Юрий Зимин
Фамильный подарочек

Северные были


Зеленая памятка



Жадность-то двояко понимать надо. Один, к примеру, всю жизнь норовит урвать больше, а отдать — с кошачьи слезы. Другая вещь и нужна-то ему, как, допустим, собаке зубная щетка, а он ее тащит в нору и нафталинит. На работу наниматься придет — сначала приценится, пальцами, как спрут щупальцами, пошевелит, пожалуй, откажется, если цены не набавишь. С таким и разговаривать тошно, не то что, скажем, жить рядом. А есть и другая жадность — на слово доброе, на дела хорошие. Сколько бы в жизни такой людям пользы ни принес, а все ему мало, все больше надо. Встретишься с таким человеком и как-то по-весеннему почувствуешь, до чего же красивые сердца у людей есть.
Вот с таким человеком меня судьба в Горках свела.
Горки эти с теми, знаменитыми, ленинскими, только по названию родня. Село с таким звонким названием раскинулось по берегу Оби-красавицы далеко в Сибири. При нынешней-то технике из этого села до Полярного круга рукой подать. Самолеты-стрекозки из Салехарда, единственного города в мире, что Полярным кругом как богатырь ремнем перепоясался, каждый день порхают. Так вот, в этих Горках по прошлым годам картошки в глаза не видали, а о разных там ягодах, яблоках и слыхом не слыхали. Да ведь сказывал уже, что от Горок до Полярного круга ближе, чем до Тюмени. Землице-то здесь вечная мерзлота подстилкой. Вот и не особенно она на подарки щедрая.
Да появился однажды в конторе Горковского совхоза человек по имени Максим Лазаревич, по фамилии — Сажин. В преклонных годах уже, восьмой десяток распочал. Однако на ногах крепко держится, как тот старый кедр за землю корнями. И то сказать, в земле вся его радость жизненная. Прикипел он к ней душой с малых лет, и она его за ласку-заботу одаривает, о щедрой душе людям устами садов нашептывает.
Зашел он в контору, к директорскому столу присел.
— Слово, — говорит, — имею до вас.
— Слушаю, — отвечает директор.
— Задумку, — говорит Максим Лазаревич, — давно в сердце ношу — заложить на Севере плодово-ягодный сад, чтобы цвел он да северян яблочками одаривал, чтобы не говорили люди — пуста та земля, как плешивый камень на горе.
— А она такая и есть, — кто-то из присутствующих в разговор встрял. — Помидорчики да огурцы под парниковыми рамами круглое лето держим, как за принцессами-царевнами ухаживаем. А тут яблочек захотел. Да в нашей местности испокон, кроме ельника да березняка, ничего не родилось. (По бережку вон еще ивняк щетинится — этого добра вволю.
— А будут тут яблоки, коль с душой отнестись, — говорит Сажин. Тут еще кое-кто в конторку набился. В пересмех задумку старика подняли.
— Будут яблочки, коль сначала их в землю захоронить, а потом вырыть. Ха-ха!
— Только уж не красные, а с землистой отсветочкой. Хе-хе!
— Не с хрустинкой, а с червоточинкой. Хи-хи!
— Да и убирать-то те яблочки не руками с веточек, а картофелекопалкой. Гы-ы!
— А вот будут яблоньки, — Максим Лазаревич аж ладонью по столу приударил. — Будут. Сильна северная природа, да человек сильнее.
— А что, мужики, было ведь время, когда мы здесь и картошки не знали, а вот смотри — растут в нашем крае земляные яблочки, да еще как растут. Где и на юге такого урожая землица не дарит. С иного гектара по двести центнеров, — внес кто-то сомнение.
— А и то правда, — поддержал другой. — Как ни верти, а помидоры-то с огурчиками, елки соленые, свои едим, другим не кланяемся.
— Опять же в чугун загляни — щи свежей капусткой пахнут. Тоже своя, не привозная, — добавил третий.
— Вот я и говорю, — потянул за ниточку разговор Сажин, — капустка да картошечка, помидорчики да огурчики, лучок свежий зеленый — скажи-ка об этом раньше, что расти на северной земле будут, так животы понадорвали бы. А вот растут же.
