Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел


Хорошо бы снег пошёл

Новая школа совсем близко от дома. Можно идти к ней по главной улице, но мне больше нравится другая дорога — мимо магазина «Подарки», вдоль Центральной площади. Это самое главное и самое чистое место в городе. Его ещё называют сквером, но больше похоже на парк: там много деревьев, цветы и скамейки. Когда есть время, я специально делаю крюк, чтобы пройти по боковой аллее, где кроны деревьев смыкаются над головой. То есть это они летом смыкались, а сейчас голые ветки тянутся друг к другу, совсем чуть-чуть не достают. Вот когда ударят морозы, и каждая веточка оденется игольчатым инеем, получится такая арка из снежных кружев… Хорошо бы снег пошёл. Когда он падает крупными такими хлопьями, все городские шумы затихают, а всё грязное становится белым. Я бегу и безотчетно повторяю одну и ту же строчку: хорошо бы снег пошёл… Вот привязалась, к этим словам и рифмы-то подходящей нет…
— Привет! Ты чего в такую рань поднялась?
Вика! Уж её-то мне совсем не хотелось сегодня встретить.
— Да я… Просто надо это, как его…
— Слушай, пошли со мной! Это рядом, напротив школы дом. Поможешь фасон выбрать.
— Какой фасон?
— Фасон фартука. Я к портнихе нашей иду. Ну у нас же сегодня сбор всех девятых…
— Литературная гостиная!
— Ой-ой, гостиная. Соберутся в актовом зале и будут стишки читать. И все в парадной форме: белый верх, темный низ. А я придумала фартук из гипюра сшить! Раз это гостиная — пусть будет красиво и не как у всех, поближе к аристократам. Терпеть не могу строем ходить.
— Из какого гипюра? Из кружевного?
— Ну да, из белого гипюра кружевной фартук, только без крылышек. Или с маленькими совсем…
— А как ты успеешь?
— Мне-то что успевать? Сейчас пойдем к портнихе, договоримся, а я после уроков забегу переодеться. Моя мама ей хорошо платит, так что пусть поторопится! Пошли!
— Да я… Мне в школу, и вообще…
— На репетицию? Да неужто в «свиту» взяли? Вроде Светочка таких не жалует, у неё всё больше очкастенькие, смирненькие.
И я смеюсь вместе с Викой, угодливо так хихикаю.
— Скажешь тоже — в «свиту»! У меня другие дела.
— Со Смирновым закрутила? Он симпатичный, но совсем уж тупой…
— Да нет! Мне… физику списать надо, лень было решать.
— Ну иди, старайся, хорошистка, Родина тебя не забудет!
Вика походкой королевы сворачивает в арку пятиэтажки.
Откуда у неё столько гипюра? Нам его покупают узкими полосами, из которых можно выкроить пару воротников и манжеты. У неё и форма школьная не как у всех — с плиссировкой, даже шариковая ручка у неё есть — мама привезла из-за границы. И всегда эта Вика разговаривает свысока, как будто она царских кровей, а ты какая-нибудь крестьянка крепостная.
И все ей поддаются, пляшут под её дудку. Ладно бы была она красавица длинноногая, а то ведь совсем наоборот: маленькая, толстопятая, пальцы как сосиски. А веснушки! Я когда её в первый раз увидела, то даже пожалела — всё лицо в конопушках, даже уши!
Это в каюте было. Прошлым летом для старшеклассников нашей школы устроили экскурсию в Тобольск на теплоходе.
И Вика сама меня позвала. Вообще-то мы в разных классах учимся, я её и не знала почти. А тут мы все толклись на палубе, ещё и команды не было расселяться, а она уже заняла каюту четырехместную и компанию стала собирать. Вот тут я её веснушки и рассмотрела хорошенько.
Я тогда подумала, что она ко мне подстраивается, ну вроде как дружить хочет. Но не тут-то было. Она ещё двух девчонок из своего класса заполучила и раскомандовалась:
— Тебя ведь Таней зовут? Занимай эту кровать, а вы наверху. А где твои вещи? И это всё? Мало ли что на три дня, у меня — смотри — целый чемодан. Надо же и халат, и пижаму, и купальник, а вечером наверняка танцы будут.
И так она назидательно нас распекала, что мы чуть не поссорились:
— А халат-то зачем на теплоходе?
— А затем, что в каютах туалета нет, надо в коридор бежать.
— Ну и сбегаешь в брюках или в платье.
— Да можно и в фуфайке, если надеть нечего. А в душ — тоже при полном параде?
— А в душ не обязательно, если три дня всего!
Это Галка со второй полки выкрикнула, хотела Вику на место поставить. Она себя первой красавицей считает, тоже хочет главной быть. Я даже растерялась — чью сторону принять?
