Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПО БОЖЬЕЙ ВОЛЕ
Двое суток пуржит. И мороз под тридцать. Кажется, вся изба сотрясается от глухих вздохов ветра. Лес за рекой смутно проглядывается, над ним наплывами колышется белесая хмарь. С крыши перед окнами вихрится косицами снег. Про такую погоду у нас в деревне говорили — зима завихеривает.
Несколько раз выходил с деревянной лопатой, разгребал дорожки во дворе до дровяника и бани. И за воротами — чтоб знали, что дома, жив-здоров. А как будто и не рыл канавы: все тут же сравнивает снова под один горбатый намет. Снег крахмальносыпкий, на изломах слоится, скатывается с лопаты рафинадными ковалками.
Сидим в избе с псом, сумерничаем, смотрим в окна, я в одно, Верный — в другое, хотя смотреть там нечего и некого: стекла почти сплошь затянуло ледяными узорами. За полдня прошли на станцию и обратно электрик Юра да кочегар Саня.
Быстро темнеет.
И вдруг смолк на полузвуке приемник: похоже, погас свет. Щелкаю выключателем, убеждаюсь, что свет погас.
Мы сидим перед заледенелыми окнами, отстраненные друг от друга своими думами. Закладываю в печку приготовленные поленья, чиркаю спичку, береста с треском занимается — все веселее. И на самом деле, блики на стенах и потолке сразу погрузили в блаженную расслабленность и теплоту. Сразу в моей памяти до яви представились длинные темные вечера военного детства. Лучину и смолье в каминке попусту не жгли, коротали долгие зимние вечера у железной печки, которая топилась почти беспрерывно. Зажигали каминку только на время ужина. Да и там свет был ни к чему: мать подавала на стол картошку в мундирах, глиняную кружку молока или простокваши. В чашках стояла мороженая капуста или грибы, в основном грузди, волнушки, их насаливали мы кадушками. О хлебе только мечтали. Хлеба не ели досыта аж до сорок восьмого года. Я проглатывал картовины, выпивал кружку и садился на лавку у закуржавевшего окна, закутывался в отцовскую волчью доху. Сидел, скреб ногтем куржак, мечтал о лете, о теплом лесе, вспоминал, как гоняли с ребятами белок и бурундуков, собирали землянику, ковыряли серу, лазили за кедровыми шишками. Кот тоже скучал по лету, садился ко мне на колени, тихо мурлыкал свою бесконечную песню — она меня убаюкивала. А мурлыканье я принимал в самом деле за песню. Радио, электричества не было и в помине: свет появился в пятидесятые годы, как и радио — черные тарелки на стене. Когда начинало клонить в сон, я залазил на теплую русскую печь, которая занимала весь угол избы, клал под голову вложенные друг в дружку валенки, накрывался той же дохой и засыпал под тихие стоны отца. Мать с сестренкой спали на кровати. Старшие братья воевали на фронте.
…Проходит час, другой, третий, а мы так и сидим с псом перед заледенелыми окнами, слушаем вздохи пурги. В памяти своей я успел со многими перебеседовать, пересоветоваться, особенно с давно ушедшими в тот мир отцом, матерью, братьями. Кажется, до меня явственно долетают забытые голоса, и я как будто снова с ними — в согласии, спорах, сомнениях и тревогах. Мне представляется, я через стены, оттуда, из заснеженных пространств, а, может быть, в самом себе начинаю слышать вечность. Слышать и разговаривать с ней на языке надежды, предчувствий, догадок. Разве не сила подсознания владеет нашей волей и нашим душевным состоянием?
В который раз убеждаюсь и утверждаюсь в мысли, что тишина и одиночество — для меня — живительное, сладостное благо. Именно в эти минуты, часы и дни я испытываю чувство, которое принято называть счастьем. Насладился я тишиной и одиночеством сполна в далекие детские годы, и вот теперь Бог дает, дал, подарил мне эти стены, покой, чистый воздух и часы одиноких раздумий. И никаких других благ, говорю я себе, мне не надо. “На свете счастья нет, а есть покой и воля” — повторяю часто пушкинские слова.
Только почему они, эти блага, покой и одиночество, многим людям недоступны? Почему они лишают себя их, избегают этих невосполнимых радостей и в суете своей считают даже их вредными, разрушительными? Почему многие теряют или просто не имеют природного внутреннего чутья и тешат себя в основном необузданными самомнениями? Почему, почему?..
…И так же неожиданно, как потух, загорелся наконец свет.
“Ах, какое это благо — свет! — подумал я, — Такое удобство!”
Включил приемник — и он сразу вернул меня из далеких воспоминаний в сегодняшние реалии: передавали о взрыве на шахте, о гибели многих людей, о самолете, упавшем на жилой дом, о том, что… Господи, сколько много тревожного, унижающего нашу сущность, и трагического в нашей жизни! Словно нами правит только один закон — от плохого к худшему.
И меня охватила какая-то капризная, та, мальчишечья досада: почему я не могу удержать, продлить или повторить то давнее состояние души, когда мне, полуголодному, не имеющему никаких благ, дышалось полной грудью и ничего не хотелось, и когда я тем не менее сознавал, что все у меня есть под руками, рядом, за окном, в огороде, в лесу и в поле? Зимой мечтал о лете, а летом забывал, что была зима.
Теперь я осознаю, что у меня действительно все есть, все доступно, что угодно душе, хотя душе угодно, замечаю, с каждым годом все меньше. Знаю я только одно: чего-то мне не хватает до боли в сердце.
А вот чего именно?
