Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Ар-арбайтен
Старик лежал на продавленной старой кровати под ворохом полуистлевшего тряпья, заменявшего одеяло. В окна забрезжил робкий рассвет. В углу за печью завозилась единственная оставшаяся живность — пёстрая курочка.
Об эту пору старик бывал уже на ногах, растапливал печь, ставил на открытый кружок плиты чайник, грелся, подставляя корявые, изуродованные артритом пальцы к его бокам. Потом шаркающей походкой немощного человека шёл за печь, черпал погнутой консервной банкой пшеницу из холщового мешка, часть насыпал курочке, остатки заливал в чугунке кипятком, накрывал крышкой и оставлял на плите.
Уже который день пищей старику служила лишь эта распаренная пшеница, не стало сил сходить в центр села, там, где большой железный магазин, совхозная столовая и много людей. Там, где трудился не покладая рук без отпусков и выходных грузчиком в магазине, дворником и чистильщиком уборных, с тех пор, как привезли его в Сибирь в числе многих депортированных, в грубых теплушках из Поволжья.
Речь в переполненном составе звучала в основном немецкая, лишь он говорил одно-единственное слово — «ар», которое можно было трактовать на любой язык, всё едино не значащее ничего, либо всё. Был мужчина глух и нем, потому и имя ему приклеилось — Ар.
Тогда он был полон сил, потому как вошёл в зрелый возраст пятидесятилетнего человека. А вот жена его, Грета, была не только старше его лет на пять, но и слабее здоровьем. Трудную дорогу в Сибирь она едва перенесла.
С вагонов ссыльных разгрузили партиями и опять везли уже на конных санях всё дальше и дальше от больших дорог, районных центров.
Так Ар с супругой оказались в совхозе, затерявшемся в сибирских лесах и болотах.
Четыре пересыльные семьи поселили в общий барак в центре села. Позже семьи с детьми отселились в отдельные избы, кто-то начал понемногу отстраивать своё жильё, обустраиваться на новом месте.
Ар с Гретой продолжали жить в бараке, постоянно подселяемом эвакуированными из Белоруссии, Украины, Московской и Ленинградской областей, из-под Сталинграда и Воронежа, Вязьмы и Калинина — людьми с оккупированных фашистом территорий. Калмыки и чеченцы, молдаване и румыны, латыши и литовцы — депортированные в глубь страны. Кого только не повидала, не согрела сибирская земля, иные нашли тут вечный покой.
Первую суровую сибирскую зиму в голоде, холоде, скудости и бесправии, одолеть не смогла и Грета, скончалась в крещенские морозы.
Долго махал Ар руками в столярке, пытаясь объяснить старому столяру о своей беде, о надобности сколотить гроб.
— Ар, арр, — раздавалось отчаянное, наболевшее, выкатывалось скудной слезой, и снова: — ар, аррр!
Поняв наконец, главное, столяр развёл руками:
— Мил человек, из чего я тебе сделаю? Совсем материалов не осталось, мужичьё всё война проклятущая заграбастала, а с баб, ребятишек, много ли спросу?
Всё, что было, ушло на коровник — крышу подлатал, денники и кормушки поправил. Из этого материала — он указал рукой на небольшой штабель, — окна в телятник делаю, — скрестил руки — нельзя!
Видя, что в свою очередь Ар не понимает его, Андрей Фомич обречённо махнул рукой, стал скидывать в кучу обрезки брусков, хлипкого, полугнилого горбыля. Сверху положил ножовку, молоток и топор, немного гвоздей:
— Вот, всё, чем могу, мастери, коли получится. Мерку-то снял? Мерку? — произносил слово по слогам, разводил руками, показывал металлический складной метр.
Глухонемой внимательно присматривался к губам столяра и вдруг отчётливо выдал:
— Мэррр-ка, — голос его был глубокий, гортанный, но Фомич явно это услышал.
— Мерка, мерка! — обрадовался.
А когда кто-то заглянул в столярку и окликнул:
— Андрей Фомич, бригадир не заходил?
Ар опять внимательно заглянул в глаза столяра:
— Анд-ррея?
— Андрей, верно, — хлопнул себя в грудь столяр. — Смотри-ка, глухой, говорят, а ведь тебя понять можно!
— Арр, — будто согласился немой. Он тоже принялся колотить себя в грудь: Ан-дрю-ха, — выговаривал последний слог на выдохе.
Андрей Фомич понял, наконец:
— Стало быть, и ты Андрей?
— Ан-дрю-ха! — утвердительно и радостно кивал глухонемой.
Грубый, неотёсанный, но крепкий гроб они сколотили на
пару, при этом Ар принимал самое деятельное участие — с готовностью хватался за материал и инструменты, понимая столяра по одним лишь намёкам и жестам.
Когда с делом было покончено, старый мастер накидал на дно душистой стружки — выстлал перину. Ар с благодарностью и пониманием принял и это.
Домовину отвёз на деревянных салазках. Уложил покойницу в гроб, посидел рядом самую малость, и накрыл крышкой.
Наскоро собрал инструменты: штыковую и совковую лопату, лом и топор на те же санки, сунул в карман спички и бересту, поспешил на кладбище.
