Очередная книга тюменской писательницы Ирины Андреевой «Сто первый снег». Одноименная повесть и рассказы о людях послевоенного времени и о современниках. Утверждение через поиски и поступки героев непреходящих духовных ценностей: добра и милосердия, сострадания и человечности, веры в справедливость.

Ирина Андреева
Сто первый снег

Повесть и рассказы.



От автора

Эту книгу я посвящаю 75-летнему юбилею Победы советского народа в Великой Отечественной войне. В ней нет батальных сцен, кроме короткого воспоминания старика-фронтовика, главного героя повести «Сто первый снег», давшей название книге.
Военный тыл показан через тяготы глухонемого немца, сосланного из Поволжья в Сибирь, через страдания стариков Зориных («Вещие сны»), потерявших на войне троих сыновей. Остальные герои рассказов живут в послевоенное время в двадцатом веке и в веке двадцать первом — наши современники.
Как автор, пытаюсь понять: а какие мы, потомки отцов, дедов-прадедов, рождённые после войны? Стоило ли им проливать за нас кровь, стоять насмерть «Ни шагу назад!».
Откуда взялись бездушные, алчные, жестокие, без чести, без совести и сострадания Тюньки («Сто первый снег»), Митяи («Самосуд»), Светки («Сказки бабы Нюры») и Фёдоры («Отпущение грехов»).
«Обидно нам стало: за таких ли гадов в Отечественную свою кровь проливали?!» — вопрошает и комендант общежития Михеич («Самосуд»).
И всё же через перипетия своих героев, через их ошибки и поиски утверждаю веру в добро и справедливость, милосердие и сострадание, в человечность и Человека с большой буквы. Пусть этот человек порой «маленький», такой как внучка Настя, правнук Васька («Сто первый снег»), Герка («Чирок»), Фёдор Иванович («Иван-капитан»), Валерка («Не плачь, Маруся!»).


Сто первый снег
(Повесть)

Консерватор

К полуночи небо вызвездило и ударил по-настоящему ядрёный сибирский морозец. Игнату не спалось, стариковский сон и без того краток — два-три часа до полуночи, а тут ещё к смене погоды крутило и выворачивало старые кости и суставы так, что хоть матушку репку пой.
Игнат поворочался ещё часа два, не хотелось выбираться из-под одеяла, терять обжитое тепло. Наконец, свесил сухие мосластые ноги, всунул в опорки, стоящие подле кровати, и зашаркал по избе. Свет зажигать не хотелось, в родном доме он помнил всякую ступеньку, косяк, немудрёную мебель и утварь. Под рукой оказался фонарик, подаренный правнуком. Старик осветил мерно тикающие настенные часы-ходики. Стрелки едва сошлись на двух часах.
— Эх-ма, рань-то ещё кака! — сам с собой заговорил Игнат. Разыскал одеколон «Шипр», которым пользовалась его покойная старуха, растёр коленные суставы и лодыжки, щедро вливая в ладонь резко пахнущую жидкость.
Опять улёгся, укутался в одеяло и долго лежал не шевелясь, пока короткий сон не сморил ближе к пяти часам — времени, когда старик бывал уже на ногах и начинал хлопотать по хозяйству: топил печь, ставил на плиту чайник, умывался и прибирал постель, а там и завтрак поспеет.
Игнат Сергеич давно разменял девятый десяток, но жил один, не желал быть обузой кому-либо, пока держался ещё на своих ногах. Опеку над ним, отказавшись от услуг социальной службы, взяла на себя внучка Настя и её семья. Отрадой старику был старший правнук Васька, ученик девятого класса. Виделись Игнату в правнуке собственные черты в характере. Спорили правнук с прадедом до посинения, но всегда находили общую точку опоры. Васька был первым помощником прадеду: дров наколоть, натаскать, воды принести, снег расчистить, истопить баню. Правнук называл прадеда просто дедом, не путаться же в «пра».
Игнат Сергеич слыл большим приверженцем ко всему натуральному, отрицал почти все блага цивилизации, что и являлось камнем преткновения и предметом споров с Васькой. Часто по непреложным законам отрочества и незнанию жизни, Васька первый заводил спор, дерзил прадеду.
— Ты вот, дед, отрицаешь всё современное, а от телевизора не отходишь, электричеством пользуешься.
— Так то ещё в моём веке зародилось. Первая лампочка Ильича на моей памяти зажглась. И телевизор Ильич бы одобрил, жаль не дожил. Ён, ежели ты не знал, величайшим из искусств считал кино, так я кино и смотрю, не за вашими же «афонами» гоняться!
— Айфон, дед! Тут ты прав, но жизнь не стоит на месте, ты должен признать это.
— Признаю! — с вызовом и пренебрежением соглашался Игнат, — как современный народ мрёт как муха, — и подражая правнуку добавлял: — отгадай, с трёх раз, отчего?
— Печально, но факт, что цивилизация сама себя и погубит, если не найдёт «противоядия», — соглашался Васька.
— Вот то-то! — довольно потирал руки Игнат Сергеич.
— Но я бы с тобой поспорил за натуральность. Вот ты всю жизнь признавал из спиртного только самогон, а из табачных изделий самосад, так?
— И теперь признаю, — горячился дед.
— Ну, ну, а как насчёт того, что эти вещи не благо, а пагубная привычка для человека? Тем более твой самогон — сивушные масла, табак — выдери глаз.
— Запел старую песню — сивушные масла. Они, энти масла, хоть и сивушные, тож натуральные, а современное пойло невесть из чего сделано — глонёшь и не понять, то ли отработкой, то ли ацетоном обдаст!
— Опять согласен, дед. Но твой натуральный самосад! Что ж ты так кашлял от него, загибался, думали «концы отдашь»?
— А будто то, что теперь курите вы, лучше моего натурального? Иностранный производитель вместо табаку мусор метлой метёт, приправляет кобыльей мочой, уворачивает в красивую гумажку, на коробку блестящую тикетку клеит, а вы и радёхоньки! Ён, производитель, правильно и делает, раз увсё своё загубили!
— В любом случае ты сам дурной пример подавал и сыновьям и мне и отцу моему — смолил как паровоз!
— Моё поколение войну переломило, одно и утешение было, что цигарку скрутить, выкурить. Тода и в тылу многие пристрастились, даже женщины — с горя и с голоду.
— Тут ты опять прав, дед. Брякнул я не подумавши.
Игнат Сергеич выращивал табак, сам рубил его. Самокрутки выкуривал до самых пальцев, оттого и приобрели они несмываемый ядовито-зелёный цвет. Мало того, что хозяин нещадно кашлял, дом его насквозь пропитался самосадом, казалось, что дух этот не истребить никогда.
В восьмидесятилетний юбилей Игнат Сергеич заявил, что бросает курить, и теперь у него откроется второе дыхание, которое позволит прожить до ста лет.
Слово сдержал, но кашель потом забивал его с двойной силой. Согнувшись дугой, Игнат выкашливал из себя вязкую и тёмную как нефть мокроту. Родные решили, что старику пришёл конец, оттого и курить бросил. Готовились к худшему. Настя едва забелила прокуренные стены домика.
— Брось, внуча, от чистого не воскреснуть, а от грязного не треснуть, — заботился он о внучке. — У тебя семеро по лавкам, а ты о старом пне заботишься.
Но к исходу двух лет кашель стал реже, а старик повеселел: «Что я говорил? Вторая дыхалка открывается! Погодитя, я ещё всем нос утру!»
Утёр. В девяносто пять имел ясный ум и память, подводил только слух. И шум в голове изводил-мучил старика особенно по ночам.
Часы отбили шесть часов.
— Язви тя в душу! — спохватился старик, — проспал! Старею, видно!
Поднялся, привычно захлопотал по дому. Топить русскую печь было для него всегда особым удовольствием. Сегодня Наська обещала устроить стряпню по случаю субботы. В её доме, как почти во всех на селе, русскую печь давно упразднили, а дома на городской лад стали прозывать квартирами.
Игнат надрал лучину, уложил её под дрова, чиркнул спичкой, поджёг берёсту и, выключив свет, уселся на лавку супротив печи, глядеть на огонь — зрелище, никогда не надоедает.
Суббота — банный день. После школы придёт Васька, истопит баню. Искусству этому учил его Игнат сам. Не сразу, но постиг «науку» правнук, признал, что делается она с душой, с любовью, не наскоком, не на «отвяжись».
Языки пламени весело лизали полешки, смрадный дым от бересты сменился на густой беловатый. Тяга была отличная, потрескивали полешки, разбрасывая весёлые искры, видно и впрямь морозец на дворе, как обещали.
Пока не разъяснится, не рассветёт окончательно, Игнат из дому не выходил, берёгся. Два года назад он упал и сломал ногу. Ох и помучались же они тогда: сам старик и внучка с правнуком, иногда и сын навещал. Врачи не верили в утешительный прогноз. «Не срастётся, — вывели вердикт, — такой преклонный возраст». Ошиблись, не учли «огнеупорность» старшего поколения, нога срослась, а Игнат, походив какое-то время с тростью, отбросил её за ненадобностью.
Скрипнула дверь, вошла румяная от мороза Настя.
— Здорово, дедушка! Ох и морозец сегодня, аж в груди дыхание спёрло.
— Жмёт? А я, внуча, как барометр, загодя смену в природе чувствую.
— Жмёт, на термометре минус двадцать три. Не ходи, деда, на улицу до обеда, ещё остудишься. А ты чего в потёмках сидишь?
— На что его лишний раз жечь? — вопросом на вопрос ответил дед. — Мне от топки светло. Энто вы привыкли, где ступили, там свет зажгли, новой раз попусту. Бывало, матушка моя лампочку включала, чтобы свечку зажечь. Экономия, понимать надо!
Настя выкатала стряпню, выставила её для подъёма на листах, наказала деду:
— Садись, посмотри телевизор, вон, танцы какие показывают, а я пока пол помою.
Игнат Сергеич покорно уселся в старенькое кресло, но новомодное шоу «Танцы со звёздами» созерцал недолго, в сердцах выключил телевизор, поплёлся на кухню.
— Ты чего, деда, не понравилось?
— Какие же это танцы? Одне шманцы! Чего ён девку свою елозит по полу словно швабру. А у неё одна забота: как бы поболе мощи свои оголить. Экономют, верно. Тьфу, срамотища!
Настя смеётся, лукаво спрашивает:
— Не так в ваше время было?
— О, как мы с твоею бабушкой танцевали, бывалоча: кадриль, падеспань. Рядились в мытое-перемытое, зато помыслы чистые были! А подъём какой! После войны особо жить хотелось. Это ведь подумать: какую фашистскую гидру народ сломил!
К обеду в доме Игнат Сергеича как в былые времена сладко запахло сдобой. Настины шаньги удались на славу. Прибежал Васька.
— Здорово, дед!
— Здоровее видали! У тебя, гляжу, нос по ветру работает. Чего так рано сёдни, никак занятия отменили?
— Неа. У нас по субботам подготовка к ЕГЭ, ну я быстро «отстрелялся».
— Придумали какую-то «игу» для русских ребятишек, чисто иго вернулось татаро-монгольское!
— Дед, ты великий консерватор! Опять за своё!
— Дожился, собственные отпрыски консервой обзывают, ты ужо договаривай консерва, с килькой али с фрикаделями?
Васька засмеялся, быстро потыкал пальцем по экрану айфона, нашёл нужную информацию:
— Слушай, дед, «консерватизм» — производное от «консервы», то есть опасливое, осторожное отношение к прогрессу, «законсервированные» взгляды на жизнь.
— Экие вы ноне грамотные, только и пялишь зенки в свою игрушку. Кабы ты свои знания выдавал, а эдак кажный могёт.
— Дед, баню топить будем? — смягчает Васька дедово настроение.
— Будем, как не будем, вместе пойдём! Ты давай трескай шаньги, мать старалась.
После обеда Игнат вышел вслед за правнуком во двор, постоял у крыльца, щурясь от яркого солнца, перевёл дух, засеменил в сторону баньки. Васька колол под навесом дрова, в морозном воздухе звуки отдавались гулкие, дробно падали полешки, разваленные пополам. С разросшейся у баньки рябины с шумом сорвалась стая свиристелей. Весь снег под деревом был усыпан вылущенной ягодой.
— От ведь времена настали: даже птица стала наглым потребителем! Зимы ещё только начало, а вы ужо всюё ягоду стрескали, не разорвало вас?!
На самой верхушке рябины просвистела какая-то крупная птица. Игнат Сергеич пригляделся:
— Дрозд-рябинник. Ну, что брат, эти прохвосты не оставили тебе чем поживиться? У тебя прозвание рябинник, ты, вроде как хозяин энтих ягод, а не успел брат, не успел! Вот така она жисть — кто не успел, тот опоздал.
Василка, ты чего там возишьси, всю поленницу решил переколоть? Затоплять пора.
Васька вышел в куртке нараспашку на крепкой груди:
— Я сейчас, дед.
— Ась, чего?
Игнат Сергеич взял два мелких полена, прижал к груди.
— Не лезь, я сам всё сделаю.
— Тот, кто натаскается дров — согреется имя дважды.
— Говорю не лезь, я сам всё сделаю, согреешься в бане.
— Сам с усам, — незлобиво ворчит Игнат, топчется ещё какое-то время возле правнука, семенит обратно в дом.
Вечером, когда вызрела, выстоялась банька, Игнат с Васькой отправляются туда на пару. Одежда снята в тёплом предбанке, Игнат, согнувшись, входит в парную, снимает с гвоздя видавшую виды цигейковую шапку-треух, натягивает на голову и кряхтя взбирается на полок с широкой скамьи. У правнука на голове войлочная шапочка.
— Давай, Васёк, распорядись пока шайками с водой, а я полежу, косточки подготовлю. Эх, жисть-жистянка! Как без тебя, русская банька?
Дед неуклюже укладывается, запрокидывает голову с острым подбородком, торчат мослами коленки, расхристанные за долгую жизнь ступни со скрюченными пальцами. Узловатые изработанные руки Игнат Сергеич смиренно складывает на животе.
— Вот она малина! А ну-ка, Васёк, наддай первенькую, мотри, чуть-чуть для сугреву.
Васька кидает на каменку самую малость. С треском лопается камень, сухой ядрёный жар вырывается хлопком, окутывает белым маревом каменку, медленно тянется к полку.
— Хорош, Васька, пока хорош! — стонет дед. — Пока в самый раз.
Васька знает, что это только начало. Всякий раз в этом деле прадед кладёт его, деревенского крепкого парня, «на лопатки».
Вот и теперь, натянув треух поглубже, дед садится, сгорбившись до колен, требует то и дело:
— Наддай ишшо, Васька. Уси косточки промёрзли, ломат к непогоде.
Ваське хочется выпрыгнуть в предбанник, перевести дух, но он покорно плещет на каменку.
— Эх-ма! Теперича в самый раз будет, — радуется дед.
От этого «в самый раз» у Васьки уже трещат волосы, но он не хочет пасовать перед прадедом. Тот просит:
— А ну-ка, внучок, похлещи-ка прадеда.
Ваське страшно поднять голову, сунуться к полку, но втянув голову в плечи, он превозмогает себя, вынимает из шайки распаренный веник и начинает охаживать спину деда. По этой спине можно изучать человеческий скелет, рельефно и чётко прослеживается каждое звено позвоночника, рёбра и лопатки. В чём только душа держится у старика. Но скрипучее дерево, как ведётся, скрипит, да стоит.
— Не спеши, — наставляет дед, — дорвался! Как я тебя учил? Дай телу размалиниться, обмякнуть, а потом ужо вступай в раж.
Васька поумерил пыл, мелким трепетом прошёлся от шеи до копчика деда.
— Во, в самый раз, иди, садись рядом, тоже погрейся, отмякни, не то сомлеешь раньше времени.
Васька садится рядом с прадедом, свесив веник меж ног.
— Ну, давай, ага, по спине ишо пройдись, потом ляжу брюхом кверху.
Васька хлещет веником забористей, видит, как тело старика покрывается мелкими пупырышками, а потом мраморными пятнами.
— Хох! Хорошо! Любо! — наслаждается дед.
И друг по этим острым позвонкам, как по кочкам из шапки-треуха начинают скакать, сыпаться на полок какие-то голые розовые существа с мизерными ручками. Васька на миг даже глаза зажмурил: «Обнесло видно, голову», — думает он рассеяно. Но в тот же миг видит, как эти реальные существа падают под полок, копошатся там. Васька приглядывается и начинает дико хохотать.
— Ты, паря, совсем, как погляжу бесноватый? Разве можно так ржать в бане — святом месте для русского человека?
— Дед, да ты посмотри, — сквозь слёзы выговаривает правнук, — в твоём треухе мыши гнездо свили, вон, вишь скачут, видно жар их пронял.
— Хак! — с досады крякнул дед, но быстро нашёлся: — Вот я тебе и говорю, даже мыши для гнездовий выбирают натуральную вещь, не в вашем же сипоне имя вестись.
— Что «да», то «да», — продолжает смеяться правнук, — синтепон — это не лучшее изобретение человека, потеет в нём тело. Хотя, все пользуемся.
— Энто потому, что хлопок перестали выращивать в достаточных количествах и республики отделились — всяк себе.
— При чём тут хлопок? — недоумевает Васька.
— Из чего по-твоему вату делают?
— Не задумывался, — обескуражен правнук.
— Больше бы в своих афонах сидели, сувсем ум потеряете. Дурак ты, Васька, хлопок он и есть вата. Моёму треуху не одна сотня лет, быть может, ещё мой дед в ём хворсил.
— Дед? — опять смеётся Васька, — это кем же он тогда мне приходится? Ты — прадед, твой батя — прапрадед, а этот выходит прапрапрадед! Ну, тогда я пас! Такой раритет беречь надо, а ты в нём мышей развёл. Хоть бы мышеловку на входе поставил.
— Всё ржёшь, как конь ретивой, а по мне што? Пущай сабе гнездятся — усем места хватит. Усе под богом ходим, уси божьи созданья.
Васька видит, как лукаво щурится дед, пряча улыбку. В душе его родится тёплое, трепетное отношение к прадеду, как к самому близкому, родному человеку.
— Ох, ты, божье созданье, обмываться то будем?
После бани Васька уложил деда отдыхать, сам, убежал, воткнув с уши наушники.
— Не остыл от бани-то, — неслось ему в след, — береги здоровье смолоду!
В воскресенье приходила Настя, принесла горячий обед, копошилась во дворе, в бане. Игнат Сергеич выходил, снова ругал прожорливых свиристелей, разговаривал с дроздом.
— Эдак ты, батенька, и будешь летать, не солоно хлебавши. Энти свистуны вишь стайно живут, семерым и батьку веселее бить, а один в поле не воин!
После Игнат сидел у телевизора, топил печь, дожидался правнука, тосковал:
— Ужели не придёт, пострел?
Васька забежал когда свечерело.
— Ну, как ты тут, дед? Треух-то свой чего на дворе на кол повесил?
— Хитёр-бобёр, продал меня Наське с энтими мышатами. Приходила, приволокла мне какой-то колпак, ходи мол, в баню, а твою шапку сожгу. Здорово ночевали? Своим добром распоряжайтесь, а на моё варежку не разевайте!
— Чего ты скопидомничаешь, дед? Шапка своё отслужила. Мыши в подкладке вывелись, — хохотнул Васька.
— Яйца курицу не учат! А что касаемо скупости, не скупость то, а бережливость. Если ты родился на земле, должон быть хозяином и знать цену кажной вещи, которая тебе служит. Помнить о том, что «закрома» у природы не бездонные! Вот помру, тода делитя кто во что горазд моё имущество. Об одном теперя Бога прошу: помереть в тёплое время года, чтобы могилку в мёрзлой земле не копать.
— Ладно тебе, дед, помирать, живи, ты ещё крепкий! — Васька привык разговаривать с прадедом громко.
— Помирать мне внучок, не страшно. Страшно, когда за спиною пустота, а у меня: война, работа, семья, дети, внуки-правнуки — целое состояние.
— Дед, я горжусь тобой!
— Ась? — переспросил Игнат Сергеич, то ли не расслышал, то ли засмущался ласкового слова.
— Горжусь, говорю! Не у всякого дед есть, а у меня прадед живой. Твою «науку» я на всю жизнь запомню!
Прадед довольно щурился. Долго-долго смотрел в окно вслед убегающему правнуку. Васька опять слушал модную музыку, беспечно пинал по дороге смёрзшуюся глызку.
— Эх, пострел! Добрый малый будет — весь в меня, — качал головой Игнат Сергеич.
Васька, свернув в проулок, прикурил сигарету, затянулся и невольно ухмыльнулся: «Кобылья моча, как говорит дед».
Свечерело. Старик загрёб угли, прикрыл вьюшку. Выглянул в окно, горизонт окрасился ровным алым свечением, опять к морозу.
— Мать, Царица небесная, вот и ишшо день прожит, Господь со мною, что завтрашний день сулит? Надо жить, Васька-правнук наказал, значит надо!
По ночам между короткими минутами дрёмы Игнат Сергеича окружал сонм лиц, прошедших через его жизнь и ныне живущих и почивших в Бозе. Вспоминалась супружница Пелагея — кроткая, терпеливая труженица. Смолоду страдала она от горячего нрава Игната, но как-то притёрлись, обвыклись друг с другом, когда дети пошли, забот ли добавилось, смирению ли научились. Опять же, трудиться на веку пришлось столько, что иной раз сил не доставало выяснять кто прав, кто виноват. «Как не жили — прожили», — вздыхал Игнат Сергеич.
После войны Игнат Лунгин до пенсии трудился скотником на ферме. Тяжёлый это труд, да всё горбом. Особо трудно было суровыми зимами, когда скотнику приходилось кроме уборки навоза и раздачи кормов, и снег расчищать до фермы, и воду, и корм добывать — рубить проруби на реке, смерзшийся силос в яме. В распоряжении его был мирный конь-трудяга, да инструменты: метла, вилы, лопаты разных мастей да кайло.
За годы привязался Игнат к скотине, за каждую коровёнку переживал сердцем не меньше доярки. «Привесы» его радовали, а «отвесы» огорчали, душа болела, за то, чтобы бессловесная скотинка не голодовала, не мёрзла по вине человека. Иногда нерадивым дояркам пенял: «Смену отработала и шары задрала, как бы сбежать скорее! Не видишь, у тебя Апрелька не в эту ночь, так в следующую разрешится?»
Тех, кто трудился честно, с душой, частенько выручал. Бывало, подойдёт молодайка: «Дядь Игнаша, покарауль в ночь мою бурёнку — навымнела, вот-вот растелится, а у меня малая расхворалась, отойти не могу». И оставался, и караулил в отгороженном для доярок уголке-комнатёнке. А коль прибегала всё же ночью доярка: «Ну, как тут у вас?», к такой относился с уважением, с лаской даже, помогал бескорыстно, чего мол, прибежала? Как там дочка?
Выйдя на пенсию, Игнат Сергеич напросился развозить населению газовые баллоны, с уговором «списать» и верного Карьку — старого коня, с тяжких работ на ферме. Баллонами Игнат Сергеич не перегружал телегу, жалеючи коня, приговаривал: «Лучше лишний раз порожняком сбегаем, верно, Карька?» Так и протянули вдвоём ещё семь лет.
Чего уж говорить о домашней животине. Тут Игнат Сергеич слыл наилучшим хозяином, любил и холил скотину, содержал в чистоте, сам врачевал, коли требовалось. А ещё не терпел нерадивых хозяев, коих в последнее время развелось на беду селянина немало.
Не так давно поселилась рядом с ним пьющая многодетная семья. То и дело пускаются взрослые в загул. Мало того, что дети неприкаянно шастают по деревне, ищут пропитания у дядек-тёток, скотина ревёт не кормлена, не доена, не убрана.
Не терпела душа старого воина такого обращения с братьями меньшими, выносил он навильники сена, вёдра воды, перевязывал с колышка запутавшуюся животину. Корил потом нерадивых хозяев, не подбирал выражений. Не сердились соседи, не смели грубить старому человеку, только спустя время всё повторялось сначала.
Игнат Сергеич пытался разговаривать с соседом, застав трезвым:
— Чего же ты, Левонид, так семью свою распустил? Аль не дорога она тебе? Хозяйство ведёшь, а вроде как и не хозяин вовсе на своём подворье.
— Вон, вишь, супружница, навела марафет, подалась «пойло» искать. А коли баба пьёт, чего мужику остаётся?
«Марафетом» сосед называл синяки под глазами у суженой. Пила Люси, как с куражом называл Лёнька жену, без пробуду, на уничтожение организма, ругалась матом хуже, чем заправский ухарь.
Вразумить хозяйку он пытался кулаками, но уверившись, что меры борьбы не имеют воздействия, пускался в загул сам.
Допившись «до ручки», по деревне Люси ходила страшная, поносила сама себя последними словами, но Игнат Сергеичу перечить не смела, когда он выговаривал за бесхозную скотину. Смотрела затравлено: «Дед Игнат, сама знаю, что сволочь я отменная, дай сто рублей на опохмелку!»
Суволока, называл соседей и им подобных людей Игнат Сергеич и плевался в сердцах.
— Дед, что означает это слово? — дознавался Васька.
— А это проще простого, внук. Ране, ещё до войны, шибко землёю дорожили, расчищали от сорняка, кустарника, новые делянки отвоёвывали, корчевали, распахивали, облагораживали. А совсем никудышную, неродную землю покидали, волочили туда всякий бурьян, траву сорную, охвостья. Сжигали. Опосля уж народ такой «сорный», негожий, стали называть сволочью, сбродом. Вопрос в другом: кто их плодит? Вроде бы, крестьянского укладу-жизни люди, а на поверку — сброд.
Власти, Васька, — сам отвечал на свой вопрос Игнат Сергеич, — не в чести крестьянин стал. «Перекати поле» куда более удобно в управлении. Бывалоче, трудился народ на месте, а теперь ездят с места на место, работу ищут, а иным не до работы, распустились вконец. Смутное времечко в России настало. Не приведи господь!
Васька помнил, что в раннем детстве он не очень-то жаловал прадеда. Объяснить трудно, побаивался ли строгости и аскетизма деда или брезговал старостью.
Он знал, что прадед воевал, но на вопросы о войне отвечал неохотно, и рассказывал о каких-то бытовых случаях, а не о героических подвигах. Лишь став старше, Васька проникся однажды рассказом прадеда, увидев, как разволновался он и пустил скупую слезу. Понял, что из бытовых трудностей и складывалась суровая фронтовая судьба солдата.
По рассказу выходило, что в одном из боёв, а дело было глубокой сенью, фрицы заняли высотку и ни в какую не сдавали позиций. Ночь напролёт лил дождь и солдаты простояли по колено в ледяной воде, но утром пошли в атаку и сломили сопротивление, заняли высотку.
— Ох, и полегло тогда наших, — утирал глаза и сморкался прадед в тряпицу, заменявшую носовой платок, — от сотни бойцов осталось с десяток. В том бою я и получил ранение. Списали тогда подчистую.
Всякий год в День Победы Игнат Сергеича звали на праздник в центр села — к памятнику воинам, избирали в президиум. После митинга устраивали чаепитие в школьной столовой. Однако в год, когда Игнат Сергеич недомогал, маялся кашлем, идти он отказался.
После митинга Настя наказала Ваське:
— Сынок, беги до деда Игната, скажи, пусть немного подождёт, я корзину соберу, отец с Ираидой обещали подойти, тоже чего-нибудь принесут, стол накроем, посидим, поздравим своего фронтовика.
Васька привык, что в этот день дед наряжался в свой единственный выходной пиджак особого кроя — лапсердак, с наградами. И целый день после митинга смотрел телевизор, прибавив звук на всю «катушку», потому Васька был уверен, что и сегодня дед нарядный сидит у «ящика», но против его ожидания в доме было необычно тихо. Васька даже оробел слегка: «Случилось чего, пока мы там на митинге?»
Тихо ступил в горницу. Дед сидел за столом в своей обыденной рубахе. На белой салфетке перед ним лежала главная его награда — Орден Отечественной Войны второй степени, ломоть чёрного хлеба, луковица, бутылка водки и две рюмки, на одной из которых горбушечка хлебца.
Ваську Игнат Сергеич заметил не сразу. Правнука же поразил вид старика. Во всей его согбенной позе, в отрешённом взгляде, отвисшей челюсти было что-то от хворой, изработанной лошади, будто и не дед Игнат это со своим острым языком, вечной подковыркой.
«Ох, и полегло тогда наших: от сотни бойцов осталось с десяток» — пронеслось у Васьки в голове воспоминание деда. И как-то стыдно стало перед ветераном, сидит один в такой день, празднует Победу, которую добыл своей кровью, а мы митингуем.
— Здорово, дед! — у Васьки вдруг сел голос, он прокашлялся, — С праздником тебя!
Игнат Сергеич вмиг взбодрился:
— Здоровее видали! — это была их извечная перепалка в словах. — С праздником, стало быть! А не идёте! — укорил и без того смутившегося правнука. — А я тут сто грамм фронтовых принял за друзей своих боевых.
— Сейчас, дед, всё будет для тебя. Мать наказала подождать.
В дверь постучали. Вошли Илья с Ираидой. Вскоре явились
родители с гостинцами. Васька чисто символически посидел за праздничным столом, сославшись на дела, убежал. Не любил он Ираиду — мачеху матери.

Наследники

Старший сын, Илья, статью в отца — высокий, сухой, характером уродился в мать — мягким, покладистым, в отличие от Игнат Сергеича, ершистого, ерипенистого. Эта слабинка сыграла с ним злую шутку — Илья втянулся в пьянку. Жена Алёна как умела билась за мужа, но он всё больше погружался на дно жизни. Не быть бы ему живу, кабы не «сухой закон», объявленный правителем, наречённым народом «меченым». Нет, пьянства закон не искоренил. Когда стонала под ударами топора виноградная лоза и водка отпускалась по талонам под штурмом вино-водочных магазинчиков, простой российский выпивоха принялся употреблять всё, что «булькает»: дезодоранты и аптечные препараты с содержанием спирта, суррогаты и сомнительного рода «вытяжки» из зубной пасты, лако-касочных изделий и ваксы. А брагу приспособился варить из томатной пасты, коя весело бродила на радость изготовителю и поднимала резиновую перчатку над ёмкостью в положение «готово».
В ход пошло тгс — средство, применяемое в авиации от кристаллизации топлива при низких температурах.
Пока хоронили двух дружков, насмерть отравившихся сим составом, Илья в буквальном смысле кидался на стены в токсикологическом отделении районной больницы. Спасло его лишь то, что мало досталось, но здоровье этот эксперимент подорвал основательно.
Выписавшись из больницы, Илья навсегда «завязал» с выпивкой. Двум смертям не бывать, а одной не миновать — гласит пословица. Но Илья считал, что одну ему избежать удалось, за это нужно заплатить трезвостью.
Жить бы да радоваться, но беда не приходит одна — слегла Алёна, верная спутница и страстотерпица — сразил инсульт. Молодая женщина, полная сил, в одночасье превратилась в «овощ». Пытаясь искупить вину перед супругой, Илья ухаживал за ней самоотверженно и старательно, хотя на поверку оказалось, что без супруги он как без рук, не способный в собственном доме найти нужную вещь. Кабы не Настёна, оказался бы он беспомощным, хоть волком вой на луну. Молодая хозяюшка и дом вела, и за матерью приглядывала, доила корову, вот только в школе приотстала заметно.
Алёна развязала всем руки — умерла сырым осенним утром. Пятидесятидвухлетний Илья остался вдовцом. Насте едва исполнилось четырнадцать. Крепко задумался Илья, как быть дальше? Пелагеюшка ещё жива была на тот момент, но Алёнина смерть крепко подкосила и её. Помнится выговаривала она Игнату:
— Ну, старик, и мы осиротели! Уж, Алёна бы похлопотала об нас престарелых, а теперя жди с моря погоды. Младшей дочери след простыл, на глаза не кажется. Те снохи не нашего поля ягоды — горожанки обе.
Год спустя в доме Ильи объявилась Ираида — вдовушка из соседней деревни, надёжно прибрала она к рукам Илью, но с первых дней враждебно настроилась к падчерице. Права оказалась и Пелагея: не сроднилась со стариками новая сноха. Да и чего с неё взять — чужой человек в семье.
Косые взгляды мачехи и постоянные попрёки заставили Настю уйти жить в дом к старикам. Вот тогда-то и привязалась она к ним всем сердцем. Но век Пелагеи был уже недолгим — только на два года пережила она Алёну. Насте исполнилось шестнадцать. Вернуться в родительский дом? Там её уже не ждут. Дедушка Игнат не то надёжное плечо, на которое хотелось опереться девушке. Это обстоятельство и заставило так рано выскочить замуж. Игнат Сергеич остался один.
Ваську-первенца Настя родила едва ей исполнилось восемнадцать. Избранник был старше на пять лет. Вопреки прогнозам деревенских кумушек: «наиграется бросит», семья у Григорьевых получилась крепкая, Настя родила ещё троих ребятишек. Отсутствие образования не оставляло выбора, кроме как посвятить себя семье. Глава семейства успевал поворачиваться — нанимался вахтой, где придётся, где платят, и Настя не отставала — всех накормить, одеть-обуть, обстирать. Хозяйничала на два дома — свой и дедов, и про отца не забывала, поддерживала в трудную минуту.
На селе Настёну уважали. Статная, черноглазая, мудрая, будто старуха, старательная и работящая в мать, Настя была сама доброта. Её ставили в пример нерадивым землякам. Зная её безотказность, часто просили о помощи в крестьянских делах: посадить-убрать картошку, уложить дрова в поленницы, помочь сделать ремонт. Всё кипело в её руках, не чуралась любой работы, соглашалась на самые хлопотные и грязные.
Незаметно вырос Васька, привязавшись через мать к прадеду, чем немало выручал её и деда Илью.
У ровесников Васька Григорьев не пользовался авторитетом, хотя был современным парнем: не отставал от сверстников, «тусовался» за развалинами клуба с пивом и сигаретами. Имел нормальный «прикид», айфон, хоть и первого поколения. Разница состояла, быть может, в том, что старался он на всё зарабатывать сам, не тянуть с родителей, обременённых большим семейством. Модная причёска, прямой взгляд зеленовато-карих глаз. Не хлюпик — на физкультуре можно было любоваться как выжимает он штангу, подтягивается на турнике, крутит сальто. Держался независимо, понукать им, значило получить «по морде лица».
В школе учился средне — совсем в хвосте не плёлся, но и звёзд с неба не хватал. Умел дружить, не подхалимничал, умел сказать правду-матку в лицо.
В семье Игнат Сергеича было ещё два сына — Дмитрий и Степан. Степан, женившись на украинке ещё при Советах, уехал на родину супруги и крайне редко навещал родных.
Дмитрий проживал в областном центре, но, как выразилась покойная Пелагея, жена его не тяготела к деревенской родне.
Таисия Игнатьевна — Тюнька, как звали её в детстве, была самой младшей в семье Игната и Пелагеи. Вечно сопливая, ноющая, хитрая бестия с раннего детства научилась манипулировать взрослыми: разжалобить, выпросить, выудить во что бы то ни стало то, что ей нужно. В школе слыла ябедой и подхалимкой. Тюньку не любили и избегали её раскосого лукавого взгляда, хитрых уловок, но она умело находила себе место под солнцем. И в кого только такая уродилась?!
Окончив школу, Тюнька превратилась в смазливую особу и хоть умом и знаниями не блистала, нашла способ пристроиться. Поступила в Новосибирске в техникум геологоразведки и на первой же производственной практике умело обольстила руководителя да так, что по возвращении из партии, молодые подали заявление о регистрации брака. На последнем курсе Тюнька в связи с беременностью взяла академический отпуск, а переведясь на заочный, все заботы о получении диплома перепоручила супругу.
Сан Саныч в свой черёд получил повышение по служебной лестнице, был направлен начальником главка, в связи с чем молодая семья и переехала в Якутию, обосновалась там надёжно и безбедно, растила единственного сына-циника и потребителя — любимчика Тюньки, головной боли отца.
Всё изменилось в одночасье после обширного инфаркта и кончины супруга. Он хоть и сделал всё возможное для Таисии: на руках у неё был не только диплом техникума, но и диплом о высшем образовании, тёплое место в АО «Якутскгеология», растущие запросы сына удовлетворять уже не получалось.
Таисия приняла вдовца, но это было скорее утешение для неё, а средств по-прежнему не хватало. И тут на её счастье вышло Постановление правительства о выделении средств на приобретение жилья из федерального бюджета для нуждающихся ветеранов войны. Решение пришло незамедлительно: поехать на родину и забрать отца к себе во что бы то ни стало.
Тридцать пять лет не бывала она в родном селе. Собственно, сведения о Таисии Игнатьевне у родственников были столь скудные, что в пору было забыть о её существовании — где она, взлетевшая так высоко, и где они, деревенские жители, выживающие в последние годы как придётся?
Не приехала она хоронить ни Алёну, ни мать, сославшись на занятость, ни писем, ни звонков по поводу здоровья и благополучия отца. Изредка звонил ей Илья, поздравлял с праздниками и днями рождения.

