Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Солнышко в росинке
У сильного народа сынов да дочерей добрых, как у земли-матушки хрусталь-родничков. Бежит такой хрусталик, серебринками-струйками перезванивает, и по пути его все большой радостью одевается. Никого не обделит родничок струей живительной — и травинку малую напоит, и дереву засыхающему корни омоет. И ничего за щедрость свою не требует, потому что ему по чистоте родниковой таким быть положено.
Вот и люди такие бывают, с душами чистыми, с сердцами щедрыми. Об одном из них я и расскажу сейчас.
Живет на Севере в таежном поселке Тарко-Сале Софья Морозова. На первый взгляд, вроде ничем примечательным от других женщин не отличается, а приглядишься повнимательнее — большую отметинку найдешь. Лицо открытое, ласковое, глаза с улыбинкой, добрые. Такие глаза у людей бывают, которым таить нечего, у которых вся душа на виду. Это ведь безделье да злая мысль ресницы книзу клонят, лицо паутинят, желтизной щеки покрывают. А моя героиня не из таких. Ты на руки ее посмотри. Эх, моя бы воля, скульптора в этот таежный край вызвал! Чтобы руки он ее слепил. И ничего-то о ней больше рассказывать бы тогда не надо. Немало, видать, потрудились они на своем веку. И то сказать, недолго пришлось ей вместе с дружками, подружками по траве-мураве бегать, в пятнашки играть. Отец-то в тридцать седьмом сиротой семью оставил, ушел в ночь да так и не вернулся. Замела вьюга-метель его стежку-дорожку. Ну, да не о том речь. Небо-то над страной давно синее. Хотя, к слову сказать, и прошлое забывать не след. Да сказ-то о девчонке сибирской идет, к ней и возвращусь.
Матери в одни руки невмоготу было семью поднимать. Но и дочурку жаль. Под сердцем носила-лелеяла, не в поле обсевок ее Софьюшка. Да только как ни плакала материнская душа, а пришлось сказать-напутствовать:
— Иди, Софьюшка, к людям. От людского тепла каждому кроха уделяется, если добром просишь. Главное — сердце всегда настежь держи. В открытое-то сердце, как в дом хлебосольный, с плохими задумками не войдут. А уж если возьмут что, так после стократно одарят.
Так-то и напутствовала до отцовского порога, с этими словами и на пыль-дорожку упала.
И ушла Софьюшка. Мир не без добрых людей. Да вот поди разгляди его, доброго-то. Я по своему опыту знаю, что хороших людей куда больше, чем злых, но на жизненном перепутье всякие попадаются. Иной, как овсюг в поле. С виду вроде и культурное растение, а головка черная. И не сыть-зерно дает, а посевы людские
обкрадывает. Поначалу Софья в няньки нанялась. Сама еще ребенок, а тут успевай вертись. Считай, что в прислуги пошла. Хозяйка только покрикивает:
— Эй, замарашка, постирай пеленки!
— Раззява, пол еще не вымыла!
— Чего ждешь, неумытая, чисти картошку!
— Ты все еще посуду не вымыла, безлапотная?
Но попадались и другие. Головку детскую погладят, коль кусочка нет, так словом добрым наделят. И таких- то людей больше Софьюшке встречалось.
Так по чужим людям детство и прошло. Лет-то уже за полтора десятка перекинулось. Парнишки нет-нет да из-под чуба глазом сверкнут, на гармонь-мехах песню про любовь с надрывом выведут. Ну да таких кавалеров матери хоть и до поздней ночи гулять отпускают, а из-за занавески оконной поглядывают-гадают, кого ремнем стеганный в подруги выберет, в дом сношкой приведет. О Софье полуношнику так говорили:
— Ты на нее буркалы не разевай — бесприютная она: ни платья на теле, ни гроша в кошельке. Приданое-то у ворона в лесу просить придется, сухими веточками на гнездо.
Другой еще пофыркивать начнет, самостоятельность показывать.
— Предрассудки все это, — заявляет. — По нашим временам приданого не полагается.
— А если ты еще будешь мне зубы уставлять, не успевши материнское молоко с губ вытереть, — отвечает мать, — то мне и ухват о тебя сломать не жалко.
На том и поладят. Если тебе в сибирской деревне жить приходилось, сам знаешь, какой пост родитель в делах сыновних сердечных занимает.
