Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Звонкие планочки
Совхозный кузнец Антип Чумашкин слыл мужиком немногословным, вдумчивым. Было у него в жизни две страсти — кузня и гармошка. Сложно сказать, которая из них больше владела им. Кузнецами были его дед и отец. Ребёнком он уже крутился в кузне и глазами изучил все премудрости кузнечного ремесла.
Грянула война, и Антипка уже не в шутку помогал деду на производстве, заменял ушедшего на войну отца. Забросил школу и из подручных выучился в кузнеца.
Весёлый звон ручника (ручного молотка) о наковальню между тяжёлыми ударами молота напоминал переливчатый звон малых колоколов в престольный праздник — «динь-дон, динь-ди-линь-дон», словно Антип забавлялся, а не был занят тяжким трудом. Глубокие вздохи кожаных мехов, ослепительно золотой горн с разлетающимися мелкими угольками-искрами бодрили кузнеца. Чудилась ему яркая ярмарка: бабий гомон возле цветистых, упругих ситцев, степенный разговор мужиков возле скобяных изделий, бойкий торг в лошадиных рядах, сладкий дух маковых кренделей и сахарных петушков из обжорных рядов и непременно перебор тальянки, задорный наигрыш балалайки — инструментов русской души. Было так в раннем детстве, ещё до войны, когда отец впервой взял Антипку на этот большой торг. С тех вот самых пор и запала мальцу охота выучиться играть на тальянке с малиновыми мехами, со звонким задорным голосом.
Но учиться играть пришлось на худенькой хромке с западающими басами. Хромка была у крёстного Лукича из соседней деревни.
Немного позанимавшись с крестником, Лукич заявил куму Куприяну:
— Слух у его исключительный, — хромку свою великодушно отдал Антипке, наказал: — Учись! Буду копить деньги, подарю добрую гармошку.
Прохудившиеся мехи гармошки задышливо посвистывали, как лёгкие у больного чахоткой.
Подрастающий Антип всё свободное время пилил и пилил, мучил хромку. Мелодии подбирал на слух. Многое получалось уже вполне ладно.
Поредело в селе мужицкое население, остались старики да подростки. Всё чаще девки да бабы просили Антипа сыграть, поддержать веселье или утолить грусть-тоску.
Играл Антип, а ночами виделась ему гармошка со звонкими планочками и сочными басами, на добротных кожаных ремнях, поскрипывающих на плечах, с лайковыми угловыми ромбиками, а мехи при развороте переливались бы малиновым цветом. Подарка от крёстного он так и не дождался, похоронка на него пришла по первому году войны.
Долго не суждено было мечте Антипа сбыться, шла война, народ вытягивал последние жилы.
В сорок четвёртом пришла бумага на отца: «без вести пропал». Скосила эта новость деда — прибрался в одночасье. В сорок пятом, не дотянув до Победы, погибли старшие братья. Антип остался в отчем доме один мужеского полу, вольно-невольно продолжил кузнечную династию.
Была у Антипа какая-то особина: в спокойном и покладистом характере вдруг просыпался необузданный норов, то ли злоба, то ли псих. Бывало, и не уследишь, с чего у него «вступило».
На одной из гулянок эдак кузнец порвал свою первую хромку пополам. Началось всё невинно: Антип играл как обычно в низкой избушке, которую бабы приспособили для своих посиделок. Пели, плясали, вдруг одна из девок- перестарок — Дунька — склонилась к гармонисту и прошептала что-то на ухо. Антип улыбнулся натянуто, перестроил было наигрыш раз-другой, но побагровел вдруг, стиснул мехи гармони, оборвалась песня, все невольно замерли. Он какое-то время тупо смотрел исподлобья, потом встал, медленно стянул ремни с плеч, рванул хромку через колено, оставшиеся половинки хрястнул о пол, разлетелись клавиши и планки. Гармонист, не оборачиваясь, вышел, так припечатав дверь, что избёнка затряслась всеми углами, а с потолка посыпалась соломенная труха. Девки и бабы приступили к Дуньке: «Чего ты ему сказала, бесстыжая?». Девка упиралась, мол, только-то и спросила, умеет ли новую песню. Не верили, допытывались снова и снова, восстанавливали до минутки всё, как было. Одни лишь вездесущие ребятишки не унывали, бойко расхватав выбитые голосовые планки, раздували щёки до пунцовой краски на лицах и ушах, силясь, выдували различные звуки через металлические язычки.