Всю ночь на погосте горел костёр. Сантиметр за сантиметром Ар врезался в сибирскую землю, её мёрзлость, топором и ломом, отбрасывал руками и лопатой слившиеся от мороза комки, рубил корневища трав и деревьев. Он работал не покладая рук, передвигал пылающие угли, отстаивал новые и новые участки. Стало заметно светать, когда он добрался до «орешника» — самого трудного участка грунта — твёрдого спекшегося пласта.
Так и этак долбил он твердь недоумевая, ведь до этого вырубив глину, он довольно легко прошёл песок.
По идее можно было бы оставить и такую глубину ямы, но Ар помнил, когда в недавно прибывшей партии эвакуированных умерло несколько человек, копать могилы было некому, а гробы делать не из чего, и безвестных покойников едва прикопали забросав снегом. Но уже к утру оголодавшие волки таскали остатки трупов по полям. Не хотел он такой доли для своей Греты. Надеяться на помощь не приходилось, и он вновь тюкал и колол до изнеможения.
Когда совсем выбился из сил, смахнул солёный пот и краем глаза увидел, что по проторенной им тропе идёт человек, удерживая на плече ледоруб — самодельный инструмент, сделанный из топора и металлической трубы.
Ар внимательно всмотрелся в мужчину и признал в нём вчерашнего столяра. Радостно замахал руками, вскрикивал:
— Андрея, Андрея! Ар-бай-тен.
— Бог в помощь, — засмеялся Андрей Фомич.
Вдвоём они одолели и этот пласт. Столяр, изучивший местный грунт, показал, как нужно действовать, ударяя только с края подавшегося осколка, шаг за шагом выщербляя ещё и ещё.
Увозил супругу Ар уже на двух санках-салазках. Никто не шёл за гробом, никто не бросит горсть земли, никто не разделит горькой участи бедолаги. Всё трудоспособное население занято на совхозной работе. Лишь немощные старухи смотрели из подслеповатых окошек, крестили вслед необычную траурную процессию.
Ему и самому было не до слёз и стенаний, перед ним стояла теперь сложная задача: как изловчиться и опустить гроб в могилу? Под силу ли это одному человеку? Но выручил опять Андрей Фомич. В отсутствие немого, он притащил две плахи, опустил их в могилу трапом. С помощью этих плах Ар и управился довольно сносно и начал сбрасывать совковой лопатой мёрзлые комья в могилу.
Стукнувшись о крышку гроба, комки издавали глухой утробный звук. Ар невольно вздрагивал, тревожимый этими звуками, жалко кривился рот, в слове «ар» отражалась вся боль и горе, постигшее его в суровом сибирском краю. От слёз перед глазами вставала туманная пелена.
После сидел на оставшемся от костра пне, думалось. Вспоминалось раннее детство. Нет, он не родился глухой. К трём годам понимал всё и бойко лепетал на родном языке. Милая матушка звала его: «Майн либес киндер, Андруша!».
Потом он перенёс тяжёлое заболевание, лишившее его слуха, но не разума. Память удерживала первые слова и целые фразы, которые он освоил до болезни. Непостижимым образом различал резкие звуки и слова, особенно те, в которых присутствовала буква «р», стук и вибрацию улавливал прежде нормально слышащих людей.
В тридцать седьмом люди в сером забрали отца, увели в неизвестность. Мать и сын остались вдвоём. Долго бегал он к калитке, глядел на взгорок — ждал либен фатер. Отец сгинул.
Помнилась юность и первые грёзы, наполнявшие его душу какой-то неосознанной радостью. Однако девушки сторонились ущербного юноши. Выручила либе мутер: свела сына с девушкой из бедной семьи, старше его годами. Грета пришлась ему по душе, вскоре они поженились и зажили под одной крышей с матерью.
Болезненная жена не смогла выносить и родить ни одного ребёнка, но жили они дружно и счастливо. Похоронили мать и стали полноправными хозяевами в добротном каменном домике.
В сорок первом грянула беда, смешала все планы и устоявшийся быт народов, прошлась костяной ногой по городам и весям, выкосила нещадной косой молодых и старых, принесла иные беды — лишения и голод, срочную эвакуацию и принудительную депортацию. В воронку этой круговерти засосало и супругов Канцлер.
Мороз выстудил сопревшую от работы спину, до косточек пронял руки-ноги. Ар поднялся наконец, ухватив под мышки плахи, будто впрягся в ярмо, и тихо побрёл в деревню, оставляя на снегу странный след словно от полозьев.
Окончательно измотанный, голодный, он осознавал, что теперь оставшийся век ему коротать одному. Никто не позарится на убогого, никто не разделит его участь.
Ярмо, труд, работа — арбайтен по-немецки и стали смыслом существования ссыльного на чужбине.
Не смотря на глухоту, был Ар доброжелательным, улыбчивым, приветливым человеком. С каждым встречным вежливо здоровался:
— Ар, аррр, — норовил пообщаться.
К старику-столяру эвакуированный проникся с тех пор уважением, нет-нет забегал в столярку «поговорить». Никто так как Андрей Фомич не понимал глухонемого.
