Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ТРИНАДЦАТАЯ ЗАРПЛАТА
— Наконец-то, наконец-то! — издалека закричал Зыков.
У доски объявлений толпились мужички, Зыков дурашливо растолкал всех, прошелся острыми глазами сверху вниз по колонкам, панически запричитал:
— А-а-у! У-а-а!.. Боже милостивый, что творится, что деется!.. Мать моя женщина… Подозреваю почерк Геббельса, ей-бо, бля буду! Мазуту очередную гонят, гады, — вот те и перестройка! Где в этом списке конторские крысы, я вас спрашиваю, а? Смотрите, смотрите внимательно.
И все ахнули: в самом деле, в списке никого из конторских не оказалось — только водители да слесари, да механики, ну и уборщицы.
— Убедились? — торжествовал Зыков. — Вот так нам и надо! Разведка мне донесла… эй, братцы, беги сюда — новость!
На крик сбежались кто был поблизости — ремонтники, собиравшиеся уезжать в рейсы шоферы. Неспешно подошел механик Шмаков — набросились на него, хотя он был в этом списке, — тот только хитро ухмыльнулся в пышные усы.
Решили тут же идти к начальнику автобазы. И дружно двинулись во главе с Зыковым — семь человек набралось в делегацию.
Рафаил Моисеевич сидел в своем кресле в шапке и в шубе в окружении заместителей и начальников отделов, тоже в верхних одеждах, — в кабинете что-то случилось с отоплением. У окна возился Коля Котов — навешивал новую батарею.
Встретил делегацию Рафаил Моисеевич с хорошо сделанной приветливой улыбкой, по-отечески пожурил:
— Что вы, друзья мои, вламываетесь с утра пораньше, у нас совещание. Идите по рабочим местам. Это ты, Зыков, мутишь воду?
— Я, Рафаил Моисеевич, — широко улыбнулся Зыков. — Больше некому.
— Некому, уверен.
— Не даем мы вам весело жить, ага.
— Понравилась, вижу, перестройка и гласность.
— Сыты по горло, — заговорили ребята. — И мы давно перестроились.
— А списки, кстати, в управлении на утверждении. После обеда — все дружно тринадцатую получать. Все, друзья мои, вы нам мешаете.
Так водители и удалились, сконфуженные, обозленные на Зыкова, на себя и на начальника, которого за глаза чаще всего обзывали Геббельсом. И не только потому, что у него фамилия похожая — Геберс. Рафаила Моисеевича недолюбливали многие на автобазе именно за эту его сладкую обезоруживающую ухмылку, которую он носил почти всегда на своем узком лице. Даже часто случается, кто из шоферов и пошлет его куда подальше, — он и на это эффектно отвешивал нижнюю губу и подолгу сверлил коричневыми выпуклыми глазами. Улыбался. И словно запоминал.
Случай с тринадцатой прошел бы бесследно, но Зыкова, пронырливого и въедливого баламута, будто кольнуло в одно место: он решил проверить свои подозрения непременно и немедленно. У склада запчастей он наткнулся на "афганца” Володю Климова (тот на его старой "Татре" работал).
— Слушай, дед, — схватил он его за локоть. — Ты мне и нужен.
— Зачем? — насторожился Володя, ничего серьезного от Зыкова он не ждал.
— На тебя обращены влюбленные глаза одной…
— А!.. — отмахнулся Володя, подобные разговоры он уже слышал.
Речь шала о табельщице Гале, которая, похоже, влюбилась в
Володю с первого взгляда, но она была не в его вкусе, хотя и задевала как-то за живое своими трепещущими синими глазами.
— Ну пригласи ее на танцы, загляни девке в душу, Вов-ва? — отчаянно уговаривал Зыков. — Ты ей, глазастой овечке, счастливые минуты подаришь, поверь. А потом, как бы мимоходом, так и так, Галюнчик, мол, дай, пожалуйста (обязательно "пожалуйста" не забудь сказать!), списочек конторских, мол, пожалуйста, шоферы первой колонны просят, будь нашей союзницей, за рабочую солидарность. На сознательность дави, Вова, ври, если хочешь, но красиво.
Хоть и с неохотой, но согласился Володя и минут через пятнадцать действительно доставил список — каким путем он вытянул у Гали, Зыков и спрашивать не стал. В списке значилось: конторским тринадцатой начислено не по 360–380 рэ, как водителям, а 600–700, а "головке" — тем аж к тысяче?
