Татьяна Топоркова
Снежный слон и другие истории
Пластилиновые конфеты
Я сидела между окном и диваном — там у меня такой домик, вроде тайника. И лепила конфеты из пластилина.
Очень даже просто: берёшь коричневый пластилин, катаешь из него колбаску, подравниваешь с краёв, приплюскиваешь — и в фантик. Тут главное — фантики хорошо сохранить. Я когда Наташины конфеты нахожу, очень аккуратно их разворачиваю и в стол складываю, в ящик. То есть, конфеты-то я съедаю, а фантики сохраняю. А потом делаю такие обманки и кладу их вместо съеденных конфет. Уже весь коричневый пластилин извела, а Наташа до сих пор обман не обнаружила. Она, наверное, сама не помнит, куда свои конфеты спрятала…
Если бы она их не прятала, ничего бы и не было. Нам конфеты по одной штуке дают. Мама говорит, что на виду такую ценность держать нельзя. Вот и угощают после обеда, иногда за ужином. И все сразу разворачивают и едят. И Лена, и Юра. А Лёнька иногда даже позволяет мне от своей откусить. А Наташа — хитренькая такая! — никогда сразу не съест. Пойдёт, запрячет где-нибудь, чтобы потом при всех фантиками хрустеть и чмокать. И ведь такие места находит! То в старую сахарницу засунет, которая склеенная для красоты в буфете стоит; то в карман маминого плаща, что зимой в шкафу просто так висит. Мне не больше половины удаётся разыскать, а я в семье самая находчивая. Меня папа искайкой зовёт, я все шапки-варежки каким-то нюхом чую.
Вот недавно у Лёньки дневник пропал, все искали, а мне почему-то понадобилось под ванной посмотреть, ну прямо потянуло туда. И точно — лежит дневник, мокрый весь. Но двойки с колами и записи всякие не совсем размылись — остался Лёнька без конфет на целый месяц, и мне тоже не повезло.
Лёнька меня дурой обозвал. Он, оказывается, сам дневник под ванну засунул… Ну и пусть он больше со мной не делится, я недавно главный Наташин тайник нашла, там лежали две «Белочки», один «Мишка на севере» и любимая моя конфетка «Ну-ка, отними!» Она их спрятала в пианине! Там снизу, где педали, крышка отодвигается — можно целый торт спрятать, не то что пяток конфет.
Конфеты я, конечно, съела. Я всегда так делаю, и мне нисколечко не стыдно. Почему? Ну вот не знаю. Я не какая-нибудь воровайка и не бессовестная. Не беру чужого, и вру нечасто. А тут просто назло: даже если не хочу сладкого — всё равно съем. Когда Наташа обнаруживает пропажу, она сразу бежит ко мне:
— Бессовестная! Обжора! Налётчица!
А я и не отпираюсь. Да, съела. Ещё найду — снова съем. А ты не прячь, не дразни младшую сестру. А, может, они просто потерялись? Откуда мне знать, что ты спрятала? Мне и в голову такая глупость прийти не может…
Наташа крепко стукает меня по спине — подумаешь, наказание! Маме она не жалуется: пару раз пыталась наябедничать, но как-то не получилось воспитания. Мама спрашивает меня:
— Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Зачем ты прячешь?
— А пусть она не ест!
Мама рукой махнула — сами разбирайтесь. Мне кажется, что она на моей стороне. Ну, не на моей, а на ничьей, но ко мне немножко ближе. Я как будто наказываю Наташку — очень уж противное дело она придумала.
— Ага, вот ты где!
Лена заглядывает в мой угол, сквозь очки щурится на горку фантиков.
— Опять! Отлупит тебя Наташка. Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Ну, а если не будет прятать? Вот выложит на стол и уйдёт. Что ты будешь делать?
— На какой стол?
— Ты не увиливай! Какая разница — на обеденный или на письменный стол?
— С письменного стола заберу и съем, а вот с обеденного… не знаю… Я ем только спрятанные конфеты…
— Тогда и с письменного — нельзя, они же — неспрятанные, на виду лежат.
— Ага, на виду. Она их в пианине прячет.
— В пианино!
— Ну в пианино. А ещё в ящике трюмо, где у неё вазелинчики лежат. Я туда четыре обманки слепила, она до сих пор не обнаружила. Сейчас в пианину налеплю…
— В пианино! А тебе её совсем не жалко? Ей хочется съесть конфетку, а там пластилин…
— Хочется — ешь, а она прячет!
