Первый парень на деревне
Л. К. Иванов
ДО СТА ЛЕТ БЕЗ СТАРОСТИ
В квартире у Якова Павловича Вакуленко чисто и аккуратно. На стене над металлической кроватью с панцирной сеткой фотопортрет, на другой стене на увеличенной фотографии, сделанной лет сорок назад, хозяин с женой. Над диваном – репродукция картины Шишкина. В углу – цветной телевизор. В шкафу за стеклами вместо книг – красивый недорогой чайный сервиз. На полу комнаты – протертая до дыр дорожка. Вот и все нажитое за сто лет богатство.
Сам хозяин сидит на диване в чистой теплой трикотажной рубашке, спортивных брюках, на ногах валенки. Широкая густая борода аккуратно расчесана.
– Нет, чую, старость уже подкрадывается. Задница вот тяжелой становится, от дивана иногда трудно отрывать, – со смехом говорит Яков Павлович. Встает без особого, впрочем, труда и идет на кухню. Я еще раз осматриваюсь и с трудом верю, что порядок в квартире поддерживает сам хозяин, без посторонней женской помощи.
– И давно вы один?
– Да уж двадцать лет! Предлагали мне женщины помогать по хозяйству, а я и сам не хуже их справляюсь. После них только неразбериха одна.
– А не трудно все самому? Ведь не молодой уже.
– О, брат ты мой! Я ведь каждое утро зарядку делаю. Потом вот разотрусь весь, все тело. У меня специально и мочалки такие жесткие навязаны. Разотрусь, аж горит все, потом – под холодный душ. А потом опять жестким полотенцем весь обтираюсь. Да-а, вот так. А ты сам-то зарядку делаешь, под холодный душ становишься?
Посрамленный, я должен был признаться, что зарядку делал только в армии, а вот холодной водой лишь обтираюсь, не отваживаясь залезать под холодную струю.
– Не-ет! Надо под холодный душ. Это лучше всяких лекарств. Я ведь гриппа вообще не знаю. А лекарств никогда не пей. Отрава это, химия. Одно место вылечишь, другому вред нанесешь. Все от природы брать надо.
– А кто вам еду готовит?
– Да сам и готовлю, кто же еще! Борща наварю на неделю, потом только разогреваю на обед. А по утрам я чай пью, хлеб с маслом, со сметанкой, с вареньем. В полдник опять же чай. На обед обязательно – мясное. Тот же борщ. Мясо ем только вареное. На ужин вечером – молоко с хлебом. Главное – никогда не переедай. Надо немножко голодным оставаться, это полезно. А то нажрутся, дышать не могут, какого тут здоровья хватит?!
– А вы что, так никогда в жизни и не болели?
– Как же? Было. До войны врач бруцеллез признал. А я к бабке одной пошел. Она и присоветовала мне в баньке хорошенько пропариться. Я и давай прогреваться! Да как у меня гнойники по всему телу пошли! А через них вся и хворь из организма вышла. Выздоровел, строевым признали, потому на фронт-то и взяли на пятом десятке.
Я, видно, с детства такой закаленный получился. Я ведь семи лет сиротой остался. Тятенька, царствие ему небесное, на пятьдесят втором году помер, а через два месяца и мамонька отошла на пятидесятом. В деревне мы жили. А у сироты, известное дело, жизнь какая в те поры была. Кто что даст, в том и ходишь, а то и босиком. А я уважительный рос. Кто что попросит сделать, я и делаю. В школу начал ходить, а тут сноха родила, пришлось мне нянькой стать. Сама же сноха буквам меня научила. Тем до армии и жил. Это уж потом в армии выучили, тогда ведь в армии-то и школа была, и политзанятия. Грамотными нас делали, а я много лет прослужил. И на Дальнем Востоке, и в Монголии. К армии у народа уважение было, гордились. Солдат придет, вся пацанва следом бегает. А воевал в Отечественную в Прибалтике. В восьмидесяти километрах от Риги меня снайпер подловил, ранил.
– Остался теперь один, как рак на мели, – вздыхает Яков Павлович. Хотя в Тюмени же живут его семидесятилетняя дочь, внучка и внук. Но дочери в этом возрасте уже тоже непросто на другой конец города добираться, у внучки своя семья и свои заботы, у внука в двадцать лет тоже интересы другие. А каждый их визит для старика праздник.
