ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
Магатская заимка
Рассказы
ДОРОГА
По брюхо утопая в колее, грузовик с натужным рыком пробирался на заимку.
— Глухомань. Ни милиции, ни юстиции, ни других властей. Всему медведь голова, — похохатывал Афонька, молодой, не по возрасту пузатый шоферок. Он вез меня в охотничье хозяйство егерить.
То ли от избытка сил, то ли ловкостью передо мною щеголяя, Афонька лихо, бесшабашно накручивал баранку. Хотя машина в том и не нуждалась. Ей бы никуда не своротить. Она была зажата колеей. Как тепловоз по рельсам, шла по двум ухабистым канавам. Были включены оба моста — задний и передний. Если передние колеса над глубокой ямой зависали, то задние выталкивали грузовик с бугра. И сами отрывались от земли. Теперь передние колеса вытаскивали мощную машину. Мы не ехали, едва-едва ползли. В радиаторе вода ключом кипела. Но Афоньке было лень вылазить из насиженной кабины в грязь. Он глушил мотор, тот долго остывал. А через несколько минут опять перегревался.
— Всего шесть верст осталось. А проползем полдня, — сказал досадливо водитель.
От города по асфальту, по грунтовке мы до отворотка мчались с ветерком. Теперь на каждом метре нас поджидала неприятность. Разве это лесная, прямоезжая дорога? Нет на ней ни дерна, ни травы — голый, клейкий суглинок да раскисшее месиво. Вся колеями изрезана, вкось и вкривь штыковыми лопатами вскопана, ломами издолблена. За кургузыми пнями колдобины. Возле них как попало раскиданы ваги, чурки, поленья. Не дорога — лесосечная просека, захламленная, грязная, нету гладкого места на ней. Браконьерская вольница всю ее раскурочила напрочь.
— Что приуныл? — осклабился Афонька. — Дорога напугала? Не пройдешь, не проедешь? — В окошко ветер залетал, волосы у парня весело лохматил. Он их приглаживал рукой и говорил: — Не всякий «Москвичонок» сунется сюда. Меньше клиентов — меньше хлопот. Дикие места.
Это уяснил я и без него. Неохотно дорога вела добытчиков к рыбному озеру. Огибая болота и хляби, по осклизлым суглинкам петляла. Поворотит вдруг резко, то прямехонько в ельник вбежит, то направится в чащу, в затяжной и унылый объезд. Мотает, мучает ездоков. Может, кто не выдюжит да с испугу подастся назад? У отворотка была изъезжена площадка, исполосована шинами. Все понятно: иные к старой сланке подкатят, ахнут, охнут, ругнутся да и вспять поворотят, для рыбалки доступнее место искать… Я назад не вернусь. Пешедралом, но притопаю на раздольное озеро.
Запыхтел, завозился Афонька. Одной рукой придерживал баранку, другой поспешно шарил под фуфайкой. Нежданно вытащил приклад. Порывшись под плащом, висевшим на крючке, достал стволы, цевье с ремнем. Вынул патроны. Выпустив из рук послушный руль, собрал и зарядил двуствольное ружье. С видом знатока распространялся:
— Тут никого. Стреляй, лови! А на дорогу многое выходит. — Не замечая, что у него на пузе расстегнулась тесная рубаха, парень говорил, не умолкая: — Кто где оружие заряжает. Я — у Согнутой ветлы.
Сумное, раскидистое дерево, у комля перегнувшись, к обочине устало наклонилось. Опустив пряди ветвей, будто погладило машину по кабине.
Парню мешать я не посмел. Прикинул так: пусть заряжается, охотничий сезон на уток, боровую дичь уже давно открыт. Удастся подстрелить тетерю-ротозейку, не удастся — неизвестно. А если откровенно: запреты охотничьи я тогда еще не изучил.
Добычу поджидая, Афонька выставил стволы в окно. Тяжеловесный грузовик шел сам себе вперед, из колеи не выбиваясь. Пенистыми, крупными волнами колеса гнали воду по канавам.
