«Одинокая женщина на пустынном пляже» ― сборник реалистической прозы Дмитрия Сергеева, в который вошли рассказы, написанные в последние три десятилетия и почти все опубликованные в различных периодических изданиях.


Д. А. Сергеев


Одинокая женщина
на пустынном пляже


УДК 82-3
БКК 84
С32

Сергеев Д. А.
С32 Одинокая женщина на пустынном пляже. ― Тюмень: АО «Тюменский дом печати», 2019. ― 256 с.

ISBN 978-5-87591-294-8
АО «Тюменский дом печати»


ДМИТРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ СЕРГЕЕВ

Родился в 1956 году в Донбассе. Окончил исторический факультет Донецкого государственного университета. Служил в Группе Советских войск в Германии, был токарем, школьным учителем, работал в системе МВД, с 1988 года ― в журналистике. Имеет около 200 литературно-художественных публикаций в газетах («Вестник», «Российский Писатель», «Тюмень литературная», «Тюменская правда», «Литературная Россия», «Тюменская область сегодня», «Омское время» и др.), журналах («Рабоче-крестьянский корреспондент», «Югра», «Наш современник», «Фактор»), альманахах («Эринтур», «Факел», «Сургут литературный», «Врата Сибири»). Стихи и рассказы Дмитрия Сергеева вошли в коллективные сборники «Праздник первого снега», «Север России», «Дивный свет прошедших лет», «Там, где Иртыш обнимается с Обью», «Бульвар писателей», а также в Антологию югорской поэзии. Д. А. Сергеев издал три книги фантастических произведений ― «Ложная дверь», «Изнанка мира», «Дело о чёрном чемодане»; поэтические сборники: «Куда улетают халеи», «За час до рассвета», «Возвращение», «Поэзия космоса», «Хвойный край с просветами берёз», «Рифмы ускользающих мгновений». Вышли в свет также два фотоальбома со стихами Дмитрия Сергеева ― «Сургут» и «Апрели Севера». В периодических изданиях писатель опубликовал около двадцати произведений реалистической прозы. С 1984 года Д. А. Сергеев проживал в Сургуте. С 1994 года ― член Союза журналистов России, с 2002-го ― член Союза писателей России. В 2015 году переехал на постоянное место жительства в Тюмень.


ЛУННЫЙ ВАЛЬС

― Входи, если не боишься, ― сказала она с лёгкой усмешкой в голосе.

Из открывшейся с тихим скрипом двери повеяло не то погребом, не то старой пыльной кладовой. Евгений оглянулся на прозрачный сад с местами сохранившейся уныло обвисшей листвой на чёрных ветках, четко прорисовавшихся в белесом свете необычайно яркой луны; на видневшийся за садом тёмный пустырь, на далёкие городские кварталы с уютно поблескивавшими рядами жёлтых окон, ― и неожиданно всей своей сущностью почувствовал глубину и объёмность представшего взору пространства. Высоко повисшая светящаяся сфера показалась ему атрибутом циркового представления, в котором иллюзионист плавным движением руки заставляет подняться в воздух ни к чему не прикреплённый шар, мучая незадачливого зрителя осознанием того, что этого не может быть.

Повернувшись к двери, Евгений шагнул через порог в ринувшийся навстречу мрак пустующего дома. Она вошла следом, закрыв за собой дверь. Мрак сгустился, и тревожное, но в то же время до дрожи приятное чувство накатило из тьмы, как дуновение свежего и волнующего морского ветра в тёплую южную ночь.

― Впереди стол, ― неестественно бодрым и звонким голосом сказала она. ― А слева от него дверь. Там высокий порог, смотри не упади, а то мышей моих распугаешь — они здесь привыкли к тишине.

Упоминание о мышах Евгения не смутило, но мысль о том, что здесь могут быть ещё и крысы, мелькнула как-то неприятно. Впрочем, он воздержался от высказывания её вслух.

― Здесь у нас столовая, ― сказала девушка, остановившись в довольно просторной комнате с застеклённой, как у веранды, стеной и, воспользовавшись проникающим сквозь неё призрачным светом, обогнала Евгения, который стоял как вкопанный, глядя на распластавшиеся на стёклах чёрные тени деревьев и вьющуюся вдоль окна голую виноградную лозу.

― Ужин не готов, ― пошутила она, обернувшись уже в следующей комнате. Она была возбуждённой, весёлой и склонной к шуткам. Евгений тоже не был молчаливым букой, тоже любил пошутить, в том числе и над собой, и никогда не лез в карман за словом. Но теперь у него в голове вдруг что-то замкнуло, и к волнению от присутствия рядом девушки прибавилось ещё какое-то странное, будоражащее, едва уловимое и приятно щекочущее чувство. Да-да: стеклянная веранда, виноградная лоза, качающие последними листьями осенние деревья и этот знакомый запах в доме ― запах запустения и заброшенности. И что-то ещё… Что же? А ч-чёрт! ― всё ещё глядя на деревья за стеной, он ткнулся ногой в высокий порог и чуть не упал. Впереди послышался лёгкий смешок:

― Осторожно, здесь комнаты на разных уровнях.

― Почему? ― машинально спросил Евгений, вновь пытаясь поймать ускользающее знакомое ощущение.

― Не знаю. Наверное, для того чтобы все спотыкались.

Пройдя ещё одну комнату. Они остановились. Здесь явно была гостиная ― большой гулкий зал с тремя высокими окнами, отбрасывающими крестообразные тени на голый деревянный пол, старым, должно быть, очень пыльным диваном и тёмной тумбочкой в углу, на которой стояла образца пятидесятых годов массивная ламповая радиола. С потолка, в центре и по углам покрытого нечётко видным лепным орнаментом, свисала большая мрачная люстра с пустыми патронами.

― Что, в этом доме нигде нет ламп? ― зачем-то спросил Евгений, уставившись в потолок.

― Нигде! Ни одной! ― радостно сказала она и посмотрела на парня как-то настороженно, словно опасаясь, что он может достать из кармана лампу и ввернуть её в люстру. Но Евгений не сделал бы этого, если бы даже у него в каждом кармане лежало по лампе, поскольку пошлый электрический свет, изгоняющий томные лунные блики, стирающий длинные тени на полу и проявляющий разрушительные следы неумолимого времени, оставленные в давно покинутом доме, был бы здесь неуместным.

Стряхнув с себя оцепенение, он подошёл к окну и посмотрел на улицу. В наступившей тишине было слышно, как вдали лениво лаяла собака, в ветвях, срывая последние листья, проносились порывы ветра, да поскрипывало что-то не то в самом доме, не то на чердаке.

― Это дерево, ― девушка вдруг перешла на шёпот, ― оно выросло, прижавшись к дому, и теперь при ветре скрипит, потираясь о край крыши. Слышишь ― жалуется?

Евгением снова овладело волнение. Стараясь расслабиться, он сел на подоконник. Девушка приблизилась к нему, и их долго игравшие в прятки взгляды, наконец, встретились. Она расстегнула пальто и опустила на плечи покрывавшую голову шаль. Лунный свет заливал её лицо, мягко очерчивая его не совсем правильные, но очень милые, тонкие черты и, блуждая в пышных волосах, превращал в дымчатый ореол их растрепавшиеся края. От этого она сама, заброшенный дом, сад за окном и каким-то чудом не падающая с неба луна казались сном, сказкой, прекрасным наваждением.

― Ну что? ― с нежной улыбкой спросила она, не отводя глаз.

― Красиво, ― тихо ответил он.

― Что красиво?
― Всё.

Не отрывая взгляда от её лица, Евгений нащупал её руку и, привлекая девушку к себе, провёл кончиками пальцев по её мраморно-белой щеке. С Леной Евгений встречался уже месяц. Он учился на втором курсе в университете, она работала и заочно заканчивала юридический факультет в другом городе. Когда-то родители Лены подались на заработки на Север, увезя её с собой. Теперь, вернувшись в родной город, Лена жила у тётки, поскольку одной со старым домом ей было не совладать. Встречаясь, Лена и Евгений допоздна гуляли в парке или просто по улицам города, потом долго прощались в подъезде. Ключ от старого дома по-прежнему находился у Лениной тётки, которая по привычке изредка наведывалась взглянуть, стоит ли ещё дом, и целы ль его окна и двери. На большее у неё не хватало ни сил, ни времени — было много своих забот. Сегодня Лена вышла к Евгению немножко необычная, даже загадочная, и лишь спустя какое-то время, словно украдкой сообщила: «Я взяла ключ от нашего дома. Хочешь посмотреть, где я росла?». Конечно, он не стал отказываться, и они впервые оказались наедине в помещении.

― Знаешь, кажется, у Серова или у Репина есть картина «Девушка, освещённая солнцем». Ты сейчас тоже похожа на живописный портрет.

― Неужели?

― Да, ты похожа на портрет неизвестного художника под названием «Девушка, освещённая луной».

― И я знаю этого неизвестного художника…

Она неуверенно протянула руку и коснулась его лица. По ней пробежала лёгкая дрожь и словно протекла по руке в Евгения. Почувствовав неловкость, он отпустил девушку; она, жадно вдохнув, метнулась в сторону и снова заговорила неестественно громким и бодрым голосом:

― Представляешь, в детстве я обожала слушать этот проигрыватель. Лена прошла в угол, где стояла тумбочка с допотопным агрегатом и подняла его крышку.

― «Восток-57»? ― попытался угадать Евгений.

― Ты оттуда видишь название?

― Нет, я просто догадался, потому что у нас был такой же.

― Хочешь, поставим что-нибудь наугад? Если, конечно, розетка работает.

Розетка работала. Девушка вытащила из тумбочки большой квадратный конверт и извлекла из него чёрный диск. Через несколько секунд послышалось шуршание, шипение, потрескивание, в течение которого Лена и Евгений выжидательно смотрели друг на друга, и… гулко разливаясь по пустынному дому, плавно зазвучал мелодичный вальс. Девушка подошла к Евгению, игриво спросила:

― Месье танцует?

― Вальс? Плохо.

― Ничего, это поправимо, я научу.

Она бросила пальто и шаль на диван, предупредила:

― Будет жарко.

Евгений тоже сбросил верхнюю одежду, и они закружились по комнате в лучах зыбкого лунного света, сначала медленно, а потом всё быстрей, будто порывом осеннего ветра их понесло вслед за опавшей листвой над домом и садом, пустырём и дремлющим городом.

А потом пластинку заело, и она стала постоянно воспроизводить одни и те же три такта. Они остановились, но он всё ещё не выпускал её из рук. Она улыбнулась: «Надо выключить», ― и пошла к радиоле.

И пока она шла, Евгений вдруг снова с особой остротой ощутил запах старого дома и увидел в окне качающуюся ветку, услышал как чей-то молодой и очень знакомый голос сказал: «Пластинку заело». Это был мамин голос. И это тоже было в старом доме, в котором давно никто не жил. После войны отец долго служил на Курильских островах. Потом демобилизовался и получил направление на работу в Харьков. Но по направлению не поехал. Почему? Так и осталось загадкой. И их семья приехала в этот небольшой город. Жить было негде. Тогда кто-то по сносной цене на время уступил им давно пустующий дом с увитой виноградом верандой. В этом доме пахло пылью и сыростью, но по утрам за окном в заросшем травой саду звонко пели птицы, и деревья качали жёлтыми осенними ветками. У них уже тогда был проигрыватель «Восход-57». В доме играла музыка. Потом мама сказала: «Пластинку заело». И маленький Евгений весело рассмеялся, потому что слово «заело» показалось ему очень смешным. Но главное не это. Что-то другое.

Лена выключила проигрыватель. Вкладывая пластинку в конверт, она склонила голову, и волнистая прядь светлых волос упала ей на лицо Стоп. Там тоже у кого-то были такие же светлые волосы. Ах, да ― у маленькой соседской девочки. И она любила долго расчёсывать их перед зеркалом. Однажды она доверила свою расчёску Евгению и попросила причесать её. Получив доступ к чудным мягким кудряшкам, мальчик с трепетом трогал их руками, расчёсывал, приглаживал и, казалось ничего не было на свете лучше этого занятия. Ей нравилось, как он ухаживал за её волосами, и она не скрывала этого, покорно подставляя головку и довольно покусывая чуть припухлые, розовые губы. А он всё расчёсывал, приглаживал, как бы невзначай разлохмачивал и снова приглаживал. Наконец, она, посмотрев на мальчика хитро прищуренными синими глазами, насмешливо спросила:

― Что, очень понравилось?

И тут же исчезло очарование белого нарядного платьица, светлых волос, синих глаз и яркого розового рта. Мальчишку вдруг охватили стыд и обида. Он небрежно протянул ей расчёску и серьёзно ответил:

― Вообще не понравилось.

После этого девочка больше не допускала его к своим кудряшкам, и это было самым большим огорчением для Евгения. Ну, зачем он сказал «Вообще не понравилось». А потом эта девочка куда-то исчезла, и всё как-то само собой забылось.

― Ну вот, я же обещала, что будет жарко, ― сказала Лена, усаживаясь на жалобно заскрипевший диван.

Евгений сел рядом, взял её за руки. Они снова встретились взглядами. Эти синие глаза, этот припухлый рот. И эта привычка слегка кривить нижнюю губу, когда ей что-то не нравится, или когда она в чём-то сомневается. И волосы… С первых дней знакомства ему показалось, что он её где-то уже видел, а потом очень быстро возникло чувство, будто он знает её много лет. «Ерунда, ― говорил он себе. ― Это не может быть она. Почему? Да потому, что не может быть. Волосы с возрастом меняются и вообще по случайным сходным чертам нельзя отождествлять маленькую девочку со взрослой девушкой». Но чем больше он логично и нудно убеждал себя в том, что это не она, тем больше в душе его утверждалось обратное.

― Ну, что? ― Лена снова улыбнулась в ответ на его долгий изучающий взгляд.

― Ничего. Всё хорошо, ― ответил он, утонув лицом в её волосах.

Он целовал её лицо, гладил её тело, стараясь расстегнуть все попадавшие под пальцы пуговицы. Она смущённо засмеялась:

― Подожди. Так ничего не выйдет ― мы слишком не по-летнему одеты.

Она быстро встала и, едва слышно бросив «сейчас», исчезла в тёмном проёме, ведущем в соседнюю комнату. Было слышно, как она, нервно теребя ключ, открывала шифоньер и спешно выбрасывала на пол какие-то вещи. Вернувшись с ворохом постельного белья, она торопливо разбросала его по дивану, и быстро раздевшись, со словами «Боже, как здесь холодно» юркнула под одеяло:

― Ну, не стой же, как манекен! Я ведь просто околею…

Выйдя из оцепенения, Евгений так же быстро последовал её примеру. Постель оказалась холодной и слегка влажной, но Лена, ещё не остывшая после вальса, излучала тепло.

Обрывки детских воспоминаний, что-то более позднее, какие-то моменты недавней жизни за несколько секунд пронеслись в его голове и вместе со всем остальным миром канули в бездну, оставив в мыслях и ощущениях только её. С пространством и временем что-то случилось, и Евгению стало казаться, будто только сейчас он расчёсывал ей волосы, но она больше не посмотрела на него прищуренными глазами и ничего не спросила насмешливым тоном, и потому теперь всё было иначе. В этот момент Евгений уже не сомневался, что это была она, та самая синеглазая девочка в белом платьице с оборками. И если бы она сейчас спросила его, как тогда, он ответил бы ей иначе. «Да, ― хотелось сказать ему. ― Мне понравилось. И я не отдам твою расчёску. Никогда!»

Но судьба решила по-иному. Они ещё долго встречались, но, в конце концов, всё же расстались. Первая любовь в большинстве случаев уходит, опалив сердца тех, кого коснулась. А в памяти Евгения Лена навсегда осталась кружащейся по комнате в неудержимом вальсе, который он про себя назвал лунным. А была ли это действительно та самая девочка из милых детских воспоминаний? Кто знает. Об этом Евгений никогда с ней не говорил, не желая разрушать чудесную иллюзию. Да и так ли это важно?


ДЕСЯТЬ ДНЕЙ У МОРЯ

Предложение отца поехать с ним на море было довольно неожиданным. «Никогда мы с тобой раньше не отдыхали вместе, ― сказал он. ― И, может, уже не придётся». Ему давно перевалило за шестьдесят, а я был уже взрослым самостоятельным человеком. Но так сложилось, что мы действительно никогда не ездили с ним в места отдыха, не загорали у моря, никогда подолгу не говорили по душам и, может быть, потому не всегда понимали друг друга, во всяком случае, я его часто совершенно не понимал.

Ранним утром мы ехали в электричке к Азовскому морю. За окном, прерываемая небольшими посадками и увенчанная зубьями терриконов, расстилалась пёстрая вблизи и желтовато-зелёная поодаль донецкая степь. Отец сидел напротив, у окна, щурясь от яркого утреннего солнца. Только теперь я заметил, как сильно он постарел за последние годы.

Отец ушёл на фронт в сорок первом, когда ему не было восемнадцати. Из довоенного времени он помнил свою деревню, школу и страшный голод тридцатых годов на территории Курской области. Отец попал в артиллерию и сразу же угодил в серьёзную переделку. Батарея, в которой он служил, была почти полностью уничтожена, его орудие тоже было разбито, конная тягловая сила частично погибла, частично разбежалась и носилась по полю, шалея от стрельбы и взрывов. Пехотная часть, занимавшая оборону на этом же участке, была рассеяна наступавшими немцами. Вместе со своим сослуживцем после долгих блужданий по незнакомой местности отец примкнул к пехотному командиру, пытавшемуся собрать своих солдат. Так он оказался в пехоте, с которой и прошёл всю войну. Заканчивать бои ему пришлось в Австрии.

Пройдя путь от рядового до младшего лейтенанта, после войны отец остался в армии и был направлен в Берлин для дальнейшей службы. Через некоторое время демобилизовался, но в гражданской жизни себя не нашёл ― он практически не знал её ― и снова вернулся в армию, отправившись в гарнизон, расположенный на далёком курильском острове Шумшу. Но в пятидесятых, как и большинство выдвиженцев войны, не имевших специального образования, попал под грандиозное сокращение советских войск. Несмотря на потерянные для учёбы годы, он сумел успешно окончить донецкий филиал Днепропетровского университета и почти до конца дней своих работал учителем истории в маленьком городке в Донбассе…

Большую часть пути мы молчали, слушая перестук колёс, и лишь изредка перебрасывались короткими фразами, делясь впечатлениями о чём-нибудь привлёкшем внимание за окном. Помнится, когда мы с сестрой были ещё детьми, он читал нам Пушкина и Лермонтова, благодаря чему их стихи и прозу мы знали с дошкольного возраста. Иногда он мог увлечь нас интересной игрой или чем-нибудь полезным, например, рисованием. Рисовал отец хорошо, но при этом исключительно деревенские пейзажи или войну. С годами наше общение становилось более редким и лаконичным. Современной жизни, по крайней мере, на уровне нашего быта он не признавал. Кажется, он так и не смог к ней привыкнуть и во многом жил какими-то своими воспоминаниями и представлениями.

Поезд остановился. Сонные пассажиры оживились, оглядывая местность, ― какая там станция? Перед нашим вагоном полная женщина в ярком платке продавала белую черешню. В другое время это обстоятельство, возможно, не навеяло бы на меня никаких воспоминаний. Но тогда вдруг вспомнилось: в конце пятидесятых отца свалил туберкулёз в тяжёлой форме. В больнице к нему относились уже, как к умирающему, и разрешили маме при посещении мужа взять с собой детей. Меня и сестру к отцу не подпустили, а посадили на белые табуреты у противоположной стены. Отец лежал в белой палате, на стоявшей у окна железной кровати, накрытый чем-то белым. Очень худой и тоже какой-то белый, едва узнаваемый, он смотрел на нас и улыбался. В тот день мы принесли ему белую черешню. И этот момент навсегда врезался мне в память, хотя смысла происходящего я тогда так и не понял. Помнил ли отец тот день? Наверное. Но мы на эту тему никогда не говорили. Он вообще не любил сентиментальных разговоров. Помнится, провожать меня в армию вместе с другими родственниками он не поехал. И лишь на следующий день, надев военную форму (в то время он, кроме истории, преподавал и военное дело) и ордена, которые надевал крайне редко, пришёл в областной военкомат, где я ожидал отправки на место службы, спросил, куда распределили, пожал руку, сказал «Служи, как положено». И всё.

Но вот за окном показалось поросшее травами устье Кальмиуса, а дальше ― желтеющая отмелями зеленоватая поверхность моря. Мы расположились в небольшой, простенько обставленной комнате из выделявшихся областным отделом профобразования для отдыхающих учителей в общежитии для учащихся, ушедших на летние каникулы. До моря было близко, и мы дважды в день спускались на пляж по длинной каменной лестнице, вдоль которой располагались торговцы фруктами, ягодами и прочими дарами садов и огородов, уже, казалось, пропитавшими своими запахами каждую ступеньку. Мы с удовольствием купались в море, но оба не любили долго вылёживаться под солнцем. Больше предпочитали прогулки по вечернему берегу. И вспоминая эту нашу поездку, я, прежде всего, вижу один из таких южных вечеров. Солнце уже почти закатилось, окрасив горизонт в жёлто-розовые тона. Свежий влажный ветер выгонял на берег лёгкую шуршащую волну. Мы шли вдоль очерчиваемой пенными гребешками линии моря и молчали. Каждый, наверное, думал о своём, но почему-то казалось, что об одном и том же.

Остался у меня в памяти и тесный ресторанчик, оформленный в морском стиле, со свисающими с потолка рыбацкими сетями, в который мы порой заходили поужинать. Брали бутылку хорошего вина, отец слегка расслаблялся и вдруг начинал с увлечением что-нибудь рассказывать. Он умел прекрасно говорить и, наверное, смог бы писать. Когда-то он мечтал написать книгу о войне, и была уже готова первая глава, которую он рассказывал наизусть. Думаю, в голове он уже держал и остальной сюжет, но до написания дело так и не дошло. Постепенно отец забыл и о первой главе. И когда в полумраке, очерченном сетями и блестящими рыбами, я напомнил ему о его писательских планах, он ответил с какой-то безысходностью в голосе: «Если бы даже я и написал, этого всё равно никто и никогда не опубликовал бы». И мне вдруг стало его жаль.

Отец всегда много читал и много думал. Часто он уходил в себя и не сразу слышал, когда его окликали. Мог подолгу смотреть в экран телевизора и не знать, о чём передача. Что-то всегда беспокоило его.
Человек далеко не пролетарского происхождения, он на фронте вступил в партию и до конца дней своих оставался преданным её идеалам. У отца была реальная возможность пойти работать в партийные органы, но он ею не воспользовался, более того ― отказался наотрез, причём в очень жёсткой форме. А когда мне в студенческие годы предложили поработать внештатным инструктором горкома комсомола с дальнейшей перспективой устройства туда на постоянную работу, отец недовольно сказал: «Ты пошёл в университет учиться? Вот и учись. И нечего ерундой заниматься». Почему-то он страшно не любил партийно-комсомольскую номенклатуру. Об этом я и спросил его в тот вечер.

― Они всё испортили, ― сухо сказал он. ― Теперь кому-то придётся начинать сначала.

― Почему? ― удивился я.

― Потому что никакие они не коммунисты.

― А кто же они? ― осторожно полюбопытствовал я.

― Просто приспособленцы, ― ответил отец и резко перевёл разговор на другую тему.

Больше мы к этому разговору не возвращались. А на следующий день мы переходили вброд заболоченный залив. За ним располагался поросший густыми травами и облюбованный птицами остров, удивлявший своей яркой зеленью на фоне воды и песка. К нему от пляжа по скрытой под тонким слоем воды песчаной косе, уходившей далеко в море, цепочками тянулись люди, словно идя по воде ― зрелище было завораживающим. Но коса вела в обход, а через залив было рукой подать. «Мы ходим на остров вброд», ― похвастались нам местные подростки, и отец сразу же загорелся идеей перейти залив.

Во время войны ему довелось переплыть Дон, и, видимо, теперь захотелось испытать, есть ли ещё силы на марш-бросок через водную преграду. Мы рискнули, но уже шагов через тридцать я об этом пожалел. Ноги до колен, а порою и выше проваливались в ил, при этом вода доходила то до пояса, то до плеч — идти было трудно, а плыть невозможно. Я то и дело оглядывался на отца. Он был бледен, сосредоточен и тяжело дышал. Наверное, местные подростки знали более лёгкий путь.

― Тяжко? ― забеспокоился я. ― Может, вернёмся?

― Мне тяжко?! ― возмутился отец. ― Да я старый солдат! Я так весь день идти могу. Ты не смотри, что я молчу, ― это я шаги считаю.

В отце всегда угадывалась какая-то скрытая внутренняя сила, огромный неизрасходованный потенциал. Я вдруг подумал, что он мог бы прожить совсем другую, лучшую жизнь, в которой мог себя полнее воплотить. Наверное, он и сам всегда осознавал это. И только четыре года, прошедшие на войне, не вызывали у него никаких сомнений, придавая глубокий смысл всей жизни, заставляя всё время возвращаться к ним в мыслях и разговорах.

Отец исключительно редко болел, но однажды начал жаловаться на неприятные ощущения в боку, при этом наотрез отказываясь сходить в больницу. Когда же он туда попал, диагноз был, как приговор ― рак лёгких. Его выписали из больницы в мае девяносто первого, предрекая смерть в ближайшие два месяца. Моя мама отпаивала его настоем трав. Он быстро встал на ноги. По утрам устраивал себе прогулки, ходил за продуктами на базар или по магазинам и вёл образ жизни здорового человека. Даже заставить его бросить курение оказалось никому не под силу.

В тот год я приехал к родителям осенью. Провожая меня, отец всё время отнимал у меня чемодан и собирался ехать в аэропорт. И лишь в последний момент на автобусной остановке он побледнел и, сознавшись, что не очень хорошо себя чувствует, отказался от этой затеи. Но с первого раза я тогда не улетел. Рейс периодически откладывали, и я вновь и вновь возвращался домой, будто судьбе было угодно, чтобы я снова увиделся с отцом. Каждый раз мы прощались всё более формально, словно не веря, что это уже окончательно. Когда я уходил последний раз, отец проводил меня до двери:

― Извини, если что было не так.

― А что здесь могло быть не так? ― удивился я. ― Всё нормально.

― Да нет, я не об этом, ― ответил он. ― Я вообще…

Несмотря на тайну, окружавшую его болезнь, он, я думаю, догадывался о ней, как и о том, почему вдруг я приехал поздней осенью, а не как обычно летом.

Прожив весь девяносто первый год, и глубоко пережив распад Союза, отец умер в Крещение ― 19 января 1992 года. Утром он, как обычно встал, проделал свой утренний моцион, позавтракал и прилёг читать газету. Потом вдруг отложил её, вышел в прихожую и там упал. Услышав крик мамы, собрался с силами и встал. Он, кажется, так и умер стоя и, уже мёртвый, повалился на пол, увлекая за собой маму, пытавшуюся его удержать.

Прилетев в тот же день, я поехал заказывать гроб, но в степном городе при разрушенных развалом государства экономических связях и прервавшихся поставках древесины не оказалось досок. Я пытался найти их в железнодорожном и строительном училищах, где ранее работал отец, но тщетно ― обещали машину, физическую и прочую помощь, но только не доски. В похоронном бюро сказали, что многие люди хоронят своих близких в полиэтиленовых мешках, и рекомендовали поступить таким же образом. Пришлось мобилизовать всех друзей и знакомых, чтобы, наконец, сделать гроб.

В день похорон мороз достигал двадцати градусов, что в сочетании с сильным степным ветром делало погоду довольно мерзкой. Озябшие музыканты играли коротко. После нескольких кратких речей, сказанных посиневшими от холода людьми, гроб опустили в могилу. Я ещё успел подумать, что отец, наверное, не одобрил бы крест на его крышке, но другие родственники считали, что это необходимо. Плохо поддававшийся лопатам грунт сдвинули трактором.

С тех пор прошло немало лет, и многие события той давней поры уже забылись. А десять дней, однажды проведённых с отцом на море, навсегда остались одним из моих самых ярких воспоминаний о нём. И ещё — где-то в старых маминых альбомах хранится фотография, где мы стоим с ним на берегу ясным солнечным днём, и у наших ног плещется тёплое Азовское море.


ФРАНЦУЖЕНКА

Это было замечательное лето. Помимо обычных прелестей яркой солнечной поры, оно принесло ощущение свободы, ожидание значительных перемен, наступления какой-то новой, многообещающей жизни.

Коля подал документы на поступление в университет, и теперь надо было тщательно готовиться к экзаменам. Он честно пытался заниматься. Но едва спадала полуденная жара, и день начинал клониться к вечеру, его манила улица с её многочисленными соблазнами, друзьями и подружками, купаниями в пруду, пением под гитару и прочим привычным и незамысловатым времяпрепровождением. После наступления темноты в парке оживала танцплощадка, звуки которой доносились до двора Колиного дома. И Коля не выдерживал. А утром ужасно хотелось спать.

«Ты смотри, с девицами не балуй», ― назидательно говорил Коле отец, ― помни, что тебе ещё учиться надо, диплом получать». А однажды, прочитав в газете объявление о работе при университете месячных подготовительных курсов, отец стал настаивать: «Пошёл бы ты на эти курсы. Будешь при деле и с помощью университетских преподавателей как следует подготовишься к поступлению». Коля согласился.

Курсы действительно были не лишними, заодно можно было поближе познакомиться с университетом, с его большими гулкими аудиториями, с новыми людьми. Особенно понравились занятия по французскому языку. Среди абитуриентов «французов» оказалось немного, гораздо меньше, чем «немцев» или «англичан», а потому группа у них была маленькой, и это давало возможность преподавателю работать с каждым. Но самое главное ― преподавателем была молодая девушка, наверное, недавно окончившая университет. И было что-то притягательное в её стройной со всеми округлостями, придающими женственность фигуре; в её пышных каштановых волосах, ярких от природы губах, а самое главное ― в мягком, завораживающем голосе. Звали девушку Марина Сергеевна, но абитуриенты между собой называли ее просто ― француженка.

― Сегодня мы с вами рассмотрим «proposition subordonee», ― говорила Марина Сергеевна, на слоге «сю» вытягивая губы трубочкой и мягко гроссируя звук «р». И эта выразительная артикуляция, это сюсюкающе-мурлыкающее «сюбордоне» очаровывали Колю.

Вообще Марина Сергеевна была особенной. И одевалась не так, как большинство советских девушек. У неё были модные, не продававшиеся в местных магазинах легкие летние платьица пастельных тонов, и каждое с каким-то изыском. Особенно нравилось Коле светло-сиреневое, к которому она надевала красный, заглаженный тоненькими складками (гафрированный) шарфик со скошенными краями, один из которых острым углом спадал на её чуть приоткрытую грудь.

Когда она была поблизости, Коля мог смотреть только на нее. Он смотрел на нее в аудитории, в коридоре университетского корпуса, на улице, когда она шла на занятия, и, наконец, в расположенной через дорогу кафешке, куда она заходила выпить кофе.

Она замечала, что он всё время таращится на неё, и сначала делала вид, что это её не касается. Но постепенно её безразличие стало сменяться любопытством, и при встрече их взглядов, в глазах и в уголках губ девушки появлялись признаки легкой, сдерживаемой улыбки.

Но по-настоящему она заинтересовалась юным абитуриентом после того, как он сделал несколько переводов на русский язык стихотворений Поля Верлена из поэтического сборника, который «француженка» предлагала абитуриентам читать вслух для развития техники чтения. «Это лучший из переводов, которые делали наши студенты», ― сказала она и впервые улыбнулась ему во весь рот.

После занятий он подошел к ней, якобы, уточнить одну строку в сделанном переводе, и, набравшись духу, спросил:

― У вас сегодня ещё есть занятия?

― А что? ― от неожиданности насторожилась она.

― Я получил небольшой гонорар за публикацию в журнале нескольких моих стихотворений и по этому поводу хотел бы пригласить вас в кафе, ― выпалил он заранее заготовленную и хорошо заученную фразу.

Колины стихи действительно опубликовали в областном журнале, и он на самом деле получил небольшой гонорар, но не на днях, а ещё весной. Тем не менее, у него было семнадцать рублей из разбитой утром керамической копилки.

― Вот как! ― с ещё большим любопытством посмотрела на него Марина Сергеевна. ― Ну-у… даже не знаю, ― вдруг смутилась она.

― Пожалуйста, ― попросил он.

― Хорошо, ― после короткой паузы решительно сказала она. ― Пойдёмте! А куда?..

Коля знал уютное кафе (не забегаловку вроде той, что через дорогу), расположенное за два квартала от университета. Туда они и направились. По дороге Коля говорил об истории, живописи, литературе, о французском языке, о том, что у Марины Сергеевны красивые платья, которые, как оказалось, она шила сама. Он говорил, не переставая, боясь, что как только он замолчит, она может передумать и уйти с полдороги. Но даже, когда все темы иссякли, она не ушла. А стала расспрашивать Колю о нём, о его стихотворениях, и разговор как-то наладился сам собой, продолжаясь потом и за столиком в кафе, где Марина Сергеевна наотрез отказалась от дорогих блюд, согласившись лишь на кофе и десерт. Коля боялся, что будет чувствовать себя неуверенно и выглядеть неловко. Но оказалось, что с Мариной Сергеевной было легко и свободно. Более того, её присутствие окрыляло его, делало решительнее и находчивее.

Выяснилось, что Марина Сергеевна ездила на стажировку во Францию, и могла рассказать много интересного об этой привлекательной стране, известной Коле по произведениям Дюма, Золя, Гюго и других французских классиков. Некоторые описания Парижа он помнил почти наизусть.

Они просидели вместе не меньше часа, потом она вдруг заторопилась, и Коля проводил её до самого дома. На прощанье она подала ему гладкую теплую ладошку, и он на несколько секунд задержал её в своих руках. Марина Сергеевна посмотрела на него долгим испытывающим взглядом и едва заметно, будто украдкой, улыбнулась. Наверно, он показался ей забавным. И все же, возвращаясь к себе, Коля был счастлив, как никогда.

Очередное занятие французским было через день, и после него Коля не нашел ничего лучшего, как снова пригласить Марину Сергеевну в кафе.

― Знаете, ― улыбнулась она, глядя ему прямо в глаза, ― я не думаю, что вы получили настолько большой гонорар, чтобы каждый день приглашать меня в кафе. Поэтому давайте сегодня я вас приглашу на ужин, или, точнее, на полдник.

И они направились к ней, в маленькую однокомнатную квартирку, которую она снимала недалеко от главного университетского корпуса.

Когда тихо щёлкнул ключ в замочной скважине, и дверь мягко отворилась, пропуская его в узкую, полутёмную прихожую, Коля вдруг стал страшно волноваться, его одолевала необоримая внутренняя дрожь, и язык отказывался повиноваться. Марина Сергеевна, словно чувствуя его состояние, украдкой поглядывала на него.

Её комната оказалась очень уютной. Всюду висели изящные занавески с какими-то бантиками, оборочками, всё было обустроено так ладно, аккуратно и со вкусом. На стенах расположились репродукции с известных картин французских импрессионистов, например «Кафе-терраса в Арле», поражавшая Колю своими большими, мохнатыми, как снежинки, звездами. На круглом столе стояли красные цветы в высокой тонкой вазе, и лежало несколько французских журналов, один из которых был раскрыт. В нём было много ярких фотографий с интерьерами больших красивых комнат. Другой журнал изобиловал видами Парижа. А третий открылся на странице, которую полностью занимала фотография молодой рыжеволосой женщины в кружевном белье, минимально прикрывавшем интимные места.

― Это порножурнал? ― несмело полюбопытствовал Коля, чувствуя, что краснеет.

― А женщина в трусиках ― это уже порно? ― рассмеялась Марина Сергеевна.

― Ну, не знаю. У нас таких нет.

― У нас много чего нет, ― сказала она, отодвигая журналы и ставя на стол поднос с кофейными приборами.

Они снова говорили на разные увлекательные темы, и Коле порой начинало казаться, что всего этого не может быть, что это ему только снится, и, как часто бывает, вот-вот он проснётся на самом интересном месте, чтобы окончательно убедиться, что в действительности ничего этого нет.

― Знаете, Коля, раз уж у нас с вами сложились такие… ну, приятельские, что ли, отношения, давайте будем говорить друг другу «ты», ― предложила Марина Сергеевна, когда они стали пить кофе из маленьких бордовых чашечек.

― Давайте!.. То есть давай! ― обрадовался Коля, словно давно ждал этого момента.

― Но только не в университете, ― спохватившись, добавила она.

― Конечно-конечно…

― Отметим это событие, ― полувопросительно сказала Марина и принесла из кухни бутылочку «Алиготе».

В бокалы полилась душистая жидкость цвета бледного янтаря. Они выпили, закусывая вино шоколадом и краснобокими яблоками. Коля слегка расслабился, напряжение начало понемногу проходить, и он стал говорить об импрессионистах, репродукции которых были у него перед глазами, потом об Элюаре и Верлене, потом снова об импрессионистах. Она слушала внимательно, и смотрела на него с интересом, даже с любопытством. Потом, кажется, после третьего фужера он снова стал расспрашивать её о Франции. Она сначала рассказывала сдержанно и как бы не очень охотно, но потом всё более и более увлеченно и эмоционально.

― Хочешь посмотреть виды Парижа? ― спросила она, протягивая ему журнал.

― Да, но ты мне расскажешь обо всём этом?

― Тогда садись поближе, ― сказала она, забирая журнал обратно и усаживаясь с ним на диван.

Они сидели очень близко друг к другу ― плечо к плечу, коленка к коленке, и она говорила о Париже. Он помогал ей перелистывать насыщенных цветов глянцевые страницы, каждый раз как бы невзначай касаясь её пальцев.

Когда журнал закончился, они продолжали сидеть так же близко, и её пышные каштановые волосы, едва уловимо пахнувшие какими-то цветами или травами, щекотно касались его лица.

Она, кажется, хотела как-то прервать возникшую паузу ― глубоко вздохнула, попыталась что-то сказать, но в этот миг взгляды их встретились и застыли.

― Скажи «сюбордоне», ― неожиданно попросил он.

― Зачем? ― удивилась она.

― Ну, пожалуйста. Мне так нравится, как ты это произносишь.

― Ну, хорошо: «сюбордоне».

― Не так, медленнее, ― снова попросил он.

― «Сю…» ― начала было она, собирая губы в трубочку.

В это время он быстро коснулся губами ее рта и уже не мог от него оторваться.

Сдерживавшая его ранее внутренняя преграда обрушилась, и он больше не чувствовал того стеснения и напряжения, которое возникло у него вначале. На какое-то мгновение он даже ощутил Марину, как некое продолжение самого себя, и это было странное, но очень приятное ощущение.

― Ну, вот, ― смеясь, сказала она, когда они остановились, чтобы отдышаться. ― Ты, оказывается не такой ребёнок, каким умеешь казаться. Он прильнул к её быстро высвобождаемой из одежды нежно-белой груди, и Марина, обеими руками крепко прижав его голову к себе, конвульсивно откинулась на спину. Журнал с видами Парижа, шурша страницами, полетел на пол.

― Не спеши, никто не отнимет, ― прошептала она.

С её незагорелых, покрывшихся гусиной кожей бёдер, медленно сползала невесомая ткань сиреневого платья. Пространство и время слились воедино и канули в бездну, и в Колиной памяти навсегда остались Маринины растрепанные мягкие волосы, ярко очерченный полуоткрытый рот и затуманенный синий взгляд, убегающий в никуда.

Они лежали, разбитые обездвиживающей негой, на какое-то время потерявшие ощущение реальности, и Коля, глядя на задёрнутую перед окном кремовую занавеску, на которой маячили тусклые тени раскидистых веток, думал о том, что это, наверное, и есть тот момент, который хотелось бы продлевать бесконечно. Тишину нарушило неожиданно возникшее мерное шуршание. Коля не сразу понял, откуда оно взялось.

― Дождик, ― сказала ожившая Марина, подхватившись с дивана и, не одеваясь, быстро и неслышно скользнула к окну. Слегка отодвинув штору и приоткрыв оконную раму, она посмотрела на улицу. ― Как хорошо! Свежо, и зелень так пахнет!

Девушка стояла у окна, совершенно обнаженная, и зыбкий, видимо просачивавшийся сквозь слой облаков солнечный свет, окутывал ее матово-желтой дымкой, плавно обтекая все ее выпуклости и впадинки. Глядя на Марину, Коля пожалел, что он не художник, и не может запечатлеть эту потрясающе красивую женщину на полотне, и ему оставалось только смотреть на неё, не отрываясь, чтобы навсегда в мельчайших подробностях сохранить это мгновение в своей памяти.

Потом они встречались на её квартире каждые два-три дня.

― Скажи «сюбордоне», ― просил Коля.

― Сю-бор-до-не, ― не без удовольствия, растягивая каждый слог и мило гроссируя на французский манер, говорила Марина, и они, сплетаясь в единое целое, обрушивались на жалобно поскрипывавший диван, или в большое оранжевое кресло у стены, или прямо на лежавшую посреди комнаты красную ковровую дорожку.

Это слово ― «сюбордоне» ― приобрело для них смысл, не имеющий ничего общего с его словарным переводом, и превратилось в некое заклинание, в золотой ключик, открывавший волшебную шкатулку, из которой исходило поглощавшее все вокруг магическое сияние.

Но вскоре Коля начал ощущать, что между ними происходит какое-то охлаждение. В общем, всё было как и прежде, но Марина иногда смотрела на него так, будто хотела что-то сказать и не решалась. Сначала он старался гнать от себя грустные мысли ― ведь всё было так здорово, как совсем недавно он себе даже и помыслить не мог, и ему хотелось сохранить всё, как есть. Но чутьё снова и снова подсказывало ему, что долго так продолжаться не будет.

Очередным вечером их встречи лил серый прохладный дождь. Небо было тяжёлым, беспросветным, и всё это значительно усиливало дурное предчувствие. Тем вечером он был не в настроении, и Марина быстро заметила это.

― Что-нибудь случилось? ― допытывалась она.

― Нет, ничего, ― отговаривался он, вымучивая улыбку.

― Ну, я же вижу, что что-то не так.

― Я ведь сказал, что всё нормально, ― говорил он, чувствуя, как начинает деревенеть его лицо.

― Ну, вот и хорошо, расслабься. Скажи «сю-бор-до-не».

― У меня так не получится.

― А ты постарайся. Напрасно, что ли, проходят наши занятия?

― Сюбордоне, ― неуверенно сказал он…

А следующая встреча была последней. На этот раз грустное настроение было у неё, и Коле никак не удавалось его развеять. Она была задумчивой и как будто в чём-то виноватой.

― Скажи «сюбордоне», ― просил он, надеясь, что это разом решит проблему.

Она слегка улыбнулась, посмотрела ему в глаза и отрицательно покачала головой.

― Ну, пожалуйста, ― не унимался он.

И снова отрицательный жест.

― М-да, на этот раз точно что-то случилось, ― догадался он.

Она кивнула положительно.

― А что?

― Ничего особенного, просто мне пора входить замуж, рожать детей, словом, обзаводиться семьей. Я ведь уже девушка взрослая.

― Ну, вот и выходи за меня, ― вырвалось у Коли, который вдруг оторопел от им же сказанного.
Марина прыснула со смеху.

― Ну вот, сказал ― и сам испугался. Извини, Коля, но все-таки ты ещё просто мальчик. Да и ни к чему тебе это. Тебе учиться надо, оканчивать университет, получать диплом, ― полушутливым тоном сказала она, почти дословно повторяя слова, которые ему не раз говорил отец. ― Так что замуж я выйду не за тебя. Да и подготовительные курсы уже закончились…

И Коля понял, что чудесное заклинание утратило силу, и волшебная шкатулочка закрылась на замок.
Тот вечер был тихим и светлым. Коля, не спеша, шёл по улице, вдоль красноглазых от закатного зарева домов и убеждал себя, что ничего страшного не произошло. В конце концов, всего этого могло не быть вообще! А всё хорошее рано или поздно заканчивается. И потому надо не злиться, не обижаться и не грустить, а радоваться тому, что всё это было, что эти вечера, может быть, станут одной из самых ярких, самых замечательных страниц его жизни и навсегда останутся с ним в его ощущениях и воспоминаниях.

* * *
― Подготовительные курсы явно пошли тебе на пользу, ― сказал отец, когда узнал, что они закончились. ― По-моему, ты стал как-то серьёзнее, я бы даже сказал ― взрослее. А то проболтался бы бессмысленно по улице с местными пацанами и девчонками, а потом наполучал бы троек на экзаменах. А с тройками в университет не поступишь.

― Да, папа, ― согласился Коля. ― Это были очень хорошие курсы.

В университет тем летом Коля не поступил ― нужных баллов не добрал, и осенью отправился в армию. После демобилизации, став студентом первого курса, он все время надеялся встретить Марину в университете, и даже стал искать ее, сам не зная зачем. Случайно наткнулся на третьекурсницу, в которой узнал абитуриентку с тех давних подготовительных курсов. Не удержался, спросил её о Марине. Та хитро взглянула на него, словно знала что-то, чего другим знать не положено, а потом рассказала. Оказывается, у Марины в университете были проблемы из-за ее независимого характера. И на практике во Франции она позволяла себе общаться с иностранцами без разрешения ответственных лиц и высказываться могла неосторожно, и журналы сомнительного содержания предлагала студентам для перевода, и вообще всем своим внешним видом, образом жизни и манерами не соответствовала моральному облику преподавателя советского вуза. Словом, из университета ей пришлось уйти, а куда ― никто не знает. Вышла ли она тогда замуж, Коле тоже узнать не удалось.

По воле случая французский язык в Колиной группе проходил в той же аудитории. На занятии, утомлённый ночной разгрузкой вагонов на станции, где Коля с друзьями частенько подрабатывал, он, опустив голову на ладони, тихонько уснул. И под звучание французского языка привиделось ему что-то светлое, теплое и трогательное.

«Пропозисьон сюбордоне», ― прозвучало сквозь сон, и при этих словах ёкнуло в груди. Коля, встрепенувшись, посмотрел на преподавателя ― строгого вида женщину лет тридцати. Она была довольно симпатичной. Но, увы, её «сюбордоне» звучало совсем иначе. И Коля понял, что это уже совсем другое слово, в зависимости от написания означающее «подчиненный» или «подчиненная», а в грамматике ― «придаточное предложение». И ничего более.


ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ
(из повести «Взвейтесь, соколы, орлами!»)

Командирский батальон

В командирский батальон, как и вся учебка, готовивший кадры для Группы Советских войск в Германии, я напросился добровольно, так же как и Серёжа Шилин. Мы с ним решили, что уж если нам довелось проводить полгода в Еланских лагерях, то надо использовать их по максимуму, чтобы чему-то научиться и главное ― проверить себя на выносливость, а также закалиться физически и психологически. «Вешайтесь, салаги!» ― злорадно кричали старики соседствовавшего с учебкой стройбата, узнавая, что мы попали в командирский батальон. Многие боялись его, как огня, и просились в подразделения, готовившие операторов-наводчиков или механиков-водителей ― там жилось спокойней. Мы с Серёжей попали в разные роты, а я ещё угодил в роту, считавшуюся в батальоне показной. Гонка с обучением была такая, что Серёжу я почти не видел. Лишь раз в столовой увидел его каким-то чумазым, уставшим и отрешённым от всего. Их рота только что вернулась с учений, проходивших где-то под Чебаркулём, и жадно поглощала обед. Я подошёл к нему. Он поздоровался так, словно ему было не до чего, в том числе и не до меня.

― Чуть не погибли, ― скороговоркой произнёс он, на мгновение оторвавшись от еды. ― Мы в десантном отделении сидели. Сзади в нас въехало другое БМП ― прямо в баки! Что-то загорелось, дым пошёл, стали выскакивать ― страшно!

И он снова сосредоточился на еде.

― Ладно, ― сказал я. ― Ещё увидимся.

Но мы больше не увиделись. Служба в командирском батальоне была не из лёгких. Нам сказали, что за полгода нас предстоит обучить тому, чему в принципе за это время обучить невозможно. «Поначалу будет казаться, что попали в сумасшедший дом», ― предупредил нас в первый день сержант-татарин, не отправленный вовремя в Германию из-за болезни. Так оно и вышло. Утром с криком дневального: «Рота, подъём!» все вскакивают. С непривычки, те, что спрыгивали со второго яруса кроватей, частенько сваливались сверху на вскочивших с нижних коек. Потом все приспособились к этой ситуации. В тех, кто не мог быстро одеться, сержанты бросали сапогами тех, кто не успел обуться. А в тех, кто с опозданием бежал на построение, порой, летели табуретки. Поэтому из расположения взвода выбегали, не успев проснуться. А потом начиналась бесконечная гонка: бегом на зарядку, бегом в столовую, быстро получать валенки, оружие, и ― на полигон. А там снова бегом и бегом. Стрельбы из автоматов сменялись стрельбами из вооружения БМП, а те в свою очередь ― тактикой боя в пешем порядке с ползанием по снегу и штурмом высокого обледенелого утёса. Лезешь, лезешь на этот утёс. Потом кто-нибудь сверху соскользнёт и собьёт тебя, а вместе с тобой и ещё троих-четверых. Катится вниз целый клубок, и только лязг оружия да маты слышны. Потом снова ― на утёс. Но часто всё же ребята протягивали друг другу руку или приклад автомата — помогали, рискуя сорваться вниз.

Трёхпалые солдатские рукавицы более-менее хороши, если они точно по размеру, а если чуть велики, стрелять в них неудобно. Поэтому постоянно снимаешь их и порой обмораживаешь пальцы. Кто плохо отстрелял, бегал по полигону, держа в руках цинк с патронами. А он тяжёлый, хотя и небольшой с виду.
Валенки нам выдавали тоже ускоренно: какие каптёр или старшина тебе выбросил из каптёрки, такие и бери, и не смей возражать. Если была возможность примерить их и с кем-то обменяться, то хорошо, а часто и это не удавалось. Однажды мне достались какие-то великанские валенки — выше колен. Каково бегать по глубокому снегу с негнущимися ногами? В тот день я упал раз пятьдесят.

Самыми утомительными были марш-броски. Бежишь, иной раз, с оружием при полном обмундировании и думаешь: «Вот ещё до той берёзы добегу и всё ― свалюсь». Но у берёзы вдруг оказывается, что немножко сил ещё есть. Тогда думаешь: «Вот до того столба дотяну ― и точно всё…». Но и там оказывается, что не все силы ещё исчерпаны. А потом я подумал, что сержант, который гонит нас и бежит вместе с нами ― тоже человек, и он тоже, в конце концов, устанет. Надо лишь немного перетерпеть. И действительно, когда начинает казаться, что нет уже ни сил, ни дыхания, сержант даёт команду перейти на шаг.

Того, кто падал, должно было нести его отделение, и оно, конечно, не было от этого в восторге. Поэтому упасть на марш-броске означало существенно подпортить себе репутацию и отношения с сослуживцами. Помню, когда мы ехали в поезде на Урал, один здоровый парень из Донецка всё время хвастался, как он королём ходил по танцплощадке, и как все его там боялись. Тем он снискал себе уважение у попутчиков и будущих сослуживцев, многие старались с ним подружиться. В учебке же оказалось, что он не выдерживает марш-бросков, а нести его очень нелегко, поскольку он был самым крупным и тяжёлым в своём отделении. И курсанты, которым выпадала эта тяжёлая ноша, дотащив его до привала, швыряли на землю, словно мешок, могли ещё и пнуть разок-другой, и вообще плохо к нему относились. Сержанты постоянно ставили его в наряды, зачастую не давая передохнуть. К концу обучения этот парень окончательно сломался и стал похож на зомби.

Вождению нас обучали сверхскоростным методом. Показали: вот это переключение скоростей, это газ, это тормоз, это воздушный запуск двигателя, это электропуск, это руль (у БМП он похож на штурвал самолёта). Всё. Кто первый? Поехали! А далее техника обучения была ещё проще: водитель (то бишь курсант) сидел с открытым люком. Позади него из командирского люка высовывался штатный водитель-инструктор и бил ведущего машину кулаком по шлемофону каждый раз, когда тот делал что-то неверно. Порой издали это выглядело так, будто инструктор играет на барабане. Мне повезло, что в школе в девятом-десятом классах мы изучали автодело, и какой-то минимальный навык вождения автомобиля у меня имелся. Я заставил себя представить, что это просто машина с необычным рулём, и поехал. К моему удивлению, я не получил ни одного удара по голове. Впрочем, по словам ребят, один раз инструктор всё же замахнулся, на мгновение застыл неподвижно, а потом медленно опустил руку.

Не повезло парню из Башкирии, который свалился в заснеженный овраг и повредил себе позвоночник. Он вернулся из госпиталя с негнущейся спиной, несколько дней живым укором всей нашей системе обучения прожил в казарме и был комиссован. Прощаясь с ротой, он заплакал и сказал:

― Ребята, как бы я хотел остаться с вами, а потом поехать в Германию!

Я не помню, чтобы мы в учебке ездили по колейному мосту. Вообще обучение командиров в этом плане было минимальным, почти символическим. Поэтому уже в Германии на одном из первых вождений, я на глазах у всей роты едва не свалился с колейного моста, из-за чего почувствовал себя очень неловко и был крайне расстроен. «Вылезай!» ― крикнул мне в люк взобравшийся на броню взводный лейтенант после того, как моя машина застыла на подъёме под острым углом к колее. Я спрыгнул с БМП и ушёл в лес, где какое-то время в расстройстве сидел у ручья и смотрел на воду.

― Успокоился? ― спросил лейтенант, когда я вернулся.

Всё ещё пребывая в подавленном состоянии, я молча кивнул.

― В учебке по мосту не ездили? ― спросил взводный.

Я отрицательно покачал головой.

― Ничего, потренируемся, ― сказал он.

Так что навыки вождения БМП, особенного ночного, нам пришлось приобретать уже в Германии.

Каждый из нас прошёл обкатку танком. Это когда тебя сажают в небольшой окоп, где может поместиться лишь один человек, дают автомат с холостыми патронами, две учебные гранаты и пускают на тебя танк. Пока он далеко, надо стрелять из автомата, а потом бросить гранату в наезжающую на тебя громадину и присесть в окопе. Танк проезжал над окопом, насыпая сидящему в нём снег за шиворот. После этого надо было высунуться наружу и бросить вторую гранату вслед железному монстру. При этом следует учитывать, что танк уходит, и чтобы попасть позади башни, где находится бензобак, бросать надо так, словно хочешь, чтобы граната упала перед башней. Я воспринимал это как игру в войну, подобную той, в которую мы играли в детстве во дворе. И у меня была уверенность, что на этих занятиях всё продумано, а потому ни с кем ничего случиться не может. Правда, один курсант, пропуская танк над собой, оставил вторую гранату на краю окопа, а в последний момент попытался извлечь её из-под гусениц, едва не лишившись руки. Были случаи, когда особо впечатлительные ребята при приближении танка выскакивали из окопа и пускались наутёк. Но это было редко и смешно.

Практические занятия на открытом воздухе чередовались с теоретическими в небольших классах, построенных прямо на полигоне. Там стояли электрические обогреватели, согревавшие минимально. Но всё же в классах было теплее, чем на улице, и едва мы оказывались в них, как нас начинало неудержимо клонить в сон. Каждый уснувший тут же получал наряд или цинк в руки, с которым надо было пробежать сколько-нибудь кругов вокруг здания класса. По каждому предмету у нас было по конспекту, куда записывалось всё, чему нас учили. Эти конспекты курсанты иногда друг у друга воровали. Изучали стрелковое оружие, вооружение и оснащение БМП, тактико-технические характеристики вооружений вероятного противника, тактику боя в пешем и танковом бою, сапёрное дело, противохимическую защиту и т. п.

Настоящим аттракционом в учебке было надевание общевойскового защитного комплекта на морозе. В перчатках это сделать невозможно, поскольку в ОЗК множество разнообразных застёжек и завязок. Говорили, что его конструкция не изменилась со времён Первой мировой войны. Без перчаток пальцы замерзали и становились резиновыми. К тому же в первую очередь надеваются противогазы, стёкла которых начинают быстро запотевать. В итоге и не видишь ничего, и не осязаешь. Поэтому ОЗК мы чаще тренировались надевать в казарме. Там нам удавалось достигнуть заветных пяти минут, что было на «отлично», и даже превзойти это время. После отбоя нам просто не разрешали ложиться спать, пока мы не выполним норматив. Ещё забавно облачаться в десантном отделении БМП, где из-за тесноты курсанты иногда умудрялись пристегнуться друг к другу, превращаясь в некое подобие сиамских близнецов. А вообще масса людей в защитном комплекте выглядит жутковато ― Армагеддон какой-то. И тут уже не скажешь: «Это я, Коля в кепочке», потому что в ОЗК за Колю в кепочке может сойти кто угодно.

Фотография

В один выходной день, после бани, повели нас в фотомастерскую для запечатления на индивидуальное памятное фото. На переодевание в парадки времени почему-то не было, и мы фотографировались прямо в шапках и шинелях. Это было первое моё фото, сделанное в армии, и единственное за всю учебку. Фотография, как и большинство в то время, была чёрно-белой. На снимке у меня получился совершенно отрешённый от всего вид, будто я смотрю в никому не ведомое и в реальности не существующее пространство.

По этому поводу вспомнилась мне странная история, которая произошла со мной ещё в дошкольном возрасте. Связана она с фотографией, сделанной одноногим фотографом-любителем, который жил в том же селе, где и моя бабушка, и на той же улице.

Прямо напротив бабушкиного дома за дорогой стоял детский сад, верней развалина детского сада, в который в начале войны попала бомба. Она простояла с тех пор лет двадцать, прежде чем её снесли. Женщина, у которой там погибло трое детей, впала в тихое помешательство и не вышла из него до конца своей жизни. Говорили, что это она на стене развалины каким-то острым предметом выскоблила надпись: «Мама, нас убили».

На снимке я и ещё трое детей с нашей улицы стояли на фоне бывшего детского сада прямо под этой надписью. У меня на голове была немецкая каска, их в то время можно было найти на пустырях и околицах, и многие мальчишки таскали их с собой, а, наигравшись, отдавали другим. Точнее, каска была у меня над головой, поскольку я приподнимал её обеими руками, чтобы она не закрывала мне пол-лица. Все мы ещё не ходили в школу, и на немецком шлеме мелом с орфографической ошибкой было криво написано печатными буквами «Гитлир капут». Слева от меня на снимке стояла смеющаяся белобрысая девчонка в светлом платьице, подставляющая мне сзади рожки, а справа ― двое мальчишек. У того, что побольше, в руках был небольшой снаряд от миномёта ― мина (из тех же «раскопок», что и каска). Видимо, он был довольно увесистым, и мальчишка держал его, обхватив обеими руками и прижав к себе. Оба мальчика на фотографии смеялись так же, как и девочка. И только я был серьёзным и сосредоточенным. Может, оттого, что мне неудобно было держать каску над головой, а изрядно подвыпивший фотограф долго целился через глазок фотоаппарата. У него вместо левой ноги ниже колена была сужающаяся к земле деревяшка. Он, собираясь запечатлеть нас, ловко выбросил её вперёд, затем, присев на правой ноге, опёрся на левую руку, и опустился на поросший травой бугорок. Так он, сидя, нас и фотографировал.

После того, как я и девочка ушли домой, мина, с которой играли мальчишки, взорвалась и убила их обоих. А девочку тем же летом пополам перерезало поездом. Рассказывали, что когда к ней подбежали люди, у неё часто-часто моргали глаза и беспорядочно двигались руки. Словом, история жуткая и почти мистическая. Одноногий фотограф отдал снимок моей бабушке, сказав: «Пусть хлопчику память будет». Я же этой фотографии панически боялся, хотя и не признавался в этом никому. Я даже не забрал её с собой, когда за мной приехали родители, а как бы нечаянно забыл. И осталась она лежать в картонной коробке, среди прочих снимков, не поместившихся в единственном бабушкином фотоальбоме.

Кажется уже после окончания третьего класса, приехав в очередной раз на лето в село, я среди рассматриваемых снимков наткнулся на этот, и испытал такое чувство ужаса, что тут же бросил его обратно в коробку. Потом, стараясь не смотреть, снова достал его, быстро изорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро. Вернувшись в комнату, я побежал в угол, где, освещаемая дрожащим голубоватым огоньком лампады, висела икона и, подражая своей богомольной прабабушке, что жила здесь же, наскоро перекрестившись, быстро протараторил: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй!». Правда, как потом оказалось, на иконе был не Господь, а Николай Чудотворец. Затем я осмотрелся по сторонам, не увидел ли кто моей проделки, и после этого окончательно успокоился.

Сделанные в учебке фотографии все стали отсылать домой. Ляпина угораздило отправить фото своему однокласснику с шуточной припиской «Посмотри, дорогой друг, что со мной военная форма сделала!». Письмо это вернулось в роту. Выставили учителя танцев перед строем. «А ну-ка, ― говорят, ― расскажи всем, что с тобой военная форма сделала. Советская форма тебе не нравится?! Не к лицу она тебе?!..». И ― в наряды его! Он и так тяжело переносил службу, да ещё и впал в немилость командиров. Ближе к весне его увезли в Свердловск, в психиатрический диспансер. И больше мы Ляпина не видели.