Тебе про Золушку, наверно, на сон рассказывали, как замарашка за доброту свою счастьем награждена была. Вот и с Софьюшкой нашей так же получилось. Пролетели годы. Нашла она по сердцу мил-дружка. Мир да совет в семье, любовь да радость. Дети появились. Как-то в один день припозднились супруги за разговором.
— А что, Софьюшка, — муж говорит. — Мы с тобой еще не стары, руки крепки, не повидать ли нам других людей, да себя не показать ли? О Севере много говорят, может, поедем?
— Хоть, говорят, и камень на месте мхом обрастает, да ведь плесень может появиться. Куда ты, туда и я.
Порешили так и поехали. Муж-то по рыбному делу мастер. Ему в совхозе сразу должность определили — инженером по добыче муксуна да нельмы, сырка да щекура, словом, всякой живности, которая в воде ходит, на стол жареной просится.
А Софья на звероферму пошла. Это дело — за зверюшками ухаживать, ей совсем в новинку. И хоть не думала, что воротники пушистые на деревьях растут, да песцов этих только на картинках и видела. Поначалу к клеткам подходить опасалась: а вдруг укусят. А зверьки по клеткам бегают, серебристой шерстью поблескивают, глазками-бусинками сверкают. Ах, хороши воротники!
Край-то наш суровый от всех веков пушниной славился. Еще Ермак привез царю в подарок первостатейные меха: соболя золотистого, песца серебристого, горностая на мантию царскую. Этот хитрый зверек не к одному трону царскому-королевскому из сибирских лесов уехал.
В пору революции великой нашей буржуи заграничные за оружие взялись, в кровушке народной свободу хотели утопить, а пуще того на богатства наши зарились. И пушнина-то, «мягкое золото», не на последнем месте тут была. Когда Антанта от Красной Армии по зубам схлопотала, в море искупалась, буржуи жилеточки почистили, ручки вытерли и вежливо с нами стали обращаться: «Мерси, мол, пардон за беспокойство. Что было, то сплыло, мимо шло да в наши руки не попало. Давайте полюбовно: мы — вашим, вы — нашим. Мы — машины вашим фабрикам-заводам, вы — пушнину нашим дамам-полюбовницам». Ну, на таких тонах мы завсегда говорить готовы. Пушнину надо? Берите, не жалко. А нам давайте то, в чем нужда у нас есть.
«Мягкое золото» на первых порах дороже настоящего было. Потому как в цене оно завсегда и спросом пользуется. Сначала больше на диких зверей нажимали. Охотники по тайге дремучей неделями ходили, белку в глаз били, да и песцу с соболем шкурку не портили. А потом в клетках стали песцов, лисиц да норок разводить. Прибыльное это дело государству. Вот и взялась Софья государственную казну «мягким золотом» пополнять. А начала с вопросов: как, что да почему? Подруги-звероводки Лидия Канева да Анна Леонтьева первыми советчицами Софье были.
— Ты, — говорят, — перво-наперво страх перебори. Считай, песец — это собака. Потом, значит, корми вовремя, пои, в клетках чисти, шкурку вычесывай, чтобы волос лучше был.
Словом, азбуку преподали, а читать сама учись. Ну и началась работа. Муж-то Софьин, считай, свою хозяйку дома и не видел. Детишки тоже отвыкать стали. Все на ферме да на ферме. Щениться самки начали, так Софья дома и не ночевала. Бывало, бросит самка своих щенят, носится по клетке, как будто на ежа наступила. Тут уж без вмешательства человеческого дело не обойдется. Софья щенят слепых, как детишек, на груди согреет, пипеточку с молоком в пасть сует: соси, соси, неразумный, набирайся сил. Пригреется щенок, посасывает пипеточку. А Софья на его место уже другого берет.
А то еще кошке дома задачу задала. Пришла хвостатая с охоты, облизывается, нос в пуху, мурлычет довольно, да вдруг спину дугой, шерсть иголками, в угол — скок! А там в ее гнезде чужим духом пахнет. Подложили ей слепого звереныша. И на котенка не похож, и на собаку не смахивает. Походила, походила вокруг Мурка, осторожно в гнездо улеглась. А там и песенку колыбельную запела. Приняла подкидыша. И так приходилось Софье с помощью Мурки щенят спасать.
Сколько этих бессонных часов на звероферме Софья провела, не на каждой елочке столько иголок есть. И чем не труднее работа, тем ей интереснее, тем в большую радость. С детства, видать, привычка.