А Вика за её слова ухватилась:
— Так ты по субботам в баню ходишь? Или вообще раз в месяц? Если ты мыться не собираешься, лучше поищи другую каюту!
Я думала — они подерутся, но тут в каюту ворвалась наша завучиха, стала нас ругать за самовольное вселение, за то, что команды не дождались, талоны на питание не взяли… И мы такие дружные сразу стали: вместе огрызались, вместе в столовую пошли…
Я смотрела, как мои соседки прогуливаются по палубе и удивлялась. Да я бы на месте Галки такое ей сказала! И ушла бы из каюты — подумаешь, цаца! А на месте Вики? Представить себя на этом месте не получалось. Я тоже считаю важным, как девочка одета. Может быть, самым важным. Но если у тебя хорошие вещи, нельзя же выпячивать своё превосходство. У меня, если на то пошло, самый лучший из всех наряд: фирменные польские бриджи мама из Москвы привезла, ковбойку я у брата позаимствовала. И я посимпатичнее Вики буду, у меня веснушек в сто раз меньше. Так что мне теперь — командовать всеми, драться за первое место? Если у нас в каюте такая война пойдёт, я за Галку буду заступаться!
Но войны не случилось. В первый же вечер к нам пришли гости — мальчишки из восьмого «А». Мы сначала в карты играли, а потом стали рифмы придумывать, стихи из них составлять. Галка и вторая девочка — Лиля — совсем в размер не попадали, лучше всех у нас с Викой получалось и у Игоря — он вообще из всех мальчишек самый умный был, и взрослый такой… На другой день были танцы, и наши мальчики только нас приглашали, но Игорь все время около Гали крутился. Вике это не понравилось, она демонстративно стала со мной одной общаться, стала придираться к музыке, к танцам — всё ей не так. Предложила устроить интеллектуальный бал — со стихами и авторскими песнями. Так глупо себя вела, что и дураку стало ясно: так просто она Игоря Галке не уступит.
Когда ребята в каюту пришли, она вместо стихов предложила в бутылочку играть. Вот это да! Если бы мальчишки такое придумали, я бы сразу отказалась, а они ещё больше нас застеснялись. Вика командует:
— Ладно прикидываться, садитесь вот так, кругом. Бутылка где? Лилька, допивай лимонад, нам пустая нужна. Правила все знают? Ну конечно, мы такие застенчивые, скромные, нецелованные…
И все слушаются! Лилька лимонад допивает, мальчишки на нижних койках расселись, никто не острит, не хихикает. И хоть в каюте свет неяркий, я сразу заметили, что у Игоря щеки покраснели. И у меня лицо горело. Вика считалку дурацкую прочитала, выпало Гале начинать. Она бутылку крутанула, и все замерли, прямо дышать перестали — что дальше? Бутылка горлышком на меня показала, и тут как плотину прорвало — хохот такой поднялся, шуточки начались. Мы с Галкой поцеловались, потом на Валерку бутылка показала, я его в щеку чмокнула — весело и не стыдно совсем. И тут Вика носом повела демонстративно так, напоказ и спрашивает:
— У кого это ножки воняют? Вы как хотите, а я с Галей целоваться не буду — у нас разные представления о гигиене!
Смех разом оборвался, будто дверь захлопнули. Галка из каюты выскочила, мальчишки ноги подобрали, молчат, и я не понимаю, что делать: то ли за Галку заступиться, то ли Вике подхихикнуть. Игорь встал, пнул бутылку и ушел, ребята за ним. Вика полезла иллюминатор открывать, проветривать. Я понимала, что она всё наврала, никакого запаха не было, но как про это сказать? Она, чего доброго, и меня опозорит, скажет, что я принюхалась, что у меня тоже ноги воняют.
Галя к нам в каюту не вернулась, ушла в другую, восьмиместную, где были свободные места. С Викой она не разговаривала и никак ей не отомстила, а Игоря мы больше не видели. Говорили, что он остался в Тобольске, у него там бабушка живет… Я тогда тоже хотела из каюты уйти, как-нибудь так, чтобы не объясняться с Викой, не сразу, а потом, вечером, после экскурсий и прогулок. Но как раз из-за этих экскурсий по- другому всё вышло.
Нашу группу по Тобольску очень смешной дядька водил — у него очки постоянно сваливались, потому что он кричал, руками махал, а то вдруг встанет в позу и стихи декламирует. Если его послушать, то лучше города нет на свете, а уж в Сибири и подавно. Привел нас в кремль — одно название, что кремль, а это просто ограда, в ограде несколько домов и церковь заброшенная, корова пасётся. А экскурсовод поёт-заливается, что от этих стен начинались научные открытия, экспедиции всякие отправлялись. Мы над ним посмеиваемся, мальчишки стали ехидные вопросы задавать:
— А Тимирязев тоже в Тобольске родился?
