Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел
Газовый шарф
Когда мы жили в старой квартире, я на балет чуть ли не два часа добиралась. Сначала пешком до сетевязальной фабрики, там грязно очень, надо прямо вплотную к забору прижиматься. Потом пять остановок на автобусе, в толчее и давке. Вывалившись из автобуса, я одергивала пальто, поправляла шапку и дальше шла балетной походкой: спинку прямо, носки врозь. И так — до самого Дворца пионеров. Это самый красивый дом в нашем городе — с высоким крыльцом, колоннами, затейливыми перилами. Мне казалось, что он похож на эскимо, такой же сливочно-шоколадный и восхитительный. И было очень неловко подниматься на это крыльцо в грязных ботах…
А потом мы переехали в новую квартиру, и я стала ходить во Дворец пешком, по сухому асфальту. Уже у подъезда я принимала исходную стойку, кисть левой руки сворачивала «тюльпанчиком», в правой — несла балетный чемоданчик. Чтобы все могли полюбоваться на прелестную девочку, которая учится на балерину.
И каждый раз я высматривала Дворец издалека, я боялась, что он исчезнет. Потому что это было чудо. И сам Дворец, с его царскими лестницами и лепными потолками, и наша балетная студия, где учили делать «батманы» и «плие», и хореографический класс с зеркальными стенами, и старенький аккомпаниатор, который сидел за пианино. Нет, действительно, во всех танцевальных кружках под баян репетируют. И что репетируют? Гопаки и лезгинки! А здесь Лев Маркович, не глядя, начинает играть, и музыка сама ведет твою руку: вверх-вперёд и в сторону…
— Раз-два-три, раз-два-три, первая позиция, плие — сидим, сидим, Оля завалилась, встали. Таня, тяни носочек, хорошо! На перекидные, по центру!
Девочки переходят в угол. Сейчас мы будем по одному делать перекидные прыжки. Это очень красиво: разбег на два шага и переворот в воздухе. Борис Иванович показывает, как правильно держать руки, а то у некоторых «бочонки» получаются. Лёлька Чикишева идёт первая, она ужасная зазнайка, считает себя примой-балериной.
— Легче, Оля, легче, что же ты плюхаешься так… Лена, руки рано подняла, иди на повтор. Мила — хорошо, Таня — хорошо. Ира музыку не слушает… Пять минут отдыхаем, потом шарфы!
Шарфы — это мы! К новогоднему концерту наша балетная студия готовит не какие-то пляски под баян, а настоящую хореографическую сюиту. Старшие девочки будут танцевать на пуантах, а мы — средние — в пачках из трехслойной марли. Самый трудный и красивый танец — наш вальс с шарфами. Сначала мы с Лёлькой выбегаем, затем из левой кулисы Ира с Ритой. Мы как будто учимся летать, а руки падают вниз, таким изломом падают, и музыка грустная. А потом вдруг шарфы разворачиваются, будто крылья выросли, и мы летим! У каждой сольный выход. Борис Иванович всегда репетиции с этого вальса начинает. Ему не нравится, что шарфы из марли, они тяжелые и грубые, портят рисунок танца. Он даже смотреть не хочет, как мы их разворачиваем и встряхиваем.
— Готовы? Лев Маркович, с вступлением. Раз-два-три, шире разошлись, вся сцена ваша, раз-два-три, Оля, тяни носок. Хорошо, хорошо, Таня, локоть где? Рита пошла, Ира пошла… Это что ещё за па? Стоп!
— Борис Иванович, я в шарфе запуталась!
— Это ты зрителям объяснять будешь. Не можешь справиться — иди со снежинками танцевать! Всё сначала из-за Иры! Эх, где бы нам достать газовые шарфы…
Мы танцуем второй раз, потом третий… Я ужасно злюсь на себя — завалила локоть! Мне таких ошибок делать нельзя, потому что я малоперспективная. У меня растяжка плохая, гибкости нет, я на шпагат только год назад начала садиться, хотя занимаюсь уже пять лет. Зато у меня воображение богатое, и я хорошо чувствую танец. Так Борис Иванович говорит. Мне, чтобы стать балериной, нужно больше других заниматься. Вот я и решила, что простые позиции и упражнения, ну там осанка, носок натянутый, локоть, кисть — где гибкость не нужна — всегда буду безошибочно делать. А ещё я улыбаться не умею, специально, со сцены. Дома репетирую перед зеркалом, и такая дурацкая рожа получается. А Лёлька ничего, не стесняется, скалится изо всех сил.
— Оля, прибереги эту улыбку на финал. Здесь уместнее печаль, тревога. Как изобразить? Посмотри на Таню!
