Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
МУНЬКА
Дорогие места детства… Каждый из нас держит их в памяти и стремится к ним вернуться. У нас, детей войны, их было много и связаны они чаще всего с добыванием еды и утолением голода.
Как праздник, который мы устраивали сами себе, вспоминается сегодня ловля муньки — крохотной, с мизинец, юркой рыбешки — в озере километрах в двух от деревни, где ее кишмя кишело.
Откуда взялось такое название рыбки — не знаю. Но знаю, что так ее называли только в нашей сельской округе. Заглянул в словарь Даля, там есть слово "мунда — рыба вьюн" и слово "муньга — что значит — ротозей, разиня, соня, вялый, лентяй". Скорее всего, отсюда и родилось это название. Хотя рыбешку эту не назовешь вялой и ленивой, это рыба — проныра, она трепыхалась и над водой и под водой.
Сезон ловли муньки начинался с теплом, ближе к Троице.
Троица, Троица, земля, травой покроется, — это из частушки тех лет. Собирались с ярким утренним солнцем, как по уговору, со всей деревни старики, старухи, молодые девки, парни, ну и мы, малышня — из Вятского края, Нового переулка и из нашего Глухого угла. Запасались снастями — ведрами, тазами, корзинами, и к ним обязательно подбирали по размеру тряпицы, обрывки веревок или шпагатины, ну, и катышок теста, который мать приготовила с вечера. Сама она, не помню, чтобы ходила за мунькой: дома хватало работы да и хворала часто. Отец тоже в работе с лошадьми, не до муньки было.
Дорогой, которая, казалось, тянулась бесконечно долго, мы успевали полакомиться пучками. Обчищали колючую шкурку и съедали молодые и сочные побеги целиком, вместе с цветом в тугой обертке, который считается особенно вкусным и сытным. А га задубевших дудок заготавливали сикалки: срезали по суставу, прокалывали в перегородке дырочку, в трубку вставляли крепкий прутик с намотанной на конце паклей или тряпицей — получалось подобие велосипедного насоса.
До поскотины и особенно полями останавливались, дед Панфил, который часто ходил с нами рыбачить, или кто из бабок рассказывали о ранешией единоличной жизни, показывали места, где размещались поднавесы, тока, куда ставились скирды, как сытно жили тогда и ладили — мы впитывали все эти истории. Нам, семилетним, они казались далекими и давними, хотя происходило это каких-то четырнадцать лет назад. Каждый измерял свой опыт житейский с высоты возраста.
И вот оно — наше любимое озеро Круглое. Оно действительно круглое в широкой впадине соснового ленточного бора.
Водная гладь залита солнцем, середина сияла голубизной неба, а береговые пространства сверкали золотом зарослей кувшинок-лилий, кубышек с ярко-зелеными лопушками листьев, распластанных пятнами и кругами на неподвижной глади воды, узорами ряски, подводного мха-плауна, черных шишек рогоза, пышных метелок тростника-сусака, осоки. И над всем этим разноцветным ковром порхали, искрились в лучах солнца стрекозы, носились крикливые кулички. Постепенно, с долгим оглядом берегов, окрестности словно заново наполнялись стрекотом, заливистым пением птичек в березняках, печальными выкриками журавлей, кукованием кукушек, кряканьем уток-чирков — здесь был свой мир и свое неповторимое состояние жизни природы.
Свыкнувшись в этой новой обстановке, каждый принимался за подготовку снастей: на ведра и тазы накидывали тряпки с круглой дырочкой посредине, завязывали по краю веревкой, на конец ее привязывали сухую ивовую палку, вокруг дырочки обмазывали тестом. Тестом распоряжалась сестра Анька, мне не доверяла. Она его размочила немного, размяла как следует, бросила несколько отщипков внутрь. У нас было три ведра и таз — вся наша снасть. И приготовив все, мы заходили по пояс в озеро, разгоняли ногами тину, подводный мох, опускали посудины на дно. Палки служили приметой места.
Улов полагалось ждать минут двадцать или с полчаса. А тем временем возле каждой кучки людей на берегу появились костры. Мы набирали в сикалки воды, носились по траве, брызгались друг в друга — радости и визгу не было конца. Девчонки успели уже нарвать лилий, сидели, плели венки, обряжали ими головы, крутились парами, взявшись за руки, — отовсюду слышались прибаутки, смех, запевки.
