Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
КАРТОШКА
Было засушливое и не по-сибирски жаркое лето. В начале июня, посадив картошку, уехали на крымское побережье отдыхать, а когда вернулись через месяц, картошка уже отцветала. С окучиванием опоздали. Но все же огребли прижившие хилые кусты сухими горячими комьями.
Давно не помнили здесь такого пекла, как на склонах у Черного моря, все пожелтело, иссохло…
И наросло картошки мало — мелкая, неровная, как говорят в наших краях, худая. К радости нашей, осталось ведер пятнадцать-двадцать старой, прошлого урожая. На нее и положили все надежды. В глубоком погребке крупные клубни лежали как свежие.
Крепкие белые ростки начали появляться у прошлогодней лишь в октябре-ноябре. Мы их раз обломали, перебрали всю картошку, и она снова лежала до…
Заглянул однажды в отсек из горбыльков, поразился: клубни вновь проросли. А прошло с неделю, не больше. На этот раз пустили не ростки, а гроздья клубеньков. Самый большой с грецкий орех или виноградину, а там — поменьше, мельче и совсем горох.
Новый урожай — надо же! Сама же старая картошка оставалась вполне съедобной, хотя ядреность и вкус уже не те.
Пришел, стало быть, срок и дала потомство. И прибавляли детки в росте очень быстро. Посмотрел через недельку: те клубни, что были с орех, стали совсем ладными, крупнее голубиного яйца, а на некоторых — до куриного доходили.
Какая же сила, думал, сидя в прохладном погребке, заложена природой в этих неживых холодных клубнях, если они в таких неподходящих (считай, в полной темноте) условиях с такой настойчивостью совершают то, что им положено.
А еще подумалось: как бы не взрывоопасна оказалась земля и малопригодна для обитания человека, жизнь наша не иссякнет, не прекратится, раз есть на ней картошка!
В ПОЕЗДЕ
Тяжелая вагонная духота, заспанные, вялые лица пассажиров. Бубнит репродуктор, переговариваются картежники, пахнет арбузами, огурцами и людским потом… И хочется спать, — как хочется спать! Но от сна уже болят бока, ломит в голове.
— Десять копеек кучка, а в кучке одна штучка…
Это вошел разносчик, высокий жилистый старик в белой куртке. В руках у него плетеная корзина и огромный алюминиевый чайник.
Вагон вдруг оживает, начинается сползание с полок, расспросы, звенит мелочь.
— С мясом, с мясом пирожки! — выкрикивает старик привычным голосом. — Десять копеек кучка…
— Мне три пирожка.
— Есть какао.
— И какао, пожалуйста, стаканчик.
Старик подает что надо и продвигается дальше.
— Чай пить — себя морить. Пейте какао. Раз глотнешь — уснешь, два — не встанешь. От какао кровь густеет, голова пустеет, пузо толстеет.
Пирожки с ливером невкусные, горькие, но берут нарасхват: чего в вагоне не съесть со скуки? Да и старик уж больно занятен и деловит, не торгует, а словно раздает. Движения его темных, узловатых рук неторопливы и точны, сухое лицо с поседевшими усами кажется отрешонным и безразличным ко всему, что творится вокруг него, и только в глазах, потерявших свою былую синь и глубину, светится что-то насмешливое и старчески озорное, будто они говорят: “Мы, брат, свое дело знаем”.
— Пирожки с мясом, десять копеек кучка, а в кучке — одна штучка, — слышится его ровный бас в другом конце вагона.
Проходят минуты и вагон снова погружается в сонливое ожидание. Стучат колеса, плывут за окном столбы, будки, полустанки в тополях, стога, огороды и иногда натужно, тревожно гудит впереди электровоз.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
КАРТОШКА
Было засушливое и не по-сибирски жаркое лето. В начале июня, посадив картошку, уехали на крымское побережье отдыхать, а когда вернулись через месяц, картошка уже отцветала. С окучиванием опоздали. Но все же огребли прижившие хилые кусты сухими горячими комьями.
Давно не помнили здесь такого пекла, как на склонах у Черного моря, все пожелтело, иссохло…
И наросло картошки мало — мелкая, неровная, как говорят в наших краях, худая. К радости нашей, осталось ведер пятнадцать-двадцать старой, прошлого урожая. На нее и положили все надежды. В глубоком погребке крупные клубни лежали как свежие.
Крепкие белые ростки начали появляться у прошлогодней лишь в октябре-ноябре. Мы их раз обломали, перебрали всю картошку, и она снова лежала до…
Заглянул однажды в отсек из горбыльков, поразился: клубни вновь проросли. А прошло с неделю, не больше. На этот раз пустили не ростки, а гроздья клубеньков. Самый большой с грецкий орех или виноградину, а там — поменьше, мельче и совсем горох.
Новый урожай — надо же! Сама же старая картошка оставалась вполне съедобной, хотя ядреность и вкус уже не те.
Пришел, стало быть, срок и дала потомство. И прибавляли детки в росте очень быстро. Посмотрел через недельку: те клубни, что были с орех, стали совсем ладными, крупнее голубиного яйца, а на некоторых — до куриного доходили.
Какая же сила, думал, сидя в прохладном погребке, заложена природой в этих неживых холодных клубнях, если они в таких неподходящих (считай, в полной темноте) условиях с такой настойчивостью совершают то, что им положено.
А еще подумалось: как бы не взрывоопасна оказалась земля и малопригодна для обитания человека, жизнь наша не иссякнет, не прекратится, раз есть на ней картошка!
В ПОЕЗДЕ
Тяжелая вагонная духота, заспанные, вялые лица пассажиров. Бубнит репродуктор, переговариваются картежники, пахнет арбузами, огурцами и людским потом… И хочется спать, — как хочется спать! Но от сна уже болят бока, ломит в голове.
— Десять копеек кучка, а в кучке одна штучка…
Это вошел разносчик, высокий жилистый старик в белой куртке. В руках у него плетеная корзина и огромный алюминиевый чайник.
Вагон вдруг оживает, начинается сползание с полок, расспросы, звенит мелочь.
— С мясом, с мясом пирожки! — выкрикивает старик привычным голосом. — Десять копеек кучка…
— Мне три пирожка.
— Есть какао.
— И какао, пожалуйста, стаканчик.
Старик подает что надо и продвигается дальше.
— Чай пить — себя морить. Пейте какао. Раз глотнешь — уснешь, два — не встанешь. От какао кровь густеет, голова пустеет, пузо толстеет.
Пирожки с ливером невкусные, горькие, но берут нарасхват: чего в вагоне не съесть со скуки? Да и старик уж больно занятен и деловит, не торгует, а словно раздает. Движения его темных, узловатых рук неторопливы и точны, сухое лицо с поседевшими усами кажется отрешонным и безразличным ко всему, что творится вокруг него, и только в глазах, потерявших свою былую синь и глубину, светится что-то насмешливое и старчески озорное, будто они говорят: “Мы, брат, свое дело знаем”.
— Пирожки с мясом, десять копеек кучка, а в кучке — одна штучка, — слышится его ровный бас в другом конце вагона.
Проходят минуты и вагон снова погружается в сонливое ожидание. Стучат колеса, плывут за окном столбы, будки, полустанки в тополях, стога, огороды и иногда натужно, тревожно гудит впереди электровоз.