Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ИЗВЕРГ
В палате нас, больных дизентерией, пять человек. Дизентерия, как сами понимаете, болезнь детская в некотором роде, но довольно коварная. Избави вас Бог от этой напасти! Лучше вновь переродиться в младенца, чем… впрочем, сами понимаете.
В палате тишина. Избалованное августовское солнце играет на никелированных спинках кроватей, белые простыни кажутся еще более. Слепит глаза, мирно бурчит в животе, постепенно впадаешь в сладкую дремоту…
Просыпаешься от звонкого шлепанья. Это Вадим, токарь с судоремонтного, громит хлопушкой мух. Это его самое любимое занятие. Он может часами гоняться за единственной мухой, пока не достигнет победы.
— Ах ты дрянь… Промазал. — ворчит он. — Не уйдешь! На потолок? И на потолке достану. Жива еще? Так…
Делать абсолютно нечего. Двухнедельный курорт рабочему человеку. Глотаем таблетки, порошки, гоняют на клизмы, целые дни режемся в карты, домино, а по вечерам, потушив свет, травим анекдоты. По части анекдотов особенно горазд Дмитрий Степанович. Человек бывалый, спокойный, в его умных глазах всегда теплится хитринка, знание чего-то такого, что известно только ему. Зовем мы его просто дедом, может быть потому, что он у нас старше всех в палате. Ему не более 55 лет. Его анекдоты лишены того порнографического смака, которым блистаем мы.
Не вступал с нами ни в какие отношения только один человек. Фамилия его Хрулев. Больше ничего мы о нем не знаем. Койка его рядом с дедовой, — у стены. Ложится он всегда вверх лицом, высоко на подушки и может лежать так до тех пор, пока не потревожит его крайняя нужда. Его сухое, истощенное лицо с коричневыми мешками под глазами, с прямым желтым лбом действует как-то удручающе неприятно. Встретив однажды такое лицо, никогда не забудешь: оно остается всегда перед глазами. Голос у него скрипучий, “поношенный”, как определил дед.
Каждый день к Хрулеву приходила жена, полная женщина, приносила большую сумку с банками, бутылками и свертками. Они встречались в углу садика, отделенные друг от друга низким штакетником, подолгу о чем-то беседовали. Голоса жены почти не было слышно. Говорил он.
О чем они говорили, никто не знал, но когда Хрулев брал у жены сумку и шел в палату разгружать ее, в это время жена вытаскивала из рукава платок и, отвернувшись, тихо сморкалась.
В какое время Хрулев поедал приносимые женой продукты, тоже никто не знал. Но однажды дед раскрыл тайну и посвятил в нее нас: ест он рано утром и в мертвый час.
В палате тишина. Мой сосед по койке, рабочий с ГЭСстроя Зубков, пересказывает деду прочитанный роман. Говорит шепотом, с увлечением, а мне кажется, что я не слышу его голоса, а только вижу, как он шевелит губами.
Николай сидит у окна и наблюдает за улицей.
Но я больше слежу за Хрулевым.
Он лежит неподвижно с открытыми глазами. О чем он думает? Меня так и подмывает разгадать мысли этого человека.
Бесшумно вошла сестра.
— Товарищи, принимать лекарство, — говорит она, раскладывая таблетки и порошки по тумбочкам.
— Сестрица, что нам сегодня на второе подадут? — осведомляется дед.
— Рисовую кашу.
— Ну что ж… Мы согласны и на рисовую кашу.
— Хрулев, а вы почему не принимаете лекарства второй день?
— Я уже сказал вам, что не буду принимать ваших лекарств. — На лице у него не дрогнул ни один мускул:
— Хорошо, я доложу врачу.
Вадим подходит к своей тумбочке, берет две таблетки и проглатывает, не запивая водой, а порошок бросает за печку.
— Ну его к дьяволу. Горький, как осина, потом не запьешь и не заешь ничем.
— А ты вместе с бумажкой, — советует ему дед, — а то так никогда не вылечишься. Это такая проклятая штука, избави нас Бог от этих блох. В своей жизни я болею этой заразой третий раз. Первый раз в голодный 41-ый… — дед аккуратно сложив порошок, закладывает его в рот. — Так-то. Знатно полез.
— Скажи ты! — дивится Вадим и тянется рукой за печку. — А я не знал. Попробую, дед, и я. Вчера на лекции врач сказал, что она может перейти в хроническую и тогда…
— Может, — подтверждает дед. — Может. А ведь раньше-то держали по 42 дня. Что твоя тюрьма.
