Большие изменения произошли за последние годы на селе.
Окрепла экономика хозяйств, зажиточнее стали жить люди, появились прекрасные Дома культуры, школы, благоустроенные квартиры, асфальт, водопровод, газ…
Два хозяйства Тюменской области — колхоз «Победа» и совхоз «Коммунар» — привлекли внимание журналиста Ю. Зимина и художника В. Васильева, которые показывают жизнь сегодняшнего села.
Книга обсуждена на советах главных специалистов колхоза «Победа» и совхоза «Коммунар» с участием секретаря Исетского райкома КПСС А. Л. Емельянова.

ЮРИЙ ЗИМИН
У НАС НА СЕЛЕ


РОДНИКОВЫЕ СТРУЙКИ


НЕ ВЕЛИКА РЕЧКА ЮЗЯ, ПО СУХОМУ ВРЕМЕНИ ВОРОБЬЮ ВПЕРЕСКОК, А И ЕЕ РОДНИКОВАЯ КАПЕЛЬКА-СТРЕМНИНКА В ВЕЛИКОМ СЕВЕРНОМ ЛЕДОВИТОМ ОКЕАНЕ ЕСТЬ. ВПАДАЕТ ЮЗЯ В ИСЕТЬ, ПОТОМ НЕСЕТ СВОИ СТРУЙКИ В ТОБОЛ, ИРТЫШ, ОБЬ И ДАЛЕЕ — ВМЕСТЕ С МОГУЧИМ ПОТОКОМ ЭТИХ РЕК СЛИВАЕТСЯ С ЛЕДОВИТЫМ ОКЕАНОМ. ГДЕ-ТО НА ПОЛПУТИ К БОЛЬШОЙ ВОДЕ ПЕРЕСЕКАЕТ ЮЗЯ СЕЛО СОЛОБОЕВО ИСЕТСКОГО РАЙОНА ТЮМЕНСКОЙ ОБЛАСТИ. В ЭТОМ СЕЛЕ — КОЛХОЗ «ПОБЕДА», ОДИН ИЗ МНОГИХ ТЫСЯЧ В СТРАНЕ. КАК ПО СТРУЙКЕ ЮЗИ МОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ ДЫХАНИЕ ОКЕАНА, ТАК ПО ЖИЗНИ ЛЮДЕЙ ОДНОЙ АРТЕЛИ МОЖНО В КАКОЙ-ТО МЕРЕ СУДИТЬ О ДРУГИХ.
ПРОЙДИТЕ ПО УЛИЦАМ СЕЛА, СКОЛЬКО РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ ВСТРЕТИТСЯ ВАМ. И БОСОНОГИЙ МАЛЕЦ — ИДЕТ, ГУДИТ, КРУТИТ РУКАМИ ВООБРАЖАЕМЫЙ ШТУРВАЛ. ПОСТОРОНИСЬ, В МЫСЛЯХ ОН НА КОМБАЙНЕ. И В СИНЕЙ ФОРМЕННОЙ ОДЕЖДЕ ВОСПИТАННИК ПРОФЕССИОНАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКОГО УЧИЛИЩА, ВЧЕРАШНИЙ СОЛОБОЕВСКИЙ ШКОЛЬНИК, ЗАВТРАШНИЙ МЕХАНИЗАТОР. И УМУДРЕННЫЙ ЖИЗНЕННЫМ ОПЫТОМ СТАРЫЙ колхозник.
ЛЮДИ ОДНОГО СЕЛА. КТО ЛУЧШЕ РАССКАЖЕТ ОБ ИХ ЖИЗНИ И ДЕЛАХ, ЧЕМ ТОТ, КТО ЖИВЕТ РЯДОМ, КТО ПОСТОЯННО ВСТРЕЧАЕТСЯ С НИМИ НА РАБОТЕ. ЭТО И ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА ИВАН ИВАНОВИЧ БУРАКОВ, И СТАРЕЙШИЙ КОЛХОЗНИК-КУЗНЕЦ ЕЛИСЕЙ ИНОЗЕМЦЕВ. ИМ И СЛОВО.


ВИТЬКИНА КЛЯТВА

— Да,— говорит Бураков.— Люди, конечно, главное. Но люди — с любовью к земле. Если хотите, к своему дому, к отчему краю. Без этой любви ничего не сделаешь. А любовь — это далеко не врожденное чувство…
Эту любовь прививает нашей молодежи и партийная организация, и комсомол. Да и пример лучших колхозников перед глазами…

— Нечего погоду гневить, а нынче пенсионеру в колхозе со старым не в сравнение, — начинает сказ Елисей Иноземцев. — Потому как на твои мозолькины медали поглядывают уважительно: по делам и заслуга, сами к этому идем. Потому и стараются люди свежий сруб в конце улицы ставить. Надолго, на годы. Мыслят, сельскую жизнь не сезонной, а до внучкиной свадьбы.
Нечего погоду гневить, а ведь было такое: от первого лапоткина вдавыша до последнего взмаха косой до шести десятков лет пройдет, а на остатние дни дают тебе пуд зерна в месяц — сытой курице на одну поклевку — и грей свои натруженные кости. Оно, конечно, и после пенсионного выхода работаешь, на косовице там, или зерно посторожить. Только и та работа в горчинку. Потому как не от свободного заслуженного отдыха в большую охоту поработать идешь, чтобы мускулы не обмякли, а по необходимости. А сейчас мы пролетариату-гегемону плечо в плечо. Равным труд наш считается. А потому можно и не на завалинке косточки погреть, а лучше в поле. Чтобы твоя трудовая капелька не последней была. Бураков, председатель наш, работу найдет. У него каждому человеку заделье есть. Даже если и вилы уже поднять невмочь, к недоростку какому-нибудь приставит: учи на земле хозяйствовать, землю любить.
Большой клятвой ей, земле, в верности клянутся. Вот как сегодня. С утра собрались мы, кто годами побородатей, принарядились. Первые трактора на поля нового урожая запускаем. Эту минуту сколько ни переживай, а все каждый год радостный до слез комок в горле встает. Курится над полями зоревое марево, и, кажется, притихла стократ долитая потом земля, ждет зерна в жирные борозды. Посевная.
Вот такой день сегодня. Потому собрались мы с утра пораньше торжественной минуты ждать, когда прозвенят пареньковые ломкие голоса в клятве земле на верность долгую. Нам, пенсионерам, есть о чем вспомнить, минуту эту дожидаясь. Есть о чем поговорить. О том же съезде колхозников, который, считай, под колхозный сруб новый венец подвел, чтобы стоял наш общий дом вечно и не старея.
Мы, старики, народ ехидный. Вот читаем в газете о съезде колхозников слова, что в процессе коллективизации крепко пришлось ломать яростное сопротивление кулачества и других классовых врагов, и вспоминаем, какие сами в молодости были лопоухие.
Надо сказать, что наше Солобоево и раньше было село не из бедных. Конечно, далеко не в пример сегодняшнему, с городскими наметками, но все-таки. И посейчас глянь вдоль улиц, дома — что грибки-ядреновики. И в старовременье не то, чтобы там амбары от переизбытка лопались, но на праздничный пирог у многих запас был.
Ну так вот, когда коммуну организовали с громким имечком «Красный маяк», многие в нее записались. Только с выселок, которые исстари «хрипунами» прозвали, никто не пришел, наотрез отказывались, а чтобы со временем их к ногтю не прижали, с дальним взглядом наговаривали всем: «Вот погодите, как под общим одеялом баб ваших да девок уложат, коммуния-то не сладкой пышкой, а горячим шишом обернется».

К. Н. Башкирова, заслуженный пенсионер

Другим нашептывали: «Ну, сволок ты своего меринка на обчий двор. Так раньше он на тебя робил, а теперь на обчество. Приглядись, еле копыта поднимает. А ты, поди, золотыми платил. А Федька Рваный не платил, а из твоего котелка хлебает. Да еще и ложку поболе берет».
Вот так и бередили души. Месяца через два сорвали мужики замки с сараев и поволокли домой, кто что прихватит. Кто курицу, та диким криком исходит, кто сито-решето. А один коня своего вывел да и бежит с ним рядом, хомутншко-то в азарте себе на шею накинул. Семенит, аж лопотки взлетают.
— Улю-лю, — кто повеселее, вслед кричит. — Держи вороного-буланого, из упряжи выстрял. Тот на супонь наступил и брякнулся, аж лапотки взыграли. Встал, и слеза на бородка запосверкивала.
Народ опомнился маленько. Вот ведь до чего эта заскорузлая мужицкая жадность человека доводит. Читаешь, как на съезде о крестьянах до революции говорили, да и подтвердишь: мы же это были, мы. И за себя боялись, и за семью, и за хозяйство. И грамотешки-то бог не дал, а от царя не дождаться. Вот и ехидничаем сейчас по-стариковски.
— А помнишь, Федор, как ты себя охомутал да о супонь споткнулся?
— Тебе, лешак, чего, ты в кузне прокоптился. А железо, оно известно, не землица-матушка, что тебя на свет родила и снова в себя берет.
Это сосед про годы свои говорит. Тут, конечно, без вздоха не обойдешься. Ненароком и судьбу поклянешь. Жизнь-то в лямке прошла, не то что сейчас. Да снилось ли нам, что в нашей-то деревеньке дворцы будут, каким и в большом городе стоять не зазорно? Что не десятника, а тысячи гектаров земли тебе принадлежать будут? А?
Ну, тут я, может, и перегнул. Сниться-то снилось. Да больно слезливой да потной по старому времени жизнь у мужика была. Вот он и прикидывал: лучше десятинка своя, чем сотня общая. Жили-то как? За ограду не ходи, свою выгоду блюди. Своя рубашка, она завсегда ближе к телу. С тем родились, с тем и помирали. Тут поневоле хомут на шею набросишь да побежишь на свой двор, лапотки вскидывая.
Меня сосед за железо зря упрекает. Оно не от земли, а к ней, кормилице, ближе приваривает. Коню ли подкорку прибить, плуг ли наварить, все для нее, для земли. Сейчас, правда, в наших мастерских, кузнечный молот есть. Да ведь и мастерские сегодня, по-ранешнему времени, — завод не сравняется. Но и молоточку с кувалдой есть о чем поговорить. Это когда по горячей ремонтной поре что мелкое выковать придется. Тут уж ночь-полночь, а постучат в окно — жатка встала. И раскрывай кузнечишку. Горн попыхивает, во все щеки на угольки дует. Жар-угольки потрескивают, язычки огня выбрасывают, вслед раскаленному железному пруту искрами поплевывают. Молнией железо от горна к наковальне метнется. Только приляжет кувалда: «Так?!» А маленький молоточек: «Так-так!» Кувалда снова: «Так?!» — «Так-так, — одобряет молоточек. — Так-так!» Заготовка от этого перетакивания только успевает повертываться. Пообомнет ей кувалда с молоточком бока, в чан с водой бросят. Зашипит железо от злости. Только злиться-то не на что. Из бесполезной железяки деталь к комбайну сделали, полезную вещь. Вот тут и раздумывай, кто к земле ближе. Всем она сердце занозила, да только я о «хрипунах» рассказал да и кончу.
На берегу Юзи, в сквере, памятник стоит. Жертвам кулацкого мятежа. Что ж, хоть и трудно, а скажу. Наши сельчане, может, где-то под обелисками в других селах лежат. А здесь — ни одного солобоевского. Пришли они к нам с отрядами красногвардейцев, с той самой всемирно известной целью — землю беднякам отдать, — да вот от той самой кулацкой жадности и поникли гордыми, победными, вовек незабываемыми головушками. Теперь и внук знает, как с той гидрой в Сибири расправились. Пересказывать нечего. По справедливому советскому суду самые злобные, руки замаравшие, осуждены были.
Но и другим понятно стало — несгибаема она, наша, кровью омытая, крепкими ногами на землю нашу вставшая Советская власть. Кто из «хрипуновцев» в другие края подался, Сибирь-то, она необъятная, кто потихоньку свою хату в Солобоево перевез, а только помельчали «хрипуны». А потом и совсем исчезли. Остался только овраг, с бережка которого «хрипуновские» избы свысока на нас глядели. Постепенно и имя-то забываться стало. Да только недавно, год назад, снова на языках оно появилось. И вот как.
Поля-то наши по величине в районе первые. Ни в одном колхозе таких размеров нет — десять тысяч гектаров только под пашней.
Урожай был — по нынешним временам в серединку восемь-девять центнеров с гектара. Понятное дело, хоть народ землю и кормилицей зовет, да только и кормилица не евши кормить не будет. Не из чего. Минеральные удобрения, ладно, государство дает.

А. С. Анфилофьев, бригадир

Так ведь ей, землице-то, еще и органические надо, извините, навоз. Конечно, нашему бригадиру Афонасию Анфилофьеву вроде бы об удобрениях заботы не вдосталь. Он тракторного отряда начальник. Были бы все машины в порядке, на своем ходу. Да ведь только как ты тут обязанности распределишь, будь ты хоть агроном или сам председатель колхоза, или, к примеру, наш лучший комбайнер Владимир Бешенцев, садовод ли Игнат Сапронов, — как ты тут обязанности распределишь, если сам своей земле и сын, и хозяин.
Вот и припомнил Афонасий, что по босоногому детству он с ребятней в этом овраге «хрипуновском» в королей и разбойников играл, голым задом сквозь рваные штанишки крапиву на укус пробовал. Вот и вспомнил он…
Я пока по старости мозгой не отвлекся, об Афонасии расскажу. А то время на солнцевзлет и на клятвенную минуту уйдем.
Он, Афонасий-то, нашенский, победовский. Говорил уже, что рваными штанишками овражьи склоны продирал.
Подрос, все к технике интерес имел. За первым трактором как у колеса бежал, так и не отстал за всю жизнь, хотя и за пятый десяток перевалило.
Ты по нонешнему времени из старых колхозников кого ни спроси, все мужики на войне перебывали. По ранению только и вживе остались. Так и Афонасий. Где-то на первом времени царапнула его вражья пуля. Коль жив, то считается — ласково обошлась. Другим вон второй памятник, невдалеке от жертв кулацкого мятежа, стоит. Собираются по раннезорью пионеры — цветы кладут, за свое счастливое детство отвоеванное, приходят постарше — головы склоняют: в их годах погибли герои. Приходят мои возрастники — у подножия памятника присядут, и добавится еще одна сединка по тем, кого потеряли.


Приходят и такие, как Афонасий. И снова видят землю свою в огне и пепле, и видят друзей павших. И еще яростней бьется в сердце любовь к земле своей, к отчему дому. И до радостного рыдания хочется сделать ее еще красивей, нарядней, весенней.
Пришел Афонасий с фронта, в колхозе кто работал? Бабы да ребятня, что еще только-только рукав от носа убирать отвыкла. Техника какая была? Трактора-колесники заржавелые, безбензинные. Э, да что там, коров в борону запрягали. И хорошо, и все лучше, чем в ту пору многострадальную бабы на освобожденных от ворога землях сами в упряжь становились. Эти фотографии по газетам весь мир обошли. И все, как на них ни глянь, в горле перехватывает.
Вот и взялся Афонасий по народному поручению технику в порядок приводить. Радости-то звонкоголосой было, когда трактора в поле пошли!
Сегодня в колхозе весь парк бывшей МТС с ее мастерскими, и ничего, купили у государства. Так и должно быть. Без удивления. А в ту пору и ребятня выше головы прыгала, и старики по ревматизмным коленкам узловатые ладони отбивали. Вот с той поры-то и бригадирствует Афонасий.
Конечно, кто попридирчивее — диплом подавай, чтобы за плечами заведение учебное было. Это надо. Тут я не в спор. Только кто ребятенка своего лучше знает, чем отец, который с самой соски его нянчил и каждую родинку на теле знает. Я о том, что практик у нас еще ой как гож!
Так вот, припомнил Афонасий, что в тех «хрипуновских» оврагах этого самого… удобрения… за многие десятки лет шибко накопилось. Всеми выселками туда сбрасывали.
Со временем те выемки землей-пылью занесло, травой изумрудной прикрыло. На этих кладовых с удобрениями трава ежелетно в человечий рост поднялась. Вот по этим приметам и давай Анфилофьев отыскивать «земелькины резервы».
Дерновину бульдозером снимут, а дальше — клад для колосков. Тридцать тысяч тонн этого добра на поля вывезли. И большим калачом земля за этот подарок отблагодарила. На некоторых полях по кругу до тридцати шести центнеров хлебушка с гектара взяли. Вот и прикинь: то двенадцать центнеров на середняк выходило, а то все восемнадцать. Как говорится: земля — что тарелка: что положишь, то и возьмешь. Словом, будет земле нега, она даст много хлеба.
Но тут и другое. Земля холодных рук не любит. Не одними удобрениями она щедра. Человек живет землей, а земля — человеком. Я к тому, что по каждому сроку успевай работы в поле проводить. По зиме поле кормить, по весне его до мягкой пуховой перины доводить, чтобы было на чем нежиться зернышку колосковому. По осени вовремя подарок землицын собери. Да и снова начинай к новому урожаю землю готовить. А ведь по нынешнему времени это зависит от того, как ты землю да труд свой любишь, как при таких размахах машины готовишь, совестливо ли людям в глаза глядишь. Потому как не прощает при всей сердечной щедрости народ лени да нерадивости. Ты людям раз добро сделай — они тебя десятикратом одарят. Почетом и уважением окружат. Афонасий Анфилофьев как раз и из таких. Щедрой души человек. И к нему колхозники с добротой да щедростью.
Пока я занимал вас своим рассказом, народ принаряженный у Дома культуры собрался.
Стоят колхозники заслуженные, которые артель еще с первой коммуны помнят, своими руками хозяйство поднимали. А поодаль выстроились те, кому клятву давать. Нашего, колхозного, профтехучилища воспитанники. Все эти Володьки, Ваньки да Петьки, на которых еще вчера за баловство зыкал. Стоят они сегодня, как полагается, при форме, руки мастеровые по швам вытянули, готовятся от старшего поколения эстафету принять, готовятся к большой верной клятве земле да народу. Сердчишко, видать, от волнения дрожит, потому как глаза и радостные, и тревожные. Какую оценку им мастера, хозяева земли дадут?



