Андрей Маркиянов


Последний лист
Вторая книга стихов
Тюмень
Титул
2019

ББК 84.44
М 54


Маркиянов А. А. Последний лист: вторая книга стихов / Андрей Маркиянов. — Тюмень: ИД «Титул» 2019. — 80 с.

© Маркиянов А. А., 2019.
© Мандр и Ка (оформление), 2019.
© ИД «Титул» (издание), 2019.



Последний лист

На заре разорвало небесную хмарь,
Выпал иней густой, и в тревоге
Оглушено застыл бородатый глухарь
У свинцовых осин на дороге.

Я усталый стою на усталой земле,
Мир свободен от лишних вопросов.
Дует ветер холодный по стылой золе —
Отгорели костры на покосах.

Беспризорная, рыщет полями листва
И, полжизни телегой отмерив,
Ковыляет и машет остатком хвоста,
Дотянувший до пенсии мерин.

А мороз пробирает сильней и сильней,
Далеко петухи прокричали…
И проснулась деревня, и мчатся над ней
Облака, как посланцы печали.

И в душе непонятная силится боль,
Будто вспомнить о чем-то не в силах…
И трепещет на ветке бубновый король,
Одинокий, в трефовых осинах.



Сиротеет душа под плащом…


Ожидание

Неуютен, недвижим и низок
Небосклон замыкался вдали.
А в селе на резные карнизы
Предзакатные тени легли.

И мужик с папиросой за ухом
Примерялся поленья колоть.
И крестилась в окошке старуха:
«Упаси мою душу, господь…»

И над этой вот жизнью унылой,
Из последних карабкаясь сил,
Кто-то шел по дороге застылой
И нетрезво, навзрыд голосил.

И мычала корова в сарае,
И гремело в колодце ведро,
И гусей запоздалая стая
В полыньях разметала перо.

А в морозном тумане, как гири,
Поднимались вершины стогов…
Было грустным и тягостным в мире
Ожидание близких снегов.



* * *
Я вчера проходил по заброшенным тропам погоста.
Я смотрел на кресты, на портреты ушедших людей.
У могил никого. А над ними обыденно просто
Сотни галок чернели на кронах седых тополей.

Чуть поодаль над речкой виднелись останки селенья.
От него лишь бугры, да сирень, да бескрайний лопух.
Здесь не слышно давно лунной ночью
девичьего пенья.
Здесь не гонит коров к водопою нетрезвый пастух.

Так зачем я вчера очутился на мертвом погосте?
И зачем, как лунатик, бродил —
может быть потому,
Что по лету страшней приходить
к этим призракам в гости,
И на буйство природы живому смотреть одному.

Неужели затем, чтобы мучиться грешному телу
От сознанья конца, ограниченных временем лет.
И бессвязно текли невеселые мысли к пределу,
А за ним пропадал в пустоту человеческий след.

Я присел у надгробья с эмалевой треснутой рамкой
На железном обломке, который могилу венчал.
Там парнишка стоял в гимнастерке
и с орденской планкой.
Я сидел на траве, водку пил за него и молчал.

Значит, так и должно, значит это кому-нибудь нужно.
И зачем мне опять ворошить эту тему в стихах.
Просто пахло весной, просто было тревожно и душно,
И остатки венков шелестели на серых крестах.



* * *
Мы на днях повстречались у моря,
Тихо бился о скалы прибой.
Было все так банально, что вскоре
Я с улыбкой расстанусь с тобой.

Не влечет меня древняя башня,
Где под сводом струился ноктюрн.
Где поэт Северянин про шашни
Написал для скучающих дур.

И для дурней восторженных тоже
Эта сказка пришлась по душе —
О «царице с гранатом» на ложе,
О влюбленном и дерзком паже.

Мне плевать на «ажурную пену»,
Да и ты не для этого тут.
Оба знаем по опыту цену
Наших встреч, что изменой зовут.

Мы разъедемся в разные дали,
К серым будням привычных забот.
К тем, кто нас каждый день вспоминали,
Кто нас истинно любит и ждет.

Минет срок. Но, как прежде когда-то,
Мы у моря кому-то прочтем,
Словно мантру, про сладость граната,
Про красивую жизнь ни о чем.



* * *
Облака все темнее и ниже,
В шелест листьев вливается лень.
И в тумане по самые крыши
Утонули дома деревень.

На озера слетаются утки —
Близок, близок прощания миг.
Зажимая в кулак самокрутку,
Смотрит в небо угрюмый старик.

Может, ждет перемены в погоде,
Или вспомнил себя молодым…
А ботва все горит в огороде,
И ползет за околицу дым.

И, как будто до нитки раздета,
Сиротеет душа под плащом.
Это значит — закончилось лето.
Это значит — не осень еще.



9 Мая

Перед избою на скамейке,
Старик на солнышке скучал.
В пимах и ветхой телогрейке,
Он День Победы отмечал.

Он отпивал из кружки брагу
И вспоминал в который раз
Тот майский день и город Прагу,
Где он в бою лишился глаз.

С тех пор лишь в памяти хранится,
Та жизнь, в которой зрячим был,
И платье девичье из ситца
На той, которую любил.

Она пришла и рядом села,
Коснулась высохшей рукой
Его лица в щетине белой,
И позвала: «Пошли, родной».

Потом взглянула на ворота
И прошептала невпопад:
«Не жди ты их, кому охота
Везти слепого на парад».

Старик вздохнул, но не ответил.
В конце концов, не в этом суть…
Упруго дул весенний ветер
Ему в распахнутую грудь.

На ней медали не звенели,
Стал ненавистен этот звон
С тех пор, как в огненной метели
Своих ребят лишился он.

Когда навек простился с теми,
С кем он рванулся прямо в Ад…
Они любить и жить хотели,
А превратились в кровь и чад…

Был чист и ласков день прохладный,
Он брагу пил, но не хмелел.
Нет, он не ждал похвал парадных,
Он про ребят сказать хотел.

Он не роптал. Допил из кружки,
Запавший рот отер рукой
И, помолчав, сказал старушке:
«И правда, мать — пошли домой».



Молодая

Вот уже и август на подходе,
Хорошо бы — с тучей дождевой.
Молодая, с тяпкой в огороде
На жаре замаялась с травой.

Поглядит, прищурившись, порою
В бледную от зноя высоту.
И опять сражается с грядою —
Злая, загорелая, в поту.