Первый улов был небольшой, с мою пригоршню рыбешек. Но такая радость — держать их в ладонях и видеть трепетание черных спинок и золотых брюшек!
Некоторые взяли с собой сита и сливали воду через них, мы же приноровились через ладошки, а муньку ссыпали в туесок. Анька тут же ее перебрала, выдавила кишочки, смешала их с тестом и обмазала дырки — на такую приманку мунька набирается лучше. Пузатых тут же выбросили в костер, так как они были с глистами.
После второго улова мы нашпиливали муньку на прутики и поджаривали над костром, лакомились вкусной рыбехой. А кто сковородки с собой принес, жарили на них.
Мы, ребятня, ходили от костра к костру, вслушивались в разговоры взрослых, засматривались на полные, красные лытки девок и женщин, которые, подоткнув подолы, грелись у костров после ледяной воды — в нас, сопливых мальчишках, уже тогда дремало мужское любопытство.
В обед на полевой стан, стоящий тут же на берегу, возвращалась бригада косцов. Над костром висел котел с кашей, которой, мы надеялись и нам, малышне, перепадет по паре ложек, оставит повариха баба Варя.
Мы вместе со взрослыми ребятами, которые работали на силосовании трав, купали в озере лошадей, подсыпали им в пригоне отрубей, чесали проволочными щетками, убирали зимние клочья шерсти, мазали дегтем от мошки, кони сами подставляли бока, всхрапывали от благодарности.
У костров тоже готовились к обеду, пахло печеной картошкой, берег наполнился веселыми разговорами, взвизгами девчонок, смехом. После сытной каши дед Михей Булюхин, эвакуированный откуда-то из Молдавии, вынес из избушки гармонь-хромку, уселся на колодину у кострища. На вытоптанный круг сбежались все — старухи, девки, плясали, пели частушки, веселились до самозабвения. И в эти минуты отдыха, летнего ликования природы никто, наверно, не вспоминал, что где-то там, далеко-далеко идет страшная война, убивают людей. Просто душа справляла праздник лета.
Рыбалка закончилась к вечеру, когда солнце стало клониться к лесу, а дома нас ждал еще один праздник — жареная мунька с яйцами, ее мы наловили полный туесок.
* * *
Озеро обросло на моей памяти всякими историями и легендами.
Когда-то кто-то распознал, что мох подводный тутошний — самый наилучший при постройке домов. Он не крошится в пазах как лесной, а спекается под тяжестью бревен, и птички его почему-то не теребят. В послевоенные годы, когда многие строили новые избы и дома, мужики, помню, со всех окрестных деревень заготавливали наш озерный мох.
Еще одна история запомнилась, о ней часто говорили на вечорках и посиделках. Про карасей. Они водились в озере, но очень редко попадались в бредень, так как он скручивался от водорослей, ну и в сети не шибко шли. Но однажды Семен Ширяков, рассказывали, поймал в плетеную из шпагата морду-фитиль карася с огромный лапоть, больше двух килограммов — так спина карася, будто бы, мохом обросла, такой он был старый.
Или слышал не раз такую легенду: на Ивана Купалу ходили девки на берег за папоротником, который в полночь, только один раз в году и на этот праздник, распускал свой цвет. Искали, караулили и если кому удавалось сорвать цветущий папоротник, то все должны быстро убежать с этого места и на лужайке очертить себя кругом, трижды перекреститься и ждать рассвета. Так вот одна девка по имени Дашка из деревни Сивохино, что за озером километрах в трех, очертить себя не успела, и черти уволокли ее в озеро, и превратилась она в ведьму-русалку.
Потом этих русалок развелось, некоторым удавалось даже видеть их, как они плескались, пели и аукались посреди озера в лунные ночи… Мы, малышня, во время купания не забывали о всяких проделках русалок, они могли утянуть за ноги, поэтому заходили чуть выше колен.
А вот еще такая легенда. Середина нашего озера считается такой глубокой, что ее никто не мог измерить. Один парень или мужик попытался, давно это было, связал двое вожжей, привязал камень, поплыл на плоту. Опустил связку, дна не достал. На самой середине его начало крутить, и он вместе с плотом и веревкой исчез.