Я не следил за ружьеносцем. Не верил, что какая-нибудь живность покажется, и он в нее пальнет. Разглядывал суглинистую почву. Она была осклизлая, как мокрый пластилин. Я сделал для себя открытие: почва здесь не пропускает воду. Только влага испарится, коркою покроется суглинок. Новый дождь пройдет — опять размочит грунт. Все летечко не просыхает колея.
Дикие места я тоже оценил. Лишь на мощных машинах, и то часто буксуя, пробиваются сюда люди.
— Цыц! Замри! — прервал мои раздумья шоферок. Как будто я шумел или болтал. — Вон стоит сохатый!
В охотничьих премудростях еще неискушенный, я, сколько ни старался, не мог среди кустов быка лесного разглядеть. Подумал, что водитель, потешаясь, меня разыгрывает, надувает, как недотепу-новичка.
Афонька был взъерошен, невероятно возбужден. Рубаха вовсе расстегнулась. Пузо обнажилось. Жирной спиной стрелок вжался в спинку сиденья. Мучительно прицеливаясь, дрожащий ствол на невидимку наводил. Но из кабины стрелять было неловко, неудобно. Одутловатое лицо шофера посерело. Афонька осторожно дверку распахнул. Пальнуть готовился с подножки. Грузовик, неуправляемый, шел по глубокой колее. Пар развевался над капотом.
И тут я в гуще красного рябинника отчетливо быка лесного различил. Не до Афоньки стало. Лось все мое внимание приковал: впервые его видел! Был он бурого окраса. На загляденье рослый, ладный. Концы отростков на рогах немножко кверху загибались. Такими граблями коли противника зацепит, бок запросто пропорет. Горбоносому зверине мясистая губа пренебрежительное выражение придавала. Бык был в расцвете сил. Лет, может быть, восьми. Не подозревая ни об Афонькиной двустволке, ни о егере, который ехал охранять зверей и птиц, сохатый великан возле болота безмятежно пасся, побеги у рябины объедал.
Заслышав близкий звук мотора, лось выдвинулся из прилеска, захотелось посмотреть: не супротивник ли какой его на поединок вызывает? Увидев грузовик, не остерегся, не спрятался за куст, не скрылся от людских враждебных глаз. Привык: не причиняя ему зла, машины часто мимо проходили. Люди в кузове горланили частушки — от всей-то разухабистой души. Не понимал рогач, что хмельные ружьеносцы тогда не видели его, укрытого кустами. Сейчас он у дороги крупной мишенью оказался. Левую лопатку под выстрел подставлял.
Не успели ни я, ни лось опасность осознать, как пузан Афонька с подножки спрыгнул прямо в грязь. К обочине, скользя, на сапогах подъехал. Припал на левое колено. Из двух стволов бабахнул в пасшегося зверя.
Задетый пулей бык на месте бешено крутнулся. Рогатую башку к земле склонил и на Афоньку кинулся свирепо. Собьет! Пропорет острыми отростками рогов! Грузовик, неуправляемый, катился. Я не знал, как мне его остановить. В радиаторе вода бурлила, клокотала.
Сохач с машиною сближался. Удирая от него, стрелок за нею несся без оглядки. Бревна, ваги перескакивал согнувшись, круто огибал короткие пеньки. Рассчитывал укрыться от сохатого в кабине. Ошметки грязи от сапог разлетались, как осколки от гранат. Совсем рубаха распахнулась. Вот-вот сорвется с плеч. Пузень свисала над ремнем. Штаны того гляди спадут. Охотничек вскидывал в руке ружье, орал отчаянно и непотребно:
— Стой!.. Стой!.. Останови!.. — Одутловатое лицо его от страха исказилось. Успеет до машины добежать — будет невредим. А не успеет, сохач его проучит: копытами истопчет, рогами изомнет. Уж больше не поднимет на зверье ружье…
Оно ему мешало. Он его откинул на обочину дороги: не до оружия, шкуру бы спасти! За борт грузовика поймавшись, Афонька скинул хлябавшие сапоги. Держась рукой за кузов, босиком подпрыгивал к кабине.