Позже загадку эту разрешил угрюмый хроменький молотобоец Яшка, комиссованный с фронта по увечью ноги: «Эдак он и в кузне. Ему ж надо, чтобы комар носа не подточил. Новой раз не получается, чего, так он из кузни долой — с норовом своим не пособится никак! Видно, и гармоника не угодила».
Долго деревня оставалась без музыки. Сами же бабы пришли с поклоном к кузнецу: вдовая соседка вручила мужнину гармонь: «Играй, Антип, в память о Васе». Антип играл, но гармонь возвращал вдове — негоже последнюю память отнимать.
Было ему о ту пору уже семнадцать годов. Рослый и могучий не по возрасту, тянул он на все двадцать с гаком.
Грянула Победа. Не бравурным маршем ворвалась она в дома селян. Стар и млад собрались на площадке у сельсовета, отвели митинг, накрыли столы и до потёмок всё перемешалось: и радость, и горе. Поздравляли друг друга с Победой, плакали по невернувшимся, сложившим головы на чужбине: «И могилок не навестить». Мечтали: может быть, врёт казённая бумага, произошла ошибка, и кто-то ещё вернётся живым-невредимым.
Антип играл на трофейной трёхрядной гармонике-аккордеоне, привезённой из Германии соседом. Аккордеон звучал по-новому, радовал звучными аккордами. Играл на любом торжестве на чужих инструментах, а мечтал о своём.
Кабы не Победа, следующий черёд по повестке был бы Антипу и годкам его. Но после войны набора в действующую армию не было, все годные к строевой боевую науку постигли на поле брани. Потом все силы были брошены на восстановление народного хозяйства. Ковал Антип, восполнял прорехи, нанесённые ворогом. В армию его призвали лишь в сорок девятом, на двадцать втором году. Срок службы у солдат был определён в три года.
Три года и пустовала кузня, лишь иногда молотобоец Яшка раздувал мехи, ковал самые простые, необходимые вещи: тележный шкворень или костыль на колесо. Угрюмо подшучивал сам над собой: «Увидал бы Антип, руки бы оборвал за такую поделку!».
Вернулся кузнец, и снова за деревней заблаговестил ручник, ожили мехи горна, жарким пламенем озарилась кузня. Вроде и жизнь веселее заиграла. Потянулись к кузне мужики с лошадьми на подковку, зашмыгали бабы с самоварами: кому подлатать, кому накипь убрать. Зачастило начальство: нужно технику к посевной готовить.
Антип всё ходил в холостяках, хотя так повелось — первый парень на деревне — гармонист. На упрёки матери отмалчивался. Знала бы она истинную причину: сын копил деньги, копейка к копейке собирал на добрую тульскую гармонь — свою гармонь.
Купил-таки, радовался, как ребёнок, любовно оглаживал перламутровые бока клавиатур, разворачивал и сворачивал мехи, обнюхивал и осматривал, лишь потом начинал играть, а после бережно, как ребёнка в люльку, укладывал гармонь в футляр.
Надумал жениться. Высватал девушку Клавдию из соседней деревни.
В день регистрации брака Антип сильно волновался. В ту пору взяли моду сочетать молодых в сельсовете, куда сбегался народ со всего села — на молодых поглазеть и себя показать. Яблоку негде упасть. Особенно напирали старухи, этим нужно было по каким-то, только им известным приметам, определить: будет ли семейная жизнь счастливая.
Антип стоял напряжённый, будто кол проглотил. Желваки ходили, как жернова, сердце набирало обороты и уж не в груди, а в горле отбивало гулкие удары. Бешено пульсировала кровь, окрашивала в багровый цвет и без того красное, закалённое от горнила лицо и уши кузнеца. Могучие кулаки сжимались, добела выпячивая сухие казанки.