Весной, когда пришла пора возделывать огороды и сажать картошку, Ар опять забежал в столярку в каком-то приподнятом настроении, кричал:
— Ан-дрея, кар-то-ха, ар-бай-тен, — жестикулировал, изображая действия.
Андрей Фомич неоднократно уверял сельчан, что немец Ар — Андрей Андреевич Канцлер, не такой уж беспомощный человек, всё он понимает и всё схватывает на лету, стоит только внимательно его выслушать.
Закончилась война. Жизнь постепенно входила в колею. Стали возвращаться в село воины. В совхозе прибавилось рабочих рук, постепенно отступал голод.
Ар переселился из барака в самый конец деревни: за небольшим колком леса поставил избу, выложил печурку, огородил усадьбу частоколом, обзавёлся нехитрым крестьянским хозяйством: поросёнком, курочками. Завёл собачонку и кошку. Возделывал огород, по-прежнему трудился в совхозе. Привык к местному населению, делил с ним радости и беды.
Однажды чужое горе потрясло его как своё, заставило вспомнить ту первую суровую зиму, несчастную Грету.
Занимался ясный мартовский день. Ар по хрустящему ледку сбегал в центр села, выполнил свои обязанности, к обеду поспешил домой. Внимание его привлекло многолюдье, вскоре он сообразил, что люди шли за гробом. Он примкнул к похоронной процессии, но никак не мог уразуметь: кто же умер? Лишь на кладбище, теснясь за спинами односельчан, выглядывая из-за плеч и голов, он увидел, наконец, в гробу, обшитом жиденьким красным ситчиком голову Андрея Фомича.
— Ар! — вскрикнул вдруг немой зычным отчаянным голосом, — Андрея! Ар, ар!
По щекам его покатились обильные слёзы. Люди невольно расступились перед немым, пронёсся недоумённый говорок:
— Надо же, как расчувствовался! Вот и глухой. Видно сердце его не глухо к чужой беде.
Битый-перебитый он и теперь не лишён был подарков от судьбы — горя-злосчастья. Однажды его боровок подкопал соседское прясло, проник в огород, немного попортил будущий урожай. Злая, зажимистая соседка ошпарила борова кипятком. Долго бился Ар над скотиной, смазывал взявшуюся пузырём и струпьями шкуру мазью, выданной ветеринаром. Боровок исхудал, но поднялся и даже поправился к октябрьским праздникам — к забою.
А следующей весной пострадал и сам Ар. В тот день в сельмаг завезли растительное масло. Бабы, оповещенные заранее, бежали с бидончиками и бутылями, занимали очередь, шумно галдели на крыльце. При разгрузке бочка сорвалась с трапа и раскатившись норовила удариться об угол каменного здания. Вылетит пробка, сколько добра прольётся наземь, сколько утрат понесёт население, а работники магазина растрату!
Кинувшись на перерез, Ар успел подставить ногу, смягчил удар, хрустнула берцовая кость, взвыл от боли немой:
— Ар! — кричал-жаловался на боль. — Ар! Арр! — неистовствовал на пароме — переправе через разлившуюся гладь реки.
Эхо разносило низко над водой эти горестные звуки, путалось в ивняках.
Странную процессию: орущего сухого мужика на телеге, в чёрном одеянии, с привязанной к ноге доской, ожидали ребятишки на противоположном берегу, сопровождали до самой больницы, цеплялись за тележные грядки, заглядывали в глаза страдальцу. Гадали: на каком языке кричит дядька?
Год от года Ар становился старей и немощней, хозяйство его обмельчало, остались лишь курочки да петушок.
Его оформили на мизерную пенсию, которой не хватало сводить концы с концами и он по-прежнему выходил чистить общественные уборные, зарабатывая и на этом жалкие гроши.
Рушилась усадьба, приходила в негодность изгородь, там и сям появлялись прорехи. Старик стал не в силах заготавливать нужное количество дров на долгую сибирскую зиму и постепенно разбирал забор на истопку.
Огород становился всё меньше, не стало у хозяина сил возделывать его как прежде, пять за пядью уступал он землю разросшемуся бурьяну.
Зимой и летом немой носил неизменный чёрный спецовочный костюм и чёрного же цвета тяжёлое драповое пальто, в коем приехал в Сибирь. На ногах резиновые литые сапоги с высокими голяшками. Походка стала как у великого актёра Чарли Чаплина — пятки вместе, носки врозь, руки, на отлёте.
Новшества коснулись и жилища Ара: как-то недобрый, проезжий человек постучался к одинокому старику, напросился на ночлег. Глухонемой принял путника, угостил чем было, уложил на единственную кровать, сам примостился в закуте у печи на полу в одежде. Утром гость поднялся прежде хозяина и унёс единственное одеяло и подушку — приданое Греты.
Тщетно пытаясь согреться ночами, Ар заложил ненасытную топку кирпичами, полагая, что чем меньше будет влезать в её нутро дров, тем быстрее и жарче станет она топиться. Приспособил под одеяло холщовые мешки из-под картошки, старое тряпьё, оставшееся от супруги.
