Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
На родимой сторонушке
Край пронзительно любимый,
Ты всегда меня поймёшь.
Гениальная равнина
В белых клавишах берёз…
А. Вознесенский
Зимой
Всякий раз, приезжая на родину, жду какого-нибудь сюрприза, диковинки, которую расскажет, покажет средняя сестра Валентина, человек, глубоко и трогательно знающий и любящий природу.
Зимой мы идём с ней в лес на охотничьих лыжах по проложенной Михаилом — её мужем — лыжне.
Валя останавливается и, указывая рукой на возвышение-эстакаду, оставшееся от совхозной пилорамы, рассказывает:
- Тут по утрам зайчишки встречаются. Видишь, натоптано. Жаль, фотоаппарата нет, какие они забавные: прибежит один, встанет на задние лапки, передние сложит на груди и высматривает: где там дружок затерялся? И другой прибежит, так же столбиком встанет. Сразу друг к дружке не подходят, высматривают, принюхиваются, потом сойдутся и, как ребятишки, кубарем с горки — то ли спугнёт кто, то ли играются.
Я радуюсь и тихо завидую сестре — такие кадры наяву увидеть!
- Часто прибегают. Я вон оттуда, с огорода, за ними наблюдаю.
День выдался солнечный, искристый, снег слепит глаза, мириадами бриллиантов сверкают сугробы, радужный ореол вокруг солнца. Накатанная до стеклянного блеска лыжня ведёт в лес.
Тут Валя разворачивается и оставляет меня, возвращается в деревню, кричит мне вслед:
— Иди по лыжне, не заблудишься!
В кармане у меня фотоаппарат, с затаённым чувством мечтаю: хоть бы одна живая душа встретилась, удачный кадр. Валя рассказывала, что Миша несколько косуль встретил, зверушка-норка резвилась в снегу, а увидев лыжника, сделала стойку на задних лапках, убедилась в опасности и убежала.
Медленно продвигаюсь по лыжне, я ведь не гонки устраиваю, хочу послушать зимний лес, тишину. Зимой она особенная. Спит природа, укрывшись лёгкими, тёплыми перинами, — снегу выпало щедро. Эта тишина завораживает, невольно стараюсь не нарушать её, такую сказочную, хрустальную. И всё же звуки есть. Чуть шелестят на ветру красноватые кроны берёз, потрескивают настывшие стволы, да трепещут тонкие берестинки на них. Изредка упадёт шапка снега с нагруженной ветки, и опять тишина.
Вот и первая живность: птички пуночки, сорвавшись с полынной вылущенной ветки, попискивая, стайкой перелетают в пружинистом, пульсирующем полёте в чащу. А вот дробный перестук дятла — лесного санитара. Ищу его глазами: где-то высоко трудится. Вот и следы его «промысла»: высокий пень весь в дырках и у подножия трухлявая щепа. Останавливаюсь, держу фотоаппарат наготове: «Ну, где же ты?». Ага, снялся с осины, полетел прочь. Большой, пёстрый, красная шапочка на голове. Снять не удалось, но я и встрече рада! Уже повезло!
Тут прогнувшийся до земли разросшийся кустарник, убранный снежными подушками и перинами, образовал шалаш. Ах, какие кадры! Пытаюсь разбудить воображение: вот где Царство Берендея! Пробивающиеся сквозь ветки лучи солнца дробятся, переливаются радугой.
Поворачиваюсь в противоположном направлении, и тут лепота: стройные берёзки особицей выскочили на снежный простор, облитые солнцем, красуются, готовые хоть сейчас в хоровод.
На снежном покрывале тут и там следы. Пытаюсь прочесть эту лесную азбуку.
Сразу за эстакадой, куда прибегают зайчики, всё исхожено лисами: чуют хищницы запах русаков, не смущает их близость деревни, того и гляди за курятинкой наладятся.
В самом лесу глубоко проторённые дорожки — тетеревиный след. Обрываются они под кустами, укрытыми снежными перинами, в непролазном буреломе — птицы прячутся на ночлег в снегу. Если прийти в лес до полного восхода солнца, так и выпархивают они из своих укрытий, порой прямо из-под ног, иной раз от неожиданности душа уходит в пятки.
На чистинке, в стороне, опять лисий след, только не такой, как в охоте за зайцами. Тут рыжая плутовка мышковала: сплошная линия следов прерывается — лисица прыгнула, учуяв мышку, пробила лунку, ухватила добычу — и опять вперёд. Вся полянка истоптана подобным образом.
Эти строчки-стежки мышка оставила. Мелкие трёхпалые следочки — птичьи отметины. А это что? Чётко, будто по циркулю, перьями выложены веера, в середине дуги лунка, и основание-ручка на месте, дальше — дорожки с коготками от лапок. Ни дать ни взять веера разбросаны! Какой тут бал-маскарад разыгрался? Может, те самые берёзки кружились и обронили, кто-то поднял потом, а след на снегу остался? Разглядываю, гадаю. Да это же сороки тут резвились: лапами настрочит в перебежке, упадёт озорница в снег, распластав крылья, клювом и головой лунку пробьёт, хвостом ручку «нарисует» — вот и отпечаток на снегу в виде веера. Да много-то как! Может, сороки так же, как лисы, мышкуют? Нет, сорока может поживиться от другого хищника, украсть или подобрать остатки добычи, а такой след остаётся от купания птиц в снегу. Вот чистюли какие!
Дальше в лес лыжня раздваивается, гадаю: по которой пойти? Выбираю — повернуть назад, а уж там, на выезде, пойти по той, которая идёт, чуть огибая деревню.
Не прогадала: открылся дальний вид на деревню с голубыми дымами из труб, спокойным, умеренным крестьянским бытом — стожками сена, поленницами берёзовых дров, изгородью из жердей — таким знакомым с детства. Ловлю себя на мысли, что в последнее время предпочитаю снимать природу, а не людей. Остановись, мгновение, снимаю!
Пора домой, поворачиваю в ту сторону, куда прибегают Валины зайчики. Придорожные берёзы, шлагбаумом развесив ветви, перекрывают лыжню — и тут красиво, достойно кисти живописца!
Закончилась моя прогулка, щёки румянит лёгкий морозец, лёгкие развернулись в полную мощь, а сердце полнится восторгом и грустью — завтра мне в дорогу домой.
И в пути домой чудо: дорогу перелетает не известная мне птица. По размеру и форме ни дать ни взять — сорока, только голубая. Это что же — сорока-альбинос? Вот и ещё одна. Тут уж перебор: альбинос — редкость, а чтобы сразу две?! Неизвестное не даёт покоя, дома нахожу на сайте «Птицы России» фотографию. Радуюсь, угадала: сорока это, только голубая китайская. Как символично название, ведь Китай называют «Поднебесной». Издревле поклоняясь небу, китайцы свято верили, что только их страна находится под покровительством Неба, а у остальных его просто нет. Оттого и начали они называть свою родину «Поднебесной». Небо ассоциируется с голубым, и сорока голубая.
Весной
Неторопкая нынче весна: снег сошёл, но холодно. Приезжаю в конце апреля. Миша с Валей заготавливают дрова, напрашиваюсь с ними в деляну: им помогу и с природой пообщаюсь. Одеваемся с сестрой тепло и забираемся в тракторную тележку, Миша в кабину. Жмётся к ногам Тузик — дворовый пёс, тот самый, что, будучи молодым, сделал «профилактику» куриному поголовью от гриппа.
Поехали весело. Дорога после весенней распутицы тряская — колея на колее. Чуть завернули за деревню, а вот и чудо: высоко на ветках берёзы будто кто три детские рукавицы развесил, это гнёзда синицы-ремеза. «Рукавицы» в буквальном смысле сотканы из природного войлока, утыканы семенами и пухом растений, шерстью животных, отверстие-лаз в гнездо напоминает прохудившийся палец рукавицы. Устраивает их ремез на гибких поникших веточках, обязательно с развилкой на конце. Эта развилка служит каркасом, который они оплетают, и образуется кокон. Настолько искусно они сделаны — глаз не оторвёшь, а ведь в наличии у хрупкой птички клюв да лапки.