А мастера у нас строгие и умелые. Взять того же Афонасия Анфилофьева или помоложе — комбайнера Владимира Бешенцева. О нем, пожалуй, особливо рассказать надо. Пока другие к торжественной минуте готовятся.
Своя-то большая дорога не у каждого есть. Один всю жизнь по обочинам мечется, здесь руки приложит, в другом месте силенки попробует. Навроде тех «диких» бригад, которые по весне к нам слетаются, подкалымить просят, да только в нашем хозяйстве им поворот дают. Своих рук хватает. Не от нас бегут, а к нам в колхоз люди просятся. Так вот останется от такого летуна с десяток трудовых книжек, всякими записями испещренных, да памятка, что никогда людям в глаза не смотрел, потому как, по обочинам склоняясь, больше под ноги смотреть приходится. А другой как взял свой курс в жизни, так и идет не сворачивая, дела добрые по пути оставляя. И нет у него страха, что по пути упасть может. Потому и глаза у такого всегда на людей распахнутые, ласковым светом наполненные. Владимир Бешенцев из таких и есть.
Он, видишь ли, сызмалетства без отца-матери остался, то у тетки, то еще у какой дальней родни жил. Детская-то душа — что поле свежевспаханное: какое зернышко на него уронят, то и вырастет. Или золотой колосок, или пырей-чертополох.
Владимир-то все больше у тетки жил, у нашего, считай, на протяжении двадцати лет бессменного председателя сельсовета Парасковьи Николаевны Стебековой. Бывает, и с обидой мальчонка домой придет. А мать его вторая и говорит.
— Ты только не злобей, сердцем не черствей. Старайся людям больше добра сделать. Добром и тебе откликнется.
И ласково ладонью по ребячьей головке погладит.
Вот с такими-то всходами в душе и пошел в жизнь Владимир Бешенцев. По подростковому времени в Тюмень ушел, на токаря обучился. Только крепко звала его земля. А тут как раз пятьдесят третий год. Если помните, партия тогда к народу с призывом обратилась: «Колхозам нужны технические кадры!» И звонкими городскими ночами все не от шума, а от сыновней тоски Владимир уснуть не мог. От тоски крестьянина по земле. И вернулся в свое Солобоево.
С механизмами обращение уже имеет. Работал в мастерской. А потом в одну из осеней попросился на комбайн. Помощником комбайнера пока что. Парень смекалистый — быстро это дело освоил. На второй год уже за комбайнера был. Ему чем повезло? Станки в городе освоил. А такой селу ой как нужен. Он свою машину мог отремонтировать, чтобы без «простуды» в любую погоду в поле работала. И других учил. И сам учился. Старание-то старанием, да ведь без знаний тоже проку мало. Тут ему Афонасий Анфилофьев первый помощник был. Советом и делом.
Ну, а своя-то смекалка в другом помогла. Как хлеб убирать, так он в своем комбайне каждую щелочку просмотрит, прикинет, не может ли в нее зернышко упасть. И так свою Машину, особенно у бункера, заклепает, зашьет, что не только зерно, молекула не пробьется.

В. Г. Бешенцев, комбайнер

А то еще в молотилке там разные заградители сделает, чтобы зернышки не отлетали, в соломе не терялись.
Ведь у него, у Владимира, почему с той же площади самый высокий намолот? Урожай, оно конечно. А все-таки герметизацию комбайна он первый применил. И потому ему у кассы, когда деньги за страду выдавали, на лицо стыдливой загаринки не пришло (у нас в колхозе, что на твоем заводе — деньгами платят, аванс и расчет ежемесячно, так что здесь мы с городским наравне).
А то еще. Комбайнеру завсегда помощник полагался. Владимир-то в помощники взял ученика из СПТУ, которому сегодня клятву давать. Обучил его и предложил председателю:
— Дайте нам еще один комбайн. Управимся. Рядком по косовице буду идти. Что случится — я рядом.
Бураков с Анфилофьевым посоветовался — доверили.
Это, пожалуй, не хуже группового метода уборки. Там как ни верти, а все двое на комбайне. А тут идет две машины, на каждой по одному. Ненадолго, правда, останавливаются, чтобы соломонакопитель опростать. Да ведь на это минуты требуются. А в других хозяйствах на это дело человека на всю смену ставят.
Вот она, смекалка-то крестьянская, от любви к земле идущая. Земля-то Владимиру Бешенцеву в большой благодарности. Он ее подарок-хлебушко до людей в целости доносит.
Можно еще о Владимире говорить. Но вот она, минута торжественная наступила. И ветерок прилег, словно прислушивается. Кажись, и облака остановились, чтобы щедро лило солнце свои лучи на эту картину.
«С гордостью вступая в ряды земледельцев Союза Советских Социалистических Республик, я торжественно обещаю:
В совершенстве освоить избранную мной профессию.
Постоянно внедрять в производство все новое, передовое.
Любить труд — источник изобилия и счастья.
Постоянно учиться и передавать свой опыт товарищам по труду.
Дорожить честью своего коллектива.
Жить и работать по-коммунистически.
Свято чтить боевые, революционные и трудовые традиции.
Быть преданным родной Коммунистической партии.
Все силы и энергию отдать строительству коммунизма.
Клянусь, клянусь, клянусь!»
Это Виктор Петухов, Владимира Бешенцева ученик, клянется в верности своей земле, своему дому, своему колхозу. Побледнел, и голосишко дрожит. А что вы хотите? У меня тоже в горле комок. «Клянусь!» И радостно нам, старым земледельцам, что дети наши берут в свои сильные руки наши знамена и звонкими голосами произносят: «Клянусь!» Эта клятва не нам. Это клятва земле, Родине. С этой клятвой и на амбразуру бросаются. Торжественно нам и радостно. И звенит вслед за Витькиным голосом: «Клянусь! Клянусь! Клянусь!»


КАК МОЛОЧКО ВСКИПЕЛО
— Да,— говорит Бураков.— Сначала получали на трудодень копейки. А теперь — большие рубли. К примеру, в 1957 году рабочий день в среднем стоил 38 копеек, а сегодня — 4 рубля 50 копеек. Да еще дополнительная оплата за снижение себестоимости, сверхплановый выход продукции. Конечно, организация много значит. Но еще и другое. Партия и правительство большую помощь оказывают. И это не слова. Посмотрите: закупочные цены постоянно повышаются. Значит, колхозы богаче становятся. Понятно, и колхозники богаче. А материальный стимул со счета не сбросишь. Видит человек, не зря работает. Раньше из колхоза в город бежали. А теперь — наоборот.
На заседании правления частенько приходится обсуждать — кого брать в колхоз, а кому отказать. А чем мы отличаемся от города? Дома ставим каменные. Вводим пятидневку. Платим деньгами, да еще побольше, чем на другом заводе. Применительно к нашей специфике, конечно. Вы вон на крыши взгляните. То тут, то там — телевизионная антенна. А уж радиоприемники — те давным-давно в каждом доме. Мотоцикл — чуть не в каждом дворе. Богато живут люди, но и работают от души. Вот сравните цифры: молока в 1955 году продали около 8 тысяч центнеров, нынче — 28 тысяч. Зерна в 1955 году продали 10,5 тысячи центнеров, нынче около 50 тысяч. То же и по мясу. Богатеет колхоз.

— Никак мыслью не могу уйти от того торжественного момента, — продолжает сказ Елисей Иноземцев. — Видел я всякие обряды. И сейчас нет-нет да и вспомним старинку. А вот обряда посвящения в хлеборобы у многих нет. Чего там, со всей Тюменской области приезжали к нам учиться культпросветработники. Нашим советским обрядам. Видели, как Виктор струной тянулся, голосом дрожал, когда клялся на верность земле, дому, колхозу. Это — твоя воинская присяга, которую мы все знаем. Поняли?
Радостно нам, старикам, как я, как Капитолина Пачежерцева, как птичница Мария Мосяева — да мало ли нас, коммуну поднимавших? Радостно нам видеть взлет птенцов наших, радостно чувствовать, что любовь наша к земле в молодых сердцах стучит-бьется. Держись за землю-матушку — она не выдаст.
Вот так и толковали. Пока народ на Витькино мастерство любуется, расскажу я вам про Капитолину Пачежерцеву.
Жадность-то, слышь, по-разному понимать надо. Один, к примеру, всю жизнь норовит урвать побольше, а отдать с кошачьи слезы. Иная вещь и нужна-то ему, как, к слову, курице брачное свидетельство, а он ее тащит к себе и хранит до молиной попорчи. Такой и на работу придет — сначала пальцами подрожит, сколько закалымить можно. С ним и разговор-то вести тошно, а не то что, к примеру, в соседстве жить.
А есть другая жадность. От этой на особинку. Жадность на работу, на дела добрые. С ней сколько бы человек на своем веку доброго ни сделал — все мало, все больше давай. А попроси у него душу — он и ее выложит, и рад будет, что людям на пользу пошла. Правда, по злости он тебя и отругать может, да только эта злость не за себя, а за общество, если ты ему, скажем, пакостишь или без внимания к его интересам относишься. Встретишь вот такого человека и как-то по-весеннему почувствуешь: до чего красивые сердца бывают у людей!
Вам на пути такие не раз, может, попадались, а расскажу о человеке, с которым около шести десятков лет эту солобоевскую землю топчу, — о Капитолине Пачежерцевой.
С Капитолиной мы как встретились? Ну, бегала безлапотная девка — все ноги в цыпках — царапалась да дралась. Вроде бы и не невестилась, а потом и не заметили, как в двадцатом за Башкирова в коммуну удрала. Отец с матерью ее чуть не прокляли. А мы ведь тогда всему наперекор шли. В деревне особенно. Помню, когда портреты Николая Второго со стен снимали, матери наши только на небо смотрели — не обрушится ли. Не обрушилось. А в комсомоле ходили? Секретарю официально наган выдавали. Я уже рассказывал, как в первый раз коммуну растащили, про мужика с хомутом. Так вот, Капитолина не ласт соврать. В тот раз нас в коммуне осталось меньше, чем волос на лысине. Все растащено — ни коров, ни лошадей. Куричешки, которые ходили без яиц. А ничего, выстояли. Да мало ли нам пришлось, чтобы сегодня голосок внуков радостно звучал: «Клянусь!»
А я ведь о людях рассказываю, о тех, кто село наше почти в город превратил, о росиной капельке рассказываю, в которой весь мир крестьянский видно. Вот Капитолина Пачежерцева.
Ладно. Коммуну мы отстояли. Потом колхоз из нее родился. А Капитолина как была с той поры до телят представлена, так и по сегодня в телятницах ходит. Скажешь, без росту человек? Ты вот смотришь в лесу на какой-нибудь нераспутившийся бутон и не знаешь — а что у него внутри? А упадет на бутон живительный солнечный лучик, распустится он, и большой красоты цветок окажется перед вами. Таким живительным лучиком для КапйтолИны была… не то что работа, а какая-то большая любовь к СолобЬево. Хотелось ей, Чтобы было в. нем празднично. Чтобы люди красивей жили. Вот и работала для этого.
Если по телятам считать, то через ее руки не одно стадо прошло. Бывало, днюет и ночует на ферме. Вот, может, и не подходящее сравнение, а она за телятами — как мать за детьми ухаживает. Если чуть хилым родился, так она от него не отходит, из сосочки кормит. Хорошая это у нее придумка — сосочки.
Бутылочка с подсахаренным молоком. Любого, самого завалящего теленка, на ноги ставит. Падежа за свои десятки лет телятницей почти и не помнит. Дело-то свое в совершенстве знает. Своими делами Капитолина на весь район известна. Ее слава как звездочка сияет, путь другим освещает. Такую славу с маху не возьмешь, попотеть надо.
Это ведь легко сказать — всю жизнь на ферме. Одна только тропка в жизни. А сколько было всякого на этой тропе. Сегодня тебе и кормов на ферму подвезут, и помещение почистят. А ведь было, в войну особенно, везде одной управляться приходилось. Утром телят покормишь, по зимнему времени буланку в упряжь — за соломой едешь. Метель завывает. Одежишку рваную насквозь продувает. Приедешь обратно — рук-ног не чувствуешь. Давай эту соломку запаривать, чтобы помягче была. А там за лопату берешься — убираться надо. Да так чуть не сутками. Бывает, и про горячую еду забудешь. Вот какими годы были.
У Капитолины сейчас много выучеников. Конечно, не старые времена — не та и работа-забота. В новых-то телятниках тепло да сухо, светло да чисто. А все потому — радение к работе. Недаром Капитолина для всех в закон пословицу ввела: «Сытый теленок в росте, а голодный — кожа да кости». А значит, сама хоть не поешь, а за теленком уход сделай. Чтобы и тепло ему, и светло, и сыто, как у материнского соска было. Из такого пополнения и стадо — хозяйскому глазу в радость. Зоревым утром пылит стадо на пастбище — всем в радость. Каждой корове на спину хоть овин ставь — выдюжит. И — чего правду укрывать, было такое — ненароком припомнишь грозно-бедовое время, когда кто постарше с фашистом-ворогом управлялся, а в деревне подростки да бабы хозяйничали. Трудно им было. Не легче, чем в окопах, где мужья да братья. Фронт кормили, своими трудовыми ладонями победу добыть помогали.
Так вот, смотришь сегодня на стадо, видишь нынешние молочные реки, тут и Капитолине Пачежерцевой до земли поклонишься, и подружкам ее.
Молочко-то как вскипело, через край полилось, поверх плана? И здесь рассказ особый. Я об одном человеке расскажу, а ты по нему уж и других равняй. Я о доярке нашей, Ксении Бушмановой, что вместе с мужем на ферме далеко за два десятка лет работает. Он-то механик по животноводству. Она, Ксения-то, как многие ее подружки, не досыта по траве-мураве босиком бегала, в пятнашки играла. Рано пришлось на ферму пойти, трудодни зарабатывать. Хоть и не велик помощник, а все семье подмога. Сначала по разным работам: там — корма подсыпать, навоз убрать. А все приглядывалась к старшим, все прислушивалась, как молочко тугой струйкой о подойник стучит. Потом и сама буренку подоить попробовала. Ну, ручишки-то еще слабые, повыжимай-ка у коровы молочко, а она с неполного корма-то и не дает, кулачки быстро онемеют. Но потом втянулась. Видать, гордость помогла: все-таки в самые младшие дочери другим дояркам годится, а уже взрослую, уважаемую профессию имеет.
И всегда к старшим за наукой шла. Что сама не углядит, спрашивает:



К. Я. Бушманова, доярка

— Тетя Маня, ты меня побольше в курс дела введи, чтоб я до тонкости дело знала.
И слова-то взрослые подбирает.
Ну, на добрый совет у нас скупых мало.
— Ты сначала усеки, что уважишь скотинку один раз, она тебя — десять раз. — Старшая малолетку учит. — Потом, значит, запомни другое: что положишь в кормушку, то и в подойнике унесешь.
— Кормить лучше надо, — девчонка смекает.
— Ну и догадливая, — тетя Маня одобряет. — А если так, то запомни и последнее. У хорошей хозяйки корова маслом доится. Поняла?
— Поняла, — девчонка кивает. — Надо с ними еще ласковой быть, обходительной…
— Вот так и работай, если поняла. Да приглядывайся больше.
Ксения и приглядывалась. Как перед дойкой вымя теплой водой омыть, чтобы разнежилось, размякло, вазелинчиком смазать, чтобы дойка корове мягче казалась. Оно, может, и не хитрая наука, и молочка-то за кадой со стакан наберется лишнего. А за месяц-то со всех коровушек, глядишь, и набегает, вскипает молочко-то, наверх идет. И опять же скажу — без пота да мозолей и в квашне хлеб не взойдет, и молочко не вскипит. Механизация на ферме какая была? Ведро, вилы да лопата. Водопровода, как сегодня, не было. Разных там титанов да кормосмесителей. Оно ведь еще и матери наши знали — корову в зиму холодной водой не пои, без удоя в избу придешь. Воду-то доярки в ту пору сами для своих коров из колодца черпали да бак наполняли для подогрева. За сутки-то, бывало, до четырехсот ведер перелить приходилось. Поневоле двужильным станешь. Да и за кормами сами ездили. Народу-то в колхозе не хватало, не то что сейчас.
Правда, знаю я и жалобщиков из других артелей; некому, мол, и топор в руки дать, коровник залатать. Да ведь это как дело поведешь.
Человек, он от добра не бегает, а худого сторонится. Была и та пора у нас — некого на кобылешку посадить, чтобы в поле за соломой съездить. А та вот работная тягость на слабый девичий хребтик и свалилась. Зато теперь, по старой закалке, она дояркам в работе тон задает, тем, что позднее на ферму пришли и ведерно-лопатной механизации не попробовали.
Сейчас на ферме как? Сейчас — что на твоем заводе. Механическая дойка — раз. Механическая уборка в коровнике — два. Да и люди на это специально приставленные. Водопровод — три. Кормозапарники — четыре. Чтобы, значит, не сухое сено буренка похрумывала, с соломой вперемешку, а со всякими для нее лакомствами- комбикормами.
Рабочий-то день, считай, не в шестнадцать, когда по темну встань, по звездам приди, а в восемь часов обходится — пять. Все пальцы прижал.
Чем тебе не завод, или там, к примеру, хоть мастерская по производству молока. Каждая буренка десятки сотен килограммов молока дает. Умножь-ка это на все колхозное стадо, в сотни голов. То-то!
Ну, Ксения у нас не одна. И у нее подражательниц много. Вот оно, молочко-то, и вскипает. Да взять хотя бы Валентину Рожицыну. Девке только за двадцать перевалило, а по делам ее уже далеко знают.
Она, вишь, после десятилетки-то в город подалась. Да только… Оглянись-ка кругом. Видишь, с одной стороны горы горбятся. Их у нас «уральским хвостом» называют. Отсюда, вроде, Урал высоту набирает, на север бежит. Может, оно и так, кто знает. По-над горами лес синеет. Пониже березки белыми ногами посверкивают, зеленые платья оправляют. Повыше деревья серьезные — сосна. Река — что голубая лента лежит. С другой стороны поля желтеют, рожь по пояс. С третьей — луговина, душе простор. Словом, вернулась девка. Сначала продавцом поработала. А тут как-то зашел в магазин бригадир с фермы, жалится:
— Вот, едрено гульбище, доярка заболела, и подменить некем, туды-сюды…
— Возьмите меня…
У того глаза на лоб — городская девка да на ферму!
— Шуткуешь?
— Нет, взаправду, — Валентина настаивает.
— А и чего, — тот аж кепкой по прилавку ударил. — И приходи, корову за соски держать научишься.
Ну и пришла Валентина на ферму. Да еще с тоски по крестьянской работе так на дело приналегла, что вскорости многих других доярок за плечами оставила. Народ наш на добро уважительный. Как говорится, кого почитают, того и величают. Вот и Валентине за ее старание на общее дело люди большим уважением одарили. Выбрали своим депутатом в областной Совет, хоть и молода еще. Да по нынешним временам молодежи, которая со старанием, ума не занимать — школа дает, государство учит. Ну, и отец с матерью не в стороне. А чтобы в двадцать лет человеку такой почет и уважение — заслужить надо. И сейчас Валентина других учит своему мастерству, что со школьной скамьи, не успев бантики с косичек снять, на ферму пришли, почетной профессии доярки обучиться. Чтобы вскипало молочко, богател колхоз, да не только достаток на столе — и «комфорт» был, и жизнь песенней, да село полностью городским стало.


