Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ВОСКРЕСШИЙ
Антонина Авдеевна получила письмо из Лабытнаног. Писал дружок племянника, как он сам назвал себя, “солагерник и сосед по нарам”. Сообщал, что Михаил еще весной вместе с ним освободился и уехал в город Ухта, попал там после драки в больницу и, по сообщению друзей, “отдал концы”. Такому известию Антонина Авдеевна не больно опечалилась: отбывал сроки ее племянник уже трижды, последний раз за грабеж магазина и угон мотоцикла, дали четыре года. Прибрал Бог наконец непутевого…
Антонина Авдеевна уехала в родную деревню, откуда и забирали Мишку. Прожила почти месяц, выкопала потихоньку картошку, вырвала лук, морковку, свеклу — погодка стояла как на заказ, бабье лето. Задумала Антонина Авдеевна продать избу, хоть и жалко было расставаться с родным подворьем, мать с отцом наживали. Да все рушилось на глазах: крыша протекала, стайка сгнила, погреб обвалился, огород забивало сорняками. Дочка бросила все в прошлом году, выскочила второй раз замуж и укатила в Забайкалье. Племянник вот закончил жизнь… У самой, чувствовала, сил не хватит поправить все, да и далековато от города, квартиру не бросишь.
Перед отъездом Антонина Авдеевна прибиралась в летнем пристрое и обнаружила в углу под кроватью кучу всяких вещей: коврики, матрасовки, простыни, половые дорожки, белье — мишкина работа. “И зачем это ему столько барахла? Всю деревню обшманал, подлец!” — ругалась на племянника. Собрала все и развесила на изгороди и по палисаднику, сама села на лавку у ворот отдохнуть.
Первой шла, похоже в магазин, баба Тася. Оглядывая развешанное, поинтересовалась:
— Стир затеяла, Тоня, что ль? — и тут же, всплеснув руками, вскричала:
— Дак это же моя положина, ей-бо, моя! Пропала как-то летом, помню, вот так же повесила в огуречнике посушить…
— Забирай? — скомандовала Антонина Авдеевна и рассказала о Мишкиных проделках.
К вечеру следующего дня почти все тряпье разобрали — нашлись у пропаж хозяева. Уехала с душевным облегчением: очистила совесть, пусть ему, Мишке… В гробу, поди, перевернулся, а, может, и без гроба положили, таких, говорят, без гробов зарывают.
В конце сентября снова приехала, чтобы увезти картошку, договорилась с соседом. Повесила на магазине объявление: “Продаю…”
И тут явился сам племянник Мишка собственной персоной. Поразил своим видом: худой, тихий, еле двигает руками, в глазах… Что там в глазах — не разберешь, сидит, молчит, вздыхает.
Так ни до чего и не допыталась, уехала в город, оставила шесть мешков картошки, луку, моркови, свеклы, деньжат дала на первое время.
И односельчане не узнавали Мишку, появлялся он редко на улице. Поставил в одной половине печку-железку, вывел трубу в уличное окно. Разбирал на дрова стайку, пек на раскаленной печке пластики картошки, запивал колодезной водой, лежал сутками на кровати с провисшей сеткой…
А потом по утрам стал ходить по дворам. Подойдет, побрякает ручкой калитки и, если кто выйдет, скажет:
— Христос воскрес, я вот…
— Христос воскрес, Миша, до Пасхи еще целую зиму… чего тебе?
И его тут же прозвали — воскресший.
Пытался Миша заговаривать, но у него ничего не получалось:
— Я… да-ы… у нас, ды-ы… чай, это, давали утром. В лагере, ага…
— Сами без чая сидим, Миша.
Сердобольные бабки выносили куски хлеба, селедки или сала, Миша, не глядя на подношение, принимал, кивал благодарно.
Когда видели Мишку на улице, говорили:
— Вон воскресший делает обход.
Антонина Авдеевна приезжала раз в месяц, оставляла денег на хлеб, из еды что-нибудь привозила и тут же уезжала обратно: ее мутило от запахов племянника.
