Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
КРАСНЫЕ КОНИ
Среди ночи он проснулся в испуге, свесил ноги с кровати, позвал жену.
— Слышь, мать…
— A-а… Ну чего? — пробудилась та мгновенно.
— Мать, слышь, счас я видел во сне…
— Чего тебе не спится, хорек ты вонючий? Будишь спьяну — то тебе мерещится, то шарашишься по углам. Спи!
— То-то вот… Вижу я, будто стригу бороду у Пантелеева. Стригу, значит, все как надо… Наверно, приснилось все это потому, что я сам состриг свою бороду к дню рождения, зря поддался на твою просьбу: мужик без бороды — не мужик. Ну стригу я, и будто прихватил у него кожу, он ойкнул — и я проснулся.
— Хватит молоть-то, ложись и спи, говорю! Пантелеев твой три года назад как помер. Стриг он…
— Так он спрашивает: “Почему не стрижешь до конца?” — “Так я проснулся”, - объясняю я.
— Ложись, чего мелешь спьяну?!. Валенки хоть сыми и закройся одеялом.
— Нет, мне интересно… посмотрю, может, он в сенках…
— Кто в сенках? Не шарашься, ложись, ради Бога!..
— Я посмотрю…
— Ну когда ты нервы мне трепать перестанешь? Сколько можно?!.
— Нет его в сенках, — вернулся он, откинул шторку на окне, уставился в никуда.
В печной загнетке горела электроплитка, и от нее в кухонном окне отражался слабый красный свет. Он отодвинул занавеску полностью, вгляделся в лунную заснеженную пустоту поля.
— Вон тройка подъезжает красных лошадей, в кошевку запряжены, аха — это за мной, — сказал он смиренно, с тихой безнадежной грустью.
— Господи, наказание… — взмолилась жена, вставая с постели. С тревогой подумала: “Прости ты меня, если что, Господи! Он что… что с ним?” — и она тихо заплакала, жалко ей стало его. И себя. Прожили как-никак двадцать семь лет.
Он как будто услышал ее, отошел от окна, присел рядом. Завздыхал растроганно и сдержанно. Ему припомнилась вдруг свадьба — их свадьба.
Июль, жара, все веселые и пьяные, толкутся, пляшут и поют во дворе. А они, уже муж и жена, потихоньку ушли через огород — и лугом, густыми травяными зарослями добрались до речки. Разделись и плавали, пока не устали. Потом долго лежали в теплой, душной траве.
Их искали, кричали, а они не отзывались: никого и ничего им в мире не надо было — так им было хорошо и спокойно.
Сейчас он ощутил в ее слезах, в ее сдержанных рыданиях трепет тех далеких дней. Сам всплакнул и почувствовал, что ему еще хочется побыть в этой жизни. И ночь эта для него не последняя.
Он подумал, что если тройка и в самом деле приехала за ним, то пусть уезжает обратно. Он выходить к ней не собирается.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
КРАСНЫЕ КОНИ
Среди ночи он проснулся в испуге, свесил ноги с кровати, позвал жену.
— Слышь, мать…
— A-а… Ну чего? — пробудилась та мгновенно.
— Мать, слышь, счас я видел во сне…
— Чего тебе не спится, хорек ты вонючий? Будишь спьяну — то тебе мерещится, то шарашишься по углам. Спи!
— То-то вот… Вижу я, будто стригу бороду у Пантелеева. Стригу, значит, все как надо… Наверно, приснилось все это потому, что я сам состриг свою бороду к дню рождения, зря поддался на твою просьбу: мужик без бороды — не мужик. Ну стригу я, и будто прихватил у него кожу, он ойкнул — и я проснулся.
— Хватит молоть-то, ложись и спи, говорю! Пантелеев твой три года назад как помер. Стриг он…
— Так он спрашивает: “Почему не стрижешь до конца?” — “Так я проснулся”, - объясняю я.
— Ложись, чего мелешь спьяну?!. Валенки хоть сыми и закройся одеялом.
— Нет, мне интересно… посмотрю, может, он в сенках…
— Кто в сенках? Не шарашься, ложись, ради Бога!..
— Я посмотрю…
— Ну когда ты нервы мне трепать перестанешь? Сколько можно?!.
— Нет его в сенках, — вернулся он, откинул шторку на окне, уставился в никуда.
В печной загнетке горела электроплитка, и от нее в кухонном окне отражался слабый красный свет. Он отодвинул занавеску полностью, вгляделся в лунную заснеженную пустоту поля.
— Вон тройка подъезжает красных лошадей, в кошевку запряжены, аха — это за мной, — сказал он смиренно, с тихой безнадежной грустью.
— Господи, наказание… — взмолилась жена, вставая с постели. С тревогой подумала: “Прости ты меня, если что, Господи! Он что… что с ним?” — и она тихо заплакала, жалко ей стало его. И себя. Прожили как-никак двадцать семь лет.
Он как будто услышал ее, отошел от окна, присел рядом. Завздыхал растроганно и сдержанно. Ему припомнилась вдруг свадьба — их свадьба.
Июль, жара, все веселые и пьяные, толкутся, пляшут и поют во дворе. А они, уже муж и жена, потихоньку ушли через огород — и лугом, густыми травяными зарослями добрались до речки. Разделись и плавали, пока не устали. Потом долго лежали в теплой, душной траве.
Их искали, кричали, а они не отзывались: никого и ничего им в мире не надо было — так им было хорошо и спокойно.
Сейчас он ощутил в ее слезах, в ее сдержанных рыданиях трепет тех далеких дней. Сам всплакнул и почувствовал, что ему еще хочется побыть в этой жизни. И ночь эта для него не последняя.
Он подумал, что если тройка и в самом деле приехала за ним, то пусть уезжает обратно. Он выходить к ней не собирается.