Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Деревенская
Сестре Людмиле
Из деревни Люська уезжала в кузове колёсного трактора по бездорожью. В город мать и бабушка собрали её основательно: закрутили в матрас тонкое одеяльце, тощую подушку и валенки упаковали в холщовый мешок. В чемодан Люська собрала книги и учебники, кеды, трусишки да майку. Бабка сунула ливерных пирожков, увёрнутых в газетку, — вот и весь скарб. Всё «богатство», которое у Люськи имелось, — хлопчатые чулки «в дорожку», серая юбчонка, тонкий чёрный свитерок, болоньевая курточка на ватине, платочек и резиновые сапоги — она надела на себя. Мать пообещала к зиме справить тёплое пальто.
Бабушка мелко крестила внучку вслед, мать утирала слёзы, младшие сестрёнки плакали в голос. Женатые уже старшие братья глядели сурово, наказывали: «Ты это, сеструха, в обиду там себя не давай! Вспомни, как в деревне с пацанами дралась, никого не боялась! Чуть не так, лепи «леща» по-русски, неповадно будет!». Люська не боялась, но расставаться с родными было тяжко. Вцепившись в борт тракторной тележки, она изо всех сил сдерживала подступающие слёзы.
Поступила в сельскохозяйственный институт на факультет агрономии, как и мечтала. Мест в общежитии не хватало. Люська сама нашла приютившую её бабку с окраины города, из частного домишки-развалюшки с печным отоплением.
Старуха-хозяйка оказалась ворчливая и забывчивая по-стариковски. К квартирантке она вначале относилась с недоверием, приглядывалась, принюхивалась. Люська не за- морачивалась. Со свойственной крестьянской жилкой принялась наводить у бабки порядки. Мыла, выскребала углы, побелила давно не белёные стены. Даже во дворе порядок навела. Горевала: «Как же мы, бабушка, зимовать будем? Дров-то у вас кот наплакал!?». Этот главный вопрос для бабки окончательно расположил жиличку к себе.
Она обрадовалась:
— Тут, девка, недалече фанерный комбинат стоит, вон, видишь, за рекой, через мост трубы дымят? Срезки там видимо-невидимо. Которая похуже, туё даром отдают. У меня и тележка есть, приспособленная для энтих дел. Бывало, пойду, наберу раз-два — вот тебе и на день истопка. А теперя силов не осталось, нагресть ещё нагребу, а тащить как? Там алкачи денно и нощно крутятся: «Ставь, бабка, бутылку, мигом прикатим!». А иде я энтих бутылок на их наберусь? Ладно бы много привезли, а то за кажную тележку просют.
Люська тоже обрадовалась:
— Вы мне только покажите, бабушка, где брать, уж я натаскаю.
До морозов Люська обеспечила бабку топливом. Та, пошептавшись о чём-то с соседкой-товаркой, объявила квартирантке:
— От квартплаты освобождаю тебя до весны.
Поздней осенью, по морозцу, приехала мать, привезла
продуктов, сколько смогла дотащить, обещанные зимние вещи. Сокрушалась в отсутствие хозяйки убожеством жилища: «Хосподи мои, у нас в деревне жильё вольготнее! И куда только лепится люд? Лишь бы жить в городе! Тьфу, прозвание одно — городские!».
Люська смеялась и радовалась приезду матери. На скопленные от стипендии копейки и сбережения бабушки они с матерью приглядели и купили Люське синее шерстяное платье, чёрные туфли-лодочки и капроновые чулки, теперь она сможет ходить в институт со сменной обувью. Студентка была на седьмом небе от счастья! Вечером устроили настоящий пир с домашними пирогами, соленьями, угощали хозяйку, чем расположили её к себе окончательно.
Бабка пустила слезу:
— Ты, девка, Христа ради, не уходи от меня, такую-то жиличку мне вовек не найтить! Живи даром.
Люська и мать были рады, им каждая копейка была на вес золота. Мать наказывала дочери:
— Далековато тебе, конечно, но тут, как в деревне, тихо, спокойно. Хозяйку мы не обидим: где мяско, где овощи, где шёрстки подкинем. Ты готовь на двоих, чего уж скопидомничать. Мы богаты-то никогда не были, не стоит и начинать.
— Я и сама об этом думала. Побывала у девчат в общежитии, там тоже несладко. Тут по вечерам печи топятся, я по воду на колонку пойду, постою, полюбуюсь, будто дома побываю.
Ночью в постели наскучавшаяся по родным Люська жалась к материнскому боку, млела от счастья. «Ох, как намёрзлась я, мамонька!» — врала откровенно, не умеют деревенские люди открыто выражать свои чувства. На следующий день мать уехала.
К Новому году Люська старательно копила деньги. Ущемляла себя в еде и, часто игнорируя автобусы, шла квартал-два пешком.
Скопила-таки. Накупила всем родным мелких подарочков — одарила, обрадовала всех. У младших сестёр глаза сияли неподдельной радостью, бабушка пустила слезу, мать вздыхала и не могла наглядеться на дочь, братья сдерживались, но радовались тоже, снохи и племянники ласкались и старались угодить. Ах, как Люська была счастлива — её ждали и любили! Отчий дом — это единственное место на земле, где тебе всегда рады. И ты рад этим тёпленьким домашним местам — лежанке русской печи, знакомой до кирпичика, тесным полатям, где гамузом-вповалку спали и росли сестрёнки и братья. Бабкина лежанка в углу, напротив печи, светлая горница с кроватью матери с кружевными белыми подзорами и белыми подушками горкой. Всё здесь было уютное и нетленно-родное. Чисто, обихожено материнскими руками.
Училась она старательно и успешно, подолгу засиживалась в читальном зале института. На последнем курсе слыла одной из лучших студенток, подающих большие надежды на будущее. Держалась скромно, одевалась простенько, ни на что не жаловалась. Терпеливая и выносливая была Люська.
Привезённое матерью пальто было бесформенное, грязно-болотного цвета, с большим цигейковым воротником, тёмный полушалок, валенки, варежки из грубой овечьей шерсти, но для Люськи главное было то, что вещи тёплые, чего ещё желать? «И на семи ветрах выстою», — смеялась она.
В институт нужно было добираться через весь город на двух, а то и на трёх автобусах. По-деревенски сбитая и крепкая, кровь с молоком, Люська не билась в транспорте локтями за «тёплое место под солнцем», скромно стояла в основном на задней площадке. В толпе её принимали за старуху и обращались: «Бабушка, передайте на билетик». Люська оборачивалась, пассажиры в недоумении видели молодое лицо, глаза с искоркой, белозубую улыбку и румяные щёки, смущенно улыбались. Несколько раз она слышала сдержанное: «Деревенская, видать». У Люськи это вызывало лишь лёгкую усмешку: «Ну и деревенская, так что я, не человек, что ли?!».
Выбравшись из тесноты автобуса, она беспечно бежала дальше. Её нисколько не огорчали эти реплики. Вот выучится она, пойдёт работать, и всё-всё у неё будет, что только пожелает, ещё и бабушку с матерью пододенет.
Эти мысли ещё более веселили её. Она фантазировала, как вырядила бы бабушку в модную фетровую шляпку, короткое красное пальто, длинную юбку-годе, а на руке чёрный лаковый ридикюль — так выглядела в их институте преподаватель по философии. Мать щеголяла бы в брючном костюме и блузке с воротником жабо из-под жакета — так одевалась биолог. Внутренне она покатывалась от смеха, представляя, как оценили бы эти наряды её родные. Бабушка бы призвала в помощь всех святых, а мать… Тут Люська прыскала, не в силах сдерживать смех: «Ну к лешему, мамкины телята со смеху надсядутся, а Розка со сливочного отделения как откроет рот, так больше и не закроет, придётся бабоньку по врачам возить».
Однажды она поздно возвращалась на последнем автобусе. Стояли крещенские морозы. Транспорт ходил из рук вон плохо. Пассажиры набивались, как сельди в бочку. Люську людским потоком занесло в этот раз на переднюю площадку. Голодная и уставшая, держалась она за поручень, мечтая о горячем чае и тёплой постели. Рядом стоящий парень обратил внимание на большую кисть её руки, ухмыльнувшись, спросил: «Кем вы работаете, девушка?». Люська и тут не растерялась: «Молотобойцем», — парировала.
Наплыв людей по мере продвижения стал убывать. На одной из остановок в салон вошли двое — мужчина и женщина средних лет. Встали рядом с Люськой. Её поразил блеск и шик женщины в дорогом пальто с богатым воротником-чернобуркой, в высокой меховой шапке из этого же зверя. Изящные кожаные сапожки на высоком каблуке-шпильке, яркий мохеровый шарфик к цвету глаз, унизанные золотыми перстнями пальцы, когда она сняла длинные замшевые перчатки. В мочках ушей массивные золотые серьги с изумрудами. Пара невольно обращала на себя внимание. Судя по респектабельности, такие люди должны были ездить на такси, но, видимо, что-то «не срослось», не получилось у них сегодня. Ещё утром Люська слышала разговоры, что водители в автопарке бастуют, кроме того, многие маршруты сняты с линии по причине актированных дней.
Эти двое чувствовали себя явно не в своей тарелке среди простого народа. Женщину смущала такая обстановка, она доверительно прижималась к партнёру. По взглядам и обращению было понятно, что они — не муж и жена.
Люська без тени зависти устало подумала: «Это сколько же нужно «огребать», чтобы так одеваться?!». Ей почему-то неприятно стало смотреть на эту пару, и она отвернулась было, но в это время автобус так тряхнуло на выбоине, что женщину резко мотануло на Люську, тогда как её спутник полетел в другом направлении. Если бы не выброшенная в помощь крепкая рука студентки, модница едва устояла бы на своих шпильках.
Пассажирка оценивающе взглянула на Люську, явно только теперь заметив:
— Спасибо, женщина, — выдавила снисходительно-небрежно.
Если раньше обращение «бабушка» только смешило Люську, то теперь это — «женщина», кинутое так убийственно-небрежно, возбудило в ней злое презрение. «Попрыгунья Стрекоза, — мысленно окрестила для себя её Люська, — да ты меня в два раза старше, только что расфуфырилась! Если бы не я, ты бы расквасила себе нос!».
Мужчина взял женщину под руку, они отвернулись к окну, и, наверное, занятые собой, тотчас забыли о попутчице, серенькой мышке.
Студентку же раздирали противоречия: «Интересно, кого ты во мне видишь: болотную жабу или гадкого паука?» — раздражалась Люська всё более. Ещё никогда в жизни она не испытывала в душе такого унижения из-за свой нищенской одежды, затрапезного вида, когда её, молодую девушку, называют женщиной, а то и бабушкой, смотрят на неё, как на ничтожество с самого дна. Неужели ей, как бабушке и матери, выпало на долю всю жизнь считать каждую копейку, прозябать в полунищем состоянии?
Люську теснили, толкали, наступали на ноги, но всё это было ей сейчас нипочём, все мысли занимала эта досада.
Взгляд её привлекла массивная серёжка, которая выскочила из мочки дамочки, видимо, во время тряски и держалась теперь за мех воротника.
Люська тоже небрежно сказала:
— У вас серьга отцепилась, того гляди потеряете.
— Ах, — встрепенулась дамочка, — Игорь, посмотри!
Мужчина подхватил украшение, и теперь они вдвоём в недоумении смотрели на Люську.
У женщины уголки губ опустились книзу:
— Спасибо, девушка! Надо же, какая! — плечики её вздёрнулись, взгляд блуждал.
— Чего там, деревенская, наверное, — шепнул кавалер.
Люська невольно услышала эту реплику, щёки её налились пунцовой краской стыда и досады. У неё больше не было охоты отворачиваться. Она смотрела на парочку почти в упор, ей хотелось понять: чем руководствуются такие в суждении о людях?
Эти двое истолковали её взгляд по-своему. Женщина приблизилась к уху партнёра, шепнула что-то:
Тот засуетился, зашарил по карманам, вынул три рубля, протянул девушке:
— Вот, возьмите хотя бы на дорогу.
Терпение Люськи лопнуло, она зло выпалила:
— За чужой счёт не живу! — как-то старательно выговорила слово «счёт» и отвернулась к окну.
За стёклами уже опустились плотные сумерки, город расцветился ночными фонарями. Вскоре парочка вышла. Первым выскочил мужчина, дамочка почти упала в его объятья, и они сразу слились в страстном поцелуе.
Люське будто дышать стало легче, она пробурчала: «Уж замуж невтерпёж, и, ухмыльнувшись, добавила, — вот потеряла бы свою бирюльку, горя бы не обобралась!». Вроде бы себе под нос сказала, но пассажиры напротив невольно слышали и заулыбались.
Степенный благообразный старичок приподнялся с места:
— Присаживайтесь, девушка.
Люськино зло и досада улетучилось вмиг, улыбнулась радушно и белозубо:
— Спасибо, я скоро выхожу.
Она стала наблюдать за стариком. Рядом сидела интересная старушка, к которой он нет-нет да и обращался. Люська поняла, что это — спутница старика. Одеты они были просто, но аккуратно и со вкусом.
Люськино «скоро» затянулось до конечной остановки. Места освободились, и она села напротив стариков через проход.
Когда салон опустел, и остались только эти трое, старик заговорил:
— Славная вы девушка! Вы, вероятно, из деревни, только там остались ещё чистые люди с непорочной нравственностью, такие, как вы.
