Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
В РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Голоса возникли, нет, странные голоса ворвались в тишину так внезапно, неестественно, что, казалось, будто они идут от тех, кто находился под этими крестами и пирамидками. Какие-то торжествующие хриплые выкрики и стоны катились на них…
А до этого лес был переполнен птичьим щебетом и свистом. По толстой раскидистой сосне, что росла рядом, шмыгала белка, зло цокала, устраивалась в пазухах сучьев, наблюдала с верхотуры на живых людей — они ей мешали.
Внизу в оградке с голубой пирамидкой и красной звездочкой сидели за низким столиком инженер-электроник Снетков, жена его и дочь-девятиклассница.
Ну, и сын… Сын — на портрете, солдат первого года службы.
В затяжелевшей от одной стопки голове Снеткова сейчас мельтешили мысли-вопросы, как на дисплее: где, вот, держится память о сыне, в ком, в чем? Здесь этот птичий восторженный высвист ее разносит по земле, или она там, под чужим южным небом витает, пролитой кровью взывает на бой с черной злобой? Или?.. Ах, жизни людские, какой ценой они обозначены и как? Приходят и уходят…
На даче в сарае за верстаком Снетков вчера наткнулся на рамку — наспех сколоченный четырехугольник из реек. Он сам его сколачивал, сам строгал. Сыну и месяца не было, когда они привезли его на дачу. И до года он спая в этой самодельной зыбке, обшитой парусиной. А три месяца назад уложили вот сюда, под эту пирамидку, не раскрывая цинкового гроба.
А голоса между тем приближались и вскоре между оградками и деревьями замелькали люди — ребятишки и взрослые в длинных цветастых одеяниях.
— Я же говорила, что это они, — сказала жена Снеткова, глядя вверх, в ветки деревьев. — И птицы даже умолкли. И птицы их боятся. Когда мы шли, я видела: они толпились у входа.
— Это же!.. — дочь уткнулась в колени, заплакала навзрыд. — Это… Хватать с могил, оскорблять память — это же мерзость, я не знаю, как назвать!.. Хуже варварства, хуже!.. Пусть птички, белки… природа одна, а они…
— Успокойся, доча, — гладила мать дочь по голове. — Успокойся. Белки, птички, конечно… А это вообще нелюди, никтоши, правильно их называет наша бабка.
— Так почему милиции нет? — дочь выпрямилась, вытерла ладонями заплаканное, гневное лицо, поправила волосы. — Хоть бы один в такой день, разве не знают?!. А давайте сидеть, пока они не исчезнут. Саша не простит нам…
Голоса организованной полосой проносились мимо, ребятишки да взрослые, шныряя между оградками, предусмотрительно обегали те могилы, где еще сидели люди. Прошло немного времени, и они, голоса, растворились совсем в легком шуме деревьев.
Солнце пронизывало красным светом разноцветные оградки, памятники и кресты, стволы сосен и берез — все здесь казалось нездешним, неземным, никто и ничто здесь не подчинялось течению времени.
Когда Снетковы вышли за ограду кладбища, у четырех повозок-фургонов толпились они, усаживались, обкладывались толстыми мешками и сумками, колготили на разные голоса, как черти после очередного шабаша. Усатые, взлохмаченные мужики, сидящие впереди, тронули лошадей, и кавалькада под звонкий перестук копыт по асфальту — цук-цок-цук-цок-цук-цок-цук-цок-цук-цок — двинулась по направлению к городу.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
В РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Голоса возникли, нет, странные голоса ворвались в тишину так внезапно, неестественно, что, казалось, будто они идут от тех, кто находился под этими крестами и пирамидками. Какие-то торжествующие хриплые выкрики и стоны катились на них…
А до этого лес был переполнен птичьим щебетом и свистом. По толстой раскидистой сосне, что росла рядом, шмыгала белка, зло цокала, устраивалась в пазухах сучьев, наблюдала с верхотуры на живых людей — они ей мешали.
Внизу в оградке с голубой пирамидкой и красной звездочкой сидели за низким столиком инженер-электроник Снетков, жена его и дочь-девятиклассница.
Ну, и сын… Сын — на портрете, солдат первого года службы.
В затяжелевшей от одной стопки голове Снеткова сейчас мельтешили мысли-вопросы, как на дисплее: где, вот, держится память о сыне, в ком, в чем? Здесь этот птичий восторженный высвист ее разносит по земле, или она там, под чужим южным небом витает, пролитой кровью взывает на бой с черной злобой? Или?.. Ах, жизни людские, какой ценой они обозначены и как? Приходят и уходят…
На даче в сарае за верстаком Снетков вчера наткнулся на рамку — наспех сколоченный четырехугольник из реек. Он сам его сколачивал, сам строгал. Сыну и месяца не было, когда они привезли его на дачу. И до года он спая в этой самодельной зыбке, обшитой парусиной. А три месяца назад уложили вот сюда, под эту пирамидку, не раскрывая цинкового гроба.
А голоса между тем приближались и вскоре между оградками и деревьями замелькали люди — ребятишки и взрослые в длинных цветастых одеяниях.
— Я же говорила, что это они, — сказала жена Снеткова, глядя вверх, в ветки деревьев. — И птицы даже умолкли. И птицы их боятся. Когда мы шли, я видела: они толпились у входа.
— Это же!.. — дочь уткнулась в колени, заплакала навзрыд. — Это… Хватать с могил, оскорблять память — это же мерзость, я не знаю, как назвать!.. Хуже варварства, хуже!.. Пусть птички, белки… природа одна, а они…
— Успокойся, доча, — гладила мать дочь по голове. — Успокойся. Белки, птички, конечно… А это вообще нелюди, никтоши, правильно их называет наша бабка.
— Так почему милиции нет? — дочь выпрямилась, вытерла ладонями заплаканное, гневное лицо, поправила волосы. — Хоть бы один в такой день, разве не знают?!. А давайте сидеть, пока они не исчезнут. Саша не простит нам…
Голоса организованной полосой проносились мимо, ребятишки да взрослые, шныряя между оградками, предусмотрительно обегали те могилы, где еще сидели люди. Прошло немного времени, и они, голоса, растворились совсем в легком шуме деревьев.
Солнце пронизывало красным светом разноцветные оградки, памятники и кресты, стволы сосен и берез — все здесь казалось нездешним, неземным, никто и ничто здесь не подчинялось течению времени.
Когда Снетковы вышли за ограду кладбища, у четырех повозок-фургонов толпились они, усаживались, обкладывались толстыми мешками и сумками, колготили на разные голоса, как черти после очередного шабаша. Усатые, взлохмаченные мужики, сидящие впереди, тронули лошадей, и кавалькада под звонкий перестук копыт по асфальту — цук-цок-цук-цок-цук-цок-цук-цок-цук-цок — двинулась по направлению к городу.