Бесплодная, дикая окраина России — таким был когда-то Ямал. В этой книге, посвященной сорокалетию Ямало-Ненецкого округа, рассказывается, как из края вековой тьмы, дикости и невежества Ямал, озаренный солнцем Советской власти, стал одним из передних форпостов строительства коммунизма, районом большой культуры. О том, что такое Ямал сегодня, рассказывает первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома партии Н. А. Максимов. Его рассказом открывается книга. Яркую картину будущего нарисовал заместитель министра газовой промышленности СССР Ю. И. Боксерман. Сегодня Ямал известен во всем мире.
В судьбах людей, которых показал в своих очерках журналист Юрий Зимин, как в капле росы, отражается путь народностей Севера от тьмы к свету, яркий путь развития Ямальского края. Страницы истории Ямала подготовлены журналистом Новомиром Патрикеевым.
В книге публикуются также воспоминания старого коммуниста М. С. Канева — «Юность моя — Ямал».
Общественная редакция: Л. Г. Баженова, редактор окружной газеты «Красный Север», С. С. Прохоренко, секретарь Ямало-Ненецкого окружкома КПСС, А. М. Пушникова, директор краеведческого музея, П. Е. Хатанзеев, заслуженный учитель школы РСФСР, В. И. Юматов, председатель окрисполкома.


НАД НАМИ ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА



СРЕДНЕ-УРАЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
СВЕРДЛОВСК 1970


«КРАСНЫЙ СЕВЕР»
РАЗВЕДЧИКАМ И СТРОИТЕЛЯМ
ТРАССЫ ГАЗОПРОВОДА
ЯМАЛ — ЦЕНТР —
ВСЕСОЮЗНОЙ УДАРНОЙ
КОМСОМОЛЬСКОЙ СТРОЙКИ!

Дорогие товарищи!
Многие из вас, пожалуй, и не помнят первых лет Советской власти. Но у нас, кто жил в те годы и с оружием в руках, под руководством партии и Владимира Ильича Ленина боролся за счастье, свободу и независимость молодой Советской России, то время никогда не изгладится из памяти.
Голод, разруха, разгром внутренней контрреволюции и иностранной интервенции, индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства, а потом и смертельная схватка с фашизмом — все это было! Через все эти трудности и испытания с непреклонным упорством и замечательным мужеством прошел наш великий народ — народ-творец, народ-победитель. И, свершив все это, он стал еще более могучим и непобедимым, приобрел новых и верных друзей, идущих ныне вместе с нами по пути социализма, коммунизма.
Радостно сознавать, что и нынешние молодые поколения с честью продолжают и укрепляют традиции ленинской гвардии, традиции своих отцов и матерей, старших братьев и сестер — героев первых пятилеток, фронта и тыла Великой Отечественной войны, мирных лет послевоенного строительства.
Вот и вы в труднейших условиях Заполярья ведете разведку и разработку уникальных запасов газа, готовитесь к строительству газопровода Ямал — Центр, одного из крупнейших в стране. Высокая честь — участвовать в таком большом деле!
Нелегок ваш путь, дорогие товарищи! Но посланцы Ленинского комсомола, молодые патриоты не отступают перед трудностями.
Будьте же и впредь стойкими и упорными в борьбе, юные разведчики и строители новой газоносной трассы — первопроходчики ямальских недр!
Крепкого вам здоровья, успехов в труде и совершенствовании своих знаний, большого личного счастья!
С дружеским приветом.

К. ВОРОШИЛОВ,
член Центрального Комитета КПСС,
член Президиума Верховного Совета СССР,
Маршал      Советского      Союза
1 января 1967 г.


г. САЛЕХАРД,
РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ
«КРАСНЫЙ СЕВЕР»

Горячо желаю всем женщинам далекого Советского Севера больших успехов в труде, много радостей и счастья в жизни, чтобы они и дальше наравне с мужчинами добивались новых успехов в процветании родного края и в повышении своего благосостояния.
Хочется еще пожелать нашим славным женщинам, чтобы их дети росли и воспитывались, как достойные труженики коммунистического общества на радость старшего поколения и во славу нашей Отчизны!

Е. СТАСОВА,
член КПСС с 1898 года.


«КРАСНЫЙ СЕВЕР»
ДОРОГИМ СОВЕТСКИМ
ДРУЗЬЯМ-СЕВЕРЯНАМ

При чтении заголовка вашей анкеты «Я и мой Север» первой мыслью было назвать ее «Ваш Север и Человечество», так как во время моего пребывания на Севере (к сожалению, недолгого, в нескольких сотнях миль от Полярного круга и на острове Гренландия) я был скорее наблюдателем со стороны, в то время как советские люди, живущие на самом Крайнем Севере, работают и освоили его так, как никто. Американец, если не ошибаюсь, был первым, кто достиг Северного полюса, но он только поцеловал его и поспешил домой, а ваш известный Папанин и его друзья жили там. Север по праву считается вашим, дорогие советские друзья, — и как я завидую, что вы владеете этим чудным богатством, и не только полюсом, а и теми северными областями, где люди живут и являются хозяевами. А красота Севера рождает сердечных, добрых и самых миролюбивых людей, какими являются и эскимосы.
Что касается Вашего Севера, людей, — я желаю им всего самого доброго в жизни, столько счастья, сколько создал его ваш народ за 50 лет существования Советской власти.
С самыми наилучшими пожеланиями и поздравлениями к вам, жителям Крайнего Севера.

РОКУЭЛЛ КЕНТ,
лауреат Международной Ленинской премии
«За укрепление мира между народами».
Ответ на юбилейную анкету «Красного Севера»
Аузейбол Форкс,
Нью-Йорк. Октябрь,
1967


г. САЛЕХАРД,
РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ
«КРАСНЫЙ СЕВЕР»

Прошу передать мои теплые слова привета читателям вашей газеты. Мне дороги и памятны их сегодняшние дела и устремления. Ведь я тоже начинал со строителя, строил Комсомольск-на-Амуре, испытал, что значит быть первооткрывателем.
Север — достойный экзаменатор, но я уверен, что энтузиасты Ямала не менее достойные ученики и продолжатели добрых традиций нашего поколения.
Будьте счастливы, дорогие друзья!

А. МАРЕСЬЕВ,
Герой Советского Союза,
ответственный секретарь комитета
ветеранов войны


г. САЛЕХАРД,
РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ
«КРАСНЫЙ СЕВЕР»

Волнующее событие, памятное для меня в минувшем году, — поездка в Испанию, в те места, где я много лет назад снимал борьбу с фашизмом. Вооруженный любительской кинокамерой, я проехал и прошел по местам боев, отснял тысячу метров пленки… Впрочем, я хорошо знаю и Север. Бывал в Архангельске, Амдерме, зимовал на архипелаге Франца-Иосифа, плавал в Баренцевом море, делал первые кадры на месте будущего города в Хибинах…
Мне дороги и понятны мысли северян. Доблесть человеческого труда невозможна без огромной закалки, терпения и трудолюбия. Я всегда восхищаюсь тружениками Заполярья. Вести о победах ваших первооткрывателей дошли и до нас, москвичей. Словно невидимые струны связывают сейчас поселки Ямальского полуострова со столицей. И этим струнам укрепляться и расти!
Я желаю вам, далекие друзья, где бы вы ни находились — на буровой или рыбацком стане, фактории или в пути, — чувствуйте себя связанными со всей страной.

Р. КАРМЕН,
народный артист СССР.


Н. А. МАКСИМОВ,
первый секретарь
Ямало-Ненецкого окружкома КПСС


КРАЙ,
ОБНОВЛЕННЫЙ
ОКТЯБРЕМ

Ямал… Безбрежные просторы тайги и тундры. Округ занимает более 750 тысяч квадратных километров (Франция, например, — 551 тысяча кв. км). Протяженность округа с севера на юг составляет 1200 километров, а с запада на восток — 1130.
Многонациональное население Ямало-Ненецкого округа ныне отмечает сорокалетие со дня его образования. За сорок лет новой жизни, озаренной Великим Октябрем, малые народы Обского Севера пережили второе рождение, шагнув от первобытно-общинного строя к социализму. До Октябрьской революции коренные жители края — ненцы, ханты и селькупы — влачили жалкое существование, находясь под двойным гнетом: царя, купцов, промышленников и своих кулаков, шаманов, князьков. Обреченные на вымирание при царизме, бесправные и угнетенные, они обрели счастье в братской семье народов СССР.
За годы пятилеток в округе создана промышленность, перерабатывающая богатства края, построена железная дорога, освоены водные и воздушные пути сообщения. Сравнительно недавно на Ямале открыты богатейшие запасы газа, нефти и других полезных ископаемых. Вместе с рыболовством, оленеводством, пушным промыслом развиваются новые отрасли сельского хозяйства — клеточное звероводство, животноводство, полеводство. Большие изменения произошли в развитии культуры, здравоохранения, образования. На месте кочевых стойбищ появились поселки со школами, библиотеками, больницами, радио и электричеством. Выросли свои квалифицированные национальные кадры: инженеры, врачи, учителя, зооветспециалисты.
На бескрайних просторах округа сегодня кипит самоотверженная созидательная работа. Труженики округа видят свою основную задачу в том, чтобы быстрее претворить в жизнь решения Коммунистической партии и Советского правительства об ускоренном развитии экономики и культуры Западной Сибири. Являясь составной частью этого богатейшего края страны, Ямало-Ненецкий национальный округ, благодаря героическому труду многотысячного коллектива геологов-разведчиков, рыбаков, оленеводов, организаторской и воспитательной работе партийных, советских, комсомольских организаций, стоит на пороге больших экономических преобразований.
Еще в 1932 году академик И. М. Губкин высказал гипотезу о том, что восточнее Уральского хребта есть нефть. Изучение недр Западно-Сибирской низменности началось с 1947 года. Геофизические разведки и глубокое бурение позволили определить основные черты геологического строения районов и вести дальнейшие поиски нефти и газа более целенаправленно.
Первые исследования на нефть и газ в Ямало-Ненецком округе проводила Обская экспедиция Главсевморпути. В 1957–1959 годах аэромагнитную и гравиметрическую съемку на территории округа выполняли партии Новосибирского геофизического треста и Игарская экспедиция. В июле 1958 года в Салехарде создается Ямало-Ненецкая комплексная геологоразведочная экспедиция Тюменского территориального управления. В нее вошли 17 геологосъемочных, поисковых, разведочных и геофизических партий, две партии структурно-поискового колонкового бурения и сейсмическая партия.
С этого времени началось планомерное исследование и поиски нефтяных и газовых месторождений.
Сегодня кладовые Ямала известны на весь мир. Названия поселков, затерявшихся в бескрайних просторах тайги и тундры, — Надым, Тарко-Сале, Новый Порт, Уренгой, Газ-Сале, Мыс Каменный — стали известны всей стране, их названия звучат на многих языках мира. Недра округа таят многие триллионы кубометров газа и миллиарды тонн нефти. В округе развертывается строительство первого газопровода Надым-Пунга, а скоро начнется сооружение первого в мире заполярного газопровода Ямал — Центр.
Общий объем капитальных вложений округа за годы пятилетки по сравнению с предыдущим пятилетием увеличен в 2,5 раза. За эти годы построено около 100 тысяч квадратных метров жилья, шесть школ, восемь интернатов, четыре столовые, 21 детсад-ясли, три больницы, шесть клубов, 36 магазинов. Среди крупных объектов производственного назначения — газопровод Газ-Сале — Тазовский, взлетно-посадочная полоса в Салехардском аэропорту и другие. Ведется строительство каменного карьера с дробильносортировочной фабрикой на 200 тысяч кубометров товарного щебня в год на станции Харп, организуется производство железобетонных конструкций для крупнопанельного строительства.
Дальнейшее освоение нефтяных и газовых месторождений невозможно без развития путей сообщения. Строится грунтовая дорога Ивлевские Пески-Надым, крупный механизированный причал на Оби у Салехарда, намечается восстановление железной дороги по трассе Салехард — Уренгой.
Успешно развивается местная промышленность.
Ямал по праву называют деликатесным цехом страны — рыбные богатства его огромны. Кроме крупных рек — Оби, Пура, Таза и других, на территории округа 61 тысяча озер. В этих водоемах добываются десятки тысяч центнеров ценной рыбы — осетра, нельмы, муксуна, чира (щекура), сырка (пеляди), сига (пыжьяна), ряпушки (обской сельди), омуля, тайменя.
Добычей и обработкой рыбы занимаются Салехардский и Тазовский рыбокомбинаты, пять рыбозаводов, Лабытнангский базовый холодильник. Подсчитано, что если сложить все банки консервов, выпущенные в округе за год, то получилась бы лента длиной в 1200 километров.
Одним из крупных промышленных центров округа является Лабытнангская лесоперевалочная база комбината «Тюменьлес», отправляющая на 160 предприятий страны продукцию более 30 наименований: деловую древесину, пиломатериалы, шпалы, тарные доски, рудничные стойки, телеграфные столбы и многое другое.
Быстрыми темпами развивается сельское хозяйство округа. Десять лет назад производство сельскохозяйственной продукции было сосредоточено главным образом в колхозах. В 1961 году по указанию правительства Российской Федерации в Ямало-Ненецком национальном округе было организовано восемь новых совхозов, шесть подсобных предприятий рыбной промышленности и промыслово-охотничье хозяйство. Работники сельского хозяйства Ямала успешно выполняют задания пятилетки: в 1966–1968 годах государству продано 79 245 центнеров мяса при плане 55 600, на 9705 тысяч рублей пушнины при плане 8366.
Ямало-Ненецкий округ — один из основных оленеводческих районов, на его территории выпасается пятая часть поголовья оленей страны. От продажи оленеводческой продукции совхозы ежегодно получают 600–700 тысяч рублей прибыли. Эта отрасль сельского хозяйства является наиболее рентабельной.
Ямал — крупный поставщик пушнины, которая пользуется большим спросом на внутреннем и международном рынках. Ежегодно охотники и звероводы сдают «мягкого золота» на миллион рублей.
За годы Советской власти неузнаваемо изменилась жизнь коренных народностей Ямала, их культура, быт. До революции народности Севера почти не получали никакой медицинской помощи, были обречены на вымирание. Теперь положение коренным образом изменилось. Разветвленная сеть медицинских учреждений позволяет успешно преодолевать наследие прошлого — социальные болезни и санитарную безграмотность населения. Во всех районных центрах созданы санитарно-эпидемиологические станции или отделения, больницы имеют хорошо оснащенные операционные, клинико-диагностические лаборатории, рентгенодиагностические и физиотерапевтические кабинеты с новейшим оборудованием. Для оказания экстренной помощи медицинские работники пользуются вертолетами и самолетами санитарной авиации.
В условиях Крайнего Севера велика роль фельдшерско-акушерских пунктов, которые оказывают амбулаторную и лечебную помощь на дому, принимают роды, проводят большую профилактическую работу, снабжают население медикаментами. В Ямало-Ненецком округе впервые были созданы передвижные фельдшерские пункты для обслуживания оленеводов, охотников и рыбаков на местах промысла. Работники передвижных фельдшерских пунктов совместно с коллективами Красных чумов проводят среди оленеводов и большую культурно-просветительную работу.
На страже здоровья северян сегодня стоит более 180 врачей и более 900 средних медицинских работников.
И все же, несмотря на значительный рост численности врачей, в округе не было специалистов из людей коренной национальности. В 1957 году при Омском медицинском институте имени Калинина было открыто подготовительное отделение для малых народностей Крайнего Севера. В 1967 году отделение перевели в Тюменский медицинский институт. Сейчас в округе работает 21 врач из коренного населения. Первыми врачами из местного населения стали селькуп Григорий Егорович Калин, коми Нина Геннадьевна Тананина, ненка Нина Владимировна Ядне, ханты Владимир Прокопьевич Ругин.
Подлинная культурная революция произошла на Ямале в годы социалистического строительства. После образования (в декабре 1930 года) Ямало-Ненецкого национального округа центр культурной работы переместился непосредственно к жителям тундры. Культурные базы с больницами, школами, интернатами, ветеринарно-зоотехническими пунктами, ремесленными мастерскими, кочующие клубы (Красные чумы) стали подлинными форпостами новой культуры и быта.
Особенно большой рост учреждений культуры произошел в шестидесятые годы. За последние десять лет открыто семь Домов культуры, два сельских клуба, двенадцать библиотек, две музыкальные школы, одиннадцать Красных чумов, два народных театра, создано два танцевальных ансамбля. Улучшилось оснащение Красных чумов. Транзисторные приемники, киноустановки с передвижными электростанциями, фотоаппараты, фильмоскопы, кинокамеры прочно вошли в практику их работы. В каждом Красном чуме оборудован Ленинский уголок, где имеются соответствующая литература, плакаты, портреты Владимира Ильича. Ненцы, ханты, селькупы читают книги о Ленине, задают политинформаторам много волнующих вопросов. Народное предание утверждает, что Ленин бывал на Ямале. Красочный плакат «Ленин на Ямале свет зажег» подтверждает торжество ленинских идей в осуществлении национальной политики.
Особое место занимает работа среди женщин коренного населения. До революции женщин на Севере не считали за полноценных людей. От колыбели и до могилы над ними, как проклятие, довлели варварские обычаи и запреты, обращая их в бессловесных рабынь. Коротким был женский век, горькая доля, и, хотя Советская власть провозгласила равноправие женщины, потребовались годы, чтобы ненки, хантыйки, селькупки освоили новые профессии, стали проявлять общественную активность. Работники Красных чумов привлекают женщин к общественно производительному труду, поднимают их роль в воспитании детей, в культуре и быту кочующего населения. Красные чумы решают вопросы культурно-бытового обслуживания оленеводов и их семей. Сфера действия Красных чумов с каждым годом расширяется.
Культурная работа немыслима без книги. Книжные фонды округа постоянно пополняются лучшими произведениями русской и мировой классики и советской литературы. Более 500 тысяч томов насчитывается в 53 библиотеках округа. Особенно много книг отправляется в отдаленные районы. Например, на каждого жителя Надымского района приходится по десять книг. Геологов, рыбаков, оленеводов обслуживают более двухсот книгопередвижек.
Прочно вошли в быт северян газеты, все населенные пункты округа радиофицированы. Подавляющее большинство рыболовецких и оленеводческих бригад имеет транзисторные приемники. С 1968 года ямальцы смотрят телепередачи Москвы и Воркуты.
Культурный рост трудящихся округа находит свое выражение в широком размахе художественной самодеятельности. Непрестанно растет число самодеятельных артистов, повышается их исполнительское мастерство. Представители Ямала выступали с концертами в Тюмени, Свердловске, Москве.
В сюжетном танце оживает фольклор. Яркий пример этому — шуточные танцы «Шаман», «Танец пастуха», «Оленеводы». С новой жизнью возрожденного Ямала знакомят северная пляска «Ман Ямал ве» («Наш Ямал»), танцевальные сюиты «Ямальский край», «Дары Ямала», «Рождение Ямала». Впервые в округе осуществлена постановка национального балета «Радуга в сердце». В округе работают два народных театра, которые знакомят трудящихся с русской и советской драматургией.
Успешно идет сближение и взаимообогащение национальных культур братских народов. В репертуаре коллективов самодеятельности классические произведения, лучшие песни и танцы народов СССР. Потомки кочевников — Лидия Яптунай, Михаил Хороля — сегодня исполняют Аренского, Рубинштейна и Глиера. А самодеятельный ненецкий композитор Семен Няруй посвящает свои песни девушке-рыбачке с Обской губы, поет о замечательной жизни людей сурового Ямала в семье народов СССР.
Широкодоступным для ямальцев стало кино. В округе работает более 150 киноустановок, из них 17 широкоэкранных. Работники кинофикации проводят тематические киносеансы, беседы и лекции.
Окружной Дом народного творчества собирает фольклор, сказки, поэзию, изделия прикладного искусства ненцев, ханты, селькупов, коми. Лучшие произведения продолжают свою жизнь в сборниках «Ямальские зори», «Северные россыпи», которые широко используются в репертуаре художественной самодеятельности.
Не имевшие до революции даже своей письменности ненцы, ханты, селькупы создали теперь самобытную литературу и искусство. Из представителей ненецкой литературы старшего поколения большой популярностью пользуется творчество Ивана Федоровича Ного — прозаика и драматурга, Петра Ефимовича Хатанзеева — ученого-педагога и литератора, Ивана Григорьевича Истомина — писателя, поэта и художника. В последние годы в молодую национальную литературу влился ряд новых талантов — это Леонид Лапцуй, Иван Юганпелик, Геннадий Пуйко, Роман Ругин и другие.
Сложным и длительным процессом было формирование национальной интеллигенции — надо было вырвать людей из темноты, полной неграмотности, из плена суеверий и предрассудков. Потребовалось много времени, чтобы выросли кадры, овладевшие национальными языками, знавшие быт и нравы народов Севера. Для подготовки таких кадров в Ленинграде был организован Институт народов Севера, подготовивший за 40 лет многие сотни культурных работников. В Салехарде открывается педагогическое училище, зооветеринарный техникум, медицинское, культурно-просветительное училища. Ленинградский институт культуры, Тюменское музыкальное училище, Салехардское культпросветучилище готовят национальные кадры художественной интеллигенции, которые приобщают своих земляков к сокровищам мирового искусства.
Каждый год округ получает десятки квалифицированных специалистов. Сейчас уже ненец или селькуп: учитель, врач, партийный и советский работник, культпросветработник, зоотехник — явление обычное. В прошлом рядовая семья ханты Ругиных, например, ныне представлена новым поколением: Роман — партийный работник, поэт и прозаик, Михаил — санитарный врач Шурышкарской районной больницы, Владимир — врач, преподаватель медицинского училища, Ксенофонт — учитель Питлярской школы, их сестра Рая — студентка Тюменского медицинского института.
Быстрый рост интеллигенции позволяет успешно решать хозяйственно-организаторские и культурно-воспитательные задачи в округе.
Глубочайшие перемены в культурной жизни ненцев, ханты, селькупов — наглядное подтверждение ленинских слов: «Нигде народные массы не заинтересованы так настоящей культурой, как у нас, нигде вопросы этой культуры не ставятся так глубоко и так последовательно, как у нас».
Ямал сегодня, согретый солнцем Советской власти, обновленный Октябрем, стоит на переднем крае строительства коммунизма.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


Край земли — так называется Ямал в переводе с ненецкого. Эти богатейшие «полунощные страны» — Кондия, Обдория и Югра, прилегающие к Северному Уралу, были известны еще около тысячи лет назад. Арабский писатель Абу-Хамед в первой половине X века писал, что югры, обитающие на севере Урала, покупают от славян «по дорогой цене железные клинки и бросают их в море». Здесь, видимо, имелись в виду более древние поселенцы Ямала, которые жили по берегам Карского моря и занимались морским промыслом.
В летописи Нестора 1095 года записано: «Югра же есть людье язык нем и сидят с самоядью в полуношных странах». В 1187 году Печора и Югра [Нижняя Обь] составляли уже государственные «волости подданные». Известны большие походы новгородских воевод на Югорский Шар.
После падения Новгорода этот край окончательно завоевали московские князья и стали прибавлять к своим титулам звание Обдорские и Югорские.
В 1582 году закончился знаменитый поход Ермака, присоединивший к России большие земли по Иртышу и Оби. А еще через десять лет царь Федор снарядил дружины для освоения земель «великой реки Обь». Еще через год казаки основали Березово, потом — Сургут, а 375 лет назад возник Обдорск — ныне Салехард — единственный в мире город на черте Полярного круга. Обдорская крепость была последним стратегическим пунктом, контролирующим пути в тундры Приуралья, Ямала и Таза. Отсюда царское правительство начало наступление на Мангазейскую землю.
По определению известного полярного исследователя академика Визе: «…Мангазея — обширная область, привлекавшая морских промышленников своими богатствами, лежащая к востоку от низовьев Оби и связанная с морем, была известна русским под названием Молгонзея, по имени жившего здесь ненецкого племени».
В 1601 году князь Масальский с отрядом в 200 казаков и стрельцов пошел на Мангазею. Вслед за ними хлынули купцы, и Мангазейский острог превратился в крупный торговый город — главную базу ясачных операций в районе Таза, Енисея и Лены. За полуторасаженной стеной с пятью сторожевыми башнями стояли две церковки, съезжая и таможенная избы, пороховой и винный подвалы, два магазина, гостиный двор с двадцатью лавками, тюрьма, амбары, государев кабак. Мангазейцев было около двух тысяч человек.
В первой половине XVII века через город ежегодно проходило до 600–700 «промышленных» людей и 100–150 судов. В 1621 году, например, в Московскую казну поступило 12710 соболиных шкурок, 110 бобровых, много песца и белки. Иногда вывоз соболей составлял до 100 тысяч шкурок.
После запрета царским правительством Северного морского пути — в связи с опасностью проникновения в эти земли иностранцев — Мангазея потеряла свое торговое значение и вскоре захирела. Большой пожар в 1641 году довершил дело. Единственным оплотом царизма в низовьях Оби остался Обдорск.
Царские чиновники и купцы относились к местному коренному населению как к «разновидности местной фауны». Опираясь на князьков, они грабили ненцев и ханты. Основной формой эксплуатации был ясак — дань. Кроме того, были «государевы поминки» — подарки царю. Зачастую сбор дани проходил со взятием аманата — заложника. Аманат заковывался в цепи, а его сородичи предупреждались, что в случае неуплаты ясака заложник будет жестоко наказан или казнен. С развитием миссионерской деятельности еще больше усилилась эксплуатация коренного населения. Так, обдорский князь предоставил попу получать на каждом песке (промысле) и с каждого невода улов трех притонений. Платить дань церковникам были обязаны все приезжающие на обдорскую ярмарку. За требы — службы — полагалась плата песцами, лисицами и оленями.
И все же присоединение Обского Севера к русскому государству имело прогрессивное значение, ибо оно вывело коренные народности из положения вековой изолированности, замкнутости и застоя. На Обский Север вместе с русскими пришла более высокая культура производства и быта.
Н. В. Скалон в книге «Русские землепроходцы XVII века в Сибири» приводит интересное высказывание одного из иностранных авторов: «Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, а как единственного брата, вернувшегося на землю отцов. Когда донской или украинский казак скачет на лошади перед воинственными пастухами Центральной Азии, они его принимают за своего и уступают ему место на своей земле. В этом секрет силы России на Востоке».
Освоение Ямальского Севера вызывало большой интерес у русских ученых-исследователей. В 1724 году геодезист Чичагов впервые определил географическое положение важнейших населенных пунктов Севера, в том числе и Обдорской крепости. Много сделала и Великая Северная экспедиция 1733–1749 годов, задуманная Петром I.
Первый отряд ее под командованием лейтенанта С. Муравьева и М. Павлова нанес на карту почти все западное побережье Ямала. Лейтенант Малыгин прошел из Архангельска до Березова. По описаниям его помощников была составлена первая научная карта южной части Карского моря.
Лейтенант флота Д. Л. Овцын детально обследовал восточный берег Обской губы, полуостров Явай и собрал данные по географии заполярной части Обского Севера, о жизни и быте ненцев. В 1771 году академик В. Ф. Зуев обследовал тундру от реки Кары и южную часть Обской губы. В 1827–1828 годах штурман Иванов подробно описал западное и восточное побережья Ямала. В 1847–1848 годах директор Казанской обсерватории профессор М. П. Ковальский определил астрономические пункты на Полярном Урале.
Широко известны работы о Севере Ядринцева, Головачева, Буцинского, Якобия. По истории, этнографии, фольклору обширный материал собрали Барш, Абрамов, Герасимов, Дунин-Горкавич и другие.
Колонизация Ямальского Севера встречала большое сопротивление коренных народностей. И не раз отряды восставших подходили к стенам Обдорской крепости. Потому-то в указе Березовской воеводской канцелярии обдорскому атаману Михаилу Лихачеву было предписано «иметь в своей команде достаточный караул с заряженными ружьями, содержать в исправности артиллерию с припасами и служителями».
В 1730 году по приказу императрицы Анны Иоанновны вокруг Обдорска построено укрепление. Город стал иметь свою печать с изображением лисицы, держащей стрелу, и надписью: «Печать государева Сибирской земли Обского устья».
С начала XIX века усиливается наступление торгового капитала. Купцы скупают и арендуют за бесценок лучшие промысловые угодья, выменивают у ненцев и хантов за безделушки пушнину, опутывают коренное население системой разорительного кредита. Это привело к острому недовольству коренного населения. В это время произошло наиболее значительное восстание ненецкой и хантыйской бедноты против богачей и чиновников под руководством Ваули Пиеттомина.