– Мне ведь ничего не надо. Пенсии хватает, делаю я все сам. Доброе слово всего дороже. По молодости-то мы не всегда это понимаем. Внученька вот приедет, обнимет, поцелует, что мне еще надо! Посидели, поговорили, и ладно. Я ведь нравоучениев не читаю. Вы, молодые, никого теперь слушать не хотите.
Зовут меня к себе жить. Внук у меня в Свердловске, академик. Тот постоянно зовет, а я говорю: «Нет, пока могу сам, никому мешать не стану. Тебе, может, я и люб, а вдруг жене твоей не понравится, у вас из-за меня раздоры начнутся. Зачем это надо?»
Яков Павлович тяжело вздохнул. Помолчали. Я не мешал его воспоминаниям. Потом еще раз тяжело вздохнув «ох-хо-хой!», мой собеседник продолжал:
– На свадьбе у племянника моего мы с моей Наденькой-то познакомились. Так вот сразу ее заприметил, по душе пришлась. Потом вскоре поженились. Так смолоду характерами и сошлись, всю жизнь не ругивались крепко. Помаленьку, по мелочи, конечно, бывало, а серьезной ссоры – не-е-ет, не было. Четверых детей нажили, троих вот уже сам пережил. Жалко! Сыну ведь всего пятьдесят семь было, год назад умер. Баба его с толку сбила. Пить начал сильно, через то и жизни лишился.
– Яков Павлович, а вы-то водочкой баловались?
– А я и сейчас пью! Да-а... Каждый день. Наливаю себе десять граммов, водичкой разбавлю и выпиваю. Это как лекарство. А если пятнадцать граммов налью, так пьяны-ы-ый! – Он весело рассмеялся. – И курить никогда не курил. Один раз только с женщинами в компании как-то попробовал, искашлялся весь, аж до слез. Больше никогда и не пытался. Я ведь и шустрый был. Песен попеть, потанцевать, сплясать, поговорить, на все был мастер, меня девки-то и любили. На гармошке вот только не выучился. Вообще раньше веселья больше было. На все праздники вечера проводили, песни пели, танцевали. А теперь что, за стол сядут, стопку за стопкой наливают, вот и все веселье. Не умеете вы теперь жизни радоваться. Все злые, ругаются.
Мы ведь даже на фронте, было, пули вокруг свистят, мины рвутся, а мы – пехота, известное дело, первые в атаку. Бежим или ползем, лица у всех аж зеленые, а все одно со смехом, с шутками да прибаутками. Тем и выжили. Я вообще счастливый был. Один раз в окопе граната рядом упала, откатилась и разорвалась. А представь, что бы от меня осталось, если бы сразу сработала. Господь Бог меня спасает.
– В Бога верите?
– А как же! У меня вон в шкафу и иконки есть. А за стол я не сяду, пока не перекрещусь. Не зря говорят, что Господь не допустит – свинья не съест. Дважды меня Бог спасал. И брат мой мамоньку попросил иконку ему зашить в одежду, когда на фронт пошел. Шинель вся прострелена, а самому ни царапинки. А потом в бане фронтовой его и накрыло, когда иконки на теле не было. Вот как тут не верить?! И венчались мы с Наденькой как положено, и потому прожили счастливо. А ты сам-то крещеный? Нет? Надо окреститься обязательно. И детей тоже окрести. Господь помогать будет крещеным.
Мы опять помолчали, после очередного «Ох-хо-хой!» Яков Павлович продолжал:
– Я вот жизнь, считаю, счастливо прожил. И в армии много служил, и на руководящей работе потом был, а главное, чтобы к людям уважение имелось. Человеком надо быть всегда! Нам ведь всего досталось. И в гражданскую нас, неграмотных, куда ткнут, туда и идем, а на чьей стороне правда, и не знаем. Это уж потом грамотешке подучился. Я ведь потом и техникум закончил. А самая главная школа – жизнь. Я ведь как себя сызмальства помню, все чем-то занят был, все работал. К ста годам-то всякой работы хватило. Всего досталось...
Смотришь вон телевизор, мордобой сплошной показывают, насилие. Парень с девкой познакомится, сразу в кровать тащит. Да куда это гоже! И мы молодыми были, и воевали, но такого не было.
А культура какая теперь?! Песни, так ведь слушать невозможно. Вот раньше как запоют на два-три голоса, так заслушаешься. А теперь и слов-то не понять, о чем поет, зачем на сцене кривляется. И все загранитчина эта, как будто у нас своих, русских, песен нет хороших. Забыли все...
