Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Михайлово наследие
Наследство-то разное бывает. Одному от родителей кубышка с деньгами переходит да наказ: жить, как предки жили — за ограду не ходи, свою выгоду блюди. Своя-то рубашка, мол, хоть и худенькая, а все ближе к телу. Ну, и живет такой со своим наследством, только свет оградой заслоняет. А другому, наоборот, от отца в подарение — только знание да умение, да золотой совет впридачу: людей не сторонись, в работе не ленись, сердце всегда нараспашку держи. В одиночестве-то и богатство не в радость, а на миру и нищета не в горе. Увидят люди, что ты от щедрого сердца все раздарил, каждый по доброму совету подаст, а остальное руки твои сделают. И вновь казна твоя полна. Вот о втором-то наследии и сказ.
Михаилу Куйбину, что сейчас на просторах Оби-матушки «живое серебро» промышляет и на Пуйковском рыбозаводе рыбаком числится, не сумел отец припасти стад оленьих, пешек шелковистых, не поставил чумов богатых, мягкими шкурами устланных. Метался всю жизнь, как пес на привязи, вокруг стад чужих, а своих оленей, кроме тех, что в упряжке шерсть протирали, так и не заимел. Малицу, пока не вылезет последний волосок на капюшоне, не менял. Только бедность ему шею не гнула, хмурость в глаза не попадала, не резала лоб морщинка горевая. И сыну своему так говорил: богатство свое ты не на рубли-копейки считай, а переласкай каждую травинку в тундре. Приглядись, как по весне она цветет, прислушайся, что Обь мягкой губой о доле твоей шепчет — враз поймешь, в чем золотая казна твоя. Как выше нарты головкой поднимешься, руки крепкие тебе подарю, чтобы богатство наследное не выпустил. А пока присядь рядышком да приподыми ушко, чтобы каждое словечко, как оленя в стаде, поймать. Расскажу тебе присказье, что от дедов слыхал.
Давно это было. Может, семь тысяч лун назад, а может, и того больше. Жило на побережье Обской губы ненецкое племя. Плохо жило, потому что сердцем каждый скупой был. Чум от чума на много попрысков ставили. Без доверия жили, без костровой искринки в сердце. Один-то ремешок и несмышленыш, вроде тебя, порвет, а переплети-ка их в тынзян! Ого-го! Любой хор-олень рога обломает. Вот так и те люди, каждый в одиночку жил, каждый жидким, как тундровая травинка, ремешком был. И не было в их чумах айбата — мяса свежего, нерхула — рыбки сладкой, потому как владел всем рыбий царь-осетр. Ненцев к воде он не допускал — все, что под губы жаднющие попадется, глотал. От оленей, что траву зеленую холодной водой запить соберутся, одни рога ветвистые оставлял.
И совсем бы ненцам в тундре не жить, да родился в одном чуме богатырь славный — Юнарта. Не по месяцам в росте прибавлял Юнарта, как трава после дождя, к солнцу тянулся. А когда головой Нгэрм Нумгы — Полярной звезды — коснулся, увидел, что не будет его племени счастья, пока царь-осетр тундрой владеет, пока живут ненцы всяк по себе.
Крикнул Юнарта на всю тундру, людей созывая.
Пошевелил сонным хвостом осетр. Боятся люди.
Крикнул второй раз Юнарта. Плеснул плавником осетр. Однако люди стали съезжаться.
В третий раз крикнул Юнарта. Встрепенулся осетр, хвостом взмахнул, да не мог головы поднять. Прижал ее Юнарта к земле. А люди крепкими тынзянами привязали. Как ни бился осетр, тут ему и конец пришел.
— Голова-то во-он лежит, — показал отец хореем на Заполярный Урал. — А хвост за семь по семь тысяч попрысков растянулся. Впадины среди хребтов — следы от тынзянов. Этакое чудище одолели, потому что каждый свой ремешок в общий тынзян вплел. Смекнул теперь, в чем твоя сила, где твоя доля богатая?
