Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Материнские руки
Пассажирский поезд, прозванный в народе «барыгой», медленно раскачивался после частых остановок, набирал скорость, чтобы через полчаса-час опять сделать «привал» на каком-нибудь полузаброшенном полустанке.
Народ в общем вагоне поезда ехал какой-то угрюмый, неразговорчивый. Может, не «разгулялся» ещё после душной ночи, неловких сидячих поз в полудрёме. Спешно пробежала по вагону проводница, тоже угрюмая, невыспавшаяся женщина неопределённого возраста, громко объявила: «Готовимся к выходу — разъезд «Введенское». Зашевелились некоторые пассажиры, засобирали дорожный скарб, задвигались к выходу.
В вагоне стало чуть просторнее, но ненадолго. На смену вышедшим на разъезде пассажирам потянулись вновь вошедшие, принесли с собой запах раннего холодного утра, разномастных дорожных котомок.
Из вошедших пассажиров последнею была женщина лет шестидесяти пяти, скромно одетая в серое пальто, повязанная пуховым полушалком. Прямо перед собой она несла небольшую, но вместительную плетёную корзину. Держала она её двумя руками. Рукава пальто, там, где должны быть кисти рук, были пустыми. Женщина присела на освободившееся с краю сидение, корзину опустила в ноги. Ногами поправила её. Руки сложила на колени, одна на другую.
Поезд отстоял положенное время, тронулся. В вагоне было довольно жарко, но женщина не меняла положения, не снимала пальто, не вынимала рук из рукавов. Какое-то время она внимательно глядела на пассажирку напротив, будто пыталась спросить что-то.
Сидящий рядом старик поинтересовался:
— Никак студёно на улице, остыла, молодайка? Ровно руки ознобила?
- Немного ветрено, а так ничего, — ответила женщина.
- Вы не могли бы мне помочь, — наконец, обратилась она к женщине напротив. — Расстегните мне пуговицы, пожалуйста, а дальше я сама, — она встала, приблизилась к соседке по вагону.
Та вопросительно вскинула глаза, но просьбу исполнила.
- Спасибо, дай вам Бог здоровья!
Когда женщина скинула пальто и полушалок, стала поправлять рассыпавшиеся волосы, соседи увидели, что кистей рук у неё нет, только зарубцевавшиеся культи: на правой — выше запястья, на левой — чуть ниже. Это обстоятельство невольно привлекло к ней всеобщее внимание.
Любопытный старик даже присвистнул легонько:
- Это где же тебя так угораздило? Обморозилась, что ль?
- Нет, — горько вздохнула женщина.
По виду она не походила на опустившуюся особу, ведущую сомнительный образ жизни. Чистое, открытое русское лицо. Умный взгляд ясных карих глаз, скорбные складки в уголках губ. Одежда и обувь опрятная.
Старик участливо подвинулся:
- Как же ты одна в дорогу?
- Находятся люди добрые, иначе как жить?! — она взглянула на женщину, помогшую ей, будто подтверждая свои слова.
- Далёко едешь? — не отступался дед.
- В областной центр, к сыну, гостинцев вот настряпала, — кивнула она на корзинку.
- Нешто он не заработает себе на хлеб, мать гонять?
- В заключении он, шестой год, свидание выхлопотала, а как без гостинца?
Старик поджал губы:
- Эвон! Чего натворил-то?
Женщина жестом головы указала на культи:
- За руки материнские и сидит.
- Это как так? — вскинулся старик, все остальные тоже пристально глядели на неё.
Женщина помолчала, опустив глаза, словно вспоминала или решалась — рассказать ли. Затем обвела всех усталым взглядом, слёз в её глазах не было. Собравшись с мыслями, рассказала жуткую историю про сына-алкоголика.
Как растила его одна. Ночи недосыпала, куска недоедала — всё сыночку берегла. Жалела, баловала. Вырастила.
Максим не хотел учиться, с горем пополам окончил девять классов. Не захотел поступать даже в профтехучилище. Бегал от армии, когда подошёл срок службы. Во всех своих неудачах обвинял мать, которая со временем стала «девочкой для битья». Втянулся в пьянку, обзавёлся дружками-собутыльниками.