Гауптвахта

…В связи с Васиными забавными историями невольно вспомнился мне случай, произошедший у меня во время занятий по плаванию на БМП через Эльбу. Плавали мы там только на машинах. У ротного я было спросил, почему мы без машины плавать не учимся, я, мол, плаваю не очень, так, что если моя машина утонет, в одежде могу и не выплыть.

― Ну и хорошо, ― успокоил меня ротный. ― Если такая машина утонет, командиру лучше не выплывать.

Тренировались мы на одном БМП. Один экипаж учится преодолевать водную преграду, остальные ждут на берегу. Ну, у тех, кто на берегу, настроение, можно сказать, не военное. Сидят себе бойцы на песке да на травке, щурятся на солнце и на блестящую от него воду, смотрят, как чайки парят над Эльбой. Особенно благостное настроение, когда ведущий занятия взводный плывёт, сидя на башне, и контролирует работу экипажа. С тех пор как мне присвоили звание старшины, офицеры и прапорщик стали меня всегда оставлять за старшего в их отсутствие, хотя я был всего лишь командиром БМП и неосвобождённым комсомольским секретарём роты. И вот машина барахтается где-то на середине реки. Я неспешно гуляю вдоль берега, и отошёл уже не меньше чем на полсотни метров от своих, к самой автомобильной дороге.

Вдруг с этой дороги съехал военный УАЗ и направился ко мне. Из машины вышел огромного роста незнакомый полковник. В таких случаях полагается давать команду «Смирно!». Но экипажи наши далеко, и кричать на таком расстоянии как-то странно. Поэтому я отдал честь, представился и доложил, что взвод находится на занятиях по преодолению водной преграды.

― Где старший офицер? ― спросил он.

― Плавает, ― я кивком головы указал на маячившее вдали БМП.

― А без него, кто старший?

― Без него ― я.

― А почему солдаты сидят? ― грозно спросил полковник.

Тут я понял, что, кажется, дал маху.

― Встать! Смирно! ― заорал я.

Экипажи встали.

― А теперь спрошу: почему они стоят?! ― почти закричал полковник.

Я сообразил: он имеет в виду, что на занятиях солдаты должны, ну, хотя бы какие-нибудь инструкции или уставы изучать. Вообще-то, при моём серьёзном отношении к службе у меня не было казусов в Васином стиле. Но тут в меня какой-то бес вселился.

― Всем лечь! ― неистово заорал он моими голосовыми связками, и экипажи, смеясь, дружно повалились на песок.

― Очень хорошо, ― сдержанно сказал полковник, ― гипнотизирующе глядя на меня сверху вниз, как удав на кролика. ― Вам сколько лет, товарищ старшина?

― Девятнадцать. А это важно?

― Из молодых да ранних? Не рано ли вы научились старшим дерзить?

Тут я почувствовал себя пристыженным и понял, что мне лучше молчать и вести себя кротко, но было уже поздно.

― Трое суток ареста! — выпалил полковник. ― Доложите своему командиру, когда он из плавания вернётся. А я проверю.

― Так точно! ― отчеканил я, сделав руки по швам.

Полковник сел в машину, хлопнул дверцей и упылил вдаль. Когда я рассказал лейтенанту про это своё злоключение, тот возмутился:

― Да пошёл он!.. Кто он такой?! Видел я его с реки ― это вообще не наш полковник!..

После обеда того же дня, взводный вбежал в казарму с взволнованным видом.

― Слушай, этот полковник ― проверяющий из штаба армии, сейчас он здесь, в штабе полка. Вдруг про тебя вспомнит! Побежали скорей на гауптвахту, там у меня сегодня кореш начкаром, найдём тебе место получше, да и работать тебе не придётся.

И мы с ним побежали на гауптвахту. Мне действительно нашли сухую и тёплую камеру с солнечной стороны, и там я обосновался. Надо сказать, что не все камеры на гарнизонной гауптвахте были подобны той. Например, одна из них полуофициально называлась комнатой смеха. Там не было стекла в окне (только решётка), на полу всегда по щиколотки стояла вода, и не имелось ничего, на что можно было не только лечь, но и сесть. После двух-трёх суток в этом «карцере» солдат неизбежно отправлялся в госпиталь. На стене камеры кто-то из сидельцев чем-то (может быть ложкой) выцарапал крупную надпись: «Ха-ха-ха!». Отсюда и пошло название «комната смеха». Это «весёлое» помещеньице, в котором как раз пребывал арестованный, обнаружила приехавшая из штаба армии неожиданная проверка. Был страшный скандал.

На работу меня не выводили. Я лежал на откидной полке в полной тишине. Сквозь решётку окна пробивались косые солнечные лучи, и доносился шелест листвы. Мне стали вспоминаться какие-то добрые, теплые эпизоды из детства и юности. Вдруг вспомнилась девочка Лиза из нашего двора. Летним поздним вечером с крыши дома мы в бинокль смотрели на луну, и я рассказывал ей о космосе. Потом мы спустились по пожарной лестнице, заканчивавшейся довольно высоко над землёй. Я спрыгнул вниз, а она повисла на руках и попросила помочь ей. Я обхватил её за бёдра и, чтобы наверняка удержать, когда она разожмёт пальцы, покрепче прижал к себе. Она была худенькая, но при этом довольно мягкая, и от неё приятно пахло. Я поднял глаза и встретился с её странным, необычным взглядом, словно это была не совсем Лиза. А потом мы сидели с ней в увитой диким виноградом беседке, и я целовал её тёплые пальцы и разрумянившееся лицо. Но писать ей из учебки почему-то не стал, хотя она и прислала мне пару писем. Когда я вернусь из армии, она уже выйдет замуж, родит двойню и будет вновь беременна. А там, на гауптвахте мне больше всего вспоминалась ночная беседка, запах рыжеватых волос и блестевшие в сумерках глаза. И было мне так спокойно и хорошо, что я потерял счёт времени и даже, кажется, задремал. Прошло, наверное, несколько часов до того, как я услышал звук отпираемого замка, и в дверях появился начкар с довольно улыбающимся взводным.

― Да здравствует свобода! ― звучно провозгласил тот. ― Полковник уехал!

Прапорщик

В дежурство того же майора, нашедшего в подвале чан с брагой, случилось в нашей казарме и самое настоящее несчастье. Сидел я в канцелярии и занимался оформлением документов, тогда как раз шла замена комсомольских билетов и персональных учётных карточек. Вдруг где-то рядом раздался глухой звук, похожий на пистолетный выстрел. Я на всякий случай выглянул в коридор и увидел, как хорошо знакомый мне дежурный сержант соседствовавшей с нами сапёрной роты штык-ножом суетливо ковырял дверь каптёрки, кажется, пытаясь отжать замок.

― Что ты делаешь? ― подошёл я к нему.

― Тихо! ― шепнул он и, приложив ухо к двери, на мгновение замер.

― А что там?

― Не знаю, ― ответил сержант и снова принялся ковырять дверь. Лицо у него при этом было хмурое и очень бледное.

Наконец, замок поддался, дверь отворилась, и мы увидели лежавшего на полу каптёрки прапорщика ― старшину сапёров ― с простреленной головой. Прапорщик был маленький худощавый, а мёртвым казался ещё меньше, чем при жизни. Висевшие в ряд солдатские парадки были забрызганы кровью и мозгами. Прибежал дневальный. Дежурный сержант начал звонить по телефону, а я вышел из казармы.

Стоя у входа, я увидел, как из расположенного напротив штаба полка выбежал знакомый майор с красной повязкой на рукаве и, придерживая одной рукой болтавшуюся на ремне кобуру с пистолетом, а другой ― фуражку, помчался к нам. Перед входом он перешёл на шаг. Я отступил, пропуская его, и коротко отдал честь. Он лишь угрюмо кивнул в ответ и, поравнявшись со мной, тихо сказал:

― Детей наберут, а молока не дают…

Прапорщик был совсем молодой, можно сказать, юный. А бойцы ему достались трудные, особенно деды. Ротный капитан постоянно орал на них так, что было слышно в соседних казармах, и в бессильной злобе обзывал гадами и обезьянами. Солдаты от этого не становились дисциплинированнее и исполнительнее, а лишь наполнялись ненавистью к своему командиру и частенько умышленно делали ему всякие гадости. Молодого прапорщика сапёры-деды вообще ни во что не ставили. Кто-то из нашей роты был случайным свидетелем, как прапорщик жаловался своему ротному, что не справляется с работой и хочет перейти в другое подразделение или вообще уволиться из армии.

― Не можешь?! ― разозлился ротный. ― Вон видишь ту сосну с толстой веткой внизу? Пойди и повесься на ней!

Вешаться прапорщик не стал, а прибег к помощи штатного Макарова.


СОВПАДЕНИЯ

Артём ездил на занятия в университет из пригорода на автобусе в одно и то же время, впрочем, как и ещё двое парней с его факультета ― Сергей и Толик. В этот день, как обычно, они стояли в конце задней площадки автобуса у окна и говорили на разные темы.

― Я вчера не посмотрел, как наши в футбол сыграли, из-за того, что телевизор сломался, ― сказал Толик. Причём три дня назад мастер приходил, чинил-чинил, а толку…

― Значит, такой мастер, ― резюмировал Артём. Вот в нашем доме живёт телемастер Эдик, так тот любую теле-радиоаппаратуру чинит со знаком качества. Со всей улицы к нему свои приёмники и телевизоры люди таскают.

И в этот момент за окном Артём неожиданно увидел того самого телемастера, переходившего дорогу позади остановившегося на светофоре автобуса.

― Да вот он! ― воскликнул Артём.

― Кто? ― удивился Сергей.

― Ну, вон видите мужика в белой кепке? Так это как раз телемастер Эдик, ― ответил Артём.

― Да брось ты! ― не поверил Толик. ― Только о нём сказал ― и тут он сразу же появился. Чудеса какие-то!

― Чудес не бывает, ― категорично возразил Артём. ― Бывают просто совпадения. Говорю вам, это в белой кепке пошёл телемастер Эдик.

― Ну, может, и правда, ― неуверенно сказал Сергей. ― Так совпало.

И ребята перешли на другие темы.

― Моего младшего брата который год родители заставляют учиться игре на скрипке, ― сказал Сергей.

― Но у него, по-моему, нет ни таланта, ни желания, пустая трата времени получается.

― Кстати, в нашем доме в третьем подъезде девчонка живёт, Лариса, ― вспомнил по этому поводу Артём. ― Ей семнадцать, а она так виртуозно на скрипке играет, как настоящий музыкант. А сначала тоже не хотела. Может, и брат твой выучится в конце концов, ещё и станет первой скрипкой в каком-нибудь оркестре. О!.. Видите, на остановке стоит блондинка в очках, в светлом плаще? Так это как раз она, Лариса из третьего подъезда.

― Ну, ты даёшь! ― рассмеялся Толик, тем не менее, с любопытством поглядев в окно. ― Только что здесь телемастер Эдик был из твоего дома, а теперь уже и Лариса из третьего подъезда появилась.

― Да, ― поддержал его Сергей. ― Ты уж ври, да не завирайся.

― Нет, ну почему вы не верите? Говорю вам, это на остановке стоит девушка с нашего двора, Лариса, которая играет на скрипке, ― насупился Артём.

― Ладно, ― саркастически улыбаясь, сказал Толик. ― Лариса так Лариса. Нам то что?

Автобус тронулся. И ребята вновь поменяли тему разговора. Про совпадения Толик с Сергеем больше не вспоминали, и Артём понемногу успокоился. «В конце концов, не хотят верить ― пусть не верят, ― думал он. ― Главное я знаю, что не вру».

За разговорами они доехали до конечной остановки, которая находилась недалеко от крытого рынка, и от которой до университета они обычно шли пешком. Разговор сначала зашёл об архитектуре, потом переключились на другие виды искусства и вообще на различные творческие ремёсла.

― У меня отец столяр, ― сказал Сергей. ― Но он настоящий мастер своего дела. Такие вещи умеет создавать!..

И тут Артёма чёрт дёрнул вспомнить ещё одного своего соседа. Ну, просто к слову пришлось.

― А у меня сосед по лестничной площадке ― плотник дядя Вася. Помню, он всем пацанам во дворе деревянное оружие делал, как настоящее, особенно, если правильно раскрасить.

В этот момент они проходили мимо крытого рынка, и в его распахнутой двери вдруг с двумя сетками в руках появился… Да, это был тот самый сосед по лестничной площадке. Артём так и окаменел на месте. Дядя Вася, спустившись по ступенькам, повернул в сторону автобусной остановки.

Сергей с Толиком тоже остановились.

― Кто это? ― спросил Сергей, видя как Артём провожает взглядом пожилого человека с сетками.

― Дядя Вася, ― после долгой паузы обречённо сказал Артём.

― Какой дядя Вася?! ― возмущённо воскликнул Толик. ― Который плотник, что ли?!

― Что хотите думайте, и что хотите говорите, но это был дядя Вася! ― упёрся Артём.

― Знаешь, ― сказал Сергей. ― Третий раз одна и та же шутка ― это уже не смешно.

― Да я чем виноват, если такие совпадения происходят?! ― взорвался Артём.

― Ты что нас за дураков держишь? ― с усмешкой сказал Толик.

― Ну, при чём здесь это?! ― занервничал Артём.

― A-а, это самой собой? ― с иронией протянул Сергей.

― Не цепляйтесь к словам! ― разозлился Артём.

― Слушай, ― окончательно обиделся Толик, ― если ты сейчас, не скажешь, что ты пошутил, и что это был не дядя Вася, мы с тобой серьёзно поссоримся.

― Ну, хорошо, ― выдержав паузу и подумав, согласился Артём, не желая ссориться с приятелями. ― Это был не Дядя Вася. Я пошутил.

― Ну вот, сразу бы так, ― обрадовался Сергей, а то морочит нам голову своими совпадениями. Что мы тебе, дети малые?

― Ну, а насчёт телемастера Эдика со скрипачкой Ларисой тоже пошутил? ― насмешливо спросил Толик.

― Нет! ― снова упёрся Артём, решив не сдаваться полностью. ― Считайте, как хотите, но в тех двух случаях я сказал правду!

― Чёрт его знает, может и так, ― внимательно посмотрев на Артёма, ― примирительно сказал Толик.

― Да-а, ― задумчиво протянул Сергей, ― бывают же такие совпадения!

Больше ребята к этой теме не возвращались. По дороге к университету Сергей и Толик вспоминали всякие университетские курьёзы, шутили, смеялись. И только Артём почти всё время был серьёзный и сосредоточенный. «Как это может быть? ― напряжённо думал он. ― Три раза подряд такие совпадения! Просто чудеса какие-то!».


СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕГО

Был курортный сезон. Море бурлило, шумно выкатывая на берег массивные пенные волны. Купаться в шторм не разрешалось, о чём свидетельствовала и выставленная у входа на пляж табличка. Отдыхающие принимали воздушные ванны на берегу. На вышке скучали двое спасателей.

― Тонет! Тонет! ― послышался заглушаемый морем женский крик.

― Правда, тонет, ― забеспокоились отдыхающие.

Некоторые неуверенно подошли к кромке воды, запереминались с ноги на ногу, не решаясь войти в морскую стихию, грозившую разбить каждого о волнорезы или о крупные камни, в избытке встречавшиеся на мелководье. Другие просто поднялись с насиженных и налёжанных мест, устремив взгляды в пучину волн. Там, метрах в тридцати от берега, то появлялся над водой, то вновь исчезал под ней отчаянно барахтавшийся человек.

― Утонет же, утонет! Господи, погибнет ведь! Он же пьяный. Он здесь всё время пил сидел, ― доносилось со всех сторон. ― Спасатели! Где спасатели!?

Но служба спасения не дремала. Один из её работников пробежал по пирсу, и, ухватившись за ржавые железные поручни, свободной рукой пытался помочь несчастному выбраться из воды. Но тот уже слишком ослаб, и волны несколько раз ударив его о бетонную стену, играли им, словно тряпичной куклой. На помощь подоспели ещё двое ― один прыгнул в воду, а другой стал бросать в волны привязанный к верёвке спасательный круг. Однако, бурлящая поверхность воды не позволяла поймать тонущего, а тому ― дотянуться до солнечно-оранжевого кольца надежды. В итоге спасатель, утопающий и спасательный круг плавали каждый сам по себе. Тогда ещё один из подошедших работников пляжа бросился в воду на помощь своему коллеге.

― Неужели не спасут? ― переживал на берегу народ. ― Ну, сделайте же что-нибудь!

Наконец, горе-купальщика удалось поймать и передать стоявшим на пирсе. Вытащенный из воды едва держался на ногах. На берегу послышались крики радости и слова одобрения. У всех приподнялось настроение.

― Сейчас они ему дадут! ― зло сказал коренастый мужчина в пляжной кепке.

― В каком смысле? ― не поняла стройная женщина в оранжевом парео.

― В самом прямом, ― объяснил мужчина, ― они не любят нарушителей, особенно тех, что пьяными в воду лезут. Сейчас увидите. Я уже раз видел.

Двое спасателей, подхватив покачивавшегося счастливчика под руки, повели его к берегу. Спасенным оказался полноватый седой человек явно не первой молодости. Еще один спасатель, догнав нарушителя порядка, с разбегу пнул его сзади ногой, а другой, подоспев следом, дал ему кулаком в затылок. Затем проштрафившийся купальщик получил ещё серию пинков ногами и ударов по затылку. Не успев толком прийти в себя, и, видимо, не очень понимая, что происходит, нарушитель лишь испуганно таращил глаза и рефлекторно втягивал голову в плечи.

― Правильно! Так ему! ― снова оживился пляжный народ. ― В другой раз будет знать!

― После очередного удара по затылку пьяный виновник, кажется, отключился, и если бы не двое крепких парней, державших его под руки, плюхнулся бы плашмя на бетонный пирс. Какое-то время злостного нарушителя тащили волоком, и его ещё незагорелые ноги безжизненно волочились по мокрому бетону.

― Да что уж они его так?! ― не выдержала средних лет полная женщина в зелёном купальнике.

― А как ещё, если человек по-другому не понимает! ― рассердился вдруг мужчина в кепке. ― Это, между прочим, для его же пользы. А ещё, чтоб другим не повадно было. Или, по-вашему, нарушителей наказывать не надо?

― Надо, наверное, ― смутилась женщина, ― но почему это делают спасатели?

― Ну, не станут же они, пятеро здоровенных мужиков, милицию на помощь звать! Сами справятся!

― Теперь никогда не утонет, ― весело пошутил толстяк с бутылкой пива.

Нарушитель очнулся, приподнял голову и, поскальзываясь, засеменил всё ещё непослушными ногами, стараясь поспевать за теми, кто его тащил. У берега двигавшуюся по пирсу процессию ожидал, судя по всему, главный спасатель ― бригадир, или кто там у них за начальника. Он встретил спасённого крепким матом и громкой затрещиной, нанесённой тому ладонью по уху. Нарушитель запричитал что-то и попытался попятиться назад, но крепкие парни удержали его на месте. Бригадир размахнулся было ещё раз, но сжалился и просто опустил руку.

― А вот интересно, ― прервал нависшую над пляжем тишину высокий человек в очках, ― а где-нибудь на средиземноморских пляжах Франции или Испании спасённых тоже бьют?

― Чёрт их знает! ― сказал отдыхающий в кепке. ― Может, бьют, а, может, и не бьют. Для нас это не имеет значения. У каждой страны своя жизнь и свои традиции, ― заключил он. ― А этот пловец пусть парням спасибо скажет, что жив остался.

Спасатели увели нарушителя в служебный домик, и отдыхающие потеряли к нему всякий интерес. Море штормило, выкатывая на берег тяжёлые пенные волны. Купаться было нельзя. Отдыхающие принимали воздушные ванны. На вышке скучали двое спасателей. Шёл курортный сезон.


ДОРОГАЯ МОЯ КАПУСТА

Мороз перевалил за тридцать. Окна промёрзли, и сквозь них теперь можно было рассмотреть лишь расплывчатые огни вечернего города. Выходить на улицу Егору не хотелось, да впрочем и незачем было. Он удобно устроился в кресле, откупорил бутылочку пива и включил телевизор. И вдруг ― звонок. Кому это в такую погоду дома не сидится? За дверью стояла надёжно укутанная в зимнюю одежду соседка:

― Здесь, у магазина, с грузовика свежую капусту продают, ― возбуждённо сообщила она. ― Я в очереди стою. Впереди осталось несколько человек, а там надо в кузов лезть, чтобы капусты набрать. Может, поможешь, а заодно и себе наберёшь? Бери мешок!

Егор оглянулся на уютное кресло, на оставленную возле него откупоренную бутылку, и зябко повёл плечами, ощущая холод, идущий из подъезда и, кажется, от насквозь промёрзшей соседки. Однако не помочь одинокой женщине ― грех, да и капуста зимой в северном советском городе ― дефицит. Впрочем, что в северном советском городе девяностого года ― не дефицит? То-то жена обрадуется! Она уже сокрушалась, что не довелось капусточки засолить для предстоящих праздничных застолий.

Егор оделся потеплее, взял мешок и вслед за соседкой отправился к магазину. Там, у крытого брезентом грузовика, стояла плотная очередь ― казалось, люди специально выстроились не в длину, как обычно, а скопищем, будто пингвины на льдине, чтоб теплее было. Они переминались с ноги на ногу, ёжились и потирали ладонями лица. Достоявшие счастливчики, забираясь в кузов, скрывались во мраке подбрезентового пространства, чтобы через некоторое время спуститься вниз с набитым мешком или раздувшейся во все стороны сеткой и победно поставить товар на большие весы, установленные у колеса автомашины.

Егору, хотя и не довелось стоять в очереди сначала, было очень холодно. Видимо, от моральной неготовности к вечернему подвигу ― планы-то были прямо противоположного характера, вот и не успел организм перестроиться. А соседка гляди-ка, сколько выстояла, а ничего, держится бодренько, хотя и разрумянилась вовсю, и шарф, прикрывающий подбородок, заиндевел совсем. Ну, слава богу, вот и очередь подошла ― значит, поживём ещё! Егор забросил в кузов два мешка ― свой и соседкин ― слегка размялся, как легкоатлет перед брусьями, и, вспомнив молодость, ловко перемахнул через борт. Это оказалось несложно: раз-два ― и ты под брезентом! Лежишь на чём-то неровном и твёрдом. A-а, так это же капусты здесь местами под самый потолок. И вся смёрзлась в единую массу, затвердела, тонким ледком покрылась. «Ничего, отогреется, родимая», ― подбодрил себя Егор. Только как же её брать-то?.. Кто это здесь? A-а, это тоже покупатели. Судя по возне и пыхтению, их здесь ещё человека три-четыре. Нет, в рост не подняться. Только на четвереньки. Ч-чёрт, скользко-то как!

Вот, наконец, глаза немного привыкли к полумраку, и в слабом свете, проникающем с плохо освещённой улицы, начали проявляться силуэты остальных покупателей ― стало быть, их здесь четверо ползает. И, видимо, прошедшей через кузов очередью уже выработан способ добывания капустных головешек, передающийся по наследству от уходящих к приходящим. Надо выбрать наиболее выпирающую капустную голову, нащупать её ногой, хорошенько прицелиться и изо всех сил лягнуть пяткой, иначе ничего не выйдет ― на таком морозе всё смерзается намертво. Если с первого раза не вышло, надо повторить разок-другой. Потом появляется сноровка, и всё идёт, как по инструкции. Отбил головешку ― и в мешок, а то другой подберёт. Сразу азарт такой появляется, что даже мороз отступает. Главное ― под чужую пятку не угодить. А то будешь ходить с фонарём под глазом, как дебошир какой-нибудь. Работа кипит вовсю. А снизу уже поторапливают:

― Эй, наверху! Побыстрее нельзя, что ли?! Пригрелись там!

И продавцы нервничают:

― Товарищи, хватит выбирать, вы же здесь не одни!

Словом, купить капусту зимой ― это совсем не то, как если бы пришёл кто-то в магазин на всё готовое, деньги заплатил, взял товар ― и пошёл бы себе, как ни в чём не бывало. Фигушки! Тут надо руки-ноги приложить и смекалку проявить! Вот уже и второй мешок почти полон. Эй, гражданин, это тоже моя капуста!

И вот уже счастливая соседка принимает снизу мешки. И добродушный продавец ставит их на весы. Егор, довольный, выбирается наружу, и все ему рады, потому что очередь продвинулась, и ещё один счастливчик, прощально махнув ногами, нырнул под брезент. Удачи тебе, товарищ!

Егор был в отличном настроении. Он бодро тащил по лестнице два драгоценных мешка и предвкушал, как обрадуется жена, и как он с чувством выполненного долга будет сидеть в кресле и, наслаждаясь, пить так и не начатое пиво. И в голове его, на известный мотив, сами собой напевались слова: «Дорогая моя капуста!.. Дорогая моя капуста!..» А дальше как-то не складывалось.

Потом пришла жена, и всё было у Егора, как в его лучших мечтах. Они сидели рядом и с чувством глубокого удовлетворения смотрели на лежавшие на столе остекленевшие зеленоватые головешки.

― Надо же, как повезло! ― радовалась жена. ― Нашинкуем, засолим, хватит и на Новый год, и на двадцать третье, и на восьмое…

Да, случаются в жизни удачные дни!


ЗЕЛЁНЫЕ СОБАКИ

Снегу было много. Он покрывал всё: дорогу, её обочины и сосны, бегущие за стеклом по обе стороны редакционного «уазика». Дело близилось к Новому году. Правда, на удивление мороз был не сильным, что в это время года в Югре большая редкость. Впрочем, в то время Ханты-Мансийский округ было не принято называть Югрой ― это старинное название в официальных публикациях и в просторечье утвердится позже. А тогда был ещё конец восьмидесятых. Я работал в ведомственной газете нефтяников и постоянно ездил на буровые, кусты скважин, в цеха добычи нефти и газа и на прочие объекты нефтяной отрасли. На этот раз направлялся на дожимную насосную станцию, чтобы написать о коллективе, трудовыми успехами встречающем очередной Новый год.

По приезде стал я расспрашивать работников о том, как они смогли достигнуть больших успехов в своей работе. Погода была хорошая. ДНС располагалась среди лесов, радовавших глаз после не очень привлекательного в те годы сургутского урбанистического пейзажа. Мы стояли на улице, и я записывал беседу с нефтяниками на старый венгерский диктофон «Репортёр», размером с небольшой портфель, с шестью большими круглыми батарейками, существенно увеличивавшими его и без того немалый вес. Больше всего меня волновало, что этот видавший виды агрегат в очередной раз может подвести. Бывало, записываешь-записываешь, потом включаешь, а записи-то и нет. Надо всё время проверять, чтобы какой проводок не отошёл, или чтоб рукоятка выключателя провернулась как надо. Поэтому параллельно с работой диктофона я записывал всё ещё и в блокнот. Привычка эта сохранилась на всю оставшуюся жизнь и нередко выручала меня, когда происходил какой-нибудь технический казус. Словом, я был сосредоточен на своей работе, и не очень смотрел по сторонам.

Вдруг, на секунду оторвавшись от записей, я увидел двух неизвестно откуда возникших крупных собак, быстро приближавшихся к нам. Собственно в появлении на ДНС четвероногих друзей не было ничего необычайного ― на разных своих объектах, расположенных вдали от города, нефтяники тогда прикармливали бродячих собак. Необычным был цвет животных: оба пса имели ярко-зелёную окраску. Сначала я подумал, что, может, мне это показалось, и я посмотрел на работников ДНС: видят ли они то же, что и я. Кажется, нефтяники воспринимали зелёных собак, как нечто само собой разумеющееся. Тогда мне в голову пришла мысль, что рабочие, которые уже и ёлку нарядили у себя на предприятии, покрасили собак в плане подготовки празднования Нового года. Мысль, возможно, была абсурдной, но что ещё можно было предположить в данной ситуации? Тем временем собаки подбежали к нам и стали радостно бегать вокруг. Их густая пушистая шерсть действительно имела изумрудный цвет.

― Да вы не удивляйтесь, ― сказал один из моих респондентов, заметив мою озадаченность. ― Это я покрасил собачек, чтоб никто их на шапки не забил.

Действительно, в то время в Сургуте многие жители ходили в собачьих ушанках, причём некоторые шили их самостоятельно. Так что предосторожность была не напрасной, ведь носить ярко-зелёную меховую шапку вряд ли кто станет. Таким образом, животные в канун Нового года обрели праздничную окраску.

― А им от этого плохо не будет? ― полюбопытствовал я, кивком головы указав на псов.

― Нет, всё предусмотрено, ― заверил меня рабочий.

И действительно, судя по поведению, звери чувствовали себя прекрасно. Вернувшись в редакцию, зелёных собак я упомянул в своей газетной заметке, немало повеселив коллег и читателей. Только вот забыл спросить, чем работник ДНС красил своих четвероногих друзей. Может, когда и пригодилось бы?..


ПИКНИК НА ГОРЕ

Как-то летом отдыхал я с моей женой Ириной в старинном хорватском городе Дубровнике на побережье Адриатического моря. По договоренности туда на отдых и на встречу с нами приехали наши немецкие друзья ― давняя подруга Ирины российская немка Алла, которая некогда жила в одном с нами городе, и её муж, западногерманский немец Увэ. Мы с Ириной расположились в отеле «Дубровник-палас», а Алла с Увэ сняли квартирку в городе. Каждый день они приходили к нам в гости в отель, имевший выход к морю и собственный пляж, где мы вместе и отдыхали. Друзья наши приехали из Германии на своём «трёхсотом» стареньком «Мерседесе», и в один из дней Увэ решил устроить поездку по Хорватии, а вечером ― пикник на высокой горе, расположенной возле Дубровника. Он уже присмотрел подходящее место с видом на море и город. Днём мы проехались по окрестностям, заехали в какую-то горную деревеньку со старинным католическим храмом и буйными зарослями розовых олеандров, а потом попытались въехать на территорию Боснии.

― Двое русских, двое немцев?! ― удивился боснийский таможенник. ― Немцам можно, русским ― нет!

Пришлось ретироваться. Зато вечером мы, как и планировали, отправились на гору, где должен был состояться пикник. Её склон оказался не очень крутым. Сначала мы ехали по дороге, а потом, свернув с неё в подходящем месте, медленно покатили по покрывавшей гору невысокой траве. Так добрались до округлой вершины, усеянной камнями и густо поросшей кустарником. На камнях организовали стол, разложили продукты, в основном овощи и фрукты, достали вино. Когда пикник начался, стало смеркаться. Город у подножия горы заиграл вечерними огнями, над морем быстро гас закат. В разгар нашей трапезы уже почти стемнело. Мы разговаривали мало, в основном Ирина с Аллой, поскольку у Увэ была проблема с русским языком (так же, как у меня и моей жены ― с немецким).

Вообще незнание языков создаёт проблему в заграничных поездках. Мой французский на Балканах был никому не нужен, английский я пытался учить самостоятельно, и знаю его совсем немножко; со времён службы в Группе Советских войск в Германии по-немецки помню только «хальт», «хэндэ хох» да «их верде шиссен». На пляже с моим немецким знакомцем в отсутствии его жены, обычно игравшей роль переводчицы, мы общались просто: он ― по-своему, я ― по-своему. О смысле сказанного догадывались по сопутствующей жестикуляции, выражению лиц и голосовым интонациям. За этими нашими беседами изумлённо наблюдала обычно загоравшая по соседству английская семья.

Впрочем, в тот вечер на горе много говорить было и не надо. Все находились под очарованием наступавшей летней ночи, и больше любовались окружающим пейзажем и ясным, усеянным звёздами небом. Вдруг чуть поодаль из густого кустарника донёсся шорох, и показалась небольшая коза, с любопытством посмотревшая на нас. Тут моя жена, обожающая всех животных, издала языком цокающие звуки, поманила козу рукой:

― Иди к нам!

Взяв со стола что-то из овощей, стала её подзывать. Коза осмелела, подбежала и начала с аппетитом поедать угощение. В этот момент все кусты вокруг зашумели, зашевелились, отовсюду из них стало вылезать множество коз и крупных длиннорогих козлов. В одно мгновение они оказались рядом с нами, заполонили всё вокруг, и стали жадно пожирать яства с нашего импровизированного стола. Некоторые продукты ещё оставались в открытой сумке. Здоровенный козёл нагло сунул в неё голову и ел оттуда. Мы пришли в замешательство, потом попытались отгонять копытных, но это оказалось бесполезным. Женщины были в шоке. Увэ пытался смеяться, но было видно, что он тоже растерян. Неуютно было и мне в окружении этого суетящегося зверья. Рядом лежала кожура от бананов, которую мы как порядочные туристы собирались увезти с собой, чтобы не оставлять после себя мусор. Схватив эту кожуру, я отбросил её подальше. Всё стадо бросилось за ней. А мы, не сговариваясь, похватали, разложенные на камнях вещи и продукты, побросали их в багажник, сами буквально запрыгнули в машину (слышно было только, как в ритме барабанной дроби захлопываются её дверцы) и, резко сорвавшись с места, помчались прочь.

Какое-то время в машине царила тишина, а потом всех вдруг разобрал смех, и мы стали безудержно хохотать. А хохотали оттого, что испугались травоядной живности. Какой-нибудь сельский житель, наверное, ни ухом, ни глазом не повёл бы. А мы этих козлов вблизи, в таком количестве, да ещё в тёмное время суток никогда не видели. Сразу вспомнились строки из Николая Рубцова: «Да-а, лучше разным существам в местах пустынных не встречаться…».

Так закончился наш вечерний пикник на горе, с которой открывался прекрасный вид на поблёскивающий внизу огнями чудный хорватский город Дубровник и на уходящее к горизонту сумеречное, шелестящее неспешным прибоем Адриатическое море.


ЯПОНСКИЙ САКСОФОН
(эссе)

В выходной день Аркадий сидел дома один. Вечерело. Телевизор как-то надоел, тем более что несколько последних дней главные российские каналы, словно по сговору, передавали одни и те же новости.

На улице шёл сильный дождь, шум которого доносился из-за открытой балконной двери. За стеной сосед, видимо, делал ремонт, и стук его молотка не позволял Аркадию сосредоточиться на своих мыслях. Да ещё соседская собака то и дело лаяла на весь подъезд. Так что читать тоже не получалось. Да и глаза последнее время стали к вечеру уставать на типографской работе. «Хоть бы дождь прекратился, ― подумал Аркадий. ― Пошёл бы прогулялся по городу, среди людей потолкался бы. Сколько ещё осталось тёплых дней?».

И тут природа словно подслушала мысли Аркадия: дождь прекратился, серые тучи расступились, освобождая огромные участки синего неба, и из-за них выглянуло солнце. Не яркое, слепящее, как в летний полдень, а предзакатное, устало излучающее мягкий ровный розоватый свет. И так захотелось Аркадию пройтись по мокрым, поблёскивающим на солнце улицам, вдыхая ароматы уходящего лета. Он быстро надел джинсы, поверх футболки набросил ветровку и, вставив ноги в лёгкие летние туфли без шнурков, которые в этом году, может, носить уже и не придётся, вышел из квартиры.

На улице он услышал шелест и почувствовал запах уже начавшей желтеть, но всё ещё густой листвы на растущих во дворе тополях и осинах. Было свежо, но не холодно ― самое время для вечерней прогулки. Аркадий, неожиданно по-молодецки сбежав с крыльца, бодро направился к выходу со двора.

Приятно было видеть, как изменился и похорошел северный город за последние пять-семь лет. Играя бледными бликами солнца, большие стеклянные витрины манили в магазины, уличная реклама пестрила предложениями лучших товаров и услуг, тут и там перемигивались светофоры, заставляя потоки автомобилей то тормозить, то вновь дружно устремляться вперёд, а по тротуарам шли пёстро и модно одетые горожане и горожанки.

И от хорошей погоды, прекрасного настроения и бодрящего ритма окружающей жизни где-то в подсознании Аркадия всплыла давно забытая музыкальная мелодия, исполнявшаяся то ли на саксофоне, то ли на трубе ― словом, на чём-то духовом. Мелодия навевала какие-то едва уловимые ностальгические воспоминания. И Аркадию вдруг ужасно захотелось послушать её или что-то похожее.

По пути он стал заходить в тянувшиеся вдоль всей улицы магазины и киоски в надежде найти что-нибудь подходящее. Но в их витринах преобладали «попса» и рок-музыка. И хотя и то, и другое Аркадий иной раз был послушать не прочь, хотелось чего-то совершенно иного, под стать неожиданно возникшему настроению.

В музыкальном отделе, расположенном в глухом закутке одного из длинных магазинов, он увидел седого тучного продавца, сразу показавшегося ему очень знакомым. Понаблюдав за ним, Аркадий понял, кого он ему так сильно напоминает. Был у него когда-то приятель-меломан с редким именем Роберт, коллекционировавший музыку и, кажется, неплохо в ней разбиравшийся. Причём особо трепетное отношение он испытывал к духовым инструментам. Зайдёт, бывало, Аркадий к Роберту в гости, а тот сразу усадит его на диван напротив двух внушительных по размеру акустических колонок и, копошась в музыкальной сокровищнице, говорит: «Сейчас, дорогой, я поставлю тебе Фаусто Папетти ― ты будешь слушать и плакать. А потом я поставлю тебе Майкла Брекера ― и ты вообще умрёшь». И говорил он это хорошо поставленным, как у артиста, голосом, медленно и вдохновенно, словно смакуя каждое слово и делая сильный акцент на слове «умрёшь».

Подойдя к похожему на Роберта киоскёру, Аркадий неуверенно спросил:

― А есть у вас что-нибудь такое… ну, на саксофоне или на трубе?..

― А что именно вы хотите? ― оживился киоскёр, и в глазах его блеснули искорки.

― Что-нибудь трогательное, душевное.

― Вообще-то саксофон всегда трогательный и душевный, ― несколько разочарованно сказал продавец. ― А точнее можете сказать?

Аркадий замялся, потом набрал полные лёгкие воздуха и, медленно выдыхая его, стал вспоминать, кого он знает из саксофонистов или трубачей. Тут-то и припомнилось ему имя музыканта, слушая которого, он, по мнению Роберта, должен был плакать. И тогда Аркадий, голосом подражая Роберту, с видом человека, знающего толк в таких делах, сказал:

― Ну, что-то в стиле Фаусто Папетти.

В глазах у продавца мелькнули отблески доброго вечернего солнца, заливавшего городскую улицу, которую из закутка, где находился музыкальный киоск, видно не было.

― Папетти сейчас нет, ― сказал он, ― но!..

Продавец поднял вверх указательный палец, призывая внимательно следить за тем, что будет дальше. Потом нырнул в какие-то свои сусеки, долго скрёб там и, наконец, достав диск в пластиковом футляре, многозначительно и как-то заговорщически произнёс:

― Японский саксофон!

Аркадий машинально кивнул головой, хотя, в действительности, почти ничего не понял. Потом постоял молча, пристально вглядываясь в футляр, словно таким образом можно было постичь глубокий магический смысл произнесённого киоскёром словосочетания, и спросил:

― Ну, и кто на нём?..

Поставив перед собой руки, словно держа тот самый японский саксофон, он быстро пробежался пальцами вверх-вниз по воображаемым кнопкам. Этим своим невежеством он, кажется, окончательно разочаровал продавца, но тот уже не мог остановиться:

― Ну, как же!? ― укоризненно воскликнул он. ― Помните, когда-то по рукам ходили дефицитные виниловые пластинки, у которых на этикетках было написано только два слова «Японский саксофон» ― и больше ничего: ни названия группы, ни имени композитора, ни фамилии саксофониста?..

И тут Аркадий неожиданно для себя вспомнил: действительно, были такие пластинки. Их ещё все просили друг у друга послушать, предусмотрительно осведомляясь: «А у вас игла не царапает?». Помнится, друзья Аркадия посмеивались над окутывавшим запись инкогнито. Мол, когда опасаются подписывать какие-то тексты, это ещё можно понять. Но чтобы скрывать фамилию музыканта или композитора!.. И сразу столько приятных и тревожных воспоминаний всплыло в памяти Аркадия, словно ветер времени неожиданным порывом ворвался в ещё не покрывшийся паутиной забвения саксофон его души.

― Точно, были такие пластинки! ― оживился Аркадий. ― Даже какую-то мелодию сейчас припоминаю.

― Ну вот! ― обрадовался киоскёр. ― Так здесь собраны записи с этих пластинок!

Он открыл футляр, осторожно извлёк оттуда чёрный под цвет винила диск с маленькой кругленькой красненькой, аккуратненькой такой этикеточкой, стилизованной под те, что наклеивались на старые пластинки, и бережно вставил его в дисковод музыкального центра. Из динамиков послышалось характерное для старых дисков шипение, и уже через несколько секунд Аркадий понял, что это и в самом деле был «японский саксофон».

― Беру! ― воскликнул он.

― Ага!? ― снова обрадовался продавец. ― Задело? Что я вам говорил! Будете слушать…

«…И плакать!» ― мысленно продолжил Аркадий, но продавец вместо этого сказал: «И поминать меня добрым словом». Он уложил диск в футляр и торжественно протянул покупателю, которому в этот момент так хотелось взглянуть на этикетку ― кто же, в конце концов, этот таинственный «японский саксофон». Но в киоске было не очень светло, а Аркадий не взял с собой очки, и, скорее всего, мелкий текст на маленькой этикетке прочесть не смог бы. Поблагодарив киоскёра, он торопливо сунул покупку в карман и поспешил домой. Там с нетерпением открыл футляр. На красненькой этикетке мелким шрифтом сообщалось, что это диск для одноразовой записи и что он «made in Taipei» (то бишь, не совсем из Японии). И больше ничего. Зато к пластиковой крышке футляра внизу была приклеена зеленоватая полоска бумаги, на которой от руки аккуратным почерком тоже было написано всего два слова…

― Я-пон-ский саксофон! ― в отчаянии воскликнул Аркадий, глядя на эту полоску бумаги. ― Я так никогда и не узнаю, кто это был!

И уже успокаивающимся тоном, в предчувствии ожидавшего его музыкального очарования, добавил:

― Впрочем, это, наверное, не самое главное.

Он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла. Саксофон вздыхал, шептал и плакал, наполняя комнату чарующими бархатистыми звуками. На улице, барабаня по железному подоконнику, снова хлестал дождь. Сосед опять что-то прибивал к смежной стене. Этажом ниже по-прежнему лаяла собака. Но всё это для Аркадия уже не имело никакого значения.


НЕЧТО ИЗ СНОВ

Над домами висело низкое, свинцовое небо, и город весь был серым, сумеречным. По нему, гонимые ветром, летали крупные грязно-белые хлопья, похожие на клочья густой мыльной пены. Через чёрную бурную реку тянулся длинный и широкий мост. Всюду царила пустота ― нигде не было видно ни прохожих, ни машин. Только на мосту, сунув голову под парапет, на четвереньках стоял человек, одетый во всё бесцветное, и, кажется, высматривал что-то внизу, в быстром течении местами густо пенящейся реки.

Я подошёл к нему и задал вопрос. Кажется, я спросил, что случилось с городом, и куда делись люди, или что-то в этом роде. Он испуганно обернулся, и я с ужасом увидел, что у человека была собачья голова. Какое-то время он затравленно смотрел на меня, а потом, развернувшись, всё так же, на четвереньках быстро побежал прочь. А я пошёл дальше, и вдруг увидел другой человеческий силуэт в длинном бесцветном плаще с капюшоном, стоявший слева у парапета, спиной ко мне. Я подошёл сзади и, ничего не говоря, стал ждать, когда человек обернётся. Он, словно почувствовав мой взгляд, развернулся всем телом. Ни по его одежде, ни по лицу невозможно было определить, мужчина это или женщина. Но в неподвижности бледного лица было что-то пугающее. Тогда я вспомнил «Искусство сновидений» Карлоса Кастанеды и мои тренинги по его методике. После того, как я написал своё «Путешествие во снах», мне посоветовали прочитать эту книгу, и, надо сказать, она тогда произвела на меня большое впечатление. Но когда я по совету её автора во время сновидения пытался всматриваться в детали окружающего, эффект получался не тот, что у Кастанеды ― вместо того, чтобы становиться реальнее, мой сон начинал блёкнуть, терять очертания и разваливаться, после чего я неизбежно просыпался. Почувствовав себя неуютно и тревожно под взглядом незнакомца (или незнакомки), я решил воспользоваться этим неудачным опытом, чтобы выйти из сна.

Я стал внимательно всматриваться в лицо и в глаза незнакомца. Но, вопреки моему ожиданию, контуры его лица делались всё отчётливее и выразительнее. Я даже увидел в нём тень то ли злорадной, то ли высокомерной улыбки, и отчётливо разглядел яркие, желтовато-зелёные, как у кошки, глаза. Мне стало нехорошо, и я попытался отвести взгляд, но не смог. На меня вдруг нашло полное оцепенение, я был не в состоянии даже повести глазами. А глаза незнакомца становились всё ярче и как будто крупнее. Меня стало одолевать то ощущение невесомости, которое бывает при падении с самолёта до раскрытия парашюта. Я изо всех сил попытался сорваться с места, чтобы побежать, но из этого абсолютно ничего не вышло, и всё вокруг вместе со мной стало проваливаться в огромную тёмную пропасть. И только глаза незнакомца по-прежнему ясно стояли передо мной. «Ты попался», ― едва слышно прошептал мне кто-то на ухо, и мне показалось, что у меня останавливается сердце.

Я бился, словно в каменном мешке, пытался кричать, закрывать глаза, ударять незнакомца ― всё безрезультатно. «Чёрт с тобой», ― снова шепнули мне на ухо, но сказано это было с интонацией, из которой невозможно было понять: то ли на меня, образно говоря, махнули рукой, то ли мне сообщили, что где-то рядом со мной находится чёрт. Уже задыхаясь, я сделал отчаянный рывок, и, проснувшись, подскочил на кровати. Я был в крайней степени возбуждения, сердце бешено билось, чувствовалось, как по жилам течёт горячая кровь, и каждый, даже самый тихий звук, гулко отдавался в мозгу ― тиканье часов, дальний гул машины за окном, невнятные шорохи этажом выше…

«Больше никаких игр со снами, никаких экспериментов по Кастанеде», ― сказал я себе.

Впрочем, ужасный незнакомец явился в мой сон, спустя лет пять. Это произошло в пустом, кажется, недостроенном здании, в длинном полутёмном коридоре, вдоль которого с одной стороны располагались дверные проёмы. В самом конце коридора послышались быстрые шаги, и появился ещё с трудом различимый силуэт. «Идёт», ― прошептал кто-то невидимый. Я метнулся в один из дверных проёмов и, оказавшись в абсолютно пустой, без всякой мебели, белой комнате, заскочил в неглубокую прямоугольную нишу в стене, прижался спиной к холодному бетону и замер. Шаги приближались. «Главное не смотреть в лицо», ― подумал я. Незнакомец (я узнал его даже увидев боковым зрением) стремительно вошёл в комнату, быстрыми лёгкими шагами сразу направился ко мне и, приблизив своё лицо к моему, стал смотреть в глаза. Я старался ничего не видеть перед собой и ни о чём не думать, хотя это было трудно. Тогда незнакомец так приблизился, что, каким-то образом, его холодные липкие зрачки коснулись моих глаз, и я увидел перед собой сначала огненно-жёлтый свет, а потом непроглядную тьму. Затем незнакомец отстранился от меня и так же легко и быстро, как вошёл, покинул комнату. Хотя в этот раз я не всматривался в него, всё же заметил, что, если в прошлое появление его глаза были скорее зелёными, чем жёлтыми, то теперь они стали больше жёлтыми. И если в прошлый раз я подумал, что мой незнакомец ― скорее мужчина, то теперь мне показалось, что он больше похож на женщину.

Впрочем, это не уменьшило ощущения страха перед ним (или перед ней), тем более, что самый большой ужас во сне я ощутил, как раз тогда, когда мне приснилась женщина, причём довольно красивая. Она гналась за мной в пустынном подъезде, совершенно бесшумно, почти не касаясь ступенек, и так стремительно, что её длинные чёрные волосы и свободное белое платье развивались, как на сильном ветру. Днём, вспоминая это сновидение, я не видел в нём ничего ужасного и не понимал, почему было так страшно. Но во время сна я подспудно ощущал опасность, соизмеримую с угрозой близкой смерти и, казалось, ужасом было пронизано всё вокруг. Словом, это было одно из тех ощущений, которые логически трудно объяснить и, по сути, невозможно выразить словами.

А моего ночного гостя (или гостью) с жёлто-зелёными глазами в своих сновидениях я больше не встречал.


ПСОВАЯ ОХОТА

Григорий частенько наведывался на буровую. С тех пор, как она появилась на его угодьях, он получал от нефтяников денежную компенсацию и старался поддерживать хорошие отношения с буровиками. В этот раз он был явно чем-то встревожен.

― Как дела, Григорий, ― по обыкновению спросил бригадир Громов, когда тот появился у входа в рабочее помещение вышки.

― Плохо дела, ― посетовал тот. ― Двух оленей задрали.

― Волки что ли? Вроде бы их поблизости уже давно никто не видел.

― Не волки, ― собаки, но они ещё хуже.

― Собаки оленей задрали?

― Собаки. Совсем дикие. Нельзя бросать пса. Пёс должен дома жить, хозяина слушать. Дикий пёс хуже волка, потому что умный. Человека знает. Плохо дело, всех оленей задерут. Что делать буду?
Другие буровики тоже стали прислушиваться к разговору. Все знали, что завезённые и брошенные нефтяниками собаки часто дичают и бродят по тайге вблизи людских жилищ в поисках пищи. Но никто раньше не слышал, чтобы стаи собак нападали на оленей.

― Ничего себе! ― удивился один из нефтяников по имени Василий. ― Слыхал, Андрей, ― собаки оленей задирают. А если им человек попадётся?

― Опасно это, ― сказал нефтяник с большим стажем, всеми уважаемый за рассудительность и покладистость характера помбур Сомов.

― Да ну, ― Андрей махнул рукой. ― Не хватало ещё собак бояться. Свистнуть погромче ― и побегут в разные стороны. Известно, что собака нападает на того, кто её боится.

― Это дикие собаки, ― снова заговорил Григорий. ― Целая стая ― семь штук. Помогать надо, бригадир. Зачем собак завозили? Зачем бросали? Теперь стрелять надо.

― Да из чего стрелять? ― упирался Громов. ― Это у тебя ружьё есть, потому что ты охотник. А мы нефтяники.

― И у вас ружья есть, ― хитро усмехнулся Григорий. Вчера на Белых озёрах кто птицу стрелял?

Бригадир замялся и оглянулся на других буровиков. Те тоже в замешательстве переглянулись.

― Ладно, ― после длительной паузы сказал Громов, ― не переживай, Григорий, поможем, найдём пару-тройку ружьишек. Но не сейчас, не сегодня. Давай через два дня, у нас как раз смена закончится, перебьём твоих собак.

― Моих не надо, бригадир. Мои ― хороший пёс. Диких надо.

― Ну да, диких. Я имею в виду собак, про которых ты говоришь.

― Да нет проблем, ― поможем, ― подхватил Василий. ― У нас тут такие стрелки есть!

Остальные тоже одобрительно закивали.

― Через два дня приду, ― сказал Григорий и уже стал было уходить, но вдруг обернулся и, подняв вверх указательный палец, назидательно произнёс: «Один в лес ходить нельзя ― ружьё надо».

― Ну конечно, Григорий, мы теперь от буровой ни на шаг, ― сострил Андрей.

― Да ладно тебе, не умничай, ― осадил его помбур.

Григорий медленной, но уверенной походкой шёл окраиной болота в сторону леса. Буровики молча провожали его глазами, пока он не скрылся из виду.

― Плакали твои грибочки, ― сказал Андрею Василий, когда все вернулись на рабочие места.

― С чего вдруг? ― возразил тот. ― Ты думаешь, дикие собаки сидят вон за теми кустами и ждут, когда это Андрюха Селезнёв за Грибами пойдет?

― Не сидят, конечно, и не ждут, но всё-таки, как говорится, бережённого Бог бережёт.

― Ладно, вы, подавайте быстрее, ― крикнул Сомов, ― хватит там рассуждать! Вам только дай повод поговорить.

Спохватившись, Андрей с Василием стали быстро подавать трубу.

Вечером, наскоро собравшись, Андрей зачем-то посмотрел на прикреплённое к стене небольшое зеркало, скользнул глазами по комнате, на мгновение задержав взгляд на висевшем над кроватью большом календаре с репродукциями с картин Петра Бахлыкова, и, поглядев на изображенного там ханты, сидящего перед лежащей на снегу головой убитого оленя, непроизвольно прочёл подпись «Последний». Тут же вспомнился Григорий с его рассказом о диких собаках, пожирающих оленей. Стало как-то неприятно, но Андрей быстро отогнал от себя эти мысли и решительно вышел наружу.

― Всё-таки идешь? ― неодобрительно спросил Сомов, когда Андрей, громко поскрипывая дужкой металлического ведра, шёл по окраине болота тем же путём, которым недавно уходил Григорий. Собственно, кроме дороги из песка, насыпанного поверх трясины, да мокрой тропы, идущей вдоль болота, пути с буровой не было. А к лесу вела одна только эта тропа.

― Иду, разумеется, ― упрямо ответил Андрей. ― Что мне теперь вообще не жить?

― Ну, смотри, ― сказал Сомов, ― шутки шутками, а бывают в жизни разные случаи. Вот помню как-то…

― Извини, Тимофеич, но чего я больше всего не люблю, так это когда начинают каркать под руку, или под ноги, ну, словом, перед дорогой.

― Ладно-ладно, тебе виднее, иди пока темнеть не начало, а то белые ночи кончились уже. Да оделся бы потеплее, я недавно вот так же пошёл ― чуть не околел.

― А я закалённый, ― Андрей молодцевато одёрнул на себе защитного цвета курточку-ветровку. ― Тимофеич, ты бы лучше вместо советов дал мне свой красивый нож, а то я свой не нашёл.

― Ну да! Ещё и мой потеряешь. Я свой нож вообще никому не даю, да и сам беру его только на охоту.

― Тимофеич, но ты ж не жмот. Да и сам говоришь: собаки, мол, ― дело опасное. А вот я иду в тайгу совсем безоружным.

― Ладно, погоди…

Сомов ушёл в вагончик и через полминуты вынес большой, красивый, с расписной рукояткой складной охотничий нож:

― Смотри, не потеряй!

― Да брось ты, Тимофеич. Ты что? Как можно такой нож потерять?

― Ну, иди-иди, а то опять сейчас начнешь балагурить. Тебя хлебом не корми, дай только язык почесать.

― Ладно, я пошёл. Если не вернусь ― считать… Кем считать-то, Тимофеич?

― Охламоном. Кем тебя ещё считать можно?

Сомов, не оборачиваясь, пошёл к буровой. Андрей ещё немного постоял, вертя в руках нож неожиданно подобревшего помбура, и, наконец, сунув его в карман, снова пошёл в сторону леса. В тишине раздавалось лишь чавканье влажной почвы под ногами, да звонкое поскрипывание дужки ведра. Солнце клонилось к закату.

Андрею было спокойно и даже весело. О собаках он тут же забыл, да и с самого начала не принимал всерьёз никаких предостережений на этот счёт. Быстрой легкой походкой дошёл он до леса. Затем обернулся, окинул взглядом вышку, вагончики, уходящую вдаль светлую полосу дороги и стремительно углубился в чащу соснового и елового молодняка, буйно разросшегося на лесной окраине. Привычно, уже наметанным взглядом опытного грибника, он осматривал места, где могут прятаться грибы. Да, собственно, грибы особо и не прятались. Лето в этом году выдалось щедрым. Вот довольно крупный подберёзовик виднеется у группы тонких берёзок, вот сухой моховичок, вот ещё и ещё, и снова подберёзовик. Немного походить ― можно и белые найти. Ведро, весело поскрипывая, быстро наполнялось. Незаметно Андрей уходил всё дальше и дальше от буровой, и уже лишь самая верхушка её виднелась вдали за кронами сосен. В какой-то момент скрип ведра, далеко разносившийся в лесной тиши, стал раздражать. Андрей остановился, энергично покачал ведро, издавшее гулкие ритмичные звуки и подумал: «Надо было пластмассовое взять». Он продолжил было сбор грибов, но тут ему почудилось, что он не один, что где-то совсем рядом есть ещё кто-то. Андрей, опасливо огляделся по сторонам, прислушался. Над лесом в полнеба горела вечерняя заря, вышка уже полностью скрылась из виду, вокруг было пусто и тихо. Лишь со стороны буровой изредка доносились неразборчивые отдалённые звуки. Андрей постарался стряхнуть с себя неприятное ощущение постороннего присутствия и добрать ведро доверху, однако странное ощущение не проходило, и даже наоборот, усиливалось. Казалось, весь лес и особенно густой кустарник на пригорке таят в себе какую-то опасность. Стало не по себе. Сразу вспомнились дикие собаки, задирающие хантыйских оленей, в голову начала лезть всякая чепуха, в памяти вдруг всплыли фрагменты из давно забытых фильмов ужасов.

― Да что такое! ― с досадой сказал Андрей, поставил на землю ведро и снова осмотрелся по сторонам. Тут он вспомнил об охотничьем ноже помбура Сомова, сунул руку в карман, достал его, разложил и несколько раз махнул с плеча, словно саблей. Это несколько успокоило и вселило уверенность. Затем Андрей сложил нож и сунул его обратно в карман. Но на ум уже пришла кавалерийская песня, слышанная в каком-то старом фильме, и Андрей, широко и нарочито бодро шагая, запел: «Мы красные кавалеристы и для нас… ― дальше слова не помнились, ― пара-па-па, пара-па-па, пара-па-па. Тарам-па-па, парам-та-та парам-па-па-па-па…». Андрей сбился с ритма и остановился. Что-то его отвлекло ― то ли подозрительный шорох раздался слева, то ли краем глаза он уловил какое-то движение в кустах ― словом, что-то было не так.

Андрей повёл налево глазами, затем резко повернул голову, и его словно жаром обдало: из кустов в упор внимательно, не мигая, глядели большие тёмные глаза. Сначала Андрею даже показалось, что это человеческие глаза, но в следующий момент он рассмотрел за ветвями покрытую белой шерстью звериную морду. «Волки белыми не бывают, по крайней мере, здесь. Значит это собака, ― подумал он, и тут же предательски мелькнула мысль ― Или волк-альбинос». Андрей всё же уверил себя, что за кустами прячется бездомный пёс, но от этого почему-то легче не стало. Появилось нехорошее предчувствие. Андрей медленно повернулся.

― Но чего ты там сидишь? ― спросил он как можно мягче и ласковей. ― Ну, давай, выходи.

Андрей слегка похлопал себя по ноге и издал языком частые цокающие звуки. Собака не шевельнулась.

― Ну, чего испугался? Пёсик, Шарик, как там тебя… Фить-фить-фить.

Андрей трижды тихонько присвистнул. Собака словно окаменела.

― Ну и чёрт с тобой! ― осмелел Андрей и, развернувшись, не спеша побрёл в сторону буровой. Впрочем, шагов через десять он обернулся: собаки вообще не было видно. Но едва Андрей двинулся дальше, за спиной послышался шорох. Оглянувшись, он увидел, что собака, наконец, вышла из своего укрытия и потихоньку идёт за ним. Собака, увидев, что человек смотрит на неё, тоже остановилась и громко, протяжно залаяла. Была она средних размеров, видимо, беспородная, и, будь она чистой, наверняка выглядела бы белоснежной. Во взгляде и во всём её внешнем виде было что-то недоброе.

― Ну, чего, чего?! ― прикрикнул на неё Андрей. ― А ну пошла отсюда!

Андрей топнул ногой и сделал движение, словно хочет бросить в неё ведром. Собака тихонько зарычала.

― Этого ещё не хватало!

Селезнёвым снова овладело неприятное тревожное чувство, и он пошёл по окраине болота, где не было никаких кустов, и можно было всё видеть вокруг на сотни метров. Зверь поспешил за ним, держась метрах в десяти сзади и чуть левее.

― Надоела ты мне! ― разозлился Андрей.

И вдруг, развернувшись, с громким криком побежал на собаку, высоко поднимая ноги и с силой ударяя ими о землю так, что во все стороны полетели брызги воды и бурой болотной жижи. Затем он остановился, поставил на землю ведро и, заложив в рот пальцы, оглушительно засвистел. Это произвело впечатление на собаку. Она, прижав к голове уши и поджав хвост, метнулась в сторону. Но тут же, описав большую дугу, оказалась впереди Андрея, загородив ему путь к вышке. Андрей пошёл прямо на пса, но тот оскалился и громко зарычал. Андрей остановился.

― Вот зараза!

Он принял левее, пытаясь просто обойти зверя. Пёс оставался на месте, провожая человека внимательным взглядом, он неожиданно взвизгнул, подхватился и нетерпеливо затоптался на месте, глядя на что-то позади Андрея. Андрей обернулся, и холод пробежал по его спине. Вдогонку за ним, выбрасывая брызги из-под лап, стремительно неслось четыре собаки. Три из них были так себе, дворняги. Но с четвёртой шутки были плохи. Это была овчарка или какая-то помесь с овчаркой. Она неслась впереди всех большими прыжками, и это было бы красиво, если бы не было страшно. Андрей, всё ещё не выпуская из руки ведра с грибами, бросился было бежать в сторону лесной чащи, куда, собственно, и намеревался идти ранее, но там его ждал новый неприятный сюрприз.

