Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
УЧИТЕЛЬ
На конгресс интеллигенции Лошкарев опоздал минут на десять. Бегал все утро в окрестностях Пушкинской площади, пытался купить обратный авиабилет. И всюду оказывались не те кассы, все какие-то туристические да международные. Указали на Петровку, добежал, купил, правда, почему-то намного дороже заплатил, чем на прямой рейс, зато без очереди. Упрел весь, проклял и Москву и москвичей: он ничего не принимал из того, что помнил в столице и носил в душе из своих студенческих времен. Все изменилось и все чужое нынче. Когда вошел в зал, выступал Константин Андреевич, его институтский руководитель семинара, учитель.
Усевшись на последнем ряду, Лошкарев вслушивался в каждое слово оратора, он винил себя, что не успел к началу, к открытию. Константин Андреевич, похоже, завершал свою программную речь, потому что повторял, подытоживал сказанное. Особенно подчеркивал предательскую, продажную роль нынешней интеллигенции во весь перестроечный период, именно продажность, безоглядная ложь интеллигенции довели Россию до последней черты падения. Масштабы этой продажности, подчеркнул он, не испытывал ни один народ в мировой истории. Он даже сравнил поведение отечественной интеллигенции с самыми древними представительницами продажной профессии. И как истинный интеллигент он не произнес слово — проститутки.
Говорил Константин Андреевич проникновенно, страстно, точно, выражал мысли взвешенным, обдуманным словом, без каких-либо лишних звуков, пауз и старческих заминок — красиво говорил, зал замирал, заслушивался. Это в свои-то восемьдесят шесть лет! Произносил он свою речь сидя, а когда закончил ее, встал, встал медленно, не без усилий, так как на одной ноге носил с войны протез, — весь огромный зал тоже встал и приветствовал его обвальным шквалом аплодисментов и одобрительными выкриками.
Потом произносили речи митрополит, шейх, известные и малоизвестные писатели, деятели науки и культуры, а у Лошкарева не выходили из головы слова Константина Андреевича, особенно про предательство и продажность пишущей столичной братии.
От студенческих лет у Лошкарева остались многие премудрости, усвоенные от учителя. От учителя он, в те годы неотесанный деревенский парень, легко усваивал мудреные слова и афоризмы. Кому они принадлежат, эти изречения, он толком не знает до сих пор, — да это, наверно, не так и важно.
Ну, например, такие. Константин Андреевич, медленно расхаживая по аудитории со сложенными на груди руками, часто любил произносить:
— Мало кто знает, как много надо знать, для того чтобы знать, как мало мы знаем.
Если кто из студентов донимал тупыми или провокационными вопросами, что любил делать баламут и острослов-самоучка Славка Пучков из Рязани, Константин Андреевич после терпеливого и подчеркнутого внимания с умилением на лице бросал:
— А Вольтер как-то заметил: “Высоких истин низкий ум не варит.”
Говорил с хохотком, бросая добрые взгляды на Славку — Славка цвел от восторга и записывал в блокнот фразу учителя.
Любил вставлять Константин Андреевич в свои мудрые размышления пушкинские слова: “Кто жил и мыслил, не может не презирать человечество.”
Но больше всего запомнилось Лошкареву одно откровение, его сделал Константин Андреевич как будто нечаянно, ненароком. Так же медленно, с прихромом, расхаживал он перед кафедрой, полтора часа говорил о сложностях и перипетиях человеческих отношений, о проявлениях злобы и ненависти, о непримиримости характеров и биологической нетерпимости народов друг к другу, итогом которых всегда было много смертей, случайных и страшных жестокостей, то есть говорил о причинах возникновения войн на земле.
Говорил, говорил и вдруг замолчал, повернулся к окну, долго там что-то рассматривал, затем прошелся и сел за стол, тихо произнес:
— А в нашей обыденной жизни, вы знаете, друзья мои, чаще всего бывает — люди свою неприязнь друг к другу терпеливо прячут, скрывают. И это правильно, по-людски! Даже звери и те умеют терпеть. А если, я вам скажу, ее, неприязнь, демонстрировать — это ужасно! Просто ужасно! Хочешь выразить презрение человеку при встрече — не заметь его. Презирать — не замечать. Действует убийственно. Есть одна мудрость, которой стоит придерживаться постоянно: ум на то и дан, чтобы жить со всеми в мире, особенно с теми, кто его не имеет. И иногда можно быть крокодилом, только ради чего, ради какой цели!