Шорты жмут, и лифчик влажный тесен —
Словно обруч, сдавливает грудь…
Кружит коршун высоко над лесом,
Блещет солнце — белое, как ртуть.

Ей бы бросить все, пойти на речку —
Сбросить все, войти в нее нагой.
И, расправив с наслажденьем плечи,
Как русалке, скрыться с головой.

Скрыться можно, но сначала дело,
И упорства ей не занимать.
Это ничего, что ноет тело.
Тело подождет, ядрена мать!



Вечер

На церквушку под свод колокольни
Собираются птицы с небес.
В чистом поле стреножены кони,
Погружается в сумерки лес.

Ночь близка. Наливается светом
Над родной стороною луна.
Рай влюбленным, баллады поэтам
Обещает безмолвно она.

А за ней проступают несмело
Капли звезд, как огни миража,
И, ликуя, струится сквозь тело,
Неспособная мыслить душа.



Волки
(по рассказу отца)

Когда я думаю про детство,
Я вспоминаю отчий дом
И лес за речкой по соседству,
И волчий вой ночами в нем,

И след в снегу от дома к речке,
И потайной под стайку лаз,
И шерсть в крови — от той овечки,
Что мать держала «про запас».

Я вспоминаю, как я вышел
В шубейке старой на крыльцо.
Вокруг луны — над нашей крышей —
Сияло зыбкое кольцо.

Я видел все, как на ладони,
И двор, и лес, и россыпь звезд.
А на уборной, как на троне,
Сидел, не двигаясь, мой пес.

Я тихо свистнул. Он — ни с места.
Я понял все. И закричал.
Но волк не тронулся с насеста,
Лишь подобрался и молчал.

Он не сбежал, он караулил,
Пока орудовал другой.
Я снова крикнул и, как пуля,
Метнулся за ружьем домой.

Но все напрасно — слишком поздно.
Везло заклятому врагу.
Остались лишь луна и звезды,
Да след размашистый в снегу.

Они ушли с поклажей дружно — Она и он.
И нечем крыть.
Они ушли. Им было нужно,
Как всем — детей своих кормить.



* * *
Ночь. Зима. Уснувший город.
Свет от фонарей.
Напишу-ка я дорогу
И уйду по ней.

Я уйду, как можно дальше,
К медленной реке,
Где стоит счастливый мальчик
С удочкой в руке.

На воде крути и всплески —
Рай для рыбаков.
На мели кукан из лески,
А на нем улов.

Не такой уж, чтобы слишком —
Щука с килограмм.
На живца пришел парнишка
Порыбачить там.

Там по берегу осока,
И роса на ней.
Там стоит он с одинокой
Радостью своей.

Я чуть слышно сбоку сяду,
Голову склоня.
«Ты откуда будешь, дядя?», —
Спросит он меня.

На деревне опевают
Петухи рассвет.
Облака плывут и тают
Много, много лет.

Подавляя в сердце муку,
Я отвечу так:
«Покажи-ка лучше щуку
Маленький рыбак».

Он потрет в раздумье ухо:
«Ты же не видал?».
«Как не видеть мне, Андрюха,
Я ее поймал».

Поутру проснется город.
Брат зайдет ко мне —
Пусто в комнате, лишь холод.
И сквозняк в окне.



Возвращение

Пришли на землю долгие дожди.
Я уезжал и сожалел о лете…
«Теперь — на месяц, лучшего не жди», —
Сказал мужик, вытряхивая сети.

И спрятал чуб под мокрый капюшон,
И вновь склонился у речной излуки,
А сонный дождь вполсилы шел и шел,
Как пополненье горькое к разлуке.

Зачем же так — ведь здесь моя земля,
Кому я нужен в сумасшедшем мире,
Где так довольна в каменной квартире
Привычной жизнью отчая семья.

Где знают цену людям и вещам,
И от познаний этих и оценок —
Я так душой за зиму отощал,
Что принял нежелательный оттенок…

«Ну, что ж, бывай…»
За берегом чернел
Могучий бор, притихший и туманный.
И, сунув руки глубоко в карманы,
Я зашагал к дороге по стерне.



Выселки

Зеленое поле, избушка,
Дремучий нехоженый лес.
Стоит на пороге старушка,
Суха, как березовый крест.

Стоит, и как будто не дышит,
Босая — на жарком крыльце,
И ласково ветер колышет
Косматую прядь на лице,

И сеет на кур и крапиву
С продавленной крыши трухой,
А рядом лежат молчаливо
Останки деревни глухой.

И вдруг, поражая, как громом,
Неведомым чувством досель,
Завыл на опушке за домом
Худой, вислоухий кобель.

Последняя жизнь на пороге
Платок прижимала к груди…
Потом мы ушли по дороге,
Которой теперь не найти.

Все дальше те годы. Все ближе
Тот полдень в забытом краю —
Глаза закрываю и вижу,
Как душат кусты колею.



* * *
Средь каменных стен этот вечер мне дорог,
Как грусть в стариковских глазах:
Сегодня я вспомнил осеннюю пору
В глухих предзакатных лесах.

Был тихий, до срока скончавшийся месяц.
Вдали, затеняя простор,
За серой стеной продувных мелколесий
Навис над болотами бор.

Я шел по лосиным продавленным тропам,
Блуждая душой в полусне.
И редкий глухарь одиноко мне хлопал
Широким крылом на сосне.

Потом потянулись махровые ели,
Там сумрак был мрачен и дик.
И низко над кронами гуси летели,
Роняя в прогалины крик.

В дремучей тиши, где размыты границы,
Казалось, я будто оглох.
Подобно корням, мне хотелось зарыться
В подернутый патиной мох.

В просветах сгущались закатные тени,
Темнел, пропадая, восток.
Не знаю зачем, но я встал на колени
На стыке заросших дорог.

А воздух качался сырой пеленою
И чудилось в шорохе мхов,
Как шепчет тревожно земля подо мною
Разбуженным прахом веков.

Минуты текли… По-осеннему плотно
Туман опустился окрест.
И первые звезды — большие, как окна,
Зажглись на распутьях небес.



Гроза ушла

Свет закатный… Сырой аромат —
От лугов в голубой паутине.
Долгим эхом небесный раскат
Прокатился по гулкой равнине.