И самого ремеза в природе я видела. Не у гнездовий, не в этот раз, а дома, на ветках яблони. «Циви-циви», — по- синичьи звонко запела птаха над головой. Уверенная, что это — обычная желтогрудая синица, я запрокинула голову в надежде увидеть её. Ею оказалась мелкая пичужка с дымчато-охристой грудкой, клювик тонкий и острый, лапки мизерные, но цепкие, темя белое с чёрной полосой через глаз. «Циви-циви», — повторила птичка и упорхнула прочь. Вновь заглянула на сайт «Птицы России», нашла, обрадовалась — синица-ремез. Так вот ты какая, птичка-невеличка! Зато какое искусство в строительстве домика!
Валя попутно показывает новые чудеса. Никогда ранее так близко не подходили к деревне бобры, а теперь везде следы их пребывания: берёзу свалили, подточив, словно карандаш, домик устроили прямо в бровке глубокого кювета, недалеко от котлована.
Мы с сестрой поём песни. От тряски голоса забавно вибрируют, иногда в телегу залетают комья грязи, смеёмся и уворачиваемся от них. Смеётся Миша: «Этим лишь бы базлать!».
Валя рассказывает, как в одну из поездок потерялся в лесу Тузик. Забегался, заблудился, видимо, отстал от трактора. Немудрено, старый стал, совсем нюх потерял, половины зубов нет. Двое суток не было пса. Плакали внучки. На третьи сутки, вот так же по пути в деляну, недалеко от «рукавиц», увидели на дороге еле бредущего бедолагу. Обрадовался, хватал из рук хозяйки чуть расчищенные варёные яйца, куски хлеба. С тех пор от хозяев не отстаёт: лезет в тележку, как только увидит, что собираются в дорогу, а в лесу от них ни на шаг, лежит рядом, караулит.
В деляне складываем дрова в кучи. Несколько ветрено, но от работы быстро разогреваемся, скидываем куртки.
Работы сегодня немного, управившись, иду на фотоохоту. Деревья ещё не распустились, пожухлая прошлогодняя трава не проросла новиной, потому особенно яркими кажутся куртинки медуниц. Набираю букетик, любуюсь: незатейливые, а какие весёлые — лиловые, розовые, синие, в пушистом обрамлении листочков. Букет гармонично выглядит на колотых, пахнущих берёзовым соком дровах.
Пьём чай и загружаемся в обратную дорогу. Тузик тут как тут.
Удивительное дело: всего несколько часов пробыли мы в лесу, но замечаем, как заметно распустился ивняк вдоль дороги. Зелёная дымка покрыла верхушки веточек на деревьях, вот-вот нарядятся они в сарафаны из нежно-салатовой зелени. Летом эта зелень станет иная — загрубеют листочки, а пока они мягкие, беззащитные, крохотные.
На поле вдоль дороги далеко-далеко ходят серые журавли, кормятся после перелёта перед гнездованием. Много их, издали похожи на стадо овец. Вскидывают головы на длинных шеях, но не улетают, привыкли к людям.
Летом
- Приезжай, погода хорошая и ягод красным-красно, — сообщает сестра по телефону.
Странное, казалось бы, дело: живу в пригороде Тюмени более тридцати лет, а по грибы и ягоды езжу на родину, за четыреста километров. Только нет ничего странного — на родной стороне как-то сподручнее: каждый лесок и кустик знаком, поворот, дорога ли полевая, всё отзывается в душе памятью детства и юности. А малая родина — как мать: нет дружка милее, чем матушка.
И вот я на родине. Старики-родители от радости не могут связать двух слов, как есенинский мельник, не чают, куда посадить, чем приветить, угостить.
Сестра пообещала: «Завтра пойдём по грибы, а послезавтра — по ягоды».
Ясное утро. Высокое голубое небо, белоснежные кучевые облака. Кукушки перекликаются гулко. Эхо разносит их грудное «ку-ку» окрест, множится, навевает покой и ощущение мирного неба над головой. Весело щебечут ласточки. Сколько их много, кажется, вот-вот заденут тебя острым крылом! Перед дождём они летают над водоёмом, ловят собравшуюся мошку — предвестницу ненастья.
Мужчины — зять и брат — уехали на покос, мы с Валей после обеда бросили в корзинку ножички, мазь от комаров и пластиковое ведёрочко, я беру компактный фотоаппарат — постоянный мой спутник, отправляемся в ближайший лесок, тут рукой подать и до покоса.
Лес для меня тот и не тот как будто, хотя местность знакомая. Всё выросло, переменилось. Много валежника, сухостоя — опасно наклонившихся скрипучих деревьев. Те, что были в мою бытность гибкими берёзками, превратились в матёрые деревья — не обхватить. Тот вон колок у дороги, ведущей к заправке, был когда-то зелёным островком из поросли, — семена ветром нанесло. Неистово разросся осинник, по низинам тальник всё заполонил.
За разговорами до леса добежали быстро. На открытом месте нестерпимо жарко, солнце в самом зените. Как там наши косари? Приморились, наверное.
Заходим в лес, тут благодатная тень и прохлада. Но не тут-то было! Полчища рыжих огромных комаров будто только и ждали нас, грибников, в засаде. Терпению нашему быстро приходит конец: достаём мазь — защитить хотя бы открытые участки рук, лица и шеи.
Вот и грибочки пошли — редкие сыроежки. А вот яркие, как апельсины, лисички: хороший гриб, чистый, идёт и на засолку, и на жарёху. Возле них приходится задерживаться подолгу: растут они семьями, в несколько присестов можно набрать корзину. Тихо перешёптываются осинки, эти никогда не молчат, потому как листочки у них на длинных черенках.
Некогда любоваться, не даёт покоя гнус! Забивает глаза и уши, лезет прямо в рот, мазь помогает мало. Откашливаюсь, схлебнув комара, рассказываю сестре, что видела передачу, как на Севере, в сезон весна-лето, от гнуса падают лоси и олени. При вскрытии у них обнаруживаются полные бронхи этой нечисти. Бедные животные спасаются иногда в воде, погружаясь по самые ноздри.
«Ах, аспиды проклятые, — ворчу, — я не поэт, но будь им, ни строчки бы не посвятила вам, хоть вас и называют комариным царством!».
Других грибов, увы, нет, а собирать лисички в этом аду нет уже сил.
Валя предлагает:
— Пойдём до мужиков, может, там на полянке ягоды поберёшь, а я домой побегу, некогда мне.
Выбираемся из леса прямо на покос. Тут сено уже прибрано, а чуть левее наши работяги сгребли кошенину, ставят копны, на днях и стожок смечут. Идём к ним, пьём воду и по стерне переходим на лесную дорогу. За ней сплошная полоса леса, вдоль него некошеные травы — тут уже граница Омской области. Граница условна, но хозяин у этих земель всё же есть. В бытность Советов это были поля близлежащего совхоза, деревни с красивым русским названием Колодцы. Косить на своих полях они разрешали только за натуральную оплату. Так, например, наш отец нарубал по их заявке пилы для пилорамы. С материалами в ту пору было плохо, и полотно пилы использовали до последней возможности: когда приходили в негодность — стачивались или обламывались зубья, мастер нарубал новые. Стальное полотно, трёхмиллиметровку, папа рубил на специальном станке, который изобрели сами мастера — наш дед Иван или даже прадед Яков. На этом же станке они нарубали и циркулярные пилы. Был у них секрет, с какой стороны полотна начать нарубать эти зубья, иначе оно лопнет. После отец разводил зубья, чтобы пила не шаркала впустую, и точил. Вся эта работа очень трудоёмкая и требующая точности. Вот за неё и была оплата — разрешение пользоваться сенокосными угодьями.
Валя забирает корзинку с грибами и убегает домой, а я брожу по поляне и собираю ягоды в пластиковое ведёрочко. Комаров тут нет, да и жара уже на убыль, а какая благодать в поле!
