Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Фамильный подарочек
Матвею-то Окотэтто фамилия как в насмешку была. Вроде мышонку лисий хвост. Да, надо сказать, не выбирал он свою фамилию, от отца досталась. Окотэтто — по-ненецки многооленный значит. А о том, как фамилии произошли, старики так рассказывают.
Давным-давно, может, тысячу лун назад, а может, и того больше, жили в тундре четыре брата. Оленей у них было, как грибов осенней порой. В чумах — шкуры мягкие, в котле — уха жирная. Крепкие руки у братьев были, зоркий глаз, уши чуткие. Каждый на бегу оленя мог догнать, медведя тынзяном связать. Дружно жили братья, пока злой Нгэрм Хоро — холодный северный ветер не обронил, пролетая над стойбищем, зависть. Поселилась зависть в чуме старшего брата.
«Зачем оленей делить на четверых? — подумал он. — Из одной шкуры только заплату можно сделать, а из четырех — малицу сшить. Поделим оленей со вторым братом». Подумал так и выгнал из стада всех белых оленей. А когда вернулся с охоты второй брат, сказал ему старший:
— Видишь, как много в тундре серых оленей? Я их себе беру. И будете меня от этого дня называть Окотэтто — многооленный. Видишь, сколько в тундре белых оленей? Их я дарю тебе. И будут тебя от этого дня называть Сэротэтто — белооленный.
— А что мне? — спросил, придя с охоты, третий брат.
— А тебе, — говорит старший, — мы отдаем все наши рыболовные снасти с лодкой. Будешь ты рыбачить и называться от этого дня Анагуричи — имеющий лодку, значит.
Ничего не осталось последнему, четвертому брату. Взял он тугой лук да острые стрелы и ушел из стойбища, в котором поселилась зависть. И называется с того дня последний брат Ядне — пешком ходящий. Вот как было тысячу лун назад, а может быть, и того больше. Только с тех пор многое переменилось в жизни. Матвей Окотэтто по фамилии хоть и многооленным считался, да оленей у него было не больше, чем на рыбе шерсти. А хозяин у Матвея, хоть и Ядне прозывался, да в стадах у него олешек — как на паршивой собаке блох. Выйдет, бывало, из чума, толстый живот поглаживает, с губ сало капает, глазки от жира совсем маленькие сделались.
— Эй ты, многооленный, — кричит, — подай нарту, пешком ходящий ехать хочет.
Насмехается, значит. Идет Матвей в стадо, тынзяном над головой крутит, в самого жирного оленя петлей метит. Запряжет нарту, подает хозяину. Развалится тот на мягких шкурах. Хэй, Хэй! — на оленей прикрикнет. Хореем ткнет коренника. И понесется упряжка, только снег из-под копыт летит. Едет хозяин к русскому купцу огненную воду пить — веселиться, шкурами торговать, оленей продавать. А Матвей за стадом пешком ходит. Нет у него своей упряжки. Жена в тундру за хворостом собирается, сама в нарты, как ездовая важенка, впрягается. Детишки бегают в дырявых малицах, есть просят. Только мало у Матвея еды в чуме. У хозяина на столе объедков и то больше.
День гуляет хозяин у купца, два гуляет. Жены хозяина на Матвея прикрикивают — то сделай, это исполни. Младшая по молодости не так мытарит, а старшая совсем злая.
— Матвей, собирай чум, каслать будем.
На новое место, значит, переезжать.
— Матвей, разбирай чум, остановку делать будем.
Устали, значит, жирные на нартах сидеть.
На третий день едет хозяин обратно. Песню поет, как голодный волк на луну воет. Русский купец ему медведем подрыкивает.
В чум заползли, на шкурах развалились. Жены еду гостю готовят. Одна чай разливает, другая мороженую рыбу строгает, русский купец бороду поглаживает, на молодую хозяйскую жену котом поглядывает. Огненную воду — водку — по стаканчикам разливают. Купец жен бусами да платками одаривает.
— Друг ты мне закадычный, — хозяину говорит, — как лапоть сапогу пара. Ничего для тебя не жаль. Чаю дам — проси, сколько хочешь. Песцовыми шкурами рассчитаемся. Табаку дам — проси, сколько хочешь. Олешками расквитаемся. Капканов дам — проси, сколько хочешь. Осетринкой должок вернешь.
— Тарем, тарем, — бормочет хозяин, — саво.
Соглашается, значит, хорошо, говорит. Купцу щеки
слюнявить лезет. «Все здесь твое, — говорит, все отдам. Хочешь жену молодую?» — спрашивает.
Купец только покрякивает да бороду поглаживает. Младшая жена молчит, не ее воля в чуме. Батраки за чумом оленя тынзяном придушили, шкуру сняли. Будет хозяину с гостем хорошая закуска — печенка свежая, теплая, кровь горячая, соленая.
Пирует хозяин с купцом. Тот его безделушками разными одаривает, этот на корню улов рыбий продает, шкурки песцов, которые еще по тундре бегают, мышей ловят. Смотрит купец на Матвея, глазки хитро щурит.
— Продай батрака, — хозяину говорит. — Много он тебе должен? — спрашивает.
— Шибко много, — хозяин отвечает. — Его дед еще моему деду долг имел, внук никак рассчитаться не может. Хоть последнюю малицу забирай, да только дыр на ней больше, чем звезд на небе. Эй, жены, покормите собак! — кричит. Жены кости обглоданные в таз свалили, батракам вынесли.
А у купца мыслишка в голове, как мышь в норе, бегает.
— Не хочешь продавать, на месяц батрака дай со всей семьей. Как три раза по десять луна с неба скатится — верну обратно, — втолковывает хозяину. Из широкой штанины горсть медяков вытащил, в ладонь хозяину сыплет.
— Саво, — говорит хозяин, — бери батрака, огненной воды давай. — И опять щеку слюнявить купцу лезет.
День гуляют, два гуляют. Собирается купец домой.
— Однако, шибко долго гостил, в Обдорск пора, — говорит. Обдорском тогда Салехард нынешний прозывали. Матвея подзывает, нарты запрягать велит.
— Хорошо работать будешь, много денег получишь, — говорит, — сам хозяином станешь. Оленей будешь иметь, на столе — мясо свежее, рыбу вкусную. Будут сети и олени. А работать тяжело не придется. Только рыбу сырую есть да в чуме жить.
Смеется купец. Матвея по худой малице похлопывает.
«За еду да сон купец платить будет? — раздумывает Матвей. — Никогда такого не было. Однако шибко худой, наверно, этот русский гость. Смеется над бедным ненцем». Да делать нечего. Заплатил купец хозяину выкуп за Матвея. Со всей семьей его себе в услужение на месяц взял. Сложил Матвей на нарты свой дырявый чум, жену с ребятишками посадил. Младшего, Николку, прямо в люльке повезли. Совсем еще несмышленыш был.
Купец недолго в Обдорске задержался. Пока с женой миловался, Матвеев чум во дворе стоял. Кормил семью справно, не обижал. А зачем Матвея у хозяина взял — не говорит. Только в последний день выпил купец рюмку, второй закусил, третьей занюхал и к Матвею подошел.
— Вот ты, грязная харя, — говорит, — что ты, кроме вонючих болот, в жизни видел? Ничего! А я тебе большой город Москву покажу. Там одних каменных чумов больше, чем комара в тундре. Понял, неумытое рыло? Благодарить по гроб будешь и детям закажешь. А работать я тебя не заставлю. Даром деньги получать будешь.
Молчит Матвей, купленный он.
Собрал купец караван из нарт, жену-толстуху на прощание в щеку чмокнул — и тронулись.