Люська улыбалась смущённая:
— Из деревни, конечно.
— Учитесь здесь?
— Учусь в сельхозинституте.
Старик оживился, обратился к старушке:
— Ты слышишь, Далия Брониславовна, — в сельхозинституте! А позвольте узнать: на каком факультете?
— Агрономия, — ответила Люська.
— Что же, как ваши успехи? — живо интересовался нечаянный собеседник.
— Стараюсь, — уклончиво ответила Люська.
— А трудно учёба даётся?
— Трудно, но интересно.
Старик подпрыгнул на месте:
— Вот ты слышала, Далия Брониславовна, это — хороший ответ — «трудно, но интересно»! Стало быть, хлеб будете растить?
— Буду! — коротко, но уверенно заявила Люська.
— И знаете вы цену этому хлебу?
— Знаю, пятеро нас в семье, мать и бабушка нас одни поднимали, отец израненный с фронта пришёл, недолго пожил. В такой семье каждая крошка дорога.
Старик вдруг прослезился, высморкался в клетчатый платочек:
— М-да! Кха-кха, — откашлялся. — Ты понимаешь, Далия Брониславовна, она ведь могла приватно понять мой вопрос и сказать цену буханки или сайки, а она… Позвольте узнать ваше имя? Хочется запомнить, как зовут такую славную девушку.
— Люся я. В деревне все называют просто Люська.
— Люся — Людмила, стало быть? Имя у вас хорошее. Людмила — милая людям, значит. А что, Людмила, петь вы умеете?
Люська глядела во все глаза, её разбирало любопытство, и какая-то непонятная радость теснила грудь:
— Ну, не то что бы страсть как хорошо пою, но умею, как все, наверное.
— Давайте попробуем, как все, вы знаете такую песню: «Ты запомни, сынок, золотые слова»?
Люську будто подбросило на волне, не отдавая себе отчёта, она вдруг запела:
— На весенней заре воздух свежий и синий.
Постаревший отец, седину шевеля,
Говорил у крыльца тихим голосом сыну…
Старики внимательно слушали, а когда Люська допела до припева, дружно подхватили: «Ты запомни, сынок, золотые слова: хлеб — всему голова». Старушка пела высоким первым голосом, старик — вторым. Песня получилась на славу.
Водитель автобуса выключил едва бурчащий радиоприёмник и с удивлением и любопытством разглядывал припозднившихся пассажиров в зеркальце над панелью. Выждав, объявил: «Конечная остановка».
Трое вышли из салона и тепло расстались. На прощание старик сказал:
— Славная вы девушка, Люся! Вы себе пока истинной цены не знаете. Всё у вас будет хорошо, Людочка-Людмила!
Люська бежала на квартиру счастливая! Забылась неприятная история с влюблённой парочкой.
Защитилась она на «отлично», получила красный диплом, который давал ей «свободное распределение» — на выбор. Но на собеседование в деканат всё же пошла.
Последняя её студенческая весна выдалась тёплая. Всюду ключом била новая жизнь. Зелёной дымкой покрылись деревья и кусты. В приствольных кругах деревьев наклёвывалась трава. Даже закатанные в асфальт тротуары вспучивались от пробивающихся побегов тополей.
За время учёбы гардероб Люськи мало пополнился. Как-то хозяйка достала из глубин сундука узелок, бросила квартирантке на кровать:
— Возьми, может, что-нибудь сообразишь.
В узелке были разные яркие лоскуты — «богатство». Люська скумекала: настрочила на бабкиной машинке воротничков, разной формы — с круглыми и острыми углами, ими и украшала любимое платье.
Её вызвали в аудиторию. Она зашла лёгкой походкой, взглядом охватила комиссию по распределению и вдруг увидела старичка из автобуса. Лицо её само собой расплылось в радушной улыбке.
Старичок не сразу узнал в ладной девушке в синем платье с белоснежным воротничком и косой цвета колоса Люську, но эта улыбка живо воскресила в памяти деревенскую девчонку.
Декан торжественно объявил:
— А это — гордость нашего выпуска — Людмила Матвеевна Сапожникова, дипломированный специалист, факультет агрономия. Красный диплом. Зиновий Владимирович, рекомендую её в аспирантуру, в ваш НИИ.
— Хорошая идея, — степенно ответил старичок, — но хотелось бы услышать мнение самой Людмилы Матвеевны.
— Я еду в родную деревню, буду растить хлеб, — уверенно, как тогда, отчеканила Люська.
Никакие доводы декана и преподавателей не сдвинули её с этого решения. Зиновий Владимирович молчал, задумчиво наблюдал за выпускницей.
После Люська дожидалась подружек в гулком коридоре, а когда дружной компанией они пошли из института, в вестибюле её окликнули. У гардеробной стойки её дожидался Зиновий Владимирович.
Люська вспыхнула вся и робко подошла.
— Я так рада была увидеть вас! Не ожидала, конечно…
— Мир тесен, Людмила Матвеевна, наша встреча, видимо, была предрешена свыше! — он значительно поднял указательный палец вверх. — Ну, так ближе к делу, вижу, вас дожидаются.
— Нет-нет, это не так важно, — она махнула рукой девчатам, и те шумно высыпали из здания.
Старичок значительно приободрился:
— Людмила Матвеевна, уважаю ваше решение и принципиальность, но выслушайте моё предложение: поезжайте, присмотритесь, растите хлеб, как мечтаете, но не забывайте, что сельхознаука, как, впрочем, и всякая наука, не стоит на месте. Выхлопочите себе у руководителя опытные делянки, проводите опыты, ведите наблюдения и чёткие записи. Через год жду вас в НИИ, поступайте в аспирантуру на заочное отделение, я сам буду вашим научным руководителем. Соберёте материал для монографии, защитите кандидатскую. Хорошенько подумайте, Людмила Матвеевна.
Он написал адрес и другие координаты: «Захаров Зиновий Владимирович — доктор сельскохозяйственных наук, профессор кафедры «Защита растений», НИИ СХ».
Люська и не думала игнорировать предложение, её била мелкая внутренняя дрожь: «Разве можно назвать эту встречу случайностью, это — сама Судьба, провидение!». С профессором они ещё обсудили тему её дипломного проекта, расстались так же тепло, как тогда на остановке.
Люська летела, как на крыльях! Её старенькие туфли-лодочки раздались по ноге, она не чувствовала их и решила идти пешком, пока не устанет. Перед ней расстилалась долгая дорога в большую жизнь! Она представляла, как заколосятся под тёплым солнцем её хлеба, как скажет она подрастающему сыну-первенцу: «Ты запомни, сынок, золотые слова». Она знала запах вызревающих хлебов, помнила, как девчонкой бегала с подружками за колосками, как зажаривала их потом на костре и вкусно хрумкала этими душистыми зёрнами. Никто и ничто не свернёт её с выбранного пути. Сознание этого придавало ей уверенность и рождало восторг.
Лёгкий майский ветерок нежно касался щёк, шевелил пряди на висках. Яркий весенний луч золотил косу. Счастливая улыбка не сходила с лица, глаза светились радостью. Люська представить себе не могла, как она теперь хороша.
Несколько раз её окликали молодые люди, предлагали познакомиться, либо просили телефончик, но она не обращала на них внимания. И лишь один парень заставил её остановиться:
— Девушка, поделитесь солнышком! — он улыбался открыто и добродушно.
Люська невольно сделала широкий жест двумя руками, словно сняла солнце с небосвода и протянула ладони парню:
— Вот, возьмите!
Познакомились. Оказалось, пять лет учились под одной крышей, но ни разу не пересекались по той простой причине, что парень учился на факультете зоотехнии. Василий был тоже деревенским, из соседнего с Люськой района, с разницей в возрасте в два года, тех, что отдал армии. Услышав это, она обрадовалась:
— И как жилось тебе, бедолага?
— Почему бедолага? — недоумевал парень.
— Да уж всякого сама за пять лет натерпелась, — и вдруг пресеклась. — Если, конечно, ты не сын какого-нибудь богатенького папашки из районной администрации.
Василий откровенно захохотал, потом с грустью пояснил:
— Безотцовщина я, батя пришёл с войны с осколком у сердца. Долго носил, ну а когда сдвинулся он, врачи не смогли помочь… Мне двенадцать лет было, за мной «семеро по лавкам», мать замуж больше не вышла, так что я всю жизнь для неё — главная опора.
Люська в эту ночь впервые не ночевала на квартире, зашла лишь предупредить бабушку. До зори просидела с Василием у реки. Слушали завораживающие трели соловья, говорили о многом, многое совпадало и необычно тревожило. Оказалось, что у Василия тоже красный диплом, и завтра решается его судьба в деканате: его приглашали остаться преподавать в родных пенатах.
Ночь между тем медленно отступала, сменяясь предрассветными сумерками. Из сереющей темноты противоположного берега всё яснее стали проступать очертания прибрежных кустов, за ними обозначились трубы фанерного комбината. На востоке заметно посветлело, но вдруг установилась такая мёртвая тишина, словно вся природа замерла в предчувствии чуда. Небо нависло тёмным одеялом, укрывающим землю. Но вот потянул лёгкий ветерок, утренняя прохлада укрыла стальную, как ртуть, гладь реки. Закурился пластами туман. Один край «одеяла» стал плавно приподниматься, открылась призрачно-прозрачная полоса, ниже во весь горизонт алая заря набирала краску, будто невидимый художник добавлял в неё киновари. Наконец, у самого горизонта вспыхнула ослепительная каёмка солнечного диска. Где-то пискнула разбуженная птаха, хрустнул сучок. Светлая полоса горизонта всё ширилась, круг становился всё больше и больше, поднимался всё выше. Появился полный огненный круг, на который невозможно стало смотреть, потом он будто оторвался от земли и свободно поплыл в голубом, прояснившемся небе. Одновременно с этим что-то всхлипнуло, словно лопнул мыльный пузырь. В прибрежных тальниках щёлкнул последний, припозднившийся соловей. Вывел несколько коленцев и умолк. Ветерок сделался мягче, туман над водой рассеивался. Наступил новый день.
Расставаясь у калитки бабкиного домишки, Василий заявил:
— Значит, едем вместе?
Люська неуверенно пожала плечами:
— Ты хорошо подумал?
— Я это там, у реки, решил. Выходи за меня.
Люська вспыхнула:
— Не пожалеешь?
— Нет! — его глаза сияли. — Давай зарегистрируем брак в городе и явимся супружеской парой, молодыми специалистами.
— Я согласна. Приходи после собеседования, дома буду. А если не придёшь, пойму.
Хозяйка встретила Люську ворчанием:
— Гли-ко, девка, не ошибись, ты мне родная за это время стала, я ить ночку из-за тебя не спала, думаю, где-ка, где моя жиличка? А тут вижу в окошко, стоят… Не лихой ли человек?
— Бабушка, вы мне тоже как родная! Всё хорошо, судьбу я, кажется, свою повстречала. Замуж зовёт, — мотнула головой на улицу. — Я прилягу, если придёт он, разбудите меня. Ну а не придёт, значит, так надо.
— Так надоть! — передразнила старуха. — Эк вы какие ноне грамотные!
Люська в какой-то сладкой истоме ещё ловила слухом бабкино незлобивое ворчание. Ей чудилась песня соловья и горячее плечо Василия. Она любила. Безоглядно и отчаянно. Последнее, что подумала, перед тем как провалиться в сон: «Какой хороший был сегодня день, наверное, самый счастливый в моей жизни! А утро!..».
— Люська, слышь ли чё ли? — будил её бабкин голос. — Пришёл ить твой кавалер — «так надоть»!
Люська хрустнула суставами рук, потянувшись всем телом. Ей показалось, что проспала она целую вечность. Окончательно сообразив, о чём толкует бабка, подскочила, оправила домашний халатик:
— Где он?
— Вона под окошком извёстку колупает.
Люська брызнула в лицо под рукомойником холодной водой — освежилась, выбежала на шаткое крылечко. Под навесом из кленовых веток с нежной наклюнувшейся зеленью стоял Василий с охапкой лиловых медуниц.
* * *
В родное село Люська вернулась с супругом. Отдыхать долго не пришлось, уже на третий день после бурной встречи и скромной свадьбы молодые специалисты явились на приём к руководителю хозяйства. Встретили их с радостью, Люську приняли на должность агронома-семеновода, Василия — рядовым зоотехником. Как молодым специалистам выделили отдельное скромное жильё.
Людмила с рвением принялась за работу. Сев в хозяйстве был успешно и в сроки завершён, но молодой агроном взялась изучать поля, состав почв, беседовала, выспрашивала агрономов, бригадиров и механизаторов. Засела за изучение севооборотов.
Не всё гладко пошло у молодого специалиста. С большим недоверием и скептицизмом отнёсся к ней главный агроном — Дмитрий Иванович. То ли не считался с Людмилой, потому как женщина, то ли почувствовал в ней непримиримого соперника, метящего на его место.
Не сложились отношения и с некоторыми нерадивыми подчинёнными. Одобряемые главным агрономом, откровенно посмеивались они за её спиной: «Без году неделя, туда же — наверх лезет, командует. Молчала бы, давно ли в навозе копошилась — дочь телятницы».
Однажды, застав Людмилу Матвеевну на солончаковых участках с блокнотом в руках, Дмитрий Иванович откровенно рассмеялся про себя: «И чему только тебя учили, агрономша?».