Запомнил Лошкарев это откровение учителя наверно еще и потому, что испытал его силу действия на себе. Однажды — было это лет восемь назад, в разгар горбачевской перестройки, когда “процесс пошел”, - попал он в знаменитый московский Центральный дом литераторов — ЦДЛ. Затянул сокурсник поэт Сеня Лысков.
Намечалась какая-то не то дискуссия, не то мероприятие какое, но, не начавшись, все сорвалось, сорвалось со скандалом на всю Россию.
В самых задних рядах, под балконом, сгрудилась между рядами кучка молодых людей человек в двадцать, и пучеглазый, надутый до красноты лица коротыш, стоящий в центре, выкрикивал в мегафон разные лозунги и угрозы евреям.
— Вы, жиды, убирайтесь вон из России! — трубил он. — Растлители душ вы — вот вы кто! В свой Израиль всех выгоним! Все-еее-х!
Лошкарев с Сеней сидели недалеко, рядов через пять от сгрудившихся молодцов во главе с коротышом, народу в зале было вначале не так много, половина кресел пустовало, но вскоре зал, как по команде, стал заполняться, набились толпы даже в проходы.
На сцену выходили дамы в черном, пытались что-то говорить, но их никто не слышал и не слушал. По рядам проносились реплики, выкрики и смешки, говорили, что должны появиться громкие депутатские говоруны Евтушенко и Чередниченко. И вскоре они в самом деле вышагнули из-за кулис, прошлись по пустой сцене, коротыш с мегафоном и им не дал слова.
— Вы принесли горе и страдания России! Отродье вы, а не люди, бесы вы-ы! — гремел он, а окружение его топало ногами и колотило кулаками по спинкам кресел. — Иудино отродье! Вот они! И в Верховный Совет пролезли, интересы Израиля защищают из Кремля, да-а, да-а! Скоро вам конец придет — да, да! Совсем скоро! Растлители душ вы, отщепенцы и извращенцы — да, да, да!
Зал взрывался, кипел, раздавались крики одобрения, осуждения, аплодисменты возникли даже однажды. Продолжалось это минут пятнадцать-двадцать. Между рядами протиснулись милиционеры и попросили жестами и уговорами через мегафоны покинуть зал. И люди стали помаленьку выходить.
А группу во главе с коротышом вывели позже. И позже этот скандальный случай вылился в громкое судебное дело Осташвили — завершилось оно, как и многое, что связано с евреями, таинственно и трагично.
В вестибюле народ долго продолжал обсуждать случившееся. Лошкарев топтался в гудящей толпе, высматривал Сеню, который затерялся при выходе. И вдруг перед ним оказался его учитель — Константин Андреевич. Прямо глаза в глаза. Лошкарев даже засомневался: узнает ли он его, поди, забыл, учеников у него за эти годы было много. С волнением и почтительностью в голосе произнес:
— Здравствуйте. Константин Андреевич? Я у вас учился. Лошкарев моя…
Но Константин Андреевич глаз не отвел, он ни взглядом, ни движением не выразил никакого внимания, он с высоко поднятой головой искал кого-то в толпе.
— Куда он затерялся, не пойму, — пробормотал он и, отвернувшись, отшагнул к окну с прихрамыванием.
Лошкарев продолжал стоять в страшной растерянности и волнении, он почувствовал, как часто забилось его сердце и захолодели виски.
“Неужели он читал мои…” — размышлял он, уставясь в паркетный пол, как будто искал там какой-то разгадки.