— А Мичурин здесь брал милости от природы?
— А Карл Маркс здесь останавливался проездом?
А он никакого ехидства не чувствует, отвечает на полном серьёзе. Вика вперед пробилась — ну, думаю, сейчас она его добьёт вопросиком.
— Скажите, пожалуйста, эта церковь и при декабристах здесь стояла?
— Ну конечно! Я же рассказывал, что Софийский собор в каменном исполнении построили ещё в семнадцатом веке!
— А декабристы могли свободно по Тобольску ходить? В смысле, без конвоя и куда хотят?
— Конечно! Они же не на каторге здесь были — на поселении, жили в своих домах, им даже разрешалось служить в государственных учреждениях! В Тобольске у них был свой круг общения, светская жизнь.
— Они в церковь ходили? Или декабристы в бога не верили?
— Да что вы! У них лучший друг здесь был священник Стефан Знаменский, Наталья Дмитриевна Фонвизина отличалась набожностью, по полдня молилась. Свистунов руководил церковным хором…
— Значит, они вот по этой тропинке в церковь ходили?
Меня вдруг белым солнцем по глазам ударило, я с тропинки в траву попятилась и отчетливо увидела, как от ворот идет немолодая женщина в длинном платье, шляпке с лентами и шаль у неё такая шелковая, с кистями. Они же все тут по правде ходили! И Кюхельбекер, который с Пушкиным дружил, и Менделеев, который таблицу придумал, и Ершов, который «Конька-Горбунка» написал! А по этому двору попы прогуливались в рясах и монахи всякие… Прямо наваждение какое-то — тень мелькнула будто в плаще старинном, да ещё вдруг музыка зазвучала, гаммы фортепианные. Это я потом узнала, что там музыкальная школа была, а тогда как в тумане всё плыло. Не помню точно, о чём Вика с экскурсоводом говорила — что-то про Анненковых, про школу для девочек, но меня поразило, как много она про декабристов знает. И этот дядька-экскурсовод прямо вцепился в неё:
— Когда здесь была эпидемия холеры, они лазареты на дому устраивали! Не боялись заразы! К Пущину мужики шли чередой, чтобы ходатайства грамотно составить. Они весь город облагородили!
Она ему вторит, фамилии какие-то называет. Мне ещё то странно, что Вика с ним подружилась, она же всегда на одёжку смотрит: если человек плохо одет, она с ним и двух слов не скажет. А то и высмеет при всех. А тут мы смеялись, а она одна против всех пошла, не побоялась. В общем, не такая уж она плохая, не стала я из каюты уходить.
В раздевалке на низенькой скамеечке переобувалась Лийка Малкина. Она чуть не единственная из всей школы постоянно сменку таскает. Сейчас, когда снег на улице, никто этого не требует, можно в уличной обуви по школе ходить, а она не расстается со своим клетчатым мешком и белыми туфельками. Я бы такие не надела — они с перепонками, совсем уж детские, но Лийке они идут, потому что у неё ножка маленькая.
— Привет, ты чего так рано пришла?
— Так получилось, время не рассчитала…
Мне показалось — Лийка нарочно время тянет, дожидается меня, чтобы вместе в класс идти. С чего бы это? Она не из моей компании, она из Светочкиных любимчиков. Но это я по-Викиному подумала, а на самом деле никто у нас Светлану Романовну Светочкой не называет. И никаких любимчиков у неё нет, есть ребята, которых она больше всего на литературе спрашивает, и требует от них больше. Они часто после уроков остаются, Светлана Романовна с ними разговаривает. С каждым в отдельности. Я сразу поняла: кого она на такую беседу позовёт — тот умный, того она уважает. А я? Я сама этой компании сторонюсь, но и они не больно-то меня приглашают. А! Знаю я, почему Лийка не хочет одна идти, её же вчера обсуждали!
Это Светлана Романовна такой порядок завела, что на классном часе обсуждают характеристики для вступления в комсомол. У нас комсомольцев совсем немного, очень трудно вступать с этими характеристиками — ребята всю правду лепят, не всякий выдержит. Вот та же Лийка — отличница, и вообще хорошая девчонка, но и про неё наговорили всякого. Мишка Пак прицепился: можно ли комсомольцам ногти красить? Ему кричат: «Можно». А он снова про школьные порядки, про школьную форму. И вот ещё придумал: почему она Крашенинникова по математике не подтягивает? Комсомолец должен всем помогать! Не очень-то приятно оправдываться перед классом, когда на тебя так нападают, но Лийка молодец — не заревела, даже улыбалась всё время. И вообще не похожа на отличницу: не ябедничает, перед учителями не выслуживается. Когда мы в прошлом году бойкотировали русичку, она первая отказалась отвечать. Вчера никто за неё не вступился, но и дураку ясно, что Пак притворяется таким идейным и правильным, а Лийка в сто раз его лучше. Конечно, страшновато ей после вчерашнего в класс заходить, здороваться. Ну и пойдём вдвоём, мне не жалко.