— Сейчас пятнадцать суток.
— Заработаешь — все двадцать пять.
Хрулев отказался и обедать. Он клял сестру, врачей, расхаживая по палате.
— Кто установил здесь такие порядки? — спрашивал он, ни к кому прямо не обращаясь, хотя сестра разносила в это время тарелки. — Оказывается через стенку — туберкулезное отделение и это в порядке вещей. Сутками не выпускают на улицу… Залезли сюда всякие сволочи и творят над больными разные экзекуции. Но я так не оставлю. Я их пропечатаю. Пропечатаю. Завертятся тогда.
— У вас телефон есть? — спросил он у сестры.
— Служебный.
— Разрешите, я позвоню.
— Не положено: служебный.
— Я требую, чтобы меня выписали! Я не хочу получать туберкулез, понимаете!? Выписывайте меня.
— Я не выписываю, выписывает врач. — все так же спокойно отвечала сестра. — Только никто еще не заразился здесь. Больницы переполнены, вот и пришлось открыть новое отделение. Скоро новую закончат, тогда переведут. А вообще на эту тему со мной не говорите: я сестра.
— Видали? — торжествовал Хрулев. — С кем же мне говорить?
— С врачом.
— Но я вас пропечатаю. Пррропечатаю, знайте! А кто мне поставил так клизму, что все кишки чуть не вывернуло? С вами не говорить… Вас гнать всех надо отсюда в три шеи!
— Вы на меня не кричите, пожалуйста.
— Как на вас не кричать, если вы меня отравили вчера? Отравили самым настоящим образом. Я с главным врачом буду говорить, так не оставлю.
— Я не отравляла вас ничем, — вспыхнула лицом сестра. — Чем я могу вас отравить? Все больные как люди, а вы как… как изверг какой. Лекарства вам подают не те, кашу не ту… Да что это за напасть?!.
Сестра заплакала и вихрем выбежала из палаты.
Мы молча доедали свои каши и расходились по койкам. Хрулев еще долго расхаживал взад и вперед, повторяя свое излюбленное: “пропечатаю”.
В этот день мертвый час был у нас не совсем обычный: никому не пришлось спать. У Хрулева пропала банка с грибами. Он подходил к каждому и спрашивал:
— Вы ничего не брали в моей тумбочке?
— Послушайте, дорогой, надо совесть иметь, — не выдержал дед, — няня забрала ваши грибы.
Был поднят шум, на который пришли няня, сестра и дежурный врач.
— Это издевательство! — дребезжал Хрулев. — Почему меня не выписывают? Я не хочу здесь быть, понимаете?
— Успокойтесь, больной, — ласково уговаривал его врач. — Сейчас разберемся. Во-первых, выписать мы вас не можем с инфекционным заболеванием, во-вторых…
— Я здоров.
— …Во вторых… Во-вторых, мы знаем о вашем здоровье. А продукты в тумбочке держать не положено. Есть общий шкаф. Вы жалуетесь, что вас плохо лечат, отравляют, а почему вы употребляете грибы? Няня нашла у вас в тумбочке бутылку с ликером…
— Я требую одного: выписать меня!
— Пожалуйста, но бюллетень мы вам не дадим, а в справке укажем, что вы с инфекционным заболеванием.
— Вы лечить не умеете. Вы скорее отравите. Эскулапы, коновалы вы!.. Я найду правду. Пропечатаю так, что век будете помнить! Пропечатаю! — Хрулев подошел к койке и лег.
Врач, обиженно моргая, говорил, обращаясь больше к деду, что больница лечит хорошо, что больные сами нарушают режим и т. д.
Но Хрулев не сказал ни слова и лежал (вверх лицом, как обычно) неподвижно до вечера.
А на следующий день нас ошеломила неожиданная новость. Еще до восхода солнца Дмитрий Степанович подходил к каждому из нас и тихо будил:
— Э, слышь, проснись-ка, с ним что-то неладно. — Мы второпях вскакивали с коек, ничего не понимая. Но потом взглянули в угол, где лежал Хрулев, и сразу догадались. — Помер он, кажись…
Хрулев лежал в своем излюбленном положении с широко раскрытыми глазами и ртом, в котором были видны светло-коричневые зубы. Еле заметный луч восходящего солнца скользнул по его лицу и исчез.
Оно снова застыло в какой-то злой и холодной усмешке, как будто хотел крикнуть: “Я вас пропечатаю! Пррропечатаю”.