Всё дальше и дальше ухожу от деревни и от косарей. Ягода в траве, хоть и редкая, зато крупная. Ошибочно называют её земляникой. Но нет в наших краях такой ягоды, клубника это лесная, чашелистики у неё крепко сидят, тогда как земляника обрывается без них. Но аромат клубники ничуть не уступает земляничному. То и дело подношу ведёрко к лицу, до боли в груди вдыхаю аромат ягод. Этот аромат самый приятный и сладкий, пропитанный жарким солнышком и убежавшим незаметно детством. Ребятишками мы на целый день, бывало, уходили в леса с вёдрами, бидончиками.
Разнотравье, неброские цветы наших широт, как же они дороги сердцу с самого рождения — с молоком матери впитанное чувство родины и родных просторов. Простая, но мудрая и целебная красота. Чего тут только нет. Распустил головки красный и белый клевер, тимофеевка луговая, и ежа — самый букет для сена. Даже по травам можно угадать ягодную поляну, вот тмин обыкновенный белым кружевом раскинулся. Вот лабазник, он же таволга (какие красивые названия), он тоже идёт на чай. В детстве по сладкому аромату и соцветию в виде флакона одеколона мы так и называли его — деколончики. Именно он растёт вблизи клубники. А вот сено из него никакое — обсыплется лист, одна труха останется.
Любуюсь кровохлёбкой и нюхаю душицу, эту можно набрать на чай, только мало её тут. Вот мятлик луговой — злаковое растение, воспетое Сергеем Залыгиным. Если задумает кто нарвать полевых цветов, не забудьте добавить мятлик, он придаст лёгкость и милую простоту букету. Вызревший мятлик жёсток, в сене он плохой ингредиент.
Подорожник большой. Придорожник, путник, попутник — название говорит само за себя — при дороге он. Семена его разносятся, прилипая к обуви, колёсам, копытам, лапам. Цветок — высокий султанчик. Этими султанчиками мы, ребятишки, играли в солдатиков: кто кому голову срубит?
Герань луговая — скромная красотка, медонос. Мышиный горошек, вязель разноцветный — бобовые растения. Какое ни назови, все лекарственные, полезные человеку, а в названии — народная мудрость, приметливость, ласковость.
Прошло около часа, от покоса я ушла уже прилично, но и сюда доносится опьяняющий запах скошенных, провяленных солнцем трав, сладко ноет под ложечкой, мне ещё мало этой благодати, нужно набраться её до краёв.
Брат машет издалека руками, кричит:
- Ир-а-а, поехали домой!
Машу в ответ:
- Поезжайте-е-е, я останусь.
Косари уезжают, и я остаюсь наедине с природой. Ах, какая благостность, отрада на душе! Тихо, отрешённо от всего белого света. Звуки есть, но это — сама природа: изнывают в траве кузнечики, пёстрые пчёлки и бабочки перелетают с цветка на цветок, лёгкий ветерок перебирает шелковистые травы. Лишь редкий раз нарушит эту гармонию реактивный самолёт — признак цивилизации, но он так высоко, только далёкий гул двигателя и серебристая дорожка в небе напоминают о нём.
Жизнь на селе более размеренная, спокойная, в отличие от города. Тут не светятся рекламные щиты и светофоры, не грохочут машины в непрерывном потоке, не бегут люди сломя голову, поспешая за ритмом жизни.
На селе есть мобильные телефоны, но связь очень плохая. Кто-то уходит за деревню, чтобы связаться с родными, кто-то поднимается на стог сена, а ребятишки умудряются ловить её с крыш домов.
Так долгожданная новость — «Мама сестрёнку родила!» — падает на соседей прямо с крыши дома: Алмас — старший сын из казахской семьи — стоит у трубы печи и разговаривает с матерью.
- Поздравляем! — кричат соседи слева.
- Поздравляем! — вторят им справа.
Город, горожане уже перенасыщены благами цивилизации под названием гаджеты. Старшая сестра Людмила хорошо разложила слово на манер русского: «Ох, и гад же ты!». Как сохранить в этом ритме, в засилье технического прогресса душу, не растерять лучшие человеческие качества?
Потому и ловлю каждое мгновение набраться благодати на родине, вдалеке от цивилизации. Как часто мы просим Создателя о помощи в дни испытаний, но как редко благодарим его! Вот то счастье и тот миг, за который нужно сказать: «Спасибо, Господи, за этот рай земной, за глоток свежего воздуха, за возможность двигаться, созерцать, слышать, обонять и объять необъятное!».
Ведёрко моё полно, но уходить не хочется. Опускаюсь в траву, до звона в ушах слушаю, разглядываю живность. С детства я жадная до познаний: журнал «Юный натуралист» в семье читался от корки до корки. Кое-что ещё помнится.
Обычно мы называем стрекочущую братию кузнечиками, на самом деле среди них есть кобылки — зелёные, серые, голубокрылые и краснокрылые (огнёвка обыкновенная) и сверчки. И стрекочут они по-разному, потому как «механизм» извлечения звука несколько отличается. У кузнечиков звуки звонкие и чистые, у кобылок — глухие и скрипучие, а сверчки мелодично поют на очень высоких тонах. Питаются они тоже по-разному: кобылки поедают травы, при высокой популяции могут наносить большой вред культурным растениям, а кузнечики уничтожают вредных насекомых, стало быть, полезны человеку, сверчки травоядны, но могут поедать и мелких насекомых.
Взгляд мой привлекает один странный экземпляр, похожий больше на богомола, который у нас не водится. Однако, какой ты, парень, медлительный, вот кого нужно рисовать с натуры, ты словно позируешь, так вальяжны твои движения!
Ладно, обойдёмся фотографией. Зависшего на полевой ромашке зелёного кавалера снимаю и так и этак. Не торопится, позирует.
Полно клопов-черепашек, зелёных и бурых. Этих придавишь нечаянно, таким ядрёным запахом обдаст, не рад будешь — защищается всякая тварь божья. Про клопа даже поговорка придумана: «Мал клоп, да вонюч». Впрочем, она и применительно к человеку хороша…
Рядом усердно трудятся маленькие земляные пчёлки — андрены и андрениды. Мелкие такие пчёлки, кажется, они менее агрессивны, по крайней мере, не припомню укусов от них (не путать с дикими пчёлами, за мёдом которых охотятся пчеловоды-бортники). Этих снять не удаётся, уж больно они мелкие, фотоаппарат мой ограничен в возможностях.
Стрёкот кобылок и кузнечиков не напрягает, родные они с детства. Кузнечику даже детскую песенку посвятили. Сверчок наш запечный — добрый сказочный герой и тоже герой песенки. Припоминается песенка о пчеле, а муравей-трудяга — положительный герой басни.
Довелось мне услышать цикад тропических, эти поют, как по мановению невидимого дирижёра, умолкают так же внезапно. Удивительно экзотична природа тропиков близ экватора, только я уже на пятые сутки пресытилась и попросила экскурсовода: «Покажите мне русскую берёзку, я около неё поплачу!».
Солнце уже медленно идёт к закату, золотистая погожая заря разливается по горизонту — завтра опять будет вёдро!
Я ушла далеко, почти до самой Сакко и Ванцетти. Так называлась исчезнувшая в семидесятые годы деревня Омской области. Образована была на базе коммуны во время коллективизации. Затерянная в лесах, неперспективная, просуществовала она недолго. Ребятишки из этой деревни ходили в нашу школу пешком в слякоть и в мороз километров четыре-пять.
А место было красивое — леса, изобилующие зверем и грибами, поляны, красные от ягоды, кусты смородинника в низких, заболоченных местах, хлебные нивы. Возле самого поселения был разбит яблоневый сад.
С грустью вспоминаю о том времени, жителях этой деревни — раскидала их жизнь, а иных уже нет, только погост ещё существует.
Мне, однако, пора в обратный путь. Солнце уже не печёт, неуклонно клонится на запад.