Директор щетину на подбородке потер.
— Задумка-то хорошая, да бюджет — дело строгое. А без копеечки и ямку не выкопаешь, росточка не посадишь.
— А люди-то на что, — удивился Сажин. — Неужто каждому жалко часок-другой урвать, в саду поработать. Большой ведь радостью это потом обернется. Стократом землица одарит. Первый плодовый сад в Приполярье!
— У меня люди, как волоски на лысой голове, каждый на учете, — толмит директор. — А вот тех, кто не работает по старости там или по малолетству — тех бери. Только я этому войску не командир.
На том и порешили. Уломал все-таки садовник директора. Уломал да и исчез. Долгонько еще бабы да мужики головами кивали, предложение его обсуждали. Иных это чуть до ссоры не довело. Сойдутся, бывало, кучкой махру пожечь, и тут разговор.
— Слыхал, как тут яблоньки один грозился вырастить. Не иначе, как на восьмом десятке умом тронулся. Видано ли, чуть ли не на вечной мерзлоте — яблоньки.
— А что, всяко бывает. Человек — он… у-у-у… сила, — ему в ответ другой.
— Да ты посуди, — втолковывает первый. — Ведь тут картошку сколько примеряли, пока садить начали, а ты — яблоньки…
— А что, — другой упорствует. — Человек — он… у-у-у… Человек — он все может. И яблоньки на мерзлоте. Мичурин вот, возьми к примеру, тот на такие дела мастак был…
— Сравнил тоже, елова голова. Мичурин — он где жил? То-то… А тут считай, что на голимом льде… яблоньки.
— А что, — не унимается супротивник, — человек — он, если надо, и на голимом льде сад вырастит, да на Луну отросточки-саженцы увезет. Человек — он на все способен…
— Тю, долдонит свое — человек, человек… — совсем уж взъерепенится другой. — С ним про пироги, а он про шанежки…
Такие разговоры некоторых на книги натолкнули, читать стали, что где растет, да что где привыкло корни пускать, чтобы в споре не опростоволоситься. От сажинской-то задумки совсем на другое перескакивали, до поту спорили, есть ли растительность на Марсе. С космическим масштабом разговор вели.
— Привьется наша яблонька на Марсе, — упорствует один. — Корешки пустит.
— Не та планета, — дымит самокруткой другой. — Слыхивал я, там у всех деревьев листочки синие. А что это за яблонька с синим одеянием? Совсем вкус не тот. Яблонька — она, как невеста. Зеленое платье, белая фата.
— Да и нет там никакой растительности, — режет разговор под корень третий. — Пусто, как у бабы на бороде. Одна наша земля-кормилица всякий злак рожает…
— Поди-ка ты, нашел злак в яблоньке. Злак — это овес да пшеничка. А яблонька — дерево. Вырезать дубинку да дать тебе промеж ушей, чтобы поумней был.
— А и злак — он, к примеру, пшеничка, не на каждой земле произрастает. У нас, к примеру, не растет. Климат не тот… — тянется к разговору из подошедших кто.
— А человек — он до всего горазд, — четвертый встревает, — человек — он, ежели… То и злак на Северном полюсе вырастит.
— Да пошел ты, мозга конопляная…
— Конопель, вот он опять же у нас не прививается…
Да таким вот макаром вечера и просаживали. Одни говорят — будет яблонька расти, другие — нет. А о старичке-садовнике ни слуху, ни духу. Как в воду канул. Решили под конец в Горках, что сад садить предложил, да потом сам испугался, как бы со своей задумкой в луже не оказаться. И разговоры мало-помалу затихли.
Только однажды на имя дирекции посылка пришла из Тобольска. Посмотрели, а там саженцы, вишенка да смородинка. Из Тюмени — яблоньки подослали. Плодово-ягодные питомники подарочки свои первому приполярному саду сделали. Не обманул садовник, не бросил задумку. По другим местам ездил, людям радость в сердце зеленую ронял. Сады, говорит, после себя оставлять надо. Пусть людям памятка останется.