Стелла

В деревенской школе преподавателем по литературе и русскому языку была Стелла Львовна Земенс. Сухая, подтянутая и аккуратная, она учила на селе уже третье поколение Лунгиных. Учительницу уважали не только успешные ученики, но и нерадивые прислушивались к мнению пожилого педагога. А иные говорили: «Она как мать, с ней поделиться можно — не продаст, а пожурит — не обидишься, как на мать обижаться?» Часто в дом любимой учительницы наведывалась и Настя, ища поддержки и совета.
В последние годы Стелла Львовна отказалась от основных часов, напросилась вести технологию у девочек и факультативные часы по литературе у старших классов. «Подтягивала» желающих и по русскому языку.
Современное поколение за глаза называло учительницу просто Стеллой, не вкладывая в это имя неуважение, а скорее пытаясь показать, что педагог «свой парень». С ней было интересно, потому как на занятиях учитель разговаривала с учениками «за жизнь», исподволь примеряла классику к современным реалиям, учила мыслить самостоятельно.
На факультативные занятия к Стелле записался почти весь Васькин класс. Васька по предмету далеко не блистал, а школьные сочинения так вообще стояли костью в горле. Посещать занятия его уговорила сама Стелла Львовна, убедила: «Слышала, ты после школы мечтаешь стать МЧС-овцем? Мужественная и благородная профессия, достойный выбор».
Однажды Стелла попросила прийти на занятия только парней и предложила тему сочинения: «Как бы я поступил, окажись на необитаемом острове с девушкой». По классу прошёл смешок, лукавые переглядки, а потом уже и циничные высказывания насчёт того, какая девушка была бы предпочтительнее на том острове.
Пожилая учительница болезненно восприняла эти выпады: «Не такие нравы были в пору моей юности, отцы и деды этих детей тоже были не такими, но современные дети не виноваты, что им досталось такое жестокое и безнравственное время. Виноваты правители, развалившие огромную империю, подписавшие приговор системе моральных ценностей и нравственных устоев» — с грустью думала она.
В утешение отметила краем глаза, что Григорьев не участвовал в обсуждении, лежал на парте грудью и о чём-то размышлял.
— Ребята, соберитесь и приступайте к делу, — строже обычного сказала Стелла Львовна.
Писали, беспечно ухмылялись и переглядывались. Вася Григорьев сидел всё в той же позе, глядел в окно. Лишь когда Стелла Львовна напомнила: «Заканчиваем. Внимательно проверяем орфографию и пунктуацию», Васька быстро-быстро начал что-то писать.
Сидя вечером у настольной лампы, Стелла Львовна читала однообразные сочинения типа «Найду пещеру, устрою уютное гнёздышко, если девушка мне по вкусу. Если нет, позвоню кому-нибудь, попробую выйти в инет, свяжусь с друзьями, родоками». Парни придумали уловку: все работы остались без подписи, иные веяли откровенным цинизмом, а иные пошлостью.
Лишь одно сочинение порадовало её: «Соберу на острове всё, что пригодно, буду строить плот, буду землю грызть, но спасу девушку». Стелле Львовне не нужно было гадать, кто автор столь короткого опуса, она знала — это Вася Григорьев. Знала, что Вася, как многие покуривает и ругается матом, и наверное, употребляет спиртное, и характер колючий и бескомпромиссный, но чувствовала в этом парне, надёжность, основательность. Он умеет держать слово, не бросит друга в беде, не станет глумиться над слабым человеком, старым или немощным. Известно, Вася ухаживает за прадедом, помогает родителям поднимать младших сестёр и брата. Весной-летом нанимается заготавливать дрова, пасёт скот, охотится и рыбачит, принося в семью хоть какую-то прибыль.
С девочками Стелла Львовна поступила иначе: не предложила им по-добную тему, а прочла сочинения ребят вслух. Её приятно удивило, что понравилось им лишь сочинение Василия. Сразу последовал вопрос «кто автор»?
— Работы не подписаны, мне как и вам остаётся только гадать.
Гадали. Рассуждали вслух, кто-то втихомолку делал выводы. Вася Григорьев вдруг почувствовал, как изменила своё отношение к нему самая красивая и отчаянная девчонка в классе — Оля Морозова, предмет воздыхания многих ребят. Вскоре он получил смс от девушки: «Давай встретимся вечером». Васька впервые пошёл на свидание.

Гостья из Якутии

Летом срочная телеграмма о приезде Таисии Игнатьевны взбаламутила всю родню. Ждали, готовились. В кои-то
веки приехали из областного центра Дмитрий Игнатьевичи старший сын Ильи с женой. Приободрился и сиял Игнат Сергеич. А как же? Тюнька — единственная из детей, кто «вышел в люди», имеет высшее образование и престижное положение. Даже Ираида хлопотала о встрече гостьи. Накрыла большой щедрый стол в своём доме, пригласили всю родню, привезли Игнат Сергеича.
Деревенская родня вела себя робко, заискивала перед «высокой» гостьей. Ираида откровенно лебезила. Таисия Игнатьевна держалась королевой, надев маску радушия и щедрости, осчастливила родственников дорогими якутскими подарками: красной рыбой, икрой, тушёнкой из оленины, меховыми сувенирами.
Показывала с телефона фотографии любимого сына, природу Якутии, достопримечательности города. Хвасталась тем, что живут они в достатке, не утаила об удачном втором замужестве. Ночевать осталась в доме брата.
Настя тоже устроила «приём» в своём доме, постаралась не ударить в грязь лицом — стряпала и тушила, старалась по принципу: всё, что есть в печи, на стол мечи.
Гостья с желанием ходила по родне, но вскоре пыл деревенских поугас, уж больно сдружилась она с Ираидой. В доме отца лишь побывала, не удосужилась навести порядок, не изъявила желания постирать, помыть родителя в бане, сводить к врачу. Непонятно зачем бегала в сельскую администрацию, ездила в районную на пару с Ираидой.
Так продолжалось неделю. Среди родни появились неясные догадки: будто зрел какой-то заговор. Только что с них, деревенских, взять? Последнюю рубаху?
Выяснилось всё лишь перед отъездом гостьи. Полной неожиданностью для всех стало решение Игнат Сергеича поехать на постоянное место жительства к младшей дочери в Якутию.
— Чего это ты, батя? — недоумевал Илья, — под старость лет?! Чем тебе тут плохо живётся?
Игнат Сергеич как заворожённый твердил одну лишь фразу:
— Поеду. На белый свет напоследок посмотрю. Мобуть понравится.
— То ли мы тебя обижали? — удивлялась Настя.
— Дед, ты хорошо подумал? — натянуто улыбался Васька.
Таисия Игнатьевна вела себя уверенно и спокойно:
— Чего вы всполошились? У меня благоустроенное жильё, для старика рай под старость лет! Медицинское обслуживание — я его по всем врачам проведу. И вам тут легче будет. Ваша деревня скоро вымрет вконец, вам и самим надо подумать куда загодя перебраться.
Слова эти «ваша деревня» больно царапнули пренебрежением, холодом прошлись по душе родных. Будто она, Тюнька, не тут родилась. Ишь ты, нос задрала — я не я и хата не моя!
Каким временем и успела: вещи Игнат Сергеича были упакованы в два баула, в назначенное время к дому подкатило дорогое такси из района. Прощание было недолгим. Игнат Сергеича в конец потерянного Таисия почти силой усадила на заднее сидение, пристегнула ремнём.
— Поеду. Мобуть понравится, — виновато твердил ветеран.
У Ильи Игнатьича тряслись руки. Настя плакала, Васька стоял набычившись, не позволил тётушке обнять себя, крутанулся на месте, спрятался за спиной деда. Одна Ираида рассыпалась в комплиментах к золовке, лебезила:
— Счастливо вам, папаша, на новом месте.
«Змея подколодная! Сроду старик не нужен был, папашей назвала! Не без твоих стараний всё обстряпано» — крутилось на языке родственников.
Пришли проводить соседа Лёнька с Люси, и когда машина тронулась с места, поднимая дорожную пыль, набрала скорость, исчезла из виду, у обоих вдруг из глаз покатились слёзы, знать не всю ещё совесть пропили, не всё человеческое растеряли. Все остальные стояли оглушенные: чем закончится это путешествие для ветерана?
Первым с места сорвался Васька, убежал сломя голову. Словно опомнившись, земляки загалдели, теряясь в догадках: «Может, и впрямь старику там лучше будет. Таисия — дочь, а женщине такие дела всегда сподручнее, чем мужчине. Живёт безбедно, коттедж благоустроенный, зарплата, какая местным не снилась. А главное — врачи».
Настя ушла подавленная, скрепя сердце поплёлся Илья Игнатьич. Ираида распиналась о благоразумии и благородстве золовки: «Радовались бы! Старик всем руки развязал».

Заложник

Домик деда остался сиротой. Настя прибрала оставшиеся вещи, Илья заколотил досками окошки, навесил амбарный замок на двери. Увёз дрова, чтобы не растащили.
Особенно грустно и больно смотреть на родительскую усадьбу стало зимой, когда утонула она, бесхозная, в снегах по самые окна. Уж никто не тропил дорожки к калитке старика, не расчищал снег к порожку и дровянику, баньке.
Илья пытался разузнать о судьбе отца, звонил Таисии, но та шла на контакт неохотно, всё время отнекивалась: «всё нормально», то «спит», то «отдыхает», то «на профилактике в госпитале». В семье зародилась тревога за судьбу старика. Так продолжалось до исхода года.
Ираида не знала истинной причины, побудившей Таисию забрать отца. Лишь когда чаще стали говорить о выделении денежных средств на жильё ветеранам и появились первые, кто уже воспользовался льготой, затаила на золовку злобу. Нередко корила Илью, называла растяпой, не сумел мол, в отличие от сестры, воспользоваться случаем получить положенные средства.
В предстоящий год ждали юбилей Великой Победы. Из районо пришло указание провести конкурс школьных сочинении на тему «Спасибо деду за Победу». Стелла провела беседу с ребятами-старшеклассниками на факультативе, а потом напросилась на урок литературы в качестве наблюдателя. Уселась на последнюю парту и что-то строчила в общей тетради, внимательно наблюдая за учениками.
Вася Григорьев опять не писал, сидел нахохлившись. Молодая учительница, принятая на её место, была нездешней — каждый день её доставляли из района на школьной «газели». Деревенских людей, их семьи знала плохо, характер учеников ещё не изучила.
— Григорьев, тебе нечего сказать? Твои родные не были на войне? — спросила Татьяна Михайловна.
Стелла Львовна почему-то заволновалась, зная о проблеме в семье Васи: «Сейчас сорвётся и убежит из класса», — подумала пожилая учительница.
Не угадала. Василий круто развернул чистый лист бумаги и начал что-то быстро писать. Запала его хватило ненадолго. Ещё раз пробежав глазами текст, Васька уверенной походкой проследовал к столу учителя, положил лист и вышел из класса не взирая на окрик:
— Ты куда, Григорьев? Урок не закончен!
Преподаватель была явно смущена выходкой ученика в присутствии пожилого заслуженного педагога. Но та кивнула ей в знак спокойствия, а по окончании урока попросила сочинение Григорьева. Под текстом уже красовалась жирная двойка.
«Мой прадед — Лунгин Игнат Сергеевич, ветеран ВОВ стал заложником из-за миллиона рублей (спасибо деду за Победу!). Старика обманом увезли в Якутию. Мы все оказались гнилыми хлюпиками, не сумевшими постоять за дорогого человека! Кто мы после этого? Кто я?» Далее по тексту следовала ненормативная лексика, означающая на языке криминала предательство и трусость.
Стелла Львовна указала на двойку:
— Не всё так однозначно, Татьяна Михайловна. По крайней мере искренне. Парень переживает из-за трагедии в семье.
— А это? — не сдавалась молодая, — Кто дал ему право писать такое? — указала на сленг.
— Я это не одобряю. Но на вашем месте оставила бы его в покое.
— А «неуд»? Как он его будет исправлять?
— И с «неудом» бы воздержалась, на конкурс такое не отправишь, это понятно, но четвёрку бы поставила твёрдую.
— Ну, знаете! Возможно, ваш авторитет позволяет за подобное ставить положительные оценки, у меня, увы, другая система и критерии оценки знаний учеников.
— Татьяна Михайловна, просто я лучше знаю ребят, кто чем дышит. Но если вам интересней работать с текстами, где всё гладенько и как под копирку, это Ваше право.

Транзитный пассажир

Встретили Новый год. Васька копил деньги, летом он собирался поехать в Якутию, навестить прадеда, убедиться, что с ним всё нормально. Но от тётки вдруг пришла телеграмма: «Встречайте отца 15.01 Красноярске». Все всполошились: дед едет один? Как это понимать? Телефон Таисии не отвечал.
На семейном совете решили, что привезут деда в его родной домик. Илья понимал, что Ираида не пустит старика на порог, а в доме Насти и без того тесно.
Настя спешно принялась за уборку в домике, протопила русскую печь — от неё больше тепла. Илья с Васькой воевали со снегом, расчищали участок, сбросили снег с крыши домика. Привезли дрова.
Ехать в Красноярск собрался сам Илья Игнатьич на своём стареньком «жигулёнке». Васька напросился сопровождать деда.
Прибыли загодя. Васька узнал через «справку» путь прибытия. Наконец объявили. На перроне толпился народ: пассажиры, встречающие. Васька наказал деду не терять его из виду и налегке побежал к шестому вагону.
Издали метался взглядом, не видно ли прадеда? Из вагона выходили редкие пассажиры, размяться, подышать свежим воздухом. Пожилая женщина-проводник, встречала новых пассажиров, проверяла билеты. Васька подбежал к поручням, намереваясь вскочить в вагон.
— Ваш билет? — преградила путь проводница.
— Я не еду, а встречаю. Тут у вас дедушка-ветеран должен ехать.
— Объявились, ну, слава богу! В конце вагона он у тамбура, я уж хотела наряд полиции вызывать. Совсем народ с ума посходил: немощного старика одного отправлять такую даль! Я вам что, нянька, что ли? Измучился человек и пассажиры уже с ума сходят — кому это надо?
В вагоне спёртый, удушливый воздух. Васька рассеянно смотрел по сторонам — всюду пассажиры распахивали окна, проветривали плацкарты. Наконец достиг конца вагона. Скрюченного бичеватого вида деда на боковушке увидел издалека, мысленно решил: это не он. Но подойдя вплотную, убедился, что это Игнат Сергеич. Лицо Васьки исказила гримаса сострадания:
— Деда! Как же так? Почему ты один? Где тётка?
Игнат Сергеич никак не отреагировал. Слезящиеся глаза не выражали никакой мысли, голова втянутая в плечи, тряслась, сцепленные в замок руки на коленях тоже тряслись, ноги непроизвольно выбивали дробь.
Попутчики зашушукались, кто-то откровенно обрадовался: «Ну, наконец-то, уже весь вагон пропах!» Кто-то ругался: «Так издеваться над старым человеком!» Подоспела проводница.
— Как вы его поведёте? Не ходячий он. Вещи не забывайте, вон, баул клетчатый при нём.
Поднять на ноги Игнат Сергеича не получалось, он безвольно вис на руках, стонал протяжно и жалобно. Заскорузлая одежда и тело старика источало такой зловонный запах, аж щипало глаза. Волоком под руки протащили они с дедом Игнат Сергеича через весь вагон. Проводница следом несла баул, ругалась:
— Креста на вас нет! Ещё медали старику нацепили. Заслужил солдат-освободитель доли собачьей! Господи, до чего народ бездушный стал!
Васька выпрыгнул первый, принял прадеда на грудь. Дождался, когда спустится дед, наказал:
— Помоги, я его на руках унесу.
Уже в машине, усадив прадеда, Васька позвонил матери:
— Ма, встретили мы деда. Всё нормально, живой. Ты там баню собиралась истопить, смотри, не нагоняй больно жару, не до того ему. Да всё нормально. Сама увидишь. Ждите. Да, сваргань какого-нибудь супчика жиденького. Да не мне, чего ты! Деду — истощал он вконец, живого бы довези. Ладно, не реви, всё нормально будет.

В родных стенах

Попариться в бане Игнат Сергеичу в этот раз не привелось. Васька с дедом на покрывале принесли старика, уложили на широкую скамью. Настя, видя, как измотался отец, распорядилась:
— Папка, мы тут с Васькой одни управимся. Ты лучше поезжай домой, принеси какую-нибудь одежонку — трусы, трико, рубашку свободную. Я посмотрела, там в сумке одна рвань и грязь, завтра, что можно перестираю, а которое сжечь не глядя.
— Ага, доча, я мигом, я счас, — Илья Игнатьич выглядел виноватым, подавленным.
— Да, — крикнула Настя вслед, — ещё посмотри там мамину кружку. Знаешь, такая с носиком для лежачих больных?
— Помню, доча, ага. Я мигом.
Настя в лёгком халате, сын в трусах, вдвоём хлопотали вокруг деда.
— Не суетись, сынок, держи-ка вот так его, ага, а я сама. По-быстрому надо, ослаб он, видишь. Господи, хоть бы из бани живым вынести.
Игнат Сергеич тяжко стонал, тело его как у гуттаперчевой куклы было безвольно, ноги и руки закостенели, как у покойника. От нечистот кожа приобрела иссиня-чёрный цвет. Васька посерел с лица и словно в чём-то виноват перед матерью, прятал глаза. Настины руки быстро управлялись с мочалкой и мылом. Сердце её разрывалось от жалости, но она сдерживала себя. Только когда намыливала деду спину, вскрикнула невольно и очень осторожно стала водить руками.
— Ты чего, мам?
— Пролежни у него, сынок. Это уже плохо. Вот так тётушка, до какой степени довела старика!
— Я поеду туда и расстреляю их всех в их хвалёном коттедже!
— Ничего, сынок, перемелется — мука будет. Главное, что он дома! А, деда, деданька, слышишь, дома ты, родненький!
Настя не то засмеялась, не то заплакала, Васька видел, как затряслась у матери согнутая спина, а из груди вырывался какой-то странный клёкот.
— Ма, ты чего? Перестань!
— Не буду, — она в сердцах бросила мочалку. — Ладно, хорош, давай, обмывать будем. Наводи воду, только не горячую, знаешь, как ему больно. Это надо же! Господи, как ты этакое допускаешь? Чтоб вы там кверху дном перевернулись! Прости мою душу грешную! Приехала, хвасталась своим богатством. Отхапала у деда миллион, а самого выбросила на помойку! А мы богато никогда не жили и начинать не стоит. Мы, сынок, людьми были, людьми и останемся. Бог им судья, марать о них руки не стоит.
Деда завернули в чистую простыню сверху как в кокон запахнули курткой и Васька опять на руках унёс его в дом. Настя, обмывшись зашла следом:
— Что-то бати долго нет, говорил мигом. Там, поди, мегера истерику насчёт вещей закатила. Обойдёмся!
Настя никогда не лезла в жизнь отца, хоть и ненавидела мачеху, не ввязывалась с ней в распри. Ей хватало забот с семьёй и дедом.
— Шмоток пожалели? Да я своё принесу, какие проблемы! — возмутился Васька.
— Ты, сынок, знаешь, что: беги домой, принеси мой банный халат. Он просторный, мы его пока в него снарядим. Ему теперь всё равно, а мне за ним ухаживать проще будет. Вот памперсы в городе купить не догадались. Ну да пока пелёнками обойдёмся. Возьми на отцовой полке трусы. Давай, одна нога тут, другая там!
Васька обернулся скоро, глаза его сияли:
— Ма, я вот чего добыл! — в придачу к халату он выложил упаковку памперсов и какую-то пластиковую тубу с дозатором.
— Это ты где надыбал? — обрадовалась и Настя.
— Я по дороге Стеллу встретил. Ну, она «что да как». Я сгоряча и выложил ей всё. А что покрывать эту сволочь-тётушку?
Настя молча смотрела на сына во все глаза, в душе её родилось нежное, материнское, щемящее: «А ведь хорошего парня мы вырастили!»
— Ну, вот, у Стеллы же муж парализованный, она мне и дала всё это. Вот это мазь от пролежней. Она велела, когда поедем в город, купить на её долю ещё. Говорит, многое перепробовала, а эта самая классная, там в состав ионы серебра, кажется, входят.
— Мир не без добрых людей, сынок! Вот видишь, как оно. Дай ей Бог здоровья! Мы в долгу не останемся.
Обработали раны, обрядили деда, напоили и, укутав одеялом, оставили в покое.
Явился наконец, Илья Игнатьич, принёс что-то в тощем пакете. Оказалось, что Ираида выделила только трусы и поилку.
— И на том спасибо, — заявила Настя. — Вы сидите, пойду дедовы вещи замочу пока вода не остыла. Часа два погодя попробуем накормить его бульоном.
Разбудить, как планировали Игнат Сергеича не удалось. Он спал сном младенца. Настя теперь дала волю слезам. Сев в изголовье, гладила гусиным пушком вставшие на макушке волосы деда.
— Чистенько, тепло, вот погоди, ещё ножками пойдёшь, — причитала она.
Заходил супруг, прибегали дети. Заглядывали соседи, сочувствовали и удивлялись, как могло такое случиться?
Пришла Стелла Львовна. Настя припала к её груди как к родному человеку, зашлась в рыданиях.
— Не убивайтесь, — обратилась учительница ко всем сразу, — такой преклонный возраст! Главное, что он в родных стенах среди любящих людей. Умрёт — проводим всем миром, как заслуженного человека. Иное дело там, на чужбине, в бесчестии и забвении.
Слова эти вразумили, успокоили. Ночевать в доме старшего Лунгина остались все трое. Ждали худшего исхода. Но ночь прошла спокойно, старик проснулся по заведённой годами привычке в пять часов утра. Заворочался, застонал. Включился светильник, Настя тотчас оказалась возле. Напоила, поправила подушку, одеяло. Игнат Сергеич лежал с открытыми глазами.
Поднялся Илья Игнатьич, подскочил Васька. Игнат Сергеича удалось накормить. Посоветовавшись, решили вызвать днём врача, условились ухаживать за ним по очереди.

Выздоровление

Первым остался с отцом Илья Игнатьич. Когда совсем рассвело, старик проснулся и, как показалось Илье, осмыслено взглянул на него, потом перевёл глаза на потолок, стены и вдруг из глаз его покатились слёзы. Сын разволновался:
— Дома ты, отец, дома! Узнал? Больше никуда не поедешь, отдыхай, набирайся сил.
Игнат Сергеич промямлил что-то невнятное и снова впал в забытьё.
Заходила Ираида, возмущалась:
— Теперь безвылазно будешь сидеть тут? Сестрица деньги захватила, а мы расхлёбывайся?!
— Это кто это «мы»? — рассерчал Илья, — Когда она сюда приезжала, вы с ней в одну дуду дудели, чего это дружба разладилась?
— Кто же знал, с каким она умыслом тут появилась?! — капризно поджала губы супруга. — Ты домой идти думаешь?
— Когда надо, тогда и приду. А придётся, и отца заберу, места в дому хватит. У Насти своя семья, она, бедная, и так замаялась, от тебя помощи нет.
У Ираиды глаза полезли на лоб. Таким супруга она ещё не видела.
— Как заберёшь, у меня ты спросил?
— Спрашивать не стану, коли нужно будет, — упорно твердил он своё.
— Гляди ты, как заговорил! Кто же за ним ходить станет? Уж не ты ли? На меня не рассчитывай.
— Да где уж тебе, королевишне! Только учти, не нравится, можешь катиться на все четыре стороны. Отец прозябать не будет, довольно с нас позору от сестрицы! Ну я и до неё доберусь, выведу на чистую воду, дрянь такую!
Игнат Сергеич вопреки опасениям родных и врачей медленно приходил в себя. Неделю спустя он уже самостоятельно поднимался и сидел в кровати. Узнавал родных. Особенно радовался Ваське. Связно говорить сил пока не доставало.
Но однажды Настя, не заходя в дом, ещё с порога услышала смех сына. Вошла. Ну, так и есть — Васька заливается. Заглянула в спаленку к деду:
— Вы чего тут?
Игнат Сергеич молодо сиял глазами, Васька держался за живот:
— Ма, ты знаешь, что он мне сказал? «Не дождётесь!»
Настя тихо засмеялась в ответ:
— Мы, деда, ждём, что ты встанешь. Разве мы тебе враги?
Игнат Сергеич улыбнулся, натянул губы трубочкой, вымолвил:
— Баню.
Смеялись и сын и мать, лучились глаза старика.
— Коли баню запросил, есть ещё порох в пороховнице! — утирала слезу Настя.
— Будет тебе баня, дед! — радовался Васька.
Но как в былые времена, в бане Игнат Сергеевич уже не парился. Сильно подкосила его история с переездом, повидал, что называется, «белый свет». На ноги однако встал и речь восстановилась и поправился телесно. Однажды вновь насмешил правнука, заявив, что умрёт в День смеха, чтобы эту новость приняли за шутку.
Ни слова не говорил он о том, что испытал на чужбине. Как и где жил, кто увозил и сажал его на поезд. Словно память старика вычеркнула ненужное, самое страшное после войны испытание — забвение и нелюбовь ближнего. Родные лишь понаслышке знали, что из Якутска нужно было по зимнику добираться до материка и лишь оттуда на поезде.

Иск к совести

Илья Игнатьич сдержал слово и подал на младшую сестру в суд. Шло время, следственный процесс затянулся.
Наконец истца вызвал следователь. Илье Игнатьичу предоставили официальный документ: «Делопроизводство по вашему иску прекращено за отсутствием состава преступления со стороны гр. Мальцевой Т. И.» Ознакомили его и с другими материалами дела из которых следовало, что полученные ветераном ВОВ материальные средства в сумме более одного миллиона рублей, по факту потрачены по целевому направлению — на приобретение жилья. «В настоящее время собственником квартиры является гражданка Мальцева Т.И. Недвижимость перешла к данному лицу посредством дарственной, подписанной у нотариуса гр. И.С. Лунгиным добровольно и в здравом рассудке».
Илья Игнатьич вернулся домой в отчаянье. Весть быстро облетела село, сосед посоветовал обратиться в программу «Человек и закон» на первом канале. Письмо с приложением копий справок и ответов на ходатайства сочиняли сообща. Попросили помочь Стеллу Львовну.
Ответ на письмо пришёл удивительно быстро. В нём уведомлялось, что съёмочная группа приступила к независимому расследованию по фактам, изложенным в письме.
Тележурналисты наведались и в село, беседовали с родственниками Игнат Сергеича. Ветеран сам попал в кадр. Вид у него был беспомощный, глядя в глазок видеокамеры наивно улыбался и не произнёс ни слова.
Скромна и немногословна была и Настя. Пожаловалась, что до отъезда дед был гораздо здоровее, а за эти полгода стал немощным инвалидом, теперь проблема даже в бане помыть, в деревне ведь нет благоустройства. «Но мы от него никогда не отказывались, будем жить, как умеем».
Неожиданно удивил Илья Игнатьич, чётко произнёс в объектив: «Правда восторжествует! Ветеран великой отечественной войны — старший сержант 241-й стрелковой дивизии Воронежского фронта — Лунгин Игнат Сергеевич, в боях за Родину награждённый Орденом отечественной войны второй степени, Медалью за отвагу, комиссованный по тяжкому ранению в 1944 году будет отмщён! Заруби себе на носу, гражданка Мальцева Т.И.! Я подам на тебя в верховный суд, но правды добьюсь!» Так и сказал «Т.И.», не удостоив сестру имени. А когда отключили камеру, сплюнул: «Тюнька сопливая, ядрёна вошь! Не за тебя он воевал, за внуков-правнуков кровь проливал — они достойная смена!»
Кинооператору понравилась, как видно, последняя фраза, он предложил повторить её на камеру, но Илья Игнатьич отказался: — Не ради красного словца я всю эту кашу заварил, — и ушёл, хлопнув дверью.
Месяца два спустя в эфир вышел сюжет посвящённый расследованию. Родные наконец-то увидели в каком доме живёт их родственница в Якутии. В кадре мелькнула и дверь приобретённой для ветерана квартиры, которую никто не открыл. В прямом эфире Таисию Игнатьевну пытались вызвать на связь, она ответила сухо: «По этому вопросу я не стану с вами разговаривать». Ведущий программы подвёл итог: «А воз и ныне там! Одно радует, что ветеран находится теперь среди родных любящих людей».

Воин-контрактник

Поступить после школы Вася Григорьев никуда не успел — призвали в ряды Российской армии. Год пролетел и солдат-срочник уже готовился к демобилизации, как вдруг недобрая весть пришла из родительского дома: отцу ампутировали ногу по колено — несчастный случай на производстве. Работал Николай тогда на бульдозере по отсыпке откосов на Севере.
Накоротке побывав в родительском доме после армии, Васька убедился, что мать еле тянет лямку в одиночку, пенсию отцу назначили мизерную, а младших детей ещё поднимать-маяться.
Объявил своё решение:
— Поеду искать работу.
Через неделю позвонил, сообщил отцу о том, что завербовался на войну в Сирию.
— Стелла Львовна, что мне делать? — бросилась Настя на грудь к старой учительнице, забилась в рыданиях.
Горе её душило. Никогда прежде не было так тяжко у неё на душе, даже когда Николай сделался инвалидом, сама же уговаривала супруга: «Главное — ты живой!» А тут эта чужая страна, неведомая, непонятная война.
Стелла гладила бывшую ученицу по спине:
— Ничего, милая, ждать, как это делают все женщины на земле. Верить и ждать! Молиться. Одно я тебе скажу: настоящего мужчину вы воспитали! Горжусь вами и вашим сыном! Вернётся Василий. Обязательно вернётся!
Первая Васькина любовь не задалась. Гордая Оля Морозова после школы удачно поступила в Красноярске в государственный университет. А пока Василий служил в армии, закрутила новый роман. Всякая связь прекратилась. После армии им не удалось увидеться, но известие о вербовке Васи на войну, заставило Ольгу задуматься. На каникулах навестив родных, она заглянула и к Григорьевым. Настя на дворе развешивала бельё.
— Здравствуйте, тётя Настя.
— Здравствуй, Оленька. Какими судьбами?
— Хотела про Васю узнать. Как он там?
Настя вытерла руки о передник, указала на дом:
— Что же ты, проходи. Только сказать мне тебе особо нечего. Звонит он редко, всё хорошо, мол, не волнуйтесь. Шлёт приветы.
Ольга смутилась:
— Спасибо, я ненадолго. Зашла сказать: передайте ему при случае, жду я его. Если конечно, ему это ещё нужно.
Настя сообщила сыну о поддержке старой учительницы, о визите Ольги. Возникла пауза, и вдруг повеселевший голос Васьки выдал:
— Мам, знаешь, как я дочь свою назову? Стелла — звезда, значит. Передавай привет Стелле Львовне, она у меня среди учителей на особом счету.