Мне было лет десять, помнится, мы с дружком Ванькой Захаровым, подгоняемые любопытством все разведать, поплыли однажды на лодке с длиннющей веревкой, а лодка оказалась дырявой, стала наполняться водой. Мы заорали, хотели броситься в воду, наверняка, запутались бы в водорослях и мхе… Хорошо, что мужики услышали из избушки, пригребли на другой лодке-долблянке, спасли нас.
— Куда вы, болваны, претесь?!. - долго ругали потом. — Вы же знаете, там крутит и русалки защекотали бы вас!.. Жить надоело?
Сегодня часто задумываюсь: откуда в человеке эта неукротимая страсть все знать? Все равно ведь всего не постигнешь, да и разве мало того, что есть, что дано нам Богом?
* * *
Позапрошлым летом снова побывал на озере, увязался с компанией рыбаков за мунькой.
Оно то же, такое же дивное в своей красоте. В неподвижной глади купались белые летние облака, береговые кромки усеяны золотистыми лилиями. Только, похоже, подзаросло наше озеро за эти годы и показалось мне не таким уж большим. Две девчушки Галя и Юля также веселились на берегу, рвали кувшинки с длинными красными стеблями, плели венки. За ними следила бабка Катя, не старая еще женщина. Она так же грела ноги у костра, подоткнув юбку выше колен…
Двое парнишек, Игорек и Саша, вздумали было поплавать на плоту, запаслись даже мотком шпагата, хотели измерить дно, но вышедший из избушки конюх Андрей прогнал их с плота, с помощью которого мужики добывают мох.
Я рассказал ребятам про русалок, про мужика, которого закрутила вода, а, может, русалки утянули на дно… Ребята вначале присмирели, а потом сказали:
— Да мы слышали про этих… А все равно можно измерить: есть же там дно?! Мы обязательно когда-нибудь сплаваем, и о нас будут рассказывать… Правда, Игорек?
— Конечно! Я у дяди Пети попрошу резиновую лодку.
И я снова задумался как о роковой неизбежности: кто, зачем и почему толкает нас к этому неуемному, отчаянному стремлению измерять, изведывать глубины земли и неба? Пусть легенды остаются легендами, на то они и рождаются, чтобы увлекать и тешить наше ненасытное воображение. А распознанные тайны, увы, часто оборачиваются к нам враждебной стороной и приносят бедствия и зло.
Да и что может быть приятнее и ощутимее для нашего душевного благополучия, когда в ладонях трепыхается чудное создание живой природы — крохотная рыбешка мунька?!.
ВОЛКИ
В обед брат Володя, как и предупреждал, заехал за мной, и мы поехали в деревню Новоуспенку, куда он переехал с полгода назад работать бухгалтером колхоза. Взял он меня понянчиться с дочкой Люськой, которой исполнился год. Сыну Олегу пяти не было, толку от него мало как от няньки. Мне как-никак двенадцать скоро будет. Договорились, что я поживу недели две, пока не приедет Катин отец. Катя, жена брата, работала учительницей.
Неделю назад я искалечился и в школу не ходил. Катались с ребятами на лыжах с берегового угора, я упад и угодил коленкой о камень, расшиб чашечку. Кожа раздвигалась, когда я сгибал ногу, рана начала загнаиваться. Позавчера отправила мать в больницу, наложили гипс.
В кошевке я укутал больную ногу в одеяло, и сам укутался весь в собачью доху, мягко на сене и тепло как на печке. Бусил мелкий снежок, солнце тускло светило над лесом. Скрипели полозья и под этот скрип хотелось спать. Серко, сильный, откормленный жеребец, бежал ровной рысью.
До деревни Сивохино мы добрались быстро, остановились у друга Володи дяди Вити — они вместе учились еще до войны на курсах счетоводов. Подкормили Серка овсом, сами пообедали.
А когда выехали из Сивохина, тут же сгустились быстрые декабрьские сумерки и стало совсем темно. На нашем пути была еще одна деревня — километрах в пяти-шести.
Серко бежал-бежал и вдруг резко всхрапнул, рванулся во весь мах. Володя сдержал его, долго вертел головой, сидя в передке на лавочке, потом крикнул мне:
— Волки, Сережа! Волки, они! Вон там, смотри!