У входа на лестницу стоит завучиха, её за глаза Клариссой зовут. На кого она опять облаву придумала? Всю осень Кларисса охотилась на капроновые чулки — никак нельзя такие в школу носить. Но зимой мы капрон не носим. Сегодня бантики проверяют: можно только черные, коричневые или белые, если парадная форма. Ну вот что это за глупость? Чего она вяжется ко всем: капрон нельзя, бантики нельзя, прически модные тоже нельзя — кто эти запреты придумывает? На прошлой неделе я пришла без фартука — не пустила меня Кларисса! Мне кажется, ей очень нравится вот так стоять в дверях и вершить чужие судьбы.
Но сегодня мы Клариссе не по зубам, мы в парадной форме по поводу предстоящего мероприятия и бантиков не носим. Я со своей прической вообще всех перехитрила: раз нам не разрешают носить «бабетты» и «тюльпаны», я делаю высоко на затылке хвост, заплетаю его в пышную косу и закрепляю шпильками. Получается высокая такая прическа, вроде «тюльпана», но с косой. Кларисса пыталась придраться, а к чему? Косичка есть, головка аккуратная, никаких тебе заколок-бантиков. Лийка упорно держит руки в карманах юбки. Я подмигиваю:
— Не стала лак стирать?
— С какой стати? Он у меня бесцветный, только блестит.
— Зато у Пака ногти правильные — грязные и обгрызенные.
Лийка смеётся и решительно толкает дверь.
— Здравствуйте!
Здороваться особо не с кем — сидят за последней партой два балбеса, воняют табаком на весь класс. Перед ними храбриться не нужно, но Лийка что-то медлит, не идет на своё место. Она хочет предложить мне сесть с ней, но боится отказа. Я понимаю это, потому что сама хочу предложить ей сесть со мной и боюсь, что она откажется. Нет, ну правда, она сидит одна за первой партой, я сижу одна за предпоследней — не получится у нас никакой дружбы. Опережая неловкость, я предлагаю:
— Давай я к тебе на физике сяду?
На физике последним партам не хватает пробирок-спиртовок, да и вообще веселее вдвоём опыты всякие проводить. Я по этой части слабовата, я гуманитарий, и у меня свои заботы. Сейчас пойду в рекреацию, пока народ не набежал. Это такой пристрой к школе, его только летом закончили красить и белить. Там новый спортзал, раздевалки, подсобки всякие. А на втором этаже будут кабинеты истории и литературы.
Там всё готово, только мебели нет. Уже вторая четверть идет, а кабинеты пустые, даже в газете про это писали. Вот и стоит рекреация закрытая, вернее, это Кларисса думает, что она закрытая, а на самом деле, если надавить посильнее на створки дверей, они расходятся. Про это многие старшеклассники знают. Мы, когда полы в рекреации моем, створки на шпингалеты не закрываем, такой вот секрет. Говорят, сюда парочки приходят целоваться, но у меня совсем другие намерения…
Я прошла в конец коридора, осмотрелась — никого нет — надавила на двери. Теперь надо закрыть все шпингалеты, и я в полном одиночестве. Здесь просторный коридор, настоящий холл, в углу небольшое возвышение вроде сцены. Тут уже сейчас можно линейки проводить. И как это Кларисса не догадалась — строит всю школу в узком коридоре: никого не видно, ничего не слышно. Я забираюсь на сцену и пробую голос:
— Я Мэрилин. Мэрилин…
Я — героиня
Самоубийства и героина!
Нет, здесь кричать не надо. Сначала совсем тихо надо читать и в конце тоже, а вот где-то здесь…
— Невыносимо, когда раздета,
На всех афишах,
во всех газетах…
Нет, тут тоже кричать не надо, тут надо усталым таким, женским голосом читать.
— А вам известно,
чем пахнет бисер?
Самоубийством!
Когда я эти стихи учила, мне всё время кричать хотелось, но дома не очень-то поорёшь, всегда кто-нибудь услышит. А сейчас кричи — не хочу, а фальшиво звучит. Нет, я всё-таки этот абзац про самоубийц с надрывом прочту.