ГНЕВ ТУНДРЫ


Лодка тихо скользила вдоль берега, и Мигири только слегка налегал на греби[1], не давая суденушку прижаться к песчаной косе. Первые дни плыли сторожко, не выходя на стрежень, чтобы не приметил беглецов чужой глаз. Желтой лисицей бежала среди кедрачей осень, роняли березы медные листья, тянуло с низовья холодом — зима близко. А там, где река Таз выходит на большую воду и где кочует племя ненянгов, уже, наверно, кружатся над чумами белые комары.
— Однако, приставать будем, — сказал Ваули. — До ночи ждать.
Уже третья луна упала с неба, и давно хватились беглецов в Сургуте. Мигири широко загреб веслом, и лодка мягко, как олененок к ладони, приткнулась в песок. Рябь пронеслась по воде, и все прикрыла серая пелена дождя. Знали, в такую погоду и преследователи укрылись на берегу, потому без опаски костер разложили. Малицы[2] сырые сняли — пар от них валит. Разлапистая сосна ветвями от дождя прикрыла. Болтанку из муки сделали, каждую ложку поровну поделили. Нудно, как комарье, шумел дождь и давила на глаза бессонная ночь…
— Раз! Два! Три! — считал урядник. Свистела плеть и впивалась в тело Ваули. Его узкие, цвета крепкого чая, глаза совсем щелками стали, и сыпались из них злые искры. Видел это обдорский князь Тайшин, по чьему наговору Ваули схватили и к плетям приговорили, и зябко ему было под густошерстным гусем.
У Ваули клюквой падала кровь с прикушенных губ и вздрагивало тело от ударов. Все смотрел он на Тайшина, и трусливо отводил глаза князь.
А потом свои двадцать плетей получил и Мигири. И когда натянули им малицы, чтобы колола раны оленья шерсть, крикнул Ваули:
— Страх видел в твоих гнилых глазах, князь Тайшин, как у трусливой собаки, что каждому руку лижет и пинки получает. Такую собаку хозяин от чума гонит. И вижу, как народ прогонит тебя, и подохнешь ты, как паршивая собака.
Тряслись от злости и плевались вслед арестантам князь Тайшин, родовые старшины Месаля Низя, Селипта Пуйков, Халида Паседин. И угрюмо-грозными были лица тех, у кого на малицах дыр больше, чем звезд на небе.
— Лебедь ждет весны, тундра ждет тебя, Ваули! — крикнул кто-то.
Казаки кинулись в толпу искать кричавшего, но люди укрыли его.
…Пахнуло жаром в лицо, Ваули глаза открыл. Подкидывал Мигири в костер сухой валежник. Повисло над кедрачами тусклое солнце.
— Может, плыть потихоньку будем? — спросил Мигири. — Олененок к важенке не спешит, авкой-сиротой остается.
— Песец без опаски в нору бежит, в капкан попадается, — ответил Ваули. — Переждать надо. Удача не выдра, каждый раз по другому следу ходит. — Посмотрел вверх по Оби. — Однако, лодку спрятать надо.
Прыгала по волнам черная точка — какое-то суденышко спешило в низовья, белел на серой воде парус. Быстренько лодку на косу втащили, ветками закидали. А суденышко уже мимо проскакивает, и видно, как бляха отсвечивает на груди у сидевшего за парусом.
— Шибко тихо плыть надо, — сказал Ваули. Посмотрел на товарища. — На каждый попрыск еды запаси, каслать далеко надо.
… — Вавле, Вавле! — выскочила старуха из чума. Его так и назвали — Вавле — в сорочке родившийся. И рад старейшина племени ненянгов Пиет-То (Чистая Вода). Еще один богатырь появился в племени. И не зря их зовут ненянгами — комарами. Многочисленно и сильно племя. Сам Нум отметил сына с рождения — одел на мальчишку малицу. Хорошим богатырем будет.
Большой праздник у Пиет-То, большой праздник и у людей племени. Поднесли Нуму в подарок много белых оленей и до поздней поры плясал у костра шаман, колотя в бубен и выпрашивая у предков покровительства для нового человека из племени ненянгов. Он будет вожаком рода, и расти ему в чуме шамана — Нум с рождения дал ему власть над духами…
Да, пока черной тучей не накрыла род ненянгов беда, хорошо жило племя. Помнит Ваули, как лучшие охотники рода учили его по склонившейся травинке определять след зверя, слушать подводный ход рыбы, по маленькому облачку видеть погоду. И был ему постоянным спутником в детских радостях Мигири, сын Вай-То (Спокойной Воды), лучшего следопыта племени.
Когда-то, много лун назад, лицом к лицу встретился Пиет-То с хозяином тундры апы — медведем. И стоять бы его нарте на хальмере — стойбище мертвых, да подоспел с копьем Вай-То. Потом в чумах был праздник. Все веселились и ели мясо, которое принес хозяин тундры. И старики мазали кровью глаза, чтобы они зорче видели, и девушки мазали кровью щеки, чтобы они были красивыми, и молодые охотники мазали кровью уши, чтобы лучше слышать. И женщины мазали кровью своих детей, чтобы они были сильными и мудрыми, как Пиет-То, удачливыми, как Вай-То.
У жаркого костра поклялись Пиет-То и Вай-То, что их дети всегда будут вместе, как братья. И постоянно был рядом с Ваули его побратим Мигири.
Да, хорошо жили ненянги, и много было у них оленей — всегда кипело мясо в котле, много добывали соболиных и песцовых шкурок — исправно платили ясак, покупали новые сети, муку, ножи, ружья и порох…
С весенним ветром пришла в тундру болезнь, и один за другим стали падать олени. И на хальмерах — стойбищах мертвых — в новые ряды выстраивались нарты. Грудились ненцы около Пиет-То, и боль плескалась в его глазах.
Вот уже много лун назад послал он старшину Хайду Пиеттомина с шаманом на святое место просить защиты у духов, чтобы ушла болезнь от рода ненянгов. Белых оленей в подарок Нуму угнал Хайда.
— Люди, — сказал старый Пиет-То, — вот мои олени, берите их, разделите по чумам.
И когда пришла болезнь в чум старейшины племени, позвал он в последний час своего сына:
— Духи предков зовут меня к себе. Ты еще молод, но, когда нет в упряжке вожака, нарты вверх полозьями катятся. Раздай людям последних оленей, и уходите с этого места, каслайте на Каменную сторону.
Хотел ответить Ваули, что нет уже оленей, которых шаман со старшиной угнал, но промолчал. Вышел из чума — ни одного дымка не курилось над стойбищем. «Как помочь вам, люди?»
Вавле, в сорочке родившийся, отмеченный Нумом. Его готовили стать шаманом. Но где ты был, Нум, когда злые ветры принесли в стойбище смерть. И где шаман, который дружит с духами и должен отогнать болезнь? Значит, Нуму все равно, что пропадает племя ненянгов?
— Мигири, готовь нарты! — сказал Ваули.
Люди выползли из чумов и смотрели на молодого Пиеттомина. И в глазах у них была надежда.
Они приехали на святое место, но здесь не было шамана. По тропе, оставленной оленьим стадом, долго ехал Ваули с другом, пока увидел чум шамана. И они увидели, как жир только что зарезанного оленя стекал по жидкой бородке старшины и как лоснились щеки шамана. И куропаткой в силке забилось сердце у Ваули.
— Зачем ты приехал, сын проклятого племени? — зло спросил шаман.
— Чтобы забрать оленей племени ненянгов, которых ты угнал, — ответил Ваули.
— Было племя ненянгов, а стало племя Совы, — захихикал Хайда. — Я отдал ясак за вас всех, и теперь серые олени мои. А белые принадлежат шаману. И весь род будет на нас работать.
— Весь ясак добыт охотниками рода, и никто не будет работать на тебя, грязная собака, — гневно сказал Ваули. — Потому что ты нарушил обычай предков и бросил ненцев в беде.
И тут Ваули заметил трех бородатых мужчин, которые сидели в углу чума. Зло завизжал шаман, а трое бросились на юношу, завернули ему руки. Что-то сказали толмачу.
— Еще не весь ясак отдал твой род, — перевел тот. — Ты будешь аманатом, пока не внесут за тебя люди десять раз по десять песцовых шкурок.
Лежал связанный Ваули и ругался с переводчиком, которого знал по старым временам, когда приезжал тот с купцами и ясачными людьми в их стойбище.
— Ты, как паршивая собака, за обглоданную кость продал свой народ, Япта Мурзин. Как бы эту кость не воткнули тебе в глотку.
— Олененок жмется к важенке, слабый человек к сильному, — бегая взглядом, сказал Мурзин. — А где твоя сила, Вавле, если ты лежишь, как мешок с тухлой рыбой?
Мигири отправили в стойбище, чтобы привез ясак — выкуп за Ваули. Бросили Ваули на нарты и сказали: «Будешь лежать, пока выкуп не привезут».
Беспокойно метались мысли в голове, толпились комариным роем: «Нет Нума, нет справедливости в тундре. Богачи да шаманы, как гнус, сосут кровь из народа. Грабят, отравляют «горящей водой» купцы. Пропасть роду ненянгов».
Когда ночь одела на тундру черную малицу и уснули в шаманьем чуме пьяные ясашники, проскрипел снег, и кто-то тихо подошел к забывшемуся Ваули.
— Ваули, это я, — послышался шепот Мигири. — Мы приехали выручать тебя.
Ныли затекшие руки, звездилось небо, чернели невдалеке упряжки, молча стояли люди. Вместе с Мигири приехали на выручку двоюродный брат Ваули Тогомбада Топкин, Аный Таргмндера, Хыну Пенки и другие, кто мог еще стоять на ногах и держать хорей, погоняя упряжку.
Крепко стянули тынзянами ясашных, положили на нарты. На первую Хайду с шаманом посадили: дорогу знаете, приблудыши рода ненянгов.
Два стада оленей гнали товарищи Ваули, два стада оленей — белых и серых. И оставшиеся в живых из племени ненянгов попрощались с хальмерами, где остались родные и близкие, запрягая в нарты белых оленей. И пургой пошла гулять по тундре вольница Ваули Пиеттомина, молодого старшины, защитника бедняков-ненцев. И, как ком, скатившись с горы, обрастает снегом, так обрастало упряжками стойбище Ваули — присоединялись к нему те, кто всю жизнь батрачил на старшин да шаманов.
А в Обдорске уже известно о Ваули, как о государственном преступнике, бунтаре и мятежнике. Он не подчиняется законам белого царя, устанавливает свои цены в тундре на пушнину и продукты. И хочет вдвое снизить ясак. Еще памятен пожар крестьянского восстания Ивана Булавина, поэтому надо бы в зародыше пресечь вольницу Ваули. Хоть тысячи километров между этими людьми и дольше ста лет между их жизнями, да цель одна — освободиться от мертвой хватки двуглавого орла. Поэтому и расправа должна быть одна — раздавить. Но боязно высылать в тундру казаков. Бескрайна и пустынна тундра, и только стремительно, как вихрь, летают по ней упряжки Ваули Пиеттомина. Сегодня о нем слухи идут еще из Тазовской тундры, а завтра уже жалуются старшины Каменной стороны, с отрогов Полярного Урала, из низовьев Оби, что отобрал у них Ваули оленей. А там купцы обиду пишут: совсем цены на осетра да муксуна, да мягкую рухлядь снизились. Не дает Ваули с прибылью торговать.
Сидят обобранные старшины у обдорского князя Тайшина, думают, как поставить капкан на Ваули.
— Однако, поедешь ты к нему, Япта Мурзин, скажешь, кланяемся мы Ваули, в гости просим, — говорят толмачу Япте Мурзину. — Ваули силен, да доверчив, как белый олень. Ты же — хитрый, как лиса…
— Злой на меня Ваули, — отнекивается Мурзин. — Не поверит, убить может.
— Когда ясак собираешь, наверно, шибко много песца себе берешь, — зло говорят старшины. — Однако, придется другого выбрать…
— Я поеду, поеду, — спешит Мурзин. Неохота должность добычливую терять.
Холмится тундра, едет подлый гонец к Ваули, в мятежное стойбище. Говорит молодому Пиеттомину:
— Однако, жизни нет от волка Тайшина. Как на падаль, смотрит он на меня. Хочу по тундре с тобой каслать.
Храбр Ваули, но доверчив. И думает, что росомаха важенкой стать может. И кажется, что, как и он, все за бедноту болеть должны. Не держит зла на княжеского прихвостня.
— А еще слыхал я, — льстиво тянет Мурзин, — что хотят старшины князя сменить. Говорят, пусть приезжает Ваули, посоветует, кого князем поставить.
Храбр Ваули, но доверчив.
— Ладно, — тряхнул головой. — Пусть готовят оленей для бедняков. Приеду. А князем ты станешь. Волю народа исполнять будешь?
Клянется Мурзин…
На легких нартах, прихватив друга и телохранителя своего Мигири, приехал Ваули в Обдорск. И попал в засаду. Потом наказание плетьми и ссылка. И… «лебедь ждет весны, тундра ждет тебя, Ваули!»
…В одну из ночей скользнул по берегу Обдорск, сверкнув редкими огнями. Причалили. Слыхал уже Ваули после разговоров в рыбацком чуме, куда рискнули подойти еды прихватить немного, что откаслало его племя из Тазовской тундры на Каменную сторону. Высадил Ваули друга, сказал:
— Собирай, кто из наших остался. Ждать буду в стойбище Тогомбады.
…Тогомбада хмуро подбрасывает в костер сухие ветки валежника. О Ваули нет никаких известий, а старшина Хайда, который снова стал командовать родом, как росомаха в загривок оленя, вцепился в ненянгов: «Не будете работать на меня, по тропе Ваули след держать будете — в тюрьму». Обирает до последнего оленя.
Тихо откинулся нюк. Тогомбада поднял глаза.
— Ваули!
— Т-с-с! — приложил палец к губам Ваули.
До утра говорили о том, что делать дальше, как собрать рассыпанную по тундре ватагу.
— Крепко понял я, — говорит Ваули, — пока шаманы, богачи да купцы хозяйничают в тундре — не будет народу счастья. Но что сделает олень, если налетает стая волков? Надо поднять всю тундру.
— Важенки идут за хором-оленем, тундра пойдет за тобой, Ваули, — ответил Тогомбада.
— Один ремешок и ребенок порвет, много ремешков в тынзяне — любому оленю голову завернуть можно, — раздумчиво сказал Ваули. — Оставил я Мигири около Обдорска. Пусть людей собирает — тынзян плести будем…
Через несколько дней в стойбище пришел Мигири и с ним несколько семей бедняков… Весть о возвращении Ваули стрелой облетела тундру.

* * *
Донесение Тобольского губернатора генерал-губернатору Западной Сибири:
«Березовский исправник от 14 и земский суд от 17 числа сего месяца донесли мне, что наказанный за преступления и поселенный в Сургутском отделении самоед Ваули Пиеттомин бежал из ссылки в свое племя и, набрав вооруженную шайку человек до 400, производил грабежи в кочевьях. Преследуемые удачею набеги его внушили дикарям такой страх, что никто не противился корыстолюбивым требованиям разбойника, но всякий удовлетворял их с покорностью, не смея даже сказать русским о своевольствах и насилиях Ваули, который… унизил значение и обессилил власть природных князцов, сменил некоторых утвержденных начальством старшин, запретил народу платить следующий в государственную казну ясак и вознамерился… напасть на Обдорское укрепление, к которому подошел 14 числа сего месяца и остановился в 25 верстах…
Исправляющий должность гражданского губернатора Ладыженский».
Признаться, что в тундре огнем полыхнул гнев угнетенного народа, доведенного до отчаяния, значит вызвать недовольство царя и рисковать своим местом. Лучше объявить Ваули просто разбойником и грабителем. Народ идет за ним? Просто страх дикарей перед колдовством. Ваули хорошо шаманит. Потому-то никто, кроме старшин, не сообщает о нем. А так никаких возмущений в краю нет. Все спокойно. Эти самоеды, как овечки: куда пастух, туда и они…

* * *
— Слушайте, Нечаевский, вам не раз приходилось Иметь дело по торговым связям с отцом этого разбойника. Вы ведь лично знакомы с этим дикарем…
— Так точно, господин исправник, знаком-с…
«Капитан Митька», как прозвали ненцы чиновника-самодура исправника Скорнякова, остановился перед Нечаевским.
— Интересы государства требуют, чтобы вы побывали у этого мерзавца в стойбище, пригласили его в Обдорск. Остальное сделают казаки, которых я вытребовал из Березова…
— Опасно-с, господин исправник, вдруг этот дикарь что-нибудь заподозрит…
— Стыдитесь, Нечаевский… И потом, государь-император, конечно, отблагодарит… Возможна медаль за заслуги… А время самое подходящее, чтобы свернуть этому дикому оленю рога… Сегодня Ваули запретил сдавать ясак, завтра снизит цены на товары, и вы, Нечаевский, пойдете по миру…
— Не только он, но и нам крышка, — пробасил купец Плеханов.
— Ты уж постарайся для обчества, отблагодарим, — поддержал рыбопромышленник Трофимов.
…Широка тундра. Где искать стойбище Ваули? Но Нечаевский, много лет промышлявший торговлей с ненцами, знает, как найти человека в тундре.
— Ань торова, — приветствует старика в чуме, — скажи, далеко Ваули каслает?
— Птица в тундре пролетит, как след увидишь? — тот уклончиво отвечает.
— Подарки везу ему и вести хорошие из Обдорска, — Нечаевский говорит. — Ваули приказал цены на муку и табак снизить, так и будет. Ясак — половину сдавать будете. Громкий голос у Ваули, услыхали в Обдорске. Сам князь Тайшин кланяется Ваули и в гости зовет.
— Когда Нгэрм Хоро (северный ветер), дует, ненянга-комара далеко несет, — старик говорит. — Держи упряжку на Нгэрм Хоро, может, и встретишь Ваули.
Но и так видит хитрый купец, на какой ветер упряжку править. То тут, то там часто чумы стоят. Ехали ненцы на ярмарку ясак платить, пушниной торговать, но Ваули запретил. Велел ждать, пока сам в Обдорск не прибудет.
Верст за 150 от Обдорска наткнулся Нечаевский на стойбище Ваули.
— Ань торова, юро, — льстиво Пиеттомину. — Как живешь, друг…
— Подружилась росомаха с важенкой, одни рога да копыта от нее оставила. Когда это русский купец ненцу другом стал?
— Я еще с твоим отцом торговал, когда он обиду на меня берег? — Нечаевский оправдывается.
— Ладно, идем в чум, чай пить будем, гостем будешь, — Ваули успокоился. — Скажи, однако, какие слова обо мне говорят?
— В Обдорске твоих обид не помнят, только ждут, когда ты свое право на торговлю установишь. Не торгуют люди, тебя боятся.
Смотрит Ваули на Нечаевского недоверчиво.
— Твою силу сам господин исправник признал. Говорил мне, пусть приезжает Пиеттомин, разговор с ним большой будет. Чай пить будем, винка пить будем. Князя Тайшина убирать будем, Ваули над тундрой ставить будем. А сам князь с поклоном встречать тебя около Обдорска будет.
Смел Ваули, но доверчив. Зла не помнит, добра ждет.
— Однако, если народ ждет, ехать надо, — решил. — Пусть ненцы берут много товаров, платят мало…
Хой, хой! Легче ветра несутся упряжки.
На полдороге их Япта Мурзин встретил.
— Скажи, чтобы князь до моего приезда ясак не принимал и торговлю не открывал, — Ваули приказывает.
Кланяется тот, едет с приказом Ваули обратно в Обдорск.
Верстах в двадцати пяти от Обдорска большое скопище чумов — ехали ненцы ясак платить, на ярмарке пушниной торговать да остановились, ожидая Ваули. Здесь и ждал дряхлый князь вожака тундры.
Низко кланяясь, семенит князь Тайшин к нартам Ваули. Руку целует. И от злости бежит слюна по жидкой бороденке. Он бы с радостью перегрыз горло этому «князю оборванцев», но… целует руку у Пиеттомина, и злоба душит его. Если бы не русский «арка начальник», который приказал хитростью заманить Ваули в Обдорск, он, князь, никогда бы не унизился до этого. Но его радость впереди.
— В Обдорске ждут тебя, Ваули, — бегает глазами Тайшин, — не будет торговли, пока ты не приедешь. Много аргишей прикаслало в Обдорск…
— Когда лисица в капкан попадает, ногу себе отгрызает, — сказал Ваули. — И ты, как лисица, блудил, пока народ не решил убрать тебя. Потому-то и мягкий сегодня?
— Когда волк решает съесть оленя, что ему делать? — смиренно князь Тайшин говорит. — Ты решил сменить меня. Я тебя слушаюсь…
— Это ты, старый волк, поедом ненцев ешь, а я всех оленей беднякам отдаю, — Ваули рассердился. — Нет у меня стада, только легкая упряжка. А в твоих стадах оленей больше, чем комара в тундре. И каждый олень — из бедняцкого чума. Все отдашь беднякам…
— Саво, саво[3], — кланяется князь, руку Ваули целует.
— Сначала донос писал, теперь руку слюнявишь, — Ваули рассердился. — А помнишь, как смеялся, когда плетками мне на спине узор вышивали, красная да синяя была спина, как твои кисы. Так теперь я смеяться буду.
Олений рог схватил, хотел князя ударить.
— Не бей его, Ваули, — Нечаевский вмешался. — Он старый и дряхлый. Пришибешь ненароком. От него какая польза теперь, какой вред? Сам умрет.
— Ладно, — сказал Ваули. — Поезжай, сын росомахи, в Обдорск, скажи старшинам: скоро Ваули будет. Пусть оленей готовят, беднякам дарить.
— Я поеду с ним, — сказал Нечаевский. — Подарки сделал, хорошей вестью порадовал…
— Передай купцам, — сказал Ваули. — Мука дешевой будет. Русским начальникам скажи: ясак на два делить будем!
…Много народу съехалось в Обдорск на ярмарку. Но не слышно шума на площади, не слышно пьяных песен. Закрыты лавки. Сгрудились нарты у складов. Ждут люди, когда дешевые товары продавать будут. Открыто грозят: вот приедет Ваули, кончится власть князя и русских начальников.
А в домике Тайшина угощение готовят. А за избой — казаки попрятались да торговые людишки, которым Ваули, как кость в горле, мешает большой награбленный кусок проглотить.
Хой, хой! Летит снежная пыль из-под копыт. Около четырехсот упряжек остановилось возле Обдорска. Отобрав сорок самых верных людей, Ваули въехал в город. Половину из отряда оставил около хлебных магазинов. С остальными подъехал к избе князя Тайшина. Вроде все спокойно. С поклоном встречают его старшины, приглашают снять малицу, на угощение зайти.
Оставил Ваули при себе только нож, дружкам своим приказал держать оружие наготове: под шкурами на нартах спрятаны ружья, копья, луки. Низко кланяясь, провел князь предводителя бедноты в передний угол. По бокам Ваули сели Мигири и Саму Лазарим с сыном, телохранители.
Сидят старшины, не смотрят на Пиеттомина. Зло поблескивают у них глаза, хотя кривятся губы в улыбке. Вот старшина Каменной стороны — Месаля Низя. Четыреста оленей отобрал у него Ваули и раздал беднякам. Мог бы — волком перегрыз бы горло Пиеттомину старшина. Рядом с Низей — Селипта Пуйков. Ему тоже пришлось «поделиться» оленями с бедняками. Еще дальше — старшина Халида Паседин со своим братом Ханзюрой. Уж им-то до сих пор помнятся те триста оленей, которые перекочевали из их стада к бедняцким чумам.
Усмехается Ваули:
— Что молчите, старшины? Готовы ли олени для подарков беднякам?
— Однако сначала айбат — сырого осетра — есть будем, потом о деле говорить, — кланяется князь Тайшин.
— Некогда мне осетрину есть, когда тундра голодает, — отрезал Ваули. — Каждый из старшин сегодня выделит по пятьсот оленей, а ты, князь Тайшин, еще и триста пудов муки…
— Все будет, все будет, — кланяется князь, а сам на дверь поглядывает.
Морозные клубы подкатились под ноги сидящим, вошел казак Канаулин.
— Господин исправник зовет тебя в гости, Ваули Пиеттомин, — сказал он.
Промолчал Ваули. Потом приходил заседатель Соколов, вечно пьяный чиновник, и на его просьбу не ответил Ваули. Только подозрение зашевелилось в мыслях. И еще раз распахнулась дверь. Ворвался в избу исправник Скорняков с казаками и урядниками.
Вскочил Ваули, выдернул нож. Но уже повисли на руках казаки, тащат из избы. На улице рванулся, крикнул своим, чтобы подгоняли упряжки. Но поздно: шумом и выстрелами распугали казаки оленей. Саму Лазарим с ножом на выручку Ваули кинулся. Уложили саблей. Связали Ваули, унесли.
Кровянилась заря, и опускалось за горизонт багровое солнце. «Лебедь ждет весны, тундра ждет тебя, Ваули!»

* * *
Исполняющий должность Тобольского гражданского губернатора Ладыженский доносил генерал-губернатору Западной Сибири князю Горчакову 2-му, что «…военный суд над означенным преступником Пиеттоминым наряжен по распоряжению вашего сиятельства и притом самое преступление его по существу своему составляет особую важность, то… приговорен Пиеттомин к ссылке в каторжную работу».
Для отбытия каторжных работ Ваули был отправлен в Восточную Сибирь. Его дальнейшая судьба неизвестна.
Долго отсверкивали над тундрой зарницы этого крупнейшего восстания ненецкой и хантыйской бедноты. Только через пятнадцать лет, в 1856 году, был разгромлен последний отряд последователей Ваули. Но люди не верили, что защитник бедняков погиб, ждали его возвращения.
В 1883 году — через сорок с лишним лет после движения Пиеттомина — в тундре снова разнесся слух о возвращении Ваули и посеял настоящую панику среди обдорских купцов и чиновников.
…И сегодня говорят на ямальской земле: «В тундре каждый камень о Ваули помнит».


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


К концу XIX века почти вся рыбная промышленность Обского Севера была сконцентрирована в руках нескольких крупных капиталистов, живших главным образом в губернском городе Тобольске. Появились оптовые магазины, откуда товары развозились и втридорога продавались на песках в стойбищах. Немало способствовала разорению местного населения Обдорская ярмарка, куда в декабре-январе приезжали ненцы для уплаты ясака и продажи оставшейся пушнины. Сюда собирались народности Тобольской, Енисейской, Архангельской губерний, коми с Ижмы. Их тут поджидали купцы с неизменной водкой и дешевыми вещичками, на которые выменивали у охотников пушнину.
Обдорская ярмарка по обороту капиталов была одной из первых в Тобольской губернии. К примеру, в 1896–1899 годах здесь было продано шкур песца, оленя, белого медведя на 58 тысяч рублей. Сумма по тем временам огромная.
Но не только русские купцы, попы и чиновники грабили коренные народности. Утвержденный в 1822 году и действовавший вплоть до Октябрьской революции «Устав об управлении инородцами» узаконил полную зависимость национальной бедноты от старшин, инородческих управ и родовых управлений. Этот же «Устав» позволял рыбопромышленникам под видом аренды захватывать лучшие рыболовецкие угодья. Так, к 1914 году из 118 рыбоугодий только 20 использовались ненецкой и хантыйской беднотой.
Рыбопромышленники жестоко эксплуатировали не только коренное население, но и русских, и татар, которых они нанимали за 30–40 рублей на весь промысловый сезон. Вот какими были условия жизни рабочего на рыбном промысле: «Там не только не заботятся о чистоте помещения и воздуха, но даже необходимое тепло признается излишним. В щелеватой, дощатой избе без печи, окон и пола, насквозь пронизываемой дождем и ветром, на голых нарах спят 20 рабочих, усталых, промокших и иззябших до костей, а некоторые из них с женами и детьми; сырость, холод, грязь и нечистоты, режущий глаз дым от костра — вот чем сменяются трудовые дни рабочего» (Из ежегодника Тобольского музея).
В начале века в Тобольск, Тюмень и Омск с рыбных промыслов Обского Севера ежегодно доставлялось полмиллиона пудов высококачественной рыбы — на полтора-два миллиона рублей. Пуд первосортной рыбы обходился промышленнику в два рубля, а продавался в Тобольске за 4–5 рублей.
И обязательное условие каждой сделки — выпивка. В 1910 году сургутские купцы из общей суммы товаров на 30 тысяч рублей продали тазовским и пуровским ненцам на 13,5 тысячи рублей водки. Понятно, какая могла быть тут торговля. Пьяному ненцу вручался самый захудалый товар, в обмен шла высокосортная пушнина и рыба.
Известный исследователь Обского Севера Поляков приводит интересные примеры меновой торговли: «Рыбу меняют не на деньги, а на товар, причем система следующая: в Обдорске пуд муки считался за 4 муксуна, в Надыме — за 13–15. Также вырастает стоимость соли. Выгода промена на мелкие вещи еще яснее: в Надыме 2 мелких кольца по полкопейки идут за одного муксуна, т. е. мерный муксун обойдется за копейку; два бумажных пояса (треть копейки за штуку) идут также за одного муксуна; сальная свечка, стоящая не более двух копеек, идет в Надыме за 2 муксуна, то же приблизительно при обмене на чай, сахар, женские украшения. Наряду с этим, при помощи особых приемов измерения, мерный муксун (девять вершков) попадал в полумерный, и в этом случае 2 муксуна уже шли за одного. Если на муксуна не хватало только полвершка, он считался уже «колезнем», и 4 шли за одного…»
Только один этот пример говорит о том, как грабили местных жителей купцы, чиновный люд, который тоже не чуждался «торговлишки». Жестокая нищета и голод, полное бесправие вели северян к вымиранию. В конце прошлого столетия профессор Казанского университета Якобий писал: «На инородческом нашем Севере тихо тянется процесс угасания. С 1868 по 1897 год ежегодная убыль хантов, ненцев и селькупов была в среднем 0,12 процента…»
По буржуазной «теории угасания» народности Севера вымирали якобы в силу их неприспособленности к жизни. Но подлинными причинами были каторжный труд, обнищание, болезни.
Старая легенда рассказывает, что давным-давно потеряли ненцы солнце и с тех пор веками бродили в поисках его. Да не ведали, где искать. Но были люди, знавшие, как вернуть солнце, как зажечь его над всей Россией.


ИСКРЫ БОЛЬШОГО ОГНЯ


Где-то позади еще сухо щелкали выстрелы. Били вдогонку. Пули впивались в стволы кедров, деревья вздрагивали, стряхивая снег. Последняя горстка красногвардейцев уходила в тайгу. Расходились по двое, трое, в одиночку. В жестоком бою с бандой кулацко-эсеровских мятежников отряд был разбит. Уходит в тайгу и он, Тихон Сенькин, командир объединенных березовского и обдорского красногвардейских отрядов. А пуля в правой ноге делает каждый шаг неимоверно трудным. Кровь стучит в виски. Еще немного, еще… Глаза слипаются — не спал трое суток. Нога все тяжелей. Колотится сердце. Тук, тук, тук… Что это стучит? Да это же колеса арестантского вагона. За решеткой простираются поля Орловщины.
Сибирь, Си-бирь, Си-бирь… — выстукивают колеса.
Кто-то в углу вполголоса поет:
Дин-дон, дин-дон — слышен звон кандальный.
Дин-дон, дин-дон — путь сибирский, дальний.
Дин-дон, дин-дон — слышно там и тут —
Нашего товарища на каторгу ведут.