А воровство возьми. Да у нас в Сибири даже в городах дома не запирали, если куда уходят. А теперь и в деревнях все на запорах, а в городе вообще страх посмотреть. Дома все в решетках, двери железные. Разве это дело, так жить, всего бояться?
– А вы сами-то ничего не боитесь?
– Да как, каждого места и боишься. На улицу идешь, шапку новую страшно надевать – вдруг снимут. Я сам-то никому не нужен. Квартира моя нужна. Ко мне ведь всякие люди ходят. Тут как-то двое корреспондентами назвались. Один все выспрашивал, а другой будто фотографирует, а сам все по сторонам разглядывает. Говорю, дочка, мол, с минуты на минуту должна прийти, так их как ветром сдуло, чуть дверь не вышибли, так заторопились.
А смерти я не боюсь. Боюсь только, чтобы на улице не упасть, а то все будут мимо ходить и думать, что напился старик до беспамятства.
Пока сам все могу, хорошо. А то ведь мы, старые, никому не нужны. У нас вон в соседнем подъезде женщина была. Паралич разбил. Пять дочек, а ни одной не нужна стала. Одна к другой перепихивали, пока не померла. Тяжело так-то обузой другим быть. Тихонечко бы так заснуть и не проснуться.
Суровая статистика констатирует: человеческий век становится все короче – продолжительность жизни россиян неуклонно уменьшается. Стойкие к природным и общественным катаклизмам женщины живут примерно лет на десять дольше представителей сильного пола. Средняя продолжительность жизни в России сегодня – около 65 лет. Однако, к счастью, и в этой довольно унылой картине есть свои светлые пятна. Это люди, постоянно работающие над собственным здоровьем, не позволяющие себе киснуть и распускаться, – словом, те, кто дает себе ежедневный труд жить долго, жить полноценно. По данным Управления демографии Госкомстата РФ, в России не перевелись еще долгожители. Так, граждан от 95 до 99 лет у нас около 29 тысяч. Но есть и еще одна возрастная группа – 100 лет и старше: их в стране 7 тысяч 248 человек.
Оглянитесь – вдруг они рядом? Присмотритесь – у них есть чему поучиться...
Л. К. Иванов
ДО СТА ЛЕТ БЕЗ СТАРОСТИ
В квартире у Якова Павловича Вакуленко чисто и аккуратно. На стене над металлической кроватью с панцирной сеткой фотопортрет, на другой стене на увеличенной фотографии, сделанной лет сорок назад, хозяин с женой. Над диваном – репродукция картины Шишкина. В углу – цветной телевизор. В шкафу за стеклами вместо книг – красивый недорогой чайный сервиз. На полу комнаты – протертая до дыр дорожка. Вот и все нажитое за сто лет богатство.
Сам хозяин сидит на диване в чистой теплой трикотажной рубашке, спортивных брюках, на ногах валенки. Широкая густая борода аккуратно расчесана.
– Нет, чую, старость уже подкрадывается. Задница вот тяжелой становится, от дивана иногда трудно отрывать, – со смехом говорит Яков Павлович. Встает без особого, впрочем, труда и идет на кухню. Я еще раз осматриваюсь и с трудом верю, что порядок в квартире поддерживает сам хозяин, без посторонней женской помощи.
– И давно вы один?
– Да уж двадцать лет! Предлагали мне женщины помогать по хозяйству, а я и сам не хуже их справляюсь. После них только неразбериха одна.
– А не трудно все самому? Ведь не молодой уже.
– О, брат ты мой! Я ведь каждое утро зарядку делаю. Потом вот разотрусь весь, все тело. У меня специально и мочалки такие жесткие навязаны. Разотрусь, аж горит все, потом – под холодный душ. А потом опять жестким полотенцем весь обтираюсь. Да-а, вот так. А ты сам-то зарядку делаешь, под холодный душ становишься?
Посрамленный, я должен был признаться, что зарядку делал только в армии, а вот холодной водой лишь обтираюсь, не отваживаясь залезать под холодную струю.
– Не-ет! Надо под холодный душ. Это лучше всяких лекарств. Я ведь гриппа вообще не знаю. А лекарств никогда не пей. Отрава это, химия. Одно место вылечишь, другому вред нанесешь. Все от природы брать надо.
– А кто вам еду готовит?