Удлиняется тень от столба.
И до грусти щемящей любима,
На бугре распустила изба
Тощий хвост синеватого дыма.

Сонный чибис взлетел и упал.
По обочине кочки в осоке.
И ползет за туманный увал
Скрип телеги, далекий, далекий…



Детство

Поутру, на заре мы с братишкой спешим,
Легким скарбом рыбацким навьючены.
И вода холодит, и ворчат камыши
На пути к заповедной излучине.

А река еще спит под туманом густым,
Берега зеленеют осокою.
Старый тополь вдали на обрыве застыл,
И шумит над водою глубокою.

Там, в сплетении трав, в тихом пении струй,
Ходят тени, едва уловимые.
И качает волна, словно сказочный буй —
Белый ком распустившейся лилии…

Щуку чистит рыбак и полощет в реке,
У костра свежий лук да картошины,
А у поля, с кнутом в загорелой руке —
Перед стадом пастушка на лошади.

Голос звонкий. Спецовка груба и проста —
За отца не впервой управляется.
Кепка к носу, на спину свисает коса.
Подойдешь и сомлеешь — красавица.

Я-то знаю — нагую застал у реки.
Онемел, а она улыбается:
«Ты не бойся, иди-ка ко мне, помоги,
Видишь, мокрая — платье цепляется».

Подошел. Как помочь? А она помогла.
«Слушай старших», — шепнула мне весело,
И, на шаг отступив, тут же навзничь легла:
«Ну?» — и я потерял равновесие.

…На деревне спросонья кричат петухи.
В котелке все бурлит, все пахучее…
«Эй», — зовет. Мы в ответ:
«Нам не надо ухи, Мы и сами с усами. Научены».

И ногами босыми, в колючках репья
Мы уходим в тальник заболоченный.
Слава Богу, случилось родные края
И любить, и запомнить воочию.



* * *
Много в жизни я вылил вина,
Многих женщин любил и оставил.
И платить мне придется сполна,
В жизни той, где играют без правил.

В той игре мне прощения нет,
Слишком много грехов накопилось.
Слишком много утрат и побед,
Словно сон, в пустоту провалилось.

И когда я на все наплевал,
И желанья почти уничтожил,
Мою душу, как темный подвал,
Теплый свет твоих глаз потревожил.

Терпкий вкус твоих губ оживил
Сонный мозг и усталое тело.
Я до встречи с тобою не жил,
Просто вид соответственный делал.

Я готов заплатить по счетам.
Но и в стужу, и в знойное лето
Я тебя никому не отдам.
Бог свидетель — я выстрадал это.



Из детства

Лунный сумрак. Мороз трескучий.
Синей тенью высокий бор
Спеленал снеговые кучи
И скрипит, как сухой забор.

Знаю, путь до деревни долгий,
Ночь светла, на душе покой.
Вдруг за речкой завыли волки,
На пригорке, подать рукой.

Жутко так, высоко и хрипло,
А потом перестали вмиг.
И опять тишина налипла
На верхушки еловых пик.

И свело от волненья ноги,
Потому, что в такой глуши
В эту пору по всей дороге
Не отыщешь живой души.

Лишь по насту шныряют мыши,
Да луна через тыщу верст
Над лесною щербатой крышей
Освещает заклепки звезд.

Но бывают на свете тайны.
Так случилось, что ночью той,
Чьи-то кони совсем случайно
Сани мчали моей тропой.

А еще через час, в избушке,
До которой лесник довез,
Я отхлебывал чай из кружки
И не прятал счастливых слез.

И стенал за окошком филин,
Причитал, как столетний дед…
А в лесу где-то волки выли,
Обступив человечий след.



* * *
Под забором оттаяли кости
И торчат, побелев на ветру.
Чья-то бабка с подобием трости
По сухому гуляет двору.

И в «татарских» блестящих калошах
Так уютно и радостно ей,
Словно долгая тяжкая ноша,
Отпустила на несколько дней.

По деревне, по лужам несется,
Обгоняя ручьи, ребятня.
Старушонка скрипуче смеется,
И за солнцем не видит меня.

Но, как в зеркало, глядя в морщины,
Обращенного к жизни лица —
Стариком у далекой кончины
Я увидел себя до конца.

И прошу у судьбы и у Бога,
Уходя, не забыть одного:
Я у вечности занял немного,
И отдам ей не больше того.



Из юности

Виден свет из окна,
Тусклый и летучий.
То стекает луна
По изгибам тучи.

У окна, на полу
Скомканное платье.
В закопченном углу
Над свечой Распятье.

Свет бесстыже в ночи
По кровати блудит —
Распахнули зрачки
Молодые груди.

На горячих губах
Вздох печаль отметил.
На дворе, как монах,
Подвывает ветер.

А на злате креста,
Искажая краски,
Бьется тело Христа,
Словно просит ласки.



Кузин. Восьмидесятые

В порту поселка Провидение
Пришлось им шторм пережидать.
И было Кузину видение:
Бутылка, баба и кровать.

И он сошел по трапу сейнера,
Нашел и бабу и питье.
Всю ночь терпела сотрясения
Кровать усталая ее.

С утра, откушав сала с водкою
И чмокнув барышню взасос,
Он шел нетвердою походкою
И что-то пел себе под нос.

Но тут нарушилось движение:
«Менты», пинки, бетонный пол.
Потом, короткое забвение,
Потом, короткий протокол.

Потом на борт ушло известие,
Потом пожаловал Старпом.
Он матерился, словно бестия,
Со злой ухмылкой. А потом…

Списал «ментам» матроса Кузина,
Заверив гербовый листок,
И через час ушла посудина
В свой порт родной Владивосток.

В тоске глухой до самой полночи
Лежал матрос лицом к стене.
А за стеной трепались, сволочи
О жизни в «е….й стране».

Но в полночь вдруг задвижка брякнула,
Раздался топот за спиной,
И чья-то пасть утробно рявкнула:
—  Кончай храпеть, давай за мной.

Их было трое в помещении.
И тут один из них вздохнул:
—  Мы получили сообщение.
Матрос, твой сейнер затонул.

Он покачнулся, как подстреленный.
Уж он-то знал, как дважды два,
Надежды мало на спасение,
Когда два градуса вода.

Но тут другой, с широкой лычкою,
Спросил: — Ты пил кубинский ром?
И нацедил рукой привычною
Стакан по самый «окоем».