Возвращение

Первый морозец тронул землю, убелил жухлые травы инеем. Через два дня мороз смягчился, выпал снег. Он лежал первозданным нетронутым покрывалом на стылой земле, на заборах и крышах, деревьях и проводах. В деревне необыкновенно тихо, торжественно. Ещё дремлет утро, но от белым-белого быстро растворяется тьма.
С первыми лучами жизнь заиграла, стёжками следов пролегла от калитки к калитке селян. Строчками птичьих лапок обозначилась по садам, мягкими кошачьими лапами по склонам крыш и прожилинам заборов.
С граем сорвалась с векового тополя стая воронья, полетела на лёгкую добычу — парную требуху. Где-то отчётливо гудела паяльная лампа — мужики забивали скотину.
После обеда Игнат Сергеич стоял у рябины, усыпанной рдеющими гроздьями, радовался ярким лучам, беседовал со стайкой свиристелей.
— Опеть пируетя? Уродила ноне природа многую-множесть. Стало быть, бысть зиме суровой. А вы за своё: оберётя всё загодя, потомока единой ягодке рад бы, да не из чего — усё склявали!
Скрипнула калитка, зашёл крепкий парень в камуфляжной форме:
— Здорово, дедуля!
— Здоровея видали! Васька, ты ли?! — затоптался, засеменил старик на месте, перебирал ножками, словно набирал скорость.
— Я, как видишь! И ты, гляжу, жив-здоров!
— До первого апреля ещё далёко. В баню ли что ли пожаловал? Дык я ещё не топил, — лицо старика лучилось глубокими складками.
— Вместе истопим, — Василий сгрёб прадеда в объятьях.
— Заломаешь, вона какой видмедь вымахал! — радовался Игнат Сергеич. — Стало быть, ослобонился?
— Подчистую, дед!
— Ранения есть? — поинтересовался как фронтовик у фронтовика.
— Так, пустяк, дед, — сквозное. Где наша не пропадала?!
— Не дождутся! — с бравадой произнёс прадед. — Бежи, однако, мамка все глаза проглядела.
— Ты ещё на свадьбе моей погуляешь! — на ходу выпалил Васька и убежал без оглядки.
Игнат Сергеич нерешительно потоптался, затем направился под навес, взял в охапку два тонких полена-кругляка и засеменил к бане: «Надоть как следует внучка напарить, по-русски!»
Старику шёл сто первый год, сто первая его зима шагала по Сибири, набиралась сил и крепости.


Ар-арбайтен

Старик лежал на продавленной старой кровати под ворохом полуистлевшего тряпья, заменявшего одеяло. В окна забрезжил робкий рассвет. В углу за печью завозилась единственная оставшаяся живность — пёстрая курочка.
Об эту пору старик бывал уже на ногах, растапливал печь, ставил на открытый кружок плиты чайник, грелся, подставляя корявые, изуродованные артритом пальцы к его бокам. Потом шаркающей походкой немощного человека шёл за печь, черпал погнутой консервной банкой пшеницу из холщового мешка, часть насыпал курочке, остатки заливал в чугунке кипятком, накрывал крышкой и оставлял на плите.
Уже который день пищей старику служила лишь эта распаренная пшеница, не стало сил сходить в центр села, там, где большой железный магазин, совхозная столовая и много людей. Там, где трудился не покладая рук без отпусков и выходных грузчиком в магазине, дворником и чистильщиком уборных, с тех пор, как привезли его в Сибирь в числе многих депортированных, в грубых теплушках из Поволжья.
Речь в переполненном составе звучала в основном немецкая, лишь он говорил одно-единственное слово — «ар», которое можно было трактовать на любой язык, всё едино не значащее ничего, либо всё. Был мужчина глух и нем, потому и имя ему приклеилось — Ар.
Тогда он был полон сил, потому как вошёл в зрелый возраст пятидесятилетнего человека. А вот жена его, Грета, была не только старше его лет на пять, но и слабее здоровьем. Трудную дорогу в Сибирь она едва перенесла.
С вагонов ссыльных разгрузили партиями и опять везли уже на конных санях всё дальше и дальше от больших дорог, районных центров.
Так Ар с супругой оказались в совхозе, затерявшемся в сибирских лесах и болотах.
Четыре пересыльные семьи поселили в общий барак в центре села. Позже семьи с детьми отселились в отдельные избы, кто-то начал понемногу отстраивать своё жильё, обустраиваться на новом месте.
Ар с Гретой продолжали жить в бараке, постоянно подселяемом эвакуированными из Белоруссии, Украины, Московской и Ленинградской областей, из-под Сталинграда и Воронежа, Вязьмы и Калинина — людьми с оккупированных фашистом территорий. Калмыки и чеченцы, молдаване и румыны, латыши и литовцы — депортированные в глубь страны. Кого только не повидала, не согрела сибирская земля, иные нашли тут вечный покой.
Первую суровую сибирскую зиму в голоде, холоде, скудости и бесправии, одолеть не смогла и Грета, скончалась в крещенские морозы.
Долго махал Ар руками в столярке, пытаясь объяснить старому столяру о своей беде, о надобности сколотить гроб.
— Ар, арр, — раздавалось отчаянное, наболевшее, выкатывалось скудной слезой, и снова: — ар, аррр!
Поняв наконец, главное, столяр развёл руками:
— Мил человек, из чего я тебе сделаю? Совсем материалов не осталось, мужичьё всё война проклятущая заграбастала, а с баб, ребятишек, много ли спросу?
Всё, что было, ушло на коровник — крышу подлатал, денники и кормушки поправил. Из этого материала — он указал рукой на небольшой штабель, — окна в телятник делаю, — скрестил руки — нельзя!
Видя, что в свою очередь Ар не понимает его, Андрей Фомич обречённо махнул рукой, стал скидывать в кучу обрезки брусков, хлипкого, полугнилого горбыля. Сверху положил ножовку, молоток и топор, немного гвоздей:
— Вот, всё, чем могу, мастери, коли получится. Мерку-то снял? Мерку? — произносил слово по слогам, разводил руками, показывал металлический складной метр.
Глухонемой внимательно присматривался к губам столяра и вдруг отчётливо выдал:
— Мэррр-ка, — голос его был глубокий, гортанный, но Фомич явно это услышал.
— Мерка, мерка! — обрадовался.
А когда кто-то заглянул в столярку и окликнул:
— Андрей Фомич, бригадир не заходил?
Ар опять внимательно заглянул в глаза столяра:
— Анд-ррея?
— Андрей, верно, — хлопнул себя в грудь столяр. — Смотри-ка, глухой, говорят, а ведь тебя понять можно!
— Арр, — будто согласился немой. Он тоже принялся колотить себя в грудь: Ан-дрю-ха, — выговаривал последний слог на выдохе.
Андрей Фомич понял, наконец:
— Стало быть, и ты Андрей?
— Ан-дрю-ха! — утвердительно и радостно кивал глухонемой.
Грубый, неотёсанный, но крепкий гроб они сколотили на
пару, при этом Ар принимал самое деятельное участие — с готовностью хватался за материал и инструменты, понимая столяра по одним лишь намёкам и жестам.
Когда с делом было покончено, старый мастер накидал на дно душистой стружки — выстлал перину. Ар с благодарностью и пониманием принял и это.
Домовину отвёз на деревянных салазках. Уложил покойницу в гроб, посидел рядом самую малость, и накрыл крышкой.
Наскоро собрал инструменты: штыковую и совковую лопату, лом и топор на те же санки, сунул в карман спички и бересту, поспешил на кладбище.
Всю ночь на погосте горел костёр. Сантиметр за сантиметром Ар врезался в сибирскую землю, её мёрзлость, топором и ломом, отбрасывал руками и лопатой слившиеся от мороза комки, рубил корневища трав и деревьев. Он работал не покладая рук, передвигал пылающие угли, отстаивал новые и новые участки. Стало заметно светать, когда он добрался до «орешника» — самого трудного участка грунта — твёрдого спекшегося пласта.
Так и этак долбил он твердь недоумевая, ведь до этого вырубив глину, он довольно легко прошёл песок.
По идее можно было бы оставить и такую глубину ямы, но Ар помнил, когда в недавно прибывшей партии эвакуированных умерло несколько человек, копать могилы было некому, а гробы делать не из чего, и безвестных покойников едва прикопали забросав снегом. Но уже к утру оголодавшие волки таскали остатки трупов по полям. Не хотел он такой доли для своей Греты. Надеяться на помощь не приходилось, и он вновь тюкал и колол до изнеможения.
Когда совсем выбился из сил, смахнул солёный пот и краем глаза увидел, что по проторенной им тропе идёт человек, удерживая на плече ледоруб — самодельный инструмент, сделанный из топора и металлической трубы.
Ар внимательно всмотрелся в мужчину и признал в нём вчерашнего столяра. Радостно замахал руками, вскрикивал:
— Андрея, Андрея! Ар-бай-тен.
— Бог в помощь, — засмеялся Андрей Фомич.
Вдвоём они одолели и этот пласт. Столяр, изучивший местный грунт, показал, как нужно действовать, ударяя только с края подавшегося осколка, шаг за шагом выщербляя ещё и ещё.
Увозил супругу Ар уже на двух санках-салазках. Никто не шёл за гробом, никто не бросит горсть земли, никто не разделит горькой участи бедолаги. Всё трудоспособное население занято на совхозной работе. Лишь немощные старухи смотрели из подслеповатых окошек, крестили вслед необычную траурную процессию.
Ему и самому было не до слёз и стенаний, перед ним стояла теперь сложная задача: как изловчиться и опустить гроб в могилу? Под силу ли это одному человеку? Но выручил опять Андрей Фомич. В отсутствие немого, он притащил две плахи, опустил их в могилу трапом. С помощью этих плах Ар и управился довольно сносно и начал сбрасывать совковой лопатой мёрзлые комья в могилу.
Стукнувшись о крышку гроба, комки издавали глухой утробный звук. Ар невольно вздрагивал, тревожимый этими звуками, жалко кривился рот, в слове «ар» отражалась вся боль и горе, постигшее его в суровом сибирском краю. От слёз перед глазами вставала туманная пелена.
После сидел на оставшемся от костра пне, думалось. Вспоминалось раннее детство. Нет, он не родился глухой. К трём годам понимал всё и бойко лепетал на родном языке. Милая матушка звала его: «Майн либес киндер, Андруша!».
Потом он перенёс тяжёлое заболевание, лишившее его слуха, но не разума. Память удерживала первые слова и целые фразы, которые он освоил до болезни. Непостижимым образом различал резкие звуки и слова, особенно те, в которых присутствовала буква «р», стук и вибрацию улавливал прежде нормально слышащих людей.
В тридцать седьмом люди в сером забрали отца, увели в неизвестность. Мать и сын остались вдвоём. Долго бегал он к калитке, глядел на взгорок — ждал либен фатер. Отец сгинул.
Помнилась юность и первые грёзы, наполнявшие его душу какой-то неосознанной радостью. Однако девушки сторонились ущербного юноши. Выручила либе мутер: свела сына с девушкой из бедной семьи, старше его годами. Грета пришлась ему по душе, вскоре они поженились и зажили под одной крышей с матерью.
Болезненная жена не смогла выносить и родить ни одного ребёнка, но жили они дружно и счастливо. Похоронили мать и стали полноправными хозяевами в добротном каменном домике.
В сорок первом грянула беда, смешала все планы и устоявшийся быт народов, прошлась костяной ногой по городам и весям, выкосила нещадной косой молодых и старых, принесла иные беды — лишения и голод, срочную эвакуацию и принудительную депортацию. В воронку этой круговерти засосало и супругов Канцлер.
Мороз выстудил сопревшую от работы спину, до косточек пронял руки-ноги. Ар поднялся наконец, ухватив под мышки плахи, будто впрягся в ярмо, и тихо побрёл в деревню, оставляя на снегу странный след словно от полозьев.
Окончательно измотанный, голодный, он осознавал, что теперь оставшийся век ему коротать одному. Никто не позарится на убогого, никто не разделит его участь.
Ярмо, труд, работа — арбайтен по-немецки и стали смыслом существования ссыльного на чужбине.
Не смотря на глухоту, был Ар доброжелательным, улыбчивым, приветливым человеком. С каждым встречным вежливо здоровался:
— Ар, аррр, — норовил пообщаться.
К старику-столяру эвакуированный проникся с тех пор уважением, нет-нет забегал в столярку «поговорить». Никто так как Андрей Фомич не понимал глухонемого.
Весной, когда пришла пора возделывать огороды и сажать картошку, Ар опять забежал в столярку в каком-то приподнятом настроении, кричал:
— Ан-дрея, кар-то-ха, ар-бай-тен, — жестикулировал, изображая действия.
Андрей Фомич неоднократно уверял сельчан, что немец Ар — Андрей Андреевич Канцлер, не такой уж беспомощный человек, всё он понимает и всё схватывает на лету, стоит только внимательно его выслушать.
Закончилась война. Жизнь постепенно входила в колею. Стали возвращаться в село воины. В совхозе прибавилось рабочих рук, постепенно отступал голод.
Ар переселился из барака в самый конец деревни: за небольшим колком леса поставил избу, выложил печурку, огородил усадьбу частоколом, обзавёлся нехитрым крестьянским хозяйством: поросёнком, курочками. Завёл собачонку и кошку. Возделывал огород, по-прежнему трудился в совхозе. Привык к местному населению, делил с ним радости и беды.
Однажды чужое горе потрясло его как своё, заставило вспомнить ту первую суровую зиму, несчастную Грету.
Занимался ясный мартовский день. Ар по хрустящему ледку сбегал в центр села, выполнил свои обязанности, к обеду поспешил домой. Внимание его привлекло многолюдье, вскоре он сообразил, что люди шли за гробом. Он примкнул к похоронной процессии, но никак не мог уразуметь: кто же умер? Лишь на кладбище, теснясь за спинами односельчан, выглядывая из-за плеч и голов, он увидел, наконец, в гробу, обшитом жиденьким красным ситчиком голову Андрея Фомича.
— Ар! — вскрикнул вдруг немой зычным отчаянным голосом, — Андрея! Ар, ар!
По щекам его покатились обильные слёзы. Люди невольно расступились перед немым, пронёсся недоумённый говорок:
— Надо же, как расчувствовался! Вот и глухой. Видно сердце его не глухо к чужой беде.
Битый-перебитый он и теперь не лишён был подарков от судьбы — горя-злосчастья. Однажды его боровок подкопал соседское прясло, проник в огород, немного попортил будущий урожай. Злая, зажимистая соседка ошпарила борова кипятком. Долго бился Ар над скотиной, смазывал взявшуюся пузырём и струпьями шкуру мазью, выданной ветеринаром. Боровок исхудал, но поднялся и даже поправился к октябрьским праздникам — к забою.
А следующей весной пострадал и сам Ар. В тот день в сельмаг завезли растительное масло. Бабы, оповещенные заранее, бежали с бидончиками и бутылями, занимали очередь, шумно галдели на крыльце. При разгрузке бочка сорвалась с трапа и раскатившись норовила удариться об угол каменного здания. Вылетит пробка, сколько добра прольётся наземь, сколько утрат понесёт население, а работники магазина растрату!
Кинувшись на перерез, Ар успел подставить ногу, смягчил удар, хрустнула берцовая кость, взвыл от боли немой:
— Ар! — кричал-жаловался на боль. — Ар! Арр! — неистовствовал на пароме — переправе через разлившуюся гладь реки.
Эхо разносило низко над водой эти горестные звуки, путалось в ивняках.
Странную процессию: орущего сухого мужика на телеге, в чёрном одеянии, с привязанной к ноге доской, ожидали ребятишки на противоположном берегу, сопровождали до самой больницы, цеплялись за тележные грядки, заглядывали в глаза страдальцу. Гадали: на каком языке кричит дядька?
Год от года Ар становился старей и немощней, хозяйство его обмельчало, остались лишь курочки да петушок.
Его оформили на мизерную пенсию, которой не хватало сводить концы с концами и он по-прежнему выходил чистить общественные уборные, зарабатывая и на этом жалкие гроши.
Рушилась усадьба, приходила в негодность изгородь, там и сям появлялись прорехи. Старик стал не в силах заготавливать нужное количество дров на долгую сибирскую зиму и постепенно разбирал забор на истопку.
Огород становился всё меньше, не стало у хозяина сил возделывать его как прежде, пять за пядью уступал он землю разросшемуся бурьяну.
Зимой и летом немой носил неизменный чёрный спецовочный костюм и чёрного же цвета тяжёлое драповое пальто, в коем приехал в Сибирь. На ногах резиновые литые сапоги с высокими голяшками. Походка стала как у великого актёра Чарли Чаплина — пятки вместе, носки врозь, руки, на отлёте.
Новшества коснулись и жилища Ара: как-то недобрый, проезжий человек постучался к одинокому старику, напросился на ночлег. Глухонемой принял путника, угостил чем было, уложил на единственную кровать, сам примостился в закуте у печи на полу в одежде. Утром гость поднялся прежде хозяина и унёс единственное одеяло и подушку — приданое Греты.
Тщетно пытаясь согреться ночами, Ар заложил ненасытную топку кирпичами, полагая, что чем меньше будет влезать в её нутро дров, тем быстрее и жарче станет она топиться. Приспособил под одеяло холщовые мешки из-под картошки, старое тряпьё, оставшееся от супруги.
За печью устроил клетки для курочек, куда на зиму и помещал птиц. Всякий день на заре петушок будил старика звонким «Ку-ка-рек-ку!», заставлял думать о хлебе насущном и тепле.
Кое-как перенёс эту зиму Ар. Летом новое несчастье поджидало его: издохла вдруг прямо на гнезде курочка-парунья, затем и вторую постигла эта же участь. Старик сообразил, что курицы могли быть отравлены и закопал их в бурьяне.
Вскоре петушка, задавил юный беспечный мотоциклист, следом прошлась грузовая машина.
Больше всего тосковал дедушка над этой утратой — некому теперь будить его долгими зимними зорями. Старательно общипав птицу, он разрубил тушку на две части и сварил в чугунке. Мало того, что мясо оказалось жёстким и жилистым, от раздавленной и разлившейся жёлчи оно изрядно горчило, но старик терпеливо съел всё за три дня.
Чувствуя однако, что уходят последние силы, Ар перестал выходить на работу.
Видя немощь старика, администрация вынесла решение выдавать ему в совхозной столовой бесплатные обеды. Так и ходил он теперь раз в день на кормёжку.
Однажды ударила суровая стужа, несколько дней мороз трещал, раздирая дороги, жалобно поскрипывали старые берёзы под окном старика, ухали, проседая углы избушки. Печурка едва топилась, выпуская скудную струйку голубого дымка высоко в небо. Маленькие два оконца заволокло льдом так, что они едва пропускали и без того скудный свет.
Эти несколько дней старик не ел и не выходил из домика, но голод заставил его встать с кровати и пойти к людям.
Сердобольные женщины ахнули когда явился он в столовую без рукавиц, в неизменных резиновых сапогах. Мутные, некогда голубые глаза его слезились, нижние веки опустились мешками, он вяло переводил взгляд с одной на другую причитавших, хлопочущих вкруг него женщин. Жалобно выговаривал:
— Ар, ар.
Дедушку усадили прямо возле печи в коридоре, кто-то догадался стянуть сапоги, ступни ног оказались босыми полуобмороженными, натянули шерстяные носки, накормили с ложки, сам он держать её уже не мог. Натолкали за пазуху котлет, увёрнутых в газету, буханку хлеба, подпоясали бечевой, чтобы не растерял продукты в дороге. Нашлись тёплые рукавицы-верхонки. Шапку-ушанку завязали под подбородком.
Насытившись и отогревшись, дедушка направо и налево твердил своё неизменное «ар», «ар-арбайтен», благодарил ли, обещал ли отработать, отплатить за привет.
Домой Ар возвращался довольный как никогда — добрые люди опять не оставили его.
В избушке он убедился, что печь протопилась, задвинул вьюшку и в чём был и как был с продуктами за пазухой, лёг на кровать. Он чувствовал запах съестного. Извечная забота о хлебе насущном отпустила его на время, заснул он счастливо и беспечно.
Старику снился прекрасный сон. Он совсем ещё малыш, в доме, чисто прибранном и сияющем белыми занавесками, жарко пылает печь. Завтра будет большой престольный праздник — немецкая Пасха. Мать колдует над тестом, она испечёт его любимый пирог — ривелькюхен, вот уже запахло сдобой. Утром она позовёт его: «Майн кляйнес, либез кинд, Андрей, комм цайт!» Мутер в этот день достанет из сундука самые красивые наряды: красную, тончайшей шерсти юбку повяжет белоснежным хлопчатым передником, расшитым яркими нитками, белую кружевную блузку и такой же нарядный с кружевом чепчик. Он подбежит к ней умытый и румяный, они вместе причастятся крашеным яичком, сдобным пирогом и отправятся в кирху — здание из серого камня, со стрельчатыми окнами и колокольней с острым шпилем. Рука об руку пройдут они с либе мутер аккуратными строго геометрическими улочками немецкой колонии- поселения. Белёные домики, принаряженные к празднику, будут встречать их ярко окрашенными наличниками, а встречающиеся на пути люди, такие же нарядные и торжественные радостно поздравлять, прославляя Христа. В кирхе одна добрая богатая фрау угостит его шоколадным пудингом. Ах, как сладко пахнет ванилью! Либе мутер нежно гладит его по русой головке.
Чуть забрезжил рассвет. Даже через толщу рубленых соседских стай прорезалась сиплая петушиная побудка. Вновь закудахтала за печью курочка, старик не шевелился. Не ведал он, что в эту ночь выпал обильный снег, смягчился мороз.
Час-два спустя заскрипели соседские калитки, мужики вышли с лопатами разгребать тропинки, весело заходил у колодца журавль, вытягивал студёную, парящую влагу из глубины, женщины судачили около о последних новостях, наполняли вёдра, неспешно расходились, покачивая коромыслами.
Одна из них обернулась на ходу, сообщила ещё одну новость:
— Вчера в конторе слышала разговор: Ара будут оформлять в Дом престарелых в районе. И поделом, чего уж маяться человеку.
Но старику не суждено было встретить новый разгорающийся день, он был уже далеко-далеко…


Вещие сны

Трудная доля выпала старикам Зориным. Трёх сыновей — трёх тополей стройных, соколов ненаглядных забрала война, осталась из детей только старшая — Надежда — надёжа последняя.
И дочке лиха хватило. Муж на фронте, четверо детей мал-мала в доме, а она круглый день в поле да на ферме. За детьми присмотр нужен, помощь по хозяйству, а с другого края деревни не набегаешься. Порешали старики, поговорили с дочерью и перешли к ней в дом на время, пока нужда такая, лихо по земле ходит. Окошки своего дома Трофим Сергеич забил крест накрест досками. Софья Захаровна на верёвке привела козу, супруг принёс курей и петуха в коробе — вот и всё хозяйство. Теперь и дочерин двор сподручнее вести, опять же, и дров меньше пойдёт на один-то дом.
Гораздо легче Надежде стало, за детей душа не болит, хоть и впроголодь, но присмотрены, приголублены стариками. И им старым, среди внучков-колокольчиков-веночков легче горе изжить. Пуще прежнего привязались внуки к дедам. Будто чувствуют сердечками, что надо отогреть их, утолить боль-кручину. Кроме как деданька, бабонька, иного званья нет — Надеждина школа.
Трофим Сергеич больше с внучками возится: старшим Вовкой, да младшим Васькой. Софья Захаровна внучек близнёвых пестует: Верушку да Любушку. Особо Верушка ластится, ляжет на печи бабке «под крыло», щебечет как майская ласточка, покуда сон сморит.
Первым оттаял дед, нет-нет заулыбается на проделки Васятки. Софья Захаровна, видя такую картину, мелко крестилась, то ли радовалась за супруга, то ли грех замаливала, дети головы сложили, а он тут лыбится.
Будто оправдываясь, Трофим Сергеич твердил: «Вот она смена нашим сынам, а близнятки — Стёпина порода».
Крепко уважали они зятя Степана. Добрый хозяин. Жить бы Надежде за ним как за каменной стеной, после войны ещё бы детей народили, да, видно путние и на том свете нужны. Похоронка на зятя в сибирское село пришла в мае сорок пятого, когда уже весь мир праздновал Победу. Пряталась от детей в бане, давала волю слезам, голосила Надежда, выла как раненая волчица — горько, обидно, всю войну прошёл, а победный май не для него, и ей вдовьего горя вовек не выплакать.
Смирилась однако: не она первая, полдеревни вдов, сирот, а по России не меряно. Детей поднимать надо, у них вся жизнь впереди. Володька четвёртый класс заканчивает, близняшки — второй, младшенького в этом году в первый класс собирать.
Замуж Надежда больше не вышла. Выкосило мужиков, молодым пары нет, а куда ей, вдовой, да с довеском в четыре рта? Родительский дом от бесхозности захирел, так и остались они в доме дочери.
Мало по малу жизнь налаживалась, не заметили, как один за другим дети выпорхнули из родного гнезда, разъехались кто учиться, кто работать, одна Верушка в деревне осталась, вышла замуж, добротный дом с мужем поставили, живут не тужат, дети пошли. Доживать бы и старикам в покое, дочка-надёжа доходит, досмотрит как надо. Да, видно, не всё ещё горе испили они полной чашей. Страшной вестью ворвалось оно в дом: «Надежда погибла!».
А дело было так. Ежедневно в летнюю пору доярки ездили на дневную дойку на выпаса на грузовой машине. Весело ехали, песни звонкие неслись по деревне — знай ударное звено! Дорогой привычной: через речку ветхим мосточком, лугом-полем, лесом-полем. Никогда, в любую непогодь не случалось лиха, да, знать, по судьбе так написано у Надежды. В тот злополучный день стояла она близко к заднему борту, подбросило машину на выщербленном бревне моста, не удержалась доярка и вниз головой в речку упала. Там и речка-то одно название, знать, шею свернула, вытащили бездыханную. Рёву у баб — ребятишек было! Старики почти недвижимые лежали пластом. Экий случай!
На деревне женскую половину из этого семейства называли без фамилии: Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Есть по осени праздник такой — День святых мучениц. Выпало одно звено, да какое! Везде Надежда Трофимовна шла в передовых, на неё, на звеньевую, ровнялись бабы.
Съехались дети, погоревали, схоронили да разъехались. Старикам на Верушку теперь одна надежда. Трудно, ох, трудно всем приходилось. Вера днём на работе — поваром в совхозной столовой трудилась. После смены свой дом: дети да огород-скотина. К старикам не всякий день и забежать приходилось. А как зайдёт, одна картина: веки у деданьки-бабоньки пузырём от слёз. Деданька ровно бы ещё больше убивался, любил дочку, гордился — в него удалась.
Как-то Софья Захаровна заявила Вере:
— Уйдёт скоро от нас Трофим Сергеич, — век величала она супруга.
— Ты чего это, бабонька?
— Сон я видала, да так ятно[1], будто Надя его коня под уздцы со двора увела. Я, было, отбирать, а она молчком-молчком и была такова, не обернулась даже.
— Кого ты выдумываешь, бабонька? Какого коня?
— Буланку, на коем он в войну нас всех выручал.
Вера смотрела недоверчиво:
— У Буланки уж кости сгнили
— Сон это вещий, девонька. А что за диво? Нам теперь смертонька в утешение. Знать, Трофим Сергеич достойней меня, коль Надя его первым выбрала. И то сказать, как он её любил. Дня не бывает, чтобы у его подушка от слёз не промокла.
На работу Вера выходила рано. Знала, что об эту пору и старики на ногах. Вчерашний разговор не выходил у неё из головы и тревожно ныло под ложечкой: «Бедные старики, такую кару пережить, всех ведь детей потеряли!».
Не удержалась, зашла по пути к дедам в это раннее утро. Ещё из сеней почувствовала сладковатый запах горящих церковных свечей. Жаром с головы до ног обдало её недоброе предчувствие: «Неужели?!»
Деданька Трофим лежал на столе прибранный, укрытый белым коленкором по подбородок, тихо потрескивали свечи в изголовье. Вдоль стен сидели старушки. Завидев Верушку, Софья Захаровна заголосила:
— Собрался мой ясный сокол, оставил меня горькую, как полынь на полосе. Ох, и дай же мне Господь-батюшка следом уйти. На всё твоя воля, яви такую милость!
Лицо у деда Трофима было отчуждённое, отлетела уже душа к звёздам. А вот руки? Вере так захотелось увидеть руки деданьки. В отличие от Софьи Захаровны, усохшей с годами: крупные, изработанные руки её стали квёлые как перекисшая квашня, в размерах убавились — куда что делось;Трофим Сергеич оставался всё тем же кряжем, казалось, не выкорчевать его временем, ан нет, есть сила, которая и не такие коренья выворачивает — горе то непоправимое. Это счастье в подвздошье бабочкой порхает, а тяжкое горе глыбой наваливается, не вздохнуть, не выдохнуть. Безмолвно оно, только гнетёт, давит — рвутся жилы, кости хрустят.
Вера подняла покрывало, припала к рукам деда губами:
— Деданька мой! Отработались твои рученьки, отходили ноженьки!
Когда перекладывали Трофима Сергеича в гроб, Надя принесла новый костюм, настояла:
— Что же ты, бабонька, его в этот старый пиджак обрядила? Разве не достоин он хорошего костюма?
— Любил он его.
— Любил на огороде работать, чтобы поясница не мёрзла. А уж в гроб-то! Деданька наш всю войну как двужильный работал, со всей деревни бабы бежали. Я хоть малая была, а помню: «Сергеич, грабли подлатай — все зубья выпали, Сергеич литовку отбей, черенок насади, хомут почини, дров-сена привези». Минутки без дела не сидел. Будь моя воля, я бы ему самую главную медаль вручила «За доблестный труд в годы войны».
Вскоре после похорон Вера стала замечать, что бабушка ровно не в себе бывает. Забила тревогу, стала уговаривать супруга забрать её к себе. Михаил воспротивился:
— Коль не в себе, не забывай, у нас дети малые, мало что ей в голову взбредёт.
— Ну, хорошо, давай в летнюю кухню поселим. Печь там добротная. До зимы проживёт, там видно будет.
Вопреки Вериным предположениям, на переезд Софья Захаровна согласилась легко. Сама собрала узелки, ящички, корзинки. Ничего не забыла: и дедов лапсердак — любимый длиннополый пиджак и кожаную «москвичку» и валенки обсоюзенные (подшитые кожей головки и запятники), заячью шапку-ушанку. Вера понимала, что спорить бесполезно, скорее передумает уезжать, чем лишиться нажитого трудами и годами.
Летний домик-кухню ловко оборудовали под жильё, установили кровать, сундук и стол, небольшой шкаф под посуду. Бабушка сама разложила вещи, застелила кровать. Софья Захаровна вела себя спокойно, хоть Вера и замечала, как всё больше впадает она в детство. То куколок у правнучек прихватит, не умыкнёт, конечно, а подберёт с завалинки. Времена-то лучшие настали, у детей игрушки из магазина появились, вот правнучки и разбросают. А у неё-то завсегда порядок: куколки спелёнатые лежат рядком. Иной раз зайдёт Вера в домик, а бабонька палец к губам: «Спят робята». В другой раз станет внучка стирать бабушкины вещи, а из кармана фартука то зайка резиновый выпадет, то мишутка плюшевый.
Михаил помогал супруге: печь топил в домике бабушки, дрова, воду приносил, из бани старушку встречал-приводил. Софья Захаровна Михаила тятей называть стала, внучку матерью — совсем не в себе. Старые люди успокаивали Веру: «Стало быть, пожалел её Господь: от такого горя камень лопнет, а теперя ей хорошо». Оно может и правда, но каково Вере? У бабушки ещё и ходовая отказала. Кандыбала с помощью стула: держится руками за спинку, стул передвигает, ходунки ещё не придумали о ту пору.
Пережили зиму, весну. Летом справили годовщину Надежде, затем и дедушке Трофиму. Как-то под осень, уже холодные утренники стали серебрить инеем траву, Вера за весь день не нашла времени заглянуть к старушке. И то сказать, пришла пора домашний скот сдавать на мясо государству. Пока на весовой управилась, пока на работе смену отстояла, день пролетел. Наказала старшенькой дочке покормить прабабушку, присмотреть, чтобы двери не открыла, домик свой не выстудила, мух не напустила. Солнце уже клонило на закат, когда зашла она к бабульке.
— Проходи, проходи, Вера Степановна! — внятно и благоразумно встретила её Софья Захаровна.
Вера обомлела: посреди домика стоит матрасовка невесть чем набитая до краёв, а сверху ухват, как антенна рогами вверх. На кровати на свёрнутом матрасе подушка и одеяло, Софья Захаровна сидела на стуле.
— Бабонька, что у тебя такое? Никак переезжать надумала?
— А как же, приходил вчера Трофим Сергеич, велел: «Собирайся, завтра заеду за тобой на Буланке с телегой». Вот, девка, с утра собираюсь, приморилась страсть как, а он всё не едет.
— Значит сегодня не жди. Кто же на ночь глядя в дальнюю дорогу отправляется? Давай-ка ложись отдыхать. Утром чуть свет тронетесь.
Вера уложила бабушку в постель, та, действительно уморившись от сборов, сразу заснула. Разбирая сложенные вещи, Вера сама устала: «Это же надо, сколько перетаскала!» Да разумно-то как уложила: снизу дедов лапсердак, кожаная «москвичка», валенки «обсоюзенные», шапка-ушанка, а потом уже кухонная утварь.
Вера вспомнила бабушкин сон и уход дедушки. Неужели опять та же история? И конь Буланка опять присутствует.
Принесла раскладушку, осталась ночевать рядом с бабушкой. Ночь и три караулила. Вроде всё в порядке. Да ведь дома дети ждут.
Умерла Софья Захаровна на пятый день. Зашла Вера с раннего утра в домик, опять та же картина: матрасовка посреди комнаты. Софья Захаровна лежала поверх покрывала бездыханная, сложив руки на груди, острый подбородок к потолку — к небу тянется. Заплакала внучка, заглянула внутрь куля, теперь вместо ухвата сверху лежит белый узелок-загадка. Развязала, а там одежда смертная.
Набежали бабки-соседки, прибрали как положено покойницу. Вера вздохнула:
— Вот и собралась, встречай, деданька, свою половинку бесценную. Услышал Бог её молитвы.
Нынче как на зло заблудилась, не пришла с выпасов корова. Вера накинула на плечи мужнин пиджак, отправилась искать блудёну. За околицей во ржах били перепела «спать пора». Заря окрасила горизонт и край неба нежным малиновым светом.
— Спать пора, — повторила Вера, — Спи, бабонька, вечным сном, недолго тебе осталось до встречи с суженым.
Зычным голосом стала звать кормилицу. В предвечерней поре звуки тяжело и глухо падали, растворялись бесследно. Опускалась холодная обильная роса. Где-то за полосой кустарников откликнулась корова, Вера безошибочно узнала её по голосу.
Завтра будет хлопотный день: съедутся братья, сестра — семьями, ей, Верушке быть за хозяйку, встречать всех, как мать встречала. Бабушка пестовала каждого, но одна Вера осталась на отчей земле беречь свои корни ей и распоряжаться всем.