Секретарь сельского совета Глафира Ивановна произнесла давно заученные слова, полагающиеся при этом ритуале, задала вопрос молодым:
- Согласны ли вы, Антип Куприянович, взять в жёны Клавдию Пахомовну?
Антип едва выдавил из себя натужно и сипло «да», словно горло его было сомкнуто кузнечными щипцами и женится он не по своей охоте, а по принуждению.
- Согласны ли вы, Клавдия Пахомовна, взять в мужья Антипа Куприяновича?
Молодая ответила бойчее:
— Да.
- Брак считается законным. А теперь обменяйтесь кольцами, — улыбнулась Глафира.
Колечки Антип сладил в кузне сам из медных пятаков, отшлифовал, горят на солнышке нешутейно.
Глафира протянула перед молодыми блюдце с кольцами. Опять незадача: Антип еле удержал колечко Клавдии. Едва разжал кулаки, руки ходуном заходили. Как-то неловко сунул его на палец невесты, колечко сорвалось и покатилось по полу колесом. Конфуз этот быстро исправили — подняли, подали. Со второй попытки жениху удалось окольцевать невесту. Клавдия справилась ловко, не оплошала, но в рядах досужих бабок прошелестел шепоток: «Не к добру, девка! Быть тебе рано вдовой, сронил колечко-то суженый!».
Жизнь у молодых задалась ладной, двенадцать лет прожили они, народили четверых девок. Незадача вышла только с гармошкой. Невзлюбила её за что-то Клавдия. То ли ревновала, что муж холит и любит инструмент пуще жены, что на гулянках отбою нет от баб и девок на выданье. Однажды, плюнув в сердцах на женины попрёки, Антип тупо посмотрел исподлобья, медленно стянул ремни с плеч, уложил гармонь в футляр и надолго ушёл из дому. Клавдия не на шутку обеспокоилась. Вернулся суженый в глубоких потёмках, но без гармони, неразговорчивый, злой. Куца дел гармонь, Клавдия спросить не решилась. Только и на гулянках с тех пор супруг перестал играть, как отрезало. Подвыпив, Антип становился угрюмым и нередко среди веселья вдруг сломя голову убегал домой. Клавдия, как никто, видела перемену в муже, втайне по-бабьи кручинилась: уж не завёл ли себе муж зазнобу на стороне?
Было об чём горевать. Иногда он подолгу задерживался вечерами с работы, Клавдии говорил, что играл с мужиками в карты в сторожке Михеича. Так продолжалось уже с год. Эта сторожка многим женщинам на селе колом в горле стояла. Отлынивали мужики от домашней работы, то и дело пропадали за картами. А где азартная игра — там и пол-литра, купленная вскладчину. Пару раз Клавдия ходила в сторожку открыто, тщетно пытаясь обнаружить там супруга. Пару раз подглядывала в окошко, безрезультатно, не бывал там Антип. Не догадалась заглянуть в кузню.
Не ведала Клавдия, что только там теперь отводил душу Антип, припрятав тальянку в надёжное место. Играл он негромко, но самозабвенно доверчиво, приклонив голову к басам. Только редко теперь тешил себя гармонист задорной игрой, всё больше плакала тальянка, словно жаловалась на судьбу.
В феврале на одной из гулянок Антип, крепко подвыпивший, опять сорвался из-за стола и выскочил в разыгравшуюся к ночи метель в одной рубахе.
Клавдия носила под сердцем пятого ребёнка, отяжелевшая, вялая, пока одевалась, муж исчез со двора. Пока добежала до дому, не обнаружив его там, пустилась к куму, живущему на отшибе. Пока вернулась в дом, где гуляли, подняла людей, времени было упущено много. К тому же мороз, выдавшийся с утра, метель не смягчила. Он крепчал, превращая снег в колючие иглы. Кузнеца искали с фонарями, звали, пытались найти след. Ветер забивал дыхание и гасил крики: «А-ип, а-и-и», — слышались обрывочные клики. Жидкие лучи фонарей рассеянно метались по селу. На площади у сельсовета жутко скрежетал атакуемый порывами ветра единственный электрический фонарь на столбе, предвещал беду: то гас совсем, то вспыхивал необычно ярко. Где-то по-волчьи тоскливо взвыла собака.