Зыков бегал по автобазе и, как флагом, размахивал этим списком. Вскоре все сбежались в красный уголок, кого успели, вернули с рейсов, а кто уехал, вызвали по телефону. Первым взглянул на "сидячую забастовку" Бабошин, "профсоюзный бог", поводил очками поверх рядов, пробормотал:
— Ково вы, ребята, затеяли, не серьезно, я вам скажу.
— Зови всю "тройку"? — кричали ему. — Разберемся на месте. Зови? Не то за руки сейчас приведем?
Через некоторое время явился парторг Савченков, призвал всех "к дисциплине и организованности", предложил разойтись по рабочим местам. Его и слышать никто не желал — требовали "на ковер" весь "треугольник".
Так в крике и гаме пролетел час. Приехал вызванный кем-то по телефону начальник областного транспортного управления Сапрыкин. Он и ввел на сцену "тройку" под гробовое молчание зала, сам произнес короткую речь, особо подчеркнул, даже трижды повторил, "что перестройка — это не вседозволенность и анархия, а высокая сознательность и порядок" — его терпеливо выслушали. Тогда он, ободренный вниманием, предоставил слово начальнику автобазы.
Рафаил Моисеевич встал, как всегда, неспешно, будто в замедленной съемке, отвесил нижнюю губу в значительной улыбке для всех, открыл рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали сказать — поднялся сплошной рев, визг, топанье ногами, свист, выкрики:
— Не нужно нам такое начальство!
— Долой! Вон!
— Пусть подают заявления! Подпишем коллективно!
— Вся "тройка"!
— Пусть уходят!
Как ни пытался Рафаил Моисеевич, улучая моменты, что-то произнести, негодующий вой поднимался с новой и нарастающей силой. Длилось это многоборство минут десять, а может и больше. Казалось, сам воздух в тесном помещении накалился от этого дружного гнева.
Сапрыкин наконец не выдержал, вышел к краю стола, безнадежно развел руки, указал Рафаилу Моисеевичу взглядом на дверь. И тот, согнувшись, покинул красный уголок при полной тишине, а следом за ним — Бабошин и Савченков. Сапрыкин, заигрывающе и неловко поулыбавшись, тоже вышел, что-то жестикулируя самому себе.
Зыкин, смотревший накануне по телевизору фильм про Петра I, выкрикнул:
— Виктория!
Зал поддержал его одобрительным гулом.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ТРИНАДЦАТАЯ ЗАРПЛАТА
— Наконец-то, наконец-то! — издалека закричал Зыков.
У доски объявлений толпились мужички, Зыков дурашливо растолкал всех, прошелся острыми глазами сверху вниз по колонкам, панически запричитал:
— А-а-у! У-а-а!.. Боже милостивый, что творится, что деется!.. Мать моя женщина… Подозреваю почерк Геббельса, ей-бо, бля буду! Мазуту очередную гонят, гады, — вот те и перестройка! Где в этом списке конторские крысы, я вас спрашиваю, а? Смотрите, смотрите внимательно.
И все ахнули: в самом деле, в списке никого из конторских не оказалось — только водители да слесари, да механики, ну и уборщицы.
— Убедились? — торжествовал Зыков. — Вот так нам и надо! Разведка мне донесла… эй, братцы, беги сюда — новость!
На крик сбежались кто был поблизости — ремонтники, собиравшиеся уезжать в рейсы шоферы. Неспешно подошел механик Шмаков — набросились на него, хотя он был в этом списке, — тот только хитро ухмыльнулся в пышные усы.
Решили тут же идти к начальнику автобазы. И дружно двинулись во главе с Зыковым — семь человек набралось в делегацию.
Рафаил Моисеевич сидел в своем кресле в шапке и в шубе в окружении заместителей и начальников отделов, тоже в верхних одеждах, — в кабинете что-то случилось с отоплением. У окна возился Коля Котов — навешивал новую батарею.
Встретил делегацию Рафаил Моисеевич с хорошо сделанной приветливой улыбкой, по-отечески пожурил:
— Что вы, друзья мои, вламываетесь с утра пораньше, у нас совещание. Идите по рабочим местам. Это ты, Зыков, мутишь воду?
— Я, Рафаил Моисеевич, — широко улыбнулся Зыков. — Больше некому.
— Некому, уверен.
— Не даем мы вам весело жить, ага.
— Понравилась, вижу, перестройка и гласность.
— Сыты по горло, — заговорили ребята. — И мы давно перестроились.
— А списки, кстати, в управлении на утверждении. После обеда — все дружно тринадцатую получать. Все, друзья мои, вы нам мешаете.