«Нашего товарища на каторгу ведут». За окном бегут хмурые сосны, вечер гасит зарю. Вот так же вспыхнуло и погасло в народной крови пламя пятого года. За сожженные помещичьи усадьбы многие товарищи заплатили жизнью, многие ушли, звеня кандалами, на каторгу. А его, Тихона Сенькина, за то, что состоял участником сообщества, которое поставило целью насильственное, «посредством организации военного восстания, изменение установленного в России основными законами образа жизни правления на демократическую республику…», приговорить к пожизненной ссылке в Обдорск, на Крайний Север.
…Паровоз пыхтит у маленькой станции Тюмень.
— Эй, кандальники, на пересылку, — слышится голос охранника. Идут, провожаемые то злобными, то участливыми взглядами. Руки за спину.
Их посадили на маленький пароходишко. Тот басовито гуднул, тяжело зашлепал плицами колес по воде. Поплыли берега Туры, Иртыша, Оби. Глядели с берега вслед пароходу подслеповатыми окнами избенки деревень. Думала свою тяжелую думу сермяжная Русь, спрятавшись под дырявыми крышами.
Все свинцовее небо и ознобливее ветерок. Помельчали сосенки, бегущие по берегам за пароходишком. А потом и совсем отстали. Только ивняк цепкими корнями пробирается по берегу дальше на север. Вот и Обдорск. Каменная церковь, около которой сгрудились деревянные домишки. Возвышаются над крышами два-три двухэтажных дома крупных рыбных промышленников. И тундра, тундра…
Их сдали приставу. Велели каждый день приходить на отметку к уряднику. И все. Живи где хочешь. Можешь работать, можешь и не работать. Можешь с голоду умереть — властям легче, забот меньше.
Было ему тогда 29 лет. Тихон ходил, приглядывался, кто здесь есть из своих. В один из дней, придя в участок, увидел мужчину с бородкой, тоже пришедшего на отметку. Вышли вместе.
— Давно здесь? — спросил Тихон.
— С твое будет, — ответил тот.
— Издалека? — спросил Тихон.
— Издалека.
— Познакомимся, что ли? — сказал Сенькин. — Меня отец с матерью прозвали Тихоном. Да и фамилию свою дали — Сенькин. Неудачно вот только получилось. Не по Сенькину эта шапка — Обдорск…
— Дай срок, — усмехнулся новый знакомый Сенькина. — А меня Максимом кличут. Максим Гаврюшин… Ты чем сейчас занимаешься?
— Да так, что купчишки подкинут. Дрова вот нанялся колоть для пароходов. А ты?
— Кирпичами промышляю. Можно их тут готовить. Глина есть. И сбыт неплохой. Кирпичик, он в каждом доме к месту.
Помолчали.
— Наших тут много? — спросил Сенькин.
— Поискать, так найдется, — ответил Гаврюшин и добавил: — А где их мало? Ты вот что, приходи-ка вечерком к фотографу местному Каневу, чайку попьем, в пульку скинемся. Добро?
Когда Сенькин пришел к местному фотографу, Гаврюшин был уже здесь. На столе пофыркивал самовар.
В комнате, кроме Гаврюшина и Канева, был третий — мужчина в косоворотке, с окладистой цыганской бородой.
— Познакомься, — сказал Гаврюшин. — Это Иван Королев. Тоже не по своей воле сюда залетел.
Тихо чаевничали.
— В какой-нибудь партии состоял? — спрашивал Гаврюшин.
— В топорно-вильной, — усмехался Сенькин. — Как все за топоры да вилы взялись, и я примкнул.
— Значит, нашего снопа колосок. Мы тоже из таковских…
В картишки перекинулись.
— Ты вот что, приходи-ка завтра ко кладбищу. Товарищ тут у нас… Не по здоровью Север пришелся… Схороним.
… — Убрать флаги! В каталажке сгною! — бесновался урядник.
— Не замай, — басил Сенькин. — Товарищ за новую жизнь пострадал. Хороним, как заслужил.
— Молчать! Упеку! — хватался за саблю урядник.
Похоронили товарища с флагами, с теми полными грозной печали песнями, которые рождались в застенках царских. Ничего не мог сделать урядник с политссыльными.
Тихон занялся «сытным» делом. Друзья-ссыльные скатали из выловленных в Оби плавунов избушку. Гаврюшин печь сложил. Королев столы сделал. И заделался Тихон Сенькин пекарем. Покупал у купцов муку, выпекал хлеб, сбывал местным жителям, приезжим рыбакам да охотникам — ненцам.
— Теперь сам промышленник, — шутили над ним товарищи, — буржуазия. Того и гляди батраков нанимать будешь.
— Теперь мне с вами, каторжанами, не по пути, — отшучивался Сенькин. — В купчишки выйду, глядишь, и простит царь-батюшка. Гильдию на живот повесит.
А группа обрастала людьми. На вечернее чаевничание приходил Глазков, невысокого роста мужчина, Сосунов — тоже из политссыльных. Кидали пульку — разрешенное дело.
— Пас…
— Не погибла революция, нет, не погибла… Надо только не терять друг друга, всегда вместе держаться…
— Мизер…
— Царь, он на что рассчитывает? Рассыпал нас по Сибири, думает, тут нам и конец. Сам-то он в Сибири не сидел, кулаков жандармских не схватывал… А у нас шкура дубленая. Нас Сибирью не испугаешь.
Однажды зимой Сенькин пришел «на чай» возбужденный, потирал руки.
— С каким человеком познакомился! Не из русских. Ссыльный. Недавно на оленях добросили. Целый месяц до нас из Тюмени везли. Настоящий социалист. Ленина видел!
Беснуется над Обдорском пурга. Уходит от домика на окраине местный житель, бережно поддерживая малицу у груди. Под малицей «Коммунистический манифест». Налаживалась и крепла связь политических ссыльных с местным населением. Да и среди самих ссыльных крепче стала политическая спайка. Такие опытные революционеры, как Кнунянц, Немцов, вели большую политическую работу с ссыльными, и из «топорников-вильников», стихийно недовольных порядками в России, росли убежденные противники, враги самодержавия. Были среди них и Сенькин, и Гаврюшин, и Королев, и их товарищи.
Приближалось первое мая 1907 года. Ссыльные решили отметить его торжественно. Но сделать так, чтобы и полиция не придралась. Решили собраться в чайной общества трезвости. Так сказать, отметить чайком. Но по Обдорску из двора в двор ходила весть, что «политики» хотят хорошо отметить рабочий праздник и приглашают всех, кто не боится пристава. Зал был украшен еловыми ветками. Сидели чинно, пили чай. А на груди каждого ярко горел красный бант. Пришли на праздник и ненцы из бедняков. На их малицах клюквенно выделялись банты. Все было чинно-благородно… И вдруг…
Вихри враждебные веют над нами,
Черные силы нам души гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!

— Господа, господа, прекратите! — метался испуганный буфетчик. — Господа, у нас этого не положено!
А зал уже подхватил:
На бой кровавый,
Святой и правый
Марш, марш вперед, рабочий народ!

И митинг. Потом аресты. Не избежал ареста и Сенькин. Да сбежал по дороге в Тобольскую тюрьму. Явился в Салехард к уряднику, вид невинный. «Пришел на отметку».
— Сбежал?
— Выпустили. Сбежал бы, к вам не вернулся. От Тобольска до Тюмени ближе. А там прости-прощай.
Убедительно или нет, только не стал дознаваться урядник о причинах возвращения Тихона в Обдорск. А Тихон прикипел душой к «политикам» и не мыслил жизни иной, как в борьбе. На Орловщине еще кто его знает, как дела обстоят, а здесь — спайка крепкая.
А заполярное солнце уже и спать не ложится, плавит лед на Оби. С первой водой прибыло в Обдорск несколько пароходов, привезли соль, муку, другие продукты. Праздник в Обдорске. Все население высыпало на берег. Кто разгружает баржи, а кто пpocтo так глазеет. Разгрузились пароходы, ушли, попрощавшись гудками.
Разговор в полшепота на одной из «вечеринок».
— Слыхали, товарищи, Кнунянц бежал.
— Э-ва… Я думал, чего его на собраниях не видно…
— А знаете, кто ему помог? Не догадаетесь.
— Ну, не тяни…
— Монах Шимановский. Настоятель миссии…
— Не заливай калоши, не прохудились…
— Ну да. Он к нему все в читальню ходил. Монах-то, сами знаете, просвещенный. Одних книг для читальни выписывает — на две ссылки хватит читать. Вот Богдан к нему и зачастил. Интересовался краем. Книги там разные, а по пути карты смотрел. Он ведь из Баку или из Тифлиса. С юга, в общем. Вот и не знал, куда попал. Хе-хе… Монах-то и не подозревает, какую помощь «антихристу» оказал…
— Слыхал я, что Шимановский сам иногда вместо Библии другое читает. Чуть ли не «Капитал» с «Манифестом»…
— Не возводи поклеп на православную церковь…
— Бежал-то как?..
— На том пароходе, что соль с мукой привез. В трюм его упрятали… Верный человек говорил — сам провожал его.
— То-то… А ты — мона-ах… Есть у нас товарищи. С такими революция не погибнет.
А революция надвигалась. Сверкнув зарницами в пятом году, она яркой зарей вспыхнула в семнадцатом. Но сюда доходили только ее отблески. Ходили по улицам вернувшиеся с фронта солдаты, да сняли надзор с ссыльных. Но все та же земская власть, все то же начальство в управе. Все так же пухнут лабазы купцов, наполненные награбленным добром. Все так же… Митинговать митингуй, а на власть не покушайся. Заманивали купцы в свои дома бывших фронтовиков, которые не расстались с винтовками, поили их самогоном.
— Жисть-то свободная пошла, да вот голь власть в свои руки хочет брать. Нынче и слова не скажи, враз грозятся добро отобрать. А это ведь кровное, наше. Для доброго человека, конечно, не жалко. Да ты наливай… Давай чокнемся — за новую власть… Так вот я и говорю… Для доброго — бери, сколь хошь. Потому знаем — хозяин. А то своих штанов не нажили, а на чужие руки растопыривают.
Подзуживают так, настраивая солдат против «Рабочего Союза», где председательствовал Иван Чупров, близкий друг Сенькина и Гаврюшина. «Союз» боролся за справедливую оплату труда. И это купцам было костью в горле. Да и чувствовали они — шатается тундра под ногами, уходит власть из рук.
— А это мы ишо посмотрим, — икая, говорил солдат. — А у нас вон пугалка есть, с войны привезенная.
Тихона Сенькина в Обдорске уже нет. Он — в Березове. Уехал с женой. Запросилась жена на свою родину.
Под раскидистыми соснами собрались мужики из тех, у кого в кармане только комар на аркане постоянно пасется. И фронтовики тут. Сенькин на пенек встал, чтоб повыше было.
— Чего ждем, товарищи? Везде бедняки, рабочие да крестьяне власть свою установили, а здесь все еще купцы да чиновники. В Петрограде, эвон каком городище, рабочий хозяином стал, а мы в своем городке, который переплюнуть можно, все еще с оглядкой ходим. Было бы кого бояться, а то у них ни солдат, ни оружия. По привычке шею гнем. Кто в отряд Красной гвардии вступить хочет — шагай сюда. Не купцы нам, а мы свое говорить будем. Пососали нашу кровушку, хватит.
И помолчав немного: «Хватит, сами хозяева. Не зазря революция была».
В марте 1918 года власть в Березове полностью перешла в руки Совета.
А в Обдорске: «А нас не напужаешь. У нас свои пужалки. Как пужнем…» В кулацко-белогвардейском земстве сидят жулик Парфенов, авантюрист Геберахшвили, местные тузы Терентьев и Мотор — Ванька Рочев, прозванный так за быструю, как горох, бессвязную речь.
Хой, хой! Летит упряжка. Каюр хореем погоняет оленей. К товарищу по ссылке шлют Гаврюшин и Королев письмо с просьбой прийти с красногвардейцами в Обдорск, помочь установить здесь Советскую власть. Летят две упряжки. На одной Сенькин с каюром, на второй — два бойца из его отряда.
Ночью совещание в квартире Чупровых. Потом — по дворам. Здесь живет жулик Парфенов. Прикладом в дверь. «Кто там?» — «Народная власть!»
Смотрит сны авантюрист Геберахшвили. Прикладом в дверь. И так всю верхушку — под арест.
Было это в апреле 1918 года. С группой красногвардейцев Тихон Сенькин установил Советскую власть в Обдорске. Первый председатель совдепа — Максим Гаврюшин.
И на первом свободном праздновании мая — большая толпа по улице:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…

Купцы захлопывают ставни. «Антихристы, дьяволово отродье!» — шипят и плюются вслед поп с дьяком.
И как один умрем
В борьбе за это…

А с юга катится мутный колчаковский вал, льется кровь коммунистов и сочувствующих. После контрреволюционного переворота и захвата Тобольска в июне подошел к Обдорску пароход с отрядами золотопогонников. Но еще раньше по провокационному вызову из Березова выехал туда Тихон Сенькин с четырьмя красногвардейцами. Не успел ступить на пристань — окружили, заломили руки, отобрали оружие. Березов был уже занят белогвардейцами…
Тобольская каторжная тюрьма, потом — иркутский Александровский централ. И ежедневные избиения, и издевательства. В централе встретился Тихон со своим другом Гаврюшиным. Он вместе со своими помощниками Иваном Королевым, Михаилом Галишниковым, Иваном Чупровым был арестован белочехами. Месяц и шесть дней всего просуществовала тогда Советская власть в Обдорске…
…Это есть наш последний
И решительный бой…

Звенит «Интернационал» на улицах Иркутска. Проходят отряды Пятой Красной Армии. Слетели запоры с камер смертников Александровского централа. Переполнены теплушки поездов. Возвращаются домой освобожденные из тюрем коммунисты. Едет в Березов и Тихон Сенькин. Зеленый звон идет по лесам. Апрель 1920-го. Но чем дальше на север, тем холоднее. Чем дальше на север — тем теплее на сердце. Домой, домой…
Недолго пришлось отдыхать после белогвардейских издевательств. Накопил кулак злобы на власть, обложившую его продразверсткой да еще вдобавок отбиравшую излишки хлеба для помощи голодающим городам. «Хлеба захотели, голоштанные? Будет от пуза, не пережуете», — и вытащил из-под стрехи спрятанную винтовку, до поры до времени завернутую в тряпицы. «Даешь Советскую власть без коммунистов!» — и пошли с винтовками и обрезами по домам ревкомовцев и совдеповцев.
Весна 1921 года. Тихон Сенькин организует в Березове уездный военно-революционный комитет. Сейчас он и председатель комитета, и командир красногвардейского отряда, сформированного для борьбы с бандитами. То там, то в другом месте орудуют мелкие банды. Неделями не бывал Тихон дома, разгоняя их. Подходили и крупные силы мятежников. На помощь Сенькину из Обдорска подошли два отряда красногвардейцев.
Объединенный отряд вышел навстречу бандитам. Вот и Кондинское. Людей не видно. Долго разглядывал командир в бинокль обрывистый берег сибирской реки. Кажется, все тихо. Синевой отливает снег. Тишина.
Бойцы осторожно спустились на лед. На открытом месте они чувствовали себя не так свободно, как под защитой деревьев. И вдруг… Трах-тара-рах, тах, тах! Тишину на осколки разбили выстрелы. Отряд залег в снег. С высокого берега бандитам было легко выбирать цель. Они же были почти неуязвимы. Некоторые стали отползать назад, другие открыто побежали и падали, сраженные пулями.
— Вперед! — кричит Сенькин и бросается к обрывистому берегу. Часть бойцов бежит за командиром. Ожгло ногу…
— Вперед!
Но отступают бойцы. Скрываются в тайге по одному, по двое-трое. Другие бросаются вперед. Некоторые выскакивают на берег, стреляют. Но силы слишком неравны.
Уходит в тайгу и он, Тихон Сенькин. Тук, тук, тук… Стучит сердце. Еще шаг, еще… В Чемашах у него есть хороший знакомый. Он схоронится у него, переждет день, а потом уйдет. И соберет новый отряд. И будет бить эту нечисть, пока она не исчезнет. Еще шаг, еще…
Вот и дома. Во двор вышел его знакомый.
— Ты?
Глаза бегают.
— Я схоронюсь у тебя до ночи. На сеновале.
Еле забрался, зарылся в сено. Спать…
Очнулся от резкой боли. И хриплый голос:
— А ну, вылазь, сволочь красная. Отгулялся…
И снова тычок штыком. «Выследили?»
Попытался подняться и свалился от удара прикладом.
Вскочил, пытаясь пробиться.
Навалились на плечи, повисли на руках, тяжело дыша, обдавая сивушным перегаром. Поднатужился, отряхнул. Хрясть! Ломом, что ли? Плетьми повисли обе руки.
Воровато бегают глаза хозяина. Огляделся — знакомое лицо среди других злобных, хохочущих морд. Ну да, это березовский. Прохрипел, обращаясь к нему:
— Могилу хоть моим потом укажи…
И захлебнулся кровью.
— Рано в могилу захотел, стерва… — Чья-то усатая рожа перед лицом. Сталь блеснула у глаз. Отрезали нос.
Что эта боль по сравнению с другой, рвущей все тело.
Кто-то подошел сзади.
— А мы вот ремешки, ремешки из Комиссаровой спины…
Шагнул от боли вперед.
— Стой на месте, краснозадая сволочь! Будешь сейчас красноспинным!
— Го-го-го! В сани его, собаку!
Веревку в рот суют, заместо узды.
— Пошел, стерва! Го-го-го!
Штыком ткнули. Веревку дергают. Разорвали рот.
— Тяни сани, стервоза.
Карабин навели. Шагнул вперед, пытаясь крикнуть: «Всех не расстреляете!» Только хрип вырвался изо рта. И провалился в небытие.

* * *
В июне отряды 232-го полка под командованием Баткунова, совершив тысячекилометровый рейд по Оби на пароходе «Мария», очистили Обдорск от банды мятежного «генерала» Сликина. Север стал снова советским. Тело Сенькина было отрыто и захоронено вновь около Березова. Память о нем жива. Она — в названии улиц Салехарда и Березова, в имени колхоза, который расположен в том селе, где был зверски замучен Сенькин.
Он был как искра из большого пламени революции, он сгорел за нее.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


Взошло над тундрой новое солнце — ленинское солнце революции. Родилась легенда о приезде на Ямал Ильича, показавшего северянам счастливый путь.
Сначала это была только легенда. Советская власть окончательно установилась здесь лишь четыре года спустя после Великой Октябрьской революции. Беднота Севера активно участвовала в становлении новой народной власти.
В начале января 1920 года северный экспедиционный красноармейский отряд под командованием А. П. Лепехина выбил из Обдорска белогвардейцев. Вскоре Тюменский губком РКП(б) направил сюда агитбригаду для проведения партийно-политической работы.
В отчете Березовского уездного комитета партии, созданного в феврале 1920 года, говорится, что в Обдорске создана партийная ячейка. Секретарем ее был избран бывший политический ссыльный И. К. Капрайтис. Председателем волостного ревкома стал С. Манчинский. Среди партийных активистов были начальник милиции И. И. Глазков, военком И. С. Маслов, а также К. С. Москвитин, М. Г. Галишников, Л. В. Усков, из ненцев первыми вступили в партию братья Василий и Михаил Ядобчевы.
В июне 1920 года состоялось собрание молодежи Обдорска. Первыми записались в комсомольскую ячейку Лаврентий Соколков, Назар Филатов, Петр Швабе, Михаил Загваздин, Николай Вануйто, Иван Хозяинов, Дарья Ведерникова, Александр Москвитин, Анна Канева, Петр и Иннокентий Черкашины и другие. Под руководством партийной организации ячейка начала вести политическую работу среди молодежи. Почти одновременно была организована комсомольская ячейка в селе Мужи, которую возглавил Семен Рочев.
В Обдорске были открыты клуб и библиотека, читались лекции на темы: «Чего хотят красные!», «Что такое Советская власть». Летом была построена радиостанция.
В январе 1921 года в Обдорск прибыл уполномоченный губкома партии и губисполкома А. В. Протасов, стойкий революционер-большевик, прошедший Тобольскую тюрьму и Александровский централ. Он возглавил всю партийно-политическую работу.
Одной из важных задач коммунистов и комсомольцев была защита завоеваний революции. В начале 1921 года в Ишиме и Тобольске вспыхнул кулацко-эсеровский мятеж. 17 марта, чувствуя приближение с юга кулацко-эсеровских банд, поднялись обдорские кулаки и их прихвостни. В 12 часов дня бандиты ворвались на телеграф и пытались зарубить политкома почты — Иосифа Протопопова. Обливаясь кровью, но с винтовкой в руках комиссар нашел в себе силы добежать до казарм, где находились красные бойцы.
— Постовой Обухов убит. Кулаки восстали, — успел он проговорить и упал.
Военный комиссар Иван Софронович Маслов и начальник милиции Иван Иванович Глазков возглавили борьбу с восставшими. В уличном бою И. И. Глазков был сражен вражеской пулей. Погибли бойцы Никита Терентьев и Яков Рочев. Но к вечеру мятеж был ликвидирован.
Коммунисты Обдорска тяжело переживали гибель своих товарищей. Двое из них, Королев и Глазков, были опытными подпольщиками.
18 марта на торжественном собрании, посвященном пятидесятилетию Парижской коммуны, председатель ревкома А. В. Протасов говорил:
— За каждую каплю крови наших товарищей контрреволюционная буржуазия заплатит потоками своей черной крови.
Утром 21 марта у свежевырытой братской могилы состоялся траурный митинг. В местном краеведческом музее сохранилась пожелтевшая фотография: над гробами погибших приспущено Красное знамя, на нем лозунг: «Смерть буржуазии! Да здравствует красный террор!». Тогда и появились на обелиске имена: Иван Глазков, Михаил Обухов, Никита Терентьев, Яков Рочев. Каждый, кто подъезжает к Салехарду по воде, видит на высоком берегу Полуя этот памятник.
В центре районного села Мужи тоже стоит невысокий деревянный обелиск, увенчанный звездой с серпом и молотом в обрамлении металлических дубовых листьев. Здесь похоронен местный житель Александр Петрович Филиппов, погибший от рук белобандитов в 1921 году.
Банды Слинкина наступали на Север вдоль Оби, расправляясь с семьями большевиков. Беженцы из Самарово и Березова эвакуировались в Обдорск. Активно помогал отходившим отрядам Александр Петрович Филиппов. А когда уходили из Мужей последние красные бойцы, ему, как надежному человеку, поручили хранить оружие. Александр Петрович тщательно спрятал оставленные винтовки и патроны. Но нашелся предатель, который сообщил об этом бандитам. После жестоких пыток Филиппова расстреляли, а тело бросили в прорубь.
Крупные силы мятежников продвигались на север. Обдорский ревком принял на себя всю полноту власти на Севере. Обдорская радиостанция держала связь с Москвой, с районами Сибири. Но силы были неравны. В начале апреля коммунисты и комсомольцы Обдорска вместе с товарищами, отступившими из Березова, начали эвакуацию. В Москву полетела последняя телеграмма.
Одна группа отступавших двинулась на западное побережье Ямала к радиостанции Марра-Селе. Другие — за Уральские горы.
Это был особенно тяжелый переход. Мимо скользких скал и обрывов пробирались уставшие бойцы, вместе с ними уходили женщины и дети. 14 апреля во время отдыха на комсомольский отряд, возглавляемый Галишниковым и Сергиенко, напали враги. Немногие вышли живыми из этого боя.
Но недолго хозяйничали белобандиты на Севере. Из Тобольска пришла шхуна «Мария» с бойцами регулярных частей Красной Армии во главе с командиром 232-го полка А. Баткуновым и катер «Сергей» с добровольческим отрядом, командиром которого был Александр Иваненко, комиссаром — Иона Доронин. Кулацкие банды были разгромлены, и в Обдорске окончательно установилась Советская власть. У братской могилы революционеров вырос еще один холм, где похоронены красноармейцы Василий Сухов, Иван Бодрин, Анатолий Спрышков.
В Обдорск возвратились коммунисты и комсомольцы, чтобы продолжить тяжелую борьбу за преобразование края. В кровавых боях было завоевано утерянное ненцами солнце. Над Севером занялась заря новой жизни.
Победа Великой Октябрьской революции открыла для малых народностей Севера социалистический путь развития. Большевики понесли в далекие стойбища ленинское слово, новые законы. В тундре появились фактории, кочевые лавки, много товаров для ненцев. Хорошие вести привезли кочевникам коммунисты. Нет больше ясака, пастбища и олени принадлежат беднякам, а дети ненцев будут учиться в школе. Началось претворение в жизнь «Декларации прав народов России», провозгласившей раскрепощение угнетенных народностей.
1 сентября 1921 года в Березове состоялась уездная партийная конференция, на которой присутствовали делегаты из Обдорска. Уком РКП(б) направил своих инструкторов в дальние волости — помочь сельским коммунистам укрепить власть Советов.
Работа первых уполномоченных Советской власти на Севере проходила в трудных условиях.


ГРОЗОВЫЕ ДНИ ОБДОРСКА


По берегу рассыпались два-три десятка домиков, глядят в мрак желтыми окнами. Недобрая весть лисицей шмыгает между дворами — под Карымкарами разбит сводный красногвардейский отряд Тихона Сенькина. Сам Тихон схвачен мятежниками и зверски замучен. Злобно цедят в бороды кулаки:
— Отхозяйничали большевички, пришел и на нашу улицу праздник. Ужо потешимся.
Были усилены меры самообороны. Притаился Обдорск, затих. Только нет-нет да и мелькнет между домами черная тень. Кто это, друг или враг?
Помнят улицы Обдорска и белочешские аресты, и разгул карательных отрядов белогвардейцев из Архангельска. Помнят стоны замученных и плач осиротевших.
Только что разошлись из ревкома коммунисты. Собрание вел представитель Тюменского губкома Протасов.
— Товарищи, — говорил он, — сейчас даже во сне надо держать винтовку в руках. Тобольск и Березов пали. Связь с Забайкальем идет только через нашу радиостанцию. Будем оборонять ее, насколько хватит сил…
Темные тени мелькают между домами, собираются около дома крупного купца, промышлявшего пушниной, Дмитрия Чупрова, воровато шмыгая в двери. Звенят бокалы в доме Чупрова. Не поскупился купчина на самогон.
— Наливай, наливай… Для хорошего человека не жалко. Давай чокнемся. Это ведь голоштанникам не впрок. Своего не заимели, а на чужое добро зарятся. Да лучше красного петуха пущу, не отдам…
Звенят бокалы.
— Ну, все собрались? Теперь слушайте. С юга подходят наши. Коммунистам — каюк. Хотят рая на земле — вот и будет им рай. Сегодня в двенадцать ночи ударит набат. По сигналу все выйдем на улицу. Первое дело — прикончить верхушку: Протасова, Глазкова, Королева, Протопопова. Взять радиостанцию. И тут уже наша власть, покормим рыбку коммунистами…
Тревожно смотрят в чернильную мглу домики. В помещении радиостанции — представитель губкома партии Протасов, начальник радиостанции Волков, его жена Мария, работающая на телеграфе. В углу, на лавке, завернутая в одеяло спит грудная дочурка Волковых — Маргаритка. Шестнадцатого февраля, без десяти двенадцать…
— Как Архангельск? — спрашивает Протасов.
— Сейчас выходит на связь.
— Радиограмма такая: «Положение тяжелое. Просим с Печоры пару пулеметов и десятка два-три винтовок».
Летят в эфир радиосигналы, просьба о помощи. И вдруг выстрелы. Вбегают в помещение радиостанции начальник милиции Иван Глазков, жена политкома почты Иосифа Протопопова, с ними несколько красногвардейцев.
— Гады, на почту напали. Иосифа Протопопова топором по голове. Отбился, добежал до казармы, поднял отряд.
Они бежали цепочкой к ревкому. И в это время вдребезги разлетелась тишина, разбитая на мелкие осколки набатом. На улице — толпа, человек двадцать пять, в малицах.
— Расходись, стреляем! — кричит Волков.
Винтовки наизготовку. Толпа шарахается в сторону.
Гудит набат. Над головой взвизгивают пули. Отряд разделился на две группы. Четверо должны отвлекать внимание мятежников редким огнем, остальные — окружить двор, где засели белобандиты.
Глазков, Волков, дружинники Филиппов и Дьячков перебежали двор купчихи Бронниковой, расстрелянной накануне, перемахнули через забор в соседний. Их обстреляли.
— Не заходите в ворота, я обойду их с тыла! — крикнул красногвардеец Филиппов и метнулся в соседний двор. Но Глазков, чуть отдохнув за забором, вдруг выбежал из ворот.
— Ни с места, стрелять буду! — только и успел крикнуть. И упал, зажав руками правый бок. Из-под ладоней струйкой полилась на снег кровь.
Волков поскользнулся в воротах и упал. Это спасло его. Над головой пропели пули. Волков метнулся обратно, забежал в дом купчихи Бронниковой. Здесь, по углам, притаилось около десятка комсомольцев из внутренней охраны. Некоторые были без оружия, у других охотничьи берданки с парой патронов.
Волков послал одного из комсомольцев собирать членов отряда. Вместе они представляли какую-то силу, а поодиночке их могли всех перестрелять. «Как радиостанция?» — тревожила мысль.
…Протасов нервно курил, ходил по комнате с наганом в руках, прислушивался к далеким выстрелам. Гудел набат. Бледная сидела на лавке жена Волкова Мария, держа спящую дочурку на руках. Где-то рядом грохнули выстрелы. Одна из пуль, пробив ставни, шлепнулась в стену. Предполагая возможность кулацкого мятежа в Обдорске или прорыва кулацких банд с юга, работники радиостанции заложили в печи несколько пудов пороха, наготове стояли бидоны с бензином, во дворе радиостанции — двухсотлитровые бочки с керосином и машинным маслом. Достаточно было одной спички, чтобы все это вспыхнуло и взлетело в воздух.
В дверь забарабанили: «Откройте, так вашу…»
Протасов сунул руку в карман, вытащил спички.
— Маруся, ты готова умереть?
— Готова, — ответила Мария. Ее только вчера приняли в партию. Она стояла рядом с дочуркой на руках. Она готова была умереть, чтобы не досталась врагам радиостанция. Еще недавно, отбивая телеграфным ключом приказы из Москвы Дальневосточной Красной Армии, она посылала в эфир подпись приказов: «Ленин».
Протасов чиркал спичками, те ломались и отлетали. Отдернул руку, обожженную спичкой.
— Маруся… Мы погибнем по долгу коммунистов. А ребенок за что?!
Он бросился с наганом в сени. Но стучали не мятежники, а работники радиостанции Тушкин и Сарапу, за которыми гнались бандиты. Заслышав выстрелы, Тушкин и Сарапу побежали из дома купца Мемаева, где они жили, к радиостанции. За два дома от радиостанции ребята наткнулись на засаду. Из двора мелкого буржуйчика Терентьева выбежало двое бандитов с ружьями. Один из них перерезал дорогу Тушкину. Быстро упав на землю, Тушкин, бывалый в перестрелке моряк, спасся от пули. Вскочив, зигзагами побежал. За ним гнались бандиты, стреляли, но мимо. А из ворот любовался зрелищем толстопузый хозяйчик и кричал злорадно:
— Бей, стреляй его, большевика проклятого!
Одна из пуль нападавших и попала в окно радиостанции, заставив Протасова решиться на взрыв радиостанции. Сарапу скрылся от бандитов огородами. Схватив винтовки, ребята выбежали на улицу. Завидя их, бандиты кинулись бежать.
…Так… так… так-так… — стучит ключ телеграфа. Летит в эфир сообщение: «Коммунисты Тобольского Севера, истекая кровью, шлют пламенный привет непобедимой РКП, дорогим товарищам и нашему вождю Ленину. Погибая здесь, мы выполняем свой долг перед партией, республикой с твердой верой в конечное наше торжество. Секретарь райкома РКП Протасов».
…Бандиты, видя, что им не удалось внезапно напасть на коммунистов, и получив отпор, разбегались. Но гудел и гудел набат, созывая мятежников.
У церкви Филиппов с комсомольцем-красногвардейцем Николаем Вануйто.
— Ну, что будем делать, Николай?
— Я сейчас поднимусь к нему.
— Давай вместе.
Поднялись по лестнице на колокольню, ударили прикладами в дверь.
— Слышь, дьякон, слезай! А то плохо будет!
— Не выйду, антихристы! — кричит дьякон из-за двери. Гудит набат.
— А ну прикладами!
Распахнулась дверь. Схватился дьякон за винтовку, да поздно.
— А ну, слазь, отче… Отзвонился… Слазь, слазь, не кочевряжься.
Спустились во двор.
— Ну, вот так… А теперь иди к своему богу…
Серый, как шкура вылинявшего песца, забрезжил рассвет над Обдорском. Разбитые мятежники скрылись в тундре. Некоторые попрятались по дворам, надеясь, что их не узнают. Коммунисты и красногвардейцы собрались во дворе радиостанции, подсчитывали потери.
Разосланные по Обдорску красногвардейцы приводили участников и организаторов мятежа. Вот купец Чупров с двумя сыновьями. Это в его доме подготовлялся мятеж.
— Именем революции!..
Вот купец Терентьев с сыном. Они напали на работника радиостанции Тушкина.
— Именем революции!..
Работник телеграфа Росляков. Он участвовал в убийстве комсомольца Обухова.
— Именем революции!
…Это было почти полвека назад.