Ура, меня похвалили. Я взмахиваю шарфом и лечу, лечу! На финале моего сольного выхода я закручиваю кисть руки так, чтобы шарф свернулся сам собой и медленно опускаю его вниз — как будто облако на землю опускаю. Борис Иванович видит эту мою затею, улыбается. Мне кажется, что он ко мне хорошо относится: не ругает за растяжку, поощряет мои балетные фантазии и в этот танец поставил на соло. Мы же понимаем, что для вальса с шарфами самых лучших девочек отобрали.
— Достаточно. Отдыхайте пока. Маскарад — приготовились!
Это тоже средние девочки, они будут танцевать в разных костюмах — Кукла, Петрушка, Луна, но движения одинаковые и резкие какие-то, на полусогнутых коленях. И у всех по-разному получается: у кого-то весело, у кого-то задорно, а у Ленки Майоровой вообще по-уродски. Она первый год всего занимается, но такая дылда, что к младшим её не отправляют. Вот уж у кого данных нет! Ни растяжки, ни фантазии, а Борис Иванович ещё и в танец взял. Рита говорила, что это Ленкина мама его уговорила. Она каждый раз приходит к концу занятий и с Борисом Ивановичем разговаривает об успехах своей доченьки. Смешно! Девчонке тринадцать лет, а она с мамой за ручку ходит! Да я уже во втором классе одна во Дворец ездила! Никто эту Ленку не любит, и танец мне этот не нравится. Лучше мы в буфет сбегаем, пока время есть.
Коридоры во Дворце особенные — такие длинные и широкие, что даже хрустальные люстры не в силах высветить до конца стены и потолки. Мы бежим по ковровой дорожке легко, по-балетному, совсем не топаем, но в этом таинственном сумраке эхом разносятся непривычные звуки: поскрипывает паркет, позвякивают хрустальные подвески… Я представляю, что это царский дворец, а мы какие-нибудь фрейлины, и вечером будет бал, а пока что мы просто здесь живем и можем бегать по всем этажам. Мы и одеты подходяще — в розовые такие платья, то есть не платья, а вроде сарафанов на бретельках и с разрезами на юбке, чтобы не стеснять движений. Борис Иванович, ещё когда нас принимал, сразу предупредил, что никаких трусов-маек, гимнастических купальников не потерпит. Показал нашим мамам картинки и фотографии из балетных школ, объяснял, какие тапочки должны быть. В магазинах ничего такого не купишь, нам всё дома шьют. Мама ворчит, что тапочки быстро рвутся, но я теперь сама их чиню-штопаю…
А вот и лестница: мы бежим быстро-быстро, чтобы юбки взлетали, но руки от перил не отрываем. Это какие-то волшебные перила — широкие, выпуклые и гладко-шоколадные, так и хочется лизнуть. Я представляю, как в длинном платье сбегаю по этой лестнице к парадному входу, как меня знакомят с гостями, и я грациозно приседаю в реверансе…
В буфете очередь, но нас пропускают к прилавку, потому что мы с репетиции. Здесь и спортсменов пропускают, и хористов, и продавщица добрая. Она дает нам бутылку лимонада и четыре стакана. Вообще-то балеринам газировку с сиропом пить нельзя, но мы этот запрет иногда нарушаем, да и сколько этого лимонада получилось — по полстакана!
— В пятницу сводная репетиция будет, на сцене.
— В костюмах?
— Вряд ли. Нам ведь еще даже примерку не делали, а потом еще домой пачки раздадут — подгонять, крахмалить…
— А, может быть, нам и шарфы чуть-чуть подкрахмалить? Чтобы не висели так?
— Тогда ещё хуже будет, будут колом стоять.
— Ой, девочки, мне тётка в Москве пуанты купила, обещала в посылке выслать.
— Борис Иванович не разрешит в них заниматься, нам только на следующий год можно.
— Ну и пусть, я дома, потихонечку буду тренироваться.
— Балерины не тренируются, а репетируют.
— Ладно, не придирайся, побежали скорее назад, там общий выход скоро будут прогонять.
Мы снова бежим по коридорам, подскакивая, приседая, танцуя на ходу. Я стараюсь взлететь, как у меня недавно получилось и чуть-чуть задержаться в воздухе, и не плюхнуться потом, а плавно опуститься…
Прихожу домой, а в прихожей — унты, рюкзаки, ящики громоздятся. Папа приехал! И как всегда, не один. На кухне хохочут, гремят посудой. Пахнет рыбой, значит — строганину едят. Строганина — это мороженая рыба. Её режут тонкими ломтиками и едят сырую, с солью и перцем. Я пробовала — ничего хорошего, похоже на солёный снег.
Протискиваюсь на кухню. Небритый дядька ловко строгает огромную рыбину и скидывает тонкие полоски в голубую салатницу. О, и дядя Валера приехал — лущит в уголочке кедровые шишки! Все бурно радуются моему приходу, предлагают отведать рыбки. Нет уж, я сразу замечаю на полу ведро с мороженой брусникой. Зачерпываю полную чашку, протискиваюсь к раковине. Надо обдать ягоды холодной водой, и тогда каждая брусничка покрывается корочкой льда. Кидаю в рот эти глянцевые шарики, они кисленькие и пощелкивают на языке. Красота!