Я повернулся направо, куда показывал Володя, но не мог ничего разглядеть от волнения. Но потом у края березняка различил какие-то мельтешения и высверки, словно огоньки там играли. А когда березняк кончился, на поляне замелькали темные тени. Видно, как они прыжками неслись по глубокому снегу вровень с нами, чуть позади.
— Их много, не меньше десяти — целая стая! У них гон сейчас, свадьба.
В конце войны развелось волков у нас в деревне да и по всей сибирской округе: там собак украли, рассказывали, там овец порезали в стайке, там корову задрали… Наверно, жестокость людская и зверью передается.
Волки… Однажды утром я насмотрелся на конюшенном дворе на жеребенка: он лежал с распластанным выеденным животом, перегрызенной шеей, уткнувшись сопаткой в снег — кругом размотаны кишки, кровь, ребра торчат… Той же зимой привезли на санях задранную корову, которую захватили волки за поскотиной у скирды соломы. Хозяйка бабка Анисья, когда свалили корову у ворот на снег, упала на нее и завыла на всю улицу.
Вот повиснет вожак на шее Серко и — конец всем нам…
Эти волчьи картины мгновенно пронеслись перед глазами. Я не забывал о том, что они сейчас совсем рядом — у меня от страха застучали зубы.
— Гляди, гляди, Сережа! — обернулся брат, сдерживая вожжами жеребца. — Три волка отделились от стаи, к нам несутся наперерез, видишь?!. Вон они!.. На держи коробку спичек, скручивай сено в пучки, поджигай и кидай в их сторону, они испугаются…
Три крупных тени прыгали совсем рядом, метрах в пятнадцати, и заметно приближались к нам. Теперь я разглядел, как отсверкивали их глаза…
Поджечь пучки сена у меня не получалось. Испортил три спички, они вспыхивали и тут же гасли. Потом я вспомнил, что в сумке у меня лежали два учебника и три тетрадки. Вырвал тетрадочные листы, скрутил их и, уткнувшись под доху, пожег. Когда бумага запластала, я поджег от нее большой пучок сена и бросил в сторону волков.
— Во-во, хорошо! — подбадривал Володя. — Они остановились, видишь?!. - он размахивал топором, кричал: — У-у-вы-ы, гады!.. Давай еще, Сережа, быстрее!..
Я взглянул назад — волки неслись к саням с прежней прытью.
— Кыш, гады! — закричал я на них.
— Давай, давай, Сережа! Я отпускаю вожжи.
Я зажег скрученные листы бумаги и бросил на снег.
— Держись, Сережа, держись, не выпади…
Волки отскочили от огня подальше, остановились, стая тоже остановилась позади.
Серко несся галопом, на нас сыпались от копыт ошметки снега — вот-вот, казалось, кошевка опрокинется…
Но мы тут же оказались возле открытых ворот поскотины, справа виднелась первая изба — мы спасены! Брат натянул вожжи, сдержал жеребца.
— Тихо, тихо, Серко! — успокаивал он ласково. — Все, отстали, гады, спаслись мы, Сережа… Слава Богу!
Серко загнанно дышал, вертел во все стороны головой.
— Успокойся, Серко, все, шагом, шагом. — уговаривал и я его.
Мы подвернули к одному из домов, где горела керосиновая
лампа под потолком. Во дворе лаяла собака. Брехали они и в других дворах деревни, видно, чуяли рядом волков.
Открыл на стук мужик в накинутой на плечи фуфайке. Тут же, узнав Володю, который сказал о встрече с волками, открыл ворота, завел во двор запаренного жеребца.
— Это председатель колхоза Андрей Степанович, — шепнул мне брат.
Пока распрягали Серко, Андрей Степанович расспрашивал, как все произошло, сам рассказал, что третьего дня волки задрали теленка в пригоне у одной одинокой колхозницы.
И в теплой, натопленной избе мы весь вечер сидели за столом, пили чай из чаги с мороженой брусникой и говорили только о волках.