Говорят, кто комаров своей кровушкой не поил, тот и Севера по-настоящему не видел. Гнуса этого здесь летом, как дождевых капель в грозу. В ту далекую пору, когда дрались отцы в этих местах за власть Советов, беляки пойманным в плен бойцам страшную казнь придумали. Снимали одежду с бойца и привязывали голого к дереву. Человек через полчаса, как клюквой, осыпан был. И умирал. Всю кровушку выпивал комар.
Над зверофермой комариное войско день и ночь кружилось. Хотя какая там, на Севере, летом ночь. Только по часам и следишь за временем. Двенадцать ночи — солнце светит, в два часа уже высоко над тайгою, раскидывает лучи по вершинам кедрачей.
Софья-то в эту пору дымокуры разные придумывала, чтобы комара отгонять. А то приходилось и веничек березовый делать, да так с ним несколько часов у клеток и ходить.
Любопытством да упорством Софья свое взяла. Сначала она у других училась, а потом и к ней стали за советом-помощью обращаться. Она, вишь, на второй год всех по работе обогнала. Каждая самочка у нее принесла по восемь щенят. Это потомство большое. И старому звероводу тут не грех похвалиться. Только Софья не из бахвальных. И успех себе не приписывает. Все, говорит, мне добрым словом-советом помогали, значит, и заслуга тут не моя.
Ее чистота да прямота не всем по нраву. Иной в глаза глядит — мед с губ каплет, а в спину взглядом упрется — яд-слюна бежит. Да только к Софье худое не прилипает, как ржавчина к самородку.
Слава-то не любит тех, кто за ней гоняется. Завистливых да злобных она стороной обходит. А вот к тем, кто, не думая о ней, трудится, у людей помощи не стесняется попросить и сам последнее отдать готов, к таким она звездочкой с неба опускается, почетом народным оборачивается.
Вот такая слава-звездочка и к Софье пришла. Знать, не за пустые слова да невидные дела ее депутатом областного Совета выбрали, большой властью одарили.
По осени в Лондоне, столице английской, пушные аукционы проходят. Со всех сторон, почитай, собираются здесь купчишки-буржуи. Первым делом на русскую пушнину нос поворачивают, принюхиваются, приглядываются, прицениваются. А что тут прицениваться, когда они заранее знают, что лучше нашей пушнины нет. На миллионы берут. Своим дамам на пальто-манто.
Берите, берите. А подведи-ка к одной из них нашу Софью. Дама, наверно, щипаную бровишку вздернет на лоб, ресницы из мочала метнет под потолок. Я, мол, труд таких, как эта, могу купить на миллион. А скажи ей, что Софья ее богаче, не поймет пустой головой. А ведь так оно и есть. Богаче она всех франтих, которые в мехах ее работы красуются. Богата счастьем трудовым, верой людской, словом добрым богата. В ней, Софье-то, как солнышко в росинке, отражен весь наш народ. Простой и великий, сердечный, на душу щедрый, на ратные и на трудовые подвиги готовый.
Придет Софья вечерком домой, перекусит и садится с сыном… за учебники. Науку-премудрость познает. Кто в гости зайдет — так говорит:
— По нынешнему времени и пастуху академиком быть полагается. Раньше не пришлось учиться, сейчас наверстываю.
А ведь ее правда. Академиками надо быть, чтобы дело свое до тонкостей знать. Софья-то к этому и стремится. А опыт свой под спудом, как камень ключ горячий, она не держит. Кто придет к ней за советом-поддержкой, всегда помощь находит. Потому-то и в партию ее единогласно принимали, без всяких оговорок. С этого времени Софья еще большую ответственность за дело почувствовала.
— Отдохнула бы, заболталась, как часовой маятник, — скажет, бывало, муж.
— Останови маятник — часы встанут. — Часы встанут — люди время дорогое потеряют, — отшучивается Софья.
А время ей дорого. И учиться в пору жизненной осени, и работать, да и семье большую часть сердца отдать надо. А большое оно, видно, у Софьи, если на все хватает.
Вот какой родничок-хрусталик есть далеко на Севере, в таежном поселке Тарко-Сале. Из миллионов таких родничков река великая сливается, течет, гордая, и не страшны ей любые плотины-заграждения. Имя у этой реки на весь мир звонкое — партия Коммунистическая.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.
Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Солнышко в росинке
У сильного народа сынов да дочерей добрых, как у земли-матушки хрусталь-родничков. Бежит такой хрусталик, серебринками-струйками перезванивает, и по пути его все большой радостью одевается. Никого не обделит родничок струей живительной — и травинку малую напоит, и дереву засыхающему корни омоет. И ничего за щедрость свою не требует, потому что ему по чистоте родниковой таким быть положено.
Вот и люди такие бывают, с душами чистыми, с сердцами щедрыми. Об одном из них я и расскажу сейчас.
Живет на Севере в таежном поселке Тарко-Сале Софья Морозова. На первый взгляд, вроде ничем примечательным от других женщин не отличается, а приглядишься повнимательнее — большую отметинку найдешь. Лицо открытое, ласковое, глаза с улыбинкой, добрые. Такие глаза у людей бывают, которым таить нечего, у которых вся душа на виду. Это ведь безделье да злая мысль ресницы книзу клонят, лицо паутинят, желтизной щеки покрывают. А моя героиня не из таких. Ты на руки ее посмотри. Эх, моя бы воля, скульптора в этот таежный край вызвал! Чтобы руки он ее слепил. И ничего-то о ней больше рассказывать бы тогда не надо. Немало, видать, потрудились они на своем веку. И то сказать, недолго пришлось ей вместе с дружками, подружками по траве-мураве бегать, в пятнашки играть. Отец-то в тридцать седьмом сиротой семью оставил, ушел в ночь да так и не вернулся. Замела вьюга-метель его стежку-дорожку. Ну, да не о том речь. Небо-то над страной давно синее. Хотя, к слову сказать, и прошлое забывать не след. Да сказ-то о девчонке сибирской идет, к ней и возвращусь.
Матери в одни руки невмоготу было семью поднимать. Но и дочурку жаль. Под сердцем носила-лелеяла, не в поле обсевок ее Софьюшка. Да только как ни плакала материнская душа, а пришлось сказать-напутствовать:
— Иди, Софьюшка, к людям. От людского тепла каждому кроха уделяется, если добром просишь. Главное — сердце всегда настежь держи. В открытое-то сердце, как в дом хлебосольный, с плохими задумками не войдут. А уж если возьмут что, так после стократно одарят.
Так-то и напутствовала до отцовского порога, с этими словами и на пыль-дорожку упала.
И ушла Софьюшка. Мир не без добрых людей. Да вот поди разгляди его, доброго-то. Я по своему опыту знаю, что хороших людей куда больше, чем злых, но на жизненном перепутье всякие попадаются. Иной, как овсюг в поле. С виду вроде и культурное растение, а головка черная. И не сыть-зерно дает, а посевы людские
обкрадывает. Поначалу Софья в няньки нанялась. Сама еще ребенок, а тут успевай вертись. Считай, что в прислуги пошла. Хозяйка только покрикивает:
— Эй, замарашка, постирай пеленки!
— Раззява, пол еще не вымыла!
— Чего ждешь, неумытая, чисти картошку!
— Ты все еще посуду не вымыла, безлапотная?
Но попадались и другие. Головку детскую погладят, коль кусочка нет, так словом добрым наделят. И таких- то людей больше Софьюшке встречалось.
Так по чужим людям детство и прошло. Лет-то уже за полтора десятка перекинулось. Парнишки нет-нет да из-под чуба глазом сверкнут, на гармонь-мехах песню про любовь с надрывом выведут. Ну да таких кавалеров матери хоть и до поздней ночи гулять отпускают, а из-за занавески оконной поглядывают-гадают, кого ремнем стеганный в подруги выберет, в дом сношкой приведет. О Софье полуношнику так говорили:
— Ты на нее буркалы не разевай — бесприютная она: ни платья на теле, ни гроша в кошельке. Приданое-то у ворона в лесу просить придется, сухими веточками на гнездо.
Другой еще пофыркивать начнет, самостоятельность показывать.
— Предрассудки все это, — заявляет. — По нашим временам приданого не полагается.
— А если ты еще будешь мне зубы уставлять, не успевши материнское молоко с губ вытереть, — отвечает мать, — то мне и ухват о тебя сломать не жалко.
На том и поладят. Если тебе в сибирской деревне жить приходилось, сам знаешь, какой пост родитель в делах сыновних сердечных занимает.