Иван-капитан

Старший из рода Стрекаловых — Фёдор Иванович овдовел рано. Второй раз привести в дом женщину его не смогли уговорить даже родственники. Очень уж уважал и чтил он покойную супругу, не видел на её месте другую хозяйку, и всё тут.
Бог не дал супругам детей, потому Фёдор Иванович превратился в одинокого бобыля. Но положением своим не тяготился. Сначала тоску скрашивал тяжкий труд молотобойца: так за день намашется, бывало, дома не до скуки — управиться бы по хозяйству и на боковую.
Хозяйство невелико: держал огород, несколько овец, кур. Летом на откорм брал телёнка и порося. Молочком разживался у младшего брата Андрея, благо, тот со своим многочисленным семейством жил рядом.
Крепко и надёжно подставлял Фёдор Иванович своё плечо младшему брату — выручал чем мог. Тем и держался сам: почитали его в доме брата, заботились, коль приболеет.
Младшего в семье Андрея звали Ваней — Иваном, стало быть, в честь Ивана Фёдоровича Стрекалова — корня рода. По этой причине очень прикипел Фёдор Иванович к мальцу, пестовал, тетёшкал с самой колыбели. Да и парнишка быстро привязался к старому дядьке, по возрасту годящемуся ему в деды.
На пенсию Фёдор Иванович вышел «по горячей сетке» в пятьдесят пять. Никакие уговоры остаться на трудовом посту не убедили: много досталось ему на жизненном пути — годы коллективизации, война, послевоенная разруха, кою вынесло его поколение на своих плечах. Бессменный тяжкий труд у раскалённой наковальни без того подорвал уже здоровье — Фёдор Иванович страдал одышкой и жаловался на «гири» в ногах, передвигался тяжёлой поступью уставшего человека.
Пенсии ему вполне хватало. Занимался любимыми пчёлками, пристрастился к рыбалке. Выписал два журнала — «Пчеловодство» и «Рыболов», изучал, старательно прочитывал от корки до корки. Сам мастерил снасти: удочки, крючки, поплавки и блесны.
Всё ждал, когда подросший Ванюшка сможет ходить с ним на рыбалку, вечерять на берегу под треск костерка, варить юшку в закопчённом котелке.
Так и случилось: души не чаял Ванюша в дядюшке, бежал к нему сломя голову в любую свободную минутку. Знал: в любое время года встретит его дядя неизменно словами:
— А-а-а! Ивашка свет Андреевич пожаловал! Ну, проходи, гость дорогой, сейчас дядька тебе гостинец сообразит.
Зимой Фёдор Иванович нырял за печку, шуршал там на устроенной полке какими-то кулёчками и мешочками, выносил в горстях то сушёные семечки, ягодки, орешки, то вяленую рыбку. Ставил на стол чайные приборы, вазочки с конфетами и вареньем. Удивительное у него получалось варенье из крыжовника — янтарное, ягодка к ягодке. Невозможно было представить его огромные узловатые руки, перебирающие мелкую ягоду. Ванюшкина мама удивлялась: «Вот и молотобоец! Поди ты, не у каждой женщины так получится!» Фёдор Иванович смеялся, довольный собой: «Ты думаешь, молотобоец — это лупи почём зря и куда придётся? Это, я тебе скажу, тоже ювелирная работа! Вот я и с ягодками так-то — вовремя и по норме!»
Весной он мастерил под навесом Ванюшке кораблики. Весёлая душистая стружка вилась спиралью, цеплялась за свитер наширокой груди. Дерево, послушное рукам мастера, приобретало нужную форму. Ванюша не сводил счастливых блестящих глазёнок с дяди, душа того разворачивалась горячим горнилом от любви и нежности к племяннику. На скуластом лице лукаво и молодо посверкивали из-под густых бровей глаза, нос картошкой расплывался в добродушной улыбке от уха до уха.
Эта улыбка в роду Стрекаловых была «фирменной», поскольку и Андрей и Ванюшка с братьями-сёстрами, обладали такой же.
Наконец, дядя Фёдор высверливал в заготовках отверстия, прилаживал берестяные паруса. Потом они вместе запускали кораблики в ручейки. Карманы дяди топорщились от конфет. Ванюшка то и дело запускал в них руку, вытаскивал то леденцы, то ириски. Дядя касался вихрастой головы любимого племянника, легонько трепал за уши-пельмени:
— Ешь, угощайся, Ивашка.
Летом Фёдор Иванович встречал любимчика блюдом с малиной или медовыми сотами. А осенью хаживали они с Ванюшей за душистыми опятами. Дядя внушал: «Примечай, Ивашка, примечай, где идём! Никому кроме тебя не выдавал я своих мест сокровенных. Пойдём-ка ещё один верный пень покажу. — Он нарочно сбавлял шаг, — Где-то тут, однако, а ну-ка гляди, у тебя глазки молодые». Ванюшка находил пень, щедро поросший веснушчатыми, как на подбор опёнками, весело кричал: «Да вот же он, дядя!»
Потом они колдовали на кухне, жарили в сметане щедрый «улов», ели «от пуза», как выражался дядя Фёдор.
Иногда Ванюшка, припозднившись, оставался ночевать в доме дяди. Пустив на подушку сладкую слюнку, посвистывал носом. Фёдор Иванович тихо вечерял на кухоньке, просматривал журналы, дожидался, когда зайдёт Андрей, осведомится, у него ли малец? Фёдор прикладывал к пухлым губам палец, заговорщически цыкал:
— Пущай ночует, ну! Вам чего, не у чужих ведь людей, а мне в доме отрада!
Ванюшка рос и постепенно Фёдор Иванович стал приучать его к рыболовному делу. Это занятие очень скоро полюбилось Ванюше так, что он не давал дяде покоя, когда же он возьмёт его с собой на дальнее большое озеро?
Однажды в хороший летний день Фёдор Иванович, основательно собравшись, заглянул к младшему брату, позвал племянника:
— Ну, что, Ивашка, готов на озере рыбалить? Свитерок да курточку ему дай, Вера, сапоги резиновые — на лодке пойдём.
— Ты уж осторожнее, Федя, — наказала сноха.
— Да я как за своё дитя! — искренне пообещал. — Он и сам уже ловкий пострелёнок, одиннадцать годков сравнялось, ты вспомни, Андрей, по которому году бате в кузне помогать начали?!
— Ну, в наше-то время, Федя, не удивительно, нынешнее поколение куда как хилей.
— Ничего, сдюжит!
До озера добирались на мотоцикле «Иж-Юпитер-2», который дядя водил виртуозно. Ванюшке хотелось держать марку, он сел в седло, а не в коляску, лихо замахал кепкой, когда на выезде из села увидел дружка-одноклассника, идущего на пруд с удочками.
На озере у Фёдора Ивановича была своя лодчонка, немного подтекала, рассыхалась на берегу, но он не спешил обзаводиться новой, латал, конопатил, гудронил время от времени эту, любил её за послушный «норов», ладно скроенные борта.
Придирчиво оглядев лодку, крякнул:
— Сойдёт, верно, Ивашка? В другой раз битум привезём, «подлечим» немного.
Ванюшку радовала эта сопричастность и произнесенные слова «привезём, подлечим», он деловито суетился, укладывал в лодку снасти: удочки, банку с червями. Фёдор принёс вёсла. Вытащил из камышей схороненный багор, чуть столкнул лодку на воду, велел Ване усаживаться на носу, сам в высоких болотных сапогах стал проталкивать её глубже. Тяжело и грузно взобрался, и, стоя на могучих ногах, стал отталкиваться багром, направлял лодку на большую воду, минуя камышовые заросли.
Ваня щурился от яркого солнца, гонял мошку, что бесцеремонно лезла прямо в нос и уши. Любовался глазастыми стрекозами, длинноногими куликами и юркими желтовато-зелёными птичками, весело перелетавших стайками.
— Дядь Фёдор, а что это за зелёные птахи? В деревне я таких не видал.
— Это пеночки, Ваня. Ишь, какое любезное название им какой- то человек дал!
— Откуда ты знаешь, что добрый?
— Разве может злой, коварный человек так ласково назвать «пеночка»? Ты «жуй» слова, разбирай по «косточкам». Пеночка — лёгкая значит, невесомая, как пена из молока, когда мамка корову доит. Усвоил? Примечай, всё примечай, Ивашка! Народ, он мудрый. Вот отчего, подумай, одуванчику такое прозванье?
— Хех, — засмеялся Ванюшка, — дунул и нет его.
— Верно! Одуванчик — одул его ветерок и полетели семена в разные стороны. А «кинжал», например, «кнут», как расшифруешь?
Ваня не нашёлся, что ответить, запросил подсказки.
— Да я и сам, признаться, не знаю, а только слова эти такие говорящие, резкие, «Кинжал» — кинул жало, уколол. Ну а «кнут»: будто «вжик» — рассёк воздух, слыхал, как пастух утрами? Или например, блоха. Ну-ка, как ты разумеешь?
Ваня так и этак произносил слово. Фёдор Иванович цвёл лукавой улыбкой, наблюдал за племянником.
— Опять ничего не получается, — признался тот.
— А по мне так: только что мы её видим «бло», а она р-раз и — «ха», уже сиганула ищи её, свищи.
Дядя с племянником хохотали, продолжая играть со словами.
— А где ты учился, дядь Федь?
Фёдор Иванович призадумался, хмыкнул:
— У жизни я учился, Ивашка! Время такое было, не пришлось единого дня за партой сидеть. Совсем, выходит, неучёный, безграмотный твой дядька.
— Как же так? — подпрыгнул на месте Ваня. — А журналы свои как читаешь?
— Это же всё Лидуша, царствия ей небесного. Она меня читать выучила, а вот науку писать я так и не освоил, кой-как пишу четыре буквы «стре», а дальше петельку приловчился рисовать. Опять же она выучила, чтобы зарплату получать. До неё, голубушки, я только крест изображал.
— А книжками у тебя весь шкаф забит? — недоумевал Ваня.
— Опять же Лидушины. Все она мне их перечитала. Я иной раз возьму которую, раскрою, понюхаю, ровно пахнет её руками. Н-да. А вот пересказать любую из них могу, — оживился вдруг.
— Как же ты не перескажешь?! Ты вон какой умный, мне и папка всё про это говорит. Эх, мне бы так!
— Тебе-то, Ваня, как раз все дороги открыты. Не ленись только. Имей ум пытливый, сердце доброе, а душу светлую, всё у тебя получится.
Лодка между тем давно выкатилась на простор, а дядя Федя перешёл на вёсла. Вдали, по линии горизонта виднелся зелёный остров крошечных размеров. Он словно качался на волнах.
— Дядь Федя, этот островок называют Гусиным?
— Он самый. Не такой он и крошечный, просто далеко мы от него.
— А бывал ты там?
— Рядом бывал, а чтобы причаливать, выходить, ни к чему это баловство, Ванюша! Заповедный он, большая там популяция диких гусей ведётся ещё с незапамятных времён.
— Ну, так, интересно всё же, — будто взгрустнул Ваня.
— Вырастешь, многое постигнешь, вот так-то, голубь белый.
Фёдор Иванович остановил лодку, закинули удочки. На дне
лодки скопилось немного воды. Фёдор принялся отчерпывать воду удобным ковшом. Ваня встрепенулся:
— Дядь Федя, я сам!
— Ну, черпай, — Фёдор Иванович передал черпак и как-то очень внимательно и озадаченно поглядел на небо. С востока подул нешуточный ветерок, не принесёт ли он дождевые тучи?
Не клевало. А ветер крепчал, лодку стало раскачивать и крутить, несколько раз через борт перекинуло добрую порцию воды. Даже цвет озера стал иссиня-чёрным.
— Черпай-ка Ивашка веселей. Не наш сегодня день, давай-ка, брат, поворачивать к берегу.
Фёдор Иванович развернул лодку и плотно сел на вёсла. Ветер между тем разыгрался не на шутку. Небо стало заволакивать свинцовой пеленой-стынью.
До спасительного берега было ещё слишком далеко, а Фёдор Иванович уже изрядно выбился из сил, подступила одышка. Но он не подавал виду и грёб, грёб что было сил, внимательно вглядываясь в даль. Он уже давно понял, что надвигается самый настоящий шторм, и идут они сейчас против течения, против силы разыгравшейся стихии. Но только там, в камышах было их спасение.
Лодку теперь забрасывало встречной волной, норовя поглотить полностью. Вода лавиной перекатывалась через носовую часть по ногам Фёдора Ивановича, настигала Ванюшку и ударившись о корму, закручивалась воронкой.
— Черпай, Ванюша, сынок! — кричал, пересиливая порывы ветра Фёдор Иванович. — Черпай, ни на что не отвлекайся, прорвёмся!
Это доверительное «сынок» заставляло Ванюшку работать ещё усерднее, хотя он изрядно испугался.
До зарослей камыша оставалось каких-то двести с лишним метров, когда у Фёдора треснуло и раскололось правое весло. Он чертыхнулся, бросил ненужный черенок за борт, а самоё лопасть на дно лодки. Выгребать оставшимся одним, было невероятно сложно. Фёдор Иванович встал на ноги и решил попробовать действовать багром, авось дно уже прощупывается, тогда они спасены! Но багор уходил в пустоту. Какая-то дьявольская сила крутанула, бросила лодку, развернув её поперёк. Фёдор, балансируя, едва устоял на ногах, но шест упустил. В какой-то момент он грубо стукнулся о днище, вынырнул поплавком на носу и гонимый силой волны закувыркался, то всплывал, то исчезал из виду. Волна отхлынула, но вернувшись обратно грозила накрыть лодку валом по самые края, тогда им конец. Фёдор Иванович ценой нечеловеческих усилий успел вывернуть её с помощью весла кормой на встречу. И во время. В следующую минуту их подбросило на гребне и понесло обратно в открытое озеро. Ванюшка мельком взглянул на дядю. Фёдор Иванович сидел к нему спиной, мешком свесившись меж колен без движений. Весло в уключине произвольно билось о волну. Мальчишка вскрикнул невольно:
— Дядюшка! — и подскочив начал тянуть на себя безвольное тело за ворот куртки. Ему удалось запрокинуть Фёдора Ивановича навзничь, головой к себе на колени. Лицо дяди было багровым от приступа удушья. Ванюшка и раньше видел эти приступы, болезненно переживал мучения родного человека, но никогда не случалось того, чтобы дядя терял сознание. Размазывая слёзы по щекам, Ваня плеснул забортной воды дяде в лицо, тормошил, — Дядь Федя, дядька, очнись!
Фёдор Иванович выдохнул наконец, тяжело, но остался лежать. Силы покинули его и только разум вершил мучительную работу: «Старый дурень, что же я натворил, сгубил мальчонку! Как есть сгубил! Гореть мне в Геенне Огненной!»
Ваня, обрадованный тем, что дядя пришёл в себя радостно причитал:
— Дыши, батя, дыши, ты мне папка второй! Как я без тебя, как?
Даже буря будто утихла. А лодку несло и несло куда-то порывами ветра и силой волны. Вдруг впереди Ваня увидел поплавком выныривающий шест. Он стал внимательно наблюдать за ним. «Раз, два, три» и багор снова появлялся на поверхности, лодка следовала носом по курсу на него. А на горизонте рос, приближался Гусиный остров. Парнишку осенило: нас сносит к острову — это же спасение! Глаза его загорелись огнём надежды. Фёдор Иванович невольно увидел радостную перемену в лице мальчишки, заворочался, пытаясь встать.
— Дядь Федь, спасены! Прямо по курсу Гусиный остров. Слышь, дядька? Ты лежи, лежи, отдыхай, я скажу когда нужна будет твоя помощь. Раз, два, три, — медленно, внимательно и напряжённо отсчитывал он, — Лодочка, родненькая, курс на Гусиный, так держать!
Фёдор поднялся, когда остров обозначился в реальных размерах. Облегчённо вздохнул:
— Экий же ты, Ивашка, молодец, быть тебе капитаном!
Заночевать пришлось на острове. У дядьки в карманах нашлись сухари, спички и даже кусочек бересты: развести костерок, погреться. Остров действительно был густо населён гусиным поголовьем так, что идти в глубь они не решились. Непуганые гуси и без того подняли неописуемый гвалт, но покидать свою территорию не собирались.
Дядя с племянником кое-как насобирали сухого «корма» для костра. Крышу над головой устроили из лодки, благо багор прибился к берегу. Чай — чистую воду, вскипятили в черпаке на углях, пошвыркали вприкуску с сухарями и полусидя устроились на ночлег.
Всю ночь неспокойным было озеро. Смирившись с соседством непрошенных гостей, до утренней зари «переговаривались» гуси, но уже не так тревожно.
Чуть свет Фёдор Иванович растормошил Ванюшку:
— Вставай, сынок, мамка с папкой с ума небось сходят, пора домой!
Ваню только теперь разморило настоящим сном. В лодке он укутался в дядину брезентовую куртку и сладко спал на корме, убаюканный спокойной волной. На востоке красным шаром вставало солнце, день обещал быть ясным и тёплым.
Только на душе у Фёдора Ивановича не было покоя, терзал он себя нещадно: «Старый осёл, чуть не сгубил парнишку! Своя шкура не дорога, худо-бедно, всего на своём веку повидал, а вот Ивашка? Не жил ведь ещё… Мать-Царица небесная, хвала тебе! Господь-батюшка, прости упыря старого!».
Кое-как добрались до берега на единственном весле. Тяжело далась Фёдору Ивановичу дорога на мотоцикле: ослаб, вымотался и морально и физически.
После этого случая потомственный кузнец-молотобоец начал слепнуть. Андрей возил его по врачам, но те разводили руками: «Нервный стресс спровоцировал необратимый процесс».
Перейти в дом к брату Фёдор Иванович наотрез отказался: «Вам своих забот хватает, я ещё под ногами буду путаться. Белый свет мало-мало различаю, как-нибудь сам доживать стану».
Хозяйство ему пришлось убавить: убрать пчёл, мотоцикл продать. Огород по-прежнему содержал в образцовом порядке. Отшучивался на вопрос «как»: «Подглядываю в полглаза, руки дело не забыли».
Помогал Андрей. С постирушками выручала Вера. Ванюшка стал теперь для дядьки глазами и руками. Чаще прежнего оставался он в доме дяди на ночлег. Как и прежде коротали они время на бережку с удочками.
Окончив школу, Иван поступил в Мореходное училище во Владивостоке.
Стрекалов-старший признался брату:
— Вот теперь, Андрюха, я жить хочу! Хочу дождаться, когда наш Ванюшка капитаном станет, ну а потом дорогой душой «костлявой» сдамся.
Иван успешно учился, радовал родных, приходил в отпуск в красивой морской форме.
Фёдор Иванович тотчас прибегал, тискал племянника не скрывая счастливых слёз.
— Ну, как ты тут без меня? — радовался Иван.
— Жив, как видишь. Глазами не прозрел, но нос по ветру держу, тебя загодя чую!
— И правда, Фёдор, удивляюсь, каким чудом ты узнаешь, что Ваня приехал? — спрашивала Вера.
— Сердце вещает, — отшучивался Стрекалов-старший.
После Мореходки Ивана распределили в порт Сахалина. По рекомендации училища гражданское пароходство назначило Ивана четвёртым помощником капитана на судно «Мирный».
Через семь лет приказом по пароходству первый помощник капитана Стрекалов Иван Андреевич был утверждён капитаном дальнего плавания на родном уже судне.
Весть об этом событии вмиг облетела село. Радовались родные, плакал Стрекалов-старший. Утром следующего дня сердце Фёдора Ивановича остановилось.
Проводить в последний путь любимого дядьку-батю Ивану Андреевичу не удалось. Горько сокрушался он. Но годы спустя вырвал из сердца эту занозу, вспоминая дядю Фёдора, расплывался фирменной стрекаловской улыбкой, думал: «А ведь дождался батя мой второй то, чего загадал! Так чего же Бога гневить?»


Не плачь, Маруся!

Кошку в дом притащил сын Валерка. Оголодавшая она была, грязная с подпалинами по бокам и на мордочке, одичавшая, но по всему видно, что молодая. Сын сказал, что подобрал её в подвале колледжа, а вернее отобрал у изуверов — прожигали ей сигаретами шерсть, травили дымом никотина. Валерка учился на первом курсе транспортного колледжа.
Глаза у кошки были мученически прекрасные. Валерка окончательно сразил сомнения матери:
— Мам, у неё глаза как твои: мудрые, всё понимающие.
Сердобольная Маруся не прогнала бедолагу, откормила, приласкала, приручила, только строго-настрого заявила:
— Пусть живёт, но приплода от неё не надо, самим порой на хлеб не хватает.
— Я узнавал, ма, можно ей в определённое время специальные таблетки давать, говорят хорошо помогает. А питаться будет с общего стола, всё же не помойными объедками, да, Маргоша? — так на радостях он окрестил кошку.
— Марр, — ответила кошка.
— Вот, видишь, мама, она пытается выговаривать твоё имя.
Марусей Марию Петровну называли все приближённые: мама, двоюродная сестра и её дети, бывший муж и подруга, сын — в шутку или когда хотел уговорить-успокоить. Мысленно и сама себя она так называла: «Держись, Маруся, пробьёмся!» — было её девизом.
Два года с кошкой не было проблем, отпаивали её таблетками, когда начинались «приступы любви», а на третий всё же не уследили — Марго сбежала через балкон к соседскому молодому коту, которому хозяева не сделали ещё экзекуцию оскопления.
Домой кошка вернулась виноватая и словно побитая, спряталась под кроватью у Валерки, видимо ища покровительства у законного и любимого хозяина.
— Иди уже, ешь, блудёна, что теперь бог даст, — сжалилась Маруся.
К кошке она и сама привязалась, нередко удивлялась её сметливому уму и покладистости. На еду Маргоша была не жадная, не умыкала оставленные на столе продукты. Лакомый кусочек просила вежливым мяуканьем, осторожно протягивала лапку и трясла ею. Не бедокурила в квартире, не портила мебель и ковры когтями, аккуратно ходила в лоток.
Через положенное время Маргоша окотилась. Маруся, заглянув в коробку, пришла в ужас:
— Куда их теперь девать? Целых три! Неси их, Валерка, куда хочешь, пока они ещё слепые, а она не хватилась.
— Ты что, мать? Куда я их понесу? Мне не сегодня-завтра затылок забреют — в армию, такой грех на себя брать?!
— И что ты предлагаешь? Может мне взять дополнительные часы, чтобы эту ораву прокормить?
Вскоре Маруся поняла, что надо действовать самой. Написала и развесила объявление, о том, что отдаст котят в хорошие руки. Пока суть да дело, может, найдётся желающий приобрести живность.
На следующее утро котят в коробке не оказалось. Маруся спросила сына:
— Унёс всё же?
— Куда унёс? — недоумевал Валерка.
Маргоша сидела на спинке кресла и внимательно наблюдала за хозяевами. Когда Валерка начал искать котят под диваном и кроватями, явно насторожилась, вытянула шею, вопросительно мяукнула, чего мол, ищете?
Пропажу Маруся обнаружила лишь вечером, придя с работы. Оказалось своих детей Марго спрятала за книжным шкафом в нише под стеллажами.
На следующий вечер Валерка объявил, что пришла повестка в армию. Ровно через неделю ему предстоит явиться в военкомат в полной готовности.
Маруся по наущению соседки сходила в военкомат, попросила не отправлять сына далеко, один он у неё. Оказалось, что Валерий на призывных комиссиях просился в десантные войска.
О приплоде кошки забыли. Маруся хлопотала о вечере: надо хоть какой-то стол собрать, Валерка приведёт друзей.
Но сын решил по-своему:
— Никакого застолья не будет! Пьяные никчемные клятвы друзей, циничный трёп, твои переживания и хлопоты, лишние затраты.
Мать порадовалась: какой же взрослый, самостоятельный у неё сын, любит и оберегает её!
Наступил день и час расставания. Маруся заранее взяла отгул, чтобы проводить сына как положено.
Вчера с крыши падала весёлая капель, солнце пригрело так, что, возвращаясь с работы, Маруся распахнула зимнее пальто, радуясь теплу. Потому утром, выглянув в окно, понадеялась на хорошую погоду, оделась в демисезонные вещи и к назначенному часу поспешила в военкомат.
Простояв битый час у ворот со звёздами, Маруся поняла свою оплошность: неизвестно, когда ещё выведут новобранцев, а она уже продрогла — потянул северный пронизывающий ветерок, небо заволокло свинцовыми тучами.
По плацу, наконец, начали вольно передвигаться новобранцы, многие ринулись к решётке ворот, где скопилась уже большая масса провожающих.
Маруся едва пробилась к подбежавшему сыну. Валерка с первого взгляда определил:
— Ма, ты совсем синяя, замёрзла? Беги домой, сейчас построение, то, да сё, когда ещё за нами подводы придут. Меня определили на Дальний Восток в спецназ. Сказали, хотел десант, будут тебе и прыжки с парашютом и тельняшка и погружение с аквалангом, — всё будет!
Маруся заплакала:
— Как же так, сын, я же просила их?! Это сколько же тебе служить?
— Три, Маруся. Отслужу как надо и вернусь! — пытался он взбодрить мать известной песенкой.
Призвали к построению. Валерка на ходу крикнул матери:
— Иди домой, мама. Я буду писать часто-часто. Привет Маргоше с детьми.
Маруся не ушла. Она промёрзла до костей, когда построение закончилось. Ребят больше не подпускали к воротам, взад-вперёд ходил постовой, предотвращая попытки.
Маруся видела, что группу в которой находился сын, снова увели в казарму. Валерке удалось передать матери записку, в которой он сообщал, что только через два часа приедет «покупатель», разрешат проститься с родными, ей следует идти домой, не мёрзнуть на ветру.
Между тем небо разверзлось сухой колючей крупой. Маруся решила ехать на железнодорожный вокзал, отогреться там и дождаться сына на месте.
Она изучила расписание поездов, идущих на Восток, то и дело бегала на перрон, высматривала не ведут ли новобранцев. В этот день их было много, она бегала от колонны к колонне безрезультатно.
Минуло два и три часа, а сына она так и не увидела. Отчаявшись, помчалась вновь к военкомату. Народу у ворот заметно поубавилось, но никто ничего вразумительного не сказал ей. Теперь, после тепла вокзала Маруся замёрзла ещё сильнее, ветер крепчал, близился вечер. Наконец, с горем пополам ей удалось узнать, что команду увезли минут сорок назад, видимо она разминулась с ними в пути.
Промёрзшая, голодная и подавленная вернулась домой, рухнула в чём была в кресло и дала волю слезам. И почему она, Маруся, такая несчастная да нескладная всю свою жизнь? Почему?
Безотцовщина. Мать тянулась из последних сил, чтобы поднять, выучить её. На физмате в вузе уверенно шла на красный диплом, но на последнем курсе простудилась, заработала жесточайший бронхит, долго провалялась в больнице, отстала. Брать академический за полгода до диплома не захотела, защитилась отлично, но на красный не дотянула. Уехала по распределению в Томск, где случилась бурная и настоящая любовь. Замужество, роды. Валерику было год, когда она попала с ним в больницу. Супруга в их отсутствие увела лучшая подруга. Друг семьи начал грязно домогаться её, отпускать сальные шуточки. Друзей-подруг изжила. Бросила всё: обжитую квартиру, работу, вернулась в родной пригородный посёлок под Тюменью, к матери.
«Всё наладится!» — успокаивала мама, а сама не пережила горя, обрушившегося на любимое чадо, скоропостижно скончалась через две недели.
Маруся подалась в город. Кое-как нашла жильё рядом с седьмой, ставшей потом родной школой. Со временем получила двухкомнатную квартиру. Пошла в «гору»: занимает должность завуча по учебной части, но из-за нехватки денег берёт факультативные часы в старших классах, готовит ребят к экзаменам.
Сына воспитала человеком: не дал загубить невинную душу, спас бессловесную божью тварь. Но всё равно, невезучая она какая-то, нелепая. Последний автобус уйдёт непременно перед её носом. В дождливый день она не возьмёт зонта, в жаркий вырядится в шерстяное, в холод, вот как сегодня. Не успела с сыном проститься по-человечески: обнять, дать дельный совет, выразить свою материнскую любовь и поддержку.
Маруся выла, распаляла сама себя, жалела и кляла одновременно. В дверь позвонили, потом настойчиво постучали. Открыла. Пожилая соседка:
— Что случилось?
На объяснения Маруси заругалась:
— Эва, девка, разве эдак можно сына в армию провожать, не на войну ведь — мирное время, слава те Господи! Прекрати немедленно!
Напоила Марусю горячим чаем, наказала принять ванну и лечь в постель. Ушла. Маруся делала всё как во сне, через силу. После ванны заглянула в комнату сына, на диванчике его рубашка, разброшена по подушке, будто руки раскинуты. Схватила, прижала к груди, вдыхала родной не выветрившийся запах единственной кровинушки. Опять слёзы. Старалась сдерживать громкие рыдания, но слёзы лились и лились рекой. Верный её девиз не работал.
Так и легла в постель с рубашкой у сердца. На миг её остановил неясный шорох, в следующий миг на груди у неё оказалась кошка, в зубах у неё болтался котёнок. Марго бережно уложила своё сокровище к рукам хозяйки, на мол, Маруся, только не плачь, и отправилась за другим.
Так и спали они в эту ночь все вместе: Маруся, с котятами на груди, Марго в изголовье.
И всё-таки Маруся жестоко простудилась. Воспалились все застаревшие хронические болячки, поднялся жар. Та же соседка вызвала скорую, но от госпитализации Маруся отказалась: «В квартире четыре живые души, кто их кормить станет?»
Болела она долго, участковая медсестра колола антибиотики. Первое время, пока Маруся не могла встать, соседка готовила еду, ходила в магазин за продуктами. Ела Маруся плохо, отставляла тарелку:
— Идите, Галина Арсеньевна, я потом доем.
«Потом» доедала Маргоша. Всё это время котята так и спали в кровати у Маруси, мать утаскивала их покормить, обиходить и снова возвращала на место. Сама часами сидела в изголовье и внимательно наблюдала умными огромными глазами за состоянием хозяйки. На любое движение Маруси, отчётливо произносила: «Марр!», что означало должно быть: «Как ты, Маруся, что ты хочешь?» И когда больная медленно, вдоль стеночки передвигалась в туалет, неслась впереди задрав хвост трубой, словно показывала дорогу. Успевала вернуться обратно, тихо мяукала, звала: «Ещё шажок, хозяюшка! Осторожно, порожек! Ну, вот и добрались!»
Пришло уже три письма от Валерки, служба его проходила на острове «Русский». Маруся кое-как накарябала короткий ответ, сослалась на занятость на работе, но ни слова о болезни.
Однажды она проснулась утром и сразу почувствовала: пошла на поправку. Подняла голову.
— Мур-р, — произнесла Маргоша. С груди за ней в шесть глаз наблюдали котята — трёхшёрстный в мать, чёрный и рыжий. Маруся улыбнулась:
— Вот черти, какие хорошенькие!
Первое, что сделала она, когда впервые выбралась на улицу на трясущихся от слабости ногах: пересиливая немощь, обошла все пять подъездов, сняла свои объявления. Пусть и оказались они невостребованными, ей не хотелось, чтобы что-то напоминало о том её решении.
Когда она окончательно выздоровела, выводок носился по квартире собирая в прихожей дорожки, раскатывая клубки Марусиного рукоделия, грыз карандаши, взбирался на портьеры и настенные ковры. Все три оказались девочками.
Маргоша внимательно наблюдала за проказницами, иногда журила, то хлопала лапой, то рычала, нервно передёргивая хвостом, то хватала за шкирку и усмиряла особо разбаловавшуюся дочь.
Так и ждали две матери спецназовца Валерку: Маруся и кошка.
На побывку Валерий пришёл через два года. В дневной час не застал мать дома, открыл дверь ключом, оставленным у соседки. В прихожей его встретило четыре трубы: Маргошин радостный хвост — узнала хозяина, и три дочериных распушённых от страха в страусовое перо — чужой пришёл, пропахший ветром и морской солью.
Вскоре прибежала Маруся, извещённая соседкой, застала сына играющим с кошачьим семейством. Опять в слёзы.
— Ма, ну, чего ты?
— От радости, сынок. Возмужал-то как!
Наговорившись вволю за семейным ужином, Маруся посетовала:
— Что с Маргошиным приплодом делать ума не приложу. Привязалась я к ним, но накладно всё-таки — четыре кошки в доме. Им ведь и время уделять надо, а я вся в работе.
— Не горюй, Маруся, потерпи ещё годик, пока вернусь. Ну а потом…Женюсь ведь я когда-то, вот и выделишь мне половину в наследство. Чую, принесут они мне счастье, как в сказке про кота в сапогах.
Утром, собираясь на работу, Маруся заглянула в комнату сына. Валерка сладко спал, разметавшись по подушке. Маргоша чутко стерегла его сон, пристроившись в стареньком кресле в изголовье кровати. Дочери нежились в постели матроса, в ленивой неге вытянув передние лапы.