Спали мы с братом на кровати за печкой. А утром позавтракали жареной картошкой, напоили Серко и с восходом солнца запрягли и благополучно добрались до места.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
МУНЬКА
Дорогие места детства… Каждый из нас держит их в памяти и стремится к ним вернуться. У нас, детей войны, их было много и связаны они чаще всего с добыванием еды и утолением голода.
Как праздник, который мы устраивали сами себе, вспоминается сегодня ловля муньки — крохотной, с мизинец, юркой рыбешки — в озере километрах в двух от деревни, где ее кишмя кишело.
Откуда взялось такое название рыбки — не знаю. Но знаю, что так ее называли только в нашей сельской округе. Заглянул в словарь Даля, там есть слово "мунда — рыба вьюн" и слово "муньга — что значит — ротозей, разиня, соня, вялый, лентяй". Скорее всего, отсюда и родилось это название. Хотя рыбешку эту не назовешь вялой и ленивой, это рыба — проныра, она трепыхалась и над водой и под водой.
Сезон ловли муньки начинался с теплом, ближе к Троице.
Троица, Троица, земля, травой покроется, — это из частушки тех лет. Собирались с ярким утренним солнцем, как по уговору, со всей деревни старики, старухи, молодые девки, парни, ну и мы, малышня — из Вятского края, Нового переулка и из нашего Глухого угла. Запасались снастями — ведрами, тазами, корзинами, и к ним обязательно подбирали по размеру тряпицы, обрывки веревок или шпагатины, ну, и катышок теста, который мать приготовила с вечера. Сама она, не помню, чтобы ходила за мунькой: дома хватало работы да и хворала часто. Отец тоже в работе с лошадьми, не до муньки было.
Дорогой, которая, казалось, тянулась бесконечно долго, мы успевали полакомиться пучками. Обчищали колючую шкурку и съедали молодые и сочные побеги целиком, вместе с цветом в тугой обертке, который считается особенно вкусным и сытным. А га задубевших дудок заготавливали сикалки: срезали по суставу, прокалывали в перегородке дырочку, в трубку вставляли крепкий прутик с намотанной на конце паклей или тряпицей — получалось подобие велосипедного насоса.
До поскотины и особенно полями останавливались, дед Панфил, который часто ходил с нами рыбачить, или кто из бабок рассказывали о ранешией единоличной жизни, показывали места, где размещались поднавесы, тока, куда ставились скирды, как сытно жили тогда и ладили — мы впитывали все эти истории. Нам, семилетним, они казались далекими и давними, хотя происходило это каких-то четырнадцать лет назад. Каждый измерял свой опыт житейский с высоты возраста.
И вот оно — наше любимое озеро Круглое. Оно действительно круглое в широкой впадине соснового ленточного бора.
Водная гладь залита солнцем, середина сияла голубизной неба, а береговые пространства сверкали золотом зарослей кувшинок-лилий, кубышек с ярко-зелеными лопушками листьев, распластанных пятнами и кругами на неподвижной глади воды, узорами ряски, подводного мха-плауна, черных шишек рогоза, пышных метелок тростника-сусака, осоки. И над всем этим разноцветным ковром порхали, искрились в лучах солнца стрекозы, носились крикливые кулички. Постепенно, с долгим оглядом берегов, окрестности словно заново наполнялись стрекотом, заливистым пением птичек в березняках, печальными выкриками журавлей, кукованием кукушек, кряканьем уток-чирков — здесь был свой мир и свое неповторимое состояние жизни природы.
Свыкнувшись в этой новой обстановке, каждый принимался за подготовку снастей: на ведра и тазы накидывали тряпки с круглой дырочкой посредине, завязывали по краю веревкой, на конец ее привязывали сухую ивовую палку, вокруг дырочки обмазывали тестом. Тестом распоряжалась сестра Анька, мне не доверяла. Она его размочила немного, размяла как следует, бросила несколько отщипков внутрь. У нас было три ведра и таз — вся наша снасть. И приготовив все, мы заходили по пояс в озеро, разгоняли ногами тину, подводный мох, опускали посудины на дно. Палки служили приметой места.
Улов полагалось ждать минут двадцать или с полчаса. А тем временем возле каждой кучки людей на берегу появились костры. Мы набирали в сикалки воды, носились по траве, брызгались друг в друга — радости и визгу не было конца. Девчонки успели уже нарвать лилий, сидели, плели венки, обряжали ими головы, крутились парами, взявшись за руки, — отовсюду слышались прибаутки, смех, запевки.