Долго ехали. Сначала на оленях, потом на лошадях, а потом на такую машину пересели, что, пока ехали, Матвей с семьей всю дорогу от страха тряслись. Деревянный чум на колесах по длинным железным аргишницам большой железный олень вез, огнем, как злой дух Нга, дышал и ревел громче ста медведей, которые враз в капкан попались.
Наконец доехали до большого стойбища. Никогда еще Матвею таких огромных каменных чумов видеть не приходилось. Люди все нарядные, в одеждах невиданных. Лошади нарты на колесах быстро таскают. Бородатые каюры громко кричат: «Поберегись!» Пугается Матвей, пугается его жена.
На большую площадь купец Матвея привел. Стоит там высокая деревянная ограда. Завел туда купец Матвея. «Вот здесь ставь свой чум, — говорит. — И больше ничего от тебя не требуется. Живи, да сырую рыбу ешь».
Удивляется Матвей. Зачем тогда его купец у хозяина на месяц выкупил, если работать не заставляет.
Поставил Матвей чум, ждет, что дальше будет. Как рассвело, появился народ на площади. Кавалеры да дамы ходят, смеются, на непонятном для Матвея языке разговаривают. У ворот около ограды какой-то усатик бегает, мелким бесом рассыпается, публику зазывает:
— А вот кто хочет увидеть, как дикари-самоеды живут, как сырую рыбу и мясо жуют. Друг друга бы ели, да самих мало осталось. Заходи-навались, посмотри-полюбуйся. По гривеннику вход, пятак с маленьких.
Заходят люди в ограду, за вход гривенники да пятаки платят. Как на диковинных зверей на Матвееву семью смотрят — удивляются. Купец приказал сырой рыбы кучу навалить.
— Ешь, — заставляет Матвея, — не зря я за тебя деньги хозяину платил, дорогой вез-мытарился. Надо свое вернуть.
От рыбы дух — стороной обходи.
— Не можем такую есть, — Матвей объясняет. — Рыба порченая.
— Ешь, неумытая харя, — купец сердится. — А то брошу в Москве, век своей тундры не увидишь, понял, шкура нечесаная?
Не идет порченая рыба в горло, да есть приходится. Шибко злой купец стал, хуже пса голодного, кричит, палкой побить грозится. Ест Матвей сырую рыбу, ест тухлое мясо. И старшие детишки едят. Только Николай-несмышленыш в люльке берестяной лежит, хлебный катышек сосет.
— Вот так самоеды и живут, — купец публике объясняет, — в банях не моются, воды боятся, всю жизнь в шкурах ходят. Когда подерутся, друг друга убивают и съедают. Самого меня чуть дорогой не съели. С ружьем спал. Эй, ты, мышиный огузок, жри рыбу! — на Матвея кричит.
Ест Матвей тухлую рыбу. На добрую-то купец денег пожалел. Ест жена тухлое мясо. Слезами запивает.
— Чисто звери какие, львы али самые что ни на есть крокодилы, — крестится толстая купчиха. — Сотворит же господь такую страсть. Они хоть крещеные? — к купцу обращается.
— Крещеные, сударыня, — щерится в улыбке купец. — Крещеные, в прорубь маканые. Оттого и такие смирные. Господень дух на них сошел. Хоть и звери, да в человечьем обличье.
А народ уходит и приходит. Интереснее всякого цирка барынькам да купчихам на то посмотреть, как в снежной тундре люди живут, сырое мясо жуют. После такого-то зрелища свои хоромы вдвойне краше кажутся. Бросают ребятишки ненцам, как обезьянкам в клетки, орехи да конфеты, огрызки пряничные. А один парнишка зонтик у мамаши взял и, как собаку, Матвея дразнит: «Р-р-р, кусь, кусь!» «Ах, перестань, сынок, — мамаша упрашивает озорника. — А вдруг и в самом деле укусит. Может, они бешеные». «Не извольте беспокоиться, мадам, — купец кланяется, — сейчас они ручные».
Так вот дни и шли. Целый день толпа у чума толкается. Целый день купец заставляет Матвея на глазах у всех сырую рыбу да мясо есть. А по вечерам закрывает ограду, деньги считает.
— Еще месяц поживем, и можно рыбную торговлишку расширить, — похваляется. — Сетей да лодок прикупить, коптильню построить. — Матвея уговаривает: — Ты уж меня не подведи. Ешь дохлятину исправно. За это люди деньги платят. Приедем домой — одарю. Новую малицу себе купишь, бабе — ягушку с песцовым воротником.
— Совсем моя не терпит рыбу, — жалуется Матвей. — Живот шибко болит, шибко худо.
— Жри, жри, — купец говорит, — в тундре свежатинкой побалуешься.
Что ни день, то толще кошель у купца. Звякают в нем медяки да серебряники, шелестят рублевки. Из цирка один приходил, в котелке да жилеточке. Купцу предложение делал:
— Не одолжите ли, ваше степенство, своих зверюшек на вечер, народу приманить. Может, договорчик составим?
— Самому предприятие не в убыток, — купец отвечает, — как-нибудь управимся, господин хороший. Кланяйтесь своей бабушке.
А Матвею худо стало. Да и жена занемогла. С наступлением теплых дней совсем тухлой рыбой купец обеспечивать начал. Детишки заболели. Отказывается Матвей сырую рыбу есть. А ни к какой другой пище не привычный. Ночью костер разведут, тухлятину переварят — тем и живы.
Видит купец, занемогла семья, сворачивать свое предприятие стал.
— Знал бы, не связывался с тобой, немытая харя, — Матвею говорит. — Разорил ты меня. Бросить бы тебя здесь, да сердце у меня доброе. До Обдорска довезу, а там как знаешь. Хоть пешим при до своего хозяина. О новой малице, конечно, забудь. И так я прогорел с тобой.
Как до Обдорска добрались, Матвей плохо помнил, как до стойбища знакомые пастухи доставили, совсем не увидел. Скрутила его болезнь с тухлой рыбы да мяса. С той поры на хальмере-кладбище еще четыре нарты прибавилось. Матвеева нарта да три маленьких с сыновьями.
Остался с матерью только Николка-несмышленыш. Что за жизнь была у них — сами догадываетесь. Питались объедками с хозяйского стола. Да и теми хозяин попрекал. «Собакам, — говорит, — скормить, так они хоть стадо охраняют. А от вас проку, что от дырявого невода. Все, что едите, считаю. Подрастет твой щенок, отработает». Это он о Николке матери говорил. Часто рассказывала мать Николке, как хозяин их всей семьей купцу толстопузому запродал, а тот на всеобщее обозрение их в большое стойбище с каменными чумами возил, как зверей каких. Рос Николай злым на хозяина. А русских того больше не любил.
Когда гром от Аврориной пушки богатеев да шаманов в тундре пугнул, Николка еще возрастом невелик был. А вот на гражданскую уже кое-что соображал. Сначала, когда видел, что ненцы победнее вокруг русских теснятся, спрашивал:
— Зачем с русскими дружбу водите? Они для ненца хуже, чем росомаха для оленя. В большой город увезут, на тухлой рыбе держать будут.
— У самого у тебя ум, как у тухлой нельмы, — ему отвечают. — Всех русских в одну упряжку не ставь. Одни из них добра ненцам хотят, у твоего хозяина оленей отобрать думают, да таким, как ты, у которых малицы из одних дыр сшиты, отдать. А другие, наоборот, за купцов да шаманов дерутся. Вот против тех свой лук и натягивай, стрелу острую припасай.
А уж как оленей у хозяина отбирали, совсем Николка помнит. Сам принимал участие. Хитрый хозяин однажды Николку в чум позвал. На шкуры рядом с собой посадил, чаем угостил.