Когда ещё эту литературную гостиную придумали, я решила что-нибудь такое выдать, чтобы все ахнули. Не Пушкина или Есенина читать, а совсем-совсем неизвестное. И чтобы до самого сердца доставало. Конечно, кое-кому из учителей Вознесенский не нравится, не дай бог Кларисса припрётся. Идейный Пак первый закричит, что в Советском Союзе никакого героина нет! Ну и что? Если у них капитализм и героин — их и жалеть не надо? По-человечески посочувствовать, понять? Я знаю, что многим ребятам не нравится это взрослое враньё. Нам в школе только про хорошее говорят: трудовые достижения, партийные съезды. А когда одна девочка из девятого класса забеременела, её потихоньку из школы убрали. Главное — любовничек её благополучно школу заканчивает, у него папашка в профсоюзах начальствует, а девочке теперь что делать? И воруют в школе по-страшному: на полчаса портфель оставишь — обязательно ручку сопрут. В седьмых классах целая банда орудует, отбирают у малышей деньги, значки, и учителя каждый раз удивляются: «Как? В нашей школе?»
Нет, я всё-таки этот абзац громко прочитаю, пусть послушают, и Вика тоже — пусть. Она хочет одна выделяться, ни с кем своим интеллектом не делится: ни книжек не дает почитать, ни пластинок послушать. Когда я у неё спросила про декабристов, откуда она про них столько знает, какую книгу читала, она глаза закатила и противным таким голосом протянула;
— Интересова-алась…
Вот и не спрашивайте у меня, откуда я у Вознесенского эти стихи знаю, почти что запрещённые. Я ин-те-ре-со-ва-лась! И пусть все поймут, что я не простая девочка…
Удивительное дело! Между собой почти все говорили, что не пойдут в литературную гостиную, а чуть не полный зал народу. Ого, тут и Крамаренко из десятого, и Зайцев, и девятый «Б» в полном составе. Я пришла раньше других и заняла удобное место, откуда можно быстро на сцену подняться. Светлана Романовна сидит в зале, другие учителя, заглянув и не обнаружив на сцене стола президиума, ведут себя по-разному: одни уходят, другие ищут в зале свободное местечко. Вадик Попов настраивает гитару. Вообще-то он не из «свиты», он вроде меня, сам по себе, но не отказался сегодня от участия, говорят, будет петь… Вообще-то Вика права — это мало похоже на гостиную, хоть девчонки и постарались нарядиться во всякие кофточки-бантики. Где, кстати, Вика в своём гипюровом фартуке? Я её сегодня больше не видела… И тут Вадик запел. Он даже на сцену не поднялся и пел негромко, будто для себя:
— Вы слышите — грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
Вы поняли, куда они глядят.
Сразу тихо стало и тревожно. Он будто про себя пел, про всех нас, и даже аплодировать ему как-то неуместно было. Тут такая заминка вышла, и — рраз — открывается дверь и входит Вика. Я даже испугалась: в грязь она упала, что ли? Фартук на ней серый с какими-то пятнами и разводами. Да это же гипюр просвечивает, то есть платье школьное просвечивает через кружева и получается муть какая-то. А она, похоже, довольна своим видом, садиться не спешит. Но фурора не получилось, мало кто понял, что надо этим странным нарядом восхититься, со сцены уже другие стихи читали:
— В огромном городе моём — ночь.
Из дома шумного бегу — прочь…
Нет, все-таки это никакой не сбор! Мне особенно нравилось, что никто не объявляет никого, никаких речей не произносят, даже не приглашают на сцену, некоторые ребята прямо с места стихи читали. Сашка Алихнович всех удивил: вышел на сцену, сел на стул задом-наперёд и давай всех разглядывать. Потом вздохнул и объявил: «Лиличка!»
Стихи он читал… прямо страшные, про такую любовь, когда умереть хочется. Там было что-то про яд, про лезвие ножа, и — спокойным таким, обречённым голосом. Все понимали, что он никакой не Лиличке эти стихи читает, а Ольге Лобаченко из нашего класса, а она даже не покраснела — сидит спокойненько. Я уже как на иголках — может, не надо на сцену идти? Или хотя бы не кричать, спокойно прочитать? В зале уже пошумливать стали, переговариваться, ну я и вышла! Сразу так тихо сделалось, а мне жарко почему-то… Объявлять, чьи стихи? Не буду!
— Я Мэрилин, Мэрилин…
Спокойно, не спешить. Зал слушает: и Вадик, и Светлана Романовна, и ребята из десятого «А». Лийка вперед наклонилась, будто тянется ко мне. Нахожу взглядом мутную Вику, она смотрит куда-то в сторону — злится. Вике не нравятся чужие успехи, она одна должна быть первой. Ну это уж извини-подвинься, это тебе не фартук из гипюра. Вот сейчас… Кричать — не кричать? Ну!