Отпущение грехов

Боинг рейса Тюмень-Камрань, состоящий из туристов, намеревающихся провести отдых на берегу Южно-Китайского моря во Вьетнаме, находился в полёте уже пятый час.
Две супружеские пары, волей судьбы оказавшиеся в одном ряду из четырёх кресел, познакомились, дабы не скучать, болтали о разном. Точнее словоохотливыми оказались мужчины. Выяснилось, что Ефим — старший из собеседников, живёт в районном центре и впервые в жизни вырвался с супругой в отпуск, тогда как Фёдор со своей половинкой — исконные горожане, и отдыхают два раза в год.
К радости Ефима оказалось, что и место отдыха у них совпадает — отель «Ривьера». По простоте душевной Ефим договорился с Фёдором, что по прибытии на место они с Мариной будут держаться новых знакомых, не заблудиться бы: первый раз всё-таки.
Фёдор запросто согласился. Однако от Марины не ускользнула недовольная гримаса Светланы, его жены.
Прибыв и благополучно утроившись на месте, Ефим и в ресторане напросился за один стол с новыми знакомыми.
Марина, женщина более осторожная и предусмотрительная по разговорам поняла, что новые знакомые далеко не ровня им — людям из простого народа. Чиновники не последнего ранга. Она поделилась открытием с супругом.
Усыпленная первыми впечатлениями от увиденного и спиртным, бдительность Ефима, не сопротивлялась. Он ликовал, откровенно радовался:
— Ну и что?! — гордо выпятив грудь, искренне удивился он. — Мы ещё в самолёте познакомились, значит так надо. Ты, не кипешись, жена, всё прекрасно!
Марина уступила супругу, но в душе появилась неясная тревога. Ефим не заморачивался, его устраивали разговоры и посиделки с Фёдором. Ему льстило, что Фёдор слушает его, простого человека, заливается смехом и нередко просит рассказать ещё что-либо.
Для Марины авторитет мужа был бесспорен, она знал его порядочность и бескорыстность, широту души. Уважала и верила в надёжное плечо. Но чувствовала какой-то подвох. Несклонная к спиртным напиткам, наблюдала за подвыпившими мужчинами и всё чаще склонялась к выводу: Фёдор Степанович, холёный, сыто уверенный в себе человек с положением, избрал её мужа паяцем на время отпуска. У него и фамилия соответствующая — Царик. По Марининому разумению — шишка на ровном месте. По человеческим законам, он, возможно и мизинца её Ефима не стоит, только спеси выше крыши. Сноб!
Да, Ефим и Марина тоже разные. На сколько он словоохотлив, порой даже болтлив, на столько она сдержана и замкнута. Любит Ефим разухабистое веселье, она склонна к уединению — почитать хорошую книжку, подумать. Тем не менее они как-то уживались рядом все эти долгие годы, вырастили двоих дочерей, выдали замуж, дождались внуков. Жизнь устоялась, вошла в зрелую пору, когда двое уже осознано держатся друг за друга, понимая, что семья — это главная ценность в жизни.
Всё это Марина считала незыблемым и неотъемлемым. Но тут вдруг показалось, что всемью их через это новое знакомство может прийти беда. Особенно тревожило её, когда муж внимал каждому слову нового приятеля. А тот явно старался показать своё превосходство в образовании, положении. Как втолковать мужу, что не стоит делать из Фёдора кумира?
— Истинно интеллигентный, образованный и воспитанный человек не станет этого делать, — внушала она мужу.
В ответ он только смеялся:
— Не переживай, я тоже не лыком шит. У меня своя голова на плечах. Отдыхай!
Иное дело была Светлана Витальевна. Марина не находила с ней общий язык. Она видела, как та держится независимо, как несёт своё привилегированное положение. В море Светлана заходила редко, предпочитая бассейн и принятие солнечных ванн на лежаках в тени. Очень оберегала кожу, особенно лицо, нарощенные ресницы и волосы, брови-тагу и губы с ботоксом.
Марина помаялась некоторое время, пытаясь хоть как-то подстроиться, вписаться в компанию к Светлане Витальевне, потом плюнула на всё и стала уходить на общий пляж и купаться в море вместе с мужчинами. Её радовало хотя бы то, что Фима доволен и отдохнёт полноценно.
По вечерам в номере Ефим иногда выговаривал ей:
— Степаныч всё меня упрекает: «Почему у тебя жена такая закомплексованная, консервативная? Ты ей скажи, пусть не стесняется, не заморачивается правилами этикета, у нас за всё заплачено. Ешьте, пейте всё, что душа пожелает». А я про себя думаю: «Твоя вообще, как кукла — мумия неживая, зубы вставные, губы накачанные — рот не закрывается».
— Ресницы наклеенные, волосы тоже, — не сдержалась Марина, чувствуя солидарность мужа. Её оскорбляло Светланино отношение к ней — вызывающее пренебрежение, будто Марина рядом с ней ничтожнейшая, простейшая инфузория туфелька.
— А ты, Маришка, не обращай на неё внимания, подумаешь, богиня красоты! Ты у меня во сто раз краше, ты — настоящая. Загорай, купайся, наслаждайся. Чего тут только нет, цветы как ты любишь, пальмы и бананы.
— Ой, Фима, не нашего они поля ягоды, я ведь тебе сразу говорила.
— Да, ладно, чё нам с ними детей крестить? Всё прекрасно, отдохнём в кои-то веки.
В первые дни пребывания они вчетвером съездили на обзорную экскурсию, стоимость которой была включена в путёвку.
Был невыносимо знойный день. Их повезли в буддийский храм. Оказалось, до храма Будды и его величественного монумента нужно было подняться высоко счётом в двести с лишним ступеней. По уверению экскурсовода, каждая ступень — олицетворение земных грехов человека, каждый насчитывает свои, потому и получается разница в числах.
Достигшего храма Будды и сосчитавшего свои грехи, ждало благо: монах снимет их.
Марина категорически отказалась подниматься под палящим солнцем в храм. «Вины за собой не знаю, а грехи Бог сочтёт» — подумала она. Не захотел тащиться туда и Фёдор Степанович.
Светлана Витальевна напротив, оживилась и будто насторожилась даже, решительно направилась к ступеням. Ефим, как истинный джентльмен не мог оставить женщину одну и они удалились на пару.
Фёдор Степанович курил, лениво выпуская струйки дыма. Марина боялась оставаться с ним один на один. Она, конечно, постоит за себя, как уже было, когда он пошло пошутил насчёт её скромного сплошного купальника или когда попытался в море схватить за бедро. Но лучше бы совсем избежать таких липких, неприятных моментов, которые надолго оставляют в душе гадкий след. Она обратила внимание какие у Фёдора Степановича холодные рыбьи глаза, отвернулась и стала разглядывать туристов, по облику пытаясь угадать их принадлежность к расе и стране обитания.
Когда стоять тут от жары стало невыносимо, Марина вышла за арку-ворота, ограждающие территорию священного места, туда, где их высадил экскурсионный автобус и где ключом била уличная жизнь. Вскоре подошёл Фёдор, с улыбкой посетовал:
— Уф и жарища, охота им туда забираться, х-м, — засмеялся он, — Считать количество грехов.
Марина только вяло улыбнулась в ответ. Вдруг справа от них послышался шелест, как если бы что-то волокли по асфальту. Туристы обернулись. Прямо на них энергично двигался укутанный с ног до головы в тёмное, облегающее одеяние вьетнамец. Угадать пол было невозможно. Вьетнамцы — народ миниатюрный, хрупкий, но Марине показалось, что это женщина. Она волочила за собой большой чёрный пакет для мусора, наполовину уже полный. Подходила к огромным мусорным бакам, энергично ворошила их содержимое, находила нужное и сбрасывала в свою тару.
Когда «мусорщица» поравнялась с ними, Марина любезно уступила ей место для прохода. А та, как-то затравленно сверкнув глазами-вишнями начала подобострастно кланяться белой женщине, сведя ладони лодочкой. Марина по-доброму улыбнулась в ответ и чуть кивнула головой. Уходя дальше, вьетнамка не переставала оборачиваться, смотреть на Марину и кланяться.
— Что вы «исполняете» перед ними!? Неужели не ясно — это здесь последние нищеброды — лицо загорелое до черноты — самое низшее сословие, их сами вьетнамцы презирают. Мы для них привилегированный класс, у нас за всё заплачено! — менторским тоном произнёс Фёдор Степанович.
Этот грубый упрёк до глубины души оскорбил, покоробил Марину, ответила она тихо, но твёрдо:
— Я просто вижу в ней человека, мы — гости, они — хозяева.
Про себя подумала: «Это ты исполняешь! Типичный нувориш — хозяин жизни!» С благодарностью подумала о муже: «Ефим малообразован, но не такай бездушный и циничный, как ты!»
Говорить стало не о чём, Марина старалась не смотреть в сторону Фёдора Степановича. Благо, вскоре собралась вся группа и, загрузившись в автобус, русскоязычные туристы двинулись дальше.
Марину обуревали сомнения: «Неужели Ефим думает точно так же? Мы имеем право относиться к людям с пренебрежением, потому как «за всё заплачено»? Даже вести себя по-хамски не взирая на гостеприимство и местные обычаи?
Ей нравилось, когда они оставались на целый день одни. Им не по карману были дорогие экскурсии, которыми увлекались Фёдор и Светлана. Как-то они уехали на целый день в круиз на теплоходе, потом на двое суток улетели в Шри-Ланку.
Эти дни наедине с мужем Марине показались самыми счастливымии беззаботными, как в юности и она наслаждалась ими в полной мере.
Она придумала себе новое занятие: сбор ракушек для внучек. Бродила по побережью и подбирала самые красивые. Подключился и Ефим. В эти дни сибиряки отлично загорели, весело провели время.
Однако к исходу седьмых суток, Марина захандрила, ей приелась кухня, надоела экзотика, опостылел удушливый парной воздух как в бане, общение с новыми знакомыми для неё становилось невыносимым, она всё больше стенала:
— Покажите мне хоть одну русскую берёзку, я поплачу возле неё.
Чтобы хоть как-то скрасить навалившуюся тоску по родине, по домашнему очагу, однажды она встала встретить рассвет. Море лишь только начинало куриться туманным призрачным светом. Марина тихо сидела на балконе в шезлонге, старалась запомнить всё. Доведётся ли ещё побывать?
На рассвете очень красиво поют птицы. Они вызывающеяркие, как всё в тропиках. Почему мир так разнится? Кому-то всё, а кто-то должен довольствоваться малым? Кому лето круглый год — цветы и фрукты в изобилии, а кому-то лишь три месяца и те не всегда тёплые. Но представив на миг, что оставшись здесь по каким-либо обстоятельствам, она не увидела бы больше свою сибирскую зиму, снег, Марина ужаснулась. Она любила все времена года. Её радовала юная весна, зрелое тёплое лето и нежное бабье. Нет уж, нет дружка, милее матушки и родины в одном ряду!
Слева в море выдается гора, до того места Марина чуть-чуть не доходила по побережью. Именно оттуда раздался хриплый петушиный зов, но тотчас захлебнулся. Уж не показалось ли? Нет, побудка повторилась. «Не чета нашим петухам!» — с улыбкой подумала женщина. Однако местный петушок усугубил душевную ностальгию.
Каждое утро Марина станет встречать рассветы, но всякий раз они будут разные и всякий раз её будет томить чувство оторванности от родины.
Теперь экзотические пальмы, так привлекавшие раньше взоры с картинок, ей показались бездушными, жёсткими, как их сухо шуршащая листва будто из жести. Как непонятно чем, шерстью ли щетиной покрытые их стволы и плоды. Оказалось, что в этом климате «вечного лета» не такая уж благодать. Зелёные, цветущие оазисы лишь в ухоженных зонах отелей, где день и ночь трудятся бедные вьетнамцы, орошая и пропалывая искусственные насаждения. Дикоросы же испытывают жесточайшую засуху до муссонных дождей.
Достаточно вспомнить бедную провинцию, рисовые поля, увиденные на экскурсии: между узкими делянками сплошь каналы искусственного происхождения. И вьетнамцы с мотыгами по колено в этой воде. Это же такой тяжкий труд! Как видно для простого народа везде не сахар. Знай гни спину, коли хочешь выжить!
Ушло очарование и наслаждение экзотикой. «Домой!» — мысленно твердила она себе.
Днями только море гасило хандру. Она словно сливалась с тёплой упругой волной, чувствуя её власть над собой. Пыталась понять самоё себя, свою «стихию». Марина — морская значит, отчего родители дали ей такое имя? Могли ли предположить, что судьба выделит ей такой шанс — побывать не просто на море, а во Вьетнаме — далёкой, загадочной стране?
Фёдор и Ефим по-прежнему держались друг друга, но в море Марина старалась быть ближе к ним в целях безопасности и как-то совершенно случайно подслушала разговор, звук долетел до не порывом ветра.
Федор Степанович уговаривал Ефима на совместный отдых нынче же летом только вдвоем и в Турции.
— Хочешь, я тебе «командировку нарисую», супруга не догадается. И я своей ни «у-у». Твоя зажатая как монашка, моя как сомнамбула неживая, только и забот, как уход за своим драгоценным телом. Тьфу! — выругался он в сердцах. — Если есть любовница, бери ее, но я бы не советовал, лучше на месте снимать молодых «толок». Оторвемся как настоящие мужики без своих «самоваров». Думай, Фома! — распластавшись на волнах вниз лицом, он умолк.
Марина словно облитая ушатом ледяной воды, даже тело покрылось пупырышками, замерла, не в силах сдвинуться с места. Ефим хохотнул коротко, но не ответил ничего. Марину накрыло накатившимся валом с головой, померкли звуки. Нахлебавшись соленой воды, она пробкой выскочила на поверхность, поспешила к берегу. В таком состоянии не далеко до беды.
Да вот же она Беда, что предчувствием томила ее душу! Вот угроза их семейному счастью! Притаилась, пригрелась змей на груди у мужа, ухмылялась, терзала всё это время ее.
Тревога, поселившаяся в душе уже не оставляла ее. Она опять промолчала, мучительно соображая: «Неужели Ефим сможет переступить черту и вся их семейная, благополучная жизнь обрушится в одночасье?».
Оставшееся время отпуска она провела как в тумане. Ефим тоже стал поговаривать, что такой длинный и праздный отпуск не для них.
В обратный рейс места в самолете новым знакомцам выпали порознь, но Федор Степанович и тут договорился и их усадили вчетвером.
К исходу отпуска Федор заболел — воспалилась старая болячка, да так, что избавление от болей он находил только в лежачем положении. Без операции на этот раз не обойтись, но ложиться под нож в чужой азиатской стране было делом непредсказуемым и он, наглотавшись анальгетиков, превозмогал боль, благо Ефим и Марина безоговорочно согласились уступить одно место ему. И теперь он лежал, занимая три места, двоим приходилось стоять, сменяя друг друга.
Боинг, набрав нужную высоту, мерно гудел мощными турбинами. Пассажиры расслабились: кто читал, кто смотрел фильмы из гаджетов, слушал музыку, или нацепив свет поглощающие очки, спал, отгуливая последние часы отпуска.
Люди были довольные, посвежевшие, загорелые, некоторые даже и слишком, о чем красноречиво говорили круто «присоленные» плечи, носы, уши и затылки мужчин и маленьких детей, наиболее уязвимых для солнечных ожогов.
У многих на запястьях еще горели яркие нитяные браслеты — отпущение грехов от монахов Будды.
Перелит в девять часов не располагал к постоянному сидению в кресле, потому пассажиры двигались по салону, скапливались у туалетов и в «кармане» у аварийного выхода.
Пассажиров сектора среднего класса, давно привлекал громкоголосый дядька средних лет, увлеченно рассказывающий что-то рядом стоящей молодящейся даме. Мужчина был небольшого роста, коренастый и плотный как боровой гриб. Плечи с явно выраженными бицепсами и развитая грудь шоколадного цвета, широкая белозубая улыбка от уха до уха делала лицо радушным и приятным, если бы не проступала морской солью облупленная кожа крупного горбатого носа и не светились красной кожей облезшие уши собеседника. Довольно пострадала и лысина мужичка, расписанная как географическая карта «островами и океанами».
Дама была сдержана в разговоре и жестах в отличие от мужчины.
— Ну так я говорю: друг у меня есть, мы с ним как одно целое. В детстве была у нас одна страсть на двоих — охота. Ну, жили так, средненько. А чего там таить: я до десятого класса ватник носил. Зимой — валенки, весной — сапоги резиновые. И для охоты одна берданка на двоих. Лыжи самодельные. Широкие такие, с лямкой из сыромятной кожи — надел и вперед.
Навидались мы как-то зайцев тропить. А зайцы, я вам скажу, тоже не простой народец — так запетляют, поди, разберись, в какую сторону он убежал, где ложку устроил — притаился?
— Ефим, — трогает его за локоть жена, — Ты бы потише, неудобно как ты кричишь.
— Чего? — встрепенулся рассказчик, — Ты вот это зря, не перебивай мужика! Иди, садись, всё нормально. — Ефим, явно недовольный замечанием супруги, переводит взгляд на собеседницу, игриво делает вывод: — Вот вечно вы так, женщины! А я чего? Я ведь не выражаюсь!
Пассажиры отыскивали глазами незадачливого оратора, но и это не укорачивало его пыл. Марина предложила:
— Светлана, посидите, я теперь постою.
Женщина охотно присела рядом с мужем. Про зайцев Ефим рассказывал теперь супруге. Голос его пересиливал звук турбин. Из ряда поднялась женщина и громко, на весь сектор обратилась к оратору:
— Мужчина, историю про зайцев мы все уже слышали, смените тему разговора!
Горе-охотник замолк, настроение его явно испортилось. Молча дождался, когда Светлана сменит его. Женщины остались вдвоем. Разговор между ними не клеился, дежурно спрашивали друг друга о каких-то мелочах. Мозг Марины «вынесла» небрежно брошенная Светланой фраза: «Как Федор испортил мне в этом году отпуск!»
Самый близкий человек тяжело заболел на чужбине, состояние его критическое и это называется «испортил отпуск»?
Марина окончательно замолкла, тогда как супруг теперь оживленно беседовал с Федором.
— Не говори, — чему-то смеялся Федор Степанович, — Мы раньше летали в «бизнес-классе», оказалось не лучший вариант. Комфорт, конечно, но там пассажиры с грудными детьми, я от их ора чуть не тронулся. Сделал вывод: «О, нет, лучше «золотая середина»».
— О, ты прав: «золотая середина» должна быть во всём! — подхватил Ефим.
Марина окончательно утвердилась в своих выводах насчет Федора Степановича: «Будет теперь тема для разговора в своим кругу, как один мужичок-простачок весь отпуск развлекал его своим наивном, как в самолете трепал про зайцев. Ловкач по жизни. Вот и со стюардессой договорился, ведь места нам выпали врозь. Кто бы кроме нас согласился девять часов стоять на ногах?»
Борт наконец прибыл в порт Тюмени. Федора Степановича ожидала карета «скорой помощи». Новые знакомцы спешно простились, обещаясь не теряться.
— Архипыч, бывай здоров, подумай над моим предложением.
— А как же! — и вдруг громко, обращая на себя внимание, пропел: — А нам всё равно, а нам всё равно, пусть боимся мы волка и сову.
Марина с досадой взглянула на мужа: «Ходячая фишка-анекдот! И зачем это тебе?!»
Светлану забрал водитель на крутой Ауди. При расставании она даже не взглянула в сторону новых знакомых.
Ефима с Мариной встречать приехала дочь на старенькой машинке. Она уговорила родителей не ехать сегодня же домой:
— Отдыхайте с дороги. Вечером посидим семейно.
Едва за ней захлопнулась дверь, Ефим улыбаясь от уха до уха, признался:
— Ты не представляешь, что мне предложил Степаныч.
Марина, затаив дыхание, словно перед прыжком в пропасть, едва выдавила:
— В Турцию и без своего «самовара»?
Глаза мужа выкатились из орбит:
— А ты откуда?.. — смеялся от души, — Подслушала и молчала, ну, жена-а!
— Да я тебе тоже кой чего расскажу.
После исповеди супруги, Ефим наморщил лоб, почесал переносицу:
— М-Модасытый голодного не разумеет, не ровня они нам, конечно. А и черт с ними! Каждый живот по законам своей совести. Всё прекрасно, Маринка, на отдых мы с тобой еще полетим. Накопим денег, внуков с собой возьмем, будем песочные замки на берегу строить. Видала, как ребятишки играются? Мужик сказал — мужик сделает! А еще мы им Россию покажем! Карелия, Крым, Поволжье, Урал, Алтай, Забайкалье, Уссурийский край, Дальний Восток, Якутия — всё не перечислишь и не объедешь, велика она матушка! Знаешь, если честно, положат руку на сердце: во Вьетнаме тепло, море бесподобное, но лучше наших красот не бывает!
Разжались железные тиски, сжимавшие Маринино сердце, по щеке скатилась благодарная слеза:
— Я всегда знала, что ты не такой, как они!
Она взяла ножницы и со смехом расстригла на руке мужа яркий браслет:
— Отпускаю тебе все грехи, славяне мы, к чему нам перед Буддой каяться?
Порыв ветра бросил в окно горсть сухого снега, в Тюмени еще стояла ранняя весна…


Парткомовские миллионы

Экспонаты

Лодка, шурша песком, причалила к берегу. Пахом, деревенский сухощавый, но крепкий дедок, перешагнул через борт. Уцепившись за цепь, укрепленную в носовой части, потянул ее на себя, нога в кирзовом сапоге скользнула по чему-то плоскому. Рискуя упасть, он взбросил руки, балансируя, но удержался на ногах, чертыхнулся, в сердцах пнул под киль кормы. Из-под песка явно проступила кость невиданных размеров. Пахом невольно присмотрелся, расчистил еще большую площадь, выступил огромный мосол.
«Лошадь? — соображал рыбак, — Медведь? Не похоже. — Ухватился и почти без труда вывернул находку из песка. — Мать честная, лось, вымерший носорог, мамонт?!»
Рыбалка сегодня не задалась, поймал пару подлещиков, трах пескаришек, не возвращаться же с пустыми руками. Вот и находка! Только куда этот мосол приспособить? «Экспонат, однако», — разглядывал он желтоватую, пористую кость. Нашил палку поострее, потыкал словно пикой рядом с местом находки. Обнаружился буро-коричневый голыш, с буханку черного хлеба величиной, выкопал обмыл, долго разглядывал, смекал чего-то, взял и его.
Супруга из рыбешки уху сладила, хоть небольшой навар, но свеженькая похлебка.
Добытые экспонаты Пахом водрузил на этажерку с книгами, показывал при случае мужикам, уверял, что это кости мамонта.
На летних каникулах к старикам наведался внук-подросток из города. Заинтересовался находками деда:
— Дед, где ты их добыл? Ты понимаешь, что это?
— Думаю, это кости мамонта, а какие именно, затрудняюсь сказать, — дед взял кость, — Вот эта ровно от ноги будет, — он поставил ее вертикально, словно примеряя, — Вишь, берцовая, однако. Тазобедренная инока выглядит.
Внук оживился, подтвердил, что ровно такую он видел в краеведческом музее Тюмени.
— А это зуб мамонта. Видишь, поперечные жевательные пластины. Он представляет большую ценность для косторезов и для науки. Нужно сдать эти экспонаты в музей, либо в НИИ палеонтологии.
Внук уехал, а Пахом заразился идеей разбогатеть, сдав экспонаты в городе в нужное место.
Увернул кость в мешковину, тщательно обвязал веревкой. Зуб определил в рюкзак. Действовать решил осторожно: в городе дельцов хватает, как бы не продешевить!
В Тюмени с автовокзала перешел на городскую остановку и сел в грузопассажирское такси, намереваясь проехать в краеведческий музей на набережной. Город Пахом немного знал, потому спокойно взирал на мелькающие кварталы за окном. Вдруг в глаза ему бросилось объявление: «Скупка рогов», далее следовал номер мобильного телефона, Пахом отметил для себя этот район города.
В музее его ждала неудача: он был закрыт на санитарный день, лишь на первом этаже работала небольшая художественная выставка.
Пахом нашил-таки какого-то служителя основного зала. Скептически осмотрев кости, тот заявил, что особой ценности они не представляют, так как музей располагает полным скелетом мамонта и костями более хорошей сохранности.
Больше никто и ничего вразумительно не сказал, лишь дали визитку с адресом и телефонами музея.
Куда следовать далее, Пахом не знал. О НИИ палеонтологии никто слыхом не слыхал, пара прохожих назвала музей минералов или геологии. Ехать туда не решился. Вспомнилось объявление о рогах, и он, была-не была, отправился туда, где видел его. Простенький мобильный телефон у него был, позвонит в случае чего по тому номеру, авось рядом окажется эта скупка.
Заявленную контору он нашил довольно быстро. Оказалось это частная лавочка, приобретающая рога благородных животных: лосей, оленей, косуль. Пахом сказал о своим товаре. Приемщик — раздобревший мужичок с плутоватыми бегающими глазками лениво гонял карты по экрану монитора. Выслушав деревенского дедка, на всякий случай набрал в поисковике «зуб мамонта — купить», прочтя информацию необычайно оживился:
— А ну-ка, зуб покажи.
Пахом достал экспонат. Приемщик взвесил его на руке, покрутил, рассматривая.
— Стольник даю.
— Чего? — удивился Пахом. — За стольник иди поищи дураков, да добудь его сам. Давай сюда.
— Погоди, погоди, дед, я это так, прицениваюсь. Давай рубль и по рукам.
— Ещё хлеще! Хват ты, однако, парень! Вместо ста, рубль дашь!
— Ах, не понял ты, это так условно говорят — рубль, тысяча рублей, если быть точным.
Пахом не спешил расставаться с находкой: «Коли он так резко цену поднял, стало быть, хороших денег стоит этот зуб».
Приемщик замешку деда принял за обдумывание, поспешил:
— У тебя еще что-то есть?
— Есть, только дешевить я, парень, не собираюсь.
Воззрившись на берцовую кость мужичок присвистнул:
— Эк тебя, дед, угораздило! Где ты это добыл? Может, у тебя и бивни имеются?
— Тебе, может, и ключ от комода, где деньги лежат?
— Да ладно ты, я это так, разговор поддержать, — он быстро клацал по кнопкам клавиатуры, высматривал что-то на экране. — Давай оптом за три рубля и «дело в шляпе».
Пахом молча упаковывал кость. Мужику позвонили на мобильный телефон, он нервно забегал:
— Ну да, настоящие. Узнал. Предлагал, — отвечал обрывочными невыразительными фразами, — Пока нет, давай подъезжай, ага. Ерником! — и уже обращаясь к Пахом: — О-эр-эр, дедок, как там тебя, давай сделаем так: сейчас подъедет эксперт, установит реальную цену твоему товару и по рукам. Ты куда это собрался? Садись, в ногах правды нет, я чаек поставлю.
От Пахом не ускользнула озабоченность и суета мужика, который еще минут пять назад был ленив и спокоен, как удав. Он решил дождаться эксперта.
Очень скоро явился горячий чай, печенье, конфеты. Мужичок подмигнул:
— Или может быть, чего погорячее? — он извлёк из шкафа-пенала приземистую расчатую бутылку коньяка, рюмку, — налил до краёв, придвинул Пахому.
— А себе? — заметил тот.
— Извини, я на службе.
Пахом насторожился: «Что-то нечисто тут, небось намешано невесть что», — вслух сказал:
— Да и я не стану. Мне ещё обратно пилить, сморит в автобусе. Скоро ли твой эксперт?
— Сей момент, вот-вот будет.
Вскоре в офис, как обозвал контору приёмщик, ввалился холёный «эксперт». Из кожаного пиджака выпирал внушительный животик, на среднем пальце левой руки сверкало массивное золотое кольцо-печатка. На оплывшем лице нос картошкой, глубоко и близко посаженые глазки с белёсыми ресницами, покатый лоб, два крупных зуба, выпирающих из-под жёстких усов — истый бобёр по обличью. С приёмщиком он говорил командным тоном, начальственным взглядом оценил Пахома. Он видимо решил, что такими манерами обескуражит деревенского деда, облапошит в два счёта. Началась канитель, торг, ни торг, уловки, ухмылки.
— Ты же, дед, физическое, не юридическое лицо и лицензии на добычу подобного материала у тебя, разумеется, нет. Для тебя один вариант: скинуть всё нам.
Пахом понял, что пора смазывать лыжи. Он отклонил все предложения, сославшись на то, что учёные примут его находку на более выгодных условиях. Уже в дверях его задела брошенная напоследок фраза:
— Ну, ну, если ещё говно мамонта привезёшь, враз обогатеешь!
Пахом, было, вышел за двери, но обернулся:
— Вы в объявлении пропустили слово «копыта», комбинаторы хреновы!
Знал Пахом вес своим словам, читал Ильфа и Петрова, решил не искать больше места, куда сдать свои находки: «Такая «скотина» нужна самому!»
Благополучно вернувшись домой, отдал зуб мамонта старухе:
— Будет тебе добрый гнёт для квашеной капусты.

