Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Телячья радость
— Я вас, сопляков, от хвашистской Ермании защищал, я восстанавливал хозяйству апосля войны, я вам дома строил! — расходился у сельмага невзрачный мужик Тихон Луконин.
Всякий раз на сельских сборах и собраниях, на митингах и демонстрациях, в сельском клубе и на правлении он садился только в первых рядах, чванливо отквасив нижнюю губу и покачивая закинутой через колено ногой в унавоженном сапоге, драл глотку. Точно также Тихон только что распылялся в помещении сельмага, требуя отпустить ему продукты без очереди.
Мужики и бабы угрюмо молчали, кто отворачивался, стараясь не встречаться взглядом с земляком: слишком уж выпячивал он свою значимость в глазах других людей, будто они, деревенские люди, сплошь лодыри и нахлебники. Будто никто из них не хватил лиха в тылу и на фронте. Были в деревне и другие фронтовики, только возражать Тихону им не приходилось: почти все они в первые послевоенные годы тихо примерли от ран и контузий. А те, кто выжил, вели себя скромно, не кричали о своих воинских доблестях, не корили тех, кому не довелось отведать пороху.
Тихон же молчание земляков воспринимал за то, что им нечего возразить — вот он какой герой, один на всю деревню! А над героем этим иногда подсмеивались исподтишка: мол, наш воин все имеющиеся в доме значки на грудь прицепит, один раз даже бабьей медалью «Мать-героиня» не побрезговал.
Ефим Курганов презрительно сплюнул сквозь стиснутые зубы, запустил недокуренную цигарку в урну, бросил через плечо:
— Один ты — воин! А мы тут, по-твоему, чем занимались? На дуде играли, подмётки от плясок рвали? Так у нас и подмёток тех не было — лаптей на всех не хватало. А хлеб, мясо фронту обеспечь! И пузо мы не едой рвали, а работой непосильной. А всех воинов-то: старики, бабы да ребятишки!
Люди загудели, как в растревоженном улье пчёлы, всяк с Ефимом на свой лад согласился. Тот, кто выходил из сельмага и не слышал разговора, расспросив остальных, тоже не спешили уходить, примкнули в оппозицию к Тихону. Фронтовик, не ожидая такого дружного отпора, невольно растерялся.
Вдруг чей-то парнишка, увязавшийся за материнским подолом воскликнул:
— Мамка, а чего это там телёнок жуёт?
Все взоры обратились на пробравшегося в палисад при сельмаге красного телка. Телёнок, вытянув шею, смачно жевал повешенные Тихоном на забор розовые глазированные пряники в плетёной авоське. Когда Тихон хватился, телёнок зажевал авоську уже наполовину. Тихон лихорадочно стянул с забора авоську и начал тянуть её на себя за ручки, телёнок упирался передними ногами, продолжая жевать сетку, с губ его тянулась розовая слюна.
- Ах ты, нечистая сила, ах ты, хвашист проклятый! — вопил Тихон. — Мало я вас бил?! А тебя я, падла, прирежу!
Визг и хохот стоял на всю деревню.
- Ату его, Гитлер капут! — подначивали мужики.
- Даёшь хлеб фронту! — изгалялись бабы.
Услышав дружный хохот земляков, люди, стоящие в
сельмаге в очереди, тоже повыскакивали на улицу.
Тихон, наконец, справившись с противником, извлеча обмусоленную полупустую авоську, чертыхаясь на чём свет стоит и спотыкаясь на ходу, побежал домой.
- Больше не будет медальками зря брякать! — заключил Ефим.
- А уж если говорить за Победу, мы его, супостата, всем миром одолели! — подвела итог самая бойкая бабка.
Люди мало-помалу расходились по своим делам, радуясь: есть справедливость на белом свете!
Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Телячья радость
— Я вас, сопляков, от хвашистской Ермании защищал, я восстанавливал хозяйству апосля войны, я вам дома строил! — расходился у сельмага невзрачный мужик Тихон Луконин.
Всякий раз на сельских сборах и собраниях, на митингах и демонстрациях, в сельском клубе и на правлении он садился только в первых рядах, чванливо отквасив нижнюю губу и покачивая закинутой через колено ногой в унавоженном сапоге, драл глотку. Точно также Тихон только что распылялся в помещении сельмага, требуя отпустить ему продукты без очереди.
Мужики и бабы угрюмо молчали, кто отворачивался, стараясь не встречаться взглядом с земляком: слишком уж выпячивал он свою значимость в глазах других людей, будто они, деревенские люди, сплошь лодыри и нахлебники. Будто никто из них не хватил лиха в тылу и на фронте. Были в деревне и другие фронтовики, только возражать Тихону им не приходилось: почти все они в первые послевоенные годы тихо примерли от ран и контузий. А те, кто выжил, вели себя скромно, не кричали о своих воинских доблестях, не корили тех, кому не довелось отведать пороху.
Тихон же молчание земляков воспринимал за то, что им нечего возразить — вот он какой герой, один на всю деревню! А над героем этим иногда подсмеивались исподтишка: мол, наш воин все имеющиеся в доме значки на грудь прицепит, один раз даже бабьей медалью «Мать-героиня» не побрезговал.
Ефим Курганов презрительно сплюнул сквозь стиснутые зубы, запустил недокуренную цигарку в урну, бросил через плечо:
— Один ты — воин! А мы тут, по-твоему, чем занимались? На дуде играли, подмётки от плясок рвали? Так у нас и подмёток тех не было — лаптей на всех не хватало. А хлеб, мясо фронту обеспечь! И пузо мы не едой рвали, а работой непосильной. А всех воинов-то: старики, бабы да ребятишки!
Люди загудели, как в растревоженном улье пчёлы, всяк с Ефимом на свой лад согласился. Тот, кто выходил из сельмага и не слышал разговора, расспросив остальных, тоже не спешили уходить, примкнули в оппозицию к Тихону. Фронтовик, не ожидая такого дружного отпора, невольно растерялся.
Вдруг чей-то парнишка, увязавшийся за материнским подолом воскликнул:
— Мамка, а чего это там телёнок жуёт?
Все взоры обратились на пробравшегося в палисад при сельмаге красного телка. Телёнок, вытянув шею, смачно жевал повешенные Тихоном на забор розовые глазированные пряники в плетёной авоське. Когда Тихон хватился, телёнок зажевал авоську уже наполовину. Тихон лихорадочно стянул с забора авоську и начал тянуть её на себя за ручки, телёнок упирался передними ногами, продолжая жевать сетку, с губ его тянулась розовая слюна.
- Ах ты, нечистая сила, ах ты, хвашист проклятый! — вопил Тихон. — Мало я вас бил?! А тебя я, падла, прирежу!
Визг и хохот стоял на всю деревню.
- Ату его, Гитлер капут! — подначивали мужики.
- Даёшь хлеб фронту! — изгалялись бабы.
Услышав дружный хохот земляков, люди, стоящие в
сельмаге в очереди, тоже повыскакивали на улицу.
Тихон, наконец, справившись с противником, извлеча обмусоленную полупустую авоську, чертыхаясь на чём свет стоит и спотыкаясь на ходу, побежал домой.
- Больше не будет медальками зря брякать! — заключил Ефим.
- А уж если говорить за Победу, мы его, супостата, всем миром одолели! — подвела итог самая бойкая бабка.
Люди мало-помалу расходились по своим делам, радуясь: есть справедливость на белом свете!