Лось настигал уже. Глаза его горели. Ноздри раздувались. Вид зверя — дикий, гневный.
Афоньку следовало как-то выручать! Не разбираясь в тормозах и управлении, я ключ зажигания на всякий случай повернул. Мотор заглох, и грузовик остановился. Браконьер и лось к кабине подскочили враз. Сохач противника б рогами пригвоздил. Но на слякотной, ухабистой дороге поскользнулся, лытки[4] раскатились. Сохач сполз задними ногами в колею. А парень с ходу сунулся в кабину. Лось длинно вытянулся, в последний миг достал злодея, за место мягкое зубами его цапнул.
Афонька взвизгнул так, что вся кабина зазвенела. Он брыкнул грязною ногой, с диким воплем вырвался из вражеских зубов. Во рту быка клок от штанов остался. Мелькнув белым пятном, браконьер в кабине очутился. Захлопнул резко дверку. Держась за руль, обиженно скуля, ногою на стартер нажал. Машина завелась. Со стоном укушенный беглец свой зад ощупал. Рубаху разорвал и под себя старательно подсунул. Мостился кособоко. На одной, здоровой, ягодице старался усидеть.
Сохач не отступал. За рану жаждал браконьеру отомстить. Рогами трахнул по кабине. Вмятины оставил. Снова наскочил, еще по дверке долбанул. Неизвестно, сколько бил бы он машину, будь суха дорога. Но на влажной почве ноги раскатывались, как на льду. К тому же грузовик прибавил скорость. Бык от него отстал. Однако буйство в лосе не угасло. Он по подлеску машину обежал. С разгону — трах рогами в радиатор. Грузовик сотрясся. У мстителя, возможно, помутилось в голове. Но он кустом рогов уперся в передок. Длинные ноги лося напряглись. Зверь весь оцепенел: «Не пущу!» Грузовик его легко, безудержно толкал. Сохач, как деревянный манекен, скользил взадпятки по суглинку.
Афонька, стиснув зубы, до синевы сдавил в руках баранку. Оскалившись, цедил:
— Пулей, гад, не сшиб — машиной задавлю! — безоружный, голозадый, он все еще опасен был для лося.
Мне стало жалко сохача. Афонька на моих глазах его прикончит! Запоздало, но решительно я ключ зажигания снова повернул. «Урал», чихнув, остановился. Лось кинулся в кустарник.
— Ты что?! — водитель на меня уставился свирепо.
Я сухо, по-казенному сказал:
— С кем едешь? Егеря везешь… — Добавил для разрядки: — Вода кипит в моторе.
Из горловины, булькая, выплескивался кипяток. Афонька наконец врубился. Осознал, что он наделал, кто перед ним. Заискивая, виновато пробубнил:
— Бес попутал… Охотничий азарт…
Дальше ехали без разговоров. Притихший лес, унылые повертки гнетуще действовали на меня. На душе, как на дороге, было слякотно, тоскливо. Когда же кончится грязюка, ухабы, колея? Я слышал притчу лесников: коль одолел изрытые дороги, через слани вязкие пробрался — тебе дороженька уступит и посуху к местам заветным приведет. Будто в угоду мне, она и правда за поворотом половичок зеленый подстелила под колеса и на песчаную косу с Афонькой нас вкатила. Я тут же позабыл о грязи, об ухабах, об унынии, о недавней маете: краса нежданная так изумила. Тенистый бор стоял на берегу, пяток домишек охраняя. На вешалах сушились сети. За ними озеро виднелось. Сквозь камыши была протоптана дорожка. Лодки терлись у причала.
Я вылез из кабины. Все, дальше не ездок: на многие года тут выбрал для себя суровое житье.
Примечания
4
Лытки — ноги.