Не нами сказано: под волчихой и человечий детеныш волком вырастет, а волчонок в чуме — собакой, другом станет. Какое зернышко в детскую душу уронено, то с годами и ростками куститься начнет. Смекнул Михаил, что одному и комар в беспокойство, а вместе тучу гнуса разогнать не усилие. С тем и рос. С годами-то, как умишком повзрослел, отцовский сказ еще и другими красками заиграл. Понял, что ненецкий ремешок в тот большой тынзян вплетен, которым русский народ царя с шаманами да богатеями одной петлей оплел. Оттого-то и улыбки по лицам сполохами переливаются.
Как набралось у парнишки силенки весло удержать, посадил отец его на бударку, с собой на плав взял, чтоб знания-богатства передать, не с пустыми руками в жизнь пустить. Выгребают потихоньку, а отец сетку выкидывает да приговаривает:
— Ты к воде-то, как к своему любимому олененку приглядись, чем живет, прикинь. Вон видишь, волна прилегла-приласкалась — мель здесь, нет волне разгона. А ты по кустику береговому и приметь это место. А там вон волны, как олени от волка бегут. Приглядись, в какую сторону. Течение тут, глубина. — Поучит так, а потом пытает:
— На второй плав что с сеткой делать надо?
— Грузы убавить, — отвечает Михаил. — Сетка намокла, тяжелее стала.
— Правильно, — одобряет отец. — А как вода прибудет, куда лодку править станешь?
— На мель, — мальчонка свои познания выказывает. — С большой водой рыба на мель идет. А как вода на убыль — рыбу на глубине ищи.
— Верно, — радуется отец. — С такой головой сильным, как Юнарта, будешь. А еще в какую пору на мель ехать надо?
— А еще тогда, — по-взрослому растолковывает малец, — когда зверь-белуха с океана идет. Тут вся рыба на мель стремится, как олень от гнуса на холм высокий.
Так и приобретал знания. А когда отец отдыхал, Михаил ребятам из других чумов все втолковывал, новым в своей головенке поделиться спешил. Про общий-то тынзян крепко помнил.
Только не долго Михаилу отцовской лаской лакомиться пришлось. Хоть говорят, по веселому-то характеру и сто лет не век, а все ж, на шамана да на богатея работая, надорвал отец свое здоровье. И оставил в наследство Михаилу только руки крепкие, до работы охочие, знание-смекалку, без которых в тундре не проживешь, да ширь-душу, на доброе дело щедрую.
Без отца-то Михаил за старшего в семье стал. И хоть лодку парусную ему не доверяли — тогда на месте Пуйковского завода еще колхоз был — на веслах с дружком-одногодком ходил. Все, что в детстве головка впитала, сейчас отдачу дало. Замеряет Михаил веслом уровень, на котором вода стоит, глазом по серебряной водяной глади прикинет — и пошли, там рыба должна быть. Помнит, мель там. Щекур должен быть. Не пошел щекур — ниже спустись, здесь муксун пасется. Не попало муксуна в сетки, еще ниже веслами подгреби, здесь, на глубине, нельма жирует.
Так ступеньками и ходит рыба. Знай только, где какая ступенька стоит.
И, бывало, у других старых рыбаков после плава в лодке пара рыбешек серебряными боками трепещет, а у Михаила грудами «серебро» переливается. Другие еще так делали. Подсмотрят, на каком месте Михаил свои сетки «живым серебром» наполнил, и туда свою лодку гонят. Раз, другой сети опустят — хоть бы недомерок какой попал.
— Зря плаваете, — говорит Михаил. — Рыба не песец, который у капкана с приманкой кружит. Солнце, видишь, поднялось — рыба на глубину опустилась. Рыбу искать надо, сама в сети не пойдет. Да и ловить ее надо ночью, по прохладе. Тогда у рыбы самый жор.
Одни прислушивались к его советам, другие — нет, а на поверку всегда выходило, что прав Михаил.
Сейчас уже и в возраст вошел Михаил, семьей обзавелся, к отцовскому подарению много своих наметок прибавил.
А что сам с годами приобрел, другим на ладони дарит. На добрый совет не скупится.