За печью устроил клетки для курочек, куда на зиму и помещал птиц. Всякий день на заре петушок будил старика звонким «Ку-ка-рек-ку!», заставлял думать о хлебе насущном и тепле.
Кое-как перенёс эту зиму Ар. Летом новое несчастье поджидало его: издохла вдруг прямо на гнезде курочка-парунья, затем и вторую постигла эта же участь. Старик сообразил, что курицы могли быть отравлены и закопал их в бурьяне.
Вскоре петушка, задавил юный беспечный мотоциклист, следом прошлась грузовая машина.
Больше всего тосковал дедушка над этой утратой — некому теперь будить его долгими зимними зорями. Старательно общипав птицу, он разрубил тушку на две части и сварил в чугунке. Мало того, что мясо оказалось жёстким и жилистым, от раздавленной и разлившейся жёлчи оно изрядно горчило, но старик терпеливо съел всё за три дня.
Чувствуя однако, что уходят последние силы, Ар перестал выходить на работу.
Видя немощь старика, администрация вынесла решение выдавать ему в совхозной столовой бесплатные обеды. Так и ходил он теперь раз в день на кормёжку.
Однажды ударила суровая стужа, несколько дней мороз трещал, раздирая дороги, жалобно поскрипывали старые берёзы под окном старика, ухали, проседая углы избушки. Печурка едва топилась, выпуская скудную струйку голубого дымка высоко в небо. Маленькие два оконца заволокло льдом так, что они едва пропускали и без того скудный свет.
Эти несколько дней старик не ел и не выходил из домика, но голод заставил его встать с кровати и пойти к людям.
Сердобольные женщины ахнули когда явился он в столовую без рукавиц, в неизменных резиновых сапогах. Мутные, некогда голубые глаза его слезились, нижние веки опустились мешками, он вяло переводил взгляд с одной на другую причитавших, хлопочущих вкруг него женщин. Жалобно выговаривал:
— Ар, ар.
Дедушку усадили прямо возле печи в коридоре, кто-то догадался стянуть сапоги, ступни ног оказались босыми полуобмороженными, натянули шерстяные носки, накормили с ложки, сам он держать её уже не мог. Натолкали за пазуху котлет, увёрнутых в газету, буханку хлеба, подпоясали бечевой, чтобы не растерял продукты в дороге. Нашлись тёплые рукавицы-верхонки. Шапку-ушанку завязали под подбородком.
Насытившись и отогревшись, дедушка направо и налево твердил своё неизменное «ар», «ар-арбайтен», благодарил ли, обещал ли отработать, отплатить за привет.
Домой Ар возвращался довольный как никогда — добрые люди опять не оставили его.
В избушке он убедился, что печь протопилась, задвинул вьюшку и в чём был и как был с продуктами за пазухой, лёг на кровать. Он чувствовал запах съестного. Извечная забота о хлебе насущном отпустила его на время, заснул он счастливо и беспечно.
Старику снился прекрасный сон. Он совсем ещё малыш, в доме, чисто прибранном и сияющем белыми занавесками, жарко пылает печь. Завтра будет большой престольный праздник — немецкая Пасха. Мать колдует над тестом, она испечёт его любимый пирог — ривелькюхен, вот уже запахло сдобой. Утром она позовёт его: «Майн кляйнес, либез кинд, Андрей, комм цайт!» Мутер в этот день достанет из сундука самые красивые наряды: красную, тончайшей шерсти юбку повяжет белоснежным хлопчатым передником, расшитым яркими нитками, белую кружевную блузку и такой же нарядный с кружевом чепчик. Он подбежит к ней умытый и румяный, они вместе причастятся крашеным яичком, сдобным пирогом и отправятся в кирху — здание из серого камня, со стрельчатыми окнами и колокольней с острым шпилем. Рука об руку пройдут они с либе мутер аккуратными строго геометрическими улочками немецкой колонии- поселения. Белёные домики, принаряженные к празднику, будут встречать их ярко окрашенными наличниками, а встречающиеся на пути люди, такие же нарядные и торжественные радостно поздравлять, прославляя Христа. В кирхе одна добрая богатая фрау угостит его шоколадным пудингом. Ах, как сладко пахнет ванилью! Либе мутер нежно гладит его по русой головке.
Чуть забрезжил рассвет. Даже через толщу рубленых соседских стай прорезалась сиплая петушиная побудка. Вновь закудахтала за печью курочка, старик не шевелился. Не ведал он, что в эту ночь выпал обильный снег, смягчился мороз.
Час-два спустя заскрипели соседские калитки, мужики вышли с лопатами разгребать тропинки, весело заходил у колодца журавль, вытягивал студёную, парящую влагу из глубины, женщины судачили около о последних новостях, наполняли вёдра, неспешно расходились, покачивая коромыслами.
Одна из них обернулась на ходу, сообщила ещё одну новость:
— Вчера в конторе слышала разговор: Ара будут оформлять в Дом престарелых в районе. И поделом, чего уж маяться человеку.
Но старику не суждено было встретить новый разгорающийся день, он был уже далеко-далеко…
Ирина Андреева
Сто первый снег
Повесть и рассказы.