— Этот студент, — папа кивает в сторону дяди Валеры, — у нас поживёт пару недель,
Дядя Валера совсем не похож на студента. Он старый, у него две дочки и сын. Но он и правда в институте учится и всегда живет у нас, когда приезжает сдавать экзамены.
— А этот артист, — папа показывает на небритого дядьку, — выступать будет в филармонии.
И все хохочут как сумасшедшие. Папа рассказывает, как Олег победил у них на каком-то конкурсе. И теперь за всю экспедицию будет отдуваться на новогоднем концерте.
— Три дня! Три дня отпуска в разгар полевого сезона я тебе даю! Теперь ты просто обязан всех победить.
Я во взрослый разговор не вмешиваюсь. Я бруснику ем. А Наташа не упускает случая покрасоваться и спрашивает ехидненьким таким голосом:
— Вы, наверное, артист разговорного жанра? Басни читаете или стихи патриотические?
Вот всегда она так с парнями разговаривает, как будто все дураки, только она умная. Этот Олег растерялся даже, оправдываться начал:
— Ну почему басни? Я… пою, на гитаре играю и не артист вовсе…
Наташка свою атаку продолжает:
— Так Вы бард? Я, простите, не сразу догадалась. Из-за бороды, наверное, она ещё не отросла как следует. А барды все должны быть густо-бородатыми!
Тут уж Олег её на место поставил.
— Я геофизик. Сейсморазведчик, если Вам это о чём-то говорит. Стихами не балуюсь, но бардовские песни пою. Бороду сбрею, все-таки в филармонии выступать… Ещё вопросы есть?
Наташка губы поджала, не знает, что сказать, и я, чтобы он не обижался, быстренько спросила:
— А Вы не боитесь — в филармонии? Там, наверное, народу будет целая тыща!
— Честно говоря, побаиваюсь, я на таких сценах ещё не выступал.
И так он по-взрослому мне ответил, что я затараторила.
— Это ничего, это не страшно. Вы знаете что — сначала в зал не смотрите, можно поверх голов смотреть, на люстры. Чтобы не сбиться. А когда выступать начнете, можно и в зал. Все-таки певцам легче, им не надо понарошку улыбаться.
Олег засмеялся и сел напротив меня, Наташку он в упор не видел.
— Вот спасибо за совет. А откуда ты эти сценические секреты знаешь?
— Так я же на балерину учусь, мы часто выступаем. Ну не так часто, как народники, по школам не ездим: нам большая сцена нужна.
— А где это у нас на балерин учат?
— В хореографической студии, а после восьмого класса я поеду в балетное училище поступать, в Свердловск. Мама пока что возражает, но я её уговорю.
— Значит, ты танцуешь хорошо?
— Пока не очень, у меня гибкости нет, но я уже хорошо растянулась, получше многих, меня теперь на сольные выходы назначают. Я изо всех сил буду стараться, всё равно выучусь на балерину.
— Достойно уважения…
Он так задумчиво это сказал, а потом вдруг взял мою руку и поцеловал! Я засмущалась, из-за стола вылезла и пошла чашку мыть, а заодно и руку, она же у меня вся красная, в бруснике! Наташка из зависти, наверное, снова за гостя принялась:
— Вы хотите первое место занять? А если не получится, ну проиграете если — бросите это занятие?
— Брошу! Гитару сожгу и уйду голым на мороз! Я пою для себя, для друзей, при чём здесь победа и самодеятельность эта дурацкая?
Папа даже от рыбы оторвался, отодвинул тарелку.
— Вот ещё новое дело — для себя! Если на сцену вышел, значит, уже для людей. Победишь — тоже неплохо, будет наша экспедиция впереди всех.
Я потом этот разговор не раз вспоминала. Олег никакого места не занял и не расстроился ни капельки. Они с Наташей дома вечером пели всякие песни геологические, так здорово, на два голоса, а я думала про балет. Если я хочу на сцене выступать, то обязательно для людей стараться?
Совсем я про них не думала, мне самой покрасоваться хотелось. Но я же буду красиво танцевать, кому от этого плохо? Мне нравится, другим нравится — вот и получается балет. Жалко, что Олег уехал, я бы его обязательно на концерт пригласила…
Занятия в школе ещё не кончились, но нам справки выдали, чтобы мы в день концерта заранее во Дворец пришли. Я и пришла заранее, за два часа, как Борис Иванович велел. В раздевалке толчея, все костюмы надевают, а моей пачки нет на месте. Я же сама её вчера в шкаф повесила! И Лёлькиной нет, и Ритиной… Украли их, что ли? Девочки говорят:
— Они в классе, репетируют с новыми шарфами.