Недоносок

Нашлось практичное применение и для берцовой кости. Пахом приладил её подпирать похилившийся заборчик у соседского погребка.
С этим заборчиком у него в хозяйстве произошла оказия: по весне потерялась глубоко супоросная свиноматка. На пару со старухой искали они животину на поскотине, за деревней в овраге. Спрашивали в соседней деревне, всё тщетно.
Свиноматка нашлась на третьи сутки. Пахома осенило: заборчик-то повален видно не сам собой, а ровно пятачком подрыт прямо у подпорки. Побежал к соседям:
— Давно ли погреб открывали? — спрашивает у хозяйки.
— Да он у нас ровно открыт, — Семён картошку проверял, проветривал, воду смотрел, верховодка подпирает, приямок-то полнёхонький ноне. А ты почто спрашиваешь, Пахом Иваныч?
— Пойдём, Викторовна, посмотрим, сдаётся мне, свинка наша там загорает.
— Бог с тобой, как бы её туда угораздило?
— Пойдём, а там уж видно будет, — настаивал сосед.
Пахом сам опустился в открытый створ погребка, тихонько присвистнул:
— Эва, девка, ладно, что угадал я. А тебе тут сытно живётся, — огляделся он, — вон картошка погрызена, водичка рядом, ага? Ну, бывай, покудова за подмогою побегу.
Свинья, развалившись на боку, лежала на деревянном полке, обочь с кадушкой квашеной капусты, банки с соленьями-вареньями стояли в целости сохранности у самой стены.
Вытаскивали свиноматку втроём на вожжах, сам Пахом подначивал из погреба, направлял, подталкивал.
В этот же день свинка опоросилась преждевременно восьмью мёртвыми поросятами, а девятый вдруг зашевелился, задёргал ножками. Пахом подхватил детёныша, спрятал за пазуху. Бабка было воспротивилась:
— Куды ты с им? Толку всё одно не будет. Ох, ты беда какая, сколько урону понесли! Растудыт твою хозяина мать! Забор починить не можешь! Одне дудки да книжки у тебя на уме!
Бабка Авдотья отчасти была права: любил хозяин волю-вольную — луговой простор, речку, лесные тенистые пущи, работу свою. В домашнем же хозяйстве прореха на прорехе — не лежало сердце. Видно, всякому своё по душе.
До пенсии и дальше, пока хватало сил, Пахом пас частный крупнорогатый скот. В ремесле своём был асс. Знал он характер всякой животины, умел управлять, договариваться с ними, как с людьми. Если заводилась в стаде особо норовистая корова, бык или тёлка, находил подход, дабы стадо не баламутили. А уж коли занеможет какая скотинка, помогал ветеринару управиться — кровь ли на анализ взять, задать микстуру, обработать рану.
Упомянутые Авдотьей дудки и книги имели место в увлечениях супруга — к тем и другим пристрастился он при пастьбе. Дудки, а вернее сказать сопелки, мастерил из сухих былок борщевика, рогоза. С последними было больше мороки, приходилось выжигать сердцевину раскалённой спицей, тогда как у борщевика трубка полая.
Всякая из сопелок имела свой голос, тональность. С их помощью Пахом и руководил стадом: звал утрами на пастбище, в обед на водопой, поднимал с отдыха, вёл обратно в деревню.
К книгам пристрастился на выпасах же. Да так пристрастился, что прочёл их великое множество, в своих знаниях по литературе мог «заткнуть за пояс» местного учителя словесности.
Третьим пристрастием Пахома была рыбалка, не упомянутая бабкой. Как никак, от этого занятия в семье был прибыток, любила супружница горяченькой юшки похлебать, запечённых на сметане да в русской печи пескарей отведать.
А ещё горазд был сельский пастух на выдумку, юмором неординарным славился, рассказчиком слыл интересным.
Любили мужики хоть в сотый раз послушать, как побывал он у кумы на дне рождения. Всякий раз история обрастала новыми подробностями и версиями. Начиная повествование, Пахом обычно садился в удобную позу — закидывал нога на ногу через колено и ритмично покачивая носком сапога, заводил неспешный разговор:
— Любила кумушка, царствие небесное, по гостям ходить, к себе однако часто не зазывала. Но раз таки выгостился я у неё. Да, было такое дело! На именины, знать, пригласила нас с бабкою.
Ага, значит, усадила за стол чин-чинарём. Стол накрыла скатёркою плюшевой с кистями — как в лучшем ресторане. Ну из закуски то, да сё, а на горячее пельмени подала. Я, брат ты мой, таких пельменей отродясь не видывал, размером с блюдце, больше четырёх и на тарелку не вмещается. Бог бы с ними, будь они вкусные, а то ведь угораздило её, то ли мясо заветренное, то ли сало прогорклое в фарш положить, опять же тесто толстое к зубам липнет. Да будь ты неладна! Раскромсал это я пельмень на четыре части, жевал, жевал, а в глотку не лезет хоть убей. Смотрю: кот на сундуке вытянулся, глазищами так и стреляет, кисточками от скатёрки шевелю, будто поиграть зову его. Спрыгнул он, забрался под стол, я ему этот пельмень и давай скармливать незаметно. Только уж больно быстро рыжий насытился, вернулся на свою лежанку и мяучит эдак лениво, чего мол манишь, не лакомый твой кусочек. Что же делать? Ну, разговоры разговариваем, ещё два пельменя я между делом в носовой платок увернул, поднялся из-за стола, сделал вид, что до ветру пошёл. На улице кобелю бросил, этот, слава богу, проглотил не смакуя. Хвостом виляет, ещё просит, стало быть. «Погоди, Тобик, вынесу» — пообещал.
Вернулся, а кумушка мне на тарелку ещё пельменей добавила, приговаривает: «Кушай, Пахом Иваныч, кушай на здоровье!» «Вот незадача», — думаю, в слух отвечаю: «Наелся я, кума, от пуза!» Смотрю, супружница моя тоже кумекает куды бы угощенье сбыть? Нашлась, однако: «Ой, кума, чтой-то у меня печень последнее время шалит, боюсь жирного много». Подхватила кума тарелки, кота зовёт. Побежал кот на хозяйкино угощение. Да куда там! Хвостом эдак нервно передёрнул, мяукнул для приличия и пошёл восвояси.
— Ты что это, Вася, захворал? — озадачилась кума.
А Вася верно думает: «Кушай сама свою стряпню, а я себе сам сметанки добуду!»
Слушатели умирали со смеху, потому как умел Пахом свой рассказ и мимикой украсить, и жестами изобразить.
Свинку ту пришлось срочно пустить на мясо — ветеринар упредил — при падении что-то повредилось в утробе — исхудает и издохнет. Поросёнка Пахом выходил-таки: кормил с соски, «домик» устроил в раструбе рукава фуфайки. Мало-помалу хрюшка начала подавать голос, высовывать из рукава пятачок.
В канун бабкиного дня рождения супруг заявил:
— Пеки пироги, приглашай старух, представление тебе устрою.
— Какое такое представление? — удивилась Авдотья.
— Там увидишь, — сказал загадочно.
В назначенный день и час пришли три старухи-сударки, чинно уселись за стол в горнице, гоняли чаи с пирогами, пили наливку за здоровье хозяйки. Затянули песню-другую. Судачили, хохотали, Пахом незаметно удалился. Вдруг из прихожей полилась незатейливая мелодия сопелки, хозяин неспешно вошёл, вслед за ним мелко-мелко цокая копытцами приплёлся поросёнчишка, пятачок «по ветру» — хозяин тут как тут вытащил бутылку с молоком, сунул питомцу.
— Подь ты бы к чёрту! — прыснули старушки со смеху.
— Рух, рух, — похрюкивал розовый недоносок — хвост крючком.
— Ох, только! — заливались гостьи. — Пахом, как же ты его потом на мясо? Он же у тебя истый дитя, а ты, старуха-повитуха, язви тебя!
— Как же на мясо, мы ещё в цирковую студию поступим, правда, Фунтик? — веселился хозяин. — Мульён по рублю заработаем!
— Это надо, и к дудке своей приучил! — удивлялась Авдотья. — Что за имечко такое — Фунтик?
— По причине маленького роста, а ещё мультик такой ребятишкам кажут. Будет он у меня производителем, новую породу выводить будем, — гордился Пахом. — Опеть же за деньги!
— Ага, с коровьим стадом простился, теперь свинотой займись, — попрекала бабка, — ты бы дыры в хозяйстве подлатал, вона Маха в погреб угодила, кабы не это, какой бы приплод был!
— Ну, завела опять свою волынку! — Пахом сгрёб поросёнка, подался вон.
Заборчик так и стоит подпёртый берцовой костью мамонта — знай наших! Ишь, ты, фирма «Рога и копыта», задарма забрать хотели!


Самосуд

Деревенские девчата — двоюродные сёстры: Люба и Галка приехали в таёжный посёлок Елань на шестимесячные курсы киномехаников. Ветка, родная младшая сестра Любы, поступила на первый курс в городском педучилище. К старшим в Елань приезжала на выходных, навестить, развеять грусть-тоску, уж больно тосковали они все по родной деревне.
Света-Ветка, смелая, отчаянная непоседа, наставляла старших, журила за излишнюю деревенскую скромность и даже забитость. Сёстры снисходительно улыбались, иногда Люба, пресекала Ветку:
— Разошёлся педагог, погоди, сопли на кулак помотаешь, не то запоёшь! Мы в городе уже лиха хватили, да, Галя? Недаром обратно в деревню рванули: где родился, там пригодился. Нам бы ещё эти курсы поскорее закончить, больше никуда не поеду!
Скромная Галина только кивает головой.
Ветка не унимается:
— Запою, но вашу недоразвитость не понимаю и повторять не собираюсь.
— Ох, ты, развитая ты наша! — не уступала Люба.
— Да я не в том смысле, будто вы тупые. Я про то, например, что вам больше всех надо, особенно тебе, Любаха!
— Что ты имеешь в виду, без году неделя педагог?
— А то! Вот вселились вы в эту общагу, тьфу, мухосрач какой-то, а не общежитие! И давай порядки наводить. Оно вам надо? Тут годами никто ничего не делает.
— По твоему мы должны жить как свиньи? Что, плохо у нас? А как было, ты видела? Не видела, так загляни в соседние комнаты. Мы с Галей чуть ума не лишились: как тут жить?
— Ну, ладно в своей комнате, — смягчается Ветка, — я бы тоже не стала в таком бедламе жить. Так ведь вам надо и в соседних порядки наводить. Вот какого чёрта? Кто тебя просил у этих мужиков мыть, кухню драить?! Дуся ты и есть Дуся!
— Да жалко мне их стало. Мужики ведь, что с них взять? Что я переломилась? Не люблю грязь!
— Вот в этом ты вся! А себя хоть чуть-чуть любить надо и цену себе знать. Нет, лучше мы будем ходить в поломойки к каким-то залётным наниматься!
— Ну, хватит! — сердится Люба, — К кому это мы нанимались? По простоте душевной полы вымыли пару раз.
— Вот-вот, простота, говорят, хуже воровства. Дуры вы неисправимые! Люблю я вас, потому и выступаю.
— Ладно ругаться, — смягчает спор Галина, — Идёмте чай пить, я манник испекла.
Девчата вечеряют за чаем, тихонько в полголоса поют песни. Но раззадорившись уже не замечают, как голоса их крепнут и красиво на два голоса выводят «Тонкую рябину». За стенкой что-то звучно падает, раздаётся отчаянный шёпот:
— Тише ты, увалень, послушай, как девчонки красиво поют! Деревенские, хорошие девушки.
В ответ бубнят что-то бессвязное. Девчата замолкают, тихонько укладываются спать. Любе не спится, тогда как Ветка — дорогая сестрёнка, неугомонный взъерошенный воробей уже посапывает. Люба думает о том, что Света во многом права, но перевоспитать себя уже не в силах. Она сама очень тревожится за младшую сестрёнку: как-то она там в большом городе? Отчаянная, не даст себя в обиду. Да ведь смотря какая ситуация.
Вспоминает, как приехали с Галей в посёлок, отыскали Школу кадров, сдали документы и отправились по указанному адресу, вселяться в комнату.
Общежитие — заезжий дом старинной постройки, находится в центре села. Перекошенный барак в два этажа, собранный из шпал, выглядел нелепой громадиной среди низеньких уютных домов и усадеб крестьянского типа. Несообразно узкие готические окна венчались высокими наличниками, с давно потрескавшейся, облупленной краской. Выщербленный, неокрашенный пол, грязные, рассохшиеся двери с ветхими косяками. Жилым числился только второй этаж. На первом был устроен материальный склад, хозяйственные комнаты, коморки коменданта и сторожа.
На втором пять жилых комнат, умывальник, общая кухня с раковиной и водопроводом. Был и «красный уголок» с телевизором и большим бильярдным столом.
Комендант Михеич на скрипучем протезе, такой же ветхий, как это здание, с трудом поднялся по расшатанной деревянной лестнице, открыл комнату напротив кухни. Из помещения повеяло застоявшимся нежилым духом. В комнате ущербно как и во всём здании: грязные, прокуренные стены, засиженные мухами стёкла окна. Неопределенного цвета портьера, болталась на двух крючках. Грязная чугунная батарея под окном. Две кровати напротив, застланные застиранным бельём, грубыми солдатскими одеялами. Тумбочки, стулья, стол и встроенный шкаф.
— Хором не имеем, чем богаты, тем и рады. Располагайтесь, дамочки. С правилами общежития ознакомьтесь, на дверях всё прописано.
На дверях действительно прикреплена какая-то инструкция. Ниже дверной ручки зияла большая дыра — брешь от врезного замка. Весь косяк был выщерблен, видимо замок менялся неоднократно. Девчата невольно переглянулись, но не сказали ни слова. Михеич опередил их мысли:
— Комната самая наилучшая, супротив кухни, опять же окно на природу. Кхе-кхе, — прокашлялся и заковылял проч.
Галина подошла к окну, засмеялась:
— Любка, посмотри вид на «море».
На заднем дворе пережившего век здания, находилась большая деревянная уборная на две секции «м» и «ж» и короб для мусора. Вместо ограждения границу двора выделял небольшой ров. Далее простиралась ярко украшенная осенью поляна с редкими чахлыми ёлочками, упирающаяся на горизонте в сосняк.
Поразмыслив, девчонки отправились искать хозяйственный магазин. Вернулись с полными авоськами, и намерением немедленно приступить к уборке комнаты. С Михеича стребовали ведро и ветошь, бачок для извести.
Известь загасили на заднем дворе. Закипела работа: до глубокой ночи мыли, скребли, прихорашивали жилище. Пару раз поднимался ночной сторож Василий Иванович — пожилой мужчина возраста коменданта. Нахваливал новых постояльцев: «Народ тут бывает в основном залётный — «перекати поле». Разу ещё никто не вызвался ремонт делать. Это из каких вы мест, девицы?» Растроганный, предложил посильную помощь. Девчата попросили залатать дыру на двери. Сторож ушёл, но вскоре вернулся. На зияющую брешь набил картонную корочку от книги.
— Тут у меня материалу никакого не имеется, вот на первое время хоть так, — развёл руками. — Может, ещё какую услугу вам оказать?
Девушки попросили утюг, и крючки для портьеры. На этот раз он ушёл надолго. Вернулся всё же с утюгом. Сообщил порядок вещей:
— Тут всем Михеич распоряжается, это уж я у бабки на день выпросил, убедил, что жилички хорошие. М-да. Ну, что же, обживайтесь, девчата. Пока кроме вас никого нету, ждём со дня на день студентов, их в большие комнаты расселяем. Когда водителей-уборочников пришлют, когда строителей. Ночью спите спокойно, никто вас не тронет, ну, случай чего, дайте мне знать.
Ранним утром Галина наглаживала выстиранную штору, любовалась, как преобразилась комната, Люба готовила завтрак. Развесили портьеру, попили чай, отправились на занятия.
Пообедали в столовой при Школе кадров, заглянули на почту, пошли в общежитие.
Движимый любопытством, в дверь постучал Михеич.
— Открыто.
— Мать честная! — невольно воскликнул комендант. Он в недоумении разглядывал комнату. В глаза ему ярко светило солнце из промытого окна, чистая портьера, на подоконнике появился цветочный горшок с немудрёной садинкой — Любины старания. Стены и потолок сияли белизной и свежестью, чисто промытый пол. Над кроватями у девчат развешаны яркие репродукции картин русских художников. Михеич невольно попятился к двери, — Вот это новосёлы! А я к вам в обуви.
Довольные собой, девушки улыбались, приветливо пригласили:
— Проходите, проходите, может чайку сообразить?
— Спасибо, только из-за стола, — но всё же сел, — Не даром мне Василий Иваныч вас расписал. Ну, что же, похвально, девушки. Обращайтесь, если что: у нас всякая утварь в наличии имеется.
Девчонки зажили в общем-то мирно и беспечно, кабы не тоска по дому.
Через неделю в смежную с девушками комнату вселилась мужская бригада из шести человек. Не то геологи, не то геодезисты, изыскатели какие-то. Девчата стали вежливо здороваться с соседями, узнали их имена.
Самый старший — Андрей Ефремович, бригадир, высокий сухощавый мужчина с благородными чертами лица, несколько угрюмый с сиплым, простуженным голосом.
Клим и Георгий — приземистые, крепкие мужики сибирской породы, куртки на их груди всегда были нараспашку. Все трое годились девчонкам в отцы.
Яков и Павел — весёлые балагуры, лёгкие на подъём, среднего возраста, относились к девчатам как старшие братья. За глаза девчонки звали их Яшка и Пашка.
Лишь один был неопределённого возраста, коренастый увалень с большой головой, крупными губами и зубами, бегающими глазками. Звали его Митяй. Вот этого Митяя с его двусмысленными шуточками и сальными взглядами девчата невзлюбили, побаивались и старались избегать.
Утром рабочие очень рано выходили на работу, возвращались только вечером. Дверь в комнату при этом оставляли настежь открытой. Михеич ворчал иногда, поднявшись на этаж:
— Опять двери-окна нараспашку, украдут казённое имущество, а я отвечай!
Оказалось Андрей Ефремович страдал приступами астмы и не выносил табачного дыма, тогда как остальные нещадно смолили, бывало, на кухне и в «красном уголке». Ночами бригадир надсадно кашлял и выговаривал коллегам:
— Мужики, неужели нельзя курить в отведённых местах?
— Ефремыч, мы и так тут не курим, тебя само наше присутствие убивает. Извини, я совсем не могу без курева — уши пухнут.
Вот после этого сердобольная Люба решила впервые вымыть полы в комнате у мужчин. «Табак табаком, а пыль ведь тоже вредна», — рассудила она.
Девчата приходили с занятий в три-четыре часа пополудни, до конца смены соседей было достаточно времени, чтобы не путаться у них под ногами. Люба вытащила из батареи отопления пуд окурков — вот и табак! Сбрызнула веником пол, вымела и вымыла.
Утром Андрей Ефремович заглянул на кухню, где хлопотала Галина.
— Девушки, спасибо вам большое! Я сегодня спал как убитый, свежо в комнате стало.
— Это Люба, — с улыбкой отозвалась Галя.
— Значит, ей привет и низкий поклон! Замечательные вы, девушки! Эх, хозяюшки кому-то достанутся!
Жизнь в общежитии заметно оживилась с тех пор, как вселилась бригада. По вечерам в «красном уголке» бывало шумно — мужчины гоняли бильярдные шары, смотрели телевизор. Балагуры Яша и Паша играли на гитаре, пели. Михеич и сторож, проникшись к девчатам отчей любовью, заручились и у бригады опекой над соседками.
Ещё неделю спустя оставшиеся места в общежитии заняли студенты, прибывшие на уборку урожая. Жизнь в старинном здании теперь била ключом. Люба и Галя продолжали жить уединенно. Лишь иногда они ходили на вечерний киносеанс в поселковый Дом культуры, но в основном отсиживались в комнате, читали принесённую Василием Ивановичем подшивку роман-газеты.
В ясные погожие дни гуляли на природе: уходили к озеру, раскинувшему свои красноватые от залежей торфа воды. Озеро было окаймлено хвойными деревьями. Издали лес казался величественным и неприступным. Ели с голубоватым отливом устремляли высоко острые вершины, тогда как сосны вольготно раскидывали кроны, светились золотом стволов. Сёстрам, выросшим в краю лиственных пород, всё здесь было мило и любопытно глазу. Им хотелось побывать и в самом бору, но незнакомые места сдерживали этот порыв. Пару раз ночной сторож приносил им белые грибы на жарёху, которые оказались необычайно вкусными, обещал как-нибудь сводить в бор, но всё не находилось времени.
По вечерам в пятницу сёстры ждали из города Ветку. Делились новостями, вспоминали детство, пели песни и счастливые крепкой дружбой и преданностью, укладывались спать.
Ветка тоже знала уже всех соседей. Познакомилась с некоторыми студентами и пару раз убегала на танцы.
Наступила глубокая осень. Студенты съехали, бригада мужчин дорабатывала последнюю неделю, свёртывала изыскания.
У Гали заболела старенькая мама и она, отпросившись с занятий, в среду уехала домой, собиралась вернуться в воскресенье.
В субботу Люба вернулась с занятий рано. Вчера вечером она как всегда ждала Ветку, но та, занятая сдачей «хвостов» не приехала. Значит приедет сегодня. Люба видела из окна кухни рейсовый автобус и готова была бежать навстречу сестре в обеденный рейс, но она не явилась. Девушка затосковала и чтобы убить время решила опять навести порядок в комнате мужчин-соседей.
Подоткнув подол старого ситцевого платьица, она вымыла уже половину комнаты, когда за спиной услышала осторожные шаги. Не разгибаясь оглянулась, в дверях стол Митяй. Он закрыл за собой двери и теперь стремительно, одним прыжком оказался за спиной девушки, схватил её хищными упругими руками за бёдра.
— Ну, что, птаха, развлечёмся?
Люба вывернулась было, отскочила, но он вновь настиг, силой потащил на кровать:
— Чего ломаешься, строишь из себя? Я тебя сразу раскусил: ходишь, порядки наводишь, бестия, ищешь, к кому бы в постель прыгнуть да в жёнушки напроситься — обманули, мол, обесчестили, караул! А на самой печати ставить негде! Знаю я вашего брата, все вы хищницы!
Он пребольно выворачивал ей руки, лез слюнявым ртом к лицу, мощно и властно прижимал ногами её ноги. Она отчаянно выворачивала голову, хватала руками за челюсти, углы рта, пытаясь причинить ему боль и таким образом образумить. Всё её существо охватила волна отвращения, страха, она не могла сделать полный вдох — сильнейший спазм перехватил горло и лёгкие. Не было сил кричать, а он одной рукой уже рвал хлипкий ситец на груди девушки, другой задирал подол, больно тискал бёдра, давил локтем на солнечное сплетение. Любе удалось на какое-то время ослабить его напор и она отчаянно изо всех сил крикнула.
— Ори, дура, теперь не отвертишься! Расслабься, тебе же по кайфу будет! Ах, какая ты аппетитная! А-а-х!
Он вдруг ослаб, распустился всем телом — над ним с табуретом в руках стояла Галина. Любе хватило сил и этого мгновения, чтобы сбросить насильника, освободиться от его гнёта. Девушки, опрокинув половое ведро, стремглав выскочили из комнаты и запершись в своей, обнявшись, горько заплакали.
Галина — верная подруга, сестра, выручила Любу из неминучей беды. Оказывается она приехала раньше, чем обещала.
Час спустя пришли остальные мужчины, шумно ввалились в комнату. Митяй лежал на кровати вниз лицом. Опрокинутое половое ведро, недомытый пол, насторожили бригадира, он резко вскрикнул:
— Митяй, что тут произошло? Мы о чём с тобой договаривались? Ты обещал картошки пожарить, мы с ребятами почти добили объект, завтра завершаем и справляем отвальную.
Тот встал, помятый лицом, скривил физиономию:
— Пожарю, какие проблемы.
— Что тут произошло, спрашиваю?
Митяй брезгливо подобрал тряпку:
— Хотел полы вымыть, праздновать так праздновать, да живот чёй-то вдруг скрутило, в глазах потемнело, ну я и того, опрокинул не помню, как.
Коллеги переглянулись недоумённо, виданое ли дело, чтобы Митяй вызвался сам вымыть полы? Секунду соображая о чём-то, Андрей Ефремович вышел в коридор, постучал в комнату к девчатам:
— Люба, ты дома?
Девчата не отозвались. Люба, опухшая от слёз лежала теперь на кровати, укутавшись с головой. Услышав стук, подала знак сестре: «Молчи!»
Так и просидели они до сумерек тихо, будто их нет. В соседней комнате балагурили. Слышно было, что заходил Михеич и ночной сторож, о чём-то договаривались. Суетились на кухне, парили-жарили, звенели посудой. Наигрывала гитара.
В дверь девушек раздался условный стук. Так стучалась Ветка. Галина, не зажигая свет, осторожно впустила сестру и тотчас закрылась на ключ.
Беспечная Ветка, не ведающая ни о чём, громко заговорила:
— А вы чего без света? По ком поминки?
— Тихо! — предупредила её Галина, невольно взглянув в сторону Любиной кровати.
— Да что у вас происходит? — Ветка насторожилась, — Люб, ты что, заболела? — она решительно включила свет и внимательно вгляделась в лицо сестры.
Распухшее лицо Любы вмиг вселило в неё какую-то страшную догадку, Ветка рванула с сестры одеяло, лохмотья от платья, руки и ноги в кровоподтёках вызвали у неё прилив крови к голове, лицо её перекосило:
— Кто? Кто это сделал? — вскричала она страшно и жутко.
Когда сёстры сбивчиво объяснили ей суть дела, Ветка немного успокоилась. Она теперь не кричала, а прижав кулачки к груди, ходила по комнате кругами, о чём-то мучительно думала, соображала, решалась и тихим, но полным ненависти голосом выдавала проклятья обидчику.
— Ты права была, Ветка, кто меня просил это делать? Пусть всё и все зарастут в грязи! Дура, я, дура набитая! — выговаривала Люба слабым голосом, полным отчаяния.
— Погоди, погоди, сестра! Ты зря на себя не наговаривай. Сейчас я тоже вымою пол. Во всей этой чёртовой дыре вымою пол и тогда посмотрим, кто из нас дурак!
Она решительно двинулась к дверям. Люба взмолилась:
— Ветка, чего удумала? Ничего им не говори!
Но она слишком хорошо знала младшую сестрёнку, если уж придёт той какая идея, не сломить её, не убедить. Люба подскочила, попыталась удержать Ветку.
— Нет, сестра, теперь уж мой черёд. Был бы он один, а так при всех, ничего он мне не сделает. Сидите и ничего не бойтесь. Победа будет за нами! — вид у Ветки был более чем решительный, она вся светилась готовностью идти в бой.
Челюсти её сводило судорогой, а глаза горели яростным огнём, когда она ступила на порог соседней комнаты. Не поприветствовав никого, отыскала взглядом бригадира и теперь глядела пристально и отчаянно только на него:
— Ну, что, совет в Филях состоялся? А теперь послушайте меня: у вас пять минут на решение. Как будем судить вашего коллегу: честным советским правосудием или самосудом? Я склонна ко второму. Ваше решение?
— Какой суд, над кем, Светочка? — Андрей Ефремович смотрел не отводя глаз, но ни тени лукавства не выдал его взгляд.
Валяющийся на кровати Митяй отозвался:
— Ты-то тут при чём, мелкая? Ещё молоко на губах не обсохло, а туда же.
— Зато ты себя выдал с потрохами, ублюдок! Мелкая, говоришь? А я бы тебя, если бы были силы, вот этими руками давила, до последнего вздоха, чтобы подобная падаль не топтала нашу Советскую землю!
Андрей Ефремович мигом о чём-то сообразив, вскинул голову:
— Опрокинутое ведро, недомытый пол, Люба? Любушка! Что ты натворил, отвечай, подлец!
Ветка отпрянула, вид у бригадира был ужасный. Волна удушья подступила, окрасила лицо в багровый цвет. Он пошатнулся, закашлялся, но превозмог себя, опершись о стол, выровнял дыхание:
— Отвечай, тебе говорят!
Повисла тяжёлая пауза, было слышно, трудное дыхание бригадира. Митяй молчал, тогда Ветка, поняв окончательно, что никто не знает о случившемся, уточнила:
— Да, Люба, Андрей Ефремович! Она хотела как всегда сделать доброе дело, — рот её предательски перекосило и хлынули слёзы, но отчаянная девчонка сдержала эмоции и уже более спокойно досказала: — Попытка к изнасилованию. Справку о побоях я уже сделала, — Ветка врала без зазрения совести, она чувствовала ответственный момент, — Потому предлагаю вам второй вариант: самосуд. Но если ваше решение совпадёт с нашим, у меня условие: мы свой приговор приводим в исполнение первыми! А потом уже вы, — уточнила для верности и развернулась к выходу.
«Приговор» уже созрел в её голове, только бы они не отказались. Едва Ветка вернулась к девчатам, следом зашёл бригадир.
— Любушка, расскажи мне всё как было.
Люба расплакалась, но говорить не имела сил, едва выдавила:
— Ничего. Просто противно и обидно. Я никогда не делала людям плохого, нас мама так воспитала. Ничего не надо. Меня Галя выручила. На душе только гадко. Гадко!
Увидев кровоподтёки, Андрей Ефремович спросил:
— Ты мыла пол, а он пришёл, так ведь было?
— Так.
— Всё понятно, — скрипнул зубами и вышел прочь бригадир.
Люба переоделась, попросила:
— Девчонки, согрейте чаю, морозит меня.
Ветка готова была лоб расшибить за сестру. Она была довольна, что Люба хоть чуть-чуть отошла от потрясения. Выскочила на кухню с чайником. Там о чём-то вполголоса совещались Павел и Яков, завидев Ветку, замолчали. Она поставила чайник на газовую конфорку, вышла, столкнувшись с Митяем и бригадиром. Последний подталкивал бедокура к комнате девушек:
— Иди, и на коленях проси прощения, ты, дурень, теперь в её власти и милости.
Митяй намеревался постучать в дверь, но Ветка опередила его:
— Убирайся, ей не нужно твоё покаяние, раньше надо было думать!
Андрей Ефремович произнёс:
— Мы согласны на ваше условие, Светлана — сами его накажем.
— Хорошо! Но наше слово первое — уговор дороже денег, ждите, я сама приду к вам.
Ветка притащила два ведра воды, половую тряпку. Повязала голову платком и приступила к работе. Сначала вымыла пол в «красном уголке». Приходящая раз в неделю уборщица, едва размазывала грязь «лентяйкой», Ветка же мыла тщательно, руками. Пот лился градом с её лба, струйками сочился по ложбинке спины, но ей хотелось физическим трудом погасить разыгравшуюся обиду и злость за оскорблённую сестру. Живым, пытливым умом и пылким сердцем она понимала, что Люба выше, красивее и чище её душой, добрей и ранимей по характеру, тем горше и нелепее выглядела нанесённая обида, желчью разливалась по крови, подступала к горлу удушливыми слезами.
Мужчины в недоумении выглядывали из кухни, не решались спросить, что-либо у Ветки, когда она перебралась уже в коридор и с остервенением работала, туго-натуго отжимая тряпку и насухо протирая половицы.
Добралась до кухни. Вода в первом ведре стала уже густая как сметана от грязи, но она не спешила её менять, напротив, самые остатки занесла в комнату к сёстрам, наказала:
— Не троньте!
Когда и во втором ведре загрязнилась вода, она слила её в первое ведро. Принесла свежую воду и опять мыла — сливала так до тех пор, пока первое ведро не наполнилось до верху грязной водой-пульпой.
— Ну, вот, теперь порядок!
После Ветка тщательно умылась, причесалась и подхватив ведро, вышла в коридор. Там не было ни души. Ветка сильно уморилась от физической нагрузки, но теперь она почувствовала прилив и лёгкость в теле. «Только бы получилось, как задумала!» Смело зашла к соседям, оставив дверь распахнутой, а ведро за косяком. Мужчины невольно привстали, ожидая развязки. Лишь Митяй остался лежать на кровати.
— Я пришла исполнить наш приговор! — гордо и торжественно заявила девушка. Она была сейчас необычайно красива — ясный взгляд больших, умных глаз выдавал в ней натуру неординарную и страстную.
Митяй поднял голову, по лицу его проползла кислая улыбка. Ветку это обстоятельство вывело из себя:
— Ты ещё ухмыляешься, гад проклятый! А ну, держите его, мужики!
Павел и Яков встали и с готовностью, смотрели на Ветку в недоумении. Митяй сел, упираясь руками о край кровати.
Она прикрикнула:
— Держите его по рукам и ногам, пусть не дёргается!
Клим на всякий случай тоже встал:
— Действительно, не дёргайся! Набедокурил — отвечай!
Яшка и Пашка предупредительно присели с двух сторон, удерживая Митяя по рукам. Они почему-то решили, что она станет бить обидчика по щекам, царапаться, как это делают все девчонки на свете. Ветка стремительно подхватила ведро с грязью, лишь миг, она оказалось рядом и окатила не успевшего опомниться Митяя с головы до ног:
— Ты грязи хотел, подонок? А вот тебе грязь! Не там искал! Чище нашей Любашки, проживи ты хоть сто лет, во век не сыщешь, падаль!
Митяй сидел на кровати комком грязи, лица его не было видно, руками он пытался снять её, сбросить, чертыхался по-чёрному, но Ветке было уже всё равно. Гордо вскинув голову, она демонстративно вышла, хлопнув на прощание дверью. Вслед ей понёсся хохот, сначала сдержанный, потом гогочущий, мощный, так смеяться могут простые трудящиеся люди. Павел до удушья припадал к коленям:
— Вот так девка, молодец! И мне малость досталось, ах-ха-хах! — смеялся он. — Ну и отчаянная голова, эта не пропадёт. Отомстила за сестру. И поделом тебе, Митька!
Смеялся Андрей Ефремович, смеялись все, кроме обидчика. Лишь когда Митяй поднялся и направился к двери, бригадир резко осадил его:
— Умойся, но не дури, тебе же дураку дороже будет! Имей в виду, подать заявление ещё не поздно, я первый свидетелем пойду! Это я твою старую мать пожалел, седин её, семью твою пожалел, хотя по закону не имею на это права.
В комнате мужчин наступило какое-то оживление. Скрипя протезом объявился Михеич, сторож что-то доказывал горячим шёпотом.
Ночь прошла невесть как. Девчонки сидели взаперти. За стеной бушевали, пьяно и нецензурно выражались. Заглушая шум и ругань, играла гитара, Пашка и Яшка распевали песни, будто специально старались заглушить неприличные фразы. Несколько раз в стену к девчонкам глухо и мощно ударяли чем-то тяжёлым. Девчата сидели на кровати Галины, поджав коленки к подбородкам. Спать не ложились, да уснёшь ли в таком бедламе? Пойти пожаловаться? А кому? Судя по голосам и сторож и комендант гуляли за одно с жильцами. Хлопала дверь, колготились на кухне и в «красном уголке», весь старый дом сотрясался и ходил ходуном. В комнату к девчонкам, однако, никто не стучался, не пытался открыть дверь, хотя Ветка предусмотрительно вставила в ручку круглое полено, которое будет служить блоком, начни её отворять снаружи.
Ветка глотала злые слёзы:
— Завили горе верёвочкой! Паразиты! Никогда не выйду замуж, все они, мужичьё такие — обрадовались, решили, что всё им с рук сойдёт. Празднуют, радуются, что легко отделались! Рано радуетесь! Завтра пойдём искать участкового.
Люба успокаивала сестру:
— Никуда я не пойду, дожить бы до утра, узелок в руки и домой.
— Домой! — вторила ей Галя.
Ветка притихла, она переживала, понимая: что-то сделала не так, но как поправить ситуацию? Теперь девчонки недоучившись сбегут, а она будет чувствовать себя виноватой.
За стеной угомонились лишь к утру. Не снимая одежды, улеглись и девчонки, чутко вздрагивала во сне Люба. Ветка обняла сестру, в душе её разливалось тепло и тревога одновременно, боль за любимого человека, желание защитить от невзгод.
Уже изрядно рассвело, когда Ветка решилась сбегать в туалет. Чуть скрипнув дверью, выглянула. Никого, свет горит в коридоре и внизу под лестницей. Пробираясь мимо каморки сторожа, услышала мощный храп — на чеку «командир», подумала с горькой усмешкой.
Справив нужду, пулей взлетела на лестницу и вдруг увидела, что кто-то выходит из двери соседей. Ветка не раздумывая юркнула и укрылась за косяком двери на кухне. Заскрипел протез Михеича, сиплый голос бригадира уверял:
— Как договорились, Михеич, составляй акт на порчу казённого имущества, что там: одеяло, подушка, простыня, попорчены грязью, я распоряжусь, с него высчитают. Сегодня мы всё сворачиваем и уезжаем. Извинись перед девчатами за дебош, не спали, наверное, бедные. Но и нас понять можно: ребята все на взводе. Видишь, что отколол паразит. Я его с бригады долой! Вот только расчёт получим. Эх, а девушка эта Люба, такая славная, был бы я помоложе, ей богу! Да что там говорить…
Мужчины удалились вниз, Ветка собралась было незаметно юркнуть в комнату, как вдруг за спиной услышала движение. Она невольно вздрогнула:
— Кто здесь?
Опять послышалась возня, стон и невнятный лепет. Она уже взяла себя в руки и решительно зажгла свет. В углу, свернувшись клубком на каких-то лохмотьях и рюкзаке лежал Митяй. Лицо его — глаза, губы и нос были разбиты, расплюснуты до неузнаваемости, из угла рта сочилась сукровица, лужа крови скопилась на полу у рюкзака. Ветка убежала в комнату.
Сёстры спали, она не стала будить их, сама же стала напряженно вслушиваться в происходящее за дверью. Кое-что для себя она уже усвоила, но любопытство её было не удовлетворено. Вот по коридору всё чаще стали звучать шаги и тихий говор. Приоткрыть двери и подглядеть в щель? Нет, это может открыться. Вынуть ключ и понаблюдать в замочную скважину? И эта попытка ни к чему не привела. И тут Ветку осенило: заплатка из книжной корочки. Осторожно расколупала небольшую дырку ножом и стала подглядывать, что там происходит? Ага, умываются, чайник на плиту поставили. Ходят, стараясь не шуметь, но явно торопятся. Вот бригадир в полголоса даёт какие-то распоряжения. Пашка и Яшка уходят на кухню. Павел тормошит спящего Митяя: «Вставай, чёрт, хватит дрыхнуть! Вставай, пора уходить!» Слышится невнятное мычание в ответ, какая-то возня. Опять голос Павла: «Вставай, приводи себя в порядок! Уходим!»
Суета и в комнате через стенку. Ветка дожидается, когда из кухни выходит распухший Митяй. Вид его страшен, но она ликует в душе: «Так тебе и надо, гад! Отвалтузили-таки тебя мужики! Я уж было разочаровалась в них». Минут через двадцать Ветка видит: одетые в полное обмундирование, с рюкзаками, мужчины один за одним уходят крадущимися шагами, в руках у них башмаки. «Спасибо, уважили, помнят, что пол вчера намыла», — радуется она. Мужчины перебрасываются несколькими фразами со сторожем и дружно вываливают на улицу.
В гостинице наступает полная тишина, лишь кашляет вернувшийся Василий Иванович. Ветка тихонько выходит, осторожно заглядывает на кухню, в соседнюю, распахнутую как всегда комнату. Свежий утренний ветерок треплет грязную портьеру на окне. Кровати аккуратно заправлены, лишь на Митькиной комом свёрнуто всё грязное. Ещё не выветрился спёртый запах спиртного, табака и перегара, но остатки пиршества, бутылки и мусор аккуратно собраны в большую картонную коробку.
На цыпочках, чтобы не потревожить утреннюю тишину, Ветка возвращается и осторожно укладывается рядом с сестрой. На неё вдруг наваливается крепкий здоровый сон, она вспоминает, что сегодня воскресение и отдаётся ему в полную власть.
Крепко спали девчата почти до обеда, пока за дверью не раздались звуки шагов, скрип протеза и приглушённый мужской говор. Постучали, бодрый голос Михеича окликнул:
— Девчата, живые? Ну, вы и спать горазды, ещё деревенскими прозываетесь!
Галина открыла дверь.
— Вам тут гостинец, принимайте-ка, невесты! — улыбался радушно Михеич. — Заяц из лесу принёс.
Позади него громоздился большой рюкзак полный отборных белых грибов, рядом ведро с красной, как кровь клюквы.
— А тут вот ещё письмецо от главного. Велено Любаше отдать.
Девчонки, пораженные глядели во все глаза. Михеич как будто смутившись, добавил:
— Ничего не бойтесь, никто вас больше не обидит. Своей головой отвечаю. — И вдруг задорно по-мальчишечьи подмигнул Ветке: — Ну и герой ты, девка!
Ветка плясала от нетерпения, пока Люба читала треугольником по-солдатски свёрнутое письмо.
— Ну, Любаха, говори, что там? Не тяни!
Любино лицо приобрело какое-то детское беспомощное выражение и она, передав конверт сёстрам, дала волю слезам. Но это были не вчерашние слёзы обиды, страха и унижения, а слёзы очищающие, приносящие покой уму и сердцу.
Девчата быстро пробежали строчки письма глазами:
«Милые девушки! Любаша! Простите нас за доставленные неудобства, за вчерашний мерзкий поступок нашего товарища (теперь уже не товарищ).
Вы замечательные, девчата! Спасибо вам за всё от нашей бригады!
Тебе, Любаша, от всего сердца желаю не отчаиваться и не разочароваться в людях. Поверь, не все вокруг подлецы.
Сердце моё радуется: хорошие из вас выйдут хозяйки, матери, жёны. Дай вам бог счастья!
Люба и Галя! Учитесь спокойно, со своей стороны даю слово: никто из моих не посмеет вам принести зла. Гордей Михеевич обещал опекать вас до конца вашего проживания в общежитии.
Сестрёнка ваша молодец! Наши Пашка и Яшка влюбились в Светлану после того, как она привела «приговор» в исполнение.
Если бы у меня была такая сестра, как ты, Любаша, я бы за неё кому угодно руки оборвал.
P.S. Люба, я коммунист и не имею права малодушничать. Зло должно быть наказуемо по закону! Пиши заявление в милицию, приложи к нему справку о побоях. Даю точные данные нашего «героя» и свои».
Ветка смотрела на сестру во все глаза. На лице у неё отразилась тревога и вопрос:
— Люба, как ты поступишь?
— Я сказала: никуда не пойду. А вот доучиться стоит, да, Галя?
Ветка облегчённо выдохнула:
— Ой, девчонки, я уже за утро что только не передумала, когда увидела этого паразита. Морда-то у него расквашена дай бог! Чисто по-человечески даже у меня сжалось сердце, но как подумаю, что он мог сделать своё чёрное дело, так кровь стынет. Так ему и надо! Да только ведь это самосуд чистой воды — уголовное преступление. Допустим ты заявление, а он тогда встречное подаст. Ну, как за него вся бригада пострадает?!
Девчонки замывали кровь по всему общежитию. Михеич хлопотал вместе с ними.
— Надо, дочки мои, всё подчистить. Ох, не хорошо получилось! Я ведь грешным делом ему тоже «фронтовых сто грамм» выписал и Василий, ладно ещё он догадался общежитие запер. Ночью тут никого из чужих не бывало, в посёлке шито-крыто никто не слыхал. Это и в ваших интересах, девоньки! Зачем вам дурная слава?!
А нас простите. Ну, загуляли мы тут немного, вы уж, девчата, не обессудьте. Обидно нам стало: за таких ли гадов в Отечественную свою кровь проливали?!
В марте девчата получили Свидетельства о квалификации киномеханика и возвратились в родное село работать по профессии.
Люба написала Андрею Ефремовичу короткое благодарное письмо за таёжные гостинцы и участие к её судьбе. Сообщила, что вышла замуж за хорошего простого парня и счастлива. Галя тоже собирается замуж, а Света учится и обязательно станет хорошим педагогом. А ещё клянётся, что выйдет замуж только за такого настоящего человека, как Андрей Ефремович.