Ар-арбайтен
Старик лежал на продавленной старой кровати под ворохом полуистлевшего тряпья, заменявшего одеяло. В окна забрезжил робкий рассвет. В углу за печью завозилась единственная оставшаяся живность — пёстрая курочка.
Об эту пору старик бывал уже на ногах, растапливал печь, ставил на открытый кружок плиты чайник, грелся, подставляя корявые, изуродованные артритом пальцы к его бокам. Потом шаркающей походкой немощного человека шёл за печь, черпал погнутой консервной банкой пшеницу из холщового мешка, часть насыпал курочке, остатки заливал в чугунке кипятком, накрывал крышкой и оставлял на плите.
Уже который день пищей старику служила лишь эта распаренная пшеница, не стало сил сходить в центр села, там, где большой железный магазин, совхозная столовая и много людей. Там, где трудился не покладая рук без отпусков и выходных грузчиком в магазине, дворником и чистильщиком уборных, с тех пор, как привезли его в Сибирь в числе многих депортированных, в грубых теплушках из Поволжья.
Речь в переполненном составе звучала в основном немецкая, лишь он говорил одно-единственное слово — «ар», которое можно было трактовать на любой язык, всё едино не значащее ничего, либо всё. Был мужчина глух и нем, потому и имя ему приклеилось — Ар.
Тогда он был полон сил, потому как вошёл в зрелый возраст пятидесятилетнего человека. А вот жена его, Грета, была не только старше его лет на пять, но и слабее здоровьем. Трудную дорогу в Сибирь она едва перенесла.
С вагонов ссыльных разгрузили партиями и опять везли уже на конных санях всё дальше и дальше от больших дорог, районных центров.
Так Ар с супругой оказались в совхозе, затерявшемся в сибирских лесах и болотах.
Четыре пересыльные семьи поселили в общий барак в центре села. Позже семьи с детьми отселились в отдельные избы, кто-то начал понемногу отстраивать своё жильё, обустраиваться на новом месте.
Ар с Гретой продолжали жить в бараке, постоянно подселяемом эвакуированными из Белоруссии, Украины, Московской и Ленинградской областей, из-под Сталинграда и Воронежа, Вязьмы и Калинина — людьми с оккупированных фашистом территорий. Калмыки и чеченцы, молдаване и румыны, латыши и литовцы — депортированные в глубь страны. Кого только не повидала, не согрела сибирская земля, иные нашли тут вечный покой.
Первую суровую сибирскую зиму в голоде, холоде, скудости и бесправии, одолеть не смогла и Грета, скончалась в крещенские морозы.
Долго махал Ар руками в столярке, пытаясь объяснить старому столяру о своей беде, о надобности сколотить гроб.
— Ар, арр, — раздавалось отчаянное, наболевшее, выкатывалось скудной слезой, и снова: — ар, аррр!
Поняв наконец, главное, столяр развёл руками:
— Мил человек, из чего я тебе сделаю? Совсем материалов не осталось, мужичьё всё война проклятущая заграбастала, а с баб, ребятишек, много ли спросу?
Всё, что было, ушло на коровник — крышу подлатал, денники и кормушки поправил. Из этого материала — он указал рукой на небольшой штабель, — окна в телятник делаю, — скрестил руки — нельзя!
Видя, что в свою очередь Ар не понимает его, Андрей Фомич обречённо махнул рукой, стал скидывать в кучу обрезки брусков, хлипкого, полугнилого горбыля. Сверху положил ножовку, молоток и топор, немного гвоздей:
— Вот, всё, чем могу, мастери, коли получится. Мерку-то снял? Мерку? — произносил слово по слогам, разводил руками, показывал металлический складной метр.
Глухонемой внимательно присматривался к губам столяра и вдруг отчётливо выдал:
— Мэррр-ка, — голос его был глубокий, гортанный, но Фомич явно это услышал.
— Мерка, мерка! — обрадовался.
А когда кто-то заглянул в столярку и окликнул:
— Андрей Фомич, бригадир не заходил?
Ар опять внимательно заглянул в глаза столяра:
— Анд-ррея?
— Андрей, верно, — хлопнул себя в грудь столяр. — Смотри-ка, глухой, говорят, а ведь тебя понять можно!
— Арр, — будто согласился немой. Он тоже принялся колотить себя в грудь: Ан-дрю-ха, — выговаривал последний слог на выдохе.
Андрей Фомич понял, наконец:
— Стало быть, и ты Андрей?
— Ан-дрю-ха! — утвердительно и радостно кивал глухонемой.
Грубый, неотёсанный, но крепкий гроб они сколотили на
пару, при этом Ар принимал самое деятельное участие — с готовностью хватался за материал и инструменты, понимая столяра по одним лишь намёкам и жестам.
Когда с делом было покончено, старый мастер накидал на дно душистой стружки — выстлал перину. Ар с благодарностью и пониманием принял и это.
Домовину отвёз на деревянных салазках. Уложил покойницу в гроб, посидел рядом самую малость, и накрыл крышкой.