— Без умной приглядки плавать, — разъясняет Михаил, — только мозоли по рукам, как кочки по тундре, рассаживать. Толку мало. Вот я тебе говорил, Езынги, — к соседу по чуму обращается, — грузы каждый день по глубине подгоняй, а ты мне одно в ответ: нету, мол, рыбы. А чья правда вышла? Я за тобой ходил и полные сети набрал.
— Было такое, — соглашается Езынги Еноко.
— Вот и сейчас говорю: пошли в губу — полные бударки рыбы привезем.
— Штормить, однако, будет, — пугается Еноко.
— Э-э-э, у воды сидеть да погоды ждать — совсем плавать не надо. Лучше сети не мочить. Может, ты пойдешь, Пайдона?
— Ты рыбу за десять попрысков видишь, — щурится Пайдона. — С тобой пойду.
Нырнули бударки в туман. Верст за тридцать в губу подались,
Опустили сетки, а муксуны вокруг, как на большой свадьбе, пляшут. Двенадцать сетевых провязов было на две бударки. За плав в них с полтонны муксуна нагребли. Только сказано: губа иной раз матушкой приласкает, другой — два раза мачехой наподдает. Загулял ветерок по волнам, заизгибала ребристую спину губа.
— Однако, домой пора, — волнуется Пайдона. — На большой кусок мяса рот разинешь, кость в горле застрянуть может.
— В буран в чуме проспишь, оленей в стаде не досчитаешься, — Михаил отвечает. — Пока рыба идет — брать надо.
На второй заход пошли. А губа совсем взъярилась. Темно стало, хоть глаз выколи. Сетки валом выкидывает, лодки волной захлестывает. Рыба серебряными слитками поблескивает, словно искры от большого костра разлетаются. Рядом старший сын сидит. И жутковато парнишке, а виду не кажет: про славу отцову рыбацкую знает, замарать боится. Держит Михаил руль по волне, а сам оглядывается: где Пайдона? Только ветер свищет, да волны псами бросаются на бударку. Обернул кормовое весло мережей, бензином ее пропитал, вспыхнул огонек в ночи. Сияет и светом своим вроде говорит: «Здесь я, здесь, не укрылся на берегу, не бросил товарища». Немного погодя невдалеке другой огонек засиял. Пошли туда, волнам наперекор. Смотрят, паренек- весельщик у Пайдоны банкой играет, не успевает вычерпывать, а старик сдавать начал — нервы не выдержали.
— По ветру, — машет рукой Михаил. — По ветру пошли.
Подхватили волны лодки на свои крутые спины, понесли. К поселку Худоби доставили. Шестьсот килограммов рыбы сдал Михаил.
Когда лодка носом в берег, как олененок в ладони, мягко ткнулась, из чума младший сынишка Ильюшка выбежал. К отцу ластится. Тоже, видать, переболело ребячье сердчишко, пока отец с волнами в единоборстве был. Суетится рядом, сети помогает нести, с бочка примостился, в рот отцу глядит: рассказа ждет. А Михаил рукой, о сети порезанной, потрепал ребячью голову и только перед тем, как чай пить, сказал:
— Без труда, сынок, только сны смотреть можно. А как вода поспокойнее будет, возьму я тебя с собой. Пора мозоли на руках наращивать. Мозоли-то, как медали боевые. Чем больше их на твоих руках, тем больший подвиг ты совершаешь. С новой мозолью почет от людей удваивается. Если, конечно, с толком работаешь,
не вхолостую.
Мальчонка ладошки свои рассматривать принялся. А старшой, Андрюшка, что с отцом в переплет попал, помалкивает, солидность хранит. Ему-то мозолей уже не занимать.
Жена у столика суетится, Михаил на блюдце дует, сахар прикусывает, обдумывает, где завтра рыбу брать будет. О том, как хорошо он по весне с налимом управился, вспоминает.
Как-то запретил рыбнадзор сети ставить: молоди много попадалось. А Михаил по старой памяти знал, что ерш здесь стаями ходит. Пошел к заведующему складом.