— Много ты мне за отца должен, — говорит хозяин, — да я добрый, все прощаю. Ненец ненцу помогать обязан. Вот и решил я тебя богатым сделать. Приедут завтра в стойбище русские с ненцами оленей моих считать, а ты им скажи: два по сто, мол, олени мои, да два по сто — матери. От отца, мол, достались. А еще два по сто — хозяин мне подарил. Скажешь так, и не отберут оленей. Ты ведь бедняк. А я за это тебе трех сытых оленей на упряжку дам. Саво?
Никогда не имел Николка своих оленей. Заманчиво ему такой подарок получить.
— Саво, — говорит, — подумаю.
На другой день две упряжки у чума остановились. Русские приехали из Совета и ненцы, которые в комитете бедноты состояли.
— Вот этот, — говорят, — Ядне, шибко богатый, шибко плохой. Оленей десять раз по сто имеет, а батраков объедками со стола кормит.
— Да что вы, люди добрые, — хозяин кланяется. — Были у меня олени, да все беднякам раздарил. Из всего-то стада тут у меня оленей меньше, чем на выдре перьев. Четыре по сто — Николая Окотэтто, да два по сто я им еще давно подарил.
— Правда это? — у Николая спрашивают.
Видит Николай, как его собственные три оленя в упряжке копытами перебирают, и отвечает:
— Правда.
— Однако стал ты Николай, как верхушка у жидкой лиственницы, — говорит Николаю старый батрак Сэроко. — Куда ветер дунет, туда и клонится. Только сейчас не от доброго теплого ветра твоя голова шатается, а от злого Нгэрм Хоро. Забыл, видно, как Ядне тебя вместе с отцом купцу запродал, как тот его тухлой рыбой кормил, на хальмер отправил.
Нет, не забыл того Николай. Кровь к щекам прилила.
— Обманул я вас, — говорит. — Нет у меня оленей. Все хозяина.
— Жалко, что тогда вместе с отцом не подох, помет олений, — шипит хозяин, от злости слюна по жиденькой бороденке бежит.
Отобрали у богача оленей. Погрузил он на аргиш чум да жен своих жирных и уехал в тундру. И след его болотом затянуло. Всем им туда и дорога. А Николаю личных оленей дали. Стал он пасти оленьи стада в колхозе. Не пешком пасет, как отец, — на оленях. Запряжет в упряжку самых сильных оленей, свистнет, гикнет: «Хой, Хой! Быстрей, круторогие!» Как стрелы, несутся олени. Флагами переплескивает над головой Харп — северное сияние. Песня сама с губ срывается.
Широка моя дорога!
Хой, хой!
У меня оленей много!
Хой, хой!
Ручеек к реке бежит!
Хой, хой!
Хорошо мне в тундре жить!
Хой, хой!
Много лет пролетело, а Николай Окотэтто все еще крепкий, как лиственница. Вот уже больше трех десятков лет оленей пасет. Сначала колхозных пас, а сейчас в совхозе работает. Из тех, кто с ним раньше по тундре кочевал, многие сами бригадирами стали.
Четыре пастуха в бригаде Николая. Иван Сэротэтто, Андрей Анагуричи, Николай Айваседо да сын бригадирский — Алексей Окотэтто. Иван Сэротэтто да Андрей Анагуричи с пастушьим делом до тонкости знакомы. Николай Айваседо тоже свое дело знает. И хоть по-ненецки Айваседо означает «безголовый», — ума Николаю не занимать. А сын Алексей около отца сызмалетства тайности оленеводства постиг. Сейчас в Салехард учиться собирается. В зооветтехникум. Оленьим доктором хочет стать.
«Пусть едет, — размышляет Николай. — Это раньше думали, что не может олененок умнее важенки — оленихи быть. Сейчас дети много учатся, умнее отцов стали. Может, и в Москву Алексей, попадет. Посмотрит город, где каменных чумов сто раз по сто будет».
Да и самому Николаю пришлось побывать в городе, куда его еще в люльке возили. И вот как это получилось.
Как-то собрали в контору всех оленеводов-бригадиров. Главный зоотехник доклад делал. Что хорошо, что плохо — обо всем говорили. Под конец встает секретарь партийной организации.
— Сейчас все люди в стране стараются так работать, — говорит, — как будто уже при коммунизме. За коммунистические бригады соревнуются. И хоть далеко от тундры до Большой земли, а отставать нам не следует. Будем и мы так работать, как будто в коммунизме живем.
— А ты расскажи, как тогда в тундре будет, при коммунизме, — говорит Николай.
— А вот как будет, — секретарь отвечает. — Надо тебе, Николай, стадо проверить, говоришь: заводите вертолет, к оленям слетать хочу. Летишь на воздушной нарте, своих оленей считаешь. Сын твой вместе летит. Будет оленям прививки делать. Прилетел, одних пастухов взял, других на смену оставил. Завтра и они сменятся. Стадо за тысячу километров ходит, а ты слетал и домой вернулся. С женой чай пьешь, телевизор смотришь. Нажал кнопку — в Москве оказался. Нажал другую — в Тюмени. В каменном чуме живешь. Тепло в чум по трубам бежит. Дров не надо. На кухню жена пришла, краник повернула — голубой огонь загорелся. Его русские нашли и в твой каменный чум пригнали. Вот как будет при коммунизме.
— Однако на сказку похоже, — смеются оленеводы. — Во сне такое не увидишь.
— Во сне не увидишь, а наяву будет, — убеждает секретарь. — Только для этого работать надо. Если сети на берегу, рыбу в них не загонишь. Много работать надо, чтобы коммунизм скорее пришел. — Николаю руку протянул: — Вот ты, Окотэтто, старый пастух. Тебе первое слово. Говори.
— Однако много говорить не буду, — встал Николай. — За меня дела говорить будут. Хорошо ты сказал, секретарь, про новую жизнь. Отец мой с тухлой рыбы на хальмер попал, а у меня в чуме для гостя всегда стол полный. Однако, сын еще лучше жить будет. Значит, работать надо шибко работать. Говорю: моя упряжка перегонит оленей Худи Някочи.
На соревнование, значит, своего дружка вызывает.
— Песец еще в капкан не попал, а ты уже шкурой хвалишься, — смеется Някочи. — Олени в моей упряжке не слабее твоих.
— Гнался олененок за важенкой, да в лужу оступился, — смеется кто-то сзади.
— Оленя познаешь в упряжке, а человека — в работе, — отшучивается Николай.
Пошутить-то пошутили, а за дело решили крепко взяться. Собрал Николай в своем стойбище пастухов, о собрании рассказал. О том, что Худи Някочи на соревнование вызвал. Под конец добавил:
— Один олень в упряжке хромает — нарты в сторону ползут. Всем работать крепко надо.
Слушают пастухи. Вот уже много лет бригада Николая Окотэтто на хорошем счету в совхозе. А сейчас недоволен бригадир, лучше работать надо, говорит.
В апреле там, где поюжнее, сады белой пеной покрываются, а на Ямале в это время вьюги свадьбы справляют. Да так пляшут, как и в январе не плясали. А в апреле у важенок малыши-оленята рождаются. Разроет олениха копытами снег до седого ягеля-мха, приляжет. И вот уже встает на тоненькие ножки олененок, покачивается, мокрой мордашкой в соски тычется. Живи, малыш! Расти, набирайся сил. Бегай по тундре, закинув легкую головку. Радуйся солнцу и жизни.
Только много в тундре врагов у оленя. Остановил Николай на холме упряжку, с прищуром тундру оглядывает. Вот пошевелилась белая кочка. Песец к олененку подбирается, хочет в горло вцепиться, теплой крови напиться. Вскидывает Николай винтовку. Щелк!