Наперерез, окончательно отрезая ему путь к буровой, бежали ещё два зверя: впереди ― огромный, мохнатый, похожий на медведя, огненно-рыжий пёс, за ним ― небольшая чёрная собака. Оставалось два пути: один ― в болото, другой ― в лес, но уже не к буровой, а в противоположную от неё сторону. Последняя надежда заключалась в том, чтобы добежать до леса и успеть взобраться на первое попавшееся крупное дерево, но и с этой стороны его уже караулила белая. Андрей ринулся прямо на собаку, намереваясь ударить её ногой, но она отскочила, пропустила его, и тут же догнав, больно вцепилась в правую руку. Было слышно, как затрещала ткань куртки. Андрей изо всей силы размахнулся и ударил собаку ведром с грибами, часть которых разлетелась во все стороны. Белая взвизгнула и откатилась прочь, но тут же снова перекрыла дорогу к лесу. Остальные псы были уже довольно близко, и Андрей побежал по болоту, прыгая по кочкам и периодически проваливаясь между ними. Стая с овчаркой во главе уже настигала. Андрей широко размахнулся и швырнул в собак ведром. Овчарка просто перепрыгнула через него. Остальные собаки шарахнулись было в сторону, но снова потянулись за вожаком. Справа подтягивались рыжий с чёрной.

Тут Андрей по-настоящему ощутил всю опасность и безысходность своего положения и всерьёз испугался. Бежать дальше смысла не было. Только теперь Андрей вспомнил о ноже. Быстро достал его, разложил. Массивный охотничий нож показался ему теперь маленьким и безобидным. Андрей выставил его перед собой и стал размахивать им из стороны в сторону. В то же время он осторожно пятился назад, боясь оступиться и упасть. Собаки остановились и залились яростным лаем. Только овчарка была спокойна. Она изучающе смотрела на человека холодным пристальным взглядом и потихоньку продвигалась вперед, обходя добычу сбоку.

Андрей оглянулся: дерево! Как же он раньше не обратил внимания? Метрах в десяти позади него стояла одинокая высохшая сосна. Чёрные силуэты погибших деревьев с голыми сухими ветками можно встретить на всех болотах. Они медленно гниют, теряя ветви, пока, наконец, трухлявый ствол не обломится от легкого дуновения ветра или просто под собственной тяжестью. Андрей ещё раз коротко оглянулся. Одна из веток, толстая, нижняя находилась на высоте около двух с половиной метров и казалась довольно прочной, хотя это впечатление могло оказаться обманчивым. Но другого выхода не было. Примерно на такой же высоте у Андрея дома висел турник.

― В принципе, ничего сложного, ― быстро прикинул Андрей. ― Надо только добраться до дерева и успеть подтянуться на ветке, прежде чем собаки успеют своими острыми хищными клыками впиться в его ноги. Однако времени было совсем мало. Собаки могли атаковать в любой момент.

Андрей, всё ещё держа нож перед собой, стал быстро отходить к дереву. Собак это взбудоражило, они, всё ещё с опаской, но уже более решительно устремились за ним. Овчарка сделала небольшой прыжок, кажется, готовясь к решающему броску. Теперь всё решали секунды. Андрей отчаянно закричал, сильно топая ногами о землю и разбрызгивая вокруг болотную жижу. В то же время он махнул перед собой ножом, да так сильно, что нож выскользнул из влажной и скользкой от грибов ладони и улетел метров на двадцать. На какое-то мгновение собаки опешили и даже отпрянули. Андрей развернулся и в три прыжка оказался у дерева. Он успел подпрыгнуть, ухватиться за ветку и, подтянувшись, навалиться на неё животом. Дерево выдержало. В последний момент Андрей поджал ноги и услышал, как щелкнула зубами прыгнувшая овчарка. Андрей, крепко удерживаясь за дерево, занял сидячую позу. Вожак встал на задние лапы, опёрся передними о ствол сосны, задрал голову и стал неотрывно смотреть на человека, сидящего на ветке.

― Акела промахнулся, ― злорадно сказал Андрей, глядя собаке в глаза.

Он сел поближе к стволу, обхватил его обеими руками так, чтобы в случае, если ветка всё-таки не выдержит, можно было удержаться наверху. Тут же где-то в глубине болота, под стволом послышался глухой хруст, после чего дерево начало клониться. «Господи, помоги», ― подумал Андрей. Собаки оживились, забегали вокруг, залаяли. И только вожак, теперь уже сидевший в нескольких шагах от сосны, продолжал молча смотреть на человека глазами волка-убийцы. В его спокойствии, уверенности, было что-то жуткое. Казалось, этот пёс наперед знал исход охоты, обречённость загнанной добычи, а потому и не мельтешил, не торопился.

― Чтоб ты сдох, ― пожелал ему человек на дереве.

Несколько отдышавшись, Андрей стал громко кричать в ту сторону, где из-за деревьев едва виднелся остов буровой:

― Мужики! Мужики! На помощь! Василий!! Тимофеич! Бригадир! Помогите!

Собаки реагировали на его крики громким лаем. Заря медленно догорала над болотом, и участки почвы, покрытые водой, красновато поблескивали, словно рассыпанные в траве осколки огромного зеркала. Андрей совсем охрип.

― Не слышат, черти, ― уныло сказал он.

Через пару часов после того, как Селезнёв ушёл за грибами, Василий подошёл к помбуру.

― Слушай, ― озабоченно сказал он, ― что-то грибника нашего долго нет. Обещал ведёрко набрать и вернуться. Грибов в лесу сейчас полно ― за полчаса ведро набрать можно.

― Увлёкся, наверное, ― ты же знаешь его, ― спокойно ответил Сомов.

― А, может, случилось что?

― Типун тебе на язык. Сейчас придёт твой грибник. Темнеть начнёт ― и придёт, по тёмному бродить не будет.

Помбур вышел наружу, походил по краю буровой площадки, напряжённо вглядываясь в даль, и вернулся обратно.

Становилось холодно, и Андрей пожалел, что надел только лёгкую куртку на случай дождя. К тому же он стал всё сильнее ощущать, как болит укушенная рука. Поглядел: из куртки выдран клок ткани, но рана, кажется, была небольшой.

― Ждите, ждите, ― сказал он собакам, ― скоро меня начнут искать ― тогда почешетесь. ― Эге-ге-ге-гей! ― На всякий случай закричал он ещё раз и прислушался: в ответ ― ни звука. ― Ничего, скоро они спохватятся.

Постепенно Андрея стала одолевать усталость, захотелось спать. Но произошедшее далее на время отогнало сон. Одна небольшая бурая собачонка вдруг подошла к стволу, обхватила его лапами и стала неуклюже, но довольно уверенно взбираться по нему. Собаки снова оживились, заволновались.

― Ах ты сволочь! ― одновременно удивился и возмутился Андрей. ― Это кто ж тебя научил?!

Он отломил небольшую сухую ветку над головой и стал сталкивать ею собаку. Собака рычала, кусала ветку и соскальзывала вниз. Так повторялось раз пять. Потом она устала и, видимо, поняла тщетность своих попыток. Псы успокоились и теперь лениво сидели и лежали вокруг дерева. Узкая полоска вечерней зари догорала вдали.

― Чтоб вы все сдохли! ― сказал Андрей собакам, дрожа от холода.

Время шло, близилась ночь, а Андрей на буровую не возвращался. Тут уж и бригадир всерьёз забеспокоился, стал периодически спрашивать у Сомова:

― Ну что, пришёл?

Тот только головой качал, да посылал кого-нибудь глянуть, не идёт ли. А тут ещё Ермилов Алексей забежал взъерошенный. Мне, говорит, показалось, будто крик какой-то из лесу донёсся. Помбур, Василий и ещё пара человек из бригады вышли наружу, прислушались: вокруг было тихо.

― Да слышал ли ты, или тебе только показалось? ― спросил Сомов.

― Ну, я не знаю, ― засомневался Алексей.

Тут и Громов подошёл.

― Все выглядываете? ― сердито спросил он. ― Ну, вот что: хватит! Идём искать. Найдём ― шею сверну.

― Сначала найти надо, ― тревожным голосом заметил Василий.

― Да что ты всё страху нагоняешь! ― прикрикнул на него Сомов. ― Найдём, куда он денется.

Через некоторое время дрожь у Андрея прошла, но тело совсем окоченело; казалось, холод уже идёт откуда-то изнутри. С новой силой навалился сон, и, несмотря на упорное сопротивление Андрея, всё же одолел его.

Но долго ли тут поспишь? И вот Андрей просыпается от сильного холода, приподнимает голову: как же не мёрзнуть, если лежишь ничком на снегу? И когда же это успел снег выпасть? Андрей приподнимается, садится и осматривается. Невдалеке он видит полуразрушенный сруб, за ним чёрный лес из опавших и высохших деревьев, за которыми виднеется знакомое очертание буровой, вдали поднимается к нему столб тёмного густого дыма. Эге, да это же, как на картине Бахлыкова, что в вагончике над кроватью! Тут Андрей поворачивает голову и видит, что на снегу сидит в хантыйской одежде, неизвестно откуда взявшийся Григорий, грустный такой, а перед ним лежит какой-то большой неясный предмет. Сначала Андрей не понимает, что это. Но тут Григорий поднимается на ноги, берёт с земли непонятный предмет, и Андрей видит, что Григорий держит за рога оленью голову. «Последний», ― печально говорит он. «Как же так, ― думает Андрей, ― ведь мы обещали помочь?!». И с этим вопросом он по снегу направляется к буровой. «Там тоже никого не осталось», ― слышит он вслед голос Григория. Андрей прибавляет шагу, а затем переходит на бег, выдыхая изо рта густые клубы пара. Приближаясь к вышке, он слышит знакомый, бодрящий и радующий шум работ. Он заходит в помещение и видит, как привычно уходит в глубину земли стальная труба, но вокруг нет никого из бригады. Зато всюду сидят, стоят, лежат многочисленные разномастные собаки. Вот серая овчарка угрожающе двинулась в его сторону, остальные псы, скалясь, потянулись за ней. Андрей выскакивает наружу и бежит к вагончику. Он распахивает дверь, но за ней нет никакого помещения ― там, до самого горизонта простираются буро-зелёные болота с очертаниями одиноко стоящих высохших сосен, а вблизи на болотной кочке неподвижно сидит уже знакомая Андрею овчарка и в упор угрожающе глядит на него, жутко поблескивающими зелёными глазами. Андрей захлопывает дверь, оборачивается и… По эту сторону вагончика буровой уже нет. На её месте стоит огромное высохшее дерево, на голых ветвях которого, словно вороны, сидят свирепые собаки. Вдруг они прыгают с веток и летят на Андрея, будто огромные летучие мыши. Слышится жуткий вой и лай. Андрей снова забегает в вагончик и проваливается в пустоту. Изо всех сил он цепляется за дверь, но руки медленно скользят, и он вот-вот рухнет вниз.

В этот момент Андрей проснулся по-настоящему.

Буровики шли по лесу и вдоль болота, разделившись на группы по два-три человека так, чтобы в каждой группе был фонарь. Они постоянно перекликались, дабы не разбрестись и не потерять друг друга.

― Бригадир! Бригадир! ― вдруг закричал Василий, стремительно продираясь сквозь кустарник.

Он подбежал к Громову, протянув вперед кулак, в котором было что-то зажато, и раскрыл его. На ладони лежал небольшой тканевый лоскут. Громов осветил его фонарём — бесспорно, это был клок куртки защитного цвета, и на нём явно виднелись яркие пятна крови. Подошли ещё двое буровиков.

― Братцы! ― с дрожью в голосе воскликнул Василий.

― Тише! ― прервал его бригадир.

Он схватил окровавленный обрывок куртки, сунул его в карман и угрюмо, но твёрдо сказал:

― Продолжаем искать!

Проснувшись, Андрей понял, что соскальзывает с ветки и при этом отчаянно цепляется за ствол сосны. Изо всей силы он обхватил дерево руками и ногами, но уже успел соскользнуть настолько, что больно ударился локтем о ветку, на которой только что сидел. Стая внизу снова подхватилась с места ― она всё ещё была здесь и, кажется, не собиралась никуда уходить. Андрею удалось, вскарабкавшись выше, навалиться животом на ветку, дерево при этом издало жалобный звук и опасно качнулось так, что Андрей едва не клюнул носом вниз. С трудом балансируя, он застыл, лёжа поперек ветки. Овчарка снова поднялась на задние лапы, опершись передними о древесный ствол, и смотрела ему прямо в лицо. И хотя уже почти стемнело ― лишь кое-где в просветах леса догорали последние блики заката ― Андрей видел её глаза.

В этот момент, когда казалось, что не хватит сил на дальнейшее сопротивление и что вот-вот не выдержит либо он сам, либо эти ветхие останки сосёнки, Андрей услышал выстрел. Овчарка метнулась в сторону, крутнулась волчком и, так и не издав ни звука, застыла, растянувшись на земле. Остальные псы с лаем бросились бежать. Вдогонку им прозвучал ещё один выстрел.

― Слезай, ― сказал голос Григория, ― не птица.

Андрей попытался занять более удобное положение, но вдруг ветка, глухо хрустнув, обломилась. Андрей плюхнулся в мягкий влажный и холодный грунт.

― Да уж, ― сказал он, поднимаясь и отряхивая грязную одежду, ― птицу видно по полёту.

Григорий стоял у мёртвой собаки, держа ружьё в одной руке.

― Ну, выручил ты меня, ― сказал Андрей. ― В самый раз подоспел. Откуда ты взялся?

Григорий не ответил. Где-то вдалеке слышались крики, из леса доносился собачий лай. Потом прозвучал выстрел. Ещё один, и ещё.

― Это наши! ― обрадовался Андрей.

― А кто ж ещё? ― риторически спросил Григорий.

На окраине леса замаячил свет фонаря, показались смутно различимые силуэты людей.

― Я здесь, мужики! Здесь я! ― закричал Андрей, подняв вверх руку и помахав ею над головой, хотя этого, скорее всего, никто, кроме Григория, не увидел. Андрей с Григорием пошли на свет фонаря.

― Живой? ― спросил, приближаясь, помбур. ― А мы уж не знали, что и думать.

Ружьё было только у Сомова, остальные были вооружены кто чем ― кто топором, кто обломком трубы, а кто и просто палкой.

― О! ― оживился Андрей, тут же забыв и о холоде и обо всех предыдущих мытарствах. ― Утро на Куликовом поле!

― Во-первых, не утро, а ночь, ― нарочито нахмурился бригадир, ― а во-вторых, пошути мне ещё!

― Да ладно, ― слегка стушевался Андрей, ― я же так, для поднятия духа.

― Зачем пустили без ружья? ― заворчал Григорий. ― Не говорил я разве?

― Да, кто ж его знал, что и вправду стая набежит, ― стал оправдываться помбур.

― Ночевать у вас буду, ― сказал Григорий, ― по тёмному возвращаться неохота.

― Ну, так, ― скомандовал бригадир, ― шабаш! Надо возвращаться.

Все, шутя и осматривая спасённого, потянулись в сторону вышки.

― А нож твой я всё-таки потерял, ― признался помбуру Андрей.

― Хорошо, что сам уцелел, ― отозвался тот. ― А нож, конечно, жалко.

― Завтра вернусь ― найду.

― Не найдёшь, ― возразил Григорий.

― Ну а грибов-то набрал? ― полушутя полюбопытствовал Василий. Андрей только рукой махнул:

― А ну их к чертям собачьим!

Все засмеялись. Было уже совсем темно.


ИСТОРИЯ С НЕАНДЕРТАЛЬЦЕМ

Пожар

Было это где-то в конце восьмидесятых годов прошлого века в одном северном городе.

Участковый инспектор лейтенант милиции Сергей Васильев и оперуполномоченный уголовного розыска по делам несовершеннолетних старший лейтенант милиции Николай Крапивин шли по уже слежавшемуся мартовскому снегу вдоль берега покрытой льдом реки. Они направлялись к одиноко стоявшему на пустынной местности старому бревенчатому дому, в котором из четырёх имевшихся окон два были забиты кусками старой фанеры. Дом стоял метрах в двадцати от реки и метрах в ста от заснеженного соснового массива.

― Осточертел уже этот притон, ― недовольно говорил Крапивин на ходу. ― Давно надо его сжечь к чертям собачьим. Вечно там всякая шушера тусуется, и подростки мои ошиваются, а мы каждый раз разбирайся с ними.

― Да, конечно, сжечь и дело с концом, ― соглашался Васильев. ― Тем более, что дом этот ― самострой, а теперь ещё и бесхозный. Бывшего хозяина уже лет пять никто не видел. Может, и в живых его давно уже нет.

Участковый нёс в руке литровую стеклянную банку с колыхавшейся в ней прозрачной жидкостью. Наконец они подошли к дому и остановились перед крыльцом.

― Ну-ка, быстро выходи, кто там есть! ― угрожающе крикнул Николай. ― Выходи, а то хуже будет!

Однако из дома никто не вышел и не отозвался.

― Похоже, нет никого, ― сказал Сергей.

― Может, нет, а может, затаились, ― ответил опер и решительно шагнул на покосившееся скрипучее крыльцо.

― Сейчас выясним.

Васильев последовал за ним и взялся за ручку двери:

― Входим?

― Кто не спрятался, я не виноват! ― крикнул оперуполномоченный и взмахом руки подал знак участковому.

Тот резко рванул дверь, и Крапивин, держа правую руку за отворотом пиджака, быстро шагнул в пыльный полумрак. Васильев последовал за ним. По мере того как глаза привыкали к слабому освещению, взглядам милиционеров представала единственная в доме большая захламлённая комната, во внутреннем хаосе которой всё же просматривался относительный порядок, свидетельствовавший о том, что дом был не совсем необитаемым. Например, вокруг стола стояло несколько стульев, на столе ― тарелка, полная окурков, в углу кресло, перед которым кто-то поставил небольшой табурет, видимо, чтобы, сидя в кресле, класть на него ноги. По углам были растыканы какие-то тряпки и узлы.

― Смылись, ― констатировал Крапивин.

― Да они вообще-то сюда в основном к вечеру сползаются, ― сказал участковый.

― Ну, что ж, тем лучше, ― подытожил опер.

― Надо посмотреть, не спрятался ли кто на чердаке, ― предложил Сергей.

― Если спрятался, будет с крыши прыгать, коли жить захочет, ― подняв голову к потолку, нарочито громко сказал Николай, а участковый по стоявшей в углу приставной лестнице полез на чердак. Через несколько секунд в потолочном люке появилось его лицо:

― Нет никого!

― Тогда приступим. Банка где? ― оперативник огляделся по сторонам.

― На подоконник поставил, ― сказал Васильев, спускаясь по лестнице. ― Надо бы ещё как следует дом осмотреть, вдруг кто-нибудь спрятался.

― А где здесь прятаться? ― спросил опер, но на всякий случай заглянул под стоявшую у стены кровать с видавшим виды грязным и подранным матрасом.

Участковый тем временем осмотрел содержимое старого деревянного шифоньера.

― Можно начинать, ― решительно сказал Крапивин и, взяв с подоконника стеклянную банку, снял с неё крышку, из-за чего в помещении сразу запахло бензином.

Они вышли из дома, оставив открытой входную дверь. Опер, остановившись у выхода, несколько раз плеснул внутрь дома жидкость из банки. Участковый тем временем поджёг подобранный где-то кусок сухой бересты и бросил его в комнату. На полу бодро полыхнул огонь, расползаясь в разные стороны и стремительно взбираясь вверх по стене.

― Сосна хорошо горит, ― констатировал Крапивин.

Чрез несколько минут пламя охватило весь интерьер, а некоторое время спустя стало вырываться в проёмы окон. Весь дом гудел, словно ракета, готовая вот-вот оторваться от земли. Когда бревенчатые стены стали гореть и снаружи, милиционеры невольно попятились от обжигающего лица сильного жара.

― Вот это да! ― только и смог сказать завороженно глядящий на пламя Сергей. ― До леса не достанет?

Опер смерил взглядом расстояние до ближайших сосен:

― Ветер слабый ― значит, не достанет.

― А пожарных не вызовут?

Николай беглым взглядом оглядел окрестности: с одной стороны была река, с другой лес, и лишь там, откуда они пришли, вдали виднелись старые деревянные дома, а за ними маячило несколько пятиэтажных зданий.

― Надеюсь, не вызовут, ― сказал он. ― А если вызовут объясним, что дом нежилой, и что мы сами только подошли, увидев дым.

Дом горел очень быстро и, когда пик пожара уже миновал, вдали послышался вой пожарной сирены и показался всем знакомый красный автомобиль.

― Всё-таки вызвали, ― сказал участковый.

Крапивин оглянулся на пожарных:

― Сейчас мы их обрадуем, что ничего тушить не надо. Да, в общем-то, уже и нечего…

Череп

Оба сотрудника милиции остались довольны сожжением приюта для всякой шушеры, однако последовавшие за этим события повергли их в состояние шока. Следующим утром на оперативном совещании в отделении сменившийся дежурный делал доклад о происшествиях минувших суток. Докладчиком был капитан милиции Григорий Петрович Старожилов, человек пенсионного возраста, с юности работавший в милиции, но не получивший звания выше капитана из-за отсутствия необходимого для этого образования. Сначала он рассказал обо всех преступлениях и происшествиях, а затем перешёл к сообщению, которого с интересом ожидали участковый Васильев с оперуполномоченным Крапивиным: обойти в своём докладе тему сгоревшего дома, имевшего в отделении милиции нехорошую репутацию, дежурный не мог.

― У нас есть три новости по одному и тому же поводу, ― сказал дежурный. ― Первая хорошая. Вторая, как вы, наверное, уже догадались, плохая, а третья… ― докладчик сделал долгую паузу, ― можно сказать, потрясающая!

По залу пробежал весёлый шумок.

― Не тяните, Григорий Петрович, ― ну, что за страсть у вас к театральным эффектам. Что там ещё стряслось? ― сказал начальник отделения подполковник милиции Иван Степанович Фёдоров.

― Во-первых, ― продолжил Григорий Петрович, ― сгорел хорошо известный нам бесхозный дом на берегу реки возле соснового бора.

По залу прокатился гул оживления, за которым последовали комментарии с мест:

― Наконец-то!

― Туда ему и дорога!

― Здорово!

― Тихо! ― скомандовал начальник отделения. ― Что там дальше?

― На пожарище был найден обгоревший череп, ― продолжил докладчик.

В зале наступила тишина. В этот момент Васильев с Крапивиным испытали настоящий стресс и, сидя на соседних рядах, мрачно переглянулись. Кажется, в тот момент они прокляли день и час, когда подожгли ту чёртову халабуду. И, наверное, у каждого из них перед глазами пронеслась всё их неоднозначное, как у большинства людей, прошлое, которое теперь в сравнении с будущим показалось светлым и прекрасным. Но следующее сообщение буквально ввело их в ступор.

― По мнению экспертов, ― сделав паузу, продолжил майор, ― данный череп принадлежал неандертальцу.

Капитан закончил и с любопытством осмотрел зал, словно оценивая эффект, произведённый его словами. И если после предыдущего сообщения в зале наступила просто тишина, то теперь Григорий Петрович, со своими склонностями ко всякой литературщине, мог бы сказать, что в зале наступила мёртвая гнетущая тишина, которая, впрочем, через несколько долгих секунд была разорвана в клочья взрывом всеобщего смеха.

― Тихо! ― снова скомандовал Фёдоров и, внимательно посмотрев на докладчика, спросил: ― Какого неандертальца?

Иван Степанович спросил это так спокойно и обыденно, что можно было подумать, будто он в своей жизни знал многих неандертальцев и теперь лишь хотел уточнить, о ком именно шла речь.

― Не знаю, ― признался капитан, ― наверное, древнего.

В зале началось настоящее веселье. Начальник хлопнул по столу раскрытой ладонью:

― Посерьёзнее, товарищи офицеры!

Зал притих. Начальник, развернувшись всем корпусом, продолжал внимательно смотреть на дежурного:

― Вы ничего не путаете, Григорий Петрович?

― Ну, как я могу путать? Что я первый день на службе? ― обиделся дежурный.

― Извините, ― сказал Иван Степанович, всегда с уважением относившийся к возрасту Григория Петровича и его большому стажу работы в органах. ― Но сообщение несколько… неожиданное.

― Да я сам удивлён! ― дал волю эмоциям Григорий Петрович. ― Три раза уточнял! Абсолютно точно: череп неандертальца!..

Не наш человек

После совещания Крапивин подошёл к Васильеву, пребывавшему в совершенно ошарашенном состоянии.

― Ты понимаешь что-нибудь насчёт черепа? ― спросил он.

― Пока нет, ― ответил участковый, ― но, думаю, нам надо идти сдаваться. А то, как бы хуже не было.

― Давай не будем паниковать, ― предложил Николай. ― Череп всё-таки не человека, а неандертальца.

― А неандерталец ― не человек? ― нахмурился Сергей.

― Ну, во-первых, это не наш человек, ― в некотором смятении ответил Крапивин. ― А во-вторых, он давно вымер. Подождём денёк-другой. Пусть хоть что-то прояснится. Не мог же действительно в доме спрятаться неандерталец.

― Почему не мог? Мы ведь особо дом и не обыскивали. Там столько хлама всякого. Может, где и притаился.

― Да говорю же тебе: неандертальцев давно нет! ― воскликнул Крапивин.

― А как насчёт снежного человека? ― вдруг осенило Васильева.

― Ты полагаешь, мы сожгли снежного человека? ― удивился и призадумался Николай.

― Ну да! А этот снежный человек, может, и есть никто иной, как доживший до наших дней неандерталец, ― просветлев лицом, заключил Сергей.

― Что-то долго он живёт, ― усомнился Крапивин.

― Нет, я имею в виду не конкретную особь, а выжившую небольшую популяцию неандертальцев, ― разъяснил участковый, удивляясь собственной догадливости.

― Тоже маловероятно. Чего же их до сих пор никто не видел? ― упорно не хотел верить в гипотезу участкового Николай.

― А не знаешь, материал этот кому отписали? ― полюбопытствовал Сергей.

― Да знаю, Громову ― это же его участок.

― Давай сходим в разведку, узнаем, что да как. Вдруг что-то новое скажет.

Участковый оперуполномоченный старший лейтенант Алексей Громов сидел за столом и со злым лицом перекладывал с места на место какие-то бумаги. На вошедших он глянул косо и, можно даже сказать, недружелюбно.

― Слушай, неандертальца тебе передали? ― решил без всяких хождений кругами сразу брать быка за рога Крапивин.

― Знаете, как вы все меня достали со своим неандертальцем! ― взвинтился тот. ― День только начался, а ты уже десятый спрашиваешь. Я не пойму, вам всем что, заняться больше нечем?

― Да ты не кипятись, ― постарался успокоить его Николай. ― Во-первых, он никакой не наш.

― Нет, не наш, ― тут же подтвердил участковый, отрицательно помотав головой.

― А во вторых, мои подопечные малолетки тоже нередко бывали в том доме. Так что, глядишь, и поможем чем-нибудь.

Взгляд Громова оттаял и подобрел.

― Мне этот материал ещё вчера передали, ― сказал он. ― Так что я уже впрягся, но пока безрезультатно. Ну, был бы ещё человеческий череп. А так я вообще ничего не понимаю. Тем более в уголовном кодексе нет статьи про убийство неандертальцев, и неизвестно, какой срок за него положен.

Губы Крапивина впервые за всё утро растянулись в улыбке.

― Тебе смешно… ― насупился Громов.

― Просто представил себе статью в кодексе, где написано, какой срок положен за убийство неандертальца, ― оправдывающимся тоном ответил Крапивин.

― Послушайте, ― вмешался в разговор участковый. ― Если бы в кодексе за убийство человека и неандертальца были указаны разные сроки, то это был бы просто расизм какой-то! Я думаю, что наказание должно быть одинаковым. Ведь неандерталец ― это не животное какое-нибудь.

― Но и не человек! ― возразил Громов. ― Тем более что у него нет ни жилья, ни документов ― ничего, даже свидетельства о рождении!..

― Если у него нет жилья, то он ― бомж, ― полушутя подытожил Крапивин.

― Подождите-подождите, ― снова вмешался Васильев. ― Так может быть, действительно этот неандерталец был просто бомжом?!

― Неандерталец?! Бомжом?! ― удивлённо уставился на него Громов.

― Да нет, ― смутился участковый. ― Я к тому, что, возможно, никакого неандертальца не было, а был самый обыкновенный бомж. Ну, мало ли какие у человека могут быть дефекты черепа!

― Действительно, ― поддержал его Николай. ― С чего эксперты решили, что это череп неандертальца? Они что его в какую-нибудь академию на исследование посылали? Да и вообще, честно говоря, я не знаю, в Сибири когда-нибудь были неандертальцы или нет.

― Ну, мамонтов здесь находят. Значит и неандертальцы могли быть, ― задумался Сергей.

Крапивин опустился на стул и отсутствующим взглядом уставился в окно.

― Лучше бы на этом пожарище нашли череп какого-нибудь ископаемого мамонта! ― после некоторого раздумья с досадой сказал он.

― Стоп! ― участковый так и подскочил. ― Вот именно, ископаемого! Как же я сразу не сообразил! Неандерталец мог быть не выжившим, а ископаемым, умершим много тысячелетий назад.

― …А его череп кто-нибудь нашёл и притащил в этот дом! ― просиял Крапивин. ― Это же ясно, как день! Да и если б он там живьём сгорел, всё равно нашлись бы ещё какие-нибудь остатки тела. Его ж не в доменной печи жгли, в конце концов.

― А вдруг просто не искали как следует?.. ― засомневался участковый.

― Ну, так надо поискать, ― вдруг подскочил с места Громов.

― Конечно! Пошли! ― поддержал его Крапивин.

― А вы-то чего? ― удивился Алексей.

― Ну, во-первых, мы ребята любознательные, ― сказал опер по делам несовершеннолетних. ― А во-вторых, считаем своим долгом тебе помочь.

На месте происшествия

― Может, дежурный машину даст на полчасика? ― спросил Васильев, на ходу застёгивая шинель.

― Как же, даст! В отделении числятся два УАЗа, и оба такие ветхие, что чаще находятся в ремонте, чем на службе, ― выразил сомнение Громов.

― Ну, предприятия же по графику на дежурство машины выделяют? ― не унимался Васильев.

― Ага, присылают у кого что есть по принципу «берите, что не жалко». Сегодня строительно-монтажное управление дежурит, так прислали бетономешалку.

― Здорово! На водовозке я ездил на вызовы, а на бетономешалке ещё нет, ― засмеялся Крапивин.

― А что, разве она строителям не нужна? ― снова озадачился Васильев.

― Да она вроде бы поломанная, ― ответил Громов.

― Жаль. А то ездила бы по вызовам и заодно раствор готовила бы! ― развеселился Крапивин.

― Думаю, дежурный, если и даст что, так этого самого автомонстра. А мы там втроём не поместимся. Да и ходу здесь минут двадцать, ― ответил Громов, уже спускаясь с крыльца по бетонным ступенькам.

Они шли по пустынному берегу. Погода выдалась хорошая. Было всего минус двенадцать, и в воздухе уже пахло весной. Вот и остатки знакомого дома. Милиционеры стали ходить по пожарищу, внимательно осматривая всё, что не сгорело — это были в основном металлические предметы, битая посуда и обгоревшие головешки. Иногда они разгребали золу сапогами, участковый нашёл какую-то палку и орудовал ею. Возле них остановились трое неизвестно откуда появившихся подростков.

― Здравствуйте, ― нарочито вежливо сказал один из них.

― Привет, коль не шутишь. Что надо? ― недовольно ответил Громов.

― А вы не знаете, почему этот дом сгорел? ― спросил другой мальчишка.

― Не надо непотушенные окурки по дому разбрасывать! ― назидательно сказал Крапивин.

― А Сафонов говорит: «Менты сожги!» ― сказал тот мальчишка, что поздоровался первым.

― Ты побольше слушай своего Сафонова. Кстати, давненько что-то я его не видел. Увидите, привет передайте. ― Крапивин отвлекся от осмотра пожарища и посмотрел на пацанов. ― Ладно, брысь отсюда! Нечего здесь делать!

Подростки неспешно двинулись дальше. А участковый в это время извлёк из золы какую-то кость:

― Это может быть часть неандертальца?

― Больше похоже на кость животного, как ты думаешь? ― сказал Громов, оглядываясь на Крапивина.

― Не знаю, ― ответил тот. ― Я не силён в зоологии. Что-нибудь там есть ещё?

― Есть ещё несколько костей! ― откликнулся участковый.

― Послушайте, так это уже за пределами дома, ― сказал Громов.

― Но здесь тоже зола и головешки, ― возразил Васильев.

― Зола насыпалась, когда дом рушился, ― вновь не поддержал Васильева Алексей.

― Значит, и кости могли из дома вывалиться, ― не унимался участковый.

― Ерунда это всё, ― разочарованно заключил Громов, пнув ногой обгоревшую деревяшку. ― Нет здесь скелета.

― Но всё равно надо проверить эти кости, ― сказал Васильев. ― Пусть эксперты посмотрят, что им, жалко что ли?

― Да пусть посмотрят… ― махнул рукой Громов.

«Висяк» не нужен!

На следующий день участковый вновь зашёл к оперуполномоченному по делам несовершеннолетних с не дававшим ему покоя вопросом:

― Ну что, мы сдаваться будем? Может, скажем всё-таки Фёдорову, что это мы подожгли дом?

― Не спеши, ― снова остановил его Крапивин. ― Кажется мне, что череп этот ― полная чепуха, может, подстава какая, а то и вовсе чья-то злая шутка.

В это время дверь кабинета распахнулась, и в дверном проёме появился озабоченный Громов.

― Послушай, ― с порога обратился он к Николаю, ― ты бы со своими малолетками поработал, сам же говоришь, что они частенько там ошивались.

― Уже начал, ― ответил Крапивин. ― Сейчас одно дело, по которому срок истекает, закончу и продолжу.

― А, вот вы все в сборе! ― входя в кабинет воскликнул начальник ОУР майор Степанов. ― Послушайте, какого чёрта вы экспертам собачьих костей натаскали? Первое апреля вроде ещё не наступило. Или вы думаете, что там людям больше делать нечего?!

― Мы решили, что проверить надо всё! ― поднимаясь с места, доложил участковый.

― Что всё?

― Ну, вдруг там кроме черепа оказались бы ещё и другие останки неандертальца.

― Думаете, что если там нет остального скелета, то голову туда кто-то принёс? ― после короткой паузы спросил Степанов. ― Разумно. Но это значит, что у нас расчленёнка, и надо искать остальное тело. Вообще-то по поводу останков на пожарище я разговаривал с пожарным инспектором ― он там всю золу переворошил.

― Мы подумали, что, возможно, в дом принесли не голову, а ископаемый череп, ― снова подал голос Васильев.

Майор на несколько секунд задумался и сказал:

― А что? Может и так. Мне эта мысль как-то в голову не пришла. Наверное, потому, что не приходилось работать с ископаемыми. Хорошо, что соображаете и что-то делаете, а не сидите, сложа руки. Кстати завсегдатаев этого дома опрашивали?

― Я двоих уже потряс, ― сказал Громов. ― Они не в курсе.

― Тряси остальных ― кто-то должен знать. Словом, дерзайте, археологи! Висяк с неандертальцем нам не нужен, ― напутствовал Степанов, выходя из кабинета.

Сон

Николай в форме и с кобурой на ремне приближается к бревенчатому дому на берегу, только дом тот не сгорел, а стоит целёхонек. Вокруг пустота ― ничего, кроме громко хрустящего снега под ногами. Вот он медленно приближается к дому, поднимается на крыльцо, открывает дверь, входит в полумрак комнаты и смутно видит, что на столе лежит что-то вроде капустного кочана. Когда же он приближается, то видит, что это не капуста, а лохматая голова неандертальца. Вдруг она открывает глаза и неистово кричит:

― Пожар! Горим!

Опер видит, что со всех сторон по стенам поднимается огонь. Он стремглав бросается к выходу и бежит по глубокому снегу прочь от полыхающего дома. Потом оглядывается и видит, что за ним гонится целое племя неандертальцев в звериных шкурах и с копьями. Николай мчится по снегу, проваливаясь в сугробы, падая, поднимаясь и вновь бросаясь бежать. Наконец, он оказывается на пустынной местности, и за ним уже никто не гонится. Впереди совсем близко сосновый лес. Из него вдруг выскакивает один неандерталец и бежит навстречу.

― Ну, уж нет! ― говорит себе оперативник. ― От одного не побегу!

Он хочет достать из кобуры пистолет, но его там нет. Тогда опер осматривается вокруг и видит, что из сугроба торчат какие-то ветки. Он выбирает ту, что потолще, и, вытащив из снега большую увесистую дубину, готовится к схватке с дикарём. Но вдруг обнаруживает, что это не дикарь, а участковый Васильев, одетый в звериную шкуру и с копьём в руке.

― Мамонт! ― кричит он. ― Беги! Мамонт!

С этими криками Васильев пулей проносится мимо Крапивина, а тот сначала слышит доносящийся из леса страшный гул и грохот, а потом видит, как из чащи выскакивает огромный длинношёрстный мамонт с загнутыми кверху бивнями и высоко поднятым хоботом. Зверь стремительно надвигается на него. Крапивин отбрасывает в сторону бесполезную дубину и, разбрасывая в стороны снег, по глубоким сугробам бежит вслед за участковым. Но тот уже скрылся из виду. Николай выскакивает на большую лесную поляну, посреди которой стоит пень, а на нём сидит подучётник оперуполномоченного, держит на коленях череп неандертальца и, поглаживая его сверху ладонью, смотрит куда-то вдаль.

― Сафонов?! ― удивляется опер. ― Ты где череп взял?

― Где взял, там уже нет, ― спокойным и каким-то таинственным голосом отвечает тот.

― Ну-ка, дай его сюда! ― опер делает шаг к подростку и протягивает руку.

― Чтобы получить этот череп, надо догнать неандертальца, ― так же загадочно говорит Сафонов.

В это время сзади раздаётся трубный голос мамонта. Опер оглядывается, но зверя нет. Он вновь поворачивается к Сафонову, но и того уже нет, а от пенька в лесную чащу ведут следы босых ног с сильно оттопыренными, как у приматов, большими пальцами. Опер хочет бежать вдогонку, но ноги его прочно увязли в снегу. Он тщетно пытается вытащить поочерёдно то левую, то правую. И вдруг откуда-то сбоку с громким топотом выскакивает разъярённый мамонт и, трубя, мчится прямо на него. К счастью, в этот момент опер проснулся.

― Надо же, чушь какая! ― сказал он и хлопнул ладонью по стоявшему на прикроватной тумбочке электронному будильнику с расположенной сверху широкой клавишей.

― Шесть часов пятнадцать минут, ― приятным женским голосом сказали часы.

Можно было ещё с полчаса поспать. Впрочем, когда встаёшь чуть раньше, получаешь удовольствие от того, что не надо торопиться, есть возможность слегка расслабиться и даже посмотреть утренние новости. Опер встал с кровати, не спеша побрился, потом, включив телевизор и чайник, приготовил себе бутерброд. Но сон не шёл у него из головы. Было в нём что-то или интересное, или даже важное. «Сгоревший дом, голова неандертальца, дикари с копьями, участковый в шкурах, мамонт, Сафонов с черепом, ― попивая кофе, перебирал в голове опер образы из сна, пытаясь зацепиться за что-то, что подспудно не давало ему покоя.

― Стоп! Сафонов с черепом. Сафонов сказал пацанам, что дом сожгли менты. Откуда он знает? Или так, предполагает. Сафонова я однажды заставал в том доме. Этот обормот может что-то знать о черепе. С него, пожалуй, сегодня и начну».

Погоня

― Послушай, помоги мне одного охламона поймать, он может что-то знать о черепе, ― попросил Николай участкового Васильева, придя на работу. ― Я знаю чердак в одной «деревяшке», где они курят с дружками. Только там два подъезда и два спуска с чердака. Если я из одного подъезда полезу, он смотается через другой. Покараулишь?

― Это не тот, случайно, как его… Сафонов, который сказал, что менты дом подожгли?

― Он, конечно.

― Я вот тоже подумал: он знает или так, лишь бы болтать что-нибудь, ― размышлял участковый.

― Вот и узнаем.

На чердак деревянного двухэтажного дома, оставшегося от первых лет нефтяного бума, они полезли одновременно с двух имевшихся в здании подъездов. Однако на старом пыльном чердаке, слабо освещавшимся лишь светом, пробивавшимся сквозь щели в крыше, никого не было.

― Не судьба, ― разочарованно сказал опер. ― Но ничего, будем искать.

Через люк по отвесной лестнице они спустились на лестничную площадку.

― Опять по потолку топаете?! ― грозно вскричала пожилая женщина, открывая дверь и выглядывая из своей квартиры. ― Ой, тут милиция. Я уже три раза звонила в отделение из-за этого чёртового чердака. А вас всё нет и нет.

― Ну, как же нет? ― успокоил женщину участковый, ― Вот же мы…

Они спустились на первый этаж и, выходя из подъезда, едва не столкнулись с четырьмя подростками. Один из них тут же попятился назад.

― Сафонов! Стоять! ― крикнул опер, но тот резво рванул с места и помчался прочь.

Опер с участковым бросились за ним.

― Быстрый он, ― запыхавшись, сказал участковый.

― Но я его обычно догоняю! ― на бегу ответил опер и, распахнув полушубок, буквально выпрыгнул из него.

Бежавший следом участковый подхватил полушубок, после чего бежать ему стало гораздо труднее, и он начал безнадёжно отставать от погони. Когда же Сергей догнал Крапивина, тот уже удерживал насупившегося беглеца, крепко обхватив одной рукой за плечи так, что со стороны могло показаться, будто встретились два давно не видавшихся родственника.

― Я же говорил! ― довольно воскликнул опер.

― Ты чего убегал? ― переводя дыхание, спросил участковый задержанного.

― А он от меня всегда убегает, ― вместо подростка ответил опер. ― И, видимо, каждый раз на то есть причина…

Сафонов и череп неандертальца

― Ну, рассказывай, что ещё натворил? ― спросил опер, когда они вместе с Сафоновым вернулись в его кабинет. ― Только честно и подробно, ничего не утаивая.

― Да ничего не натворил!

― Чего же тогда убегал?

― Да будете опять приставать со своими вопросами: кто да чего? А я что, всё знать должен?

― Всё не должен. Но кое-что ты всё-таки знаешь. Например, кто дом деревянный поджог.

― Так вы и подожгли, я сам видел. Я как раз там, в лесочке был.

― А что же ты там делал? ― допытывался Крапивин.

― Ну, увидел, что вы идёте, и спрятался.

― А до этого в доме был?

― Ну, в доме, а что тут такого преступного? Нельзя, что ли?

― А скажи-ка мне, кто туда череп неандертальца притащил?

― Ну, это уже точно не я. Не надо всё на меня сваливать. Придумали неандертальца какого-то.

― Ну, давай, колись. Если всё расскажешь, пойдёшь домой, больше ничего спрашивать не буду. А то ведь сам знаешь, у меня всегда есть к тебе очень много вопросов.

― Ну, я просто пошутил. Когда увидел, как вы дом подожгли, так и решил приколоться. Вспомнил, что наши пацаны в школе череп стянули, ну, просто, чтоб девчонок во дворе пугать. Там, в школе, их несколько было: современный, этот, потом астрало… астрало… как-то там ещё.

― Австралопитек, неуч!

― Ну да, вот он и ещё один. А что этот… питек неучем был?

― Таким же, как ты! Давай по сути, шутник!

― Короче, этот череп у Костика дома хранился ― у него родители шмон в комнате не наводят. Я побежал к нему, взял череп и пакет попросил, чтоб людей на улице не пугать. Потом побежал на пожар. Вас там уже не было. Крыша рухнула, но огонь не потух. Там ещё пожарные и другие люди стояли, смотрели, как догорает. Ну, я сделал вид, что пришёл просто на пожар посмотреть. Потом зашёл с другой стороны и бросил череп в окно, точнее, там от окна уже одна дыра осталась. Вот и всё ― это просто шутка. Что, у вас чувства юмора нет?

― Нет, ты погляди на этого юмориста, ― обратился опер к участковому, стоявшему у окна, и снова обернулся к Сафонову. ― Ну, вот что с тобой делать?

― Вы обещали! ― напомнил Сафонов.

― Что ж, пошутил, так пошутил, ― спокойно сказал Крапивин. ― Но за испорченное школьное имущество кому-то придётся заплатить.

― Да ладно, сколько он там стоит? Это же не антиквариат какой-нибудь, а так, подделка.

― Смотри-ка, разбирается, ― ухмыльнулся участковый.

― А это вы баночку с бензином несли? ― не остался в долгу Сафонов.

― Поспрашивай ещё! ― сделал сердитое лицо Николай. ― Здесь не ты задаёшь вопросы. Понял?

― Понял, ― присмирел Сафонов.

― Вот и хорошо. Иди пока отсюда!

Сафонов подхватился и, словно опасаясь, что опер передумает, быстро направился к двери, при выходе едва не столкнувшись с Громовым.

― А череп-то ненастоящий! ― возбуждённо воскликнул Громов, врываясь в помещение и потряхивая в руке каким-то документом, видимо, очередным экспертным заключением.

― Да знаем мы, знаем, ― охладил его пыл Крапивин. ― И даже можем рассказать, откуда он взялся.

Громов сначала огорчился, что не удалось удивить коллег, а потом обрадовался новой информации.

― Ну, и откуда?..

― Да его пацаны в своей школе стырили. Там у них было несколько таких учебных пособий ― череп современного человека, неандертальца, австралопитека и ещё какого-то доисторического бомжа ― мой подопечный раскололся. Так что с тебя причитается!

― Ну, что ж спасибо. У меня, можно сказать, гора с плеч.

― Да и нам полегчало, ― сказал участковый.

― А вам-то чего?

― Ну, видишь ли… ― опер оглянулся на участкового, который движением головы и выражением лица дал понять, что не возражает. ― Дом этот мы сожги…

― Вы сожгли дом?! ― Громов удивлённо вытаращил глаза.

― Ну, надоел нам этот притон ― вот и сожгли! И вдруг на пожарище ― череп! Представляешь наше состояние?

― Так вы… ― Алексей поочерёдно указал пальцем на Сергея и Николая. ― Вы, значит…

И тут его разобрал смех. Громов попытался сдержать его и сделать серьёзное лицо, но у него не получилось, и он, приседая на месте, захохотал во весь голос, потом махнул на коллег рукой, и, покатываясь со смеху, буквально вывалился из кабинета. В коридоре долго ещё слышался его удаляющийся безудержный хохот.


СПЕЦИАЛИСТ

Гоша проработал на шахте около тридцати лет. Электриком. И сначала всё-то шло хорошо. Должность такая, что если вся электрика работает исправно, так можно почти весь день просидеть не напрягаясь. Но если уж что-то не ладится, тогда приходится попотеть. Впрочем, такое случалось нечасто. Зарплата была по тем временам весьма приличной. Выстояв очередь, Гоша получил в городе квартиру в новом восьмиэтажном доме, куда и переехал с женой и сыном из своего скучного шахтёрского посёлка. И всё в жизни, кажется, шло нормально. Одна беда была у Гоши. Смолоду привык он в шахтёрском коллективе к частым выпивкам. Сначала понемногу, а потом всё больше и больше. А тут ещё грянул распад Союза, всё рухнуло. Шахта стала ветшать, а денег на её реконструкцию не было. Да какая там реконструкция, если даже зарплату полностью не платили пять лет подряд. Выдадут часть, лишь бы с голоду не отощали и могли работать, да и то, чтобы получить её, надо полдня в очереди выстоять. Было Георгию уже под пятьдесят. Но на шахте все по старой привычке называли его просто Гошей. Жена у него работала на швейной фабрике, а там хотя платили не много, но более-менее регулярно, так что жить можно было. У многих других шахтёров дела были похуже.

В доме, где Гоша получил квартиру, жили преимущественно шахтёрские семьи. Одни соседи вместе с Гошей работали на потерявшей всякую рентабельность шахте, другие и вовсе без работы остались. Поэтому квартплату не платил никто. И вскоре в доме отключили воду и лифты. Так что на восьмой этаж ходили пешком, а воду носили из соседнего двора, где стояла старая колонка. Хотели и свет отключить, но шахтёры не дали. Власти поняли, что будет большая драка, и электричество оставили. Впрочем, жильцы дома предполагали, что их рано или поздно могут начать выселять, и готовились к длительной осаде. Однажды забрезжил было свет в конце тоннеля. Как раз проходили очередные выборы какого-то крупного чиновника, и на шахте всем сказали, что если шахтёры проголосуют за «правильного» кандидата, который, разумеется, был тут же назван, то шахта оплатит их долги за квартиру. А для большей достоверности вывесили в конторе список справок, которые надо представить в течение нескольких дней. И работники шахты побежали по разным учреждениям, создавая там длительные очереди и выстаивая их посменно целыми семьями. В конце концов, и все нужные справки представили, и проголосовали правильно. Только время после выборов всё шло и шло, а квартирные долги никто оплачивать не собирался. Пошли шахтёры к начальству разбираться.

― Вы что, дураки? ― спросило их начальство. ― Это же была предвыборная кампания!

И покатилась дальше унылая беспросветная жизнь. Безработные подзарабатывали кто как мог, а чаще сидели на лавках во дворе, пили самогон и травили байки. А тут ещё на заросших дикой травой газонах стали появляться маленькие бледные грибочки. Никто не знал, как они называются, и можно ли их есть, но, хорошо прожаренные, под самогон они шли за милую душу.

Стал и Гоша частенько сиживать с безработными. И начал он всерьёз спиваться. Да так, что по неделе на шахте не появлялся. Другого давно бы уже уволили, а Гоша к тому времени стал ветераном шахты, и главное — единственным специалистом, который мог наладить электрику при любой поломке. Старики в основном уже ушли на пенсию, пришедшая на смену молодёжь, выросшая в эпоху безвременья, ничего не знала, да и работать по-настоящему не спешила. К тому же всё электрическое хозяйство на шахте прогнило, проржавело и пришло в упадок. Заменить старое оборудование было нечем, и потому Гоша напридумывал разных самодельных «фиговинок», наставил всяких «жучков», и теперь зачастую только он и мог во всём этом разобраться. И было у них в шахте одно место, где почти постоянно стояла вода, а вернее, грязевая жижа по пояс. Другие спускаться туда не хотели, а Гоша запросто. За то и ценило его начальство, потому и прощало ему периодические запои. Гоша из запоя выйдет, позвонит своему непосредственному шефу, скажет только: «Петрович, это я» ― и Петрович знает, что Гоша вышел из запоя.

Но вскоре всем, особенно вышестоящему руководству, это стало надоедать. Требует оно что-то исправить в электросети, а Петрович говорит: «Вот Гоша выздоровеет и сделает». И решили, в конце концов, Гошу уволить. Но Петрович вступился. А кто, говорит, тогда работать будет? Ведь таких специалистов у нас больше нет. Пусть он лучше даст нам слово не прогуливать и работать дальше как положено. Уходить из шахты Гоше не хотелось, и он, скрепя сердце, дал слово. После этого не пил целый месяц. А потом сорвался. Когда из запоя вышел, по привычке позвонил Петровичу, сказал:

― Это я.

― Да пошёл ты!.. ― ответил Петрович и положил трубку.

И Гошу уволили. От огорчения Гоша снова запил. Когда сознание его прояснялось, он сидел за стареньким письменным столом своего сына и, подперев тяжёлую голову обеими руками, тупо смотрел в окно на расположенный напротив, самый высокий в микрорайоне, двенадцатиэтажный дом. Впрочем, домом его в полном смысле этого слова назвать было нельзя. Много лет назад, когда коммунистические партийные секретари ещё не были капиталистами, началось строительство этого здания. И его почти закончили. Во многих квартирах уже и двери, и сантехнику установить успели, а потом пришёл «товарищ крах», и деньги на завершение дома закончились. Постепенно квартиры разграбили — унесли двери, ванны, унитазы, повыбили окна, и строение превратилось в дом-призрак, который смотрел на окрестные жилища своими пустыми глазницами и в тёмное время суток навевал на людей неприятные, тревожные ощущения. В доме-призраке обитали бичи, тусовались наркоманы, бегали крысы, кошки, собаки, где-то под самой крышей гнездились птицы, иногда с наступлением сумерек из окон верхних этажей вылетали летучие мыши, а на девятом этаже однажды обнаружили труп коня.

И вот в один такой тяжёлый вечер Гоша угрюмо сидел за письменным столом и, глядя на дом-призрак, постепенно начинал различать в некоторых его окнах смутное движение. Порою казалось, что где-то в глубине помещений появляется отблеск слабого дрожащего света, будто там кто-то ходил с зажжённой свечой. Гоша невольно начал думать, кто бы это мог быть. Он немного знал одного из обитавших в недострое бомжей, которого звали Коля или Вася. Во всяком случае, одни жители микрорайона почему-то называли его Колей, а другие ― Васей. Чёрт его знает, может, этот бомж уже и сам точно не помнил, как его зовут. Впрочем, это и не важно. Гоша вдруг почувствовал, что ему надо срочно посидеть в какой-нибудь тёплой компании, где его толком никто не знает, и никто не станет лезть с сочувствиями и расспросами по поводу его увольнения. И этот ужасный дом вдруг начал оказывать на старого шахтёра какое-то магическое воздействие: Гоша вдруг ощутил, что его неумолимо влечёт туда, на эти тёмные пустынные этажи.

Дома никого не было, сын куда-то умчался с дружками, а жена… Гоша мучительно пытался сообразить, куда пошла жена, и с трудом припомнил, что она собиралась после работы заехать к тёще. Георгий порылся в своих старых загашниках, нашёл последнюю закладку, прикинул: на пару бутылок хватит. Можно было пойти с самогоном, но это не то. Хотелось хоть на кого-то произвести впечатление, вызвать у кого-нибудь уважение, мол, не кто попало пришёл. Для всех ведь он теперь кто?..

Гоша быстро собрался, перед выходом из дома не удержался, заскочил на кухню, плеснул в стакан самогона, залпом выпил и, ощущая приятно растекающееся по телу и ударяющее в голову тепло, поспешил вниз по лестнице.

В тёмный дом входить было неприятно, словно в склеп, да и пахло в нём, как в подвале. В глубине души Георгию хотелось вернуться, но какая-то неведомая сила толкала его вперёд, вверх по тёмной лестнице. Кругом была такая тишина, что лёгкое позвякивание бутылок в пакете казалось колокольным звоном, и Гоша, вытащив из пакета одну из них, понёс её в руке. Это, к тому же, придавало уверенности ― всё ж не с голыми руками. Постепенно стало ясно, что изначальная тишина дома обманчива ― по мере продвижения по лестнице то сверху, то снизу до слуха начинали доноситься какие-то непонятные звуки ― то поскрипывание, то попискивание, то шуршание, а то вдруг нечто, напоминающее неразборчивые человеческие голоса. В какой-то момент он даже услыхал женский смех, но быстро понял, что это всего лишь игра воображения. На четвертом этаже что-то шумно метнулось в глубину помещения, там застучало, зашелестело. Шахтёр замер на месте, широко размахнувшись бутылкой, словно гранатой. Но шум больше не повторился. Вряд ли это был человек.

Георгий поднялся ещё на этаж. В пустом дверном проёме квартиры ему почудился женский силуэт. Гоша поспешил отвернуться, списав его на очередную игру воображения, но ощущение постороннего присутствия только усилилось. Он посмотрел снова и на фоне видневшегося в глубине квартиры окна, теперь уже довольно определённо рассмотрел женские очертания.

― Кто ты, женщина? ― как можно спокойнее спросил он.

― Я твоя смерть, ― тихо, но очень внятно сказала она и стала беззвучно приближаться.

Внутри у Георгия что-то оборвалось, тело одеревенело, и к горлу подступил твёрдый ком.

― Не-е… ― прохрипел он.

В это время в глубине квартиры раздался хохот и послышались молодые голоса.

― Кончай пугать, ― сказал кто-то, а то мужика кондрашка хватит.

Гоша вдруг рассвирепел:

― Развлекаетесь?! Не хрен делать, что ли?!

― Ой, мальчики, он скандалить хочет, ― пожаловалась смерть, и в проёме чётко обозначилось ещё несколько силуэтов.

― Э, а что у тебя в руке? ― спросил мужской голос.

― Что бы ни было, у меня не отнимешь, ― ответил шахтёр, крепко сжимая горлышко бутылки.

― Что ты хочешь этим сказать?

― Да гоните вы его, ― пропищал совсем молоденький, почти девичий голосок из квартиры.

― Слыхал, мужик? ― пробасил мужской голос. ― Давай, вали отсюда!

― Нужны вы мне, ― пробормотал Гоша и стал подниматься выше.

И чем выше он поднимался, тем больше ощущал неприятный гниловатый запах заброшенных помещений и, возможно, какой-то сдохшей живности. Ещё через пару этажей впереди забрезжил слабый колышущийся свет — всё верно, не показалось это ему из окна. Но едва Гоша вошёл в пределы бомжевских владений, как огонь погас, погрузив всё вокруг в кромешную тьму.

― Мужики! ― тихо позвал Гоша, осторожно продвигаясь на ощупь. ― Мужики!

― Чего тебе надо? ― спросила тьма простуженным голосом.

― А где Коля? ― вопросом на вопрос ответил Гоша.

― Какой Коля тебе нужен? ― спросила тьма.

― Ну… ― шахтёр замялся, ― тот, что Вася.

― А-а, ― понимающе протянул голос из мрака. ― Витёк, это к тебе. Ты его знаешь?

― Щас поглядим, ― сказал голос, видимо, принадлежавший многоимённому бомжу.

Во тьме долго щёлкала зажигалка и сверкали искры. Наконец, появился огонёк, вырвавший из тьмы три страшноватые, небритые физиономии. Самая большая и сердитая, как выяснилось, принадлежала простуженному голосу, средняя, в обрамлении длинных спутавшихся волос, ― знакомому бомжу с разными именами, а измождённая, с большими грустными глазами, ― ещё одному бомжу по имени Борис. Типа с простуженным голосом звали Тормоз.

― Да это шахтёр Гоша из соседнего дома, ― с каким-то облегчением в голосе сказал знакомый бомж, державший на уровне лица толстый огарок свечи. ― А чего пришёл-то?

― Помнишь, ты сказал: заходи, мол, мы здесь ошиваемся?..

― Может, и сказал, чёрт меня знает. Проходи, раз пришёл.

В свете свечи смутно проявились ободранные стены, прогорелый в центре комнаты пол, перевёрнутая вверх дном обшарпанная ванна, заменявшая стол, и стоявшие вокруг неё деревянные ящики. На эти ящики все и уселись. Наступила тишина.

― Вот, захотелось в хорошей компании посидеть, ― начал Гоша.

― Это у нас, ― подтвердил Витёк, ― только выпить нечего.

― Ну, у меня-то есть!

И Гоша с видом благодетеля одну за другой выставил на стол обе бутылки.

― О-о-о! ― оживились бомжи.

У них обнаружились настоящие чашки, хлеб и солёная рыба.

― Так как же тебя всё-таки зовут? ― спросил шахтёр старого знакомого, разливая водку.

― А ты не спрашивай, ― ответил тот. ― Разливай и всё. Кому какая разница, как меня зовут. Кто как хочет, тот так и называет. Нет у меня имени, понимаешь?

― Не понимаю, ― признался Гоша.

― Ну, и ладно, ― махнул рукой Витёк. ― Это не существенно.

Первая бутылка ушла мгновенно.

― Надо бы растянуть, ― сказал Боря, поглаживая ладонью оставшуюся. ― Спешить-то нам некуда и незачем, ибо пространство и время относительны.

― Ничего себе! ― обалдел от неожиданности Гоша.

― Да, брат, ты его тут послушаешь ― профессором станешь, ― сказал Витёк. ― А вообще всё это фигня, потому что время не относительно. Его просто нет. Вообще!

― У меня от вас голова болит, ― сказал Тормоз. ― Кончайте умничать. Жрите молча!

Наступила долгая пауза.

― У вас здесь молодёжь гуляет, ― вспомнил Гоша.

― Да, мы друг другу не мешаем, ― ответил Борис, вытаскивая изо рта рыбью кость и тщательно обсасывая её.

― Это они что ли бегают? ― спросил шахтёр, заслышав приближавшийся топот.

Но бомжи вдруг сделали испуганные лица и задули свечу. Топот послышался совсем близко, в отблесках фонарей замелькали фрагменты форменной одежды, и начался какой-то бедлам, который Гоша потом не смог определить иначе как «полный абстракционизм».

― Стоять! Сидеть! Лежать! Молчать! Ноги туда! Руки сюда! Мордой вниз! ― Бац! Бац!

― Мужики! Мужики! Мужики! ― только и успевал повторять Гоша, стремясь хоть как-то охладить пыл милиционеров.

Но поскольку шахтёр был и с виду, и фактически здоровее своих новых собутыльников, то именно ему больше всех и досталось.

― Где деньги на водку взяли?! Быстро! Отвечай? Ну?!

― Да это я дома взял! ― пытался объяснить Гоша.

― Что ты гонишь! Откуда у тебя дом?! Так, давай в машину всех!

― А что это за вонь у вас здесь? ― спросил один милиционер.

― Точно, ― подтвердил другой, ― и на лестничной площадке тоже.

― Слушайте, определённо мертвечиной несёт, ― сказал ещё один.