* * *
На высоком берегу Полуя в Салехарде стоит обелиск. Здесь похоронены жертвы кулацкого мятежа. Шумит над могилой зеленая листва. Приносят венки пионеры, клянутся до конца быть верными делу революции. Гудят на реке пароходы. Растет Салехард, расцветает край Ямальский. И вечно жива в сердцах память о тех, кто отдал жизнь за этот небывалый расцвет.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


Вековое отставание экономики и культуры Ямала усугублялось последствиями колчаковщины и кулацкого мятежа. Хозяйство северных народностей было подорвано до предела. По данным Обдорского ревкома, в 1921 году было зарегистрировано всего 1655 чумов на 8042 человека, 225076 оленей, 101 лошадь, 95 сбруй, 39 телег.
«Беспросветная тьма, безжалостная эксплуатация, вечная задолженность и самые свирепые эпидемические заболевания — так, и только так можно характеризовать современное состояние туземцев Тобольского Севера», — так писал в своем отчете Полярный подотдел Народного комиссариата по делам национальностей. Народности Севера нуждались в материальной, продовольственной и медицинской помощи.
В 1921 году на Крайний Север была направлена специальная экспедиция Внешторга. Член этой экспедиции, старый большевик Накоряков, был принят Лениным. Владимир Ильич расспрашивал о жизни ханты, манси, ненцев и других народностей Севера, спрашивал, как органы Советской власти решают сложные проблемы их быта и трудоустройства. Из Москвы тогда же было отдано распоряжение об улучшении продовольственного снабжения края.
В. И. Ленин проявлял величайшую заботу о северных народностях. 2 июля 1918 года он подписал постановление о выделении двух миллионов рублей для изучения морей Северного Ледовитого океана.
После разгрома Колчака при Сибирском ревкоме был создан отдел по делам национальностей [Сибнац], в задачу которого входил контроль за осуществлением национальной политики и оказание помощи малым народам Севера. В 1920 году все промыслы и предприятия на Иртыше и Оби были национализированы.
По указанию Ленина в районы Крайнего Севера, на Ямал были посланы специальные экспедиции. В 1920 году в низовьях реки Таз зимовала Обь-Тазовская экспедиция Института исследований Сибири. Экспедиция Внешторга в 1921 году занималась этнографическими исследованиями в низовьях Оби. Ученые проникают в самые отдаленные уголки северо-западной Сибири. В 1921–1925 годах проводятся первые геологические разведки побережья Карского моря и Полярного Урала.
Для улучшения экономических условий жизни коренного населения Севера большое значение имело уничтожение всех государственных и местных налогов и сборов, уничтожение вотчинного права на землю. Организуется торговля в Ярсале, в Халмер-Седе [Тазовское], Новом Порту, Щучье, Хэ, Мужах, Кушевате, Шурышкарах; открываются фактории. Количество их быстро увеличивалось.
Отмена ясака, создание факторий, выделение крупных товарных фондов районам Крайнего Севера, выгодная для населения система государственного кредитования резко улучшили материальные условия коренных национальностей, ослабили зависимость бедноты от богатых соплеменников.
В первой половине 20-х годов на Обском Севере налаживается система управления. Вскоре после окончания гражданской войны в Наркомнаце был организован «Полярный подотдел по охране и управлению первобытных племен Севера России».
Летом 1922 года состоялась конференция представителей малых народностей Крайнего Севера. В приветственной телеграмме правительству делегаты писали: «Созванная Наркомнацем конференция туземных народностей Обского Севера… под почетным председательством товарища Ленина, первая в истории полярных народов, выявляя национальную волю, наметила пути широкого общественного творчества. Самоедская, остяцкая, зырянская, вогульская народности горячо приветствуют национальную политику Советов».
В конце 1923 года образуется Обдорский район, который вошел в Тобольский округ вновь созданной Уральской области. В районе было три сельских Совета. Районирование послужило новым толчком для экономического и культурного развития Севера. В 1924 году Тобольский окрисполком разработал Положение о родовых Советах для кочующего и полукочующего населения. В том же году в районные и сельские Советы было избрано 154 ханты, 7 ненцев и 8 манси.
В общественно-экономическую жизнь стала вовлекаться молодежь. В марте 1924 года состоялась первая Обдорская районная комсомольская конференция. Вскоре Обдорский райком партии направил письмо комсомольцам Кушеватской ячейки, в котором говорилось, что комсомол — резерв и помощник партии, что главная забота комсомола — повышение общеобразовательного и политического уровня молодежи, перед молодыми «вершителями будущего» ставилась задача — «учиться управлять государством».
Большую работу по подъему экономики и культуры северных народностей провел «Комитет содействия народностям северных окраин» при ВЦИК, который возглавил старый большевик П. Г. Смидович.
Комитет Севера занимался снабжением и кооперированием населения, строительством первых школ и больниц.
В 1924 году ВЦИК принял постановление о развитии оленеводства, о создании на Севере передвижных ветеринарных участков, о подготовке специалистов-оленеводов из ненцев и коми. В Обдорске был открыт ветеринарно-врачебный пункт и ветеринарно-бактериологический институт. Большинство оленеводов одобряло намеченные государством меры. Все хорошо помнили «Хальмер-мя» — чум смерти, стойбища, опустошенные сибирской язвой, губительные эпизоотии ящура и других болезней.
В эти же годы был проведен ряд мероприятий по восстановлению пушного промысла: принят декрет правительства «Об охоте», разработаны правила охоты, созданы Уральский областной и Тобольский окружной охотсоюзы, перешедшие на кооперативный Устав. Все хозяйственно-заготовительные организации на Обском Севере были объединены в единое акционерное общество. В 1924 году секция Севера Уральского облисполкома провела реорганизацию рыбного промысла, начала создавать кооперативные артели. Рыбаков Севера освободили от уплаты налогов. В случае нужды они получали безвозмездную помощь продовольствием и материалами. Были пересмотрены и повышены цены на рыбу.
По данным полярной переписи (1926–1927 годы), рыболовством занималось три четверти хантыйского, мансийского и ненецкого населения. Ежегодно на путине работало 35–40 тундровых национальных артелей, явившихся прообразом социалистической производственной кооперации.
Претворение в жизнь ленинского кооперативного плана проходило на Севере по интегральному принципу. Организованная в начале 1928 года интегральная [смешанная] кооперация, занимавшаяся и производством, и снабжением, и бытом, и кредитованием, наиболее соответствовала комплексному, слаборазвитому хозяйству малых народностей Севера.
В 1929 году доля интегральной кооперации в снабжении составляла 58 процентов, в пушных заготовках — около 50 процентов. Вместо с интегралкооперативами на Ямале появились новые фактории, укрепилась материальная и финансовая базы северного хозяйства.
Интегралкооперация вовлекла местное население в социалистическое строительство, снабжая рыбаков и охотников орудиями труда, способствовала производственному кооперированию на Севере.


ИСТОКИ СВЕТА


Речка Поляпта впадает в Полуй, Полуй — в Обь, Обь — в Карское море. Потом их светлые струйки переплетаются с холодной волной Северного Ледовитого океана. В октябре на Ямал приходит зима. Сначала звонкой ледяной коркой покроется Поляпта, потом Полуй, а следом за ним Обь — три реки, опоясавшие мыс, которые и дали название городу — Салехард, город на мысу.
У пристани гудят теплоходы. Басовитые отрывистые гудки, подхваченные ветром, уносятся вдаль, за отплывшими на юг гусиными косяками. Прощаются теплоходы с городом на Полярном круге. Прощаются до большой воды, которая будет только в июне. Приходит на Ямал зима, а с ней и долгая полярная ночь с кружевными сполохами северного сияния.
Вечерами на одной из тихих улиц города — Мирюгина, 49 — подолгу желтеет окно. Сидит у настольной лампы человек, склонившись над рукописью или книгой. Время от времени сквозь очки поглядывает на окно — бывает, не разберешь, кто стучит: гость или вьюга.
А гость в этом доме бывает чаще, чем буран в тундре. Школьники, журналисты, писатели, старожилы Салехарда. Приходят побеседовать с мудрым человеком или просто взять книгу из его богатой библиотеки. А чаще — услышать рассказ о далеких темных временах, свидетелем которых был Петр Ефимович Хатанзеев, сирота из батрацкой хантыйской семьи, ныне заслуженный учитель республики. В капле росинки, что сверкает поутру на ягеле-мхе, отражается солнце тундры. А в жизни Петра Ефимовича Хатанзеева — путь всех ее народов от полярной ночи царизма до немеркнущего солнца Советской власти.
Как карликовые березки, сиротеющие в студеной тундре, ничем не отличаются друг от друга, так не отличался от других бедняцких семей чум Ефима Хатанзеева.
— Эхэ-хэй! — гонит Ефим оленей. Большое стадо пасет он. Много мяса, много шкур. Да только своим ребятишкам не из чего и кисы сшить. За одну оленью две твоих шкуры сдерет хозяин. Потому-то на малице у Ефима дыр больше, чем по желтой осени листьев в воде.
Ловил Ефим рыбу. Много ловил жирного муксуна, нежной нельмы, рыбьего старшину — осетра. Да только редко в его чуме пахло наваристой ухой.
Расшивала жена яркими узорами малицы да ягушки. В кровь руки колола. А цвели те узоры на спинах хозяина и его жен.
— Эхэ-хэй! — то ли крик, то ли стон над тундрой.
Эхэ-хэй! — тундра-кормилица, когда тайком от хозяина спрячешь рыбий хвост и ночью, когда храпит жирный на оленьих шкурах, накормишь семью. Тундра — злая мачеха. Когда метет белой бородой злой Нгэрм Хоро — холодный северный ветер — продувает насквозь малицу, и нет в чуме куска хлеба.
— Эхэ-хэй! — оленю лучше. Крепкими копытами раскрошит снежный наст, достанет сладкого ягеля… И где-то между двумя перегонами оленей раздался в чуме плач ребенка. Так родился Петя, младший в семье Хатанзеевых. Сегодня он только по рассказам матери знает своего отца.
Привез однажды хозяин нарты с мукой — выменял у купцов на рыбу да песцовые шкурки, которые добывал за сухую корку Ефим. Каждый мешок девять пудов весит. Девятерик, как называли тогда.
— Ну, братцы, разгрузим возок, — ластится хозяин, по жирным бокам себя похлопывает. — Хорошо угощать буду и гостинцев дам.
Возок-то разгрузили, только не выдержала у Ефима спина хозяйских «гостинцев». Надсадился, слег, да так и не встал. Свезли его гроб на хальмер, и затерялось то кладбище в бескрайней, безжалостной тундре. И не довелось Пете испытать в детстве ласку отцовских рук. С той горько-слезной поры и у матери здоровье тоже сдавать стало. Не смогла она работать у старого хозяина. Как посмотрит на него, так Ефима вспомнит, как поднимал он «девятерики», как стоял, раскорячившись, хозяин, взглядом пригибая спины батраков.
Нанялась мать к другому хозяину. Взял он ее в поездку за Обдорск — ехал за гроши рыбу у ненцев скупать да побарышливее в Березов продать, а то и в Тобольск отправить — там на рубль два набегает. А мать Пети в чуме убиралась, еду хозяину готовила. Да только слегла на полдороге.
— Мне куска и не жалко, да все из казны убыток, — сказал хозяин, — опять же лишние нарты под груз сгодятся.
И высадил женщину с двумя сыновьями в Обдорске. Стоял на окраине города чум. Туда и направилась женщина с детьми. Жили в чуме такие же бедняки-ненцы.
— Иди к нам, — сказали больной женщине. — Живем так бедно, что и убывать от нас нечему. А в чуме, однако, теплее будет.
С этого дня среди беспризорников Обдорска появились еще два мальчугана. Утром надевала на них мать сумки, в которые ребята складывали подаяние — то хлебную корку, то окаменевшую лепешку, то кусочек соленой рыбы.
Злой, словно голодная собака, мороз загнал однажды мальчиков на кухню к Тележкину, управляющему миллионера Корнилова. Не раз заглядывали они сюда и раньше, зная, что добрая кухарка отогреет и накормит. Так было и на этот раз. Только поднесли они дрожащими красными руками ложки ко рту, как вошел в кухню управляющий.
— Это чьи у нас такие голодные? — бросил в сторону испуганных мальчишек.
— Хатанзеевы это, — зачастила кухарка. — Мать у них все время хворая. Вот они и ходят по дворам с сумками.
Управляющий задумчиво смотрел на младшего оборвыша.
— Учиться хочешь? — взял за худенькое плечо. Петя испуганно молчал, не понимая, о чем спрашивают. Его учили запрягать оленью упряжку, мчаться на собачьей упряжке, разбрызгивая по сторонам снег. Его учили ловко накидывать тынзян на оленьи рога и есть с ножа сырую рыбу. О какой учебе говорит «арка начальник»?
В 1898 году в Обдорске открылась миссионерская школа для детей коренного населения. Руководил ею настоятель Иринарх Шимановский. Дворянин по происхождению, он посвятил свою жизнь просветительной деятельности среди бедняков и сделал немало хорошего для «инородцев», обличая грабительские дела купцов и рыбопромышленников. Именно в библиотеке Шимановского впоследствии Петр Хатанзеев познакомился с «Капиталом» Маркса. И сегодня все, кто приезжает в город на Полярном круге, заходят в музей, организованный Шимановским, чтобы познакомиться с историей этого края. Во время гражданской войны сражался миссионер Шимановский, отрекшийся от духовного сана, в рядах красных бойцов на Дальнем Востоке. Там и погиб от рук белогвардейцев, заживо сожженный в бедняцкой избушке.
Повезло мальчику, что в самом начале его жизненного пути встретился такой человек.
Будто короткое тундровое лето, незаметно прошло два года. И Петя стал учеником первого класса.
— Стремись учиться, — говорил Иринарх, положив большую ладонь на голову мальчишки. — Образованный человек всегда найдет правильную дорогу в жизни. Выучишься сам — учи других, неси свет в тундру. А света тундре надо много, темно в ней пока, очень темно… — И было-то Петру в ту пору всего восемь лет, а на всю жизнь запомнил он эти слова. И как весенние ручейковые капли упрямо и напористо пробивают толщи полярных сугробов, добираясь до земли, чтобы дать жизнь зеленым всходам, так стремление Петра учиться помогало ему переносить все невзгоды. После окончания двух классов (а больше в школе и не было) считалось, что коли научатся самоеды считать и писать — и то большая честь им.
Работал лето десятилетний Петр у кулака. Условились сразу после окончания работы пять рублей деньгами, на время работы — одежка и еда. Получил Петр небольшой задаток, отдал матери. Первая помощь в семье. Но когда пришло осенью время расплачиваться, сказал кулак:
— Какие тебе деньги, недокормыш? С моего стола ел? Ел. Одежка, так и своя не поизносилась. И на том спасибо скажи, да ступай подобру-поздорову, пока уши не растянул…
Знал кулак — не найдет на него управы десятилетний мальчик. С последними желтыми листьями пришел Петр к Шимановскому.
— Еще учиться хочу, — сказал. — Чтобы у кулаков не работать.
Шимановский обещал помочь, видел рвение и способности к учебе у мальчика. Бежит домой Петя, мать порадовать. Та лишь слабо улыбнулась, да и угасла улыбка на лице, словно тусклое зимнее полярное солнце — не верила уже женщина в бедняцкое счастье.
— На кого учиться думаешь? — спросила.
— На кузнеца, как Клим Москвитин, — ответил Петр.
Жил такой кузнец в Обдорске. Потом, кстати, стал председателем сельсовета в Салехарде.
Послали мальчика, по ходатайству Шимановского, в школу, в деревню Зырянка, под Тюмень. Пробыл Петр там недолго: вскоре потребовали плату за учение — тридцать рублей в полгода. Где сироте взять такие деньги, если в чуме у матери есть нечего? На том и закончились «университеты» Петра Хатанзеева…
Спросите у любого учителя, он по фамилии назовет вам своих первых учеников. Помнит своего первого ученика и Петр Ефимович Хатанзеев. Это был… мелкий кулак Илья Канеев. К нему поступил на службу мальчик после вынужденного окончания учебы. Неграмотным был Канеев, но до копейки знал, кто ему должен. На каждого должника заведена особая деревянная бирка с зарубками. Большая зарубка — рубль, поменьше — гривенники да копейки. А Петр завел для хозяина лицевые счета, по-новому работу наладил. Понял кулак, что этот смышленый паренек может ему пригодиться.
Как-то вечером, когда в доме уже спали, Петр по своему обыкновению читал: выговорил у кулака право часа два жечь керосин, в счет оплаты работы. Вошел в комнатушку хозяин, потоптался нерешительно у порога, потом присел к столику.
— Ты вот что, Петя… Может, того… Научишь меня читать и писать?
Петр от неожиданности не знал, что сказать. Это его-то, который три года назад ходил по Обдорску с милостыней, отогреваясь у случайного огня, его просит быть учителем человек почтенный, к которому и обращаются-то не иначе, как по имени-отчеству.
Видя замешательство Петра, Канеев сказал:
— Ты не бойся, платить буду… Восемь рублей в месяц, будешь получать…
Восемь рублей! Это и для взрослого — деньги. Мальчику вспомнилось: «Выучишься — учи других…» Он и сам-то не выучился, а вот уже просят учить. Ответил по-взрослому:
— Желание да старание для учебы нужны. На деньги ум не купишь…
Словами из книжки сказал. Канеев, конечно, не понял этого, только ответил:
— Будет старание. Надоело в темноте ходить, зарубки считать. Ты вон как ловко с карандашом да бумагами обращаешься…
С того разговора долго по вечерам не гас огонь в окнах канеевского дома — ломая с непривычки карандаши, выводил хозяин большие печатные буквы. Таким был первый ученик Петра Хатанзеева.
Как листочки с карликовой березки — пюнгги, облетали со ствола времени года. Заря новой жизни занялась над тундрой, солнце Советской власти поднялось над ней. И одним из первых дел молодой Советской Республики было открытие школ для детей коренных национальностей на Севере. Одним из учителей такой школы в Собских юртах стал Петр Хатанзеев. Правда, учеников было — раз, два и обчелся. Всего четыре семьи отдали своих детей в учебу, и то потому, что некуда было их пристроить — бегали целыми днями по тундре, сверкая дырами на одежонке. Мало ли что может случиться, а здесь все какой-никакой присмотр, — так рассуждали родители, отдавая детей в школу.
Начал Петр свое первое преподавание с уроков труда — вырезали из картона большие буквы, делали азбуку. По ней потом и учились. Составляли буквы в слова.
Остальные жители небольшого поселка старались не встречаться с учителем, сторонились. Все ярче разгоралась над тундрой заря Советской власти. И о новой жизни говорил Петр людям. Только сильнее его слов были пока нашептывания кулаков и шаманов:
— Нум не простит такого, чтобы дети не поклонялись духам, не приносили даров, прося удачливой охоты и рыбалки. Школы — это дело злого духа Нга. А большевики служат ему. Видели на шапках звезды? Это пять рогов, которые спрятаны под шапками у коммунистов.
И родители не подпускали своих ребятишек к школе. Во время кулацкого мятежа многие учителя были зверски замучены. Случайно избежал этой участи Петр Хатанзеев — был в командировке в Тюмени.
Но любопытство поселковых ребятишек брало верх над родительскими запретами и над крепкими подзатыльниками, которые доставались на долю самых любопытных. Они подбегали к окнам школы и заглядывали — чем же занимаются их сверстники, что они мастерят, что им рассказывают?
Здесь, у окон, и ловил их Петр Хатанзеев, приглашал в школу, старался рассеять страх перед учением.
Вскоре и родители, видя, что старые времена ушли насовсем и что уже нет в тундре власти кулакам и шаманам, перестали сторониться учителя. Смущенно приводили детей в школу. Да и сами оставались на уроке — интересно рассказывает учитель о том, что делается на земле. Никогда они этого не слыхали. Думали, что вся земля — тундра. А оказывается, совсем непохожие места есть на земле. И растения диковинные, и звери… Интересно…
Все больше учеников становилось в школе. И глядя на них, впервые переступивших порог, запуганных, маленьких, любознательных, Петр вспоминал собственное детство. Он был таким же. А теперь? Теперь он — учитель, главное дело в жизни у него — помочь развеять вековой мрак суеверий и невежества в тундре.
И он садится за составление первого русско-хантыйского словаря, переводит на хантыйский язык произведения Пушкина, Некрасова.
Трудные дни годами тянутся, радостные годы — днями летят. Преподавал Петр Ефимович в Тобольском педагогическом техникуме, учился в Ленинградском институте народов Севера, заведовал социально-культурным отделом Ямало-Ненецкого окрисполкома, был инспектором окроно.
Годы, годы… До революции всего несколько десятков учеников было в Обдорске. И то это были дети купцов, рыбопромышленников, чиновников. Нескольким сиротам из ненцев в миссионерской школе давали самые примитивные знания грамматики и арифметики.
А сегодня в округе десятки школ, зооветтехникум, национальные медицинское, педагогическое, культурно-просветительное училища. Ежегодно из их стен выходят сотни детей ненцев, хантов, селькупов. Они несут полученные знания в тундру.
Незадолго до революции один из профессоров Петербургской академии, побывав на Ямале, писал: «Малые народности Севера обречены на вымирание. Потому, что у них нет своей культуры, нет своей цивилизации…» Под солнцем Советской власти небывало расцвела культура коренных жителей Ямала. Сегодня уже не редкость, когда дети батраков стали учителями, врачами, инженерами, писателями. Это ли не яркий пример торжества ленинских идей!
В 1951 году друзья и знакомые поздравили Петра Ефимовича Хатанзеева с присвоением ему почетного звания заслуженного учителя РСФСР. Таков путь сироты-ненца. Путь, возможный лишь тогда, когда власть в стране взяли такие же бедняки, каким был отец Петра. В капле росы отражается солнце. В жизни Петра Ефимовича Хатанзеева — путь коренных жителей тундры от векового мрака к солнцу знаний.
…Поляпта впадает в Полуй, Полуй — в Обь, Обь — в Карское море. А дальше их светлые струйки переплетаются с волнами великого океана. Так и жизнь Петра Ефимовича Хатанзеева неразрывно переплелась с жизнью его народа. Вечерами светится окно на одной из тихих улиц Салехарда. Старый учитель склонился над столом. Подходит к концу составление хантыйско-русского словаря. Еще один труд, который поможет пробиться к свету знаний многим людям. Заслуженный учитель по-прежнему служит народу. Ведет людей к истокам света, к которым когда-то привела его Советская власть.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


В 1925–1930 годах органы Советской власти ограничивают на Севере, а затем и полностью ликвидируют деятельность частных торговцев и кулаков.
Крупным оленеводам стали устанавливать твердые задания по сдаче пушнины и оленеводческой продукции, чтобы не допускать дальнейшего расширения их хозяйства.
За невыполнение задания штрафовали оленями, которых раздавали бедноте.
В тундре обострилась классовая борьба. Кулаки начали массовый убой оленей, провоцировали середняков, запугивали бедняков. Все это создавало на Ямале напряженную обстановку. Но посланцы партии снова ехали в тундру к кочевникам, кропотливо разъясняли правду, сплачивали трудящихся.
Постепенно совершенствовалась структура государственного управления Севером. Сначала организация населения, разбросанного по огромным просторам тундры и тайги, велась на основе родового деления жителей. В 1926 году ВЦИК и СНХ РСФСР приняли «Временное положение об управлении туземных народностей и племен северных окраин РСФСР», где определялось начало административно-судебного устройства северных народностей. Органами управления были родовые собрания и родовые Советы.
В 1927 году создаются местные советские органы — туземные райисполкомы [тузрики] по принципу национально-территориального объединения: Сынский, Тазовский, Шурышкарский, Ямальский и другие. Тузрики, в свою очередь, делились на юртовые, родовые и ватажные Советы. При них же были комитеты взаимопомощи, выдававшие бедноте ссуды — оленями, боеприпасами, продуктами питания.
В ноябре 1928 года газета «Северянин» писала: «На фактории в Тазовской губе, далеко в тундре, заседает первый туземный съезд родовых и ватажных управлений Тазовской полярной тундры. Отчитывается о своей годовой работе туземный районный Совет (тузрик). С напряжением слушают ненцы отчет своего Совета. Заслушав его и дельно обсудив, постановили: «Совет — орган защиты наших прав, наших интересов…» После выборов нового состава райисполкома ненцы дали ему наказ: «Продолжать тузсовету так же работать и дальше, защищая интересы самоедской бедноты».
О возросшем уровне сознания народов Обского Севера и их отношении к Советской власти свидетельствует торжественная встреча десятилетия Октября на фактории Щучье. За 150–200 километров из тундры съехались сюда на лучших упряжках в праздничной одежде ненцы, ханты, коми-почти 200 человек. Собрание открылось пением «Интернационала». Участникам его разъяснили значение Октябрьской революции, ее влияние на судьбы малых народов Севера. Торжественное собрание постановило: «Приветствовать свою власть — Обдорскую и в Москве»!
Тяжелое наследство на Крайнем Севере осталось от царизма. Нищета, бескультурье, почти поголовно неграмотное население. Штат дореволюционной обдорской больницы, например, состоял из фельдшера и повивальной бабки, денег на посещение больных и на разъезды по тундре не отпускалось.
После установления Советской власти совершился подлинный переворот в медицинском обслуживании населения Ямала. В 20-х годах обдорская больница имела уже 15 коек, кроме врача, здесь работали две медсестры и три санитарки. Ежегодные ассигнования на медицинское обслуживание составляли 10 тысяч рублей.
В 1926 году в поселке Хэ был открыт фельдшерский пункт. Вскоре такие пункты появились в Мужах, Кушевате, Обдорске. В 1929 году открылась тазовская больница на 15 коек.
Летом 1927 года в Обдорский район прибыл врачебно-обследовательский отряд из Свердловска. Отряд обследовал обдорскую больницу, медпункты в Мужах, Хэ, 74 чума, сделал массовые прививки против эпидемических заболеваний, на медосмотрах побывало около 1500 человек. Этот опыт был затем положен в основу работы передвижных медицинских отрядов.
В 1925 году началось строительство национальных школ. К моменту организации округа их было уже семь. Начались подготовительные работы по созданию хантыйского и ненецкого алфавитов, словарей и букварей. В 1927 году Комитет Севера при Президиуме ВЦИК по докладу наркома просвещения А. В. Луначарского принял постановление о развитии народного образования на Севере «применительно к бытовым и экономическим условиям жизни коренного населения». В эти годы при Ленинградском Восточном институте был открыт северный факультет и подготовительное отделение. В тундре начали работать кочевые школы.
В середине 20-х годов началось осуществление культурной революции на Крайнем Севере. В Обдорском районе было организовано четыре Народных дома, создаются культбазы.
Особое внимание уделялось политической и культурно-воспитательной работе среди женщин. В июле 1929 года в Березове состоялась первая межрайонная конференция женщин Обского Севера.


В ЧУМАХ ГОВОРИЛИ: «ПРИЕЗЖАЙ!»