В первые годы перестройки Лошкарев часто выступал в разных патриотических изданиях со статьями, отзывами и репликами в защиту России и русских. Следил он и за выступлениями Константина Андреевича, в своих больших статьях и выступлениях он выражал вначале уклончивые взгляды на национальные особенности людей и народов. На эту тему Лошкарев “тиснул” даже однажды отклик и упомянул учителя, который не раз провозглашал, что национальность человека, народа вообще не при чем, не имеет она никакого значения, потому что есть люди добрые и злые, злых меньше, — в этом весь конфликт и причина раздоров — они, как ни парадоксально, вершат судьбы людей и историю. Константин Андреевич и патриотизм вслед за Толстым считал ругательным словом.
А потом… потом резко изменил свои взгляды, для многих неожиданно прозрел. И для Лошкарева, чем вызвал у него восторг и восхищение: не всякий в восемьдесят лет способен менять убеждения, взгляды, что называется, прозревать, проникать в истинную суть вещей.
И теперь, глядя на учителя, сидящего со скрещенными руками на груди в центре большого президиума, Лошкарев думал о пережитом в далекие студенческие годы. А слова, только что услышанные, как будто вновь озвучивались, сами собой внутри перечитывались, вид этого человека, его присутствие вызывало восхищение у него да и всего зала. И еще подумалось Лошкареву: если бы они встретились сейчас, о чем бы они могли говорить? А вдруг опять… опять тот взгляд, та… Нет, лучше не встречаться, не испытывать, не дай Бог!.. Если есть к человеку чувство неприязни — лучше его не замечать. Все так убийственно и просто в людском мире, рецепты мудрецов опробованы на все случаи жизни.
В перерыве Лошкарев обошел столы с разложенными книгами в обоих вестибюлях, купил то, что читал раньше в плохо отксеренных сшивных брошюрах и листах — теперь это были хорошо изданные книги “Спор о Сионе” Д. Рида, “Евреи в России и СССР” и “Русско-еврейский диалог” А. Дикого, “Протоколы сионских мудрецов”, даже “Майн кампф” достался, за которым была длинная очередь.
А когда поднимался по лестнице — они вдруг встретились… Лошкарев поднял голову, а сделал он это по какому-то резкому воздействию извне, — перед ним стоял ступенькой выше он, учитель. Неподвижный взгляд его округленных глаз был устремлен куда-то в никуда, в ведомую только ему одному вечность, казалось, они, глаза, никого впереди и вокруг не замечали. А может быть, он просто отдыхал.
Простояли они друг против друга несколько мгновений, хотя Лошкареву они показались долгими и тягостными, он с мучительными раздумьями и растерянностью молил Бога, уговаривал сам себя не заговорить первым, чтобы не испытывать снова тех переживаний и терзаний вновь. Опустил глаза.
Правая нога Константина Андреевича задвигалась по ступеньке в желании шагнуть вниз. Молодой человек, державший Константина Андреевича за локоть, помог, и они стали спускаться — Лошкарев знал, что это сын его, так как видел и помнил его еще ребенком, лет пяти. Лицо его полное, наивно-серьезное почти не изменилось с тех пор.
На повороте лестницы Лошкарев оглянулся: отец и сын медленно, короткими шашками, двигались к гардеробу.
Лошкарев еле досидел до конца заседания. Ораторов стало слушать не интересно, да и говорили они избитые и надоевшие истины, часть зала то роптала в протесте или несогласии, то бубнила…
Лошкареву вспомнились слова дурацкой песни: “Кого-то манит вверх, кого-то тянет вниз, а мне охота петь…” Он как-то по-особому осмыслил эти понятия — вверх, вниз, назад, вперед. С раздражением на себя и на присутствующих размышлял: что в сущности дало человечеству позади и впереди, в чем оно образумилось, какие ценности, кроме неимоверной жестокости, изощренности помыслов и деяний, оно нажило за свою историю?
Когда Лошкарев вышел на улицу, на асфальте горел телевизор — в знак протест конгресса против пошлости и разнузданности, идущей с экрана. Горел под отсверк двух кинокамер, которые снимали костер.
