Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Вещие сны
Трудная доля выпала старикам Зориным. Трёх сыновей — трёх тополей стройных, соколов ненаглядных забрала война, осталась из детей только старшая — Надежда — надёжа последняя.
И дочке лиха хватило. Муж на фронте, четверо детей мал-мала в доме, а она круглый день в поле да на ферме. За детьми присмотр нужен, помощь по хозяйству, а с другого края деревни не набегаешься. Порешали старики, поговорили с дочерью и перешли к ней в дом на время, пока нужда такая, лихо по земле ходит. Окошки своего дома Трофим Сергеич забил крест накрест досками. Софья Захаровна на верёвке привела козу, супруг принёс курей и петуха в коробе — вот и всё хозяйство. Теперь и дочерин двор сподручнее вести, опять же, и дров меньше пойдёт на один-то дом.
Гораздо легче Надежде стало, за детей душа не болит, хоть и впроголодь, но присмотрены, приголублены стариками. И им старым, среди внучков-колокольчиков-веночков легче горе изжить. Пуще прежнего привязались внуки к дедам. Будто чувствуют сердечками, что надо отогреть их, утолить боль-кручину. Кроме как деданька, бабонька, иного званья нет — Надеждина школа.
Трофим Сергеич больше с внучками возится: старшим Вовкой, да младшим Васькой. Софья Захаровна внучек близнёвых пестует: Верушку да Любушку. Особо Верушка ластится, ляжет на печи бабке «под крыло», щебечет как майская ласточка, покуда сон сморит.
Первым оттаял дед, нет-нет заулыбается на проделки Васятки. Софья Захаровна, видя такую картину, мелко крестилась, то ли радовалась за супруга, то ли грех замаливала, дети головы сложили, а он тут лыбится.
Будто оправдываясь, Трофим Сергеич твердил: «Вот она смена нашим сынам, а близнятки — Стёпина порода».
Крепко уважали они зятя Степана. Добрый хозяин. Жить бы Надежде за ним как за каменной стеной, после войны ещё бы детей народили, да, видно путние и на том свете нужны. Похоронка на зятя в сибирское село пришла в мае сорок пятого, когда уже весь мир праздновал Победу. Пряталась от детей в бане, давала волю слезам, голосила Надежда, выла как раненая волчица — горько, обидно, всю войну прошёл, а победный май не для него, и ей вдовьего горя вовек не выплакать.
Смирилась однако: не она первая, полдеревни вдов, сирот, а по России не меряно. Детей поднимать надо, у них вся жизнь впереди. Володька четвёртый класс заканчивает, близняшки — второй, младшенького в этом году в первый класс собирать.
Замуж Надежда больше не вышла. Выкосило мужиков, молодым пары нет, а куда ей, вдовой, да с довеском в четыре рта? Родительский дом от бесхозности захирел, так и остались они в доме дочери.
Мало по малу жизнь налаживалась, не заметили, как один за другим дети выпорхнули из родного гнезда, разъехались кто учиться, кто работать, одна Верушка в деревне осталась, вышла замуж, добротный дом с мужем поставили, живут не тужат, дети пошли. Доживать бы и старикам в покое, дочка-надёжа доходит, досмотрит как надо. Да, видно, не всё ещё горе испили они полной чашей. Страшной вестью ворвалось оно в дом: «Надежда погибла!».
А дело было так. Ежедневно в летнюю пору доярки ездили на дневную дойку на выпаса на грузовой машине. Весело ехали, песни звонкие неслись по деревне — знай ударное звено! Дорогой привычной: через речку ветхим мосточком, лугом-полем, лесом-полем. Никогда, в любую непогодь не случалось лиха, да, знать, по судьбе так написано у Надежды. В тот злополучный день стояла она близко к заднему борту, подбросило машину на выщербленном бревне моста, не удержалась доярка и вниз головой в речку упала. Там и речка-то одно название, знать, шею свернула, вытащили бездыханную. Рёву у баб — ребятишек было! Старики почти недвижимые лежали пластом. Экий случай!