—  Давай держи, до дна окучивай,
И помяни своих ребят.
Что до тебя, в подобном случае,
Родился дважды, говорят.

Все так. Но там над бездной зыбкою
Носил тела погибших шторм…
Молчал матрос с тупой улыбкою,
Молчал и пил кубинский ром.



Иллюзия

За сырым и тучным лугом,
Где вода в пруду, как мрамор,
Разбросал костры по кругу
На ночлег цыганский табор.

Опускалось солнце в морок —
За полями отсвет зыбкий.
Луч последний, чист и тонок,
Резанул, как песня скрипки.

На огни, с волненьем глядя,
Осияны дальним светом,
Мы с тобою, молча, сядем
На песок, согретый летом.

Расплетутся до запястьев
Косы светлые на руки…
Значит, есть на свете счастье,
Что сродни блаженной муке?

Поутру, с кострами вместе,
Сгинет приступ сладкой боли.
Снялся табор — и как песня,
Счастье с ним пропало в поле.



Лето

А дождь накрапывал с утра,
И потемнели крыши.
Грибная близилась пора,
Я прогуляться вышел.

Ни комаров вокруг, ни мух,
Парит над речкой влага,
А у плетня застыл петух,
Нахохлился бедняга.

В кювете мутные ручьи,
Бегут по ним мурашки.
В кювете весело кричит
Сосед трехлетний Сашка.

Прошлепал, мокрый до бровей,
Парнишка с удилищем.
На связке пара окуней,
На сапогах грязища.

Мужик, поддатый у крыльца
Ворочает кадушку.
И капли падают с лица,
Как будто слезы в кружку.

Я подошел, а он сказал
Ворчливо, между делом:
«Пошли ко мне, я дедом стал,
И брага в срок поспела».



Метафора

Обложили дожди. Ни просвета. В бурлящие реки
Превратились ручьи на пути вдоль оплывших дорог.
По дороге идут два худых и озябших калеки.
И молчат отчужденно под шарканье сбитых сапог.

Вот дошли до развилки. Конец.
Посмотрели друг другу
В голубые от стужи, от встречного ветра глаза.
И промолвил один:
—  Надоело. Мы ходим по кругу.
Нам его не увидеть…
—  Второй ничего не сказал.

И расстались, кивнув.
И забились в знакомые клети,
Словно не было душ, и любви обжигающей их.
И стонал по полям, и рыдал от бессилия ветер,
Навсегда потеряв невеселых собратьев своих.



На закате

Темнел восток. По берегам реки
Листвой прохладной шелестели ивы.
И пара щук упруго и лениво
На чистом плесе мерила круги.

А за рекой веселый голос пел
О том, что счастье встретится не скоро.
И сытый ворон медленно летел
Над синей чащей сумрачного бора.

Стоял июль, зеленый и парной,
В реке блестели скользкие коряги…
Дремал поэт под свежею копной:
Не захватил ни ручку, ни бумаги.



* * *
Рыцарь в белых одеждах
с кровавым крестом —
Меч двуручный на поясе сбоку.
Ты опять позабыл, где твой истинный дом,
Ты опять обратился к Востоку.

Примем мы и незваных, и званых гостей.
Есть у нас и дубина, и кружка.
Много тиной озерной покрылось костей.
Хоть была не по росту кольчужка.

Собирайся на сходку, молись за успех,
Дай на сало соседу — холопу.
Так и быть, мы возьмем на себя этот грех —
Снова в стойло загоним Европу.

Рыцарь в белом, а нынче, скорей в голубом,
Вспоминай на досуге о порке.
В нашу нежную душу не суйся мурлом.
Разорвем, словно пачку махорки.



* * *
Лунным светом подернуты пашни,
Словно иней белеет в ночи.
На пригорке за озером шашни
Развели на току косачи.

Я иду, и покуда с рассветом
Красной гривой не вспыхнет восток,
Вот под этим блуждающим светом
Я себе и хозяин, и бог.

Лес, озера, чернильные пашни,
Снова лес. И мерещится мне —
Из ветвей обжигающий, страшный
Смотрит волчий зрачок в полутьме.

Уверяю себя — это слабость,
Это просто душой дикаря
Мне почувствовать близко досталось
В глухомани соседство зверья.

Но, сжимая ружье, как награду
За испуг, забываю одно,
Что к зверью подобрее бы надо —
Не кусается нынче оно.



* * *
Мой старый дом приветлив, как шалаш
На берегу озерного разлива,
Где по весне ощипанный пейзаж,
Всегда мне мил красой неприхотливой.

Мой старый дом все ниже на фасад,
Скрипят полы, скрипят чердак и сени,
Как борода, темнеет палисад,
Ветвями голой спутанной сирени.

Я пожил здесь, далекий от родни,
Я вещи звал своими именами.
И жизнь моя неяркими тонами
Текла светло и чисто, как родник.

Теперь прощай, мой тихий старый кров.
Я уезжаю, зная, что в разлуке
Тебя родня легко, без лишних слов
Отдаст за трынку в знающие руки.

А мне однажды в дальнем далеке,
Весною ранней, с грустью на рассвете
Приснится дом, где строят на песке
Свои дома совсем чужие дети.



Одиночество

Морозное утро. В лесу пожелтевшем и редком
Местами туман, в отдаленье похожий на дым.
И стая ворон на поляне у волчьих объедков
Глотает и давится. Дальше по склонам пустым

Столбы телеграфные, черные тянутся длинно,
Какие-то крыши, стога и копенки вокруг,
И небо без солнца синеет и стынет, и видно,
Как белое облако плавно дрейфует на юг.

Кругом тишина — даже лист
не шуршит под ногою.
И звонко на сердце. И чувства, как этот вот дым,
Как странное нечто, размытое сладкой тоскою,
Плывут по себе, и не спорят с рассудком моим.



Орлан

Безжалостный, чертом клейменый,
На землю обрушился зной.
В тоске по прохладе студеной
Сидят косари под копной.

Их кожа от пота лоснится,
И капли стекают с лица,
И каждый мечтает облиться
Водой ледяной у крыльца.

Мечтает, и смотрит лениво
На жаркий прозрачный туман.
А в небе легко и красиво
Парит одинокий орлан.

Свободно раскинув над миром
Два черных упругих крыла,
В парении этом игривом
Он кажется вестником зла.

