Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПАСТУШИЙ СТАН
Всего-то и надо было пройти метров двести вдоль станционных путей, чтобы оказаться в этой лесной благости. Здесь я сразу отпускаю Верного с поводка. Можно и раньше давать ему свободу, но он, дурень, иногда убегает к дороге, бросается на машины. Зато в лесу шалеет от радости, носится кругами, убегает в дебри, возвращается с ликующими глазами, которые говорят: "Я здесь!.." Я взмахиваю палкой, и он уносится трехметровыми прыжками по дороге.
Дорога в две колеи. Когда-то тут проезжали на машине или на тракторе, теперь не ездят, и они, колеи, заросли густой зеленью пырея, подорожника. Идти по этим мягким коврам — одно наслаждение. Тишина леса завораживает, и ты начинаешь ею дышать, жить.
Минут через двадцать дорога выводит нас на круглую поляну, окаймленную молодым сосновым подростом. Кое-где из темной зелени сосен и елей полыхают на солнце золотыми гривами березы — первый наряд осени.
На солнечной стороне поляны всегда растут рыжики — самые любимые мои грибы. Место это я оберегаю, храню как тайну. Но нынче не идут рыжики, засиделись где-то глубоко в земле. Проверял несколько дней назад — пусто.
Опускаюсь на колени, крещусь, начинаю шариться пальцами в густой траве. Верный подбегает, сует нос заполошно и торопливо туда-сюда, фыркает в досаде и исчезает в сосняке, показывая всем своим видом, что это занятие ему неинтересно и у него совсем другие заботы.
А сердце мое подпрыгивает в радости: ладонь моя нащупывает и накрывает прохладную упругую выпуклость — это он, рыжик! Первый нынче. Я не спешу его срывать, лежу в траве и потихоньку освобождаю его от травинок, которые опутали его густой сетью.
Эту поляну и тайну рыжиков на ней открыл мне один человек по имени Рудик, который родился и жил в поселке до службы в армии. Потом он работал где-то на Урале, приезжал иногда летом в гости, потом… потом спился. Дядя его, Афанасий Николаевич, фронтовик, со следами на обезображенном в самолетном пожаре лице часто жаловался мне, что племянник его пристрастился в последнее время "к какому-то зелью". Прошлой осенью нашли его возле вокзальной котельной мертвым.
У меня к Рудику всегда теплится трогательное чувство святости, родства, благодарности. Ведь и он когда-то вот так же ползал на коленях и радовался каждому рыжику и, наверно, как и я, целовал в макушку эти прекрасные дары природы. После него никто, кроме меня, скорее всего, и не ведает, что они произрастают именно тут, на опушке сосняка под солнечным припеком. Все, я не раз замечал, торопливо обходят это место и спешат в лесную густоту, где есть всякие грибы, но нет рыжиков. Можно сказать, Рудик оставил мне наследство.
Бывали годы, когда я набирал с ведро, а то и больше рыжиков на этом месте. И каких рыжиков! Ядреных, крепких, истекающих в корне сладким соком — золотые червонцы, а не грибы.
И на этот раз мне повезло. Сколько я ползал по траве, час, три ли, не знаю, но набрал, пожалуй, больше килограмма. Пес давно набегался, отлеживался рядом под теплым сентябрьским солнцем.
Идем обратно не торопясь. На другом краю поляны под двумя соснами замечаю следы большого кострища — стоянка пастуха. У сосны протоптанный кружок, коряжина у ствола в виде полукресла, две палки приставлены к стволу. Одна большая, скотину гонять, другая вроде ботажка, резная, из черемухи. По коре — опояски в форме кубиков, квадратиков, продольные прорези, завитушки, винтовые нарезки. В детстве мы сильно увлекались такими вырезками на черемуховых палках — как приятно вернуться в детство!
Поднимаю по другую сторону сосны измятое ведро, под ним — две берестины и в маленькой бутылочке соль. И у меня тут же возникает желание развести костер, благо спички в кармане. Припасенную бересту брать не решаюсь, иду в лес, надираю своей бересты, ломаю сучков и веток — костер готов! А через несколько минут держу над огнем пять рыжиков, нанизанных на прутик и подсоленных из бутылочки. На грибах тут же появляются желтые пузырьки, шипят, лопаются. Жарить рыжики много и не требуется. Съедаю я их один за другим с азартным наслаждением. Господи, до чего же вкусны и добры хрусткие, пахнущие дымком рыжечки — тоже далекое увлечение детства! Часто мы, ребятня голодных военных лет, жарили на прутиках сыроежки и рыжики.
А в сущности что человеку надо? Этот лес, тишина и то, что он, лес, дарит нам — тепло костра и эти чудные грибы. Видимо, скоро придет время и все вернутся в лес и продолжат жизнь, которой жили наши предки многие тысячелетия. Короткий, комфортный и азартный век, похоже, кончается, чад и яд скоро поглотят все живое, а кто и что останется — им спасение в лесу.