— Однако хороший воротник будет, — говорит он, отряхивая шкурку.
Белой тенью летают над тундрой полярные совы. Тоже за оленятами охотятся. Проглядит пастух, зазевается важенка, а сова уже тут как тут, кружит, олененку глаза норовит выклевать. Натягивает Николай на шест старую малицу, ставит в тундре. От ветерка малица рукавами машет: ни дать, ни взять — человек. Боится пучеглазая сова, не подлетает.
Зорко смотрел Николай за оленями, зорко следили пастухи. Да не уберегли одну важенку. Хитрый волк повадился в стадо. Как прикрыл вечер тундру, подкрался серый к важенке, прыгнул на горло. За много километров оттащил от стойбища. След его, как клюквой, кровяной росой усеян. Есть такая заметка у оленеводов. Волчица, которая неподалеку от стада нору вырыла, сюда уже за добычей не ходит. Хитрый зверь, живет по пословице: в своем доме вор не ворует. Значит, этот был из пришлых. Едет Николай по следу. Долго едет. А вот и место, где серый разбойник пировал. Косточки обглоданные, шерсть оленья на снегу. Не мог все съесть, в снег зарыл остатки. Придет ужинать.
— Ты хитрый, а я, однако, хитрее, — ворчит Николай, устанавливая капкан. Срезал тоненький пластик снега, поставил ловушку. Прикрыл снежком. След свой аккурат но замел. Попадется, прожорливый ворюга. И впрямь попался! На следующий день бежали олени в упряжке, пугливо прижимали уши. Не давал покоя волчий дух.
Зорко охраняют пастухи оленей. Да на этот раз не из тундры пришла беда — с неба упала. Словно злой дух Нга ее послал. Тундра еще белую снежную малицу не скинула, а с неба мелкой пылью дождь посыпался. Назавтра схватит мороз мокрый снег ледяной коркой. Плохо будет оленям. Не пробить корку, не достать вкусного мха-ягеля. Ослабеют олени, прилягут на лед, помирать будут.
— Э-эх-хэй, беда, беда, — качают головами пастухи.
— Когда порох сырой, что толку в метком глазе, — говорит Николай. — Думать надо, как оленей спасти. Собирайте стадо, кружите тропу. Я поеду пастбище искать.
Хой, хой! Летят олени. Торопится Николай. Как свою ладонь, знает он тундру. Вот и сейчас спешит к далеким холмам. Если там снег на вершинах успел стаять, можно будет пасти на них оленей. Хотя не тот корм, да уж лучше лисе хвоста лишиться, чем шкуру на воротник отдать. Появились на холмах проталинки. Можно будет здесь переждать непогодь.
Хой, хой! Летит обратно упряжка. А пастухи уже стадо собрали. Гонит его Николай на новое пастбище. Бегут впереди сильные хоры-самцы. Поспевают за ними важенки-самки. На тоненьких ножках семенят маленькие оленята. Скорей, скорей! Вот и холмы. Пасутся олени…
Сидят в чуме пастухи, пьют коричневый чай. Ушли от беды.
Не нами сказано: одна собака залаяла, жди — другая откликнется. Не успели стада от гололеда-голода уберечь, как подул холодный Нгэрм Хоро — северный ветер. Распустил по тундре свою белую бороду.
Хой, хой! Снова собирают оленеводы стадо, гонят его на южные склоны холмов. Дует злой Нгэрм Хоро, холодным снегом метет, а достать важенок с маленькими оленятами не может. Спрятались они за холмами. И тут помогла бригадирская смекалка.
Махнула голубым платочком над тундрой Нара — весна. Запели ручейки, побежали к речкам. Заторопились речки в море, понесли ему в подарок сырые льдины. Ходят по зеленой тундре олени, щиплют свежую траву, пьют хрустальную родниковую воду, нагуливают жирок. Но вот уже подходит ненянгиры — комариный месяц. Заслонило комариное воинство солнышко. Гудит комар над стадом, грозит: съем, всю кровь высосу.
— А вот и не съешь, а вот и не высосешь, — говорят пастухи. Приносят они из тундры сырые ветки, разжигают дымокуры. Раскладывают дымовые шашки. От врага-гнуса оленей спасают.
— Съем, всю кровь высосу, — гудит комар, а к дыму подлететь боится. Стоят спокойно олени. Не страшен им гнус.
Осенью, когда август рыжей лисицей пробежит по тундре, тоже нет покоя оленеводам. Грибов в ту пору появляется! В какую сторону ни ступи — гриб раздавишь. Оленю гриб, что малышу конфетка. Далеко идет за грибом олень. И если потеряется — росомахе в когти попадет. Совсем не спят в ту пору пастухи, следят за оленями. Вот какая работа.
Отзвенел август. Стали оленеводы результаты подсчитывать. В котором стаде каждая сотня важенок больше телят принесла, где волки да росомахи не поживились, где олени в тундре не потерялись, там пастухам и почет, там и победа. У Николая Окотэтто в бригаде, считай, самый лучший результат. И хищники только облизнулись, и оленят больше, чем у других, бегает. Словом, в споре с Худи Някочи он выиграл.
Вот тут-то к рассказу о том, как Окотэтто еще раз в Москве побывал, мы вплотную и приблизились.
Пришла из далекого стольного города в тундру на имя Николая Окотэтто серебряная медаль с дипломом. И письмо. Так, мол, и так, является Николай Окотэтто участником Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. А раз является, то и в Москву съездить надо. Так решили в дирекции совхоза и дали Николаю отпуск. Забот-то было, хлопот. Как ехать, в малице или в пальто? Есть в Москве чумы или нет? Кто что заказывает. Жена — платье яркое, сын — ружье двуствольное. Старики из стойбища просят трубки привезти да табачку подушистее.
В первый раз сел Николай на самолет — летающие нарты. Все в окно смотрел да за ручку держался. А вдруг нарты упадут? Не упали. За день в Москву доставили. А мать рассказывала, что с купцом они когда-то чуть не три десятка дней в дороге провели.
Ох, какие чумы в Москве! Смотришь и шапка с головы валится. На башнях кремлевских звезды горят, ярче, чем Нгэрм Нумгы — Полярная звезда.
Идет по выставке Николай, глаза разбегаются. В одном павильоне фрукты выставлены. Ах, какие! Таких в тундре нет. В другом — ковры яркие. Ах, какие! Таких в тундре нет. В третьем — снопы золотятся. Ах, какие! Таких в тундре нет. Велика ты, страна наша, много в твоих краях чудес. Посмотрел Николай и на корабли-спутники, какие в космос летали, героев-жосмонавтов к звездам возносили.
Ходил Николай по Москве, дивился. А сам все тайком приглядывался: не набредет ли на площадь с забором, за которым они с семьей жили, на потеху толстопузым тухлятину ели. Да не нашел. Давно уж на том месте, наверно, большой светлый дом стоит.
Хорошо в Москве, а в тундре — лучше. В тундре Николаю вольготнее, душе просторнее. Полюбовался пастух на все достижения народа советского, да и домой отправился с подарками.
Вот она, тундра-матушка, которая его била и ласкала, учила и нежила. Вот он, родной простор с лебединым курлыканьем, в зеленой летней ягушке, с синью поднебесной. Ходят по тундре олени. Много оленей. Сто раз по сто. Это народные стада. И он, Николай, вместе с народом ими владеет. Не зря же у него фамилия Окотэтто, что по-ненецки значит — многооленный. И ему, и сыну эта фамилия в самый раз подходит. В самую точку. Один подарок от отца достался, и тот к месту.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.
Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Фамильный подарочек
Матвею-то Окотэтто фамилия как в насмешку была. Вроде мышонку лисий хвост. Да, надо сказать, не выбирал он свою фамилию, от отца досталась. Окотэтто — по-ненецки многооленный значит. А о том, как фамилии произошли, старики так рассказывают.
Давным-давно, может, тысячу лун назад, а может, и того больше, жили в тундре четыре брата. Оленей у них было, как грибов осенней порой. В чумах — шкуры мягкие, в котле — уха жирная. Крепкие руки у братьев были, зоркий глаз, уши чуткие. Каждый на бегу оленя мог догнать, медведя тынзяном связать. Дружно жили братья, пока злой Нгэрм Хоро — холодный северный ветер не обронил, пролетая над стойбищем, зависть. Поселилась зависть в чуме старшего брата.
«Зачем оленей делить на четверых? — подумал он. — Из одной шкуры только заплату можно сделать, а из четырех — малицу сшить. Поделим оленей со вторым братом». Подумал так и выгнал из стада всех белых оленей. А когда вернулся с охоты второй брат, сказал ему старший:
— Видишь, как много в тундре серых оленей? Я их себе беру. И будете меня от этого дня называть Окотэтто — многооленный. Видишь, сколько в тундре белых оленей? Их я дарю тебе. И будут тебя от этого дня называть Сэротэтто — белооленный.
— А что мне? — спросил, придя с охоты, третий брат.
— А тебе, — говорит старший, — мы отдаем все наши рыболовные снасти с лодкой. Будешь ты рыбачить и называться от этого дня Анагуричи — имеющий лодку, значит.
Ничего не осталось последнему, четвертому брату. Взял он тугой лук да острые стрелы и ушел из стойбища, в котором поселилась зависть. И называется с того дня последний брат Ядне — пешком ходящий. Вот как было тысячу лун назад, а может быть, и того больше. Только с тех пор многое переменилось в жизни. Матвей Окотэтто по фамилии хоть и многооленным считался, да оленей у него было не больше, чем на рыбе шерсти. А хозяин у Матвея, хоть и Ядне прозывался, да в стадах у него олешек — как на паршивой собаке блох. Выйдет, бывало, из чума, толстый живот поглаживает, с губ сало капает, глазки от жира совсем маленькие сделались.
— Эй ты, многооленный, — кричит, — подай нарту, пешком ходящий ехать хочет.
Насмехается, значит. Идет Матвей в стадо, тынзяном над головой крутит, в самого жирного оленя петлей метит. Запряжет нарту, подает хозяину. Развалится тот на мягких шкурах. Хэй, Хэй! — на оленей прикрикнет. Хореем ткнет коренника. И понесется упряжка, только снег из-под копыт летит. Едет хозяин к русскому купцу огненную воду пить — веселиться, шкурами торговать, оленей продавать. А Матвей за стадом пешком ходит. Нет у него своей упряжки. Жена в тундру за хворостом собирается, сама в нарты, как ездовая важенка, впрягается. Детишки бегают в дырявых малицах, есть просят. Только мало у Матвея еды в чуме. У хозяина на столе объедков и то больше.
День гуляет хозяин у купца, два гуляет. Жены хозяина на Матвея прикрикивают — то сделай, это исполни. Младшая по молодости не так мытарит, а старшая совсем злая.
— Матвей, собирай чум, каслать будем.
На новое место, значит, переезжать.
— Матвей, разбирай чум, остановку делать будем.
Устали, значит, жирные на нартах сидеть.
На третий день едет хозяин обратно. Песню поет, как голодный волк на луну воет. Русский купец ему медведем подрыкивает.
В чум заползли, на шкурах развалились. Жены еду гостю готовят. Одна чай разливает, другая мороженую рыбу строгает, русский купец бороду поглаживает, на молодую хозяйскую жену котом поглядывает. Огненную воду — водку — по стаканчикам разливают. Купец жен бусами да платками одаривает.
— Друг ты мне закадычный, — хозяину говорит, — как лапоть сапогу пара. Ничего для тебя не жаль. Чаю дам — проси, сколько хочешь. Песцовыми шкурами рассчитаемся. Табаку дам — проси, сколько хочешь. Олешками расквитаемся. Капканов дам — проси, сколько хочешь. Осетринкой должок вернешь.
— Тарем, тарем, — бормочет хозяин, — саво.
Соглашается, значит, хорошо, говорит. Купцу щеки
слюнявить лезет. «Все здесь твое, — говорит, все отдам. Хочешь жену молодую?» — спрашивает.
Купец только покрякивает да бороду поглаживает. Младшая жена молчит, не ее воля в чуме. Батраки за чумом оленя тынзяном придушили, шкуру сняли. Будет хозяину с гостем хорошая закуска — печенка свежая, теплая, кровь горячая, соленая.
Пирует хозяин с купцом. Тот его безделушками разными одаривает, этот на корню улов рыбий продает, шкурки песцов, которые еще по тундре бегают, мышей ловят. Смотрит купец на Матвея, глазки хитро щурит.
— Продай батрака, — хозяину говорит. — Много он тебе должен? — спрашивает.
— Шибко много, — хозяин отвечает. — Его дед еще моему деду долг имел, внук никак рассчитаться не может. Хоть последнюю малицу забирай, да только дыр на ней больше, чем звезд на небе. Эй, жены, покормите собак! — кричит. Жены кости обглоданные в таз свалили, батракам вынесли.
А у купца мыслишка в голове, как мышь в норе, бегает.
— Не хочешь продавать, на месяц батрака дай со всей семьей. Как три раза по десять луна с неба скатится — верну обратно, — втолковывает хозяину. Из широкой штанины горсть медяков вытащил, в ладонь хозяину сыплет.
— Саво, — говорит хозяин, — бери батрака, огненной воды давай. — И опять щеку слюнявить купцу лезет.
День гуляют, два гуляют. Собирается купец домой.
— Однако, шибко долго гостил, в Обдорск пора, — говорит. Обдорском тогда Салехард нынешний прозывали. Матвея подзывает, нарты запрягать велит.
— Хорошо работать будешь, много денег получишь, — говорит, — сам хозяином станешь. Оленей будешь иметь, на столе — мясо свежее, рыбу вкусную. Будут сети и олени. А работать тяжело не придется. Только рыбу сырую есть да в чуме жить.
Смеется купец. Матвея по худой малице похлопывает.
«За еду да сон купец платить будет? — раздумывает Матвей. — Никогда такого не было. Однако шибко худой, наверно, этот русский гость. Смеется над бедным ненцем». Да делать нечего. Заплатил купец хозяину выкуп за Матвея. Со всей семьей его себе в услужение на месяц взял. Сложил Матвей на нарты свой дырявый чум, жену с ребятишками посадил. Младшего, Николку, прямо в люльке повезли. Совсем еще несмышленыш был.
Купец недолго в Обдорске задержался. Пока с женой миловался, Матвеев чум во дворе стоял. Кормил семью справно, не обижал. А зачем Матвея у хозяина взял — не говорит. Только в последний день выпил купец рюмку, второй закусил, третьей занюхал и к Матвею подошел.
— Вот ты, грязная харя, — говорит, — что ты, кроме вонючих болот, в жизни видел? Ничего! А я тебе большой город Москву покажу. Там одних каменных чумов больше, чем комара в тундре. Понял, неумытое рыло? Благодарить по гроб будешь и детям закажешь. А работать я тебя не заставлю. Даром деньги получать будешь.
Молчит Матвей, купленный он.
Собрал купец караван из нарт, жену-толстуху на прощание в щеку чмокнул — и тронулись.