Но Людмила была упорна и терпелива. Она поклялась себе, что никогда не предаст любимого дела и будет упорно идти вперёд, несмотря на препоны и обстоятельства. До глубокой ночи сидела над какими-то ей одной понятными расчётами и схемами.
Василий пробовал урезонить супругу:
— Тебе что, больше всех надо? По мне, так тут давно установилась одна система хозяйствования: оглядка на указание свыше и круговая порука.
Вскоре на совещании по производственным вопросам Людмила выступила с предложением засеять солончаки.
Главный агроном усмехнулся:
— Детский лепет вчерашней выпускницы! Вы плохо изучили вопрос: они же выбракованы из пашни.
— Вопрос я изучила отлично, даже замеры делала. Стопроцентного солончака, на котором отсутствует какая бы то ни была растительность, лишь отдельные плешины. На остальном пространстве сорняки себя чувствуют отлично, почему бы не посеять овёс — самую неприхотливую культуру? Никто с нас не спросит за урожай и прочее, и семена я прошу не элитные, хотя бы третьей кондиции. Не успеет вызреть, скосим на сенаж — дополнительная прибавка к кормам получится. А на будущий год засеем его люцерной, двухпольный севооборот получится.
Агроном продолжал игнорировать идею, Людмила упорствовала:
— А ещё вы, Дмитрий Иванович, оставили без ответа мой вопрос: почему хозяйство не закладывает опыты? У нас есть для этого все условия.
И, обращаясь уже к директору, вызвалась провести первый опыт на поле с солончаками.
— Так-так, Людмила Григорьевна, — заинтересовался руководитель, — в чём же будет заключаться ваш опыт?
— Проверим лучший срок сева, Степан Данилович, — воодушевилась молодая агрономша, — это во-первых. Во- вторых, я уже упомянула, что вышли сорняки, это нам на руку. С помощью культиваторов мы уничтожаем их и засеваем поле. Тогда как на других пашнях рост сорняков начнётся примерно со всходами основной культуры и придётся ещё бороться с ними.
Директор подался вперёд всем корпусом:
— На будущий год какие ваши предложения?
— На будущий я предлагаю отправить к Терентию Семёновичу Мальцеву делегатов в качестве учеников для изучения его опыта на месте. Более того, изучив, внедрить мальцевскую агротехнику не в качестве опыта, а в полном объёме.
Совещание получилось интересным. Директор — немолодой уже руководитель с опытом, горячился, высказывал после главному агроному:
— Мало одного образования, Дмитрий Иванович, надо любить своё дело — душу в него вкладывать. Нравится мне эта девчонка! Не потерял я «чуйку» на людей. Вот посмотришь, будет из неё толк! Не зря мы её обучали, на повышенной стипендии все пять лет содержали.
Осенью результат вышел неожиданный: в среднем собрали больше тонны овса с гектара солончаков, невызревший пустили на сенаж.
Степан Данилович радовался:
— Согласен, мало, кабы на добрых пашнях, но это же выбракованное поле! К этой тонне прибавьте ещё солому. Нам же эта неучтённая тонна как находка для кормов. Вот так должен распоряжаться ресурсами добрый хозяин! Молодец, Людмила Матвеевна! И по срокам сева она нас убедила. Отсеялись-то мы вовремя согласно спущенных с района указаний. А вот овёс на солончаках сеяли не по указке в более поздний срок, но он успел — догнал и перегнал некоторые культуры. Стало быть, надо не по севу определять отстающих, а по урожаю! Недаром в дореволюционной России водился такой обычай: чтобы определить срок сева, выводили самого немощного старика под белы рученьки и усаживали без порток на пашню, и сев тогда начинали, когда старик говорил «добро».
Ты как-то насчёт командировки к Мальцеву заикалась, Людмила Матвеевна, так карты тебе в руки, голубушка, поезжай, перенимай передовой опыт агротехники. А мы тут на тебя будем ориентироваться.
Вернувшись из командировки, Людмила поступила в аспирантуру на заочное отделение.
В марте 1965 года Степан Данилович в составе делегации области побывал на Пленуме ЦК КПСС, вернулся бодрый, довольный. Пленум потребовал самостоятельных действий, ответственных решений и инициативы от руководящих кадров. Перемен в сельском хозяйстве ждали: назрел вопрос. И вот оно — сбылись самые смелые мечтания!
Перемены коснулись и совхоза «Верный путь»: главного агронома Дмитрия Ивановича назначили директором соседнего совхоза. Степан Данилович срочно собрал совещание и первым вопросом осветил приказ: «Агронома-семеновода Хорошавину Людмилу Матвеевну перевести на должность главного агронома хозяйства согласно штатному расписанию».
Сбывались мечты влюблённого в своё дело молодого агронома: в новом сезоне общий сев провели ударными темпами по мальцевской технологии, оставили пашню под чистыми парами, заложили опыты.
Весенне-летний сезон Людмила пропадала в полях. Тело её стало бронзовое от загара. Отдельные пряди в косе солнце выбелило добела. Она подшучивала над собой: «Вася, фамилия Сапожникова мне больше подходит, я как кирзовый сапог задубела». «Вот и не угадала, Хорошавина от слова «хороша». Ай, хороша ты, Людочка, хороша!» — сиял муж.
Сентябрь выдался удивительно солнечный и тёплый. Ждали небывало большой урожай. Людмила волновалась. Завтра начнётся жатва. Первая её жатва! Выйдут в поле комбайны, ровными рядами оставляя за собой мощные валки хлебов. Днями позже подборщик жадно врежется в эти валки, обмолотит колосья, и из рукава бункера тёплой струей хлынет хлеб. Большой хлеб. Горячая будет страда! Накануне вечером она уговорила Василия съездить в поле, туда, где начнётся косьба.
Закатное солнце уже клонилось за лес на горизонте. Пшеничное поле, словно бескрайнее море, волновало вызревшие беловатые колосья прибоем лёгкого тёплого ветерка. Оглушительно звонко пели свою песню кузнечики, сонно томились, перекликались перепёлки: «Пора, пора», «Уже пора», — словно давали последние наставления молодому агроному.
Людмила женственно округлилась за последнее время, свою пшеничную косу стала убирать высоко на макушку, выглядела теперь солидной дамой.
— Центнеров по двадцать с гектара обещает быть, — взял супругу в кольцо рук со спины Василий.
— Бери выше, Степан Данилович на двадцать два замахнулся. Говорит, не бывало такого урожая на его памяти.
— Только ты не задавайся, Людмила Матвеевна.
— Какой там, Васенька! Я же деревенская, почитай с этими перепёлками в поле выросла. Бывало, набегаешься до вечерней зари, тело синими пупырышками возьмётся, заберёшься в хлеба, а там, как в печке, хранит тепло нива. Потому как живая. А перепёлочки тебе: «Пить пилить — спать пора».
В жизни не бывает, как в сказке: приехала молодая агрономша, внедрила передовой метод, и хозяйство взлетело в передовики по району, а то и по области! Всё ещё будет. Не нами придумано — битва за урожай. Тем более в Сибири. Битва! Повоюем на своём веку. В этом году просто повезло: условия благоприятные, технология мальцевская сработала, безусловно. И хвала руководителю, кабы был он закостенелым чинушей, ждал распоряжений свыше, ничего бы не получилось. А он поверил в меня и доверился моим расчётам. Как я ему благодарна! Но для меня главное: начало есть. Хорошее начало! И будет кому сказать заветные слова «Ты запомни, сынок…», сегодня Матюша зашевелился.
— Как, и ты молчала? Перепёлка ты моя дорогая! — Василий бережно обхватил живот супруги.
— Молчала, хотелось мне вот этого вольного простора для души, чтоб высказать самое сокровенное.
Василий сиял от счастья:
— Знаешь, Людмила, у меня для тебя тоже есть новость: решил и я поступать в аспирантуру, не гоже отставать от такой передовой жены.
— Вот это дело! Получится у тебя, Вася, непременно получится! Не зря Степан Данилович на нас рассчитывает.
* * *
«Ты запомни, сынок, золотые слова — хлеб всему голова, хлеб всему голова», — не одному Матвею, старшему, скажет как наказ Людмила Матвеевна. Троих сыновей и дочь воспитают они с Василием, и все пойдут по стопам родителей.
Защитить кандидатскую у Людмилы и Василия не получилось. Слишком много времени отнимала семья, дети, работа. На семейном совете супруги решили, что все свои знания, опыт, любовь к земле они будут вкладывать в своих детей. Им, подрастающему поколению, дорога в жизнь! В большую, интересную жизнь, сколько теперь у молодых возможностей!
На династию Хорошавиных обратит внимание районное руководство, областное начальство тоже возьмёт на заметку, зазвучит их фамилия и выше: Людмилу Матвеевну направят делегатом в Москву на XXVII съезд КПСС в феврале 1986 года.
Из Москвы Людмила возвратилась воодушевлённая, полная надежд и планов. Её часто приглашали выступить в рабочих коллективах, в школе и в райцентре на партконференциях и семинарах.
Но прошло каких-то шесть лет, и всё изменилось в стране. К руководству пришло недальновидное, незрелое руководство. Последовали не просчитанные решения и реформы. Курс на перестройку, приватизация, метко переименованная народом в прихватизацию, сделали своё дело: отлаженное народное хозяйство затрещало по швам.
Перемены пришли и в село наших героев. В одночасье ушёл в мир иной Степан Данилович — старый бессменный директор. Сердце его не выдержало скоропалительных решений, неразумных предписаний.
На пост руководителя хозяйства был рекомендован пришлый человек — безынициативный, инертный, старающийся угодить начальству. Началось истребление дойного поголовья, немало попортил своей крови на посту Хорошавин-старший.
— Всё налаженное с таким трудом сломать? Куда это вырулит, чем обернётся? — доказывал он на планёрках и совещаниях. — На примере нашего хозяйства, сами посудите: все отрасли взаимосвязаны. Сократи мы дойное поголовье, придётся и ветеринарную службу сокращать. Это в свою очередь повлечёт сокращение скота в частном секторе. Прикрой мы строительство жилых объектов, молодёжь перестанет создавать новые семьи — где жить, где строить своё гнездо? Мало того, люди потеряют работу, начнётся отток населения. Я категорически против всех этих новшеств! Дорого нам подобные эксперименты обойдутся!
Под стать супругу боролась с незрелой политикой и Людмила Матвеевна, пока не увидела масштабов запущенного механизма. Сокращение пахотных земель и сенокосных угодий, разбазаривание техники и семенного фонда выбили её из колеи. Всё чаще стала жаловаться она на нездоровье — сдавали нервы, изнуряла гипертония.
Просидев не раз и не два до полуночи над старыми записями с севооборотами, она мучительно что-то обсчитывала, ломала голову.
И однажды за завтраком сказала супругу:
— Ты прав, Василий, все отрасли зависимы друг от друга. Я вот тут подсчитала: с тем, что и сколько мы в этом году посеем, хозяйство не доберёт по кормам даже для оставшегося поголовья. Придётся закупать, а где? В соседнем хозяйстве такая же картина, и дальше, за пределами района! Это какое-то умышленное оскопление сельского хозяйства, крестьянства. И дело не только в новой политике государства, бери выше — кому Россия как кость в горле?! Я поняла одну вещь: процесс уже необратим, не хочу принимать участие в этом, уйду, пока не попросили.
До пенсии ей оставалось доработать восемь лет, решение пришло неожиданное: агроном устроилась в родную школу преподавать биологию.
Приходу талантливого человека были рады. Людмила Матвеевна и тут развернула небывалую деятельность. Возделывала с ребятами огород, выращивала овощи, полностью обеспечивая школьную столовую на весь учебный год. Пришкольная территория благоухала цветами. Был разбит сквер у памятника воинам Великой Отечественной войны.
Биолог занималась с ребятами в кружке «Растениевод», стараясь привить подопечным любовь к агрономии в надежде, что для кого-то из них она станет любимой профессией, а в стране к тому времени как-то всё образуется, вернётся на круги своя.
С ней по-прежнему считались, её уважали. Школьный коллектив рекомендовал педагога в депутаты сельской думы, где Людмила Матвеевна всегда отстаивала решения, в которых видела здравый смысл и справедливость. Она продолжала болеть душой за родное хозяйство, но к школьной работе, детям и коллективу учителей прикипела душой и сердцем.
Прошло восемь лет. Перемены в стране стали всё больше касаться и школы, школьной программы, чему поначалу принципиальная Людмила Матвеевна противилась всей своей страстной натурой. Она вышла на пенсию, но продолжала трудиться, решила, что будет работать, пока дочь Инна не получит школьный аттестат. Следующий учебный год был последний — выпускной.
Обрушилось всё в одночасье: в августе полностью сменилось школьное руководство. Сразу с началом учебного года «полетели головы» — коллектив лихорадило, увольнялись старые учителя.
По дальновидным прогнозам Василия новшества коснулись всех сфер жизнеобеспечения села: закрылись пекарня и государственные магазины, больничный стационар переформировали в амбулаторию, сократили медперсонал. Люди из деревни семьями бежали на новые места жительства.
Весной на одном из заседаний думы Людмила Матвеевна проголосовала против очередного нелепого предложения, получив в ответ жёсткий и безосновательный отпор. После она видела откровенно косые взгляды в свой адрес членов правления нового призыва и смущённые взоры тайно сочувствующих ей старых коллег.