Клавдию, как в тиски, взяли напророченные когда-то старушечьи наветы: «Не к добру, девка, быть тебе рано вдовой!». Обезумевшая и обессиленная она уже едва волочила ноги.
Кто-то догадался пойти в кузню. В его «альма-матер» и нашли Антипа живёхоньким-здоровёхоньким. В горне колыхнулся призрачным синим пламенем и угас последний уголёк от ворвавшегося в двери ветра. Но вошедший успел узреть: на большой чурке, поставленной на попа, в обнимку с гармонью, сидел Антип, свесив буйную голову на сомкнутые мехи.
Почти без чувств кузнеца привели домой, уложили на кровать. Клавдия тихо причитывала над пьяным мужем: «Ох, бесталанная я, Антипушка, прости ты меня! Христа ради, прости!».
Утром Антип поднялся, когда супруга уже хлопотала в кути, весело потрескивали дрова в русской печи. Первое, что увидел он: на лавке в углу, на почётном месте — под иконами — стояла его гармонь. Перехватив взгляд супруга, Клавдия всхлипнула, повинилась: «Прости, Антип. Думала, с жизнью расстанусь, когда всей деревней вчера искали тебя. Буря-то какая разыгралась — не приведи господь! А ты там со своей зазнобушкой. Играй, сколько душа пожелает, больше слова худого не скажу!».
Вскоре Клавдия родила крепкого мальца. Кум Данила заглядывал через плечо в люльку, радовался: «Крепкий корень — этот, как пить дать, кузнецом будет в батьку-деда- прадеда!».
Радовался сыну Антип, вечерами тихонько наигрывал ему «Во ку… во кузнице». К полугоду малой отчаянно взбрыкивал в люльке ногами, гулил радостно, пускал пузыри. Антип расплывался в счастливой улыбке: «Гармонистом будет: эва кренделя выписывает уже!».
Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Звонкие планочки
Совхозный кузнец Антип Чумашкин слыл мужиком немногословным, вдумчивым. Было у него в жизни две страсти — кузня и гармошка. Сложно сказать, которая из них больше владела им. Кузнецами были его дед и отец. Ребёнком он уже крутился в кузне и глазами изучил все премудрости кузнечного ремесла.
Грянула война, и Антипка уже не в шутку помогал деду на производстве, заменял ушедшего на войну отца. Забросил школу и из подручных выучился в кузнеца.
Весёлый звон ручника (ручного молотка) о наковальню между тяжёлыми ударами молота напоминал переливчатый звон малых колоколов в престольный праздник — «динь-дон, динь-ди-линь-дон», словно Антип забавлялся, а не был занят тяжким трудом. Глубокие вздохи кожаных мехов, ослепительно золотой горн с разлетающимися мелкими угольками-искрами бодрили кузнеца. Чудилась ему яркая ярмарка: бабий гомон возле цветистых, упругих ситцев, степенный разговор мужиков возле скобяных изделий, бойкий торг в лошадиных рядах, сладкий дух маковых кренделей и сахарных петушков из обжорных рядов и непременно перебор тальянки, задорный наигрыш балалайки — инструментов русской души. Было так в раннем детстве, ещё до войны, когда отец впервой взял Антипку на этот большой торг. С тех вот самых пор и запала мальцу охота выучиться играть на тальянке с малиновыми мехами, со звонким задорным голосом.
Но учиться играть пришлось на худенькой хромке с западающими басами. Хромка была у крёстного Лукича из соседней деревни.
Немного позанимавшись с крестником, Лукич заявил куму Куприяну:
— Слух у его исключительный, — хромку свою великодушно отдал Антипке, наказал: — Учись! Буду копить деньги, подарю добрую гармошку.
Прохудившиеся мехи гармошки задышливо посвистывали, как лёгкие у больного чахоткой.
Подрастающий Антип всё свободное время пилил и пилил, мучил хромку. Мелодии подбирал на слух. Многое получалось уже вполне ладно.