ЯБЛОНЕВАЯ ВЕТКА
— Если сравнить колхоз с тем, что было хотя бы пятнадцать лет назад, то, как говорится — дистанция огромного размера,— продолжает рассказ Иван Иванович Бураков. Ну, прежде всего, экономическая база стала другой. Доходы перевалили далеко за миллион. Теперь мы свободно можем в год выделить на строительство четыреста тысяч рублей. Цифра для хозяйства немалая, но и необременительная. Дом культуры, например, обошелся нам в двести тысяч. Да разве могло хозяйство раньше пойти на такое! Таких и денег-то не было. Ну, конечно, прежде всего — производство. Стараемся больше вывезти удобрений на поля — выше урожай. Вовремя убрать. Больше сохранность. Техника у нас всегда в порядке. Ремонтная база отличная. Здесь у нас колхозники работают, как на заводе — восьмичасовой рабочий день при пятидневной неделе. Конечно, исключая такие моменты, как посевная и уборочная. Тут уж, как говорится, час потеряешь — неделями не наверстаешь.
Механизируем животноводство. Кормов заготовляем вволю. Колхозники видят, что труд их дает большую отдачу. И в процессе этого же облегчается. Строятся новые механизированные коровники, село превращается в поселок городского типа, растет его культура. Да и сами колхозники при нынешних заработках имеют все возможности удовлетворить свои материальные запросы.
Хозяйство сейчас начинает развиваться на научной основе. Специальный экономический отдел изучает производство, на базе ежемесячных данных ведет расчет, где еще хозяйство получает меньше, чем затрачивает, и «узкие места» ликвидируются.

— Эта улица на взгорке Садовой недавно стала называться, — ведет свой сказ Елисей Иноземцев. — Сколько помнят себя старожилы, от босоногой поры до седой бороды, пустошь та Воробьевкой звалась. 'Конопля здесь росла, что твои африканские джунгли. По сухому времени воробьиным щебетом ее заливало да ребячьими звонкими голосами. Птаха серая здесь зерно безбоязненно добывала, ребятня в красных конников играла, лихо срубая саблями, выструганными из березовой палки, головы зеленым хозяевам.
Так вот, была здесь Воробьевка, а стала известная на все село улица Садовая. И принес ей это имя Игнат Сапронов, или, как его еще ребятня кличет, «дед садовник». И до дому его дорогу каждый в деревне покажет. Известный на весь колхоз. От этого дома Садовая и пошла шириться, по весне белой пеной играть. Лепесточки-то с тех яблонь в каждом дворе-садике свой плод уронили. Нет большей радости ребятишкам по зимнему времени яблочко из своего сада похрустеть. Старушки, опять лее, варенье наготовят, до весенних ручьев на столе к чаепитию стоит. Пироги, опять же, с яблоками хороши. Другие, кто поизобретательней, говорят, гуся с мочеными яблоками хорошо на стол подать, сразу, дескать, городским духом в доме шибать будет. Ну, это кому как. Обложи ты этого гуся, как тебе заблагорассудится, духу этого испробуй, а деревеньку свою яблоневую не забывай.
От одной веточки та садовая красота, людская услада в деревню пришла.
Наши сибирские места чем издревле славны? Полями широкими да лесами высокими. Зайдешь в краснолесье, так у нас сосновые боры зовут, какой только радости тут нет — черника карим глазком выглядывает, брусника красной искоркой высверкивает, боровик шляпкой прошлогоднюю жухву подпирает. В поле по пшеничке, как по ветреному озеру, рябь идет. А такой радости, как яблонька, не было. Те, кто раньше меня бороду отпустил, говаривали, что пшеницу в наши сибирские края Ермак Тимофеевич завез, с тех пор и звенит она на ветру за мужицкими избами. А вот яблоньки…
А появился этот садовый человек у нас незадолго до второй отечественной. Сибиряки на что народ рослый, а тут подивились — рост под два метра, кулаки — пудовиками такие зовут, усы гвардейские — черкес да и только, азиат чистый. Кинжал в зубы — да лезгинку танцевать или невест по аулам выкрадывать. А говорок мягкий, украинский.
— Слыхал, — говорит, — что у вас в Сибири в людях нужда, вот и решил всем гамузом податься. За мной еще трое орлов-сынов здесь будет.
А тогда, и верно, — во всей стране зов прошел: Сибирь людей просит. Вот Игнат и собрал пожитки. Жена, правда, в голос:
— Да какой тебя леший несет в эту распроклятую Сибирь. Али не слыхал, что там зимой и летом в медвежьих шубах ходят, сырое мясо едят, чтобы зубы не повылезали. Не зазря раньше в эту Сибирь на цепях вели. А тут чтоб добровольно… Да ни в жисть…
— А ты не кипятись, не кипятись, старая, — Игнат урезонивает. — В Сибирь-то раньше ходоки с голодных мест от мира подавались, а и сейчас там раздолья не поубавилось. Люди требуются', поняла?
— «Люди требуются», — жена передразнивает, — а хозяйство на кого? Сад вон какой распрекрасный. Не поеду, хоть на волах из хаты тащи… И тебе никто не приказывает.
Игнат промолчал: чего бабе докажешь, если она как аргумент хозяйство выставляет. Игнат на эти слова только и сделал, что пошел котомку собирать.
— И детей не отпущу на холодную погибель, так и знай, — жена следом ходит. — И должности домашней иметь не будешь.
Он все время в председателях коммуны ходил, Игнат-то, вот жена и намекает, что пришлому человеку сразу должности не дадут, сначала в деле проверят.
— А это на что, — Игнат ладони показывает, с килограммового леща размером, — эти-то друзья у меня проверенные, не подведут. И в Сибири камушки поворочают… Это он на то кивает, как мужиков в коммуне от замков отучал. «Раз, — говорит, — одной семьей живем, нечего двери на замок прятать — никто не украдет».
— Ты, Игнат, хоть из наших, а немного с загибом, — ему говорили. — Да вот хоть сарай зерновой оставь без замка, кто, мимо проходя, на горсть не соблазнится?
— А вот и проверим, — Игнат отвечает. Домой направляясь, камень пудов этак на пятнадцать к дверям привалил — силы-то не занимать. Он и сейчас, когда семьдесят пять стукнуло, на лопатки другого и вполовину возрастом уложит, а лет этак тридцать пять назад совсем богатырь был. Те, которым коммуна поперек горла была, на него вдвоем-втроем ходить опасались — пришибет. Толпу подбивали.
Как-то сидит Игнат в своей «конторе», приход-расход прикидывает, сколько зерна есть и хватит ли зернышек по полю разбросать, чтобы зимой в избах свежепеченым пахло. Слышит, гомонят у окна. Голову высунул. Стоит человек пятнадцать с дрекольем. В сапогах, дегтем смазанных, в поддевочках. А тех, у кого штаны в заплатах, вперед подталкивают.
— А в чем дело, земляки? — Игнат вопрос кинул, как будто и невдомек ему, зачем толпятся.
— Открывай амбары, голова, — из тех, кто в поддевочках, кричат. — Будя, пожили коммунией — во, сыты. Теперь давай зернышко, а то до весны не дотянем. Оно наше, зерно-то, обчественное. Так что не доводи до греха и срывай замки…
— Пока до посевов ждать, пупки к спине прирастут, — передние, что позаплатистей, голос подают. — Итак в загнетке — как у ничего в мошне…
Игнат смекнул, кто мужичков на бунт подбивает, спрашивает.
— Это кто там про общественное сказал? Ты, что ли, Фаттей?
— А мы все так мыслим. Коли наше добро, нам и распорядиться дай, — тот увиливает. — Хлебушко собрали, разделить по-справедливому надо…
— По-справедливому, так по-справедливому, — Игнат соглашается. — Ты как, Петра, мыслишь, — к мужичку, что в подголосках был. — Тебе поровну со всеми разделить или те два пуда, что к весне внес, отдать?
— Знамо, поровну, — тот в ответ. — Урожай-то обчий, вот, значит, и поровну…
— Поровну, так поровну. Только у Фаттея двадцать мешков взяли, так не обиделся бы…
— Это как же поровну! — у Фаттея аж бородка набок взъершилась. — Это мне со всякой голью поровну?
— А ежели я голь, то ты… — у мужичка губы от обиды отвалились. Кровопиец ты, как есть клоп запечный…
Тот за грудки, аж рубаха отсоленная в ленту пошла. Этот — за бороду. А там уже крик: «наших бьют!»
Шум начался. Теперь с дрекольем на крыльцо, чтобы председателя по шибко умной голове погладить, а там зачинщика — на миру свара была. Только и Игнат не лыком шит — успел на германской побывать и в госпитале благополучно отлежаться — дубье дернет раз на себя, второй — от себя, глядишь, у другого и сапоги выше головы окажутся. А Игнат только и приговаривает: «Вот так, солдат!» Присловицу эту еще с войны прихватил.
Ну, и некоторые за овином по ночной синеве дожидались или еще где-то, по неделям примочки в разные части тела делали, в бане косточки пропаривали, бабушек звали — с уголька попрыскать. Ну, а кто злобы своей так и не смирил перед молодой Советской властью, тот с Игнатовой помощью края дальние посмотреть поехал.
Так что с большой закалкой к нам человек прибыл, солдатская косточка, а потому и послали его в соседний колхоз, заместителем, чтоб хозяйство помогал налаживать. Потом этот колхоз, когда укрупнение пошло, вместе с пятеркой других в нашу артель влили. Но это уже после.
Зашустрил солдат, забудоражил колхозничков. Овощеводство наметил развивать — ранние овощи, они на рынке в цене.
— Дай срок, сад заведем, — говорит.
Многие в кулак ухмылялись, другие так, махнув рукой, отходили — не знает Сибири человек, что с него возьмешь?
Два сына вслед за Игнатом приехали. А про жену не нами сказано — куда иголка, туда И нитка. Так и зажили бы, коль с запада громом Не ударило, Гарью над полями российскими не понесло.
Проводил старый солдат по пыльной дороге своих сыновей до райцентра, сглотнул горько, сказал: «Ну, чтоб ему там ни дна ни покрышки от вас. Держитесь. — И добавил: — Вот так, солдаты». Вскорости и сам собрал в рюкзак смену белья да шанежек на дорогу, женой испеченных.
— Ты тут держись, — на прощание своей благоверной сказал. — Весточки жди. Пойду сынов догонять. Ничего, наша косточка солдатская живуча… Так что не кручинься, солдатка…
Про дороги солдатские немало рассказано, повторять не буду. Кто их прошел, вовек не забудет. А кто не прошел… И не надо, пусть впредь так будет. Он, Игнат-то свою орлиную кровинку везде выглядывал. Может, по случаю и повстречать придется. И ведь было однажды такое. Гора с горой не сходится, а человек с человеком и в такой сумятице, как война, встретиться могут.
Стоял их «пятьсот-веселый», так солдаты эшелоны с солдатскими теплушками в войну прозвали, на каком-то из маленьких полустанков. Сидел бравый артиллерийский старшина Игнат Сапронов с «козьей ножкой» в руках, дымок в усы пускал да очередную байку рассказывал из своей военной жизни. Солдату, который костлявой в пустые глаза с часу на час смотрит, про страшное да опасное слушать вполинтереса. Ему во время отдыха если не сплясать с ладошечным перебором по голенищам кирзовым да сношенным запятникам, то дай такого послушать, чтобы в смехе от души боль за поруганную землю отошла. Чтобы в бою двойной волной в сердце всколыхнуться и солдату в смертном бою силы удесятерить.
Рассказывает Игнат разные были, рожденные на дорогах фронтовых.
Смеются солдаты, взвеселились душой. Тут состав пассажирский, что напротив стоял, потихонечку тронулся. Плывут вагоны, и видит Игнат, как стоит у одного вагона его Ванятка, младший, что на летчика учебу проходил. У мужика голос перехватило. Соскочил, за вагоном бежит. А поезд ходу наддал.
А тут своя команда: «По вагонам!»