— А вам известно,
чем пахнет бисер?
Самоубийством!!!
Вика громко фыркает, вслед за ней эхом прокатываются по залу смешки. Смеются не все, но когда одни хохочут, а другие молчат, то слышен только один смех. Я сбиваюсь, замолкаю. Если я сейчас убегу со сцены, значит я слабачка, романтическая истеричка такая. Прочту только финал, спокойно, без эмоций:
— Я баба слабая,
я разве слажу?
Уж лучше сразу…
И на Вику посмотрела. Она уже не смеялась, последние слова в полной тишине звучали. И зал молчал. Я со сцены спустилась, села на своё место. Сердце где-то в горле колотится, руки трясутся — что я кому доказала? Зачем всё это затеяла? И — главное — никто больше не идёт стихи читать, пауза затянулась. Тут, слава богу, Светлана Романовна встала и сказала, что желающие могут остаться на обсуждение, а остальным — спасибо за участие. Народ к выходу потянулся; понятно же, что желающие — это «свита», а остальные — они и есть остальные.
Я не хотела ни с кем вместе выходить, боялась с Викой встретиться, поэтому не сразу встала, а когда пошла к выходу, Светлана Романовна меня остановила:
— А ты не хочешь остаться?
Со мной странное что-то происходит — вот-вот зареву, даже говорить не могу, просто головой мотнула. А она не отпускает:
— Ты успокойся и приходи. Обязательно приходи, нам поговорить надо, хорошо?
Только не реветь! Не реветь! Спотыкаясь, бегу в рекреацию — закрыто! Кто-то там уже заперся. Толкаю дверь в пустой кабинет и даю волю слезам. Ого, какое эхо! Мой рёв с утроенной силой звучит в гулких стенах. Это смешно, плакать уже не хочется. Юмором, юмором надо истерики гасить, придумать какое-нибудь смешное стихотворение и читать его, когда слёзы подступают. Что-нибудь такое:
— Как бы худо не было,
Посмотрю на небо я…
Чтобы не расплакаться, надо…
Надо…
А Вика слёзы матом останавливает, у неё теория такая — чтобы не зареветь, надо разозлиться хорошенечко. Тогда, после Тобольска, она мне первая позвонила, позвала в бадминтон играть. Я обрадовалась — не каждый умеет в бадминтон, мало у кого ракетки есть, а мы с братом здорово научились, и верхнюю подачу можем, и боковой удар. Когда мы с ним во дворе играем, даже зрители собираются, а я в польских бриджах, волосы распускаю… Но Вика не дала мне толком покрасоваться, пропустила один волан, потом второй и выругалась. Матом. Я остолбенела:
— Ты чего?
Вот тут она мне свою теорию и выложила. Про то, что современные девушки должны уметь материться, что это целая наука, что крепкое слово сильнее любой боли и обиды. И мальчишки от этого балдеют. И, если хочешь знать, самые роскошные женщины в постели, ну с мужчинами, обязательно матерятся!
Я прямо не знала, что и думать, возразить не посмела. Что-то такое было в её словах… интересное.
— Вот ты представь, орёт на тебя Кларисса, а ты про себя к каждой её фразе добавляешь «твою мать» или ещё что покрепче. Или просто про себя думаешь: «такая ты растакая, трам-тарарам, чтоб тебя растрарарамило!»
И я представила! Не только с Клариссой, но и с другими взрослыми. Ведь что самое главное, когда они на тебя орут? Оправдываться или даже огрызаться противно, унизительно как-то. Надо уметь смотреть прямо в глаза, с выражением, чтобы было понятно — плевать я на вас хотела, не у-ва-жа-ю! Так вот, если при этом про себя ругаться, получается дерзкий такой взгляд, даже весёлый. Только я не матом ругаюсь, я другие слова придумываю, не гадкие. Ну, например, разоралась на нас техничка, что мы её ведро взяли, а я думаю: «ах ты, лахудра толстопятая. Мы за тебя твою работу делаем, а ты ещё и визжишь?! Да чтоб тебя твоей же шваброй припечатало!»
А с матерными словами у меня конфуз вышел. Не получается у меня материться! Я после того разговора пыталась в Викиной компании вставлять словечки в разговор, но она же первая меня и высмеяла:
— Ты материшься, как с вышки прыгаешь, через запинку. Не трусь, подруга!