На другой день в полном недоумении она пришла в школу с головной болью от бессонной ночи. Преданная и, как казалось, верная подруга Валентина, преподаватель химии, тоже член сельской думы шепнула на переменке:
— Людка, неужели ты не поняла, откуда ветер дует?
— Нет, не поняла, — удивилась Людмила.
— Наша шахиня — ставленница главы администрации, у него в свою очередь связи в районо. Против тебя целый заговор организовали. Берегись!
— Какой заговор? Кому я перешла дорогу?
— Вам, Хорошавиным, как всегда больше всех надо, вот и достукались, — снисходительно завила Валентина.
Весь оставшийся рабочий день Людмила мучительно думала. Ей хотелось скорее поделиться с Василием, выплакать обиду. Но дома её ожидала новость, потрясшая ещё больше. Василий показал директиву райцентра, предписывающую закуп крупнорогатого скота на мясо от населения в цифрах, превышающих всякие разумные рамки. По подсчётам Василия выходило, что селяне в большинстве своём должны лишиться последней коровы, нетели.
— Сегодня был крупный разговор по телефону с районным руководством. Завтра вызывают туда, должно прибыть высокое начальство из области, будут «промывать мозги» таким, как я, — жаловался он супруге.
Людмила забыла о своей неприятности. Василий весь вечер был мрачный как туча, бесперечь курил в кочегарке.
Она заглянула в тревоге:
— Василий, ложись спать, утро вечера мудренее, может быть, всё обойдётся. Ведь не станут они насильно забирать у людей скот, это же немыслимо. Прошли те времена.
— Обойдётся, Людочка? Дело, которому мы служили, и всё, во что верили, летит прахом. Времена, говоришь? Времена настали смутные. Предчувствие у меня дрянное: придумают эдакое, что всё выйдет по их задумке.
На следующий день Людмила с нетерпением ждала мужа. Он вернулся к вечеру мрачнее, чем вчера.
Заявил с порога:
— Сбылось самое худшее.
— Что? — с тревогой спросила.
— Только тебе я могу довериться: швах моё дело!
— Что это значит, не тяни, Василий!
— Привёз предписание, которое решит всё в их пользу, как я и полагал. Завтра объявлен забор крови на бруцеллёз на совхозной ферме в элитной группе нетелей. Послезавтра — от частного скота.
— И что? — опять не поняла Людмила.
— А то, Людочка, голову даю на отсечение: будет выявлен большой процент заболевания, — и, отвечая на недоумённый взгляд супруги, добавил, — подложный результат. Нам очень прозрачно об этом намекнули.
В доме установилась гнетущая тишина. Не порадовало и принесённое Инной письмо от Матвея. Старший сын защитил докторскую и утверждён на кафедре «Защита растений» в НИИСХ на место покойного Зиновия Владимировича.
В эту ночь супруги не спали. Василий изрядно выпил, потом курил прямо на кухне. Людмила не находила слов утешения, она сама была в полном шоке и непонимании: что же делать?
Утром Василий позвонил из конторы во время перемены, коротко сообщил:
— Люда, я принял решение: подал заявление на увольнение по собственному желанию. Шеф подмахнул без отработки, боится, что палки в колёса буду вставлять.
— Всё будет хорошо, я одобряю твой выбор, Василий.
— Не теряй меня и не беспокойся, поеду в районное управление, попробую по старой памяти обратиться к друзьям. Если не вернусь вечером, позвоню. Целую, Людочка!
Опять состоялся семейный совет: Василия обещали устроить в районную инспекцию по животноводству, выделить небольшую жилплощадь. Людмила оставалась до конца учебного года в школе, после должна была перебраться к супругу.
Уже после отъезда Василия пришёл ошеломляющий результат: всё поголовье элитных тёлок в пятьдесят голов было признано больным, шестьдесят процентов скота от частного населения тоже. План сдачи мяса государству хозяйство выполнило на сто процентов с запасом.
Людмила Матвеевна кое-как дотянула этот учебный год.
От неё отвернулись теперь все, даже подруга Валентина объяснилась однажды:
— Тебе всё равно уезжать, Людмила, а мне оставаться, не могу я ставить под вопрос свою карьеру. Так что извини, не могу я тебя поддерживать.
Людмила Матвеевна приняла экзамены, а после выпускного бала дочери уволилась и уехала к мужу.
Василий Николаевич, в общем-то, был доволен новой должностью, но предшествующие события изрядно выбили его из колеи. Людмила в райцентре не искала работу, теперь ей хотелось больше внимания и времени уделять мужу.
Нередко видя его унылый вид, она уговаривала:
— Вася, теперь ничего не исправить. Плетью обуха не перешибёшь. Худо-бедно мы прожили свою жизнь, как мечтали, меня больше всего сейчас волнует судьба наших детей.
— Так-то оно так, Людочка, но гнетёт меня не обида даже, а досада, будто я предал тех, с кем трудился рядом столько лет. Поступил принципиально — уволился, но ведь не сказал никому истинную причину — правду не сказал. Кроме самой верхушки никто не знает до сих пор о том предписании. Люди скотины лишились, многие — кормилицы-коровы, тёлки от её завода. Каждая хозяйка дорожит племенем от своей коровы, если она добрая. А хозяйство? Это же вредительство чистой воды, Людочка! На область отпущена большая партия заграничных коров и нетелей, скоро будем получать. Зачем? Не понимаю! Загубить свою селекцию, чтобы разжиться иностранцами? Как-то они себя ещё покажут? Одна адаптация чего стоит! Выходит, я оказался малодушным, никчёмным человечишкой?
— Не думаю, что сказанная тобою правда что-то изменила бы. Только тебе дороже бы обошлась. Ради этого ты трудился не покладая рук?
Василий грустно кивал головой:
— Доработаю как-нибудь до пенсии и ни дня не останусь. Не по нутру мне весь этот эксперимент над страной и народом!
Василий как в воду глядел, работать ему больше не пришлось, через два дня после выхода на пенсию он скончался от обширного инфаркта.
Людмила, чтобы выйти из депрессии, устроилась в районную среднюю школу завхозом. На людях стало легче переносить свалившееся горе. Теперь она ждала, когда Инна окончит агрофак и поступит в аспирантуру на кафедру старшего брата. Помогла дочери приобрести в городе квартиру.
Прошло ещё пять лет. Дочь окончательно встала на ноги, открыла цветочный бизнес, купила машину. Семейная жизнь Инны как-то не задалась, она родила сына, помощь матери теперь была ей необходима, и дочь забрала её к себе.
В июле к 65-летнему юбилею Людмилы Матвеевны съехались сыновья с жёнами, детьми, решили устроить матери банкет в ресторане.
Но юбилярша, представив блеск ресторанной роскоши, оглушающую современную музыку, правила этикета, взмолилась:
— Не о том я мечтала, дети. Посидеть бы тихо в семейном кругу, большего мне не надо. И букетов мне дорогих не дарите. Люблю я цветы полевые, скромные, не броские, но дорогие сердцу. Рядом с ними прошли мои детство и юность, зрелые годы. Как бы мне хотелось, дети, передать вам хоть частичку своего восприятия, любви ко всему простому, но настоящему, ненапыщенному.
Матвей Васильевич предложил всем поехать в свой загородный дачный дом и провести торжество там.
Людмила любила бывать на даче у сына, этот уютный уголок напоминал ей деревню — отчий дом. Растрогавшись за столом, она рассказала детям тот давний случай из студенчества, когда она ездила в своём непродуваемом пальто и валенках на занятия, как познакомилась в автобусе с Зиновием Владимировичем. Не преминула упомянуть о сладкой парочке и своей досаде.
На ночь Инну с сыном и мать определили ночевать в спаленке, устроенной в мансарде дома. Вставала Людмила Матвеевна по старой привычке очень рано — в пять тридцать. В маленькое мансардное оконце, зашторенное плотным тюлем, смотрелась белоствольная берёзка, чуть задевая ветвями стёкла. Лишь одна веточка желтела неопавшим скрюченным безжизненным листом. Видимо, надломленная ветром, она перестала получать живительные материнские соки да так и засохла. Людмила внутренне содрогнулась: «Вот так и моя жизнь среди молодой поросли — завянет, сойдёт на нет».
Заслышав движение, Инна зевнула, едва разлепив глаза, взглянула на часы, затем на мать, хотела было сказать:
— Чего ты так рано, ма? Поспи ещё хоть с часок.
Но, словно споткнувшись, замерла. Мать сидела, свесив с кровати ноги, простоволосая. Так и не обрезала свою богатую косу, изрядно поседевшую теперь. С утра она плотно укладывала её на макушке, иногда по-старушечьи подвязывалась платочком и начинала хлопотать по хозяйству, не было покоя её рукам.
Рассеянный утренний свет вырисовывал ладную фигуру в лёгкой ночной сорочке, стройные, словно точёные ноги. Мать привычным движением расчёсывала волосы. Дочь невольно залюбовалась ею: «Русская мадонна! Мамочка, какая ты ещё молодая и красивая. Как ты нужна нам!». Инна сглотнула слезу умиления. Как часто она, измотанная на работе, — бизнес пожирал всю её энергию и время без остатка, находила силы именно у матери. В редкие часы отдыха она думала о её жизни: «Разве маме было легче тащить на себе такую тяжесть — семью, хозяйство, работу? Одной только стирки, починки, готовки, мытья посуды при той-то жизни (это ведь теперь стиральные машины-автоматы, посудомойки, пылесосы). А сколько у неё было общественной нагрузки! Нам, современному поколению, и не снилась такая жизнь! Так что закуси удила, милочка, вперёд и с песней!» — приказывала она себе.
У неё невольно родился план. Сладко потянувшись, Инна обняла Ваську и опять заснула крепким сном.
Людмила Матвеевна, убрав волосы, оделась и бесшумно спустилась вниз. Весь дом ещё спал. Она накинула на плечи ажурную шаль и, ступив на тропинку, усеянную утренней росой, направилась к озеру.
Озерко находилось за колком берёз. Приезжая на дачу, она обязательно бывала тут. На крутом бережке у неё было облюбованное местечко — старая кряжистая ива, поникшая стволом и ветвями к воде. Пристроившись на комле дерева, она подолгу глядела на противоположный берег, слушала птиц, стрёкот кузнечиков, вспоминала юность, ту волшебную ночь и рассвет на реке. Из таких прогулок возвращалась тихая, умиротворённая.
Сегодня она думала о своих детях. Матвей и Инна пошли по её стопам, оба успешны, состоялись в профессии. Николай и Сергей продолжили отцовский путь — выучились на зоотехников. Коля работает по специальности на престижном конезаводе, Серёжа занимает должность главного специалиста-зоотехника в Департаменте сельского хозяйства.
— Разве добились бы они таких успехов, кабы не наша с Васей твёрдая рука, поддержка, наставничество? Семьи у ребят хорошие — жёны, дети. Шесть внуков от сыновей и один от дочки, у нас с тобой, Василий. Вот Инночке бы ещё устроить свою судьбу. Негоже человеку быть одному. Достойных детей мы с тобой подняли, Василий. Не часто собираются они все вместе, только Матвей и Инна живут в одном городе, но это тоже закономерность жизни — птенцы улетают из родного гнезда, создают свои семьи. Внуки? Прелестные! Они, конечно, теперь другие, не как мы и наши дети, но что же поделаешь, иные времена, иной век — их прогрессивный век, новые технологии. Невозможно и не должно этому препятствовать, — обращалась она в мыслях к Василию.
Свежий ветерок ласкал листву дерева, озеро трогало лёгкой рябью, иногда по воде расходились небольшие круги — всплёскивала рыба. Солнце взошло уже довольно высоко, день зарождался солнечный. Пора возвращаться к детям, готовить завтрак. Как давно у неё не было таких приятных хлопот — накормить большую семью.
На ограждённой усадьбе домика — многоголосье, весёлый смех, чуть горьковатый, но приятный запах дыма. Людмила Матвеевна невольно прибавила шаг, неужели опоздала?
Действительно опоздала: взрослые сыновья уже колдовали у костра, на треноге закипал казан с ухой, женщины возились с посудой, спешно накрывали большой стол на открытой веранде.
За завтраком Инна, заговорщически подмигнув братьям и снохам, объявила:
— Мама, ты вот вчера нам рассказала эту историю с твоим ватным пальто. Мы тут посоветовались и решили: после завтрака едем в город покупать тебе норковую шубку — это будет наш тебе подарок к юбилею, ты ведь у нас ещё такая молодая, мамочка! Потом опять закатим пир горой.
Людмила Матвеевна грустно улыбнулась:
— Ох, дети, это в молодости мне так хотелось приодеться и маму с бабушкой снарядить, а теперь… Теперь моё главное богатство — это все вы, мои дорогие, наша семья. И нет у человека ничего ценнее этого богатства, я им наделена сполна. Был бы ещё жив папа…
Людмилу Матвеевну вы и теперь встретите, заглянув в цветочный магазин «Эдельвейс». Нужно спросить агронома-консультанта, и пожилая женщина интеллигентного вида с красиво уложенной косой выйдет из подсобного складского помещения, любезно расскажет вам правила ухода за какой-либо цветочной культурой. Грустно улыбнётся в ответ на ваше «спасибо» и тихо удалится по своим делам.
Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы
Деревенская
Сестре Людмиле
Из деревни Люська уезжала в кузове колёсного трактора по бездорожью. В город мать и бабушка собрали её основательно: закрутили в матрас тонкое одеяльце, тощую подушку и валенки упаковали в холщовый мешок. В чемодан Люська собрала книги и учебники, кеды, трусишки да майку. Бабка сунула ливерных пирожков, увёрнутых в газетку, — вот и весь скарб. Всё «богатство», которое у Люськи имелось, — хлопчатые чулки «в дорожку», серая юбчонка, тонкий чёрный свитерок, болоньевая курточка на ватине, платочек и резиновые сапоги — она надела на себя. Мать пообещала к зиме справить тёплое пальто.
Бабушка мелко крестила внучку вслед, мать утирала слёзы, младшие сестрёнки плакали в голос. Женатые уже старшие братья глядели сурово, наказывали: «Ты это, сеструха, в обиду там себя не давай! Вспомни, как в деревне с пацанами дралась, никого не боялась! Чуть не так, лепи «леща» по-русски, неповадно будет!». Люська не боялась, но расставаться с родными было тяжко. Вцепившись в борт тракторной тележки, она изо всех сил сдерживала подступающие слёзы.
Поступила в сельскохозяйственный институт на факультет агрономии, как и мечтала. Мест в общежитии не хватало. Люська сама нашла приютившую её бабку с окраины города, из частного домишки-развалюшки с печным отоплением.
Старуха-хозяйка оказалась ворчливая и забывчивая по-стариковски. К квартирантке она вначале относилась с недоверием, приглядывалась, принюхивалась. Люська не за- морачивалась. Со свойственной крестьянской жилкой принялась наводить у бабки порядки. Мыла, выскребала углы, побелила давно не белёные стены. Даже во дворе порядок навела. Горевала: «Как же мы, бабушка, зимовать будем? Дров-то у вас кот наплакал!?». Этот главный вопрос для бабки окончательно расположил жиличку к себе.
Она обрадовалась:
— Тут, девка, недалече фанерный комбинат стоит, вон, видишь, за рекой, через мост трубы дымят? Срезки там видимо-невидимо. Которая похуже, туё даром отдают. У меня и тележка есть, приспособленная для энтих дел. Бывало, пойду, наберу раз-два — вот тебе и на день истопка. А теперя силов не осталось, нагресть ещё нагребу, а тащить как? Там алкачи денно и нощно крутятся: «Ставь, бабка, бутылку, мигом прикатим!». А иде я энтих бутылок на их наберусь? Ладно бы много привезли, а то за кажную тележку просют.
Люська тоже обрадовалась:
— Вы мне только покажите, бабушка, где брать, уж я натаскаю.
До морозов Люська обеспечила бабку топливом. Та, пошептавшись о чём-то с соседкой-товаркой, объявила квартирантке:
— От квартплаты освобождаю тебя до весны.
Поздней осенью, по морозцу, приехала мать, привезла
продуктов, сколько смогла дотащить, обещанные зимние вещи. Сокрушалась в отсутствие хозяйки убожеством жилища: «Хосподи мои, у нас в деревне жильё вольготнее! И куда только лепится люд? Лишь бы жить в городе! Тьфу, прозвание одно — городские!».
Люська смеялась и радовалась приезду матери. На скопленные от стипендии копейки и сбережения бабушки они с матерью приглядели и купили Люське синее шерстяное платье, чёрные туфли-лодочки и капроновые чулки, теперь она сможет ходить в институт со сменной обувью. Студентка была на седьмом небе от счастья! Вечером устроили настоящий пир с домашними пирогами, соленьями, угощали хозяйку, чем расположили её к себе окончательно.
Бабка пустила слезу:
— Ты, девка, Христа ради, не уходи от меня, такую-то жиличку мне вовек не найтить! Живи даром.
Люська и мать были рады, им каждая копейка была на вес золота. Мать наказывала дочери:
— Далековато тебе, конечно, но тут, как в деревне, тихо, спокойно. Хозяйку мы не обидим: где мяско, где овощи, где шёрстки подкинем. Ты готовь на двоих, чего уж скопидомничать. Мы богаты-то никогда не были, не стоит и начинать.
— Я и сама об этом думала. Побывала у девчат в общежитии, там тоже несладко. Тут по вечерам печи топятся, я по воду на колонку пойду, постою, полюбуюсь, будто дома побываю.
Ночью в постели наскучавшаяся по родным Люська жалась к материнскому боку, млела от счастья. «Ох, как намёрзлась я, мамонька!» — врала откровенно, не умеют деревенские люди открыто выражать свои чувства. На следующий день мать уехала.
К Новому году Люська старательно копила деньги. Ущемляла себя в еде и, часто игнорируя автобусы, шла квартал-два пешком.
Скопила-таки. Накупила всем родным мелких подарочков — одарила, обрадовала всех. У младших сестёр глаза сияли неподдельной радостью, бабушка пустила слезу, мать вздыхала и не могла наглядеться на дочь, братья сдерживались, но радовались тоже, снохи и племянники ласкались и старались угодить. Ах, как Люська была счастлива — её ждали и любили! Отчий дом — это единственное место на земле, где тебе всегда рады. И ты рад этим тёпленьким домашним местам — лежанке русской печи, знакомой до кирпичика, тесным полатям, где гамузом-вповалку спали и росли сестрёнки и братья. Бабкина лежанка в углу, напротив печи, светлая горница с кроватью матери с кружевными белыми подзорами и белыми подушками горкой. Всё здесь было уютное и нетленно-родное. Чисто, обихожено материнскими руками.
Училась она старательно и успешно, подолгу засиживалась в читальном зале института. На последнем курсе слыла одной из лучших студенток, подающих большие надежды на будущее. Держалась скромно, одевалась простенько, ни на что не жаловалась. Терпеливая и выносливая была Люська.
Привезённое матерью пальто было бесформенное, грязно-болотного цвета, с большим цигейковым воротником, тёмный полушалок, валенки, варежки из грубой овечьей шерсти, но для Люськи главное было то, что вещи тёплые, чего ещё желать? «И на семи ветрах выстою», — смеялась она.
В институт нужно было добираться через весь город на двух, а то и на трёх автобусах. По-деревенски сбитая и крепкая, кровь с молоком, Люська не билась в транспорте локтями за «тёплое место под солнцем», скромно стояла в основном на задней площадке. В толпе её принимали за старуху и обращались: «Бабушка, передайте на билетик». Люська оборачивалась, пассажиры в недоумении видели молодое лицо, глаза с искоркой, белозубую улыбку и румяные щёки, смущенно улыбались. Несколько раз она слышала сдержанное: «Деревенская, видать». У Люськи это вызывало лишь лёгкую усмешку: «Ну и деревенская, так что я, не человек, что ли?!».
Выбравшись из тесноты автобуса, она беспечно бежала дальше. Её нисколько не огорчали эти реплики. Вот выучится она, пойдёт работать, и всё-всё у неё будет, что только пожелает, ещё и бабушку с матерью пододенет.
Эти мысли ещё более веселили её. Она фантазировала, как вырядила бы бабушку в модную фетровую шляпку, короткое красное пальто, длинную юбку-годе, а на руке чёрный лаковый ридикюль — так выглядела в их институте преподаватель по философии. Мать щеголяла бы в брючном костюме и блузке с воротником жабо из-под жакета — так одевалась биолог. Внутренне она покатывалась от смеха, представляя, как оценили бы эти наряды её родные. Бабушка бы призвала в помощь всех святых, а мать… Тут Люська прыскала, не в силах сдерживать смех: «Ну к лешему, мамкины телята со смеху надсядутся, а Розка со сливочного отделения как откроет рот, так больше и не закроет, придётся бабоньку по врачам возить».
Однажды она поздно возвращалась на последнем автобусе. Стояли крещенские морозы. Транспорт ходил из рук вон плохо. Пассажиры набивались, как сельди в бочку. Люську людским потоком занесло в этот раз на переднюю площадку. Голодная и уставшая, держалась она за поручень, мечтая о горячем чае и тёплой постели. Рядом стоящий парень обратил внимание на большую кисть её руки, ухмыльнувшись, спросил: «Кем вы работаете, девушка?». Люська и тут не растерялась: «Молотобойцем», — парировала.
Наплыв людей по мере продвижения стал убывать. На одной из остановок в салон вошли двое — мужчина и женщина средних лет. Встали рядом с Люськой. Её поразил блеск и шик женщины в дорогом пальто с богатым воротником-чернобуркой, в высокой меховой шапке из этого же зверя. Изящные кожаные сапожки на высоком каблуке-шпильке, яркий мохеровый шарфик к цвету глаз, унизанные золотыми перстнями пальцы, когда она сняла длинные замшевые перчатки. В мочках ушей массивные золотые серьги с изумрудами. Пара невольно обращала на себя внимание. Судя по респектабельности, такие люди должны были ездить на такси, но, видимо, что-то «не срослось», не получилось у них сегодня. Ещё утром Люська слышала разговоры, что водители в автопарке бастуют, кроме того, многие маршруты сняты с линии по причине актированных дней.
Эти двое чувствовали себя явно не в своей тарелке среди простого народа. Женщину смущала такая обстановка, она доверительно прижималась к партнёру. По взглядам и обращению было понятно, что они — не муж и жена.
Люська без тени зависти устало подумала: «Это сколько же нужно «огребать», чтобы так одеваться?!». Ей почему-то неприятно стало смотреть на эту пару, и она отвернулась было, но в это время автобус так тряхнуло на выбоине, что женщину резко мотануло на Люську, тогда как её спутник полетел в другом направлении. Если бы не выброшенная в помощь крепкая рука студентки, модница едва устояла бы на своих шпильках.
Пассажирка оценивающе взглянула на Люську, явно только теперь заметив:
— Спасибо, женщина, — выдавила снисходительно-небрежно.
Если раньше обращение «бабушка» только смешило Люську, то теперь это — «женщина», кинутое так убийственно-небрежно, возбудило в ней злое презрение. «Попрыгунья Стрекоза, — мысленно окрестила для себя её Люська, — да ты меня в два раза старше, только что расфуфырилась! Если бы не я, ты бы расквасила себе нос!».
Мужчина взял женщину под руку, они отвернулись к окну, и, наверное, занятые собой, тотчас забыли о попутчице, серенькой мышке.
Студентку же раздирали противоречия: «Интересно, кого ты во мне видишь: болотную жабу или гадкого паука?» — раздражалась Люська всё более. Ещё никогда в жизни она не испытывала в душе такого унижения из-за свой нищенской одежды, затрапезного вида, когда её, молодую девушку, называют женщиной, а то и бабушкой, смотрят на неё, как на ничтожество с самого дна. Неужели ей, как бабушке и матери, выпало на долю всю жизнь считать каждую копейку, прозябать в полунищем состоянии?
Люську теснили, толкали, наступали на ноги, но всё это было ей сейчас нипочём, все мысли занимала эта досада.
Взгляд её привлекла массивная серёжка, которая выскочила из мочки дамочки, видимо, во время тряски и держалась теперь за мех воротника.
Люська тоже небрежно сказала:
— У вас серьга отцепилась, того гляди потеряете.
— Ах, — встрепенулась дамочка, — Игорь, посмотри!
Мужчина подхватил украшение, и теперь они вдвоём в недоумении смотрели на Люську.
У женщины уголки губ опустились книзу:
— Спасибо, девушка! Надо же, какая! — плечики её вздёрнулись, взгляд блуждал.
— Чего там, деревенская, наверное, — шепнул кавалер.
Люська невольно услышала эту реплику, щёки её налились пунцовой краской стыда и досады. У неё больше не было охоты отворачиваться. Она смотрела на парочку почти в упор, ей хотелось понять: чем руководствуются такие в суждении о людях?
Эти двое истолковали её взгляд по-своему. Женщина приблизилась к уху партнёра, шепнула что-то:
Тот засуетился, зашарил по карманам, вынул три рубля, протянул девушке:
— Вот, возьмите хотя бы на дорогу.
Терпение Люськи лопнуло, она зло выпалила:
— За чужой счёт не живу! — как-то старательно выговорила слово «счёт» и отвернулась к окну.
За стёклами уже опустились плотные сумерки, город расцветился ночными фонарями. Вскоре парочка вышла. Первым выскочил мужчина, дамочка почти упала в его объятья, и они сразу слились в страстном поцелуе.
Люське будто дышать стало легче, она пробурчала: «Уж замуж невтерпёж, и, ухмыльнувшись, добавила, — вот потеряла бы свою бирюльку, горя бы не обобралась!». Вроде бы себе под нос сказала, но пассажиры напротив невольно слышали и заулыбались.
Степенный благообразный старичок приподнялся с места:
— Присаживайтесь, девушка.
Люськино зло и досада улетучилось вмиг, улыбнулась радушно и белозубо:
— Спасибо, я скоро выхожу.
Она стала наблюдать за стариком. Рядом сидела интересная старушка, к которой он нет-нет да и обращался. Люська поняла, что это — спутница старика. Одеты они были просто, но аккуратно и со вкусом.
Люськино «скоро» затянулось до конечной остановки. Места освободились, и она села напротив стариков через проход.
Когда салон опустел, и остались только эти трое, старик заговорил:
— Славная вы девушка! Вы, вероятно, из деревни, только там остались ещё чистые люди с непорочной нравственностью, такие, как вы.