Светлая эта родниковая капелька-стремлинка в сердце человеческом есть — памятку о себе добрую оставлять. У Максима Лазаревича она, может, с той далекой поры засветилась, когда в Тюменской губернской чека работал, контру, как сорняк-осот с поля, с корнями выдирал. Тебя, может, в ту пору и на свете еще не было, только немало кровушки за твои светлые дни уже тогда пролито было. Помнит Максим Лазаревич, как умирал у него на руках товарищ по борьбе, умирал с вражеской пулей в груди. Умирал с улыбкой на губах. Не страшно, говорит, умирать. Один я, да пусть детям вашим памяткой будет Советская власть, за которую голову сложил.
Вот, может, и носит с той лоры Сажин в сердце мечту-задумку — памятки людям оставлять в виде садов шумящих, белопенных, цветов ярких, ароматных. Может, потому и выбрал занятие садовода, потому обряжает землю в зеленый наряд, что вволю повидал ее, кормилицу, пустовавшей в распре всенародной.
В феврале восемнадцатого на первом уездном съезде Советов избрали его комиссаром Туринского совдепа. Тут редкий часок для сна урвешь, когда из-за каждого угла в спину бандитский обрез свинцом плюнуть норовит.
По душе крестьянину, у которого раньше на груди, кроме креста, а в огороде, кроме хрена, ничего не было, Советская власть, да тем, у кого сусеки, батрацким потом пропитанные, она, как заноза в глазу была.
С того-то мутный колчаковский вал по Сибири покатился, и Туринск захлестнул. Пришлось Максиму с другими товарищами в подполье уйти. Бывало, рассветом застигнутый, сидит где-нибудь в овине, сквозь стрехи смотрит, как хозяйничает на улицах банда колчаковская.
— А где тут начальство голоштанное, комиссар Сажин, — рыкает какой-нибудь есаул казачий, — что бросил свое войско беспортошное? Пусть придет, полюбуется на веревку, которая для его грязной шеи приготовлена. Мы из этого Сажина пепел сделаем да по ветру развеем.
А мужики, из тех, кто побогаче, тут же подхихикивают, зовут казаков самогону отведать, дочки их грудями вздергивают, на удалое воинство глазки щурят. Ну, да недолго пир тот продолжался. Летом девятнадцатого года вышибли колчаковцев из Туринска, да и дальше так погнала их Красная Армия, что только успевали пятки салом краденым смазывать. А там и сам адмирал, как кур во щи, попал. И осталась от него только песенка:
Табак австрийский,
мундир английский,
погон японский,
правитель омский.
Табак скурился,
мундир сносился,
погон свалился,
правитель смылся.

Вот и все. Только правителя не стало, а отребье его еще долго настроение людям портило. И приходилось Максиму Сажину, работая в чека, выковыривать из лесов да погребов всякую дрянь разбойную, как клопов из щели. Трудно было, да надо. Молодую Советскую власть со всех сторон пытались кусать. Здесь-то, провожая в последний путь друзей, погибших за красивую новую жизнь, положил Максим в сердце мечту — делать все, чтобы была новая жизнь, как сад цветущий, чтобы досталась кровью завоеванная земля внукам в кипени белоснежной, в шуме зеленом садов, парков, выросших на пепле революционных пожарищ.
Жизнь-то нашу иногда с речкой быстрой сравнить можно. В середине кипит, а в берега легким плеском отдает. Так в тридцатые годы с Крайним Севером было. Если сейчас из Салехарда до Тюмени за три часа долететь можно, то по тому времени все три десятка дней положить требовалось, а то и больше. И Салехард был не тот, что сейчас. Вот уж название оправдывал — «Город на мысу».
Максим Лазаревич здесь директорствовать в лесхозе стал. Тот, кто сейчас в Салехард приедет, обязательно в городской парк зайдет. Летом, когда солнце женихом разгуливает круглые сутки по небу, поют деревья в парке на Полярном круге зеленые песни. Хороводятся в танце елочки, березки, кусты тальниковые. Шумит зеленая куща на бывшем пустыре. А зачинатель этой зеленой радости — Максим Лазаревич Сажин. И стар, и мал помогали ему создавать цветущий островок. От этого сада отросточки пошли, и сейчас на улицах полярного города кивают прохожим, приветствуют их зелеными ветвями деревья.