Долго ехали. Сначала на оленях, потом на лошадях, а потом на такую машину пересели, что, пока ехали, Матвей с семьей всю дорогу от страха тряслись. Деревянный чум на колесах по длинным железным аргишницам большой железный олень вез, огнем, как злой дух Нга, дышал и ревел громче ста медведей, которые враз в капкан попались.
Наконец доехали до большого стойбища. Никогда еще Матвею таких огромных каменных чумов видеть не приходилось. Люди все нарядные, в одеждах невиданных. Лошади нарты на колесах быстро таскают. Бородатые каюры громко кричат: «Поберегись!» Пугается Матвей, пугается его жена.
На большую площадь купец Матвея привел. Стоит там высокая деревянная ограда. Завел туда купец Матвея. «Вот здесь ставь свой чум, — говорит. — И больше ничего от тебя не требуется. Живи, да сырую рыбу ешь».
Удивляется Матвей. Зачем тогда его купец у хозяина на месяц выкупил, если работать не заставляет.
Поставил Матвей чум, ждет, что дальше будет. Как рассвело, появился народ на площади. Кавалеры да дамы ходят, смеются, на непонятном для Матвея языке разговаривают. У ворот около ограды какой-то усатик бегает, мелким бесом рассыпается, публику зазывает:
— А вот кто хочет увидеть, как дикари-самоеды живут, как сырую рыбу и мясо жуют. Друг друга бы ели, да самих мало осталось. Заходи-навались, посмотри-полюбуйся. По гривеннику вход, пятак с маленьких.
Заходят люди в ограду, за вход гривенники да пятаки платят. Как на диковинных зверей на Матвееву семью смотрят — удивляются. Купец приказал сырой рыбы кучу навалить.
— Ешь, — заставляет Матвея, — не зря я за тебя деньги хозяину платил, дорогой вез-мытарился. Надо свое вернуть.
От рыбы дух — стороной обходи.
— Не можем такую есть, — Матвей объясняет. — Рыба порченая.
— Ешь, неумытая харя, — купец сердится. — А то брошу в Москве, век своей тундры не увидишь, понял, шкура нечесаная?
Не идет порченая рыба в горло, да есть приходится. Шибко злой купец стал, хуже пса голодного, кричит, палкой побить грозится. Ест Матвей сырую рыбу, ест тухлое мясо. И старшие детишки едят. Только Николай-несмышленыш в люльке берестяной лежит, хлебный катышек сосет.
— Вот так самоеды и живут, — купец публике объясняет, — в банях не моются, воды боятся, всю жизнь в шкурах ходят. Когда подерутся, друг друга убивают и съедают. Самого меня чуть дорогой не съели. С ружьем спал. Эй, ты, мышиный огузок, жри рыбу! — на Матвея кричит.
Ест Матвей тухлую рыбу. На добрую-то купец денег пожалел. Ест жена тухлое мясо. Слезами запивает.
— Чисто звери какие, львы али самые что ни на есть крокодилы, — крестится толстая купчиха. — Сотворит же господь такую страсть. Они хоть крещеные? — к купцу обращается.
— Крещеные, сударыня, — щерится в улыбке купец. — Крещеные, в прорубь маканые. Оттого и такие смирные. Господень дух на них сошел. Хоть и звери, да в человечьем обличье.
А народ уходит и приходит. Интереснее всякого цирка барынькам да купчихам на то посмотреть, как в снежной тундре люди живут, сырое мясо жуют. После такого-то зрелища свои хоромы вдвойне краше кажутся. Бросают ребятишки ненцам, как обезьянкам в клетки, орехи да конфеты, огрызки пряничные. А один парнишка зонтик у мамаши взял и, как собаку, Матвея дразнит: «Р-р-р, кусь, кусь!» «Ах, перестань, сынок, — мамаша упрашивает озорника. — А вдруг и в самом деле укусит. Может, они бешеные». «Не извольте беспокоиться, мадам, — купец кланяется, — сейчас они ручные».
Так вот дни и шли. Целый день толпа у чума толкается. Целый день купец заставляет Матвея на глазах у всех сырую рыбу да мясо есть. А по вечерам закрывает ограду, деньги считает.
— Еще месяц поживем, и можно рыбную торговлишку расширить, — похваляется. — Сетей да лодок прикупить, коптильню построить. — Матвея уговаривает: — Ты уж меня не подведи. Ешь дохлятину исправно. За это люди деньги платят. Приедем домой — одарю. Новую малицу себе купишь, бабе — ягушку с песцовым воротником.
— Совсем моя не терпит рыбу, — жалуется Матвей. — Живот шибко болит, шибко худо.
— Жри, жри, — купец говорит, — в тундре свежатинкой побалуешься.
Что ни день, то толще кошель у купца. Звякают в нем медяки да серебряники, шелестят рублевки. Из цирка один приходил, в котелке да жилеточке. Купцу предложение делал:
— Не одолжите ли, ваше степенство, своих зверюшек на вечер, народу приманить. Может, договорчик составим?
— Самому предприятие не в убыток, — купец отвечает, — как-нибудь управимся, господин хороший. Кланяйтесь своей бабушке.
А Матвею худо стало. Да и жена занемогла. С наступлением теплых дней совсем тухлой рыбой купец обеспечивать начал. Детишки заболели. Отказывается Матвей сырую рыбу есть. А ни к какой другой пище не привычный. Ночью костер разведут, тухлятину переварят — тем и живы.
Видит купец, занемогла семья, сворачивать свое предприятие стал.
— Знал бы, не связывался с тобой, немытая харя, — Матвею говорит. — Разорил ты меня. Бросить бы тебя здесь, да сердце у меня доброе. До Обдорска довезу, а там как знаешь. Хоть пешим при до своего хозяина. О новой малице, конечно, забудь. И так я прогорел с тобой.
Как до Обдорска добрались, Матвей плохо помнил, как до стойбища знакомые пастухи доставили, совсем не увидел. Скрутила его болезнь с тухлой рыбы да мяса. С той поры на хальмере-кладбище еще четыре нарты прибавилось. Матвеева нарта да три маленьких с сыновьями.
Остался с матерью только Николка-несмышленыш. Что за жизнь была у них — сами догадываетесь. Питались объедками с хозяйского стола. Да и теми хозяин попрекал. «Собакам, — говорит, — скормить, так они хоть стадо охраняют. А от вас проку, что от дырявого невода. Все, что едите, считаю. Подрастет твой щенок, отработает». Это он о Николке матери говорил. Часто рассказывала мать Николке, как хозяин их всей семьей купцу толстопузому запродал, а тот на всеобщее обозрение их в большое стойбище с каменными чумами возил, как зверей каких. Рос Николай злым на хозяина. А русских того больше не любил.
Когда гром от Аврориной пушки богатеев да шаманов в тундре пугнул, Николка еще возрастом невелик был. А вот на гражданскую уже кое-что соображал. Сначала, когда видел, что ненцы победнее вокруг русских теснятся, спрашивал:
— Зачем с русскими дружбу водите? Они для ненца хуже, чем росомаха для оленя. В большой город увезут, на тухлой рыбе держать будут.
— У самого у тебя ум, как у тухлой нельмы, — ему отвечают. — Всех русских в одну упряжку не ставь. Одни из них добра ненцам хотят, у твоего хозяина оленей отобрать думают, да таким, как ты, у которых малицы из одних дыр сшиты, отдать. А другие, наоборот, за купцов да шаманов дерутся. Вот против тех свой лук и натягивай, стрелу острую припасай.
А уж как оленей у хозяина отбирали, совсем Николка помнит. Сам принимал участие. Хитрый хозяин однажды Николку в чум позвал. На шкуры рядом с собой посадил, чаем угостил.