“А при чем тут телевизор? — с раздражением размышлял Лошкарев, торопясь побыстрее отделиться от этого места и от этих людей. — Как в средневековые времена. Господи!.. Что творится на белом свете, вверх — вниз, вниз — вверх — вниз…”
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
УЧИТЕЛЬ
На конгресс интеллигенции Лошкарев опоздал минут на десять. Бегал все утро в окрестностях Пушкинской площади, пытался купить обратный авиабилет. И всюду оказывались не те кассы, все какие-то туристические да международные. Указали на Петровку, добежал, купил, правда, почему-то намного дороже заплатил, чем на прямой рейс, зато без очереди. Упрел весь, проклял и Москву и москвичей: он ничего не принимал из того, что помнил в столице и носил в душе из своих студенческих времен. Все изменилось и все чужое нынче. Когда вошел в зал, выступал Константин Андреевич, его институтский руководитель семинара, учитель.
Усевшись на последнем ряду, Лошкарев вслушивался в каждое слово оратора, он винил себя, что не успел к началу, к открытию. Константин Андреевич, похоже, завершал свою программную речь, потому что повторял, подытоживал сказанное. Особенно подчеркивал предательскую, продажную роль нынешней интеллигенции во весь перестроечный период, именно продажность, безоглядная ложь интеллигенции довели Россию до последней черты падения. Масштабы этой продажности, подчеркнул он, не испытывал ни один народ в мировой истории. Он даже сравнил поведение отечественной интеллигенции с самыми древними представительницами продажной профессии. И как истинный интеллигент он не произнес слово — проститутки.
Говорил Константин Андреевич проникновенно, страстно, точно, выражал мысли взвешенным, обдуманным словом, без каких-либо лишних звуков, пауз и старческих заминок — красиво говорил, зал замирал, заслушивался. Это в свои-то восемьдесят шесть лет! Произносил он свою речь сидя, а когда закончил ее, встал, встал медленно, не без усилий, так как на одной ноге носил с войны протез, — весь огромный зал тоже встал и приветствовал его обвальным шквалом аплодисментов и одобрительными выкриками.
Потом произносили речи митрополит, шейх, известные и малоизвестные писатели, деятели науки и культуры, а у Лошкарева не выходили из головы слова Константина Андреевича, особенно про предательство и продажность пишущей столичной братии.
От студенческих лет у Лошкарева остались многие премудрости, усвоенные от учителя. От учителя он, в те годы неотесанный деревенский парень, легко усваивал мудреные слова и афоризмы. Кому они принадлежат, эти изречения, он толком не знает до сих пор, — да это, наверно, не так и важно.
Ну, например, такие. Константин Андреевич, медленно расхаживая по аудитории со сложенными на груди руками, часто любил произносить:
— Мало кто знает, как много надо знать, для того чтобы знать, как мало мы знаем.
Если кто из студентов донимал тупыми или провокационными вопросами, что любил делать баламут и острослов-самоучка Славка Пучков из Рязани, Константин Андреевич после терпеливого и подчеркнутого внимания с умилением на лице бросал:
— А Вольтер как-то заметил: “Высоких истин низкий ум не варит.”
Говорил с хохотком, бросая добрые взгляды на Славку — Славка цвел от восторга и записывал в блокнот фразу учителя.
Любил вставлять Константин Андреевич в свои мудрые размышления пушкинские слова: “Кто жил и мыслил, не может не презирать человечество.”
Но больше всего запомнилось Лошкареву одно откровение, его сделал Константин Андреевич как будто нечаянно, ненароком. Так же медленно, с прихромом, расхаживал он перед кафедрой, полтора часа говорил о сложностях и перипетиях человеческих отношений, о проявлениях злобы и ненависти, о непримиримости характеров и биологической нетерпимости народов друг к другу, итогом которых всегда было много смертей, случайных и страшных жестокостей, то есть говорил о причинах возникновения войн на земле.
Говорил, говорил и вдруг замолчал, повернулся к окну, долго там что-то рассматривал, затем прошелся и сел за стол, тихо произнес:
— А в нашей обыденной жизни, вы знаете, друзья мои, чаще всего бывает — люди свою неприязнь друг к другу терпеливо прячут, скрывают. И это правильно, по-людски! Даже звери и те умеют терпеть. А если, я вам скажу, ее, неприязнь, демонстрировать — это ужасно! Просто ужасно! Хочешь выразить презрение человеку при встрече — не заметь его. Презирать — не замечать. Действует убийственно. Есть одна мудрость, которой стоит придерживаться постоянно: ум на то и дан, чтобы жить со всеми в мире, особенно с теми, кто его не имеет. И иногда можно быть крокодилом, только ради чего, ради какой цели!