На деревне женскую половину из этого семейства называли без фамилии: Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Есть по осени праздник такой — День святых мучениц. Выпало одно звено, да какое! Везде Надежда Трофимовна шла в передовых, на неё, на звеньевую, ровнялись бабы.
Съехались дети, погоревали, схоронили да разъехались. Старикам на Верушку теперь одна надежда. Трудно, ох, трудно всем приходилось. Вера днём на работе — поваром в совхозной столовой трудилась. После смены свой дом: дети да огород-скотина. К старикам не всякий день и забежать приходилось. А как зайдёт, одна картина: веки у деданьки-бабоньки пузырём от слёз. Деданька ровно бы ещё больше убивался, любил дочку, гордился — в него удалась.
Как-то Софья Захаровна заявила Вере:
— Уйдёт скоро от нас Трофим Сергеич, — век величала она супруга.
— Ты чего это, бабонька?
— Сон я видала, да так ятно[1], будто Надя его коня под уздцы со двора увела. Я, было, отбирать, а она молчком-молчком и была такова, не обернулась даже.
— Кого ты выдумываешь, бабонька? Какого коня?
— Буланку, на коем он в войну нас всех выручал.
Вера смотрела недоверчиво:
— У Буланки уж кости сгнили
— Сон это вещий, девонька. А что за диво? Нам теперь смертонька в утешение. Знать, Трофим Сергеич достойней меня, коль Надя его первым выбрала. И то сказать, как он её любил. Дня не бывает, чтобы у его подушка от слёз не промокла.
На работу Вера выходила рано. Знала, что об эту пору и старики на ногах. Вчерашний разговор не выходил у неё из головы и тревожно ныло под ложечкой: «Бедные старики, такую кару пережить, всех ведь детей потеряли!».
Не удержалась, зашла по пути к дедам в это раннее утро. Ещё из сеней почувствовала сладковатый запах горящих церковных свечей. Жаром с головы до ног обдало её недоброе предчувствие: «Неужели?!»
Деданька Трофим лежал на столе прибранный, укрытый белым коленкором по подбородок, тихо потрескивали свечи в изголовье. Вдоль стен сидели старушки. Завидев Верушку, Софья Захаровна заголосила:
— Собрался мой ясный сокол, оставил меня горькую, как полынь на полосе. Ох, и дай же мне Господь-батюшка следом уйти. На всё твоя воля, яви такую милость!
Лицо у деда Трофима было отчуждённое, отлетела уже душа к звёздам. А вот руки? Вере так захотелось увидеть руки деданьки. В отличие от Софьи Захаровны, усохшей с годами: крупные, изработанные руки её стали квёлые как перекисшая квашня, в размерах убавились — куда что делось;Трофим Сергеич оставался всё тем же кряжем, казалось, не выкорчевать его временем, ан нет, есть сила, которая и не такие коренья выворачивает — горе то непоправимое. Это счастье в подвздошье бабочкой порхает, а тяжкое горе глыбой наваливается, не вздохнуть, не выдохнуть. Безмолвно оно, только гнетёт, давит — рвутся жилы, кости хрустят.
Вера подняла покрывало, припала к рукам деда губами:
— Деданька мой! Отработались твои рученьки, отходили ноженьки!
Когда перекладывали Трофима Сергеича в гроб, Надя принесла новый костюм, настояла:
— Что же ты, бабонька, его в этот старый пиджак обрядила? Разве не достоин он хорошего костюма?
— Любил он его.
— Любил на огороде работать, чтобы поясница не мёрзла. А уж в гроб-то! Деданька наш всю войну как двужильный работал, со всей деревни бабы бежали. Я хоть малая была, а помню: «Сергеич, грабли подлатай — все зубья выпали, Сергеич литовку отбей, черенок насади, хомут почини, дров-сена привези». Минутки без дела не сидел. Будь моя воля, я бы ему самую главную медаль вручила «За доблестный труд в годы войны».