— Да ну тебя, заладила одно и то же.
Лена ушла. Я знаю, она не наябедничает, она со мной больше дружит, чем с Наташей. Я обманки долепила, положила в пианино, а из оставшегося пластилина сделала вазу с фруктами. Хотела ещё торт слепить, но мама велела спать ложиться.
Мы с сёстрами спим в детской комнате. Наташа на кровати, Лена на диванчике, а я на раскладном кресле. Когда его купили, все хотели на нём спать, но я выревела. А потом оказалось, что его надо каждый вечер раскладывать, а утром собирать, и подушку с одеялом в диван запихивать… Лучше бы я на диване спала. Но Лена теперь меняться не хочет, она перед сном читает, у них с Наташей маленькие настольные лампочки есть специально для чтения. Я тоже просила, а мама сказала, что лампу некуда ставить, раз я посреди комнаты сплю. И что большой охоты к чтению у меня не наблюдается. Младших всегда обижают.
Разложила я своё кресло, застелила. Старшие в гостиной телевизор смотрят, а я — спать. Да ещё мама подгоняет. Я как пай-девочка умылась, зубы почистила, надела пижаму… Хотела «Мурзилку» посмотреть, но мама не разрешила и свет выключила. Обидно. Они там смеются, кедровые орешки щёлкают, а я лежи тут в темноте.
Вдруг дверь скрипнула. В полоске света из коридора я увидела Наташу. Она на цыпочках прошла к трюмо, выдвинула ящик… Я одеяло на голову натянула, но всё-таки услышала, как фантик зашелестел. А потом сразу — бум! бум! Наташа меня колотить начала прямо по одеялу. Я лежу, молчу, притворяюсь, что сплю, да мне и не больно ни капельки. Но и смеяться не хочется. Я думала, когда она пластилина отведает, будет очень смешно, думала — обхохочемся. Если бы она сказала что-нибудь или крикнула, или свет включила — тогда другое дело. А то стукнула молча, и темно кругом.
И маме жаловаться не побежала. Наташа в темноте прошла к своей кровати, пошуршала одеждой и легла. Я почему-то очень хотела, чтобы сестра заснула, лежать вот так в темноте было невмоготу. Или пусть бы она ругалась на меня, обозвала бы как-нибудь, я бы тоже что-нибудь сказала. Но она просто тихо лежала, а потом заплакала. И я испугалась. Не потому что мама услышит — Наташа совсем тихонько плакала — а потому что не знала, как себя вести. Надо же что-то сказать, сделать что-то. А что я скажу? Спрошу, почему она плачет? Как будто я не знаю — почему.
Мне показалось, что целая ночь прошла, пока сестра уснула. Уже и Лена пришла, включила свою лампочку, зашелестела страницами, а я всё лежала под одеялом и думала. Может, Наташа конфеты прячет по привычке? Она три года в санатории лечилась, там в палате много детей было, вот она и прятала. Мама говорила, что её заново учили ходить, потому что спина больная.
Я представила, как Наташа лежит вечером в гипсовой кроватке, совсем одна, потому что без мамы. И дети в палате больные, хмурые, никто не смеётся. И сердитая нянька выключает свет, а Наташа в темноте достает из-под матраса конфету и разворачивает её тихо-тихо. Если бы она их не прятала, а держала бы, скажем, на тумбочке, то ходячие дети запросто бы их отбирали. Она ведь не ходила и не вставала, ей даже сидеть не разрешали целый год. А я-то ещё завидовала ей, что она на физкультуру не ходит, и полы её мыть не заставляют, и от дежурств в классе у неё освобождение. Я вспомнила, как передразнивала Наташину походку, когда она надевала тяжелый кожаный корсет, и мне под одеялом стало жарко-жарко. И я сбросила это одеяло и сказала громким шёпотом:
— Лена, ты можешь мне завтра свои конфеты отдать? Которые после обеда? И после ужина? Я потом тебе отдам. Мне надо обманки поменять в пианине. Ты не думай, я свои тоже положу, только мне надо четыре, чтобы сразу положить, чтобы Наташа не заметила, а то вдруг она завтра туда полезет…
И Лена не удивилась. Она пообещала мне отдать свои конфеты и даже не поправила меня насчет пианино.