– Да сам и готовлю, кто же еще! Борща наварю на неделю, потом только разогреваю на обед. А по утрам я чай пью, хлеб с маслом, со сметанкой, с вареньем. В полдник опять же чай. На обед обязательно – мясное. Тот же борщ. Мясо ем только вареное. На ужин вечером – молоко с хлебом. Главное – никогда не переедай. Надо немножко голодным оставаться, это полезно. А то нажрутся, дышать не могут, какого тут здоровья хватит?!
– А вы что, так никогда в жизни и не болели?
– Как же? Было. До войны врач бруцеллез признал. А я к бабке одной пошел. Она и присоветовала мне в баньке хорошенько пропариться. Я и давай прогреваться! Да как у меня гнойники по всему телу пошли! А через них вся и хворь из организма вышла. Выздоровел, строевым признали, потому на фронт-то и взяли на пятом десятке.
Я, видно, с детства такой закаленный получился. Я ведь семи лет сиротой остался. Тятенька, царствие ему небесное, на пятьдесят втором году помер, а через два месяца и мамонька отошла на пятидесятом. В деревне мы жили. А у сироты, известное дело, жизнь какая в те поры была. Кто что даст, в том и ходишь, а то и босиком. А я уважительный рос. Кто что попросит сделать, я и делаю. В школу начал ходить, а тут сноха родила, пришлось мне нянькой стать. Сама же сноха буквам меня научила. Тем до армии и жил. Это уж потом в армии выучили, тогда ведь в армии-то и школа была, и политзанятия. Грамотными нас делали, а я много лет прослужил. И на Дальнем Востоке, и в Монголии. К армии у народа уважение было, гордились. Солдат придет, вся пацанва следом бегает. А воевал в Отечественную в Прибалтике. В восьмидесяти километрах от Риги меня снайпер подловил, ранил.
– Остался теперь один, как рак на мели, – вздыхает Яков Павлович. Хотя в Тюмени же живут его семидесятилетняя дочь, внучка и внук. Но дочери в этом возрасте уже тоже непросто на другой конец города добираться, у внучки своя семья и свои заботы, у внука в двадцать лет тоже интересы другие. А каждый их визит для старика праздник.
– Мне ведь ничего не надо. Пенсии хватает, делаю я все сам. Доброе слово всего дороже. По молодости-то мы не всегда это понимаем. Внученька вот приедет, обнимет, поцелует, что мне еще надо! Посидели, поговорили, и ладно. Я ведь нравоучениев не читаю. Вы, молодые, никого теперь слушать не хотите.
Зовут меня к себе жить. Внук у меня в Свердловске, академик. Тот постоянно зовет, а я говорю: «Нет, пока могу сам, никому мешать не стану. Тебе, может, я и люб, а вдруг жене твоей не понравится, у вас из-за меня раздоры начнутся. Зачем это надо?»
Яков Павлович тяжело вздохнул. Помолчали. Я не мешал его воспоминаниям. Потом еще раз тяжело вздохнув «ох-хо-хой!», мой собеседник продолжал:
– На свадьбе у племянника моего мы с моей Наденькой-то познакомились. Так вот сразу ее заприметил, по душе пришлась. Потом вскоре поженились. Так смолоду характерами и сошлись, всю жизнь не ругивались крепко. Помаленьку, по мелочи, конечно, бывало, а серьезной ссоры – не-е-ет, не было. Четверых детей нажили, троих вот уже сам пережил. Жалко! Сыну ведь всего пятьдесят семь было, год назад умер. Баба его с толку сбила. Пить начал сильно, через то и жизни лишился.
– Яков Павлович, а вы-то водочкой баловались?
– А я и сейчас пью! Да-а... Каждый день. Наливаю себе десять граммов, водичкой разбавлю и выпиваю. Это как лекарство. А если пятнадцать граммов налью, так пьяны-ы-ый! – Он весело рассмеялся. – И курить никогда не курил. Один раз только с женщинами в компании как-то попробовал, искашлялся весь, аж до слез. Больше никогда и не пытался. Я ведь и шустрый был. Песен попеть, потанцевать, сплясать, поговорить, на все был мастер, меня девки-то и любили. На гармошке вот только не выучился. Вообще раньше веселья больше было. На все праздники вечера проводили, песни пели, танцевали. А теперь что, за стол сядут, стопку за стопкой наливают, вот и все веселье. Не умеете вы теперь жизни радоваться. Все злые, ругаются.