Первый улов был небольшой, с мою пригоршню рыбешек. Но такая радость — держать их в ладонях и видеть трепетание черных спинок и золотых брюшек!
Некоторые взяли с собой сита и сливали воду через них, мы же приноровились через ладошки, а муньку ссыпали в туесок. Анька тут же ее перебрала, выдавила кишочки, смешала их с тестом и обмазала дырки — на такую приманку мунька набирается лучше. Пузатых тут же выбросили в костер, так как они были с глистами.
После второго улова мы нашпиливали муньку на прутики и поджаривали над костром, лакомились вкусной рыбехой. А кто сковородки с собой принес, жарили на них.
Мы, ребятня, ходили от костра к костру, вслушивались в разговоры взрослых, засматривались на полные, красные лытки девок и женщин, которые, подоткнув подолы, грелись у костров после ледяной воды — в нас, сопливых мальчишках, уже тогда дремало мужское любопытство.
В обед на полевой стан, стоящий тут же на берегу, возвращалась бригада косцов. Над костром висел котел с кашей, которой, мы надеялись и нам, малышне, перепадет по паре ложек, оставит повариха баба Варя.
Мы вместе со взрослыми ребятами, которые работали на силосовании трав, купали в озере лошадей, подсыпали им в пригоне отрубей, чесали проволочными щетками, убирали зимние клочья шерсти, мазали дегтем от мошки, кони сами подставляли бока, всхрапывали от благодарности.
У костров тоже готовились к обеду, пахло печеной картошкой, берег наполнился веселыми разговорами, взвизгами девчонок, смехом. После сытной каши дед Михей Булюхин, эвакуированный откуда-то из Молдавии, вынес из избушки гармонь-хромку, уселся на колодину у кострища. На вытоптанный круг сбежались все — старухи, девки, плясали, пели частушки, веселились до самозабвения. И в эти минуты отдыха, летнего ликования природы никто, наверно, не вспоминал, что где-то там, далеко-далеко идет страшная война, убивают людей. Просто душа справляла праздник лета.
Рыбалка закончилась к вечеру, когда солнце стало клониться к лесу, а дома нас ждал еще один праздник — жареная мунька с яйцами, ее мы наловили полный туесок.
* * *
Озеро обросло на моей памяти всякими историями и легендами.
Когда-то кто-то распознал, что мох подводный тутошний — самый наилучший при постройке домов. Он не крошится в пазах как лесной, а спекается под тяжестью бревен, и птички его почему-то не теребят. В послевоенные годы, когда многие строили новые избы и дома, мужики, помню, со всех окрестных деревень заготавливали наш озерный мох.
Еще одна история запомнилась, о ней часто говорили на вечорках и посиделках. Про карасей. Они водились в озере, но очень редко попадались в бредень, так как он скручивался от водорослей, ну и в сети не шибко шли. Но однажды Семен Ширяков, рассказывали, поймал в плетеную из шпагата морду-фитиль карася с огромный лапоть, больше двух килограммов — так спина карася, будто бы, мохом обросла, такой он был старый.
Или слышал не раз такую легенду: на Ивана Купалу ходили девки на берег за папоротником, который в полночь, только один раз в году и на этот праздник, распускал свой цвет. Искали, караулили и если кому удавалось сорвать цветущий папоротник, то все должны быстро убежать с этого места и на лужайке очертить себя кругом, трижды перекреститься и ждать рассвета. Так вот одна девка по имени Дашка из деревни Сивохино, что за озером километрах в трех, очертить себя не успела, и черти уволокли ее в озеро, и превратилась она в ведьму-русалку.
Потом этих русалок развелось, некоторым удавалось даже видеть их, как они плескались, пели и аукались посреди озера в лунные ночи… Мы, малышня, во время купания не забывали о всяких проделках русалок, они могли утянуть за ноги, поэтому заходили чуть выше колен.
А вот еще такая легенда. Середина нашего озера считается такой глубокой, что ее никто не мог измерить. Один парень или мужик попытался, давно это было, связал двое вожжей, привязал камень, поплыл на плоту. Опустил связку, дна не достал. На самой середине его начало крутить, и он вместе с плотом и веревкой исчез.