И. И. Сапронов, садовод

Вот так и свиделся на фронтовой дороге со своим младшим. Последняя встреча была. А других — Василия да Федора — как проводил по пыльной дороженьке до райцентра, больше не встречал. А все высматривал среди солдат, все выспрашивал.
Как выстрел, коротка похоронная: «Ваш сын… смертью храбрых». Как выстрел, подсекает она материнское сердце. И только дружки-товарищи геройски отдавшего жизнь пошлют родным в недоплатном солдатском конвертике немудреный рассказ о том, как выполнил свой священный долг. И уже из вторых рук, по жинкиным письмам, которые искали старшину на дорогах войны, узнавал Игнат, как храбро дрались его сыны. Был Федор сапером. Получил боевое задание — мост взорвать. Да поднасели фашистские танки. Некогда было уходить — рванули мост вместе с собой, с громом ушел из жизни.
И потускнел сердцем Игнат. С большей лютостью драться стал.
А где-то на другом конце фронта в одном из боев до самого последнего снаряда бил из пушки Василий, пока не подмяли его вражьи гусеницы. И недобрый огонь уже не гас в глазах Игната. И все хотелось ему врукопашную, чтобы видеть, как в предсмертном страхе выкатываются зрачки у ворогов.
Хорошим соколом был третий, Иван. Быстрый да увертливый, смелый да меткий. И не один ястреб-ворог кувырком летел на землю от ударов Ивана. Да только сила силу ломит. В одном неравном бою черным вороньем окружили сокола фашисты. И упал с синего неба «ястребок».
И не слышали больше бойцы шуток своего разудалого старшины Игната Сапронова. И после боя все прибавлялось медального звона на его широкой груди — без пощады дрался старшина, мстил за своих сыновей-героев.
«Эх, не удалось мне, хлопчики, сибирскую сторонку в сад вместе с вами превращать, яблоньки выращивать, — думал Игнат. — Но, если выживу я, каждому в память сад ка земле оставлю. Пусть смерть ваша в красу земную обернется».
Когда победные залпы над Москвой цветы в синем небе распустили, домой стали возвращаться солдаты. Не одна детская головка с дрожью ласковой к ладони загрубелой прислонилась. Не один детский голосок, от волнения прерываясь, слово дорогое прошептал «папа». Но много было и детей без отцов, и отцов без сыновней грубоватой мужицкой нежности осталось. И Игнат с Ульяной среди них. С фронта каждый солдат какую-нибудь заковыринку иностранную привез. У одного часы непромокаемые, непробиваемые, другой на губной гармошке так наяривает, что каблуки сами дробь выбивают. А Игнат, по прибытии домой, только и достал стальной секер, садовые ножницы. Да мешочек небольшой, который тут же и спрятал.
У этого мешочка родословная вот какая. Как, бывало, займут наши части какую-нибудь деревушку, кто отдыхает, кто автомат свой боевой маслицем потчует, другие около походной кухни толпятся, усатого повара просят: «Ты пожирней, пожирней наваливай, проголодался, за фрицем гоняясь. Теперь калории восстановить надо».
А Игнат заприметил дворик, из которого яблоньки свои вершинки кажут — и туда. У хозяина-старичка глаза изо лба от страха лезут. «Гитлер капут, Гитлер капут», — бормочет. Я, мол, не воевал. Игнат автомат за спину закинет, на садик показывает, пошли, мол. У старичка штаны от страха осядут, смерть идет принимать. Подойдет Игнат к яблоньке, ладонью ее огромной нежно погладит. Там, где осколок при обстреле в тело яблоневое вошел, долго подрагивает солдатская ладонь. «Замазать, залечить рану надо», — хозяину толмачит. А тот уже и понял, и уже мутнинка страховая глаз покинула. В дом потрусит, мази, тряпочек принесет. И вот уже возятся двое у дерева.
Про советскую душу много сказано. И про то, как русский солдат немецкого ребенка, жизнью рискуя, из-под шквального огня вынес. И про то, как злые до беспамятства в бою, отходили сердцем солдаты и давали пленному фрицу на закрутку табачку. И Игнат вот, видел он землю, снарядами изрытую, кровью дорогих товарищей политую. И снилась она ему, земля-матушка, во сне в яблоневом платье белоснежно-кипенном, невестой счастливой снилась, сыновней памяткой представлялась. Оттого-то и гладил нежно яблонькино тело.
Побалакают так с хозяином, и идет обратно Игнат в роту, семена яблоневые, в бумажечку завернутые и в мешочек положенные, несет.
Да вот так, после каждого взятого села или городка пополнялся мешочек. Как домой солдату возвратиться, совсем тугим стал. В нем да в секаторе, в садовых ножницах, все трофеи.
В райкоме партии Игнату сразу должность большую предложили — заместителем директора совхоза.
— Я вот какую задумку сквозь войну пронес, — Игнат говорит. — Хочу, чтобы в Сибири памятка осталась по сынам моим, чтобы цвела она по весне белым раздольем, золотом по осени наливалась, радость людям несла. Хочу сады в колхозах насадить.
Призадумался секретарь — понятна ему мечта солдатская. Сколько он повидал землю, снарядами, окопными морщинами изрытую, что захотелось ее невестой сделать, вечно радостной. А в садах соловьиных и есть радость земли нашей, в полях золотых да в шуме, в песне лесной зеленой. Понятна секретарю задумка сапроновская, да время на нее не приспело. Какие сады — с полей бы побольше взять. Картошки той же, яблочек земляных, которые в войну хлеб заменяли. Полеводство поднять да животноводство подстегнуть, а там уж и о садах подумать можно. Да ведь и солдат сквозь войну задумку нес — ее тоже уважать надо. Грудь свою под пули подставлял, землю эту защищая. Ему и первое право красивой ее сделать, святое солдатское право.
— Детдом у нас есть около Рафайлово, «Путь к труду» называется, — секретарь говорит. — Дети геройски павших там воспитываются. Может, им эту радость пока подарить, и помощники тебе ретивые будут. Руководит детдомом Колыхан, ученик и воспитанник Макаренко.
Согласился Игнат. И детским щебетом годы его наполнились. И о своих соколах боль в сердце смягчилась. Копошатся вокруг ребятишки, как цыплята в земле роются, ямки под саженцы готовят.
— Деда Игнат, посмотри, как у меня получилось…
— А Вовка опять лопатку отбирает, а-а-а…
— Смирно, гвардия! — Игнат строго командует, а в глазах искорки ласковые. Всех разведет, всем дело даст, ладонью вихорки сиротские пригладит.
Садоводство это всерьез никто не принимал: так, есть забава деткам, и хорошо. У характера ребячьего от мужского пригляда характер мускулками наливается, привычка жизненная вырабатывается.
Каждый свои годы по-разному считает. Кто от именинного рождения, кто от январского новогодья, третий свою новую весну отсчитывает, четвертый — на зиму прикидывает. А вот кто с землей связь пожизненную держит, свой счет ведет. Хлебороб — по маревым зерноструйным веснам да по соленым осеням. А Игнат Сапронов — по венчальным белым шлейфам, когда тугими солнечными каплями падали с веток плоды. И немудреный счет, не собьешься, да времени на него много уходит. Медленно растет яблонька. Пока ждешь плодоносья, годы — как листочки с ветки. Те, кто в войну осиротели, уже из детдома в большую жизнь ушли. У многих Игнат в сердце любовь к земле зародил, благоговение перед ее извечным обновлением, мечту — сделать ее, матушку-кормилицу, народной да более щедрой. Некоторые институты пооканчивали, агрономами работают. Другие — на тракторах да на комбайнах. Детдом школой-интернатом стал. Густится сад, по сыновьям Игнатовым зеленошумная памятка. Да большего сердцу хотелось, чтоб вот так в каждом задворье по весне метелились яблоньки. О большом саде еще мечтал.
Вот в ту-то пору и встретился он с новым председателем колхоза «Победа» Иваном Ивановичем Бураковым. С большой заглядкой мужик. Один из тех тридцати тысяч добровольцев, которые городские квартиры на деревенскую избу сменять не побоялись. Хозяйство, конечно, уж не то после войны стало. Ребятишки в возраст вошли, отцов, что с фронта не вернулись, заменили. В разворот артель пошла. Ну, конечно, не то главную роль сыграло, что руки молодые за работу взялись. Страна раны свои боевые лечила, трудом земля обновилась. Партия наша Коммунистическая самое пристальное внимание селу уделила. Техники много пришло, укрупнились хозяйства, трудодень вес набрал. Те, кто по трудным годам своим домам окна досками позабивали да в город тянулись, потихоньку возвращаться стали.
С колхозным председателем садовод на одном из районных совещаний по сельскому хозяйству встретились. Многие с трибуны выступали с критикой и с предложением. А Игнат слова попросил и опять свое гнет:
— Сады надо разводить. От них доход большой получать можно. Щедра наша земля сибирская, земледельцу на радость даровитая…
Ну, из зала опять смешки-улыбинки.
— Щедра на яблочки, да земляные…
— А то и со стороны приглашаем убирать…
— Тут тебе каждое яблочко срывать — рук не напасешься…
— А и было бы что срывать — дикарьки еще произрастают, а чтоб культурные яблочки, ранет или антоновку, да уж нам ли Сибири не знать…
— Могут произрастать в Сибири яблоньки, — Игнат волнуется. — Вы к нам в Рафайлово загляните. Угожу — на долгое время зубок сладость помнить будет…
Разобиженный с трибуны слез. А Бураков его и приметил. Рафайлово-то от Солобоево, где колхоз «Победа» разместился, в часе ходьбы. Кумушки друг к другу на чай бегают. В перерыве подошел председатель к садоводу.
— Задумка твоя по душе, — говорит. — Видать, сердцем ты к садам прикипел. А если так, то не может земля на такую любовь не отозваться. Ты вот что, Игнат Иудович, переезжай-ка к нам, в Солобоево. Земля есть, руки твои — работящие. Только народу тебе я много не выделю — сам знаешь, каждый пока на учете. Ну да как-нибудь дело сорганизуем.
На том и порешили.
Вроде и знакомо село Игнату до последнего дома, а тут долго приглядывался, где хату поставить. Землицу выбирал. Вот та Воробьевая пустошь по всем статьям ему пришлась. Место слегка на возвышенности, любому солнечному лучику открытое. Вольготно тут будет яблонькам нежиться, решил Сапронов. Для таких рук, как у Игната, домик скатать — не мудрено было. Живущий поблизости механизатор Ламбин в работе помогал. Скатали дом, садик огородили. Ну, не сад пока, а плешивое место, только в мыслях уже видел Игнат его белую весеннюю кипень. Себе яблонек посадил и соседу, за помощь.
А в колхозе поначалу отведенный участок малиной да смородиной засадили. Ну, и конечно, яблоньки редко… Всем миром садили, когда время свободное выдавалось. Ну, а школьники, те и после уроков тут ютились.
Вот так и зачали первый колхозный сад в районе. В помощь Игнату двух женщин выделили. Вот и командовал бравый старшина этим «батальоном».
Бригадир, бывало, мимо не пройдет, чтобы к Игнату на участок не зайти, пошутить незлобливо:
— Ну, как, Игнат Иудович, яблочки твои зреют? Твоему юбочному батальону, пожалуй, не под силу урожай собирать. Может, подкинуть к осени подмогу?
— Свое убери, — Игнат отшучивался. — А наша солдатская жилка крепка, своими силами обойдемся. Еще к тебе на помощь придем.
— А не мудрено, — бригадир соглашался. — Урожай моих яблочек, хоть и земляных, не чета твоему будет. Может, и потягаемся.
— А и потягаемся, — Игнат говорит. — Хошь, докажу, что вполсилы ты урожай берешь.
— Но, ты, садовая душа, говори, да не заговаривайся, — бригадир взъерошится. — Я землю на ощупь чую. Мне она урожай полный дает.
— А я докажу, — Игнат на своем. — Приходи по осени, посчитаемся.
Да и засадил междурядья яблоневые картофелем да морковью. Уж как колдовал над землей, и дала она ему небывалый урожай. Огородный бригадир только и сказал на это по желтой осени:
— А участок-то с гулькин нос. Наудобрял его многократно, вот и выросло. Ты бы на моем размахе такое попробовал.
Однако опыт Игнатов перенял, по следующему году с богато удобренной земли полуторакратный урожай снял.
С годами яблоньки ввысь тянулись, сад вдоль да вширь рос. Вот и первое цветение наступило, как будто белоснежное облако летело над землей да около Солобоево и опустилось. По отцветью метель лепестковая в саду кружит. Как отец на первоцветение дочерей своих смотрит, так и Игнат. До сладкого слезного кома в горле было это первоцветение Игнату, до жаркой нежности в сердце. Да и колхозники мимо не пройдут, чтобы в сад не свернуть, того знойного яблоневого духу полной грудью глотнуть. Народом подмечено — на яблоньке и птица голосистей поет. Под яблонькой и девушка ярче цветет и старушка молодеет. И не велик первый урожай, да дорог. Весь по колхозникам и разошелся, каждый попробовал своего, сибирского яблочка.
А Игнат, сыновнюю память насаждая, в каждый двор по яблоневой веточке принес, посадил-привил. И нет сегодня ограды в колхозе, в которой бы по весне яблоньки не вспыхивали. И не только в Солобоево, а и в соседних деревнях.
Нынче сад до тридцати гектаров вырос. По румяной осени не одна машина с яблоками наливными, с глазками смородинными да малиной сочной отсюда ушла. Тысячи рублей получил колхоз от сада. А с малого началось, с веточки. Шумит-поет зеленая память по сыновьям Игнатовым. Да по знойному лету и по щедрой осени не прекращается голосистый ребячий звон в саду.
Любят в Солобоево Игната Сапронова. Народ — он на добро отзывчивый. Ты человеку от щедрого сердца радость подарил, он тебя стократно отблагодарит. Почетом да уважением люди тех оделяют, кто души не жалеет для радости человеческой.
В каждом доме желанный гость Игнат. На веселой ли вечеринке первый запевала колхозный садовод, первый хороводник. И не смотри, что восьмой десяток. Уж как запоет, запоет — что тебе яблоневое цветение на майском ветру.
Хранится дома у Игната до трехсот пластинок. Иные — с редкими старинными песнями. И слушать любит, и сам петь. Издавна люди подметили — душа человеческая в песне выливается. Злой человек — молчун, а сердцем щедрый — всегда избыток доброты в песне изливает. Да и не под силу злому землю украшать, радость людям дарить.
Летают морозозвонкой зимой по селу ярко разукрашенные тройки. Вот и еще одна яблонька отневестилась. А уж Игнат — посаженный отец. Вот и еще его семья прибавилась.
Или еще назад, к войне возвернуться. После очередного ранения угадал в госпиталь старшина. Шутливый да ласковый характером, многих он привечал. Но от одного все-таки удивился. По выписке из госпиталя лейтенант молодой, с ним в палате лежавший, да сестра зашли в палату и смущенно сказали:
— Будьте за отца, Игнат Иудович. Нет у нас родителей, так вы благословите…
Они и сейчас приезжают к нему в Солобоево, зовут названого отца к себе, под Киев, чтобы отдохнул на старости лет.
— Не могу, — говорит садовод. — Осибирел я сердцем. Да и какой я старый, если мне земля на любовь силу дает, — пошутит. Да и скажет грустно: — Сады эти — память по сыновьям моим. А от сыновней памяти кто уезжает? Не где-то они для меня, а здесь вот, рядом, в яблоневых ветках.
Семьдесят пять Игнату Сапронову. По новому колхозному Уставу, Третьим съездом колхозников утвержденному, и пенсия ему хорошая за щедрый труд. Да только не уходят такие люди на пенсию. Нет им покоя в отрыве от земли.
Морозными днями ходит Игнат по своему саду, бережно утепляет яблоневые деревца, подгребает пушистого снега. По весне белой кипенью оденется село, и далеко его видать со взгорка. И будто припозднилась зима, оставила островок душистой яблоневой вьюги.
Старинное село Солобоево. С чуть не под триста лет насчитывает. Может, первый поселенец по своей фамилии название ему дал, может, со стороны оно пришло. Сначала не выяснишь, что к чему. А только кажется мне, что назвать бы село Садовое или Яблоневое. На весь Исетский район звонкое имечко было бы. Да и в самую точку оно.


ВИТАЛЬКИНО СЧАСТЬЕ
— Таким образом, — продолжает Бураков, — обеспечив высокую производительность во всех отраслях, тем самым добились того уровня материального благосостояния, когда колхозник думает уже не только о хлебе насущном., но и — больше — о духовной пище, мы стали думать с том, как сделать село наиболее культурным. Чтобы оно стало городом в миниатюре. Запросили проект поселка городского типа: с каменными домами, большой школой, Домом культуры, садом, ну, словом, со всем тем, без чего современный человек не может обойтись. Чего греха таить, многие не от малого заработка в город бегут, а от низкой культуры. И,
была бы из девушки хорошая доярка или там полевод, жила бы она при родителях. Так нет, в город подается — культура. Я не про своих говорю. Наша-то молодежь из села не рвется. Кстати, этим и проблему кадров решили, культурой. Заставили ее, если можно так выразиться, дома работать. Проект такого поселка мы получили. А коль деньги есть, то и строить начали. Пока это, конечно, первые шаги. Но приезжайте к нам годика через три — от Тюмени тем и отличите, что зелени больше да двухэтажников не так густо. Приезжайте…

— Максима Пачежерцева сын Виталий сызмальства ст других ребят отличался, — продолжает Елисей Иноземцев. Те по своей резвости то в «красных — белых» играют, бабки там швыряют, а он как-то все больше тихие игры любил. По лугам бродил, к красоте земной приглядывался. Блеснет изумрудом росинка на листочке резном, а он стоит, глаз оторвать не может. Зальется в веточках пташка голосистая, он хоть день готов слушать. И ручеек-то у него в музыке слышится, и березки-то ему в хороводе видятся. Словом, с музыкальной стрункой душа. Клуб тогда в колхозе был — двое топчутся, третий посторонись, тесно. Я к тому, что о какой-то там большой самодеятельности думать нечего было. Конечно, не хуже, чем у других, — по нарядной весне да желтой осени и наши голосистые певуньи под баяний перебор редкую досужую минуту трактористам да комбайнерам скрашивали. А до большого не доходило. Хоть и желание есть, а приютиться негде было. А до песни наши большие мастера. Один из первых Народных домов где образовался? В Солобоево. Еще в тридцатых годах сюда с окрестных сел как на праздник шли: комсомолия пьесу ставит, про царских генералов да красных бойцов. Как погибали в неравном бою, гордо подняв головы, красные бойцы, как бежала без оглядки от красных штыков белая сволочь и победно реяло на сцене знамя Советской власти. И про кулаков толстопузых и про купцов играли. Словом, вовсю вели агитационную работу за нашу Советскую власть. На весь район известны были рафайловские артисты.
В Народный дом больше молодежь ходила. А другой публики и не надо. Не раз и так бывало, что придет девушка с представления домой, а ворота назаперти. Туда-сюда бегает, под окнами стучит. Наконец выходит мать, открывает ворота и за волосы кровинку свою.
— Советскую власть знай, да и родительскую не забывай, срамница. Антихристовы песнопения слушаешь, скоро в коммунию под общее одеяло ляжешь? Отца с матерью позоришь, в подоле хочешь принести? Будешь сидеть дома, гулящая… Да сухонькими ручонками за косу кровинку свою дерг да дерг. Отцы-то в большинстве не встревали, а матери крепко за старые устои держались. Наша-то Сибирь коренными устоями крепка. Видать, издревле, еще от староверья это идет: родительская воля — закон.
Только иная отмолчится да в спаленку побыстрее шмыгнет. А другая:
— Нет теперь таких прав, чтобы детей своих взаперти держать. Не старорежимное время…
— А если ты мне еще будешь зубы уставлять, то хоть чугуны из печки голыми ладонями таскать буду, а ухват о тебя обломаю, — мать отвечает.
На том и поладят. Да Ненадолго. Как завиднеются на заборах афиши, что в Солобоево комсомолы новый концерт ставят, и опять что понаряднее на себя — да и за двери. Позднее, как по зиме свадьбы гуще крутиться стали, многие родители смекнули: да ведь эти концерты — базар невестин. В своем селе еще когда жених сыщется, а парню из другого, может, Настютка и приглянется. Теперь, когда дочка на концерт рядится, не за ухват брались, а за придирчивые окрики.
— Лохмы-то прибери, растеряха…
— Ботинки одень, не в бедных ходим…