Запомнил Лошкарев это откровение учителя наверно еще и потому, что испытал его силу действия на себе. Однажды — было это лет восемь назад, в разгар горбачевской перестройки, когда “процесс пошел”, - попал он в знаменитый московский Центральный дом литераторов — ЦДЛ. Затянул сокурсник поэт Сеня Лысков.
Намечалась какая-то не то дискуссия, не то мероприятие какое, но, не начавшись, все сорвалось, сорвалось со скандалом на всю Россию.
В самых задних рядах, под балконом, сгрудилась между рядами кучка молодых людей человек в двадцать, и пучеглазый, надутый до красноты лица коротыш, стоящий в центре, выкрикивал в мегафон разные лозунги и угрозы евреям.
— Вы, жиды, убирайтесь вон из России! — трубил он. — Растлители душ вы — вот вы кто! В свой Израиль всех выгоним! Все-еее-х!
Лошкарев с Сеней сидели недалеко, рядов через пять от сгрудившихся молодцов во главе с коротышом, народу в зале было вначале не так много, половина кресел пустовало, но вскоре зал, как по команде, стал заполняться, набились толпы даже в проходы.
На сцену выходили дамы в черном, пытались что-то говорить, но их никто не слышал и не слушал. По рядам проносились реплики, выкрики и смешки, говорили, что должны появиться громкие депутатские говоруны Евтушенко и Чередниченко. И вскоре они в самом деле вышагнули из-за кулис, прошлись по пустой сцене, коротыш с мегафоном и им не дал слова.
— Вы принесли горе и страдания России! Отродье вы, а не люди, бесы вы-ы! — гремел он, а окружение его топало ногами и колотило кулаками по спинкам кресел. — Иудино отродье! Вот они! И в Верховный Совет пролезли, интересы Израиля защищают из Кремля, да-а, да-а! Скоро вам конец придет — да, да! Совсем скоро! Растлители душ вы, отщепенцы и извращенцы — да, да, да!
Зал взрывался, кипел, раздавались крики одобрения, осуждения, аплодисменты возникли даже однажды. Продолжалось это минут пятнадцать-двадцать. Между рядами протиснулись милиционеры и попросили жестами и уговорами через мегафоны покинуть зал. И люди стали помаленьку выходить.
А группу во главе с коротышом вывели позже. И позже этот скандальный случай вылился в громкое судебное дело Осташвили — завершилось оно, как и многое, что связано с евреями, таинственно и трагично.
В вестибюле народ долго продолжал обсуждать случившееся. Лошкарев топтался в гудящей толпе, высматривал Сеню, который затерялся при выходе. И вдруг перед ним оказался его учитель — Константин Андреевич. Прямо глаза в глаза. Лошкарев даже засомневался: узнает ли он его, поди, забыл, учеников у него за эти годы было много. С волнением и почтительностью в голосе произнес:
— Здравствуйте. Константин Андреевич? Я у вас учился. Лошкарев моя…
Но Константин Андреевич глаз не отвел, он ни взглядом, ни движением не выразил никакого внимания, он с высоко поднятой головой искал кого-то в толпе.
— Куда он затерялся, не пойму, — пробормотал он и, отвернувшись, отшагнул к окну с прихрамыванием.
Лошкарев продолжал стоять в страшной растерянности и волнении, он почувствовал, как часто забилось его сердце и захолодели виски.
“Неужели он читал мои…” — размышлял он, уставясь в паркетный пол, как будто искал там какой-то разгадки.