Новые шарфы? Достали все-таки газовые? Я обрадовалась, но что-то такое почувствовала нехорошее. Почему меня не позвали и не сказали ничего? Побежала в класс, навстречу нашему вальсу, который прямо летал в коридоре, и…споткнулась на пороге. Ленка Майорова в моей кремовой пачке топталась в центре класса. Газовый шарф она зажала в кулаке и трясла им, будто муху прогоняла.
— Локти! Колени! Да не тряси ты шарф! Один взмах — жди! Жди, слушай музыку!
Никогда не слышала, чтобы Борис Иванович так кричал. Он стоял у пианино со злым лицом. На меня не смотрел. Я еще ничего не понимала. Почему Ленка в моей пачке? Она ей мала, того и гляди крючки оборвутся. Это же моя пачка! Это моя мама колдовала над ней целую неделю: ушивала, крахмалила, подкрашивала, чтобы получилось кремовое облако. И почему Ленка танцует мою партию? Она же не умеет пируэты делать, здесь же два перекидных прыжка должны быть. Она даже колени не разгибает в простом шаге!
— Время! Время! Сделаем так: Лена выходит в центр, делает круг, раз-два-три, шарф выносишь за себя, наискосок, правую руку вверх, левую вниз. Вверх правую! И уходишь за Риту, а остальное танцует Оля. Ты знаешь Танину партию?
— А я?
Музыка стихла. Лев Маркович перестал играть, Ленка споткнулась от моего крика. Но разве я кричала? Почему они так странно на меня смотрят? Борис Иванович идет ко мне, кладет на плечо руку, подталкивает к выходу. Я не хочу уходить из класса, мне надо здесь всё понять и исправить, но нету сил сопротивляться. Борис Иванович выводит меня в коридор и говорит:
— Я не успел тебя предупредить, извини. Сегодня твою партию будет танцевать Лена.
— Ну почему? Ведь я же… я могу…
— Ты ни в чём не виновата, ты отлично справляешься, просто… давай говорить как взрослые люди. Ленина мама достала нам газовые шарфы, понимаешь? Это же редкая удача. Она попросила, чтобы её взяли в танец. Я ей потом отдельный выход придумаю, простенький, чтобы не позориться. А сегодня один разочек она тебя заменит. Ты же сама видишь — какая из неё балерина. Обещаю, следующий концерт танцуешь ты, и все остальные тоже. Договорились?
Он ещё держит руку на моём плече и даже пытается улыбнуться, а я молчу, потому что не знаю такого грубого слова, которое можно сказать учителю. И только когда он берётся за ручку двери, чтобы там, в классе, репетировать с Ленкой мой танец, я кричу на весь коридор:
— Нееет!
Какая-то тётка выскакивает из соседней двери, выглядывают из раздевалки Снежинки в серебряных кокошниках. Столько народу в коридоре, и все смотрят, нельзя реветь, нельзя, нельзя. Я иду, опустив голову, по бесконечным переходам, а вокруг дети, дети, в парадных формах, в белых гольфах, в карнавальных костюмах… И все они готовятся выступать на сцене…
Не помню, почему я оказалась в этой кладовке, где стояли ящики с лимонадом. Там не было людей, и только тётенька-буфетчица уговаривала меня выпить чаю и ещё что-то говорила. Я уже не плакала, только очень хотелось лечь, и голова ужасно болела. Я не удивилась, когда пришла мама с моим пальто и стала меня одевать, как маленькую. Мы прошли к выходу пустынным нижним холлом; концерт уже начался, из зала доносились аплодисменты.
На улице шел снег — крупный, новогодний, и мне захотелось лечь в такой мягкий сугроб, чтобы спрятаться совсем. Мама взяла меня за руку и сказала бодрым голосом:
— Не расстраивайся. Борис Иванович сказал, что ты хорошо стала танцевать. У вас второго января концерт в клубе аккумуляторного завода, там будешь выступать.
— Нет, мама, я не буду больше выступать. Нигде.
Мама ещё крепче взяла меня за руку. Она стала мне говорить что-то про артистов, и что на сцене соперничество — обычное дело, и, если я хочу стать балериной, к этому надо относиться спокойно, не устраивать истерик из-за ерунды.
Ерунды? Значит, она не знает про шарфы. Рассказать? Мама ёще хуже меня расстроится, у неё давление поднимается от наших неприятностей. Я потом когда-нибудь расскажу, когда голова перестанет болеть. И про балет что-нибудь придумаю. Скажу, что надоело заниматься, решила бросить.