И. И. Бураков, председатель колхоза

Другая еще за дочерью увяжется, приглядывать, как бы чего… Присядет в уголке, на сцену посмотрит, сплюнет да перекрестится, а все краем глаза зыркает на «антихристово» представление. Теперь, конечно, не то. Теперь, может, дочке интереснее на берегу Юзи посидеть, а уж матери в первом ряду места занимают. Концерт не пропустят. Хоть сколько, а своих интересно смотреть. Как там внук в оркестре гоголем сидит и на мандолине мелодии выводит. Ну, пока оркестр стал, времени-то много прошло. Не до культуры было, хозяйство на ноги ставили. Да сейчас это дело прошлое. Я вот все о людях рассказываю, чьим трудом артель крепка. Да только надо сказать, что артель без вожака — что топор без держака. Без запевалы и песня не поется. Иван Иванович Бураков таким запевалой в артели и стал.
У председателя по первоприезду утро к вечерней зорьке привязывалось. Раньше всех успевал и на фермах побывать, и в бригады заглянуть. Бригадиры на разнарядку соберутся, еще только последняя звездочка с неба росинкой скатится, а он уже, указы давая, прибавляет:
— Я вам вчера вот это сделать говорил, а и сегодня дело не с места…
«Черт бессонный, — другие, бывало, чертыхнутся, — И когда углядеть успел?» Вот уж правду говорят: без дирижера и хороший хор в разноголосицу тянет. Бураков таким дирижером и стал. То в поле, то в правлении. Домой, почитай, не заходил. А ведь добился, потихоньку да полегоньку в гору артель пошла. Оно, конечно, сноп соломинкой полон бывает, а колхоз — трудом каждого. Но ведь и двух травинок одинаковых нет, а людей — тем более. Не год, не два прошло, пока хор свою трудовую песню в одну ноту запел.
А все потому, как не одним днем живет человек, вдаль смотрит, не на сезон приехал, а на всю жизнь. Он сегодняшнее наше село еще с десяток лет назад видел. Потому-то всюду технику внедрял. «Народу еще маловато, плечей не хватает. А машины-то нас и выручат», — шутит. А про народ колхозный свою думку имел. Видит, как после семилетки, тогда еще в Солобоево только семилетка была, подростыши в Исетское учиться уезжают, а там и затерялась дорожка вдали от своего села. Съездил в Тюмень, поговорил с кем надо, организовали свое профессионально-техническое училище, филиал того, что в совхозе «Коммунар». Теперь с кадрами без проблемы. Не только там по машинам — своя строительная бригада другому стройуправлению на зависть.
Не говорю уж про отдельные колхозы. Еще не везде своих рук хватает. Весеннее солнышко чуть снежок подтопит, а, почитай, со всех сторон вместе со скворцами в наши деревни «дикие» бригады слетаются. Аж с Кавказа приезжают, семьями. Отец да сыновей, ростом под потолок, трое. К председателю приходят:
— Слушай, кацо, строить хотим, работать хотим, руки чешутся. С утра до ночи работать хотим.
Председатель другой в затылке скребет. Там ферму для телят надо, там коровник, там еще чего. И знает, что «дикие» и деньгу дикую сдерут, да куда денешься. Своих-то рук нет. А межколхозстрой хоть подряды и берет, и густо берет, только стройку годами разжижает. И получается ни молоко, ни сыворотка. Тут в одной артели смех получился.
Подрядилась так же «дикая» бригадка коровник строить. Ни много ни мало — за восемнадцать тысяч новыми. Работали председателю на радость. Еще и петухи горло не прочистят, а на стройке уже топориный перезвон. А уходили со стройки, когда звезды высыплют. За два месяца сварганили коровник, деньгу собрали, попрощались ласково:
— Ай, спасибо, начальник. Шибко хорошей души ты человек. В гости приезжай, вино пить будем. Благодарить за работу будешь…
А зимой по ветрам пришлось к тому коровнику подпорки ставить.
И к нашему — тоже сунулись.
— Шибко работать будем, хозяин. Много спасибо от тебя получать будем…
— Чем работаете-то? — поинтересовался Бураков.
— Топорами работаем, бревна тешем, венец ложим…
— А по камню топоры не годятся? — председатель еще интерес проявляет.
— Шутки шутим, — «дикари» обижаются. — Давай пошутим, потом договор подписывать будем. Работать надо. Младший сын жениться думает, «Волгу» покупать надо…
— Жалко, — сожалеет Бураков. — Рад бы сыну помочь, да нечем. Мы на каменное строительство переходим. Может, в каменщики пойдете, в нашу бригаду? — интересуется. — На время примем.
«Дикари» последний вопрос задают:
— А как платить будешь, хозяин?
А сами уже к двери пятятся. Дверь тихонько прикрывают.
— Обыкновенно, — вслед говорит Бураков. — Как своим рабочим платим — сто-полтораста в месяц.
Нет, не климат у нас «дикарям». Сейчас, правда, и в других хозяйствах их плохо принимают. Сибирь-то Всесоюзной ударной стройкой объявлена. Тысячи студентов на лето к нам приезжают работать. Больше, конечно, на Север едут. Оно и правильно, большим богатством наша земля народ одарила. Долгие годы хранила нефть и газ, а сейчас выплеснула своему хозяину: бери, богатей, живи светлее. Ну и по нашим селам студентам работа есть. Они народ совестливый. Им не столько деньги, как честь дорога. Добротно строят. Уезжают, председатели аж жалеют. Да и у девчат глаза красные. Ну, это к слову. А вопрос председателя, не тешут ли камни топорами, не совсем зря задан был. Сейчас, вишь, по новому проекту каменным наш поселок задуман. А он, кирпич-то, в копеечку вскакивает. Хоть и не пуста казна, а все-таки… по капельке озеро, а по копеечке и миллион утечь может. Тут какая хитринка выручила? Строительный мастер наш, Анатолий Иноземцев, дом ставить надумал. Хватит, говорит, в однокомнатной избе жить, в одно окошко щуриться. Ну и пришел к председателю с задумкой.
— Цемент у нас есть, — говорит.
— Ну, есть, — председатель отвечает.
— Песок найдется, — мастер продолжает.
— Ну, найдется, — Бураков уже нетерпение проявляет.
— И опилки есть, — мастер говорит.
— Да все есть, не тяни душу, — председатель просит.

У колонки

— Вот и подумал я, а нельзя ли нам монолитные стены из этого материала делать.
— Какие-такие стены? — председатель недоумевает.
— Ну, для домов, для животноводческих помещений, — мастер поясняет.
— Постой, постой, — Бураков заинтересовался. — Так ты предлагаешь нам вроде панелей делать и дома собирать?
— Вроде того, — Иноземцев соглашается. — А потому прошу у вас ссуду и материала. Попробую свой дом поставить. И что ты думаешь? Удалось ведь. Такие хоромины отгрохал-что твой клуб, танцуй, не сталкивайся. И обошлось недорого. Две тысячи рублей. Да такой дом продавать — и десять тысяч запросить не стыдно. Конечно, это я для сравнения. Мастер-то наш уезжать не собирается.
А теперь на деревянное строительство правление свое разрешение не дает. Решили сделать село городским, стройся по-городскому, не нарушай деревом общий вид.
За Иноземцевым и другие принялись рядом с фамильными избами новые дома из «камня» своего производства возводить. Так что и по «индивидуальной» застройке, как говорится, в городские метим. Колхоз ссуду дает, стройся с размахом.
Вот каким село видел наш председатель, когда до петухов вставал, когда еще на мосеевской ферме утро не оповещали. Пока таким образом время шло, ребятня подрастала. Кто в училище поступал, чтобы комбайновый штурвал из отцовских рук принять, девчата — на ферму. А Виталий-то, с которого я рассказ начал, в Тобольск подался в культпросветучилище, музыке обучаться. У родителен-то горевая морщинка пролегла — осколышем от отчего дома Виталий делается. Старший сын Александр вот также в Тобольское культпросветучилище уехал да по окончании там и остался. Музыканту, да еще с образованием, в деревне какая работа? Разве что коровам на скрипке подыгрывать заместо рожка.

Дом культуры

— А что, — другие шутили. — Пастух — он в селе фигура. А ежели со скрипкой — то и вдвойне. На день трудодень, да на скрипку второй клади…
С такими горьковатыми шутками и уехал Виталий. А потом вот что получилось. Как-то председатель привез из района каких-то важных людей и давай с ними по огородам, что в центре села были, вышагивать, вымеривать. Кто какие догадки строил. А потом и прояснилось. Дом культуры будут закладывать. Громадный. Со всякими там залами, кабинетами да библиотеками.
Молодым в радость — вот уж натанцуемся, напоемся. Кто постарше, строже к вопросу подходил — на зряшное дело колхозные деньги пойдут, девкам теперь обувки не наберешься, всю прошаркают. А там и строители приехали. Ну, дело-то и шло, да нашему председателю казалось все неспоро. А не подгонишь, не свой народ. И сидеть будут без дела, слово не скажешь.
— И где так работать научились, — Бураков мается. — Хотя, может, и зря. Потому как для равнодушного и улитка конем скачет, а для человека заинтересованного иногда кажется, и конь улиткой ползет. Все скорее надо. Уж коли одолела человека задумка, так хочется, чтобы она быстрее исполнилась.
Вот и создал Иван Иванович в помощь сельхозстрою свою бригаду. К тому же опять с заглядкой. У чужих мастерству каменной кладки да отделке поучатся, а в колхозе сейчас, когда от дерева отступились, такие мастера и нужны.
Оно ведь с первого камушка гора большой кажется. А потом и не заметишь, как взойдешь. Так и с Домом культуры. Два года прошло — и стоит, красуется на весь район. А рядом — трехэтажная школа-десятилетка строится. А рядом — интернат для учащихся. А рядом — жилой дом, каменный двухэтажный, с водопроводом, газовыми плитами, водяным отоплением. Колхозники в городские квартиры въехали. А рядом еще многое намечается. И сквер по берегу Юзи. И свой сад в тополиной роще.
И Виталий культпросветучилище окончил и домой вернулся. К такому Дому культуры художественный руководитель не иначе как с дипломом нужен. Раньше, бывало, в клуб в кино идешь, фуфайчонку накинул, и ладно. Сойдет. Другой и семечек на пол нащелкать не постесняется, подсолнущной кожурой осыпать. А сейчас нет, сейчас — культура. В Дом культуры идут, как в городе в театр, наряжаются.


А как же. К нам теперь не только из соседних сел доморощенные артисты приезжают. А и Омский народный хор в гостях побывал, и Ансамбль Тихоокеанского флота. Теперь в колхозе зритель разборчивый стал, других еще и покритикует. А те, кто раньше на сцену с опаской смотрели, сегодня, хоть болят старые косточки, все в первые ряды садятся: уважайте старость, дайте насмотреться напоследок.
Я уж про библиотеку нашу не говорю. Сам не идешь, так на дом приходит ребятня, библиотекарши нашей Нинель Александровны Долгановой славные помощники.

В. Пачежерцев, художественный руководитель Дома культуры
— Елисей Сафонович, если вам трудно в библиотеку ходить, так мы вам домой книжечку принесем, почитайте.
И список, сопливцы, суют. Ну как русоголовым откажешь.
И хитро же библиотекарша за всеобщий охват книгой берется. И то сказать. В Солобоево-то у нас дворов шестьсот, а книг больше трех тысяч набирается. И жалко ей, если какая не прочитанной на полке пылиться будет. А может, и другая причина есть. Не знаю. Только в библиотеке нам вечеровать приятно. Спокойно как-то и про все события в курсе, которые в стране и за рубежом происходят. Мужики, бывает, до закрытия о международном положении спорят. А как же, нынче при всеобщей грамотности им нетрудно и в международных делах разобраться. Не то что мы, за букварь садились, когда уже своя ребятня за штаны цеплялась. А другие и вовсе бородами столы в избе-читальне подметали.
Ну, кто помоложе, тем танцы подавай. А лучше всего — концерт. Виталий-то, дипломированным приехав, рьяно за дело взялся. А как же? В другом селе, может, приезжему и грешки простят, если и с ленцой работать будет, промолчат: все-таки, мол, с музыкальным образованием человек, не каждому полю сошка. А в своем-то стесняться не станут: ты, что, скажут, варнак, колхозные деньги зря получаешь, отца с матерью позоришь? Только такие слова Виталию не подходят. Говорил уже, как ему травинки напевали, березки песенки тихо на ушко пели. В музыке он.
И щедро ему эту радость песенную другим подарить. И оркестр организовал, и хор. Народ-то у нас голосистый, попеть любит. Взять того же Игната Сапронова. Ему дай только до сцены дорваться — и…
А у комбайнера Владимира Вешенцева и жена, и сестры — все певуньи. Эх, как выйдут наши на сцену, нарядные да румяные, веселые да счастливые. И Виталий Пачежерцев выходит хором руководить. И вот не поверите, видно, как волной счастье в его глазах плещется. Что дома он, что в родном селе остался, и сбылась его мечта — музыка.
И как взовьется песня под высокий потолок:
Россия, Россий,
Родные вольные края.
Россия, Россия,
Россия, Родина моя…

И чего погоду гневить, аж слеза прошибает. До чего радостно за себя, за детей, за внуков, за всех…

*
*
*
Невелика речка Юзя, но и ее капелька-стреминка в океане есть. Один из тысяч колхоз «Победа». Но в нем, как в капле, можно увидеть новую жизнь колхозной деревни.


ЗЕМЛЯ МОИХ ЛЮДЕЙ

[image]

НАД ЗОЛОТОЙ РЯБЬЮ ПШЕНИЧНЫХ ПОЛЕЙ ЗЕЛЕНЫМ КОСТРОМ ВСКИНУЛИСЬ ввысь тополя. ПОД ЭТИМ ЗЕЛЕНЫМ ПЛАМЕНЕМ ГРЕЮТСЯ КРЫШИ ДОБРОТНЫХ ДОМОВ, ДВУХЭТАЖНЫХ ЗДАНИЙ. ЗДЕСЬ В ПОСЕЛКЕ РАСПОЛОЖЕНА ЦЕНТРАЛЬНАЯ УСАДЬБА СОВХОЗА «КОММУНАР» ИСЕТСКОГО РАЙОНА. ТАК ИМЕНУЮТ И ПОСЕЛОК. КАК ДАЛИ СОРОК ЛЕТ НАЗАД — В ОКТЯБРЕ СОВХОЗ ЮБИЛЕЙ СПРАВЛЯЕТ — ЭТО ИМЯ ПЕРВЫМ ДОМИКАМ, ТАК И ОСТАЛОСЬ. ХОТЯ С ТОЙ ПОРЫ СИЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПРОИЗОШЛИ. И В ХОЗЯЙСТВЕ, И В ЖИЗНИ ЕГО РАБОЧИХ. МАЛО КТО ПОМНИТ, КАК БЫЛО РАНЬШЕ, МАЛО КТО СРАВНИТ. А СРАВНИВАТЬ ЕСТЬ ЧЕГО.
ПОЧТИ СОРОК ЛЕТ ХОДИТ ПО УЛИЦАМ СЕЛА СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ ГЕОГРАФИИ ВАЛЕРИАН ФЕДОРОВИЧ ДУВАКИН. ОН СТАРШЕ СОВХОЗА, ДА И СЕЛА, НА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ. ЗНАЧИТ, ЗНАЕТ, КАК БЫЛО, ВИДИТ, КАК СТАЛО. ТОЛЬКО НА ПЯТЬ ВОЕННЫХ ЛЕТ ПОКИДАЛ УЧИТЕЛЬ СВОЮ ШКОЛУ, СВОЙ ПОСЕЛОК. ВЕРНУЛСЯ, КАК И УШЕЛ, РЯДОВЫМ, С РАНЕНИЯМИ И МЕДАЛЬЮ «ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ». ПОТОМ ЗА ЛЮБОВЬ К СВОЕЙ ПРОФЕССИИ, К СВОЕМУ СЕЛУ НАГРАЖДЕН ОРДЕНОМ «ЗНАК ПОЧЕТА», МЕДАЛЯМИ «ЗА ТРУДОВУЮ ДОБЛЕСТЬ», «ЗА ТРУДОВОЕ ОТЛИЧИЕ», ЗНАЧКОМ «ОТЛИЧНИК НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ».
ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДУВАКИНУ, А ВСЕ ЛЮБОПЫТНО ЕМУ, КАК НА ГЛАЗАХ МЕНЯЕТСЯ СОВХОЗ. И ХОЧЕТСЯ РАССКАЗАТЬ ТЕМ, КТО СЕГОДНЯ ТОЛЬКО АЗБУКУ УЧИТ, ИСТОРИЮ СВОЕГО СОВХОЗА, ЧТОБЫ ПОЛЮБИЛИ ОНИ ЭТУ ЗЕМЛЮ ЩЕДРЫХ НА ТРУД, НА РАДОСТЬ И ДРУЖБУ ЛЮДЕЙ.

1.
— Около сорока лет хожу я по коротким улочкам своего поселка, каждому встречному говоря это простое и нужное, всеобъемлющее и объединяющее «здравствуйте» — здоровейте, живите долго-долго. И все желают тебе того же. И чувствуешь себя в большой дружной семье, где каждый желает друг другу только хорошего. Здравствуйте — здоровейте, живите долго-долго на этой прекрасной, твоей собственной земле, которой только ты хозяин и которая ждет, чтобы ты сделал ее еще прекрасней. Она расцветает от твоей любви, как расцветает невеста от ласки любимого…

[image]
В. Ф. Дувакин, учитель

Я люблю этот поселок, я прикипел к нему сердцем. Здесь почти каждого я знаю с босоногой поры, знаю, кто на какой парте сидел. Те, кто ежедневно при встрече говорят мне «здравствуйте». Я люблю свой поселок всегда. И в пору, когда подтаявшим сахаром осядет снег и воздух звенит от грачиной хлопотни, закидывающей черные шапки гнезд на прозрачные еще тополиные ветви. И в пору, когда, отогревшись под солнцем, млеет вокруг земля и, как над костром, дрожит над ней марево. И, надышавшись весны, чихнет оглушительно впервые трактор, потом затараторит часто и радостно и побежит в поле, чтобы рассыпать по жирным бороздам зачатки колосковой жизни. И в пору, когда на раннезорье малахитом отливают поля, и кружится над улицами пушистый тополиный снег. И в меднозвонкую пору падающих под стрекот комбайна колосьев. И в снежнохрустящую полудремотную зимнюю стынь…
Каждый день я иду одной и той же дорогой и каждый день говорю: «Здравствуй, земля моих людей. Цвети долго-долго…» Я приветствую людей и вижу за их делами судьбу поселка, судьбу совхоза. Я расскажу о людях. Тех, кто был, и тех, кто есть. И вы увидите мой поселок и поймете, что его нельзя не любить…
Я пройду коридором времени, как в классы, заглядывая в отдельные года, чтобы ярче высветился сегодняшний день совхоза…

2.
Сколько их прошло передо мной за эти десятки лет: наивных, лукавых, озорных, не по-детски серьезных, любознательных. С каждым годом в чем-то менявшихся. От детских шалостей, подергиваний за косички, коротких, но горячих ребячьих драк до взрослой задумчивости, осмысливания жизни, поисков своего места в ней. Мне нравится смотреть на эти лица, когда они внимательно слушают рассказ о дальних странах, и в глазах — мечта о путешествиях.
Но больше мне нравится рассказывать о родном крае, о своем совхозе. Мне хочется, чтобы они полюбили его и… не уезжали, не разлетались, как птенцы из гнезда. Ибо с любви к березке под окном отчего дома, с любви к звонкоколосьему шуму полей, с любви к сказке синего бора за околицей начинается та большая любовь, которая заставляет до последнего вздоха защищать эту русскую красоту.
Часто в солнцелучистую пору нам становится классом раздольная ширь полей. И тихий звон колосьев помогает вести урок, будит в памяти далекие были. Были «большевистских весен», энтузиазма сельскохозяйственного строительства, радостных успехов и горьких потерь.