Не попробовать ли нам на ерша рюжи сделать, — предлагает. — Потом его на уды посадить да налиму, как лакомый кусочек, ко рту поднести. Не выдержит, попадется, пузатый.
— Дело, — завскладом головой кивает. — Попробуем.
С этим-то и поставил Михаил около двух тысяч уд на налима. А свою бударку в Пуйко направил. Чайку там попить, подождать, попадется ли налим прожорливый. Тем временем проходил мимо катер «Салемал». Кто-то из матросов из любопытства поднял перемет, а там на каждом крючке по налимьему хвосту трепещет. За десятидневку Михаил с месячным планом управился, двадцать пять центнеров налима взял.
Таких удач в жизни Михаила Куйбина много. Для него уж вторая семилетка на исходе. Десяток Почетных грамот да значок «Отличник соревнования» тому свидетели.
Каждый год Михаила на различные совещания в Салехард вызывают, опытом поделиться. А Михаил и рад свои ремешки в общий тынзян вплести. Не жалко ему отцовского наследия, своего богатства. Берите, люди, от щедрой души. Словом и делом помочь рад.
Как урвется в полдень свободная минутка, когда рыба сонная на дно идет, Михаил младшенького Ильюшку рядышком посадит, про то, кем он вырастет, заговорят.
— Я с тобой буду, — говорит Ильюшка. — Рыбачить.
— Это ты верно придумал, — ерошит мальчонке волосы отец. — Рыбы нам много надо, а из тебя рыбак толковый будет. По всем городам твоя рыба пойдет. А пока приподыми ушко, чтобы каждое словечко, как оленя в стаде поймать. Расскажу тебе присказье, что в детстве слыхал…
И рассказывает о наследстве, которое от отца получил.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.
Юрий Зимин
Фамильный подарочек
Северные были
Михайлово наследие
Наследство-то разное бывает. Одному от родителей кубышка с деньгами переходит да наказ: жить, как предки жили — за ограду не ходи, свою выгоду блюди. Своя-то рубашка, мол, хоть и худенькая, а все ближе к телу. Ну, и живет такой со своим наследством, только свет оградой заслоняет. А другому, наоборот, от отца в подарение — только знание да умение, да золотой совет впридачу: людей не сторонись, в работе не ленись, сердце всегда нараспашку держи. В одиночестве-то и богатство не в радость, а на миру и нищета не в горе. Увидят люди, что ты от щедрого сердца все раздарил, каждый по доброму совету подаст, а остальное руки твои сделают. И вновь казна твоя полна. Вот о втором-то наследии и сказ.
Михаилу Куйбину, что сейчас на просторах Оби-матушки «живое серебро» промышляет и на Пуйковском рыбозаводе рыбаком числится, не сумел отец припасти стад оленьих, пешек шелковистых, не поставил чумов богатых, мягкими шкурами устланных. Метался всю жизнь, как пес на привязи, вокруг стад чужих, а своих оленей, кроме тех, что в упряжке шерсть протирали, так и не заимел. Малицу, пока не вылезет последний волосок на капюшоне, не менял. Только бедность ему шею не гнула, хмурость в глаза не попадала, не резала лоб морщинка горевая. И сыну своему так говорил: богатство свое ты не на рубли-копейки считай, а переласкай каждую травинку в тундре. Приглядись, как по весне она цветет, прислушайся, что Обь мягкой губой о доле твоей шепчет — враз поймешь, в чем золотая казна твоя. Как выше нарты головкой поднимешься, руки крепкие тебе подарю, чтобы богатство наследное не выпустил. А пока присядь рядышком да приподыми ушко, чтобы каждое словечко, как оленя в стаде, поймать. Расскажу тебе присказье, что от дедов слыхал.