Вот я и насмелилась. Это ещё осенью было, в сентябре. Я в сквере сидела, на дальней скамейке, и день такой особенный был! Небо ярко-синее, солнце, деревья желто-красные… Если сильно голову запрокинуть и смотреть вверх через листву, то получается золотая паутина перед глазами. И тут ко мне парень подошёл знакомиться. Вообще-то я его знаю, он живет в том дворе, где почтамт, учится в 21 школе, туда почти все ребята из этих домов ходят. Он сказал, что видел, как мы в бадминтон играем, спросил в каком я классе. Я стеснялась — он-то уже в десятом! — но врать не стала, рассказала про школу, про то, что занималась балетом, а теперь на фигурное катание хожу. Он сказал, что тоже коньки любит, что давно хотел научиться виражам всяким… Так мы хорошо говорили, и вдруг — Вика, чуть не из-под земли выскочила.
— Кого я вижу! Славик! Танечка! Знакомить не надо? И давно это у вас? Ну, Славик у нас известный сердцеед, ни одной красотки не пропустит…
Теперь я понимаю, что мы тогда оба растерялись, начали как-то оправдываться, даже грубовато отвечать, но Вику этим не напугаешь:
— Я помешала, наверное? Вы еще телефонами не обменялись? Давайте скорее договаривайтесь, я отойду на минутку, а потом с вами посижу — денёк уж очень хорош!
Вот тут я её и послала. Без запинки, по всем правилам, даже весело. Не потому, что уже научилась материться. Я и покрасоваться хотела — раз они из одного двора, из одной компании, значит, у них так принято. Вика захохотала, а Слава встал. Просто встал со скамейки, пробормотал что-то и ушел. Не знаю, что он про меня подумал, а я от стыда до сих пор краснею, как вспомню эту сцену. И боюсь на каток идти — вдруг его там встречу?
Но самое главное — я и тогда ничего Вике не сказала, я вместе с ней смеялась: вот, дескать, какой робкий ухажёр попался, напугался крепкого словца. Почему я перед ней всегда заискиваю?
С тех пор я матом не ругаюсь, и как-то легче стало — ещё, не дай бог, мама бы узнала про мои художества. Буду по-другому свою современность демонстрировать. На обсуждение не пойду с таким лицом зарёванным. Если бы знать, о чем со мной Светлана Романовна говорить будет! Она, конечно, думает, что я прямо так возьму и всё ей расскажу. Дудки! Я не из «свиты» и не обязана перед ней распыляться, тайны свои поверять. Да и какие у меня тайны? Я и сама не понимаю, почему у меня всё пошло наперекосяк в этом году…
— Это ещё раньше началось, ещё в шестом классе, когда я в эту школу перешла. Понимаете, я там была отличница, председатель отряда, фотография на доске почёта, а тут… В первой же четверти четыре тройки!
— Не одна ты такая, все, кто перевёлся, это испытали; просто в нашей школе и требования, и уровень знаний выше.
— Сейчас-то я это понимаю, а тогда… Мы, новенькие из одного двора, бывшие отличницы, первый год вместе держались. Специально не договаривались, но как-то на физкультуре лучше других оказались, старались тренироваться, бегали по утрам…
— Тогда-то и появилась у вас эта спортивная группа? Но ты ведь теперь не с ними?
Я почти не вижу лица Светланы Романовны, только её глаза — почему они всегда такие грустные? — различимы в темноте. Мы сидим в пустом классе, не зажигая света. Она не смотрит на часы, никуда не спешит и готова слушать и слушать мои путаные рассуждения…
— Я ни с кем! Вот Пак кричит, что все должны дружить скопом, всем классом, толпой, но это же невозможно! И девчонки тоже скопом. Всем какая-то преданность нужна. Над Любкой Вадик Попов подтрунивает всё время — и правильно, она же темная совсем, а норовит поучать! Так по её логике мы должны его ненавидеть и бойкот ему объявить. Да я лучше с ним буду дружить, чем с ней!
— Он тебе нравится?
— Нет! То есть нравится — просто, пообщаться с ним, спеть… Но он ни с кем не дружит, он, как и я, никому не хочет быть обязанным.
— У тебя же какие-то взрослые друзья?
— Да нет, это у меня брат и сёстры взрослые, они студенты уже, их друзья к нам приходят. Часто приходят, каждый вечер. Но они меня всерьёз не воспринимают, про уроки спрашивают — что у тебя по арифметике? Да ещё Розочкой зовут…
— Почему Розочкой?
— Ну помните, в «Онегине» романс «Ви роза, ви роза, ви роза, бель Татиана»?
— Нет такого у Пушкина!
— У Пушкина нет, есть в опере, Трике поёт.
— Ты слушаешь оперы?