Вскоре после похорон Вера стала замечать, что бабушка ровно не в себе бывает. Забила тревогу, стала уговаривать супруга забрать её к себе. Михаил воспротивился:
— Коль не в себе, не забывай, у нас дети малые, мало что ей в голову взбредёт.
— Ну, хорошо, давай в летнюю кухню поселим. Печь там добротная. До зимы проживёт, там видно будет.
Вопреки Вериным предположениям, на переезд Софья Захаровна согласилась легко. Сама собрала узелки, ящички, корзинки. Ничего не забыла: и дедов лапсердак — любимый длиннополый пиджак и кожаную «москвичку» и валенки обсоюзенные (подшитые кожей головки и запятники), заячью шапку-ушанку. Вера понимала, что спорить бесполезно, скорее передумает уезжать, чем лишиться нажитого трудами и годами.
Летний домик-кухню ловко оборудовали под жильё, установили кровать, сундук и стол, небольшой шкаф под посуду. Бабушка сама разложила вещи, застелила кровать. Софья Захаровна вела себя спокойно, хоть Вера и замечала, как всё больше впадает она в детство. То куколок у правнучек прихватит, не умыкнёт, конечно, а подберёт с завалинки. Времена-то лучшие настали, у детей игрушки из магазина появились, вот правнучки и разбросают. А у неё-то завсегда порядок: куколки спелёнатые лежат рядком. Иной раз зайдёт Вера в домик, а бабонька палец к губам: «Спят робята». В другой раз станет внучка стирать бабушкины вещи, а из кармана фартука то зайка резиновый выпадет, то мишутка плюшевый.
Михаил помогал супруге: печь топил в домике бабушки, дрова, воду приносил, из бани старушку встречал-приводил. Софья Захаровна Михаила тятей называть стала, внучку матерью — совсем не в себе. Старые люди успокаивали Веру: «Стало быть, пожалел её Господь: от такого горя камень лопнет, а теперя ей хорошо». Оно может и правда, но каково Вере? У бабушки ещё и ходовая отказала. Кандыбала с помощью стула: держится руками за спинку, стул передвигает, ходунки ещё не придумали о ту пору.
Пережили зиму, весну. Летом справили годовщину Надежде, затем и дедушке Трофиму. Как-то под осень, уже холодные утренники стали серебрить инеем траву, Вера за весь день не нашла времени заглянуть к старушке. И то сказать, пришла пора домашний скот сдавать на мясо государству. Пока на весовой управилась, пока на работе смену отстояла, день пролетел. Наказала старшенькой дочке покормить прабабушку, присмотреть, чтобы двери не открыла, домик свой не выстудила, мух не напустила. Солнце уже клонило на закат, когда зашла она к бабульке.
— Проходи, проходи, Вера Степановна! — внятно и благоразумно встретила её Софья Захаровна.
Вера обомлела: посреди домика стоит матрасовка невесть чем набитая до краёв, а сверху ухват, как антенна рогами вверх. На кровати на свёрнутом матрасе подушка и одеяло, Софья Захаровна сидела на стуле.
— Бабонька, что у тебя такое? Никак переезжать надумала?
— А как же, приходил вчера Трофим Сергеич, велел: «Собирайся, завтра заеду за тобой на Буланке с телегой». Вот, девка, с утра собираюсь, приморилась страсть как, а он всё не едет.
— Значит сегодня не жди. Кто же на ночь глядя в дальнюю дорогу отправляется? Давай-ка ложись отдыхать. Утром чуть свет тронетесь.
Вера уложила бабушку в постель, та, действительно уморившись от сборов, сразу заснула. Разбирая сложенные вещи, Вера сама устала: «Это же надо, сколько перетаскала!» Да разумно-то как уложила: снизу дедов лапсердак, кожаная «москвичка», валенки «обсоюзенные», шапка-ушанка, а потом уже кухонная утварь.