Давно это было. Может, семь тысяч лун назад, а может, и того больше. Жило на побережье Обской губы ненецкое племя. Плохо жило, потому что сердцем каждый скупой был. Чум от чума на много попрысков ставили. Без доверия жили, без костровой искринки в сердце. Один-то ремешок и несмышленыш, вроде тебя, порвет, а переплети-ка их в тынзян! Ого-го! Любой хор-олень рога обломает. Вот так и те люди, каждый в одиночку жил, каждый жидким, как тундровая травинка, ремешком был. И не было в их чумах айбата — мяса свежего, нерхула — рыбки сладкой, потому как владел всем рыбий царь-осетр. Ненцев к воде он не допускал — все, что под губы жаднющие попадется, глотал. От оленей, что траву зеленую холодной водой запить соберутся, одни рога ветвистые оставлял.
И совсем бы ненцам в тундре не жить, да родился в одном чуме богатырь славный — Юнарта. Не по месяцам в росте прибавлял Юнарта, как трава после дождя, к солнцу тянулся. А когда головой Нгэрм Нумгы — Полярной звезды — коснулся, увидел, что не будет его племени счастья, пока царь-осетр тундрой владеет, пока живут ненцы всяк по себе.
Крикнул Юнарта на всю тундру, людей созывая.
Пошевелил сонным хвостом осетр. Боятся люди.
Крикнул второй раз Юнарта. Плеснул плавником осетр. Однако люди стали съезжаться.
В третий раз крикнул Юнарта. Встрепенулся осетр, хвостом взмахнул, да не мог головы поднять. Прижал ее Юнарта к земле. А люди крепкими тынзянами привязали. Как ни бился осетр, тут ему и конец пришел.
— Голова-то во-он лежит, — показал отец хореем на Заполярный Урал. — А хвост за семь по семь тысяч попрысков растянулся. Впадины среди хребтов — следы от тынзянов. Этакое чудище одолели, потому что каждый свой ремешок в общий тынзян вплел. Смекнул теперь, в чем твоя сила, где твоя доля богатая?
Не нами сказано: под волчихой и человечий детеныш волком вырастет, а волчонок в чуме — собакой, другом станет. Какое зернышко в детскую душу уронено, то с годами и ростками куститься начнет. Смекнул Михаил, что одному и комар в беспокойство, а вместе тучу гнуса разогнать не усилие. С тем и рос. С годами-то, как умишком повзрослел, отцовский сказ еще и другими красками заиграл. Понял, что ненецкий ремешок в тот большой тынзян вплетен, которым русский народ царя с шаманами да богатеями одной петлей оплел. Оттого-то и улыбки по лицам сполохами переливаются.
Как набралось у парнишки силенки весло удержать, посадил отец его на бударку, с собой на плав взял, чтоб знания-богатства передать, не с пустыми руками в жизнь пустить. Выгребают потихоньку, а отец сетку выкидывает да приговаривает:
— Ты к воде-то, как к своему любимому олененку приглядись, чем живет, прикинь. Вон видишь, волна прилегла-приласкалась — мель здесь, нет волне разгона. А ты по кустику береговому и приметь это место. А там вон волны, как олени от волка бегут. Приглядись, в какую сторону. Течение тут, глубина. — Поучит так, а потом пытает:
— На второй плав что с сеткой делать надо?
— Грузы убавить, — отвечает Михаил. — Сетка намокла, тяжелее стала.
— Правильно, — одобряет отец. — А как вода прибудет, куда лодку править станешь?
— На мель, — мальчонка свои познания выказывает. — С большой водой рыба на мель идет. А как вода на убыль — рыбу на глубине ищи.
— Верно, — радуется отец. — С такой головой сильным, как Юнарта, будешь. А еще в какую пору на мель ехать надо?
— А еще тогда, — по-взрослому растолковывает малец, — когда зверь-белуха с океана идет. Тут вся рыба на мель стремится, как олень от гнуса на холм высокий.
Так и приобретал знания. А когда отец отдыхал, Михаил ребятам из других чумов все втолковывал, новым в своей головенке поделиться спешил. Про общий-то тынзян крепко помнил.