Мать боролась с пагубным пристрастием сына всеми силами и средствами, не брезговала бабкиными заговорами. Убедила встать на учёт у нарколога и закодироваться.
Иссякли все способы, но она не сдавалась. Подкарауливала, выискивала заначки сына, безжалостно выливала «пойло». Но однажды он застал её за этим занятием. Взбунтовавшийся, обозлённый налетел он на неё, хрупкую, беспомощную. В порыве буйства в руках оказался топор. Мать слабо сопротивлялась, не верила до конца, что сын способен поднять на неё руку. Лишь когда он, перехватив её левую руку, приложил к большому чурбаку для разделки мяса и замахнулся, она попыталась правой перехватить топорище. Лезвие топора скользнуло в сторону, наискось разрубив руку. Она не чувствовала острой боли. Ужас и страх сковали её члены, застыли в глазах. Сыну не стоило труда уложить на чурку и вторую руку…
Мать лишилась чувств. Что было дальше, не знает. Очнулась уже в скорой с перевязанными и перетянутыми жгутом руками. Боль теперь пластала огненными всполохами, пульсировала, застилала сознание.
Спасти кисти рук не удалось. Заживали культи медленно. Тамара лишилась желания жить: что теперь будет с её чадом, как ей, беспомощной, влачить существование? Пока лежала в больнице, сын находился в СИЗО.
Выписалась, училась обходиться в быту без помощи посторонних, использовала не только культи, пальцами ног пыталась делать элементарные дела.
Близился суд над сыном-изувером, так его окрестила людская молва.
На суде Макс выглядел, как сам не свой, подавленный и даже жалкий. Таким он и остался в её памяти. Срок ему дали — восемь лет строгого режима.
Женщина замолчала. Гробовая тишина стояла в вагоне. Старик шевельнулся:
- Гостинцев ему, говоришь, настряпала. Да как же ты, милая, управляешься?
- Обвыклась уже, — улыбнулась соседка, — где ремни к рукам прилаживаю, где зубами, а где и ногами. Пальто вот надеваю застёгнутым, как платье, через голову. А когда люди рядом, прошу помочь.
Старик покачал головой, добавил как-то отрешённо:
- И не подавится он твоим куском?!
- Я его таким воспитала, я и в ответе, — покорно и спокойно ответила мать.
Установилась гнетущая, напряжённая тишина. Даже молодые люди с верхних полок затихли и внимательно смотрели на безрукую пассажирку. В этой тишине витал запах протеста.
Особенно отчётливо на этом фоне всхлипнула женщина, расстегнувшая пальто по просьбе несчастной. Подбородок её дрогнул, когда она спросила:
- Как же это? Он хоть раскаивается в том, что натворил?
- Должно быть, раскаивается. В глаза мне не глядит, плачет да зубами скрежещет. А я свои слёзы уже выплакала, видно, с кровью все вышли.
- Я, знаешь, тоже по молодости рюмку мимо рта не проносил, но чтобы вытворить такое… — опять не сдержался старик.
— А мне бы ещё тяжелее было, кабы он кого другого изувечил. Мой это крест, мне его и нести до конца.
Женщина будто впала в забытьё, ни с кем больше не заговаривала. Откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза. Интерес к ней вскоре потух. Пассажиры мало-помалу переключились на свои заботы.
Мать между тем не спала. Она думала о сыне. Всё это время, пока он находился в заключении, она часто видела его во сне. Но приходил он к ней не взрослым, опустившимся, озлобленным человеком, а маленьким — милым, беспомощным, тем, который ждал и любил свою маму.
Утром она вытаскивала его тёплого, сонного из кроватки, целовала в розовые щёчки. Ей казалось, что от малыша всё ещё пахнет грудным молоком, так пахнут только дети. Он обхватывал её шею двумя руками и долго нежился на плече, досыпал последние минутки, пока она не начинала собирать его в садик.
Однажды, возвращаясь вечером из сада, они спрямили путь к дому за огородами.
Там, на куче мусора, обнаружили копошащееся и отчаянно кричащее существо. Им оказался слепой новорождённый котёнок. Максимка бросился, подхватил его, прижал к груди.