— Много ты мне за отца должен, — говорит хозяин, — да я добрый, все прощаю. Ненец ненцу помогать обязан. Вот и решил я тебя богатым сделать. Приедут завтра в стойбище русские с ненцами оленей моих считать, а ты им скажи: два по сто, мол, олени мои, да два по сто — матери. От отца, мол, достались. А еще два по сто — хозяин мне подарил. Скажешь так, и не отберут оленей. Ты ведь бедняк. А я за это тебе трех сытых оленей на упряжку дам. Саво?
Никогда не имел Николка своих оленей. Заманчиво ему такой подарок получить.
— Саво, — говорит, — подумаю.
На другой день две упряжки у чума остановились. Русские приехали из Совета и ненцы, которые в комитете бедноты состояли.
— Вот этот, — говорят, — Ядне, шибко богатый, шибко плохой. Оленей десять раз по сто имеет, а батраков объедками со стола кормит.
— Да что вы, люди добрые, — хозяин кланяется. — Были у меня олени, да все беднякам раздарил. Из всего-то стада тут у меня оленей меньше, чем на выдре перьев. Четыре по сто — Николая Окотэтто, да два по сто я им еще давно подарил.
— Правда это? — у Николая спрашивают.
Видит Николай, как его собственные три оленя в упряжке копытами перебирают, и отвечает:
— Правда.
— Однако стал ты Николай, как верхушка у жидкой лиственницы, — говорит Николаю старый батрак Сэроко. — Куда ветер дунет, туда и клонится. Только сейчас не от доброго теплого ветра твоя голова шатается, а от злого Нгэрм Хоро. Забыл, видно, как Ядне тебя вместе с отцом купцу запродал, как тот его тухлой рыбой кормил, на хальмер отправил.
Нет, не забыл того Николай. Кровь к щекам прилила.
— Обманул я вас, — говорит. — Нет у меня оленей. Все хозяина.
— Жалко, что тогда вместе с отцом не подох, помет олений, — шипит хозяин, от злости слюна по жиденькой бороденке бежит.
Отобрали у богача оленей. Погрузил он на аргиш чум да жен своих жирных и уехал в тундру. И след его болотом затянуло. Всем им туда и дорога. А Николаю личных оленей дали. Стал он пасти оленьи стада в колхозе. Не пешком пасет, как отец, — на оленях. Запряжет в упряжку самых сильных оленей, свистнет, гикнет: «Хой, Хой! Быстрей, круторогие!» Как стрелы, несутся олени. Флагами переплескивает над головой Харп — северное сияние. Песня сама с губ срывается.
Широка моя дорога!
Хой, хой!
У меня оленей много!
Хой, хой!
Ручеек к реке бежит!
Хой, хой!
Хорошо мне в тундре жить!
Хой, хой!
Много лет пролетело, а Николай Окотэтто все еще крепкий, как лиственница. Вот уже больше трех десятков лет оленей пасет. Сначала колхозных пас, а сейчас в совхозе работает. Из тех, кто с ним раньше по тундре кочевал, многие сами бригадирами стали.
Четыре пастуха в бригаде Николая. Иван Сэротэтто, Андрей Анагуричи, Николай Айваседо да сын бригадирский — Алексей Окотэтто. Иван Сэротэтто да Андрей Анагуричи с пастушьим делом до тонкости знакомы. Николай Айваседо тоже свое дело знает. И хоть по-ненецки Айваседо означает «безголовый», — ума Николаю не занимать. А сын Алексей около отца сызмалетства тайности оленеводства постиг. Сейчас в Салехард учиться собирается. В зооветтехникум. Оленьим доктором хочет стать.
«Пусть едет, — размышляет Николай. — Это раньше думали, что не может олененок умнее важенки — оленихи быть. Сейчас дети много учатся, умнее отцов стали. Может, и в Москву Алексей, попадет. Посмотрит город, где каменных чумов сто раз по сто будет».
Да и самому Николаю пришлось побывать в городе, куда его еще в люльке возили. И вот как это получилось.
Как-то собрали в контору всех оленеводов-бригадиров. Главный зоотехник доклад делал. Что хорошо, что плохо — обо всем говорили. Под конец встает секретарь партийной организации.
— Сейчас все люди в стране стараются так работать, — говорит, — как будто уже при коммунизме. За коммунистические бригады соревнуются. И хоть далеко от тундры до Большой земли, а отставать нам не следует. Будем и мы так работать, как будто в коммунизме живем.
— А ты расскажи, как тогда в тундре будет, при коммунизме, — говорит Николай.
— А вот как будет, — секретарь отвечает. — Надо тебе, Николай, стадо проверить, говоришь: заводите вертолет, к оленям слетать хочу. Летишь на воздушной нарте, своих оленей считаешь. Сын твой вместе летит. Будет оленям прививки делать. Прилетел, одних пастухов взял, других на смену оставил. Завтра и они сменятся. Стадо за тысячу километров ходит, а ты слетал и домой вернулся. С женой чай пьешь, телевизор смотришь. Нажал кнопку — в Москве оказался. Нажал другую — в Тюмени. В каменном чуме живешь. Тепло в чум по трубам бежит. Дров не надо. На кухню жена пришла, краник повернула — голубой огонь загорелся. Его русские нашли и в твой каменный чум пригнали. Вот как будет при коммунизме.
— Однако на сказку похоже, — смеются оленеводы. — Во сне такое не увидишь.
— Во сне не увидишь, а наяву будет, — убеждает секретарь. — Только для этого работать надо. Если сети на берегу, рыбу в них не загонишь. Много работать надо, чтобы коммунизм скорее пришел. — Николаю руку протянул: — Вот ты, Окотэтто, старый пастух. Тебе первое слово. Говори.
— Однако много говорить не буду, — встал Николай. — За меня дела говорить будут. Хорошо ты сказал, секретарь, про новую жизнь. Отец мой с тухлой рыбы на хальмер попал, а у меня в чуме для гостя всегда стол полный. Однако, сын еще лучше жить будет. Значит, работать надо шибко работать. Говорю: моя упряжка перегонит оленей Худи Някочи.
На соревнование, значит, своего дружка вызывает.
— Песец еще в капкан не попал, а ты уже шкурой хвалишься, — смеется Някочи. — Олени в моей упряжке не слабее твоих.
— Гнался олененок за важенкой, да в лужу оступился, — смеется кто-то сзади.
— Оленя познаешь в упряжке, а человека — в работе, — отшучивается Николай.
Пошутить-то пошутили, а за дело решили крепко взяться. Собрал Николай в своем стойбище пастухов, о собрании рассказал. О том, что Худи Някочи на соревнование вызвал. Под конец добавил:
— Один олень в упряжке хромает — нарты в сторону ползут. Всем работать крепко надо.
Слушают пастухи. Вот уже много лет бригада Николая Окотэтто на хорошем счету в совхозе. А сейчас недоволен бригадир, лучше работать надо, говорит.
В апреле там, где поюжнее, сады белой пеной покрываются, а на Ямале в это время вьюги свадьбы справляют. Да так пляшут, как и в январе не плясали. А в апреле у важенок малыши-оленята рождаются. Разроет олениха копытами снег до седого ягеля-мха, приляжет. И вот уже встает на тоненькие ножки олененок, покачивается, мокрой мордашкой в соски тычется. Живи, малыш! Расти, набирайся сил. Бегай по тундре, закинув легкую головку. Радуйся солнцу и жизни.
Только много в тундре врагов у оленя. Остановил Николай на холме упряжку, с прищуром тундру оглядывает. Вот пошевелилась белая кочка. Песец к олененку подбирается, хочет в горло вцепиться, теплой крови напиться. Вскидывает Николай винтовку. Щелк!