Мы молча вышли из палаты.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ИЗВЕРГ
В палате нас, больных дизентерией, пять человек. Дизентерия, как сами понимаете, болезнь детская в некотором роде, но довольно коварная. Избави вас Бог от этой напасти! Лучше вновь переродиться в младенца, чем… впрочем, сами понимаете.
В палате тишина. Избалованное августовское солнце играет на никелированных спинках кроватей, белые простыни кажутся еще более. Слепит глаза, мирно бурчит в животе, постепенно впадаешь в сладкую дремоту…
Просыпаешься от звонкого шлепанья. Это Вадим, токарь с судоремонтного, громит хлопушкой мух. Это его самое любимое занятие. Он может часами гоняться за единственной мухой, пока не достигнет победы.
— Ах ты дрянь… Промазал. — ворчит он. — Не уйдешь! На потолок? И на потолке достану. Жива еще? Так…
Делать абсолютно нечего. Двухнедельный курорт рабочему человеку. Глотаем таблетки, порошки, гоняют на клизмы, целые дни режемся в карты, домино, а по вечерам, потушив свет, травим анекдоты. По части анекдотов особенно горазд Дмитрий Степанович. Человек бывалый, спокойный, в его умных глазах всегда теплится хитринка, знание чего-то такого, что известно только ему. Зовем мы его просто дедом, может быть потому, что он у нас старше всех в палате. Ему не более 55 лет. Его анекдоты лишены того порнографического смака, которым блистаем мы.
Не вступал с нами ни в какие отношения только один человек. Фамилия его Хрулев. Больше ничего мы о нем не знаем. Койка его рядом с дедовой, — у стены. Ложится он всегда вверх лицом, высоко на подушки и может лежать так до тех пор, пока не потревожит его крайняя нужда. Его сухое, истощенное лицо с коричневыми мешками под глазами, с прямым желтым лбом действует как-то удручающе неприятно. Встретив однажды такое лицо, никогда не забудешь: оно остается всегда перед глазами. Голос у него скрипучий, “поношенный”, как определил дед.
Каждый день к Хрулеву приходила жена, полная женщина, приносила большую сумку с банками, бутылками и свертками. Они встречались в углу садика, отделенные друг от друга низким штакетником, подолгу о чем-то беседовали. Голоса жены почти не было слышно. Говорил он.
О чем они говорили, никто не знал, но когда Хрулев брал у жены сумку и шел в палату разгружать ее, в это время жена вытаскивала из рукава платок и, отвернувшись, тихо сморкалась.
В какое время Хрулев поедал приносимые женой продукты, тоже никто не знал. Но однажды дед раскрыл тайну и посвятил в нее нас: ест он рано утром и в мертвый час.
В палате тишина. Мой сосед по койке, рабочий с ГЭСстроя Зубков, пересказывает деду прочитанный роман. Говорит шепотом, с увлечением, а мне кажется, что я не слышу его голоса, а только вижу, как он шевелит губами.
Николай сидит у окна и наблюдает за улицей.
Но я больше слежу за Хрулевым.
Он лежит неподвижно с открытыми глазами. О чем он думает? Меня так и подмывает разгадать мысли этого человека.
Бесшумно вошла сестра.
— Товарищи, принимать лекарство, — говорит она, раскладывая таблетки и порошки по тумбочкам.
— Сестрица, что нам сегодня на второе подадут? — осведомляется дед.
— Рисовую кашу.
— Ну что ж… Мы согласны и на рисовую кашу.
— Хрулев, а вы почему не принимаете лекарства второй день?
— Я уже сказал вам, что не буду принимать ваших лекарств. — На лице у него не дрогнул ни один мускул:
— Хорошо, я доложу врачу.
Вадим подходит к своей тумбочке, берет две таблетки и проглатывает, не запивая водой, а порошок бросает за печку.
— Ну его к дьяволу. Горький, как осина, потом не запьешь и не заешь ничем.
— А ты вместе с бумажкой, — советует ему дед, — а то так никогда не вылечишься. Это такая проклятая штука, избави нас Бог от этих блох. В своей жизни я болею этой заразой третий раз. Первый раз в голодный 41-ый… — дед аккуратно сложив порошок, закладывает его в рот. — Так-то. Знатно полез.
— Скажи ты! — дивится Вадим и тянется рукой за печку. — А я не знал. Попробую, дед, и я. Вчера на лекции врач сказал, что она может перейти в хроническую и тогда…
— Может, — подтверждает дед. — Может. А ведь раньше-то держали по 42 дня. Что твоя тюрьма.