Будь Тамара одна, возможно, не стала бы подбирать совсем слабое животное, но не могла отказать сыну, котёнка принесли домой. Ни о каком блюдце речи не шло, котёнок был совсем крошечный, с не отсохшей ещё пуповиной. Розовые лапки его разъезжались, вытянутая не- сформировавшаяся голова тыкалась, искала материнский бок.
Тамара, в глубине души надеясь, что надолго его не хватит и к утру он околеет, завернула в тряпочку, уложила в коробку. Но котёнок продолжал надсадно пищать. Тогда Тамара придумала накормить его молоком из пипетки. Сын возился около, пытался помогать.
Издыхать найдёныш не собирался и время спустя открыл глазки, хорошел с каждым днём. Максим придумал сажать котёнка к себе в большой карман на кофточке, который располагался по центру, наподобие сумки у кенгуру. Котёнок не сопротивлялся, пригревшись, так и спал в кармане.
Подросший, любил выглядывать оттуда, играл, высовывал лапки, цеплялся коготками за кофточку. Максимка был в восторге. Тамара радовалась: сын будет добрым. Перефразировала детский стишок: «Носит папа-кенгуру в тёплой сумке детвору, а котёнок-кенгурёнок так и вырос без пелёнок».
Снова пробежала по вагону проводница, объявила станцию прибытия, выхватила Тамару из воспоминаний. Мать открыла глаза. Жаль было прерывать эти милые, отрадные сердцу мгновения материнского счастья, которые для неё не повторятся уже никогда.
Поезд прибыл ровно в восемь. Над городом висел не то густой смог, не то туман. Тускло мигал вдали семафор. Пассажиры высыпали на перрон. Мелькали сумки, чемоданы, кто-то кого-то встречал — обычная вокзальная суета. Толпа быстро рассосалась. Протяжно и тоскливо в воздухе прогудел сигнал локомотива. Растаяла в тумане одинокая согбенная фигура матери, несущей свой крест, свою беду.
Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Материнские руки
Пассажирский поезд, прозванный в народе «барыгой», медленно раскачивался после частых остановок, набирал скорость, чтобы через полчаса-час опять сделать «привал» на каком-нибудь полузаброшенном полустанке.
Народ в общем вагоне поезда ехал какой-то угрюмый, неразговорчивый. Может, не «разгулялся» ещё после душной ночи, неловких сидячих поз в полудрёме. Спешно пробежала по вагону проводница, тоже угрюмая, невыспавшаяся женщина неопределённого возраста, громко объявила: «Готовимся к выходу — разъезд «Введенское». Зашевелились некоторые пассажиры, засобирали дорожный скарб, задвигались к выходу.
В вагоне стало чуть просторнее, но ненадолго. На смену вышедшим на разъезде пассажирам потянулись вновь вошедшие, принесли с собой запах раннего холодного утра, разномастных дорожных котомок.
Из вошедших пассажиров последнею была женщина лет шестидесяти пяти, скромно одетая в серое пальто, повязанная пуховым полушалком. Прямо перед собой она несла небольшую, но вместительную плетёную корзину. Держала она её двумя руками. Рукава пальто, там, где должны быть кисти рук, были пустыми. Женщина присела на освободившееся с краю сидение, корзину опустила в ноги. Ногами поправила её. Руки сложила на колени, одна на другую.
Поезд отстоял положенное время, тронулся. В вагоне было довольно жарко, но женщина не меняла положения, не снимала пальто, не вынимала рук из рукавов. Какое-то время она внимательно глядела на пассажирку напротив, будто пыталась спросить что-то.
Сидящий рядом старик поинтересовался:
— Никак студёно на улице, остыла, молодайка? Ровно руки ознобила?
- Немного ветрено, а так ничего, — ответила женщина.
- Вы не могли бы мне помочь, — наконец, обратилась она к женщине напротив. — Расстегните мне пуговицы, пожалуйста, а дальше я сама, — она встала, приблизилась к соседке по вагону.
Та вопросительно вскинула глаза, но просьбу исполнила.