Только не долго Михаилу отцовской лаской лакомиться пришлось. Хоть говорят, по веселому-то характеру и сто лет не век, а все ж, на шамана да на богатея работая, надорвал отец свое здоровье. И оставил в наследство Михаилу только руки крепкие, до работы охочие, знание-смекалку, без которых в тундре не проживешь, да ширь-душу, на доброе дело щедрую.
Без отца-то Михаил за старшего в семье стал. И хоть лодку парусную ему не доверяли — тогда на месте Пуйковского завода еще колхоз был — на веслах с дружком-одногодком ходил. Все, что в детстве головка впитала, сейчас отдачу дало. Замеряет Михаил веслом уровень, на котором вода стоит, глазом по серебряной водяной глади прикинет — и пошли, там рыба должна быть. Помнит, мель там. Щекур должен быть. Не пошел щекур — ниже спустись, здесь муксун пасется. Не попало муксуна в сетки, еще ниже веслами подгреби, здесь, на глубине, нельма жирует.
Так ступеньками и ходит рыба. Знай только, где какая ступенька стоит.
И, бывало, у других старых рыбаков после плава в лодке пара рыбешек серебряными боками трепещет, а у Михаила грудами «серебро» переливается. Другие еще так делали. Подсмотрят, на каком месте Михаил свои сетки «живым серебром» наполнил, и туда свою лодку гонят. Раз, другой сети опустят — хоть бы недомерок какой попал.
— Зря плаваете, — говорит Михаил. — Рыба не песец, который у капкана с приманкой кружит. Солнце, видишь, поднялось — рыба на глубину опустилась. Рыбу искать надо, сама в сети не пойдет. Да и ловить ее надо ночью, по прохладе. Тогда у рыбы самый жор.
Одни прислушивались к его советам, другие — нет, а на поверку всегда выходило, что прав Михаил.
Сейчас уже и в возраст вошел Михаил, семьей обзавелся, к отцовскому подарению много своих наметок прибавил.
А что сам с годами приобрел, другим на ладони дарит. На добрый совет не скупится.
— Без умной приглядки плавать, — разъясняет Михаил, — только мозоли по рукам, как кочки по тундре, рассаживать. Толку мало. Вот я тебе говорил, Езынги, — к соседу по чуму обращается, — грузы каждый день по глубине подгоняй, а ты мне одно в ответ: нету, мол, рыбы. А чья правда вышла? Я за тобой ходил и полные сети набрал.
— Было такое, — соглашается Езынги Еноко.
— Вот и сейчас говорю: пошли в губу — полные бударки рыбы привезем.
— Штормить, однако, будет, — пугается Еноко.
— Э-э-э, у воды сидеть да погоды ждать — совсем плавать не надо. Лучше сети не мочить. Может, ты пойдешь, Пайдона?
— Ты рыбу за десять попрысков видишь, — щурится Пайдона. — С тобой пойду.
Нырнули бударки в туман. Верст за тридцать в губу подались,
Опустили сетки, а муксуны вокруг, как на большой свадьбе, пляшут. Двенадцать сетевых провязов было на две бударки. За плав в них с полтонны муксуна нагребли. Только сказано: губа иной раз матушкой приласкает, другой — два раза мачехой наподдает. Загулял ветерок по волнам, заизгибала ребристую спину губа.
— Однако, домой пора, — волнуется Пайдона. — На большой кусок мяса рот разинешь, кость в горле застрянуть может.
— В буран в чуме проспишь, оленей в стаде не досчитаешься, — Михаил отвечает. — Пока рыба идет — брать надо.
На второй заход пошли. А губа совсем взъярилась. Темно стало, хоть глаз выколи. Сетки валом выкидывает, лодки волной захлестывает. Рыба серебряными слитками поблескивает, словно искры от большого костра разлетаются. Рядом старший сын сидит. И жутковато парнишке, а виду не кажет: про славу отцову рыбацкую знает, замарать боится. Держит Михаил руль по волне, а сам оглядывается: где Пайдона? Только ветер свищет, да волны псами бросаются на бударку. Обернул кормовое весло мережей, бензином ее пропитал, вспыхнул огонек в ночи. Сияет и светом своим вроде говорит: «Здесь я, здесь, не укрылся на берегу, не бросил товарища». Немного погодя невдалеке другой огонек засиял. Пошли туда, волнам наперекор. Смотрят, паренек- весельщик у Пайдоны банкой играет, не успевает вычерпывать, а старик сдавать начал — нервы не выдержали.