Максим Лазаревич уехал из Салехарда в Туринск, где у него много связано с прошлыми годами. А в память о нем остался в Салехарде парк, его стараниями взращенный. Шумит-поет зеленая памятка людям.
По своей задумке Максим Лазаревич в Туринске садоводством занялся. По его предложению было здесь общество садоводов-любителей организовано. Всех призвал он, кому любо, дорого землю-матушку садами украшать, старания свои людям отдать. Стали в колхозах сады закладывать.
Как большой жук, расхаживал в своем дождевике Максим Лазаревич, ямки под посадку отмерял, колышки забивал, советы давал. А порою приглашал:
— Приходи ко мне, друг любезный, я тебя саженцами одарю. С первого урожая яблочком угостишь, а больше никакой платы не надо.
И если предлагали Сажину деньги за беспокойство, за саженцы из личного сада и прочее, Максим Лазаревич только руками махал: «Что ты, да мне этот труд в радость, а за радость разве деньги берут?»
И шумит-поет зеленая памятка людям.
Сказывал уже, что жадному до хороших дел, сколько бы он добра ни делал, все мало. У самого Максима Лазаревича приусадебный сад был — редко где такой найдешь. Здесь тебе и яблоньки, здесь тебе и вышенки, здесь тебе и смородина и другая ягода есть. Слива невестой красуется, малина румянится, земляничка красным глазком с земли смотрит. Эта ягода тут всех видов: и «ада», и «сахалинская», и «факел мира», и «фестивальная». Есть еще сорт — «ремонтантный» прозывается. Того же сорта в саду малина есть. Тоже два урожая в год дает. Летом — на прошлогодних отросточках, осенью — на свежих. А еще есть рябинушка, посватанная к ирге. Крыжовник. Немало разных сортов его садовод переженил.
Много времени на селекцию тратит Максим Лазаревич. Выращивает деревца, скрещивает. Письма ему от садоводов-любителей, почитай, со всего Союза идут. Да и семена получает со всех питомников. Так вот, об этом саде продолжу. Я сказал, был у Сажина сад. Сказал, не оговорился.
Есть в районе школа имени Юрия Гагарина. Сюда, в школу, отправил Максим Лазаревич письмо с такими словами: «Программа нашей партии, как луч, освещает дорогу к коммунизму. Для построения его каждый должен вложить свою долю труда. Мне уже восьмой десяток, я пенсионер. Но дорога моя — вместе с молодыми. Я вижу коммунизм цветущим садом. Но учиться выращивать сады и ухаживать за ними надо сегодня. Пусть мой сад будет школьным садом, пусть ученики здесь учатся любить природу, беречь деревья».
Вот какой подарок преподнес старый солдат потомкам. Подарок с далеко идущей задумкой. Ведь тот, кто любит ухаживать за деревом, кто бережет каждую веточку, кто на всю жизнь проникнется красотой цветущего сада, будет чистым, бережливым, честным человеком. Пусть шумит-поет зеленая памятка людям.
А сад в Горках? В мае, когда откатывается долгая зима за Полярный круг, робко распускаются первые листочки яблонь, малины, ирги, черной смородины. Тянут ручонки-ветви к солнцу молодые деревца. Оберегают люди этот зеленый уголок. Не могут загубить теплолюбивые южные деревья морозы трескучие, сломать вьюги- метели колючие, занести снега сыпучие. Потому что выросли эти деревца на старании людском, по зову сердца горячего. А что от сердца делается, злому никогда не поддается.
Проходят мимо сельчане, беседуют:
— Привился ведь на вечной мерзлоте…
— А я что говорил? Человек — он все может… Человек — он, ежели захочет, льды растопит, горы сдвинет.
Шумит-поет зеленая памятка людям.
Вот я и говорю: жадность-то, ее двояко понимать надо.


ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.