Магатская заимка
Рассказы
ДОРОГА
По брюхо утопая в колее, грузовик с натужным рыком пробирался на заимку.
— Глухомань. Ни милиции, ни юстиции, ни других властей. Всему медведь голова, — похохатывал Афонька, молодой, не по возрасту пузатый шоферок. Он вез меня в охотничье хозяйство егерить.
То ли от избытка сил, то ли ловкостью передо мною щеголяя, Афонька лихо, бесшабашно накручивал баранку. Хотя машина в том и не нуждалась. Ей бы никуда не своротить. Она была зажата колеей. Как тепловоз по рельсам, шла по двум ухабистым канавам. Были включены оба моста — задний и передний. Если передние колеса над глубокой ямой зависали, то задние выталкивали грузовик с бугра. И сами отрывались от земли. Теперь передние колеса вытаскивали мощную машину. Мы не ехали, едва-едва ползли. В радиаторе вода ключом кипела. Но Афоньке было лень вылазить из насиженной кабины в грязь. Он глушил мотор, тот долго остывал. А через несколько минут опять перегревался.
— Всего шесть верст осталось. А проползем полдня, — сказал досадливо водитель.
От города по асфальту, по грунтовке мы до отворотка мчались с ветерком. Теперь на каждом метре нас поджидала неприятность. Разве это лесная, прямоезжая дорога? Нет на ней ни дерна, ни травы — голый, клейкий суглинок да раскисшее месиво. Вся колеями изрезана, вкось и вкривь штыковыми лопатами вскопана, ломами издолблена. За кургузыми пнями колдобины. Возле них как попало раскиданы ваги, чурки, поленья. Не дорога — лесосечная просека, захламленная, грязная, нету гладкого места на ней. Браконьерская вольница всю ее раскурочила напрочь.
— Что приуныл? — осклабился Афонька. — Дорога напугала? Не пройдешь, не проедешь? — В окошко ветер залетал, волосы у парня весело лохматил. Он их приглаживал рукой и говорил: — Не всякий «Москвичонок» сунется сюда. Меньше клиентов — меньше хлопот. Дикие места.
Это уяснил я и без него. Неохотно дорога вела добытчиков к рыбному озеру. Огибая болота и хляби, по осклизлым суглинкам петляла. Поворотит вдруг резко, то прямехонько в ельник вбежит, то направится в чащу, в затяжной и унылый объезд. Мотает, мучает ездоков. Может, кто не выдюжит да с испугу подастся назад? У отворотка была изъезжена площадка, исполосована шинами. Все понятно: иные к старой сланке подкатят, ахнут, охнут, ругнутся да и вспять поворотят, для рыбалки доступнее место искать… Я назад не вернусь. Пешедралом, но притопаю на раздольное озеро.
Запыхтел, завозился Афонька. Одной рукой придерживал баранку, другой поспешно шарил под фуфайкой. Нежданно вытащил приклад. Порывшись под плащом, висевшим на крючке, достал стволы, цевье с ремнем. Вынул патроны. Выпустив из рук послушный руль, собрал и зарядил двуствольное ружье. С видом знатока распространялся:
— Тут никого. Стреляй, лови! А на дорогу многое выходит. — Не замечая, что у него на пузе расстегнулась тесная рубаха, парень говорил, не умолкая: — Кто где оружие заряжает. Я — у Согнутой ветлы.
Сумное, раскидистое дерево, у комля перегнувшись, к обочине устало наклонилось. Опустив пряди ветвей, будто погладило машину по кабине.
Парню мешать я не посмел. Прикинул так: пусть заряжается, охотничий сезон на уток, боровую дичь уже давно открыт. Удастся подстрелить тетерю-ротозейку, не удастся — неизвестно. А если откровенно: запреты охотничьи я тогда еще не изучил.
Добычу поджидая, Афонька выставил стволы в окно. Тяжеловесный грузовик шел сам себе вперед, из колеи не выбиваясь. Пенистыми, крупными волнами колеса гнали воду по канавам.