Татьяна Топоркова
Снежный слон и другие истории
Пластилиновые конфеты
Я сидела между окном и диваном — там у меня такой домик, вроде тайника. И лепила конфеты из пластилина.
Очень даже просто: берёшь коричневый пластилин, катаешь из него колбаску, подравниваешь с краёв, приплюскиваешь — и в фантик. Тут главное — фантики хорошо сохранить. Я когда Наташины конфеты нахожу, очень аккуратно их разворачиваю и в стол складываю, в ящик. То есть, конфеты-то я съедаю, а фантики сохраняю. А потом делаю такие обманки и кладу их вместо съеденных конфет. Уже весь коричневый пластилин извела, а Наташа до сих пор обман не обнаружила. Она, наверное, сама не помнит, куда свои конфеты спрятала…
Если бы она их не прятала, ничего бы и не было. Нам конфеты по одной штуке дают. Мама говорит, что на виду такую ценность держать нельзя. Вот и угощают после обеда, иногда за ужином. И все сразу разворачивают и едят. И Лена, и Юра. А Лёнька иногда даже позволяет мне от своей откусить. А Наташа — хитренькая такая! — никогда сразу не съест. Пойдёт, запрячет где-нибудь, чтобы потом при всех фантиками хрустеть и чмокать. И ведь такие места находит! То в старую сахарницу засунет, которая склеенная для красоты в буфете стоит; то в карман маминого плаща, что зимой в шкафу просто так висит. Мне не больше половины удаётся разыскать, а я в семье самая находчивая. Меня папа искайкой зовёт, я все шапки-варежки каким-то нюхом чую.
Вот недавно у Лёньки дневник пропал, все искали, а мне почему-то понадобилось под ванной посмотреть, ну прямо потянуло туда. И точно — лежит дневник, мокрый весь. Но двойки с колами и записи всякие не совсем размылись — остался Лёнька без конфет на целый месяц, и мне тоже не повезло.
Лёнька меня дурой обозвал. Он, оказывается, сам дневник под ванну засунул… Ну и пусть он больше со мной не делится, я недавно главный Наташин тайник нашла, там лежали две «Белочки», один «Мишка на севере» и любимая моя конфетка «Ну-ка, отними!» Она их спрятала в пианине! Там снизу, где педали, крышка отодвигается — можно целый торт спрятать, не то что пяток конфет.
Конфеты я, конечно, съела. Я всегда так делаю, и мне нисколечко не стыдно. Почему? Ну вот не знаю. Я не какая-нибудь воровайка и не бессовестная. Не беру чужого, и вру нечасто. А тут просто назло: даже если не хочу сладкого — всё равно съем. Когда Наташа обнаруживает пропажу, она сразу бежит ко мне:
— Бессовестная! Обжора! Налётчица!
А я и не отпираюсь. Да, съела. Ещё найду — снова съем. А ты не прячь, не дразни младшую сестру. А, может, они просто потерялись? Откуда мне знать, что ты спрятала? Мне и в голову такая глупость прийти не может…
Наташа крепко стукает меня по спине — подумаешь, наказание! Маме она не жалуется: пару раз пыталась наябедничать, но как-то не получилось воспитания. Мама спрашивает меня:
— Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Зачем ты прячешь?
— А пусть она не ест!
Мама рукой махнула — сами разбирайтесь. Мне кажется, что она на моей стороне. Ну, не на моей, а на ничьей, но ко мне немножко ближе. Я как будто наказываю Наташку — очень уж противное дело она придумала.
— Ага, вот ты где!
Лена заглядывает в мой угол, сквозь очки щурится на горку фантиков.
— Опять! Отлупит тебя Наташка. Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Ну, а если не будет прятать? Вот выложит на стол и уйдёт. Что ты будешь делать?
— На какой стол?
— Ты не увиливай! Какая разница — на обеденный или на письменный стол?
— С письменного стола заберу и съем, а вот с обеденного… не знаю… Я ем только спрятанные конфеты…
— Тогда и с письменного — нельзя, они же — неспрятанные, на виду лежат.
— Ага, на виду. Она их в пианине прячет.
— В пианино!
— Ну в пианино. А ещё в ящике трюмо, где у неё вазелинчики лежат. Я туда четыре обманки слепила, она до сих пор не обнаружила. Сейчас в пианину налеплю…
— В пианино! А тебе её совсем не жалко? Ей хочется съесть конфетку, а там пластилин…
— Хочется — ешь, а она прячет!