Люська улыбалась смущённая:
— Из деревни, конечно.
— Учитесь здесь?
— Учусь в сельхозинституте.
Старик оживился, обратился к старушке:
— Ты слышишь, Далия Брониславовна, — в сельхозинституте! А позвольте узнать: на каком факультете?
— Агрономия, — ответила Люська.
— Что же, как ваши успехи? — живо интересовался нечаянный собеседник.
— Стараюсь, — уклончиво ответила Люська.
— А трудно учёба даётся?
— Трудно, но интересно.
Старик подпрыгнул на месте:
— Вот ты слышала, Далия Брониславовна, это — хороший ответ — «трудно, но интересно»! Стало быть, хлеб будете растить?
— Буду! — коротко, но уверенно заявила Люська.
— И знаете вы цену этому хлебу?
— Знаю, пятеро нас в семье, мать и бабушка нас одни поднимали, отец израненный с фронта пришёл, недолго пожил. В такой семье каждая крошка дорога.
Старик вдруг прослезился, высморкался в клетчатый платочек:
— М-да! Кха-кха, — откашлялся. — Ты понимаешь, Далия Брониславовна, она ведь могла приватно понять мой вопрос и сказать цену буханки или сайки, а она… Позвольте узнать ваше имя? Хочется запомнить, как зовут такую славную девушку.
— Люся я. В деревне все называют просто Люська.
— Люся — Людмила, стало быть? Имя у вас хорошее. Людмила — милая людям, значит. А что, Людмила, петь вы умеете?
Люська глядела во все глаза, её разбирало любопытство, и какая-то непонятная радость теснила грудь:
— Ну, не то что бы страсть как хорошо пою, но умею, как все, наверное.
— Давайте попробуем, как все, вы знаете такую песню: «Ты запомни, сынок, золотые слова»?
Люську будто подбросило на волне, не отдавая себе отчёта, она вдруг запела:
— На весенней заре воздух свежий и синий.
Постаревший отец, седину шевеля,
Говорил у крыльца тихим голосом сыну…
Старики внимательно слушали, а когда Люська допела до припева, дружно подхватили: «Ты запомни, сынок, золотые слова: хлеб — всему голова». Старушка пела высоким первым голосом, старик — вторым. Песня получилась на славу.
Водитель автобуса выключил едва бурчащий радиоприёмник и с удивлением и любопытством разглядывал припозднившихся пассажиров в зеркальце над панелью. Выждав, объявил: «Конечная остановка».
Трое вышли из салона и тепло расстались. На прощание старик сказал:
— Славная вы девушка, Люся! Вы себе пока истинной цены не знаете. Всё у вас будет хорошо, Людочка-Людмила!
Люська бежала на квартиру счастливая! Забылась неприятная история с влюблённой парочкой.
Защитилась она на «отлично», получила красный диплом, который давал ей «свободное распределение» — на выбор. Но на собеседование в деканат всё же пошла.
Последняя её студенческая весна выдалась тёплая. Всюду ключом била новая жизнь. Зелёной дымкой покрылись деревья и кусты. В приствольных кругах деревьев наклёвывалась трава. Даже закатанные в асфальт тротуары вспучивались от пробивающихся побегов тополей.
За время учёбы гардероб Люськи мало пополнился. Как-то хозяйка достала из глубин сундука узелок, бросила квартирантке на кровать:
— Возьми, может, что-нибудь сообразишь.
В узелке были разные яркие лоскуты — «богатство». Люська скумекала: настрочила на бабкиной машинке воротничков, разной формы — с круглыми и острыми углами, ими и украшала любимое платье.
Её вызвали в аудиторию. Она зашла лёгкой походкой, взглядом охватила комиссию по распределению и вдруг увидела старичка из автобуса. Лицо её само собой расплылось в радушной улыбке.
Старичок не сразу узнал в ладной девушке в синем платье с белоснежным воротничком и косой цвета колоса Люську, но эта улыбка живо воскресила в памяти деревенскую девчонку.
Декан торжественно объявил:
— А это — гордость нашего выпуска — Людмила Матвеевна Сапожникова, дипломированный специалист, факультет агрономия. Красный диплом. Зиновий Владимирович, рекомендую её в аспирантуру, в ваш НИИ.
— Хорошая идея, — степенно ответил старичок, — но хотелось бы услышать мнение самой Людмилы Матвеевны.
— Я еду в родную деревню, буду растить хлеб, — уверенно, как тогда, отчеканила Люська.
Никакие доводы декана и преподавателей не сдвинули её с этого решения. Зиновий Владимирович молчал, задумчиво наблюдал за выпускницей.
После Люська дожидалась подружек в гулком коридоре, а когда дружной компанией они пошли из института, в вестибюле её окликнули. У гардеробной стойки её дожидался Зиновий Владимирович.
Люська вспыхнула вся и робко подошла.
— Я так рада была увидеть вас! Не ожидала, конечно…
— Мир тесен, Людмила Матвеевна, наша встреча, видимо, была предрешена свыше! — он значительно поднял указательный палец вверх. — Ну, так ближе к делу, вижу, вас дожидаются.
— Нет-нет, это не так важно, — она махнула рукой девчатам, и те шумно высыпали из здания.
Старичок значительно приободрился:
— Людмила Матвеевна, уважаю ваше решение и принципиальность, но выслушайте моё предложение: поезжайте, присмотритесь, растите хлеб, как мечтаете, но не забывайте, что сельхознаука, как, впрочем, и всякая наука, не стоит на месте. Выхлопочите себе у руководителя опытные делянки, проводите опыты, ведите наблюдения и чёткие записи. Через год жду вас в НИИ, поступайте в аспирантуру на заочное отделение, я сам буду вашим научным руководителем. Соберёте материал для монографии, защитите кандидатскую. Хорошенько подумайте, Людмила Матвеевна.
Он написал адрес и другие координаты: «Захаров Зиновий Владимирович — доктор сельскохозяйственных наук, профессор кафедры «Защита растений», НИИ СХ».
Люська и не думала игнорировать предложение, её била мелкая внутренняя дрожь: «Разве можно назвать эту встречу случайностью, это — сама Судьба, провидение!». С профессором они ещё обсудили тему её дипломного проекта, расстались так же тепло, как тогда на остановке.
Люська летела, как на крыльях! Её старенькие туфли-лодочки раздались по ноге, она не чувствовала их и решила идти пешком, пока не устанет. Перед ней расстилалась долгая дорога в большую жизнь! Она представляла, как заколосятся под тёплым солнцем её хлеба, как скажет она подрастающему сыну-первенцу: «Ты запомни, сынок, золотые слова». Она знала запах вызревающих хлебов, помнила, как девчонкой бегала с подружками за колосками, как зажаривала их потом на костре и вкусно хрумкала этими душистыми зёрнами. Никто и ничто не свернёт её с выбранного пути. Сознание этого придавало ей уверенность и рождало восторг.
Лёгкий майский ветерок нежно касался щёк, шевелил пряди на висках. Яркий весенний луч золотил косу. Счастливая улыбка не сходила с лица, глаза светились радостью. Люська представить себе не могла, как она теперь хороша.
Несколько раз её окликали молодые люди, предлагали познакомиться, либо просили телефончик, но она не обращала на них внимания. И лишь один парень заставил её остановиться:
— Девушка, поделитесь солнышком! — он улыбался открыто и добродушно.
Люська невольно сделала широкий жест двумя руками, словно сняла солнце с небосвода и протянула ладони парню:
— Вот, возьмите!
Познакомились. Оказалось, пять лет учились под одной крышей, но ни разу не пересекались по той простой причине, что парень учился на факультете зоотехнии. Василий был тоже деревенским, из соседнего с Люськой района, с разницей в возрасте в два года, тех, что отдал армии. Услышав это, она обрадовалась:
— И как жилось тебе, бедолага?
— Почему бедолага? — недоумевал парень.
— Да уж всякого сама за пять лет натерпелась, — и вдруг пресеклась. — Если, конечно, ты не сын какого-нибудь богатенького папашки из районной администрации.
Василий откровенно захохотал, потом с грустью пояснил:
— Безотцовщина я, батя пришёл с войны с осколком у сердца. Долго носил, ну а когда сдвинулся он, врачи не смогли помочь… Мне двенадцать лет было, за мной «семеро по лавкам», мать замуж больше не вышла, так что я всю жизнь для неё — главная опора.
Люська в эту ночь впервые не ночевала на квартире, зашла лишь предупредить бабушку. До зори просидела с Василием у реки. Слушали завораживающие трели соловья, говорили о многом, многое совпадало и необычно тревожило. Оказалось, что у Василия тоже красный диплом, и завтра решается его судьба в деканате: его приглашали остаться преподавать в родных пенатах.
Ночь между тем медленно отступала, сменяясь предрассветными сумерками. Из сереющей темноты противоположного берега всё яснее стали проступать очертания прибрежных кустов, за ними обозначились трубы фанерного комбината. На востоке заметно посветлело, но вдруг установилась такая мёртвая тишина, словно вся природа замерла в предчувствии чуда. Небо нависло тёмным одеялом, укрывающим землю. Но вот потянул лёгкий ветерок, утренняя прохлада укрыла стальную, как ртуть, гладь реки. Закурился пластами туман. Один край «одеяла» стал плавно приподниматься, открылась призрачно-прозрачная полоса, ниже во весь горизонт алая заря набирала краску, будто невидимый художник добавлял в неё киновари. Наконец, у самого горизонта вспыхнула ослепительная каёмка солнечного диска. Где-то пискнула разбуженная птаха, хрустнул сучок. Светлая полоса горизонта всё ширилась, круг становился всё больше и больше, поднимался всё выше. Появился полный огненный круг, на который невозможно стало смотреть, потом он будто оторвался от земли и свободно поплыл в голубом, прояснившемся небе. Одновременно с этим что-то всхлипнуло, словно лопнул мыльный пузырь. В прибрежных тальниках щёлкнул последний, припозднившийся соловей. Вывел несколько коленцев и умолк. Ветерок сделался мягче, туман над водой рассеивался. Наступил новый день.
Расставаясь у калитки бабкиного домишки, Василий заявил:
— Значит, едем вместе?
Люська неуверенно пожала плечами:
— Ты хорошо подумал?
— Я это там, у реки, решил. Выходи за меня.
Люська вспыхнула:
— Не пожалеешь?
— Нет! — его глаза сияли. — Давай зарегистрируем брак в городе и явимся супружеской парой, молодыми специалистами.
— Я согласна. Приходи после собеседования, дома буду. А если не придёшь, пойму.
Хозяйка встретила Люську ворчанием:
— Гли-ко, девка, не ошибись, ты мне родная за это время стала, я ить ночку из-за тебя не спала, думаю, где-ка, где моя жиличка? А тут вижу в окошко, стоят… Не лихой ли человек?
— Бабушка, вы мне тоже как родная! Всё хорошо, судьбу я, кажется, свою повстречала. Замуж зовёт, — мотнула головой на улицу. — Я прилягу, если придёт он, разбудите меня. Ну а не придёт, значит, так надо.
— Так надоть! — передразнила старуха. — Эк вы какие ноне грамотные!
Люська в какой-то сладкой истоме ещё ловила слухом бабкино незлобивое ворчание. Ей чудилась песня соловья и горячее плечо Василия. Она любила. Безоглядно и отчаянно. Последнее, что подумала, перед тем как провалиться в сон: «Какой хороший был сегодня день, наверное, самый счастливый в моей жизни! А утро!..».
— Люська, слышь ли чё ли? — будил её бабкин голос. — Пришёл ить твой кавалер — «так надоть»!
Люська хрустнула суставами рук, потянувшись всем телом. Ей показалось, что проспала она целую вечность. Окончательно сообразив, о чём толкует бабка, подскочила, оправила домашний халатик:
— Где он?
— Вона под окошком извёстку колупает.
Люська брызнула в лицо под рукомойником холодной водой — освежилась, выбежала на шаткое крылечко. Под навесом из кленовых веток с нежной наклюнувшейся зеленью стоял Василий с охапкой лиловых медуниц.
* * *
В родное село Люська вернулась с супругом. Отдыхать долго не пришлось, уже на третий день после бурной встречи и скромной свадьбы молодые специалисты явились на приём к руководителю хозяйства. Встретили их с радостью, Люську приняли на должность агронома-семеновода, Василия — рядовым зоотехником. Как молодым специалистам выделили отдельное скромное жильё.
Людмила с рвением принялась за работу. Сев в хозяйстве был успешно и в сроки завершён, но молодой агроном взялась изучать поля, состав почв, беседовала, выспрашивала агрономов, бригадиров и механизаторов. Засела за изучение севооборотов.
Не всё гладко пошло у молодого специалиста. С большим недоверием и скептицизмом отнёсся к ней главный агроном — Дмитрий Иванович. То ли не считался с Людмилой, потому как женщина, то ли почувствовал в ней непримиримого соперника, метящего на его место.
Не сложились отношения и с некоторыми нерадивыми подчинёнными. Одобряемые главным агрономом, откровенно посмеивались они за её спиной: «Без году неделя, туда же — наверх лезет, командует. Молчала бы, давно ли в навозе копошилась — дочь телятницы».
Однажды, застав Людмилу Матвеевну на солончаковых участках с блокнотом в руках, Дмитрий Иванович откровенно рассмеялся про себя: «И чему только тебя учили, агрономша?».