Я не следил за ружьеносцем. Не верил, что какая-нибудь живность покажется, и он в нее пальнет. Разглядывал суглинистую почву. Она была осклизлая, как мокрый пластилин. Я сделал для себя открытие: почва здесь не пропускает воду. Только влага испарится, коркою покроется суглинок. Новый дождь пройдет — опять размочит грунт. Все летечко не просыхает колея.
Дикие места я тоже оценил. Лишь на мощных машинах, и то часто буксуя, пробиваются сюда люди.
— Цыц! Замри! — прервал мои раздумья шоферок. Как будто я шумел или болтал. — Вон стоит сохатый!
В охотничьих премудростях еще неискушенный, я, сколько ни старался, не мог среди кустов быка лесного разглядеть. Подумал, что водитель, потешаясь, меня разыгрывает, надувает, как недотепу-новичка.
Афонька был взъерошен, невероятно возбужден. Рубаха вовсе расстегнулась. Пузо обнажилось. Жирной спиной стрелок вжался в спинку сиденья. Мучительно прицеливаясь, дрожащий ствол на невидимку наводил. Но из кабины стрелять было неловко, неудобно. Одутловатое лицо шофера посерело. Афонька осторожно дверку распахнул. Пальнуть готовился с подножки. Грузовик, неуправляемый, шел по глубокой колее. Пар развевался над капотом.
И тут я в гуще красного рябинника отчетливо быка лесного различил. Не до Афоньки стало. Лось все мое внимание приковал: впервые его видел! Был он бурого окраса. На загляденье рослый, ладный. Концы отростков на рогах немножко кверху загибались. Такими граблями коли противника зацепит, бок запросто пропорет. Горбоносому зверине мясистая губа пренебрежительное выражение придавала. Бык был в расцвете сил. Лет, может быть, восьми. Не подозревая ни об Афонькиной двустволке, ни о егере, который ехал охранять зверей и птиц, сохатый великан возле болота безмятежно пасся, побеги у рябины объедал.
Заслышав близкий звук мотора, лось выдвинулся из прилеска, захотелось посмотреть: не супротивник ли какой его на поединок вызывает? Увидев грузовик, не остерегся, не спрятался за куст, не скрылся от людских враждебных глаз. Привык: не причиняя ему зла, машины часто мимо проходили. Люди в кузове горланили частушки — от всей-то разухабистой души. Не понимал рогач, что хмельные ружьеносцы тогда не видели его, укрытого кустами. Сейчас он у дороги крупной мишенью оказался. Левую лопатку под выстрел подставлял.
Не успели ни я, ни лось опасность осознать, как пузан Афонька с подножки спрыгнул прямо в грязь. К обочине, скользя, на сапогах подъехал. Припал на левое колено. Из двух стволов бабахнул в пасшегося зверя.
Задетый пулей бык на месте бешено крутнулся. Рогатую башку к земле склонил и на Афоньку кинулся свирепо. Собьет! Пропорет острыми отростками рогов! Грузовик, неуправляемый, катился. Я не знал, как мне его остановить. В радиаторе вода бурлила, клокотала.
Сохач с машиною сближался. Удирая от него, стрелок за нею несся без оглядки. Бревна, ваги перескакивал согнувшись, круто огибал короткие пеньки. Рассчитывал укрыться от сохатого в кабине. Ошметки грязи от сапог разлетались, как осколки от гранат. Совсем рубаха распахнулась. Вот-вот сорвется с плеч. Пузень свисала над ремнем. Штаны того гляди спадут. Охотничек вскидывал в руке ружье, орал отчаянно и непотребно:
— Стой!.. Стой!.. Останови!.. — Одутловатое лицо его от страха исказилось. Успеет до машины добежать — будет невредим. А не успеет, сохач его проучит: копытами истопчет, рогами изомнет. Уж больше не поднимет на зверье ружье…
Оно ему мешало. Он его откинул на обочину дороги: не до оружия, шкуру бы спасти! За борт грузовика поймавшись, Афонька скинул хлябавшие сапоги. Держась рукой за кузов, босиком подпрыгивал к кабине.