Тебе про Золушку, наверно, на сон рассказывали, как замарашка за доброту свою счастьем награждена была. Вот и с Софьюшкой нашей так же получилось. Пролетели годы. Нашла она по сердцу мил-дружка. Мир да совет в семье, любовь да радость. Дети появились. Как-то в один день припозднились супруги за разговором.
— А что, Софьюшка, — муж говорит. — Мы с тобой еще не стары, руки крепки, не повидать ли нам других людей, да себя не показать ли? О Севере много говорят, может, поедем?
— Хоть, говорят, и камень на месте мхом обрастает, да ведь плесень может появиться. Куда ты, туда и я.
Порешили так и поехали. Муж-то по рыбному делу мастер. Ему в совхозе сразу должность определили — инженером по добыче муксуна да нельмы, сырка да щекура, словом, всякой живности, которая в воде ходит, на стол жареной просится.
А Софья на звероферму пошла. Это дело — за зверюшками ухаживать, ей совсем в новинку. И хоть не думала, что воротники пушистые на деревьях растут, да песцов этих только на картинках и видела. Поначалу к клеткам подходить опасалась: а вдруг укусят. А зверьки по клеткам бегают, серебристой шерстью поблескивают, глазками-бусинками сверкают. Ах, хороши воротники!
Край-то наш суровый от всех веков пушниной славился. Еще Ермак привез царю в подарок первостатейные меха: соболя золотистого, песца серебристого, горностая на мантию царскую. Этот хитрый зверек не к одному трону царскому-королевскому из сибирских лесов уехал.
В пору революции великой нашей буржуи заграничные за оружие взялись, в кровушке народной свободу хотели утопить, а пуще того на богатства наши зарились. И пушнина-то, «мягкое золото», не на последнем месте тут была. Когда Антанта от Красной Армии по зубам схлопотала, в море искупалась, буржуи жилеточки почистили, ручки вытерли и вежливо с нами стали обращаться: «Мерси, мол, пардон за беспокойство. Что было, то сплыло, мимо шло да в наши руки не попало. Давайте полюбовно: мы — вашим, вы — нашим. Мы — машины вашим фабрикам-заводам, вы — пушнину нашим дамам-полюбовницам». Ну, на таких тонах мы завсегда говорить готовы. Пушнину надо? Берите, не жалко. А нам давайте то, в чем нужда у нас есть.
«Мягкое золото» на первых порах дороже настоящего было. Потому как в цене оно завсегда и спросом пользуется. Сначала больше на диких зверей нажимали. Охотники по тайге дремучей неделями ходили, белку в глаз били, да и песцу с соболем шкурку не портили. А потом в клетках стали песцов, лисиц да норок разводить. Прибыльное это дело государству. Вот и взялась Софья государственную казну «мягким золотом» пополнять. А начала с вопросов: как, что да почему? Подруги-звероводки Лидия Канева да Анна Леонтьева первыми советчицами Софье были.
— Ты, — говорят, — перво-наперво страх перебори. Считай, песец — это собака. Потом, значит, корми вовремя, пои, в клетках чисти, шкурку вычесывай, чтобы волос лучше был.
Словом, азбуку преподали, а читать сама учись. Ну и началась работа. Муж-то Софьин, считай, свою хозяйку дома и не видел. Детишки тоже отвыкать стали. Все на ферме да на ферме. Щениться самки начали, так Софья дома и не ночевала. Бывало, бросит самка своих щенят, носится по клетке, как будто на ежа наступила. Тут уж без вмешательства человеческого дело не обойдется. Софья щенят слепых, как детишек, на груди согреет, пипеточку с молоком в пасть сует: соси, соси, неразумный, набирайся сил. Пригреется щенок, посасывает пипеточку. А Софья на его место уже другого берет.
А то еще кошке дома задачу задала. Пришла хвостатая с охоты, облизывается, нос в пуху, мурлычет довольно, да вдруг спину дугой, шерсть иголками, в угол — скок! А там в ее гнезде чужим духом пахнет. Подложили ей слепого звереныша. И на котенка не похож, и на собаку не смахивает. Походила, походила вокруг Мурка, осторожно в гнездо улеглась. А там и песенку колыбельную запела. Приняла подкидыша. И так приходилось Софье с помощью Мурки щенят спасать.
Сколько этих бессонных часов на звероферме Софья провела, не на каждой елочке столько иголок есть. И чем не труднее работа, тем ей интереснее, тем в большую радость. С детства, видать, привычка.