Наскоро собрал инструменты: штыковую и совковую лопату, лом и топор на те же санки, сунул в карман спички и бересту, поспешил на кладбище.
Всю ночь на погосте горел костёр. Сантиметр за сантиметром Ар врезался в сибирскую землю, её мёрзлость, топором и ломом, отбрасывал руками и лопатой слившиеся от мороза комки, рубил корневища трав и деревьев. Он работал не покладая рук, передвигал пылающие угли, отстаивал новые и новые участки. Стало заметно светать, когда он добрался до «орешника» — самого трудного участка грунта — твёрдого спекшегося пласта.
Так и этак долбил он твердь недоумевая, ведь до этого вырубив глину, он довольно легко прошёл песок.
По идее можно было бы оставить и такую глубину ямы, но Ар помнил, когда в недавно прибывшей партии эвакуированных умерло несколько человек, копать могилы было некому, а гробы делать не из чего, и безвестных покойников едва прикопали забросав снегом. Но уже к утру оголодавшие волки таскали остатки трупов по полям. Не хотел он такой доли для своей Греты. Надеяться на помощь не приходилось, и он вновь тюкал и колол до изнеможения.
Когда совсем выбился из сил, смахнул солёный пот и краем глаза увидел, что по проторенной им тропе идёт человек, удерживая на плече ледоруб — самодельный инструмент, сделанный из топора и металлической трубы.
Ар внимательно всмотрелся в мужчину и признал в нём вчерашнего столяра. Радостно замахал руками, вскрикивал:
— Андрея, Андрея! Ар-бай-тен.
— Бог в помощь, — засмеялся Андрей Фомич.
Вдвоём они одолели и этот пласт. Столяр, изучивший местный грунт, показал, как нужно действовать, ударяя только с края подавшегося осколка, шаг за шагом выщербляя ещё и ещё.
Увозил супругу Ар уже на двух санках-салазках. Никто не шёл за гробом, никто не бросит горсть земли, никто не разделит горькой участи бедолаги. Всё трудоспособное население занято на совхозной работе. Лишь немощные старухи смотрели из подслеповатых окошек, крестили вслед необычную траурную процессию.
Ему и самому было не до слёз и стенаний, перед ним стояла теперь сложная задача: как изловчиться и опустить гроб в могилу? Под силу ли это одному человеку? Но выручил опять Андрей Фомич. В отсутствие немого, он притащил две плахи, опустил их в могилу трапом. С помощью этих плах Ар и управился довольно сносно и начал сбрасывать совковой лопатой мёрзлые комья в могилу.
Стукнувшись о крышку гроба, комки издавали глухой утробный звук. Ар невольно вздрагивал, тревожимый этими звуками, жалко кривился рот, в слове «ар» отражалась вся боль и горе, постигшее его в суровом сибирском краю. От слёз перед глазами вставала туманная пелена.
После сидел на оставшемся от костра пне, думалось. Вспоминалось раннее детство. Нет, он не родился глухой. К трём годам понимал всё и бойко лепетал на родном языке. Милая матушка звала его: «Майн либес киндер, Андруша!».
Потом он перенёс тяжёлое заболевание, лишившее его слуха, но не разума. Память удерживала первые слова и целые фразы, которые он освоил до болезни. Непостижимым образом различал резкие звуки и слова, особенно те, в которых присутствовала буква «р», стук и вибрацию улавливал прежде нормально слышащих людей.
В тридцать седьмом люди в сером забрали отца, увели в неизвестность. Мать и сын остались вдвоём. Долго бегал он к калитке, глядел на взгорок — ждал либен фатер. Отец сгинул.
Помнилась юность и первые грёзы, наполнявшие его душу какой-то неосознанной радостью. Однако девушки сторонились ущербного юноши. Выручила либе мутер: свела сына с девушкой из бедной семьи, старше его годами. Грета пришлась ему по душе, вскоре они поженились и зажили под одной крышей с матерью.
Болезненная жена не смогла выносить и родить ни одного ребёнка, но жили они дружно и счастливо. Похоронили мать и стали полноправными хозяевами в добротном каменном домике.
В сорок первом грянула беда, смешала все планы и устоявшийся быт народов, прошлась костяной ногой по городам и весям, выкосила нещадной косой молодых и старых, принесла иные беды — лишения и голод, срочную эвакуацию и принудительную депортацию. В воронку этой круговерти засосало и супругов Канцлер.
Мороз выстудил сопревшую от работы спину, до косточек пронял руки-ноги. Ар поднялся наконец, ухватив под мышки плахи, будто впрягся в ярмо, и тихо побрёл в деревню, оставляя на снегу странный след словно от полозьев.
Окончательно измотанный, голодный, он осознавал, что теперь оставшийся век ему коротать одному. Никто не позарится на убогого, никто не разделит его участь.
Ярмо, труд, работа — арбайтен по-немецки и стали смыслом существования ссыльного на чужбине.
Не смотря на глухоту, был Ар доброжелательным, улыбчивым, приветливым человеком. С каждым встречным вежливо здоровался:
— Ар, аррр, — норовил пообщаться.
К старику-столяру эвакуированный проникся с тех пор уважением, нет-нет забегал в столярку «поговорить». Никто так как Андрей Фомич не понимал глухонемого.