Поредело в селе мужицкое население, остались старики да подростки. Всё чаще девки да бабы просили Антипа сыграть, поддержать веселье или утолить грусть-тоску.
Играл Антип, а ночами виделась ему гармошка со звонкими планочками и сочными басами, на добротных кожаных ремнях, поскрипывающих на плечах, с лайковыми угловыми ромбиками, а мехи при развороте переливались бы малиновым цветом. Подарка от крёстного он так и не дождался, похоронка на него пришла по первому году войны.
Долго не суждено было мечте Антипа сбыться, шла война, народ вытягивал последние жилы.
В сорок четвёртом пришла бумага на отца: «без вести пропал». Скосила эта новость деда — прибрался в одночасье. В сорок пятом, не дотянув до Победы, погибли старшие братья. Антип остался в отчем доме один мужеского полу, вольно-невольно продолжил кузнечную династию.
Была у Антипа какая-то особина: в спокойном и покладистом характере вдруг просыпался необузданный норов, то ли злоба, то ли псих. Бывало, и не уследишь, с чего у него «вступило».
На одной из гулянок эдак кузнец порвал свою первую хромку пополам. Началось всё невинно: Антип играл как обычно в низкой избушке, которую бабы приспособили для своих посиделок. Пели, плясали, вдруг одна из девок- перестарок — Дунька — склонилась к гармонисту и прошептала что-то на ухо. Антип улыбнулся натянуто, перестроил было наигрыш раз-другой, но побагровел вдруг, стиснул мехи гармони, оборвалась песня, все невольно замерли. Он какое-то время тупо смотрел исподлобья, потом встал, медленно стянул ремни с плеч, рванул хромку через колено, оставшиеся половинки хрястнул о пол, разлетелись клавиши и планки. Гармонист, не оборачиваясь, вышел, так припечатав дверь, что избёнка затряслась всеми углами, а с потолка посыпалась соломенная труха. Девки и бабы приступили к Дуньке: «Чего ты ему сказала, бесстыжая?». Девка упиралась, мол, только-то и спросила, умеет ли новую песню. Не верили, допытывались снова и снова, восстанавливали до минутки всё, как было. Одни лишь вездесущие ребятишки не унывали, бойко расхватав выбитые голосовые планки, раздували щёки до пунцовой краски на лицах и ушах, силясь, выдували различные звуки через металлические язычки.
Позже загадку эту разрешил угрюмый хроменький молотобоец Яшка, комиссованный с фронта по увечью ноги: «Эдак он и в кузне. Ему ж надо, чтобы комар носа не подточил. Новой раз не получается, чего, так он из кузни долой — с норовом своим не пособится никак! Видно, и гармоника не угодила».
Долго деревня оставалась без музыки. Сами же бабы пришли с поклоном к кузнецу: вдовая соседка вручила мужнину гармонь: «Играй, Антип, в память о Васе». Антип играл, но гармонь возвращал вдове — негоже последнюю память отнимать.
Было ему о ту пору уже семнадцать годов. Рослый и могучий не по возрасту, тянул он на все двадцать с гаком.
Грянула Победа. Не бравурным маршем ворвалась она в дома селян. Стар и млад собрались на площадке у сельсовета, отвели митинг, накрыли столы и до потёмок всё перемешалось: и радость, и горе. Поздравляли друг друга с Победой, плакали по невернувшимся, сложившим головы на чужбине: «И могилок не навестить». Мечтали: может быть, врёт казённая бумага, произошла ошибка, и кто-то ещё вернётся живым-невредимым.
Антип играл на трофейной трёхрядной гармонике-аккордеоне, привезённой из Германии соседом. Аккордеон звучал по-новому, радовал звучными аккордами. Играл на любом торжестве на чужих инструментах, а мечтал о своём.
Кабы не Победа, следующий черёд по повестке был бы Антипу и годкам его. Но после войны набора в действующую армию не было, все годные к строевой боевую науку постигли на поле брани. Потом все силы были брошены на восстановление народного хозяйства. Ковал Антип, восполнял прорехи, нанесённые ворогом. В армию его призвали лишь в сорок девятом, на двадцать втором году. Срок службы у солдат был определён в три года.