Но Людмила была упорна и терпелива. Она поклялась себе, что никогда не предаст любимого дела и будет упорно идти вперёд, несмотря на препоны и обстоятельства. До глубокой ночи сидела над какими-то ей одной понятными расчётами и схемами.
Василий пробовал урезонить супругу:
— Тебе что, больше всех надо? По мне, так тут давно установилась одна система хозяйствования: оглядка на указание свыше и круговая порука.
Вскоре на совещании по производственным вопросам Людмила выступила с предложением засеять солончаки.
Главный агроном усмехнулся:
— Детский лепет вчерашней выпускницы! Вы плохо изучили вопрос: они же выбракованы из пашни.
— Вопрос я изучила отлично, даже замеры делала. Стопроцентного солончака, на котором отсутствует какая бы то ни была растительность, лишь отдельные плешины. На остальном пространстве сорняки себя чувствуют отлично, почему бы не посеять овёс — самую неприхотливую культуру? Никто с нас не спросит за урожай и прочее, и семена я прошу не элитные, хотя бы третьей кондиции. Не успеет вызреть, скосим на сенаж — дополнительная прибавка к кормам получится. А на будущий год засеем его люцерной, двухпольный севооборот получится.
Агроном продолжал игнорировать идею, Людмила упорствовала:
— А ещё вы, Дмитрий Иванович, оставили без ответа мой вопрос: почему хозяйство не закладывает опыты? У нас есть для этого все условия.
И, обращаясь уже к директору, вызвалась провести первый опыт на поле с солончаками.
— Так-так, Людмила Григорьевна, — заинтересовался руководитель, — в чём же будет заключаться ваш опыт?
— Проверим лучший срок сева, Степан Данилович, — воодушевилась молодая агрономша, — это во-первых. Во- вторых, я уже упомянула, что вышли сорняки, это нам на руку. С помощью культиваторов мы уничтожаем их и засеваем поле. Тогда как на других пашнях рост сорняков начнётся примерно со всходами основной культуры и придётся ещё бороться с ними.
Директор подался вперёд всем корпусом:
— На будущий год какие ваши предложения?
— На будущий я предлагаю отправить к Терентию Семёновичу Мальцеву делегатов в качестве учеников для изучения его опыта на месте. Более того, изучив, внедрить мальцевскую агротехнику не в качестве опыта, а в полном объёме.
Совещание получилось интересным. Директор — немолодой уже руководитель с опытом, горячился, высказывал после главному агроному:
— Мало одного образования, Дмитрий Иванович, надо любить своё дело — душу в него вкладывать. Нравится мне эта девчонка! Не потерял я «чуйку» на людей. Вот посмотришь, будет из неё толк! Не зря мы её обучали, на повышенной стипендии все пять лет содержали.
Осенью результат вышел неожиданный: в среднем собрали больше тонны овса с гектара солончаков, невызревший пустили на сенаж.
Степан Данилович радовался:
— Согласен, мало, кабы на добрых пашнях, но это же выбракованное поле! К этой тонне прибавьте ещё солому. Нам же эта неучтённая тонна как находка для кормов. Вот так должен распоряжаться ресурсами добрый хозяин! Молодец, Людмила Матвеевна! И по срокам сева она нас убедила. Отсеялись-то мы вовремя согласно спущенных с района указаний. А вот овёс на солончаках сеяли не по указке в более поздний срок, но он успел — догнал и перегнал некоторые культуры. Стало быть, надо не по севу определять отстающих, а по урожаю! Недаром в дореволюционной России водился такой обычай: чтобы определить срок сева, выводили самого немощного старика под белы рученьки и усаживали без порток на пашню, и сев тогда начинали, когда старик говорил «добро».
Ты как-то насчёт командировки к Мальцеву заикалась, Людмила Матвеевна, так карты тебе в руки, голубушка, поезжай, перенимай передовой опыт агротехники. А мы тут на тебя будем ориентироваться.
Вернувшись из командировки, Людмила поступила в аспирантуру на заочное отделение.
В марте 1965 года Степан Данилович в составе делегации области побывал на Пленуме ЦК КПСС, вернулся бодрый, довольный. Пленум потребовал самостоятельных действий, ответственных решений и инициативы от руководящих кадров. Перемен в сельском хозяйстве ждали: назрел вопрос. И вот оно — сбылись самые смелые мечтания!
Перемены коснулись и совхоза «Верный путь»: главного агронома Дмитрия Ивановича назначили директором соседнего совхоза. Степан Данилович срочно собрал совещание и первым вопросом осветил приказ: «Агронома-семеновода Хорошавину Людмилу Матвеевну перевести на должность главного агронома хозяйства согласно штатному расписанию».
Сбывались мечты влюблённого в своё дело молодого агронома: в новом сезоне общий сев провели ударными темпами по мальцевской технологии, оставили пашню под чистыми парами, заложили опыты.
Весенне-летний сезон Людмила пропадала в полях. Тело её стало бронзовое от загара. Отдельные пряди в косе солнце выбелило добела. Она подшучивала над собой: «Вася, фамилия Сапожникова мне больше подходит, я как кирзовый сапог задубела». «Вот и не угадала, Хорошавина от слова «хороша». Ай, хороша ты, Людочка, хороша!» — сиял муж.
Сентябрь выдался удивительно солнечный и тёплый. Ждали небывало большой урожай. Людмила волновалась. Завтра начнётся жатва. Первая её жатва! Выйдут в поле комбайны, ровными рядами оставляя за собой мощные валки хлебов. Днями позже подборщик жадно врежется в эти валки, обмолотит колосья, и из рукава бункера тёплой струей хлынет хлеб. Большой хлеб. Горячая будет страда! Накануне вечером она уговорила Василия съездить в поле, туда, где начнётся косьба.
Закатное солнце уже клонилось за лес на горизонте. Пшеничное поле, словно бескрайнее море, волновало вызревшие беловатые колосья прибоем лёгкого тёплого ветерка. Оглушительно звонко пели свою песню кузнечики, сонно томились, перекликались перепёлки: «Пора, пора», «Уже пора», — словно давали последние наставления молодому агроному.
Людмила женственно округлилась за последнее время, свою пшеничную косу стала убирать высоко на макушку, выглядела теперь солидной дамой.
— Центнеров по двадцать с гектара обещает быть, — взял супругу в кольцо рук со спины Василий.
— Бери выше, Степан Данилович на двадцать два замахнулся. Говорит, не бывало такого урожая на его памяти.
— Только ты не задавайся, Людмила Матвеевна.
— Какой там, Васенька! Я же деревенская, почитай с этими перепёлками в поле выросла. Бывало, набегаешься до вечерней зари, тело синими пупырышками возьмётся, заберёшься в хлеба, а там, как в печке, хранит тепло нива. Потому как живая. А перепёлочки тебе: «Пить пилить — спать пора».
В жизни не бывает, как в сказке: приехала молодая агрономша, внедрила передовой метод, и хозяйство взлетело в передовики по району, а то и по области! Всё ещё будет. Не нами придумано — битва за урожай. Тем более в Сибири. Битва! Повоюем на своём веку. В этом году просто повезло: условия благоприятные, технология мальцевская сработала, безусловно. И хвала руководителю, кабы был он закостенелым чинушей, ждал распоряжений свыше, ничего бы не получилось. А он поверил в меня и доверился моим расчётам. Как я ему благодарна! Но для меня главное: начало есть. Хорошее начало! И будет кому сказать заветные слова «Ты запомни, сынок…», сегодня Матюша зашевелился.
— Как, и ты молчала? Перепёлка ты моя дорогая! — Василий бережно обхватил живот супруги.
— Молчала, хотелось мне вот этого вольного простора для души, чтоб высказать самое сокровенное.
Василий сиял от счастья:
— Знаешь, Людмила, у меня для тебя тоже есть новость: решил и я поступать в аспирантуру, не гоже отставать от такой передовой жены.
— Вот это дело! Получится у тебя, Вася, непременно получится! Не зря Степан Данилович на нас рассчитывает.
* * *
«Ты запомни, сынок, золотые слова — хлеб всему голова, хлеб всему голова», — не одному Матвею, старшему, скажет как наказ Людмила Матвеевна. Троих сыновей и дочь воспитают они с Василием, и все пойдут по стопам родителей.
Защитить кандидатскую у Людмилы и Василия не получилось. Слишком много времени отнимала семья, дети, работа. На семейном совете супруги решили, что все свои знания, опыт, любовь к земле они будут вкладывать в своих детей. Им, подрастающему поколению, дорога в жизнь! В большую, интересную жизнь, сколько теперь у молодых возможностей!
На династию Хорошавиных обратит внимание районное руководство, областное начальство тоже возьмёт на заметку, зазвучит их фамилия и выше: Людмилу Матвеевну направят делегатом в Москву на XXVII съезд КПСС в феврале 1986 года.
Из Москвы Людмила возвратилась воодушевлённая, полная надежд и планов. Её часто приглашали выступить в рабочих коллективах, в школе и в райцентре на партконференциях и семинарах.
Но прошло каких-то шесть лет, и всё изменилось в стране. К руководству пришло недальновидное, незрелое руководство. Последовали не просчитанные решения и реформы. Курс на перестройку, приватизация, метко переименованная народом в прихватизацию, сделали своё дело: отлаженное народное хозяйство затрещало по швам.
Перемены пришли и в село наших героев. В одночасье ушёл в мир иной Степан Данилович — старый бессменный директор. Сердце его не выдержало скоропалительных решений, неразумных предписаний.
На пост руководителя хозяйства был рекомендован пришлый человек — безынициативный, инертный, старающийся угодить начальству. Началось истребление дойного поголовья, немало попортил своей крови на посту Хорошавин-старший.
— Всё налаженное с таким трудом сломать? Куда это вырулит, чем обернётся? — доказывал он на планёрках и совещаниях. — На примере нашего хозяйства, сами посудите: все отрасли взаимосвязаны. Сократи мы дойное поголовье, придётся и ветеринарную службу сокращать. Это в свою очередь повлечёт сокращение скота в частном секторе. Прикрой мы строительство жилых объектов, молодёжь перестанет создавать новые семьи — где жить, где строить своё гнездо? Мало того, люди потеряют работу, начнётся отток населения. Я категорически против всех этих новшеств! Дорого нам подобные эксперименты обойдутся!
Под стать супругу боролась с незрелой политикой и Людмила Матвеевна, пока не увидела масштабов запущенного механизма. Сокращение пахотных земель и сенокосных угодий, разбазаривание техники и семенного фонда выбили её из колеи. Всё чаще стала жаловаться она на нездоровье — сдавали нервы, изнуряла гипертония.
Просидев не раз и не два до полуночи над старыми записями с севооборотами, она мучительно что-то обсчитывала, ломала голову.
И однажды за завтраком сказала супругу:
— Ты прав, Василий, все отрасли зависимы друг от друга. Я вот тут подсчитала: с тем, что и сколько мы в этом году посеем, хозяйство не доберёт по кормам даже для оставшегося поголовья. Придётся закупать, а где? В соседнем хозяйстве такая же картина, и дальше, за пределами района! Это какое-то умышленное оскопление сельского хозяйства, крестьянства. И дело не только в новой политике государства, бери выше — кому Россия как кость в горле?! Я поняла одну вещь: процесс уже необратим, не хочу принимать участие в этом, уйду, пока не попросили.
До пенсии ей оставалось доработать восемь лет, решение пришло неожиданное: агроном устроилась в родную школу преподавать биологию.
Приходу талантливого человека были рады. Людмила Матвеевна и тут развернула небывалую деятельность. Возделывала с ребятами огород, выращивала овощи, полностью обеспечивая школьную столовую на весь учебный год. Пришкольная территория благоухала цветами. Был разбит сквер у памятника воинам Великой Отечественной войны.
Биолог занималась с ребятами в кружке «Растениевод», стараясь привить подопечным любовь к агрономии в надежде, что для кого-то из них она станет любимой профессией, а в стране к тому времени как-то всё образуется, вернётся на круги своя.
С ней по-прежнему считались, её уважали. Школьный коллектив рекомендовал педагога в депутаты сельской думы, где Людмила Матвеевна всегда отстаивала решения, в которых видела здравый смысл и справедливость. Она продолжала болеть душой за родное хозяйство, но к школьной работе, детям и коллективу учителей прикипела душой и сердцем.
Прошло восемь лет. Перемены в стране стали всё больше касаться и школы, школьной программы, чему поначалу принципиальная Людмила Матвеевна противилась всей своей страстной натурой. Она вышла на пенсию, но продолжала трудиться, решила, что будет работать, пока дочь Инна не получит школьный аттестат. Следующий учебный год был последний — выпускной.
Обрушилось всё в одночасье: в августе полностью сменилось школьное руководство. Сразу с началом учебного года «полетели головы» — коллектив лихорадило, увольнялись старые учителя.
По дальновидным прогнозам Василия новшества коснулись всех сфер жизнеобеспечения села: закрылись пекарня и государственные магазины, больничный стационар переформировали в амбулаторию, сократили медперсонал. Люди из деревни семьями бежали на новые места жительства.
Весной на одном из заседаний думы Людмила Матвеевна проголосовала против очередного нелепого предложения, получив в ответ жёсткий и безосновательный отпор. После она видела откровенно косые взгляды в свой адрес членов правления нового призыва и смущённые взоры тайно сочувствующих ей старых коллег.