Харсаим. В переводе с хантыйского — гнилое место. Оно и было таким, когда курились тут над чумами бедняков жидкие дымки. Жидкие потому, что пустыми были котлы и не к чему разводить большой огонь.
Харсаим… Ровные улицы больших домов с просторными, светлыми квартирами, клуб, библиотека, медпункт. Сегодня в поселке размещается передовой в округе рыбоучасток. Катит мимо в Карское море спокойные воды Обь. Купает в ней свои лучи незаходящее летнее солнце. И круглые сутки бороздят реку моторки рыбаков. Возвращаются к причалу с богатыми уловами. Стоит на берегу немолодая женщина, взглядом провожает рыбаков. Смотрит на горизонт, где сливаются с небом воды Оби. Смотрит на облака, плывущие над тундрой. Вот так же незаметно проплыли года…
…Олени устало бредут по осевшему снегу. Вершины холмов уже в желтых подпалинах. Скоро и весь снег ручьями сбежит в узкие тундровые речки. Исчезнет, как черное смутное время, как вековой страх тундры. Устали олени — позади десятки попрысков. Устали и люди. Их двое: высокий мужчина с повязанным поверх малицы шарфом — сразу видно — нездешний, и намного ниже спутника ростом, подвижная девушка — каюр. Из-под белого капюшона малицы выбилась озорная прядка волос, на румяном лице весело блестят глаза. Она ловко управляет упряжкой, мало сидит на нарте, больше идет рядом: подбадривает оленей, поет что-то свое, тундровое, расспрашивает спутника, какой будет новая жизнь.
Совсем недавно выстрел с парохода «Святая Мария», на котором прибыл в Обдорск красный десант, возвестил об окончательном установлении на Ямале Советской власти. Остатки потрепанных кулацких банд в страхе разбежались по тундре. Вернулись из эвакуации коммунисты и комсомольцы, чтобы продолжить борьбу за подъем экономики и культуры этой далекой окраины России.
Уже и снег посинел, когда девушка весело сказала спутнику:
— Однако, чум близко. Скоро отдыхать будем.
Тот огляделся вокруг — все пусто. Недоуменно посмотрел на каюра.
— Дымом пахнет, — пояснила она.
Обогнули небольшой холм, и вот уже рядом фыркают и отходят в сторону пасущиеся олени. Около чума лениво взлаивают собаки. Но людей не видно. Упряжка остановилась, олени сразу прилегли около нарт. Хозяин не выходит из чума, чувствуется, прислушивается, пытаясь определить, что за люди приехали. Много всяких за эти годы побывало в тундре, хороших и плохих, и научились ненцы с осторожностью относиться к гостю.
— Хозяин дома? — крикнула девушка по-ненецки.
Услышав речь на своем языке, тот откинул нюк, настороженно глядя на приезжих.
— Что, Вануйто, не узнаешь? — девушка откинула капюшон. — Что так плохо гостей принимаешь?
— A-а, Ленка… Зачем приехала? — сердито заговорил хозяин. — Управляющий Тележкин послал? Долг купцу платить надо? Шкуры где возьмем, деньги где возьмем? Долг отдать, что ребятишки кушать будут? Зачем русский с тобой на нарте сидит? Шибко худой девка. Как купил тебя купец, русским дорогу в тундру показываешь? Совсем худой девка стал…
— Да ты что, как стая халеев, раскричался? — девушка рассмеялась. — За хорошую весть варку на стол ставить надо, а ты нюк рукой держишь. Нет больше Тележкина. Купцов Ярлыкова, Чечурова, Чупрова тоже совсем нет. Урядника прогнали, попа прогнали. Да чего там, самого белого царя прогнали — вот такие, как этот русский, большевики. Пускай в чум, чай ставь. Устали мы и замерзли. В чуме все тебе расскажем, как долг твой у купца прикрыли.
Недоверчиво смотрит хозяин. Но в чум пустил. Пляшет на сухом валежнике огонь. Отдувается паром чайник.
Расположившись на оленьих шкурах, у низенького, грубо сколоченного столика, внимательно, но все еще с недоверием слушают хозяин, его брат и престарелый отец рассказ русского. Из другой половины чума смотрят на гостей женщины, жмутся в темный угол ребятишки.
Говорит русский, а переводит Ленка Канева, дочь батрака-пекаря, сама до недавнего времени батрачившая у купца. Ее не раз видели на купеческой кухне ненцы, приезжающие отдавать свой нескончаемый долг за хлеб, муку, соль, сахар, сети. Вот и отнеслись сейчас к Ленке недоверчиво.
Но что она говорит? Ясак платить больше не надо. Купцам долг отдавать не надо. Большой человек Ленин сказал, что оленей и пастбища отдадут беднякам. Дети в школах учиться будут, читать и писать будут.
Совсем обиделся хозяин: как так можно обманывать бедного оленевода? Кому сейчас верить? На днях сын богатого Никочи Сэротэтто приезжал, говорил, что большевики последних оленей угонят, а детей заберут и в чумы больше не вернут. Говорил, что большевиков в тундру Нга послал, потому что ненцы плохо белого царя слушались. И под шапками у большевиков рога. Поэтому надо угонять оленей, уезжать дальше в тундру. Но у Вануйто оленей — только одна упряжка. С места на место чум за три раза перевозишь. Вот и остался Вануйто, хотя шибко боится большевиков.
Но эта девка говорит, что арка — начальник Ленин — и купцов прогнал и самого царя прогнал и сейчас хочет всех оленей беднякам отдать. У него, Вануйто, никогда не было своих оленей. Только одна упряжка. И за ту долг отдавать надо.
— А где чум Ленина стоит? — хитро спрашивает. — Почему я о нем не слыхал?
А Ленке что говорить? Сама-то она о Ленине недавно в комсомольской ячейке узнала. Однако не ответишь хозяину, совсем веру твоим словам потеряет.
— Он о тебе слыхал, — говорит, — и весь твой род знает. Поэтому хочет оленей отдать.
— А он был в тундре? — Вануйто спрашивает.
— Конечно, был.
— Тогда расскажи, какой он и как обо мне знает.
Садится Елена поудобнее, рассказывает. На спутника своего не смотрит.
— Живет Ленин в большом городе — Москве, где все чумы каменные и большие-большие. И оттуда он всех видит и всем помогает. А когда был царь, Ленина к нам в тундру под большой охраной привезли. Сто упряжек оленьих, и на каждой — солдаты с ружьями. Шибко боялся его царь, шибко боялся, что убежит Ленин. Только привезли его в тундру, Ленин слово волшебное сказал и стал, как лебедь, свободным. И улетел. А потом в таких бедных чумах, как у тебя, людям на звездочку показывал. Говорил, как взойдет та звездочка, так и жизнь в тундре светлее будет. И вот теперь та звезда взошла, и будет вся жизнь у ненцев свободной и хорошей. Только чтобы эта звездочка не погасла, надо шибко большевикам помогать, Советской власти помогать.
— А что это за звезда? — Вануйто спрашивает. — Однако уж не Нгэрм Нумгы ли — Полярная звезда? Так она сколько над тундрой висит, а хорошей жизни совсем не было.
— А у тех людей, что бандитов гоняли, на шапках звезды видел?
— Однако видел, — соглашается Вануйто неуверенно.
— Вот такие большие звезды в том городе — Москве, ярче Нгэрм Нумгы сияют. Люди с такими звездочками тебе худо делали?
— Однако, не делали…
— Вот они и есть большевики. И хотят, чтобы в тундре всем хорошо было.
Может, вот так и зародилась легенда о том, что Ленин был в тундре. И помогала эта легенда разговаривать с оленеводами и рыбаками. Конечно, немногих удавалось убедить сразу, что Советская власть хочет счастья беднякам. Сказывалась вековая забитость. Но такие, как Вануйто, которым и надеяться не на что было, тянулись к агитаторам.
Хоть и на сказку похоже, а все-таки хорошо, когда обещают, что просвет в жизни наступит.
А другие не хотели и разговаривать с уполномоченными. Злобно ругались кулаки, с проклятиями плевались вслед шаманы.
А коммунисты несли в тундру слово правды, несли через своих первых переводчиков: Елену Каневу, Григория Наричи, Анну Хатанзееву. Они везли по тундре ленинское слово, и подкреплялось это слово делами.
Хой, хой! Подлетают к чуму нарты. С чем опять приехала эта девка? Рассказывать, как хорошо будут жить ненцы? От ее слов в котле гуще не станет. А Яптик Окотэтто, у которого в стадах оленей десять раз по сто, дал муки и табаку. Правда, шибко много потом отдавать придется, но ведь не тундровую же траву есть?
Но подъезжают еще нарты, много нарт. Тяжело нагружены они, у оленей бока мокрые. Русский парень веревку на нартах развязал, шкуры откинул. Узлы на мешках растянул.
— Лавка приехала, — улыбается Елена. — Бери, хозяин, табаку и хлеба, берите, женщины, сахар и чай. Материи на платья берите.
— Однако платить нечем, — пугается хозяин.
— Заработаешь, рассчитаешься. Все будет без обмана. Цены новые, в выгоде будешь.
Открывались в тундре фактории, где оленеводы, охотники, рыбаки получали радушный прием, брали много разнообразных товаров по дешевой цене — в долг, без процентов. И таял лед недоверия: не врет «девка», все выходит так, как она говорила.
Но трудно, трудно ломались старые устои. Тяжело было бороться с вековыми предрассудками.
— Зачем лицо открытым при чужих мужиках держишь? — спрашивали ее. — Закон предков запрещает это.
— Шаманьи бредни запрещают, а не закон предков, — отвечала Елена и, уезжая, упрямо переступала через хорей. И тут, бывало, хозяин злился и кричал вслед сердито: «Пусть твою тропу к моему чуму заметет Нгэрм Хоро — холодный северный ветер!»
И шел подпалить клочок бобровой шерсти и окурить хорей. Иначе злой дух болезнь на оленя пошлет.
Совсем бесправной была женщина в тундре. Ей нельзя было переступать через хорей — будет падеж оленей. Обойти чум — накликать на семью болезнь. Женщине нельзя было разделывать осетра — не будет рыбаку удачи. Нельзя браться за капканы или ружье — не будет удачи на охоте. И уж, конечно, не могло быть и речи, чтобы зверя промышляла женщина. Нельзя. Табу.
Со всеми этими предрассудками приходилось бороться. Елена опиралась на молодежь. Они смелее «нарушали» законы предков. Они тянулись к комсомолу, вступали в ячейки.
Ездила Елена в тундру с представителями укома, ездила и одна. Члену партии, ей теперь уже доверяли ответственные задания по разъяснению политики в развитии малых народностей.
1924 год… От стойбища к стойбищу переезжает Елена. И когда садится она на нарты и трогает хореем коренника, раздаются вслед голоса: «Приезжай еще с радостной вестью». В чумах до поздней ночи при свете керосиновой лампы рассказывает Елена оленеводам о новом постановлении ВЦИКа.
— Вот ты, Нядонги, скажи, спас шаман твоих оленей, когда на них копытка-болезнь напала? — спрашивает Елена у одного из собравшихся в чуме.
— Однако не спас, — отвечает ненец. — Много оленей пало.
— А дорого ты заплатил шаману за его пляски?
— Однако шибко дорого, последних оленей забрал шаман. Говорит, раз духи обозлились, то все равно олени подохнут. А он попробует с духами договориться.
— Теперь сам видишь: обманывал шаман. А Советская власть о тебе другую заботу проявляет. По решению правительства создаются у нас на Севере передвижные ветеринарные участки. Олений доктор на нартах по стадам будет ездить, оленей лечить. Понятно?
— Как не понять, — в голос заговорили собравшиеся. — Однако шибко хорошо будет.
— Каждый из вас знает, по каким тропам оленей гнать, чтобы у него жир под кожей был, куда стадом каслать, чтобы олень сытым был. Но как лечить оленя, вы еще не знаете. И этому ненцев будут учить в специальных школах. И не будет олень болеть, потому что сам пастух узнает, как лечить его. Много будет оленей в тундре.
— Саво, саво, — кивают оленеводы, посасывают трубки и мечтательно смотрят на огонь в печурке. — Много оленей — это шибко хорошо.
Но опять шептали кулаки и шаманы:
— Не верьте, отравят русские ваших оленей и вас самих отравят. Большевикам нужны ваши земли, пастбища, реки. А ненцы им не нужны.
И опять колебались некоторые. Уходили дальше в тундру, прятали оленей, не продавали мясо государству.
— Слушай, Ядне, — шепчет кулак Сэротэтто своему батраку. — Вот видишь упряжка — я ее дарю тебе. Только когда приедут считать моих оленей, скажи, что сотня из них твоя да сто — твоего брата. А вот эти пять десятков — твоей матери.
Подъезжают упряжки. Русские уполномоченные и ненцы из совета бедноты. Читают бумагу, в которой указывается, что богач Сэротэтто должен сдать государству столько-то оленей.
— Ю-увэй! Какие у меня олени? — удивленно восклицает Сэротэтто. — Сотня из моего стада принадлежит Ядне, вторая сотня — его брату. Да половина сотни — матери Ядне. Я беднее их, нет у меня оленей.
— Это правда, Ядне? — спрашивают батрака. Видит он, как его «собственная» упряжка в нарты запряжена, головой кивает.
— Что ж ты, скрытный какой, не сказал нам, когда богачом стал, а Сэротэтто в батраки себе взял, — укоризненно говорит Елена. — А мы-то думали, что все по своей фамилии живешь: Ядне — пешком ходящий. Новая власть хотела у кулака излишек оленей взять да тебе дать. А раз ты такой богатый, то ничего не получишь да еще много песцовых шкурок сдашь весной.
Молчит Ядне, голову опустил.
— Ну ладно, — говорит Елена. — Видим, что не от южного ветра, который тепло в тундру несет и в зеленую малицу ее одевает, а от злого Нгэрм Хоро голова твоя опустилась. Я-то знаю, нет у тебя оленей. А сказать так тебя Сэротэтто научил. Верно?
Кивает Ядне головой.
— Чтоб ты сдохла в утробе матери, — шипит богач. — Смотри, еще споткнется твоя упряжка в тундре.
Обострялась классовая борьба. Кулаки начали массовый забой оленей, провоцировали на это середняков, запугивали бедняков. Трудно приходилось в этой обстановке представителям Советской власти. И бывало, свистели в ночи кулацкие пули.
Но, не страшась обрезов, снова и снова ехали к кочевникам уполномоченные.
Организуются первые Советы в дальних тундровых поселках. В начале тридцатых годов Елену Васильевну, теперь уже не Каневу, а Немчинову, избрали депутатом Товопогольского сельсовета. Разъезжая по дальним кочевьям, разъясняя ненцам, что такое Советская власть, Немчинова говорила:
— Советы — это власть народа. Каждый из нас — хозяин. Но хозяин должен быть грамотным и культурным. Советская власть помогает нам выбраться из тьмы вековой отсталости. Вот недавно из округа пятнадцать детей батраков-оленеводов уехали в Ленинградский институт народов Севера. Они выучатся сами и будут учить других. Государство их учит и одевает бесплатно. Вот что такое Советская власть! Разве раньше что-нибудь получал ненец, кроме обмана? Разве он был хозяином? А теперь в Новом Порту рыбак Алексей Тадибе стал помощником директора рыбоучастка. А кто из вас не знает Петра Худи? Он умел хорошо работать, но по нескольку лет носил одну малицу, пока в дыры на ней не увидит все звезды. А сейчас Петр Худи — председатель колхоза. А Сэротэтто, не тот, богатый, а другой, который ставил чумы у Щучьей речки? Сейчас он — председатель сельсовета, руководит от лица народа. Вот что такое наша Советская власть!
Она не только разъясняла, а сама активно участвовала в строительстве округа. В газете «Красный Север» за 1936 год есть заметка, в которой рассказывается, что заместитель председателя Товопогольского сельсовета Елена Немчинова была направлена уполномоченной на Куроптинский песок, и бригада рыбаков добыла здесь 700 центнеров рыбы при плане 450.
Годы… годы… Разъезды в дальние стойбища. Где-то Елена приучит женщин ежедневно мыть детей и мыться самим. Ведь по старинному обычаю ненцы не мылись с рождения до самой смерти. Считалось, если вымоешь тело, кожа в тундре мерзнуть будет. А кому хочется мерзнуть зимой, десять месяцев в году?
Где-то приучит вытирать посуду не подолом, а специальным полотенцем. Раскатывать тесто для лепешек не на оголенной ноге, после чего на грязном теле остается чистое пятно, а на дощечках.
По закону предков нельзя показывать лицо чужим мужчинам. Когда Елена Немчинова стала первой из женщин председателем колхоза, мужчины видели не только ее открытое лицо, но и открытую душу, и строгий, настойчивый характер. Были в колхозе и такие, которые по старинке все еще продолжали считать женщину за ездовую важенку. Но таким Елена Васильевна сразу показала, что такое женщина при новой власти. Она переводила семьи из грязного дымного чума в деревянные дома, где сама собою власть переходит к женщине.
Авторитет Немчиновой был очень высок в Приуральском районе. Ее знали в каждом уголке тундры. Избирали на все окружные съезды Советов. Третий съезд был Чрезвычайным. Обсудив проект Конституции СССР, делегаты выехали для его разъяснения в тундру.
— Эта поездка была намного легче, — вспоминает Елена Васильевна. — К тому времени в тундре уже произошли большие изменения. В одном стойбище я сказала — по-ненецки, конечно: раньше в тундре была сотня богачей и тысячи голодных. А теперь вы сами видите, какая стала жизнь. Новый закон дает право на труд и на отдых, на образование. Сотни ваших детей учатся в школах. А в Салехарде открыты национальные педучилище и зооветтехникум. Будут свои учителя и зоотехники.
А несколько позже Немчинова агитировала за первого ненца — кандидата в депутаты Верховного Совета Николая Тимофеевича Няруя.
Перед войной Елена Васильевна стала заместителем председателя Ямало-Ненецкого окрисполкома. Дочь батрака, сама в прошлом батрачка, она стала представителем власти в округе. В тяжелые годы войны Немчинову направили председателем Приуральского райисполкома. И снова — нарты, снова разъезды, организация людей на развитие промысла рыбы, пушнины, оленеводства. Потом учеба в окружной партийной школе, работа в женотделе окружкома, в Приуральском райкоме партии.
Пятнадцать лет назад Немчинову направили секретарем партийной организации в Харсаимский колхоз. С тех пор она живет в этом поселке. Она сделала все, чтобы хозяйство было богатым, а оленеводы, рыбаки и охотники жили в светлых домах и только на сезон уезжали с чумами в тундру, каслая за оленьими стадами, в тайгу, на промысел зверя.
Харсаим — гнилое место… Дымные, ветхие чумы, бедность оленеводов-кочевников, безграмотность и отсталость. Чтобы исчезло это, Елена Васильевна Немчинова воевала всю свою жизнь.
— А сегодня я счастлива за свою тундру, за свой народ, — говорит Немчинова. — Жизнь стоит этого.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


10 декабря 1930 года по решению правительства был образован Ямало-Ненецкий национальный округ, а в нем районы: Ямальский — центр Ярсале, Тазовский — центр Тазовское [бывшее Халмер-Седе], Надымский — центр Хэ [позднее — Ныда], Приуральский — центр Щучье [позднее — Аксарка], несколько позже был создан Пуровский район с центром Тарко-Сале, затем в округ вошли районы: Шурышкарский — центр Мужи и Красноселькупский — центр Красноселькуп.
Организацию новых районов, проведение выборов в партийные и советские органы возглавило специальное оргбюро. В октябре 1931 года началась подготовка к выборам в окружной, районные и туземные Советы. Предварительно проводились собрания бедноты, колхозников, молодежи, на которых обсуждались практические вопросы социалистического переустройства северного хозяйства.
Накануне первого окружного съезда Советов [27 февраля 1932 года] завершилось национальное районирование округа. Кроме районных, были избраны национальные [туземные] Советы, которые активно включились в работу по развитию экономики и культуры отсталого края. Уже через год Салехардский сельский Совет и Собский национальный Совет были награждены Почетными грамотами ВЦИК.
В 1932 году в резолюции первой окружной партийной конференции по докладу оргбюро было записано: «парторганизация
Ямала… взялась практически, на деле осуществлять ленинскую национальную политику среди малых отсталых народностей Крайнего Севера, претворять лозунги ленинской партии о превращении окраин в национальные по форме и социалистические по содержанию».
В это время в округе было двадцать партийных ячеек и три партгруппы, объединявшие 403 коммуниста, в том числе — 82 из коренных национальностей. Партийные организации проводили большую работу по укреплению Советов, организации бедноты, кооперированию населения.
В начале 1932 года состоялась первая Ямало-Ненецкая окружная конференция ВЛКСМ. В это время в округе насчитывалось 600 комсомольцев, почти половина из них — представители коренной национальности. В пионерской организации было 364 пионера — одиннадцать отрядов.
19 апреля 1931 года вышел первый номер газеты «Рыбак» [с 15 сентября — «Нарьяна Нгэрм» — «Красный Север»]. Вопросы строительства, развития оленеводства, кооперации, культурной революции, советского строительства, научно-исследовательской работы постоянно находили отражение на ее страницах.
Важнейшей заботой партийных и советских органов была в то время коллективизация сельского хозяйства. В начале 1933 года в округе имелось 9 колхозов и 6 простейших производственных объединений. Первые колхозы были созданы в поселках Нори [ «Выл-туй» — «Новая дорога»], Ярсале [ «Харп» — «Северное сиянье»], Новом Порту [ «Едай Ил» — «Новая жизнь»], в Хэ [ «Промышленник»].
В феврале 1936 года состоялось окружное совещание по колхозному строительству, наметившее пути дальнейшего укрепления артелей, привлечения к коллективному труду коренного населения. В 1939 году в колхозах состояло 3249 хозяйств против 425 хозяйств в 1934 году. Вот имена ветеранов колхозного строительства на Ямале: погибший от руки кулацкого наймита Г. С. Мирюгин, А. М. Дружинин, Т. И. Рочев, Е. Н. Канев, В. М. Лапцуй, А. М. Вэлло, Н. П. Окотетто, В. С. Пуяби, А. П. Ануфриев, К. А. Чупров, Н. М. Ануфриев.
Осуществление ленинской национальной политики подкреплялось заботой о развитии экономики края. В повестке дня второго съезда Советов округа [1934 год] стояли вопросы развития оленеводства и животноводства, колхозного строительства, улучшения рыбного и зверобойного дела.
До 1931 года удельный вес колхозно-кооперативного сектора в уловах рыбы по округу составил около двух процентов. Рыбообрабатывающая база почти отсутствовала. В 1930–1932 годах открываются пять рыбозаводов: Новопортовский, Тазовский, Аксарковский, Пуйковский, Кушеватский.
Первенец пятилетки — Салехардский консервный комбинат — заложен в июле 1930 года с проектной мощностью в 3,5 миллиона банок. К навигации следующего года были построены корпуса жестяно-баночного и консервного цехов, небольшой рыбный причал, лаборатория, водонапорная башня, оборудованы электростанция и парокотельная. Все механизмы приводились в действие от паровой машины. 19 июля 1931 года предприятие выдало первую продукцию. За год было выпущено 935 тысяч банок консервов и 1000 центнеров соленой рыбы. В 1933 году была открыта Новопортовская плавучая фабрика мощностью 1,8 миллиона банок консервов в год.
Наряду с развитием государственного лова укреплялся колхозный сектор. В 1936 году простейшие производственные объединения преобразовались в рыболовецкие артели. В 1937–1938 годах колхозы округа получили 750 тысяч рублей государственной ссуды на приобретение орудий лова и промышленного снаряжения. Выросли неделимые фонды, возросли доходы колхозов и колхозников, улучшилась организация труда.
Рыбаки колхозов и Гослова округа развернули соревнование за досрочное выполнение планов второй пятилетки. В 1936 году передовые промысловики включились в стахановское движение. Инициаторами соревнования рыбаков-трехсотников выступили ловцы Пуйковского рыбозавода во главе со старейшим бригадиром A. Коптяковым. Вылов товарной рыбы увеличился с 57,3 тысячи центнеров в 1931 году до 96,3 тысячи в 1937 году.
Большую помощь колхозам оказали моторно-рыболовецкие станции. Они занимались планированием, организацией и механизацией промыслов, снабжали колхозы орудиями лова, вели культурно-массовую работу. В 1940 году Ямальская МРС обслуживала 14 артелей и завоевала звание лучшей станции СССР. В том же году 18 северных рыболовецких бригад стали участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. В это время депутат Ямало-Ненецкого окружного Совета колхозница артели «Победа» Тазовского района Александра Паровых создала одну из первых женских рыболовецких бригад. Ветеран рыбного хозяйства округа — сменный мастер консервного комбината Федосья Николаевна Русакова была награждена орденом «Знак Почета».
В начале 30-х годов были организованы первые оленеводческие совхозы — Ныдинский и Кутопьюганский [Нижнепуровский]. В 1930 году интегральная кооперация получила долгосрочный кредит [175000 рублей] на заготовку оленей для передачи коллективным хозяйствам, начала создавать зооветеринарную сеть, открывать зооветпункты при культбазах. И уже в середине 30-х годов намечается перелом в развитии общественного оленеводства — за пять лет общее поголовье оленей в округе увеличилось на 150 тысяч.
В 1937 году в округе было уже пять ветеринарно-врачебных участков и 13 фельдшерских пунктов. Большую работу провел коллектив научно-исследовательской ветеринарно-опытной станции по изучению болезней оленей, разработке рекомендаций профилактики и лечения. Научный сотрудник Андриан Гаврилович Ревнивых открыл возбудитель бича оленеводства — некробациллеза (копытни). Много лет работали на станции кандидаты ветеринарных наук А. Г. Ревнивых, А. А. Ключарев, А. К. Краснобаев, М. В. Полянская.
Жизненно важная отрасль северного хозяйства встала на путь социалистического развития, возросла ее товарность, увеличились заготовки мяса и шкур.
Реорганизация ранее примитивного пушного промысла также началась с коллективизации охотничьих хозяйств, с укрепления материально-технической базы. В 1936 году государство ассигновало на нужды охотничьих хозяйств Ямала около 600 тысяч рублей. Были построены охотничьи избушки, организована подкормка песца, создано 16 пунктов «службы урожая», в районе реки Полуй впервые выпущена ондатра.
В 1935–1937 годах в верховьях рек Полуя, Пура, Надыма, Таза, Ярудея, в Байдарате и Гыде создаются охотничьи промысловые станции, которые изучали биологию зверей и технику промысла, заготавливали пушнину, снабжали охотников. В округе было построено около 100 охотничьих избушек, 27 торгово-заготовительных пунктов с 51 отделением и 17 разъездных лавок, на севере Ямала возникли фактории Тамбей, Дровяная, Се-Яха. Почти все охотники были объединены в бригады.
Все это способствовало постоянному росту заготовок пушнины. Если в 1931 году ее было заготовлено ка 387,9 тысячи рублей, то в 1938 году — на 4,5 миллиона рублей.
Возникают новые отрасли хозяйства. В 1935–1938 годах было создано пять колхозных животноводческих ферм, организован молочно-овощной совхоз в Салехарде. Доярки, участницы ВСХВ — Е. Ф. Ульянова, С. И. Крюкова, М. И. Мельникова, К. Ф. Баева — получали от коровы по 3000 литров молока. Хороших результатов добились животноводы колхозов «Красный Октябрь» (Салехард), «Путь Ленина» (Мужи), «Заря» (Горки).
Хозяйство округа становилось многоотраслевым, набирало силу.