Сказки бабы Нюры

На филологический факультет университета Светка поступила не по призванию — занесло случайно: успешно сдала экзамены — друг помог. Прошла по конкурсу, оказалась в списке зачисленных. Гена — друг, жил в соседнем дворе и учился в той же школе, что и Света. На яркую и смелую Светлану Басову он заглядывался давно, подойти не решался, слишком много рядом с ней поклонников и подружек.
Генка неплохо учился, а по литературе был гордостью школы и неоднократно выигрывал олимпиады.
Со Светкой у них закрутилось после выпускного, собственно он и уговорил её поступать вместе.
Но учёба её не задалась сразу, слишком взбалмошная и легкомысленная Светлана была далеко не гуманитарий. Кое-как протянула учебный год, с горем пополам защитила курсовую работу.
На лето студентам-филологам задали творческое задание: собрать фольклор и местечковый диалект, оформить записи рефератом. Генка часто с удовольствием слушал беспечные Светкины побасёнки о проживающей в забытой богом деревеньке престарелой бабушке, её чудном характере и своеобразном языке.
— У тебя тема под ногами валяется, поезжай туда на каникулах, беседуй и записывай. Лучший реферат на курсе будет!
— На кой он мне лучший? Мне бы сдать.
Всё лето Светка гуляла по барам, дискотекам и ночным клубам, заводила новые знакомства, весело проводила время. Встречи с Геннадием стали редки. Ей претил его образ жизни. Библиотеки, книги, архивы, Интернет. Всё сводилось к тому: Генка читал и писал, читал и писал… «Так прожигать свою молодую жизнь?!» — удивлялась подруга.
В конце каникул Геннадий настоял на поездке Светланы, пообещав приехать за ней через неделю. Неохотно, но Светлана-таки, собрала баул и покатила к бабке сначала на пассажирском поезде, потом на автобусе и перекладных до деревеньки с красивым русским названием Листвень, затерявшейся в лесах и болотах.
Старый дом, заросший вековыми липами, основательно приосел, ушёл в землю устоями. На большой, раскинувшейся шатром крыше поселился мох и лишайник. Тропка к крыльцу с резными перильцами густо поросла аптечной ромашкой. Но запустения не чувствовалось. Под окном, выходящим в сад, была разбита круглая клумба, засаженная маргаритками и анютиными глазками. Под стрехой у угла как и прежде деревянная кадка с дождевой водой, рядом старинная лейка. Светка заглянула в зелёное нутро кадушки, состроила рожицу:
— Привет филологам!
То же прясло с банками-кринками, бабкиными постирушками. Калитка в сад. Открыла. Далее знакомая тропка вела к колодцу. Как давно не была она тут. Пышно разрослись кусты, но по-прежнему ухожен бабушкой огород — грядки с овощами. Сад с солнечными бликами сквозь листву показался привлекательным. Всюду кипела жизнь: пели птицы, наяривали кузнечики, жужжали пчёлки. «Ну, хоть какое-то развлечение», — подумала студентка.
Некогда крепкая, ширококостная, с твёрдой поступью, состарилась бабушка, будто уменьшилась, ссохлась в размерах. Но так же живо выглянули из-под надвинутого на лоб платка карие глаза.
— Тю-ю, какие гости! — Анна Ивановна крайне удивилась явившейся внучке. Засуетилась, встречая.
В раннем детстве родители на всё лето сплавляли Светку к старикам в деревню, но подрастая внучка иначе как берендеевым углом, тоской зелёной не называла это место, перестав навещать бабушку.
Гостьей однако, она оказалась не первой. Крестовый вместительный дом бабушки уже оглашали визг и хохот пятерых внуков от тёток Светланы.
По праву старшей ей удалось отвоевать дальнюю комнатку, бывшую некогда спаленку деда и бабушки. Старушка, с тех пор, как похоронила мужа перебралась на кровать почившей в своё время свекрови — в углу кухни. Мелюзгу разместили в просторной горнице.
Светлане волей-неволей пришлось помогать бабушке по хозяйству, ну-ка прокорми такую ораву, обстирай, обмой, угомони вечером, загони в постель. Правда, последнее Светка не считала своей обязанностью, предоставляя это удовольствие старушке.
Вечерами баба Нюра приходила в горницу простоволосая в широкой рубашке-колоколом, ложилась в серёдку между внуками.
Облепив бабку на широком диване-книжке, три парнишки-пострела от пяти лет до десяти и две девчонки-погодки — семи и восьми лет, досаждали своими просьбами: песенку спой, побаску расскажи.
Иногда девчонки принимались плести бабке «коски», она отмахивалась:
— Идите вы к лешему, мой пепел собирать, отплелась, относила я косушки. Сабе плятитя — друга дружке, чем в бабкиной кудели путаться.
— Расскажи побасёнку, — смеялись девчонки.
— Ох, тюх, тюх, тюх,
Наловил дед щук,
Бабка рыбку пекла, сковородка утекла, — бойко читала баба Нюра.
— Как она утекла, куда утекла? — бесит Светку несуразица.
— Загадку, бабушка! — теребят старшие мальчишки.
— Ну, гадайтя, коли так: /Был я на копанце, был я на хлопанце,/Был на пожаре, был на базаре,/Молод был — людей кормил,/Стар стал — пеленаться стал./Умер — мои кости негодящие бросили в ямку,/И собаки не гложут./
Ребятишки долго ломают голову, просят подсказки. Но бабка подкидывает ещё одну, уточняет, что предмет тот же:
— Жил Нероня, умер Нероня, /Никто его не хороня: /Ни попы, ни дьяки, ни мы, дураки./ — Смеётся: — И-и-эх, не ваше теперя время экие загадки гадать. Горшок то, глиняный. Мотайтя на ус, пока бабка жива!
— Бабуля, расскажи сказку, — требует самый маленький — Жека.
Для начала рассказчица набивала цену:
— Какуя вам сказку? Про Машу-лупоглазку?
— Нет, другую.
— Какуя другуя? Про Машу-голубую?
— Про Мальчика с пальчик.
— Ах, про Мальчика, ну, слухайте. Жили-были бабка с дедом, — начинала единственную в арсенале сказку бабулька, — был у их Мальчик с пальчик, маленька-ай, вот такоеч-ка маленькай», — показывала она на свой усечённый мизинец правой руки. — Пошёл дед пахать пашню, вот бабка затомновала: «Хто деду обед отнесёт?»
Далее Мальчик с пальчик, как и положено по сценарию, предлагал пойти в поле и унести обед. Бабка собирала еду в корзинку Красной Шапочки и вручала её Мальчику: «Вот, внучок, отнеси дедушке горшочек маслица и пирожков».
По мере повествования рассказчица меняла голос, то звучал он басовито, угрожающе, то сходил на нет до писка. Менялась и мимика, бабка корчила рожи, хмурила брови, доводя малышню до восторга.
Телевизор в бабкином доме давно «приказал жить», мобильной связи не было, потому Светка, растянувшись вечером на перине, лениво листала гламурный глянцевый журнал, волей-неволей слышала разговоры из горницы, с тоской подвывала иногда:
— У-о-о, жесть! Какой фольклор, какой диалект — бред какой-то? Чего тут записывать? — Она удивлялась, как эта самая сказка привлекала в детстве её?
Мальчик с пальчик между тем шёл к деду через лес. Первым на его пути встречался Заяц из сказки «Колобок». Заяц не грозился Мальчику съесть его, что вполне логично, зайцы ведь травоядные. Подразнив зайца:
/- Заяц серый, куды бегал? /- В лес-дуброву, лыки драл, /— бойко отвечал Заяц. /- Что украл?/
Заяц, заподозренный в воровстве, убегал. Мальчик благополучно шёл дальше. Тут на его пути возникала Лиса. Рыжая плутовка бегала перед Мальчиком, нескромно вихляла хвостом, хвасталась:
— Я, Лиса — при беседе краса! Бя, бя, бя, бя.
— А я, Мальчик с пальчик! — спокойно отвечал ей герой и шёл дальше.
Тут из-за деревьев выскакивал Волк. Он набрасывался на Мальчика с пальчик с угрозами, страшным голосом грозил:
— Ау, ау-а! Я волк, сейчас я тебя съем!
На этом месте, баба Нюра щекотала внуков. Приговаривала:
— Сейчас съем, хоть скибочку да откушу.
Дети заливались смехом, перекатывались друг через дружку. Светка, оторвавшись от журнала, кричала в горницу:
— Ба, чё за скибочка?
Отвлекшись, баба Нюра отвечала:
— Крошечка, кусочек малый, стало быть. А ты чего там одна, иди к нам, Светик!
— Ага, ещё не хватало ваш бред слушать.
— А ты не слухай, а вникай: сказка ложь, да в ей намёк.
Слово «скибочка» Светка записала всё же на полях журнала на всякий случай, дав ему бабкино объяснение.
Дети нетерпеливо просили:
— Рассказывай дальше, бабуля.
Мальчик прятался за деревьями, переодевался в шапочки: то синюю наденет, то красную, то зелёную. Маскируясь, он, наконец, добирался до деда, который пахал пашню. Дед жаловался Мальчику с пальчик:
— Да милай ты мой, дитё, что ба я делал без тебя! Притомился, отдохну малость.
Дальше события развивались как в сказке-первоисточнике: Мальчик с пальчик пахал пашню. Баба Нюра сопровождала его работу песенкой:
/- Парень пашенку пахал. /Да скарордер барновал/.
Голос бабушки дребезжал на протяжных высоких нотках.
«Скарордер», записала Светка под знаком вопроса, потому как бабка дала невразумительное на внучкин взгляд разъяснение.
Проезжавший мимо барин выпросил у деда Мальчика с пальчик, за большие деньги для барыни.
Сказка близилась к развязке: барин доставал из кармана платочек и вручал его барыне. Мальчика с пальчик, разумеется, там не было, но барыня выясняла, что он все же присутствовал, так как пописал.
К вящему удовольствию правнуков, баба Нюра изображала барыню: нюхала платочек, натурально чихала, затем чертыхалась и ругалась на супруга.
Ребятишки визжали и падали с дивана, захлёбывались смехом. Бабка давала им нарезвиться вволю, потом строго заявляла:
— Ну, будя, будя — делу время, а потехе час. Укладывайтесь! Бабка за день приморилась незнамо как! Ох, в крыльца так и шибает.
Иногда сказочница засыпала первой, смачно всхрапывала, откинувшись на подушках навзничь. Детвора считала за счастье такой случай. Девчонки притыкались рядом по бокам, прихватив Жеку, старшие мальчики ложились поперёк в ногах, лишь бы не потревожить бабкин сон.
Среди ночи баба Нюра непременно просыпалась, устраивала внуков удобнее, подтыкала одеяла, поправляла подушки, крестила их в темноте и убиралась в свой угол шаркая босыми ступнями. Подолгу старчески вздыхала и охала, ворочалась, находила удобную позу для натруженных косточек, сама себя называла старой капалухой. Потом в доме наступала тишина, лишь механические ходики отсчитывали бег времени, а иногда по ладоням крыши тихо шелестели благодатные тёплые дожди.
Но тихо было не всегда. Иногда по ночам дом оживал, то поскрипывали половицы, то шеборшался кто-то над потолком, скрёбся в оконные стёкла. Светка просыпалась и невольно прислушивалась к посторонним звукам. Утром спрашивала бабушку о природе звуков. Баба Нюра на полном серьёзе отвечала приглушённым голосом:
— Дедушка-суседушка, знать, недоволен, надоть его улестить. Вот я на ночь миску с молочком в твоёй спаленке поставлю.
Суседушкой бабка называла Домового, ребятишки жались к ней в ужасе, Светка сердилась.
— Опять твои выдумки старческие!
Блюдце с молоком всё же появлялось в её спальне, не важно, что днём его вылизывали кошки, бабка была уверена: дед-сосед успокоится.
Коли Анна Ивановна не засыпала после возни с внуками, окликала старшую внучку:
— Светочка, ты ба мне крыльца натёрла, самой мне не в мочь. Шутка сказать, давно уж мне на осьмой десяток перевалило, не гнутся рученьки.
Крыльцами оказались лопатки — гнуло бабушку к земле год от году, хотя была она крепкого роду-племени. Смолоду в работе, требующей физической силы, не было ей равных: на сенокосе и хлебной ниве, при заготовке дров, на картофельном поле, в огороде.
В годы Великой Отечественной Войны Нюрку — молоденькую девушку, отправили на заготовку леса для нужд фронта. Как знать, быть может, там, в снегах по пояс, с ручной пилой и топором, от непосильного труда и зачерствела её душа: нравом…
Анна Ивановна была сурова, категорична, потому и затихали ребятишки сразу, как только слышали бабкину команду к отбою.
Никогда не топила жарко печи, не позволяла шалить за столом, и, упаси бог, небрежно обращаться с хлебом. Не признавала излишки называя это лихоимством, баловством от лукавого.
— Не жадуй! — говорила внукам за столом, — жуй как следовает, не заглатывай как рыба-кит, кишки завяжутся!
Убранство в её доме было самое скромное: белёные стены, ситцевые занавески на окнах, домотканые дорожки на половицах, круглый стол, диван и кровать, единственный шкаф и огромный сундук, в коем хранила все свои «богатства». На вопрос о достатке отвечала грубовато: «Прожила свой век за холщовый мех! Ну, да Господь с им, хлебушек насущный давал, чего словоблудить, хулу заздря наводить?!»
При всём своём аскетизме бабушка была словоохотлива, не упускала возможности поговорить с кем-либо, с желанием и охотой рассказывала о своей жизни, о вынужденном переселении в годы укрупнения больших сёл и разорения малых. Знала много присказок-поговорок, а ещё любила в рифму отвечать на заданные вопросы. Подвернется прохожий (любила возле дома на скамеечке посидеть), спросит:
— Чей это дом?
— Выспись ладом! — парировала бабка, — Мы в ём живём.
— А раньше-то где жили?
— Жили в лесу, молились колесу. Против нёба — на земле жили!
— А теперь-то на родину ездите?
— А куды мы поедем: к тётке-лебедке, к дядьке-плетню? Нет нашей деревни, разве бы мы её покинули! А таперича и эта вскорости сгинет, — крестила истово лоб, — Господи, помилуй, дай свой век в родном углу дожить, не дай по чужим мыкаться.
Ещё в бытность старика — ветерана войны, в доме установили телефон. Но связь была столь ненадёжной, невозможно было разобрать, что говорят на другом конце провода. Одна лишь бабка освоила эту науку: кричала изо всей мочи:
— Цвяточек мой малированный, внучок ты мой дорогой! Да сладкай ты мой дитёночек! Бабка по тебе соскучилась, ехай скорея! — внушала внуку от сына.
Как по писаному перечисляла родню: «Нянька Донька, нянька Подька, дядя Омельян, дядя Степан, дядя Илья, Михаил — коров доил, Василий — прыг в окошко — лата-та, Марея, Николай первый, я, Николай второй и Иван». Если собеседник интересовался, что значит «Василий — прыг в окошко — лата-та». Охотно объясняла:
— Иван у нас смирён-а-ай был — от носа соплей не отбросит, а Василий умственный. В войну-то впроголодь жили: кипяток кипятком закрашивали, вот он и омманывал тятю. Бывалоча, мешаить ложкой в стакане в однуя сторону, потом в другуя. Тятя спрашивает: «Чё ты почём здря её мутишь?» А тот отвечает: «Разве ты не знал: надо сорок раз промешать, ох и чай сладкай становится!» Отец помешал, помешал — чай, как был — вода. Схватил ложку, хотел Василию в лоб стукнуть, а он прыг в окошко и хлопает по ляжкам: «Лата-та!»
Сетовала, что сгубило брата Василия пьянство: «Водку, её никода не омманешь, а водка омманет!» Заздравный тост произносила с бравадой: «За здравье ваше в глотку нашу!»
На вопрос о двух Николаях, как в царской династии, отмахивалась:
— Первого Колей прозывали, второго Николкой, а поди знай, что это одно и то же! Это уже кода они паспорта получили, оказались оба Николаи.
Ничего не разглядела, не оценила Светка, так и промаялась полторы недели, поджидая друга. «Генка приедет, чего-нибудь нароет, — думала беспечно, — И как это я в детстве тут любила бывать? Ума не приложу!
Бабка журила её за неопрятную одежду: растянутые футболки и майки, короткие трусы, не трусы — чёрты какие-то. Поднималась она ни свет ни заря, и как-то починила рваные-перерванные джинсы внучки. Заплатки наложила в цветочек и в горошек, старательно срезав продольные нити, соединяющие потёртости.
Светка, схватившись, рычала, выпарывала крепкую, на совесть работу:
— О-о-о, мраки, зачем я только сюда приехала?!
Джинсы по её уверению оказались безнадёжно испорчены, колени и ягодицы теперь не светились сквозь дыры, а выпячивались целиком при каждом шаге. Положение усугубляло ещё и то, что Генка не ехал. Наскоро позавтракав бабкиной стряпнёй, Светка сгребла свои журналы, побросала в лукошко бутерброды, бутылку воды, покрывало и забралась в углу сада в смородинник, намереваясь не выходить оттуда до самого вечера. «Отосплюсь как следует, не нанималась я в няньки, а завтра ноги в руки — фольклор долбаный мне не по нутру!»
Вернулась, когда свечерело и в саду одолели комары. В доме необыкновенно тихо, не шумела детвора, только из горницы был слышен чуть приглушённый мужской голос и бабкин — двое вели размеренную беседу. Что-то сдержало Светку ринуться в комнату, она заглянула туда осторожно. За столом, спиной к ней, сидел Генка, бабушка в окружении внуков расположилась напротив. На столе лежала большая клеёнчатая тетрадь, в которую друг быстро-быстро чего-то строчил. Рядом мобильный телефон, наверняка включенный на запись.
— Ране народ жил дружно и работал скопно, родову всю по пальцам наперечёт знали, а теперя што? — сетовала бабка.
Светка тихо легла в углу на кровать, невольно вслушиваясь в разговор.
— Сколько у Вас детей, бабушка?
— Семерых родила. В живых шесть — пять девок, один сын, но годин!
— Хороший, значит?
— А то?! Со знаком «качества», — засмеялась старушка. — Рос огнеупорный! Девки над ём, бывалоча, изголялись, то платье на него натянут, то в платочек обрядят, то к кровати чулками примотают, чтоба не шкодил. Он ети перевязки как постромки рвал, не сидел на месте. Неа! А приду домой, спрашиваю: «Вы, кобылки, опеть над малым казнились?». Молчат и ён молчит, никода не жалился. Выросли, улетели из родного гнезда, — чуть пригорюнилась Анна Ивановна.
— А муж Ваш, простите?
— Помер мой старичок, одиннадцать годков как вдовствую, милок. Чижолую жисть он прожил, надорвался, знать. А баню любил! — вдруг задорно зазвучал её голос, — Ох и лупился веником, бывалоча. И на самый послед отхвостался вволю, а к утру сомлел — сложил ручки-те на груде, готов мол, к труду и обороне на том свете!
— Участник войны?
— Воевал, не приведи господь, повидал немало. Осколки по усёму телу ходили. Новой раз подумаю: перенесли-пережили, иному на два века хватило бы, ан нет, хочется ещё потоптать земельку, пока ходовая не отказала. А как ужо слягу, не дай бог, заживо тлеть!
Последнее, что слышала Светка, наставления бабки:
— Ты, мил человек, в моём дому гость, но я хозяйка, потому спрошу: ты нашей Светке знакомцем, судариком, али как будешь?
— Да, Анна Ивановна, у нас со Светой отношения.
— Вона как, — призадумалась старушка, — Про вас теперяча и не разберёшь, что к чему, но учти: в моём дому лишнего не дозволю, ты, милок, до поры до времени к ей претензиев не имей. Платье как и честь, берегут смолоду. Хошь Светка-то наша с гонором, но внучка она мне родная, в обиду её не дам! Давеча взыграло у неё ретивое — попортила вишь я ей штаны. Там и штаны-то были, тьфу, портки дырявыя. Залатала, да вишь, не эдак! Хвост трубой и в сад ударила, по сю пору нейдёт, робята в смороде её наглядели. Думат, бабка виниться пойдёт? Не тут-то было! Я, милок, на своём веку только перед мужем голову гнула, потому, так положено.
За меня бабы как за тыном новой раз прятались. Ох и отчаянная я была! В войну на лесозаготовках бригадиром у нас был один мужик — волк-волком, продыху никому не давал, не делил, кто бабы, кто девки, кто робята безусые ишшо.
Бывалоча, в студель наробишься, губы смёрзнутся, «тпру» не выговоришь, руки-ноги не чувствуешь, а он одно шумит: «План давай!» Стану я заслоном перед девками, бабами и молчу, только глазьями сверкаю. Поглядит, поглядит он и скажет: «Шабаш на сегодня!»
— Анна Ивановна, вот вы всю жизнь работали и теперь сложа руки не сидите, как я погляжу.
— А как жа? — искренне удивилась собеседница, — государственный хлебушек жую, значит, надоть работать!
— Вы сполна заработали его от государства.
— Эээ, милок, ране в колхозную бытность рабочие заместо денег одне палочки — трудодни получали, а старики и того не имели. А теперя грех обижаться — государство всем пензию выплачивает, стало быть, грех обижаться! Бери-ка стуло, пойдём вечерять, кто же гостя эдак морит, — миролюбиво заключила она.
— Да, я не голоден.
— Будет стесняться! Ешь, пей, пока рот свеж, завянет ни на кого не взглянет!
Светка предусмотрительно выскочила из дома, потом зашла как ни в чём не бывало, уселась вместе со всеми за стол. Корила друга за долгое ожидание.
На ночлег Геннадий устроился на лежанке русской печи. Бабка хлопотала:
— Как же эдак, милок, ты еслиф городской житель, не пондраву тебе экое ложе придётся. Можа, печку-то затеплить хоть толику, холоднай камень-от?
Светка, выспавшись в саду, ёрзала в спаленке на перине, кляла на чём свет стоит бабку и кавалера:
— Вот спелись! Готова летом печку ради гостя дорогого истопить. Жесть!
В глубине души она верила, что дождавшись, когда баба Нюра заснёт, Генка придёт-таки к ней в горячие объятья. Но он так и не явился. Сморенная наконец сном, Светлана решила: «Надо кончать с этим батаном! Фольклор, местечковые наречия, мрак!»
Утром бабушка потчевала гостей на дорожку блинами, налила сливок в пиалу, заварила смородиновый чай.
Геннадий обращался с хозяйкой обходительно, задал вопрос:
— Анна Ивановна, а скажите, как выразиться например, если человеку всё было предоставлено, но он не сумел извлечь из этого пользу, урок?
— Да так и выразиться, — не задумалась баба Нюра: — Давался дураку клад, да не сумел его взять.
Геннадий искренне засмеялся, украдкой подмигнул Светке. Пыля по грунтовой дороге с вещами и рюкзаком бабкиных гостинцев, молодёжь ссорилась. Светка верещала:
— Чё ты над бабкиной поговоркой прикалывался? На меня намекаешь?
— А на кого ещё, Света? Ты две недели прожила попусту. Я от твоей бабули за один вечер столько почерпнул, сколько за жизнь не слыхивал, а ты два слова записала!
— Атас! — вскричала Светка. — Местечковый диалект — тоска зелёная, я уже сама позеленела тут! Ночью почему не пришёл?
— Счёл бестактным входить в «монастырь» со своим уставом.
— Ой, пай-мальчик, посмотрите на него! Какая лажа! Впрочем, ты можешь вернуться, если так понравилось! Пиши докторскую, студент Кошкин!
— Я тебе завидую, Светлана, у тебя бабушка — истинный алмаз, а ты к ней с таким неуважением.
— А я всё больше убеждаюсь, что нам с тобой не по пути!
— В этом ты скорее всего права.
Не смотря на расставание Геннадий отдал все записи Светлане, но она лишь в ночь перед сдачей засела за реферат. Потрудилась заглянуть в словарь Даля и определить значение слова «скорода» — поле, целина. Надёргала из Интернета чужих цитат и выкладок, перепечатала Генкины записи, смешала всё в «винегрет», только «маслом» — логической мыслью не связала. Оценку получила посредственную.
На второй курс её не хватило, забрала документы, устроилась менеджером в модный магазин обуви.
Геннадий Кошкин — один из блестящих студентов, в доме бабушки Анны побывал ещё раз, одарил старушку городскими гостинцами, основательно записал беседу, почерпнул немало из родника устной речи. Защитил диплом филолога, работает в родном Вузе преподавателем, пишет очередную монографию, готовится к защите кандидатской.