Вера вспомнила бабушкин сон и уход дедушки. Неужели опять та же история? И конь Буланка опять присутствует.
Принесла раскладушку, осталась ночевать рядом с бабушкой. Ночь и три караулила. Вроде всё в порядке. Да ведь дома дети ждут.
Умерла Софья Захаровна на пятый день. Зашла Вера с раннего утра в домик, опять та же картина: матрасовка посреди комнаты. Софья Захаровна лежала поверх покрывала бездыханная, сложив руки на груди, острый подбородок к потолку — к небу тянется. Заплакала внучка, заглянула внутрь куля, теперь вместо ухвата сверху лежит белый узелок-загадка. Развязала, а там одежда смертная.
Набежали бабки-соседки, прибрали как положено покойницу. Вера вздохнула:
— Вот и собралась, встречай, деданька, свою половинку бесценную. Услышал Бог её молитвы.
Нынче как на зло заблудилась, не пришла с выпасов корова. Вера накинула на плечи мужнин пиджак, отправилась искать блудёну. За околицей во ржах били перепела «спать пора». Заря окрасила горизонт и край неба нежным малиновым светом.
— Спать пора, — повторила Вера, — Спи, бабонька, вечным сном, недолго тебе осталось до встречи с суженым.
Зычным голосом стала звать кормилицу. В предвечерней поре звуки тяжело и глухо падали, растворялись бесследно. Опускалась холодная обильная роса. Где-то за полосой кустарников откликнулась корова, Вера безошибочно узнала её по голосу.
Завтра будет хлопотный день: съедутся братья, сестра — семьями, ей, Верушке быть за хозяйку, встречать всех, как мать встречала. Бабушка пестовала каждого, но одна Вера осталась на отчей земле беречь свои корни ей и распоряжаться всем.
Примечания
1
Ясно, отчётливо (прим. автора).
Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Вещие сны
Трудная доля выпала старикам Зориным. Трёх сыновей — трёх тополей стройных, соколов ненаглядных забрала война, осталась из детей только старшая — Надежда — надёжа последняя.
И дочке лиха хватило. Муж на фронте, четверо детей мал-мала в доме, а она круглый день в поле да на ферме. За детьми присмотр нужен, помощь по хозяйству, а с другого края деревни не набегаешься. Порешали старики, поговорили с дочерью и перешли к ней в дом на время, пока нужда такая, лихо по земле ходит. Окошки своего дома Трофим Сергеич забил крест накрест досками. Софья Захаровна на верёвке привела козу, супруг принёс курей и петуха в коробе — вот и всё хозяйство. Теперь и дочерин двор сподручнее вести, опять же, и дров меньше пойдёт на один-то дом.
Гораздо легче Надежде стало, за детей душа не болит, хоть и впроголодь, но присмотрены, приголублены стариками. И им старым, среди внучков-колокольчиков-веночков легче горе изжить. Пуще прежнего привязались внуки к дедам. Будто чувствуют сердечками, что надо отогреть их, утолить боль-кручину. Кроме как деданька, бабонька, иного званья нет — Надеждина школа.
Трофим Сергеич больше с внучками возится: старшим Вовкой, да младшим Васькой. Софья Захаровна внучек близнёвых пестует: Верушку да Любушку. Особо Верушка ластится, ляжет на печи бабке «под крыло», щебечет как майская ласточка, покуда сон сморит.
Первым оттаял дед, нет-нет заулыбается на проделки Васятки. Софья Захаровна, видя такую картину, мелко крестилась, то ли радовалась за супруга, то ли грех замаливала, дети головы сложили, а он тут лыбится.
Будто оправдываясь, Трофим Сергеич твердил: «Вот она смена нашим сынам, а близнятки — Стёпина порода».