Мы ведь даже на фронте, было, пули вокруг свистят, мины рвутся, а мы – пехота, известное дело, первые в атаку. Бежим или ползем, лица у всех аж зеленые, а все одно со смехом, с шутками да прибаутками. Тем и выжили. Я вообще счастливый был. Один раз в окопе граната рядом упала, откатилась и разорвалась. А представь, что бы от меня осталось, если бы сразу сработала. Господь Бог меня спасает.
– В Бога верите?
– А как же! У меня вон в шкафу и иконки есть. А за стол я не сяду, пока не перекрещусь. Не зря говорят, что Господь не допустит – свинья не съест. Дважды меня Бог спасал. И брат мой мамоньку попросил иконку ему зашить в одежду, когда на фронт пошел. Шинель вся прострелена, а самому ни царапинки. А потом в бане фронтовой его и накрыло, когда иконки на теле не было. Вот как тут не верить?! И венчались мы с Наденькой как положено, и потому прожили счастливо. А ты сам-то крещеный? Нет? Надо окреститься обязательно. И детей тоже окрести. Господь помогать будет крещеным.
Мы опять помолчали, после очередного «Ох-хо-хой!» Яков Павлович продолжал:
– Я вот жизнь, считаю, счастливо прожил. И в армии много служил, и на руководящей работе потом был, а главное, чтобы к людям уважение имелось. Человеком надо быть всегда! Нам ведь всего досталось. И в гражданскую нас, неграмотных, куда ткнут, туда и идем, а на чьей стороне правда, и не знаем. Это уж потом грамотешке подучился. Я ведь потом и техникум закончил. А самая главная школа – жизнь. Я ведь как себя сызмальства помню, все чем-то занят был, все работал. К ста годам-то всякой работы хватило. Всего досталось...
Смотришь вон телевизор, мордобой сплошной показывают, насилие. Парень с девкой познакомится, сразу в кровать тащит. Да куда это гоже! И мы молодыми были, и воевали, но такого не было.
А культура какая теперь?! Песни, так ведь слушать невозможно. Вот раньше как запоют на два-три голоса, так заслушаешься. А теперь и слов-то не понять, о чем поет, зачем на сцене кривляется. И все загранитчина эта, как будто у нас своих, русских, песен нет хороших. Забыли все...
А воровство возьми. Да у нас в Сибири даже в городах дома не запирали, если куда уходят. А теперь и в деревнях все на запорах, а в городе вообще страх посмотреть. Дома все в решетках, двери железные. Разве это дело, так жить, всего бояться?
– А вы сами-то ничего не боитесь?
– Да как, каждого места и боишься. На улицу идешь, шапку новую страшно надевать – вдруг снимут. Я сам-то никому не нужен. Квартира моя нужна. Ко мне ведь всякие люди ходят. Тут как-то двое корреспондентами назвались. Один все выспрашивал, а другой будто фотографирует, а сам все по сторонам разглядывает. Говорю, дочка, мол, с минуты на минуту должна прийти, так их как ветром сдуло, чуть дверь не вышибли, так заторопились.
А смерти я не боюсь. Боюсь только, чтобы на улице не упасть, а то все будут мимо ходить и думать, что напился старик до беспамятства.
Пока сам все могу, хорошо. А то ведь мы, старые, никому не нужны. У нас вон в соседнем подъезде женщина была. Паралич разбил. Пять дочек, а ни одной не нужна стала. Одна к другой перепихивали, пока не померла. Тяжело так-то обузой другим быть. Тихонечко бы так заснуть и не проснуться.
Суровая статистика констатирует: человеческий век становится все короче – продолжительность жизни россиян неуклонно уменьшается. Стойкие к природным и общественным катаклизмам женщины живут примерно лет на десять дольше представителей сильного пола. Средняя продолжительность жизни в России сегодня – около 65 лет. Однако, к счастью, и в этой довольно унылой картине есть свои светлые пятна. Это люди, постоянно работающие над собственным здоровьем, не позволяющие себе киснуть и распускаться, – словом, те, кто дает себе ежедневный труд жить долго, жить полноценно. По данным Управления демографии Госкомстата РФ, в России не перевелись еще долгожители. Так, граждан от 95 до 99 лет у нас около 29 тысяч. Но есть и еще одна возрастная группа – 100 лет и старше: их в стране 7 тысяч 248 человек.
Оглянитесь – вдруг они рядом? Присмотритесь – у них есть чему поучиться...