Я оглянулась назад, чтобы попрощаться с Дворцом, куда больше не вернусь. Я хотела посмотреть, как он там без меня сияет, но ничего не увидела — только снежную пелену…
Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел
Газовый шарф
Когда мы жили в старой квартире, я на балет чуть ли не два часа добиралась. Сначала пешком до сетевязальной фабрики, там грязно очень, надо прямо вплотную к забору прижиматься. Потом пять остановок на автобусе, в толчее и давке. Вывалившись из автобуса, я одергивала пальто, поправляла шапку и дальше шла балетной походкой: спинку прямо, носки врозь. И так — до самого Дворца пионеров. Это самый красивый дом в нашем городе — с высоким крыльцом, колоннами, затейливыми перилами. Мне казалось, что он похож на эскимо, такой же сливочно-шоколадный и восхитительный. И было очень неловко подниматься на это крыльцо в грязных ботах…
А потом мы переехали в новую квартиру, и я стала ходить во Дворец пешком, по сухому асфальту. Уже у подъезда я принимала исходную стойку, кисть левой руки сворачивала «тюльпанчиком», в правой — несла балетный чемоданчик. Чтобы все могли полюбоваться на прелестную девочку, которая учится на балерину.
И каждый раз я высматривала Дворец издалека, я боялась, что он исчезнет. Потому что это было чудо. И сам Дворец, с его царскими лестницами и лепными потолками, и наша балетная студия, где учили делать «батманы» и «плие», и хореографический класс с зеркальными стенами, и старенький аккомпаниатор, который сидел за пианино. Нет, действительно, во всех танцевальных кружках под баян репетируют. И что репетируют? Гопаки и лезгинки! А здесь Лев Маркович, не глядя, начинает играть, и музыка сама ведет твою руку: вверх-вперёд и в сторону…
— Раз-два-три, раз-два-три, первая позиция, плие — сидим, сидим, Оля завалилась, встали. Таня, тяни носочек, хорошо! На перекидные, по центру!
Девочки переходят в угол. Сейчас мы будем по одному делать перекидные прыжки. Это очень красиво: разбег на два шага и переворот в воздухе. Борис Иванович показывает, как правильно держать руки, а то у некоторых «бочонки» получаются. Лёлька Чикишева идёт первая, она ужасная зазнайка, считает себя примой-балериной.
— Легче, Оля, легче, что же ты плюхаешься так… Лена, руки рано подняла, иди на повтор. Мила — хорошо, Таня — хорошо. Ира музыку не слушает… Пять минут отдыхаем, потом шарфы!
Шарфы — это мы! К новогоднему концерту наша балетная студия готовит не какие-то пляски под баян, а настоящую хореографическую сюиту. Старшие девочки будут танцевать на пуантах, а мы — средние — в пачках из трехслойной марли. Самый трудный и красивый танец — наш вальс с шарфами. Сначала мы с Лёлькой выбегаем, затем из левой кулисы Ира с Ритой. Мы как будто учимся летать, а руки падают вниз, таким изломом падают, и музыка грустная. А потом вдруг шарфы разворачиваются, будто крылья выросли, и мы летим! У каждой сольный выход. Борис Иванович всегда репетиции с этого вальса начинает. Ему не нравится, что шарфы из марли, они тяжелые и грубые, портят рисунок танца. Он даже смотреть не хочет, как мы их разворачиваем и встряхиваем.
— Готовы? Лев Маркович, с вступлением. Раз-два-три, шире разошлись, вся сцена ваша, раз-два-три, Оля, тяни носок. Хорошо, хорошо, Таня, локоть где? Рита пошла, Ира пошла… Это что ещё за па? Стоп!
— Борис Иванович, я в шарфе запуталась!
— Это ты зрителям объяснять будешь. Не можешь справиться — иди со снежинками танцевать! Всё сначала из-за Иры! Эх, где бы нам достать газовые шарфы…
Мы танцуем второй раз, потом третий… Я ужасно злюсь на себя — завалила локоть! Мне таких ошибок делать нельзя, потому что я малоперспективная. У меня растяжка плохая, гибкости нет, я на шпагат только год назад начала садиться, хотя занимаюсь уже пять лет. Зато у меня воображение богатое, и я хорошо чувствую танец. Так Борис Иванович говорит. Мне, чтобы стать балериной, нужно больше других заниматься. Вот я и решила, что простые позиции и упражнения, ну там осанка, носок натянутый, локоть, кисть — где гибкость не нужна — всегда буду безошибочно делать. А ещё я улыбаться не умею, специально, со сцены. Дома репетирую перед зеркалом, и такая дурацкая рожа получается. А Лёлька ничего, не стесняется, скалится изо всех сил.
— Оля, прибереги эту улыбку на финал. Здесь уместнее печаль, тревога. Как изобразить? Посмотри на Таню!