Крепко уважали они зятя Степана. Добрый хозяин. Жить бы Надежде за ним как за каменной стеной, после войны ещё бы детей народили, да, видно путние и на том свете нужны. Похоронка на зятя в сибирское село пришла в мае сорок пятого, когда уже весь мир праздновал Победу. Пряталась от детей в бане, давала волю слезам, голосила Надежда, выла как раненая волчица — горько, обидно, всю войну прошёл, а победный май не для него, и ей вдовьего горя вовек не выплакать.
Смирилась однако: не она первая, полдеревни вдов, сирот, а по России не меряно. Детей поднимать надо, у них вся жизнь впереди. Володька четвёртый класс заканчивает, близняшки — второй, младшенького в этом году в первый класс собирать.
Замуж Надежда больше не вышла. Выкосило мужиков, молодым пары нет, а куда ей, вдовой, да с довеском в четыре рта? Родительский дом от бесхозности захирел, так и остались они в доме дочери.
Мало по малу жизнь налаживалась, не заметили, как один за другим дети выпорхнули из родного гнезда, разъехались кто учиться, кто работать, одна Верушка в деревне осталась, вышла замуж, добротный дом с мужем поставили, живут не тужат, дети пошли. Доживать бы и старикам в покое, дочка-надёжа доходит, досмотрит как надо. Да, видно, не всё ещё горе испили они полной чашей. Страшной вестью ворвалось оно в дом: «Надежда погибла!».
А дело было так. Ежедневно в летнюю пору доярки ездили на дневную дойку на выпаса на грузовой машине. Весело ехали, песни звонкие неслись по деревне — знай ударное звено! Дорогой привычной: через речку ветхим мосточком, лугом-полем, лесом-полем. Никогда, в любую непогодь не случалось лиха, да, знать, по судьбе так написано у Надежды. В тот злополучный день стояла она близко к заднему борту, подбросило машину на выщербленном бревне моста, не удержалась доярка и вниз головой в речку упала. Там и речка-то одно название, знать, шею свернула, вытащили бездыханную. Рёву у баб — ребятишек было! Старики почти недвижимые лежали пластом. Экий случай!
На деревне женскую половину из этого семейства называли без фамилии: Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Есть по осени праздник такой — День святых мучениц. Выпало одно звено, да какое! Везде Надежда Трофимовна шла в передовых, на неё, на звеньевую, ровнялись бабы.
Съехались дети, погоревали, схоронили да разъехались. Старикам на Верушку теперь одна надежда. Трудно, ох, трудно всем приходилось. Вера днём на работе — поваром в совхозной столовой трудилась. После смены свой дом: дети да огород-скотина. К старикам не всякий день и забежать приходилось. А как зайдёт, одна картина: веки у деданьки-бабоньки пузырём от слёз. Деданька ровно бы ещё больше убивался, любил дочку, гордился — в него удалась.
Как-то Софья Захаровна заявила Вере:
— Уйдёт скоро от нас Трофим Сергеич, — век величала она супруга.
— Ты чего это, бабонька?
— Сон я видала, да так ятно[1], будто Надя его коня под уздцы со двора увела. Я, было, отбирать, а она молчком-молчком и была такова, не обернулась даже.
— Кого ты выдумываешь, бабонька? Какого коня?
— Буланку, на коем он в войну нас всех выручал.
Вера смотрела недоверчиво:
— У Буланки уж кости сгнили
— Сон это вещий, девонька. А что за диво? Нам теперь смертонька в утешение. Знать, Трофим Сергеич достойней меня, коль Надя его первым выбрала. И то сказать, как он её любил. Дня не бывает, чтобы у его подушка от слёз не промокла.
На работу Вера выходила рано. Знала, что об эту пору и старики на ногах. Вчерашний разговор не выходил у неё из головы и тревожно ныло под ложечкой: «Бедные старики, такую кару пережить, всех ведь детей потеряли!».