Лось настигал уже. Глаза его горели. Ноздри раздувались. Вид зверя — дикий, гневный.
Афоньку следовало как-то выручать! Не разбираясь в тормозах и управлении, я ключ зажигания на всякий случай повернул. Мотор заглох, и грузовик остановился. Браконьер и лось к кабине подскочили враз. Сохач противника б рогами пригвоздил. Но на слякотной, ухабистой дороге поскользнулся, лытки[4] раскатились. Сохач сполз задними ногами в колею. А парень с ходу сунулся в кабину. Лось длинно вытянулся, в последний миг достал злодея, за место мягкое зубами его цапнул.
Афонька взвизгнул так, что вся кабина зазвенела. Он брыкнул грязною ногой, с диким воплем вырвался из вражеских зубов. Во рту быка клок от штанов остался. Мелькнув белым пятном, браконьер в кабине очутился. Захлопнул резко дверку. Держась за руль, обиженно скуля, ногою на стартер нажал. Машина завелась. Со стоном укушенный беглец свой зад ощупал. Рубаху разорвал и под себя старательно подсунул. Мостился кособоко. На одной, здоровой, ягодице старался усидеть.
Сохач не отступал. За рану жаждал браконьеру отомстить. Рогами трахнул по кабине. Вмятины оставил. Снова наскочил, еще по дверке долбанул. Неизвестно, сколько бил бы он машину, будь суха дорога. Но на влажной почве ноги раскатывались, как на льду. К тому же грузовик прибавил скорость. Бык от него отстал. Однако буйство в лосе не угасло. Он по подлеску машину обежал. С разгону — трах рогами в радиатор. Грузовик сотрясся. У мстителя, возможно, помутилось в голове. Но он кустом рогов уперся в передок. Длинные ноги лося напряглись. Зверь весь оцепенел: «Не пущу!» Грузовик его легко, безудержно толкал. Сохач, как деревянный манекен, скользил взадпятки по суглинку.
Афонька, стиснув зубы, до синевы сдавил в руках баранку. Оскалившись, цедил:
— Пулей, гад, не сшиб — машиной задавлю! — безоружный, голозадый, он все еще опасен был для лося.
Мне стало жалко сохача. Афонька на моих глазах его прикончит! Запоздало, но решительно я ключ зажигания снова повернул. «Урал», чихнув, остановился. Лось кинулся в кустарник.
— Ты что?! — водитель на меня уставился свирепо.
Я сухо, по-казенному сказал:
— С кем едешь? Егеря везешь… — Добавил для разрядки: — Вода кипит в моторе.
Из горловины, булькая, выплескивался кипяток. Афонька наконец врубился. Осознал, что он наделал, кто перед ним. Заискивая, виновато пробубнил:
— Бес попутал… Охотничий азарт…
Дальше ехали без разговоров. Притихший лес, унылые повертки гнетуще действовали на меня. На душе, как на дороге, было слякотно, тоскливо. Когда же кончится грязюка, ухабы, колея? Я слышал притчу лесников: коль одолел изрытые дороги, через слани вязкие пробрался — тебе дороженька уступит и посуху к местам заветным приведет. Будто в угоду мне, она и правда за поворотом половичок зеленый подстелила под колеса и на песчаную косу с Афонькой нас вкатила. Я тут же позабыл о грязи, об ухабах, об унынии, о недавней маете: краса нежданная так изумила. Тенистый бор стоял на берегу, пяток домишек охраняя. На вешалах сушились сети. За ними озеро виднелось. Сквозь камыши была протоптана дорожка. Лодки терлись у причала.
Я вылез из кабины. Все, дальше не ездок: на многие года тут выбрал для себя суровое житье.
Примечания
4
Лытки — ноги.