В первые годы перестройки Лошкарев часто выступал в разных патриотических изданиях со статьями, отзывами и репликами в защиту России и русских. Следил он и за выступлениями Константина Андреевича, в своих больших статьях и выступлениях он выражал вначале уклончивые взгляды на национальные особенности людей и народов. На эту тему Лошкарев “тиснул” даже однажды отклик и упомянул учителя, который не раз провозглашал, что национальность человека, народа вообще не при чем, не имеет она никакого значения, потому что есть люди добрые и злые, злых меньше, — в этом весь конфликт и причина раздоров — они, как ни парадоксально, вершат судьбы людей и историю. Константин Андреевич и патриотизм вслед за Толстым считал ругательным словом.
А потом… потом резко изменил свои взгляды, для многих неожиданно прозрел. И для Лошкарева, чем вызвал у него восторг и восхищение: не всякий в восемьдесят лет способен менять убеждения, взгляды, что называется, прозревать, проникать в истинную суть вещей.
И теперь, глядя на учителя, сидящего со скрещенными руками на груди в центре большого президиума, Лошкарев думал о пережитом в далекие студенческие годы. А слова, только что услышанные, как будто вновь озвучивались, сами собой внутри перечитывались, вид этого человека, его присутствие вызывало восхищение у него да и всего зала. И еще подумалось Лошкареву: если бы они встретились сейчас, о чем бы они могли говорить? А вдруг опять… опять тот взгляд, та… Нет, лучше не встречаться, не испытывать, не дай Бог!.. Если есть к человеку чувство неприязни — лучше его не замечать. Все так убийственно и просто в людском мире, рецепты мудрецов опробованы на все случаи жизни.
В перерыве Лошкарев обошел столы с разложенными книгами в обоих вестибюлях, купил то, что читал раньше в плохо отксеренных сшивных брошюрах и листах — теперь это были хорошо изданные книги “Спор о Сионе” Д. Рида, “Евреи в России и СССР” и “Русско-еврейский диалог” А. Дикого, “Протоколы сионских мудрецов”, даже “Майн кампф” достался, за которым была длинная очередь.
А когда поднимался по лестнице — они вдруг встретились… Лошкарев поднял голову, а сделал он это по какому-то резкому воздействию извне, — перед ним стоял ступенькой выше он, учитель. Неподвижный взгляд его округленных глаз был устремлен куда-то в никуда, в ведомую только ему одному вечность, казалось, они, глаза, никого впереди и вокруг не замечали. А может быть, он просто отдыхал.
Простояли они друг против друга несколько мгновений, хотя Лошкареву они показались долгими и тягостными, он с мучительными раздумьями и растерянностью молил Бога, уговаривал сам себя не заговорить первым, чтобы не испытывать снова тех переживаний и терзаний вновь. Опустил глаза.
Правая нога Константина Андреевича задвигалась по ступеньке в желании шагнуть вниз. Молодой человек, державший Константина Андреевича за локоть, помог, и они стали спускаться — Лошкарев знал, что это сын его, так как видел и помнил его еще ребенком, лет пяти. Лицо его полное, наивно-серьезное почти не изменилось с тех пор.
На повороте лестницы Лошкарев оглянулся: отец и сын медленно, короткими шашками, двигались к гардеробу.
Лошкарев еле досидел до конца заседания. Ораторов стало слушать не интересно, да и говорили они избитые и надоевшие истины, часть зала то роптала в протесте или несогласии, то бубнила…
Лошкареву вспомнились слова дурацкой песни: “Кого-то манит вверх, кого-то тянет вниз, а мне охота петь…” Он как-то по-особому осмыслил эти понятия — вверх, вниз, назад, вперед. С раздражением на себя и на присутствующих размышлял: что в сущности дало человечеству позади и впереди, в чем оно образумилось, какие ценности, кроме неимоверной жестокости, изощренности помыслов и деяний, оно нажило за свою историю?
Когда Лошкарев вышел на улицу, на асфальте горел телевизор — в знак протест конгресса против пошлости и разнузданности, идущей с экрана. Горел под отсверк двух кинокамер, которые снимали костер.
“А при чем тут телевизор? — с раздражением размышлял Лошкарев, торопясь побыстрее отделиться от этого места и от этих людей. — Как в средневековые времена. Господи!.. Что творится на белом свете, вверх — вниз, вниз — вверх — вниз…”