Ура, меня похвалили. Я взмахиваю шарфом и лечу, лечу! На финале моего сольного выхода я закручиваю кисть руки так, чтобы шарф свернулся сам собой и медленно опускаю его вниз — как будто облако на землю опускаю. Борис Иванович видит эту мою затею, улыбается. Мне кажется, что он ко мне хорошо относится: не ругает за растяжку, поощряет мои балетные фантазии и в этот танец поставил на соло. Мы же понимаем, что для вальса с шарфами самых лучших девочек отобрали.
— Достаточно. Отдыхайте пока. Маскарад — приготовились!
Это тоже средние девочки, они будут танцевать в разных костюмах — Кукла, Петрушка, Луна, но движения одинаковые и резкие какие-то, на полусогнутых коленях. И у всех по-разному получается: у кого-то весело, у кого-то задорно, а у Ленки Майоровой вообще по-уродски. Она первый год всего занимается, но такая дылда, что к младшим её не отправляют. Вот уж у кого данных нет! Ни растяжки, ни фантазии, а Борис Иванович ещё и в танец взял. Рита говорила, что это Ленкина мама его уговорила. Она каждый раз приходит к концу занятий и с Борисом Ивановичем разговаривает об успехах своей доченьки. Смешно! Девчонке тринадцать лет, а она с мамой за ручку ходит! Да я уже во втором классе одна во Дворец ездила! Никто эту Ленку не любит, и танец мне этот не нравится. Лучше мы в буфет сбегаем, пока время есть.
Коридоры во Дворце особенные — такие длинные и широкие, что даже хрустальные люстры не в силах высветить до конца стены и потолки. Мы бежим по ковровой дорожке легко, по-балетному, совсем не топаем, но в этом таинственном сумраке эхом разносятся непривычные звуки: поскрипывает паркет, позвякивают хрустальные подвески… Я представляю, что это царский дворец, а мы какие-нибудь фрейлины, и вечером будет бал, а пока что мы просто здесь живем и можем бегать по всем этажам. Мы и одеты подходяще — в розовые такие платья, то есть не платья, а вроде сарафанов на бретельках и с разрезами на юбке, чтобы не стеснять движений. Борис Иванович, ещё когда нас принимал, сразу предупредил, что никаких трусов-маек, гимнастических купальников не потерпит. Показал нашим мамам картинки и фотографии из балетных школ, объяснял, какие тапочки должны быть. В магазинах ничего такого не купишь, нам всё дома шьют. Мама ворчит, что тапочки быстро рвутся, но я теперь сама их чиню-штопаю…
А вот и лестница: мы бежим быстро-быстро, чтобы юбки взлетали, но руки от перил не отрываем. Это какие-то волшебные перила — широкие, выпуклые и гладко-шоколадные, так и хочется лизнуть. Я представляю, как в длинном платье сбегаю по этой лестнице к парадному входу, как меня знакомят с гостями, и я грациозно приседаю в реверансе…
В буфете очередь, но нас пропускают к прилавку, потому что мы с репетиции. Здесь и спортсменов пропускают, и хористов, и продавщица добрая. Она дает нам бутылку лимонада и четыре стакана. Вообще-то балеринам газировку с сиропом пить нельзя, но мы этот запрет иногда нарушаем, да и сколько этого лимонада получилось — по полстакана!
— В пятницу сводная репетиция будет, на сцене.
— В костюмах?
— Вряд ли. Нам ведь еще даже примерку не делали, а потом еще домой пачки раздадут — подгонять, крахмалить…
— А, может быть, нам и шарфы чуть-чуть подкрахмалить? Чтобы не висели так?
— Тогда ещё хуже будет, будут колом стоять.
— Ой, девочки, мне тётка в Москве пуанты купила, обещала в посылке выслать.
— Борис Иванович не разрешит в них заниматься, нам только на следующий год можно.
— Ну и пусть, я дома, потихонечку буду тренироваться.
— Балерины не тренируются, а репетируют.
— Ладно, не придирайся, побежали скорее назад, там общий выход скоро будут прогонять.
Мы снова бежим по коридорам, подскакивая, приседая, танцуя на ходу. Я стараюсь взлететь, как у меня недавно получилось и чуть-чуть задержаться в воздухе, и не плюхнуться потом, а плавно опуститься…
Прихожу домой, а в прихожей — унты, рюкзаки, ящики громоздятся. Папа приехал! И как всегда, не один. На кухне хохочут, гремят посудой. Пахнет рыбой, значит — строганину едят. Строганина — это мороженая рыба. Её режут тонкими ломтиками и едят сырую, с солью и перцем. Я пробовала — ничего хорошего, похоже на солёный снег.
Протискиваюсь на кухню. Небритый дядька ловко строгает огромную рыбину и скидывает тонкие полоски в голубую салатницу. О, и дядя Валера приехал — лущит в уголочке кедровые шишки! Все бурно радуются моему приходу, предлагают отведать рыбки. Нет уж, я сразу замечаю на полу ведро с мороженой брусникой. Зачерпываю полную чашку, протискиваюсь к раковине. Надо обдать ягоды холодной водой, и тогда каждая брусничка покрывается корочкой льда. Кидаю в рот эти глянцевые шарики, они кисленькие и пощелкивают на языке. Красота!