— Сейчас пятнадцать суток.
— Заработаешь — все двадцать пять.
Хрулев отказался и обедать. Он клял сестру, врачей, расхаживая по палате.
— Кто установил здесь такие порядки? — спрашивал он, ни к кому прямо не обращаясь, хотя сестра разносила в это время тарелки. — Оказывается через стенку — туберкулезное отделение и это в порядке вещей. Сутками не выпускают на улицу… Залезли сюда всякие сволочи и творят над больными разные экзекуции. Но я так не оставлю. Я их пропечатаю. Пропечатаю. Завертятся тогда.
— У вас телефон есть? — спросил он у сестры.
— Служебный.
— Разрешите, я позвоню.
— Не положено: служебный.
— Я требую, чтобы меня выписали! Я не хочу получать туберкулез, понимаете!? Выписывайте меня.
— Я не выписываю, выписывает врач. — все так же спокойно отвечала сестра. — Только никто еще не заразился здесь. Больницы переполнены, вот и пришлось открыть новое отделение. Скоро новую закончат, тогда переведут. А вообще на эту тему со мной не говорите: я сестра.
— Видали? — торжествовал Хрулев. — С кем же мне говорить?
— С врачом.
— Но я вас пропечатаю. Пррропечатаю, знайте! А кто мне поставил так клизму, что все кишки чуть не вывернуло? С вами не говорить… Вас гнать всех надо отсюда в три шеи!
— Вы на меня не кричите, пожалуйста.
— Как на вас не кричать, если вы меня отравили вчера? Отравили самым настоящим образом. Я с главным врачом буду говорить, так не оставлю.
— Я не отравляла вас ничем, — вспыхнула лицом сестра. — Чем я могу вас отравить? Все больные как люди, а вы как… как изверг какой. Лекарства вам подают не те, кашу не ту… Да что это за напасть?!.
Сестра заплакала и вихрем выбежала из палаты.
Мы молча доедали свои каши и расходились по койкам. Хрулев еще долго расхаживал взад и вперед, повторяя свое излюбленное: “пропечатаю”.
В этот день мертвый час был у нас не совсем обычный: никому не пришлось спать. У Хрулева пропала банка с грибами. Он подходил к каждому и спрашивал:
— Вы ничего не брали в моей тумбочке?
— Послушайте, дорогой, надо совесть иметь, — не выдержал дед, — няня забрала ваши грибы.
Был поднят шум, на который пришли няня, сестра и дежурный врач.
— Это издевательство! — дребезжал Хрулев. — Почему меня не выписывают? Я не хочу здесь быть, понимаете?
— Успокойтесь, больной, — ласково уговаривал его врач. — Сейчас разберемся. Во-первых, выписать мы вас не можем с инфекционным заболеванием, во-вторых…
— Я здоров.
— …Во вторых… Во-вторых, мы знаем о вашем здоровье. А продукты в тумбочке держать не положено. Есть общий шкаф. Вы жалуетесь, что вас плохо лечат, отравляют, а почему вы употребляете грибы? Няня нашла у вас в тумбочке бутылку с ликером…
— Я требую одного: выписать меня!
— Пожалуйста, но бюллетень мы вам не дадим, а в справке укажем, что вы с инфекционным заболеванием.
— Вы лечить не умеете. Вы скорее отравите. Эскулапы, коновалы вы!.. Я найду правду. Пропечатаю так, что век будете помнить! Пропечатаю! — Хрулев подошел к койке и лег.
Врач, обиженно моргая, говорил, обращаясь больше к деду, что больница лечит хорошо, что больные сами нарушают режим и т. д.
Но Хрулев не сказал ни слова и лежал (вверх лицом, как обычно) неподвижно до вечера.
А на следующий день нас ошеломила неожиданная новость. Еще до восхода солнца Дмитрий Степанович подходил к каждому из нас и тихо будил:
— Э, слышь, проснись-ка, с ним что-то неладно. — Мы второпях вскакивали с коек, ничего не понимая. Но потом взглянули в угол, где лежал Хрулев, и сразу догадались. — Помер он, кажись…
Хрулев лежал в своем излюбленном положении с широко раскрытыми глазами и ртом, в котором были видны светло-коричневые зубы. Еле заметный луч восходящего солнца скользнул по его лицу и исчез.
Оно снова застыло в какой-то злой и холодной усмешке, как будто хотел крикнуть: “Я вас пропечатаю! Пррропечатаю”.
Мы молча вышли из палаты.