Три года и пустовала кузня, лишь иногда молотобоец Яшка раздувал мехи, ковал самые простые, необходимые вещи: тележный шкворень или костыль на колесо. Угрюмо подшучивал сам над собой: «Увидал бы Антип, руки бы оборвал за такую поделку!».
Вернулся кузнец, и снова за деревней заблаговестил ручник, ожили мехи горна, жарким пламенем озарилась кузня. Вроде и жизнь веселее заиграла. Потянулись к кузне мужики с лошадьми на подковку, зашмыгали бабы с самоварами: кому подлатать, кому накипь убрать. Зачастило начальство: нужно технику к посевной готовить.
Антип всё ходил в холостяках, хотя так повелось — первый парень на деревне — гармонист. На упрёки матери отмалчивался. Знала бы она истинную причину: сын копил деньги, копейка к копейке собирал на добрую тульскую гармонь — свою гармонь.
Купил-таки, радовался, как ребёнок, любовно оглаживал перламутровые бока клавиатур, разворачивал и сворачивал мехи, обнюхивал и осматривал, лишь потом начинал играть, а после бережно, как ребёнка в люльку, укладывал гармонь в футляр.
Надумал жениться. Высватал девушку Клавдию из соседней деревни.
В день регистрации брака Антип сильно волновался. В ту пору взяли моду сочетать молодых в сельсовете, куда сбегался народ со всего села — на молодых поглазеть и себя показать. Яблоку негде упасть. Особенно напирали старухи, этим нужно было по каким-то, только им известным приметам, определить: будет ли семейная жизнь счастливая.
Антип стоял напряжённый, будто кол проглотил. Желваки ходили, как жернова, сердце набирало обороты и уж не в груди, а в горле отбивало гулкие удары. Бешено пульсировала кровь, окрашивала в багровый цвет и без того красное, закалённое от горнила лицо и уши кузнеца. Могучие кулаки сжимались, добела выпячивая сухие казанки.
Секретарь сельского совета Глафира Ивановна произнесла давно заученные слова, полагающиеся при этом ритуале, задала вопрос молодым:
- Согласны ли вы, Антип Куприянович, взять в жёны Клавдию Пахомовну?
Антип едва выдавил из себя натужно и сипло «да», словно горло его было сомкнуто кузнечными щипцами и женится он не по своей охоте, а по принуждению.
- Согласны ли вы, Клавдия Пахомовна, взять в мужья Антипа Куприяновича?
Молодая ответила бойчее:
— Да.
- Брак считается законным. А теперь обменяйтесь кольцами, — улыбнулась Глафира.
Колечки Антип сладил в кузне сам из медных пятаков, отшлифовал, горят на солнышке нешутейно.
Глафира протянула перед молодыми блюдце с кольцами. Опять незадача: Антип еле удержал колечко Клавдии. Едва разжал кулаки, руки ходуном заходили. Как-то неловко сунул его на палец невесты, колечко сорвалось и покатилось по полу колесом. Конфуз этот быстро исправили — подняли, подали. Со второй попытки жениху удалось окольцевать невесту. Клавдия справилась ловко, не оплошала, но в рядах досужих бабок прошелестел шепоток: «Не к добру, девка! Быть тебе рано вдовой, сронил колечко-то суженый!».
Жизнь у молодых задалась ладной, двенадцать лет прожили они, народили четверых девок. Незадача вышла только с гармошкой. Невзлюбила её за что-то Клавдия. То ли ревновала, что муж холит и любит инструмент пуще жены, что на гулянках отбою нет от баб и девок на выданье. Однажды, плюнув в сердцах на женины попрёки, Антип тупо посмотрел исподлобья, медленно стянул ремни с плеч, уложил гармонь в футляр и надолго ушёл из дому. Клавдия не на шутку обеспокоилась. Вернулся суженый в глубоких потёмках, но без гармони, неразговорчивый, злой. Куца дел гармонь, Клавдия спросить не решилась. Только и на гулянках с тех пор супруг перестал играть, как отрезало. Подвыпив, Антип становился угрюмым и нередко среди веселья вдруг сломя голову убегал домой. Клавдия, как никто, видела перемену в муже, втайне по-бабьи кручинилась: уж не завёл ли себе муж зазнобу на стороне?