Говорят, кто комаров своей кровушкой не поил, тот и Севера по-настоящему не видел. Гнуса этого здесь летом, как дождевых капель в грозу. В ту далекую пору, когда дрались отцы в этих местах за власть Советов, беляки пойманным в плен бойцам страшную казнь придумали. Снимали одежду с бойца и привязывали голого к дереву. Человек через полчаса, как клюквой, осыпан был. И умирал. Всю кровушку выпивал комар.
Над зверофермой комариное войско день и ночь кружилось. Хотя какая там, на Севере, летом ночь. Только по часам и следишь за временем. Двенадцать ночи — солнце светит, в два часа уже высоко над тайгою, раскидывает лучи по вершинам кедрачей.
Софья-то в эту пору дымокуры разные придумывала, чтобы комара отгонять. А то приходилось и веничек березовый делать, да так с ним несколько часов у клеток и ходить.
Любопытством да упорством Софья свое взяла. Сначала она у других училась, а потом и к ней стали за советом-помощью обращаться. Она, вишь, на второй год всех по работе обогнала. Каждая самочка у нее принесла по восемь щенят. Это потомство большое. И старому звероводу тут не грех похвалиться. Только Софья не из бахвальных. И успех себе не приписывает. Все, говорит, мне добрым словом-советом помогали, значит, и заслуга тут не моя.
Ее чистота да прямота не всем по нраву. Иной в глаза глядит — мед с губ каплет, а в спину взглядом упрется — яд-слюна бежит. Да только к Софье худое не прилипает, как ржавчина к самородку.
Слава-то не любит тех, кто за ней гоняется. Завистливых да злобных она стороной обходит. А вот к тем, кто, не думая о ней, трудится, у людей помощи не стесняется попросить и сам последнее отдать готов, к таким она звездочкой с неба опускается, почетом народным оборачивается.
Вот такая слава-звездочка и к Софье пришла. Знать, не за пустые слова да невидные дела ее депутатом областного Совета выбрали, большой властью одарили.
По осени в Лондоне, столице английской, пушные аукционы проходят. Со всех сторон, почитай, собираются здесь купчишки-буржуи. Первым делом на русскую пушнину нос поворачивают, принюхиваются, приглядываются, прицениваются. А что тут прицениваться, когда они заранее знают, что лучше нашей пушнины нет. На миллионы берут. Своим дамам на пальто-манто.
Берите, берите. А подведи-ка к одной из них нашу Софью. Дама, наверно, щипаную бровишку вздернет на лоб, ресницы из мочала метнет под потолок. Я, мол, труд таких, как эта, могу купить на миллион. А скажи ей, что Софья ее богаче, не поймет пустой головой. А ведь так оно и есть. Богаче она всех франтих, которые в мехах ее работы красуются. Богата счастьем трудовым, верой людской, словом добрым богата. В ней, Софье-то, как солнышко в росинке, отражен весь наш народ. Простой и великий, сердечный, на душу щедрый, на ратные и на трудовые подвиги готовый.
Придет Софья вечерком домой, перекусит и садится с сыном… за учебники. Науку-премудрость познает. Кто в гости зайдет — так говорит:
— По нынешнему времени и пастуху академиком быть полагается. Раньше не пришлось учиться, сейчас наверстываю.
А ведь ее правда. Академиками надо быть, чтобы дело свое до тонкостей знать. Софья-то к этому и стремится. А опыт свой под спудом, как камень ключ горячий, она не держит. Кто придет к ней за советом-поддержкой, всегда помощь находит. Потому-то и в партию ее единогласно принимали, без всяких оговорок. С этого времени Софья еще большую ответственность за дело почувствовала.
— Отдохнула бы, заболталась, как часовой маятник, — скажет, бывало, муж.
— Останови маятник — часы встанут. — Часы встанут — люди время дорогое потеряют, — отшучивается Софья.
А время ей дорого. И учиться в пору жизненной осени, и работать, да и семье большую часть сердца отдать надо. А большое оно, видно, у Софьи, если на все хватает.
Вот какой родничок-хрусталик есть далеко на Севере, в таежном поселке Тарко-Сале. Из миллионов таких родничков река великая сливается, течет, гордая, и не страшны ей любые плотины-заграждения. Имя у этой реки на весь мир звонкое — партия Коммунистическая.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.