У САМОГО КАРСКОГО МОРЯ


Над рыжей тундрой низкие, цветом невылинявшего песца, тучи. Иногда кажется, что это плеснули в небо серые волны холодного моря и катятся над тундрой, время от времени осыпая ее мелкой пылью затяжного осеннего дождя. И, как серые волны, переливаются по холмам оленьи стада. Оленеводы кочуют на юг, к своим домам.
В апреле, когда снег еще лежал плотным покровом, шли стада за весной — к берегам Карского моря. Торопился Неркагы Мэйдась, чтобы успеть до оттепели пригнать стадо на хорошее пастбище. Большое обязательство взял Неркагы — сохранить взрослое поголовье оленей, получить от каждой сотни важенок по 90 телят. Большое обязательство, трудное. Но ведь и Мэйдась не первый год в тундре. Он знает здесь каждую кочку, может обхитрить песца, заманив его в капкан, слышит подледный ход рыбы. Неркагы хорошо знает свою тундру, и он спокоен.
Последние годы были удачными. Выросло оленье стадо. Сытые важенки лениво пощипывают ягель. Хорошие олени. Будет доволен директор совхоза и главный зоотехник. Скажут: «Молодец, Мэйдась. Твоя упряжка опять обогнала всех».
А с моря уже нет-нет да и нанесет с дождем снежную крупу. Скоро и вся тундра оденется в белую малицу.
В печурке шаманом пляшет огонь. Неркагы Мэйдась лежит на оленьих шкурах. В дымовое отверстие чума заглядывают низкие звезды. Неркагы смотрит узкими глазами на огонь и думает. Давным-давно, когда был он ростом не выше нарты, рассказывал ему отец старую легенду:
«За непокорность прогнал великий Нум на землю злого духа Нга. Затаил злобу дух и однажды похитил любимую дочь Нума, королеву северных звезд — Нгэрм Нумгы. Рассыпал Нум по тундре цветы из дочериного сада, приказал: ищите свою хозяйку. Превратились цветы в оленей, разбежались искать Нгэрм Нумгы. Нашли свою хозяйку у злого Нга. А освободить не могут. Как дохнет злой дух — вянут цветы. Попросили олени помощи у сильного ненецкого племени. Стал бороться со злым духом славный богатырь Юнарта. Семь дней, семь ночей боролись. На восьмой день собрал Юнарта последние силы, поднял Нга и ударил его о землю. Великий гром прогремел над тундрой. Раскололась земля, и скрылся Нга в пропасти. Взлетела Нгэрм Нумга в свой сад. Ярче прежнего сияет она людям, темной полярной ночью дорогу указывает. А оленей Нум ненцам подарил. Потому и зовут оленей цветами тундры».
— Шибко хранить оленей надо — они дают ненцу и еду, и одежду, и чум, — говорил отец, когда был Неркагы ростом не выше нарты. А сам отец имел только две упряжки, чтобы чум с места перевезти. И всю жизнь пас чужих оленей.
Бывало, смеялся хозяин над отцом:
— Эй ты, быстрый олень, запряги-ка мне упряжку, в гости еду. Тебя в коренники надо, да за стадом смотреть некому.
Проглотит обиду отец, в стадо пойдет, тынзян над головой крутит, в самого жирного оленя петлей метит. Запряжет нарту, подаст хозяину. Развалится тот на мягких шкурах, на оленей прикрикнет.
И понесет упряжка, только снег из-под копыт летит. А отец в свой дырявый чум войдет, голову сына погладит и скажет: «Ничего, Неркагы. Зубастая щука, да ерша проглотить не может. Будет и для нас светлый день. Может, переменится ветер в тундре, другую судьбу тебе принесет, сынок».
И дождался старый оленевод. Ветер Советской власти, как комаров, выдул из тундры богачей и шаманов. Только недолго пришлось ему свои стада пасти. Вскоре отдал ездовые нарты сыну Неркагы, что пасет сегодня совхозные стада, кочуя с ними до самого Карского моря. Большое стадо у Мэйдася — две тысячи оленей. Совхоз «Россия» Ямальского района, где работает Мэйдась, один из передовых в Ямало-Ненецком округе. Из года в год здесь получают большие доходы от оленеводства.
Весной, перед тем как уходить стадам далеко в тундру, на побережье холодного моря, было в совхозе партийное собрание. Главный зоотехник доклад делал. Обо всем сказал, что хорошо, что плохо. Под конец говорит секретарь партийной организации:
— Сейчас люди в стране работают так, чтобы самый лучший подарок ко дню рождения Владимира Ильича Ленина сделать. И хоть далеко от тундры до Большой земли, а отставать нам не следует. Сегодня у нас многие бригады соревнуются за коммунистический труд. Вот и надо так работать, как будто в коммунизме живем.
— А ты расскажи, как в тундре при коммунизме будет? — спрашивают.
— Кто постарше, помнит, — отвечает секретарь, — еще десять лет назад около нашего поселка Панаевска много чумов стояло, мало ненцев в домах жило. А где сегодня чумы?
— Нет, однако, — соглашаются оленеводы. — В домах живем.
— Только все еще приходится за оленьими стадами с чумами кочевать, — говорит секретарь. — Но скоро и здесь по-другому будет. Вот надо, например, тебе, Мэйдась, стадо проверить, говоришь: заводите вертолет, к оленям слетать хочу. Летишь на воздушной нарте, своих оленей считаешь. Сын твой тоже летит, будет оленям прививки делать. Прилетел, одних пастухов взял, других на смену оставил. Завтра и они сменятся. Стадо за тысячу километров у Карского моря ходит, а ты слетал и домой вернулся. С женой сидишь, чай пьешь, телевизор смотришь. Нажал кнопку — будто в Москве оказался, нажал другую — в Тюмени. В каменном доме живешь. Тепло в дом по трубке бежит. Дров не надо. На кухню жена пришла, краник повернула — голубой огонек загорелся. Вот как будет.
Если бы это лет десять назад рассказали, оленеводы, может, и обиделись бы: «На сказку похоже».
А сегодня знают: очень близко к правде это. В Салехарде уже многие «маленькое кино» дома смотрят. И у них в поселке телевизор ставить можно. А голубой огонь — газ — так с ним ненцы в тундру теперь ездят. Много газовых плит у пастухов. Очень удобно, не надо дров на худую погоду запасать. В чуме «Спидола» есть, слушай вечером, если стадо не караулишь, какие новости в твоей большой стране. И высокие каменные дома будут в тундре — верят в это оленеводы. Потому что видят: на пути кочевья проходят большие баржи с кирпичом, железом, трубами…
— Только, чтобы скорее так было, много работать надо, хорошо работать, — говорит секретарь. — Вот так, как Неркагы Мэйдась. Ты — опытный пастух, Неркагы, говори, тебе слово даем.
— Однако много говорить не буду, — встал Мэйдась. — Пусть за меня дела говорят. Про новую жизнь ты хорошо сказал, и мы сами видим, близко она. Отец мой век батраком был, а меня народ самой высокой наградой — орденом Ленина одарил. И сейчас говорю — работать еще лучше надо. Чтобы еще светлее было в тундре.
Бригада Мэйдася уже много лет на отличном счету в совхозе. В большом почете Неркагы у людей. Потому что сам сил для них не жалеет. И орденом гордится не напрасно.
…Как-то с дальнего пастбища вызывают его в район, в поселок Яр-Сала. «Не случилось ли что? — оленевод волнуется. — На работе все в порядке. Дома разве что?»
А случилось такое, что получил сын батрака самую высокую награду. Только при новой жизни такое случиться могло. Памятно Наркагы, как в первый раз в самолет — летающие нарты — сел, в Тюмень полетел. Все в окно смотрел, край свой просторный с высоты оглядывал… Ох, какие чумы в Тюмени! Смотришь — шапка с головы валится. В театре побывал, на память фотографировался… Хорошо в областном городе, а в тундре оленеводу лучше, душе просторнее. Когда вернулся Мэйдась с подарками, много рассказал друзьям-оленеводам, а в конце добавил:
— Шибко большая земля наша, много в ней городов хороших, однако тундра нам роднее, будем здесь новую жизнь делать.
Вот и в этот раз сказал Неркагы: «За меня дела говорить будут. Обещаю, моя упряжка перегонит оленей Отто Хороля».
А это значит, лучшего оленевода совхоза на соревнование вызвал.
— Песец еще в капкан не попал, а ты уже шкурой хвалишься, — смеется Хороля. — Мои олени не слабее твоей упряжки.
— Гнался олененок за важенкой, да в лужу оступился, — смеется кто-то сзади.
— Оленя узнаешь в упряжке, человека — в работе, — отшучивался Мэйдась.
Пошутить пошутил, но слово свое Неркагы решил держать твердо. Пастухов в своей бригаде собрал, рассказал о собрании.
— Один олень в упряжке хромает — нарты в сторону ползут. Всем крепко работать надо!
А было это в апреле, когда на Ямале вьюги свадьбы справляют. Да так пляшут, как и в январе не плясали. В эту пору у важенок малыши-оленята рождаются. Разроет олениха копытами снег до седого ягеля, приляжет. И вот встает на тонкие ножки олененок, покачивается, мокрой мордашкой в соски тычется. Живи, малыш! Расти, набирайся сил. Бегай по тундре, закинув легкую головку. Только много в тундре врагов у оленя. Остановил Мэйдась свою упряжку на холме, зорким взглядом тундру оглядывает. Вот белый снег пошевелился. Песец к олененку подбирается, хочет в горло вцепиться, теплой крови попробовать. Вскидывает Неркагы винтовку.
— Хороший воротник будет, — говорит.
В синие вечера белой тенью летают над тундрой полярные совы. Тоже за оленями охотятся. Проглядит пастух, зазевается олениха, а сова уже тут как тут, норовит глаза малышу выклевать.
Натягивает Мэйдась на шест старую малицу, ставит в тундре. От ветерка малица руками шевелит — как человек. Боится сова, не подлетает.
Зорко смотрел Мэйдась за оленями, зорко следили пастухи. Да не уберегли одну важенку. Хитрый полярный волк повадился в стадо. Как прикрыл вечер тундру, подкрался старый к отошедшей от стада оленихе, прыгнул… За много километров оттащил от стойбища. След его, как клюквой, кровяной росой усеян. Есть такая заметка у оленеводов: волчица, которая недалеко от стада нору вырыла, сюда за добычей уже не ходит. Хитрый зверь живет по пословице: в своем доме вор не ворует. Значит, издалека пришел зверь за добычей. Долго ехал Неркагы по следу, пока не нашел место, где серый разбойник пировал. Косточки обглоданные, шерсть оленья раскидана.
— Ты хитрый, а я, однако, хитрее, — говорит Мэйдась, устанавливая капкан, — все равно попадешься, прожорливый ворюга.
И впрямь попался серый. Прижимали пугливо олени уши: не давал покоя волчий дух, когда сложил хозяин шкуру на нарты…
Поздно, только в июне, уходят снега с Ямала. Самая опасная пора для оленеводов. Еще и снег лежит коркой, а с неба мелкой пылью дождь сыплется. Прихватит мороз, наступит гололед. Не разбить корку копытом, не достать сладкого ягеля. Такое не раз случалось.
— Э-хэ-хэй! Беда, беда, — качают головами пастухи.
— Когда порох сырой, что толку в метком глазе, — говорит Неркагы. — Думать надо, как оленей спасти. Собирайте стадо.
А сам на упряжку — и торопится к далеким холмам. Если там снег на вершинах стаял, можно будет пасти оленей. Хотя и не тот корм, но несколько дней перебиться оленям можно, переждать непогоду. И не ошибся старый оленевод: на прошлогодней траве несколько дней паслись олени. Но не зря в народе говорится: одна собака залаяла — жди: другая откликнется. Не успели стада от гололеда уйти, как распустил седую бороду по тундре Нгэрм Хоро — холодный северный ветер. Хой, хой! Снова собирают оленеводы стадо, прячут его на южных склонах холмов…
Только унесут речки в море последний снег, как появляются в тундре тучи комаров. Беспокоятся олени, бегают, не едят зеленую траву, худеют. Если не уберечь животных от гнуса, отощают совсем, не перенесут суровую зиму. Раскладывают оленеводы дымокуры, жгут дымовые шашки. Отгоняют комаров. Ну у Мэйдася и тут свой прием. Выгоняет стадо на вершины холмов, под ветер. Не любят ветра комары, спокойно пасется стадо.
А пробежал по тундре август — и опять прибавилось забот оленеводам. В тундре в эту пору грибов много. А оленю нет слаще пищи. Далеко уходит он за грибами. А отобьется — попадет волку на зуб. Мало приходилось спать в эту пору оленеводам.
Но сейчас уже все позади. Ушли с берегов Карского моря стада. Хорошо поработали оленеводы. Больше плана получено телят, выше плана сохранность взрослого поголовья. Есть чем гордиться пастухам из бригады кавалера ордена Ленина Неркагы Мэйдася.
Подвели в совхозе итоги. На первом месте оказалась бригада Неркагы. По 92 теленка получено от сотни важенок. Почти полностью сохранили взрослое поголовье. И не только в совхозе, во всем Ямало-Ненецком округе за 1969 год стала лучшей бригада Мэйдася.
…На Ямале оленей зовут «цветами тундры». Хорошие, трудолюбивые люди выращивают эти «цветы», чтобы стали богаче совхозы, чтобы расцветала жизнь.


СВОЙ РЕМЕШОК В ТЫНЗЯНЕ


Михайле-то Куйбину, что сейчас на просторах Оби-матушки промышляет рыбу и в Пуйковском заводе рыбаком числится, не сумел отец припасти стад оленьих, пешек шелковистых, не поставил чумов богатых, мягкими шкурками устланных. Метался всю жизнь, как пес на привязи, вокруг стад чужих, а своих оленей, кроме тех, что в упряжке шерсть протирали, так и не заимел. Малицу, пока последний волосок на капюшоне не вылезет, не менял. Только бедность ему шею не гнула, хмурость в глаза не попадала, не резала лоб морщинка. И сыну своему он так говорил:
— Богатство-то свое ты не на рубли-копейки считай, а перебери-переласкай каждую травинку в тундре, приглядись, как по весне она цветет, прислушайся, как Обь мягкой губой о доле твоей шепчет, — враз поймешь, в чем златая казна твоя. А пока присядь рядком да приподними ушки, чтобы каждое словечко, как оленя в стаде, поймать. Расскажу тебе присказье, что от дедов слыхал…
— Давно это было. Может, семь тысяч лун назад, а может, того больше. Жило на побережье Обской губы одно ненецкое племя. Плохо жило, потому что сердцем каждый скуп был. Чум от чума на много попрысков ставили. Без доверия жили. А кому не известно — один ремешок и несмысленыш, вроде тебя, порвет, а переплети-ка их в тынзян! Ого-го! Любой хор-олень рога обломает. Вот так и те люди — каждый в одиночку жил, каждый жидким ремешком был. И не было в их чуме айбата — мяса свежего, нярхула — рыбки сладкой, потому как владел всем рыбий царь — осетр.
Ненцев к воде не допускал, все, что под губу попадет, глотал. А от оленей, что траву водичкой запить соберутся, одни рога ветвистые оставлял. И совсем бы ненцам в тундре не жить, да родился в одном чуме богатырь славный Юнарта. Не по месяцам в росте прибавлял, а, как трава после дождя, к солнцу тянулся. А когда головой самой Нгэрм Нумгы — Полярной звезды — коснулся, увидел, что не будет его племени счастья, пока поодиночке жить будут.
Крикнул он на всю тундру, людей созывая. Пошевелил сонным хвостом осетр. Боятся люди. Второй раз крикнул Юнарта. Встрепенулся осетр, хвостом взмахнул, да не мог голову поднять. Прижал ее Юнарта к земле. А люди крепкими тынзянами привязали. Как ни бился осетр, тут ему и хальмер — конец пришел. Голова-то вон лежит, — показал хореем на Заполярный Урал. — А хвост-то за семь по семь тысяч попрысков, в теплых степях. Впадины среди хребта — следы тынзянов. Это чудовище одолели, потому что каждый свой ремешок в тынзян вплел. Смекнул теперь, в чем сила твоя, где твоя доля богатая?
С годами, когда повзрослел Михаил, отцовский сказ еще и другими красками заиграл, Понял, что ненецкий-то ремешок в тот большой тынзян вплетен, которым русский народ царя с богатеями да шаманами одолел.
Когда хватило силенки весло держать, посадил отец Михаила на бударку, на плав с собой взял, чтобы знания богатство передать, не с пустыми руками в жизнь пустить.
Выгребает потихоньку, а отец сетку выкидывает да приговаривает:
— Ты к воде-то приглядись, в синие глаза загляни, чем живет, прикинь. Вон, видишь, волна прилегла, приласкалась — мель здесь. Нет волне разгона. А ты по кустику береговому и приметь это место. А там вон волны, как олени от волка, бегут. Приглядись, в какую сторону.
Поучит так, а потом пытает:
— На второй плав что с сеткой делать надо?
— Грузы убавить, — отвечает Михаил. — Сетка намокла, тяжелее стала.
— Правильно, — одобряет отец. — А как вода прибудет, куда лодку править будешь?
— На мель, — мальчонка свои познания высказывает. — С большой водой рыба на мель идет. А как вода на убыль — рыбу на глубине ищи.
— Верно, — радуется отец. — С такой головой сильным, как Юнарта, будешь. А еще в какую пору на мель ехать надо?
— А еще тогда, — по-взрослому растолковывает малец, — когда зверь-белуха с океана идет. Тут вся рыба от нее к мелям прижимается, как олень от гнуса на холм высокий.
Так-то и приобретал знания. А когда отец отдыхал, Михаил мальцам из других чумов все втолковывал, про общий-то тынзян крепко помнил…
Недолго Михаилу отцовской лаской лакомиться пришлось. Без отца Михаил за старшего в семье стал. И хоть лодку парусную ему не доверяли — тогда на месте Пуйковского рыбозавода колхоз был — на веслах с дружком-одногодком ходил. Все, что в детстве голова впитала, сейчас отдачу дало. Замерит Михаил веслом уровень, на котором вода стоит, глазком прикинет по воде — пошли, там рыба должна быть. Помнит — мель там. Щокур должен быть. Не пошел щокур, ниже опустись — здесь муксун пасется. Не попало муксуна в сетки — еще ниже веслами погреби, здесь на глубинке нельма жирует. Так ступеньками и ходит рыба. Знай только, где какая ступенька стоит.
И, бывало, даже у других старых рыбаков после плава в лодке пара рыбешек серебряными боками трепещет, а у Михаила грудами переливается. Другие еще так делали: посмотрят, на каком месте Михаил сетки заполнил, туда и свою лодку гонят. Раз-другой сети опустят — хоть бы недомерок какой попал.
— Зря вы плаваете, — говорит Михаил, — рыба не песец, который вокруг капкана кружит. Солнце, видишь, поднялось — рыба на глубину опустилась. Рыбу искать нужно, сама в сети не пойдет. Да ловить ее ночью надо, по прохладе. Тогда у нее самый жор.
Одни прислушивались к его советам, другие — нет, а на поверку всегда выходило, что прав Михаил.
Сейчас уже и в возраст вошел Куйбин, семьей обзавелся, к отцовской мудрости своих наметок прибавил. А что сам годами приобретал — другим на ладони дарит, не скупится. Все слова-ремешки в общем тынзяне силу имеют.
— Без умной приглядки плавать, — разъясняет Михаил, — только мозоли по рукам рассаживать. Толку мало. Вот я тебе говорил, Езынги, — к соседу по чуму обращается, — грузы каждый раз по глубине подгоняй, а ты мне одно в ответ — рыбы, мол, нету. А чья правда вышла? Я за тобой ехал и полные сети набрал.
— Было такое, — соглашается Езынги Еноко.
— Вот и сейчас говорю, пошли в губу, полные бударки рыбы привезем.
— Штормить, однако, будет, — пугается Еноко.
— Э-э, у воды сидеть да погоды ждать, совсем плавать не надо. Лучше сети не мочить. Может, ты пойдешь, Пайдона? — к старому рыбаку обращается.
— Ты рыбу за десять попрысков видишь, — щурится Пайдона. — С тобой пойду.
Нырнули бударки в туман. Верст на тридцать в губу подались. Опустили сетку, а муксуны вокруг, как на большой свадьбе, пляшут. Двенадцать провязов было на две бударки. За плав с полтонны муксуна нагребли.
Только губа иной раз матушкой приласкает, два раза мачехой наподдает. Загулял ветерок по волнам, заизгибала ребристую спину губа.
— Однако домой пора, — волнуется Пайдона. — На большой кусок мяса рот разинешь — кость не заметишь…
— В буран в чуме проспишь — оленей в стаде не досчитаешься, — Михаил отвечает. — Пока рыба идет, брать надо.
На второй заход пошли. А губа совсем взъярилась. Темно стало. Сетки валом выкидывает, лодку волной захлестывает. А рыба серебряными слитками поблескивает.
Рядом старший сын сидит. И жутковато парнишке, а виду не кажет: про славу отцову рыбацкую знает, замарать боится. Держит Михаил руль по волне, а сам оглядывается: где Пайдона? Только ветер свищет да волны псами бросаются на бударку. Обернул кормовое весло мережой, бензином пропитал, вспыхнул огонек в ночи. Сияет и светом своим говорит: «Здесь я, здесь я, не укрылся на берегу, не бросил товарища».
Немного погодя невдалеке другой огонек заблистал. Пошли туда, волнам наперекор. Смотрят, паренек у Пайдоны банкой играет, не успевает воду вычерпывать, а старик сдавать начал — нервы, видать, не выдержали.
— По ветру, — машет рукой Михаил. — По ветру пошли!
Подхватили волны лодки на свои крутые спины, понесли.
К поселку Худоби доставили. Шестьсот килограммов рыбы сдал Михаил. Когда лодка в берег ткнулась, из чума младший сынишка, Илюшка, выбежал. К отцу ластится. Тоже, видать, перетерпело ребячье сердчишко, пока отец с волнами в единоборстве был. Суетится, сети помогает нести. В чуме рядом примостился, в рот отцу глядит, рассказа ждет. А Михаил рукой, об сети порезанной, потрепал ребячью головку да и сказал:
— Без труда, сынок, только сны смотреть можно. Да и то потом без интересу. А как поспокойней вода будет, возьму я тебя с собой. Пора мозоли наращивать.
Мальчонка ладошки свои рассматривать принялся. А старший — Андрюшка — помалкивает, солидность хранит. Ему-то мозолей уже не занимать.
Жена у столика суетится, а Михаил на блюдце дует, обдумывает, где завтра рыбу брать будет. О том, как хорошо он по весне с налимом управился, вспоминает: за десятидневку тогда с месячным планом управился, двадцать пять центнеров налима взял.
Таких удач в жизни Куйбина много. Для него уже план 1975 года на исходе. С десяток Почетных грамот да значок «Отличник соревнования» тому свидетели.
Каждый год Михаила на различные совещания вызывают, опытом поделиться. А он рад свои ремешки в общий тынзян вплести. Не жалко ему своего наследия, отцовского богатства. Берите, люди, от щедрой души. Словом и делом всегда помочь рад.
Как найдется свободная минутка, Михаил младшего Илюшку рядом посадит, про то, кем он вырастет, заговорят:
— Я с тобой буду, — говорит мальчонка, — рыбачить.
— Это ты верно придумал: рыбы нам много надо, а из тебя рыбак толковый будет. По всем городам твоя рыба пойдет.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


Партийные и советские организации Ямало-Ненецкого округа большое внимание обращали на развитие овощеводства — новой отрасли хозяйства.
В 1931 году на берегу реки Шайтанки под руководством научного сотрудника Тимирязевской академии Михаила Михайловича Куричьева и первого агронома округа Бориса Владимировича Патрикеева был освоен один гектар открытого грунта и построены парники на 80 рам. Этим было положено начало организованному ведению овощного хозяйства.
Хорошим пропагандистом земледелия в нашем округе стала Салехардская зональная овощная опытная станция, организованная в 1933 году. Станция провела сортоиспытание и подбор основных культур для открытого и защищенного грунта [капуста белокочанная и цветная, помидоры, огурцы, ячмень, овес и др.]. Применительно к условиям округа была разработана агротехника выращивания рекомендуемых сортов, приспособлены помещения для культивации и хранения овощей.
Постепенно овощеводством стали заниматься и колхозы. В 1940 году общая площадь посевов в округе составила уже около двухсот гектаров. Достижения растениеводов Ямала демонстрировались на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Опытник-мичуринец Д. М. Чубынин и агроном Б. В. Патрикеев были награждены медалями ВСХВ. Большой популярностью пользовались агрономы Михаил Николаевич Гордеев, Вера Ивановна Ермакова, кандидат сельскохозяйственных наук Екатерина Ивановна Зайцева.
В хозяйствах округа выросли замечательные кадры овощеводов, получавшие по 200–300 центнеров с гектара картофеля и капусты, до 20 килограммов огурцов с одной парниковой рамы. Среди них — Ананий Окатьевич Струнин, Павел Иванович Казанцев, Александра Емельяновна Рогачева, Евлалия Ефремовна Терентьева.
В 1936 году в поселке Катравож, около Салехарда, кооперация организовала первую в округе звероферму серебристо-черных лисиц. Катровожские звероводы на деле показали перспективность этой новой отрасли, и перед войной звероводством начали заниматься во многих колхозах.
В годы первых пятилеток в округе развернулось большое строительство. Только в 1935 году в Салехарде было построено 38 жилых домов, административных зданий, культурно-бытовых объектов. Много школ, факторий, больниц в районах округа построили местные органы Главного управления Северного морского пути, активно включившиеся в освоение Ямала после ликвидации Комитета Севера. Всего за пять лет существования округа общие капиталовложения составили 10 126 тысяч рублей.
Много было сделано для развития транспорта и связи. В 1930 году в Обдорске имелась лишь маленькая искровая радиостанция, почтовое отделение с двумя телефонами. Почта доставлялась в Обдорск из Березова 1–2 раза в месяц. В населенные пункты района корреспонденция развозилась случайным транспортом.
После организации округа были построены радиостанции в поселках Щучье, Антипаюта, Мыс Каменный и других. 30 декабря 1937 года устанавливается радиотелефонная связь с Омском. Вместе с водным транспортом развивается авиационный. В 1935 году установлены регулярные рейсы самолетов по линиям Салехард — Тюмень, в 1937-м открыта первая внутриокружная авиалиния Салехард — Новый Порт.
Выполняя решения XI съезда РКП(б), партийные и советские организации округа приступили к осуществлению всеобщего начального образования. Если в 1930/31 учебном году в школах округа обучалось около 400 детей, то в следующем учебном году число учащихся увеличилось до 1034 человек. В 1933 году в Салехарде открывается национальное педагогическое училище. В подготовке методической и учебной литературы на родных языках большое значение имело издание хантыйского букваря П. Е. Хатанзеева и его многочисленные переводы популярных произведений русской классики.
Создаются специальные учебные заведения: школа ФЗУ, советско-партийная школа, зооветеринарный техникум. В 1935 году в этих учебных заведениях и 26 общеобразовательных школах занималось около 3000 учащихся, из них 600 — коренных национальностей. Для ликвидации неграмотности среди взрослого населения тундры создается сеть учебных пунктов. В 1940 году в округе работало уже 46 школ. Грамотность населения поднялась до 96 процентов.
В 1930 году в Обдорском районе был один Дом культуры, две избы-читальни, библиотека, кинопередвижка и Красный чум. A через пять лет в округе было уже семь клубов, тринадцать изб-читален, 12 красных уголков. В 1937 году книжные фонды библиотек возросли до 33 тысяч томов, или в десять раз по сравнению с 1931 годом, а в 1940 году — до 53 тысяч. Увеличилось количество кинопередвижек, появилось звуковое кино.
В это время в отдаленных уголках округа работало две культбазы — Гыданская и Ямальская и шесть Красных чумов. Это были подлинные форпосты Советской власти в тундре — они приобщали кочевое население к социалистической культуре, разъясняли политику Коммунистической партии.
Трудно переоценить их роль в проведении коллективизации кочевых хозяйств, переводу их на оседлость, в ликвидации неграмотности среди коренного населения. Вот выдержка из отчета Пуровского Красного чума [заведующая тов. Лапина] в 1937 году: «За два с половиной месяца проведено 27 бесед, на них присутствовало 193 человека, в том числе 43 женщины. В результате массовой работы организовано одно простейшее производственное объединение. Обучалось 33 ненца. Оказывалась большая медицинская помощь».
На культурном фронте особенно отличились М. М. Броднев, Г. М. Волохов, К. В. Анагуричи, С. И. Станкевич, М. В. Тимкин, А. Филиппов, Г. Бурдей, 3. Стародумова, А. Ядне, Д. Тэсида.
В 1934 году состоялся первый смотр художественной самодеятельности. В это время ненецкий драматург И. Ф. Ного создал пьесы «Шаман» и «Ваули Пиеттомин». В 1936 году в окружной газете опубликовано первое стихотворение Ивана Истомина «Олень». В 1937 году в педучилище начал выходить литературный рукописный журнал «Искры Ямала». Ненецкий народ, не имевший письменности, получил свой литературный язык.
С образованием округа началось широкое развитие здравоохранения. За пять лет было открыто девять больниц, 24 фельдшерских пункта, 2 здравпункта, 4 детяслей, женская и детская консультации, пастеровская станция, стационар на 80 коек, амбулатория с 10 кабинетами, санитарно-бактериологическая лаборатория, аптека. А в 1940 году в округе работало уже 12 больниц и 18 амбулаторий. Большой вклад в развитие здравоохранения внесли врачи Шубинский, Вигдорчик, Тимофеева, Аксенова и другие.
Вот что писала в те годы газета «Красный Север» о первых специалистах — энтузиастах округа.
«Геннадий Михайлович Волохов приехал в Ямальский округ в августе 1934 года, сразу после окончания политпросветотделения Академии имени Крупской. С того времени он почти безвыездно находился в тундре, руководя сначала Приуральским, а затем Северо-Ямальским Красным чумом. Рабочий в прошлом, комсомолец, большевик, Волохов сумел найти нужные пути правильного проведения национальной политики в тундре. На территории Тамбейского и Тиутейского Советов до мая 1936 года не было ни одного колхозного объединения. Сейчас насчитывается шесть простейших производственных товариществ со 150 хозяйствами. В Тамбейской школе в 1935/36 учебном году было 4 учащихся, сейчас их 37. Это заслуга Г. М. Волохова.
Борис Владимирович Патрикеев работает в Ямальском округе с 1931 года. Он — первый агроном, начавший работу по продвижению земледелия на крайнем севере области. В 1931 году посевная площадь в открытом грунте по всему округу составляла не более 0,5 га, а о парниках и теплицах местное население не имело никакого представления. В 1936 году посевная площадь в открытом грунте доведена до 30 га, парниковое хозяйство — до 1340 рам и тепличное — до 1340 квадратных метров. Таковы вкратце плоды неустанной работы этого замечательного патриота нашего округа.
Прямо со школьной скамьи по окончании Пермского медицинского института прибыл в наш округ врач Павел Андреевич Широбоков. Это было в 1931 году. С тех пор он постоянно заботится об улучшении здравоохранения. При его активном участии оборудованы в салехардской амбулатории диагностический, рентгеновский и физиотерапевтический кабинеты.
Педагог Петр Емельянович Чемагин, работая в национальном педагогическом училище с 1932 года, много настойчивости проявил для внедрения письменности среди ненецкого народа на своем родном языке, для воспитания кадров ненецкой интеллигенции».
В 1936 году третий чрезвычайный съезд Советов округа горячо одобрил проект Конституции СССР. Жители тундры приветствовали новый закон, дающий право на труд, отдых, образование. Первым депутатом Верховного Совета СССР от Ямало-Ненецкого округа был избран ненец-коммунист Николай Тимофеевич Няруй.
Об огромном росте политической активности трудящихся округа свидетельствовали выборы местных Советов в декабре 1939 года. Из 37 депутатов, избранных в окружной Совет, 20 были представителями коренных национальностей. 35 депутатов избрал народ в Салехардский городской, 150 — в районные Советы. Ненка, учительница Александра Яковлевна Айваседо — первый депутат областного Совета от нашего округа.


ЗЕЛЕНАЯ ПАМЯТЬ


«ПРОТОКОЛ. 14 февраля 1929 г.
Общее собрание граждан села Обдорска Уральской области Тобольского округа постановило: дать гражданину Чубынину Дмитрию Мартемьяновичу участок земли в конце села, около кладбища, площадью в одну десятину.
Председатель сельсовета Артеев».