— Поневоле. У мамы полный ящик таких пластинок, «Евгений Онегин» — любимая. Мне другая музыка нравится — французская эстрада, итальянцы… Недавно мне брат записал очень красивую песню, он по ночам разные станции слушает…
Ой, это я зря сказала, предупреждали же меня, что за такие дела в психбольницы отправляют и даже в тюрьму посадить могут. Нельзя советским людям вражеские радиостанции слушать. Что я наделала! Но Светлану Романовну другое интересует:
— А почему ты сейчас ни с кем не дружишь?
— Не получается, да я и сама не хочу — в дружбе всегда кто-то командует, а кто-то подчиняется.
— А если друг умнее, сильнее?
— Тогда он тем более не будет унижать других — раз умнее…
— Но ведь плохо тебе одной? Да не реви ты, послушай, что у тебя получается. Ты хочешь быть свободной, не плясать под чужую дудку, иметь собственное мнение. Так?
— Так.
— Но и одной тебе плохо, ты тянешься к разным людям, стараешься им понравиться, но каждый раз что-то мешает подружиться. Сказать — что? Идеализм твой. Ты задрала планку слишком высоко. Нет на свете людей без недостатков, да и ты не ангельского чину. Вадик тебе кажется высокомерным, Люба примитивной, а ты сама? Какая ты?
— Я никому не навязываюсь!
— Вот и плохо! Ты по натуре общительная, компанейская, тебе интересны люди и их дела. Куда после школы поступать будешь?
— Не знаю пока, наверное, на геофизику, как родители.
— У тебя прекрасные родители, они достойны всяческого подражания, но из тебя-то какой геофизик получится? Ты же чистый гуманитарий, да ещё с амбициями. На журналистику тебе надо поступать!
Тут у меня сами собой слезы остановились. Она вслух сказала то, что я и про себя подумать не решалась. И ни с кем обсуждать не собиралась. Я прямо закричала:
— Какая журналистика? У нас такого факультета нет!
— В уральском университете есть, в Свердловске.
— Туда школьников не принимают! Там стаж нужен!
— Заработаешь стаж и поедешь, спешить некуда.
— Там творческий конкурс, нужны публикации в газете…
— А вот это уже сейчас надо начинать, пойдешь внештатным корреспондентом в «Тюменский комсомолец», будешь понемногу присматриваться, заметки писать…
— У меня не получится!
— Получится, литературные способности у тебя есть, честолюбия с избытком, надо еще научиться терпению, в себе почаще сомневаться, в других — пореже. Ну и по мелочам: окончить школу, сдать экзамены, начать зарабатывать… Ты придумала себе вот эту независимость, и одиночество твоё придуманное, а на самом деле никакая ты не снежная королева, тебе друзья нужны, ты всех людей готова полюбить и осчастливить! Вот ты сегодня Вознесенского читала — это же крик о помощи! Ты хочешь, чтобы тебя заметили, чтобы признали. Но почему так шиворот-навыворот? Я вас буду презирать, а вы меня уважайте! Есть очень простой человеческий закон: кому много дано, тот и отдавать должен много. Вот возьми и безо всяких этих гримас подготовь к следующей гостиной сообщение о французских шансонье, мы как раз будем говорить о песенной лирике, о том, как стихи становятся песнями. Вылезай уже из своей раковины, улитки из тебя не получилось!
А на улице снег! Он нарядил город до неузнаваемости: скамейки, фонари, киоски как в пуховые платки укутаны. Уже поздно, но я выбираю самую долгую дорогу, я хочу вспомнить весь разговор и понять.
Я буду журналистом! У меня получится! Мои статьи будут печатать в газетах и подписывать моей фамилией. И я буду ездить в командировки и расследовать всякие запутанные истории. Светлана Романовна не просто так меня позвала, она меня понимает. Она меня уважает — вот что удивительно. Я же всё назло старалась делать. Как бы эту песню французскую перевести? А! Надо её Лийке дать послушать, она же раньше французский учила! Пусть переведёт дословно, а я на стихи положу. А Вика-то как разозлится. Скажет — в «свиту» подалась! Да, подалась. Там люди интересные. А твой гипюровый фартук — просто караул, смотрится мутно и неопрятно. Мне почему-то кажется, что теперь я смогу ей так сказать, вот просто взять и сказать всю правду. Журналисты умеют это делать.
Мысли путались, потому что снег всё время отвлекал своей красотой, он искрился под фонарями и складывался в затейливые узоры. Вот! На боковой аллее благодаря ему сомкнулись ветви, и получилась арка из снежных кружев. Я испугалась чего-то, а когда зажмурилась и шагнула под эту арку, то отчетливо услышала отдаленный гул аплодисментов. Почему аплодисменты? Ведь не в актрисы же я собралась…