И нет ему дел и заботы
До нудной людской суеты.
Лишь вечная жажда охоты,
Лишь сила и зов высоты.

Я видел однажды такое —
Как падал к добыче орлан,
Как будто по морю покоя
Пронесся волной ураган.

На сочной нескошенной гриве
Он жертву накрыл без труда.
А люди в едином порыве
Поднявшись — смотрели туда.



Осеннее

Облака на пашни сели,
А в лесу в порывах ветра
Разметала акварели,
Чья-то кисть легко и щедро.

Но молчит случайный путник,
Загрустив о теплых буднях.
И ворчит о чем-то тихо
Приозерная шумиха.

Скоро, скоро под ногами
Захрустит утрами иней,
И над серыми стогами
Нарисуют гуси клинья.

И уже никто не в силах
Переделать все иначе.
Как кораллы на рябинах
Грозди алые маячат.

А в селе поет гармошка,
Заливаясь в пальцах грубых.
И ночами зло и тошно
Завывает ветер в трубах.
Эх…



Память

Рассвет. Пролеты храма.
Где купол был всегда —
Давно чернеет яма,
В нее глядит звезда.

Печальная картина:
В бойницы лег туман,
У стен сплелась малина,
На стенах встал бурьян.

Рассвет. Звезда все тает.
Вот блеск ее погас.
С бойниц туман стекает,
Как гной из мутных глаз.

На штукатурке лики
Затерли на века —
Под яростные крики,
Под грохот кулака.

Под обещанье Рая
Без Девы и Христа,
С решетками сарая,
С могилой без креста.

…И тот, который строил,
И тот, кто рушил вскачь,
Бессмертья оба стоят —
И жертва, и палач.



Перед рассветом

Ночь. Разбитая дорога.
Над березовой грядой
Месяц выдавился строго
Мусульманской бородой.

Я иду с ружьем усталый,
Ночь темна и глубока.
Спит деревня за увалом,
Спит за ивами река.

Впереди рыбак счастливый
Отдыхает у огня,
И глядит, как я, на ивы,
Но не знает про меня.

Я пройду неподалеку,
Не спугнув рыбацких дум…
Только месяц одиноко,
Словно призрачный колдун,

Вслед помашет бородою
Сквозь завесу облаков,
И останутся со мною —
Ночь да шорохи шагов.



Песня

Напишу я песню женщине любимой,
Что в краю далеком вспомнила меня.
Напишу сентябрь с золотою гривой
И туман текучий на закате дня.

Красок акварельных я не пожалею,
Напишу влюбленных тридцать лет спустя.
Пусть идут под руку в сумраке аллеи,
Где их ждет под липой старая скамья.

Неужели, правда? Или все приснилось…
Нет, аллея та же — только парк зарос.
А чуть дальше ели. Мох на них и сырость.
И на сердце давит то, что не сбылось.

Постоят и сядут. Он ее обнимет.
А она посмотрит в близкие глаза —
Цвет не изменился, он такой же синий,
И такой далекий, словно небеса.

«Не сбылось, родная», —
вымолвит он глухо.
«Так бывает, милый», — выдохнет она.
Не сложилась песня. И заря потухла,
И любовь по капле выпита до дна.



Полнолуние

За деревней полночной лежала
Тень от леса, накрывшая луг.
В черном небе звезда прожужжала,
Как блестящий неведомый жук.

Взгляд по небу поднялся высоко.
Там белком серебрилось кольцо,
И рябое ослепшее око
Мертвым светом желтело в лицо.



* * *
Я за собою отмечаю —
Что сил никак не наберусь,
Пока с утра не выпью чаю,
Не покурю, не сматерюсь.

Едва затлеет сигаретка
И в кровь вольется никотин,
Я снова рад дрозду на ветке
В тиши коралловых рябин.

Когда глоток-другой чифира
Приму от старческой тоски —
Я вновь готов творить для мира,
Включив на полную мозги.

К тому же, если крепким матом
Сотру их в серый порошок,
(я говорю про депутатов)
Тогда мне точно — хорошо.



Поэту

Есть друзья, о которых мечтают.
Все уходят. И время, как прах.
Не с того ли все чаще ночами
Стал змеиться по комнатам страх.

Не с того ли на лунном пригорке,
Как воскресший, являешься ты.
И на череп, распиленный в морге,
Звезды падают, словно цветы.

И с усмешкой, знакомой до боли,
Ровным голосом мне говоришь:
«Впереди лишь бескрайнее поле,
А над полем бескрайняя тишь.

Жизнь — случайность, удача в рулетку.
Нас могло бы и вовсе не стать.
Получили от Бога конфетку,
Проглотили — пора умирать.

Все притворства, злосчастья, интриги,
Сладость женщин, берез красота,
Все картины и умные книги
Вместе с нами уйдут в никуда.

Жизнь обман, это глупые грезы…».
Просыпаюсь. А тут за окном —
Плач какой-то испитой стервозы,
Ветер, дождь и тоска ни о ком.



Предзимье

Все проходит. Проходит и осень —
Вот на утро заброшенный луг
Окунулся в белесую проседь,
Словно врос в заколдованный круг.

Стало тише в березовых чащах,
Воздух легок, как утренний сон.
И о свежести дней приходящих
Мне напомнил синиц перезвон.

И в душе защемило от грусти.
Все слабее гусей переклик —
Это жизнь. Так к далекому устью
Неуклонно стремится родник.



* * *
Тощий хор потемневших осин,
Тянет дымом от дальних селений.
И по синим туманам низин
Растекается холод осенний.

И колышется лист на кусте,
И все так же по древнему свято,
На высоком небесном холсте
Журавлиная стая распята.

В эту пору, оставив жилье,
С растревоженным сердцем бродяги,
Я иду в перелески с ружьем
Под охраной веселой дворняги.

На распутье заглохших дорог,
Средь гниющих стволов и колдобин,
Я до звона в ушах одинок,
И до ярости в сердце свободен.

Почему же под радостный лай,
В серый полдень, охваченный тленьем,
Мне мерещатся тысячи свай,
Что пришли на замену деревьям.



Про стихи

Я написал ничтожно мало
Не потому, что не умел:
Я не хотел — о чем попало,
И как попало — не хотел.

Довольно тех, которых тыщи
Снуют в отечестве моем.
И вдохновеньем скудным дрищут
Без остановки, день за днем.