― Вы что не чувствуете? ― спросил он задержанных.

― Чёрт его знает, ― ответил Борис, ― мы всё время здесь. Принюхались, наверно.

― Да как же они почувствуют? От них от самих почти так же воняет, ― зло сказал третий милиционер.

― Этажом ниже труп в квартире, ― доложил, входя, ещё один охранник правопорядка.

― Так, ― почти крикнул старший, поворачиваясь к задержанным. ― Ну-ка, быстро: чей труп?! Кто первый ответит ― тому явка с повинной!

― Да вы что! Это вообще не по нашей части! ― взмолился безымянный.

― Разберёмся! Всех в машину!

Спустя двадцать минут Гоша сидел в отделении милиции в окружении разношёрстной и в основном неприятной публики. У него взяли анкетные данные, потом как-то там у себя проверили их. Вскоре бомжей увезли, а он остался сидеть на лавке и ждать своей участи. Казалось, о нём все забыли.

― Ну, что я такого сделал? Отпустите меня, пожалуйста, ― просил Гоша дежурного.

― И нас тоже! ― вторили ему две молодые, вульгарно накрашенные особы с лицами алкоголичек.

Но в отделении стоял шум, и происходила какая-то толкотня: кого-то привозили, увозили, усмиряли, и всё это было похоже на сумасшедший дом, поэтому дежурный попросту не слышал Гошиных увещеваний.

― Я старый шахтёр! ― бил себя кулаком в грудь Гоша.

― А мы молодые балерины! ― кричали девушки-алкоголички и противно хихикали.

«Неужели я действительно похож на бомжа?» ― притихнув, подумал Гоша, и эта мысль вдруг поразила его. Потом он долго давал показания, подписывал какой-то протокол, и уже думал, что выберется не скоро.

Однако часам к двум ночи всё как-то утряслось, и его отпустили. Кстати, труп оказался давним.

Было совсем темно. Улица в пределах видимости освещалась одним мигающим фонарём и редкими огоньками ещё не потухших окон. Моросил мелкий прохладный дождь. Гоша остановился, задрал голову и подставил дождю лицо. Как хорошо-о! Много ли надо для радости? Только чтобы тебя не били, не заставляли сидеть, стоять или лежать, когда тебе этого не хочется, и чтобы можно было идти, куда душе угодно ― например, пойти домой и лечь спать. Или стоять вот так посреди этой мрачной пустынной улицы, подставив лицо моросящему дождю, и чтобы никому до этого не было никакого дела.

Невдалеке послышалась какая-то возня. Шагах в двадцати от Гоши что-то периодически поднималось над асфальтом, а потом снова опускалось на землю. Гоша осторожно подошёл.

― Подожди, земляк, ― сказал он пытавшемуся безуспешно подняться с земли молодому, вдрызг пьяному парню. ― Сейчас помогу. Давай, вот так. Ты где живёшь? Слышь? Живёшь где?

Парень вдруг, словно очнувшись, испуганно посмотрел на Гошу вытаращенными глазами, изо всех сил въехал ему кулаком в глаз и бросился бежать.

― Да я ж тебя… ― только и успел сказать Гоша.

Парень упал на мокрый асфальт, крякнул от боли, вскочил. Снова побежал и снова шумно упал.

― Не беги, дурак, убьёшься! ― крикнул вслед ему Гоша, но тот, кажется, ничего не слышал.

― Ну что за чёрт?! ― с досадой сказал шахтёр, растирая ладонью ушибленный глаз. ― Тьфу, блин!

Дверь в подъезд была на замке. Собирать с жильцов деньги на домофон ― занятие бесполезное, а оставлять на ночь подъезд незакрытым ― опасное. Потому к входной двери приделали обычный замок, который где-то к полуночи закрывали на ключ. Ключи изначально были не у всех, а потом многие их ещё и потеряли, так что в итоге на восемь этажей их осталось всего-то штук пять. И если кто без ключа пришёл поздно ночью, то ему надо было бить в дверь ногой до тех пор, пока не проснётся кто-нибудь из тех, у кого есть ключ, и не поленится впустить запоздалого жильца. Но это если тебя никто не ждёт. А Гошу уже давно ждала жена. Так что стучать долго не пришлось.

Утром, или это уже был полдень, Гоша долго сидел перед зеркалом и внимательно смотрел на свои сильно поседевшие волосы, на тяжёлые мешки под глазами, на отчётливо проступивший синяк под глазом. «Вот так, ― наконец назидательно сказал он своему отражению. ― Если выпил ― сиди дома». Он так и сделал ― достал из кухонного стола бутылёк дозревшего самогона и, не выходя из дома, ушёл в параллельный мир, который начинался то ли сразу за краем дивана, то ли где-то между прихожей и спальней.

Сны, видения, грёзы и реальность ― всё перемешалось в Гошиной голове, и уже непонятно было, действительно ли приезжал брат и просил денег взаймы, правда ли жена ощипывала гуся и обещала приготовить его с яблоками, взаправду ли ночью был пожар в соседнем доме, на самом ли деле… Ну, нет, что огненно-рыжие обезьяны прыгали по стенам, матерились, дрались на шпагах и крушили мебель в квартире, это, конечно сон ― мебель-то на месте. Когда же, наконец, Гоша окончательно вернулся в вязкое трёхмерное пространство реального бытия, в большой комнате слышались чьи-то голоса ― кого-то в гости принесло. На пороге спальни стояла жена.

― Ты как? Ожил? ― спросила она и посмотрела на него таким пронзительным взглядом, от которого у Гоши зажгло в груди, и стало ему как-то не по себе.

― Что-то я совсем… ― пробормотал он. ― Пора завязывать.

Впрочем, нечто подобное он говорил каждый раз, выходя из запоя. Но о каком-то лечении от алкоголизма даже слышать не хотел, ибо точно знал, что и сам может завязать, как только надумает.

В большой комнате сидел Петрович и ещё один инженер с шахты, фамилию которого Гоша никогда не мог запомнить.

― Выручай, брат, ― сказал Петрович. ― Совсем у нас дело плохо, а на молодых оболтусов надежды никакой.

― Да ты что, Петрович?! Я ж не в форме! Гляди… ― И Гоша выставил перед собой сильно трясущиеся руки.

― Предусмотрено! ― подбадривающе усмехнулся Петрович и вытащил из портфеля бутылку водки. ― Поехали, родной, мы тебя и туда отвезём, и обратно привезём, и заплатим хорошо. Давай стакан-то!

Гоша тяжело вздохнул, выпил полстакана и поехал. Обратно вернулся со светящимся от радости лицом.

― Ты знаешь, как меня там встречали?! ― восторженно сказал он жене. ― Нет, ты даже не представляешь, как они меня там встречали!

― Ну, и как же они тебя там встречали? ― саркастически усмехнувшись, спросила жена.

― Как… ― Гоша задумался, пытаясь подобрать подходящее сравнение. ― Как кинозвезду! И деньги дали сразу, без какой-то очереди ― во!

По этому поводу Гоша сходил в магазин и ушёл в запой.


КИОСКЁРША С УЛИЦЫ ПОЭТА
(повесть)

За пустынной дорогой, по которой лишь изредка проезжали автомобили, тянулся серый, железобетонный забор, окружавший территорию районной больницы. На нём любили сиживать большие вальяжные вороны, в детстве казавшиеся мне существами более значительными, чем все остальные птицы. За этим забором и за возвышавшейся над ним двускатной больничной крышей каждый раз садилось уставшее за день тускнеющее солнце, последний раз отражаясь в стёклах киоска «Союзпечати», расположенном в самом начале нашей короткой улицы. Улица состояла из пяти старых двухэтажных домов и носила имя известного поэта, который никогда на этой улице не был, равно, как не был и в этом маленьком степном городе, да и не мог в нём быть, хотя бы потому, что погиб лет за пятьдесят до его основания. Помимо киоска на улице находился ещё хлебный магазин, в который хлеб долгое время возили в телеге, запряжённой одной лошадью. Но всё же самым привлекательным местом для жителей пяти домов был киоск «Союзпечати». С детства он поражал наше воображение яркими обложками журналов, разноцветными значками, мудрёными канцелярскими товарами, а накануне первого мая и седьмого ноября там продавались разноцветные воздушные шары. Границы нашей улицы для мальчишек и девчонок, не достигших школьного возраста, были границей вселенной, в которой протекала их самостоятельная жизнь ― уходить дальше без старших категорически запрещалось. А потому значительную часть свободного от родителей времени все мы проводили в окрестностях киоска. С того момента, как я себя помню, продавщицей в нём работала симпатичная рыженькая девушка с улыбчивым лицом и добрыми глазами.

Помнится, как-то после обильного дождя металлический киоск оказался под электрическим напряжением, не очень сильным, но довольно ощутимым, если прикоснуться к влажной металлической поверхности ― видимо, где-то пробило проводку. У нас тут же появилась новая забава: каждому подошедшему мальчишке предлагалось дотронуться до стены киоска.

― Зачем? ― настораживался тот.

― Ну, дотронься.

― Ну, зачем?

― Боишься, да?

― Ничего я не боюсь.

― Тогда дотронься.

― Ай-ай-ай! Во здорово!

― Ну, вот. А ты не хотел. Давай теперь я.

― Не трогайте киоск! Вы что с ума сошли? Он же током бьёт! ― кричала нам киоскёрша.

Странная какая-то, зачем бы мы его трогали, если бы он током не бил.

Позже я покупал у нее значки для своей коллекции. Появление каждого нового значка в витрине было радостью, а уж если появлялась целая серия вроде «Советских исследований космоса» ― это уже становилось настоящим праздником. Ещё позже, когда я пристрастился к чтению газет и журналов, киоскёрша с доброжелательной улыбкой подавала мне в окошко такие издания как «За рубежом», «Техника ― молодёжи», «Знание ― сила» или «Humanite» для переводов с французского. К тому времени она уже не была юной девушкой, а стала молодой, слегка полноватой, симпатичной женщиной, всё такой же светлой, улыбчивой и доброжелательной.

За окошком киоска таял снег, на газонах пробивались первые травинки, или на уже пожухлую траву сыпались сухие листья тополей, за бетонный забор по-прежнему ныряло оранжевое солнце, на заборе, как и много лет назад, сидели нахохлившиеся вороны (возможно, всё те же); а она, красивая девушка, то есть, теперь уже молодая интересная женщина, всё сидела в своем киоске, выдавая газеты, значки или сигареты покупателям. Своих завсегдатаев она уже знала наперечёт.

Вот медленно, словно украдкой, движется по тротуару худощавая согбенная фигура дяди Коли, одетого в свою вечную длинную куртку из коричневого вельвета, в неизменном сером картузе, постоянно надвинутом на брови. Он всегда был молчаливым и мрачным, сосредоточенным на каких-то своих, неведомых никому мыслях. Лишь однажды, увидев у меня в руках фотоаппарат «Смена-7», которым я в школьные годы перефотографировал весь двор и половину улицы, дядя Коля вдруг оживился, глаза его заблестели, и он, со знанием дела осмотрев мою «Смену», стал с неожиданным азартом рассказывать, как в молодые годы, ещё в пору работы в ВЧК, был у него, кажется, немецкий фотоаппарат. Дядя Коля вспомнил каждую деталь этого аппарата: как он открывался, как снимал, и даже несколько раз ртом воспроизвел звуки, которые фотокамера издавала при съёмке. Рассказал, глаза погасли, снова насупился и медленно пошёл дальше.

У киоскёрши дядя Коля неизменно покупал «Правду» и очень сердился, когда не было свежей. Впрочем, дядей Колей мои ровесники называли его, подражая старшим. Для нас же он был скорее дедушкой, и лет ему, видимо, было очень много. Он умер в середине семидесятых, когда я служил в армии. Так что, когда наша милая киоскёрша продавала мне, студенту истфака, газету французских коммунистов, дяди Коли уже не было.

Зато в то время каждый день в киоске ещё покупал сигареты мой бывший одноклассник Олег Чубенко. Причём покупал непременно «Яву» или «Camel» ― шахтеры могли позволить себе такую роскошь до того, как помогли демократам свергнуть Михаила Горбачёва. Потом шахты разорились, шахтёры обнищали, а многие руководители стачкомов стали благополучными, хорошо обеспеченными людьми. Так вот, Олег Чубенко всегда покупал у киоскёрши дорогие сигареты. Курил он со школьной скамьи, и в школе никакими особыми талантами не отличался ― был, как все, или точнее, как подавляющее большинство. Окончил восьмилетку, затем строительное ПТУ, работал на стройках, но когда молодая жена родила ему четвертого ребёнка, пошёл зарабатывать деньги на шахту, где довольно долго благополучно работал. Но однажды попал под обвал. И, наполовину заваленный горной породой, сквозь треск и шум рушащейся кровли в предсмертной агонии кричал мечущемуся возле него и плачущему от собственного бессилия напарнику:

― Выводи пацанов! Я сказал, пацанов выводи!

Им накануне прислали в забой пополнение ― двоих ещё неопытных парней.

Часто в окошке киоска появлялось круглое лицо дяди Васи, который обожал газету «Известия», главным образом, последнюю страницу, и журнал «Крокодил» ― любил юмор и разные забавные происшествия. Всякий разговор со встречным знакомым он обычно начинал словами «А ты читал, что…», и тут же рассказывал массу необычных случаев, произошедших в разных концах света. Поговаривали, что зачитывался он даже в деревянном туалете, стоявшем на наших здаворках. Причём начинал читать по дороге от киоска, рискуя при этом оступиться или споткнуться обо что-нибудь. Мой сосед Славка, который учился тогда в шестом классе, наблюдая это дядино Васино любимое занятие, мечтательно сказал: «Вот бы ножку подставить!». Впрочем, ножку ему мой сосед так и не подставил, как-то не сложилось, но от пацанов с нашей улицы дядя Вася всё-таки пострадал. Однажды старшие ребята в расположенной за городом воинской части раздобыли сигнальные ракеты и изготовили самопальную ракетницу. Механизм заряжания и стрельбы скопировали с оловянных «пугачей», которые вся улица выменивала у старьёвщиков на всякое тряпьё. Решили пострелять. Желающих собралось человек десять. Первыми стреляли старшие, затем мы, кто ещё в начальных классах учился. И вот один мальчишка из соседнего дома медленно и картинно, словно дуэльный пистолет, поднимает заряженную ракетницу, намереваясь выстрелить в небо. Вдруг болт, выполнявший функцию курка, срывается с зацепа, и выстрел происходит почти параллельно земле. Все напряженно смотрят, куда же теперь попадёт ракета. А она попадает в стоявший за дворами старый деревянный, уже порядком обветшавший сортир и застревает между его досок, тонких и хорошо высохших при летней жаре.

― Пожар, ― обречённо говорит кто-то из наших, и это оказывается правдой.

Сортир вспыхивает, словно спичечный коробок. Из него, держа в руках заветные «Известия» и не застёгнутые штаны, с благим матом пулей вылетает дядя Вася. Как тут было удержаться от смеха, даже в столь драматической ситуации? Наш дружный хохот привёл дядю Васю в ярость. Мы бросились наутёк. Дяде Васе бежать за нами мешали спадающие штаны, и пока он их застёгивал, мы оказались уже достаточно далеко. В добавление к этой неприятности, недоброжелательная соседка дяди Васи, полуглухая и сварливая тётя Майа написала в милицию заявление, будто бы именно дядя Вася поджёг туалет, когда курил в нём, не соблюдая правил противопожарной безопасности. С тех пор, едва заметив во дворе нескольких мальчишек, дядя Вася делал сердитое лицо:

― Опять хулиганить собрались?! ― грозно вопрошал он. ― Я вам похулиганю!

Или просто:

― Ух, вы ж!..

…И яростно грозил пальцем.

― Это он с испугу, ― объясняла нам сердобольная старушка Федосеевна. ― Очень уж он испугался, когда туалет загорелся.

Бабушка Федосеевна была доброй и правильной старушкой. Она никогда ни с кем не скандалила, всех старалась успокоить и примирить. А ещё она никогда не читала газет, не курила и не коллекционировала значки, и, может быть, была единственной обитательницей нашей улицы, которую не знала в лицо наша приветливая киоскёрша. Зато бабушка Федосеевна пережила всех стариков нашего двора и умерла в девяносто пятом году на девяносто пятом году жизни.

Зимой девяносто второго года я приехал в свой родной город хоронить отца. Всё было мрачно и безрадостно в ту пору на моей малой родине. Вечерами город погружался во мрак. Улицы почему-то не освещались, и с наступлением темноты люди предпочитали из дома не выходить. Дни выдались морозные и ветреные. Проходя по своей старой улице, я увидел в стёклах киоска силуэт продавщицы. Было странно, что этот киоск еще работает.

― Вам газеты? ― спросила продавщица, когда мы поздоровались. ― Ничего из прежних нет.

― Я взял несколько украинских газет, содержание которых оказалось настолько нелепым, а порою и просто глупым, что читать их было просто невозможно. На мгновение я остановил взгляд на киоскёрше. В волосах её обильно пробивалась седина, в лице появились приметы приближающегося пожилого возраста. Но лицо её было, как всегда спокойным и добрым. Только улыбалась она теперь лишь глазами и уголками губ, и в этой улыбке была какая-то грусть. А, может, мне это только показалось, смерть отца и похороны всё ещё владели моим воображением и настроением.

В тот же день я зашёл в свой старый двор и встретил там электромонтёра Толика, который выглядел не по возрасту старым человеком. Году в семидесятом он демобилизовался из Морфлота и с первой же покупки в киоске стал называть киоскершу не иначе как «красавица».

― Красавица, что хорошего у тебя есть закурить? ― спросил он.

Она смутилась, сверкнула глазами, заулыбалась своей солнечной улыбкой. Все её звали просто «девушка», а между собой «киоскёрша», а Толик до самой смерти своей ― «красавица». Был он небольшой, крепко сбитый и очень быстрый, дубасил всех местных хулиганов, даже тех, кто был едва ли не на две головы выше его, и потому пользовался большим уважением у всех мальчишек в округе. Бывало, и в милицию попадал за драки. Однажды он показал мне на голове шрам от кастета, которым ему досталось повыше уха в дальневосточном порту Находка. После демобилизации устроил Толик дома страшный скандал, ибо вдруг выяснились странные обстоятельства его рождения и жизни. Мать родила его в незамужестве, как говорили в то время, нагуляла. И решили они с её мамой, чтобы девушка могла успешно выйти замуж, записать его сыном своей бабушки, и тогда мать его, стало быть, официально становилась ему сестрой. Потом сменили место жительства. Так и рос мальчик, называя мамой бабушку, а маму ― сестрой. И вот по возвращении Толика со службы, то ли женщины сами решили ему открыться, то ли как-то иначе всё выяснилось, но скандал был страшный. Правда, на бабушку Толик недолго обижался, и всю оставшуюся жизнь прожил с ней, а вот матери, кажется, её отступничества так и не простил.

Спустя некоторое время после демобилизации Толик женился на сельской девушке, произвёл на свет троих детей, и у жителей улицы заработал авторитет замечательного электрика, мастера своего дела: он и проводку мог провести мастерски, и любой электроприбор от утюга до телевизора буквально из обломков собрать. С соседей за работу дорого не брал: бывало, кто рюмку водки поднесет, кто стакан самогона. И постепенно стал Толик тихо спиваться. А потом ещё началось массовое увлечение НЛО, экстрасенсами и прочими сверхъестественными явлениями. Вот однажды Толика и заклинило: могу, говорит, силой взгляда навесной замок на сарае расплавить. И как стал, как уставился в этот ржавый замок, будь он неладен, так никто его с места сдвинуть не мог, пока скорая не приехала. Встретил я его примерно через полгода после этой истории.

― Как жизнь? ― спрашиваю.

― Да какая теперь жизнь? ― уныло вздохнул он. ― Это у них жизнь (кивком головы Толик указал на сидящих на лавочке юношей и девушек). А нам уже собираться пора…

При этих словах Толик закатил глаза и устремил взгляд в облака. В том же году он умер. А какой боевой парень был! За футболистов и хоккеистов наших как болел.

Подойдет, бывало, к киоску.

― Дай мне, ― говорит, ― красавица, сама знаешь что.

И девушка тут же подаёт ему в окошко свежий номер газеты «Футбол-хоккей».

А иногда мы ходили в киоск с моим одноклассником Славкой. Он коллекционировал марки, которые тоже там продавались. А, кроме того, он так же, как я, любил научно-популярные журналы. В классе Славка был лучшим математиком, и многие учителя пророчили ему большое будущее. Однажды попал я с ним в историю.

Иногда мальчишки нашего двора ставили на тротуаре картонный коробок с кирпичом внутри. Пинали его, как правило, пьяные мужики, которых вечером на улицах в то время можно было встретить повсюду. Занятие это вызывало у нас веселье, но по мере того, как мы становились старше, об этом времяпрепровождении постепенно забывали. Однажды когда нам уже было лет по тринадцать, вечером Славка мне и говорит: «Пойдём, покажу, как я над пьяными потешаюсь». Пошли мы, залегли в кустах, я смотрю, какую новую забаву придумал мой приятель. Тут по тротуару идёт пьяный, причем явно уголовного вида, и даже походочка у него какая-то приблатнённая, как тогда говорили. Славка достает из кармана рогатку. Меня это озадачило, но до последнего я не мог поверить, что он будет стрелять из рогатки прямо по человеку. И вдруг «бах!», такой громкий удар камнем прямо в спину. Пьяный взревел. На кусте еще колыхалась задетая при выстреле листва. Послышался звонкий щелчок чего-то металлического, и в свете уличных фонарей в руках у пьяного блеснуло лезвие ножа. Мы, не сговариваясь, подхватились и бросились бежать. Наверное, никогда в жизни я не бегал быстрее, чем тогда. Пьяный словно протрезвел и бежал буквально по пятам. Потом я потерял из виду Славку, но ещё долго слышал позади тяжелые шаги и свирепое дыхание. И даже когда за спиной стало тихо, я ещё не одну сотню метров промчался, не оглядываясь.

Известным математиком Славка не стал. По окончании школы, чтобы получить профессию до призыва в армию, он окончил строительный техникум. Это было почти традицией в нашем городе. Если хорошо учился в школе, значит дорога тебе в самое престижное учебное заведение города ― строительный техникум. Ну, а если хочешь учиться дальше, то по профилю ― в строительный институт. Поэтому большинство наших горожан окончили либо строительное училище, либо строительный техникум, либо строительный институт. То, что я избежал этой участи, было почти чудом. Славка тоже окончил строительный институт, работал на стройке каким-то начальником, и в советское время стал бы обеспеченным и уважаемым человеком. Но тут началась перестройка, затем нагрянул Ельцин с Гайдаром и Чубайсом, рухнул Союз, строительство пришло в упадок. Зарплату Славке не платили годами, а воровать и мошенничать он не умел и существовал в основном за счёт дачного огорода и двух картофельных полей, расположенных за городом. Жил он со своей семьёй, родителями и семьёй брата в старой родительской квартире. Зайдя как-то к нему, я застал его в подавленном состоянии.

― Мне уже за сорок перевалило, ― сказал он. ― А у меня ни квартиры, ни машины, ни денег ― ничего.

А вскоре такая беда с ним случилась. После какого-то праздничного застолья пошёл Славка с женой проводить домой сестру жены. Шли мимо дома старого школьного друга Кольки. Славка и говорит: «Давайте Кольку с собой возьмём за компанию, а то сидит, небось, дома один, скучает».

Колька был разведён и жил со старенькой мамой. Утром мама ему говорит:

― Коля, ты бы сегодня не ходил никуда. Такой нехороший сон я видела, до сих пор в себя прийти не могу.

― Да я никуда сегодня и не собирался, ― отвечает он.

И действительно весь выходной дома просидел. И вот, когда на улице уже совсем стемнело, и впору было собираться ко сну, зашёл старый друг Славка. Что, говорит, дома сидишь? Такая, мол, погода чудная на улице. Пойдем, прогуляемся через парк, сестру жены проводим.

Мама Кольке и говорит:

― Не ходил бы ты.

А тот в ответ:

― Да чего тут ― десять минут туда, да десять обратно. Свежим воздухом перед сном подышу. И так целый день дома просидел.

И пошёл. Проводили сестру жены. Женщины в дом зашли, а Славка с Колькой остались во дворе покурить. Там ещё сосед сестры Славкиной жены с приятелем сидел. Тоже курили. Неизвестно точно, как всё вышло, но повздорили мужики и разодрались, да в драке Кольку-то и убили. Убийцы скрылись, свидетелей нет, а Славка как-то путано рассказывает, будто не всё помнит. На улице говорят, что, мол, Славка, когда выпьет, злым бывает и задиристым. А Колька был человеком добрым, спокойным, флегматичным и почти непьющим, зато крепким, спортивным. Его трудно было одолеть. Вот и стали поговаривать, что нарвался, скорее всего, Славка, а убили в итоге Кольку. Некоторые старые друзья со Славкой разговаривать перестали, и тот запил.

― Поговори ты с ним на эту тему, ― просил меня один из друзей детства. ― Сопьётся ведь.

А что тут скажешь ― что пить вредно? Как писал, кажется, Достоевский, спасительные советы есть вторжение за чужой счёт в чужую совесть. Посидели мы с ним, поговорили, постарался я как-то подбодрить его, но напрямую о Кольке говорить не решился ― почувствовал, что тема эта для него крайне болезненна.

Что-то я отвлёкся от главного. Хотел просто рассказать о доброй киоскёрше, которая много лет продавала нам газеты. Но как при этом не вспомнить тех обитателей нашей улицы, лица которых все эти годы изо дня в день появлялись в окошке её киоска.

Вот жил, например, в соседнем дворе один странный человек ― Кузькин отец, который любил в свободное время долгими часами стоять на углу дома и, не отрываясь, смотреть на прохожих. На него у меня была старая детская обида. А произошло всё так. Как и все мальчишки, мы любили играть в военные игры, или как мы говорили, в войнушку. В местных магазинах в то время игрушек, похожих на настоящее оружие, не продавали, и мы предпочитали делать их сами из подручных материалов. Старшие ребята из нашего двора были уже настоящими мастерами оружейных дел. При необходимости могли изготовить и стреляющие модели. Чаще всего делали ППШ, «Шмайсеры», «Наганы», «Парабеллумы», «Маузеры», ― словом, оружие прошлых войн. После фильмов «Александр Невский», «Триста спартанцев» или «Пан Володыевский» начиналось повальное увлечение древним, средневековым и вообще холодным оружием. В качестве щитов часто использовались раскрашенные крышки от больших кастрюль. И начинались настоящие сражения: трещали деревянные мечи, вминались под ударами жестяные доспехи, а участники боёв получали синяки, шишки и ссадины.

Перебинтованная рука или нога, а тем более голова, вызывали особое почтение в мальчишеской среде. И сколько взрослые не ругались по этому поводу, ничего поделать не могли. Предотвратить Куликовскую битву всякий раз оказывалось невозможно ― против истории не попрёшь. Но это всё летом. Зимой же предпочитали стреляющее оружие.

Как-то мама привезла мне из областного центра игрушечный ППШ ― яркий, увесистый, с деревянным прикладом и с громкой трещёткой. Мальчишки ходили за мной гурьбой, просили потрещать, то бишь, пострелять. Во время одного из боёв, проходивших в соседнем дворе, кто-то из старших ребят запустил снежком в лицо Кузе из того же соседнего двора. У того из носа потекла кровь, и он, закрыв лицо руками, помчался домой. Отец Кузи пришёл в ярость: такого хорошего мальчика по носу, до крови!

― Кузькин отец! ― крикнул кто-то из пацанов, едва он появился из двери подъезда, и всех, как ветром сдуло.

Я в это время, повесив автомат на ветку небольшого деревца, стоял на одной ноге и вытряхивал снег из валенка. Убежать со всеми в этой ситуации я вряд ли успел бы, потому и остался на месте. Кузькин отец, выкрикивая угрозы в адрес отбежавших на безопасное расстояние мальчишек, остановился возле меня. Я, продолжая вытряхивать снег, с любопытством смотрел на него. Не зная, как и на ком выместить злость, он схватил мой автомат за ствол, размахнулся, и ударил им о стоявший рядом столб — «бах!». Мой новенький ППШ… С круглым чёрным диском… С красным деревянным прикладом… С трещёткой…

― Ура! Долой войну! ― дружно заорали стоявшие поодаль пацаны и весело заржали.

Я с трудом попал ногой в валенок и, ничего не видя от наплывших на глаза слёз, поковылял домой.

― Брось, не реви, ― бежали за мной старшие мальчишки. ― Мы тебе новый сделаем. Как настоящий будет.

Но это не утешало ― такого уже не будет.

Мама устроила Кузькиному отцу большой скандал, однако автомата было уже не вернуть. Утешился я тем, что хороший знакомый отца глухонемой плотник по имени Григорий сработал для меня станковый пулемёт «Максим», на колёсах, со всеми внешними деталями, почти в натуральную величину. Мы с мальчишками затащили его на чердак, открыли круглое чердачное окно и выставили в него пулемет стволом на улицу, как это делали в одном из фильмов о гражданской войне. «Максим» в чердачном окне произвёл на прохожих такое впечатление, что кто-то даже вызвал милицию.

Все последующие годы у нас с Кузей были хорошее отношения, и я даже пару раз захаживал к нему в гости. Отец его натянуто улыбался, здоровался, глядя куда-то мимо меня, и уходил в другую комнату. Зато добрая Кузина мама относилась ко мне с большой теплотой. И у меня порой возникало ощущение, будто ей тоже было неловко за ту историю с автоматом. Интересно, что и спустя многие годы при виде Кузькиного отца у меня в голове неизбежно мелькала мысль: «Разбил мой автомат», и в ушах возникал треск разлетающегося в щепки приклада. И каждый раз я злился на себя: «Ну что за глупости?! Ведь столько лет прошло! Да и вообще, что за детские обиды у взрослого человека?!».

Шли годы. Кузькин отец, которого во дворе все иначе не называли, толстел, лысел, старел. Ни с кем особо не общался, не курил, с местными мужиками никогда не пил, я никогда не видел, чтобы он покупал или читал газеты. Но время от времени он, как и все жители улицы, приходил к киоску. Там он долго и беспристрастно, как бы из праздного любопытства, смотрел на его застеклённые витрины, и, сколько наша милая киоскерша не предлагала ему что-нибудь купить, так и уходил без покупок. Он всё чаще стоял на своем привычном месте возле дома, напротив длинного железобетонного забора, в полинявшей телогрейке и давно потерявшей изначальную форму коричневой фетровой шляпе. При этом на лице его было выражение какого-то кислого недоумения, будто он всё время хотел спросить: «И чего это я всё стою и стою на этом углу? И зачем постоянно смотрю на этих идущих по своим делам людей? А если бы я не стоял здесь, и не смотрел бы на них, то что бы я тогда делал?».

В один из своих последних приездов на родину, я очищал могилу отца от густой уже пожухлой осенней травы и удивлялся, как за десять лет разрослось новое городское кладбище.

Набрав в охапку сорванной травы, я пошел выбрасывать её в стоявший поодаль железный мусорный бак. Перед глазами на одном из надгробных фото мелькнуло знакомое лицо. Я остановился ― там была могила Кузькиного отца.

«Вот и этого человека уже не стало», ― грустно сказал я. И тут же непроизвольно подумал: «А, кажется, совсем недавно он разбил о столб мой игрушечный автомат. С трещёткой…».

А ещё жил в нашем дворе один пожилой еврей. Ходил так чинно, важно, разговаривал тихо и лаконично. Никогда ни на кого голоса не повышал. Носил всегда белый пиджак, покроем похожий на китель, и такую же белую шляпу. Каждое утро он привычно шёл в наш киоск, где его уже ждала подборка свежих центральных газет.

Собрались мы с пацанами как-то вечером во дворе. Идти было некуда, заняться нечем. Да и стемнело уже, в футбол или ещё во что-нибудь толком не поиграешь.

― А давайте евреев дразнить! ― предложил кто-то.

Все мы сызмальства знали, что в крайнем подъезде жила одна еврейская семья, но почему именно евреев надо было дразнить, никто из нас объяснить не смог бы. Однако желание похулиганить от безделья у всех было так велико, что с предложением согласились тут же и единогласно. Один из способов вывести кого-нибудь из психологического равновесия заключался в следующем. В оконную раму втыкалась кнопка, к которой была привязана нитка с полметра длиной, к этой нитке крепилась гайка, а к гайке другая, очень длинная нитка. Мы залегали за дорогой в траве под больничным забором и дёргали за длинную нитку. Болтающаяся на короткой нитке гайка стучала в окно ― «бум-бум-бум-бум». Сначала в окошко выглядывали, отодвинув занавеску. Выглянув два-три раза, высовывали в форточку голову или просто открывали оконную раму и смотрели по сторонам. Самая весёлая часть развлечения начиналась, когда кто-нибудь с чем-нибудь увесистым в руках выскакивал на улицу и начинал бегать вокруг дома. Иногда выбегала целая семья и, разделившись на две группы, бежала в разные стороны с умыслом окружить невидимого хулигана: одни бегут вокруг по часовой стрелке, другие ― против, за дальним углом встречаются — там-то ему и конец! Да не так-то всё просто. Но если место залегания всё же обнаруживалось, нам достаточно было перелезть через забор. Как правило, дальше забора за нами никто не гнался.

Вот мы установили стучащий механизм, залегли за дорогой ― и началось. Но что-то было не так. Хозяева явно находились дома, но на наши стуки никто не реагировал. Мы по очереди стучали снова и снова, как можно громче ― безрезультатно. В итоге неимоверных стараний то ли кнопка из рамы выпала, то ли нитка где-то порвалась, но механизм работать перестал. Обычно в таких случаях кто-нибудь один перебегал через дорогу так, чтобы его не было видно в окно, подкрадывался вдоль стены и быстро устранял неисправность. Но на этот раз мы настолько расслабились и потеряли всякую осторожность, что пошли к окну прямиком, да ещё всей гурьбой. И лишь только мы приблизились к этому окну, как из-за угла дома ни с того ни с сего выскочил хозяин квартиры в полосатых пижамных штанах, без шляпы, в своем белом пиджаке, или кителе, нараспашку и с большим оцинкованным ведром в руках.

― Ах вы, хулиганьё! ― кричал он совершенно не своим голосом. ― Паразиты чёртовы! Сейчас я вам!.. Я вам сейчас!..

Он бежал как-то неестественно, высоко поднимая ноги, крича и громыхая ведром, постоянно бьющимся о его колени. Мы привычно перемахнули через забор. Вроде бы всё было обычно, но всё же все были потрясены: мы даже представить себе не могли, что этот человек выскочит на улицу вот так, не при параде, да при том ещё будет так бежать и так кричать. Кроме того, у всех было ощущение какого-то недоумения, которое нашло выражение в заданном кем-то из нас и повисшем в воздухе вопросе: «А почему с ведром-то?».

Действительно. Обычно в таких случаях выбегали с кочергой, скалкой, лыжными палками, лопатой, солдатским ремнём, шваброй, с гантелями, было даже, что и с топором. А тут ― с ведром. Странно как-то, непонятно. Может быть, поэтому евреев мы больше никогда не дразнили.

Улица у меня какая-то однополая получается ― всё о мужиках, да о мужиках, словно женщин у нас во дворах не было. Может быть, это от того, что у женщин наших судьбы всё больше одинаковые. Не припомню, чтобы кто-то из девчонок нашего двора поступил в вуз или хотя бы в техникум. Приоритеты были другие. Школу окончила, замуж вышла ― значит определилась. И покатился день за днем, год за годом ― все похожие между собой, сливающиеся в один бесконечный день или один бесконечный год. А если были отклонения от этого стандарта, то, как правило, не в лучшую сторону. Жила у нас во дворе Таня. В детстве очень любила зачитываться сказками. И в наш заветный киоск ходила только, чтобы спросить, нет ли сказок каких. Потом она выросла, но этой своей любви не изменила. Правда, к ней ещё добавилась любовь к чтению женских романов. Может быть, потому, что женские романы по духу своему и содержанию чем-то близки к сказочному жанру. Тётя её умела гадать на картах и во дворе слыла колдуньей. Таня к тёте всё приставала: погадай, да погадай; что ты всем гадаешь, а мне нет. Та только рукой безнадёжно махала: «Да что тебе гадать? Всё равно ничего хорошего не выпадет». После школы Таня, как все наши девчонки поступать никуда не стала, да и бесполезно было, потому что училась она из ряда вон плохо. Но замуж вышла довольно удачно ― за студента медицинского института, будущего врача, и родила от него девочку. Но дальше семейная жизнь не сложилась ― видимо, слишком разные у них были: менталитет, кругозор, уровень сознания, представления о жизни, а, может, и вовсе биополя не совпадали ― кто знает. Потом был у неё какой-то пьяница и неврастеник Лёнчик. Чуть что не по его ― хватает бельевую веревку и бежит во двор вешаться на каком-нибудь дереве ― благо их в нашем дворе было, словно в саду каком или парке. За ним бежит Таня, за ней мама её, за мамой тётя ― все Лёнчика за руки хватают, уговаривают не вешаться.

― Ладно, ― сдается Лёнчик, ― сегодня не буду, но в следующий раз обязательно повешусь.

И так он надоел этим трём женщинам своими пьяными капризами и истериками, что, в конце концов, Таня с мамой и тёткой вытолкали Лёнчика за дверь, сунули ему в руки бельевую веревку и сказали:

― Хочешь ― вешайся, но чтобы духу твоего здесь больше не было.

Лёнчик вышел из подъезда, со словами «не дождётесь» зашвырнул верёвку как можно дальше и ушёл в неведомые дали. Во всяком случае, на нашей улице его больше никто не видел. А Таня родила от него вторую девочку. Потом был у неё ещё кто-то, но тоже что-то не сложилось. А Таня родила третью девочку. А потом у неё и вовсе бандит какой-то завёлся. Чтобы достать пистолет, он со своим дружком убил бывшего одноклассника-милиционера, предварительно напоив его. Но милиционер всё же успел выстрелить и попал в ногу Таниному другу. Тот с помощью приятеля своего приковылял к Тане. Она перебинтовала ему рану, выстирала обоим окровавленную одежду, спрятала пистолет. Да следствие быстро вышло на след убийц. Работники горотдела не простили Тане участия в сокрытии убийства их коллеги и больно били её по голове увесистой пачкой бумаги. Та, наконец, взмолилась и выложила всё начистоту.

Тогда ей учли, что она мать троих маленьких детей и провели по делу как свидетеля. К тому времени все близкие Тани умерли, и осталась она одна растить трёх девочек. Вот какие зигзаги жизни и любви. Судьбы у всех такие разные, но при этом всех одинаково жалко.

Но что я всё о грустном. Я с чего начал-то? С хорошего. С киоскерши нашей доброй, рыженькой, солнечной. С улицы нашей из пяти домов. Последний раз я побывал на ней, когда ездил хоронить маму. Мама лежала в гробу совершенно не похожая на себя, словно и не она это была, над ней, не переставая, плакала бабушка, и всё было как в дурном сне. Когда бабушке вызвали врача, она сказала:

― Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я тоже умерла, а то, что же это: все умирают, а я всё живу и живу.

Когда я последний раз виделся с мамой, она знала, что жить ей осталось совсем немного. «Вот я лежала и думала, ― сказала она, ― какой день был счастливым в моей жизни. И долго ничего такого вспомнить не могла. А потом всё-таки вспомнила. Однажды мы с отцом твоим ходили на примерку к модистке, которая шила мне платье из красивого материала. Платье получалось хорошее, я была очень довольна. А ещё у модистки был палисадник, в нём росло много цветов, и мне подарили большой букет. Мы шли с отцом домой по нашей улице. Был такой светлый весенний вечер, и я чувствовала себя счастливой ― вот, пожалуй, и всё».

День похорон выдался тёплый и солнечный, а все последующие были холодными и дождливыми. Перед отъездом я, на этот раз целенаправленно, пошёл в киоск, и был абсолютно уверен, что киоскёрша наша обязательно там. Иначе и быть не могло. Иначе не могло быть и самого киоска. Сквозь мокрое стекло продавщицы видно не было, но киоск явно был открыт. Наклоняясь к окошку, я взялся рукой за край расположенного под ним прилавка, ощутил пальцами его влажную поверхность и, непроизвольно отдёрнув руку, с удивлением поймал себя на том, что ожидал удара электричеством.

― Будете что-нибудь брать? ― из окошка на меня смотрело молоденькое смазливое личико черноволосой дивчины.

― Нет, спасибо.

Я немного помешкал и сказал:

― Здесь у вас женщина работала, такая, в летах, с седыми волосами.

― A-а, так она на пенсии.

Я повернулся, чтобы уйти и увидел дорогу, бетонный забор, больничную крышу на фоне пасмурного неба, отряхивающую крылья большую мокрую ворону ― словом, всё то, что было видно сквозь стекло киоска, сидевшей в нём продавщице. Меня буквально пронзила мысль о том, что та, наша рыженькая киоскёрша, которую я помню ещё совсем юной, на протяжении десятилетий изо дня в день, с утра до вечера сидела одна в этом маленьком, тесном киоске и постоянно видела перед собой вот это.

Всю жизнь! Боже мой! Всю жизнь! Каждый день! Одна и та же улица! Одни и те же лица! Я вспомнил, что окно нашей старой квартиры на первом этаже тоже выходило на этот забор и на этих опостылевших ворон, которые, кажется, никогда отсюда не улетают и уже стали неотъемлемой частью пейзажа. Когда нас с сестрой в дошкольном возрасте оставляли дома одних, мы стояли на табуретках и, облокотившись локтями о подоконник, часами смотрели в окно. Кажется, если бы я хотя бы десять лет просидел перед этим забором в этом киоске, то, наверное, спился бы или сошёл с ума. Собственно об этом я и хотел написать. О том, как жалко эту замечательную женщину, убившую собственную жизнь на этом конце нашей маленькой улицы, продавая газеты и всякую мелочь её ничем не знаменитым жителям.

А может быть всё не так, вдруг подумал я, ещё раз обводя взглядом улицу. Ведь наша киоскёрша никогда не была недовольной, раздражённой, сердитой, какими часто бываем мы, и потому так располагала к себе всех покупателей. Может быть, и в этой спокойной, несуетной, однообразной жизни есть свой определённый смысл и свой особый шарм. Ведь мечтал же один мой приятель, вышедший в отставку майор, уехать куда-нибудь в глушь, сесть на завалинку, закурить сигарету и думать о вечном. Чем этот киоск хуже мечты отставного майора? Сидеть в нём с утра до вечера, смотреть, как опадают тополя, как уходит за забор вечернее солнце, читать книги, газеты и журналы и продавать их людям, лица которых, может быть, не опротивели, а, наоборот, стали родными; наблюдать, как растут на улице мальчишки и девчонки, как они становятся взрослыми, как уже водят за ручки своих малышей, и, наблюдая всё это, полюбить всех этих людей со всеми их причудами, слабостями, достоинствами и недостатками ― разве в этом нет особого смысла и предназначения?

Я снова повернулся к окошку:

― А как звали её?

― Кого?

― Ну, эту вашу предшественницу.

― Ой, я точно не помню. Кажется, Людмила… Или нет, не Людмила. Не знаю. Когда я сюда пришла, она уже оформляла пенсию.

― Понятно.

― Может, купите что-нибудь?

― Нет, спасибо, в другой раз.

Я развернулся и побрёл вдоль старой тихой двухэтажной улицы имени поэта, который никогда на ней не был, вдоль местами обновлённого серого железобетонного забора, на который, растопырив крылья, планировали две чёрных вороны.


РИФМЫ УСКОЛЬЗАЮЩИХ МГНОВЕНИЙ

В начале лета 2013 года я приехал в свой родной город Ясиноватая, что рядом с Донецком. После смерти родителей я там почти не бывал. А тут потянуло на памятные места, захотелось увидеть Донецкий университет, оконченный мной в 1982 году, повидаться с однокурсниками, просто погулять по степи за околицей.

К проведению в Донецке чемпионата Европы по футболу в 2012 году город преобразился, похорошел, хотя и остался вполне узнаваемым. В общении с людьми совсем не чувствовалось, что я где-то за границей, ощущение было такое, будто недавно уехал оттуда. Договорились с давним другом встретиться возле главного корпуса университета. Погода была тёплой, солнечной, город весь утопал в зелени, и даже те кварталы, которые я помню ещё совсем новыми, заросли огромными деревьями с пышными кронами. Приехав много раньше назначенного времени, я неспешно ходил по улицам, вновь ощущая себя молодым, вспоминая знакомые места и связанные с ними эпизоды моей жизни. Потом возле университета, подстелив целлофановый пакет, долго сидел на ступеньках и смотрел на студентов и студенток. Они, конечно, отличались от нас, тех, кто учился там тридцать лет назад. Отличались современной, более яркой одеждой, причёсками, большей раскованностью в манерах, и в то же время очень напоминали юношей и девушек моей студенческой поры. Кстати, все вокруг говорили на русском, украинской речи я не слышал вообще. В какой-то момент даже появилось ощущение некоего дежавю, просто захотелось встать и пойти в свою комнату в студенческом общежитии.

А потом появился мой давний университетский друг, кандидат наук, ныне работающий в одном из вузов Краматорска, и мы, порадовавшись тому, что не слишком изменились, во всяком случае, остались вполне узнаваемы друг для друга, вместе отправились в уютное летнее кафе, где уже были заказаны места и куда подтягивались другие однокурсники. Вспомнили былое и тут же решили, собрав фотографии из нашей археологической экспедиции 1978 года, написать воспоминания и издать книгу. Как потом выяснилось, только у меня из этой экспедиции сохранился личный дневник, и я мог описать не только далёкие, уже поблёкшие в памяти воспоминания, но и по старым записям детально восстановить события тех дней. Несколько отсканированных страниц моего дневника потом войдут в задуманную тогда книгу. О политике не говорили. Было ощущение, что все как-то подсознательно избегали этой темы. Всех нас судьба развела по разным странам, социальным группам, а кого-то и по разным политическим партиям.

Например, один из наших парней был на курсе в числе первых принят в члены КПСС, потом занимал пост в националистическом правительстве Юлии Тимошенко. После смены власти как-то исчез из виду, а потом, после победы майдана мелькнул на экране телевизора среди пришедших к власти политиков, но в списке нового правительства я его не нашёл. В университете на нашем курсе у него, единственного, была кинокамера, и он снимал нас в экспедиции, на экзаменах и просто во время коллективного отдыха. Спустя много лет снятое на киноплёнку он перевёл в цифровое изображение, и ребята, то бишь, мои однокурсники прислали мне диск с записью.

Это настоящая машина времени! Включаешь ― и оказываешься в прошлом, которое, кажется, было лишь вчера. После того, как майдановцы захватили власть в Киеве, этот однокурсник снился мне всю ночь. Он водил меня по какому-то мрачному, совсем неузнаваемому Донецку и рассказывал, где и что теперь там находится, а я всё время хотел его о чём-то спросить, но никак не мог вспомнить о чём ― сон напрочь стёр из памяти события последних дней, остались только ощущения. В своё прошлогоднее пребывание в Донецке увидеть этого сокурсника мне не довелось, он теперь живёт в Киеве и у него, похоже, совсем другие заботы. Иные мои друзья студенческой поры теперь учителя и директора школ, предприниматели, научные работники, преподаватели в том же Донецком университете, изменившем в названии слово «государственный» на «национальный». Я подарил своим друзьям свои недавно изданные поэтические сборники. Тут один из них, возглавляющий теперь в Донецке крупную строительную фирму, мне и высказал: «Чего ты в России всё время издаёшься, а у себя на родине ― ни разу?!» Я как-то стушевался, сам себя никогда не издавал, а в Донецке никто не предлагал, да я теперь и мало кого там знаю. И мои друзья решили издать мой поэтический сборник, в котором какая-то часть стихотворений должна быть посвящена Донецку и вообще Донбассу. Кое-что на эту тему у меня, конечно, уже было, но надо было написать ещё что-нибудь более конкретно отражающее мои взаимоотношения с малой родиной. И я посвятил стихотворение своим однокурсникам, которое потом и открыло мой сборник.

Готовил я его уже в Сургуте. Долго придумывал название. Пока в широкое пользование не вошёл Интернет, было проще: какое первое пришло на ум ― то и будет. А сейчас придумаешь, потом посмотришь, а это словосочетание использовалось уже много раз в названиях различных произведений ― литературных, музыкальных, живописных и т. д. Сначала это раздражало, но потом подумал, что так лучше, ведь в конце концов я придумаю что-нибудь вполне оригинальное. И действительно, вскоре из всех круживших и таявших в сознании слов и фраз явственно прорисовалось: «Рифмы ускользающих мгновений». Да, кажется, это было то, что надо. Я снова заглянул в Интернет ― нет! Такого точно нет! Дончанам тоже понравилось. И к концу года в издательстве «Донбасс» у меня вышла книга с этим названием. Издатели мои разослали её нашим однокурсникам, в библиотеки и даже в школы, где я когда-то учился или работал. Часть тиража отправили мне.

И в то время, когда в Киеве уже вовсю буйствовали боевики «Правого сектора», и центр украинской столицы утопал в огне и дыму, мне из Донецка пришла посылка с книгами. Оказалось, получать её надо было через таможенную службу, и это заняло далеко не один день. Посылку обнюхивала служебная собака, её содержание тщательно фотографировали, надо было предъявить писательское удостоверение, представить справку о стоимости книг и написать объяснение, убедив таможенников, что я не собираюсь эти книги продавать. Процедура оказалась настолько непростой, что некоторые из тех, кому пришли посылки из-за границы, даже писали отказы от их получения. Из Донецка всё это время слали электронные письма, переживали: получил ― не получил? Когда, наконец, я привёз большой пакет с книгами домой и, ещё сам до конца не веря своему счастью, сообщил об этом в Донецк, мне прислали лаконичный ответ: «Ура!!!!!!!». В те дни экстремисты захватили власть в Киеве. И это было последнее письмо от моих друзей в первый месяц после майдана. И из «Скайпа» все вдруг исчезли. Да и сам я некоторое время не писал в Донецк, понимая, что там может быть не до меня. А, может, подсознательно не хотел знать, что кто-нибудь из моих друзей поддерживает переворот. И вообще какое-то время не хотел говорить на эту тяжёлую тему. Сразу после переворота связался с однокурсником из Севастополя, составлявшим нашу книгу об археологической экспедиции, которую я, кстати, тоже получил. Он сказал: «У нас здесь все за Россию. Но обстановка напряжённая. Очень тревожно». Созвонился с родственниками из Донецка, спросил, как, мол, там. Ответили: «В целом вроде бы спокойно, но что-то тревожное в воздухе витает. Страшно!». Позднее дозвонился до своего лучшего университетского друга, который сказал: «В юности я завидовал людям, героически сражавшимся за свои убеждения в гражданскую войну. Но сейчас я уже не хочу воевать ни с кем».

Теперь, переживая обо всём, что происходит в Украине, я думаю, что удачно решил съездить на родину летом 2013 года. Позже уже не получилось бы собраться с друзьями-однокурсниками, и с некоторыми из них я, наверное, уже не увижусь никогда. Кроме того, благодаря той поездке у меня теперь есть единственный изданный в Донецке сборник ускользающих из жизни и памяти мгновений, запечатлённых в моих поэтических рифмах. А как там дальше будет?..


НАДЕЖДА

Вокруг Донецка населённые пункты расположены близко друг к другу. Из Надеждиной квартиры с седьмого этажа ещё до того, как был плотно застроен центральный микрорайон, в ясную погоду можно было увидеть авдеевский коксохимзавод. С балкона, выходящего на другую сторону, просматривалась окраина Донецка, а, если, высунувшись из лоджии, повернуть голову налево, то зимой, когда деревья не покрыты листвой, можно увидеть завод, расположенный на окраине Макеевки.

Вокруг Ясиноватой, в районе Донецкого аэропорта, посёлков Спартак и Опытное то и дело звучали взрывы. Но до последнего момента жители городка верили, что война, казавшаяся каким-то сюрреалистическим явлением, обойдёт Ясиноватую стороной ― ведь рядом крупный железнодорожный узел, который нужен всем ― и Донецкой республике, и украинским властям. Тёплая летняя солнечная погода давала положительный настрой, и по зелёному городку по выходным прогуливались люди, многие сидели в кафе.

Днём Надежда работала в ломбарде, располагавшемся в небольшом киоске, оборудованном внутри продовольственного магазина. По соседству стояли несколько столиков импровизированного кафе. Этот магазин Надежда хорошо знала ещё с детства. Он располагался в двухэтажном доме довоенной постройки, рядом с которым находился ещё один подобный дом, куда её родители переехали в 1960 году ― там она росла и жила до самого замужества, и туда же переехала вновь после смерти родителей и мужа. В этот магазин ей приходилось частенько заходить, когда мама посылала её за продуктами. Ломбард, в котором она теперь работала, принадлежал её сыну, имевшему также небольшую юридическую конторку в Донецке.

Вообще-то Надежда уже давно была на пенсии, но сын попросил её помочь с ломбардом и даже понемногу платил за это. Ломбард сначала приносил одни убытки, и лишь в последнее время начал давать небольшую прибыль. Но когда в Донбассе начались военные действия, и вокруг Ясиноватой загремели взрывы, сын, у которого было двое малышей, решил увезти семью подальше от войны. Сначала он перебрался под Мариуполь, но предчувствие подсказало ему, что там спокойной жизни тоже не будет, и он с семьёй переехал сначала поближе к Киеву. А затем, его старый знакомый из Западной Украины, на неопределённое время уехавший куда-то в Европу, предложил приятелю пожить в его квартире, и тот принял это предложение, тем более, что плату за квартиру знакомый не брал и лишь просил оплачивать жилищно-коммунальные услуги.

Надежда покидать город не спешила, не хотела на старости лет срываться с места и надеялась на лучшее. И осталась она за хозяйку ломбарда. Только работы там теперь особо не было. Зарплату в городе не платили, с деньгами у людей было туго, а потому заложенные предметы никто не выкупал, и всё просроченное надо было продавать. Находились люди, имевшие возможность по случаю приобрести золотое украшение, видеоплеер или мобильный телефон. Но таких было немного, и заметной прибыли не получалось.

Чаще подходили люди, желавшие что-нибудь сдать. И когда она отвечала, что в ломбарде нет денег, народ удивлялся и возмущался: «Как это нет денег? А когда привезут?». Кто привезёт? Откуда? В Ясиноватой многие жили ещё советским прошлым, считая, что кто-то должен всех и всем обеспечивать. «Вы должны нас поддерживать в это трудное время», ― говорили ей некоторые посетители. Вообще Надежде страшно не нравилась эта работа. «Я себя чувствую какой-то старухой-ростовщицей из Достоевского», ― говорила она знакомым. Да и с людьми, сдававшими вещи в ломбард, было не просто. Некоторые откровенно старались обмануть ― выдать какую-то безделушку за ценную вещь или подсунуть неисправную бытовую технику.

Важно ещё было не принять краденное. Казалось, хорошая гарантия от этого ― документы на товар. Однажды приняла телевизор, на который у сдававшего его человека имелся паспорт, но оказалось, что телевизор этот украли вместе с документами. Пришлось долго объясняться с милицией. Порой приходили какие-нибудь алкаши и требовали, чтобы у них приняли негодную вещь. Надежда уже не раз просила сына, отпустить её с этой работы, но он уговаривал мать поработать до конца года, и она согласилась. А тут война. Двое наёмных сотрудников куда-то уехали, а после отъезда сына Надежда и вовсе осталась один на один с ломбардом и его посетителями. Если кто-то всё же выкупал своё или просроченное, вырученные деньги она тут же отправляла сыну, оставляя себе лишь минимум на пропитание, поскольку выплачивать пенсии в Донбассе прекратили.

Артиллерийская канонада вокруг Ясиноватой становилась всё громче и интенсивнее. И однажды несколько снарядов залетели в город. Первый попал в четырёхэтажную школу повышения квалификации железнодорожников. В здании, кажется, никого не было, лишь у входа курили двое мужчин. На них и обрушился фасад здания. Ещё одним снарядом на улице убило семилетнюю внучку Надеждиного соседа по старому дому. Так война пришла и в Ясиноватую.

После этого на ночь люди стали уходить в подвалы. Но Надежда продолжала ночевать дома. Сначала, как обычно, в своей спальне, а потом на постеленном в прихожей матраце.

Свет по ночам включать не рекомендовали, а потом и вовсе из-за обстрелов периодически стала отключаться электроэнергия. Было жутковато оставаться одной в тёмной квартире опустевшего подъезда на седьмом этаже девятиэтажного здания, сотрясаемого близкими разрывами. Но это было всё же лучше, чем находиться в сыром, холодном подвале. Рядом с Надеждой всегда примащивался старый рыжий кот, также опасавшийся орудийной канонады. Кота звали Котя. Надежда долго не могла подобрать ему подходящее имя, а одна знакомая, увидев его, восхищённо воскликнула: «Ой, какой котя!». Так эта кличка к нему и приклеилась.

«Я не боюсь, ― говорила Надежда знакомым и родственникам по поводу того, что не ночует в подвале, стараясь при этом держаться бодро и поддерживать чувство энтузиазма в себе и в окружающих. До неё доходили слухи о разбитом Спартаке, где у Надежды жила родственница, о разрушениях в Авдеевке, об обстрелах Яковлевки, где Надежда, когда-то работала библиотекарем и там вышла замуж за местного шахтёра, ныне уже умершего.

Много лет перед пенсией она, как и мама, проработала на железной дороге, в том числе проводницей в поезде. Эта работа, требовавшая энергии, расторопности и некоторой боевитости (ведь с кем только не приходилось сталкиваться в поездках), дала ей определённую закалку, благодаря которой она умела не пасовать перед трудностями или перед наглыми хамоватыми людьми.

Однажды два снаряда угодили в её дом ― один в первый подъезд (Надежда жила в последнем), а второй ― этажом ниже, отчего у соседки по лестничной площадке провалился пол. «Вот теперь и я боюсь!» ― сказала Надежда, и тоже стала ночевать в подвале. Вообще ночная жизнь города стала переходить в подземелья. Один из её старых знакомых, который теперь жил в многоэтажке через дорогу, в подвале даже организовал празднование своего юбилея.

Как-то поздно вечером на улицах города послышался сильный гул, шум, громкие голоса ― это в город вошла украинская колонна. По телефону позвонил племянник и посоветовал не включать свет, поскольку, говорили, будто солдаты стреляют по всему, что светится. Но в ту же ночь украинская колонна ушла, и вскоре в Ясиноватой появился отряд молодых крепких парней в камуфляжной форме ― это были ополченцы ДНР. Впрочем, в городе ходили слухи, будто это россияне. Они остановились в отдельно стоящем здании кафе «Теремок». Туда пришла инициативная группа местных жителей и стала просить, чтобы ополченцы не оставались в городе, иначе опять начнутся обстрелы. «Мы переночуем и уйдём», ― сказали они, и обещание своё выполнили. Но спустя какое-то время «Теремок» всё равно сгорел во время очередного обстрела.

Днями Надежда по-прежнему сидела в ломбарде, слушая, как по соседству за столиками местные мужики, попивая пиво, обсуждали военные новости. Однажды по пути домой она зашла на рынок, расположенный буквально в ста метрах от её дома, купила кое-какие продукты и, едва войдя в свою квартиру, услышала с улицы страшный взрыв и крики, а затем увидела за окном клубы чёрного дыма. Это снаряд ударил по рынку. После этого Надежда стала думать об отъезде, хотя не знала, как оставить ломбард. Но вскоре снаряд прилетел и в магазин, где он располагался. Надежде повезло, что это случилось, когда её там не было. Повреждённый ломбард был разграблен. Теперь она точно знала, что уедет.

«Странно так всё, ― думала Надежда. ― В годы Великой Отечественной войны в Донбассе бабушка с дочкой и двумя сыновьями так же пряталась от бомбёжки, и в её дом тоже попал снаряд. Теперь на старости лет и я переживаю такую же беду. Кто бы мог подумать, что это может произойти! Казалось, после Второй мировой до Донбасса может лишь ядерная боеголовка долететь, но и это было бы на уровне фантастики. А чтобы вот так: солдаты, танки, пушки, развалины!..». Весной в Донецке умер её родной дядя. Перед смертью он сказал ей: «Надо же, ерунда какая: в моём детстве была война, и теперь, когда я умираю, опять война!».

Перед отъездом Надежда подумала, что надо сходить на кладбище посмотреть, как там памятники бабушке, маме, отцу ― ветерану Великой Отечественной войны. Не дожили они до этих дней, не увидели всего этого. По кладбищу тоже била артиллерия и неизвестно, что теперь там творится. Но идти туда страшно. Кладбище ― в степи за городом, в направлении Авдеевки. А ведь именно оттуда бьют всё время украинские войска. Ну, а на могилу к мужу, похороненному в его родной Яковлевке, сейчас и вовсе не просто выбраться. И она оставила эту затею до лучших дней ― должно ведь всё это когда-нибудь закончиться!

Сын по телефону договорился, чтобы её довезли на автомобиле до Амвросиевки, где ещё ходили поезда. Оттуда через Интернет он приобрёл ей железнодорожный билет на Киев, сразу оплатив его, так, что Надежде оставалось только назвать в кассе определённый код. Таким же образом он купил матери билет в Западную Украину. И Надежда, оставив Котю на попечение соседки, отправилась в дальний путь через линию боёв, через донецкие и украинские блок-посты. Появившееся в последнее время сильное нервное напряжение прошло только тогда, когда она выехала из зоны боевых действий.