3.
Это был тридцатый год. Время больших перемен в промышленности и сельском хозяйстве. Уралмаш… Днепрогэс… Коллективизация… Слияние мелких коммун в крупные колхозы и совхозы. В октябре 1930 года по решению правительства на территориях Шатровского и Исетского районов был создан наш совхоз «Коммунар», по тому времени самое крупное хозяйство в Уральской области. Его задачи — освоение целинных и залежных земель в юго-западной части Сибири. И главное — показать крестьянству преимущества ведения крупного хозяйства с применением тракторов, сельскохозяйственной техники, минеральных удобрений, севооборотов. Показать образец организации труда и, наконец, дать стране как можно больше хлеба.

[image]

Было решение правительства, была земля, было несколько домиков и сараев, приспособленных под мастерские. И… было недоверие крестьянства к машине, к коллективному труду, и злобное шипение кулаков, присмиревших, но не смирившихся после подавления памятного зверино-жестокого кулацко-эсеровского мятежа. И появлялись в газетах такие сообщения:
«Ишимскому окружному комитету КСМ, копия: редакции газеты «Серп и молот» и «На смену!»

СООБЩЕНИЕ
В ночь на 2 июля в Растягаевской коммуне «Новый путь» на комсомольца Дьякова Петра, работавшего на тракторе в поле, налетела шайка бандитов и произвела покушение с целью убийства. Дьякова раздели, облили керосином и подожгли. Бандиты скрылись. Через полтора часа Дьяков очнулся и перешел двести саженей к ребятам той же коммуны. Они сообщили о случившемся в район. Через некоторое время преступники были задержаны. Ламенская районная организация требует применить высшую меру наказания к покушавшимся на комсомольца Дьякова, связанного с работой по социалистическому строительству в деревне.
Бюро РК КОМ… 8/VII 1929 г.»

Громкие процессы, суды, высшие меры наказания. То тут, то там слышно: «Подожгли, убили».
Просторы совхоза «Коммунар» когда-то тоже поливались батрацким потом. Сейчас земля стала общей. Но затаили злобу те, кто когда-то хозяйничал на ней. Спокойные днем, волками уходили в ночь со спичками да обрезами кулацкие недобитки, и вспыхивали стога сена, горели скотные дворы. Последней злобой исходили кулаки, последней…

4.
Первый директор совхоза Владимир Иванович Клиновский ходил постоянно с зорькой на уставших веках — спать приходилось всего несколько часов в сутки, а то и в двое. Сухой, поджарый, в сдвинутой на затылок кепке, он успевал бывать и тут, и там. Пришли первые станки. Как их ставить, куда, как на них работать? Расставили, подключили к электростанции. Пожалуй, каждый проводок перещупал директор своими руками — первые-то рабочие больше за плуг да за топор привыкли держаться.



Сгрудились вокруг директора вчерашние крестьяне, сегодня — рабочие совхоза Степан Мелентьев, Сергей Некрасов, Матрена Сергеева, Иван Бастриков, Клим Мамонтов, Наум Вешкурцев, Константин Налобин, Федор Зыбин, Петр Сивков, Иван Ярославцев, Петр Вешкурцев, Михаил Четверкин, Василий Тоболкин, Кирилл Худяков, Афонасий Ханжин и другие, чьи имена должны знать молодые рабочие, имена тех, кто на своих плечах поднимал совхоз.
Засучил рукава директор, торжественно посмотрел на всех, улыбнулся.
— А у нас на Путиловском это делается так…
И зажужжал шмелем станок, в кудри пошла виться синяя стружка. Вытер тыльной стороной ладони пот со лба, кивнул Константину Налобину, стоявшему рядом.
— Давай попробуй…
Неумелыми руками вставил Константин болванку.
— Ты вот так, вот так, — помогает директор. Гудит станок.
Установили пилораму.
— А по-нашему, по-путиловски, это так делается, — улыбается Клиновский, показывая Василию Тоболкину, как резать доски.
— Эх, раньше бы в хозяйстве такую машину, миллионером бы стал, — шутит Тоболкин. — Доска-то каждому двору позарез.
— Один навряд ли, а вместе — будем миллионерами, — серьезно отвечает директор.
Приходили мужики из соседнего села Шорохово, зажав бороды в кулаки, смотрели, как налаживает путиловский рабочий новое хозяйство. Качали головами, кто недоверчиво, кто злобно. Дали же имя селу — Шорохово. Жили там мужики негромко, но крепко, с большой хозяйской ухваткой. Понемногу прижимали батраков к ногтю, богатели. Но с Советской властью жили в мире, не кричали, а все-таки… шорох был.
Сколько было радости, когда первый трактор пришел! Колесный, не виданная до этого времени в селе машина.
— Это сколько же он лошадей заменит? — любопытствовали.
— Да уж пятнадцать-двадцать заменит, — отвечает директор.
— Гы-ы, — недоверчиво.
Сидит за рулем Иван Ярославцев. Так важно, наверно, и царь на троне не сидел. Флаги вынесли. В то время событие столь же торжественное, как, допустим, нынче пуск Братской ГЭС.
— Ну, трогай! — Клиновский махнул.
И застрекотал кузнечиком трактор, и побежал по дороге, а за ним, бегом, бегом, мужики, бабы, ребятишки.
— Даешь советских железных коней!

И сзади сумрачное:
— Чему радуетесь, вахлаки. Земля керосином провоняет, родить не будет. Им, керосином-то, клопов морить только. С голоду опухнете…
— Не пугай, батя, — открывает белозубую улыбку агроном Сергей Новиков, — тринадцать лет уже Советской власти, пора поумнеть.
— А нам пужать нечего, — собеседник в бороду роняет. — Землю-кормилицу у мужика отняли да теперь рожаемости хотите лишить… Не простит землица… Крестьянство вам это не простит… Слыхал, поди, как с теми, кто на антихристовых машинах землю уродует, поступили землицыны защитники… Смотри, Сергей, сын Васильев, как бы и у вас такого не случилось…
У Сергея только желваки по каленым скулам катнутся, тряхнет кудрями.
— Ушла землица из-под рук, вот и злобствуют, гады. Ничего, в двадцатом не испугались, в тридцатом и подавно…
Был агроном молодой, пружинистый. И все носился по полям на таратайке, все планировал, где что посеять, как и где больше урожай собрать. Допоздна в конторе огонек светился, агроном с директором над картой головы склонили, прикидывают, как лучше рабочие руки по полям распределить.
К первой посевной готовились как к большому празднику. Трактора подготовили, плуги. Кузнецы Федор Зыбин и Петр Сивков целыми днями из кузни не выходили. То бороны правили, то на телеги обручи обували, то еще чего.
Май подходил, на тополях уже грачи захлопали, небо прозрачно-синим стало. С утра Первого мая в клуб народ собрался. Начальник политического отдела совхоза собирался делать доклад. Любили слушать его рабочие совхоза. Богатой жизни человек, член партии с 1917 года. Был он комиссаром полка 29-й дивизии, что Сибирь от «верховного правителя» — Колчака освобождала.
В годы становления Советской власти работал заместителем Ялуторовского уездного ревкома. Потом — председателем Курганского уездного исполкома. Избирался на Пятый Всероссийский и Первый Всесоюзный съезды Советов.
И на Пятом Всероссийском вблизи видел Владимира Ильича Ленина, слушал его доклад и заключительное слово. И с настойчивостью коммуниста нес это слово народу. Вот и сегодня, Первого мая, собрались коммунарцы на торжественный доклад.
Но распахнулась неожиданно дверь.
— Беда! Электростанцию разбили!
Пока собирались рабочие торжественно отметить свой праздник, вломились пьяные подкулачники в помещение электростанции— сердце всех ремонтных мастерских, без которых перестают работать станки, понуро встанут сломавшиеся трактора. Поломано все, что можно сломать: электроприборы, мотор, разорваны провода.


Но доклад все-таки состоялся. Правда, короткий.
— Товарищи, гидра контрреволюции еще жива, — сказал, подняв сжатый кулак, Фарафонов. — Кулацкие элементы пытаются остановить неотвратимый процесс развития советского сельского хозяйства. Это никому не удастся. Бандиты будут пойманы и наказаны. А наш долг ответить на эту провокационную вылазку сплоченным трудом.
И все взялись за ремонт электростанции. Пять дней совхоз был без электроэнергии.
На шестой снова загудели станки.

Клубилось над землею знойное марево. Отдохнув под снежным одеялом, вдоволь напившись талой хрустальной воды, ждала она плуга, ждала зерна, чтобы отдать свои силы зеленым росткам.
Гудят в поле трактора. Посевная. То ли от щедрого солнца, то ли от забот черны и впалы лица агронома, директора, начальника политотдела. Так же и у тех, кто работает в поле. Посевная — торжественная, радостная крестьянская пора. Тогда, кажется, сливаешься с землей, чувствуешь ее каждый вздох.

5.
Огрубели па тополях листья. Под теплыми дождями малахитовым ковром укрылась земля. А потом уже по пояс поднялись хлеба, переходили от изумрудного цвета на янтарь. До горизонта глаз кинь — хлеба, хлеба, крестьянская радость и забота.
Мы часто приходили с учениками сюда в летние походы по своему краю. И останавливаемся здесь, вот у этой впадинки, и под звон колосьев кажется, что подъедет сейчас таратайка, спрыгнет пружинисто и весело улыбнется агроном Сергей Васильевич Новиков, первый агроном совхоза. Вздохнет, широко распахнет руки, прижмет к груди спелые колосья и с замиранием прошепчет: «Хороши хлеба».
Его нашли здесь, вот у этой ложбинки третьего отделения, лежавшего в крови, с зажатыми в руке колосками.
Веселый да кудрявый был Сергей, плясун да певун — заноза сердцу девичьему. И не одна алым маком вспыхивала при его белозубой улыбке, не одна мечтала с ним под березкины тихие песни зорю встретить. Только была у агронома одна забота — крупнейшее в области хозяйство на ноги поставить, урожай отменный собрать. Не выделял пока он никого из коммунаровских тугих девчат. Все по полям мотался. Только и вернется, когда на купол неба темно-синее покрывало ночи гвоздями звезд прибито. Коль в клубе еще свет горит, зайдет, мигнет гармонисту: «Жарь-ка шибче!» Да пойдет соколом по кругу, вызывая на плясовое единоборство красавиц.
И уж одна устанет, другая, а он все летает, с дробью да переплясом. А уж когда и гармонист онемевшие пальцы опустит, остановится, скажет: «Ну, вот и отдохнул. А то умаялся целый день в таратайке сидеть».
А чаще его голос то на складе, то у амбаров слышался.
— Ну что тебе, дня не хватило отдохнуть? Опять спишь. Не дядино, свое охраняешь… Народное…
Это по-доброму.



Но звучали в его голосе и злые нотки.
— Сам пьянствуешь и других на то подбиваешь? Знаешь, как это называется? Саботаж. А с саботажниками у нас разговор короткий. Не хочешь здесь поле пахать, хлеб собирать, Сибирь большая, место найдется…
— А ты не пужай… Власть у нас народная. А мы кто есть? Трудовой народ. Сами власть. У нас нынче душа отдыха требует. И ты нас не замай, начальник…
— Замаю, — постальиев взглядом, обещал Новиков. — Саботировать не позволю… Не исправишься, судить будем. Народным судом.
И уходил, чувствуя На спине злобно-колючие взгляды.
Милиционер Зеленин нашел его здесь, вот у этой ложбинки, лежавшего в крови, с зажатыми в руке колосками. Иван Алексеевич Фарафонов, наш начальник политотдела, осторожно разжал руку у Новикова, взял колоски и только мог протолкнуть сквозь горький комок в горле: «Вот оно, значит, как получается. Лучших людей, гады…» И, видевший много смертей, вытер слезу закаленный боец, коммунист. Бережно собрал зерна с колосков, что перед смертью зажал Сергей в руке. Хранил их и по следующей весне разбросал по полю, чтобы шумели новые колосья в память о молодом агрономе. Может, и сегодня потомки тех колосков кустятся на совхозных полях. В честь Сергея назван поселок в отделении— Новиковский. Память остается в делах. Их продолжают другие, подняв выпавшее из рук знамя…

6.
Прошло восемь лет. Восемь лет борьбы за становление хозяйства. Получили свое саботажники и подкулачники. Совхоз стал работать более ритмично. Уже как-то вырисовалось лицо поселка. Кадровые рабочие и специалисты получили квартиры.
Уехал на работу в Омский обком КПСС начальник политотдела Иван Алексеевич Фарафонов. Но остались организованные им во всех отделениях политические и технические кружки. Рабочие настойчиво обогащались знаниями марксизма-ленинизма и повышали свою квалификацию. Ушли в прошлое серпы и косы с грабельками, которые широко применялись на первых порах рядом с тракторами и комбайнами: неопытность механизаторских кадров часто приводила к авариям и простоям машин.



Трудные годы войны сказались на темпах развития совхоза. Было трудно стране, было трудно и коммунарцам. Ушли на фронт отцы и старшие братья. За рычаги тракторов, за штурвалы комбайнов сели женщины и подростки.
Стоит посреди села обелиск в память односельчан, не вернувшихся с фронта. Постоянно лежат у его подножия цветы.
Память остается в делах. Их продолжают другие. К своему сорокалетию совхоз подошел как сложившееся многоотраслевое хозяйство. Наравне с земледелием бурно развиваются животноводство, птицеводство, садоводство, огородничество и пчеловодство. Значительно пополнился машинный парк совхоза современной сельскохозяйственной и транспортной техникой.
Ощутимо возросла механизация в трудоемких процессах совхозного производства. В растениеводстве полностью вытеснен ручной труд. Вся работа возложена на плечи машин.
По сравнению с довоенным, сороковым годом, количество электромоторов, используемых в хозяйстве, возросло в двадцать пять раз.
Люди заставляют работать станки и машины на повышенных скоростях, добиваясь при этом высоких качественных показателей. Люди учатся жить и работать по-коммунистически. Сегодня в «Коммунаре» около ста пятидесяти ударников коммунистического труда.
«…Наше сельское хозяйство в целом и его важнейшие отрасли не топтались на месте. Сельскохозяйственное производство, а вместе с ним уровень жизни тружеников села в эти годы неуклонно росли…» — сказал в своем докладе на июльском Пленуме Леонид Ильич Брежнев.
И нам ли, старым коммунарцам, не видно этого!
Дорогой памяти я прошел улочками старого поселка, видел тех, кто первыми начал делать эту землю красивой и богатой. Сегодня я иду до школы поселком городского типа. Зрением памяти я вижу бараки, избушки, сараи.
Глазами я вижу большой клуб в центре поселка, рядом — двухэтажное каменное здание детского комбината, двухэтажное административное здание. Вверху — контора совхоза. В нижнем этаже — столовая. Недалеко— аптека, школа. Двухэтажный шестнадцатиквартирный дом, в котором живут учителя, специалисты и рабочие совхоза — агроном первого отделения В. Зобнин, зоотехник Л. Леонова, ветврач Д. Мейстер, шофер Ф. Вешкурцев, электрик П. Вешкурцев, инженер В. Томилов. А рядом — еще такой же дом и крупный магазин.
Я иду улицами нового поселка и встречаю тех, кто, приняв эстафету первых коммунарцев, сделал совхоз таким, какой он есть.

7.
Сначала поля ежились желтой стерней, а потом, после того как поползали по тому колючему ковру трактора, зачернели, туско отблескивая после мелкого осеннего дождя. Уборка кончилась. Подняли зябь. А потом подвели итоги. Я помню тот день, когда Петру Шишову, как лучшему комбайнеру совхоза и района, директор Анатолий Максимович Телегин вручил именные золотые часы. Зал грохотал аплодисментами, а ему, наверно, снова чудился рокот мотора и виделись не лампочки, а медный отблеск колосьев. Тогда за осень он убрал девятьсот гектаров зерновых. Видать, каждому земля свою любовь прививает. Один не может жить без сада, другой — без поля. Без его колоскового шума. Без той гордости, что ты — представитель наиглавнейшей на земле профессии, хлебороб. Ведь не зря же эмблемой могущества нашего стал серп и молот.
Может, эта гордость и дает силы Петру, когда приходится политый потом хлеб убирать в непогодь, днем при солнце и ночью — помогая светом фар. Чтобы ни один колосок, ни одна зернинка не остались в поле.
Всякому земля свою любовь прививает. Петр после демобилизации из армии долго не раздумывал, куда податься. Одному — романтика строек, другому — романтика полей.
А наши нивы, как поется в песне, глазом не окинешь. Выбирай на вкус любое хозяйство. Петр приехал в «Коммунар». Еще и потому, что у нас есть училище механизации, а у него мечта — стать механизатором.
— Профессия? — коротко спросил директор солдата, когда тот зашел поговорить насчет работы.
— Профессии нет, желание иметь ее — есть, — ответил Петр.