Не удержалась, зашла по пути к дедам в это раннее утро. Ещё из сеней почувствовала сладковатый запах горящих церковных свечей. Жаром с головы до ног обдало её недоброе предчувствие: «Неужели?!»
Деданька Трофим лежал на столе прибранный, укрытый белым коленкором по подбородок, тихо потрескивали свечи в изголовье. Вдоль стен сидели старушки. Завидев Верушку, Софья Захаровна заголосила:
— Собрался мой ясный сокол, оставил меня горькую, как полынь на полосе. Ох, и дай же мне Господь-батюшка следом уйти. На всё твоя воля, яви такую милость!
Лицо у деда Трофима было отчуждённое, отлетела уже душа к звёздам. А вот руки? Вере так захотелось увидеть руки деданьки. В отличие от Софьи Захаровны, усохшей с годами: крупные, изработанные руки её стали квёлые как перекисшая квашня, в размерах убавились — куда что делось;Трофим Сергеич оставался всё тем же кряжем, казалось, не выкорчевать его временем, ан нет, есть сила, которая и не такие коренья выворачивает — горе то непоправимое. Это счастье в подвздошье бабочкой порхает, а тяжкое горе глыбой наваливается, не вздохнуть, не выдохнуть. Безмолвно оно, только гнетёт, давит — рвутся жилы, кости хрустят.
Вера подняла покрывало, припала к рукам деда губами:
— Деданька мой! Отработались твои рученьки, отходили ноженьки!
Когда перекладывали Трофима Сергеича в гроб, Надя принесла новый костюм, настояла:
— Что же ты, бабонька, его в этот старый пиджак обрядила? Разве не достоин он хорошего костюма?
— Любил он его.
— Любил на огороде работать, чтобы поясница не мёрзла. А уж в гроб-то! Деданька наш всю войну как двужильный работал, со всей деревни бабы бежали. Я хоть малая была, а помню: «Сергеич, грабли подлатай — все зубья выпали, Сергеич литовку отбей, черенок насади, хомут почини, дров-сена привези». Минутки без дела не сидел. Будь моя воля, я бы ему самую главную медаль вручила «За доблестный труд в годы войны».
Вскоре после похорон Вера стала замечать, что бабушка ровно не в себе бывает. Забила тревогу, стала уговаривать супруга забрать её к себе. Михаил воспротивился:
— Коль не в себе, не забывай, у нас дети малые, мало что ей в голову взбредёт.
— Ну, хорошо, давай в летнюю кухню поселим. Печь там добротная. До зимы проживёт, там видно будет.
Вопреки Вериным предположениям, на переезд Софья Захаровна согласилась легко. Сама собрала узелки, ящички, корзинки. Ничего не забыла: и дедов лапсердак — любимый длиннополый пиджак и кожаную «москвичку» и валенки обсоюзенные (подшитые кожей головки и запятники), заячью шапку-ушанку. Вера понимала, что спорить бесполезно, скорее передумает уезжать, чем лишиться нажитого трудами и годами.
Летний домик-кухню ловко оборудовали под жильё, установили кровать, сундук и стол, небольшой шкаф под посуду. Бабушка сама разложила вещи, застелила кровать. Софья Захаровна вела себя спокойно, хоть Вера и замечала, как всё больше впадает она в детство. То куколок у правнучек прихватит, не умыкнёт, конечно, а подберёт с завалинки. Времена-то лучшие настали, у детей игрушки из магазина появились, вот правнучки и разбросают. А у неё-то завсегда порядок: куколки спелёнатые лежат рядком. Иной раз зайдёт Вера в домик, а бабонька палец к губам: «Спят робята». В другой раз станет внучка стирать бабушкины вещи, а из кармана фартука то зайка резиновый выпадет, то мишутка плюшевый.