И вот она уже в тихом, спокойном городке. На улице чудесная осень. Она гуляет с внуками, по ночам не просыпается от артиллерийской канонады. И, казалось бы, всё хорошо, но всё больше мучает её ощущение, что это чужая земля, чужой город, в котором никто не говорит по-русски, да и на приезжих из Донбасса посматривают косо.

«Я русский человек, ― сказала она. ― Мне это всё не близко, и я хочу домой, тем более, что в Донбассе объявлено перемирие».

Тем временем приближалась зима, надо было ехать за тёплой одеждой, и Надежда с охотой взяла эту миссию на себя. На этот раз добиралась через прифронтовой Мариуполь. И снова ― Ясиноватая. Квартира оказалась целой, но город вызывал жалость и тоску — всюду следы обстрелов, пенсии не платят, зарплату получают в основном только железнодорожники, да и то не всю. Непонятно, как люди выживают. Говорят, в Донецке раздают российскую гуманитарную помощь, но до Ясиноватой она не доходит. По ночам снова слышна канонада. Да иногда и днём постреливают. Надежду поразила молодёжная компания, сидевшая у подъезда во время обстрела.

― Вы хотя бы в подъезд зашли, ― сказала она им, поспешая в укрытие.

― А какой смыл? ― ответили ей. ― Всё равно, что на роду написано, то и будет. От судьбы не уйдёшь.
Многие молодые люди под гул артиллерии продолжали прогуливаться по городу, как ни в чём не бывало. Кажется, они уже привыкли к этому шуму.

Надежда поехала в Макеевку на квартиру к сыну. Там было тихо, в районе, где он ранее проживал, не было разбитых домов. На лавочке возле дома сидели старушки, обсуждавшие новости и утверждавшие, что «надо бить укропов».

― Может, хватит уже бить друг друга? ― спросила Надежда. ― Пора уже договариваться, да заканчивать весь этот кошмар.

― Нет, ― ни в какую не соглашались старушки. ― Укропов надо бить!

На следующий день Надежда собиралась вернуться в Ясиноватую, но оттуда доносились громовые звуки. Она позвонила старой знакомой. «Сюда вошла украинская колонна, ― сказала та. ― Сейчас идёт сильный бой. Так что сиди в Макеевке, сегодня не возвращайся». Колонну ту дэнээровцы разбили, и Ясиноватая осталась под их контролем. А Надежда задержалась в Макеевке. Телевизор в квартире был давно отключён за неуплату. Она не знала новостей, не смотрела никаких передач, просто наслаждалась тишиной и одиночеством. Тёплые вещи семье сына она отправила почтой, а свой отъезд откладывала со дня на день, с недели на неделю. Всё-таки здесь она была дома. Однажды ночью Надежде приснилась мама. Она изо всей силы трясла её за плечи и, не переставая, громко кричала: «Надя! Надя! Надя!..». Надежда проснулась и села на кровати. Вокруг было темно и тихо. И вдруг раздался страшный долгий грохот. Стены тряслись, весь дом ходил ходуном. А мимо окон проносились яркие огни. Казалось, сознание полностью отключилось, и осталось только чувство ужаса и инстинктивное желание куда-то бежать, где-то прятаться. Но куда бежать с восьмого этажа?

«Всё, ― сказала утром Надежда самой себе. ― Ещё один такой обстрел, и я заработаю инфаркт. И так уже психика на грани». Она собралась и поехала к сыну. Снова чужой, но тихий и спокойный город, внуки, политические споры между сыном и его женой, занимающими в донецких событиях противоположные позиции. Сын надеялся, что майдан приведёт Украину к светлому будущему. Теперь, когда в Донбассе шла война, а в Украине ничего хорошего не предвиделось, он мечтал уехать в Европу, правда, было неизвестно куда именно и на какие средства. Кое-какую подработку на компьютере он себе нашёл, впрочем, как и его жена, но этого было недостаточно. Жена мечтала вернуться в Донбасс, как только там станет спокойно. Как-то вечером Надежда краем уха слушала их очередной спор и смотрела новости по телевизору. Одно сообщение сразу привлекло её внимание, вызвало некоторое волнение и заставило опять призадуматься: в зоне АТО снова начиналось какое-то перемирие…

Пенсионер Антон Кузьмич, работая на даче, зашёл в сарай за инструментом. Ещё при входе заметил с десяток ос, круживших у двери.

― Откуда налетели? ― раздражённо сказал он, осторожно отмахиваясь от них рукой.

Но, когда он, взяв инструмент, вышел наружу, ос уже было вдвое больше, и вели они себя довольно агрессивно, кружа вокруг головы и зависая у самого лица, словно прогоняя человека.

― Вот заразы! ― совсем рассердился Антон Кузьмич, оглядываясь по сторонам, ― откуда они летят?

И вдруг заметил, что в портике чердака над дверью в одном месте дощечки не плотно подогнаны, и в щель между ними проползают осы, снуя то внутрь, то наружу.

― Понятно, ― грустно сказал Антон Кузьмич. ― У них там гнездо.

У соседей он узнал, что самое верное средство избавиться от ос ― это, защитившись от укусов, взять осиное гнездо и бросить его в ведро с водой. Однако, этот вариант не годился. Чердачок у сарая был низенький, человек туда и на четвереньках с трудом пролез бы, поэтому наёмные строители, возводившие сарай, никаких входов на чердак не сделали. Как туда проникнешь? Не ломать же потолок или разбирать крышу. Зная, что жена, борясь с огородными вредителями, покупала какие-то отравы от них, полюбопытствовал у неё, нет ли чего от ос.

― Так ведь ос у нас никогда не было, ― ответила жена, ― потому и не покупала от них ничего.

Антон Кузьмич пошарил на полках на веранде, но обнаружил только дихлофос и средство от комаров.

― Не знаю, ― сказала жена, ― подействует ли это на ос.

― А я их не качеством, так количеством задавлю, ― ответил Антон Кузьмич. Буду каждый день им эти два средства в больших количествах впрыскивать через щели. Они может и не вымрут, но в конце концов улетят оттуда. Прямо сейчас и начну!

― Начни-начни, ― согласилась жена, а я пока до магазинчика прогуляюсь ― куплю хлеба, да, может, ещё чего. Только ты как-то замотайся, чтоб они тебя не ужалили.

― Это самой собой, ― ответил Антон Кузьмич, соображая, во что бы ему облачиться.

Жена вышла за калитку, которая немного просела набок, и если изнутри, её ещё можно было как-то закрыть на задвижку, то снаружи никак не захлопнуть. Жена прикрыла её, но едва она ушла, резкий порыв ветра распахнул калитку вновь.

Антон Кузьмич подумал, что в первую очередь надо прикрыть лицо и вообще голову, и тут же обнаружил небольшой тряпичный мешок белого цвета из-под какой-то крупы. По размеру прикинул ― как раз на голову налезет. Большим и указательным пальцем он промерял расстояние между глазами, и соответственно полученным замерам в мешке вырезал ножницами дырки для глаз. Потом подумал, что глаза тоже защитить надо. Он взял свои очки для чтения, но решил, что под них осы могут легко проникнуть, а значит надеть их надо под маску, то есть под мешок. Но тут же выяснилось, что дыры он вырезал слишком большие для этих очков. Антон Кузьмич осмотрелся и увидел на столе оставленные женой очки от солнца с большими круглыми стёклами. «Это как раз что надо, ― подумал он. ― Тем более, что на улице сегодня такое яркое солнце».

Антон Кузьмич надел очки и сверху натянул на голову мешок.

― Жуть какая! ― довольно сказал он, глядя в зеркало, из которого на него смотрел настоящий инопланетянин, с белым лицом, на котором едва прорисовывался нос и рот, зато глаза были огромными, чёрными и блестящими.

Затем среди старых вещей он обнаружил чёрный плащ из кожзаменителя, купленный ещё в лихие девяностые. Шею Антон Кузьмич замотал шарфом, надел плащ, натянул на голову капюшон, как у какого-нибудь монаха-инквизитора. Потом нашёл тяжёлые резиновые шахтёрские сапоги, подаренные ему ещё на малой родине родственником-шахтёром. Они были велики Антону Кузьмичу, но оно и лучше. В них он хаживал, бывало, за клюквой, а чтобы ноги на болотах осенью не мёрзли, надевал толстые тёплые носки, связанные ему когда-то тёщей. Теперь же, сунув ноги в сапоги, Антон Кузьмич ощутил, как они велики. «Ничего, ― подумал он. ― До сарая как-нибудь доковыляю». Оставалось защитить руки. Для этого Антон Кузьмич взял резиновые хозяйственные перчатки синего цвета, но тут же решил, что они тонковаты, и осы, возможно, смогут проткнуть их своими острыми жалами. Тогда под эти перчатки пенсионер надел ещё одни, трикотажные. Теперь пальцы торчали в разные стороны, словно их накачали воздухом и довольно трудно сгибались.

― Ничего, ― успокоил себя Антон Кузьмич. ― Это как у космонавтов в скафандрах при выходе в открытый космос.

Кое-как затолкав в карманы дихлофос и комариную отраву он, направился к сараю. Там у входа по-прежнему суетился осиный рой.

― Ну, всё, конец вам пришёл! ― злорадно сказал Антон Кузьмич и, подставив стремянку, взобрался на неё. Осы почувствовали приближающуюся угрозу и, массово вылетев наружу, устроили настоящий кавардак. Чердак внутри тоже встревоженно гудел. Антон Кузьмич сначала запустил в щель несколько длинных струй дихлофоса, а потом несколько струй средства от комаров. Суета вокруг чердака усилилась.

― Ага, не нравится? ― довольно сказал Антон Кузьмич. ― Ничего, скоро вас всех здесь не будет.

Тем временем две подруги из того же дачного кооператива ― Ангелина и Галина, добрые знакомые жены Антона Кузьмича Татьяны, не то отправились в магазин, не то просто решили прогуляться. Проходя мимо дачи Ивана Кузьмича, они увидели открытую настежь калитку.

― Что-то давно мы Татьяну не видели, ― сказала Ангелина. ― Может, зайдём, поздороваемся, узнаем, как у неё дела.

― Давай зайдём, ― согласилась Галина, ― раз уж открыто.

Они вошли и, посчитав, что калитку не стоит оставлять распахнутой, с трудом закрыли её на тугой засов. Увидев, что в саду и возле грядок никого нет, решили, что хозяева в доме. Они вошли на веранду, затем постучали в слегка приоткрытую дверь, ведущую вглубь дома.

― Есть кто-нибудь? ― спросила Ангелина, но ей никто не ответил.

Несмело перешагнув порог, они остановились, осмотрев комнату первого этажа ― в ней никого не было.

― Хозяева, вы где?! ― громко крикнула Галина, ожидая, что кто-нибудь сейчас спустится со второго этажа, но там была полная тишина.

― Странно, ― сказала Ангелина, выходя обратно. ― Всё открыто, и нигде никого.

― Может, на участке, ― неуверенно предположила Галина.

― Так вроде и там никого не видно и не слышно, ― озадаченно сказала Ангелина.

― Может они за домом, где сарай, ― не отступала Галина.

― Ну, пойдём, посмотрим, ― согласилась Ангелина.

Тем временем, Антон Кузьмич, поставив в сарай стремянку, и не желая разоблачаться, прежде чем отойдёт подальше от осиного гнезда, направился в дом. Выходя из-за угла, он едва не столкнулся с двумя подругами.

― А-а-а! ― хором закричали женщины и бросились к калитке.

Антон Кузьмич вместо того, чтобы открыть лицо, машинально побежал за ними, крича: «Не бойтесь, это я!». Он бежал, громко топая и шаркая о бетонную дорожку спадающими с ног сапогами, и неуклюже размахивая руками с торчащими в стороны большими синими пальцами. Маска на лице бегущего и грохот сапог, видимо, не позволяли женщинам расслышать, что именно он кричит, и его громогласный голос только ещё больше пугал их.

Добежав до калитки, женщины попытались её открыть, но из-за тугого засова с первого раза это у них не получилось, а на вторую попытку времени уже не было.

― А-а! ― ещё громче закричали женщины, обернувшись к догнавшему их Антону Кузьмичу, и Ангелина замахала на него руками, как на привидение.

Только теперь Антон Кузьмич откинул назад капюшон и снял с головы мешок вместе с очками.

― Чего вы? Это же я. Вот… ― Антон Кузьмич плохо гнущимися пальцами вытащил из кармана баллончик с дихлофосом и потряс им в воздухе. ― Ос травлю!

Но женщины продолжали смотреть на него в оцепенении и в каком-то ужасе. Теперь испугался Антон Кузьмич.

― Что?! Теперь-то что не так?!

Почувствовав что-то на лице, он стянул с правой руки перчатки и, проведя ладонью по щеке, посмотрел на свои пальцы. Мешок был не из-под крупы, а из-под муки, и её остатки, сохранившись где-то на дне, стряслись ему на голову и лицо.

― Да мука это! ― сказал он и, немного наклонившись вперёд стал, стряхивать белый порошок с лица и с головы.

― Антон Кузьмич, ты нас чуть в гроб не загнал! ― возмутилась Ангелина. ― А если б с нами инфаркт случился?!

― Ну, что ж вы такие пугливые?! Мне же надо было как-то от ос защититься, ― оправдывался пенсионер, продолжая стряхивать муку с головы. ― А вы, что подумали?

― Господи! Да когда ж нам думать было, если ты в своём маскараде выскочил из-за угла, как чёрт из табакерки?! Тут ноги сами понесли. Даже артрит колена сразу прошёл.

В это время откуда-то из капюшона откинутого за спину Антоном Кузьмичём, или из-под него, вылетела оса и в одно мгновение ужалила его прямо в щёку. Тот вскрикнул и, хлопнув себя ладонью по лицу, поразил вредное насекомое, безжизненно рухнувшее на землю.

― Укусила? ― участливо спросила оттаявшая Ангелина.

― …Да так больно! ― приложил ладонь к лицу Антон Кузьмич. ― Что делают в таких случаях?

― Примочку надо сделать, ― подобрела Галина. ― Пойдёмте в дом, там сообразим…

Когда жена вернулась из магазина, Антон Кузьмич, сидя за столом, чинно пил чай и мило беседовал с её приятельницами. Он переоделся, причесался, умылся и выглядел почти презентабельно. Только лицо слегка перекосило, да глаз немного заплыл.


ПРОГУЛКА В НОЧНОМ ГОРОДЕ

Иван Петрович шёл по тёмному вечернему городу. Был уже ноябрь. Землю крепко прихватил мороз, а из чёрного небесного пространства сыпался редкий снег, укрывая улицы полупрозрачным белым пологом, делающим город немного светлее. Иван Петрович вышел на вечернюю прогулку и побрёл, как говорится, куда глаза глядят. Он шёл меж многоэтажных строений, сияющих жёлтыми окнами с редкими вкраплениями огней другого цвета.

В какой-то момент Иван Петрович понял, что не очень представляет себе, где находится. Когда-то ему случилось заблудиться в лесу, и он тогда испытал похожее ощущение. Вроде бы шёл всё время в одну сторону, и, чтобы вернуться, надо лишь двинуться в обратном направлении, а в итоге получается, что идёшь куда-то не туда и вообще неведомо куда. Но то было в лесу, а здесь город с чётко обозначенными улицами и номерами домов. И, кажется, вон там сейчас покажется дом, где на восьмом этаже к ужину Ивана Петровича ожидает жена. Но вокруг гигантскими прямоугольниками громоздились одинаковые строения. Это было похоже на один из его периодически повторяющихся снов, в котором Иван Петрович ходит по ночному городу своего детства, пытаясь найти старый двухэтажный дом, где он вырос. Но каждый раз и этот дом, и его двор оказываются чужими.

Сколько ни ходил Иван Петрович по улицам, не мог сориентироваться, обнаружить что-нибудь знакомое в окружающем городском пейзаже. Однажды с ним уже случалось подобное. Он ехал в автобусе, и в какой-то момент неожиданно осознал, что совершенно не понимает, куда и зачем он направляется. Он изо всех сил напряг сознание и вспомнил, что едет домой. Однако, где именно находится его дом, вспомнить не мог. Вдруг за окном он увидел хорошо знакомое строение и, стараясь не терять его из виду, вышел на подвернувшейся рядом автобусной остановке. Приблизившись к спасительному зданию, Иван Петрович стал осматриваться по сторонам, всё более узнавая окрестности и вспоминая дорогу домой.

Но теперь не было никакой подсказки, всё вокруг выглядело незнакомым. «Может, это тоже сон?!» ― мелькнула надежда в голове Ивана Петровича. Но замёрзшие ноги ощущались вполне реально. К тому же всё тело его начал пробивать озноб. «Боже мой! Сколько же я уже хожу?» ― Иван Петрович заволновался, занервничал, отчего у него, видимо, резко подскочило давление и начала слегка кружиться голова. Нет, надо выпить таблетку и успокоиться», ― подумал он. Однако таблеток при себе не оказалось ― не на долго ведь вышел. Он снова начал переживать, и ему стало совсем нехорошо, да ещё и озноб усилился. И, как назло, вокруг ― никого, улицы абсолютно пустынны. «Главное, не паниковать», ― подумал Иван Петрович. Надо просто зайти в какой-нибудь подъезд, отогреться немного и успокоиться. Бывало, в годы работы на Севере, идёшь в пятидесятиградусный мороз, зайдёшь в какой-нибудь подъезд или магазин, отогреешься малость, и дальше ― так перебежками и добираешься до места. Дважды в такую погоду он подбирал на улице и затаскивал в подъезды вдрызг пьяных северян, чтобы те не околели.

Иван Петрович остановился у одного дома: на подъездах всюду стояли домофоны. Не стучать же в двери, не звонить чужим людям в первую попавшуюся квартиру, тем более в такое позднее время! В следующем здании Иван Петрович увидел светящийся стеклянной витриной магазин, но он был уже закрыт. Вдали, пересекая дорогу, проехал автомобиль: кажется, в той стороне была одна из центральных улиц. «Выйду к автобусной остановке или машину какую остановлю, — подумал Иван Петрович и пошёл в том направлении через небольшой сквер. Холод донимал всё сильнее, и сердце вдруг так прихватило, что ни вдохнуть, ни рукой повести. Иван Петрович присел на лавочку, а потом тихонько повалился набок. «Сейчас отпустит», ― успокаивал он себя. Сознание его вдруг затуманилось и перед глазами стали сами собой возникать картины из прошлой жизни. То ему виделось, как они с Мариной отдыхали на юге, и у неё было яркое оранжевое парео, развивавшееся на ветру, то, как они бродили по Венеции в окрестностях Дворца дожей, то вспомнилось, как он однажды сильно заболел, и лежал в больнице. «Не переживай, — сказала она ему тогда, ― я тебя никогда не оставлю, что бы не случилось».

И вдруг Ивана Петровича осенило: «Мобильный телефон! Как же я забыл?! Ведь можно позвонить ей по мобильному телефону». Холод неожиданно отпустил его, и боль в сердце притупилась. Он поднялся с лавочки, достал из кармана мобильный телефон и позвонил.

― Ты где? ― спросила Марина озабоченным голосом.

― Представляешь, со мной такая нелепость приключилась ― я, кажется, совершенно заблудился: не могу понять, где нахожусь, ― он старался говорить спокойным и даже шутливым тоном.

― Ничего страшного, ― ответила она. ― Скажи мне адрес ближайшего дома, и я найду тебя.

Иван Петрович почти бегом направился к одному дому, потом ― к другому, к третьему, но ни на одном из них не оказалось таблички с названием улицы и номером дома.

― Марина, ты удивишься, но здесь нигде нет табличек с адресами, ― сказал он в телефон.

― Ничего, ― снова успокоила его жена. ― Найди какой-нибудь необычный дом, не похожий на другие, и расскажи мне, как он выглядит.

Иван Петрович побрёл вдоль улицы, оглядываясь по сторонам, но все здания были, как близнецы. Вдруг он увидел между домами яркий оранжевый свет и направился к нему. Вскоре глазам его предстало устремлённое в небо красивое здание с длинным шпилем и островерхими башенками вокруг него. Фасад дома украшали высокие окна. Это строение было так ярко освещено, что казалось, будто оно само источает свет.

― Ну, вот, ― сказала Марина, когда он описал ей это удивительное архитектурное сооружение. ― Всё просто. Мне знакомо это здание. Жди там. Я сейчас буду.

Иван Петрович обрадовался столь благополучно разрешившемуся казусу и, чтобы скоротать время, стал подниматься по широкой каменной лестнице, ведущей к входу с высокими двухстворчатыми дверями.

Поднявшись до самого верха и обернувшись, он увидел Марину. Его всегда удивляло, что она, несмотря на возраст, всегда оставалась довольно стройной и подвижной. А сейчас издали она и вовсе казалась молодой женщиной. Марина издали помахала ему рукой и стала быстро, почти бегом, подниматься по ступенькам. Иван Петрович также ответил ей взмахом руки и двинулся навстречу.

― Как это ты так быстро?! ― радостно удивился он.

― Ты же знаешь, ― ответила она. ― Я вообще быстрая. И я тебя никогда не оставлю, где бы ты ни был.

Она, улыбаясь, посмотрела ему в глаза и, взяв его под руку, заметила:

― Да ты замёрз совсем! Пойдём, погреемся, ― и она потащила его за собой вверх по лестнице к высокой двустворчатой двери.

― Так разве открыто здесь? ― только и успел спросить Иван Петрович.

И в это время высокая резная дверь распахнулась, и изнутри помещения донеслась величественная плавная мелодия, будто играл симфонический оркестр, а за дверью Иван Петрович увидел огромный, наполненный нарядными людьми зал, с ярко расписанными стенами и свисавшими с потолка большими золочёными люстрами. «Так это храм какой-то, или дворец…», ― подумал Иван Петрович, переступая порог.

* * *
― А где твой-то, ― спросила Марину зашедшая на минутку соседка. ― Опять на прогулку, что ли, отправился? Что-то поздно он гуляет.

― Действительно, ― спохватилась Марина, глянув на часы. Она быстро подошла к окну и посмотрела на улицу. Ей вдруг вспомнилось, как ещё в другом, северном городе, приезжая из командировок, Иван выходил на автобусной остановке напротив их старого дома, а она ждала его у окна. Идя от остановке, и, видя её силуэт в светящемся квадрате, он издали махал ей рукой, а она отвечала ему тем же. Теперь за окном была лишь тьма, да тёмные силуэты домов, поблёскивавшие окнами сквозь усилившийся снег.

― Да не переживай, ― сказала соседка. ― куда он денется? Сейчас придёт. Позвони ему, если беспокоишься.

Марина быстро взяла свой мобильный телефон и, набрав мужа, испуганно вздрогнула, услышав рядом громкий звонок.

― Так он что телефон не взял? ― забеспокоилась теперь и соседка.

А Марина, не отрываясь, как заворожённая смотрела на лежавший на полке книжного шкафа телефон Ивана Петровича, который всё звонил и звонил, протяжно, надрывно и тревожно…


ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ СМЕРТЬ

Андриан и Анжелика

Анжелика сидела в кресле, откинув голову назад, и падавший из окна свет вечернего морозного солнца оттенял морщинки у её глаз. Андриан, присев на край дивана, перебирал пачку купленных утром газет и журналов. Ей исполнилось пятьдесят, а ему пятьдесят пять. Впрочем, оба они всегда выглядели моложе своих лет и старались, как говорится, быть в форме, поэтому окружающие, как правило, давали им лет на семь-восемь меньше, чем было на самом деле. На Севере в их годы можно уже выходить на пенсию, хотя большинство предпочитают продолжать работу лет до шестидесяти. Но с тех пор, как в авиакатастрофе, возвращаясь с летнего отдыха, погибла их дочь вместе с внучкой, они чувствовали себя потерянными. Жизнь дала трещину. По сути никого из близких людей у них уже не осталось. За десятилетия жизни на Севере работа утомила и опостылела так же, как долгие, сумеречные и морозные зимы. И они вышли на пенсию, намереваясь перебраться на жительство куда-нибудь южнее, да всё откладывали, поскольку никак не могли окончательно определиться с местом переезда.

Сначала им трудно было отвлечься от мыслей о погибших близких, о падающем самолёте, о том, как там всё происходило, и что чувствовали погибающие люди в тот момент. Они часто смотрели на висевший над диваном большой фотоснимок, присланный дочерью со своего последнего курорта. На нём дочь вместе с малышкой была запечатлена на фоне синего спокойного моря и высоких пальм с раскидистыми кронами. Потом навязчивые мысли о погибающем самолёте отпустили их, но взамен осталась лишь тягучая, звенящая пустота.

― Знаешь, ― сказала она, прервав затянувшееся молчание. ― Хорошую жизнь мы с тобой прожили, в ней было столько интересного и даже потрясающего. А теперь нас ждёт старение, болезни, ощущение бессмысленности существования и одиночество вдвоём. А потом кто-нибудь из нас и вовсе останется один…

― Что делать, ― ответил он, ― это всё, конечно, печально, но неизбежно.

― Не хочется смиряться с неизбежностью, ― продолжала она. ― Вот, если бы можно было, как в той присказке, прожив хорошую совместную жизнь, умереть в один день, причём в счастливый день, с выражением радости на лице.

― Да, это была бы замечательная смерть, но, к сожалению, она из области фантазий, ― решил завершить тему Андриан.

― Почему? В конце концов, всё зависит от людей. ― Она подняла голову со спинки кресла и внимательно посмотрела на него.

― Ты говоришь о добровольном уходе, но, по-моему, это ужасно. Тем более, где взять этот счастливый день?

― Создать его самим. ― Она снова посмотрела на него пронизывающим взглядом и, заметив его озадаченность, усмехнулась. ― Всё! Забудь, я пошутила.

― Нет почему, в этом есть какое-то рациональное зерно. ― Вдруг оживился он. ― Представляешь: берег моря, золотой песок, на который, шурша, накатывает лёгкий морской бриз. На фоне синего неба над волнами, широко расставив крылья, парят белые чайки. У самой воды рядом стоят два шезлонга, на которых полулежат мужчина и женщина.

― Да очень романтично и красиво, ― тихонько засмеялась она. Вот оно подходящее место для идеальной смерти. Это небо, море, чайки будет последним, что они увидят в свой последний момент.

― …Они открывают плоскую металлическую флягу с заранее заготовленным смертельным снадобьем и, таинственно переглянувшись, по очереди делают по несколько глотков…

― А кто первый? ― пытаясь свести разговор к шутке, усмехнулась она.

― Неважно, ведь они вдвоём всё решили. Впрочем, мужчина может уступить первенство даме, ― тоже пошутил он.

― Вот-вот, ― снова засмеялась она, погрозив пальцем. ― А сам испугается и останется жить…

― Ну, это было бы уж слишком!.. ― тоже рассмеялся он.

С тех пор, как произошло крушение самолёта они шутили и смеялись крайне редко, и, если даже, расслабляясь на какое-то время, делали это, то довольно коротко. А потом их снова накрывала тоскливая тишина, и, они, понимая состояние друг друга, грустно переглядывались. Той зимой стояли сильные морозы, часто за тридцать градусов, а то и до сорока. На улицу в такие дни они не выходили, и их обоих донимала хандра.

― Помнишь, мы говорили об идеальной смерти на берегу моря? ― иногда вспоминала она и начинала рассуждать о том, что, в принципе, это не такая уж крамольная и бессмысленная идея. ― Важны последние ощущения жизни, то, что мы видим в последнее мгновение, с чем покидаем этот мир. В этот момент нет ни прошлого, ни будущего. Есть только он, этот единственный и неповторимый миг ухода. Всё остальное уже нереально и теряет всякий смысл.

― Да, ― соглашался он. ― Это как занавес в конце захватывающего спектакля со счастливым концом.

― И при этом никто никого не оставляет в этом мире доживать в одиночестве.

Такие разговоры носили сначала абстрактное, затем сослагательное, а потом всё более реальное и практическое содержание. Так вызревает неожиданно возникшая идея преступления, к которому сначала люди, кажется, совершенно не готовы, а после привыкают к мысли о его возможности, которая в итоге превращается в идею фикс, и её носителей уже трудно, а то и невозможно отговорить от совершения задуманного.

Преддверие

И вот однажды настал день, когда они были полностью готовы. Сначала с холодной деловитостью решали куда лучше поехать и выбрали экзотические субтропики. Оформляя путёвку в турбюро, словно, оставив себе путь к отступлению, взяли, как обычно в таких случаях, билеты туда и обратно. Затем долго и тщательно обсуждали, во что одеться в торжественный момент. Вариант с купальными костюмами они сразу отбросили. Представлять, как с пляжа под пристальным вниманием толпы и под комментарии очевидцев выносят два полуобнажённых трупа, было тяжело, к тому же это выглядело как-то неприлично. Отмели они и лёгкий спортивный стиль одежды. В столь важный и неповторимый момент надо быть одетыми торжественно и в то же время феерично.

Она купила дорогое, длинное, белого цвета, слегка облегающее тело платье, которое очень шло к её всё ещё стройной фигуре. Она пришила к нему пониже плеча искусственный ярко-красный цветок, а в волосы решила вставить заколку, украшенную несколькими мелкими, но такими же красными цветками. Он выбрал себе чёрный костюм из тонкой, льющейся ткани, чтобы не было жарко, а также белую рубашку со стоячим воротничком и красного цвета галстук-бабочку. Она взяла белые туфли на высоком каблуке, а он чёрные, узконосые, лакированные. Они конечно понимали, что будут выглядеть на пляже вызывающе, но им и хотелось в тот момент быть такими яркими, впечатляющими, удивляющими и запоминающимися. Дома они примеряли свои наряды. Стоя рядом перед большим зеркалом, они взялись за руки и сначала вопросительно посмотрели на своё отражение, а потом одобрительно друг на друга. Кажется, всё было готово. Оставалось снадобье.

― …А ты кого травить собрался? ― вопросом на вопрос ответил ему старый приятель, ветеринар Георгий. ― Я ведь, знаешь, тоже не могу вот так запросто направо и налево яды раздавать.

― Да, видишь ли, дикие собаки развелись там… на окраине, где я люблю походить на лыжах. Прошлый раз еле ноги унёс. Одежду на мне разодрали. А представь, себе, что там ребёнок проходить будет. Поэтому и решил я прибегнуть к столь радикальным мерам.

― Ну, зачем тебе делать это самому? Тоже мне, палач собачий. Обратись в городскую администрацию или прямо в службу по отлову бродячих псов.

― Ну, ты же знаешь, как у нас всё долго делается. Да псы меня просто сожрут, пока эта служба их отловит. Ну, я тебя по старой дружбе прошу: сделай доброе дело.

― Ладно, чёрт с тобой! ― Георгий пошёл к стеклянному шкафу с какими-то пакетиками, колбочками и баночками, что-то куда-то отсыпал и, вернувшись, протянул ему небольшой полиэтиленовый пакетик с белым порошком. ― На, держи, друг животных, ― сказал он. ― Растворишь в воде. Да, потом расскажешь, как подействовало.

― Обязательно расскажу, со всеми подробностями, ― улыбнулся в ответ Андриан.

― Ну, давай, до встречи, отравитель.

― Прощай, дружище, ― ответил Андриан, скрываясь за дверью.

Распрощавшись с приятелем, Георгий почему-то долго ещё стоял неподвижно, с таким лицом, будто забыл на прощанье что-то сказать или спросить.

Отвезти их в аэропорт взялась старая подруга Анжелики ― Ольга, женщина, хотя и в возрасте за сорок, но при этом весьма современная, всегда ухоженная и одетая по моде.

― Домчу вас ― не хуже любого таксиста, ― сказала она, глядя, как подруга с мужем укладывают вещи в багажник её автомобиля. ― Вы, когда обратно?

Андриан и Анжелика переглянулись и оба промолчали.

― Так, когда возвращаетесь? ― повторила Ольга свой вопрос.

― Шестнадцатого, ― ответил Андриан. ― Обратный билет у нас на шестнадцатое.

― Завидую я тебе, подруга, ― сказала Ольга, когда они ехали в машине. ― Уже сегодня ты сможешь искупаться в море. Может, даже и позагорать успеешь. А мне до отпуска ещё три месяца. Позвони мне, когда устроитесь, расскажешь, какой отель, какая погода, ― попросила она.

― Да, конечно, ― ответила Анжелика.

― Что-то я не пойму: вы чего такие замороженные, будто и поездке не рады? Поссорились, что ли? ― удивилась Ольга.

― Нет, что ты, мы давно не ссоримся. Просто не очень любим дальние перелёты, ― постаралась улыбнуться Анжелика.

― Я понимаю, ― сказала Ольга, и на её лице появилось выражение сочувствия. ― Ну, не знаю, что пожелать вам в дорогу. Морякам в таких случаях желали попутного ветра, или семь футов под килем. Одним словом, успешной вам дороги и хорошего отдыха.

Парус на горизонте

Почти две недели они просто отдыхали, наслаждаясь остатками подаренной им жизни: плавали в море, загорали, ели южные плоды, сидели в кафе и ресторанах, катались на катамаране. И всё это время не говорили о причине своего приезда. Им не хотелось лишний раз напоминать себе о своём плане, а, может, обоим было страшно касаться этой темы. Но они знали, что в конце отдыха сделают задуманное, потому что твёрдо так решили, и назад дороги нет. Они не струсят, не дезертируют, иначе потом в минуты невзгод будут укорять себя за слабость и непоследовательность, за то, что в нужный момент проявили малодушие и в будущем уже вряд ли решатся на такой шаг. Лишь иногда, когда их взгляды пересекались, в них улавливалось какое-то затаённое беспокойство, но они тут же отводили глаза.

― Сегодня четырнадцатое, ― сказал как-то Андриан, сидя в шезлонге после очередного заплыва в море. ― Послезавтра ― день отлёта.

― Послезавтра ― это на самолёте, ― уточнила Анжелика, ― а по настоящему мы улетаем завтра.

Она посмотрела ему в глаза тёплым, но каким-то грустным, даже болезненным взглядом, и ему стало жаль её.

― Мы ещё можем… ― начал было он.

― Не можем, ― сказала она, отведя взгляд. ― Мы всё решили. Так надо. И это будет здорово!
Он молча взял её руку и сжал в своей ладони.

Последний день отдыха они старались больше быть вдвоём и чаще молчали. В их душах шла какая-то глубинная потаённая работа, перестройка восприятия окружающего мира и своего места в нём, осмысление предстоящего таинства, подготовка к часу икс. Вечером они долго гуляли по берегу моря, глядя на последний в их жизни оранжевый закат, а потом долго не ложились спать.

И вот настал намеченный день. Утро было ясным и тихим, а море спокойным и задумчивым. Они решили позавтракать, чтобы не покидать этот мир с чувством голода. Всё должно было навевать покой. Они не сразу оделись в свои торжественные наряды ― побоялись за завтраком ненароком брызнуть на них кофе. А после завтрака они переоделись.

Многие люди на пляже сразу обратили внимание на необычную пару уже немолодых людей, одетых, словно, на свадебное торжество или для какой-нибудь богатой вечеринки. Они чинно, даже торжественно шли по песку, в который глубоко проваливались нелепые в данном случае острые шпильки женских туфлей, что мешало женщине идти, и она крепко держала мужчину под руку.

Они подошли к самой кромке воды и остановились. Двух шезлонгов с вечера оставленных там, уже не было, их убрали. Это внесло некоторый диссонанс в их настрой.

― Ничего, я сейчас, ― как можно спокойнее сказал Андриан, вернулся к началу пляжа и попросил местную обслугу поставить шезлонги у воды. Женщина в это время стояла одна, ни на кого не глядя, погружённая в свои мысли. Он вернулся, и они ещё несколько минут вместе пристально вглядывались в морскую даль, будто пытаясь там что-то разглядеть.

― Сядем? ― спросил он, когда принесли шезлонги, и они медленно присели.

― Давай последний раз подышим морским воздухом, поглядим на море и подумаем о нас и о вечном, ― попросила она.

Они откинулись на спинки сидений и долго были молчаливы и неподвижны.

― Вот и всё, ― сказала она, приподнимаясь, и опуская ноги на песок.

Он сделал то же самое. Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом молча обнялись и поцеловались.

― Пора, ― сказал он и достал из нагрудного кармана пиджака небольшую плоскую металлическую фляжку. Она уставилась на этот сосуд, как заворожённая. Он медленно, стараясь не суетиться, открутил крышку, и, застыв с флягой в руке, стал смотреть на море, где на горизонте появился белый парус.

― Дай сначала мне, ― сказала она, протянув руку.

Он, плотно сжав флягу, отрицательно покачал головой.

― Ну, пожалуйста, ― попросила она. ― Я так хочу.

Он разжал руку, отдавая ей металлический сосуд.

Она взяла флягу из его рук и медленно, словно боясь расплескать, поднесла ко рту. Он, не мигая, смотрел на неё. Ему хотелось закричать «Нет!» и выхватить у неё из рук снадобье. Но он не мог в последний момент разрушить то магическое мгновение, о котором они мечтали, много говорили и столько к нему готовились. Она резко запрокинула голову и поспешно, будто опасаясь передумать, сделала, как и договаривались, четыре глотка. Затем также резко протянула флягу ему. Он какое-то время не брал сосуд, словно размышляя, и вдруг увидел в глазах её испуг. Стряхнув с себя, овладевшее им оцепенение, он решительно взял флягу и тоже сделал четыре быстрых глотка, после чего бросил сосуд на песок.

― Всё будет, как надо, ― успокаивающе сказал он ей, после чего они оба, полулёжа, расположились на стоявших вплотную друг к другу шезлонгах. Потом он, нащупал её ладонь, они крепко сжали друг другу руки, и некоторое время молча смотрели на растущий у горизонта парус, словно шедшая под ним лодка, должна была их забрать.

― Вот и всё, ― сказала она. ― Не бойся. Всё уже сделано. Думай об этом море, этих чайках, обо мне и о том, как мы с тобой, прожив столько замечательных лет вместе, уходим в один день, как и хотели.

Катастрофа

Сначала всё было спокойно, он даже, как будто, начал впадать в дремоту. Но вдруг ему стало невыносимо жарко. Потом грудь сдавило, все мышцы напряглись. В следующее мгновение ему сделалось холодно, и он начал биться в конвульсиях. Кровь ударила в голову и тут же отхлынула, в ушах зашумело, а в глазах всё потемнело и поплыло. Колышущаяся поверхность моря вдруг заняла вертикальное положение, а потом всей своей необъятной массой обрушилось на него. Он больше не чувствовал её руку. Где она?! Море вдруг превратилось в густой тёмно-зелёный туман, сквозь который был виден уходящий женский силуэт в длинном белом платье. Он бежал следом, звал её, просил подождать. Но она всё удалялась, периодически исчезая из виду, пока, наконец, не исчезла совсем. А туман вдруг почернел и скрыл всё вокруг. Нет, это уже не туман. Это тёмная ночь на каких-то пустынных городских задворках. Может она здесь? Он бежал по улице и всё звал её, крича до хрипоты, но всюду была лишь пустота и тишина. Вдруг он спиной ощутил надвигающуюся опасность, и, оглянувшись, увидел бегущую за ним стаю огромных собак со светящимися глазами. Он бежал во весь опор прямо по улице, с обеих сторон ощетинившейся сплошными заборами. В самом её конце горел одинокий фонарь, и Андриан бежал к нему, как летит на свет лампы ночной мотылёк, хотя понимал, что этот фонарь его не спасёт. Но больше бежать было некуда. И, наконец, оказавшись у фонаря, он увидел под ним тёмную согбенную фигуру, облачённую в длинную одежду вроде балахона. Когда он приблизился, фигура обернулась, и на него посмотрело бледное, изрытое глубокими морщинами и обрамлённое длинными седыми волосами лицо старухи.

― Ты не должен возвращаться! ― закричало оно резким трескучим голосом. ― Не должен! Слышишь, не должен!

Бежать дальше не хватало сил. Он буквально задыхался, а собаки были уже совсем рядом. «Это конец», ― подумал он, и в голове всё закружилось, а затем непроглядный мрак поглотил и его, и старуху, и фонарь, и улицу, и собак.

Андриана мутило, ломило, корчило, и хотелось кричать, однако не было сил разомкнуть уста. Никогда ещё он не чувствовал себя так ужасно. Но постепенно мучившая его злая сила отступила, и он начал приходить в себя. Наконец, в глазах стало проясняться. Он увидел белый потолок и светлые стены, ощутил дискомфорт в правой руке. На мгновение ему почудилось, будто он всё ещё держит за руку свою жену, или она держит его за руку, но, скосив глаза, обнаружил возле себя только капельницу, от которой к нему тянулась гибкая прозрачная трубка, а рядом ― мужчину и женщину в белых халатах. «Какой ужас, я не умер!» ― обожгла его страшная мысль.

― Где она? ― только и смог произнести он.

― Там куда ты её отправил! ― с раздражением в голосе ответила женщина.

Мужчина посмотрел на неё неодобрительно и спокойно сказал:

― Её нет. И уже не будет.

Весь мир провалился в тартар. Она умерла. Её нет. И больше не будет. Никогда не будет. А я жив. Я убил её, а сам буду жить. Один. Где же идеальная смерть? Где?!

― Как же так!? ― закричал он, пытаясь подняться и сорвать с руки трубку капельницы. ― Этого не должно быть!

Врач, наваливаясь на него, схватил его за руки и крепко прижал их к кровати.

― Прекратите истерику! ― жёстко сказал он. ― Иначе вас придётся связать!

― Ну, хорошо! Я не буду. Отпустите меня, ― после нескольких секунд неравной борьбы сдался Андриан. ― Почему я жив?

― Сердце крепкое, ― отпуская его, ответил врач. ― И вообще здоровье хорошее.

― Я не учёл! ― в отчаянии воскликнул Андриан. ― Мне нужна большая доза!

― Вам нужен покой и отдых, ― сказал врач. ― А ещё вам необходимо пообщаться с психологом. И учтите: ваша палата находится под видеонаблюдением.

После этого тяжкое сумеречное существование в больничной палате прояснялось и обретало связь с окружающим миром лишь на короткие встречи с кем-нибудь из посетителей, которые словно вырывали его из липкого душного пространства собственного подсознания. И всякий раз было такое ощущение, будто его извлекают на свет из тёмного гроба, в который положили, не дождавшись окончательной смерти. В эти мгновения ему хотелось закричать: «Оставьте меня в покое! Опустите обратно! Дайте спокойно умереть!». Но и после того, как он возвращался обратно в свой гроб, смерть не наступала.

Возвращение

При первом посещении перед глазами Андриана появился мужчина, лица которого из лежачего положения он сразу не узнал из-за непривычного ракурса. Сам же незнакомец не спешил представляться, и Андриан долго, прищурившись, всматривался в пришедшего, пока не узнал в нём своего старого приятеля.

― Георгий, ― тихо, полувопросительным тоном произнёс он.

― Ну, хорошо, что узнал, ― ответил ветеринар. ― Я пришёл сказать тебе всего два слова: сволочь ты!

Сказав это, Георгий развернулся и вышел прочь. Потом приходила подруга жены Ольга.

― Живой? ― холодно спросила она.

― Кажется да, ― сухо ответил он.

― Ну, а чувствуешь себя как? ― несколько оттаяв, поинтересовалась Ольга.

― Никак, ― бесцветным отрешённым голосом ответил он. ― Страшно…

― Ну, давай поправляйся, ― также тихо и сухо сказала она и, покопавшись в своей оранжевой сумочке, достала оттуда и вложила ему в ладонь что-то непонятное на ощупь:

― Это тебе.

Когда она вышла, он приподнял ослабевшую руку и увидел на ладони знакомую заколку для волос с красными цветками. Грудь ему сдавило, горло сжалось, захотелось заплакать навзрыд, как бывало в детстве, но слёз не было, и голос пропал. Изо рта вырвался лишь невнятный хрип, закончившийся протяжным подвыванием, вроде того, что когда-то издавала ползущая по дороге собака, которую на его глазах сбил автомобиль.

Анжелика была жестока с ним так же, как и Георгий. Он слишком долго отлёживался, и её похоронили без него. Его участием пренебрегли. Впрочем, может так и лучше. Он не смог бы вынести похорон. Он не мог видеть её мёртвой. Он помнил её живой и красивой, там, у моря, в белом платье с красным цветком. Но когда он вспоминал это, невольно в памяти всплывал и тревожный взгляд, которым она посмотрела на него, когда он стал медлить с принятием яда. И от этого взгляда больно простреливало в груди.

― Ну, вот, похоже, нам уже намного лучше! ― сказала женщина лет сорока в светлом жакете, присаживаясь на стул возле его кровати.

С трудом выкарабкиваясь из вязкой тины своего сумеречного состояния, Андриан сначала не понял, кому стало лучше, и почему этой женщине было плохо.

― …И это естественно, ― продолжала она, ― потому что, в конце концов, всё плохое когда-нибудь заканчивается, и начинается новая жизненная полоса.

― Вы кто? ― спросил Андриан, пристально вглядываясь в лицо женщины и изо всех сил тщетно напрягая память.

― Я Валентина Ивановна, психолог по профессии, но, надеюсь, что с вами мы станем просто хорошими друзьями.

Однако Андриан уже не слышал её. Застывший взгляд его был прикован к яркой брошке в виде цветка на её жакете.

― Что-то не так? ― спросила она.

― Снимите цветок, ― коротко сказал он.

Женщина бегло осмотрела себя.

― Ах, эту брошь?

Она быстрым движением отстегнула цветок, и на секунду задержала его в руке, словно раздумывая, что с ним делать.

― Выбросьте его! ― приказал Андриан.

― Хорошо, ― улыбнувшись, сказала женщина, будто речь шла о какой-то обычной и совершенно пустяшной просьбе.

Она, приподнимаясь со стула, повернулась в сторону открытого окна, подняла руку над головой, как обычно делают женщины, когда хотят что-нибудь бросить и, коротко прицелившись, довольно метко попала брошью в оконный проём.

Это действие настолько удивило Андриана, что в голове у него окончательно прояснилось, и он даже попытался приподняться.

― Лежите-лежите, ― остановила его психолог, наклоняясь к нему и прикладывая раскрытую ладонь к его груди. ― Вам ещё рано вставать, хотя вы видите, что всё идёт к лучшему. Вот, вам уже и капельницу не ставят.

Андриан впервые обратил внимание, что больше не связан с капельницей. «Да, ― подумал, он. ― Я выжил и выздоравливаю. А что дальше? Как быть дальше? Как?!». При этих мыслях перед глазами его вдруг возник пляж, море, чайки и два трупа на шезлонгах. Он увидел это сначала как бы со стороны моря, а потом сверху, с высоты парящей над водой чайки. Анжелика была в белом длинном платье с красной розой, а он в чёрном костюме и красном галстуке-бабочке. У неё было бледное безжизненное лицо. А он сначала тоже выглядел мёртвым, а потом вдруг открыл глаза.

― Я вижу, вы немножко притомились, ― сказала Валентина Ивановна.

Но не думайте, что я сегодня буду донимать вас какими-то расспросами и задушевными беседами. Наверное, для первого раза хватит и того, что мы с вами познакомились. Не правда ли? ― женщина приветливо улыбнулась, поднимаясь со стула.

Андриан, преодолевая сопротивление подушки, попытался утвердительно кивнуть головой. Когда психолог вышла, он сумел подняться с постели и осторожно встал на ноги. Они были очень слабыми и с трудом удерживали вес его тела. Но, он всё же, словно космонавт, выходящий из корабля в открытый космос, плавно отделился от кровати и тихонько двинулся к двери. В коридоре было пусто. Пройдя по нему метров десять, Андриан увидел справа стеклянную дверь, за которой психолог о чём-то говорила с его лечащим врачом. На её жакете снова красовалась выброшенная в окно брошка в виде цветка. Он хотел незаметно пройти мимо стеклянной двери. Но у него закружилась голова, он опёрся руками о стену, но тут подвели слабые ноги, и он медленно сполз по стене на пол…

Следователь

Когда же Андриан вновь пришёл в себя, то, осмотревшись по сторонам, обнаружил на тумбочке у кровати большое красное яблоко, взял его в руку и медленно, словно заново постигая вкус, откусил.

― Послушайте, я еле пробился к вам, ― сказал, входя в палату следователь, о визите которого несколько ранее его предупредил врач. ― Думал вы тут в предсмертном состоянии. А вы ничего ― яблоки кушаете. У меня знаете, сколько ещё дел в работе?! Поэтому давайте обстоятельно, но конкретно и по существу изложим суть произошедшего. Согласны?

― А у меня есть выбор? ― риторически спроси Андриан.

― Нет, ― признался следователь. ― Но будет хорошо, если мы достигнем полного взаимопонимания, и вы не будете ничего утаивать.

― Нечего мне утаивать, да и ни к чему.

― Вот и прекрасно!

Следователь был из молодых, хватких и в меру циничных представителей нового поколения, приверженного рациональному отношению к жизни.

Андриан сухо и кратко, стараясь, отречься от всяких эмоций, чтобы не провалиться ненароком в свои видения, рассказал, как они с женой хотели красиво уйти из жизни, и что из этого получилось. Но к концу рассказа он всё же вновь увидел море, парящую чайку и с высоты птичьего полёта ― два шезлонга. На одном из них лежала она, мертвенно бледная, но с открытыми глазами, а другой был пуст.

― Ну, а яд, который во фляге был, вы где взяли? ― сквозь шум морского прибоя донёсся голос следователя.

― Что?..

― Я спрашиваю, яд для отравления, где раздобыли?

― Не помню.

― Что, всё помните, а про яд нет?

― У меня частичная амнезия.

― Странно, ваш доктор мне про это ничего не говорил.

― Я это от него скрыл.

― Ну, вот, видите, значит, вы не совсем откровенный человек. А ведь я должен вам верить. Ну, что, будем писать, что вы отказываетесь отвечать на вопрос?

― Пишите, что хотите.

― Послушайте, ну, зачем нам эти туманные места в протоколе? Здесь всё должно быть ясно, как солнечный день.

― Ладно, скажу откровенно, но не для протокола: я не хочу подводить одного хорошего человека, который абсолютно ни в чём не виноват. Он просто не знал, зачем мне на самом деле нужен был этот яд. И потому на ваш вопрос я не буду отвечать ни при каких обстоятельствах.

Следователь какое-то время внимательно смотрел на него, словно пытаясь понять, насколько тот непоколебим в своём решении.

― Есть вариант, ― наконец сказал он. ― Давайте напишем, что яд раздобыла ваша жена, а, где она его взяла, вы не в курсе. И к этому вопросу можно будет не возвращаться.

― Вы хотите, чтобы я свою вину переложил на мою умершую жену?

― Да поймите вы: ей уже абсолютно всё равно, а вот вашему хорошему человеку ― нет. Да и вам, я думаю, тоже. Напишем и забудем. Никому эта деталь будет не нужна.

В это время Андриан видел, как за спиной следователя, они с женой в своих торжественных нарядах чинно шли по жёлтому пляжному песку, и при этом у них обоих были безжизненные лица с закрытыми глазами.

― Вот, пожалуйста, подписывайте!

Следователь сунул ему исписанный лист бумаги, под который была подложена чёрная папка. В другой руке он держал ручку. Андриан замялся, потом медленно взял ручку и сказал:

― Я делаю это не для того, чтобы свою вину переложить на неё, а лишь потому, что не хочу подвести одного человека…

― Да понял я, понял! Вы всё правильно делаете, так будет лучше для всех, ― нетерпеливо подбодрил следователь.

И Андриан, почти не глядя, чиркнул свою подпись в указанном месте.

― Вот и замечательно, приятно иметь дело с умным и честным человеком, ― сказал следователь, засовывая протокол в папку. ― Да, кстати, вам очень повезло, что вы оставили в номере предсмертное письмо, и что написано оно рукой вашей жены. А то, попробуй разберись, знала она, чем вы её поите, или нет. Всякое бывает. Иной решит покончить с жизнью, так ещё и своих близких с собой прихватить норовит, чтоб не одному на тот свет отправляться. Ну, да ладно, всего вам доброго. Выздоравливайте.

Вот Андриан и Анжелика снова сидят на пляже. «Пора», ― говорит она. Он засовывает руку во внутренний карман, пытаясь достать металлическую фляжку, но её там нет, а карман оказывается бездонным, и рука проваливается в него едва ли не до плеча. Наконец он что-то нащупывает в пустоте и, вытащив из-под пиджака чёрную папку следователя, с удивлением на неё смотрит.

Неизбежность судьбы

― Ну, вот мы с вами встретились ещё раз, ― слегка улыбаясь, сказала Валентина Ивановна. На этот раз она была одета в жёлтую блузку и тёмную юбку.

― Что-то долго вас не было, ― ответил Андриан.

― Как вам спится? Бессонницей не страдаете?

Он неопределённо пожал плечами, видимо, не желая отвечать.

― А что вам снится?

― Море.

― Вы знаете, я тоже иногда во снах вижу море. А каким оно вам снится?

― Очень реальным.

― В каких цветах?

― Да всё обыденно: море синее, песок жёлтый, чайки белые…

― …А небо ясное?

― По-разному. Чаще ясное, иногда розовое, закатное.

― И вы там плаваете один?

― Обычно я сижу на берегу.

― Один?

― Как правило, вдвоём.

― Это грустные сны?

― Скорее тоскливые и тревожные, иногда страшные. А вам как море снится?

― Чаще серым. У меня редко бывают цветные сны. А вот скажите, не бывает у вас так, что граница между сном и явью стирается, и вы не сразу можете понять, это ещё сон или уже нет.

― А у вас бывает?

― Я первой спросила.

― Да нет, я вполне отличаю сон от действительности. Кстати, не могли бы вы бросить в окно свою блузку?

― Вам не к лицу такие шутки, тем более в нынешнем положении. Скажите лучше, вот, когда во снах вы там сидите, ну, на пляже, с вами или вокруг вас что-то происходит?

― Вы обещали, что мы с вами будем друзьями.

― Мне кажется, что у нас это неплохо получается. Разве нет? ― снова приветливо улыбнулась Валентина Ивановна.

― Может, и да, только не надо ходить вокруг да около того, что вас интересует. Да, я постоянно вижу во снах свою жену, и часто вижу её мёртвой, впрочем, так же, как и себя. Наверное, это не нормально.

― С учётом пережитого вами потрясения, это нормально, и это пройдёт, как проходит всё в этой жизни.

― …Включая саму жизнь, ― добавил Андриан.

― Да. И она проходит сама по себе, своим чередом. Так есть ли смысл её торопить? Скажите, ведь вы второй раз уже не решились бы на такой шаг? ― слегка наклоняясь к нему, доверительно спросила Валентина Ивановна.

― Сказка, не состоялась, ― после некоторого раздумья ответил он, ― как минимум, для меня.

― О чём сказка?

― Сказка о красивой совместной смерти в один счастливый день.

― А вы не задумывались о неизбежности судьбы? Не зря ведь в народе говорят: «От судьбы не уйдёшь». Может быть, ― психолог снова слегка наклонилась и понизила голос, ― вы не умерли не потому, что у вас здоровое сердце и вообще крепкий организм?

― А почему же?

― Потому, что вам не суждено умереть сейчас и таким образом. Может, вы ещё чего-то не сделали в этом мире, что должны были сделать, и что вам ещё предстоит.

Андриан почувствовал усталость и увидел, как за растворившейся в воздухе стеной палаты, в море недалеко от берега колыхалось что-то светлое. Присмотревшись, он увидел, что это была она, Анжелика в своём нарядном платье. И волны играли её телом, словно куклой.

― У вас голова не болит? ― спросила Валентина Ивановна, глядя ему в глаза.

― Немного.

― Вы опять утомились, ― сказала она, поднимаясь со стула. ― Я попрошу медсестру, чтобы вам дали что-нибудь от головной боли. Скажите, когда вас выпишут, вы будете иногда ко мне заходить?

― Вы приглашаете меня к себе домой?

― Нет, пока что в рабочий кабинет.

― Да-да, я забыл: друзей всегда приглашают в рабочий кабинет.

― Вот вы опять шутите!

― …И это, конечно же, хорошо! ― продолжил он.

― Да не сердитесь вы, ― улыбнулась она. ― И вот ещё что: вам в этом году, да и в следующем, пожалуй, не стоит ездить отдыхать на море. Не поедете?

― Да что я там забыл?!

― Вот и прекрасно.

В новой жизни

― Что ж, ― сказал доктор, провожая его, ― что могли, мы сделали, остальное будет зависеть от вас.

― Спасибо доктор, но мне кажется, что в моём случае ни от кого уже ничего не зависит.

― Напрасно, вы нагоняете на себя мрачное настроение. Я видел, вас посещали друзья. Значит не всё так беспросветно.

― Ах, да, Георгий и Ольга. Мне кажется, они жестоки ко мне, хотя, наверное, это вполне оправданно.

― Что ж, все мы иногда бываем жестокими, можно сказать, с самого детства. Разве вы никогда в детстве бабочек не мучили?

― Да нет, наоборот, ― ответил Андриан. ― Я им крылья раскрашивал и бисером оклеивал.

― Ну, это другое дело, ― улыбнулся доктор, оценив злую иронию пациента. ― Впрочем, к своим друзьям вы не справедливы. Именно эти люди, что вас навещали, насколько я слышал, сыграли немалую роль в вашем возвращении на родину и в похоронах вашей жены. Так что не держите зла в душе.

― И вновь жениться не торопитесь, ― добавила медсестра.

Доктор взглянул на неё с укоризною и слегка тронул пациента за плечо. ― Думаю, всё у вас образуется.

И началась его новая жизнь в одиночестве. В квартире было пусто, все знакомые вещи казались мёртвыми, бессмысленными, да и сама квартира производила впечатление чего-то из прошлой жизни. Ничто не привлекало его взгляда, не вызывало радости. И он часто сидел перед включенным телевизором, не понимая того, что происходит на экране. Дважды его вызывали в милицию, а потом вдруг оставили в покое. Кажется, дело закрыли. А, может, и нет. Впрочем, это его совершенно не интересовало.

На улицах города Андриан чувствовал себя призраком, гуляющим среди живых. Он смотрел на всё отстранённым, отсутствующим взглядом, и происходящее вокруг казалось старой кинохроникой, тем, что было давно, и чего уже не должно быть.

Первым делом он пошёл на кладбище и без труда нашёл указанный Ольгой участок. Могила Анжелики представляла собой традиционный холмик с деревянной табличкой, на которой были написаны данные умершей. По дороге к кладбищу он купил небольшой букет цветов. У могилы уже лежали свежие цветы, и стояла женщина в пальто и шляпке. Это была Ольга.

― Пришёл? ― холодно спросила она, увидев Андриана и, пристально оглядев его, уже с сочувствием в голосе добавила. ― Весь с лица сошёл.

Он подошёл и положил цветы на могилу.

― Ты уж извини, что хоронили без тебя, ― сказала она. ― Было неизвестно, когда ты выкарабкаешься, выкарабкаешься ли вообще и как будешь себя чувствовать.

― Я понимаю, ― сказал он.

― Надо будет памятник заказать. Поищи там у себя подходящую фотографию.

Он молча кивнул.

― Ладно, пойду я, ― сказала Ольга и удалилась.

А Андриан всё стоял, смотрел на могилу и не испытывал никаких эмоций. Ему не верилось, что она там. Он помнил её живой на солнечном пляже. И оттуда она ушла в неизвестность.

Ночью Андриан проснулся, оттого, что ему почудилось, будто в квартире он не один.

― Кто здесь?! ― громко спросил он. Окружавшая его тьма не ответила. Он осторожно поднялся с кровати, машинально надел лежавший на прикроватной тумбочке халат, в котором он теперь всегда ходил по квартире, будучи уверенным, что к нему никто не придёт, и включил свет. Анжелика сидела в кресле, положив локти на колени, и в руках держала свои белые туфли. Он не испугался и даже не удивился, словно знал и давно ждал, что она придёт.

― Ты сломал мои каблуки, ― обиженно сказала она, протягивая вперёд руки с туфлями.

― Я не ломал, ― растерянно ответил он, но Анжелика, молча, с укоризной продолжала показывать ему сломанные туфли.

― Я могу их починить, ― сказал Андриан. ― Обязательно починю! Вот увидишь…

― А ещё ты забрал мою красивую заколку. Зачем? Она так подходила к этому цветку. ― И Анжелика стала расправлять красный цветок на платье.

― Заколку я верну! ― воскликнул он. ― Она действительно идёт к этому наряду. Сейчас…

Андриан подскочил к столу, суетясь, открыл ящик, вытащил оттуда заколку с красными цветками и, обернувшись, протянул её жене, но так и застыл с протянутой рукой ― в комнате, кроме него, никого не было.

― Боже мой! Я схожу с ума, ― сказал он. ― У меня шизофрения или что-то в этом роде.

Но в последующие дни никаких галлюцинаций у него не было. Сначала он успокоился. А потом вдруг стал жалеть, что она больше не приходит к нему в его видениях.

В один из серых, тяжёлых вечеров, Андриан купил бутылку конька и подумал, что если он её выпьет, то ему станет легче. Придя домой, он даже не стал переодеваться, а лишь снял верхнюю одежду, порезал кусок затверделого сыра, который пару дней назад забыл положить в холодильник и, усевшись за стол, распечатал бутылку.