С этими грустными мыслями возвращаюсь теми же ковровыми дорожками домой — и это дивное лесное настроение не покидает меня весь день. И ночью мне снились рыжики и моя поляна в сосновом аромате.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПАСТУШИЙ СТАН
Всего-то и надо было пройти метров двести вдоль станционных путей, чтобы оказаться в этой лесной благости. Здесь я сразу отпускаю Верного с поводка. Можно и раньше давать ему свободу, но он, дурень, иногда убегает к дороге, бросается на машины. Зато в лесу шалеет от радости, носится кругами, убегает в дебри, возвращается с ликующими глазами, которые говорят: "Я здесь!.." Я взмахиваю палкой, и он уносится трехметровыми прыжками по дороге.
Дорога в две колеи. Когда-то тут проезжали на машине или на тракторе, теперь не ездят, и они, колеи, заросли густой зеленью пырея, подорожника. Идти по этим мягким коврам — одно наслаждение. Тишина леса завораживает, и ты начинаешь ею дышать, жить.
Минут через двадцать дорога выводит нас на круглую поляну, окаймленную молодым сосновым подростом. Кое-где из темной зелени сосен и елей полыхают на солнце золотыми гривами березы — первый наряд осени.
На солнечной стороне поляны всегда растут рыжики — самые любимые мои грибы. Место это я оберегаю, храню как тайну. Но нынче не идут рыжики, засиделись где-то глубоко в земле. Проверял несколько дней назад — пусто.
Опускаюсь на колени, крещусь, начинаю шариться пальцами в густой траве. Верный подбегает, сует нос заполошно и торопливо туда-сюда, фыркает в досаде и исчезает в сосняке, показывая всем своим видом, что это занятие ему неинтересно и у него совсем другие заботы.
А сердце мое подпрыгивает в радости: ладонь моя нащупывает и накрывает прохладную упругую выпуклость — это он, рыжик! Первый нынче. Я не спешу его срывать, лежу в траве и потихоньку освобождаю его от травинок, которые опутали его густой сетью.
Эту поляну и тайну рыжиков на ней открыл мне один человек по имени Рудик, который родился и жил в поселке до службы в армии. Потом он работал где-то на Урале, приезжал иногда летом в гости, потом… потом спился. Дядя его, Афанасий Николаевич, фронтовик, со следами на обезображенном в самолетном пожаре лице часто жаловался мне, что племянник его пристрастился в последнее время "к какому-то зелью". Прошлой осенью нашли его возле вокзальной котельной мертвым.
У меня к Рудику всегда теплится трогательное чувство святости, родства, благодарности. Ведь и он когда-то вот так же ползал на коленях и радовался каждому рыжику и, наверно, как и я, целовал в макушку эти прекрасные дары природы. После него никто, кроме меня, скорее всего, и не ведает, что они произрастают именно тут, на опушке сосняка под солнечным припеком. Все, я не раз замечал, торопливо обходят это место и спешат в лесную густоту, где есть всякие грибы, но нет рыжиков. Можно сказать, Рудик оставил мне наследство.
Бывали годы, когда я набирал с ведро, а то и больше рыжиков на этом месте. И каких рыжиков! Ядреных, крепких, истекающих в корне сладким соком — золотые червонцы, а не грибы.
И на этот раз мне повезло. Сколько я ползал по траве, час, три ли, не знаю, но набрал, пожалуй, больше килограмма. Пес давно набегался, отлеживался рядом под теплым сентябрьским солнцем.
Идем обратно не торопясь. На другом краю поляны под двумя соснами замечаю следы большого кострища — стоянка пастуха. У сосны протоптанный кружок, коряжина у ствола в виде полукресла, две палки приставлены к стволу. Одна большая, скотину гонять, другая вроде ботажка, резная, из черемухи. По коре — опояски в форме кубиков, квадратиков, продольные прорези, завитушки, винтовые нарезки. В детстве мы сильно увлекались такими вырезками на черемуховых палках — как приятно вернуться в детство!
Поднимаю по другую сторону сосны измятое ведро, под ним — две берестины и в маленькой бутылочке соль. И у меня тут же возникает желание развести костер, благо спички в кармане. Припасенную бересту брать не решаюсь, иду в лес, надираю своей бересты, ломаю сучков и веток — костер готов! А через несколько минут держу над огнем пять рыжиков, нанизанных на прутик и подсоленных из бутылочки. На грибах тут же появляются желтые пузырьки, шипят, лопаются. Жарить рыжики много и не требуется. Съедаю я их один за другим с азартным наслаждением. Господи, до чего же вкусны и добры хрусткие, пахнущие дымком рыжечки — тоже далекое увлечение детства! Часто мы, ребятня голодных военных лет, жарили на прутиках сыроежки и рыжики.
А в сущности что человеку надо? Этот лес, тишина и то, что он, лес, дарит нам — тепло костра и эти чудные грибы. Видимо, скоро придет время и все вернутся в лес и продолжат жизнь, которой жили наши предки многие тысячелетия. Короткий, комфортный и азартный век, похоже, кончается, чад и яд скоро поглотят все живое, а кто и что останется — им спасение в лесу.
С этими грустными мыслями возвращаюсь теми же ковровыми дорожками домой — и это дивное лесное настроение не покидает меня весь день. И ночью мне снились рыжики и моя поляна в сосновом аромате.