— По ветру, — машет рукой Михаил. — По ветру пошли.
Подхватили волны лодки на свои крутые спины, понесли. К поселку Худоби доставили. Шестьсот килограммов рыбы сдал Михаил.
Когда лодка носом в берег, как олененок в ладони, мягко ткнулась, из чума младший сынишка Ильюшка выбежал. К отцу ластится. Тоже, видать, переболело ребячье сердчишко, пока отец с волнами в единоборстве был. Суетится рядом, сети помогает нести, с бочка примостился, в рот отцу глядит: рассказа ждет. А Михаил рукой, о сети порезанной, потрепал ребячью голову и только перед тем, как чай пить, сказал:
— Без труда, сынок, только сны смотреть можно. А как вода поспокойнее будет, возьму я тебя с собой. Пора мозоли на руках наращивать. Мозоли-то, как медали боевые. Чем больше их на твоих руках, тем больший подвиг ты совершаешь. С новой мозолью почет от людей удваивается. Если, конечно, с толком работаешь,
не вхолостую.
Мальчонка ладошки свои рассматривать принялся. А старшой, Андрюшка, что с отцом в переплет попал, помалкивает, солидность хранит. Ему-то мозолей уже не занимать.
Жена у столика суетится, Михаил на блюдце дует, сахар прикусывает, обдумывает, где завтра рыбу брать будет. О том, как хорошо он по весне с налимом управился, вспоминает.
Как-то запретил рыбнадзор сети ставить: молоди много попадалось. А Михаил по старой памяти знал, что ерш здесь стаями ходит. Пошел к заведующему складом.
Не попробовать ли нам на ерша рюжи сделать, — предлагает. — Потом его на уды посадить да налиму, как лакомый кусочек, ко рту поднести. Не выдержит, попадется, пузатый.
— Дело, — завскладом головой кивает. — Попробуем.
С этим-то и поставил Михаил около двух тысяч уд на налима. А свою бударку в Пуйко направил. Чайку там попить, подождать, попадется ли налим прожорливый. Тем временем проходил мимо катер «Салемал». Кто-то из матросов из любопытства поднял перемет, а там на каждом крючке по налимьему хвосту трепещет. За десятидневку Михаил с месячным планом управился, двадцать пять центнеров налима взял.
Таких удач в жизни Михаила Куйбина много. Для него уж вторая семилетка на исходе. Десяток Почетных грамот да значок «Отличник соревнования» тому свидетели.
Каждый год Михаила на различные совещания в Салехард вызывают, опытом поделиться. А Михаил и рад свои ремешки в общий тынзян вплести. Не жалко ему отцовского наследия, своего богатства. Берите, люди, от щедрой души. Словом и делом помочь рад.
Как урвется в полдень свободная минутка, когда рыба сонная на дно идет, Михаил младшенького Ильюшку рядышком посадит, про то, кем он вырастет, заговорят.
— Я с тобой буду, — говорит Ильюшка. — Рыбачить.
— Это ты верно придумал, — ерошит мальчонке волосы отец. — Рыбы нам много надо, а из тебя рыбак толковый будет. По всем городам твоя рыба пойдет. А пока приподыми ушко, чтобы каждое словечко, как оленя в стаде поймать. Расскажу тебе присказье, что в детстве слыхал…
И рассказывает о наследстве, которое от отца получил.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ:
Нюк — полог, прикрывающий вход в чум;
кисы — мягкая меховая обувь, мехом внутрь;
аргиш — обоз;
попрыск — расстояние, равное примерно 10–12 километрам, после которого оленям дают отдых;
тынзян — аркан для ловли оленей; хорей — шест, которым погоняют оленью упряжку;
рюжи — рыболовная снасть;
малица — меховая верхняя одежда;
каюр — погонщик оленей.