- Спасибо, дай вам Бог здоровья!
Когда женщина скинула пальто и полушалок, стала поправлять рассыпавшиеся волосы, соседи увидели, что кистей рук у неё нет, только зарубцевавшиеся культи: на правой — выше запястья, на левой — чуть ниже. Это обстоятельство невольно привлекло к ней всеобщее внимание.
Любопытный старик даже присвистнул легонько:
- Это где же тебя так угораздило? Обморозилась, что ль?
- Нет, — горько вздохнула женщина.
По виду она не походила на опустившуюся особу, ведущую сомнительный образ жизни. Чистое, открытое русское лицо. Умный взгляд ясных карих глаз, скорбные складки в уголках губ. Одежда и обувь опрятная.
Старик участливо подвинулся:
- Как же ты одна в дорогу?
- Находятся люди добрые, иначе как жить?! — она взглянула на женщину, помогшую ей, будто подтверждая свои слова.
- Далёко едешь? — не отступался дед.
- В областной центр, к сыну, гостинцев вот настряпала, — кивнула она на корзинку.
- Нешто он не заработает себе на хлеб, мать гонять?
- В заключении он, шестой год, свидание выхлопотала, а как без гостинца?
Старик поджал губы:
- Эвон! Чего натворил-то?
Женщина жестом головы указала на культи:
- За руки материнские и сидит.
- Это как так? — вскинулся старик, все остальные тоже пристально глядели на неё.
Женщина помолчала, опустив глаза, словно вспоминала или решалась — рассказать ли. Затем обвела всех усталым взглядом, слёз в её глазах не было. Собравшись с мыслями, рассказала жуткую историю про сына-алкоголика.
Как растила его одна. Ночи недосыпала, куска недоедала — всё сыночку берегла. Жалела, баловала. Вырастила.
Максим не хотел учиться, с горем пополам окончил девять классов. Не захотел поступать даже в профтехучилище. Бегал от армии, когда подошёл срок службы. Во всех своих неудачах обвинял мать, которая со временем стала «девочкой для битья». Втянулся в пьянку, обзавёлся дружками-собутыльниками.
Мать боролась с пагубным пристрастием сына всеми силами и средствами, не брезговала бабкиными заговорами. Убедила встать на учёт у нарколога и закодироваться.
Иссякли все способы, но она не сдавалась. Подкарауливала, выискивала заначки сына, безжалостно выливала «пойло». Но однажды он застал её за этим занятием. Взбунтовавшийся, обозлённый налетел он на неё, хрупкую, беспомощную. В порыве буйства в руках оказался топор. Мать слабо сопротивлялась, не верила до конца, что сын способен поднять на неё руку. Лишь когда он, перехватив её левую руку, приложил к большому чурбаку для разделки мяса и замахнулся, она попыталась правой перехватить топорище. Лезвие топора скользнуло в сторону, наискось разрубив руку. Она не чувствовала острой боли. Ужас и страх сковали её члены, застыли в глазах. Сыну не стоило труда уложить на чурку и вторую руку…
Мать лишилась чувств. Что было дальше, не знает. Очнулась уже в скорой с перевязанными и перетянутыми жгутом руками. Боль теперь пластала огненными всполохами, пульсировала, застилала сознание.
Спасти кисти рук не удалось. Заживали культи медленно. Тамара лишилась желания жить: что теперь будет с её чадом, как ей, беспомощной, влачить существование? Пока лежала в больнице, сын находился в СИЗО.
Выписалась, училась обходиться в быту без помощи посторонних, использовала не только культи, пальцами ног пыталась делать элементарные дела.
Близился суд над сыном-изувером, так его окрестила людская молва.
На суде Макс выглядел, как сам не свой, подавленный и даже жалкий. Таким он и остался в её памяти. Срок ему дали — восемь лет строгого режима.
Женщина замолчала. Гробовая тишина стояла в вагоне. Старик шевельнулся:
- Гостинцев ему, говоришь, настряпала. Да как же ты, милая, управляешься?