Действительно, сначала его как-то отпустило. Горячащая жидкость, словно живая вода, пробуждала его к жизни, делала окружающее более реальным и ярким. Постепенно он выпил почти всю бутылку, и когда осталась недопитой лишь с полбокала, встал и, заметно покачиваясь, с интересом стал обходить комнату. Взгляд его остановился сначала на висевшей на стене фотографии дочери с внучкой, а потом на снимке, где они были вместе с женой, стоявшем в рамке на комоде. Тут-то на него и нахлынуло цунами терзающих чувств ― тоски, вины, отчаянья и собственного бессилия. «Нет, пожалуй, не стоило пить», ― подумал Андриан и, подойдя к окну, стал смотреть на улицу, чтобы как-то переключить свои мысли. Однако там уже стемнело и, по сути, были видны почти одни огни.

За спиной ему почудился не то шум, не то быстрое движение. Он застыл, прислушиваясь, а потом медленно обернулся.

― Живёшь один… ― констатировала Анжелика, проходя в комнату и обводя её любопытным взглядом. ― Пожалуй, я бы тоже ещё пожила, ― и, словно оправдываясь, она добавила: «Ну, хоть немножечко».

Она медленно прошла к столу, села на стул и резко повернувшись к нему сказала:

― А ты меня убил!

― Нет! ― выкрикнул он, бросаясь к ней. ― Ты же помнишь, мы делали это вместе, чтобы, как в сказке, уйти в один день, чтобы у нас была красивая смерть!

― Смерть некрасивая, ― грустно сказала она. ― К тому же, даже если люди умирают вместе, каждый уходит в своё небытие.

― Я думал… Мы думали, что так будет лучше.

― …И ты отравил меня, ― она взяла со стола бокал с недопитым коньяком, сквозь него посмотрела на мужа, а потом, наклонив сосуд, тонкой струйкой вылила на стол остаток напитка, после чего отпустила бокал, и он звонко упал на стол, но не разбился. ― Вот так. А сам остался жить.
И она, как нашкодившему ребёнку, погрозила ему пальцем.

― Не мучай меня, ― попросил он. ― Я и сам знаю всё, что ты можешь мне сказать, но не надо…

Тут Андриану сделалось нехорошо. В висках застучало, голову пронзила сильная боль, в глазах стало рябить, и он повалился на пол.

Он не знал, сколько времени находился в бессознательном состоянии, но когда пришёл в себя, у него всё ещё болела голова. Андриан с трудом приподнял её, и первым, что увидел, были незнакомые мужские туфли у кресла. Он поднял голову выше. В туфлях оказались ноги в чёрных джинсах. Он с трудом поднялся, сначала встав на одно колено, а потом во весь рост.

― Хотя и сволочь ты, ― сказал сидевший в кресле Георгий, ― но мне всё равно тебя жаль. К тому же я теперь чувствую себя твоим соучастником. Как, однако, ты меня подставил! Никогда не прощу! Но всё же тебе нужна моя помощь.

― И чем ты можешь мне помочь?

― Во-первых, ты неважно выглядишь. Думаю тебе надо принять лекарство. Вот возьми, ― он достал из кармана пакетик.

― Это для собак или для лошадей? ― со злой иронией в голосе полюбопытствовал Андриан.

― Для идиотов! ― разозлился Георгий.

― Ты как вошёл? ― едва заметно улыбнувшись в ответ на раздражение Георгия, спросил Андриан и в знак примирения взял у него лекарство.

― Так у тебя дверь открыта! Отсюда могли вынести всё, включая тебя. Сначала я, честно говоря, испугался, увидев тебя на полу. А потом посмотрел, ты спишь. Хотел растормошить, но решил подождать. Подумал: не велик барин, доспит и так.

― И долго ждал?

― Нет, с полчаса. Здорово тебя разморило!

― Она приходила, ― перебил Андриан, уже не слушая гостя.

― Кто? Куда?

― Она. Сюда. Вот здесь сидела, ― Андриан нервным жестом указал рукой на стул у стола. ― И я говорил с ней, как сейчас с тобой.

Георгий встал из кресла и подошёл к столу.

― Ну, ещё бы! ― сказал он, глядя на пустую бутылку из-под коньяка, опрокинутый фужер и ещё до конца не высохшую влагу на столе.

― Она считает, что я её убил.

― Да это ты так считаешь! И, честно говоря, отчасти прав.

― Ладно, мне одного психиатра хватит. Что там, во-вторых?

― В каком смысле?

― Ну, ты сказал, во-первых надо выпить лекарство. А во-вторых что? Я же знаю, что ты не только с этим пришёл.

― А, во-вторых, тебе нельзя целыми днями сидеть одному, а то неизвестно кто ещё может явиться. Поэтому есть такой план. Я беру небольшой отпуск, и мы с тобой на недельку едем на юг, к морю: искупаемся, позагораем, походим по ресторанам, ночным клубам или куда там ещё?..

― Я? К морю? Загорать?

― Ну, конечно! Оно ещё не остыло.

― Да-а, конский знахарь, ― Андриан неожиданно засмеялся мелким нервным смехом, ― ты точно не психолог. Но, может быть, именно поэтому я и поеду с тобой, чёрт тебя побери! Может, мне действительно как раз туда и надо!

Видения на пляже

Они взяли номер на двоих. Целыми днями валялись на пляже, купались в море и в открытом бассейне, сидели в кафе ― словом, делали всё, что делают в таких случаях отдыхающие на юге. Георгию казалось, что Андриан как-то оттаял, стал спокойнее и общительнее, и это его радовало. Андриан боялся, что Георгий будет слишком навязчиво опекать его и надзирать за ним. Но ничего этого не происходило, они отдыхали просто как старые друзья, и это успокаивало Андриана.

Однажды вечером они сидели в баре, слушали музыку и болтали на какие-то отвлечённые темы. Незаметно они здорово набрались, и Андриан почувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке. К нему вдруг вернулось то ощущение параллельного существования с остальным миром, которые не покидало его сразу после возвращения из больницы. Он смотрел на всё, словно из небытия, словно тело его сидело в кафе, а сам он находился где-то в стороне. Он медленно поднялся из-за стола.

― Что? Уже уходим? ― спросил Георгий.

― Нет-нет. Я просто выйду на воздух. Как-то мне не очень хорошо. Я скоро вернусь.

Георгий проводил его немного встревоженным взглядом, но остался сидеть за столом.

Андриан вышел на воздух, насыщенный звуками ночного курорта ― музыкой, голосами, отдалённым шумом моря, трелями цикад и запахами южных растений. Этот воздух не охлаждал, а ещё более пьянил, и Андриан решил пройти к морю. На берегу было почти безлюдно, но довольно светло от окон расположенного поблизости отеля и уличных фонарей. Андриан пошёл вдоль моря и вскоре, уйдя в сторону от отеля, оказался на совершенно пустынном и почти тёмном берегу, где ему не так докучал шум отдыхающих. Вдруг из-за небольшого облака выплыла невероятно большая яркая луна, и море засеребрилось, заиграло барашками пенных волн, с лёгким шорохом выкатывающихся на песок.

Андриан от неожиданности даже наклонил голову и прищурился. Когда же он вновь посмотрел на пляж, то увидел невдалеке на мелководье что-то большое, похожее на хвост самолёта. С той стороны доносились женские голоса и детский смех. Андриан медленно направился туда и обнаружил, что в воде у самого берега действительно располагался хвост самолёта, а чуть дальше на берегу, наклонившись на бок, лежал фюзеляж авиалайнера, зарывшийся в песок одним крылом. Вокруг были разбросаны сумки, тряпки и ещё какие-то вещи. У фюзеляжа молодая женщина играла с маленькой девочкой. Андриан подошёл ещё ближе и узнал в них свою дочь и внучку. Теперь он уже не сомневался, что это был сон. «Это я уже сплю в своём номере и вижу сон», — подумал он, силясь вспомнить, как вернулся в отель. Чуть ближе спиной к нему стояла Анжелика, которую он, безусловно, узнал, даже не видя её лица. Она резко обернулась.

― Вот видишь, мы теперь вместе, и только тебя с нами нет, ― сказала она.

― Но вы же мёртвые, ― ответил он, чувствуя пробегающий по спине холодок.

― Мёртвые… Живые… ― задумчиво сказала она. ― Разница лишь во времени.

― Как во времени? ― только и смог спросить он, чувствуя всё усиливающееся головокружение, и повалился на песок.

Когда он приподнял голову, никакой луны над морем не было, как не было ни разбитого самолёта, ни дочери с внучкой, ни Анжелики.

― Нет, это я не в номере. Это я так напился, что, как свинья, валяюсь на пляже, ― сказал он, с трудом поднимаясь на ноги. ― Впрочем, свиньи вряд ли валяются на пляжах.

Он снова осмотрелся и увидел, что вдоль пляжа по направлению к нему движется тёмная фигура, вокруг которой происходит какое-то движение. Всмотревшись, он понял, что это идёт человек в сопровождении нескольких крупных собак. Когда фигура приблизилась, она неожиданно остановилась и обернулась к нему. Андриан увидел лицо той самой старухи, что была в его первом видении после принятия яда. Её собаки злобно скалились и сверкали глазами.

― Ты всё-таки вернулся, сволочь?! ― грозно спросила она, и собаки стали медленно двигаться в его сторону.

Андриану хотелось побежать, но он понимал, что псы догонят его в три прыжка. Он медленно попятился к воде, словно надеясь найти защиту у моря. Старуха посмотрела куда-то мимо него и, подняв руку, указала пальцем в сторону воды. Андриан оглянулся и увидел недалеко от берега уходящий вдаль светлый силуэт. Не отрывая глаз от него, он пошел следом, не замечая, что уже идёт по воде, доходящей ему до колен. Силуэт медленно таял вдали.

― Анжелика! Анже… ― закричал он, оступаясь и падая в воду. ― Анжелика!

Она остановилась и обернулась к нему. На этот раз лицо её ничего не выражало, и она смотрела словно сквозь него. Андриан вдруг увидел, что мелководье вокруг усеяно покачивающимися на волнах мертвецами. От ужаса у него перехватило дыханье.

― Разница лишь во времени, ― неожиданно повторила Анжелика сказанную ранее фразу.

И сразу после этих слов все утопленники встали на ноги и поднялись из воды. Андриан вскрикнул, попятился назад, но оступился и упал на спину, на мгновение погрузившись с головой. Вода освежила его, и, поднявшись на ноги, он уже не увидел ни Анжелики, ни оживших мертвецов.

― Господи, я точно схожу с ума! ― воскликнул он.

― What are you up to? ― донеслось с берега.

Андриан сначала замер на месте, а потом резко обернулся. Старухи с собаками на берегу уже не было, а вместо неё там маячил мужской силуэт.

― Что? ― растерянно спросил Андриан. ― Что вы сказали?

― Что вы там делаете? ― вопросом на вопрос ответил мужчина на довольно внятном русском с небольшим иностранным акцентом. — Зачем вы купаетесь в одежде?

Осознав нелепость своего положения, Андриан, разбрызгивая воду вокруг себя, быстро направился к берегу, но, выходя на сушу, всё же опасливо шарахнулся в сторону от незнакомого человека.

― Вы, наверное, много выпили? ― спросил тот.

Судя по фирменной одежде, это был сотрудник отеля, скорее всего, какой-то охранник.

― Да-а… Перебрал… Освежился немного, ― невнятно пробормотал Андриан и, развернувшись почти побежал в сторону отеля.

Шторм

― Чёрт нас дёрнул так набраться! ― сказал на следующий день Георгий за завтраком. ― Это, конечно, я виноват. Но ты, дружище, меня здорово испугал: исчез неизвестно куда, а потом пришёл мокрый с головы до ног. Ну, кто же в одежде плавает? Пожалуй, пить нам больше не стоит. И дай мне слово, что больше не будешь никуда исчезать и лезть в море одетым.

― Ладно, ― после некоторого молчания, ― сказал Андриан. ― Но и ты обещай, что не будешь читать мне нотаций, если ты мне друг, а не воспитательница.

― Хорошо ― хорошо, договорились, ― согласился Георгий. ― Но всё же позволь мне иногда давать тебе советы, раз уж ты втянул меня в свою историю. И ещё, я думаю, нам неплохо было бы развеяться, съездить, наконец, на какую-нибудь экскурсию, например, посмотреть какие-то исторические памятники. Тебе это интересно?

― Очень. С детства люблю всё историческое, ― с некоторой иронией в голосе поддержал приятеля Андриан.

И снова отдых пошёл без эксцессов. Они ездили на экскурсию, катались на лошадях и снова купались в море, загорали. Андриан был спокоен, иногда даже весел, бывал и задумчивым, погружённым в свои мысли, но в целом вёл себя обычно, не вызывая никаких тревог у своего друга. Единственный раз он удивил и несколько озадачил Георгия, когда в одном из местных магазинов купил огромную куклу, нечто вроде знаменитой Барби с нарядами для переодевания и набором косметики для неё.

― Подарок, ― объяснил он в ответ на любопытствующий взгляд Георгия.

― Кому, если не секрет? ― не удержался тот от вопроса.

― Пока секрет, ― уклончиво ответил Андриан.

В один из последних дней они загорали у воды на шезлонгах. Сняв тёмные очки и щурясь от яркого солнца, Георгий развернул позаимствованную у кого-то из вновь прибывших туристов российскую газету.

― Сегодня уже четырнадцатое число, ― сказал он. ― Послезавтра мы улетаем.

― Послезавтра ― это на самолёте, ― ответил его друг, полулёжа в шезлонге и неотрывно глядя в морскую даль, где на горизонте маячил большой белый парус.

― А на чём же ещё? ― недоумённо усмехнулся Георгий.

Следующим, на редкость ненастным вечером, войдя в номер, Георгий заметил, что Андриан, что-то поспешно убрал за тумбочку. Георгий прошёл в комнату, снял ветровку и бросил её на свою кровать.

Андриан в это время стал вдруг куда-то собираться, надел белую рубашку, и чёрный пиджак, отчего стал смотреться довольно презентабельно.

― Куда это ты в такую погоду?

― Да я здесь, по корпусу прогуляюсь.

― А нарядился зачем?

― Мало ли: вечер, много красивых женщин…

― Ну, ты даёшь, старик!

Андриан ушёл, а Георгий направился было к окну, глянуть, не начался ли дождь.

Случайно взгляд его упал на лежавшую на полу за тумбочкой коробку из-под куклы, которую, видимо, так спешно спрятал от него приятель. Он поднял её, раскрыл и увидел, что куклы в ней не было, а лишь беспорядочно лежала кукольная одежда и косметические принадлежности. «Странно», ― подумал он, и, положив на место коробку, подошёл к окну посмотреть на улицу:

― Дождя нет, ― удовлетворённо констатировал он и увидел, что справа, за шторой на подоконнике что-то лежит.

Он отодвинул штору ― там лежала кукла. Её глаза приятель закрасил какими-то белилами, видимо, чтобы она казалась спящей. Но от этого они стали выглядеть жутковато: бельма без зрачков. На кукле было длинное белое платье, к которому на груди был приколот красный цветок, явно не подходивший по размеру кукле и её наряду, а в её волосы была вставлена такая же несоразмерная заколка для волос с мелкими красными цветами.

― Вот чёрт! ― воскликнул Георгий. ― Я дурак!

Он бросился к двери, по пути захватив лежавшую на кровати ветровку, и, выскочив из номера, помчался по длинному коридору гостиницы.

На ходу надевая галстук-бабочку, Андриан торопливо шёл в сторону моря, но не на пляж, а правее, где вдоль берега тянулась каменная гряда. В голове его проносилось множество мыслей и образов, и незаметно для себя он периодически начинал говорить вслух:

― Да, я дал слово Георгию. Но что ему моё слово? Что мне от этого слова? И что мне все их слова? Кто мне все они? Кто я им всем? Пусть оставят меня в покое, тем более, что меня уже нет!

― Андриан! Где ты?! Остановись! ― мечась по пустынному пляжу, кричал Георгий. ― Подожди меня! Слышишь?!

― К чёрту всё! ― твердил Андриан, спотыкаясь о камни, но не останавливая своего стремительного движения.

Море гудело и бешено билось о берег, разбрасывая множество обдававших его брызг. Вот оно вздыбилось тёмной зеленоватой массой, превращаясь в густой клубящийся туман, который стал затягивать в свои объятия неожиданно возникшую перед ним Анжелику. Он схватил её за руку.

― Не отпускай меня! ― сказала она, но её рука выскальзывала из его ладони, и она погружалась в туман, исчезая из вида.

― Андриан! Где ты?! Отзовись! ― кричал Георгий, не останавливая бега. ― Послушай меня!

Море с грохотом билось о берег, выплёскиваясь на камни и стекая с них множеством водопадов.

― Не отпускай меня! ― просила Анжелика, и её узкая мокрая ладонь вновь выскальзывала из руки Андриана.

― Андриан! Стой! ― в отчаянии кричал Георгий, останавливаясь и беспомощно оглядываясь по сторонам.

― Не отпускай меня! ― повторяла Анжелика, проваливаясь в чёрно-зелёный сумрак.

― Я сейчас! ― кричал Андриан, взбираясь на высокие камни, громоздящиеся над самой водой.

― Не отпускай!.. ― ещё доносилось откуда-то из мрака.

― Я уже… ― сказал он и шагнул к краю камня.

Застыв на месте, он посмотрел вниз на бушующую под ним морскую стихию и отпрянул назад.

― Ну! ― воскликнул он. ― Давай же!

Он снова шагнул к краю и вновь отпрянул. Море в очередной раз ударило в берег, словно из ведра окатывая его водой.

― Не-ет! ― протяжно закричал он. ― Господи, я не могу!

Слёзы брызнули из его глаз. И к нему с особой ясностью пришло чёткое осознание всего произошедшего с ним, словно спала с глаз мутная пелена, искажавшая окружающий мир, и всё, что долгое время казалось продолжением болезненного бреда или просто кошмарным сном, вдруг предстало перед ним во всей своей жестокой реальности.

― А-а-а! ― вырвался из его груди протяжный вопль. ― А-а-а!

И он, крича, зарыдал, сотрясаясь всем телом от ужаса осознанного и ощущения безысходности.
Со стороны могло показаться, будто взобравшийся на камни человек, пытается перекричать прибой. Впрочем, никто всего этого не видел и не слышал. А человек на камнях ещё долго продолжал кричать, обливаясь слезами, пока силы не покинули его, и он обессиленно упал на колени, закрыв ладонями лицо.


ОДИНОКАЯ ЖЕНЩИНА НА ПУСТЫННОМ ПЛЯЖЕ
(Курортный детектив)

I
Артём Тропинин летел на юг, к морю. После долгой сибирской зимы, что может быть лучше яркого солнца и шелеста волн, выкатывающихся на мелкую гальку. Вот самолет сделал вираж, яркая синяя поверхность моря в иллюминаторе ушла вправо, уступая место зелёной полосе берега. Артём ещё успел увидеть белый пароход, оставляющий на водной глади светлый след. А потом лайнер пошёл на посадку.

Люди в майках и пальмы в окрестностях аэропорта показались почти нереальностью, а неожиданная жара несколько поубавила восторгов в душе писателя. Такси заполняли всё свободное пространство перед аэропортом, и пассажиры были нарасхват. Разговорчивый таксист тут же поведал пришельцу из далеких северных краёв обо всех местных достопримечательностях, прекрасной погоде, а заодно и о местных слухах, в том числе и на криминальные темы.

― Трое мужиков утоплено на местных пляжах за последние две недели, ― сообщил он таинственным голосом. ― Похоже на работу маньяка. Причём, как выяснило следствие, топит он всех исключительно по ночам. Кто ночью приходит на море купаться ― тот и становится жертвой.

Артём не стал придавать большого значения россказням таксиста, и не стал спрашивать, откуда тому может быть известно, к какому выводу пришло следствие, если до завершения расследования его результаты, как правило, не разглашаются. Ему вообще не хотелось думать о каких-то маньяках и утопленниках. В конце концов, он приехал насладиться отдыхом, получив при этом исключительно приятные ощущения и впечатления.

Санаторий, в котором предстояло провести три недели, был довольно уютным, окружённым буйной зеленью пальм, кипарисов и ещё каких-то южных растений с белыми или удивительными розовыми цветами. Спуститься к морю можно за пять минут. Артёма также поразило большое количество красивых женщин, одетых в яркие или пастельных тонов летние одежды, сильно приоткрывающие их разноцветные, в зависимости от времени пребывания на юге, тела ― от редко встречающихся нежно-белых, чуть розоватых или, едва тронутых солнцем, золотистых до светло-коричневых и шоколадных. Словом, всё обещало приятный, беззаботный отдых.

Была уже вторая половина дня. Близился вечер, и солнце вскоре должно было склониться к закату. Поэтому Артём, поселившись в просторный, уютный, с большой лоджией номер, поспешил на пляж поздороваться с морем и приобщиться к всеобщей для отдыхающих радости ― загару и купанию. После дороги не терпелось плюхнуться в чуть прохладную прозрачную морскую купель.

Вдоль спускавшихся к морю каменных ступеней росло множество зелени, создававшей приятную тень. Отдыхающие в одиночку, парами или небольшими группками из трёх-четырёх человек, одетые уже почти по пляжному, легко, но неспешно спускались вниз. А иные, разморенные на жарком солнце и уставшие от долгого купания, зачастую уже пресыщенные всеми прелестями юга, медленно и тяжело поднимались вверх, периодически отдыхая на межлестничных площадках, где в тени деревьев стояли удобные разноцветные лавочки. Всюду ощущался запах моря и каких-то экзотических растений. Тёплый влажный ветерок доносил снизу шум плещущейся воды и голоса купающихся.

Пляж оказался нешироким, упиравшимся в срезанный под прямым углом и укреплённый бетонными плитами крутой склон зелёной горы. Впрочем, это создавало затишек и ощущение какого-то уюта, а мелкая гладкая галька под ногами приятно щекотала стопы и убаюкивающе шуршала, перекатываемая легкими волнами. В первый день главное — не утратить бдительности и не обгореть на солнце, иначе последующие дни могут омрачиться неприятными ощущениями и разными хлопотами, связанными с лечением обожжённой кожи. Причем понять, что уже обгорел, незадачливый отдыхающий, скорее всего, сможет лишь по возвращению в свой номер. А потому надо просто строго ограничить себе время первого соприкосновения с палящим южным солнцем, и большую часть этого времени провести в воде. Именно поэтому Артём не стал брать шезлонг.

Пройдя вдоль кромки волн, он насладился запахами моря, покрывавшего собой всё пространство до самого горизонта, и прикосновением лёгкого ветерка и солнечных лучей к обнажённому телу. В этот момент он ощутил состояние того беспредельного покоя, которое бывает только в самом начале отдыха, и постепенно улетучивается по мере приближения его к окончанию, уступая место мыслям о возвращении домой и переживаниям о нерешённых проблемах и предстоящих делах. Затем Артём медленно, стараясь получить максимум удовольствия от соприкосновения с живительной морской влагой, погрузился в воду и так же медленно поплыл, щурясь от ярких проблесков солнца, разбираемого на мелкие осколки зеркальной поверхностью мелких волн. Купальный сезон начался.

― Про маньяка-убийцу уже слыхали? ― спросил за ужином оказавшийся за одним столом с Артёмом полноватый лысоватый мужчина, работавший главным бухгалтером в какой-то коммерческой фирме.

― Я стараюсь ничего такого не слушать, ― ответил Артём, допивая из стакана последний глоток подававшегося к столу сухого красного вина. ― И вам советую никакой ерунды в голову не брать.

― Да я и не беру, ― ответил бухгалтер. ― Но купаться ночью всё равно не стану. По крайней мере, в одиночку. А вы?

Артём замялся ― об этом он как-то не думал, потому что раньше ночью в море никогда и не купался. Он вообще не был хорошим пловцом, поэтому даже днём старался не заплывать за буйки и не плавал в шторм. Но тут его вдруг повело ― чёрт знает, может, вино с жары в голову ударило.

― А вот я обязательно искупаюсь! ― вдруг упрямо сказал он. ― Причём непременно в самую полночь! И непременно один!

― Да, Бог с вами, купайтесь, мне-то что! ― удивился бухгалтер. ― А я всё-таки не стану.

Артём любил одиночество в толпе, когда вокруг много народу, но в то же время никто не лезет с разговорами, и ты не должен всё время придумывать, как поддержать беседу. Он любил тех редких собеседников, с которыми разговор складывался как-то сам собой и протекал естественно, непринуждённо. Бухгалтер был явно не из их числа. Артём скучающе огляделся по сторонам. Среди мужчин, которых в зале было меньшинство, он не нашёл ни одного сколько-нибудь знакомого лица, да и вообще никого, кто показался бы ему интересным собеседником. Женщины, так поразившие его днём в свете яркого солнца, за ужином казались совершенно обыденными, даже скучными. Жёны о чем-то напутствовали мужей, мамы давали подзатыльники разбаловавшимся или капризничающим за столом детям. Одни оделись в столовую, как в спортзал, другие, как на званый ужин. Была также женщина в роли таинственной блоковской незнакомки. Такие хороши для романтического приключения с последующей длительной перепиской, которая, может, ничем и не закончится, но оставит множество приятных впечатлений и воспоминаний.

Ещё одна выделяющаяся из общей массы представительниц слабого пола ― женщина-вамп, в ярком макияже, в длинном тёмно-синем платье с разрезами и вырезами, сверху и снизу доходящими почти до талии. Это худший вариант в случае, если вы собрались спокойно и приятно отдохнуть. Такая женщина своей экстравагантностью и претенциозностью измотает любого самого галантного кавалера в течение первых трёх дней. А далее она будет обращаться с ним, совершенно подавленным и обезволенным, как со своим дворецким; и ему во избежание скандала и для сохранения репутации истинного джентльмена останется только ждать, когда, наконец, закончится срок путёвки и весь этот сюрреалистический бред на тему курортного романа. Ещё за столиком справа сидела светленькая девушка в лёгком голубом сарафанчике, которая украдкой с любопытством рассматривала Артёма. Хорошенькая, но очень уж юная.

Впрочем, это так, лирические отступления. У Артёма не было цели заводить курортный роман. Он всего лишь решил отдохнуть. От всего и от всех. А заодно, может быть, и сочинить что-нибудь. Если будет вдохновение.

II

После ужина он ещё подышал прохладным морским воздухом, посмотрел на закат солнца. Там, где край его уже успел погрузиться в море, вода зажглась ярким красноватым светом, в то время как остальная её поверхность быстро темнела. Тёмная южная ночь упала на маленький курортный городок. Со стороны танцплощадки зазвучала музыка, и отдыхающие, в первую очередь молодёжь, устремились туда. Артём, набравшись свежих впечатлений, направился в свой номер в надежде что-нибудь написать.

Проходя по пустынному коридору мимо соседнего номера, Артём увидел, что дверь его приоткрыта и услышал доносившуюся из глубины комнаты возню и громкие шлепки, а затем и раздражённый голос, судя по всему, не очень трезвого человека.

― А, зараза! ― рычал голос. ― Как же ты мне осточертела! Ну-ка вон! Вон отсюда, или я тебя уничтожу!

Артём в нерешительности остановился ― кто знает, что там происходит. Может, кому-то нужна помощь. И пока он раздумывал, не постучать ли в приоткрытую дверь, и придумывал повод для вторжения в чужую частную жизнь, дверь неожиданно распахнулась, и перед глазами писателя возникло злое красное лицо, сердито крикнувшее:

― Получи!

При этом Тропинин действительно получил по лбу свёрнутой в трубочку газетой, а, скорее всего, несколькими свёрнутыми в трубочку газетами. Артём окаменел от неожиданности. Красное лицо вдруг подобрело:

― Ох, простите, ради Бога, ― сказало оно. ― Это я тут муху гоняю. Совершенно не даёт сосредоточиться. Просто вывела меня из равновесия.

Теперь писатель разглядел, что красное лицо принадлежало седовласому человеку лет пятидесяти, среднего роста, одетому в спортивные штаны и рубаху навыпуск. От соседа явно разило перегаром. Он вышел в коридор и продолжил извинения:

― Ради Бога простите. Надеюсь я вас не сильно того… Сам не знаю, как это у меня так неловко получилось.

― Ничего-ничего, ― вышел из оцепенения писатель. ― Будем считать инцидент исчерпанным.

― Правда? Вы действительно не сердитесь? ― не унимался сосед.

― Да нет же, я не сержусь, ― окончательно пришёл в себя Артём.

Сосед вдруг замолчал и пристально посмотрел в лицо Тропинину.

― А я вас, кажется, знаю, ― сказал он, продолжая бесцеремонно разглядывать Артёма. ― Вы писатель из Сибири по фамилии… Постойте, как же… Трофимов? Нет, простите, не Трофимов.

― Тропинин, ― подсказал Артём, понимая, что сосед ждёт от него этой подсказки.

― Ну, конечно же, Тропинин. Чёртов склероз! Вы меня, конечно, не знаете, вернее, знаете заочно. А я вас запомнил по фотографии. Я литературный критик Кондратий Зарубин. Слыхали, наверно? Это я лет пять назад написал и опубликовал рецензию на ваш, простите, роман или повесть. Да, по-моему, это была повесть. Припоминаете?

― Да-а, кажется. Что ж, хорошая была рецензия.

― Ну что вы! Рецензия была совершенно ужасная! Я ваш, простите, роман, или, простите, повесть разнёс в пух и прах! Ну, согласитесь, коллега, в то время вы писали ещё слабенько. Я прав?

― Да как сказать…

― А вот так прямо и скажите, что я, мол, в то время писал ещё не очень… Во всяком случае, совсем не так, как сейчас. Ваши «Легенды о русалках» это уже кое-что. По крайней мере, совсем не то, что тот ваш… та ваша повесть. Ну, что ж мы всё в коридоре, да в коридоре. Пойдёмте ко мне. Пойдёмте-пойдёмте. Приятно всё-таки в каком-нибудь захудалом курортном городишке, в какой-нибудь Тьмутаракани встретить ну, почти коллегу. Да не кукситесь вы. Кто старое помянет…

Критик почти силой затащил писателя в свой номер.

― Да я, честно говоря, и не припомню этой вашей рецензии, ― соврал Артём.

― Вот и хорошо, ― критик засуетился вокруг стола, сгребая в дальний угол какие-то бумаги, авторучку, наручные часы, морскую ракушку и ещё какие-то мелкие вещи. ― Хотя могли бы и припомнить. Хорошая была статья, острая, хлёсткая!

Он поставил на середину стола наполовину выпитую бутылку коньяка и пустой стакан с коричневой каёмкой у самого дна. Затем метнулся к шкафу, достал оттуда ещё один стакан, дунул в него, потряс вверх дном и тоже поставил на стол.

― Вы, видимо, приехали сегодня или вчера, ― продолжил он, наливая коньяк в стаканы. ― Иначе я бы вас раньше заметил.

― Сегодня во второй половине дня.

― Ну, что ж, ― критик подставил Артёму стул, и они оба подсели к столу. ― За ваш приезд и за наше знакомство!

Они выпили по полстакана, закусив кусочками сыра, очевидно, местного производства. Через минуту Артёму стало хорошо. Наступило состояние блаженного покоя. С открытой лоджии веяло прохладой, пахло морем и свежей зеленью. Издалека доносился шелест волн и мелодичная неспешная музыка. Критик был человеком, который мог разговаривать за двоих, а потому беседа с ним не слишком утомляла. Порассуждав немного о трудностях творчества, он вдруг спросил:

― Про трёх утопленников уже слыхали?

― Да уж, конечно!

― Ну и что?

― Что?

― Не вдохновляет?

― На что?

― Ну, как на что? Во-первых, это тема, по крайней мере, для рассказа, а то и для повести.

― Вы же знаете, что детектив ― не мой жанр.

― А вы пробовали?

― Нет, но и не вижу в этом необходимости.

― Вот и зря. Никто не знает точно, что не его жанр, пока в этом жанре себя не попробует. А во-вторых, совсем не обязательно, что это будет детектив.

― Не знаю, может, вы и правы.

― Но сначала надо проникнуться этой обстановкой, впечатлениями, обстоятельствами. Вот, например, не хотелось ли вам искупаться в море ночью. Представляете: ночь, море, вы…

― …И убийца? ― пошутил Артем.

― Ну, разумеется, условно, мысленно, для ощущения ситуации. А история с маньяком ― это же все отдыхающие от скуки сочиняют. В купальный сезон всегда есть утопленники.

― Честно говоря, раньше у меня мысль о ночном купании как-то не возникала, но лишь только я услышал историю про маньяка, мне захотелось сделать это. Просто для того, чтобы доказать себе, что я действительно не верю во всякие россказни и могу спокойно пойти ночью искупаться в море. Ну, и вообще стало интересно.

― Вот именно! Это очень интересно! И мы с вами сейчас осуществим эту идею.

За разговором они успели допить остатки коньяка, и критика порядком развезло.

― Да вы-то куда? Это я собирался искупаться ночью, и притом непременно один. А иначе не будет желаемого результата.

Тут критик и сам уже, кажется, понял, что слабо стоит на ногах, и до моря ему, возможно, уже и не дотянуть.

― Ладно, ― сдался он, с размаху усаживаясь на кровать. ― Сегодня ваша очередь. Но и я тоже непременно…

Тут он замолчал и рухнул на подушку.

― Вы сможете закрыть за мной дверь? ― спросил Артём, собираясь уходить.

Критик вздрогнул, открыл глаза и стал неловко подниматься:

― Да, пожалуй, это я ещё смогу.

III

Артём, не спеша, спускался к морю по каменной лестнице. Там, наверху остались звуки музыки и голоса отдыхающих, гулявших по территории санатория или направлявшихся в кафе «Приморское», удобно расположившееся на скале над морем. Чем ниже уводила писателя лестница, тем пустыннее становилось вокруг. Вот, наконец, и пляж. Море казалось огромной чёрной пропастью, и лишь у берега свет фонарей, расположенных на скале, над пляжем, играл слабыми бликами на чуть колыхавшейся поверхности воды. На прохладном морском воздухе в голове Артёма быстро прояснилось, и ему стало как-то неуютно одному на пустынном пляже. Он немного постоял у самой кромки воды, раздумывая, не вернуться ли обратно. Но решил, что раз уж пришёл, надо хотя бы разок окунуться, пусть даже у самого берега. Тут слева от себя, шагах в двадцати, в той части пляжа, куда из-за росших на склоне деревьев почти не попадал электрический свет, он уловил какое-то движение. Присмотревшись, Артём разглядел очертания женщины, которая, видимо, тоже готовилась к купанию в море. Ему стало неловко, будто он тайком подсматривал за раздевающейся дамой, и чтобы сгладить эту неловкость, писатель решил заговорить.

― Вы не боитесь одна плавать в море в такое позднее время? ― спросил он первое, что пришло в голову.

― Была живой, боялась, а теперь ― нет, ― бесцветным голосом ответила женщина и, заметив замешательство Артёма, ― звонко рассмеялась. ― Извините, это старая глупая шутка из анекдота про кладбище. А вообще я люблю купаться ночью, когда на пляже никого нет. А вы, я вижу, тоже любитель ночных купаний.

― Нет, честно говоря, я не очень хороший пловец, а в тёмное время и вовсе никогда не купался. Вот решил попробовать.

― Ну, так что же вы? Раздевайтесь!

Девушка быстро сбросила с себя оставшуюся одежду и совершенно нагая прошла шагах в десяти от Артёма. На ней остался только чёрный широкий пояс, который на обнажённом теле казался неуместным. Артём хотел отвернуться, но с первого раза это у него не получилось, словно все суставы его на мгновение одеревенели. Со второго раза это ему всё же удалось.

― Простите, ― спокойно сказала женщина, ― по ночам я привыкла плавать без всего. Надеюсь, это вас не слишком смущает.

― Нет-нет, ничего, ― пробормотал Артем, про себя решив, что женщина, видно, со странностями. А, может, это обнажение в присутствии мужчины и этот чёрный пояс ― всего лишь проявление некоей экстравагантности, призванной завлекать мужчин. Мало ли с какими целями приезжают люди на отдых.

Артём услышал плеск воды, создаваемый идущей по воде женщиной, и, не удержавшись, посмотрел ей вслед. У женщины было красивое спортивное тело, которое по мере её удаления за пределы отблесков электрического света, таяло во мраке, распадаясь на отдельные части, словно изображение на полотне художника-абстракциониста. Белые линии рук, отделялись от остального тела тёмными, спадающими на плечи волосами, наиболее светлую, незагорелую часть тела чёрный пояс отделял от более тёмной спины, и быстро уменьшающиеся линии ног тоже казались ни с чем не связанными мазками белой краски на чёрном фоне. Затем раздался громкий всплеск, и женщина стала почти не видна с берега.

― Ну что же вы? Передумали или боитесь? ― раздался её голос из глубины тёмного пространства.

― Чего мне бояться? ― замялся Артём.

― Тогда плывите сюда!

Артём медленно, как-то с неохотой разделся до плавок, и, ступая по прохладной гальке, словно цапля по болоту, вошёл в море. Вода оказалось довольно тёплой, но сомнение всё ещё не покидало Артёма.

― Смелее! Смелее! ― подбадривала женщина.

Наконец, Артём решился, и, оторвав ноги от зыбкого галечного дна, поплыл в её сторону.

― Ну вот, видите, купание ночью ― это замечательно, ― сказала женщина, если, конечно, вам никто не захочет помешать.

― А кто может помешать? ― спросил Артём, разворачиваясь, чтобы посмотреть, как далеко он отплыл от берега.

― Ну, мало ли, всегда может найтись кто-то, кто думает, что он может всё.

Женщина, теперь уже находясь совсем близко от Артёма, несколько раз перевернулась в воде, показав из неё, заманчиво белевшие окружности.

― Ну что, плывём дальше? ― спросила она, медленно удаляясь от берега и останавливаясь, чтобы подождать Артёма.

Берег уже был виден тонкой светлой полосой, с ярко поблескивавшими на тёмном склоне горы огоньками фонарей. Артём вдруг всем телом ощутил под собой мрачную бездонную глубину.

― Нет, я, пожалуй, возвращаюсь, ― сказал он. ― Да и вам не советую уплывать слишком далеко.

― Тогда подождите меня, попросила женщина. ― Я не хочу оставаться здесь одна.

Она быстрыми, стремительными движениями приблизилась к Артему и, неожиданно обхватив его руками, прильнула к нему гладким прохладным телом так, что писатель от неожиданности, словно окаменел и вместе с женщиной стал погружаться под воду. Он даже не успел разглядеть её лица, частично закрытого длинными мокрыми волосами. Ему лишь показалось, что оно было довольно красивым, но в глазах женщины он не столько увидел, сколько ощутил что-то холодное и даже злое. В этот момент женщина скользнула вниз по его телу, словно проваливаясь в морскую бездну, и крепко ухватив его за ноги, потянула вниз за собой. Он ушёл под воду, ещё надеясь, что это всего лишь игра, но, когда попытался высвободиться, почувствовал, как отчаянно она цеплялась за его ноги, продолжая изо всех сил рывками утаскивать его в глубину. Ему всё же удалось высвободить одну ногу, тогда женщина вдруг оставила его, но едва он начал всплывать, она появилась рядом и, ухватив его за руки, снова потащила под воду. На этот раз Артём освободился быстрее ― чувствовалось, что женщина, несмотря на виртуозность спортсменки-пловчихи и довольно крепкое тело, начинала уставать. Она снова, словно растворилась в воде, но тут же нависла сверху и сильно толкнула его вниз крепкими ногами. Артём понял, что в воде может противопоставить этой женщине только своё умение надолго задерживать дыхание ― следствие долгого увлечения дыхательными упражнениями йогов. И он решил больше не испытывать судьбу. Расслабившись, Артём покорно пошел ко дну. Женщина, догнав его, ещё раз сильно толкнула руками обмякшее тело и снова исчезла. Артём остановил свое падение, но резко всплывать не стал ― надо было дать женщине отплыть на почтительное расстояние. Схватка, а, точнее, утопление длилось в подводном мраке не более полуминуты, но забрала много сил, и жажда вдоха раздирала Артёму грудь. Он стал быстро всплывать. Едва его лицо показалось из воды, Артём на фоне светлой полосы освещенного песка увидел бредущий по отмели женский силуэт и сделал глубокий вдох. Женщина, остановившись, обернулась. Артём тут же погрузился в воду. Когда он снова осторожно всплыл, женщина уже была на берегу. Она подняла свою одежду, надела купальник и, держа остальные вещи в руке, стала быстро подниматься по лестнице. Выходя на сушу, Артём вдруг почувствовал сильную усталость и лёгкий озноб. Но отдыхать было некогда. Надо было не упустить русалку ― так назвал ее Артём про себя. На ходу одеваясь, он поспешил вслед за ней, но вскоре вынужден был нырнуть в заросли, идущие вдоль лестницы. Женщина задержалась на одной из освещенных межлестничных площадок и, бросив одежду на лавку, наклонилась, чтобы надеть босоножки. Продолжая осторожно подниматься по склону в тени кустов и деревьев, он оказался достаточно близко и успел разглядеть на левой ноге женщины, под самой ягодицей, тёмное пятно величиной с тополиный лист, которое сначала и принял за прилипший к влажному телу листок. Однако тут же подумал, что, скорее всего, это было родимое пятно.

У Артёма мелькнула мысль, не задержать ли её сейчас, здесь, на этой площадке, но вдруг подумал, что не сможет аргументировать свои действия. Чем он сможет подтвердить, что она едва не утопила его. А, кроме того, не будет ли это выглядеть, как его нападение на одинокую женщину в укромном безлюдном месте. Да ещё от него наверняка разит выпитым с критиком коньяком. Нет, сейчас он только проследит за ней, узнает, кто она, где живёт, а дальше будет видно, как правильнее поступить.

Женщина оделась и теперь уже спокойно стала подниматься дальше. Артём пошел параллельно, путаясь в тёмных зарослях. Но вдруг, зацепившись за торчащие из земли корни, он упал. Боясь, что создал подозрительный шум, писатель замер, прислушался, несколько секунд полежал без движения, а когда медленно и осторожно встал на ноги, русалки уже не было. Он выскочил на лестницу и помчался по ступенькам. Наверху женщины также не оказалось.

Возвращаясь к себе, Артём думал о том, что должен немедленно рассказать о том, что с ним сейчас произошло, да так и не решил кому. К тому же время было позднее. Единственным, кто мог бы его выслушать был критик Аркадий, но вряд ли того сейчас удалось бы растормошить, и вряд ли он в таком состоянии что-либо понял бы из рассказанного. Наконец, возбуждение и волнение полностью уступили место усталости, безразличию и непреодолимому желанию лечь спать.

IV

Утро было облачное, ветреное. Море штормило. При воспоминании о ночном приключении Артёму сначала показалось, что это был просто сон, но он быстро вошёл в реальность и вспомнил всё до мелочей. Ему стало как-то не по себе, даже появилось желание собрать вещи и уехать. Казалось, отдых был испорчен. Но мысль о том, что он остался жив, а это уже само по себе почти чудо, несколько улучшило его моральное самочувствие. К тому же его летний отдых только начинался, и впереди могло быть ещё много интересного и приятного. В душе Артёма поселилась надежда на то, что все неприятные воспоминания и ощущения быстро пройдут, и вчерашний случай будет вспоминаться ему как далекий, нелепый и досадный эпизод жизни. А ещё немного погодя в ночном происшествии начала угадываться некая увлекательная и в известном смысле романтическая история, хотя неприятный осадок всё равно остался.

Писатель решил принять освежающий душ и отправиться на завтрак. Однако едва на него обрушились шумные прохладные струи воды, случай с ночной русалкой вновь стал близкой и опасной реальностью. Её длинные мокрые волосы спадали на едва различимое во мраке лицо, и она тащила его за собой в чёрную холодную глубину. Артём резко выключил душ, то ли зябко, то ли нервно передернув плечами, наспех обтёрся большим махровым полотенцем, которых здесь полагалось на отдыхающего целых четыре, и, одевшись, вышел из номера.

За столом к нему подсел оживший, посвежевший, но, видимо, уже слегка опохмелившийся критик.

― Я, кажется, вчера немного того… ― извиняющимся голосом начал он.

― Того-того… ― быстро подтвердил Артём. ― И, по-моему, отнюдь не немного.

Пережёвывая кусок жареной рыбы, он соображал говорить или не говорить критику о своём случае. Впрочем, рассказывать об этом было больше некому, а не рассказывать он уже не мог.

― Ну, на отдыхе, знаете ли, я себе иногда позволяю. А вы разве нет? ― продолжил критик.

― Бывает иногда. Но ведь мы с вами хотели искупаться в ночном море, и мне пришлось идти на пляж одному.

― Вот как?! Вы всё-таки сделали это? И что же? Как впечатления?

― Да уж, не знаю, как и рассказать.

― Что так? ― насторожился критик.

― Вы можете мне не поверить и, может быть, даже будете смеяться… Однако меня вчера едва не утопили.

Критик перестал жевать, положил вилку и внимательно уставился в лицо Артёму.

― Да-да, ― подтвердил писатель, ― самым настоящим образом. Ещё чуть-чуть, и я не сидел бы сейчас перед вами.

― И кто же это хотел сыграть с вами такую злую шутку? ― всё еще недоверчиво спросил Аркадий.

― Ни за что не угадаете ― это была женщина!

― Женщина? В самом деле? Вас хотела утопить женщина? ― оживился критик. ― Чем же это вы ей так досадили?

― Да в том-то и дело, что ничем! Я даже не пытался за ней ухаживать.

― То есть, просто так, ни с того, ни с сего напала на вас и попыталась утопить?

― Именно так.

― Ну, позвольте, не так просто женщине утопить взрослого мужчину. На что она рассчитывала?

― Судя по всему, она спортсменка и, скорее всего, пловчиха. А я как раз не очень хороший пловец.

― Интересно, ― критик перестал иронизировать, ― а если бы ей попался хорошо плавающий человек и тоже спортсмен? Что тогда?

― Не знаю.

Глаза критика вдруг заблестели, и лицо как-то особенно оживилось, словно он что-то вспомнил или увидел нечто неожиданное и очень увлекательное.

― Я понял! ― воскликнул он. ― Вы попали в руки жестокой маньячке, которая уже утопила троих, а, может, и больше мужчин. Да-да, коллега, это настоящая детективная история.

― Я не знаю. Мне иногда кажется, будто это вообще было не со мной, или со мной, но во сне.

― Вы твёрдо уверены, что эта женщина не шутила?

― Абсолютно уверен.

― Так-так. И как она выглядела?

― В темноте трудно разглядеть, но, по-моему, она была очень красива.

― Тоже мне, фоторобот! Подробнее можете вспомнить? Ну, хоть что-нибудь…

― Да вам-то это зачем?

― Не мне, голубчик, а вам. Может быть, от этого теперь зависит ваша жизнь.

― В каком смысле?

― Ну, как же! Напрягите свою фантазию, вы же писатель!

― В данном случае, я потерпевший.

― Э-э, дорогой, писатель остаётся писателем даже когда он жертва убийства. Подумайте, ведь вы единственный свидетель, единственный человек, который видел серийного убийцу. Понимаете?

― Вот чёрт!

― Ага! Сообразили?! ― всё более распалялся критик. ― Вам срочно надо в милицию, иначе вы можете унести с собой в могилу очень ценные для следствия сведения.

― Да будет вам. В какую ещё могилу? Вы, может быть, ещё недостаточно протрезвели?

― Не задирайтесь, коллега, я всего лишь хочу вам помочь. И с вами ничего страшного не случится, если вам хватит мудрости послушаться старшего, умудренного богатым жизненным опытом человека. Так что бросайте жевать, мы идём в милицию. И, кстати, вы мне ещё не рассказали самого интересного: как вам удалось спастись.

Артем посмотрел на критика и обречённо вздохнул.

V

Небо прояснилось. Солнце ярким светом заливало зелёные улочки приморского городка, а неутихающий прохладный ветерок приятно освежал, не давая воцариться жаре. Поэтому в уличных кафе, у магазинов и многочисленных базарчиков, пахнущих рыбой, домашними винами и фруктами, было людно. Женщины пестрели разноцветными летними нарядами, пикантными шляпками и полуобнажёнными телами. Где-то играла лёгкая музыка, и не хотелось идти ни в какую милицию. Напротив, хорошо было бы занять столик в одном из расположенных вдоль тротуаров кафе под открытым небом, попивать холодное пиво и смотреть по сторонам. Вот молодая женщина в короткой синей юбочке с разрезом, в полупрозрачной белой блузке и синей шляпке с кокетливо загнутыми полями, проходя вдоль зеркальной витрины, замедляет шаг и, слегка повернув голову в сторону стекла, наблюдает за своим отражением. Затем она отводит взгляд от витрины, и её губы трогает едва заметная улыбка — женщина осталась довольна собой. Артёму тоже понравилась.

― Какого она роста? ― спрашивает сосредоточенно шагающий рядом критик.

― Кто?

― Ну, твоя ночная русалка, кто же ещё.

― Примерно сто семьдесят, ― прикидывает Артём. ― Хотя я уже говорил, что…

― Что в темноте разглядеть трудно, ― продолжает за него критик. ― А волосы у неё длинные?

― Ниже плеч.

― Светлые, тёмные?

― Рыжеватые, с золотистым отливом.

― И вы разглядели это в темноте?!

― Ах, у этой… у русалки? Тёмные, скорее всего чёрные.

― Послушайте, о чём вы думаете? Сосредоточьтесь. Сейчас у вас всё это будут подробно выспрашивать. А вы какой-то рассеянный, словно, это касается не вас, а, например, меня.

― Ну, хорошо-хорошо…

― Как она была одета?

― Я вам, кажется, уже рассказывал, что на ней не было ничего, кроме чёрного пояса.

― Нет, до того. А, впрочем, пояс… Да, именно пояс. Дело в нём.

― Какое дело?

― Уголовное! Вы опять не слушаете?

― Так что пояс?

― Помните, я спросил, на что она может рассчитывать, если нарвётся на человека, которого, несмотря на свои плавательные способности, не сможет утопить? Так вот: она рассчитывает на пояс! Если бы вы оказались заправским пловцом, и не притворились бы, что тонете, то, скорее всего, я вас уже не увидел бы. Так что не такая уж она сумасшедшая, как это может показаться на первый взгляд ― у неё все предусмотрено.

У здания милиции стояли «Жигули» с «мигалками». У входа курили несколько милиционеров. Возле дежурной части было пустынно. За стеклом, у пульта связи сидел седоватый капитан и о чем-то говорил со стоявшим рядом молодым худощавым лейтенантом.

― Извините, ― прервал их беседу Зарубин. ― К кому нам обратиться? Мы хотим сообщить сведения о маньяке-убийце, который топит на ваших пляжах ночных купальщиков.

Милиционеры переглянулись.

― А кто вам сказал, что их кто-то топит? ― спросил капитан.

― Ну, если вы ещё не знаете, то мы вам как раз собираемся об этом рассказать, ― не полез за словом в карман критик.

Милиционеры снова переглянулись, а затем оба внимательно посмотрели на Аркадия и Артёма.

― Переговори с ними, и если что стоящее, проводи к Гусакову. ― Сказал дежурный лейтенанту.

Они прошли с лейтенантом в маленький, сумрачный, зато прохладный, кабинет, где тот внимательно их выслушал, но расспрашивать ни о чём не стал, а повёл в соседнее двухэтажное здание. В кабинете с табличкой «Старший следователь Гусаков Г. Г.» сидел долговязый, с большими залысинами человек в очках, лет тридцати пяти, одетый в гражданский костюм.

― Это по делу об утопленниках, ― коротко объяснил лейтенант. ― Кажется, им действительно есть что рассказать.

― Мне Палыч уже звонил, ― сказал Гусаков, и, приподнявшись, протянул руку сначала критику, а потом писателю. ― Старший следователь Гусаков Григорий Григорьевич.

Лейтенант вышел. Гусаков длинной тонкой рукой указал на стулья. Кондратий и Артём присели.

― Насколько я понял, вы видели человека, который, по-вашему, топит отдыхающих, купающихся в море в ночное время.

― Да, ― подтвердил Кондратий, ― и мой коллега даже стал жертвой нападения.

― А вы тоже видели этого человека?

― Нет, но я был первым, кто обо всём узнал, и убедил коллегу прийти в милицию.

― Это вы правильно сделали, ― похвалил Зарубина следователь и, кажется, потерял к нему всякий интерес.
― Подождите, пожалуйста, в коридоре. Я вас потом приглашу.

― Как хотите, ― ответил тот и с несколько обиженным видом вышел за дверь.

Рассказ Артёма следователя заинтересовал, и тот долго выспрашивал все подробности, уточняя их по несколько раз. Наконец, Гусаков, всё тщательно записав, отпустил писателя.

― Продолжайте отдыхать, как ни в чём не бывало, ― сказал он. ― Об остальном мы позаботимся сами и до конца вашей путёвки вызовем вас ещё раз. Теперь пригласите вашего коллегу, а сами можете подождать в коридоре.

У Кондратия следователь спрашивал, как давно он знает Артёма, что думает о нём и тому подобное, не имеющее прямого отношения к делу. Зарубин всё же не удержался от высказывания своих версий. Следователь выслушал всё молча, и никак на сказанное не прореагировал. Словом, Кондратий вышел от следователя несколько разочарованным.

― Нет, ― сказал он. ― Не найдут. Может, зря я вас сюда привёл. А, впрочем, мы свой долг выполнили ― и это главное.

Они уже шли по улице, когда Артём неожиданно остановившись, хлопнул себя ладонью по лбу:

― Чёрт! Я же забыл сказать о самой важной примете! Ну, просто из головы вылетело!

― Спокойно, коллега. Что это за примета? ― оживился Зарубин.

― Понимаете, я когда за ней шёл и видел, как она одевалась, заметил у нее на левой ноге под самой ягодицей тёмное пятно. Я почти уверен, что это родимое пятно, большое такое, величиной с тополиный листок.

― Родимое пятно? Под ягодицей? М-да, не слишком очевидная, но зато какая важная примета!

― Может быть, вернуться?

― Да бросьте вы. Вряд ли эта примета сильно поможет следствию. Ну, не будут же они всем женщинам под юбки заглядывать. В крайнем случае, вы можете просто позвонить этому Гусакову из гостиницы.

― Действительно, не стоит возвращаться, ― успокоился Артём, и они направились к одному из небольших кафе выпить по кружечке прохладного пива.

VI

Утром следующего дня Артём лежал в назначенной врачом лечебной ванне. Расположенное напротив него большое окно выходило на склон горы, и за ним на густо-синем фоне медленно плыли маленькие пушистые белоснежные облачка, и тихо покачивались верхушки сосен и кипарисов. И всё это ярко отражалось в наполненной водой ванне, создавая странное впечатление, будто Артем лежит среди этого синего неба, и у самых его ног колышутся древесные кроны. Ему, наконец, удалось избавиться от неприятных ощущений, связанных с недавним происшествием, и теперь он настроился спокойно отдохнуть, укрепить здоровье перед долгой сибирской зимой и, может быть, даже что-нибудь написать.

― Вода не холодная? ― заботливо спросила женщина в белом халате, остановившись в узком длинном проходе, тянущемся вдоль кабинок с ваннами, отделёнными друг от друга перегородками.

― Нет, спасибо, в самый раз, ― ответил Артём.

― Кажется, я слышу знакомый голос, ― вдруг послышалось из-за перегородки. ― Артём, это вы, если не ошибаюсь?

В соседней ванне явно отмокал критик.

― Вы угадали, ― оживился Артём. ― Нам с вами везёт на нечаянные встречи.

― И это неспроста, ― снова отозвался критик. ― Кто, как не я, поможет вам в вашей ситуации? ― У вас какая ванна?

― Родоновая. А у вас?

― У меня тоже. А вы органы движения не лечите?

― Ну, вообще-то у меня спина иногда побаливает.

― Это проблема всех много пишущих людей. А лечебную физкультуру вам назначили?

― Да, на десять тридцать.

― А мне ровно на десять. Но это не важно. Я пойду в одну группу с вами. Веселее будет. А заодно присмотрю за вами. Вы же теперь ценный свидетель.

― Да ладно вам, а то я уже начинаю думать, что вы мне немного завидуете.

― А, может, и действительно завидую. В глубине души. В такую романтическую историю угодить! В первый день приезда!

― А я, наоборот, стараюсь об этом больше не думать.

― А вот это зря. Ну, ладно, моё время вышло. Увидимся на физкультуре.

Человек пятнадцать самого разного возраста и самой различной комплекции, одетые в спортивную одежду или просто в шорты и майки, ходили друг за другом по кругу и поднимали руки вверх, после чего плавно возвращали их в естественное положение. Кроме писателя и критика в числе физкультурников было ещё только два мужчины: кругленький лысый пожилой, скорее всего, пенсионер, и высокий худощавый нескладно сложенный молодой человек в клетчатой рубашке.

― Вдохнули! Выдохнули! Расслабились! ― уныло командовал ведущий занятие кучерявый медик с пышными черными усами. ― Хорошо! Молодцы! Замечательно! А теперь пошли в обратную сторону.

― С вами никто из женщин не пытался знакомиться? ― серьёзно спросил Кондратий, на ходу повернув голову назад, насколько это было возможно.

― Увы…

― Понятно. Учтите, что вы должны быть предельно осторожны. И помните: главная примета ― родимое пятно.

― Да как я его увижу?

― Вот ещё, нашли проблему. Да хотя бы на пляже! Можно и другое что-нибудь придумать. Словом, не важно, как вы это увидите; главное, чтобы мы знали, что это она. Вы вообще смогли бы ее узнать?

― Ну, разве что в том виде, в котором она была тогда на пляже.

― Понятно.

― По-моему вы всё усугубляете.

― Как знать.

Увлекшись разговором, Зарубин махал руками невпопад, путая упражнения, и всякий раз, когда надо было идти в обратную сторону, сталкивался то с Артёмом, то с другим своим соседом.

― Повнимательнее! Повнимательнее! Не отвлекаемся! ― наставлял медик. ― Времени здесь много. Все ещё успеем наговориться. А теперь расстелили полотенца… и стали на них коленями. Так. Теперь опустились на руки. Упражнение «кошка, подлезающая под забор».

Все, прогибая спину, сгибая руки в локтях и низко опуская плечи, подавались всем телом вперёд, а затем возвращались в исходное положение. Высокий молодой человек, как только подавался вперёд, терял равновесие и, переваливаясь вниз лицом, откидывал голову назад, чтобы не разбить нос, и громко падал на грудь. Зато это упражнение замечательно получалось у молодой девушки напротив Артёма и Кондратия. Она двигалась очень изящно и грациозно.

― Продолжаем! Не останавливаемся! Некогда смотреть по сторонам, ― сказал медик, и Артём снова «полез под забор».

У Кондратия спина никак не хотела прогибаться, поэтому он, стоя на четвереньках и низко опуская голову, просто раскачивался взад-вперед, что очень забавляло грациозную девушку.

Потом они лежали на спине, положив согнутые в коленях ноги налево, а руки вытянув вправо, словно стараясь перекрутиться пополам. Когда пришло время сменить позу на обратную, Зарубину уже совсем не хотелось шевелиться.

― Меняем положение! Ноги направо, руки налево! — специально для него объявил врач.

Кондратий с трудом последовал указаниям.

― Нет, ― сказал он, когда они снова поднялись на ноги. ― Это была моя последняя поза. На физкультуру я больше не ходок.

― Да и я, пожалуй, тоже, ― поддержал его Артём. ― Несерьёзно всё это как-то. Словно для маленьких детей.

― На пляж идёте?

― Ближе к вечеру. Не люблю жару.

VII

Артём сидел на длинной лоджии, выходившей в тенистый уголок парка. Отсюда, с первого этажа, почти не было видно моря, лишь местами между деревьями просматривались клочья его густой синевы. Зато и солнце сюда добиралось с большим трудом, а потому на лоджии было прохладно. Обстановка располагала почитать кого-нибудь из известных эстетов ― Набокова или Бродского, книги которых Артём всегда брал с собой в длительные поездки. А можно, конечно, попытаться писать. Кстати, Зарубин советовал взяться за детектив на основе произошедшего с Андреем случая. Вообще-то это не тот жанр, в котором работал Тропинин. Но что-то было в ночной истории заманчивое. Может не детектив? А что? Можно обойтись без убийств, маньяков, трупов и написать обычный курортный роман. Отдыхающий отправляется ночью на пляж, там знакомится с таинственной незнакомкой, и у них возникает роман. Ну, что-нибудь в этом роде. Надо будет подумать. Артём откинулся в плетёном кресле, посмотрел по сторонам и полной грудью вдохнул пряный морской воздух ― хорошо!

Но тут раздался торопливый стук в дверь и, начиная с этого момента события курортной жизни писателя стали развиваться так стремительно и непредсказуемо, что ему было уже не до чтения Бродского или Набокова, а тем более не до написания романа о курортном романе.

Когда Артём открыл дверь, перед ним оказался возбуждённый, с горящими глазами критик Зарубин, который нетерпеливо махал свёрнутой газетой. В первый момент Артёму даже показалось, будто тот снова собирается хлопнуть его по лбу.

― Вы уже видели?! ― закричал он, врываясь в комнату. ― Нет, вы это видели?! Они же просто дают наводку!

― Кто? Кому? На какую водку? Что случилось вообще? ― растерялся Артём.

― Да не на водку, а наводку. В смысле наводят убийцу на ваш след.

Артёма все это начало уже порядком раздражать.

― Вы опять с идеями по поводу возможного покушения на меня?

― Да вы прочтите, прочтите!