Сторона наша лесная, сплошь лиственная — берёза да осина, кустарники. Хвойники только искусственного насаждения. Давно, ещё до распада Союза, совхоз строился, красный лес на эти нужды заготавливали и везли своими силами за восемьсот километров. Вот тогда и навозили ребята в деревню молоденьких ёлочек и сосен, а наш папа посадил кедр — единственное дерево на всё село. За годы хвойники вошли в силу, вымахали и стоят теперь приметными вехами: тут жильё человеческое — тут моя деревенька! Уже слышны её звуки: с пастбища возвращается немногочисленное стадо, мычат коровы, блеют овцы. Петухи пропели вечернюю зарю.
Иду, напоследок любуясь родными просторами. Какой замечательный был у меня сегодня день!
Мою идиллию прерывает пылящий по лесной дороге деревенский внедорожник «Нива», никак зять за мной едет?
Машина разворачивается, я усаживаюсь на сидение, Миша смеётся:
— Теща из дома выжила: «Поезжай, Ира заблудилась!». С чего это она заблудилась?
Я ещё погощу в родительском доме, заготовлю грибов и ягод, наварю вкуснейшего варенья, наморожу ягод на кисели, насушу на чай. Будут погожие дни и поляны красные от клубники. И на коленках, и боком, и скоком наползаюсь я по ним. Вечером ляжешь в постель, закроешь глаза, а в них ягоды, ягоды, ягоды, да с тем и заснёшь.
Но больше всего в память врежется тот первый день пребывания на родимой сторонушке.
Осенью
На исходе августа едем на родину с супругом (мы из одних с ним мест). Для него поездка деловая — установить памятник на погосте исчезнувшей деревни Тихвинка. Женщина, чьё имя высечено на камне, ему никто: это — первая жена его отца. Ушла она из жизни очень рано, оставив его вдовцом с тремя малыми детьми на руках. Супруг родился от другой матери, но такой уж он человек — решил сделать то, что отец не смог. Опять же он — брат трём сёстрам по отцу.
Места там красивые, желающих поехать оказалось много. Папа уже болен, оставлять его одного нельзя, и мама после инфаркта, но просится в лес. «Может, в последний раз», — уговаривает нас мама, а мы уговариваем папу. Ведь он так любит и знает лес! Уговорили.
В багажник отправляются корзины, вода, еда и посуда, мини-палатка, покрывала.
Пока молодые мужчины трудятся с установкой памятника, остальные находят себе занятие по силам и интересам. Папа с правнучкой занимают палатку. Я беру под опеку маму, веду её по лесу — просилась, пусть отведёт душу.
Август — последний месяц лета, но в наших краях он более тяготеет к осени. Ещё не пожелтел лист на берёзе, и осинка не спешит одеться в пурпурный наряд, но вечера и росные утренники уже не по-летнему холодны. Огрубели, потеряли сочность травы на корню. Добрый хозяин в такую пору сено уже не заготавливает.
В осеннем лесу благодать. Исчезли кровососущие паразиты, можно подолгу любоваться природой. Нет летнего пекла, воздух прозрачен, небо в высоких белоснежных кучевых облаках глубокое, разбавленный белилами ультрамарин нежно-голубой, бескрайний, манящий ввысь. По воздуху свободно летит «пряжа Богородицы» — паутина.
Вам, скорей всего, приходилось видеть небольших паучков, смешно бегающих боком. Их так и называют: бокоходы или пауки-крабы. Составляют они особое семейство пауков и получили своё название из-за редкой способности легко бегать и вперёд, и назад, и боком. Подсмотрела я всё в тех же тропиках: точно эдак бегают крабики (которые носят на спине домики — раковины разных «фасонов») после муссонного дождя по побережью Андаманского моря (разумеется, они и на других морях водятся).
В отличие от других пауков, бокоходы никогда не используют паутину для охоты. Самки плетут из неё мешочки-коконы, в которые откладывают яички, но не в этом главное назначение паутины. Она служит бокоходу своеобразным транспортным средством — ковром-самолётом. Пожалуй, это самая любопытная особенность этих пауков. Благодаря паутине бокоходы могут переноситься по воздуху на большие расстояния.
Но почему летают они именно осенью, не весной-летом? Такие путешествия предпринимаются именно теперь, когда паучки достигают полного расцвета сил и развития. Свои перелёты эти отважные воздухоплаватели совершают только в сухую и ясную погоду. Значит, открыт сезон «бабье лето».
Когда такой паучок-бродяга собирается в воздушное путешествие, он прикрепляет выпущенную нить к любому предмету, достаточно высоко выступающему над землей, и ждёт порывов ветра. Налетевший ветер подхватывает ниточку и уцепившегося за неё паука. И-и-эх, несётся наш пилот по воздуху, аж дух захватывает! Путешествие длится до тех пор, пока не наступит штиль или нитка за что- нибудь не зацепится. Но в случае необходимости, паук может совершить и самостоятельную посадку: немного продвинувшись вперёд по нитке, он комкает её и постепенно плавно приземляется.
Молодые особи бегают пока плохо, а вот полёты на паутинках — это очень удобно.
Пауки могут подниматься токами воздуха на значительные высоты (до двух-трёх километров) и переноситься на большие расстояния. Известны случаи массового залёта мелких пауков на суда, находящиеся в сотнях километров от берега. Это ли не чудо? Только умей увидеть и услышать! Люблю народную мудрость — пословицы и поговорки. Вот китайская: «Сохрани в своём сердце зелёное дерево, и, может, однажды певчая птица совьёт там гнездо».
Стараюсь поддерживать маму, чтобы не оступилась, но она успевает шутить и подтрунивать над собой, а сама зорко присматривается, просит посмотреть под листочком, пройтись по канавке, знает, где искать грибы. В ред- каче набредаем с ней на полянку с сухими груздями. Грузди мясистые, молодые, ещё не тронутые червём. Чумазые от чёрной лесной почвы, на то они и сухие — пробиваются между корней, собирают на себя всё, что встретится на пути. Семена, трава присохнут — не оторвёшь, нужно вымачивать и тщательно промывать, соскабливать ножом и щёткой. Зато отблагодарят они зимой ядрёной, хрусткой вкуснятиной.
Довольные возвращаемся к месту привала. Теперь мама отдыхает в палатке, папа сам решил пойти в лесок с тростью. Трость у него самодельная: любит он, чтобы всё своими руками было сделано. Подобрал подходящую «клюку», оплёл, украсил её изолированной проводкой.
Догоняю его, тоже придерживаю под руку. Меня мало занимают теперь грибы, забочусь, чтобы папа не оступился, а он вдруг подцепляет клюкой большой груздь: «Ну-ка, посмотри, что тут?». Я срезаю ядрёный сухой и удивляюсь: «Он же чистый!». Он вертит его в руках, нюхает: «Ты смотри! Не зря приехал!». Не понять, кто больше рад удаче старого грибника, я или папа. Может быть, в последний раз эта его идиллия с природой.
Потом мы будем обедать на расстеленных по поляне покрывалах. На открытом воздухе и еда вкуснее. А благодать- то какая: тепло и ясно, из насекомых одни только осы — прилетели на сладкий арбуз, падают в стаканы с морсом и красным вином. Слетелись, как на пиршество. Замечая это, оставляю стакан с остатками вина открытым. Барахтаются они там, пьют вволю — пировать так пировать! А мы сегодня празднуем день рождения снохи Галины: поём застольные песни, рассказываем смешные истории, делимся насущными проблемами. Делаю хорошие снимки.
Ещё один замечательный день на родине подарила мне судьба. Жаль расставаться!
Сыновья и дочери — все, кто покинул малую родину, что нас заставило уехать из родных мест? Судьба ли позвала, лучшая доля, любовь или туманы и запах тайги, неизведанные города и страны? У каждого своей путь, свой ответ. Но не отпускает малая родина, плачет душа, возвращается памятью в детство и юность, одолевает ночами ностальгия. Остаётся малое: покаяться перед ней.
Я это сделаю словами авторской песни Ольги Дранцен-Дамбраускене:
- Деревенька моя старая,
Поклонюсь я тебе до земли.
Ты прости, что тебя мы оставили
И корнями в тебя не вросли.
Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
На родимой сторонушке
Край пронзительно любимый,
Ты всегда меня поймёшь.
Гениальная равнина
В белых клавишах берёз…
А. Вознесенский
Зимой
Всякий раз, приезжая на родину, жду какого-нибудь сюрприза, диковинки, которую расскажет, покажет средняя сестра Валентина, человек, глубоко и трогательно знающий и любящий природу.
Зимой мы идём с ней в лес на охотничьих лыжах по проложенной Михаилом — её мужем — лыжне.
Валя останавливается и, указывая рукой на возвышение-эстакаду, оставшееся от совхозной пилорамы, рассказывает:
- Тут по утрам зайчишки встречаются. Видишь, натоптано. Жаль, фотоаппарата нет, какие они забавные: прибежит один, встанет на задние лапки, передние сложит на груди и высматривает: где там дружок затерялся? И другой прибежит, так же столбиком встанет. Сразу друг к дружке не подходят, высматривают, принюхиваются, потом сойдутся и, как ребятишки, кубарем с горки — то ли спугнёт кто, то ли играются.
Я радуюсь и тихо завидую сестре — такие кадры наяву увидеть!
- Часто прибегают. Я вон оттуда, с огорода, за ними наблюдаю.
День выдался солнечный, искристый, снег слепит глаза, мириадами бриллиантов сверкают сугробы, радужный ореол вокруг солнца. Накатанная до стеклянного блеска лыжня ведёт в лес.
Тут Валя разворачивается и оставляет меня, возвращается в деревню, кричит мне вслед:
— Иди по лыжне, не заблудишься!
В кармане у меня фотоаппарат, с затаённым чувством мечтаю: хоть бы одна живая душа встретилась, удачный кадр. Валя рассказывала, что Миша несколько косуль встретил, зверушка-норка резвилась в снегу, а увидев лыжника, сделала стойку на задних лапках, убедилась в опасности и убежала.
Медленно продвигаюсь по лыжне, я ведь не гонки устраиваю, хочу послушать зимний лес, тишину. Зимой она особенная. Спит природа, укрывшись лёгкими, тёплыми перинами, — снегу выпало щедро. Эта тишина завораживает, невольно стараюсь не нарушать её, такую сказочную, хрустальную. И всё же звуки есть. Чуть шелестят на ветру красноватые кроны берёз, потрескивают настывшие стволы, да трепещут тонкие берестинки на них. Изредка упадёт шапка снега с нагруженной ветки, и опять тишина.
Вот и первая живность: птички пуночки, сорвавшись с полынной вылущенной ветки, попискивая, стайкой перелетают в пружинистом, пульсирующем полёте в чащу. А вот дробный перестук дятла — лесного санитара. Ищу его глазами: где-то высоко трудится. Вот и следы его «промысла»: высокий пень весь в дырках и у подножия трухлявая щепа. Останавливаюсь, держу фотоаппарат наготове: «Ну, где же ты?». Ага, снялся с осины, полетел прочь. Большой, пёстрый, красная шапочка на голове. Снять не удалось, но я и встрече рада! Уже повезло!
Тут прогнувшийся до земли разросшийся кустарник, убранный снежными подушками и перинами, образовал шалаш. Ах, какие кадры! Пытаюсь разбудить воображение: вот где Царство Берендея! Пробивающиеся сквозь ветки лучи солнца дробятся, переливаются радугой.
Поворачиваюсь в противоположном направлении, и тут лепота: стройные берёзки особицей выскочили на снежный простор, облитые солнцем, красуются, готовые хоть сейчас в хоровод.
На снежном покрывале тут и там следы. Пытаюсь прочесть эту лесную азбуку.
Сразу за эстакадой, куда прибегают зайчики, всё исхожено лисами: чуют хищницы запах русаков, не смущает их близость деревни, того и гляди за курятинкой наладятся.
В самом лесу глубоко проторённые дорожки — тетеревиный след. Обрываются они под кустами, укрытыми снежными перинами, в непролазном буреломе — птицы прячутся на ночлег в снегу. Если прийти в лес до полного восхода солнца, так и выпархивают они из своих укрытий, порой прямо из-под ног, иной раз от неожиданности душа уходит в пятки.
На чистинке, в стороне, опять лисий след, только не такой, как в охоте за зайцами. Тут рыжая плутовка мышковала: сплошная линия следов прерывается — лисица прыгнула, учуяв мышку, пробила лунку, ухватила добычу — и опять вперёд. Вся полянка истоптана подобным образом.
Эти строчки-стежки мышка оставила. Мелкие трёхпалые следочки — птичьи отметины. А это что? Чётко, будто по циркулю, перьями выложены веера, в середине дуги лунка, и основание-ручка на месте, дальше — дорожки с коготками от лапок. Ни дать ни взять веера разбросаны! Какой тут бал-маскарад разыгрался? Может, те самые берёзки кружились и обронили, кто-то поднял потом, а след на снегу остался? Разглядываю, гадаю. Да это же сороки тут резвились: лапами настрочит в перебежке, упадёт озорница в снег, распластав крылья, клювом и головой лунку пробьёт, хвостом ручку «нарисует» — вот и отпечаток на снегу в виде веера. Да много-то как! Может, сороки так же, как лисы, мышкуют? Нет, сорока может поживиться от другого хищника, украсть или подобрать остатки добычи, а такой след остаётся от купания птиц в снегу. Вот чистюли какие!
Дальше в лес лыжня раздваивается, гадаю: по которой пойти? Выбираю — повернуть назад, а уж там, на выезде, пойти по той, которая идёт, чуть огибая деревню.
Не прогадала: открылся дальний вид на деревню с голубыми дымами из труб, спокойным, умеренным крестьянским бытом — стожками сена, поленницами берёзовых дров, изгородью из жердей — таким знакомым с детства. Ловлю себя на мысли, что в последнее время предпочитаю снимать природу, а не людей. Остановись, мгновение, снимаю!
Пора домой, поворачиваю в ту сторону, куда прибегают Валины зайчики. Придорожные берёзы, шлагбаумом развесив ветви, перекрывают лыжню — и тут красиво, достойно кисти живописца!
Закончилась моя прогулка, щёки румянит лёгкий морозец, лёгкие развернулись в полную мощь, а сердце полнится восторгом и грустью — завтра мне в дорогу домой.
И в пути домой чудо: дорогу перелетает не известная мне птица. По размеру и форме ни дать ни взять — сорока, только голубая. Это что же — сорока-альбинос? Вот и ещё одна. Тут уж перебор: альбинос — редкость, а чтобы сразу две?! Неизвестное не даёт покоя, дома нахожу на сайте «Птицы России» фотографию. Радуюсь, угадала: сорока это, только голубая китайская. Как символично название, ведь Китай называют «Поднебесной». Издревле поклоняясь небу, китайцы свято верили, что только их страна находится под покровительством Неба, а у остальных его просто нет. Оттого и начали они называть свою родину «Поднебесной». Небо ассоциируется с голубым, и сорока голубая.
Весной
Неторопкая нынче весна: снег сошёл, но холодно. Приезжаю в конце апреля. Миша с Валей заготавливают дрова, напрашиваюсь с ними в деляну: им помогу и с природой пообщаюсь. Одеваемся с сестрой тепло и забираемся в тракторную тележку, Миша в кабину. Жмётся к ногам Тузик — дворовый пёс, тот самый, что, будучи молодым, сделал «профилактику» куриному поголовью от гриппа.
Поехали весело. Дорога после весенней распутицы тряская — колея на колее. Чуть завернули за деревню, а вот и чудо: высоко на ветках берёзы будто кто три детские рукавицы развесил, это гнёзда синицы-ремеза. «Рукавицы» в буквальном смысле сотканы из природного войлока, утыканы семенами и пухом растений, шерстью животных, отверстие-лаз в гнездо напоминает прохудившийся палец рукавицы. Устраивает их ремез на гибких поникших веточках, обязательно с развилкой на конце. Эта развилка служит каркасом, который они оплетают, и образуется кокон. Настолько искусно они сделаны — глаз не оторвёшь, а ведь в наличии у хрупкой птички клюв да лапки.