Михаил помогал супруге: печь топил в домике бабушки, дрова, воду приносил, из бани старушку встречал-приводил. Софья Захаровна Михаила тятей называть стала, внучку матерью — совсем не в себе. Старые люди успокаивали Веру: «Стало быть, пожалел её Господь: от такого горя камень лопнет, а теперя ей хорошо». Оно может и правда, но каково Вере? У бабушки ещё и ходовая отказала. Кандыбала с помощью стула: держится руками за спинку, стул передвигает, ходунки ещё не придумали о ту пору.
Пережили зиму, весну. Летом справили годовщину Надежде, затем и дедушке Трофиму. Как-то под осень, уже холодные утренники стали серебрить инеем траву, Вера за весь день не нашла времени заглянуть к старушке. И то сказать, пришла пора домашний скот сдавать на мясо государству. Пока на весовой управилась, пока на работе смену отстояла, день пролетел. Наказала старшенькой дочке покормить прабабушку, присмотреть, чтобы двери не открыла, домик свой не выстудила, мух не напустила. Солнце уже клонило на закат, когда зашла она к бабульке.
— Проходи, проходи, Вера Степановна! — внятно и благоразумно встретила её Софья Захаровна.
Вера обомлела: посреди домика стоит матрасовка невесть чем набитая до краёв, а сверху ухват, как антенна рогами вверх. На кровати на свёрнутом матрасе подушка и одеяло, Софья Захаровна сидела на стуле.
— Бабонька, что у тебя такое? Никак переезжать надумала?
— А как же, приходил вчера Трофим Сергеич, велел: «Собирайся, завтра заеду за тобой на Буланке с телегой». Вот, девка, с утра собираюсь, приморилась страсть как, а он всё не едет.
— Значит сегодня не жди. Кто же на ночь глядя в дальнюю дорогу отправляется? Давай-ка ложись отдыхать. Утром чуть свет тронетесь.
Вера уложила бабушку в постель, та, действительно уморившись от сборов, сразу заснула. Разбирая сложенные вещи, Вера сама устала: «Это же надо, сколько перетаскала!» Да разумно-то как уложила: снизу дедов лапсердак, кожаная «москвичка», валенки «обсоюзенные», шапка-ушанка, а потом уже кухонная утварь.
Вера вспомнила бабушкин сон и уход дедушки. Неужели опять та же история? И конь Буланка опять присутствует.
Принесла раскладушку, осталась ночевать рядом с бабушкой. Ночь и три караулила. Вроде всё в порядке. Да ведь дома дети ждут.
Умерла Софья Захаровна на пятый день. Зашла Вера с раннего утра в домик, опять та же картина: матрасовка посреди комнаты. Софья Захаровна лежала поверх покрывала бездыханная, сложив руки на груди, острый подбородок к потолку — к небу тянется. Заплакала внучка, заглянула внутрь куля, теперь вместо ухвата сверху лежит белый узелок-загадка. Развязала, а там одежда смертная.
Набежали бабки-соседки, прибрали как положено покойницу. Вера вздохнула:
— Вот и собралась, встречай, деданька, свою половинку бесценную. Услышал Бог её молитвы.
Нынче как на зло заблудилась, не пришла с выпасов корова. Вера накинула на плечи мужнин пиджак, отправилась искать блудёну. За околицей во ржах били перепела «спать пора». Заря окрасила горизонт и край неба нежным малиновым светом.
— Спать пора, — повторила Вера, — Спи, бабонька, вечным сном, недолго тебе осталось до встречи с суженым.
Зычным голосом стала звать кормилицу. В предвечерней поре звуки тяжело и глухо падали, растворялись бесследно. Опускалась холодная обильная роса. Где-то за полосой кустарников откликнулась корова, Вера безошибочно узнала её по голосу.
Завтра будет хлопотный день: съедутся братья, сестра — семьями, ей, Верушке быть за хозяйку, встречать всех, как мать встречала. Бабушка пестовала каждого, но одна Вера осталась на отчей земле беречь свои корни ей и распоряжаться всем.
Примечания
1
Ясно, отчётливо (прим. автора).