Мне было лет десять, помнится, мы с дружком Ванькой Захаровым, подгоняемые любопытством все разведать, поплыли однажды на лодке с длиннющей веревкой, а лодка оказалась дырявой, стала наполняться водой. Мы заорали, хотели броситься в воду, наверняка, запутались бы в водорослях и мхе… Хорошо, что мужики услышали из избушки, пригребли на другой лодке-долблянке, спасли нас.
— Куда вы, болваны, претесь?!. - долго ругали потом. — Вы же знаете, там крутит и русалки защекотали бы вас!.. Жить надоело?
Сегодня часто задумываюсь: откуда в человеке эта неукротимая страсть все знать? Все равно ведь всего не постигнешь, да и разве мало того, что есть, что дано нам Богом?
* * *
Позапрошлым летом снова побывал на озере, увязался с компанией рыбаков за мунькой.
Оно то же, такое же дивное в своей красоте. В неподвижной глади купались белые летние облака, береговые кромки усеяны золотистыми лилиями. Только, похоже, подзаросло наше озеро за эти годы и показалось мне не таким уж большим. Две девчушки Галя и Юля также веселились на берегу, рвали кувшинки с длинными красными стеблями, плели венки. За ними следила бабка Катя, не старая еще женщина. Она так же грела ноги у костра, подоткнув юбку выше колен…
Двое парнишек, Игорек и Саша, вздумали было поплавать на плоту, запаслись даже мотком шпагата, хотели измерить дно, но вышедший из избушки конюх Андрей прогнал их с плота, с помощью которого мужики добывают мох.
Я рассказал ребятам про русалок, про мужика, которого закрутила вода, а, может, русалки утянули на дно… Ребята вначале присмирели, а потом сказали:
— Да мы слышали про этих… А все равно можно измерить: есть же там дно?! Мы обязательно когда-нибудь сплаваем, и о нас будут рассказывать… Правда, Игорек?
— Конечно! Я у дяди Пети попрошу резиновую лодку.
И я снова задумался как о роковой неизбежности: кто, зачем и почему толкает нас к этому неуемному, отчаянному стремлению измерять, изведывать глубины земли и неба? Пусть легенды остаются легендами, на то они и рождаются, чтобы увлекать и тешить наше ненасытное воображение. А распознанные тайны, увы, часто оборачиваются к нам враждебной стороной и приносят бедствия и зло.
Да и что может быть приятнее и ощутимее для нашего душевного благополучия, когда в ладонях трепыхается чудное создание живой природы — крохотная рыбешка мунька?!.
ВОЛКИ
В обед брат Володя, как и предупреждал, заехал за мной, и мы поехали в деревню Новоуспенку, куда он переехал с полгода назад работать бухгалтером колхоза. Взял он меня понянчиться с дочкой Люськой, которой исполнился год. Сыну Олегу пяти не было, толку от него мало как от няньки. Мне как-никак двенадцать скоро будет. Договорились, что я поживу недели две, пока не приедет Катин отец. Катя, жена брата, работала учительницей.
Неделю назад я искалечился и в школу не ходил. Катались с ребятами на лыжах с берегового угора, я упад и угодил коленкой о камень, расшиб чашечку. Кожа раздвигалась, когда я сгибал ногу, рана начала загнаиваться. Позавчера отправила мать в больницу, наложили гипс.
В кошевке я укутал больную ногу в одеяло, и сам укутался весь в собачью доху, мягко на сене и тепло как на печке. Бусил мелкий снежок, солнце тускло светило над лесом. Скрипели полозья и под этот скрип хотелось спать. Серко, сильный, откормленный жеребец, бежал ровной рысью.
До деревни Сивохино мы добрались быстро, остановились у друга Володи дяди Вити — они вместе учились еще до войны на курсах счетоводов. Подкормили Серка овсом, сами пообедали.
А когда выехали из Сивохина, тут же сгустились быстрые декабрьские сумерки и стало совсем темно. На нашем пути была еще одна деревня — километрах в пяти-шести.
Серко бежал-бежал и вдруг резко всхрапнул, рванулся во весь мах. Володя сдержал его, долго вертел головой, сидя в передке на лавочке, потом крикнул мне:
— Волки, Сережа! Волки, они! Вон там, смотри!