— Однако хороший воротник будет, — говорит он, отряхивая шкурку.
Белой тенью летают над тундрой полярные совы. Тоже за оленятами охотятся. Проглядит пастух, зазевается важенка, а сова уже тут как тут, кружит, олененку глаза норовит выклевать. Натягивает Николай на шест старую малицу, ставит в тундре. От ветерка малица рукавами машет: ни дать, ни взять — человек. Боится пучеглазая сова, не подлетает.
Зорко смотрел Николай за оленями, зорко следили пастухи. Да не уберегли одну важенку. Хитрый волк повадился в стадо. Как прикрыл вечер тундру, подкрался серый к важенке, прыгнул на горло. За много километров оттащил от стойбища. След его, как клюквой, кровяной росой усеян. Есть такая заметка у оленеводов. Волчица, которая неподалеку от стада нору вырыла, сюда уже за добычей не ходит. Хитрый зверь, живет по пословице: в своем доме вор не ворует. Значит, этот был из пришлых. Едет Николай по следу. Долго едет. А вот и место, где серый разбойник пировал. Косточки обглоданные, шерсть оленья на снегу. Не мог все съесть, в снег зарыл остатки. Придет ужинать.
— Ты хитрый, а я, однако, хитрее, — ворчит Николай, устанавливая капкан. Срезал тоненький пластик снега, поставил ловушку. Прикрыл снежком. След свой аккурат но замел. Попадется, прожорливый ворюга. И впрямь попался! На следующий день бежали олени в упряжке, пугливо прижимали уши. Не давал покоя волчий дух.
Зорко охраняют пастухи оленей. Да на этот раз не из тундры пришла беда — с неба упала. Словно злой дух Нга ее послал. Тундра еще белую снежную малицу не скинула, а с неба мелкой пылью дождь посыпался. Назавтра схватит мороз мокрый снег ледяной коркой. Плохо будет оленям. Не пробить корку, не достать вкусного мха-ягеля. Ослабеют олени, прилягут на лед, помирать будут.
— Э-эх-хэй, беда, беда, — качают головами пастухи.
— Когда порох сырой, что толку в метком глазе, — говорит Николай. — Думать надо, как оленей спасти. Собирайте стадо, кружите тропу. Я поеду пастбище искать.
Хой, хой! Летят олени. Торопится Николай. Как свою ладонь, знает он тундру. Вот и сейчас спешит к далеким холмам. Если там снег на вершинах успел стаять, можно будет пасти на них оленей. Хотя не тот корм, да уж лучше лисе хвоста лишиться, чем шкуру на воротник отдать. Появились на холмах проталинки. Можно будет здесь переждать непогодь.
Хой, хой! Летит обратно упряжка. А пастухи уже стадо собрали. Гонит его Николай на новое пастбище. Бегут впереди сильные хоры-самцы. Поспевают за ними важенки-самки. На тоненьких ножках семенят маленькие оленята. Скорей, скорей! Вот и холмы. Пасутся олени…
Сидят в чуме пастухи, пьют коричневый чай. Ушли от беды.
Не нами сказано: одна собака залаяла, жди — другая откликнется. Не успели стада от гололеда-голода уберечь, как подул холодный Нгэрм Хоро — северный ветер. Распустил по тундре свою белую бороду.
Хой, хой! Снова собирают оленеводы стадо, гонят его на южные склоны холмов. Дует злой Нгэрм Хоро, холодным снегом метет, а достать важенок с маленькими оленятами не может. Спрятались они за холмами. И тут помогла бригадирская смекалка.
Махнула голубым платочком над тундрой Нара — весна. Запели ручейки, побежали к речкам. Заторопились речки в море, понесли ему в подарок сырые льдины. Ходят по зеленой тундре олени, щиплют свежую траву, пьют хрустальную родниковую воду, нагуливают жирок. Но вот уже подходит ненянгиры — комариный месяц. Заслонило комариное воинство солнышко. Гудит комар над стадом, грозит: съем, всю кровь высосу.
— А вот и не съешь, а вот и не высосешь, — говорят пастухи. Приносят они из тундры сырые ветки, разжигают дымокуры. Раскладывают дымовые шашки. От врага-гнуса оленей спасают.
— Съем, всю кровь высосу, — гудит комар, а к дыму подлететь боится. Стоят спокойно олени. Не страшен им гнус.
Осенью, когда август рыжей лисицей пробежит по тундре, тоже нет покоя оленеводам. Грибов в ту пору появляется! В какую сторону ни ступи — гриб раздавишь. Оленю гриб, что малышу конфетка. Далеко идет за грибом олень. И если потеряется — росомахе в когти попадет. Совсем не спят в ту пору пастухи, следят за оленями. Вот какая работа.
Отзвенел август. Стали оленеводы результаты подсчитывать. В котором стаде каждая сотня важенок больше телят принесла, где волки да росомахи не поживились, где олени в тундре не потерялись, там пастухам и почет, там и победа. У Николая Окотэтто в бригаде, считай, самый лучший результат. И хищники только облизнулись, и оленят больше, чем у других, бегает. Словом, в споре с Худи Някочи он выиграл.
Вот тут-то к рассказу о том, как Окотэтто еще раз в Москве побывал, мы вплотную и приблизились.
Пришла из далекого стольного города в тундру на имя Николая Окотэтто серебряная медаль с дипломом. И письмо. Так, мол, и так, является Николай Окотэтто участником Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. А раз является, то и в Москву съездить надо. Так решили в дирекции совхоза и дали Николаю отпуск. Забот-то было, хлопот. Как ехать, в малице или в пальто? Есть в Москве чумы или нет? Кто что заказывает. Жена — платье яркое, сын — ружье двуствольное. Старики из стойбища просят трубки привезти да табачку подушистее.
В первый раз сел Николай на самолет — летающие нарты. Все в окно смотрел да за ручку держался. А вдруг нарты упадут? Не упали. За день в Москву доставили. А мать рассказывала, что с купцом они когда-то чуть не три десятка дней в дороге провели.
Ох, какие чумы в Москве! Смотришь и шапка с головы валится. На башнях кремлевских звезды горят, ярче, чем Нгэрм Нумгы — Полярная звезда.
Идет по выставке Николай, глаза разбегаются. В одном павильоне фрукты выставлены. Ах, какие! Таких в тундре нет. В другом — ковры яркие. Ах, какие! Таких в тундре нет. В третьем — снопы золотятся. Ах, какие! Таких в тундре нет. Велика ты, страна наша, много в твоих краях чудес. Посмотрел Николай и на корабли-спутники, какие в космос летали, героев-жосмонавтов к звездам возносили.
Ходил Николай по Москве, дивился. А сам все тайком приглядывался: не набредет ли на площадь с забором, за которым они с семьей жили, на потеху толстопузым тухлятину ели. Да не нашел. Давно уж на том месте, наверно, большой светлый дом стоит.
Хорошо в Москве, а в тундре — лучше. В тундре Николаю вольготнее, душе просторнее. Полюбовался пастух на все достижения народа советского, да и домой отправился с подарками.
Вот она, тундра-матушка, которая его била и ласкала, учила и нежила. Вот он, родной простор с лебединым курлыканьем, в зеленой летней ягушке, с синью поднебесной. Ходят по тундре олени. Много оленей. Сто раз по сто. Это народные стада. И он, Николай, вместе с народом ими владеет. Не зря же у него фамилия Окотэтто, что по-ненецки значит — многооленный. И ему, и сыну эта фамилия в самый раз подходит. В самую точку. Один подарок от отца достался, и тот к месту.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.