Гляди, гляди, поэт кудрявый
Несметной братии во след —
Кто раньше лавочки карябал,
Сейчас штурмует интернет.

Одним шлея под хвост попала,
Другим — лукавый бес в ребро…
Да — написал я очень мало,
Примерно столько, как Рембо.



Сплин

Я за душу боюсь. В ней почти не осталось
Ничего от счастливых отроческих лет.
Только светлых небес бесконечная старость
Над деревней, которой давно уже нет.

Лишь полынь у пустых кособоких домишек,
Да меж рам на ватине сухие шмели.
Лишь одни воробьи и летучие мыши
Кров нашли подходящий в чердачной щели.

Как протяжно кричит полуночная птица,
Как зловещ и печален загадочный клич.
Только это не тайна мне в сердце стучится,
Это просто в лесу упражняется сыч.

Это просто, в пути растерять свое детство,
Понабраться ума и достичь рубежа…
Наливай. От хандры
нет надежнее средства —
Да простит мне строку вездесущий ханжа.



Сплин II

Распечатал бутылку вина
В одиночестве — экая жалость.
Приложился и выпил до дна,
Это все, что мне делать осталось.

Да еще бы ей несколько строк,
Отослать по волнам интернета.
Только будет ли с этого прок —
Слушать бредни хмельного поэта?

Где смешалось — «люблю» и «прощай»,
Где тоска, как в неволе у зверя…
Нет. Сухое, с утра, натощак —
Это проще, а значит, мудрее.



* * *
Снова ночь. Снова здравствуй, бессонница —
Моего одиночества жуть.
Ты стоишь надо мной, как покойница,
Опираясь ступнями на грудь.

Что ж ты хочешь еще неуемная,
Я и так потерял все, что мог.
Только эта бетонная комната
Только Ты, только я, только Бог.

Но и Бог в этом дьявольском городе
От Тебя не поможет спастись.
Разве что, удавиться на проводе,
Или бритвой по венам пройтись.

Было, было… Чего ж тебе нового?
Может эти вот несколько слов:
Распахни-ка чертоги с оковами.
Покажи обиталище снов.

Опали их сияющим холодом,
Переплавь их в чеканную вязь.
И рукой своей чистой, как золото,
Нарисуй небывалую страсть.

Коль пришла, не пытай, как разбойница —
Поумерь непреклонную стать.
Дай вздохнуть, сесть за стол, успокоиться.
Время дай о любви написать.



Старик

Я опять сегодня не у дел —
Третий день не просыхают лужи,
И туман тяжелый, словно мел,
Третий день окрестности утюжит.

На гвозде в углу висит ружье,
На дворе мой пес скучает в будке.
Мокнет в поле прелое жнивье,
На озерах ждут отлета утки.

Дед в очках на лавке у печи
Чинит сеть — в руке челнок из бука.
Дед спокоен. Чинит и молчит.
Он не знает, что такое скука.

Он в окошко не глядит в тоске:
Жизнь прошла в трудах и с верой в Бога.
Не ему ночами на реке
Серебрилась лунная дорога.

Он всю жизнь при деле, день за днем —
Летом сеть, зимой ружье и лыжи.
Страсть к охоте — это не о нем.
Мясо добывают, чтобы выжить.



Старое кино

Гляньте, вся деревня пляшет,
Все смеются и поют.
То «ударницу» Наташу
Нынче замуж отдают.

Отдают по доброй воле,
Это тоже, как пример,
А жених Наташи Коля —
Из Райцентра инженер.

А у клуба, скинув кепку,
Под веселый птичий свист
Мнет березовую ветку
Захмелевший тракторист.

Мнет и смотрит, не мигая,
Сквозь толпу в ее глаза.
И бежит с лица чудная
До наивности слеза.



Старость

Зацепился месяц на краю деревни
За худую крышу золотым лучом,
А с утра пораньше оторвался бледный,
И скатился с неба куцым калачом.

Громыхнула бабка у печи ухватом,
Чугунок впихнула и вздохнула вслед:
«Раз еще последний починить бы хату,
Чай займет деньжонок к пензии сосед.

Да гостинцев с грядки приготовлю внукам,
С почтальонкой Нюрой в город передам.
Пусть им всем расскажет,
как живет старуха.
Может, соберутся в деревушку к нам…».

По весенним будням схоронили бабку,
И к избенке старой хлынула родня.
Кто стучал на крыше, кто копался в грядке,
Кирпичей и бревен завезли в три дня.

Вечером соседа привели на стопку:
«Заходи, дедуля — старостью уважь…».
И смотрел дедуля, как с бутылки пробку
Рвал зубами бабкин жилистый племяш.



Судьба

Смотрит в поле пес,
Грустно псу, не лается.
Долгий скрип колес
По полям скитается.

Где-то там покос,
Лай собак да вороны…
Смотрит в поле пес,
На цепи прикованный.



* * *
Заполонила осень и наполнила
Сухим морозом голые леса.
Последних птиц обугленная молния,
Как тонкий лед вспорола небеса.

Казалось, мир, устав от напряжения,
Открыл ветрам повсюду сквозняки.
И никакого дальше утешения.
«Осталось, пить», — сказали мужики.

А день тускнел, ненужный и беспомощный,
В кровоподтеках туч со всех сторон.
В пустых полях, похожие на овощи,
Чего-то ждали скопища ворон.

Катись, катись солома по обочинам,
По колеям разъезженных дорог.
Душа, как день сегодня, окорочена,
И потому не хочет за порог.



Утро

Горбатится лес за покосами,
Заря высока.
По ветру над старыми соснами
Бегут облака.

Катают пшеничные полосы
Ветра вдалеке.
И молятся ивы вполголоса
Знобящей реке.

Деревня. Тревожно над кленами
Полнеба Руси.
И скалится, птицей исклеванный
Подсолнух в грязи.

Как много и света, и холода
Вокруг намело.
Но час — и по-летнему молодо
Ударит тепло.



* * *
В России зима воцарилась —
Привычный крещенский мороз.
За что же, скажите на милость,
На паперти нищий замерз?

Стоял он в сторонке от входа
В сияющую благодать.
Он мелочь просил у народа,
И каждый старался подать.

В чужих, но опрятных обносках,
Он брал и молился на храм,
Где пахло елеем и воском,
А так же духами от дам.