Весной, когда пришла пора возделывать огороды и сажать картошку, Ар опять забежал в столярку в каком-то приподнятом настроении, кричал:
— Ан-дрея, кар-то-ха, ар-бай-тен, — жестикулировал, изображая действия.
Андрей Фомич неоднократно уверял сельчан, что немец Ар — Андрей Андреевич Канцлер, не такой уж беспомощный человек, всё он понимает и всё схватывает на лету, стоит только внимательно его выслушать.
Закончилась война. Жизнь постепенно входила в колею. Стали возвращаться в село воины. В совхозе прибавилось рабочих рук, постепенно отступал голод.
Ар переселился из барака в самый конец деревни: за небольшим колком леса поставил избу, выложил печурку, огородил усадьбу частоколом, обзавёлся нехитрым крестьянским хозяйством: поросёнком, курочками. Завёл собачонку и кошку. Возделывал огород, по-прежнему трудился в совхозе. Привык к местному населению, делил с ним радости и беды.
Однажды чужое горе потрясло его как своё, заставило вспомнить ту первую суровую зиму, несчастную Грету.
Занимался ясный мартовский день. Ар по хрустящему ледку сбегал в центр села, выполнил свои обязанности, к обеду поспешил домой. Внимание его привлекло многолюдье, вскоре он сообразил, что люди шли за гробом. Он примкнул к похоронной процессии, но никак не мог уразуметь: кто же умер? Лишь на кладбище, теснясь за спинами односельчан, выглядывая из-за плеч и голов, он увидел, наконец, в гробу, обшитом жиденьким красным ситчиком голову Андрея Фомича.
— Ар! — вскрикнул вдруг немой зычным отчаянным голосом, — Андрея! Ар, ар!
По щекам его покатились обильные слёзы. Люди невольно расступились перед немым, пронёсся недоумённый говорок:
— Надо же, как расчувствовался! Вот и глухой. Видно сердце его не глухо к чужой беде.
Битый-перебитый он и теперь не лишён был подарков от судьбы — горя-злосчастья. Однажды его боровок подкопал соседское прясло, проник в огород, немного попортил будущий урожай. Злая, зажимистая соседка ошпарила борова кипятком. Долго бился Ар над скотиной, смазывал взявшуюся пузырём и струпьями шкуру мазью, выданной ветеринаром. Боровок исхудал, но поднялся и даже поправился к октябрьским праздникам — к забою.
А следующей весной пострадал и сам Ар. В тот день в сельмаг завезли растительное масло. Бабы, оповещенные заранее, бежали с бидончиками и бутылями, занимали очередь, шумно галдели на крыльце. При разгрузке бочка сорвалась с трапа и раскатившись норовила удариться об угол каменного здания. Вылетит пробка, сколько добра прольётся наземь, сколько утрат понесёт население, а работники магазина растрату!
Кинувшись на перерез, Ар успел подставить ногу, смягчил удар, хрустнула берцовая кость, взвыл от боли немой:
— Ар! — кричал-жаловался на боль. — Ар! Арр! — неистовствовал на пароме — переправе через разлившуюся гладь реки.
Эхо разносило низко над водой эти горестные звуки, путалось в ивняках.
Странную процессию: орущего сухого мужика на телеге, в чёрном одеянии, с привязанной к ноге доской, ожидали ребятишки на противоположном берегу, сопровождали до самой больницы, цеплялись за тележные грядки, заглядывали в глаза страдальцу. Гадали: на каком языке кричит дядька?
Год от года Ар становился старей и немощней, хозяйство его обмельчало, остались лишь курочки да петушок.
Его оформили на мизерную пенсию, которой не хватало сводить концы с концами и он по-прежнему выходил чистить общественные уборные, зарабатывая и на этом жалкие гроши.
Рушилась усадьба, приходила в негодность изгородь, там и сям появлялись прорехи. Старик стал не в силах заготавливать нужное количество дров на долгую сибирскую зиму и постепенно разбирал забор на истопку.
Огород становился всё меньше, не стало у хозяина сил возделывать его как прежде, пять за пядью уступал он землю разросшемуся бурьяну.
Зимой и летом немой носил неизменный чёрный спецовочный костюм и чёрного же цвета тяжёлое драповое пальто, в коем приехал в Сибирь. На ногах резиновые литые сапоги с высокими голяшками. Походка стала как у великого актёра Чарли Чаплина — пятки вместе, носки врозь, руки, на отлёте.
Новшества коснулись и жилища Ара: как-то недобрый, проезжий человек постучался к одинокому старику, напросился на ночлег. Глухонемой принял путника, угостил чем было, уложил на единственную кровать, сам примостился в закуте у печи на полу в одежде. Утром гость поднялся прежде хозяина и унёс единственное одеяло и подушку — приданое Греты.
Тщетно пытаясь согреться ночами, Ар заложил ненасытную топку кирпичами, полагая, что чем меньше будет влезать в её нутро дров, тем быстрее и жарче станет она топиться. Приспособил под одеяло холщовые мешки из-под картошки, старое тряпьё, оставшееся от супруги.