Зарубин, развернув, ткнул писателю газету, указав пальцем на какую-то заметку в левом нижнем углу страницы, и, усевшись на стул, стал внимательно всматриваться в лицо Артёма, пытаясь определить его реакцию на прочитанное. Это была местная городская газета, а заметка называлась «Схватка в ночном море». «Очередной жертвой прокатившихся на местных пляжах ночных убийств едва не стал отдыхающий в нашем городе сибирский писатель Артём Тропинин», ― сообщалось в газете. И далее говорилось о том, что ему удалось отбиться от маньяка, которым оказалась молодая красивая женщина.

― Какого черта?! ― пришёл в ярость Артём. ― Откуда у них эта информация?

Кондратий недоумённо пожал плечами.

― Так, ― зашелестел страницами Артём. ― Где здесь их телефоны? Ага, вот: редактор.

Он быстро подошел к стоявшему на столе телефонному аппарату и стал набирать номер.

― Вам звонит тот самый писатель из Сибири, о котором ваша газета опубликовала заметку в сегодняшнем номере, ― начал он после непродолжительной паузы. ― Меня интересует, откуда у вас эта информация. Какая разница, правда это или неправда? Я хочу знать, кто вам это рассказал. Что значит конфиденциальный источник. Да, и в суд подам, если понадобится! Вы что не понимаете, что это следственная тайна? Так вот я и хочу узнать, кто дал вам эту информацию. Ну, нет, я этого так не оставлю. Ещё увидимся.

Тропинин бросил трубку и нервно зашагал по комнате:

― У них, видите ли, конфиденциальная информация. А как эта публикация может отразиться на мне, их не волнует!

― Да не расстраивайтесь вы так сильно, ― наконец заговорил Зарубин. ― Как говорится, худа без добра не бывает. Может, как раз эта заметка и заставит убийцу себя проявить.

― Что вы имеете в виду? И вообще, у меня вдруг мелькнула догадка: а не вы ли, уважаемый Кондратий, подкинули газетчикам эту информацию. Не входило ли это в планы вашего доморощенного расследования?

― Да Бог с вами. Как вам это в голову пришло? За кого вы меня вообще принимаете? Я был нем, как рыба!

― Ну, хорошо, извините, если это не вы. Я просто не знаю, на кого думать. Ведь я всё рассказал только вам, да следователю. Не мог же следователь опубликовать эту заметку!

― Ну, почему не мог? В наше время всё возможно. А, кроме того, об этой истории что-то знал дежурный, что-то ― лейтенант, мог ещё кто-нибудь из их коллег дело полистать. А вообще, я тоже теряюсь в догадках. Вы-то сами никому больше не рассказывали?

― Да с чего вдруг! Зачем мне это надо?

В дверь снова постучали.

― Войдите! ― хором крикнули критик и писатель.

Дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в халате горничной. Она была не старше тридцати, довольно симпатичная, среднего роста, крепко сбитая, с черными, коротко остриженными волосами.

― Добрый день, ― приветливо улыбнулась она, бросив любопытный взгляд сначала на Артёма, потом на Кондратия.

― Здравствуйте, ― снова ответили хором писатель с критиком и переглянулись.

― Я ваша новая горничная. Меня зовут Виктория. Можно прибрать в вашей комнате или мне зайти позже?

― Да-да, пожалуйста, ― сказал Артём и, обернувшись к Кондратию, предложил, ― перейдём в лоджию.

Они удобно расположились в плетёных креслах на свежем воздухе.

― Почему вдруг новая? ― понизив голос почти до шёпота, спросил Кондратий.

― А вы считаете это подозрительным?

― Но ведь сразу после публикации в газете!

― Просто совпадение.

― Мне бы вашу беспечность. А если это она?

― По-моему вы наделяете обычную маньячку навыками и способностями какого-то агента спецслужб.

― Ну, знаете, если маньяка на чём-нибудь заклинит, он способен проявлять таланты шпиона, диверсанта, кого угодно.

Они старались переговариваться как можно тише, хотя дверь, выходившая на лоджию, была ими предусмотрительно закрыта. Вдруг эта дверь резко отворилась, заставив обоих вздрогнуть от неожиданности и замолчать.

― Здесь ничего прибрать не надо? ― всё с той же приветливой улыбкой спросила горничная.

― Нет, спасибо, ― ответил Артём.

― А вы, почему на море не идёте? ― полюбопытствовала женщина.

― Не любим жару, ― поддержал разговор Кондратий. ― Мы ведь с Севера. Вот если бы вы составили нам компанию…

― Нет-нет, я на работе. И вообще мы, местные жители, ходим на пляж далеко не каждый день.

― Жаль, ― сказал Кондратий. ― Я покатал бы вас на лодке. Может быть завтра?

Горничная тихонько засмеялась и отрицательно покачала головой.

― А вы, видимо, из соседнего номера? ― спросила она.

― Да, ― ответил Кондратий, ― мы с коллегой соседи.

― А вы на ночь лоджию закрываете? ― обратилась горничная к Артёму.

― Когда как. А что?

― Скажу вам по секрету, здесь были случаи краж из номеров. Так что настоятельно рекомендую по ночам держать лоджию закрытой.

С этими словами горничная удалилась, прикрыв за собой дверь.

― Не слишком ли она любопытна для обычной горничной? ― снова начал Зарубин.

― Если бы это была она, зачем бы ей понадобилось рекомендовать мне закрывать на ночь лоджию? ― рассудил Артём.

― Да, конечно, при открытой лоджии ей было бы проще проникнуть ночью к вам в комнату и… Но это было бы слишком просто. Возможно, здесь кроется какая-то хитрость, какой-то отвлекающий ход.

― Ну, хорошо. Так что же вы всё-таки предлагаете?

― У нас есть одна очень важная улика ― родимое пятно. Вот если его у неё нет, то, скорее всего, это не она.

― И как мы это узнаем, если она не хочет идти с нами на пляж?

― Доверьтесь мне. Завтра я дам вам точный ответ на интересующий нас вопрос.

VIII

Вязкая южная ночь накрыла небольшой курортный город и что-то вкрадчиво шепчущее море. Где-то в густых зарослях, укрывших склон горы, протяжно прокричала большая хищная птица. На территории санатория пустынно. И только одинокая женская фигура в светлом халате крадется вдоль стены одного из корпусов. Вот она остановилась, прислушалась, осторожно огляделась по сторонам и легко перемахнула через парапет лоджии. Осторожно, на цыпочках она, слабо освещённая пробивающимся с улицы бледным лунным светом, входит в комнату, где спит Артём. Но он уже проснулся и лишь притворяется, что спит. Чуть приоткрыв глаза, он наблюдает за приближающейся к нему женщиной. А она уже так близко, что Артём без труда узнаёт в ней новую горничную. Вдруг она быстрым распахивающим движением сбрасывает с себя халат, под которым на её теле нет ничего, кроме широкого чёрного пояса. И это так поражает писателя, что он буквально цепенеет, не в силах ни шевельнуться, ни что-либо произнести. А обнажённая горничная, словно дикая свирепая кошка, ловким движением запрыгивает на него и, крепко ухватив обеими руками за горло, с громким истерическим хохотом начинает его душить. При этом кровать сильно раскачивается, ритмично ударяясь спинкой в стену: бум-бум-бум…

От этого звука Артём проснулся. На улице уже наступил яркий солнечный день. Кто-то, видимо, давно, настойчиво и громко стучал в его дверь.

― Сейчас-сейчас! ― крикнул Артём, торопливо попадая ногой в штанину. ― Иду!

За дверью стоял Кондратий Зарубин. Но с первого взгляда узнать его было трудно. Он был аккуратно причесан, одет в белую рубашку, белые брюки, белый жилет и яркий галстук. Глаза его прикрывали чёрные очки.

― Крепко вы спите! ― воскликнул он, протискиваясь в приоткрытую дверь. ― Я уже беспокоиться начал ― двенадцатый час всё-таки.

― Да что-то я сегодня… Даже голова разболелась. А вы уже и оделись, как Джеймс Бонд. Это что, для конспирации?

― Для тайной операции и для маскировки.

При этих словах Зарубин снял чёрные очки, открыв расположенное под левым глазом красное с синеватым оттенком пятно.

― Ничего себе! ― изумился писатель. ― Вы и подраться успели? И, кажется, вам здорово досталось.

― Зато теперь мы с вами знаем, что у горничной под ягодицей нет родимого пятна. Ни под левой, ни под правой.

― Так это вас горничная, что ли?!

― Крепкая женщина. Но без риска и без определённых потерь ничего не узнаешь.

― Ну, нет. Это следствие надо прекращать. Пусть милиция занимается.

― А вы, кстати, звонили следователю по поводу нашей главной приметы?

― О, чёрт! Совсем забыл. Всё откладывал, откладывал…

― Так звоните же!

Артём с трудом нашёл визитку следователя. Тот оказался на месте.

― И что же вы раньше молчали? Ведь это очень важно, ― сказал он.

― Так ведь всё равно каждой женщине под юбку не заглянешь, ― стал оправдываться Артём.

― А это уже не ваша забота, ― ответил следователь.

Артём сидел на пляже в полосатом шезлонге и скучающе смотрел по сторонам. Поверхность моря искрила солнечными зайчиками, в неисчислимом количестве бегавшими по изгибам мелких волн, и, если бы не тёмные очки, на него невозможно было бы глядеть не щурясь. Вокруг на пляжном песке и на мелководье кишел отдыхающий народ. По мере удаления от берега купающихся становилось всё меньше, и вдали, у красных буйков видны были лишь единицы, а дальше простиралась бесконечная морская равнина с белым пароходом на горизонте. Осматривая окружающих, Артём периодически ловил себя на том, что непроизвольно у каждой проходящей мимо или лежащей на шезлонге женщины пытается взглядом отыскать в строго определённом месте теперь уже постоянно волнующее его родимое пятно. Постепенно от обилия ягодиц и ляжек различной конфигурации, полноты и степени загара у него буквально начало рябить в глазах. «Нет, ― подумал он, ― так, пожалуй, и свихнуться недолго». Он пошёл в море и с удовольствием погрузился в приятную, чуть прохладную влагу. Однако, нырнув, и увидев в почти прозрачной воде купальщицу в ярком оранжевом купальнике, непроизвольно поинтересовался, не она ли. Наверное, ему стоило пойти в город, прогуляться по шумным улицам, как-то развлечься и, наконец, отвлечься от разных нелепых мыслей, навеянных ночным происшествием и доводами Зарубина. И уж, конечно, Кондратия лучше с собой не брать.

И пока Артём, обсыхая на солнце, прогуливался взад-вперед по песку возле своего шезлонга и размышлял, как он сейчас пойдёт в город и чем там займётся, по пляжу со стороны санатория медленно, словно выискивая кого-то среди купающихся и загорающих, шла женщина лет тридцати, в светлых брюках, тёмной блузке и белом жилете. Среди пляжного народа она выглядела как-то неуместно. Артёму показалось, что ей должно быть ужасно жарко в таком наряде. Когда женщина подошла ближе, Артём разглядел, что у неё были тёмно-каштановые волосы, скреплённые на затылке серебристой заколкой, а на плече висела небольшая чёрная сумка. Женщина несколько раз внимательно посмотрела на Артёма, а затем в некоторой нерешительности направилась к нему.

― Извините, ― сказала она, подойдя, ― случайно, не вы писатель из Сибири Артём Тропинин?

― Я, ― удивился Артём, и у него появилось смутное, неприятное предчувствие. ― А что?

― Я вас вычислила с третьей попытки, ― не отвечая на вопрос, продолжала женщина. ― Во дворе санатория я приняла за вас какого-то литературного критика, вашего земляка. Он мне и подсказал, что вы, скорее всего, здесь. А на пляже, несмотря на такую массу людей, я ошиблась всего лишь раз ― вот что значит профессиональная интуиция!

И незнакомка бесцеремонно уселась на его шезлонг.

― Простите, а вы, вообще-то, кто? И зачем я вам понадобился?

― Вообще-то я корреспондент местной городской газеты. А понадобились вы мне как заезжий творческий человек, писатель. Я пишу об интересных людях, отдыхающих в нашем городе. У нас даже есть специальная рубрика в газете.

― Ну, что ж, я польщён интересом ко мне со стороны местной прессы, а тем более со стороны такой интересной корреспондентки, ― постарался улыбнуться Артём, хотя неприятное предчувствие всё ещё не покидало его. ― Кстати, как ваше имя?

― Имя у меня такое же, как у одной известной царицы.

― Екатерина?

― Она загадочно улыбнулась и отрицательно покачала головой.

― Елизавета?.. Что, снова не угадал?.. Тогда, может быть, Анна?

― Ладно, не мучайтесь, ― махнула она рукой. ― Все равно никто не отгадывает. Моё имя Тамара.

― Ах, да, была такая просвещённая грузинская царица.

― Где мы могли бы с вами уединиться для беседы о вас и о вашем творчестве, ― резко перешла к делу журналистка.

Её появление было неожиданным, подозрительным и неуместным. Артём уже настроился пойти в город и своих планов менять не хотел.

― Вы знаете, я сегодня как-то не готов, ― замялся он. ― Давайте завтра, скажем, в три часа. Я живу в шестнадцатом номере. Вы можете мне позвонить, и мы решим, где лучше встретиться. А сейчас у меня другие планы.

― Ну, что ж, завтра, так завтра, ― согласилась она, однако было заметно, что журналистка такого оборота событий не ожидала и была несколько сконфужена.

«И зачем я назвал ей номер, в котором живу? ― думал Артём, поднимаясь по лестнице к санаторию. ― Странно это всё».

― Конечно, странно! ― тут же согласился Кондратий, уже поджидавший его наверху. ― Я подсказал, где вас найти ― в конце концов, она всё равно вас нашла бы ― и видел, как вы с ней общались. Ну, что не похожа на ту?

― По-моему, та была несколько моложе, хотя с каждым днём я все меньше помню её и хотел бы забыть вообще.

― В любом случае, будьте осторожнее. А главное ― не лезьте в ночное море. Вы сейчас куда?

― Пока к себе, а там видно будет, ― схитрил Артём, боясь, что критик увяжется за ним.

IX

Переодевшись, Артём, наконец, выбрался в город. Однако жара к долгим прогулкам не располагала. Всё время хотелось в тень. Остановившись под навесом, у стоявшего на тротуаре прилавка с изделиями из разнообразных морских ракушек и прочих сувениров, Артём постоял, посмотрел. Кое-что ему понравилось, и он подумал, что перед отъездом надо будет приобрести что-нибудь на память и для подарков. Рядом с ним стоял невысокий, коренастый человек в широкополой зелёной панаме и в синей майке, из под рукавов которой упруго выпирали хорошо накачанные бицепсы. Он поочерёдно брал в руки каждую из лежащих на прилавке вещей и долго, очень внимательно осматривал и ощупывал её. Скорее всего, ему так же, как и Артёму, было нечего делать, и он просто слонялся по городу, убивая время.

Потом Артём зашёл в небольшой магазинчик, где тихо шуршащий кондиционер навевал спасительную прохладу. Несколько отдыхающих ходили вдоль витрин с ювелирными изделиями. Уже выходя, Тропинин обратил внимание на хорошенькую молодую женщину, лет двадцати шести в ярком фиолетовом платье из полупрозрачного материала и в изящной шляпке почти такого же цвета. В её внешности чувствовались кротость и в то же время глубокая внутренняя сосредоточенность. Женщина показалась Артёму очень привлекательной, и ему вдруг захотелось купить для неё какое-нибудь из украшений, которые она рассматривала, например, вот этот золотой кулон на цепочке или вон ту брошь в форме цветка с маленьким бриллиантиком. Но она, конечно же, не приняла бы подарка от постороннего человека.

Выходя на улицу, Артём едва не столкнулся с качком в большой панаме, которого видел у уличного прилавка. «Похоже, у всех праздных обитателей курорта здесь один маршрут», ― подумал он.

Наконец, Артём дошел до зелёного тенистого парка с аттракционами и, повинуясь общему потоку отдыхающих, побрёл по его центральной аллее. «Акванариум» ― было написано на крупном панно, установленном у ответвления от большой аллеи, и пририсованная внизу жирная стрелка указывала в сторону этого ответвления. «Маллюски, членистоногие, разные породы рыб, в том числе акула» ― гласила мелкая надпись рядом. «На акулу, пожалуй, стоит взглянуть», ― подумалось Артёму, и он свернул в узенькую аллейку. Акванариум располагался в довольно тесном строении без окон, по форме напоминавшем большой шатёр. Там в полумраке по периметру помещения стояли небольшие мутные аквариумы с подсветками, в которых плавала и ползала разная морская мелюзга, в том числе акула, больше похожая на селёдку, у которой на спине по какой-то странной прихоти природы вырос акулий плавник. Склонившись над акулой, Артём ощутил, что рядом с ним стоит ещё кто-то. Он поднял голову, и от приятного волнения у него слегка перехватило дыхание. Это была она, женщина в фиолетовом, которую он уже видел в ювелирном магазине. В зыбком жёлтом свете, исходящем из аквариума, он увидел и по-настоящему оценил, насколько она мила. Женщина скучающим взглядом смотрела на сонную акулу и, кажется, Артёма вовсе не замечала.

― Унылое зрелище, не правда ли? ― сказал он, кивком головы указав на хищную рыбу.

― Да, ― холодно согласилась женщина, ― акула, конечно, могла быть более внушительной.

― А вы знаете, я вас где-то уже видел, ― торопливо произнес Артём, опасаясь, что женщина уйдёт.

― В ювелирном магазине, ― уже более доброжелательно ответила женщина и приятно улыбнулась.

― Вот как? Вы меня тоже заметили?

― Выходит, заметила, ― сказала она и снова улыбнулась.

― А вы местная или тоже приехали на отдых?

Артём, видя, что женщина направляется к выходу, поторопился за ней.

― Приехала на отдых, ― коротко ответила она, убыстряя шаг.

Они вышли из акванариума, щурясь на яркий солнечный свет. Неподалеку на лавочке сидел тип в зелёной панаме и чертил что-то на пыльной дорожке обломком тонкой сухой ветки. «А вот это уже странное совпадение», ― подумал Артём и тут же мысленно укорил себя за излишнюю подозрительность. Вообще, о типе в панаме думать было некогда, поскольку женщина в сиреневом, кажется, пыталась уйти, так и не познакомившись. Артём пошёл напролом:

― А вы сейчас куда идёте?

― А что?

Женщина остановилась и очень пристальным, можно даже сказать пронизывающим взглядом поглядела в глаза Артёму.

― Я подумал, что, может быть, вам скучно одной. А я мог бы составить вам компанию, предложить какое-нибудь интересное времяпрепровождение.

― И что же вы хотите мне предложить?

Артём осмотрелся по сторонам.

― Ну, например, давайте прокатимся вон на той карусели. По-моему, это очень впечатляюще. Вы давно не катались на каруселях?

Взгляд женщины смягчился, и на губах снова появилась приятная улыбка.

― Я очень давно не каталась на карусели, ― сказала она, блеснув ровными белыми зубами.

Разноцветные металлические ракеты, поднимаясь на десятиметровую высоту, бешено носились по кругу, вызывая восторг у пассажиров. И в этот миг в лучах заходящего солнца женщина в сиреневом была особенно прекрасна. Её звали Жанна. Артём догадывался, что у столь интересной и необычной женщины должно быть какое-то редкое, интересное имя, и оно ему понравилось. Сначала Артём смотрел только на неё, как она, стряхнув с себя некоторую, видимо, присущую ей скованность, непосредственно веселилась и с восторгом смотрела вокруг. Артём тоже осмотрелся. С десятиметровой высоты был хорошо виден парк с его зелёными аллеями, кафе, магазинчиками и множеством отдыхающих. Обернувшись назад, Артём увидел на одной из ближних ракет всё того же крепыша в зелёной майке. Сначала писатель подумал, что этот тип уже просто грезится ему едва ли не в каждом встречном. Однако, присмотревшись, он понял, что не ошибся. Писателю показалось, что тип в панаме попытался спрятаться за спиной впереди сидящего юноши, и это очень не понравилось ему. У него в очередной раз за этот день появилось странное неприятное предчувствие, которое с этой минуты не покидало его все последующие дни отдыха. К тому же к концу катания писатель почувствовал, что его слегка укачало. Наверное, причиной тому было то, что он с детства не катался на карусели, а, кроме того, день выдался жарким, и было довольно душно.

― Ну что ж, теперь мне пора, ― сказала Жанна, едва они оказались на земле. ― Только не надо меня провожать. Я сейчас очень спешу.

― Неужели мы больше не увидимся? ― спросил Артём, чувствуя, что у него всё ещё не проходит легкое головокружение.

Жанна долго, внимательно и словно оценивающе посмотрела на него из-под полей своей изящной шляпки.

― Ну почему же. Если вы хотите, мы можем встретиться, например, в этом же парке и снова прокатиться на карусели. Во всяком случае, мне это понравилось.

― Я мог бы зайти за вами домой или в дом отдыха, не знаю, где вы сейчас живёте.

― Ну, нет, не стоит. Я снимаю маленький уголок у одной местной жительницы, к тому же совсем близко отсюда.

― Тогда в следующий раз я покажу вам санаторий, где я отдыхаю. Кстати, там у нас чудесный пляж и замечательное кафе у самого моря.

― Ну что ж, ловлю вас на слове.

Они договорились увидеться завтра на этом же месте, почти в это же время, и на прощанье Жанна очень мило, хотя и с неожиданно вернувшейся к ней сосредоточенностью в выражении лица, улыбнулась ему. Видимо, она действительно спешила, и думала уже о чём-то своём.

Вечерело. Сквозь густую листву деревьев с трудом пробивались последние красно-оранжевые отблески солнца. Тем не менее, возвращаться в санаторий не хотелось. Артём вошел в кафе под навесом и под ненавязчивую, медленную мелодию и лёгкую закуску опрокинул пару рюмочек армянского коньяка. Однако этого, видимо, делать не следовало, поскольку слегка побаливавшая от катания на карусели голова теперь разболелась всерьёз. «Надо было взять холодного пива», ― подумал он и, расплатившись, вышел наружу. Там, в импровизированном тире, расположенном рядом с кафе, стрелял из воздушного ружья всё тот же противный толстозадый тип в отвратительной панаме с бесформенными полями. Артём непроизвольно попытался пройти мимо него незаметно, и это ему удалось. Быстро темнело. Артёму вдруг захотелось вернуться в свой номер, принять душ и вволю отдохнуть после длинного, жаркого дня. Он направился в сторону центральной аллеи, ведущей к выходу из парка. Но что-то беспокоило его. Перед тем, как свернуть на центральную аллею, он оглянулся, словно хотел увидеть позади кого-то из знакомых. И увидел. Тип в панаме сразу замедлил шаг и попытался скрыться за спинами других курортников, неспешно гуляющих по вечернему парку. Артём быстро свернул налево и, скрывшись с глаз крепыша, помчался через буйную южную зелень, прорываясь сквозь кусты, избегая столкновения с деревьями и наступая на роскошные, яркие и душистые цветы. «Сообщник! ― вертелось у него в голове. ― Но разве у маньяков бывают сообщники? А может это редкий случай содружества маньяков-убийц? Или нет, она могла просто нанять киллера. Да, не сумев утопить его, и не желая оставлять в живых свидетеля, она просто наняла убийцу». От бурного потока мыслей у писателя перестала болеть голова, однако в ней остался тот густой, но прозрачный туман, который делает всё происходящее полуреальным, похожим на сон. Артём выскочил на асфальтированную площадку перед аттракционом «Замок ужасов» и оказался в тупике, образованном высокой оградой и ещё какими-то небольшими строениями. Замок ужасов действительно был похож на миниатюрную средневековую крепость с готическими башенками. В десяти шагах от входа стоял киоск-касса, у которого никого не было, а при входе в замок скучал билетёр, показавшийся Артёму похожим на самого Дракулу. Писатель помнил, что выход у таких аттракционов обычно не там, где вход, а значит, у него был шанс выбраться из тупика.
Он ринулся к кассе, на ходу доставая мелочь из кармана, взял билет и, отдав его билетёру, поспешно уселся в открытый вагончик, который стоял на рельсах, ведущих в глубину замка.

― А где выход? ― спросил он на всякий случай.

― С той стороны, ― билетер махнул рукой.

― Отлично! Поехали!

Но хозяин замка не спешил. Он смотрел в сторону кассы и явно кого-то ожидал. Артём обернулся, когда киллер уже был рядом. Прежде чем писатель сообразил, как ему поступить, убийца быстро уселся на сиденье позади него, и поезд тронулся, погружаясь во мрак. «Тут-то мне и конец», ― подумал Артём. В темноте замелькали светящиеся страшные физиономии, зубастые пасти, ужасные глаза. Что-то завыло, заскрипело. Артём ткнулся лицом во что-то мягкое, тряпочное. Но все же главное его внимание было обращено назад, туда, где сидел опасный попутчик. Артём ощущал его кожей и всеми мышцами спины. Казалось, уши писателя сильно сместились на затылок. Ещё момент и… Поезд выехал на небольшую площадку, где стоял освещенный гроб. И когда из этого гроба вдруг поднялся покойник с очень нездоровым цветом лица и торчащими изо рта острыми зубами, писатель от нервного напряжения и от неожиданности громко вскрикнул. В то же время краем глаза он увидел, как наёмный убийца всем телом резко подался вперёд. Тут нервы у Артёма окончательно сдали, и он с криком с разворота въехал киллеру кулаком в ухо так, что тот, потеряв панаму, шлепнулся обратно на сиденье. А Артём соскочил с вагончика и побежал в обратную сторону. По пути он, всё ещё пребывая в сильном возбуждении, машинально дал кулаком в челюсть неожиданно выскочившему из-за угла светящемуся скелету, от которого что-то отлетело и с цокотом покатилось по полу.

― Испугались? ― с радостной улыбкой спросил у входа похожий на Дракулу билетёр.

Но посетитель замка ничего не ответил, а лишь, опасливо оглянувшись, поспешил прочь.

― Видели? ― продолжая радоваться, обратился Дракула к подошедшей с билетами молодой паре. ― Многие очень пугаются.

― Может, мы не поедем? ― спросила девушка своего кавалера, с опаской заглядывая в тёмный тоннель.

Тот неопределённо пожал плечами.

X

Судя по несколько растерянному виду, Кондратий не ждал Артёма. Он был слегка выпившим, но при этом не в растянутых спортивных штанах, как он привык быть у себя в номере, а в довольно приличных джинсах и шёлковой голубой рубашке, поверх которой свисал сильно приспущенный жёлтый галстук.

― Что-нибудь случилось? ― спросил он, глядя на взъерошенного писателя, нервно оглядывающегося по сторонам.

― Возможно, за мной следят! ― напряженным и таинственным голосом сказал тот. ― И не исключена возможность, что меня сегодня хотели убить.

Кондратий несколько секунд, не мигая, смотрел на писателя, словно пытаясь понять, не пьян ли он, и вообще, в своём ли он уме. Затем критик энергично потёр ладонью лоб, и встряхнул головой.

― Проходите, обсудим, ― деловым тоном сказал он, оставаясь в некотором замешательстве.

В комнате Кондратия за столом, сервированным тарелками с фруктами, стаканами и двумя бутылками красного вина местного разлива, сидела слегка полноватая, но при том вполне симпатичная темноволосая брюнетка с разрумянившимся от вина лицом и слегка затуманенными чёрными очами.

― Я, кажется не вовремя, ― смутился Артём.

― Нет-нет, проходите, раз уж пришли, ― Кондратий взял его под локоть и потащил к столу.

― К тому же мне уже пора, ― увидев смущение гостя, сказала женщина, поднимаясь из-за стола.

― А может быть… ― начал было Артём, вновь собираясь уйти.

― Нет, мне действительно пора, ― твёрдо сказала женщина и слегка покачивающейся походкой направилась к двери.

Кондратий проводил её за порог и быстро вернулся.

― Кто это? ― настороженно спросил писатель, кивком головы, указав на дверь.

― Зинаида, ― ответил критик, глядя на писателя так, словно видел его первый раз. ― А что, разве она похожа на вашу русалку?

― Я уже сам не знаю, кто на кого похож! ― Артём устало плюхнулся в кресло.

― Да что случилось? ― нетерпеливо спросил критик.

― За мной следят.

― Она?!

Писатель отрицательно покачал головой:

― Он!

Кондратий снова энергично потёр ладонью лоб:

― Простите, вы же говорили, что это была женщина.

― Да, но, похоже, она наняла киллера.

― Почему вы так решили?

― Он превратился в мою тень, весь день преследуя меня по всему городу. А потом, кажется, пытался меня убить.

― Пытался или «кажется, пытался»?

― Когда мы ехали в этом… поезде, и из гроба встал мертвец, он сделал резкое движение, как будто, хотел наброситься на меня.

― Погодите, погодите, ― Кондратий в очередной раз потёр ладонью лоб, затем плеснул в стакан из бутылки немного вина и залпом выпил его. ― Вы говорите, что в поезде из гроба встал мертвец и хотел на вас наброситься?

― Не путайте меня! ― занервничал писатель. ― Я говорю, что мертвец встал из гроба, а киллер хотел на меня наброситься.

― Так-так-так, ― совсем уже озадаченно произнес Кондратий. ― А куда вы ехали в поезде?

― Мы ехали через этот, как его… где тёмный коридор с вампирами, где скелеты выскакивают из-за угла, через этот чёртов ― ну как его?.. Замок ужасов!

Наступила длительная пауза, в течение которой Кондратий широко раскрытыми глазами смотрел на писателя, силясь постигнуть смысл сказанного.

― Фу ты, господи! ― наконец с чувством облегчения сказал он. ― Вы посещали аттракцион «Замок ужасов»? А я уж грешным делом подумал, не выпили ль вы случайно какой-нибудь самодельной водки из ядовитого спирта ― в наше время на этой почве, знаете ли, много чего случается.

― Я пил коньяк. И притом совсем немного. А этот человек точно за мной следил, я проверял.

― Интересно…

― То-то и оно!

― Честно говоря, я теряюсь в догадках. Может, вы замешаны в какой-нибудь истории, или кто-то полагает, что вы в ней замешаны, и на вас охотится целая криминальная группировка или, попросту говоря, уголовная шайка. Но насколько это может быть вероятным?

― Вообще не вероятно!

― Но тогда, что же?

― Не знаю!

― Постарайтесь успокоиться. Сейчас главное не впадать в панику. На ближайшие дни ваши прогулки по городу отменяются. В тёмное время суток вам тоже лучше от санатория не отходить. В крайнем случае, я буду вас сопровождать. Неплохо было бы нам чем-нибудь вооружиться.

― Не собираетесь ли вы приобрести автомат Калашникова? Нет, мне, пожалуй, пора уезжать.

― А, по-моему, вы всё преувеличили. Мне кажется, если бы в замке ужасов с вами был профессиональный киллер, и он хотел бы вас убить, то он сделал бы это. Не обижайтесь дружище, но вы, в конце концов, не из отряда «Альфа» и даже не Джеймс Бонд. Скорее всего, за вами всего лишь следили, а, может, просто хотели попугать.

― Зачем?

― Пока не знаю. Но, думаю, нам надо проверить журналистку. Её появление подозрительно.

― Почему?

― Подумайте, коллега, кто вас как писателя знает в этом городишке, в тысячах километрах от вашей пальмиры. Да не хмурьтесь, меня здесь тоже как литературного критика никто не знает. Это же естественно.

Хотя и обидно, конечно. И вдруг такое внимание местной прессы!

― А, чёрт! Совсем забыл, что у меня завтра встреча с этой журналисткой. А я ещё и свидание женщине назначил.

― Что за женщина? ― насторожился критик.

― Замечательная женщина!

― Ну, дай-то Бог, дай-то Бог. А журналистку всё-таки надо проверить на наличие родимого пятна.

XI

На следующий день Артёму предстояло две встречи с женщинами ― с журналисткой Тамарой и милой зеленоглазой Жанной. Кондратий уже во время завтрака начал его напутствовать:

― Тащите обеих на пляж ― там поглядим, нет ли среди них вашей русалки.

― Ну, Жанна вряд ли, ― сказал Артём. ― А вот появление журналистки действительно неожиданно.

― Перестраховка никогда не помешает. И не важно, что вы были инициатором знакомства с Жанной. Это тоже могло входить в её планы.

― Как всегда, вы преувеличиваете.

― И всё же посмотреть на неё на пляже не помешает.

― Не возражаете? ― спросил толстый бухгалтер, подсаживаясь к литераторам.

Артём замялся, ему не хотелось, чтобы ещё кто-то слушал их разговоры.

― Да, конечно, ― ответил Кондратий. ― Только мы уже уходим.

― Ничего, ― с каким-то самодовольством в лице и голосе сказал бухгалтер, располагаясь за столом. ― Я всего лишь хотел спросить вашего соседа, не его ли чуть было не утопили во время ночного купания.

― Да вы-то откуда знаете? ― занервничал Артём.

― Так ведь все говорят, ― развел руками толстяк.

― Да, уж, шила в мешке не утаишь, ― угрюмо подытожил критик и стал подниматься из-за стола.

Артём последовал было его примеру, но лысый бухгалтер вдруг удержал его за локоть.

― Я всего лишь хотел убедиться, что был прав в том нашем разговоре, ― с нескрываемым удовольствием сказал он.

― Что ж, считайте, что так и есть, ― Артём медленно высвободил локоть из руки бухгалтера и поднялся из-за стола.

― Что за личность? ― осведомился критик, как только они вышли на улицу.

― Так, бухгалтер какой-то фирмы.

― Бухгалтер фирмы? ― насторожился критик. ― А вы случайно не имели никаких дел с какими-нибудь фирмами, бухгалтерскими делами, финансовыми махинациями? Может быть…

― Да ничего не может быть! ― прервал его Тропинин. ― Не было у меня никаких бухгалтерских дел и тем более ― финансовых махинаций. Это вообще не моя сфера деятельности. А бухгалтер ― просто случайный знакомый.

― Ну, пусть так, ― согласился Кондратий и глубокомысленно замолчал.

Было время принимать ванны, и литераторы вернулись к себе, чтобы взять необходимые для этого атрибуты. Проходя мимо открытой настежь (видимо из-за жары) комнаты горничной, они заметили, что Виктория говорила с кем-то по телефону и, увидев Андрея с Кондратием, как-то испуганно, на полуслове, прервала разговор. Пройдя несколько дальше, Кондратий неожиданно резко обернулся. Артём машинально последовал его примеру и увидел, как горничная зашла, вернее, заскочила в свою комнату.

― У вас нет ощущения, что она за нами следит? ― спросил Кондратий.

― Это странно, ― ответил Артём и тут же улыбнулся. ― Хотя, возможно, это вы вызвали у неё такой живой интерес своими необычными методами проведения расследования.

Кондратий насупился и непривычно молчал почти всю дорогу до лечебного корпуса, где они принимали ванны. А у самого входа снова спросил:

― А что, этот человек… ну, бухгалтер, убеждал вас не купаться ночью?

― Да, было дело.

― А не спровоцировал ли он вас этим разговором к прямо противоположным действиям? Не было ли здесь специального умысла?

― Может, он меня и спровоцировал отчасти. Но ведь и вы совершенно однозначно провоцировали меня пойти ночью на пляж. Однако, я вас не подозреваю в каком-то умысле.

― Вот и напрасно. Нельзя быть таким беспечным. Впрочем, со мной вам повезло. А вот о бухгалтере, если вы считаете, что у вашей русалки есть сообщники, надо подумать.

Тёплая ванна разморила Артёма. Он расслабился, закрыл глаза. Шум моря приятно убаюкивал. «Откуда здесь этот шум?» ― подумал Тропинин и открыл глаза. К его удивлению, ванна, в которой он лежал, стояла на пустынном песчаном пляже метрах в десяти от набегающих на песок пенных волн. Море было так же пустынно, как и пляж. Вдруг недалеко от берега из воды показалась темноволосая голова, а затем над волнами целиком возникла стройная женская фигурка, и раздался звонкий смех.

― Идите сюда, ― позвала женщина, лица которой Артём никак не мог разглядеть. ― Да оставьте же вы, наконец, свою ванну!

Но Тропинину никак не хотелось вылезать из теплой купели и входить в море, которое казалось ему холодным и неспокойным.

Тогда женщина сама вышла на берег, и Артём увидел, что на её теле нет ничего, кроме широко черного браслета на запястье левой руки.

― Вы теперь так сильно боитесь моря? ― спросила она, и Артём узнал в ней журналистку Тамару, с которой ему сегодня предстояло встретиться. ― И напрасно.

Женщина вплотную подошла к ванной, и лицо её вдруг исказила злобная гримаса.

― Напрасно! ― истерически закричала она, хватая писателя за горло. ― Потому что ванна тебя не спасёт! Не спасёт!

Артём изо всех сил барахтался, разбрызгивая воду и пытаясь освободиться от смертельного захвата. Но руки женщины, крепко сжимая его горло, все глубже погружали его голову в тёплую обволакивающую влагу. Тропинин почувствовал, что задыхается, и изо всех сил рванулся из её цепких рук, выскакивая из воды и жадно хватая ртом воздух, но тут же, поскользнувшись, снова упал, шумно расплескивая воду.

― Коллега, что у вас там происходит? ― послышался из-за перегородки встревоженный голос Кондратия.

― Нет-нет, ничего, ― смутился окончательно проснувшийся Артём. ― Просто поскользнулся.

― Не ушиблись?

― Кажется, нет.

Тут же в проходе на фоне окна появилась женщина в белом халате.

― Всё в порядке? ― спросила она.

― Да, спасибо, ― смутился Артём и стал снова укладываться в ванной.

― Не устраивайтесь, ― сказала женщина. ― Ваше время вышло… И ваше тоже, ― добавила она, проходя уже мимо ванны Кондратия.

XII

После обеда Артём гладко выбрился, побрызгался дорогим дарёным одеколоном, оделся понаряднее и отправился в кафе «У моря», где условился встретиться с журналисткой Тамарой. А затем ему предстояла встреча в парке с Жанной.

Ввиду раннего времени в кафе было почти пусто. Артём выбрал место у невысокого ограждения, шедшего вдоль края террасы, обрывавшейся в море. Солнце было высоко, но навес над кафе создавал тень, а влажный, пахнущий водорослями ветерок с моря приятно освежал. Слева, за зеленью, покрывавшей склон горы, Артёму был виден краешек пляжа с кишащими на нём купальщиками. А справа до горизонта простиралось темно-синее море с белеющим вдали одиноким судном.

Тамара появилась почти вовремя. На ней был красивый, бело-розовый брючный костюм. Она сразу заметила Артёма среди немногочисленных ещё посетителей кафе, и торопливым шагом пройдя между столиков, подсела к нему.

― Добрый день. Надеюсь, я не опоздала, ― она взглянула на наручные часы.

― Нет-нет, вы довольно пунктуальны, ― успокоил её Тропинин, ― но я сразу должен сказать вам, что в связи с некоторыми обстоятельствами у нас с вами будет максимум сорок минут.

― Ну что ж, я привыкла укладываться в строго определённое время.

Она открыла сумочку, достала из неё и положила на стол кассетный диктофон, голубой блокнот с белыми силуэтами чаек и простенькую прозрачную авторучку, в которой осталось примерно четверть стержня чёрной пасты.

― Начнём, раз у нас всего сорок минут?

Но тут подошла официантка. Тамара заказала себе только винный коктейль, а Артём ― красного вина и морской салат. Потом Тамара включила диктофон, взяла в руки блокнот, ручку и приготовилась записывать.

― Не доверяете диктофону? ― полюбопытствовал Артём.

― Техника иногда подводит, ― ответила журналистка, ― к тому же имена, названия, цифры лучше записывать от руки и сразу уточнять, если, к примеру, не уверен, как правильно написать незнакомое название или редкую фамилию.

Её интересовал творческий путь Тропинина, что он пишет сейчас, планы на будущее ― словом то, что обычно спрашивают в таких случаях. Артём отвечал машинально, думая о свидании с Жанной, и украдкой посматривал на часы.

Когда она спросила: «Какое ваше последнее изданное произведение?» ― Артем оживился:

― Это сборник, связанных общей сюжетной линией рассказов-аллегорий о женщинах. Причем, о женщинах необычных, в чём-то даже роковых.

― Сложная тема для мужчины. Вы считаете, что справились с ней?

― Надеюсь, что так. Хотя судить, конечно, читателю.

Официантка принесла счёт. Артём хотел заплатить за Тамару, но она решительно воспротивилась:

― Извините, но я разрешаю платить за себя только близким друзьям.

― Что ж, ― сказал Артём, ― чтобы сгладить возникшую неловкость, ― надеюсь, и мне вы когда-нибудь позволите за вас заплатить.

Похоже, беседа была закончена. Артём подумал, что зря они с Кондратием подвергли эту симпатичную женщину несправедливому, может, даже нелепому подозрению, и в глубине души даже пожалел, что встреча оказалась столь короткой.

Но вдруг Тамара, словно между прочим, но, как показалось Артёму, отнюдь неспроста сказала:

― А правду говорят, что на днях вас здесь пытались утопить?

― Я ни с кем не хотел бы говорить на эту тему, ― отрезал Артём после долгой паузы и прочёл в лице журналистки разочарование и досаду. Настроение у него сразу испортилось, а журналистка перестала казаться симпатичной.

Теперь уже Тамаре пришлось сглаживать возникшую неловкость:

― А я смогу прочитать вашу последнюю книгу? ― спросила она, стараясь казаться весёлой.

― Да, конечно. У меня в номере есть парочка экземпляров.

― Тогда до встречи. Я позвоню вам.

XIII

Жанна заставила ждать себя около получаса. Она совершенно неожиданно возникла из-за спины Артёма с вопросом:

― Давно ждёте?

― А я побаивался, что вы не придёте, ― вместо ответа сказал Артём.

― Раз пообещала ― приду. Какая у нас сегодня программа?

Она была так же красива, как и в прошлый раз, но держалась более свободно, и не казалась напряженной и сосредоточенной.

Они гуляли по парку, катались на колесе обозрения, осматривая с высоты весь город и его окрестности, стреляли в тире, где Артём выиграл приз ― небольшого зубастого и почему-то синего плюшевого крокодильчика. Потом они зашли в бар, Артём подошёл к стойке, чтобы выбрать напитки, а Жанна заняла место за столиком. В это время из-за соседнего стола вышли трое изрядно выпивших молодых людей. Двое направились к выходу, а один ― самый шумный и развязный ― неожиданно опустился на стул рядом с Жанной.

― Мадам, ― кривляясь, сказал он, вы позволите составить вам компанию?

Артём, предчувствуя неприятный инцидент, направился к столику. Но Жанна вдруг с каким-то окаменевшим лицом так посмотрела на незнакомца, что он тут же подхватился со стула, сделав успокаивающий жест рукой, и затараторил:

― Понял, понял, пардон, уже ухожу.

Вместе со своими приятелями он вышел из бара.

― Как это вам удалось? ― подойдя спросил Артём. ― Чем вы его так напугали?

― Такие всегда чувствуют, с кем имеют дело. Покажи слабину ― и в них сработает инстинкт преследования.
Они взяли бутылку «Каберне», салат и какое-то лёгкое блюдо, выпили за знакомство, разговорились. Впрочем, говорил в основном Артём, изо всех сил стараясь, чтобы женщине не было скучно с ним. Рассказывал о Сибири, о писателях, о своих книгах.

― Легенды о русалках? ― удивилась Жанна, когда он сказал о своей последней книге. ― Интересно, о чём это?

― Несколько обобщая, можно сказать, что это рассказы о роковых женщинах, с элементами фантастики.

― Вы так хорошо знаете роковых женщин? Богатый опыт?

― Да как сказать… Когда не хватает опыта, на помощь приходит фантазия и интуиция.

― Ах, вот как. Интересно. А можно будет прочитать эти ваши легенды?

― Да, конечно, у меня в номере есть пара экземпляров, вернее, уже один. Считайте, что он уже ваш. А вы, если не секрет, чем занимаетесь?

― Работаю учительницей в школе.

― И какой предмет преподаете? Не литературу, случайно?

― Увы, зоологию. Вы изучаете роковых женщин, а я разнообразных зверьков и насекомых.

― Ну что ж, наверное, это тоже интересно.

― Ужасно интересно!

Они взяли ещё бутылку красного вина, слегка захмелели, ещё больше разговорились. И Артём, не зная, что ещё рассказать и чем привлечь внимание женщины, вдруг сказал:

― А вы знаете, меня тут по приезду ночью едва не утопили в море. Причём, кто бы вы думали? Женщина. И, кажется, довольно хорошенькая.

― Постойте, постойте, ― оживилась Жанна, ― я где-то что-то такое читала, или мне кто-то рассказывал. Ах, да, хозяйка квартиры, у которой я живу. Так это вы потерпевший? До чего же интересно! Расскажите подробнее.

Андрей вдруг пожалел, что завел разговор на эту тему и уже без особого азарта, довольно кратко и скучно изложил суть дела.

― Так вы же теперь ценный свидетель! А вы могли бы опознать свою обидчицу, или составить этот… забавное слово… фоторобот?

― Вот и Кондратий считает меня ценным свидетелем, ― снова разговорился Артём.

― Кондратий? Редкое имя. Кто это?

― О, это один очень строгий литературный критик, мой земляк. Мы живём с ним в соседних комнатах. Человек он немножко странный, но добрый и общительный. Когда-то он в пух и прах разнёс одну мою повесть. А теперь мы с ним даже подружились. Так вот, Кондратий считает меня ценным свидетелем, и если бы не он, я, возможно, даже не стал бы обращаться в милицию. Но он к этому случаю отнёсся с чрезвычайной серьёзностью, тут же связал его с другими подобными случаями и даже спровоцировал меня заняться вместе с ним частным расследованием.

― Что вы говорите! Это чрезвычайно интересно, хотя и несколько забавно. И что же вы с ним предприняли?
Жанна уже заметно опьянела, бледное личико её слегка зарумянилось, глаза заблестели, сделавшись немножко лукавыми ― и всё это придавало ей особый шарм и привлекательность.

― Я, знаете ли, не уверен, что смогу узнать её в одежде среди других женщин…

― Значит, вы можете узнать её без одежды среди других обнаженных женщин?

― Не уверен. Однако, у этой женщины есть одна редкая и, можно сказать, пикантная примета.

― Вы меня совсем заинтриговали.

― Да, одна очень редкая примета.

― Ну, что же это? Не тяните!

― Это крупное родимое пятно, расположенное под левой, извините, ягодицей.
Жанна расхохоталась:

― И что же вы с вашим другом проверяете всех встречных женщин на наличие этой приметы? Ну, это же смешно и нелепо!

― Я сначала тоже так подумал. Но, вы не знаете Кондратия. Это человек одержимый идеей поимки женщины-убийцы. Кстати, вы слыхали о троих курортниках, утопленных на пляжах города?

― Краем уха.

― Так вот, скорее всего, это дело рук одного маньяка, а точнее, одной маньячки.

― Да что вы?!

― Да-да. Вот только со мной ей не повезло, а то было бы уже четыре утопленника.

― Кошмар! А вы, должно быть, хороший пловец.

― Ну, не то, чтобы очень хороший. Скорее даже так себе пловец. Просто мне повезло.

― Ну, и что же ваше частное расследование?

― Честно говоря, мне порой кажется, что под руководством Кондратия, мы найдем эту женщину раньше, чем милиция, прокуратура или кто там ещё её ищет.

В этот момент в голове Артёма начало проясняться, он вдруг почувствовал неловкость за свою излишнюю болтливость и скомкал дальнейший разговор на эту тему.

― Я, наверное, уже утомил вас своими россказнями. Возможно, мне не надо было вам всего этого рассказывать.

― Нет-нет, честное слово, мне было интересно! Но… ― она посмотрела на часы. ― Но мы, кажется, уже пересидели.

― На этот раз я не позволю вам одной идти так поздно по ночному городу, ― сказал Артём, когда они уже вышли на улицу.

― Ну, что ж, на этот раз можете меня проводить, ― с лёгкой усмешкой согласилась Жанна.

XIV

Они шли по ночному городу, центральные проспекты и скверы которого, несмотря на поздний час, были полны гуляющими людьми. У одной пустынной улочки, уходившей в сторону от оживлённого центра города, они остановились.

― Мы почти пришли, ― сказала Жанна. ― Но, если вы намерены проводить меня до самой двери и, может быть, даже зайти в гости, вам придётся выполнить одно условие, которое, без сомнения, покажется вам странным. Вы готовы?

― Ну, в общем, да.

― Да не пугайтесь, от вас не потребуется никаких жертв или проявления героизма.

― Да я и не пугаюсь. Просто это несколько неожиданно. Однако же ради вас я готов на многое.

― С чего вдруг?

― Просто вы мне очень понравились.

― Посмотрим-посмотрим. Для начала вам надо всего лишь завязать глаза.

Она сняла со своей шеи голубую косынку с изображением мелких сиреневых цветов и протянула её Артему.

― Это похоже на детектив, ― сказал Тропинин, прикладывая к лицу тонкую приятно пахнущую ткань.

― Ничего детективного, ― рассмеялась Жанна. ― Просто, если мужчина мне разонравится, я не хочу, чтобы он докучал меня своими визитами, выяснениями отношений и так далее. Словом, вы не узнаете, где я живу.

Она взяла его за руку и увлекла за собой. Артём шагнул, словно в тёмную бездну. На мгновение дыхание у него перехватило. «Что я делаю? ― вдруг подумал он. ― А если это она, та самая русалка с ночного пляжа? Если она действительно не случайно попалась ему на глаза во время прогулки по городу? Но даже, если это не убийца, она может оказаться сообщницей каких-нибудь грабителей или вымогателей, похищающих людей. Нет, прав Кондратий: нельзя быть таким беспечным». И все же, шагая вслед за Жанной, чувствуя ее руку, ощущая её близость, Артём испытывал какое-то необъяснимое доверие к этой почти незнакомой ему женщине.

― Осторожно, ступеньки, ― сказала Жанна. ― Мы входим в подъезд.

За спиной захлопнулась дверь, и шаги стали гулкими.

― Ступеньки, ― снова сказала Жанна.

Артём пытался определить, на какой этаж они поднимаются. Вот, кажется, дошли до третьего.

― Пришли, ― сказала Жанна и уже шутливым тоном добавила, ― Вы выдержали испытание на отлично.

Артем снял с глаз повязку. Они стояли перед дверью с номером 66.

― Хорошо, что не шестьсот шестьдесят шесть, ― пошутил Артём.

― Одна шестёрка отвалилась, ― в тон ему ответила Жанна.

Она повернула ключ, щёлкнул замок, и дверь медленно отворилась, открывая взгляду узкую тёмную прихожую.

― Входите, ― Жанна щелкнула выключателем.

― А хозяйка спит? ― полушёпотом спросил писатель.

― Хозяйки нет, ― ответила Жанна. ― В прошлый раз я немного слукавила. Я снимаю не комнату, а однокомнатную квартиру, и хозяйка появляется здесь лишь один-два раза в неделю.

Они сидели в небольшой простенько обставленной комнате с жёлтыми обоями. На полочке над кроватью горел ночничок, рядом с которым Жанна поставила выигранного Артёмом в тире игрушечного крокодила. У Жанны нашлась бутылка вина, они снова выпили за знакомство и перешли на «ты».

― Послушай, ― вдруг как-то озадаченно сказал Артём. ― Я шёл сюда с завязанными глазами, чтобы не видеть, где ты живёшь. Но ведь обратно ты не поведёшь меня таким же образом.

― Конечно, нет.

― Тогда в чём был смысл этого загадочного действа?

― А в том, что обратно ты не пойдёшь.

― Почему?

― Да потому, что я тебя не отпущу.

Жанна приблизилась к нему, выжидательно посмотрела в глаза и, обхватив руками за шею, опрокинула на диван. Артём ощутил на своем лице ее длинные пушистые волосы, почувствовал упругость её тела и все посторонние мысли, сомнения, подозрения разом вылетели из его головы. Жанна приподнялась, дотянулась рукой до выключателя и погасила торшер. Теперь в полумраке комнаты горел только маленький ночничок, зыбко освещая зубастого плюшевого крокодила с удивлённо вытаращенными стеклянными глазами.

Тропинин проснулся, когда за окном светило солнце, и его свет, пробиваясь в окно сквозь окрестные деревья, образовывал на стене комнаты длинные причудливые узоры. Жанна в лёгком голубом халатике, облегавшем её бедра, стояла у открытого шифоньера, перебирая какие-то вещи.

― Ну, наконец-то, ― сказала она, обернувшись. ― Ты не обиделся на мою вчерашнюю шутку с завязыванием глаз. Ты так много говорил на детективные темы, что мне вдруг захотелось тебя немножко разыграть. Сознайся, что испугался.

― Да нет, я просто был немного озадачен.

― Ну ладно! Извинил?

― Конечно.

Все его вчерашние сомнения и переживания теперь казались ему абсолютной нелепостью, а эпизод с завязыванием глаз ― просто забавным. Он был счастлив оттого, что Жанна оказалась именно такой, какой он узнал её теперь.

― Ты чего расселся? ― вдруг встрепенулась Жанна. ― Хозяйка обычно заходит в это время, и я не хочу, чтобы она тебя здесь застала. Ну-ка одевайся!

И она шутливо бросила в Артёма его рубашкой.

XV

― И вы не посмотрели, есть ли у неё родимое пятно под ягодицей?! ― изумился Кондратий, когда узнал, почему Артем не ночевал в санатории. ― Я поражаюсь тому, насколько вы не любопытны!

― Да как-то не до того было.

Писатель и сам изумился, как это ему ни на секунду не пришло в голову окончательно развеять даже намёк на сомнение относительно Жанны.

Нет, он и без того уверен, что не она его топила в ту ночь и всё же…

― Ну, вам видней, ― махнул рукой Кондратий. А я только что видел девушку с именем как у царицы. Вы обратили внимание, что она постоянно, в любую жару ходит в брюках? Меня это очень настораживает. Кстати, что вы сегодня собираетесь делать?

― Я договорился с Жанной о встрече на нашем пляже.

― Когда?

Артём посмотрел на часы:

― Через час.

― Может быть, познакомите меня с ней?

― Могу. Я даже ей о вас немного рассказывал.

― Тем более.

На Жанне был яркий купальник с мини юбочкой. Волосы она подобрала и заколола на затылке. Артём узнал её издали, когда она прогуливалась вдоль кромки волн. Жанна не заметила его. Она подошла к лежащей на песке пляжной сумке и брошенной поверх нее одежде, повернулась к Артему спиной.

― Она? ― угадал Кондратий по направлению взгляда Тропинина.

Тот молча кивнул.

― В то время, когда они приближались к наклонившейся к сумке Жанне, Артём не оборачиваясь на слегка отставшего Кондратия, точно знал, куда сейчас направлен его взгляд. Артём непроизвольно посмотрел в ту же точку, но бутафорская юбочка как раз доходила до того самого таинственного места на теле женщины и скрывала его. И лишь когда до Жанны оставалось шагов пятнадцать, она резко наклонилась и подняла с песка свою одежду. В этот момент Артём и Кондратий, не сговариваясь, остановились и замерли, затаив дыхание. Вожделенное место на её теле они видели всего какую-то секунду, но этого было достаточно, чтобы разглядеть, что родимого пятна у неё там не было. Писатель и критик переглянулись. Артём был доволен, а Кондратий, кажется, разочарован.

Жанна быстро надела сарафан с силуэтами белых чаек по сине-голубому фону, и обернулась.

― Ах, вот ты где, ― сказала она, улыбнувшись.

― Неужели я заставил тебя ждать? ― озабоченно спросил Артём и посмотрел на часы.

― Нет-нет, не волнуйся, ― ответила женщина, надевая на голову белую шляпку с голубой лентой. ― Я просто не рассчитала время и пришла слишком рано. Уже успела искупаться и немного позагорать. Может, мы пойдём куда-нибудь в тень? Кажется, становится слишком жарко.

― Конечно, ― обрадовался Тропинин, не любивший загорать в полуденную жару. ― Да, кстати, спохватился он, вспомнив об оставшемся стоять в стороне критике, ― это мой коллега Кондратий Зарубин, тот самый грозный литературный критик, о котором я тебе рассказывал.

― Жанна, ― коротко представилась женщина и пронзила критика внимательным взглядом.

Кондратий, всё ещё держась в стороне, слегка поклонился и тоже бросил на женщину быстрый оценивающий взгляд.

У Артёма возникло ощущение, что Кондратий Жанне не понравился, и по пути к бару, где они все вместе решили выпить холодного пива, он старался больше говорить, шутить, чтобы между ними не возникало ощущения неловкости. После пивопития Кондратий решил искупаться, а Артём повел Жанну к себе, чтобы показать свои временные апартаменты и заодно подарить обещанный экземпляр книги. Уже входя в номер, он как будто почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Ему показалось, что какая-то женщина, похожая на горничную с его этажа мелькнула в дальнем переходе. Впрочем, если даже это была она, в простом женском любопытстве нет ничего подозрительного и необычного.

Почти весь день они провели вместе с Жанной, и когда Артём пошел проводить её, у выхода из корпуса они обратили внимание на стенд с рекламой экскурсионных маршрутов. Рядом с ним за небольшим столиком продавал билеты мужчина средних лет, который, как оказалось, был экскурсоводом.

Артём с Жанной остановились.

― Куда хотите поехать? ― спросил экскурсовод.

― А куда вы посоветуете?

― Смотря чего вы хотите и на какое время рассчитываете.

― Ну, времени у нас много, а поехать хотели бы в какое-нибудь экзотическое место с красивой природой, ― сказал Артём и вопросительно посмотрел на Жанну.

Женщина согласно кивнула.

― Тогда вам лучше ехать к Серебряному водопаду, ― посоветовал экскурсовод.

― Поедем? ― Артём снова посмотрел на Жанну.

― Пожалуй, ― согласилась она. ― Хочется новых впечатлений.

Артём стал покупать билеты.

― Вы едете на экскурсию? ― спросил появившийся рядом Кондратий. ― Я бы тоже не прочь куда-нибудь выбраться отсюда для разнообразия. ― Надеюсь, я вам там не помешаю?

Критик старательно шарил у себя в карманах.

― Кажется, я не взял с собой денег, ― наконец, сказал он… ― Артём, вы не возьмёте мне билет? Не хочется возвращаться.

Артём, уже купивший два билета, взял и третий.

XVI

Экскурсия на Серебряный водопад должна была состояться через день. А следующий день Артём и Кондратий вновь проводили за процедурами, загаром и купанием. С Жанной Артём в этот день не встречался ― у неё оказались какие-то дела, о которых писатель не стал выспрашивать. И вот, ближе к вечеру, когда Тропинин, вернувшись с пляжа, решил отдохнуть в прохладе своего номера, создаваемой тихо шуршащим кондиционером, прибежал озабоченный Кондратий. На нём непривычно смотрелась тёмная шляпа, которую раньше он никогда не надевал. К тому же в руках у него был длинный зонт, хотя на улице было совершенно ясно. Артём подумал, что критик, возможно, только что приобрел его где-то и ещё не успел занести к себе.

― У нас есть шанс! ― торопливо сказал Зарубин.

― Какой? ― вяло спросил Артём.

― Только что возле нашего санатория я видел Тамару.

― И что?

― Вы когда-нибудь видели её без брюк, ну, в платье или юбке?

― Никогда!

― Так вот: она в платье! У нас есть шанс проверить её на наличие приметы.

― По-моему, мы с вами и сами уже превращаемся в каких-то маньяков.

― Ну, живенько, живенько, собирайтесь. Потом будете рассуждать. А сейчас время не ждёт. И Тамара тоже.

― Ну, а как мы это сделаем, ― спросил Артём, когда они уже быстро шли к выходу из корпуса.

― У меня есть план.

В это время они прошли мимо комнаты горничной, и через настежь распахнутую дверь помимо самой горничной, увидели там толстого бухгалтера, который, кажется, пытался с ней заигрывать.

― По-моему, бухгалтер увлёкся нашей горничной, ― предположил Артём.

― Может быть, может быть, ― озабоченно пробормотал Кондратий.

На улице Кондратий надел тёмные очки и стал похож на шпика из старых советских фильмов о революционерах. К тому же он всё ещё держал в руке свой длинный зонт.

― А это зачем? ― не удержался от вопроса Артём, когда они торопливо пошли к выходу с территории санатория.

― Это нам очень понадобиться, ― загадочно ответил критик.

― А шляпа, очки ― это тоже неспроста?

― Знаете, когда занимаешься с виду не очень приличным делом, хочется быть наименее узнаваемым.

― А мы будем заниматься чем-то неприличным?

― Ну, конечно! Неужели еще не догадались? Впрочем, не буду вас томить. План чрезвычайно прост. Я роняю зонт за спиной журналистки, быстро наклоняюсь, поднимаю его, и при этом как бы нечаянно цепляю зонтом подол её платья. А вы стоите чуть в стороне и внимательно смотрите. Всего за пару секунд мы с вами можем выйти на след преступницы или снять подозрения с ещё одного подозреваемого лица.

― Ну вот, ― после небольшой паузы сказал Артём, ― дожили…

― Только не начинайте, ― резко прервал его Кондратий. ― Розыскная работа порой требует и не таких жертв. К тому же вы, как я понял, той ночью так испугались, что умудрились совершенно не запомнить обнаженной женщины, с которой провели несколько, пусть и не очень приятных минут. Так что у нас, кроме этой единственной улики, ничего нет. Зато есть подозрительные личности, появившиеся возле вас сразу после странной публикации в газете.