Я повернулся направо, куда показывал Володя, но не мог ничего разглядеть от волнения. Но потом у края березняка различил какие-то мельтешения и высверки, словно огоньки там играли. А когда березняк кончился, на поляне замелькали темные тени. Видно, как они прыжками неслись по глубокому снегу вровень с нами, чуть позади.
— Их много, не меньше десяти — целая стая! У них гон сейчас, свадьба.
В конце войны развелось волков у нас в деревне да и по всей сибирской округе: там собак украли, рассказывали, там овец порезали в стайке, там корову задрали… Наверно, жестокость людская и зверью передается.
Волки… Однажды утром я насмотрелся на конюшенном дворе на жеребенка: он лежал с распластанным выеденным животом, перегрызенной шеей, уткнувшись сопаткой в снег — кругом размотаны кишки, кровь, ребра торчат… Той же зимой привезли на санях задранную корову, которую захватили волки за поскотиной у скирды соломы. Хозяйка бабка Анисья, когда свалили корову у ворот на снег, упала на нее и завыла на всю улицу.
Вот повиснет вожак на шее Серко и — конец всем нам…
Эти волчьи картины мгновенно пронеслись перед глазами. Я не забывал о том, что они сейчас совсем рядом — у меня от страха застучали зубы.
— Гляди, гляди, Сережа! — обернулся брат, сдерживая вожжами жеребца. — Три волка отделились от стаи, к нам несутся наперерез, видишь?!. Вон они!.. На держи коробку спичек, скручивай сено в пучки, поджигай и кидай в их сторону, они испугаются…
Три крупных тени прыгали совсем рядом, метрах в пятнадцати, и заметно приближались к нам. Теперь я разглядел, как отсверкивали их глаза…
Поджечь пучки сена у меня не получалось. Испортил три спички, они вспыхивали и тут же гасли. Потом я вспомнил, что в сумке у меня лежали два учебника и три тетрадки. Вырвал тетрадочные листы, скрутил их и, уткнувшись под доху, пожег. Когда бумага запластала, я поджег от нее большой пучок сена и бросил в сторону волков.
— Во-во, хорошо! — подбадривал Володя. — Они остановились, видишь?!. - он размахивал топором, кричал: — У-у-вы-ы, гады!.. Давай еще, Сережа, быстрее!..
Я взглянул назад — волки неслись к саням с прежней прытью.
— Кыш, гады! — закричал я на них.
— Давай, давай, Сережа! Я отпускаю вожжи.
Я зажег скрученные листы бумаги и бросил на снег.
— Держись, Сережа, держись, не выпади…
Волки отскочили от огня подальше, остановились, стая тоже остановилась позади.
Серко несся галопом, на нас сыпались от копыт ошметки снега — вот-вот, казалось, кошевка опрокинется…
Но мы тут же оказались возле открытых ворот поскотины, справа виднелась первая изба — мы спасены! Брат натянул вожжи, сдержал жеребца.
— Тихо, тихо, Серко! — успокаивал он ласково. — Все, отстали, гады, спаслись мы, Сережа… Слава Богу!
Серко загнанно дышал, вертел во все стороны головой.
— Успокойся, Серко, все, шагом, шагом. — уговаривал и я его.
Мы подвернули к одному из домов, где горела керосиновая
лампа под потолком. Во дворе лаяла собака. Брехали они и в других дворах деревни, видно, чуяли рядом волков.
Открыл на стук мужик в накинутой на плечи фуфайке. Тут же, узнав Володю, который сказал о встрече с волками, открыл ворота, завел во двор запаренного жеребца.
— Это председатель колхоза Андрей Степанович, — шепнул мне брат.
Пока распрягали Серко, Андрей Степанович расспрашивал, как все произошло, сам рассказал, что третьего дня волки задрали теленка в пригоне у одной одинокой колхозницы.
И в теплой, натопленной избе мы весь вечер сидели за столом, пили чай из чаги с мороженой брусникой и говорили только о волках.
Спали мы с братом на кровати за печкой. А утром позавтракали жареной картошкой, напоили Серко и с восходом солнца запрягли и благополучно добрались до места.