— Этот студент, — папа кивает в сторону дяди Валеры, — у нас поживёт пару недель,
Дядя Валера совсем не похож на студента. Он старый, у него две дочки и сын. Но он и правда в институте учится и всегда живет у нас, когда приезжает сдавать экзамены.
— А этот артист, — папа показывает на небритого дядьку, — выступать будет в филармонии.
И все хохочут как сумасшедшие. Папа рассказывает, как Олег победил у них на каком-то конкурсе. И теперь за всю экспедицию будет отдуваться на новогоднем концерте.
— Три дня! Три дня отпуска в разгар полевого сезона я тебе даю! Теперь ты просто обязан всех победить.
Я во взрослый разговор не вмешиваюсь. Я бруснику ем. А Наташа не упускает случая покрасоваться и спрашивает ехидненьким таким голосом:
— Вы, наверное, артист разговорного жанра? Басни читаете или стихи патриотические?
Вот всегда она так с парнями разговаривает, как будто все дураки, только она умная. Этот Олег растерялся даже, оправдываться начал:
— Ну почему басни? Я… пою, на гитаре играю и не артист вовсе…
Наташка свою атаку продолжает:
— Так Вы бард? Я, простите, не сразу догадалась. Из-за бороды, наверное, она ещё не отросла как следует. А барды все должны быть густо-бородатыми!
Тут уж Олег её на место поставил.
— Я геофизик. Сейсморазведчик, если Вам это о чём-то говорит. Стихами не балуюсь, но бардовские песни пою. Бороду сбрею, все-таки в филармонии выступать… Ещё вопросы есть?
Наташка губы поджала, не знает, что сказать, и я, чтобы он не обижался, быстренько спросила:
— А Вы не боитесь — в филармонии? Там, наверное, народу будет целая тыща!
— Честно говоря, побаиваюсь, я на таких сценах ещё не выступал.
И так он по-взрослому мне ответил, что я затараторила.
— Это ничего, это не страшно. Вы знаете что — сначала в зал не смотрите, можно поверх голов смотреть, на люстры. Чтобы не сбиться. А когда выступать начнете, можно и в зал. Все-таки певцам легче, им не надо понарошку улыбаться.
Олег засмеялся и сел напротив меня, Наташку он в упор не видел.
— Вот спасибо за совет. А откуда ты эти сценические секреты знаешь?
— Так я же на балерину учусь, мы часто выступаем. Ну не так часто, как народники, по школам не ездим: нам большая сцена нужна.
— А где это у нас на балерин учат?
— В хореографической студии, а после восьмого класса я поеду в балетное училище поступать, в Свердловск. Мама пока что возражает, но я её уговорю.
— Значит, ты танцуешь хорошо?
— Пока не очень, у меня гибкости нет, но я уже хорошо растянулась, получше многих, меня теперь на сольные выходы назначают. Я изо всех сил буду стараться, всё равно выучусь на балерину.
— Достойно уважения…
Он так задумчиво это сказал, а потом вдруг взял мою руку и поцеловал! Я засмущалась, из-за стола вылезла и пошла чашку мыть, а заодно и руку, она же у меня вся красная, в бруснике! Наташка из зависти, наверное, снова за гостя принялась:
— Вы хотите первое место занять? А если не получится, ну проиграете если — бросите это занятие?
— Брошу! Гитару сожгу и уйду голым на мороз! Я пою для себя, для друзей, при чём здесь победа и самодеятельность эта дурацкая?
Папа даже от рыбы оторвался, отодвинул тарелку.
— Вот ещё новое дело — для себя! Если на сцену вышел, значит, уже для людей. Победишь — тоже неплохо, будет наша экспедиция впереди всех.
Я потом этот разговор не раз вспоминала. Олег никакого места не занял и не расстроился ни капельки. Они с Наташей дома вечером пели всякие песни геологические, так здорово, на два голоса, а я думала про балет. Если я хочу на сцене выступать, то обязательно для людей стараться?
Совсем я про них не думала, мне самой покрасоваться хотелось. Но я же буду красиво танцевать, кому от этого плохо? Мне нравится, другим нравится — вот и получается балет. Жалко, что Олег уехал, я бы его обязательно на концерт пригласила…
Занятия в школе ещё не кончились, но нам справки выдали, чтобы мы в день концерта заранее во Дворец пришли. Я и пришла заранее, за два часа, как Борис Иванович велел. В раздевалке толчея, все костюмы надевают, а моей пачки нет на месте. Я же сама её вчера в шкаф повесила! И Лёлькиной нет, и Ритиной… Украли их, что ли? Девочки говорят:
— Они в классе, репетируют с новыми шарфами.