Видимо, не имеющий ничего или имеющий все, по-настоящему только и способен ощутить в себе, что же ему в самом деле надо в этой жизни.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПО БОЖЬЕЙ ВОЛЕ
Двое суток пуржит. И мороз под тридцать. Кажется, вся изба сотрясается от глухих вздохов ветра. Лес за рекой смутно проглядывается, над ним наплывами колышется белесая хмарь. С крыши перед окнами вихрится косицами снег. Про такую погоду у нас в деревне говорили — зима завихеривает.
Несколько раз выходил с деревянной лопатой, разгребал дорожки во дворе до дровяника и бани. И за воротами — чтоб знали, что дома, жив-здоров. А как будто и не рыл канавы: все тут же сравнивает снова под один горбатый намет. Снег крахмальносыпкий, на изломах слоится, скатывается с лопаты рафинадными ковалками.
Сидим в избе с псом, сумерничаем, смотрим в окна, я в одно, Верный — в другое, хотя смотреть там нечего и некого: стекла почти сплошь затянуло ледяными узорами. За полдня прошли на станцию и обратно электрик Юра да кочегар Саня.
Быстро темнеет.
И вдруг смолк на полузвуке приемник: похоже, погас свет. Щелкаю выключателем, убеждаюсь, что свет погас.
Мы сидим перед заледенелыми окнами, отстраненные друг от друга своими думами. Закладываю в печку приготовленные поленья, чиркаю спичку, береста с треском занимается — все веселее. И на самом деле, блики на стенах и потолке сразу погрузили в блаженную расслабленность и теплоту. Сразу в моей памяти до яви представились длинные темные вечера военного детства. Лучину и смолье в каминке попусту не жгли, коротали долгие зимние вечера у железной печки, которая топилась почти беспрерывно. Зажигали каминку только на время ужина. Да и там свет был ни к чему: мать подавала на стол картошку в мундирах, глиняную кружку молока или простокваши. В чашках стояла мороженая капуста или грибы, в основном грузди, волнушки, их насаливали мы кадушками. О хлебе только мечтали. Хлеба не ели досыта аж до сорок восьмого года. Я проглатывал картовины, выпивал кружку и садился на лавку у закуржавевшего окна, закутывался в отцовскую волчью доху. Сидел, скреб ногтем куржак, мечтал о лете, о теплом лесе, вспоминал, как гоняли с ребятами белок и бурундуков, собирали землянику, ковыряли серу, лазили за кедровыми шишками. Кот тоже скучал по лету, садился ко мне на колени, тихо мурлыкал свою бесконечную песню — она меня убаюкивала. А мурлыканье я принимал в самом деле за песню. Радио, электричества не было и в помине: свет появился в пятидесятые годы, как и радио — черные тарелки на стене. Когда начинало клонить в сон, я залазил на теплую русскую печь, которая занимала весь угол избы, клал под голову вложенные друг в дружку валенки, накрывался той же дохой и засыпал под тихие стоны отца. Мать с сестренкой спали на кровати. Старшие братья воевали на фронте.
…Проходит час, другой, третий, а мы так и сидим с псом перед заледенелыми окнами, слушаем вздохи пурги. В памяти своей я успел со многими перебеседовать, пересоветоваться, особенно с давно ушедшими в тот мир отцом, матерью, братьями. Кажется, до меня явственно долетают забытые голоса, и я как будто снова с ними — в согласии, спорах, сомнениях и тревогах. Мне представляется, я через стены, оттуда, из заснеженных пространств, а, может быть, в самом себе начинаю слышать вечность. Слышать и разговаривать с ней на языке надежды, предчувствий, догадок. Разве не сила подсознания владеет нашей волей и нашим душевным состоянием?
В который раз убеждаюсь и утверждаюсь в мысли, что тишина и одиночество — для меня — живительное, сладостное благо. Именно в эти минуты, часы и дни я испытываю чувство, которое принято называть счастьем. Насладился я тишиной и одиночеством сполна в далекие детские годы, и вот теперь Бог дает, дал, подарил мне эти стены, покой, чистый воздух и часы одиноких раздумий. И никаких других благ, говорю я себе, мне не надо. “На свете счастья нет, а есть покой и воля” — повторяю часто пушкинские слова.
Только почему они, эти блага, покой и одиночество, многим людям недоступны? Почему они лишают себя их, избегают этих невосполнимых радостей и в суете своей считают даже их вредными, разрушительными? Почему многие теряют или просто не имеют природного внутреннего чутья и тешат себя в основном необузданными самомнениями? Почему, почему?..
…И так же неожиданно, как потух, загорелся наконец свет.
“Ах, какое это благо — свет! — подумал я, — Такое удобство!”
Включил приемник — и он сразу вернул меня из далеких воспоминаний в сегодняшние реалии: передавали о взрыве на шахте, о гибели многих людей, о самолете, упавшем на жилой дом, о том, что… Господи, сколько много тревожного, унижающего нашу сущность, и трагического в нашей жизни! Словно нами правит только один закон — от плохого к худшему.
И меня охватила какая-то капризная, та, мальчишечья досада: почему я не могу удержать, продлить или повторить то давнее состояние души, когда мне, полуголодному, не имеющему никаких благ, дышалось полной грудью и ничего не хотелось, и когда я тем не менее сознавал, что все у меня есть под руками, рядом, за окном, в огороде, в лесу и в поле? Зимой мечтал о лете, а летом забывал, что была зима.
Теперь я осознаю, что у меня действительно все есть, все доступно, что угодно душе, хотя душе угодно, замечаю, с каждым годом все меньше. Знаю я только одно: чего-то мне не хватает до боли в сердце.
А вот чего именно?
Видимо, не имеющий ничего или имеющий все, по-настоящему только и способен ощутить в себе, что же ему в самом деле надо в этой жизни.