И никто к Мишке не заходил в избу: проходили мимо — дым идет из трубы, значит, Миша-воскресший жив, печет картошку.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ВОСКРЕСШИЙ
Антонина Авдеевна получила письмо из Лабытнаног. Писал дружок племянника, как он сам назвал себя, “солагерник и сосед по нарам”. Сообщал, что Михаил еще весной вместе с ним освободился и уехал в город Ухта, попал там после драки в больницу и, по сообщению друзей, “отдал концы”. Такому известию Антонина Авдеевна не больно опечалилась: отбывал сроки ее племянник уже трижды, последний раз за грабеж магазина и угон мотоцикла, дали четыре года. Прибрал Бог наконец непутевого…
Антонина Авдеевна уехала в родную деревню, откуда и забирали Мишку. Прожила почти месяц, выкопала потихоньку картошку, вырвала лук, морковку, свеклу — погодка стояла как на заказ, бабье лето. Задумала Антонина Авдеевна продать избу, хоть и жалко было расставаться с родным подворьем, мать с отцом наживали. Да все рушилось на глазах: крыша протекала, стайка сгнила, погреб обвалился, огород забивало сорняками. Дочка бросила все в прошлом году, выскочила второй раз замуж и укатила в Забайкалье. Племянник вот закончил жизнь… У самой, чувствовала, сил не хватит поправить все, да и далековато от города, квартиру не бросишь.
Перед отъездом Антонина Авдеевна прибиралась в летнем пристрое и обнаружила в углу под кроватью кучу всяких вещей: коврики, матрасовки, простыни, половые дорожки, белье — мишкина работа. “И зачем это ему столько барахла? Всю деревню обшманал, подлец!” — ругалась на племянника. Собрала все и развесила на изгороди и по палисаднику, сама села на лавку у ворот отдохнуть.
Первой шла, похоже в магазин, баба Тася. Оглядывая развешанное, поинтересовалась:
— Стир затеяла, Тоня, что ль? — и тут же, всплеснув руками, вскричала:
— Дак это же моя положина, ей-бо, моя! Пропала как-то летом, помню, вот так же повесила в огуречнике посушить…
— Забирай? — скомандовала Антонина Авдеевна и рассказала о Мишкиных проделках.
К вечеру следующего дня почти все тряпье разобрали — нашлись у пропаж хозяева. Уехала с душевным облегчением: очистила совесть, пусть ему, Мишке… В гробу, поди, перевернулся, а, может, и без гроба положили, таких, говорят, без гробов зарывают.
В конце сентября снова приехала, чтобы увезти картошку, договорилась с соседом. Повесила на магазине объявление: “Продаю…”
И тут явился сам племянник Мишка собственной персоной. Поразил своим видом: худой, тихий, еле двигает руками, в глазах… Что там в глазах — не разберешь, сидит, молчит, вздыхает.
Так ни до чего и не допыталась, уехала в город, оставила шесть мешков картошки, луку, моркови, свеклы, деньжат дала на первое время.
И односельчане не узнавали Мишку, появлялся он редко на улице. Поставил в одной половине печку-железку, вывел трубу в уличное окно. Разбирал на дрова стайку, пек на раскаленной печке пластики картошки, запивал колодезной водой, лежал сутками на кровати с провисшей сеткой…
А потом по утрам стал ходить по дворам. Подойдет, побрякает ручкой калитки и, если кто выйдет, скажет:
— Христос воскрес, я вот…
— Христос воскрес, Миша, до Пасхи еще целую зиму… чего тебе?
И его тут же прозвали — воскресший.
Пытался Миша заговаривать, но у него ничего не получалось:
— Я… да-ы… у нас, ды-ы… чай, это, давали утром. В лагере, ага…
— Сами без чая сидим, Миша.
Сердобольные бабки выносили куски хлеба, селедки или сала, Миша, не глядя на подношение, принимал, кивал благодарно.
Когда видели Мишку на улице, говорили:
— Вон воскресший делает обход.
Антонина Авдеевна приезжала раз в месяц, оставляла денег на хлеб, из еды что-нибудь привозила и тут же уезжала обратно: ее мутило от запахов племянника.
И никто к Мишке не заходил в избу: проходили мимо — дым идет из трубы, значит, Миша-воскресший жив, печет картошку.