Было об чём горевать. Иногда он подолгу задерживался вечерами с работы, Клавдии говорил, что играл с мужиками в карты в сторожке Михеича. Так продолжалось уже с год. Эта сторожка многим женщинам на селе колом в горле стояла. Отлынивали мужики от домашней работы, то и дело пропадали за картами. А где азартная игра — там и пол-литра, купленная вскладчину. Пару раз Клавдия ходила в сторожку открыто, тщетно пытаясь обнаружить там супруга. Пару раз подглядывала в окошко, безрезультатно, не бывал там Антип. Не догадалась заглянуть в кузню.
Не ведала Клавдия, что только там теперь отводил душу Антип, припрятав тальянку в надёжное место. Играл он негромко, но самозабвенно доверчиво, приклонив голову к басам. Только редко теперь тешил себя гармонист задорной игрой, всё больше плакала тальянка, словно жаловалась на судьбу.
В феврале на одной из гулянок Антип, крепко подвыпивший, опять сорвался из-за стола и выскочил в разыгравшуюся к ночи метель в одной рубахе.
Клавдия носила под сердцем пятого ребёнка, отяжелевшая, вялая, пока одевалась, муж исчез со двора. Пока добежала до дому, не обнаружив его там, пустилась к куму, живущему на отшибе. Пока вернулась в дом, где гуляли, подняла людей, времени было упущено много. К тому же мороз, выдавшийся с утра, метель не смягчила. Он крепчал, превращая снег в колючие иглы. Кузнеца искали с фонарями, звали, пытались найти след. Ветер забивал дыхание и гасил крики: «А-ип, а-и-и», — слышались обрывочные клики. Жидкие лучи фонарей рассеянно метались по селу. На площади у сельсовета жутко скрежетал атакуемый порывами ветра единственный электрический фонарь на столбе, предвещал беду: то гас совсем, то вспыхивал необычно ярко. Где-то по-волчьи тоскливо взвыла собака.
Клавдию, как в тиски, взяли напророченные когда-то старушечьи наветы: «Не к добру, девка, быть тебе рано вдовой!». Обезумевшая и обессиленная она уже едва волочила ноги.
Кто-то догадался пойти в кузню. В его «альма-матер» и нашли Антипа живёхоньким-здоровёхоньким. В горне колыхнулся призрачным синим пламенем и угас последний уголёк от ворвавшегося в двери ветра. Но вошедший успел узреть: на большой чурке, поставленной на попа, в обнимку с гармонью, сидел Антип, свесив буйную голову на сомкнутые мехи.
Почти без чувств кузнеца привели домой, уложили на кровать. Клавдия тихо причитывала над пьяным мужем: «Ох, бесталанная я, Антипушка, прости ты меня! Христа ради, прости!».
Утром Антип поднялся, когда супруга уже хлопотала в кути, весело потрескивали дрова в русской печи. Первое, что увидел он: на лавке в углу, на почётном месте — под иконами — стояла его гармонь. Перехватив взгляд супруга, Клавдия всхлипнула, повинилась: «Прости, Антип. Думала, с жизнью расстанусь, когда всей деревней вчера искали тебя. Буря-то какая разыгралась — не приведи господь! А ты там со своей зазнобушкой. Играй, сколько душа пожелает, больше слова худого не скажу!».
Вскоре Клавдия родила крепкого мальца. Кум Данила заглядывал через плечо в люльку, радовался: «Крепкий корень — этот, как пить дать, кузнецом будет в батьку-деда- прадеда!».
Радовался сыну Антип, вечерами тихонько наигрывал ему «Во ку… во кузнице». К полугоду малой отчаянно взбрыкивал в люльке ногами, гулил радостно, пускал пузыри. Антип расплывался в счастливой улыбке: «Гармонистом будет: эва кренделя выписывает уже!».