На другой день в полном недоумении она пришла в школу с головной болью от бессонной ночи. Преданная и, как казалось, верная подруга Валентина, преподаватель химии, тоже член сельской думы шепнула на переменке:
— Людка, неужели ты не поняла, откуда ветер дует?
— Нет, не поняла, — удивилась Людмила.
— Наша шахиня — ставленница главы администрации, у него в свою очередь связи в районо. Против тебя целый заговор организовали. Берегись!
— Какой заговор? Кому я перешла дорогу?
— Вам, Хорошавиным, как всегда больше всех надо, вот и достукались, — снисходительно завила Валентина.
Весь оставшийся рабочий день Людмила мучительно думала. Ей хотелось скорее поделиться с Василием, выплакать обиду. Но дома её ожидала новость, потрясшая ещё больше. Василий показал директиву райцентра, предписывающую закуп крупнорогатого скота на мясо от населения в цифрах, превышающих всякие разумные рамки. По подсчётам Василия выходило, что селяне в большинстве своём должны лишиться последней коровы, нетели.
— Сегодня был крупный разговор по телефону с районным руководством. Завтра вызывают туда, должно прибыть высокое начальство из области, будут «промывать мозги» таким, как я, — жаловался он супруге.
Людмила забыла о своей неприятности. Василий весь вечер был мрачный как туча, бесперечь курил в кочегарке.
Она заглянула в тревоге:
— Василий, ложись спать, утро вечера мудренее, может быть, всё обойдётся. Ведь не станут они насильно забирать у людей скот, это же немыслимо. Прошли те времена.
— Обойдётся, Людочка? Дело, которому мы служили, и всё, во что верили, летит прахом. Времена, говоришь? Времена настали смутные. Предчувствие у меня дрянное: придумают эдакое, что всё выйдет по их задумке.
На следующий день Людмила с нетерпением ждала мужа. Он вернулся к вечеру мрачнее, чем вчера.
Заявил с порога:
— Сбылось самое худшее.
— Что? — с тревогой спросила.
— Только тебе я могу довериться: швах моё дело!
— Что это значит, не тяни, Василий!
— Привёз предписание, которое решит всё в их пользу, как я и полагал. Завтра объявлен забор крови на бруцеллёз на совхозной ферме в элитной группе нетелей. Послезавтра — от частного скота.
— И что? — опять не поняла Людмила.
— А то, Людочка, голову даю на отсечение: будет выявлен большой процент заболевания, — и, отвечая на недоумённый взгляд супруги, добавил, — подложный результат. Нам очень прозрачно об этом намекнули.
В доме установилась гнетущая тишина. Не порадовало и принесённое Инной письмо от Матвея. Старший сын защитил докторскую и утверждён на кафедре «Защита растений» в НИИСХ на место покойного Зиновия Владимировича.
В эту ночь супруги не спали. Василий изрядно выпил, потом курил прямо на кухне. Людмила не находила слов утешения, она сама была в полном шоке и непонимании: что же делать?
Утром Василий позвонил из конторы во время перемены, коротко сообщил:
— Люда, я принял решение: подал заявление на увольнение по собственному желанию. Шеф подмахнул без отработки, боится, что палки в колёса буду вставлять.
— Всё будет хорошо, я одобряю твой выбор, Василий.
— Не теряй меня и не беспокойся, поеду в районное управление, попробую по старой памяти обратиться к друзьям. Если не вернусь вечером, позвоню. Целую, Людочка!
Опять состоялся семейный совет: Василия обещали устроить в районную инспекцию по животноводству, выделить небольшую жилплощадь. Людмила оставалась до конца учебного года в школе, после должна была перебраться к супругу.
Уже после отъезда Василия пришёл ошеломляющий результат: всё поголовье элитных тёлок в пятьдесят голов было признано больным, шестьдесят процентов скота от частного населения тоже. План сдачи мяса государству хозяйство выполнило на сто процентов с запасом.
Людмила Матвеевна кое-как дотянула этот учебный год.
От неё отвернулись теперь все, даже подруга Валентина объяснилась однажды:
— Тебе всё равно уезжать, Людмила, а мне оставаться, не могу я ставить под вопрос свою карьеру. Так что извини, не могу я тебя поддерживать.
Людмила Матвеевна приняла экзамены, а после выпускного бала дочери уволилась и уехала к мужу.
Василий Николаевич, в общем-то, был доволен новой должностью, но предшествующие события изрядно выбили его из колеи. Людмила в райцентре не искала работу, теперь ей хотелось больше внимания и времени уделять мужу.
Нередко видя его унылый вид, она уговаривала:
— Вася, теперь ничего не исправить. Плетью обуха не перешибёшь. Худо-бедно мы прожили свою жизнь, как мечтали, меня больше всего сейчас волнует судьба наших детей.
— Так-то оно так, Людочка, но гнетёт меня не обида даже, а досада, будто я предал тех, с кем трудился рядом столько лет. Поступил принципиально — уволился, но ведь не сказал никому истинную причину — правду не сказал. Кроме самой верхушки никто не знает до сих пор о том предписании. Люди скотины лишились, многие — кормилицы-коровы, тёлки от её завода. Каждая хозяйка дорожит племенем от своей коровы, если она добрая. А хозяйство? Это же вредительство чистой воды, Людочка! На область отпущена большая партия заграничных коров и нетелей, скоро будем получать. Зачем? Не понимаю! Загубить свою селекцию, чтобы разжиться иностранцами? Как-то они себя ещё покажут? Одна адаптация чего стоит! Выходит, я оказался малодушным, никчёмным человечишкой?
— Не думаю, что сказанная тобою правда что-то изменила бы. Только тебе дороже бы обошлась. Ради этого ты трудился не покладая рук?
Василий грустно кивал головой:
— Доработаю как-нибудь до пенсии и ни дня не останусь. Не по нутру мне весь этот эксперимент над страной и народом!
Василий как в воду глядел, работать ему больше не пришлось, через два дня после выхода на пенсию он скончался от обширного инфаркта.
Людмила, чтобы выйти из депрессии, устроилась в районную среднюю школу завхозом. На людях стало легче переносить свалившееся горе. Теперь она ждала, когда Инна окончит агрофак и поступит в аспирантуру на кафедру старшего брата. Помогла дочери приобрести в городе квартиру.
Прошло ещё пять лет. Дочь окончательно встала на ноги, открыла цветочный бизнес, купила машину. Семейная жизнь Инны как-то не задалась, она родила сына, помощь матери теперь была ей необходима, и дочь забрала её к себе.
В июле к 65-летнему юбилею Людмилы Матвеевны съехались сыновья с жёнами, детьми, решили устроить матери банкет в ресторане.
Но юбилярша, представив блеск ресторанной роскоши, оглушающую современную музыку, правила этикета, взмолилась:
— Не о том я мечтала, дети. Посидеть бы тихо в семейном кругу, большего мне не надо. И букетов мне дорогих не дарите. Люблю я цветы полевые, скромные, не броские, но дорогие сердцу. Рядом с ними прошли мои детство и юность, зрелые годы. Как бы мне хотелось, дети, передать вам хоть частичку своего восприятия, любви ко всему простому, но настоящему, ненапыщенному.
Матвей Васильевич предложил всем поехать в свой загородный дачный дом и провести торжество там.
Людмила любила бывать на даче у сына, этот уютный уголок напоминал ей деревню — отчий дом. Растрогавшись за столом, она рассказала детям тот давний случай из студенчества, когда она ездила в своём непродуваемом пальто и валенках на занятия, как познакомилась в автобусе с Зиновием Владимировичем. Не преминула упомянуть о сладкой парочке и своей досаде.
На ночь Инну с сыном и мать определили ночевать в спаленке, устроенной в мансарде дома. Вставала Людмила Матвеевна по старой привычке очень рано — в пять тридцать. В маленькое мансардное оконце, зашторенное плотным тюлем, смотрелась белоствольная берёзка, чуть задевая ветвями стёкла. Лишь одна веточка желтела неопавшим скрюченным безжизненным листом. Видимо, надломленная ветром, она перестала получать живительные материнские соки да так и засохла. Людмила внутренне содрогнулась: «Вот так и моя жизнь среди молодой поросли — завянет, сойдёт на нет».
Заслышав движение, Инна зевнула, едва разлепив глаза, взглянула на часы, затем на мать, хотела было сказать:
— Чего ты так рано, ма? Поспи ещё хоть с часок.
Но, словно споткнувшись, замерла. Мать сидела, свесив с кровати ноги, простоволосая. Так и не обрезала свою богатую косу, изрядно поседевшую теперь. С утра она плотно укладывала её на макушке, иногда по-старушечьи подвязывалась платочком и начинала хлопотать по хозяйству, не было покоя её рукам.
Рассеянный утренний свет вырисовывал ладную фигуру в лёгкой ночной сорочке, стройные, словно точёные ноги. Мать привычным движением расчёсывала волосы. Дочь невольно залюбовалась ею: «Русская мадонна! Мамочка, какая ты ещё молодая и красивая. Как ты нужна нам!». Инна сглотнула слезу умиления. Как часто она, измотанная на работе, — бизнес пожирал всю её энергию и время без остатка, находила силы именно у матери. В редкие часы отдыха она думала о её жизни: «Разве маме было легче тащить на себе такую тяжесть — семью, хозяйство, работу? Одной только стирки, починки, готовки, мытья посуды при той-то жизни (это ведь теперь стиральные машины-автоматы, посудомойки, пылесосы). А сколько у неё было общественной нагрузки! Нам, современному поколению, и не снилась такая жизнь! Так что закуси удила, милочка, вперёд и с песней!» — приказывала она себе.
У неё невольно родился план. Сладко потянувшись, Инна обняла Ваську и опять заснула крепким сном.
Людмила Матвеевна, убрав волосы, оделась и бесшумно спустилась вниз. Весь дом ещё спал. Она накинула на плечи ажурную шаль и, ступив на тропинку, усеянную утренней росой, направилась к озеру.
Озерко находилось за колком берёз. Приезжая на дачу, она обязательно бывала тут. На крутом бережке у неё было облюбованное местечко — старая кряжистая ива, поникшая стволом и ветвями к воде. Пристроившись на комле дерева, она подолгу глядела на противоположный берег, слушала птиц, стрёкот кузнечиков, вспоминала юность, ту волшебную ночь и рассвет на реке. Из таких прогулок возвращалась тихая, умиротворённая.
Сегодня она думала о своих детях. Матвей и Инна пошли по её стопам, оба успешны, состоялись в профессии. Николай и Сергей продолжили отцовский путь — выучились на зоотехников. Коля работает по специальности на престижном конезаводе, Серёжа занимает должность главного специалиста-зоотехника в Департаменте сельского хозяйства.
— Разве добились бы они таких успехов, кабы не наша с Васей твёрдая рука, поддержка, наставничество? Семьи у ребят хорошие — жёны, дети. Шесть внуков от сыновей и один от дочки, у нас с тобой, Василий. Вот Инночке бы ещё устроить свою судьбу. Негоже человеку быть одному. Достойных детей мы с тобой подняли, Василий. Не часто собираются они все вместе, только Матвей и Инна живут в одном городе, но это тоже закономерность жизни — птенцы улетают из родного гнезда, создают свои семьи. Внуки? Прелестные! Они, конечно, теперь другие, не как мы и наши дети, но что же поделаешь, иные времена, иной век — их прогрессивный век, новые технологии. Невозможно и не должно этому препятствовать, — обращалась она в мыслях к Василию.
Свежий ветерок ласкал листву дерева, озеро трогало лёгкой рябью, иногда по воде расходились небольшие круги — всплёскивала рыба. Солнце взошло уже довольно высоко, день зарождался солнечный. Пора возвращаться к детям, готовить завтрак. Как давно у неё не было таких приятных хлопот — накормить большую семью.
На ограждённой усадьбе домика — многоголосье, весёлый смех, чуть горьковатый, но приятный запах дыма. Людмила Матвеевна невольно прибавила шаг, неужели опоздала?
Действительно опоздала: взрослые сыновья уже колдовали у костра, на треноге закипал казан с ухой, женщины возились с посудой, спешно накрывали большой стол на открытой веранде.
За завтраком Инна, заговорщически подмигнув братьям и снохам, объявила:
— Мама, ты вот вчера нам рассказала эту историю с твоим ватным пальто. Мы тут посоветовались и решили: после завтрака едем в город покупать тебе норковую шубку — это будет наш тебе подарок к юбилею, ты ведь у нас ещё такая молодая, мамочка! Потом опять закатим пир горой.
Людмила Матвеевна грустно улыбнулась:
— Ох, дети, это в молодости мне так хотелось приодеться и маму с бабушкой снарядить, а теперь… Теперь моё главное богатство — это все вы, мои дорогие, наша семья. И нет у человека ничего ценнее этого богатства, я им наделена сполна. Был бы ещё жив папа…
Людмилу Матвеевну вы и теперь встретите, заглянув в цветочный магазин «Эдельвейс». Нужно спросить агронома-консультанта, и пожилая женщина интеллигентного вида с красиво уложенной косой выйдет из подсобного складского помещения, любезно расскажет вам правила ухода за какой-либо цветочной культурой. Грустно улыбнётся в ответ на ваше «спасибо» и тихо удалится по своим делам.