И самого ремеза в природе я видела. Не у гнездовий, не в этот раз, а дома, на ветках яблони. «Циви-циви», — по- синичьи звонко запела птаха над головой. Уверенная, что это — обычная желтогрудая синица, я запрокинула голову в надежде увидеть её. Ею оказалась мелкая пичужка с дымчато-охристой грудкой, клювик тонкий и острый, лапки мизерные, но цепкие, темя белое с чёрной полосой через глаз. «Циви-циви», — повторила птичка и упорхнула прочь. Вновь заглянула на сайт «Птицы России», нашла, обрадовалась — синица-ремез. Так вот ты какая, птичка-невеличка! Зато какое искусство в строительстве домика!
Валя попутно показывает новые чудеса. Никогда ранее так близко не подходили к деревне бобры, а теперь везде следы их пребывания: берёзу свалили, подточив, словно карандаш, домик устроили прямо в бровке глубокого кювета, недалеко от котлована.
Мы с сестрой поём песни. От тряски голоса забавно вибрируют, иногда в телегу залетают комья грязи, смеёмся и уворачиваемся от них. Смеётся Миша: «Этим лишь бы базлать!».
Валя рассказывает, как в одну из поездок потерялся в лесу Тузик. Забегался, заблудился, видимо, отстал от трактора. Немудрено, старый стал, совсем нюх потерял, половины зубов нет. Двое суток не было пса. Плакали внучки. На третьи сутки, вот так же по пути в деляну, недалеко от «рукавиц», увидели на дороге еле бредущего бедолагу. Обрадовался, хватал из рук хозяйки чуть расчищенные варёные яйца, куски хлеба. С тех пор от хозяев не отстаёт: лезет в тележку, как только увидит, что собираются в дорогу, а в лесу от них ни на шаг, лежит рядом, караулит.
В деляне складываем дрова в кучи. Несколько ветрено, но от работы быстро разогреваемся, скидываем куртки.
Работы сегодня немного, управившись, иду на фотоохоту. Деревья ещё не распустились, пожухлая прошлогодняя трава не проросла новиной, потому особенно яркими кажутся куртинки медуниц. Набираю букетик, любуюсь: незатейливые, а какие весёлые — лиловые, розовые, синие, в пушистом обрамлении листочков. Букет гармонично выглядит на колотых, пахнущих берёзовым соком дровах.
Пьём чай и загружаемся в обратную дорогу. Тузик тут как тут.
Удивительное дело: всего несколько часов пробыли мы в лесу, но замечаем, как заметно распустился ивняк вдоль дороги. Зелёная дымка покрыла верхушки веточек на деревьях, вот-вот нарядятся они в сарафаны из нежно-салатовой зелени. Летом эта зелень станет иная — загрубеют листочки, а пока они мягкие, беззащитные, крохотные.
На поле вдоль дороги далеко-далеко ходят серые журавли, кормятся после перелёта перед гнездованием. Много их, издали похожи на стадо овец. Вскидывают головы на длинных шеях, но не улетают, привыкли к людям.
Летом
- Приезжай, погода хорошая и ягод красным-красно, — сообщает сестра по телефону.
Странное, казалось бы, дело: живу в пригороде Тюмени более тридцати лет, а по грибы и ягоды езжу на родину, за четыреста километров. Только нет ничего странного — на родной стороне как-то сподручнее: каждый лесок и кустик знаком, поворот, дорога ли полевая, всё отзывается в душе памятью детства и юности. А малая родина — как мать: нет дружка милее, чем матушка.
И вот я на родине. Старики-родители от радости не могут связать двух слов, как есенинский мельник, не чают, куда посадить, чем приветить, угостить.
Сестра пообещала: «Завтра пойдём по грибы, а послезавтра — по ягоды».
Ясное утро. Высокое голубое небо, белоснежные кучевые облака. Кукушки перекликаются гулко. Эхо разносит их грудное «ку-ку» окрест, множится, навевает покой и ощущение мирного неба над головой. Весело щебечут ласточки. Сколько их много, кажется, вот-вот заденут тебя острым крылом! Перед дождём они летают над водоёмом, ловят собравшуюся мошку — предвестницу ненастья.
Мужчины — зять и брат — уехали на покос, мы с Валей после обеда бросили в корзинку ножички, мазь от комаров и пластиковое ведёрочко, я беру компактный фотоаппарат — постоянный мой спутник, отправляемся в ближайший лесок, тут рукой подать и до покоса.
Лес для меня тот и не тот как будто, хотя местность знакомая. Всё выросло, переменилось. Много валежника, сухостоя — опасно наклонившихся скрипучих деревьев. Те, что были в мою бытность гибкими берёзками, превратились в матёрые деревья — не обхватить. Тот вон колок у дороги, ведущей к заправке, был когда-то зелёным островком из поросли, — семена ветром нанесло. Неистово разросся осинник, по низинам тальник всё заполонил.
За разговорами до леса добежали быстро. На открытом месте нестерпимо жарко, солнце в самом зените. Как там наши косари? Приморились, наверное.
Заходим в лес, тут благодатная тень и прохлада. Но не тут-то было! Полчища рыжих огромных комаров будто только и ждали нас, грибников, в засаде. Терпению нашему быстро приходит конец: достаём мазь — защитить хотя бы открытые участки рук, лица и шеи.
Вот и грибочки пошли — редкие сыроежки. А вот яркие, как апельсины, лисички: хороший гриб, чистый, идёт и на засолку, и на жарёху. Возле них приходится задерживаться подолгу: растут они семьями, в несколько присестов можно набрать корзину. Тихо перешёптываются осинки, эти никогда не молчат, потому как листочки у них на длинных черенках.
Некогда любоваться, не даёт покоя гнус! Забивает глаза и уши, лезет прямо в рот, мазь помогает мало. Откашливаюсь, схлебнув комара, рассказываю сестре, что видела передачу, как на Севере, в сезон весна-лето, от гнуса падают лоси и олени. При вскрытии у них обнаруживаются полные бронхи этой нечисти. Бедные животные спасаются иногда в воде, погружаясь по самые ноздри.
«Ах, аспиды проклятые, — ворчу, — я не поэт, но будь им, ни строчки бы не посвятила вам, хоть вас и называют комариным царством!».
Других грибов, увы, нет, а собирать лисички в этом аду нет уже сил.
Валя предлагает:
— Пойдём до мужиков, может, там на полянке ягоды поберёшь, а я домой побегу, некогда мне.
Выбираемся из леса прямо на покос. Тут сено уже прибрано, а чуть левее наши работяги сгребли кошенину, ставят копны, на днях и стожок смечут. Идём к ним, пьём воду и по стерне переходим на лесную дорогу. За ней сплошная полоса леса, вдоль него некошеные травы — тут уже граница Омской области. Граница условна, но хозяин у этих земель всё же есть. В бытность Советов это были поля близлежащего совхоза, деревни с красивым русским названием Колодцы. Косить на своих полях они разрешали только за натуральную оплату. Так, например, наш отец нарубал по их заявке пилы для пилорамы. С материалами в ту пору было плохо, и полотно пилы использовали до последней возможности: когда приходили в негодность — стачивались или обламывались зубья, мастер нарубал новые. Стальное полотно, трёхмиллиметровку, папа рубил на специальном станке, который изобрели сами мастера — наш дед Иван или даже прадед Яков. На этом же станке они нарубали и циркулярные пилы. Был у них секрет, с какой стороны полотна начать нарубать эти зубья, иначе оно лопнет. После отец разводил зубья, чтобы пила не шаркала впустую, и точил. Вся эта работа очень трудоёмкая и требующая точности. Вот за неё и была оплата — разрешение пользоваться сенокосными угодьями.
Валя забирает корзинку с грибами и убегает домой, а я брожу по поляне и собираю ягоды в пластиковое ведёрочко. Комаров тут нет, да и жара уже на убыль, а какая благодать в поле!