Где пели по ангельски чисто,
Их голос о Вечном вещал,
А вечер, холодный и мглистый,
На улице сумрак сгущал.

От ног ледяных до макушки
Промерзнув, насмелился он,
И выпил сто грамм из четушки,
А дальше блаженство и сон.

К стене в стороне от порога
Старик привалился навек.
Вот так он и встретился с Богом —
Российский простой человек.



* * *
Я написал вчера стихи,
Прочел, и думал уничтожить.
Они, как старые грехи,
Гнетут ночами и тревожат —

Я душу ранил всем подряд,
Кем был любим — не в этом новость.
Я всем простил. И мне простят.
Но кто заткнет больную совесть.

Я рад всего себя отдать
Всем тем, отдавшим без ответа,
Свою любовь мне, словно мать.
Но я не в силах сделать это.

Как жаль, что не унять уже
Любой молитвой тихой боли
В моей стареющей душе,
Глухой, как брошенное поле.

Как жаль, что не сумел сберечь
Далекой девичьей улыбки,
Что от счастливых этих встреч
Остался только сумрак зыбкий.

Как жаль, что оказался слаб,
И ненавидел постоянство,
Что жил, как добровольный раб,
Среди шутов, жлобов и чванства.

Что стал и сам порою выть,
Как это все собачье стойло —
Лишь только стоило налить
На треть в стакан и выпить пойла.

Что принимал, как ротозей,
За честность то, что было подло.
Что обозначил, как друзей,
Весь этот круг, все это кодло.

Друзья вне круга, так всегда.
И не суют повсюду носа.
Они, как воздух и вода —
Идут на помощь без вопроса.

Но я иначе жить не мог —
Как будто колдовская сила,
В пыли ухабистых дорог
Меня за шиворот тащила.

Осталось пересечь черту,
За ней бездонное пространство,
Где, наконец, я обрету
Навек покой и постоянство.



* * *
По соседству, убогая Настя
Долгий век доживает одна.
И не то чтоб, какого-то счастья,
Но участья не знает она.

Схоронила и сына, и мужа.
Зажилась и давно «не в себе».
Сохранила лишь добрую душу
И слепую покорность судьбе.

В старом платье на сухоньком теле,
С гребешком на седой голове
Ковыляет с костыликом еле,
Улыбаясь цветам и траве.

А потом на скамье отдыхает,
Птицам мякиш неловко крошит,
Что-то шепчет, и робко кивает
Всем, кто мимо по делу спешит.

Отдыхает она, отдыхает,
Мимо движется бодрый народ.
И никто-то на свете не знает,
Что там, в детском сознанье живет.

Скоро, скоро убогая Настя
Ляжет в землю к родным на покой.
Опустеет скамья в одночасье.
Но займет ее кто-то другой.



* * *
На озера сумерки упали,
Опустели лодки у причала.
Вдалеке, на скошенном увале
Одиноко птица прокричала.

В ночь уходит берегом дорога,
Тополями убрана по краю.
И опять в душе моей тревога.
Почему, и сам не понимаю.

Может быть за старенькие хаты,
За покой на дальних токовищах,
Где над лесом вечные закаты
У полян высвечивают днища.

И в ответ, обугливая дали,
Словно выстрел, вспыхнула зарница.
Темнота. И снова на увале
Жутко-жутко прокричала птица.



Пришествие
(сказка)

В занесенной бураном деревне,
Далеко от проезжих дорог,
По традиции славной и древней,
Рождество обозначилось в срок.

Шесть домов у лесистых нагорий.
Молодежь — кто на БАМ, кто в Острог.
Лишь седой поселенец Григорий
Внучку Машу растил и берег.

И свершилось все, словно бы кстати,
Как любовный итог бытия —
Ровно в полночь на банных полатях
У Марии рождалось дитя.

А любовь приключилась весною,
Когда таял и ежился снег.
К ним, дома обходя стороною,
Незнакомый пришел человек

Весь в крови дохромал, оступился,
Удержался за темный венец.
На хозяев взглянул — и свалился,
И вздохнул: — Вот и все, наконец.

Опустилась красавица рядом,
—  Не погибнешь, — шепнула в ответ.
Он пронзил ее пристальным взглядом:
—  Я искал тебя тысячу лет.

Был я воином в темных доспехах,
Был в местах неземной красоты.
Я всего добивался с успехом,
Но венец моих поисков — ты.

В этих дебрях бескрайней России
Я нашел долгожданный цветок.
Ты подаришь мне сына, Мария.
Эта участь твоя. Это — Рок.

Я прощусь через месяц с тобою
А вернусь — ты услышишь — зимой.
Предначертано это судьбою,
А судьба не бывает земной.

— Я готова к судьбе неизбежной.
Пусть все будет, как ты говоришь.
И зимою суровой и снежной
Будем ждать тебя — я и малыш.

Погодя прибежали соседи
Парня — в дом, полушубок — долой.
Утвердились — работа медведя,
Слава, Богу, что цел головой.

Смуглоликий, высокий, кудрявый,
Он спокойно лежал и молчал
След когтистый, косой и кровавый
Рассекал его грудь до плеча.

Из Заимки столетнюю бабку
На столетних примчали санях,
Вместе с ней, «колдовскую» укладку —
Травы, зелье, настой на костях.

Но едва осадили у бани,
Бабка тотчас промолвила: —
Стой. Стой, мужик. Разворачивай сани,
Скоро едем обратно домой.

Слушай, Гриша, — дойдя до крылечка,
Продолжала старуха. — Беда.
Смажьте рану золою из печки.
Не за этим он прибыл сюда.

И добавила с жалкой улыбкой:
— Пусть Мария к больному придет.
И достань с чердака ее зыбку,
В Рождество ожидайте приплод.

Чуть ума не лишился Григорий
Чуть не сутки по лесу бродил.
И запил с небывалого горя
И без устали месяц пропил.

А «очнулся» — исчез неизвестный
Вот мерзавец! Да, как же он мог?
А Мария с улыбкой прелестной
Отвечала: — Воротится в срок…

…Жутко филин над банею ухал,
А потом опустился на тын.
У полка вся в поту повитуха
Разогнулась и молвила: — Сын.

Да здоровый какой, да чернявый.
Где ж твой батька, в какой стороне?
Филин ухнул и взмыл величаво
В небо черное к полной луне.