Счастливое утро

Лилия — Лили, как сама себя отрекомендовала девушка, вселилась в комнату к Кристине, Светке, и Юльке на третьем курсе. Перевелась на исторический факультет из другого города.
Давно сдружившиеся девчата приняли новенькую если не в штыки, то весьма холодно. В женском коллективе это как правило: ополчиться за то, что красивая, или некрасивая, умная или глупая, успешная или недотёпа, за все достоинства и недостатки. На всякий случай… Чисто женская «солидарность».
Сразу угадали: эта Лили — единственная дочь номенклатурщиков, самая богатая среди них. Не станет ли задаваться и считать их пустым местом? Вон как имя своё переиначила. Они-то подружки — один за всех и все за одного! У каждой своя изюминка. Светка — самая бедная, отчаянная и смелая, неутомимая выдумщица, голь на выдумку способна. Юлька — практичная, предприимчивая. Законница, знает, как добиться справедливости, к кому обратиться, в случае чего. Кристина — скромница, но мудра и рассудительна. Недостающие качества одной дополняются достоинствами других — советом, делом, взаимовыручкой.
Чем дышит новенькая? Модница, красотка, с безупречной фигурой фарфоровой статуэтки. Цену своим прелестям явно знает. А в чём изъян? Почему перевелась? Должно быть, сердцеедка. Уж не аморалка ли за плечами? А ну как всех ребят с ума сведёт и отобьёт у девчонок? Это и другое предстоит узнать, выяснить. Всё-таки бок о бок три года под одной крышей жить.
Очень скоро выяснилось, что Лиля открытая и совсем нежадная. С каникул приезжает с такими щедрыми гостинцами для девчат, о которых они и не мечтали. Учится стабильно, а перевестись пришлось оттого, что решила уйти от полной опеки со стороны родителей, приобрести хоть какой-то жизненный опыт, попытаться принимать самостоятельные решения.
Прелести самостоятельной жизни Лилия оценила очень быстро. Многие «науки» пришлось осваивать впервые в жизни. Общий подъём в шесть утра под громкий советский гимн из всех комнатных динамиков. Гулкая неуютная общая кухня с длинным, обитым цинком столом, обшарпанными стенами и кафельным полом, с очередью у газовых конфорок и грязной раковиной в картофельных очистках. Холодная, с вечно распахнутым окном умывальная, с ледяной водой. Парная и тесная прачечная с примитивным инвентарём: большими корытами, банными шайками и стиральными досками. Открытые душевые кабины в сыром подвале общежития с отдушинами-пробоинами в стенах на уровне земли, в которые не только тянул снег и ветер, но суетилась — подглядывала городская шпана, а иногда запускала льдинки на обнаженные девичьи тела. Посещение общественной городской бани с тесной раздевалкой и узкими шкафчиками под номерами тоже явилось откровением.
Первой участие к ней проявила Кристина — практичная деревенская девушка, привыкшая к простому крестьянскому труду. Именно она показала, как обращаться со стиральной доской, чем лучше сводить пятна с одежды, как быстро просушить выстиранную вещь, и как обойтись без утюга, когда перебои с электричеством.
— Ты будто в армии служила! — искренне удивлялась Лили.
— В армии не служила, в военно-спортивном лагере была один сезон, но не это главное. У меня больше жизненного опыта и навыков. Учись, пригодится.
Девчата стали уединяться для простого душевного разговора на кухне по вечерам, когда очередь там сходила на нет.
Оказалось, что отец у Лили неродной, а родившаяся в новом браке мамы сестрёнка, которую она искренне любила, как-то невольно вносила в их с отчимом отношения отчуждение по принципу «своя рубашка ближе к телу». Будучи неглупой, Лиля рассудила: всем будет на пользу её отсутствие — чем дальше, тем дружнее. Именно сестрёнка, когда только начинала лепетать, назвала её Лили, имя это вошло в обиход, и никакое это невысокомерие, желание быть особенной среди других.
Лиля в свою очередь задала Кристине вопрос, занимающий её:
— Не понимаю, почему ты пошла учиться на исторический факультет, каким боком он тебе пригодится в деревне?
— Я очень люблю историю. Если не получится заниматься ею как наукой, пойду преподавать её в любое учебное заведение.
— Это у тебя-то не получится? Сомневаюсь! Такой силе воли и трудолюбию как я у тебя, позавидовать можно.
Мало-по-малу девчата приняли новенькую в свой круг. Сомнения оставались у самой Лилии, ровня ли она им? Но приходится как-то приспосабливаться, принимать условия жизни таковыми, как есть. Учиться, как внушала Кристина.
«Ну, не облезла же! Пускай жизни учится», — эту фразу она случайно услышала от отчима в разговоре с матерью, что окончательно утвердило её в правильности решения.
Однажды после осенней сессии Лилия с каникул приехала в обновках. На стройных ножках красовались замшевые сапоги цвета кофе с молоком. Пружинящая подошва «манная каша» горкой — писк последней моды. Высокая голяшка, капроновая застежка-молния. Юлька любовалась обновкой, ходила вокруг Лильки кругами. Светка вдруг завопила:
— Снимай!
— Ты что? — удивились девчата.
— Имей совесть, дай примерить, дай рассмотреть хорошенько.
Лилия сбросила сапожки. Светка мяла замшу, нюхала, вертела, разглядывала сапоги со всех сторон. Примерила, прошлась по комнате.
— И-е-сс, подружка, это не сапоги, а мечта! Обязательно куплю такие же, а может и краше.
— Только разбогатеть осталось! — снисходительно улыбнулась Кристина.
Ночью, когда девчата заснули, Света взяла нож и с внутренней стороны подошвы, там, где обозначен каблучок, чуть подрезала канавкой платформу. Утром заявила:
— Лилька, я твои сапоги пометила. Мало ли что.
Кристина ударилась в панику:
— Как пометила? Ты с ума сошла? Чужая вещь!
Лиля растерянно глядела на девчат, искала поддержки.
— Ты посмотри, там совсем ничего не заметно. Ещё спасибо скажешь! — стушевалась Светлана.
Обладательница сапог успокоилась, когда посмотрела метку, смеялась над подружкой и над собой.
Пару раз Лиля давала сапожки Светке позвездолётить — сбегать на свидание. Со второго раза Светлана пришла разочарованная:
— Эх, Лилька, «раскусил» он меня! Такие сапоги да при моём «прикиде»! Расспросил, с кем живу, где живу, а потом ляпнул: «У вас что в общаге, интернационал?» Я сначала не врубилась, а он напрямую: «У кого сапоги погонять взяла?» Я развернулась и была такова. Зачем мне такой тряпичник?
— Бывает, — снисходительно заметила Юлька. — А ты молодец, Светка, гордая. Не горюй, встретишь ещё своего принца на белом коне.
— Вот и я так подумала: на белом коне! Эх!
На зимних каникулах Лиля отгостила в родительском доме наславу, действительно, разлука сблизила всех. С выездом обратно не спешила: билет приобрела на ночной поезд, приходит он ровно в семь утра, так что на занятия она успевает. Загруженная сумками с гостинцами, студентка ввалилась в плацкартный вагон, заняла место на нижней полке. Место напротив было у женщины средних лет, два верхних заняли парни, по всему видно — друзья.
Ребята были разные: тот, что был вызывающе красив, оказался очень общительный, весёлый и активный. Второй — невзрачный, напротив, отмалчивался, вёл себя сдержанно и насторожен но. Виталий — так звали первого, сразу пошёл на контакт, назвал своё и приятеля имя. Балагурил, выспрашивал девушку где она учится, где живёт.
Поклонников у Лили всегда было хоть отбавляй: школьные друзья-приятели и в новом институте половина курса уже оказывала знаки внимания. Вот и теперь Лили, уверенная в своих прелестях, решила, что парень желает познакомиться с ней для дальнейших отношений.
Она и впрямь была неотразима. Тёмные струящиеся волосы, выразительные глаза-вишни, чуть насмешливый рот. Белоснежная кофточка-лапша, чёрная мини-юбочка из кожзаменителя красиво облегала бёдра, контрастно и уместно к ней шли замшевые сапоги. Закинув нога на ногу, она эффектно демонстрировала свои прелести.
Когда все угомонились на ночлег, сапожки аккуратно поставила под откидной столик в изголовье. Спала спокойно и беспечно. Утром её разбудила попутчица:
— Девушка, вставайте, мне кажется, вас обокрали. Я уходила в туалет, вернулась, приятелей след простыл, и сапожек ваших не видно.
Лильку как током ушибло, подбросило с постели. Увы, новых сапожек под столиком не оказалось.
— Бегите к проводнику, она свяжется с начальником поезда, на вокзале их задержат.
Проводница сама шла по вагону, громко оповещала:
— Граждане пассажиры, через десять минут поезд прибывает в Тюмень, приготовьтесь, сдавайте постельное бельё. Не забывайте свои вещи.
Пассажиры зашевелились, задвигались к выходу. Размазывая слёзы по щекам, Лилька вышла на платформу в одолженных проводницей войлочных ботиках «прощай молодость».
Вряд ли в этой суете возможно задержать преступников, но не стоять же на месте. Кинулась в одну, в другую сторону, в надежде увидеть новых знакомых. Всё безрезультатно. Внимание её привлёк наряд милиции, который останавливал молодых людей мужского пола, требовал документы. Подошла, назвалась. В здание вокзала составляли протокол, расспрашивали о приметах преступников. На занятия в этот день студентка опоздала.
Ночью у неё поднялся жар. То ли перенервничала, то ли нахлебалась холодного воздуху, когда бегала разгорячённая по перрону.
Утром девчата ушли в институт. Лиля почувствовала, как обручем сковывает горло. Скорее всего, ангина начинается. Через силу напилась чаю, кое-как собралась и поплелась в студенческую поликлинику. В этих видавших виды ботиках ей казалось, что она именно плетётся, как старая бабка, а не идёт. Высидев в очереди, выслушала рекомендации врача, отравилась в аптеку. В общежитие вернулась туча-тучей, не болезнь её удручала, а утрата сапожек. Вот это было уже непоправимое горе! Досадно, что позволила себя так развести. Огорчало ещё и то, что придётся сообщить родителям. Мать, разумеется, найдёт средства купить дочери новую обувь, но как на это посмотрит отчим?
Рыдала в подушку пока не вернулись девчата. Светка уговаривала, Кристина внушала:
— Ты слишком доверчива. Сама же говоришь, купила плацкартный билет, хотелось не раздражать отчима затратами, быть ближе к простому народу, но не учла, что пассажиры этого класса несколько иные, чем ты привыкла встречать в купейных вагонах. Обобщать, конечно, не стоит, но встретить среди массы людей негодяев больше шансов, с чем тебе и «повезло».
Юлька, нахмурившись о чём-то, сосредоточенно думала. Потом шикнула на подружек:
— Хватит, развели сырость! Я тут план выработала, вот послушайте.
План заключался в следующем: в субботу-воскресенье они пойдут на местный рынок — толчок в простонародии. Работает он именно по выходным.
Пригласят на эту акцию всю группу. Ворованные сапоги — модные, почти новые, запросто могут пойти там «на ура». Предложение Юльки понравилось. Недаром она слыла стратегом. Оповестили всех, собрались в вестибюле у телевизора. Долго спорили, решали, как действовать, как себя вести при обнаружении пропажи.
Про толчок этот ходили недобрые слухи, не лишённые основания. Кишел рынок разного пошиба проходимцами и ловкачами. Тут держи ухо востро! Рассказывали, как с параллельного курса знакомая девушка приобрела дорогие импортные сапоги. Дома, рдея от счастья развернула пакет, а там мужской сапог — кирза потёртая, по весу примерно, как облюбованные сапожки. Работают ребята слаженно и умело! Последние деньги вытянут.
Обсудив все эти нюансы, решили вести себя бдительно и осторожно. Кристина старалась больше уделять внимания Лиле, разговаривали по душам.
Юлька штудировала учебник психологии, перескакивая с параграфа на параграф.
— Ты чего там ищешь? — поинтересовалась Света, — Зачет-то сдали.
— Вырабатываю линию поведения и стратегию действий, не мешайте!
Наступила суббота. Встали рано — сегодня ответственное мероприятие. Детективная история будоражила кровь молодежи. Желающих участвовать в акции набралось десять человек: четверо парней, остальные девушки в том числе сама Лили.
Юлька давала последние наставления:
— При обнаружении нужно действовать нестандартно. Сейчас очень много равнодушных людей, пройдут мимо и не отреагируют на просьбу о помощи. Вести себя осторожно, не спугнуть, предупредить остальных, взять в кольцо преступников. Держите себя в руках, главное не дать им уйти, там полюбому дежурит милиция.
Кто-то из ребят предупредил:
— Парни, оберегайте девчат! Фарца не работает без «крыши». Тот, кто ворует, вряд ли сам придёт продавать. Они «скидывают» товар обученным людям, там всё повязано, в том числе и менты.
Лиля надела затемнённые очки, чтобы не признали воры, повязала голову шарфом в яркую полоску, чтобы быть приметной. Света натянула невесть откуда добытую ярко-красную шапку.
Разбились на группы по трое, на каждую распределили по парню. Один в «запасе», пойдёт в группу самой Лилии.
Всех оповестили об особой метке — рисках у каблуков. Света ни на шаг не отходила от Лили, тогда как парни держались чуть в стороне, дабы создать видимость незащищённости девушек.
Толкучка. Кто-то очень точно дал название рынку. Ограниченная высоким забором небольшая площадь кишела народом. Передвигаться приходилось медленно, впритык друг к другу. Толкли пространство мелкими шажками, следуя из конца в конец то по периметру, то по диагонали.
Не сразу и различишь, кто тут покупатель, а кто продавец. Торговцы вроде как тоже товар ищут, прицениваются, на самом деле прислушиваются, вызнают запросы покупателя. Есть среди этого люда такие, на которых будто написано — тёртый калач. Дешёвую безделицу держат открыто, дефицитный импортный товар показывают из-под полы.
Студенты бродили в этой массе уже около часа, пока безрезультатно. Светка довольно громко, заученно твердила одну и ту же фразу:
— Ничего, Лили, купим мы тебе сапоги, о каких мечтаешь: на «манной каше», замшевые, с длинной голяшкой.
Вдруг в самой гуще народа, Света выцепила взглядом знакомые сапожки. Вернее один сапог в руках у довольно крепкого мужчины. Она энергично стала дергать подругу за рукав, одними глазами показала направление. Девчата начали спешно пробиваться к торговцу. Ребята чуть отстали, оттиснутые толпой. В голове Лили молоточками стучала кровь: «Мои, отсюда вижу, мои! Но надо убедиться». Молниеносно созрел план: она спокойно заведёт с торговцем разговор, пощупает, осмотрит сапоги. Если обнаружит риску, попросит примерить. А когда оба сапога будут на ногах, застёгнутые на молнии, поднимет крик. Если попытаются отнять, не поддастся. Подбегут остальные, помогут.
Наконец подружки достигли торговца. Сапога в его руках уже не было. Лиля внимательно посмотрела на мужчину лет тридцати пяти. Нет, это не новый знакомый из поезда. И рядом никого знакомого. Светка сжала локоть подружки. Лиля, ободрённая, обратилась к мужчине:
— Товар покажите.
— Товар? — мужчина беспечно жевал жвачку, делал вид, что не ведёт диалог с девушкой, стрелял взглядом по сторонам, — А чем интересуешься?
— Сапожки нужны зимние, как у вас за пазухой.
— Гм, размер какой? — он чуть приоткрыл полу добротной куртки.
Когда сапог был извлечён, Лилия, под предлогом посмотреть, обследовала подошву. В мгновение определила: «Метка на каблуке!». Стараясь держать себя в руках, говорила спокойно, попросила примерить. Тот охотно согласился, даже помог девушке организовать пространство, чтобы можно было устоять на ногах. Лиля застегнула молнию, притопнула ногой, обратилась к Светке:
— Берём, подружка? Посмотри, какие клёвые! То, что надо!
— Девушка, они очень дорого стоят, — как-то вкрадчиво и небрежно сообщил торгаш, скептически взглянув на её войлочные боты.
Лилька вспыхнула, сняла очки, включила обаяние:
— Вы хотите сказать, что я не достойна носить дорогую вещь?
— Нет, что вы, что вы! Напротив, такую красивую девушку они только украсят!
Пока всё шло по плану. Лильку колотило, но она была доброй артисткой, играя глазами, заявила:
— Беру! Говорите цену.
Делец назвал цену втрое больше той, что уплатила она за них. Лиля с готовностью выпалила:
— Беру! Давайте второй сапог.
— Ох, ты, какая шустрая. Деньги вперёд!
Девчата живо переглянулись. Такого поворота событий они не ожидали. В порыве удачи немного утратили бдительность — потеряли из виду «телохранителей» и теперь явно растерялись: как поступить? Торгаш уловил заминку, насторожился, подал условный знак рядом стоящим двоим амбалам-вышибалам. Это заметили девчата. Ситуация зашла в тупик. Лилька уже наклонилась, чтобы расстегнуть молнию, как вдруг толпу разрезал Светкин истошный вопль:
— Пожар, помогите, пожар! Горим! Все на выход! — красная шапка маячила на вытянутой руке в воздухе.
Толпа качнулась, в дальних рядах народ повалил на выход. Началась лёгкая паника. Студенты, завидев шапку, напротив, устремились в гущу к девчатам. Кто-то бросился за нарядом милиции. Лилия выпрямилась, так и не сняв сапог. Торгаш с амбалами, оттеснили Светку, взяли её в кольцо, жёстко требовали:
— Снимай сапог, тёлка!
Светка вопила, теперь уже всё, что приходило на ум:
— А-а-а! Убивают, помогите! Грабят, насилуют белым днём!
— Заткнись, тёлка отвязная! — скрипел зубами один из «крышующих» с выдвинутой надменной челюстью.
В руках у Светки оказался бот, цепко ухватившись за войлочную голяшку, она орудовала им, раздавая тяжёлые оплеухи литым резиновым каблуком налево и направо. В рукопашную вступили и подоспевшие студенты — Сергей и Юрка.
Всю эту клокочущую кучку во второе кольцо взяли подоспевшие остальные студенты. От входа в гущу событий пробирались два мужчины в милицейской форме. Двое из «крыши» заметались, потом все трое бросились врассыпную. Сапог остался на ноге Лили.
Из троих преступников задержать удалось только самого торговца, двое других, орудуя кулаками, разорвав цепь, скрылись за пределами рынка. Не обошлось без синяков и ссадин. Лилька и Светка, торговец, студенты-ребята, были препровождены в милицейский участок.
Лишь поздним вечером вся студенческая компания была в сборе. Предстояло следствие и суд. Сапоги Лилии пока не вернули, но друзья с триумфом праздновали победу. В подробностях, с азартом вспоминали все нюансы события, с гомерическим смехом декламировали Светкины вопли о пожаре.
Лили в растроганных чувствах заявила:
— Как же я их теперь носить стану? Ведь они же общие! Каждый внёс свою лепту. Одни Светкины метки чего стоят! А красная шапка?! Юлькин план и стратегия! Кристинкины морали!
— Налегайте на психологию, друзья, за ней будущее, — обрадовалась Юлька.
— Нет, подруга, общими у нас теперь будут ботики «прощай молодость», они ведь в этой истории сыграли не последнюю роль, — заметила Света.
Смеялись до колик, вспомнив Светкины тумаки ботом. Та невозмутимо добавила:
— Приходите и берите все, кто нуждается! А что: хорошая русская обувь! Ещё ватник привезём и полный комплект будет! Главное — интернационал, на любой пол, возраст, национальность и принадлежность подходят!
— Русскому ватнику и валенкам можно памятник поставить! И ничего в этом нет смешного, — вдруг на полном серьёзе заявил Сергей — крепкий парень с упорным взглядом зелёных глаз, тот самый, который сумел скрутить неслабого торговца.
Все замерли в недоумении.
— Ты чего, Серёга? — спросил приятель Юрка.
— Наши воины освободили Европу от фашисткой чумы, ватники спасли миллионы жизней в тылу и на фронте. А фашистская зараза вооружённая и оснащённая до зубов, обморозилась под Москвой и Сталинградом, не одолела Ладоги и Бреста, этот перечень можно продолжать и дальше! И не психология, а история — главная наша наука, Юля!
Студенты загалдели все разом.
— А ведь и верно, Серёга, и французишки в двенадцатом споткнулись в наших русских снегах. Предлагаю тост за русские ватники и валяльно-войлочные изделия! — просиял Юрий.
Как-то посерьёзнев и подобравшись, ребята выпили за этот тост стоя.
— Да здравствует настоящая дружба! — подвела итог Светлана.
— Ах, ребята, верно сказано: друг познаётся в беде! — в глазах Лилии сверкнули искренние слёзы.
Ночью Лили не спалось. Взбудораженное сознание вновь и вновь рисовало сцены прошедшего дня. «Друзья познаются в беде» — вновь вспомнила она пословицу. А кто сегодня с ней был бок о бок, кто не спасовал в трудную минуту? Кто не остался равнодушен к её проблеме? Оповещены были все двадцать пять человек из группы, а пришли только те, на кого можно положиться. Не «мажоры» в кожаных и вельветовых пиджаках и вываренных джинсах, что ежедневно заигрывают с ней, а простые ребята, как этот Сергей, на вид простоватый парень. Зато он настоящий, про таких говорят — как за каменной стеной. И как же она раньше не замечала его? Эти пронзительные чистые глаза! Такой землю будет грызть, но слово сдержит. И Юра и Паша и Макс — отличные ребята! Девчонки самые красивые и замечательные! Нет, но Серёга, Сергей — мировой парень! Как же она раньше не замечала?
Уснуть удалось под утро. Ворвавшийся в сон государственный гимн впервые не вызвал раздражения от недосыпания. В решётчатую спинку кровати выглянула лукавая Светкина физиономия с фиолетовым фингалом под глазом:
— Лилька, доставай свою дорогую косметику, будем марафет наводить, парни в кино пригласили, сегодня же воскресенье! Идём всем скопом, потом в кафе «мороженое» — пировать так пировать!
Эта взлохмаченная голова с «фонарём» вызвала у Лили взрыв смеха и умиления. В это утро она почувствовала себя счастливейшей из людей. Нет, не возвращение пропажи занимало её воображение. Лилия ощутила себя другим человеком — рядом с ней верные друзья, она теперь знала цену настоящей дружбе! И, кажется, влюбилась впервые, по-настоящему…


Чирок

Герка Груздев, по прозвищу Чирок, нёсся по улице на всех парусах, того и гляди взлетит.
— Куда летишь, Герка? — окликнул сват Егор.
— Здорово, сваток! — чуть притормозил Герка, — Завтра в тайгу двинем, трактор бегу в кузов загружать.
— Ну, с богом! Коли не увидимся.
— Ага, чуть свет пойдём.
Сват Егор посмотрел Герке вслед, по-доброму улыбнулся: «Молодец мужик, вот тебе и Чирок с чей-то лёгкой руки».
Чирок — утка, самая маленькая из всех водоплавающих птиц. Людская приметливость очень часто бьёт не в бровь, а в глаз: Герка такой же маленький и щупленький, как эта дикая утка. Живые чёрные глаза, чёрные как смоль волосы на маленькой голове его торчат шапочкой-козырьком надо лбом и вихорком на макушке — ни дать ни взять утка-чирок.
Не только внешнее сходство роднит Герку с уточкой, необыкновенно подвижный и ловкий он. Немногие птицы обладают способностью стремительного вертикального взлёта и посадки, уточка чирок — из числа виртуозов, благодаря узким заострённым крыльям. Эдак же виртуозно Чирок управляет техникой. Работает он в совхозе трактористом, на гусеничном и колёсном тракторах, в зависимости от сезона и производственных нужд.
В зимнюю пору Чирок на гусеничном тракторе трелевал лес в тайге. Красный лес на строительство в хозяйстве заготавливали по зимнику за восемьсот километров, не гнать же трактор в такую даль: не жечь лишнюю солярку, не рвать гусеницы понапрасну. Чирок с эстакады загонял трактор в кузов тягача задом, ставил «на скорость», таким образом застопоривая его движение. Не положена по технике безопасности такая манипуляция с дизелем, тем не менее это работало, и, слава богу, не случилось ни одного эксцесса. Сам тракторист вольготно размещался в тёплой кабине с водителем.
Работа в тайге нелёгкая, но не один год такого опыта был за плечами Герки Груздева. Ничто не предвещало беды и в этот раз. В тайгу Чирок ехал с охотой, любил он настоящую работу, процесс, в котором тракторист ощущает себя заглавной буквой. От его ловкости и упорства зависит норма выработки на бригаду, количество вывезенных «кубиков». А значит, и количество отстроенных домов. Что ни говори, дома из красного леса получаются тёплые, добротные и просторные, не чета им из берёзы и осины, а уж тем более кирпичные. Опять же в эту пору идёт хороший заработок, успевай, разворачивайся, добытчик.
Из деревни выехали по темну, зимний день короток, нужно успеть засветло добраться до зимника, пройти по нему, а там уж и до деляны рукой подать. Обычно успевали к лесной стоянке — утеплённому вагону, установленному на полозья, к полуночи.
Вагон этот со всем скарбом загодя утащили в тайгу, как только был получен билет на порубку и наморожен зимник. В нём и кухня и столовая и спальня с двухъярусными нарами. Дожидаясь бригаду хозяйничали тут тракторист колёсного трактора, притащивший вагон, три мужика-валыцика. Обустраивали площадку, готовили дрова для топки печки-буржуйки. В вагоне тепло как в деревенской избе. Мужики спят вповалку, намаялись за день в снегах.
Основная бригада едет с водителями в кабинах. Раскачиваться при заготовке леса некогда, завтра загудят трактора и машины, закипит работа, заухают строевые деревья под ударами топоров и под напором бензопил.
Вновь прибывшие вваливаются во времянку с шумом и гамом. Не церемонятся, кричат:
— Эй, первопроходчики, свет давайте, ставьте чай!
В тёмное время суток здесь в тайге в ход идёт керосиновая лампа. Вспыхнувший на газовом таганке голубой огонь тоже освещает жильё. Мужики балагурят, занимают на нарах всяк своё место, задирают проснувшихся.
— Чё дровец мало заготовили?
— Иди ты! — незлобиво отмахивается косматый и припухший ото сна мужик, — Завтра сучьев нарубаешь, ты спец по этому делу.
— А ты спец хорька давить, — не отступает первый, напрямую намекая любителю поспать — «хорька давить» — храпеть значит.
Поужинали, завалились спать. Поутру бригадир не даёт залёживаться:
— Лесные братья, подъём!
После завтрака мужики сбежались поглядеть, как на спектакль, на приземление Чирка в тракторе с кузова в сугроб. Кроме сноровки нужны смелость и решительность, навык.
Герка подогнал трактор к самому краю кузова, дальше надо было суметь так сбалансировать агрегат, на такой скорости «прыгнуть», чтобы не лёг он на бок, не перевернулся, не ткнулся носом или не встал «на дыбы», одним словом, «спланировать».
Чирку эта «посадка» всегда удавалась безупречно. Не ударил в грязь лицом он и на этот раз. Советы и выкрики любопытных ему не нужны. Приземлившись он набавил скорость и устремил трактор на делянку.
Мужики ещё какое-то время галдели, делали разбор «полёта». Улыбался довольный сын, шлёпнул по спине нагольными рукавицами напарника. Подал голос бригадир:
— Хорош, мужики, крутое Геркино «пике» удалось, расходись по своим местам!
До обеда лесом загрузили все три тягача. После обеда поджидали новую партию уже в пять машин. Вывоз леса теперь пойдёт как по графику — одни уезжают, другие приезжают, только успевай разворачиваться.
За обедом бригадир похвалил рабочих:
— Хороший почин, мужики, Бог нам в помощь!
После обеда Герка переезжал на полном ходу на новую делянку. Трактор, известное дело, не танк, всего и сходства-то — стальные гусеницы, а «броня» не крепка — днище слабое, дыры у рычагов.
Крепкая орясина напрочь пробила донышко, острым концом выскочила, встала дыбом под углом, упёрлась трактористу чуть ниже кадыка, в самое уязвимое место. Как только муфту тормоза успел выжать?! Выгнулся Чирок до предела, вытянулся до дрожи в теле, чтобы удерживать эту муфту. Сидит вжатый в сидение до отказа ни жив ни мёртв, руки, по причине малых «габаритов», не могут дотянуться до рычага скорости, двигатель заглушить тоже не может, молотит он на полных оборотах.
Как ребятам дать знать о беде?! Отпустить муфту тормоза? Трактор рванёт вперед, кол проткнёт его тело насквозь. Не даром говорят, в такие минуты перед глазами вся жизнь как на киноплёнке промелькнёт. А какая она жизнь у мужика? Одна работа да забота. Заправщиком был, водовозом, пахал, боронил и сеял — куда начальство прикажет.
Не помнит, сколько просидел так, с жизнью мысленно прощаясь, потом липким с головы до ног покрылся. А дизель знай себе молотит. «Вот под эту музыку мне, знать, и конец придёт. Самое то музыка для тракториста! Эх, ма!»
Кто-то из ребят-вальщиков обратил внимание: что-то больно долго трактор стоит на холостом ходу. Случилось чего? Бросились, открыли кабину, а там, мать честная — «картина маслом»! Отключили движок, помогли бедолаге выбраться. Затрясло Чирка мелкой дрожью, даже желудок наизнанку вывернуло.
Сбежались остальные. Судачили:
— Вот дак почин, бригадир!
— А я чего? — развёл руками тот, — Нарочно не придумаешь, какой случай. Видно, в рубашке ты, Герка, родился. Ну что же, будешь теперь своё второе рождение праздновать. Работать-то сможешь?
— Чего я, барышня кисейная, что ль? Однова жалею: перед погибелью не успел сказать: в случае чего, на могилку мне мазутную робу положите, был, мол, тракторист Герка Груздев и сгинул не за понюх табаку…
— Давай, аккуратней теперь, — сочувствующе улыбнулся бригадир.
— Где наша не пропадала. Говорят, в одну воронку дважды снаряд не попадает.
Герка в сердцах выломал орясину, отбросил подальше. Уверенно уселся в кабину, захлопнул дверцу, застучал дизель, и будто в насмешку над Косой, Чирок взревел: «К ногам привязали его колосник и койкою труп обернули», — песня взбодрила мужиков, смеялись: «Вот так Чирок — мелкая уточка! Про робу-то в точку сказал!»
Знали: один недостаток был у Чирка: ходил он круглый год в засаленной от мазута, масла и соляры спецовке в зависимости от сезона, летом — в чёрном комбинезоне, зимой — в фуфайке и ватных брюках. Глядя на него, можно было сделать вывод, что эта профессия самая грязная, чернорабочая. Мужики иногда шутили: «Герка, ты в огне сгоришь, а вот в воде точно не потонешь, тебя масло наверх вытолкнет». Иной и того пуще отпустит: «Мундирчик-то у тебя заселенный, на мыло пустить можно».
Захворала у Чирка жена. Ну а какой спрос с больного человека, что мужик не обихоженный ходит? Ушла безвременно. Остался Чирок один, дети свои семьи имеют, из гнезда улетели. По русскому сердоболию жалеют Чирка люди, мужик-то работящий.
Сворачивались работы по заготовке леса ближе к весне. Трактор загружали в кузов тягача уже со снежной эстакады. За зиму нагребали снежный пологий сугроб, утрамбовывали надёжно, тут и природа в помощь, оттепель-мороз делали свое дело — снег слёживался, приобретал прочность. Всю эту науку «планирования». Чирок потом и сыну передал.
Овдовевшего Чирка приняла вдова Феша, женщина до работы двужильная: в доме порядок, подворье образцовое. Известное дело: русская баба коня на скаку остановит, из пекла вызволит, медведя при случае ухайдакает. Но разве плохо иметь в хозяйстве мужские руки? Вот и решилась с Чирком сойтись.
Как взялась она за нового мужа, обстирала, обчинила, приодела, стал Чирок пригожий, каким его отродясь деревня не знавала. Опять же, в природе чирок-селезень хорош и окрасом, и голосом, не зря народная молва ему такое ласковое прозвание дала.
Дети, что Чирковы, что Фешины, прознав про «молодожёнов», в штыки встали. Фешины: «На кого ты отца променяла?!» «Ни на кого я его не меняла, верой и правдой всю жизнь при нём прожила. А теперь одна осталась, у вас семьи-дети, опять же разъехались вы все. Кто же мне кружку воды подаст, когда немощь придёт?» — пыталась облагоразумить детей мать.
Отпрыски Чирка от такой непрухи тоже ругать отца взялись. Кто их знает, амбиции взыграли или так, обида какая вспыхнула-всплыла, только гонять его стали от «невесты» как дикого прибившегося к домашней утице селезня.
Скажите, а когда дети «за» бывают? Не хотят понимать взрослые дети, что в таком возрасте овдовевшие люди объединяют свои жизни не для «лямуров», а дабы скрасить навалившееся горе и одиночество. Чтобы не быть им, любимым чадам, в обузу. Кто не принимает этого, окружите старика заботой, лаской, вниманием. Заберите в свою семью, вот и вся недолга…
По деревне между тем слухи да толки поползли: видано ли дело, чтобы яйца курицу учили?! Ан не дались «молодые», продолжали жить вместе. Чем дальше, тем дружнее. Вроде и дети смирились.
Задумала младшая дочь Феши строиться, сколько ей Чирок леса, пиломатериала до соседней деревни перевозил! Сорок пять километров, скажете, не соседняя деревня? Ну, это как сказать. Ему и четыреста нипочём — ездил на колёснике до областного центра, опять же пиломатериал возил, когда сын Фешин строился. Все четыреста километров. Бывало, и Феша с ним трясётся. Чего ради детей не сделаешь? В кабине трактора пассажирского места нет, так она в кузове располагалась. Спросят у неё любопытства ради: «Да как же ты такую даль на тракторе решилась ехать?» Засмеётся Феша: «А ничего, я сижу да песни пою. ГАИ-шники остановят, ещё и честь отдают, езжайте, мол, с богом». Однако, скажете, всё она «одеяло на себя тянет» — своим детям помогает?
Геркина-то родова подалась аж за Волгу на жительство, а Фешины тут, в Сибири, остались.
Опять же посудить, Феша-то не спустя рукава сидела. Он отработает, она банькой парной, горячими пирогами встречает, ухоженный да обстиранный мужик ходит.
Пришли лихие девяностые, тяжёлым катком по России прокатились: распался Союз, и совхоз ханул, но Чирок успел приватизировать двухосный тракторок-колёсник с прицепом. Для крестьянина в хозяйстве это ведь такое подспорье: дрова, сено заготовить-вывезти. Грузи хоть землю, хоть навоз, мусор, любой строительный материал, знай вези, подскакивай на кочках.
Выпадет ли лето засушливое, трактор выручит. Раздобыл Чирок небольшую цистерну, установил в кузов, воду в неё заливал из действующей ещё водокачки. Не только мелочь хозяйке в огороде поливал, отдалённое картовное поле приноровился «орошать». Соседи просить стали о подобной услуге. Не «за так», конечно, за копейку небольшую, но при умелом «учёте финансов», она, как известно, рубль бережёт.
Вот и ладно, удалась жизнь. К старости вместе пришли. Но случилась беда: остановилось у Феши сердечко. Ушла в мир иной. Но жива она в памяти народной, всяк могилке поклонится. Уважают на селе трудолюбивых, аккуратных, рачительных хозяек.
Кабы возможно было работу, сделанную руками женщин-матерей в одну кучу сложить, как дрова, поднялась бы она, закрыла небо. Это про таких женщин написал Николай Некрасов: «Есть женщины в русских селеньях» в замечательной, народной поэме «Мороз, Красный нос».
А что же Чирок? Уж как он убивался, думали, тоже не жилец. Увезли дети за Волгу — к себе забрали.
Чирок — малая птица семейства утиных, за миниатюрность в народе она и получила такое ласковое, детское название. А мясо и яйца этой утки деликатесом считаются, стало быть, дорогие. Так ведь и золотник в механизме — мал, да дорог! И дядя Гера не из последних на селе прожил, даром что век Чирком прозывался.
Есть в истории примеры: не велик ростом и комплекцией был русский полководец Суворов, а поди ты, как сам себя выпестовал, закалил военными упражнениями, ледяной водой обливался, спал на жёстких солдатских постелях, питался с общего котла, не щадил ни себя ни подопечных. Поговорка «Тяжело в ученье, легко в бою» ему принадлежит.
Про мелких людей говорят ещё так: откуда, мол, силы, амбиции берутся, когда на погляд в чём только душа держится? А как вы хотели? Чтобы клевал всяк, кому не лень? Главное не сдаваться! Можно проиграть, но в борьбе — это беда, а бездействие — позор. Который и сдаётся, а уточка-чирок юркая, поди её возьми! И Герасим Груздев не спасовал, выдюжил достойно…


Примечания
1
Ясно, отчётливо (прим. автора).