Так водители и удалились, сконфуженные, обозленные на Зыкова, на себя и на начальника, которого за глаза чаще всего обзывали Геббельсом. И не только потому, что у него фамилия похожая — Геберс. Рафаила Моисеевича недолюбливали многие на автобазе именно за эту его сладкую обезоруживающую ухмылку, которую он носил почти всегда на своем узком лице. Даже часто случается, кто из шоферов и пошлет его куда подальше, — он и на это эффектно отвешивал нижнюю губу и подолгу сверлил коричневыми выпуклыми глазами. Улыбался. И словно запоминал.
Случай с тринадцатой прошел бы бесследно, но Зыкова, пронырливого и въедливого баламута, будто кольнуло в одно место: он решил проверить свои подозрения непременно и немедленно. У склада запчастей он наткнулся на "афганца” Володю Климова (тот на его старой "Татре" работал).
— Слушай, дед, — схватил он его за локоть. — Ты мне и нужен.
— Зачем? — насторожился Володя, ничего серьезного от Зыкова он не ждал.
— На тебя обращены влюбленные глаза одной…
— А!.. — отмахнулся Володя, подобные разговоры он уже слышал.
Речь шала о табельщице Гале, которая, похоже, влюбилась в
Володю с первого взгляда, но она была не в его вкусе, хотя и задевала как-то за живое своими трепещущими синими глазами.
— Ну пригласи ее на танцы, загляни девке в душу, Вов-ва? — отчаянно уговаривал Зыков. — Ты ей, глазастой овечке, счастливые минуты подаришь, поверь. А потом, как бы мимоходом, так и так, Галюнчик, мол, дай, пожалуйста (обязательно "пожалуйста" не забудь сказать!), списочек конторских, мол, пожалуйста, шоферы первой колонны просят, будь нашей союзницей, за рабочую солидарность. На сознательность дави, Вова, ври, если хочешь, но красиво.
Хоть и с неохотой, но согласился Володя и минут через пятнадцать действительно доставил список — каким путем он вытянул у Гали, Зыков и спрашивать не стал. В списке значилось: конторским тринадцатой начислено не по 360–380 рэ, как водителям, а 600–700, а "головке" — тем аж к тысяче?
Зыков бегал по автобазе и, как флагом, размахивал этим списком. Вскоре все сбежались в красный уголок, кого успели, вернули с рейсов, а кто уехал, вызвали по телефону. Первым взглянул на "сидячую забастовку" Бабошин, "профсоюзный бог", поводил очками поверх рядов, пробормотал:
— Ково вы, ребята, затеяли, не серьезно, я вам скажу.
— Зови всю "тройку"? — кричали ему. — Разберемся на месте. Зови? Не то за руки сейчас приведем?
Через некоторое время явился парторг Савченков, призвал всех "к дисциплине и организованности", предложил разойтись по рабочим местам. Его и слышать никто не желал — требовали "на ковер" весь "треугольник".
Так в крике и гаме пролетел час. Приехал вызванный кем-то по телефону начальник областного транспортного управления Сапрыкин. Он и ввел на сцену "тройку" под гробовое молчание зала, сам произнес короткую речь, особо подчеркнул, даже трижды повторил, "что перестройка — это не вседозволенность и анархия, а высокая сознательность и порядок" — его терпеливо выслушали. Тогда он, ободренный вниманием, предоставил слово начальнику автобазы.
Рафаил Моисеевич встал, как всегда, неспешно, будто в замедленной съемке, отвесил нижнюю губу в значительной улыбке для всех, открыл рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали сказать — поднялся сплошной рев, визг, топанье ногами, свист, выкрики:
— Не нужно нам такое начальство!
— Долой! Вон!
— Пусть подают заявления! Подпишем коллективно!
— Вся "тройка"!
— Пусть уходят!
Как ни пытался Рафаил Моисеевич, улучая моменты, что-то произнести, негодующий вой поднимался с новой и нарастающей силой. Длилось это многоборство минут десять, а может и больше. Казалось, сам воздух в тесном помещении накалился от этого дружного гнева.
Сапрыкин наконец не выдержал, вышел к краю стола, безнадежно развел руки, указал Рафаилу Моисеевичу взглядом на дверь. И тот, согнувшись, покинул красный уголок при полной тишине, а следом за ним — Бабошин и Савченков. Сапрыкин, заигрывающе и неловко поулыбавшись, тоже вышел, что-то жестикулируя самому себе.
Зыкин, смотревший накануне по телевизору фильм про Петра I, выкрикнул:
— Виктория!
Зал поддержал его одобрительным гулом.