— Пойдешь разнорабочим? — спросил директор.
— Пойду.
Разнорабочий в совхозе то там, то здесь работает. А Петру машина нужна была. Чтобы чувствовать, как от своей силы дрожит она под тобой и кланяются тебе колосья.
В наше время мечта легко сбывается. Было бы желание. А научить — любому делу научат. Хотел Петр стать комбайнером. Что ж, училище рядом. Наше, коммунаровское. Он и окончил его с отличием, получив удостоверение тракториста-комбайнера.
В первый свой комбайнеровский сезон убрал пятьсот гектаров пшеницы. Во второй — шестьсот. Это была его победа, радость и гордость.
Но…сельское хозяйство наше на одном месте не топчется. Пришли новые комбайны, с гидравлической системой. Уж как Петр вокруг ходил, дотошно во все детали вникал, а все-таки решил: без солидной переподготовки на эту машину лучше не садиться — опозоришься. А это кому хочется перед односельчанами неумелым казаться?
Синими вечерами, кто проходил возле дома Петра Шишова, видел: сидит комбайнер над книгой, листает страницу за страницей. А когда зеленые звезды идут на убыль, усталость берет свое. И бывало, на минуту сомкнув глаза, прильнет щекой к страницам и… поднимает голову, когда уже зорька облака в розовое окрасит.
А добился-таки своего — получил аттестацию механизатора-комбайнера первого класса. И сейчас сам учит других дорогому сердцу делу. За уборку — на девятистах гектарах хлеб убирает. Полновесна его доля в общенародном калаче. И все, кто приезжает к нам, могут видеть портрет Петра Шишова на Доске почета. А тому, кто поближе познакомится, он может и юбилейную Ленинскую медаль показать и медаль «За трудовую доблесть».
Заслуженные медали. За доблесть в работе без сна и отдыха, когда требуется до последней зернинки подаренный землей урожай собрать. Как без рубля нет миллиона, так без той граммовой зернинки нет тонны — не полны закрома.
Горд Петр Васильевич наградой, горд почетом народным. Но скромен, знает — все это за вчерашний день. А что ты сделаешь завтра? Какой вклад внесешь в общенародное дело? Чем ответишь на призыв июльского Пленума: «Больше государству продукции сельского хозяйства!» Дома сегодня Петра не застанешь. Он в поле, где густой стеной стоят хлеба. С последней рассветной звездочкой до яркой вечерней. Отвечает на все вопросы ломкой усталостью в теле после рабочего дня, тоннами полновесного зерна…

8.
Всякому земля свою любовь прививает. В большой благодарности поля и трактористу Кукушкинского отделения Петру Швецову. Он к славе лучшего тракториста совхоза нелегким путем шел. Еще до войны, подростком, в поле за плугом ходил, бороноволочил — заготовлял сено. Работа была — пот глаза выедает. Домой придет, по костям как стадо прошлось, наспех кинет что на зубок и — спать. II во сне не речка да березки, как по подростковому времени надо бы, не бабки да лапта, а все перед глазами земля из-под плуга выворачивается. С тем просыпался да снова в поле. В семье чуть не за главного кормильца был. Это весной, летом и осенью.

П. Швецов, механизатор

А потом и во все последующие зимы пришлось. Война… Тут кто хоть немного в силе — становись заместо отца или брата. К машинам Петра пока не допускали — мал. На лошадях управлялся. Только в конце войны стал работать помощником комбайнера. Вот тут-то пробудилась в Петре Швецове механизаторская жилка. Да и понял: нужна твердая профессия, комиссией заверенная. Окончил механизаторские курсы.
Опыт потом пришел. А в первое время частенько приходилось с трактором в борозде ночевать. Но уж до всего доходил сам. Что не знает, в учебник заглянет. В кружок технической учебы записался. Со временем, как говорится, с закрытыми глазами мог поломку найти и устранить.
Ежегодно его выработка в пересчете на мягкую пахоту составляет 1100 гектаров.
Только это Петру не предел. Он думает, что к этому еще гектаров триста-четыреста прибросить можно.
Июльский Пленум нас куда нацеливает? На постоянное увеличение продуктов животноводства. А здесь что важно? Корма.
Петр Швецов кукурузное поле обрабатывает. И ежегодно добивается, что урожай зеленой массы с гектара не менее трехсот центнеров получается. Конечно, тут и уход за всходами, прополка и прочее. Но земля-то не за это его высоким урожаем одаривает. Хотя, конечно, всходы лелеять — дело тоже первостепенной важности. А тут вот еще что. Механизаторская жилка заставляет Швецова не только до последней детальки машины знать, но задумываться, а нельзя ли что новое сделать. Все трудности при внесении химических удобрений и подкормке растений он на себе постиг — сам за кукурузным участком ухаживает. А нельзя ли тут механизацию применить?
Поздними вечерами, когда разрабатывал чертежи узлов будущей машины, жена просила:
— Ложись спать, уже и петухи пропели. Утром на работе глаз не раскроешь.
Молчал. Грозила.
— Ложись, а то свет выключу…
— Да не мешай ты, — взмаливался. — Дай человеку душу радостью наполнить, доброе дело сделать.
Днем выбирал свободную минутку, урывал от обеда, бежал в ремонтную мастерскую, изготавливал детальку по своим чертежам.
Друзья подшучивали незлобиво.
— Не иначе, Петр, как ракетный двигатель на трактор хочешь приспособить. Чтобы за пять минут поле вспахать, за десять — засеять. Только на Луну не взлети— там, говорят, почва неплодородная. Пыль, а дождей нет.
— Газеты надо читать, неуч, — другой, подтрунивая, вмешивается. — Фотографии Луны не видел? Есть там море Дождей.
— Ну, если есть, то ладно, — первый шутя соглашается. — Значит наш колосок и на Луне будет. А первым лунным трактористом опять же наш сосед — Петр Швецов. — Интересуется: — Ты как, Петя, один полетишь или жену прихватишь, чтобы не скучно на Землю глядеть было?
— Не мешали бы, — Петр говорит. — Для вас же стараюсь.
— Нет, ты уж уволь. Нам пока и на Земле дело есть, — смеялись, отходя.
Собрал ведь умелец машину, какую и на заводах не выпускают. Опробовать стали — аж вспотел от волнения, рубаха к лопаткам прилипла.
Но все получилось здорово. Машина так аккуратно разбрасывала удобрения, так бережно и ровно, что все ахнули.



— Вот тебе и ракетный двигатель. И впрямь для нас большое дело сделал. Спасибо, Петр Фролович.
А он только улыбался радостно. Сейчас машина Петра Швецова используется на полях совхоза при внесении минеральных удобрений. За то ему земля на урожай щедра, а люди — на уважение. По достоинству его труд оценен. Есть у него и именные часы, есть и правительственные награды: медали «За освоение целинных земель» и «За доблестный труд», два значка «Отличник социалистического соревнования». А сколько Почетных грамот. За Петром и его товарищи тянутся.
К примеру, Виктор Дроздев за год выполняет два плана, тракторист Александр Зыков — даже три. Вот в каких надежных руках земля, эстафета первых коммунарцев.

9.
Поле, русское поле… Ты — жизнь крестьянина. И о какой бы профессии на селе ни говорил, все касается тебя, поле… Ты с урожаем — значит, вырастут новые дома, клубы, мастерские, коровники. Ты работаешь на всех, и все — на тебя. Если рассказал о трактористах и комбайнерах, как обойти тех, кто следит за «здоровьем» этих машин, о рабочих механических мастерских? Расскажешь о них, нельзя забывать о шоферах. А зачем оставлять в обиде животноводов, птичниц?
Ведь и к ним партия решениями июльского Пленума обращается: «Все силы — на увеличение производства продуктов сельского хозяйства». Они и отдают свои силы. И заслужили доброго слова.
Если вы зайдете в наши механические мастерские, то вам сразу придет сравнение с заводским цехом. Так оно и есть. Новые станки стоят в ряд. Не в сравнение с теми, на которых первый директор «Коммунара», путиловский рабочий Владимир Иванович Клиновский, крестьян стружку пускать обучал.
Мастерские — хозяйство механика первого отделения Валентина Борисовича Плоскова. Он нашенский, коммунаровский.
Помню, как он в первый класс пришел, как седьмой заканчивал. Вместе с ребятами ходил в походы и, конечно, на те поля, где нашли после той горькой ночи всеми любимого агронома Сергея Новикова, зажавшего в кулаке последний дар земли — колоски золотые. Может, с той поры полюбил чисто по-крестьянски трудовой и светлой любовью землю Валентин Плосков. После семилетки учился в нашем профессионально-техническом училище, из которого вышел с профессией тракториста. И четыре года сеял, пахал, убирал урожай.


Г. Плоское, лучший тракторист совхоза

Потом — армия. И снова, вернувшись, сел за штурвал трактора. Был кукурузоводом. Кто его знает, может, слово волшебное у Валентина есть, что дарила его земля самым щедрым урожаем кукурузы. Только, пожалуй, не в слове дело. Коммунисту волшебством заниматься не к лицу. А если без шуток, то, видно, дело в той большой любви к земле, когда каждую ее просьбу знаешь и стараешься удовлетворить. На такую заботу и земля отзывчива. Большим урожаем платит. Потому-то несколько лет держал Валентин первенство в совхозе по выращиванию высоких урожаев зеленой массы.
Стеной стояла на его участке кукуруза. В два человеческих роста. Зайдешь подальше в поле, ненароком и заблудиться можно — джунгли.
Валентину полученных в училище знаний маловато было. Хотел он до тонкости секреты земледельца знать. А по нынешнему времени — это и знание машин. Заочно Ишимский сельскохозяйственный техникум закончил, и сейчас, как дипломированому специалисту, ему руководство отделением доверили. Растут люди, идут годы.
Только по своим бывшим ученикам и замечаю, как время летит. Да по путешествию в прошлое. Только вот что. Времени не замечаешь, когда от завтрашнего дня постоянно нового, радостного ждешь. И не жалеешь, а подгоняешь его, время.
Подгоняешь трудом, чтобы завтрашний день скорее наступил. Таких нетерпеливых у нас много. Взять Павла Осиповича Вешкурцева. Его в совхозе зовут «наш Левша». И не зря — он и в самом деле, если бы потребовалось, блоху подковать смог. Короче, на все руки мастер. Это умение у него еще с детства. Парень был любопытный, глазастый да смышленый. Бывало, идет по селу заезжий мастер: «А вот кому чугунки-котелки латать-клеить, ведра клепать-лудить, блеск наводить!»
Павел следом идет. Как проезжий мастер свои инструменты разложит, за работу примется, он уж тут сопит-глазеет.
— Учись, учись, паренек, — мастер приговаривает. — При таком деле завсегда с деньгой будешь. Только дома — при таком образе жизни зажидаются, да наше дело такое — лудить-паять — брюху радость добывать. Так-то, ершистый.
Уйдет мастер в другое село, а Павлик над какой-нибудь железкой корпит, пытается полезную вещь сделать.
А нет мастеров по железу, опять же наблюдает-схватывает, как сосед топором играет, сарай строит. Словом, ему работа — как, допустим, другому пареньку кино. Смотрит, смекает, к себе примеряет. Так что когда на самостоятельную дорогу вышел, уже многое умел и по железу, и по строительству.
Токарный станок быстро освоил. Обращался с ним, как, допустим, столяр с рубанком. Легко и просто. А сейчас такого станка нет, на котором бы Павел Осипович деталь не получил. Причем самого высокого качества.



Есть такие характеры: если все изо дня в день по-старому идет — и жизнь не в радость. Мозг сохнет. Таким все время что-то новое надо делать, свою работу совершенствовать. Павел Осипович к таким относится. Раньше он тракторные кольца обрабатывал на токарном станке. Так и эдак прикидывал — все долго. Как бы время укоротить? И нашел-таки выход. Пристроил на фрезерный станок быстросменную оправку — и запосверкивала горка колец у станка. Быстрее дело пошло, а главное — совхозу много дешевле.
В мастерской ведь как? Без народу почти и не бывает. Машинный парк в совхозе большой: то там, то здесь что-нибудь ремонта требует.
Заходит тракторист в мастерские, чертыхается.
— Загорай теперь до морковкина заговенья…
— Чего это тебя так разбирает? — Павел Осипович любопытствует.
— Коленчатый вал сносился. А его в совхозе где найдешь? Тот жалуется. Пошутит тоскливо: — С другого трактора снять, так по хребту получишь. А что делать?
— А ты сними, только со своего, — Павел Осипович советует. — Посмотрим, что сделать можно.
И поможет ведь. По его инициативе сейчас в мастерских реставрируются детали к задней подвеске автомобилей, коленчатые валы, каретки и кольца к тракторам ДТ-54.
Сейчас в этих запчастях совхозу нужды нет. А это большое дело, когда техника на ходу. В посевную да уборочную страду каждая минута простоя золотым зерном убыток несет.
Отработает день Павел Осипович, а та стремлинка — все больше о своем деле знать — за технические журналы его браться заставляет. А так как он заведует еще и красным уголком, то и сочетает приятное с полезным. И читателей поджидает, и сам знаний набирается. А потом опять прикидывает, нельзя ли что у себя применить. В мастерских, пожалуй, много таких есть. Кто своим: трудом завтрашний день ближе делает, на Павла Осиповича равняясь? Это Александр Сивков, Тимофей Иванов, Агап Вешкурцев, Сергей Синявский, Петр Тупицын, Николай Алексеевский, Александр Коптяев. Это их заслуга, что свое сорокалетие 'совхоз встретил полным сбором земного подарка — хлеба. Техника была к сроку готова. И трактора, и автомобили.

10
.
На уроке я часто раздумываю, глядя на учеников: а кем вы будете, сегодняшние востроглазые мальчишки, застенчивые девчонки? Каждый, наверно, мечтает о космосе, о морях, о сцене. А мне хочется, чтобы вы смотрели ближе. Конечно, каждому учителю приятно, что его ученик полетел к звездам или покорил океан. И, читая газеты, подумать: «А ведь где-то у него частичка и моих знаний».
Но как мать не хочет отпускать своего ребенка из дому, мне хочется, чтобы мои ученики остались здесь, на вскормившей их земле. Как механик Валентин Плосков. Как многие другие. Что может быть интереснее и нужнее, чем делать отчий край богаче, красивей, делать землю нарядней, щедрее. Потому-то я каждый год вожу вас в походы по нашей коммунарской земле, на которой и сегодня колосятся потомки политых кровью колосков Сергея Новикова.
Хороших и нужных профессий много. Надо только любить дело, любить свое село. Как шофер Дмитрий Ефимович Нестеренко. Его тоже тянуло в дальние страны. Поигрывал Дмитрий топориком по плотницкому делу. Но все ему казалось невкусной работа, все поглядывал за горизонт. А туда на своих двоих — далеконько. Зато в век моторов — запросто.
После работы заходил в автогараж, приглядывался к автомобилям. Потом пошел на областные курсы шоферов и… повидал дальние страны. Повидал землю… израненную, обугленную, горькой обидой обиженную. За что ты так меня, человек? Ведь я твоя кормилица! Шла война…
«Эх, дорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая!» Это в песне. А на самом деле бомбежка страшна. В землю закапываешься. Но в атаку встаешь. Потому что надо!


д. Е. Нестеренко, шофер

И подвозить снаряды на передовую страшно. Но надо! Таких, чтобы не боялись за свою жизнь, наверно, нет. Но есть люди, подчиняющие свою волю необходимости. Делающие всё, отдающие жизнь, если это надо, необходимо для жизни твоих дорогих, для расцвета отчего края. Вот что такое надо!
И автомашина Дмитрия Нестеренко петляла между воронками, убегала от бомб и снарядов, но всегда вовремя подвозила боеприпасы бойцам. И так почти по всей Восточной Европе проехал солдат, прикрепляя к вылинявшей, просоленной гимнастерке медали «За боевые заслуги», «За взятие Вены», «За победу над Германией».
И столько руин повидал шофер, столько морщин на лице земли, что осталось одно чувство — постоянно видеть ее мирной и щедрой, красивой и доброй на урожай, и нет большего счастья. Чувствовать себя нужным земле, отчему дому — что может быть необходимее в жизни?
Машина Дмитрия Нестеренко и сегодня спешит. Ведь сейчас сельское хозяйство для страны — та же передовая. Тот же фронт, только фронт мирный, радостный, но требующий столько же напряжения, столько же пота, как и война.
И сегодня спешит машина Нестеренко: с зерном, мясом, удобрениями, лесом, строительными материалами, запасными частями, дровами, углем.
Машина не знает простоя. Потому что с фронта принес привычку Дмитрий, как солдат оружие, держать ее всегда в исправности, ухаживать, как за самым близким существом.
И за геройство на этом, мирном, фронте добавилось наград на груди шофера: медаль «За освоение целинных земель» и орден «Знак Почета».
Спешит машина Нестеренко. Его годовая выработка— около 183 000 тонно-километров. За последние три года — семь годовых норм. Он — почетный рабочий совхоза. Что может быть выше, чем почет народа?
А кем вы будете, сегодняшние востроглазые мальчишки, застенчивые девчонки?

11.
Я хочу, чтобы вы походили на своих матерей.
Таких, как наша доярка Лидия Тимофеевна Кряжева. На уроках труда девчата идут на ферму. Одни сразу берутся за электродоильные аппараты, помогают их мыть, готовить к дойке и сами стараются приладить к соскам. Другие стоят в стороне. Им неинтересно. Я расскажу о Лидии Кряжевой.
Своя слава-звездочка не у каждого есть. Потому что всходит она над теми, кто свое единственное дело нашел. Единственное и нужное для себя, для людей.