― Ну, хорошо, хорошо, ― сдался писатель. ― Давайте осуществлять ваш план: вы будете задирать подол, а я заглядывать под платье.

― Это другое дело, ― успокоился Кондратий.

Они вышли с территории санатория. Критик стал быстро осматриваться по сторонам:

― Неужели опоздали?

На улице было довольно людно, и среди многочисленных прохожих Артём, сколько ни смотрел, тоже не мог обнаружить журналистки.

― Вон она! ― радостно воскликнул Кондратий, указав вдаль остриём зонта.

Артём посмотрел в указанном направлении и увидел метрах в ста от них быстро удаляющуюся женщину в платье солнечного цвета. Если бы не критик, Артём на таком расстоянии, да ещё и со спины, никогда не узнал бы в ней Тамару. Литераторы, увиливая от столкновений с прохожими, почти бегом пустились вдогонку. Когда они почти догнали женщину, она остановилась у киоска.

― Останьтесь позади, ― шепнул Кондратий коллеге. ― Она вас хорошо знает.

Артём остановился и, повернувшись спиной к Тамаре, стал читать на столбе объявления, большинство из которых предлагали временное жильё для заезжих отдыхающих.

Кондратий подошёл к журналистке сзади, уронил зонт, наклонился, но женщина успела отойти. Артём улыбнулся, поскольку критик в чёрных очках, шляпе и длинным зонтом очень напоминал ему киношного кота Базилио, и это было забавно. Зарубин сделал Артёму жест, предлагая следовать за ним, и вновь устремился в погоню. Тамара уже стояла у пешеходного перехода. Кондратий, приблизившись, вновь уронил зонт, но в это время на светофоре зажёгся зелёный человечек, и журналистка вместе с другими пешеходами быстро пошла через дорогу.

Кондратий с выражением досады поднял зонт, снова сделал жест едва не рассмеявшемуся Артёму и вновь устремился за женщиной в жёлто-оранжевом платье. Теперь Артём ясно видел, что это была Тамара.

Перейдя улицу, она направилась к входу в кафе-бар ― видимо, решила освежиться холодными напитками, поскольку уже стояла сильная жара. В это время из бара навстречу ей вышел высокий мужчина в длинных зелёных шортах и белой спортивной майке. Они остановились, поздоровались и стали о чём-то говорить. Артём подумал, что если это не случайный знакомый, а они с Тамарой договорились встретиться у бара, то план Кондратия находится под угрозой. Кондратия тоже смущал неожиданно возникший знакомый журналистки, но по доносившимся до его слуха обрывкам разговора критик знал, что мужчина в шортах ― случайно встреченный Тамарой человек, который сейчас уйдёт. Тамара, скорее всего, войдет в кафе-бар, и там выполнение плана может значительно усложниться. Была не была, наконец, решил он и, проходя мимо, в очередной раз уронил свой несчастный зонт. Повернувшись к журналистке спиной и, сделав вид, что не замечает её, он заодно посмотрел, занял ли Артём удобную для наблюдения позицию, и в очередной раз нагнулся. В это время знакомый Тамары пошёл дальше, Тамара вошла в бар, а из бара вышла немолодая уже крупная женщина в белой шляпе. Критик, не углядев столь быстрой смены диспозиции, поднял зонт, высоко задрав им подол незнакомой женщине. Та вскрикнула, обхватив подол руками.

― Тысячи извинений! Тысячи извинений! ― оглянувшись, растерянно затараторил Кондратий. ― Сам не знаю, как это у меня так неловко получилось…

― Старый хулиган! ― то ли шутя, то ли всерьёз сказала женщина, оттолкнула зонт и опустила, наконец, подол юбки.

― Тысячи извинений! ― как заведённый повторил Кондратий и, кивком головы повелев Артёму следовать за ним, юркнул в кафе-бар.

После яркого солнечного света помещение бара казалось сумеречным. Тамара стояла у стойки, опершись на неё локтем, и что-то заказывала бармену. Кондратий решил, что сейчас самый подходящий момент, ибо, если она сядет ― всё пропало! Он быстро оглянулся на Артёма, уже занявшего наблюдательный пункт за одним из ближних столиков, и уронил зонт. Тамара услышала довольно громкий звук от упавшего на пол предмета, коротко оглянулась и, увидев спину наклонившегося за зонтом человека, снова повернулась к бармену. Артём весь напрягся и, не мигая, уставился на чётко выступающие под платьем женщины округлые выпуклости.

Кондратий поднялся, зацепив кончиком зонта подол платья, и посмотрел на Артёма, ожидая от того сигнала, что их замысел уже осуществлён. Но Тропинин только крутил головой и делал какие-то непонятные жесты, из которых было ясно, что что-то не получилось.

― Может, вы все-таки опустите мой подол, ― слегка обернувшись, спокойным и невозмутимым голосом сказала Тамара. ― Или вам так понравились кружева на моем белье?

Повернув голову, Кондратий наткнулся на её насмешливый взгляд и отдёрнул зонт.

― Тысячи извинений! Тысячи извинений! Сам не знаю, как это у меня так неловко получилось, ― снова затараторил он теперь уже заранее заготовленные фразы и поспешно направился к выходу.

Артём, осторожно прошмыгнув за спиной Тамары, последовал за ним.

― Ну что? ― спросил поджидавший его на улице Кондратий.

― Пятно у неё с левой стороны, ― ответил писатель. ― А вы задрали платье ― с правой.

― Тьфу ты чёрт! ― расстроился Кондратий. ― Как же это меня угораздило? Ведь я всё так продумал! Наверное, сказалось нервное напряжение, первые неудачи…

― Ладно вам, ― успокоил его Артём. ― Не вышло ― так не вышло. Пойдёмте отсюда.

Они медленно побрели по улице.

― А кружева действительно были красивые? ― оживился Зарубин.

― Да, ну вас! ― рассмеялся Артём.

― Ну, это я так, к слову, ― улыбнулся Кондратий и тут же снова сделал серьезное лицо. ― Теперь у нас есть только один способ проверить её.

― Какой? ― насторожился Артём.

― Вам придётся с ней переспать.

Артём остановился.

― Вам придётся с ней переспать, ― решительно повторил Зарубин.

― Во-первых, кто сказал, что она согласится? А во-вторых, почему я?

― Ну, знаете, и придумывать я, и исполнять я? А между тем, ценный свидетель у нас вы, Артём, и всё, что мы делаем, в первую очередь в ваших интересах.

― Да какой я ценный свидетель?! Вы же сами говорили, что я умудрился совершенно не запомнить эту женщину.

― Но она-то этого не знает! Да и вообще, вы моложе, элегантнее. К тому же вы уже знакомы и, кажется, находитесь в приятельских отношениях. Вы с ней договаривались ещё встретиться?

― Я обещал ей свою книгу.

― Ну, вот. Я подозревал, что она от вас так просто не отстанет. Так что повод для встречи у вас уже есть. Остальное ― дело техники. А что, собственно, вас смущает? Она не нравится вам?

― Да нет, женщина она вполне привлекательная. Но я же встречаюсь с Жанной.

― Жанна не узнает. А если вам самому неловко, отнеситесь к этому, как к выполнению важного задания, к вынужденной необходимости.

― Мне кажется, это уже игра без всяких правил.

― Знаете, часто ход игры рождает правила, а не правила определяют игру. Словом, вы должны с ней переспать. Это решено и обсуждению не подлежит! Иначе не стоило браться за это дело. Да, когда будете с ней спать, не забудьте всё-таки про улику.

XVII

А на следующий день была экскурсия к Серебряному водопаду. С утра стояла лёгкая облачность, и это вселяло надежду, что во время экскурсии будет не слишком жарко. Жанна была одета в светлые бриджи и лёгкую летнюю курточку, и Артём любовался её стройной фигурой. Светлые, скорее всего подкрашенные волосы её, были собраны и заколоты на затылке, и это очень шло к её лицу. Они стояли у экскурсионного автобуса, не желая раньше времени париться в его душном салоне. Чуть в стороне курил Кондратий, изредка перебрасываясь с Артёмом короткими фразами о погоде, о длительности поездки и т. п.

Вдруг подошла Тамара, одетая в джинсы, кофточку и светлый джинсовый жилет.

― Поеду с вами на экскурсию, сказала она, поприветствовав уже собравшихся экскурсантов.

Кондратий, хотя и не был уверен, что она узнала его, испытывал некоторую неловкость и продолжать курить, прогуливаясь поодаль.

― А вы что, никогда не были на Серебряном водопаде? ― удивился Артём. ― Вы же местная.

― Я была там, но очень давно. К тому же я никогда о нём не писала. А вот теперь решила сделать очерк, и мне надо освежить впечатления. Увидела, что у вас здесь продают билеты, и решила съездить вместе с отдыхающими, ― объяснила она.

Всё же Артёму её появление показалось странным. Затем стали подходить другие экскурсанты, включая толстого бухгалтера, имени которого Артём так и не вспомнил. А потом появилась их горничная, одетая не в свою рабочую одежду, и потому выглядевшая особенно женственной и симпатичной, хотя и несколько угловатой.

― Вы тоже с нами? ― спросил кто-то из узнавших её отдыхающих.

― Да, у меня сегодня выходной, а я живу здесь недавно, но уже много наслышана о Серебряном водопаде.

К ней тут же стал клеиться толстый бухгалтер фирмы, но ей, кажется, это не очень нравилось. Наконец, все расселись по местам, ещё минут пять подождали опаздывающих и поехали.

Водопад оказался небольшим, правда, выглядел действительно экзотично, и, несмотря на холодную воду, нашлись смельчаки, которые решились немного постоять под ниспадающими сверху струями. Располагался водопад в довольно живописном месте. Вдоль русла спадавшей с обрыва неглубокой речки, которую можно было перейти вброд или по камням, густо росли деревья и кустарники. У воды ощущалась приятная свежесть. Вокруг туристы вытоптали несколько тропинок, одна из которых уходила вверх, в тенистую чащу деревьев.

― Посмотрим, куда она ведёт? ― предложила Жанна, когда экскурсовод закончил незамысловатый рассказ о водопаде с обязательной в таких случаях легендой о его происхождении и дал полчаса на самостоятельный осмотр местности.

Артём тут же согласился. Ему порядком надоело хождение тесной туристической группой и хотелось побыть вдвоём с Жанной среди зелени и тишины, нарушаемой только шумом водопада, который уже на расстоянии ста метров казался лишь отдаленным шелестом ветра в лесных кронах. Тропинка всё длилась, длилась, и ей не было конца, а времени на самостоятельную прогулку оставалось всё меньше.

― Посидим? ― предложил Артём.

Жанна молча кивнула и, сойдя с тропинки, пошла вправо, вверх по склону горы. Артём последовал за ней. Они расположились на торчащих наружу больших и гладких, словно отполированных, древесных корнях. Где-то поблизости часто и гулко стучал дятел.

― Хорошо! ― сказал Артём и, обняв Жанну за плечи, привлёк её к себе.

Она опустила голову на его плечо и прерывисто вздохнула.

В это время на тропинке, которая просматривалась между кустами метров на десять-двенадцать, показался куда-то спешащий и постоянно осматривающийся по сторонам Кондратий. Артём и Жанна затаились, и он их не заметил. Буквально через десять секунд на тропке возникла журналистка Тамара, тоже явно куда-то торопившаяся. Артём и Жанна молча переглянулись. Вслед за Тамарой в том же направлении лёгкой спортивной походкой быстро проследовала горничная Виктория. Теперь Артём смотрел на тропинку, не отрываясь, словно ждал ещё кого-то. И не напрасно. Потому что ещё через какое-то время по тропинке прошествовал бухгалтер. Артёму показалось, что вслед за ним вот-вот пройдёт ударенный в «Замке ужасов» крепыш в зелёной панаме. Но тот так и не появился.

― Куда это они все? ― прервала тишину Жанна.

― Кондратий, видимо, ищет нас, ― ответил озадаченный Артём, ― а про остальных не знаю.

Жанна саркастически усмехнулась:

― Тоже, должно быть, кого-нибудь ищут. А твой приятель, похоже, опекает тебя, как надзиратель, или, вернее, как телохранитель.

― Просто он увлечён расследованием. А, кроме того, он уверен, что мне угрожает опасность и считает своим долгом всех подозревать.

― А меня он тоже подозревает?

― Ну, не то, чтобы очень, ― начал было Артём и по лицу Жанны понял, что этого говорить не стоило.
Выражение её лица вдруг сделалось таким же холодным и сосредоточенным, каким оно было в тот момент, когда они только познакомились.

― Да не придавай этому значения, ― поспешил он успокоить женщину. ― Всё это как-то не всерьёз, нечто вроде игры в детектив.

― Просто неприятно, когда тебя кто-нибудь подозревает. Пусть даже не всерьёз.

Вдали послышался сигнал автобуса, созывавший экскурсантов в обратную дорогу. Жанна поднялась с места:

― Пойдём, а то придётся добираться своим ходом.

На обратном пути у Тропинина из головы не выходило странное шествие по тропе знакомых ему людей. «Нет, ― думал он, ― эти игры и головоломки не для меня. Надо идти к следователю Гусакову или покупать билет домой. А как же Жанна? Нет, лучше всё-таки ― к Гусакову».
По возвращении в санаторий Жанна сказала, что у неё были планы походить по магазинам, купить себе кое-что из одежды, что к вечеру она наверняка устанет, и поэтому предложила Артёму встретиться завтра.

XVIII

По пути в номер Артёма догнал Кондратий и спросил, не собирается ли он этот вечер проводить с Жанной. Артём ответил, что нет, и Кондратий тут же куда-то умчался. Спустя десять-пятнадцать минут он появился в номере Артёма.

― Всё в порядке, ― деловито сказал он. ― Я передал Тамаре от вас приглашение на свидание, сказав, что вы хотите подарить ей обещанную книгу.

― И как она отреагировала?

― Расслабьтесь, коллега, нет никаких проблем. Она с радостью согласилась. Только сказала, что ей надо переодеться. Короче, ждите журналистку у себя к семи часам вечера. Ну, что вы снова задумались? Всё просто. Поите женщину хорошим вином… Нет, лучше коньяком. Хорошо поите женщину хорошим коньяком, дарите книгу с нежной дарственной надписью, беседуете об искусстве, читаете стихи, убеждаетесь, что у неё нет родимого пятна под ягодицей — и ваша тайная миссия выполнена.

― Вы ходили меня искать у водопада? ― вдруг спросил Тропинин.

― Ну, да. Вы так неожиданно куда-то испарились. А что?

― Она шла за вами по пятам.

― Кто?

― Тамара. Я это видел.

Теперь задумался Кондратий. Артёму хотелось и дальше рассказать, кто за кем шёл, но он подумал, что всё это будет выглядеть какой-то нелепицей. К тому же в данном случае, наверное, это и не важно.

― А вы сами-то как думаете, это может быть ваша русалка? — спросил Кондратий.

― Сам я ничего не думаю. Похоже, вы правы: я совершенно не способен опознать эту женщину. Хотя иногда у меня появляется ощущение, что эта женщина где-то рядом, и она наблюдает за мной. Ну, это, видимо, уже неврастения.

― А может быть интуиция, ― сказал Зарубин. ― Но не паникуйте. Я буду рядом, за стеной. Звукоизоляция здесь ни к чёрту, и я услышу любой крик или шум. Проследите только, чтобы ваша дверь не была закрыта на замок. Спрячьте ключ, чтобы он не был на глазах. В случае чего, думаю, что мы с вами ещё способны справиться с одной женщиной, какой бы стервой она ни оказалась. Тем более на суше. Впрочем, это я так, на крайний случай. Вот, вы снова загрустили. Давайте выпьем по чуть-чуть, чтоб вы не сидели перед ней, как парализованный. С таким выражением лица женщин не соблазняют.

И они зашли к Кондратию, где выпили по рюмочке водки. Затем Артём купил букет цветов, которыми местные жительницы торговали у входа на территорию санатория, и зашёл за коньяком в бар, расположенный в холле жилого корпуса. Там среди редких посетителей Артём сразу узнал бухгалтера, который долго смотрел на него нетрезвым затуманенным взором, а потом догнал его уже в холле.

― Извините, ― сказал бухгалтер слегка заплетающимся языком, ― но я вам должен сказать, что вы много чего не замечаете вокруг себя.

― Чего я не замечаю? ― резко спросил Артём, желая быстрее отвязаться от нетрезвого собеседника.

― Ну, может, вы и замечаете. Может, вы полагаете, что интересны ей как мужчина. Может, вы даже думаете, что она в вас влюблена. Нет, уважаемый! Здесь совсем другое.

― Да о ком вы говорите?

― А вы ещё не поняли? Я говорю о Виктории. Да именно о горничной по имени Виктория. А что вы так удивляетесь? Разве вы не замечали её интереса к вам? Лжёте, дорогой вы мой! Но вы не понимаете ― здесь совсем другое.

― Да что здесь такое другое? Скажите, наконец, если уж я действительно чего-то не понимаю.

― А то, что она… Нет, я конечно, не знаю, во что вы вляпались. И, может быть это не моё дело, но вляпались вы, кажется, крепко! Да… О чем я? А! Так вот: у неё к вам абсолютно не женское любопытство. Она за вами следит!

― Послушайте, у меня вдруг появилась смутная догадка. Может, вы за ней хотели приударить, а она вас, мягко говоря, отвергла?

― Ну, это тоже было, ― сознался бухгалтер. ― Так ведь я же не о том! Хорошо, пусть я вру, и она, может быть действительно увлечена вами. Но… Но зачем, скажите, горничной пистолет Макарова? Может, для того, чтобы от назойливых ухажеров отстреливаться? Вряд ли.

― Да с чего вы взяли, что у неё пистолет Макарова?

― Я, конечно, человек не военный, однако же, пистолет Макарова от нагана или тэтэшника как-нибудь отличу, ― обиделся бухгалтер.

― Да я не об этом. С чего вы вообще взяли, что у неё есть пистолет?

― Подглядел, ― сознался бухгалтер. ― Мы, бухгалтеры, вообще народ любопытный и внимательный, в отличие от некоторых. Ну, вот. Не хотел, а рассказал. Может, оно и к лучшему. Короче, я сказал, а другие пусть думают. Над тем, что я сказал.

Тут он махнул рукой, грузно развернулся и, заметно качаясь, снова пошёл в бар, оставив писателя застывшим посреди холла с букетом цветов и бутылкой коньяка.

XIX

Кажется, всё было готово к встрече гостьи. На стеклянном журнальном столике в хрустальной вазе стоял букет ярко-красных роз, рядом ― бутылка конька, два стакана, зелёная стеклянная ваза с фруктами, тут же лежала большая коробка шоколадных конфет, купленная Кондратием для своей знакомой и пожертвованная для общего дела. Артём, волнуясь, прохаживался по комнате и периодически поглядывал на стену, отделявшую его номер от соседнего, за которой уже занял свою позицию Кондратий. Тот действительно сидел на стуле у стены. Рядом на тумбочке стоял стакан, который критик собирался использовать в качестве подслушивающего устройства. Журналистке пора было появиться, но она явно опаздывала. Кондратий взял стакан, повертел его в руках, зачем-то заглянул внутрь, дунул в него, потряс вверх дном, и, приложив краями к стене, плотно прижался ухом к его донышку. В соседнем номере было тихо, но, если как следует прислушаться, можно было расслышать шаги Тропинина. Несмотря на то, что в комнате было жарковато, Кондратий сидел в пиджаке, словно собрался идти на какое-то торжественное мероприятие. Он оторвал стакан от стены, снова повертел его в руках, затем встал, подошёл к шкафу, достал из него бутылку, вылил в стакан остатки водки, залпом выпил, пошарил глазами в шкафу, нашёл недоеденный кусочек сыра и закусил. Затем снова вернулся на свое место, поправил что-то мешавшее ему под пиджаком и, поудобнее развалившись на стуле, положил ноги на тумбочку ― кто знает, сколько ещё ждать придется. Впрочем, в это время в дверь соседнего номера постучали, что было слышно и невооружённым ухом. Кондратий снова приложил стакан к стене.

― Да-да! ― крикнул утомлённый ожиданием писатель. ― Входите!

Он бросился к двери, но журналистка не стала ждать, когда ей отворят.

― Добрый вечер! ― сказала она, входя в номер. ― Так вот, где вы обитаете. Что ж, недурно.

У нее были пушистые, слегка волнистые, свободно спадающие на плечи волосы, что было ей очень к лицу. Лёгкий макияж тоже был очень кстати. Чёрно-красный брючный костюм красиво облегал её тело. Словом, она была довольно привлекательна, и Артём подумал, что, если бы не вся эта нелепая детективная история, свидание с Тамарой могло бы стать замечательным эпизодом его курортной жизни.

Артём предложил женщине присесть на уютный диванчик.

― Ах, какие шикарные розы! ― изумилась она, присаживаясь у журнального столика.

― Это вам, ― волнуясь, сказал Артём, ― и они очень подходят к вашему замечательному костюму и вообще к вашей внешности. Я ещё не видел вас такой красивой.

Журналистка впервые слегка смутилась, и лицо её даже покрылось лёгким румянцем.

«Ну, очень недурна!» ― заметил про себя Артём.

― Я предлагаю сначала отметить наше знакомство, а уж потом подпишу обещанную вам книгу.

― Ну, если только не много, ― ответила Тамара, глядя как Артём разливает коньяк.

Они выпили за знакомство, и Тропинин почувствовал себя несколько увереннее, хотя ощущение неловкости у него всё ещё не проходило и не позволяло полностью расслабиться.

― Как вам понравился Серебряный водопад? ― спросил он, подсаживаясь поближе.

― По-моему, чудесное место. Но, думаю, вам он понравился ещё больше, ведь вы там были не одни, ― напомнила Тамара.

― Просто знакомая, приятельница, ― неубедительно соврал Артем, и от этого ему снова стало не по себе.

Чтобы сгладить неловкость, Артём вновь стал разливать по стаканам коньяк.

― Такими темпами мы с вами быстро напьёмся, ― заметила Тамара.

― По чуть-чуть, ― оправдывающимся голосом сказал Артём.

― Хорошо. Мы выпьем за ваши творческие успехи, и вы подарите мне вашу последнюю книгу.

Они чокнулись и снова выпили. Артём взял с тумбочки уже приготовленный экземпляр книги и, снова подсев поближе к Тамаре, стал подписывать. Коньяк уже ударил в голову, но мысль о том, что Кондратий сейчас прислушивается ко всему, что происходит в этом номере, сильно сковывала. «Милой Тамаре на долгую добрую память» написал он, и эта подпись вдруг показалась ему банальной и фальшивой. Отдавая книгу, Артём задержал руки Тамары в своих. Он посмотрел ей в лицо, пытаясь не думать больше ни о чём и ни о ком, кроме этой женщины. И, кажется, ему это всё же удалось. Артём приблизился губами к ее губам, ощутив едва уловимый запах сладковатых духов и почувствовав тепло её пылающего лица. Она не отстранилась, но вдруг как-то странно посмотрела на него в упор и сказала:

― Я не могу.

― Почему? ― спросил Артём, возвращаясь в реальность.

― Мне неловко всё время лгать и притворяться. Я не для того охотилась за вами, чтобы написать о вашем творчестве. У меня была совсем другая цель.

Артём замер. Наступила полная тишина, в которой было слышно, как за стеной, в соседнем номере уронили что-то стеклянное, и оно разбилось.

― Зачем же вы охотились за мной? ― наконец, спросил писатель, всё ещё удерживая её руки, которых она по-прежнему не отнимала.

― Скажите, ― вопросом на вопрос ответила женщина, ― что вы чувствовали тогда, ночью. В море, на грани жизни и смерти? Думали вы о чем-нибудь в этот момент?

Снова наступила длительная пауза. Артём медленно отпустил её руки.

― Вы хотите знать, что испытывает жертва в тот момент, когда её топят ночью в море безо всяких на то причин?

Артём почувствовал, как напряглись его мышцы, как на него накатывает волна обиды, негодования и возмущения.

― Да, мне это интересно, ― призналась женщина, ― а спросить у других жертв, как вы понимаете, я уже не смогу.

― Господи! ― воскликнул Артем ― Стольких людей ни за что ни про что! Ради чего? Ради чего я вас спрашиваю? Может, из одного только любопытства?!

― Успокойтесь, ― заволновалась Тамара. И простите, если я причинила вам боль. Я понимаю, что вам это тяжело вспоминать.

― Тяжело вспоминать, ― задумчиво повторил Артём. ― Да, мне тяжело вспоминать, но я жив! А другие уже ничего не будут вспоминать! Никогда! Вам это нравится?!

― Простите, ― сказала Тамара, ― я вижу, что не надо было этого затевать.

― Затевать что?! ― всё более распалялся Артём. ― Затевать этот разговор или затевать моё утопление, равно как и убийства многих других людей? В чём конкретно вы раскаиваетесь? Интересно, а что вы чувствовали тогда, ночью, в море, когда пытались так безжалостно убить меня?!

― Боже мой! Что вы говорите?! ― Тамара побледнела и закрыла лицо руками. Когда она отняла их, лицо её просветлело и даже, как будто, повеселело. ― Постойте. Так вы что, считаете меня той самой серийной убийцей-маньячкой, которая топит ночных купальщиков, и которая пыталась утопить вас?
Она снова закрыла лицо руками, и её плечи мелко задрожали. Наконец, она отняла руки от лица, и уже не в силах сдерживаться громко рассмеялась.

― Боже мой! ― сказала она смеясь. ― А я сразу не поняла.

― Погодите. ― Артём совершенно растерялся. ― Но ведь вы же сами сказали, что охотились за мной не из-за моего творчества, и что у вас была другая цель.

― Да, действительно, у меня была другая цель. Я хотела сделать сенсационный материал с откровениями жертвы покушения, и справедливо полагала, что вы не захотите говорить на эту тему. Вот и придумала себе прикрытие, чтобы поближе познакомиться с вами и уговорить вас на такие откровения.

Артём на некоторое время впал в оцепенение.

― Фу ты, какая нелепость! ― после продолжительной паузы сказал он. ― Впрочем, хорошо, что всё обстоит именно так. Что ж, простите меня за это подозрение. Я тоже буду с вами откровенен и открою вам одну тайну: у женщины, которая на меня покушалась, было большое родимое пятно в довольно пикантном месте ― под левой ягодицей. И мне очень хотелось узнать, нет ли и у вас такого пятна в этом месте. А потому позвольте мне обратиться к вам с дерзкой просьбой: не могли бы вы позволить мне убедиться, что у вас нет этой важной приметы?

― Мужская память очень избирательна, ― усмехнулась Тамара. ― Лица женщины вы не помните, но зато можете опознать её по ягодицам. Что ж, если для вас это так важно, я могу убедить вас в том, что у меня нет той приметы, о которой вы говорите. Но с одним условием: вы всё-таки дадите мне интервью по поводу того ночного происшествия и честно ответите на вопросы, которые я буду задавать. Я понимаю, что вам будет неловко рассказывать некоторые подробности происшествия, но, согласитесь, что и мне будет неловко обнажать перед вами некоторые интимные места. Договорились?

― Хорошо, ― согласился Артём.

― Я первая?

― Если можно…

Тамара встала и, выйдя из-за столика, повернулась спиной к Артёму. Затем сняла и бросила на диван жакет, так же молча расстегнула брюки, приспустила их и уронила на пол, оставшись лишь в узких плавках.

― А можно подойти ближе? ― попросил Артём.

― Хорошо. Только побыстрее.

Артём приблизился вплотную и, вспомнив слова Кондратия о том, что пятно можно закрасить, осторожно провел пальцами по Тамариной ляжке, ощутив, как она покрылась гусиной кожей. В этот момент раздался короткий стук в дверь, и в комнату решительно, можно даже сказать стремительно, вошла Жанна. Артём отдернул руку.

Жанна застыла в растерянности:

― И что это значит? Надо же, как я не вовремя.

― Ты сказала, что не придёшь сегодня, ― только и смог произнести Артём.

― Я передумала. И теперь вижу, что напрасно.

Она быстро подошла к журнальному столику, схватила хрустальную вазу с розами и изо всей силы швырнула её в стену, как раз в ту, за которой сидел Кондратий. Вода, цветы, стекла ― всё разлетелось в стороны, а Жанна, резко развернулась и, громко хлопнув дверью, выскочила из номера. Артём стоял в оцепенении. Он никогда не видел у Жанны такого злого, даже свирепого выражения лица. Растерявшаяся Тамара только теперь стала надевать брюки. Но в это время дверь с грохотом распахнулась, и в комнату с неистовым криком «Всем стоять!» влетел явно нетрезвый Кондратий. Артём был удивлен, что критик уже успел так здорово подзаправиться, но больше всего его поразило, что в руке у него был пистолет ― этого их сценарий никак не предусматривал. Тамара вскрикнула и уронила брюки.

― Всё в порядке, ― как можно спокойнее сказал Артём не то журналистке, не то Кондратию.

Кондратий, оценив ситуацию и поняв нелепость своего положения, поспешил всё загладить.

― Прошу прощения за неуместную шутку, это всего лишь стартовый пистолет. Вот…

И в подтверждение сказанного он пальнул в потолок, с которого что-то посыпалось. Тамара громко вскрикнула, схватилась за голову руками и вновь уронила только что подобранные брюки. Артём машинально хотел их подхватить, но не успел, и вместо этого просто схватил женщину за обнажённые бёдра, от чего та вскрикнула ещё громче. Артём, сконфузившись, отпрянул, споткнулся о журнальный столик, повалился назад и, чудом не поранившись осколками, провалился сквозь стеклянную столешницу. По полу покатились апельсины и яблоки. Артём безуспешно пытался выбраться из стола.

― Простите ради Бога, ― сказал Кондратий, ― я только хотел…

― Да ну вас всех! ― разозлилась журналистка.

Она уже овладела собой и теперь быстро застегивала брюки, которые ей, наконец, удалось надеть.

― Откуда у вас пистолет? ― спросил Артём, не оставляя попыток полностью выкарабкаться наружу.

― Приобрёл по случаю на рынке, — виновато объяснил Кондратий. ― Он стартовый.

В раскрытой двери появилась горничная. Внимательным взглядом она окинула комнату и находившихся там людей:

― Что у вас здесь происходит?!

Ей никто не ответил.

― У вас всё в порядке? ― спросил в свою очередь появившийся в номере метрдотель.

― Видите ли, ― учтиво улыбнулся критик, поймав взгляд метрдотеля, устремлённый на его руку с пистолетом. ― Это всего лишь стартовый пистолет. ― С этими словами он двинулся в сторону двери. ― Вы когда-нибудь видели стартовый пистолет?

― Нет, ― ответил метрдотель и попятился.

― Да не бойтесь же, возьмите его, посмотрите сами.

― Нет! ― повторил метрдотель и спрятал руки за спину. ― Не суйте мне его. Я не собираюсь оставлять на нём свои отпечатки. Может, вы из него уже застрелили кого-нибудь.

― Да вы посмотрите, ― не переставал настаивать Кондратий.

― Сейчас охрана посмотрит, ― метрдотель снова попятился, а потом развернулся и быстро выскочил в коридор.

― Куда же вы? ― критик последовал за ним. ― Я вас уверяю: это стартовый пистолет. Вот смотрите…

Оба скрылись из виду. Артём, наконец, выбрался из стола. Тамара, схватив свой жакет и сумочку, устремилась к двери. В коридоре послышался гулкий выстрел и пронзительный женский визг. Словом, вышел грандиозный скандал, в результате которого обоих литераторов едва не выдворили из санатория.

XX

Ночью Артём плохо спал, а под утро увидел странный сон. Будто идёт он от Серебряного водопада по тропинке, ведущей вверх по склону горы, и видит, что впереди спиной к нему стоит Тамара в своём черно-красном костюме. А в это время вниз по склону горы, петляя между деревьев, бежит Кондратий, стреляет в воздух из своего пистолета и что-то кричит. Но какой-то шум ― то ли это ветер разгулялся в кронах деревьев, то ли с водопада доносится звук падающей воды ― не даёт расслышать, что именно кричит Кондратий. Отчётливо слышны только гулкие, протяжные, отдающиеся эхом выстрелы. Кондратий указывает Артёму рукой в сторону Тамары. Артём смотрит на неё. В это время Тамара поворачивается, и Артём видит, что это не Тамара, а горничная Виктория. Горничная достаёт из-под одежды пистолет и стреляет в Кондратия. Обернувшись, Артём видит, что критик куда-то исчез. Он поворачивается к горничной, но и её уже не видно. Артём бежит по лесу в поисках Кондратия, и вдруг видит его в чёрном костюме, белой рубашке и галстуке-бабочке неподвижно лежащим на траве с закрытыми глазами. Артём, склоняясь к нему, кричит:

― Кондратий! Кондратий! Что с вами?! Вы живы?!

Тот медленно открывает глаза и приподнимает голову.

― Это всё не всерьёз, ― говорит он. ― Это просто игра. Вот видите, у меня стартовый пистолет.

При этом Кондратий поднимает правую руку с пистолетом. И тут Артём видит под его распахнутым пиджаком большое кровавое пятно на белой рубашке.

― Нет, Кондратий, ― говорит он, ― это не игра. Смотрите, здесь кровь. У неё был пистолет Макарова.

И вдруг за спиной Артём слышит чей-то смех. Он оглядывается. Позади него уже нет леса. Там песок, пляж. И это шумит не водопад и не ветер, а тёмное, холодное, бурлящее море. А на песке стоит бухгалтер в ярко-фиолетовом женском купальнике на полном теле и в длинном чёрном парике, развивающемся на ветру.

― Вы думали, это была горничная!? ― радостно кричит он. ― А на самом деле это был я! Я!

И бухгалтер истошно хохочет визгливым женским голосом.

Артём проснулся весь в поту. «Ну, хватит! ― подумал он. ― Кажется, мой экстремальный отдых сильно затягивается. Завтра же уеду. Но сначала схожу к следователю и скажу всё, что знаю и что думаю по поводу всей этой детективной истории». О своём решении Кондратию за завтраком он не сказал. И вообще за столом был угрюмым и неразговорчивым.

― Расстроены вчерашними событиями? ― участливо спросил тот. ― Я, знаете ли, тоже. Но зато мы исключили из списка подозреваемых ещё одно лицо, ― без особой радости в голосе сказал он. ― Не хотите пойти искупаться и позагорать?

― Нет, что-то не хочется.

― А я, пожалуй, пойду.

Следователя Гусакова на месте не оказалось, и Тропинин долго прогуливался по коридору в надежде, что тот появится.

― Ко мне? ― спросил Гусаков, пробегая мимо.

Артём кивнул.

― Ну, пойдёмте.

Следователь уже открывал ключом дверь своего кабинета.

― Слушаю вас, ― пристально глядя на посетителя сказал он, когда они расположились за столом.

― Как, по-вашему, зачем горничной пистолет Макарова? ― мрачно спросил Артём.

― Горничной? Пистолет Макарова? ― Гусаков удивлённо поднял брови так, что они вышли за рамки очковой оправы.

― Вот именно. Зачем горничной нашего этажа вот этот самый пистолет?

― Ну, я думаю, что он ей совершенно ни к чему. А что, у неё есть пистолет?

― Именно пистолет. И, честно говоря, меня не покидает мысль, что это вы её ко мне приставили.

― Я? Горничную? Да Бог с вами. Что у нас в органах мужчин нет, что ли? А с чего вы взяли, что у неё пистолет? Вы видели?

― Я ― нет. Но мне сказали.

― О-о! Да сказать могут что угодно. Могли пошутить, а могли просто напутать что-нибудь. Например, у горничной мог быть игрушечный пистолет, пистолет ― зажигалка или стартовый пистолет, как у вашего друга Зарубина.

― Я не знаю, зачем горничной игрушечный или стартовый пистолет, а что касается пистолета-зажигалки, то она, по-моему, не курит.

Гусаков махнул рукой:

― Да все они сейчас не курят! А вообще эту вашу информацию мы обязательно проверим, можете не сомневаться. У вас ещё что-нибудь?

― Да. Я завтра же уезжаю.

― С чего вдруг?

― Да надоело всё это!

― По-моему, вы сами создаёте себе проблемы, а потом сами же и раздражаетесь. Ну, что за спектакль с пальбой вы вчера устроили в своём номере? Я ведь вам говорил: отдыхайте спокойно, ни о чём не беспокойтесь. У нас всё под контролем… Сколько у вас ещё до конца путевки?

― Две недели.

― Вот и отдохните эти две недели от души. Купайтесь, загорайте, поправляйте здоровье.

― Скажите честно, на меня действительно может быть совершено повторное покушение?

― Вряд ли. Но мы на всякий случай начеку.

― А почему вы не хотите, чтобы я уезжал?

― Дело еще не закрыто. К вам могут возникнуть дополнительные вопросы. Не хотелось бы потом вызывать вас из Сибири. Тем более, сами понимаете, денег на оплату дороги у нас может и не найтись.

― А кто, по-вашему, дал заметку о моём приключении в местную газету?

― Да я и сам был удивлен. Но вскоре мы всё выясним.

― И всё же я, очевидно, уеду.

― Ну, хорошо, давайте договоримся так: недельку вы ещё отдыхаете, а дальше, как хотите.

― За неделю вы собираетесь закончить дело?

― Собираюсь, ― уверенно сказал Гусаков.

― Ну, дай-то Бог, ― сказал Артём, поднимаясь и направляясь к выходу.

― Так вы не уедете?

― Пока нет, ― ответил писатель, уже выходя из кабинета.

XXI

Вечером к Артёму заглянул Кондратий.

― А не выпить ли нам для снятия нервного напряжения? ― предложил он и достал из пакета бутылку коньяка.

― Боюсь, у меня не найдётся закуски, ― замялся Артём.

― Предусмотрено!

Кондратий из того же пакета высыпал на стол несколько яблок, персиков и виноград.

― Можно и выпить, ― согласился Артём.

― И даже нужно. Кстати, как у вас с Жанной? Всё нормально?

Артём неопределенно пожал плечами:

― Я с ней не виделся после вчерашнего.

― А разве не её я сейчас видел у входа в санаторий? Впрочем, мне могло показаться. Тем более, что на улице уже темно.

Кондратий наполнил стаканы.

― За успешный отдых! ― сказал он поднимая стакан. ― Именно теперь, когда мы убедились, что среди нашего окружения нет, или по крайней мере пока нет женщины с особой приметой, мы можем нормально отдохнуть.

Они выпили.

― Знаете, ― Артём пересел в кресло и откинулся на спинку. ― Наверное, я скоро уеду отсюда.

― Когда?

― Пока не знаю. Хотел сегодня. Но вроде как пообещал Гусакову остаться ещё на неделю.

― Вы видели следователя? Где?

― Ходил к нему.

― А мне не сказали. Впрочем, вам видней. Если вы уедете, я, видимо, тоже не останусь. Что я буду здесь делать без вас и без этой вашей истории с ночной русалкой? Эх, зря я той ночью не пошёл с вами на пляж!

Они выпили ещё, и Артёма разморило.

― Самое время подышать свежим воздухом, ― сказал Кондратий. ― Не желаете?

Артём приподнялся было, но снова плюхнулся в кресло.

― О, нет. Кажется, мне пора на покой.

― Ну, как знаете. А я пройдусь перед сном.

Критик ушёл, а Артём дистанционным пультом стал бессмысленно перебирать телеканалы, ни на одном не останавливаясь более нескольких секунд. Проведя за этим занятием минут десять, он выключил телевизор, решительно встал и перебрался на кровать.

А Кондратий побродил по территории санатория и, не ощутив в достаточной мере вечерней морской свежести, решил спуститься ближе к морю. Он медленно шёл по пустынной каменной лестнице, радуясь тишине и запахам зелени и цветов, образовывавших сплошную стену, освещаемую жёлтыми фонарями и скрывающую за собой весь остальной мир. Чем дальше вниз, тем прохладнее встречный ветерок, тем ощутимее запах моря. Вот уже и лёгкий шелест его стал хорошо слышимым. Кондратий так и дошёл до самого пляжа. Затем он побрёл вдоль кромки моря, очерчиваемой появляющимися и исчезающими белыми линиями пены. Он ушёл уже довольно далеко, когда по путям, проходящим по горе над пляжем, в северном направлении прогромыхал пассажирский поезд, приветливо поблескивая яркими окошками, за которыми сидели возвращающиеся с моря отпускники

На одном из пляжей, куда забрёл критик, у небольшого причала стояла пришвартованная вёсельная лодка. Кондратий долго стоял возле неё, вглядываясь в тёмное пространство впереди. «Интересно, ― думал он, ― как выглядит берег с моря в ночное время?» Эта влажная, шепчущая тьма неудержимо влекла его к себе. Он огляделся по сторонам, быстро отшвартовал лодку, подтолкнул её и вскочил на борт, чертыхнувшись оттого, что замочил штанину. Затем, усевшись поудобнее, он взялся за вёсла. Уютно светившийся огнями берег стал, слегка покачиваясь, уплывать в темноту. И вдруг между облаков сначала робко, а затем всё смелее забрезжил лунный свет, и, наконец, показался яркий месяц. В воде заиграли серебристые блики. Стало как-то радостно и тревожно от вида огромного пустынного искрящегося пространства. И в это время какая-то большая рыба плеснулась у самого борта лодки.

Кондратий перестал грести, прислушался, стал озираться по сторонам. Вдруг плеск повторился, но уже тише, и что-то белое, выплеснувшись из воды, зацепилось за край борта. И едва критик в лунном свете успел разглядеть, что это была человеческая рука, рядом показалась вторая. Кондратий оцепенел и смотрел, как заворожённый. В голове его вертелась одна единственная мысль: «Не может быть!» А чего и почему не может быть он, наверное, и сам в этот момент не мог объяснить, потому что это, возможно, была его подсознательная реакция на какие-то смутные личные ассоциации или предчувствия. И пока он сидел так неподвижно, над бортом лодки возникло женское личико в оправе мокрых волос. Оно опустилось на скрещенные локти и заговорило:

― А утонуть не страшно? Пьяный человек на воде ― потенциальный утопленник.

Её голос несколько успокоил Кондратия. Женщина была самой обыкновенной ночной купальщицей, да ещё и со здоровым чувством юмора. И всё же Зарубину было не по себе, словно по спине его ползал какой-то скорпион или тарантул.

― Разве сейчас время для купания? ― спросил Кондратий и не узнал собственного голоса.

Вместо ответа женщина протянула ему ладонь.

― А руку женщине не подадите?

Теперь её голос показался Кондратию знакомым.

― Что ж, милости прошу, ― Кондратий окончательно взял себя в руки, и к нему даже вернулось обычно присущее ему чувство юмора, ― если, конечно вы такая смелая, что не боитесь ночью одна подниматься на борт таинственного судна к одинокому морскому волку.

С этими словами он приподнялся и, наклонившись к женщине, протянул ей ладонь.

Женщина взяла его за руку и слегка подтянулась на ней, показав из воды обнаженную грудь.

― Вы?! ― удивленно спросил Кондратий, и в этот момент женщина с силой рванула его за руку и, обхватив другой рукой за шею, стремительно пошла вниз, увлекая мужчину за собой. Но критик успел левой рукой ухватиться за борт, больно ткнувшись в него коленом. Теперь у него был надёжный упор. Нет, он ещё не был настолько стар и слаб, чтобы женщина могла так запросто стащить его с лодки. Он отнял у русалки свою правую руку и ею тоже вцепился в борт. Всё. Теперь его не одолеть. Мокрая рука женщины соскользнула с его шеи и вцепилась в ворот рубашки. Рубашка затрещала, и было бы хорошо, если бы она порвалась. Но крепкая джинсовая ткань и надёжно застроченные швы не поддались.

Женщина, подтягиваясь на его вороте и упираясь другой рукой в край борта, снова выпрыгнула из воды и упёрлась в лодку ногой. Теперь Кондратию было видно почти всё её обнажённое тело, перехваченное на бёдрах черной полоской ремня. Всё еще не отпуская его ворот, она другой рукой, как показалось Кондратию, оторвала пряжку от ремня. В лунном свете блеснуло что-то тонкое металлическое. Женщина ударила жертву в живот, Зарубин ощутил острую боль и что-то горячее на теле.

― Так я и думал, ― прошептал он.

Оторвав одну руку от борта. Кондратий хотел освободиться от захвата, но тут же, потеряв равновесие, повалился вперёд, получил удар острым лезвием в шею и, увлекаемый обнажённой женщиной рухнул в воду. Тёмная бездна поглотила их обоих.

На пустынный пляж медленно, покачиваясь от усталости и дрожа всем телом то ли от холода, то ли от нервного возбуждения, из воды вышла красивая обнаженная женщина. Она, как подкошенная упала на землю и, беспрестанно разгребая руками песок вокруг себя, стала полушепотом, как в бреду, приговаривать:

― Всё хорошо. Всё точно, как тогда. Только теперь я охотница. Теперь им страшно. А мне уже нет. Мне уже не страшно. Мне хорошо. И не смейте меня подозревать! Потому что это не я…

XXII

Артём спал, как убитый. Этой ночью ему на удивление ничего не приснилось. После вчерашней выпивки осталась небольшая тяжесть в голове, которая с утра довольно быстро улетучилась. Он решил всё связанное с убийствами, милицией, Жанной ― всё, что изначально не входило в планы его отдыха, выбросить из головы и неделю посвятить купанию, загару и незавершённым оздоровительным процедурам. И, наконец, попытаться что-нибудь написать. С принятием этого решения у него на душе стало легко и приятно. Но уже по пути на завтрак новые планы начали рушиться.

― Извините, это вы Тропинин из шестнадцатого номера? ― спросила его при выходе из корпуса женщина ― дежурный администратор. ― Вам просили передать вот это письмо.

Артём развернул сложенный лист бумаги. Там незнакомым женским почерком было написано: «Сначала я очень злилась. Но потом решила, что нам всё-таки надо встретиться и поговорить. По крайней мере, для меня это очень важно. С квартиры я уже съехала. Так что встретимся в гостинице «Чайка», я сняла 613-й номер. Жду тебя в 11 часов дня, поскольку вечером у меня самолёт. Надеюсь, придёшь. В конце концов, наша последняя встреча ни к чему тебя не обяжет. Жанна».

День выдался пасмурным, ветреным и прохладным, больше похожим на осенний. Временами срывался мелкий моросящий дождик. Море штормило. Во время завтрака с Кондратием Артём не встретился. «Отсыпается, наверное», ― подумал он. На обратном пути в свой номер Тропинин постучал приятелю в дверь, но тот не отозвался. «Может, это и к лучшему», ― подумал Артём. ― Наверное, не стоит говорить ему о моей предстоящей встрече с Жанной, а то он снова разовьёт бурную детективную деятельность, которая закончится очередным конфузом».

Тропинин принял душ, побрился, надел светлую рубашку, галстук, летний бежевый костюм и отправился в город искать гостиницу «Чайка». Впрочем, долго искать не пришлось. Это была одна из лучших, а может, и самая лучшая гостиница в городе, и Артём удивился, откуда у учительницы деньги на столь дорогой отель.

Она ждала его. Её крашенные в светло-рыжий цвет волосы были заколоты с левой стороны, так что на ушко небрежно спадала лишь одна волнистая прядь. Полупрозрачный, шёлковый бледно-розовый халатик зыбко и заманчиво проявлял контуры её тела и очертания нижнего белья. Она была очень мила, и в то же время в лице её появилось что-то новое — то ли это была печаль, то ли обида. Временами лицо её становилось напряженным, глаза сосредоточенными, но очень подвижными. В этот момент её милое личико казалось озабоченным и в то же время злым, но это быстро проходило, и женщина снова обворожительно улыбалась. Артёма поразила способность её лица быстро, почти мгновенно изменять выражение.

― Здравствуй, ― улыбнувшись, сказала она, когда он вошёл, и тут же стала грустной и напряжённой. ― Проходи.

Ощущая некоторую неловкость за последнее происшествие в его номере, он вошёл в комнату, удивившись её простору и комфортабельности. Всё ещё обводя взглядом помещение, он неуверенно присел на край дивана.

― Я подумала, что мы должны увидеться, прежде чем я улечу, ― сказала она, присаживаясь в кресло напротив. ― А ты разве не хотел этого?

― Не скрою, у меня была мысль, что наши отношения ― это всего лишь банальный курортный роман. Но мне было так хорошо с тобой. И я рад снова видеть тебя. Очень рад.

Он дотянулся до её руки, взял её прохладную ладонь и, наклонившись, коснулся губами её длинных пальцев.

― Извини, ― сказала она, плавно высвобождая руку. ― Я собиралась принять ванну, но не успела до твоего прихода. Подождёшь?

Она встала и быстро прошла в ванную комнату. Было слышно, как там шумит вода. Вскоре Жанна появилась в дверях в расстегнутом халатике.

― Помоги мне, ― попросила она. ― Здесь что-то с краном.

Артём, на ходу сняв пиджак и бросив его в кресло, вошёл в большую светлую ванную с окном из рельефного узорного стекла. В ванну уже набежала вода, которая вот-вот должна была выплеснуться за края.

― Что с краном? ― спросил он. ― Не выключается?

― Да что с ним может быть! ― сказала женщина, останавливая Артёма и обвивая его шею руками.

Артём обнял её за талию. Она на секунду опустила руки, буквально стряхнув с себя розовый халатик, и Артём дал ему возможность бесшумно упасть на пол. Послышался плеск, стекающей на пол воды. Теперь в большом зеркале за спиной Жанны ему было хорошо видно ее стройное крепкое тело. И он гладил ладонями её шелковистую, гладкую с легким загаром кожу. Вот только под одной из её упругих ягодиц ему показался небольшой синячок, будто след от удара. Он нежно провел по нему пальцами, и даже хотел спросить Жанну, где она так ушиблась. Но синячок стал ярче и больше. Артём вновь провёл по нему рукой, и он стал еще больше и отчётливее. Да и не синячок это вовсе… Артём окаменел. Как же он мог так потерять бдительность? Ведь говорил ему Кондратий… Артём оторвал взгляд от зеркала и посмотрел на Жанну. Она пристально, не мигая, глядела ему в лицо. Потом она повернула голову назад, скосив глаза, через плечо посмотрела на свое отражение в зеркале и, повернувшись, снова уставилась в лицо Артёму холодным, как лёд, взглядом.

― Да, ― тихо и вкрадчиво сказала она. ― Это меня ты искал. А я нашла тебя раньше. Но мне показалось, что ты какой-то особенный, не такой, как все, другой. И я думала, что мы… Но ты оказался таким же, как все… Как все!

Последнюю фразу она выкрикнула истеричным голосом с совершенно свирепой гримасой на лице и изо всей силы толкнула Артёма обеими руками в грудь. Он поскользнулся на мокром полу, споткнулся о ванну и, срывая красивую занавеску с изображением играющих дельфинов, повалился в воду, сильно ударившись головой о противоположный край ванны. Жанна, шумно разбрызгивая воду, прыгнула на него сверху, больно упёршись коленом в грудь. Прежде, чем Артём успел отойти от удара головой и выпутаться из мокрой занавески, женщина крепко схватила его руками за горло, стала душить и топить одновременно, не давая высунуться из воды. Артём видел, как порозовела вокруг вода — видимо, из его разбитой головы сочилась кровь. Он сделал последнюю попытку сбросить с себя женщину и подняться, но руки его лишь скользнули по её мокрому телу и по гладким краям ванны. В голове помутилось, в глазах потемнело.

Артём изо всех сил старался не потерять сознание и, кажется, ему это удалось. В глазах вновь посветлело, но он увидел перед собой уже не Жанну, а явно мужское лицо, в котором тут же узнал лицо крепыша, ударенного в «Замке ужасов», только без панамы. «Не нашёл, видать, панаму», ― подумал Артём. Крепыш мощными руками сильно давил Артёму на грудь, не давая ему подняться, и что-то злобно кричал, наверное, нечто вроде «Умри, проклятый! Вот и пришёл твой смертный час!» Однако сначала ничего расслышать Артём не мог, уши его были словно зацементированы. Но вдруг в ушах приятно зажгло, и он услышал голос крепыша.

― Дыши! Дыши! Дыши, наконец! — кричал тот.

Тут крепыш замер и очень внимательно посмотрел на Артёма.

― Дышит, ― сказало продолговатое лицо в шляпе, выглядывавшее из-за плеча крепыша. ― Хоть в этом повезло.

И Артём узнал в продолговатом лице следователя Гусакова. По мере того, как Тропинин приходил в себя, он всё более ощущал дискомфорт от холода. Насквозь мокрый Артём лежал на влажном полу, и когда какие-то люди, постоянно входившие в номер и выходившие из него, открывали дверь, его неприятно обдувало ветром. Писатель приподнялся на локтях и, повернув голову, посмотрел назад. Выходившее на улицу окно с узорными стеклами было настежь распахнуто. У окна стоял милиционер в форме и смотрел вниз. Вдруг в ванную вошла горничная Виктория, но не в своём привычном рабочем халате, а в брюках и куртке, как она ездила к водопаду.

― Ну что? ― спросил её Гусаков.

Горничная с печальным лицом отрицательно покачала головой. И это сообщение, похоже, расстроило следователя.

― М-да-а, ― протянул он. ― Будет служебное расследование.

Затем появилась женщина в белом медицинском халате. Артём подумал, что если бы ванная была хоть чуточку меньше, все эти люди ни за что не поместились бы в ней.

― Перевяжите его, ― Гусаков указал на Артёма. ― И, в конце концов, найдите ему какую-нибудь сухую одежду, ― обратился он к кому-то в комнате.

Только теперь Артём понял, как сильно у него болит голова. И вдобавок его начинало знобить. Он уселся поудобнее на полу, потрогал рукой голову и посмотрел на ладонь ― она была в крови.

― Пустяки, ― сказал крепыш. ― В худшем случае небольшое сотрясение. Да вы пересядьте на сухое.

Он быстро вышел и вернулся со стулом, на который с помощью медички пересадил Артёма. Впрочем, писатель и сам, кажется, уже был в состоянии передвигаться.

― Одежду нашли? ― спросил крепыш кого-то в комнате.

― Ищут, ― ответили ему.

― Снимайте мокрое, ― сказал он, когда Артёму перебинтовали голову.

Крепыш снова вышел в комнату и притащил какое-то одеяло или покрывало:

― Обмотайтесь пока что этим, а то простынете.

Тем временем в ванной никого не осталось, кроме стоявшего у окна Гусакова. Сняв мокрую одежду и оставив её на стуле, Тропинин обмотался покрывалом и осторожно, боясь поскользнуться на мокром полу, подошёл к следователю. Тот, присел на подоконник, достал сигарету, закурил и нервно затянулся, глядя куда-то вниз.

― А где Жанна? ― спросил Артём после долгого молчания.

― Никакая она не Жанна, ― ответил Гусаков и снова, нервно затянувшись, посмотрел вниз.

Артём тоже выглянул в окно. Там, внизу, на асфальте, в багряном кровяном ореоле лежало распластанное тело обнажённой женщины. Рядом стояло две милицейские машины и машина скорой помощи. Несколько человек возле трупа что-то обсуждали. Тут принесли белое полотно, похожее на простыню, и накрыли им беспомощное разбитое тело.

― Жанна, ― тихо сказал Артём, и все только что произошедшее в этом самом помещении разом предстало перед его глазами.

― Она Марина, ― ответил ему Гусаков. ― Лемешева Марина.

Артём, с трудом вникая в смысл сказанного, внимательно посмотрел на следователя:

― А как вы все здесь оказались? А-а… Понимаю. Вы что, использовали меня в качестве наживки?

Следователь снова выдержал паузу, глубоко затянулся, выпустил дым и лишь потом ответил:

― Куча трупов и никаких зацепок, кроме свидетеля, который ничего толком не помнит. Что нам оставалось делать?

― Понимаю, ― снова тихо и задумчиво сказал Артём. ― И статья в газете… Тоже вы?

Гусаков последний раз затянулся, пальцами затушил окурок, скомкал его и щелчком запустил подальше вдоль стены, чтобы не попасть в стоящих внизу людей.

― Понятно, ― сказал Артём. ― Вы же говорили, что всё под контролем, и что всё будет хорошо.

― Но ведь вы живы, ― оправдывающимся тоном сказал следователь. ― А вашему приятелю надо было меньше пить, меньше заниматься розыскной самодеятельностью и не угонять чужих лодок по ночам.

― Каких лодок? ― Артём болезненно поморщился и осторожно потрогал ладонью перевязанную голову. ― Где Зарубин?

― На дне. Вернее, час назад достали. Три колотых раны, но умер от удушья. На рассвете обнаружили лодку с окровавленным бортом, а недавно ― и труп Зарубина. Хорошо, там было не глубоко. И вода чистая, прозрачная…

Гусаков достал из кармана пачку, вынул из неё сигарету, видимо, хотел закурить. Но передумал и, повертев сигарету между пальцев, сунул её обратно в пачку, а пачку ― снова в карман.

― И что, ― сказал Артём, несколько оправившись от шока, вызванного сообщением следователя, ― это не входило в рамки вашего контроля? И вот это, ― Артём показал рукой за окно, ― тоже результат вашего контроля, или это всё так, возможные потери?

― Ну, неприятности по этому поводу у нас ещё будут, можете не сомневаться. А вы знаете, сколько трупов за ней числится? Сегодня этого точно никто не знает. И ваш приятель ― один из них. Не мы его убили. А она выпрыгнула в окно, когда мы ворвались в номер. Прошляпили, не учли, что здесь есть окна в ванных комнатах.

― Но почему?! ― Артём снова потрогал рукой забинтованную голову. ― Зачем ей это было надо?!

― Это тяжёлый случай, ― сказал Гусаков и снова опустился на подоконник. ― В юности она увлекалась плаванием, участвовала в соревнованиях. Любила плавать везде, при любой погоде, в любое время суток. И однажды она стала жертвой насилия во время ночного купания в море. В полусознательном состоянии насильники бросили её в воде, и она не утонула лишь благодаря своим плавательным способностям. Потом лечилась у психиатра. Но, видимо полностью избавиться от последствий психической травмы так и не смогла. Стала заниматься восточными единоборствами и ездить по курортам. Ходила по пляжам, выходила ночью к морю, искала своих обидчиков. Однажды ей показалось, что она нашла одного из них, и она утопила его. Однако это оказался другой человек, просто немного похожий. Об этом знала её подруга, которая несколько лет хранила молчание. Потом Марина после ссоры утопила в ванной своего сожителя. Доказать этого тогда не смогли, и дело зависло. А Марина вскоре снова угодила на лечение в психдиспансер, откуда сбежала. Переехала в другой город поближе к морю. Там связалась с местным уголовным авторитетом, который помог ей сделать документы на имя Жанны и открыть собственный клуб аквааэробики. Кстати, авторитет этот вскоре в состоянии алкогольного опьянения утонул в ванне. Марина закрыла клуб, исчезла из города и объявилась на пляжах южных курортов, уже, видимо, окончательно выйдя из колеи, и топя всех мужчин, попадавшихся ей на ночных пляжах. Вы стали одним из них. Такова фабула этого длинного дела.

― Ну что, мы труп увозим? ― спросил, входя в ванную, медик в белом халате.

― А криминалист что говорит? ― в свою очередь спросил Гусаков.

― Криминалист говорит, что у него ― всё.

― Тогда увозите, ― ответил следователь.

― Нашли одежду для потерпевшего, ― сказал заглянувший в комнату крепыш и по-свойски подмигнул Артёму.

XXIII

Артём Тропинин поднялся из-за стола, в задумчивости прошёлся по своему номеру. Затем остановился, взял с прикроватной тумбочки книгу в яркой синей обложке, на которой крупным витиеватым шрифтом было написано «Легенды о русалках», перелистал её и бросил на кровать. Потом вновь подошёл к столу и несколько секунд стоял неподвижно, глядя на лежащие на нём листы бумаги. На одном из них была зачёркнута крупная надпись «Ночные купальщики», и ниже так же крупно написано «Одинокая женщина на пустынном пляже». Следующая страница начиналась словами: «Море манило к себе ночной свежестью и шёпотом прибоя…». И больше ничего. Дальше не шло.

Артём вышел в лоджию, вдохнул ночной, душистый воздух южного лета, прислушался к отдалённым голосам полуночных курортников, резко развернулся и пошёл к двери. В коридоре он остановился перед дверью соседнего номера. Очень захотелось постучать. И он постучал. Дверь открыла молодая женщина в наброшенном наспех халате:

― Вам кого?

― Извините, я ошибся.

Затем Тропинин постоял немного перед комнатой горничной Виктории, которая здесь уже не работала, и вышел на улицу. Каменная лестница увлекла его к морю. Пляж был пустынным, море ― необыкновенно спокойным. «Вот здесь она раздевалась», ― подумал Артём, и ему живо представилась входящая в воду обнажённая женская фигурка. «Ну, что же вы, плывите сюда или вы боитесь?» ― позвала она. Странно, что он потом не узнал её голоса. Впрочем, тогда, на пляже он звучал как-то иначе. Хотя, если вслушаться внимательнее, да и присмотреться как следует… Вот что значит потерять голову!

― Ничего я не боюсь, ― вслух сказал Артём, быстро разделся и вошёл в воду. Ещё несколько шагов, и он оторвал ноги от прохладного галечного дна и поплыл, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. А берег приятно подмигивал ему покачивающимися приветливыми огоньками, которые становились всё меньше и меньше.