Всё дальше и дальше ухожу от деревни и от косарей. Ягода в траве, хоть и редкая, зато крупная. Ошибочно называют её земляникой. Но нет в наших краях такой ягоды, клубника это лесная, чашелистики у неё крепко сидят, тогда как земляника обрывается без них. Но аромат клубники ничуть не уступает земляничному. То и дело подношу ведёрко к лицу, до боли в груди вдыхаю аромат ягод. Этот аромат самый приятный и сладкий, пропитанный жарким солнышком и убежавшим незаметно детством. Ребятишками мы на целый день, бывало, уходили в леса с вёдрами, бидончиками.
Разнотравье, неброские цветы наших широт, как же они дороги сердцу с самого рождения — с молоком матери впитанное чувство родины и родных просторов. Простая, но мудрая и целебная красота. Чего тут только нет. Распустил головки красный и белый клевер, тимофеевка луговая, и ежа — самый букет для сена. Даже по травам можно угадать ягодную поляну, вот тмин обыкновенный белым кружевом раскинулся. Вот лабазник, он же таволга (какие красивые названия), он тоже идёт на чай. В детстве по сладкому аромату и соцветию в виде флакона одеколона мы так и называли его — деколончики. Именно он растёт вблизи клубники. А вот сено из него никакое — обсыплется лист, одна труха останется.
Любуюсь кровохлёбкой и нюхаю душицу, эту можно набрать на чай, только мало её тут. Вот мятлик луговой — злаковое растение, воспетое Сергеем Залыгиным. Если задумает кто нарвать полевых цветов, не забудьте добавить мятлик, он придаст лёгкость и милую простоту букету. Вызревший мятлик жёсток, в сене он плохой ингредиент.
Подорожник большой. Придорожник, путник, попутник — название говорит само за себя — при дороге он. Семена его разносятся, прилипая к обуви, колёсам, копытам, лапам. Цветок — высокий султанчик. Этими султанчиками мы, ребятишки, играли в солдатиков: кто кому голову срубит?
Герань луговая — скромная красотка, медонос. Мышиный горошек, вязель разноцветный — бобовые растения. Какое ни назови, все лекарственные, полезные человеку, а в названии — народная мудрость, приметливость, ласковость.
Прошло около часа, от покоса я ушла уже прилично, но и сюда доносится опьяняющий запах скошенных, провяленных солнцем трав, сладко ноет под ложечкой, мне ещё мало этой благодати, нужно набраться её до краёв.
Брат машет издалека руками, кричит:
- Ир-а-а, поехали домой!
Машу в ответ:
- Поезжайте-е-е, я останусь.
Косари уезжают, и я остаюсь наедине с природой. Ах, какая благостность, отрада на душе! Тихо, отрешённо от всего белого света. Звуки есть, но это — сама природа: изнывают в траве кузнечики, пёстрые пчёлки и бабочки перелетают с цветка на цветок, лёгкий ветерок перебирает шелковистые травы. Лишь редкий раз нарушит эту гармонию реактивный самолёт — признак цивилизации, но он так высоко, только далёкий гул двигателя и серебристая дорожка в небе напоминают о нём.
Жизнь на селе более размеренная, спокойная, в отличие от города. Тут не светятся рекламные щиты и светофоры, не грохочут машины в непрерывном потоке, не бегут люди сломя голову, поспешая за ритмом жизни.
На селе есть мобильные телефоны, но связь очень плохая. Кто-то уходит за деревню, чтобы связаться с родными, кто-то поднимается на стог сена, а ребятишки умудряются ловить её с крыш домов.
Так долгожданная новость — «Мама сестрёнку родила!» — падает на соседей прямо с крыши дома: Алмас — старший сын из казахской семьи — стоит у трубы печи и разговаривает с матерью.
- Поздравляем! — кричат соседи слева.
- Поздравляем! — вторят им справа.
Город, горожане уже перенасыщены благами цивилизации под названием гаджеты. Старшая сестра Людмила хорошо разложила слово на манер русского: «Ох, и гад же ты!». Как сохранить в этом ритме, в засилье технического прогресса душу, не растерять лучшие человеческие качества?
Потому и ловлю каждое мгновение набраться благодати на родине, вдалеке от цивилизации. Как часто мы просим Создателя о помощи в дни испытаний, но как редко благодарим его! Вот то счастье и тот миг, за который нужно сказать: «Спасибо, Господи, за этот рай земной, за глоток свежего воздуха, за возможность двигаться, созерцать, слышать, обонять и объять необъятное!».
Ведёрко моё полно, но уходить не хочется. Опускаюсь в траву, до звона в ушах слушаю, разглядываю живность. С детства я жадная до познаний: журнал «Юный натуралист» в семье читался от корки до корки. Кое-что ещё помнится.
Обычно мы называем стрекочущую братию кузнечиками, на самом деле среди них есть кобылки — зелёные, серые, голубокрылые и краснокрылые (огнёвка обыкновенная) и сверчки. И стрекочут они по-разному, потому как «механизм» извлечения звука несколько отличается. У кузнечиков звуки звонкие и чистые, у кобылок — глухие и скрипучие, а сверчки мелодично поют на очень высоких тонах. Питаются они тоже по-разному: кобылки поедают травы, при высокой популяции могут наносить большой вред культурным растениям, а кузнечики уничтожают вредных насекомых, стало быть, полезны человеку, сверчки травоядны, но могут поедать и мелких насекомых.
Взгляд мой привлекает один странный экземпляр, похожий больше на богомола, который у нас не водится. Однако, какой ты, парень, медлительный, вот кого нужно рисовать с натуры, ты словно позируешь, так вальяжны твои движения!
Ладно, обойдёмся фотографией. Зависшего на полевой ромашке зелёного кавалера снимаю и так и этак. Не торопится, позирует.
Полно клопов-черепашек, зелёных и бурых. Этих придавишь нечаянно, таким ядрёным запахом обдаст, не рад будешь — защищается всякая тварь божья. Про клопа даже поговорка придумана: «Мал клоп, да вонюч». Впрочем, она и применительно к человеку хороша…
Рядом усердно трудятся маленькие земляные пчёлки — андрены и андрениды. Мелкие такие пчёлки, кажется, они менее агрессивны, по крайней мере, не припомню укусов от них (не путать с дикими пчёлами, за мёдом которых охотятся пчеловоды-бортники). Этих снять не удаётся, уж больно они мелкие, фотоаппарат мой ограничен в возможностях.
Стрёкот кобылок и кузнечиков не напрягает, родные они с детства. Кузнечику даже детскую песенку посвятили. Сверчок наш запечный — добрый сказочный герой и тоже герой песенки. Припоминается песенка о пчеле, а муравей-трудяга — положительный герой басни.
Довелось мне услышать цикад тропических, эти поют, как по мановению невидимого дирижёра, умолкают так же внезапно. Удивительно экзотична природа тропиков близ экватора, только я уже на пятые сутки пресытилась и попросила экскурсовода: «Покажите мне русскую берёзку, я около неё поплачу!».
Солнце уже медленно идёт к закату, золотистая погожая заря разливается по горизонту — завтра опять будет вёдро!
Я ушла далеко, почти до самой Сакко и Ванцетти. Так называлась исчезнувшая в семидесятые годы деревня Омской области. Образована была на базе коммуны во время коллективизации. Затерянная в лесах, неперспективная, просуществовала она недолго. Ребятишки из этой деревни ходили в нашу школу пешком в слякоть и в мороз километров четыре-пять.
А место было красивое — леса, изобилующие зверем и грибами, поляны, красные от ягоды, кусты смородинника в низких, заболоченных местах, хлебные нивы. Возле самого поселения был разбит яблоневый сад.
С грустью вспоминаю о том времени, жителях этой деревни — раскидала их жизнь, а иных уже нет, только погост ещё существует.
Мне, однако, пора в обратный путь. Солнце уже не печёт, неуклонно клонится на запад.