Л. Т. Кряжева, доярка

И тут никакие трудности не помеха. Двадцать два года ходит одной тропкой Лидия на ферму. Сначала голенастой девчонкой, потом стройной девушкой, сейчас — мать Шестерых детей. Двадцать два года — одной из труднейших работ в хозяйстве. Это ли не подвиг? Подвиг не минутной вспышки, а долгого ровного горения. Вот от него-то и сияет слава-звездочка.
Ведь было такое. Не современные бетонные коровники стояли, а из бревнышек, построенных еще первыми коммунарцами, и дойка вручную, когда к концу работы кулаков не чувствуешь, и корма раздавать— сама, за коровами убирать — сама, телят принимать — сама. Еще и звезды во все небо полыхают, и луна на полдороге, бежит Лидия на ферму.
Корма раздала — доить надо. Подоила — за вилы да лопату берись. Убралась — воду по поилкам разноси. А там, глядишь, снова время к дойке. До того уморится девчонка, прикорнет где-нибудь в уголке и заснет.
— Да брось ты эту ферму проклятую, — говорили ей, бывало, кто пожалостливей. — Это уж наше дело такое, к дому да сопливым ребятишкам привязаны. А ты девка ядреная. Город вон рядом. На завод иди.
— Вы бы лучше советом помогли, как больше от коров молока выманить. А что касаемо города, то если дома ничего из человека не вышло, так и на стороне толку мало будет, — Лидия в ответ.
— А и то правда, краше дома края нет, — те соглашаются. — А что должна запомнить: у коровы молочко на языке. С тем и работай. А за соски дергать наука нехитрая. Уже научилась.
«Научилась-то научилась, — думала Лидия. — Только надои все равно ниже, чем у других. Может, они секрет не хотят выдавать?»
— Сейчас-то вижу, — говорит Лидия Тимофеевна, — не было у баб секрета. Просто у меня самой сноровки не хватало.
А в то время озлилась. Ах, так? Докажу же? Гордость в девчонке сыграла. Да и слова, что в запальчивости сказала, крепко в памяти держала: «Если дома из человека ничего не вышло, то и на стороне толку мало будет».
За книжки взялась. Что вычитает, сразу же норовит на деле применить. С каждым месяцем в подойнике молока прибавлялось. Уже и старые доярки приглядываться начали: а что там Лидия удумала? А она по-простому. Сухую солому какой скотине жевать понравится? А она ее заизвесткует (из книжки вычитала). То сенцо запарит, отрубями разведет (тоже оттуда).
— Ты чего там колдуешь, Лидка? — доярки спрашивают.
— Сами же говорили, что у коровы молочко на языке, — Лидия отвечает. — Вот я и стараюсь, чтобы коровьему языку слаще было.
Так годы и шли. С синего рассвета до лунного вечера на ферме. Уже семья появилась, дети. А тропка все одна — дом да ферма.
— Не надоело? — кое-кто спрашивает, узнав, куда годы Лидия упрятала.
— А если люблю? — та отвечает. — Если другого дела мне не надо?
А ведь не сразу пришла любовь. Трудная была. Может, и думала: а не махнуть ли на самом деле в Тюмень? Что я, порченая, что ли? Да только билось в памяти: «Если дома из тебя ничего не вышло, то и на стороне толку мало будет».
А любовь потом пришла. От интереса к делу. Сегодня у меня лучше получилось, а если завтра вот так попробовать?
Любовь к работе приходит с утверждением себя в деле. Если человек скажет: «Могу и еще лучше. И сделаю», он уже с работой в одно целое слился. А если уж и пробовать не хочет дома, то пусть на стороне по душе поищет. Только правильно говорят: «Слаще домашнего хлеба куска не найдешь».
Совхоз по надоям постоянно плановые задания перевыполняет. В 1969 году на каждую корову по 2526 килограммов пришлось. А в группе Лидии Кряжевой — по 3500. Разрыв немалый. Потому что опыт, большой… она постоянно заставляет доярку искать все новое в своем деле. И грудятся около нее молодые.
— Тетя Лида, а вот это как делается?..
— Лидия Тимофеевна, а вот тут как?..
Что ж, расскажет и покажет. Не тратить же девчатам, как ей, двадцать лет на науку. Лишь бы только так же работу свою полюбили. Не побрезговали грязью… Хотя, какая сейчас грязь. Помещения добротные, без сырости. Уборка механизирована.
— Лидия Тимофеевна, а вот тут как?..
И расскажет, как заправский профессор в сельхозинституте.
— Значит, первое — по утрам подушку долго не дави. Известно дело, зоревые сны самые сладкие, да в нашей работе они недопустимы. Я к тому, чтобы коровы побольше ели, молока накапливали.
Подоила — вымечко помассируй, чтобы молочные железы в нормальное состояние пришли. А еще до этого, как аппарат отсоединила, не ленись руками поработать, последние капли молочка выцедить. Последнее молочко— самое жирное. До десяти процентов жирности доходит.
По зимнему времени корову обязательно на двор погулять выпускай, пусть по свежему воздуху походит, а ты последние крохи грязи подбери. Потому как от грязи да спертого воздуха у буренки обмен веществ понижается, она и на молоко не щедрится.
Ну, чем не лекция?
В том, что первое отделение среди других по надоям главенство держит, — немалая заслуга Лидии Тимофеевны.
И за труд благородный — почет ей, что полнит реки самого необходимого продукта, который сопровождает человека с первого дня до последнего.
Я хочу, чтобы вы были похожи на своих матерей. Каждому учителю приятно, если его воспитанник взлетел в космос. Но мне радостно, что Агриппина Нохрина, еще учась в школе, подолгу оставалась на ферме, где работали ее родители.
Придет в школу, соберет подруг и только разговоров:
— А механическая дойка — это вот что…
— Нет, вы как хотите, а я после школы никуда, здесь остаюсь…
— А что, девчата, если нам всем классом на ферму пойти, а?..

А. А. Нохрина, доярка

Кое-кто соглашался, а другие губы поджимали: фи, доярка с образованием. Предки еще понятно — четыре класса да пятый коридор. А нам, как говорится, молодым везде дорога…
Сникала Агриппина.
— Ну, как хотите. Только вы напрасно так. А дорога каждого там, где он всего нужнее. А мы здесь нужны.
— А жизнь как? Всю жизнь коровам хвосты крутить?
— Да ведь сами же писали сочинение по книге «Как закалялась сталь». Ведь помните же: «…жизнь… дается… один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…», — залпом выпаливала Агриппина запомнившиеся слова.
— Ну-у, то сочинение…
Все-таки после окончания некоторые на ферму пошли.
Любое дело душу любит. Агриппинин голосок то в том, то в этом конце фермы слышался.
И то и другое успевала делать. Она и по школьным посещениям многое на ферме схватила, работу доярки усвоила. А как группу приняла, будто еще в вечернюю школу поступила. Зарылась в книги по животноводству.
За год-другой машинной дойкой в совершенстве овладела. От каждой своей буренки за год 3000 килограммов молока получает. А в 1969 году к этой цифре еще полтысячи прибавила.
И благодарности ей, и Почетные грамоты, и денежные награды. А все это меньше, чем радость, которую она от работы, от профессии своей получает. С этой радостью только последняя награда равна — орден Трудового Красного Знамени. Вот так всходит слава-звездочка.
А где те подруги, недавние соученицы Агриппины, что при упоминании профессии доярки губы поджимали?
Я хочу, чтобы вы были похожи на своих матерей и сестер. И тех, кто знает, что первую цену себе человек должен дома проверить. «Не вышло дома ничего, и на стороне толку не будет».

12
.
За плечами тридцать пять лет работы с детьми. Тридцать пять лет наблюдений. Раздумий. Почему одни, как Агриппина Нохрина, зажигают свою звезду, и светит их слава-звездочка всем. Другие в тени прячутся. А ведь им тоже бы хотелось иметь свою сиянную, но где-то силы не туда ушли. Где-то свернула жизненная тропка на обочину. Нет ни умения, ни желания… Мне кажется, мы часто, хлебнув выпавшей на наше поколение тяжелой доли, чрезмерно щадим своих детей. «Нам тяжело пришлось, пусть они за нас отдохнут». И отдыхают. Ведь нельзя же считать учебу за тяжкий физический труд. И остаются холеными руки и равнодушной к труду душа. И теряется человек, оказавшись вдруг перед лицом самостоятельных решений, необходимостью не только зарабатывать на жизнь, но и доказать, что ты можешь еще и хорошо работать. Может, это и непедагогично, но я сторонник того, чтобы дети раньше познали вкус труда, вкус пота, цену хлеба. Такой человек, беря от людей, отдает втройне. И труд его большой наградой самому обращается.

М. И. Нохрина, телятница

Отец Ивана Дмитриевича Горяева был чабаном. Четырнадцать лет он пас отары в совхозе. С ним был и Иван. Работа сначала была парнишке в охотку, а потом— по большому нраву. Из подражания отцу превратилась в потребность. Именно тот труд, который узнал с детства. Он полюбил животноводство.
Но война — как она вмешалась в судьбы многих! На долгие годы отвлекла Ивана от приглянувшегося дела, с которым уже связывал свою жизнь. Пуля миновала его. И он снова в «Коммунаре». Помня его старательность по старым временам, сразу предложили ответственную должность бригадира дойного гурта. И тут внутренняя потребность к труду, которую Иван Дмитриевич приобрел с детства, заставляла его быть строгим с другими и беспощадным к себе. Не потому ли его бригада многие годы удерживала первенство по надоям.
А восемь лет назад встал вопрос: необходимо подтянуть птицеводство.
…Партийное собрание было долгим. Директор доложил о делах на птицефабрике. А дела были далеко не блестящи.
— Товарищи, дирекция просит коммунистов оказать помощь птицеводству укреплением кадров. Фабрике нужен хозяин. Как вы думаете, кто подойдет на эту должность, кто согласится?


Молчали, задумавшись. Каждый прикидывал возможности свои и соседа.
— Горяев, — сказал кто-то. — Горяев сможет. Дела у него в гурте идут хорошо, пусть попробует себя в новой должности…
— Товарищи, я же с детства к животноводству тянусь… Я на своем месте…
Они были товарищами, но они были коммунистами. И каждый, еще раз мысленно взвесив все «за» и «против», решил — подойдет.
…Нет, он не был растерянным. Он сразу «мобилизовал» себя на новый фронт. Главное — труд, а умение да знание придут. Ибо во всяком деле первое — внутренняя готовность трудиться, не жалея, как говорится, на ладонях мозоли наращивать. А остальное приложится. Есть книги, есть опыт обращения с людьми. Новый бригадир под петушиные песни ходил по птичнику. Следом — птичницы. Слегка испуганные. Знали Ивана Дмитриевича как хозяина строгого. Топтались позади, как хохлатки около сердитого петуха. Иван Дмитриевич палочку в клетку сунул, под протестующее куриное кудахтанье по полу поскреб, обернулся, брови в узелок.
— Слышали?
— А что? — птичницы не поняли.
— Куры смеются?
— Так они каждый час смеются, — птичницы заулыбались. — Нам в привычку.
— А я к такому веселью не привык, — отрезал. — Моментом навести чистоту, чтобы куриного смеха над вами не было.
А потом директору в кабинете:
— Витаминов надо, растительности…
Завтра:
— Тоже мне, до уровня передовых. А где механизация? Яички-то в ладони горяченькие ловить?
Послезавтра:
— Это не дело — с рук зерно рассыпать да воды в кормушки плескать…
Еще через день:
— Курица, она сумерек не любит. Сразу на шесток — и голову под крыло. А в такую рань спать укладываться, некогда и яйца нести…
— Ты, Иван Дмитриевич, прямо профессор по куриному делу стал, — друзья шутят.
— Станешь тут, елки-моталки. Аж счет часам потерял. Только засну, как в ушах звенит «ку-ка-ре-ку!» Вскакиваю, как заполошный: неужели утро? Вот до чего они мне мозги обзвонили. Ну, и чтобы от этих скачков избавиться, изучаю литературу, — серьезно отвечает. — Так что по части куриного профессора вы не ошиблись…
И добился-таки механизации фабрики, чтобы и поение, и кормление, и сбор яиц — все механизировано. Так что на каждую птичницу кур ой как увеличилось. По 5940 несушек да по 590* петухов. Как раз в комплекте. Если верить петушиной прыти.
Ламп понавесили, как в солнечный день на пляже светло. Курица что? Своими куриными мозгами смекает— лето пришло. Значит, пора и яички готовить на запарку. С ноября и начинает. Так что в скорости каждая до полутора сот в год нести начала.
А Иван Дмитриевич ходит ласковый.
— Человек, он что? — рассуждает. — Он от работы в устаток впадает, в отпуск идет и на самый берег Крыма ложится — ультрафиолетовые лучи поглощать. Птица, она существо тоже живое, в солнце нуждается. А у нас как? Клеточное содержание. Значит, что? Ультрафиолетовые лампы выписывать надо. Поняли? — к птичницам строгое лицо поворачивает.
— А как же, — те кивают. — Крым устроить несушкам надо.
Сейчас два раза в сутки облучают кур.
— Если бы не перья, — птичницы смеются, — дочерна загорели бы хохлатки, посводили петухов с ума. Те бы от удивления и кукарекать забыли, с какой стороны к курице подходить не вспомнили.
Шутки шутками, а если десять лет назад сдавали государству 900 000 яиц, то сейчас — за три миллиона.
И инкубатор рядом пристроили — и сотен девяносто цыплят клювиками скорлупу яичную пробивают, на белый свет выкарабкиваясь. Потому как яйца постоянно свежие. Для цыплят «детсад» хороший построили. Не жалко — ферма большую прибыль дает. Сам Иван Дмитриевич уже не новичок в этих делах, а и у него впору поучиться. Четырежды был участником Выставки достижений народного хозяйства. Столько и медалей от выставочного комитета имеет. От Министерства сельского хозяйства — значок «Отличник социалистического соревнования». А от партии и правительства высшую награду — орден Ленина.



И. Д. Горяев, пенсионер, кавалер ордена Ленина

На пенсию вышел Иван Дмитриевич. Только его дома не ищи. На животноводческой ферме да на птицефабрике. И его прихода работницы не меньше, чем директорова, ожидают. Сразу — вокруг и сыплют вопросами, у кого что накопилось. А он и рад советом и делом помочь. Такой уж характер. Внутренняя потребность к труду.
Вот я и задумываюсь: «А правильно ли мы делаем, «заставляя» детей отдыхать?»

13.
…Поле, русское поле. Чем бы ни занимался человек в селе, он живет для тебя, а ты для него. Ждущее от человека ласки и награждающее его самым ценным на земле — хлебом. Ты сила человеческая, ты его могущество! Поле…
Ярко-желтые и синие левитановские краски упали на поля, на речку, на березы. Холодной синью обтянуло небо. Звонкое, как стеклянный колокол. Легкий ветерок относит косяки журавлей. Ежится поле стерней, как будто холодно ему без снятого комбайнами колоскового одеяния. Стоит у края поля бывший агроном, ныне директор совхоза Аким Федорович Швецов. Сощурены привыкшие смотреть на горизонт глаза.
Отдыхай, поле, до следующей весны. Ты в сердце остаешься таким же колосковым, шумящим под ветерком, рассыпающим бронзовый звон колосьев. Тех, что опоясали наш державный герб как символ могущества и богатства. Ты остаешься в сердце. Как вчера, как всю жизнь…
Его всегда тянуло в поле, на луга. Удивляло вечное обновление земли. Заставляло задумываться, как же распределяются силы природы: в одних и тех же условиях растения ведут — себя по-разному. Увлекался гербариями.
Поступил в сельхозтехнику и через четыре года приехал в колхоз «Путь к коммунизму» дипломированным агрономом. Вскоре колхоз влился в состав «Коммунара», стал вторым отделением. Агроном до усталости мотался по полям. Заставил механизаторов и полеводов работать по-новому, выполнять все агротехнические мероприятия.
Некоторые ворчали:
— До Акима были агрономы ничего… Работали. По старинке — оно вернее. Деды тоже не дураки были. И этот… ничего… похорохорится да и остынет…



Не таков оказался молодой агроном. С характером и хваткой первого коммунаровекого — Сергея Новикова. В конце концов заставил слушаться себя.
В этот год урожайность на полях Кукушинского отделения была выше, чем на других. А потом — должность старшего агронома. Втройне забот, а сутки одни. И знания требуется больше. Поступил в сельскохозяйственный институт. Днем поля, вечером — учеба. Не заметил, как шесть лет пролетели. Всего его и не замечаешь, время, если с нетерпением ждешь завтрашний день и подгоняешь: «Время, вперед!»
Нынче совхоз получил более пятисот тысяч рублей чистой прибыли. В том числе от зерновых — около трехсот пятидесяти тысяч. Урожай немалый — собрано более восемнадцати центнеров с гектара. Значит, снова можно строить и строить. Жилые двухэтажные дома, чтобы стал поселок по-настоящему городским. Когда это будет? Время, вперед!

* * *
ПРОТОКОЛ № 7
Заседания парткома совхоза «Коммунар» 26 января 1970 года
Слушали:
Прием в члены КПСС Кузьмина Ивана Викторовича, тракториста 2-го отделения совхоза.
Постановили:
Решение партийного собрания о приеме утвердить.
Иван Кузьмич — один из лучших производственников совхоза. Партийная организация совхоза воспитывает честных, не жалеющих сил для общего дела людей и пополняет ими свои ряды…

* * *
СПРАВКА РАБОЧКОМА
Направить в высшие и средние учебные заведения и считать совхозными стипендиатами:
Токмакову Галину Степановну — в Тюменский сельскохозяйственный институт.
Назарова Александра Сергеевича — в Омский сельскохозяйственный институт.
Паутова Юрия Сергеевича — в Ялуторовский совхоз-техникум.
…Первый директор приехал в «Коммунар» из Петрограда. Из других городов — специалисты сельского хозяйства. Сегодня почти все руководящие кадры выросли из местных.
Я люблю ходить улицами своего поселка, в котором знаю каждого и каждый знает меня. Я знаю совхоз от первых домиков, безграмотных крестьян, перешедших в рабочие и отдавших «Коммунару» силы и жизнь, чтобы скорее наступило сегодня. Сегодня — это сотни благоустроенных домов, пять школ, девять магазинов, семь клубов, шесть библиотек, пять киноустановок, профессионально-техническое училище, участковая больница с родильным, хирургическим отделениями и четырьмя фельдшерско-акушерскими пунктами.
И сто двадцать три специалиста с высшим и средним образованием. И сотни чудесных людей, чьим трудом богат совхоз. И богаты сами люди. Сотни мотоциклов, телевизоров. Таков сегодняшний день «Коммунара».
Но мы уже ждем завтрашний, и он близко.