Ночь пришла. Всех сморила усталость.
Дом уснул, лишь скрипели сверчки.
А дитя в темноту улыбалось —
Золотились кошачьи зрачки.



Зона. 90-е
Цикл

Тебе

Когда во мгле ночной, не потревожен,
На крышах лунный остывает воск,
И снится жизнь, которой быть не может,
И боль, как ветер, продувает мозг,

Когда в пути, где фотовспышки станций,
Трещит в купе колодой гастролер,
Когда в дому политика засранца
Идет о нравах современных спор,

Когда Любовь большой безмолвной птицей
Над юной парой замыкает круг,
Когда поэт, склонившись над страницей,
Сплетает стих, как сеть свою паук.

Тогда выходит нежность из засады.
И, сбросив сон и глядя в потолок,
Я жду ее, как смертник ждет пощады,
И верю — в этом я не одинок.

Не одинок, пусть автомат на взводе,
И тяжкой болью заполняет грудь…
Мне потерять пришлось немало вроде.
Настанет время, что-нибудь вернуть.

Вот потому скажу словами предка,
Не убоясь, что их задушит тьма:
Железные решетки мне не клетка,
И каменные стены — не тюрьма.



* * *
Иногда замкнет на мелодраме:
Вот покину я казенный дом.
Что тогда скажу усталой маме,
И о чем задумаюсь потом?

Рассказал бы я без всякой злости
Об отчизне, где любил и рос.
Где в ходу ломать сначала кости,
Перед тем, как вызвать на допрос.

Где не первый день и год не первый
Все возводят Рай, в котором Ад.
Где страну считает свинофермой
В потном камуфляже бодрый гад.

Я бы ей довел, как высшей власти,
Где штаны подтачивает моль.
Я бы рассказал такие страсти
Про тоску, отчаянье и боль…

А потом, по замыслу Кого-то,
Сохраняя равновесье сил,
Я б ушел на сочное болото
И траву зеленую косил.

А в траве струилась паутина,
От росы тяжелая, как снасть.
И опять знакомая картина,
И во всем логическая связь.

Может так, а может быть иначе,
Но сюжет прозрачен и не нов:
Одиссей, Христос, Бунтарь на кляче,
Млечный путь и песня кандалов.



* * *
Запарь, земеля, чаю
От ломоты в костях.
Мы срок с тобою чалим,
А это не пустяк.

А это не игрушки,
Когда из года в год
Мы день за днем на мушке,
Мы все «поганый сброд».

Мы вроде, как воскресли,
И обживаем Ад.
Но здесь все те же песни,
Лишь на особый лад.

Лишь на особый случай
В колючке ток звенит.
Но звон его тягучий,
Как в черепе магнит.

Как в шайке Избиркома,
Разборы по «мастям».
ОНИ здесь вроде дома,
А мы с тобой в гостях.

А мы с тобой транзитом.
Не забывай вперед,
Какое дно у сита.
И кто его трясет.

И кто его полощет
Кровавою водой.
Не забывай, так проще
Подняться над бедой.

Подняться над увечьем.
И в тот багровый сток
Вогнать по-человечьи
Десяток крепких строк.

Пусть с нами Бог пребудет,
Ты не грусти, земляк.
Ведь мы с тобою люди,
А это не пустяк.



Апрель

Наш этап в одной из зон Сиблага —
Тополя, сосульки, автомат.
Мне сказал сосед: — Очнись, бродяга,
он над вышкой лебеди летят.

И глаза, отвыкшие от света,
Зло сощурил на высоких птиц.
Был апрель. Ему хотелось лето
Повстречать вне всяческих границ.

При побеге он мечту исполнил:
Десять пуль — и безграничный мир.
Я о нем не просто к слову вспомнил,
Чтоб разбавить лирикой эфир.

Мы стояли в трех шагах от рая,
Рядом с вышкой, где скучал абрек.
Заходила по наклонной стая
Над одной из безымянных рек.

И когда, с последней птицей, зависть
Покидала наш тюремный плац,
Мы пошли, о воздух спотыкаясь,
Словно кто-то обезглавил нас.

И плевать на сучий лай мне было,
На побои и на черный ствол,
На тебя, которая судила,
Близоруко глядя в протокол.

Где вам знать, опричникам убогим,
Кто здесь прав, а кто здесь виноват.
Эх, страна — кладбищенские дроги,
Тополя, сосульки, автомат.



Освобождение

В майский полдень на крыше барака
Я сидел и «листал эпилог».
Матерился на вышке макака,
Это все, что он выдумать мог.

Я листал на последней странице,
Я последний дочитывал год.
А на вышке библейские птицы
Символически с…ли на свод.

Я смотрел за колючку на город,
Я-то знал в этот сказочный миг,
Что такое «сиреневый голод».
И вечерний неоновый тик.

Где под солнечный звон колоколен,
Мне навстречу рванется она.
Здесь по праву рифмуется «воля».
Добавляю — свобода, весна.



* * *
Я рискну повторить то, что лагерь не место для слабых.
Но и здесь, как и там, лишь с весною в груди запершит,
Мужики по ночам говорят и мечтают о бабах,
В промежутках на круг, забивая косяк анаши.

Виноваты, пожалуй, но стоит ли нынче об этом.
Мой семейник молчит, научился за несколько лет.
У него далеко есть подруга по имени Света,
Да заказан ему к этой Свете казенный билет.

Вот сыграли отбой. Рельс гудит панихидным набатом.
Появился в дверях, и с улыбкой пропал педераст.
Кто-то встал и ушел. Понимаю, тоскливо ребятам.
Понимаю — не дело. Но кто предпочтительней даст?

Говорят и мечтают, на круг выдавая примеры
Неоправданно жертвенных, женских, жестоких страстей.
Мне совсем не смешно. Слишком много замешано серы
В закипающей памяти, полной незваных гостей.

Слишком много несчастных, изломанных выдумкой судеб
Нашей русской наивной, восторженно глупой души.
Мы во всем хороши. Нас потомство вовек не осудит,
Потому, что потомство в детдомовской канет глуши.

Потому, что на воле повоют и скурвятся жены,
Потому, что клейменые ложью и пламенем зла,
Мы уже не вернем те мосты, за спиною сожженные,
От которых осталась, лишь вбитая в сердце зола.