Сторона наша лесная, сплошь лиственная — берёза да осина, кустарники. Хвойники только искусственного насаждения. Давно, ещё до распада Союза, совхоз строился, красный лес на эти нужды заготавливали и везли своими силами за восемьсот километров. Вот тогда и навозили ребята в деревню молоденьких ёлочек и сосен, а наш папа посадил кедр — единственное дерево на всё село. За годы хвойники вошли в силу, вымахали и стоят теперь приметными вехами: тут жильё человеческое — тут моя деревенька! Уже слышны её звуки: с пастбища возвращается немногочисленное стадо, мычат коровы, блеют овцы. Петухи пропели вечернюю зарю.
Иду, напоследок любуясь родными просторами. Какой замечательный был у меня сегодня день!
Мою идиллию прерывает пылящий по лесной дороге деревенский внедорожник «Нива», никак зять за мной едет?
Машина разворачивается, я усаживаюсь на сидение, Миша смеётся:
— Теща из дома выжила: «Поезжай, Ира заблудилась!». С чего это она заблудилась?
Я ещё погощу в родительском доме, заготовлю грибов и ягод, наварю вкуснейшего варенья, наморожу ягод на кисели, насушу на чай. Будут погожие дни и поляны красные от клубники. И на коленках, и боком, и скоком наползаюсь я по ним. Вечером ляжешь в постель, закроешь глаза, а в них ягоды, ягоды, ягоды, да с тем и заснёшь.
Но больше всего в память врежется тот первый день пребывания на родимой сторонушке.
Осенью
На исходе августа едем на родину с супругом (мы из одних с ним мест). Для него поездка деловая — установить памятник на погосте исчезнувшей деревни Тихвинка. Женщина, чьё имя высечено на камне, ему никто: это — первая жена его отца. Ушла она из жизни очень рано, оставив его вдовцом с тремя малыми детьми на руках. Супруг родился от другой матери, но такой уж он человек — решил сделать то, что отец не смог. Опять же он — брат трём сёстрам по отцу.
Места там красивые, желающих поехать оказалось много. Папа уже болен, оставлять его одного нельзя, и мама после инфаркта, но просится в лес. «Может, в последний раз», — уговаривает нас мама, а мы уговариваем папу. Ведь он так любит и знает лес! Уговорили.
В багажник отправляются корзины, вода, еда и посуда, мини-палатка, покрывала.
Пока молодые мужчины трудятся с установкой памятника, остальные находят себе занятие по силам и интересам. Папа с правнучкой занимают палатку. Я беру под опеку маму, веду её по лесу — просилась, пусть отведёт душу.
Август — последний месяц лета, но в наших краях он более тяготеет к осени. Ещё не пожелтел лист на берёзе, и осинка не спешит одеться в пурпурный наряд, но вечера и росные утренники уже не по-летнему холодны. Огрубели, потеряли сочность травы на корню. Добрый хозяин в такую пору сено уже не заготавливает.
В осеннем лесу благодать. Исчезли кровососущие паразиты, можно подолгу любоваться природой. Нет летнего пекла, воздух прозрачен, небо в высоких белоснежных кучевых облаках глубокое, разбавленный белилами ультрамарин нежно-голубой, бескрайний, манящий ввысь. По воздуху свободно летит «пряжа Богородицы» — паутина.
Вам, скорей всего, приходилось видеть небольших паучков, смешно бегающих боком. Их так и называют: бокоходы или пауки-крабы. Составляют они особое семейство пауков и получили своё название из-за редкой способности легко бегать и вперёд, и назад, и боком. Подсмотрела я всё в тех же тропиках: точно эдак бегают крабики (которые носят на спине домики — раковины разных «фасонов») после муссонного дождя по побережью Андаманского моря (разумеется, они и на других морях водятся).
В отличие от других пауков, бокоходы никогда не используют паутину для охоты. Самки плетут из неё мешочки-коконы, в которые откладывают яички, но не в этом главное назначение паутины. Она служит бокоходу своеобразным транспортным средством — ковром-самолётом. Пожалуй, это самая любопытная особенность этих пауков. Благодаря паутине бокоходы могут переноситься по воздуху на большие расстояния.
Но почему летают они именно осенью, не весной-летом? Такие путешествия предпринимаются именно теперь, когда паучки достигают полного расцвета сил и развития. Свои перелёты эти отважные воздухоплаватели совершают только в сухую и ясную погоду. Значит, открыт сезон «бабье лето».
Когда такой паучок-бродяга собирается в воздушное путешествие, он прикрепляет выпущенную нить к любому предмету, достаточно высоко выступающему над землей, и ждёт порывов ветра. Налетевший ветер подхватывает ниточку и уцепившегося за неё паука. И-и-эх, несётся наш пилот по воздуху, аж дух захватывает! Путешествие длится до тех пор, пока не наступит штиль или нитка за что- нибудь не зацепится. Но в случае необходимости, паук может совершить и самостоятельную посадку: немного продвинувшись вперёд по нитке, он комкает её и постепенно плавно приземляется.
Молодые особи бегают пока плохо, а вот полёты на паутинках — это очень удобно.
Пауки могут подниматься токами воздуха на значительные высоты (до двух-трёх километров) и переноситься на большие расстояния. Известны случаи массового залёта мелких пауков на суда, находящиеся в сотнях километров от берега. Это ли не чудо? Только умей увидеть и услышать! Люблю народную мудрость — пословицы и поговорки. Вот китайская: «Сохрани в своём сердце зелёное дерево, и, может, однажды певчая птица совьёт там гнездо».
Стараюсь поддерживать маму, чтобы не оступилась, но она успевает шутить и подтрунивать над собой, а сама зорко присматривается, просит посмотреть под листочком, пройтись по канавке, знает, где искать грибы. В ред- каче набредаем с ней на полянку с сухими груздями. Грузди мясистые, молодые, ещё не тронутые червём. Чумазые от чёрной лесной почвы, на то они и сухие — пробиваются между корней, собирают на себя всё, что встретится на пути. Семена, трава присохнут — не оторвёшь, нужно вымачивать и тщательно промывать, соскабливать ножом и щёткой. Зато отблагодарят они зимой ядрёной, хрусткой вкуснятиной.
Довольные возвращаемся к месту привала. Теперь мама отдыхает в палатке, папа сам решил пойти в лесок с тростью. Трость у него самодельная: любит он, чтобы всё своими руками было сделано. Подобрал подходящую «клюку», оплёл, украсил её изолированной проводкой.
Догоняю его, тоже придерживаю под руку. Меня мало занимают теперь грибы, забочусь, чтобы папа не оступился, а он вдруг подцепляет клюкой большой груздь: «Ну-ка, посмотри, что тут?». Я срезаю ядрёный сухой и удивляюсь: «Он же чистый!». Он вертит его в руках, нюхает: «Ты смотри! Не зря приехал!». Не понять, кто больше рад удаче старого грибника, я или папа. Может быть, в последний раз эта его идиллия с природой.
Потом мы будем обедать на расстеленных по поляне покрывалах. На открытом воздухе и еда вкуснее. А благодать- то какая: тепло и ясно, из насекомых одни только осы — прилетели на сладкий арбуз, падают в стаканы с морсом и красным вином. Слетелись, как на пиршество. Замечая это, оставляю стакан с остатками вина открытым. Барахтаются они там, пьют вволю — пировать так пировать! А мы сегодня празднуем день рождения снохи Галины: поём застольные песни, рассказываем смешные истории, делимся насущными проблемами. Делаю хорошие снимки.
Ещё один замечательный день на родине подарила мне судьба. Жаль расставаться!
Сыновья и дочери — все, кто покинул малую родину, что нас заставило уехать из родных мест? Судьба ли позвала, лучшая доля, любовь или туманы и запах тайги, неизведанные города и страны? У каждого своей путь, свой ответ. Но не отпускает малая родина, плачет душа, возвращается памятью в детство и юность, одолевает ночами ностальгия. Остаётся малое: покаяться перед ней.
Я это сделаю словами авторской песни Ольги Дранцен-Дамбраускене:
- Деревенька моя старая,
Поклонюсь я тебе до земли.
Ты прости, что тебя мы оставили
И корнями в тебя не вросли.