— Да ну тебя, заладила одно и то же.
Лена ушла. Я знаю, она не наябедничает, она со мной больше дружит, чем с Наташей. Я обманки долепила, положила в пианино, а из оставшегося пластилина сделала вазу с фруктами. Хотела ещё торт слепить, но мама велела спать ложиться.
Мы с сёстрами спим в детской комнате. Наташа на кровати, Лена на диванчике, а я на раскладном кресле. Когда его купили, все хотели на нём спать, но я выревела. А потом оказалось, что его надо каждый вечер раскладывать, а утром собирать, и подушку с одеялом в диван запихивать… Лучше бы я на диване спала. Но Лена теперь меняться не хочет, она перед сном читает, у них с Наташей маленькие настольные лампочки есть специально для чтения. Я тоже просила, а мама сказала, что лампу некуда ставить, раз я посреди комнаты сплю. И что большой охоты к чтению у меня не наблюдается. Младших всегда обижают.
Разложила я своё кресло, застелила. Старшие в гостиной телевизор смотрят, а я — спать. Да ещё мама подгоняет. Я как пай-девочка умылась, зубы почистила, надела пижаму… Хотела «Мурзилку» посмотреть, но мама не разрешила и свет выключила. Обидно. Они там смеются, кедровые орешки щёлкают, а я лежи тут в темноте.
Вдруг дверь скрипнула. В полоске света из коридора я увидела Наташу. Она на цыпочках прошла к трюмо, выдвинула ящик… Я одеяло на голову натянула, но всё-таки услышала, как фантик зашелестел. А потом сразу — бум! бум! Наташа меня колотить начала прямо по одеялу. Я лежу, молчу, притворяюсь, что сплю, да мне и не больно ни капельки. Но и смеяться не хочется. Я думала, когда она пластилина отведает, будет очень смешно, думала — обхохочемся. Если бы она сказала что-нибудь или крикнула, или свет включила — тогда другое дело. А то стукнула молча, и темно кругом.
И маме жаловаться не побежала. Наташа в темноте прошла к своей кровати, пошуршала одеждой и легла. Я почему-то очень хотела, чтобы сестра заснула, лежать вот так в темноте было невмоготу. Или пусть бы она ругалась на меня, обозвала бы как-нибудь, я бы тоже что-нибудь сказала. Но она просто тихо лежала, а потом заплакала. И я испугалась. Не потому что мама услышит — Наташа совсем тихонько плакала — а потому что не знала, как себя вести. Надо же что-то сказать, сделать что-то. А что я скажу? Спрошу, почему она плачет? Как будто я не знаю — почему.
Мне показалось, что целая ночь прошла, пока сестра уснула. Уже и Лена пришла, включила свою лампочку, зашелестела страницами, а я всё лежала под одеялом и думала. Может, Наташа конфеты прячет по привычке? Она три года в санатории лечилась, там в палате много детей было, вот она и прятала. Мама говорила, что её заново учили ходить, потому что спина больная.
Я представила, как Наташа лежит вечером в гипсовой кроватке, совсем одна, потому что без мамы. И дети в палате больные, хмурые, никто не смеётся. И сердитая нянька выключает свет, а Наташа в темноте достает из-под матраса конфету и разворачивает её тихо-тихо. Если бы она их не прятала, а держала бы, скажем, на тумбочке, то ходячие дети запросто бы их отбирали. Она ведь не ходила и не вставала, ей даже сидеть не разрешали целый год. А я-то ещё завидовала ей, что она на физкультуру не ходит, и полы её мыть не заставляют, и от дежурств в классе у неё освобождение. Я вспомнила, как передразнивала Наташину походку, когда она надевала тяжелый кожаный корсет, и мне под одеялом стало жарко-жарко. И я сбросила это одеяло и сказала громким шёпотом:
— Лена, ты можешь мне завтра свои конфеты отдать? Которые после обеда? И после ужина? Я потом тебе отдам. Мне надо обманки поменять в пианине. Ты не думай, я свои тоже положу, только мне надо четыре, чтобы сразу положить, чтобы Наташа не заметила, а то вдруг она завтра туда полезет…
И Лена не удивилась. Она пообещала мне отдать свои конфеты и даже не поправила меня насчет пианино.