За печью устроил клетки для курочек, куда на зиму и помещал птиц. Всякий день на заре петушок будил старика звонким «Ку-ка-рек-ку!», заставлял думать о хлебе насущном и тепле.
Кое-как перенёс эту зиму Ар. Летом новое несчастье поджидало его: издохла вдруг прямо на гнезде курочка-парунья, затем и вторую постигла эта же участь. Старик сообразил, что курицы могли быть отравлены и закопал их в бурьяне.
Вскоре петушка, задавил юный беспечный мотоциклист, следом прошлась грузовая машина.
Больше всего тосковал дедушка над этой утратой — некому теперь будить его долгими зимними зорями. Старательно общипав птицу, он разрубил тушку на две части и сварил в чугунке. Мало того, что мясо оказалось жёстким и жилистым, от раздавленной и разлившейся жёлчи оно изрядно горчило, но старик терпеливо съел всё за три дня.
Чувствуя однако, что уходят последние силы, Ар перестал выходить на работу.
Видя немощь старика, администрация вынесла решение выдавать ему в совхозной столовой бесплатные обеды. Так и ходил он теперь раз в день на кормёжку.
Однажды ударила суровая стужа, несколько дней мороз трещал, раздирая дороги, жалобно поскрипывали старые берёзы под окном старика, ухали, проседая углы избушки. Печурка едва топилась, выпуская скудную струйку голубого дымка высоко в небо. Маленькие два оконца заволокло льдом так, что они едва пропускали и без того скудный свет.
Эти несколько дней старик не ел и не выходил из домика, но голод заставил его встать с кровати и пойти к людям.
Сердобольные женщины ахнули когда явился он в столовую без рукавиц, в неизменных резиновых сапогах. Мутные, некогда голубые глаза его слезились, нижние веки опустились мешками, он вяло переводил взгляд с одной на другую причитавших, хлопочущих вкруг него женщин. Жалобно выговаривал:
— Ар, ар.
Дедушку усадили прямо возле печи в коридоре, кто-то догадался стянуть сапоги, ступни ног оказались босыми полуобмороженными, натянули шерстяные носки, накормили с ложки, сам он держать её уже не мог. Натолкали за пазуху котлет, увёрнутых в газету, буханку хлеба, подпоясали бечевой, чтобы не растерял продукты в дороге. Нашлись тёплые рукавицы-верхонки. Шапку-ушанку завязали под подбородком.
Насытившись и отогревшись, дедушка направо и налево твердил своё неизменное «ар», «ар-арбайтен», благодарил ли, обещал ли отработать, отплатить за привет.
Домой Ар возвращался довольный как никогда — добрые люди опять не оставили его.
В избушке он убедился, что печь протопилась, задвинул вьюшку и в чём был и как был с продуктами за пазухой, лёг на кровать. Он чувствовал запах съестного. Извечная забота о хлебе насущном отпустила его на время, заснул он счастливо и беспечно.
Старику снился прекрасный сон. Он совсем ещё малыш, в доме, чисто прибранном и сияющем белыми занавесками, жарко пылает печь. Завтра будет большой престольный праздник — немецкая Пасха. Мать колдует над тестом, она испечёт его любимый пирог — ривелькюхен, вот уже запахло сдобой. Утром она позовёт его: «Майн кляйнес, либез кинд, Андрей, комм цайт!» Мутер в этот день достанет из сундука самые красивые наряды: красную, тончайшей шерсти юбку повяжет белоснежным хлопчатым передником, расшитым яркими нитками, белую кружевную блузку и такой же нарядный с кружевом чепчик. Он подбежит к ней умытый и румяный, они вместе причастятся крашеным яичком, сдобным пирогом и отправятся в кирху — здание из серого камня, со стрельчатыми окнами и колокольней с острым шпилем. Рука об руку пройдут они с либе мутер аккуратными строго геометрическими улочками немецкой колонии- поселения. Белёные домики, принаряженные к празднику, будут встречать их ярко окрашенными наличниками, а встречающиеся на пути люди, такие же нарядные и торжественные радостно поздравлять, прославляя Христа. В кирхе одна добрая богатая фрау угостит его шоколадным пудингом. Ах, как сладко пахнет ванилью! Либе мутер нежно гладит его по русой головке.
Чуть забрезжил рассвет. Даже через толщу рубленых соседских стай прорезалась сиплая петушиная побудка. Вновь закудахтала за печью курочка, старик не шевелился. Не ведал он, что в эту ночь выпал обильный снег, смягчился мороз.
Час-два спустя заскрипели соседские калитки, мужики вышли с лопатами разгребать тропинки, весело заходил у колодца журавль, вытягивал студёную, парящую влагу из глубины, женщины судачили около о последних новостях, наполняли вёдра, неспешно расходились, покачивая коромыслами.
Одна из них обернулась на ходу, сообщила ещё одну новость:
— Вчера в конторе слышала разговор: Ара будут оформлять в Дом престарелых в районе. И поделом, чего уж маяться человеку.
Но старику не суждено было встретить новый разгорающийся день, он был уже далеко-далеко…