Новые шарфы? Достали все-таки газовые? Я обрадовалась, но что-то такое почувствовала нехорошее. Почему меня не позвали и не сказали ничего? Побежала в класс, навстречу нашему вальсу, который прямо летал в коридоре, и…споткнулась на пороге. Ленка Майорова в моей кремовой пачке топталась в центре класса. Газовый шарф она зажала в кулаке и трясла им, будто муху прогоняла.
— Локти! Колени! Да не тряси ты шарф! Один взмах — жди! Жди, слушай музыку!
Никогда не слышала, чтобы Борис Иванович так кричал. Он стоял у пианино со злым лицом. На меня не смотрел. Я еще ничего не понимала. Почему Ленка в моей пачке? Она ей мала, того и гляди крючки оборвутся. Это же моя пачка! Это моя мама колдовала над ней целую неделю: ушивала, крахмалила, подкрашивала, чтобы получилось кремовое облако. И почему Ленка танцует мою партию? Она же не умеет пируэты делать, здесь же два перекидных прыжка должны быть. Она даже колени не разгибает в простом шаге!
— Время! Время! Сделаем так: Лена выходит в центр, делает круг, раз-два-три, шарф выносишь за себя, наискосок, правую руку вверх, левую вниз. Вверх правую! И уходишь за Риту, а остальное танцует Оля. Ты знаешь Танину партию?
— А я?
Музыка стихла. Лев Маркович перестал играть, Ленка споткнулась от моего крика. Но разве я кричала? Почему они так странно на меня смотрят? Борис Иванович идет ко мне, кладет на плечо руку, подталкивает к выходу. Я не хочу уходить из класса, мне надо здесь всё понять и исправить, но нету сил сопротивляться. Борис Иванович выводит меня в коридор и говорит:
— Я не успел тебя предупредить, извини. Сегодня твою партию будет танцевать Лена.
— Ну почему? Ведь я же… я могу…
— Ты ни в чём не виновата, ты отлично справляешься, просто… давай говорить как взрослые люди. Ленина мама достала нам газовые шарфы, понимаешь? Это же редкая удача. Она попросила, чтобы её взяли в танец. Я ей потом отдельный выход придумаю, простенький, чтобы не позориться. А сегодня один разочек она тебя заменит. Ты же сама видишь — какая из неё балерина. Обещаю, следующий концерт танцуешь ты, и все остальные тоже. Договорились?
Он ещё держит руку на моём плече и даже пытается улыбнуться, а я молчу, потому что не знаю такого грубого слова, которое можно сказать учителю. И только когда он берётся за ручку двери, чтобы там, в классе, репетировать с Ленкой мой танец, я кричу на весь коридор:
— Нееет!
Какая-то тётка выскакивает из соседней двери, выглядывают из раздевалки Снежинки в серебряных кокошниках. Столько народу в коридоре, и все смотрят, нельзя реветь, нельзя, нельзя. Я иду, опустив голову, по бесконечным переходам, а вокруг дети, дети, в парадных формах, в белых гольфах, в карнавальных костюмах… И все они готовятся выступать на сцене…
Не помню, почему я оказалась в этой кладовке, где стояли ящики с лимонадом. Там не было людей, и только тётенька-буфетчица уговаривала меня выпить чаю и ещё что-то говорила. Я уже не плакала, только очень хотелось лечь, и голова ужасно болела. Я не удивилась, когда пришла мама с моим пальто и стала меня одевать, как маленькую. Мы прошли к выходу пустынным нижним холлом; концерт уже начался, из зала доносились аплодисменты.
На улице шел снег — крупный, новогодний, и мне захотелось лечь в такой мягкий сугроб, чтобы спрятаться совсем. Мама взяла меня за руку и сказала бодрым голосом:
— Не расстраивайся. Борис Иванович сказал, что ты хорошо стала танцевать. У вас второго января концерт в клубе аккумуляторного завода, там будешь выступать.
— Нет, мама, я не буду больше выступать. Нигде.
Мама ещё крепче взяла меня за руку. Она стала мне говорить что-то про артистов, и что на сцене соперничество — обычное дело, и, если я хочу стать балериной, к этому надо относиться спокойно, не устраивать истерик из-за ерунды.
Ерунды? Значит, она не знает про шарфы. Рассказать? Мама ёще хуже меня расстроится, у неё давление поднимается от наших неприятностей. Я потом когда-нибудь расскажу, когда голова перестанет болеть. И про балет что-нибудь придумаю. Скажу, что надоело заниматься, решила бросить.
Я оглянулась назад, чтобы попрощаться с Дворцом, куда больше не вернусь. Я хотела посмотреть, как он там без меня сияет, но ничего не увидела — только снежную пелену…