- Обвыклась уже, — улыбнулась соседка, — где ремни к рукам прилаживаю, где зубами, а где и ногами. Пальто вот надеваю застёгнутым, как платье, через голову. А когда люди рядом, прошу помочь.
Старик покачал головой, добавил как-то отрешённо:
- И не подавится он твоим куском?!
- Я его таким воспитала, я и в ответе, — покорно и спокойно ответила мать.
Установилась гнетущая, напряжённая тишина. Даже молодые люди с верхних полок затихли и внимательно смотрели на безрукую пассажирку. В этой тишине витал запах протеста.
Особенно отчётливо на этом фоне всхлипнула женщина, расстегнувшая пальто по просьбе несчастной. Подбородок её дрогнул, когда она спросила:
- Как же это? Он хоть раскаивается в том, что натворил?
- Должно быть, раскаивается. В глаза мне не глядит, плачет да зубами скрежещет. А я свои слёзы уже выплакала, видно, с кровью все вышли.
- Я, знаешь, тоже по молодости рюмку мимо рта не проносил, но чтобы вытворить такое… — опять не сдержался старик.
— А мне бы ещё тяжелее было, кабы он кого другого изувечил. Мой это крест, мне его и нести до конца.
Женщина будто впала в забытьё, ни с кем больше не заговаривала. Откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза. Интерес к ней вскоре потух. Пассажиры мало-помалу переключились на свои заботы.
Мать между тем не спала. Она думала о сыне. Всё это время, пока он находился в заключении, она часто видела его во сне. Но приходил он к ней не взрослым, опустившимся, озлобленным человеком, а маленьким — милым, беспомощным, тем, который ждал и любил свою маму.
Утром она вытаскивала его тёплого, сонного из кроватки, целовала в розовые щёчки. Ей казалось, что от малыша всё ещё пахнет грудным молоком, так пахнут только дети. Он обхватывал её шею двумя руками и долго нежился на плече, досыпал последние минутки, пока она не начинала собирать его в садик.
Однажды, возвращаясь вечером из сада, они спрямили путь к дому за огородами.
Там, на куче мусора, обнаружили копошащееся и отчаянно кричащее существо. Им оказался слепой новорождённый котёнок. Максимка бросился, подхватил его, прижал к груди.
Будь Тамара одна, возможно, не стала бы подбирать совсем слабое животное, но не могла отказать сыну, котёнка принесли домой. Ни о каком блюдце речи не шло, котёнок был совсем крошечный, с не отсохшей ещё пуповиной. Розовые лапки его разъезжались, вытянутая не- сформировавшаяся голова тыкалась, искала материнский бок.
Тамара, в глубине души надеясь, что надолго его не хватит и к утру он околеет, завернула в тряпочку, уложила в коробку. Но котёнок продолжал надсадно пищать. Тогда Тамара придумала накормить его молоком из пипетки. Сын возился около, пытался помогать.
Издыхать найдёныш не собирался и время спустя открыл глазки, хорошел с каждым днём. Максим придумал сажать котёнка к себе в большой карман на кофточке, который располагался по центру, наподобие сумки у кенгуру. Котёнок не сопротивлялся, пригревшись, так и спал в кармане.
Подросший, любил выглядывать оттуда, играл, высовывал лапки, цеплялся коготками за кофточку. Максимка был в восторге. Тамара радовалась: сын будет добрым. Перефразировала детский стишок: «Носит папа-кенгуру в тёплой сумке детвору, а котёнок-кенгурёнок так и вырос без пелёнок».
Снова пробежала по вагону проводница, объявила станцию прибытия, выхватила Тамару из воспоминаний. Мать открыла глаза. Жаль было прерывать эти милые, отрадные сердцу мгновения материнского счастья, которые для неё не повторятся уже никогда.
Поезд прибыл ровно в восемь. Над городом висел не то густой смог, не то туман. Тускло мигал вдали семафор. Пассажиры высыпали на перрон. Мелькали сумки, чемоданы, кто-то кого-то встречал — обычная вокзальная суета. Толпа быстро рассосалась. Протяжно и тоскливо в воздухе прогудел сигнал локомотива. Растаяла в тумане одинокая согбенная фигура матери, несущей свой крест, свою беду.