* * *
У-у-ую… Свистит ветер над тундрой, взвихривает поземку, наметает сугробы под бока избушек.
У-у-ю… К утру только трубы будут торчать над снежными шапками.
Избушек с полдесятка. Только и сумели поставить за месяц до прихода зимы. Караван долго шел к этим пустынным берегам, бросали баржи с хребта на хребет крутые волны Карского моря. Караван шел с заданием: установить за Полярным кругом первую гидрометеорологическую станцию. И сам Владимир Ильич Ленин интересовался судьбой перехода кораблей. Шел четвертый год Советской власти…
…Гидрометеоролог Чубынин, держась за натянутую, как струна, веревку, сходил к приборам, записал показания. Сечет снежным песком щеки, и приходится идти, ложась грудью на ветер. Вернулся в избушку. Времени еще мало, но уже давно черной шалью висит над тундрой полярная ночь. Серый, как волчья шкура, рассвет побрезжит часа два, и снова темно-синее покрывало укутывает снежные просторы. Правда, когда выйдет луна, в тундре становится желто и только глубокие тени лежат под торосами Обской губы. Поселок назвали Новый Порт.
Дмитрий садится к столу, наливает в алюминиевую кружку горячий чай, жует сушеный картофель. Потом заполняет дневник. Все. Но лежать на нарах под тоскливый вой ветра скучно. Бродят в голове разные мысли. Вот, например, находят в промерзлой земле у Полярного круга мамонтов. Животные травоядные. Значит, было когда-то здесь тепло, была щедра природа на зелень… Зелень… Сколько открывателей Севера погибло только потому, что не было зелени, овощей, богатых витаминами… Цинга… Да и сейчас то, что завозят в банках, разве это овощи?..
Не спится. Сел к столу, перелистал страницы дневника, взял карандаш… «Как разнится тундра от средней полосы. Там полгода ярких солнечных дней, тепла. Здесь два-три месяца. Да и эти месяцы наполовину с серым нудным дождем. Можно прожить на Севере год-полтора. Можно зимовку продрейфовать на льдине. И вернуться героем. Но это еще не освоение Севера. Можно, конечно, перенять опыт коренного населения — есть сырое мясо и рыбу, избавившись таким образом от цинги. Но на это россиянин не пойдет. А сюда люди должны приезжать надолго, если не навсегда. Только их усилиями будет заново открыт этот стылый край. Но начинать надо с малого.
С огородов. Чтобы потом крупные овощеводческие хозяйства Заполярного Севера обеспечивали своими овощами — морковью, редиской, луком, капустой, картофелем — все население, живущее на прибрежье Ледовитого океана…»
Он замерял температуру воздуха и почвы, коротким летом копался в земле, рассаживая различные семена. И прослыл чудаком. Нет, не то чтобы его идею — выращивать овощи в Заполярье — осмеивали. Товарищи понимали — хочет человек хоть этим унять тоску по Большой земле. Но тундра и овощи… Несовместимо.
А он верил. Он говорил:
— Революция сделала всех людей равными. Надо теперь свободному человеку сделать равной жизнь в любых широтах: в горах, в степях, в тундре. Это будет неимоверно трудно. Но это — надо!
— Да здесь, кроме карликовых березок, ничего не растет, — говорили ему. — Ивняка вон еще на берегу вволю. Но чтобы огурчик? Или еще… хе-хе… арбуз?
— О Мангазее что-нибудь слыхал? — спрашивал Чубынин. Собеседник отрицательно качал головой, и тогда метеоролог объяснял. — Был такой город на реке Таз. Двести пятьдесят лет назад. Ездили туда купцы пушнину торговать, были и ученые, потому как наш Север искони интересовал науку. Так вот, голландский ученый Витзен, который побывал в России в 1664 году, пишет, что мангазейцы пробовали возделывать репу, морковь, капусту… Ну, а о знаменитом немецком путешественнике Брэме вы, наверно, уж слыхали. Так вот, с полсотни лет назад он с одной из экспедиций прошел по Иртышу и Оби почти до того места, где сегодня мы с вами проживаем, и наткнулся на парниковый огород, где выращивался картофель…
— Однако зимовки для тебя, Мартемьяныч, уже тем хороши, что книг много читаешь, — только и мог ответить собеседник.
— Что и вам советую, — отвечал Чубынин не очень любезно и с новым старанием брался за грядки.
Как льдины по весне, уплывали года. В 1927-м Чубынина перевели начальником Обдорской метеостанции. И здесь в свободные часы он копался во дворе, выравнивая грядки. Была задумка вырастить овощи под открытым небом. И опять все говорили, что начальник метеостанции «того, с завихрениями».
Где это видано, чтобы тундра, которая, кроме щетинистого ивняка да ягеля, ничего не рожала, вдруг подарила человеку овощи?
«А может, я действительно какой-то фанатик? — раздумывал Дмитрий Мартемьянович. — Ну, пробовали люди выращивать овощи, так, наверно, такие же чудаки, вроде меня. Пробовали, но не вышло… Может, здесь температура вообще не позволяет расти овощам. Температура…» Постой, постой! Стал лихорадочно перебирать архивы с записями среднегодовой температуры. Схватил карандаш. Мелькали цифры. Умножал, делил, выводя среднелетнюю температуру. Вывел и сам поразился — плюс 12 по Цельсию!
А ведь ученые агрономы доказывали, что земледелие возможно только там, где средняя летняя температура не ниже плюс двенадцати. И определили эту границу намного южнее Полярного круга. А она вот, граница-то, на самом Полярном круге! Через Обдорск! Да это же открытие!
Он подает заявление в сельсовет с просьбой выделить земельный участок для опытов, первых опытов по выращиванию овощей на Полярном круге.
Выделена десятина земли. Первая из тех сотен, о которых он мечтал. Но сколько не копайся в этой десятине, ты один. А надо, чтобы идеей создания овощеводческих хозяйств на Севере заинтересовались в Москве.
И он пишет в Институт растениеводства: «Самый факт отсутствия земледелия многие экспедиционные исследователи склонны были считать как доказательство его невозможности, тогда как таковое, и в частности огородничество, не получило распространения до сих пор только потому, что коренное население, остяки и самоеды, еще не знакомо с употреблением овощей и способами их возделывания. Старожилы же, русские и зыряне, до недавних пор предпочитали труду земледельца более «выгодные» занятия — рыбный, пушной промысел и торговлю…»
Коротко лето на Ямале. Три месяца солнечные дни вперемежку с серыми, дождливыми неделями. Девять месяцев — вьюги и мороз. Но эти три месяца! Солнце круглые сутки катается по горизонту. Полных три месяца незакатного солнца и света. И не потому ли здесь трава по поймам — хоть два раза коси. Отава поднимается выше кошенины. Три солнечных месяца здесь, пожалуй, стоят пяти на Большой земле. А то, что почва оттаивает только на метр, то морковкину хвосту больше и не надо, и картофельный клубенек большего не просит.
Солнце еще первый шажок от горизонта сделает, а Чубынин уже у грядок возится. Там подрыхлит, здесь стебелек бледно-зеленый подправит, в другом месте удобрения подсыплет.
— Петухов здесь нет, — шутит жена Екатерина Петровна, — а то бы они на тебя жалобу написали: работу отнимаешь, без побудки к своим грядкам бежишь.
— Петуху что — кукарекнул, а там солнце хоть не всходи. А вот пусть попробуют здесь пшеничкино зернышко найти — шалишь. А могут здесь расти и пшеница, и овощи. Да и петухи здесь без надобности: летом солнце не заходит, а зимой полгода не появляется, — отшучивается Дмитрий Мартемьянович.
Шутки шутками, а когда огородные прясла на дрова растаскивали, сердился крепко. Как будто кто на мечту его покушался, украсть хотел.
Тундру зеленью не удивишь. По весне да лету что твой ковер разноцветный. А все-таки на бледные морковкины кустики да репкины листочки со всего Обдорска поглядеть собирались.
Россиян, которые под это хрустальное небо за тысячи километров приехали, далекими родными местами опахнет, а тем, кто в тундре съедобного растения, кроме клюквы да брусники, не знал, на удивление, что земля здесь, до глубин промороженная, еще какой-то плод дает.
А Дмитрий Мартемьянович, что именинник, сияет. Суетится:
— Вы морковку, морковку откушайте, — одним говорит.
— На репке зубы попробуйте, — другим с улыбкой счастливой.
— А вот кочанок-то капустный потрогайте, что футбольный мяч, — третьим подсказывает.
А там и лук свои стрелки тянет, укроп усики распустил, и желтеет островок пшеницы.
Одна десятина. Первая. Самая трудная. Десятина-факт, десятина-агитатор.
И уж как-то так получилось, что по следующей весне многие на задворках землю взрыхлять стали. Ковыряют лопаткой, а сами на всякий случай усмешку для прохожих готовят: понимаем, мол, что баловство все это, нестоящее дело, но коли время есть, то почему бы и не побаловаться, детство вспомнить.
А Чубынину большей радости и не надо. Выходил, вырастил, выпестовал мечту свою, и вот она уже отросточки дала. Видел Чубынин через призму годов, как зеленеют на Полярном круге поля.
— Березка-то наша, южная, как взяла разбег от степей черноземных, так за Полярный круг и перескочила с разгона, — говорил Чубынин, — под морозами да ветрами и ростом намного поубавилась, в стволе поузловатей стала, все-таки березкой осталась. Приноровилась — и живет, листочками позванивая. Я к чему речь веду? Свои сорта овощей здесь надо выращивать. Морозостойкие, быстрозрелые.
Нумги, Горки, Шурышкары, Тарко-Сале… Шли из поселков письма Чубынину с просьбой выслать семена. И сообщали потом люди, что отличные урожаи дает северная земля.
— Все это хорошо, Катя, — делился Дмитрий Мартемьянович с женой, — но ведь это, как бы сказать, частное предпринимательство. А надо, чтобы в земледелии Заполярья было заинтересовано государство.
— Кстати, сегодня с почтой пришел журнал из Москвы, я посмотрела — там твоя статья. И вот еще письмо…
Взял, волнуясь.
«Сообщаем Вам, уважаемый товарищ Чубынин, что статья Ваша передана в Госплан СССР для рассмотрения возможного развития растениеводства на Полярном круге…»
А на улице встретился Чубынину председатель Обдорского сельсовета Артеев.
— Слыхали новость, Дмитрий Мартемьянович? Организуется округ. Центр — Обдорск. Тут уж, может, не только землей поможем вам, но деньгами, людьми…
«Создается округ… И, конечно, с теми же отраслями хозяйствования — оленеводство, рыбный и пушной промысел… Но почему при создании нового округа не предусмотреть и новую отрасль хозяйствования? Почему?»
— Катя, дай-ка бумагу…
— Опять, неугомонный… Пойми, ты не Мичурин…
— Ему было труднее… За мною — наш строй…
— Все это слова. Ты же сам говорил — частное предпринимательство…
— Я все-таки попробую, Катя…
«Москва. Организационное бюро Ямало-Ненецкого округа. Опытами доказано, что заполярная земля может давать сотни центнеров овощей для живущего на Севере населения…»
Чудес не бывает. Просто есть настойчивость и упорство. И вера в свое дело. Статья, посланная Всесоюзным институтом растениеводства в Госплан СССР, докладная в организационное бюро… Словом, на первом съезде Советов было решено организовать в Обдорске молочный комбинат с огородным хозяйством…
Сколько мы знаем примеров, когда любители делают более важные открытия, чем профессионалы. Не будем проводить параллели, но, поверив, что ямальская земля может кроме карликовых березок и тальника давать еще и большие урожаи овощей, Чубынин доказал это…
1932 год. Окружной Совет первого созыва признал целесообразным развитие земледелия в округе и отпустил на это большую сумму денег.
1934 год. На заседании Ямальского окрисполкома было принято решение: «Рекомендовать овощной опытной станции полностью использовать в работе опыт, накопленный Чубыниным в области растениеводства, оказывать ему практическую помощь и в дальнейшем…»
1939 год. Дмитрий Мартемьянович Чубынин награжден Большой Золотой медалью Главвыставкома за экспонаты на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.
1943 год. Многомесячная выставка овощей и злаков. Запись в книге отзывов: «Надо надеяться, что Чубынин скоро выведет и виноград, скажем, по методу Мичурина, из голубицы…»
1949 год. Окружное совещание овощеводов. Из разных сел Ямала съехалось более сотни опытников. Они говорят о том, что и в условиях вечной мерзлоты можно получить высокие урожаи картофеля, редиса, моркови, капусты, лука, помидоров. По 240 центнеров картофеля с гектара сняли Мавра Онучина, Софья Коротаева, Ульяна Жарникова и другие… А Чубынин получал по 335 центнеров. Урожай рекордный и в средней полосе России.
….Есть в Салехарде улица Чубынина. Так почтили его память на Ямале.
Но осталась еще другая, зеленая памятка о нем, памятка, которая не исчезнет. Это — хорошо развитое овощеводство. С открытием подземных кладовых газа уже сейчас встает вопрос об организации широкого тепличного хозяйства в Заполярье. Но главное — открытый грунт. Ямало-Ненецкий окружном партии добивается, чтобы округ обходился без завоза овощей и картофеля.
Им полностью должны обеспечивать население совхозы Ямала. И задача эта выполняется. И не зря мечтал Чубынин о садах в тундре. В совхозе «Горьковский» уже звенит зеленой листвой первый плодово-ягодный сад в Приполярье.
Нет большего счастья, чем сделать в жизни то, о чем мечтал. Такое счастье досталось Дмитрию Мартемьяновичу Чубынину, пионеру земледелия в Заполярье.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ

Когда страна поднялась на смертный бой с немецко-фашистскими захватчиками, ушли на фронт и сотни северян. Многие из них не вернулись домой.
Нашим землякам, воспитанникам окружной комсомольской организации, Николаю Архангельскому, Анатолию Звереву, Ивану Королькову были присвоены звания Героев Советского Союза.
Каждый раз на проверке в одной из частей Советской Армии командир четко вызывает:
— Младший сержант Зверев!
В ответ торжественно звучит голос правофлангового: — Герой Советского Союза младший сержант Зверев пал смертью храбрых за свободу и независимость нашей Родины.
…На берегу Западной Двины около деревни Улла под скромным памятником-обелиском похоронен Анатолий Михайлович Зверев.
Рано утром 26 июня 1944 года, когда по Двине плыл предрассветный туман, был дан приказ форсировать реку. Десятки понтонов, множество плотов, лодок были одновременно опущены на воду. Беспрерывно стреляя по врагу, плыл на плоту комсорг батальона младший сержант Зверев с товарищами. Переправившись на другой берег, Зверев с ходу повел бойцов в атаку на ближайшие траншеи противника. В одном из окопов он лично уничтожил до десятка гитлеровцев. Маленький, с автоматом на груди и гранатой в руке, Анатолий все время был впереди, пока не сразил его осколок вражеского снаряда.
Храбрый юноша упал, но к берегу уже приставали все новые лодки с бойцами. Товарищи отомстили за смерть героя.
«Достоин присвоения звания Героя Советского Союза посмертно», — написал в наградном листе Зверева командующий войсками Первого Прибалтийского фронта генерал армии И. X. Баграмян…
В Рыбацком поселке Шуга Надымского района прошли детские годы Анатолия Зверева. В 1942 году он окончил Салехардское педагогическое училище и начал работать в Катравожской школе. В следующем году добровольцем ушел на фронт… Вот его короткая биография.
Многие старожилы села Мужи помнят еще одного нашего земляка-героя — Николая Архангельского. В 1938 году он окончил Мужевскую семилетнюю школу.
Он рано полюбил авиацию. То было время подвигов полярных летчиков, героических перелетов Чкалова, Громова, Коккинаки. Николай активно участвует в авиамодельном кружке, позже становится его старостой.
Когда началась война, Николаю Архангельскому было 19 лет. Он стал летчиком авиации дальнего действия. Его экипаж успешнo бомбил объекты в логове врага — Германии.
Высоко оценила Родина подвиги летчиков, летавших в глубокий тыл противника. В 1944 году Николаю Васильевичу Архангельскому был вручен орден Ленина и Золотая Звезда Героя Советского Союза. В январе 1945 года Николай погиб при выполнении боевого задания.
Герой Советского Союза Иван Васильевич Корольков окончил перед войной Салехардскую среднюю школу. Вот выдержка из его наградного листа, подписанного командующим войсками Центрального фронта генералом армии К. К. Рокоссовским:
«…Переправляясь в лодке на западный берег реки Днепр, тов. Корольков заметил немецкого пулеметчика, ведущего огонь по нашим подразделениям. Он быстро навел свой пулемет и очередью заставил замолчать пулемет противника. Достигнув правого берега, тов. Корольков, следуя в первых рядах, огнем пулемета прокладывал путь пехоте. В боях за села Галки и Усоки с 29 сентября по 3 октября 1943 года тов. Корольков своим пулеметом отразил десять контратак противника, истребив при этом до 150 фашистов. В бою 30 сентября 1943 года, прикрывая с фланга четвертую стрелковую роту под деревней Галки, он отразил сильную контратаку противника, прикрываемую танками. Показывая образцы мужества, отваги и геройства, тов. Корольков увлекал пехоту на боевые подвиги во имя Родины. За свою храбрость и боевые подвиги тов. Корольков достоин присвоения звания Героя Советского Союза».
После войны И.В. Корольков окончил педагогический институт, в 1953 году защитил в Москве диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Вскоре молодой ученый был назначен ректором педагогического института в Чите.
Наши земляки-фронтовики писали из действующей армии трудящимся округа:
«Дорогие товарищи! Наша социалистическая Родина доверила нам большое и почетное дело — защищать ее свободу и независимость. Мы, бойцы и командиры, выполним этот священный долг с честью. Призываем и вас, товарищи, упорно работать в тылу, обеспечивая фронт всем необходимым». Письмо подписали Тимкин, Мкртчан, Лущик, Венецкий, Кривых, Белоярцев.
В тылу ямальцы помогали ковать победу своим трудом. «Навсегда войдут в историю беспримерные трудовые подвиги советских женщин и нашей славной молодежи, вынесших на своих плечах основную тяжесть труда на фабриках и заводах, в колхозах и совхозах во имя чести и независимости Родины», — так оценила партия героизм советских людей на трудовом фронте во время Великой Отечественной войны. Величайшую доблесть проявили и труженики Ямало-Ненецкого округа.
Главной продукцией, которая шла из округа для фронта, была рыба. Добыча ее за годы войны увеличилась почти вдвое и составила 830 тысяч центнеров. По инициативе молодой коммунистки М. А. Вэнго из колхоза «Красная Москва» Тазовского района возникла на Севере первая фронтовая рыболовецкая бригада. А вскоре на промысле работало уже более двух тысяч женщин.
Когда началась война, в правление колхоза «Едай Сохры» Пуровского района пришли старики. Салиндер Ачета сказал: «Мы решили ловить рыбу для родной Красной Армии». Правление выделило для них орудия лова, бригадиром был назначен Ачета. Бригада выловила сотни центнеров рыбы.
В рыболовецкие бригады пришли комсомольцы и пионеры. Только в особый фонд Главного командования комсомольцами и молодежью округа было сдано 25 тысяч центнеров рыбы.
В приказе наркома рыбной промышленности СССР в 1943 году говорилось: «Юные рыбаки Аксарковского рыбозавода Ямало-Ненецкого округа Кузьмин Миша и Мирошниченко Ваня во время летних каникул 1942/43 года заменили ушедших на фронт отцов и братьев. 15 сентября они выполнили годовой план для взрослых на 131,5 процента, личным примером увлекли на промысел еще 36 школьников».
За образцовую работу Миша и Ваня были награждены значками «Отличник социалистического соревнования СССР», а всем другим юным ловцам объявлена благодарность.
Подлинным героем трудового фронта стал организатор и бессменный председатель Катравожского колхоза Василий Семенович Пуябри. Многие рыбаки ушли на фронт. Пуябри привлек к промыслу молодежь, организовал женские плавные звенья. В то время никто не знал, когда отдыхал председатель, когда он бывал дома.
В 1942 году колхоз сдал государству 4636 центнеров рыбы при плане 3200. Улов лучших рыбаков и рыбачек составил более 400 пудов. Женские бригады Анны Серасховой и Александры Куйбиной дали по два годовых плана.
Способными организаторами лова зарекомендовали себя директор Тазовского рыбозавода И. Д. Монахов, председатели колхозов И. А. Чупров, С. П. Пырысев, бригадиры Яуси Худи, Тимофей Яр, П. Я. Чапала и другие.
Звание лучшего рыбака Сибири завоевал работник Пуйковского рыбозавода Николай Андреевич Макаров. В годы войны, применяя эффективные орудия, он выловил свыше 570 центнеров муксуна, осетра, сырка, в среднем выполняя по три нормы.
За годы войны значительно возросли заготовки мяса, шкур и других видов оленеводческой продукции. В 1941–1945 годах поголовье крупного рогатого скота в колхозах округа увеличилось на 76 центнеров. Труженики сельского хозяйства сдали государству тысячи пудов мяса, молока, картофеля, овощей сверх плана.
Во время войны трудящиеся округа внесли в фонд обороны 10 миллионов рублей и на 15 миллионов рублей облигаций государственных займов, собрали 50 тысяч штук различных теплых вещей. Только комсомольцы и молодежь внесли в фонд обороны около 1 миллиона рублей, послали на фронт более 500 посылок. В фонд помощи семьям военнослужащих было внесено 125 тысяч рублей. На строительство авиаэскадрилий, танковых колонн и боевых кораблей молодежь округа собрала 950 тысяч рублей.
Всегда впереди, на самых трудных участках работы в дни войны были коммунисты и комсомольцы. В 1941–1944 годах в ленинскую партию было принято 359 трудящихся Ямала. Около 2500 лучших представителей молодежи округа вступили в комсомол.
Отмечая заслуги северян, Тюменский обком партии и облисполком писали в приветствии национальным округам: «…В годы Великой Отечественной войны народности Крайнего Севера с честью выполнили свой долг перед Родиной. Рабочие, колхозники, интеллигенция Севера неустанно трудились в тылу для одержания победы над врагом».


ВОЗВРАЩЕНИЕ ТУСАВЭЯ


Солнце, оттолкнувшись от горизонта, поднялось уже высоко. Летом на Полярном круге оно совсем не заходит. Старый Алексей Тайбери сидит на кровати и, прищурив глаза, смотрит, как жена хлопочет около печки, готовя еду. В соседней комнате неторопливо одеваются сыновья — Прокопий и Тимофей. Дочь Анна покрутила ручку приемника. Красная стрелка пробежалась по шкале, бросила в комнату сноп музыки. Потом мужской голос сообщил, что в Тюменской области на новом месторождении ударил мощный фонтан газа.
Старый Тайбери прикрыл глаза. Шибко много сейчас разговоров об этом газе. Говорят, он — как голубое солнце над землей. Достанут, и теплее станет в тундре.
Давным-давно, почти шестьдесят лун назад, рассказывала мать старую легенду. Было время — все двенадцать лун одевалась тундра в зеленую малицу, обшитую яркими цветами. Тепло было, и не снег, а белые чайки-халеи кружились над ней. А дарил тепло людям сильный великан Тусавэй, владеющий голубым огнем. Хорошо жили ненцы — все двенадцать лун не замерзали речки, богатые рыбой, жирели на сочных травах олени. Но не нравилось это злой птице Минлей, которая приносила на своих крыльях ночь.
Стала бороться с добрым великаном злая птица. Семь дней, семь ночей боролась. На восьмой не выдержал Тусавэй, провалился под землю. А злой Нгэрм Хоро — холодный северный ветер — погасил голубой огонь, замел тундру снегом. С тех пор холоднее стало в тундре, на полгода прикрывает ее мрачная ночь. И ждали ненцы богатыря, который бы освободил Тусавэя, голубой огонь из-под земли достал.
Не великан пришел, а пришли русские парни и достали этот огонь. И как усидишь в тундре, когда для тебя солнце достают, как в стороне будешь?
Он уже стар, Алексей Тайбери. Седьмой десяток лун считает в своей жизни. Зато дети его молоды и полны сил. Они помогают, чтобы скорее дал тепло людям Тусавэй. Его дети — Прокопий, Тимофей, Анна, Мария, Ульяна. Племянники — Павел да Иван. Вся семья Тайбери, сменившая тынзян на инструмент строителей.
А рассвет уже окна побелил, и пора на работу.
— Ну, мы пошли, папа, — говорит Анна.
Старый Тайбери открывает глаза, кивает седой головой.
Трое идут улицей туда, где высятся ряды больших двухэтажных домов.
— А помните, вот на этом месте стояли наши чумы, — говорит братьям Анна. — А сейчас здесь — центр поселка.
Было это лет десять назад. Приехав из тундры, выбрала семья Тайбери место поудобнее, распрягла упряжки, поставила два чума недалеко от поселка. Когда скинула тундра снежную малицу, все уехали на рыбалку, оставив по ненецкому обычаю возле чума упакованные на нарты «амгари» — зимние вещи. Чумы не сняли, чтобы могли остановиться в них приезжие ненцы.
Вернулись, когда по тундре осень рыжей лисицей прошлась. А около чумов — стук да топоров перезвон. Бьют в землю сваи для домов.
Старый Тайбери хмуро приказал сворачивать чумы. Отнесли их подальше от стройки. «Зачем пришли сюда эти люди, принесли шум в тундру? Коробками заставлять — какой толк? Какое жилье-то? Его не свернешь, на нарты не положишь, чтоб песца искать, оленей пасти. Зряшным делом занимаются, однако».
Так раздумывал старый Тайбери, ставя чумы на новом месте. О том же и говорил с ненцами-охотниками, что заезжали в чум пить чай.
А дом рос. Анна, тогда еще совсем девчонкой была, бегала смотреть, как работают русские, потом убегала в тундру. Как-то повстречалась ей женщина с красивой длинной доской и трубкой на ножках. Трубку смешно называли «теодолитом».
— Ну-ка, девочка, возьми рейку, пройди и встань вон там, — сказала она Анке.
У Анки щеки разгорелись от удовольствия — русская женщина просит помочь. Взяла доску, встала, где указали. А женщина трубкой нацелилась. Испугалась Анна — вдруг выстрелит. Отошла с рейкой.
Потом ей женщина объяснила: здесь будет улица, а здесь — железная дорога. Анка сделала вид, что поверила.
А потом старый Тайбери снова хмурился и переносил свои чумы в другое место, потому что на старом стойбище русские задумали строить еще одно здание. Эти два чума долго противились нашествию домов. Последних два чума в Лабытнангах.
Лабытнанги по-ненецки обозначает «семь лиственниц». Они когда-то стояли здесь, семь голубых красавиц, под которыми разбивались стойбищами ненецкие чумы. Потом пришли русские, чтобы провести сюда железную дорогу. Построили дом, второй, третий, десятый. Сворачивали ненцы чумы, уходили в тундру — какая жизнь, если шум такой, что песец на семь попрысков разбежался.
К пятьдесят седьмому году совсем не осталось чумов. И только Тайбери все не сворачивали свое хозяйство: не хотелось бросать насиженное место. А песец? Так за ним и в тундру можно съездить. Не убирал старый Тайбери свои чумы. А дома все наступали. Приходили к нему бородатые геологи посмотреть, как живут ненцы-рыбаки.
— Скоро вы о чумах плохо думать будете, — говорили гости, — дома в тундре выстроим, богатство из-под земли достанем, хорошо жить будете. Большое будущее у вашей тундры.
И уходили, даже чаю не попив. Какие это гости? А у детей глазенки поблескивают — интересно, на сказку похоже.
Годы, что лебеди над тундрой, не торопясь летят, а глядишь — и нету… Старел Тайбери, подрастали дети. Племянник Иван уже в тундру на промысел ходил. Другие на рыбалку с отцом ездили. По возвращении приходилось переставлять чумы все дальше и дальше в тундру. И уже не они стройкой интересовались, а к ним приходили, как в музей, посмотреть на последних два чума…
Тайбери — по-ненецки обозначает «черный лоб». Как-то, сходив на стройку, сын Прокопий долго сидел в углу.
Потом сказал:
— Совсем черный лоб надо иметь, чтобы дальше так жить. На стройку пойду. Надо тундру новой делать…
И ушел, заронив зернышко зависти другим братьям.
Ходили они смотреть, как Прокопий дома строит. Звенел в его руках топор, отсвечивал на солнце. Росли стены домов.
— Эй, давай на помощь, — кричали сверху ребята. — Ваша тундра, вам в ней и работать. Стройте жилье.
Приходил Прокопий в чум усталый, но довольный.
— Хватит жить под шкурами, — говорил отцу, — пора дом покупать.
Кряхтел старый Тайбери — всю жизнь ведь в чуме жил, знал — в тундре нет удобней жилья. Надо каслать Подальше…
— Куда ездить, что искать? — спрашивал Прокопий. — Здесь будем жить. Строить. Работы на всю жизнь хватит.
Переехали в дом.
Как-то Прокопий сказал Павлу:
— Чего теленком на важенку смотреть. Возьми топор да поработай.
Остался и Павел на стройке.
Одна радость у старого Тайбери — племянник Иван по следам старых охотников в тундру ходит.
Но в один из сезонов не запряг оленей Иван, чтобы встать в тундре на лыжи и искать песца, а пошел на стройку.
Анна семилетку закончила, год в торговой школе училась. Как-то случилось, что все не было ей места в магазинах.
— Подождите, — говорили в потребсоюзе, — вот что подвернется, мы вас сразу устроим.
Месяц, два, три… Пошла и Анна к братьям на строительство. А в позапрошлом году и младший из сыновей Тайбери поступил сюда. Старшая сестра Мария два года строила ту дорогу, о которой говорила Анне русская женщина-топограф. И сейчас работает здесь. Младшая, Ульяна, — в тресте «Ямалгазстрой». Чертежница.
Сейчас и не вспомнить, где стояли те «семь лиственниц». Дома, дома, дома… Новые улицы двухэтажных зданий. И в каждом из них труд семьи Тайбери — первой ненецкой семьи, целиком сменившей занятия предков — охоту да рыбалку — на звонкую профессию строителя. «Наша тундра, нам и строить в ней города». Все они родились в чуме. И сегодня с улыбкой вспоминают о тех родных двух чумах, что так долго сопротивлялись нашествию домов.
— Ну, до вечера, — говорит Прокопий. И сворачивает туда, где щетинятся сваи. Прокопий работает в бригаде строителей лебедчиком на копре.
Поворот рычага. Р-рах! Поворот рычага. Р-рах! И свая еще на несколько сантиметров ушла в землю. В свою, родную, ямальскую…
А на сваях, которые забил Прокопий, возводит стены домов бригада плотников. В ней работают Павел, Иван, Тимофей. Звенят топоры, поют пилы, растут стены домов. Вслед за плотниками идет бригада штукатуров-маляров, среди них и Анна Тайбери. Старается, чтобы были квартиры красивыми, чтобы жилось в них не так, как в чуме.
…Еще вчера тундра полыхала бордовым, желтым, красным. Сегодня все белым-бело. Пришла зима. Долгая, суровая. Но будет тепло тем, кто придет в квартиры, которых коснулась рука Тайбери.
— Хорошо работают, — отзывается о Тайбери начальник первого участка СУ № 1 «Ямалгазстроя» Петр Петрович Токарев. — Профессиями овладели полностью. Скоро перейдем на каменное строительство. Думаю, и это им будет под силу.
Конечно, под силу. Сейчас Анна мечтает о строительном техникуме, а о своей профессии отзывается коротко:
— На сто голубых песцов не променяю.
Каменные дома, газопроводы. На весь мир заявил Ямал о своих уникальных богатствах. Стройки огромные. Меняет свое лицо тундра, сбрасывает вековечную мерзлоту. Когда-то заброшенный край наполняется песнями новостроек. Надо воздвигать, чтобы там, где сегодня забытыми стогами стоят чумы, выросли большие, светлые дома. Кому украшать тундру, кому Тусавэя торопить, как не тем, кто здесь родился?
Старый Тайбери не знал судьбы своих детей. А они — знают. И сегодня видят судьбу своих детей, внуков Тайбери: у Ямала — новая жизнь впереди. Ее надо строить. С топором, с мастерком в руках, с рычагами кранов.


СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ


Все свое послевоенное развитие округ прошел в составе Тюменской области, которая была образована 14 августа 1944 года.
Учитывая особую важность Обь-Иртышского бассейна, государство оказало большую помощь рыболовецким колхозам в приобретении орудий лова, в укрупнении их, создании условий для перехода национального населения на оседлый образ жизни, в повышении его материального и культурного уровня.
В приказе наркомата рыбной промышленности СССР «О развитии промысла и об организационно-хозяйственном укреплении рыболовецких колхозов и моторно-рыболовных станций Ямало-Ненецкого округа» от 14 мая 1945 года обращалось особое внимание на укрепление экономики рыбоколхозов, на дальнейшее развитие их хозяйства, улучшение орудий лова. Важным стимулом для рыбаков-колхозников Крайнего Севера было «Положение о целевом снабжении продовольственными и промышленными товарами».
В ответ на заботу партии и правительства рыбаки Ямала дали слово завершить послевоенную пятилетку в четыре года. Широкое соревнование разгорелось на Салехардском консервном комбинате.
Коллектив его досрочно завершил план первого года пятилетки. Комсомольско-молодежные бригады Пашиной и Шустиковой выполняли нормы расфасовки консервов до 160 процентов, а затем переходили в рыборазделочное отделение, чтобы не допустить «завала» рыбы.
Депутат окружного Совета, рыбак Н. А. Макаров выполнил пятилетку за два года, а осенью 1949 года на его счету было уже 11 годовых заданий.
Героями послевоенных пятилеток можно назвать семью рыбаков из Ямальского района, возглавляемую коммунистом Пуптой Тадибе. Слава о его бригаде много лет гремела по округу. Когда Пупта уехал на учебу, а затем стал секретарем колхозной парторганизации, его заменил в бригаде брат Лату. Путь Пупты от бригадира до парторга колхоза прошел И младший брат Федор. В рыболовецкие бригады пришли их сестры Сэрне, Вера и Ходане.
Встречая XX съезд партии, рыбаки Ямала 15 сентября 1955 года завершили годовой план, а затем дополнительно добыли 40 тысяч центнеров рыбы. Впереди соревнующихся шли промысловики Надымского района, Пуйковского и Новопортовского рыбозаводов, колхоза «Коммунар» Ямальского района. В 1958 году большая группа рыбаков и организаторов рыбной промышленности округа была награждена орденами и медалями СССР, а председателю колхоза «Коммунар» Константину Альевичу Вануйто и старейшему рыбаку колхоза имени Ленина Ямальского района Сэроко Худи было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Развилась и укрепилась материальная база рыбной промышленности. В 1969 году на промысле действовало 500 судов, в том числе 54 траулера, сейнера, мотобота и тралбота, три рыбоморозильные баржи, два приемно-транспортных судна. Увеличилась емкость холодильников, особенно вечномерзлотных, инициатором строительства которых стал инженер Новопортовского рыбозавода Бекман. Разнообразнее стал ассортимент рыбной продукции.
В послевоенные годы оленеводство превратилось в одну из наиболее высокорентабельных отраслей хозяйства. Большую роль в этом сыграли постановления правительства о дополнительной оплате труда в колхозах. С 1955 по 1966 год колхозники-пастухи получили в порядке поощрения за свой труд 70 тысяч голов оленей. Денежные доходы колхозников от оленеводства составили 3,5 миллиона рублей, или 13,6 процента их валового дохода.
Была значительно улучшена структура стада, вырос процент маточного поголовья, повышалась сама культура ведения оленеводства. Широкое распространение получил бесчумный выпас оленей, появились элементы племенной работы, укрепилась производственно-техническая база. Общие денежные доходы от оленеводства возросли с 450 тысяч рублей в 1940 году до десяти миллионов рублей в 1968 году.
В оленеводство были внедрены многие достижения передовой науки и практики: регулярные прививки против сибирской язвы, лечение антибиотиками и сульфаниламидными препаратами, химическая борьба с оводом и гнусом.
Оленеводы Ямала успешно демонстрировали свои достижения на ВДНХ в Москве. Среди передовиков послевоенных пятилеток — бригадиры-оленеводы В. Н. Филиппов, А. Витязев, X. Нядонги, Мэйтер и Али Вануйто, М. Хороля, Л. Климов.
В годы послевоенных пятилеток в округе развилась новая отрасль хозяйства — клеточное звероводство. Основное поголовье зверей по округу увеличилось в десять раз. Валовой доход колхозов от звероводства достиг четырех миллионов рублей в год. Одной из лучших хозяйств в округе по праву считалась звероферма серебристо-черных лисиц колхоза «Путь Ленина», возглавляемая Дмитрием Завьяловым.
Инициаторами выращивания голубых песцов были звероводы Пуровского совхоза. Звероводы колхоза Шурышкарского района первыми стали разводить норок.
В послевоенные годы значительно возросли заготовки пушнины. Государство ежегодно получало почти на 20 миллионов рублей «мягкого золота». В общей сумме заготовок на второе место вышла искусственно акклиматизированная ондатра.
Большие изменения произошли в общественном животноводстве — улучшилось поголовье, укрепилась кормовая база. В 1953 году удой молока впервые за послевоенное время превысил 1000 литров на корову, а уже в 1956 году составил 1410 литров. Поголовье крупного рогатого скота за 1960–1967 годы увеличилось на 30 процентов.
После войны постоянно увеличивались посевные площади. В 1965 году посадки картофеля и овощей составили 420 гектаров, имелось 4000 парниковых рам и 3000 квадратных метров теплиц. В эти годы передовые колхозные полеводы получали с гектара по 90-120, а на семенных участках по 200–250 центнеров картофеля и до 350 центнеров капусты. Урожай картофеля на Ямальской опытной станции составил 246 центнеров с гектара, белокочанной капусты — 650 центнеров.
В послевоенные пятилетки быстро развивались транспорт и связь. В 1949 году открылось железнодорожное сообщение по ветке Чум — Лабытнанги, связавшее округ с Большой землей. На речных путях стали курсировать комфортабельные пассажирские теплоходы, на местных линиях — удобные речные «трамваи». Значительно пополнился грузовой флот. Во все райцентры и крупные поселки стали регулярно летать самолеты, на службу северянам пришли вертолеты. К 1950 году в округе уже не было ни одного административного центра без радиосвязи. Расширение оседлых отраслей производства, ликвидация сезонности в добыче рыбы, укрепление материально-технической базы хозяйств — все это создавало условия для ликвидации кочевого образа жизни коренного населения и приобщения его к культуре. Особенно быстро шло строительство жилищ для колхозников, переходящих на оседлый образ жизни. В 1951 году было построено 76 домов, в 1953 году — 223 дома. Появились новые поселки со школами, медпунктами, клубами, библиотеками, магазинами. Это — Белоярск, Панаевск, Сюнай-Сале, Нямбой-То, Тибей-Сале, Харампур и другие.
В 1961–1969 годах построено около 1500 жилых домов и производственных объектов. С изменением бытовых и производственных условий менялись и люди тундры. Бывшие кочевники становились звероводами, животноводами, полеводами, мотористами, строителями.
При окрисполкоме был организован отдел культуры. В его ведении находилось 11 библиотек, 40 Домов культуры и клубов, 11 Красных чумов, музей и 20 киноустановок. К 1969 году в округе уже работало более ста учреждений культуры. Были открыты три кинотеатра, детская музыкальная школа, окружной Дом народного творчества. Более чем в два раза возросли книжные фонды библиотек. В охотничьи, оленеводческие, рыболовецкие бригады было направлено 203 библиотеки-передвижки. Ежегодно на рыболовецкие пески отправлялись культлодки, культбазы для обслуживания рыбаков.
Постоянно заботятся партийные и советские органы о развитии народного образования. Значительно увеличилось число семилетних и средних школ, интернатов, появились санаторно-лесные школы. Количество учащихся в 1969 году достигло уже 3500 человек [против 4500 в 1940 году]. Большая работа проводилась по повышению грамотности взрослого населения тундры.
Культурная революция продолжается.


СПОЛОХИ В ТУНДРЕ


Олени пугливо останавливаются, косятся на большого невиданного зверя. Уперся он головой в небо и шумит страшно. Слезают с нарт ненцы-оленеводы. Приехали они сюда по делу, но больше так, из любопытства. Степенно идут гости в балок, где разместилась столовая. Протягивают руки, приветствуя молодую женщину-повара.
— Ань торова, — говорят ненцы. — Опять, однако, с большой просьбой приехали.
Парасковья Едуванкина смеется. Ненцы — частые гости на буровой. То чаю им, то папирос. Хорошие люди, только имя Парасковья не выговаривают. Но она на них не в обиде. Что поделаешь, если нет такого имени в ненецком языке. Гости берут чая, папирос, потом спешат к вышке. Близко подходить не хотят, шумит шибко. Смотрят, переговариваются, качают головами.
Нет, вовек не видала тундра такого. Громче выстрела не было здесь звука в тихую погоду. Да вот еще когда оленьи гонки, много шуму тогда. Каждый за своих переживает. Или еще когда талара идет. Тоже шуму много. Стрелой несутся по тундре нарты, полукругом-полумесяцем. Это загоняют песцов. Загоняют на какую-нибудь сопку и стреляют десятками. Богатая охота — талара. Шумная. Каждый кричит, стучит по какой-нибудь железяке. Но такого шума не было. Гудит вышка день и ночь, сверлит землю.
Под землей, по старым поверьям, живет злой дух Нга. Боятся его ненцы. Правда, те, что постарше, у кого время на закат пошло. Молодым — тем ничего не страшно. Молодые в школе учились и в злого духа не верят. Интересно оленеводам — глубоко ли землю просверлили. Обращаются к проходящему мимо мужчине с рыжей бородой.
— Скажи, друг, глубоко ли землю проткнули? До крыши злого духа не достали еще?
У мужчины борода завидная, а глаза молодые, с веселой искоркой.
— Скоро две тысячи метров будет, — отвечает он.
Удивленно цокают ненцы языками, а видно, не представить им, много ли это.
— Ну как вот до того кустика, версты две, — показывает мужчина на точку где-то около горизонта.
Гости еще удивленней качают головами, суют табак за губу — много, однако.
Две тысячи. Много ли? За всю свою жизнь бурмастер Иннокентий Кузин пробурил столько метров, что, пожалуй, сложи эти метры в одну скважину, более сотни километров наберется. Девять лет работал Иннокентий бурильщиком в том самом Березове, которое сейчас известно всей стране. За открытие газа и нефти в Ханты-Мансийском округе большая группа геологов была удостоена высоких наград. Среди них — и Иннокентий Иванович Кузин. По праздникам или в выходные дни он надевает костюм, на лацкане — орден Трудового Красного Знамени. Березовские и Игримские площади бурил Иннокентий. Березовский газопровод уже дает топливо промышленности. Домохозяйки на этом газе рыбу жарят. И невдомек им, какой ценой добыто это удобство.
Девять лет. Тысячи вахт в мороз, когда чернеют щеки, когда, если нечаянно прикоснешься голой рукой к железу, остаются на нем клочья кожи. Тысячи вахт под тучами гнуса, который лезет в каждую щелку в одежде, а лицо не спасает толстый слой мази. Тысячи вахт вдали от Большой земли, в разлуке с родными.
Ну, да это позади. Позади вахты — сначала простым рабочим на буровой, потом верховым, помощником бурильщика, а после курсов — бурильщиком. А здесь, в Ямальской тундре, он мастер, мастер, чьи вахты впервые бурили заполярную мерзлоту. Впервые…
В сорока километрах от Нового Порта, когда-то самого северного поселка на Ямале, выросла буровая вышка. Коротко лето в Заполярье. В мае здесь такие бураны, каких нет в других районах и в разгаре зимы. Не удивишь снегом и в июне, июле. В глубоких оврагах он так и не тает круглое лето, сверкают снежные глыбы среди изумрудной зелени. Коротка навигация в Заполярье. Еще не успеют уйти льды в Карское море, а уже холодный сиверко гонит их обратно.
В эту короткую навигацию успели забросить оборудование для буровой. Поздней осенью пришла в Новый Порт баржа с трубами. Не подойти ей к берегу. Своенравна Обская губа. Успевай, разгружайся. В отлив на километр и дальше уходит вода от берега. Только что по кромку бортов сидела баржа в воде, а вот уже и сушит дно. Потому-то и сбросили трубы в песок у берега. Прилив, отлив, прилив…
А буровая уже гудит, буровая вгрызается в тундру. И уже не одному мамонту, наверно, сломали хребет. Вот и осень пронеслась пожаром, закружились в воздухе белые комары. Вахты, вахты… Приходят ребята с вахты грязные, уставшие. Раздеваются. А с нар уже слезают их товарищи, освобождают место поспать. По двенадцать человек в балке жили.
Гудит буровая. И вот однажды, в октябре…
— Гляди, Петр, — крикнул бурильщику Петру Ганжала его помощник Данатас Страукас. — Никак, скважина шалит.
— О, черт! — только и ответил Петр. Этого не ждали. Вернее, надеялись, что бурят не впустую, но думали, что до испытания скважины ничего не случится. А пока и обсадную колонну не спускали. Раствор толчками пошел из скважины. Как будто где-то, на глубине многих сотен метров, заработал большой поршень, выталкивая раствор на поверхность.
— О, черт, — только и повторил еще Петр Ганжала, когда увидел, что плашки превентера, захватывающие инструмент на случай выброса, плотно заморожены.
— Пар подавай! — кричит Петр.
Верховой Александр Вельских уже тут. Прошло минут пятнадцать, пока отогрели превентер. А из скважины толчками шел раствор. Значит, тундра что-то хранит под вечной мерзлотой, значит, не пусты недра Ямала — края земли!
Но к радости открытия примешивалась у Кузина и злость: ведь мог быть и выброс газа или нефти. А это уже авария. Значит, надо строже следить за работой, за вахтами.
…В октябре уже начинает покрывать тундру полярная ночь, уже разгуливаются по белым просторам метели. И нелегко стоять на вахте под пронизывающим до костей ветром. К ноябрю подошли к проектной глубине. Ровно в срок, как и обещали. Пора опускать колонны. Те самые, которые занесло песком и cнегом на берегу. Их трудолюбивым жуком таскал к буровой трактор-болотоход. Забитые песком и льдом трубы. Надо их обивать и чистить. А пара, чтобы выталкивать лед из трубы, мало. Котельную только монтировали.
— Не завьюжило бы, — смотрит на небо Иннокентий Кузин. — Не завьюжило бы…
Чистое небо. Чистое час, два. А потом, как это бывает в Заполярье, все заволокла белая мгла. Заиграл ветер на струнах оттяжек дьявольскую мелодию. Подтащены трубы под мостки буровой. Бьют парни кувалдами по трубам. Не слышно ударов. Все заглушает вой пурги. Бьют парни кувалдами, отбивают внутри лед с песком. Прочищают колонны стальным прутом с наваренной болванкой.
— Подавай трубу! — кричит бурильщик Анатолий Беган.
— Бу-у-у! — злорадно передразнивает вьюга.
А в балке стоит наготове крепкий чай. Поработают парни с полчаса, забегают в балок погреться, хлебнуть кипятку. И снова:
— Подавай трубу-у-у!
Приходят парни в балок уставшие, валятся с ног. Освобождают им место на нарах те, кто уже немного отдохнул. Смежил глаза мастер Иннокентий Кузин. Скребется в стены балка вьюга. Открывает глаза мастер. Всего несколько минут прошло. Надо проверить, как идут дела у ребят. Машут парни кувалдами, а ударов не слышно.
— Откатывай трубу-у!
И так — на долгие дни. Подготовили трубы, начали опускать колонну. Впали, почернели щеки у ребят. А у Андрея Сазонова даже кожа облезла. Обварило морозом, содрало снежным наждаком.
Закончили бурение первого ноября, а спуск колонны через месяц. Это очень долго. И всему виной — вьюга. А все-таки бурение закончили, колонну опустили. А потом? Потом: «Правительственная. Новый Порт. Ямальская партия глубокого бурения. Кузину Иннокентию Ивановичу.
Поздравляем Вас лично, а также коллектив буровой бригады с открытием нового крупного газового района. Самоотверженным трудом коллектив внес большой вклад в развитие нашей Родины. Поздравляем с наступающим Новым годом, желаем больших успехов в труде, крепкого здоровья, счастья в личной жизни всем разведчикам и членам их семей. Сидоренко, председатель производственного геологического комитета СССР. Горюнов, председатель Государственного производственного геологического комитета РСФСР».
Вспыхнуло в тундре голубое солнце. Оно было видно далеко-далеко. И казалось, что все полярные сполохи упали на землю. Переливалось голубое пламя. И неслись из тундры упряжки. Те из оленеводов и охотников, что были поближе, видели голубое солнце в полярной ночи. И это злой Нга? А если и он, то ребята заставили его дать тепло тундре. Будут здесь города, будут сады.
А ребята? Иннокентий Кузин, Анатолий Беган, Владимир Найман, Андрей Сафронов и другие. Что они?
А они сейчас на правой стороне Обской губы. Так называемой Хэнской. Хэ по-ненецки — водоворот, бурное место. Другими словами, сильно неспокойная здесь погода. Бураны ломают даже привыкшие ко всему, крепко вцепившиеся в землю карликовые березки. Сейчас парни бурят новую скважину. Сейчас здесь холодно и вьюжно. И все повторяется сначала…
Вот что кроется за скупыми строчками сообщения: «В районе Крайнего Севера обнаружено крупное месторождение газа».


СЕГОДНЯ НАЧИНАЕТСЯ БУДУЩЕЕ


Завтрашний день Ямала связан прежде всего с богатствами его недр. Об этом рассказывает заместитель министра газовой промышленности СССР Ю. И. Боксерман:
— Северные районы тюменщины, таящие в своих подземных кладовых огромные запасы природного газа, и осуществляемое строительство газопровода Ямал — запад СССР сегодня привлекают внимание не только нашей страны, но и многих зарубежных государств.
Из Ямала десятки миллиардов газа в год поступят в промышленные центры страны — в Москву, Ленинград, Белоруссию, Прибалтику. Уже в ближайшее время — в 1971 году — ямальский газ поступит на Урал по трубам диаметром 1220 мм, изготовленных Челябинским трубным заводом. Часть газа из Западной Сибири будет подана в страны социалистического лагеря и, кроме того, в Италию, Францию, ФРГ, Австрию.
Система газопроводов сооружается впервые в мировой практике из труб диаметром 1420 мм, а впоследствии из труб диаметром до 2,5 метра — первые такие трубы изготовлены на заводе в г. Новомосковске (Украина). По газопроводу из таких труб можно будет передавать 85–90 млрд. кубометров газа в год.
Если сопоставить запасы газа в США, которые до последнего времени занимали одно из первых мест по его добыче (8,3 триллиона кубометров), и запасы месторождений, найденных в Ямальском округе (13 триллионов кубометров), то уже сегодня видно, что подземные кладовые Ямала в полтора раза богаче всех разведанных запасов Америки.
Но главное — это в большинстве уникальные месторождения, которым нет равных в мире. К примеру, Уренгойское. Сегодня в этой структуре разведано около 6 триллионов кубометров «голубого топлива». Для сравнения скажу, что на начало 1968 года запасы газа по всему Союзу не составляли такой цифры. К тому же они находились в 550 месторождениях. Таким образом, одно Уренгойское месторождение превосходит по запасам 550 месторождений страны.
В природе так устроено, что месторождение «одиноким» не бывает, и надо искать рядом другие. Так оно и вышло. Рядом с Уренгойским найдено уникальное месторождение газа — Медвежье. Его запасы — 1,5 триллиона кубометров. До этих открытий самыми большими месторождениями газа в стране были Шебелинка близ Харькова и Газли около Бухары. Их запасы — по 500 миллиардов кубометров газа. Таким образом, Уренгойское месторождение в 6 раз мощнее бывшего крупнейшего месторождения в стране, а Медвежье — в три раза. Так же богаты кладовые Заполярного, Губкинского, Комсомольского и других месторождений. По существу, открыт громадный бассейн газа. Такого богатства нет в мире. Даже недавно нашумевшее Голландское месторождение в Северном море не сравнится с ними.
Партия и правительство всегда уделяли вопросам топлива большое внимание. В. И. Ленин отмечал, что только на минеральном топливе возможна постановка крупной промышленности, способной служить базой для социалистического общества.
Мы теперь сооружаем гигантские магистральные газопроводы, нефтепроводы, применяя для этого современную технику. А в 1919 году Владимир Ильич посылал членам Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта такую телеграмму:
«Военная, вне очереди, шифром. Астрахань, Механошину. Крайне странно, что вы посылаете только хвастливые телеграммы о будущих победах. Обсудите немедленно: первое — нельзя ли ускорить взятие Петровска для вывоза нефти из Грозного; второе — нельзя ли завоевать устье Урала и Гурьева для взятия оттуда нефти, нужда в нефти отчаянная. Все стремления направьте к быстрейшему получению нефти. И телеграфируйте подробно. Ленин».
Тогда же принимается решение о строительстве небольшого нефтепровода для передачи нефти из района Каспия к Саратову. Нефтепровод в свое время был назван Ангембой. Но тогда строительство затянулось.
В Советском Союзе почти 70 процентов ископаемого топлива расположено на Востоке, а 90 процентов потребителей этого топлива — в европейской части. Поэтому сейчас встала неотложная задача переброски большого количества топлива с севера Тюменской области. И главное в том, чтобы решить эту важную государственную задачу при затрате минимального количества денег и большой экономии времени. Ибо фактор времени сегодня — решающий.
Именно поэтому в отношении ямальских месторождений наши ученые и специалисты разработали систему, которая называется «Сверхмощные газопромыслы и сверхмощные газопроводы».
Что это такое?
Пока сделан проект применительно к Медвежьему месторождению. Если бы его разрабатывать методами прежних лет, когда бурились скважины в 4–5 дюймов, то потребовалось бы 150 скважин. Сегодня здесь пробурены первые скважины в 12 дюймов. Испытания показали, что в сутки из одной такой скважины можно взять до 3–5 миллионов кубометров газа. Причем газ здесь будет очень низкой стоимости.
Здесь, на Ямале, будет создана гигантская система газопроводов, которая пройдет через Надым — Салехард — Печору — Ухту, выйдет на Торжок, соединится с газопроводами европейской части Союза. Длина газопроводов составит около 4,5–5 тысяч километров.
Сейчас машиностроительные заводы начинают изготовление блочного оборудования для промышленных сооружений на Медвежьем месторождении, компрессоров с приводом от мощных газовых турбин, стальной арматуры высокого давления.
И надо решить очень сложную задачу строительства центра добычи газа — города Надыма. Это будет очень удобный, красивый, современный город.
Таковы планы по сооружению газопровода Ямал — Центр, первая очередь которого будет мощностью в 60 миллиардов кубометров «голубого топлива» в год. Другими словами, северная система газопроводов по количеству энергии, выдаваемой народному хозяйству, сравнится с 12 Братскими электростанциями.
Создание и развитие новой отрасли мощной газовой индустрии на Обском Севере — обновление этого огромного малообжитого края и серьезный вклад в развитие производственных сил нашей страны.


М. С. КАНЕВ



ЮНОСТЬ МОЯ ― ЯМАЛ
Эти воспоминания автор мог бы опубликовать много лет назад, ибо он с первых лет после установления Советской власти на Крайнем Севере вел записи о своей работе, о происходивших на «краю земли» событиях и наиболее интересных фактах из жизни и быта малых народностей.
Читатель с интересом узнает об отшумевших жестокими схватками днях гражданской войны. Да, и безмолвная тундра не оставалась безучастной к событиям Октября.
И, право же, воспоминания М. С. Канева нисколько не устарели от того, что опубликованы только теперь. Наоборот, читая сегодня эту книжку, нельзя не порадоваться за счастливо сложившуюся судьбу народов Крайнего Севера, за то, что не зря была пролита кровь его лучших сынов.


НА НОВОМ МЕСТЕ

Мои родители, коми-зыряне, жили когда-то на Печоре, в селе Галово, Архангельской губернии. Но безземелье, частая безработица, постоянная нужда заставили их, как и многих других бедняков коми, искать счастья в других краях. Особенно привлекал Обский Север, малонаселенный, богатый обширными рыбными и охотничьими угодьями. Десятки зырянских семей еще в половине прошлого века перебрались через Полярный Урал в понизовье Оби и осели в приобских селениях — в Обдорске, Мужах, Березове и других.
Сначала в Обдорск переселился старший брат Степан. Но вскоре он женился и переехал в Юрты Илвол, в 25 километрах от Обдорска.
В 1903 году в Обдорск со своей семьей переселился мой отец, где через три месяца у него прибавилась семья в моем лице.
Обдорск (ныне город Салехард) был большим по тому времени селом, центром громадной волости на севере Тобольской губернии. Почти половину населения села составляли зыряне, среди которых имелись уже и зажиточные, и даже купцы. Но больше было местных русских торговцев и приезжавших посезонно купцов-рыбопромышленников из Тобольска и других сибирских городов.
Самые крупные магазины в Обдорске принадлежали сибирским пароходовладельцам Голеву-Лебедеву и Корнилову, которые занимались также и рыбными промыслами.
Был Обдорск и местом ссылки политических.
Две церкви — каменная и деревянная, инородческая управа, добротные дома и лавки богачей, кабак соседствовали с убогими подслеповатыми лачугами бедняков-обдорян и ветхими дырявыми чумами обнищавших кочевников — ненцев и хантов, осевших здесь же. А осенью, после окончания путины, десятки рыбацких семей неделями ютились в каюках или под лодками на берегу возле села, пока не удавалось им найти уголок хотя бы в чьей-нибудь бане для житья в долгую зимнюю пору.
Мои родители тоже жили где удастся. Летом отец, забрав семью, уезжал с другими бедняками на рыбный промысел. Они, по местному обычаю, объединялись в небольшие, из пяти-шести мужиков, временные ватаги-артели, арендуя снасти и лодки у какого-нибудь зажиточного рыбака или купца. В зависимости от договоренности, добытая рыба или сумма выручки с проданной рыбы делилась на количество паев-артельщиков.
С наступлением зимы, когда оленеводы начинали массовый забой оленей, отец со старшими сыновьями, Павлом и Николаем, работали у богатого купца-коми Чупрова в кожевенной мастерской. За это «добрый» хозяин разрешал нашей семье жить до весны в его старой бане, а потом в бывшей его кузнице. Плата за жилье составляла половину заработка всей нашей семьи. Все, что оставалось, купец забирал за долги. Чтобы прожить, приходилось вновь брать продовольствие у хозяина в долг, хотя это обходилось в два раза дороже, чем за наличные деньги. Работы в кожевенной мастерской хватало лишь до нового года. Поэтому Павел стал заниматься столярным ремеслом: делал скамьи, столы, стулья.
С семи лет вместе со старшими включались в работу и дети. Во время путины они помогали выбрасывать и выбирать невод, сортировали рыбу и за это получали по полпая артельщика. Зимой таскали воду в мастерскую, мыли шерсть и набивали ею большие рогожные кули, чистили чаны.
Помню, в какой бы тесноте ни жила наша семья, около нас всегда ютились двое русских — Гудков и Колокольников. Говорили, что они ссыльные, политические, они будто бы бунтовали против самого царя и за это их долго держали в тюрьме, а потом привезли откуда-то с юга в Обдорск и заставили жить здесь.
Они подружились с моим отцом и со старшими братьями и вот уже много лет жили с нами, словно члены нашей семьи.
Летом с разрешения местных начальников эти ссыльные рыбачили с нами в нашей бытовой артели. Зимой, когда в мастерской накапливалось много работы, отец как мастер с согласия купца Чупрова давал возможность подзаработать на прожиток Гудкову и Колокольникову.
Старик Гудков был всегда серьезным и задумчивым, а Колокольников — очень остроумным и любил шутить. Немного научившись говорить по-зырянски, он старался, чтоб его шутки понимали зыряне, и, рассказывая что-нибудь, нещадно путал слова. Поэтому там, где находился Колокольников, было всегда весело, шумно.
Я, хотя и любил Колокольникова за веселый нрав, в то же время и побаивался его. Когда мы с матерью приносили в мастерскую обед отцу, братьям и этим двум ссыльным, то Колокольников под смех присутствующих говорил мне, путая зырянские слова с русскими:
— Матюшка, иди сюда! Я тебя окуну в чан! Быстрее вырастешь!
Попасть в чан с известкой, где замачивались оленьи шкуры, мне не хотелось, и я крепко держался за подол матери.
Потом, когда стал понимать, что это шутка, я любил оставаться в мастерской, валяться и прыгать на больших кучах оленьей шерсти. Колокольников, когда он набивал рогожные кули шерстью, как будто нечаянно хватал меня в охапку вместе с шерстью и бросал в куль. Мне очень нравилась эта забава.
Как и все в нашей семье, я очень любил и Гудкова за его мягкий, ласковый характер, за хорошее отношение к детям.
Постоянно общаясь с этими политическими ссыльными, мы постепенно научились «калякать» по-русски, а Колокольников обучил моего брата Павла, очень любознательного ко всему, даже немного читать и писать по-русски, давал ему какие-то книжки и привил любовь к чтению.
После окончания срока ссылки Гудков и Колокольников уехали на юг, но мы часто вспоминали их как самых близких и дорогих нам людей.

* * *
Однажды, обработав в мастерской и сдав Чупрову партию оленьих шкур, мой отец вечером отправился к нему за расчетом. Прошло несколько часов, а он все не возвращался. На улице сильно мело. Мать стала беспокоиться. Никого из старших братьев не было дома, и она послала меня разыскивать отца. Я пошел в дом Чупрова.
Хороший у купца дом — большой, многокомнатный, выстроенный из добротного строевого леса. Для строительства домой, которые купцы сдавали в аренду, они использовали материал от разобранных соляных барж. Наша семья ютилась в бывшей кузнице Чупрова, сколоченной как раз из досок от баржи, когда-то перевозившей соль. Насквозь пропитанное солью дерево все время сочилось влагой. В нашем жилище всегда пахло сыростью, в зимнее время стены и потолок ночью покрывались толстым слоем инея, утром же, когда растапливали железную печку, — слоем слизи.
А в доме купца — просторно, сухо, светло.
Войдя в дом Чупрова, я направился к дверям его кабинета, откуда доносились голоса. Хозяин, обрюзгший, обросший темной бородой, сидел в кресле за большим конторским столом. На полу, на оленьих шкурах, в разных позах сидело и полулежало несколько обдорян — постоянные прихлебатели купца.
Я увидел и отца. Сильно подвыпивший, он сидел на полу и держал что-то в подоле сорочки-малицы. Когда я вошел, он разговаривал с Чупровым. Я прислонился к косяку двери и стал слушать.
— Дмитрий Аристархович, — говорил отец, — я же прошу отсрочить, а не простить долг.
Купец, сверкнув узкими щелочками глаз, посмотрел на него, как волк на оленя.
— Простить долг! Что ты, Семен! Купец никогда не может простить долг. Простишь одному, другие станут оттягивать уплату долга. Так вы и пустите всех хозяев по миру. — Он оглядел присутствующих и продолжал поучительно: — Долг — это сила, уважение, власть для купца!
Я подошел к отцу и потянул его за рукав.
Придя домой, отец высыпал из подола несколько бумажных рублей, пряники, конфеты и опустился на пол. Вот чем купец рассчитался с ним за многодневный труд всей нашей семьи! У матери потекли по лицу слезы: как ей теперь кормить большую семью?
На голос отца подошел Павел, вернувшийся домой, пока меня не было. Взглянув на то, что отец принес, брат сразу все понял. Ни слова не говоря, Павел оделся и вышел. Через час, когда отец уже спал, брат вернулся и вручил матери пачку денег, полученных у купца.
Оказалось, Павел проверил долговые книги, обнаружил, что в них приписано много такого, чего мы и не брали, и потребовал, чтобы Чупров сполна заплатил отцу. Это было первое крупное столкновение брата Павла с купцом. С того дня Павел завел свою приходно-расходную книгу и сам стал ходить за расчетом.
В 1910 году, когда мне было семь лет, от туберкулеза умер отец. Брат Николай после женитьбы отделился и стал жить самостоятельно. Осталось нас шестеро детей. Самой старшей сестре, Анне, было 12 лет, а брату Ивану всего один год. Павел стал единственным кормильцем семьи.


КУПЦАМ — ПОТЕХА,
БЕДНЯКАМ — СЛЕЗЫ

Осень. Солнечное утро. Река Полуй блестит как зеркало. Она огибает Обдорск, стоящий на горе, и верстах в семи от него впадает в Обь. Если смотреть с горы, за ширью Оби виднеются Уральские горы, всегда снежные, белые. Но я их сейчас не вижу — сижу на корме каюка[4] под горой и удочкой ловлю ершей. Их много в Полуе. Не зря ненцы называют его Ляр-Яха — Ершовая река.
Мы вернулись с путины ночью и еле нашли место, где бы причалить каюк, — столько рыбацких лодок собралось вдоль всего берега. И все загруженные. Должно быть, тоже недавно причалены. Наверное, хозяева еще не успели подыскать пристанища — жилья. Вот и наши спозаранок ушли в село — искать жилье. А я занялся любимым делом — стал ловить удочкой ершей. Хоть все лето я помогал взрослым рыбачить неводом, но удить — совсем иное. Тут уж все зависит от меня — от моего умения и везения. Добуду ершиков — похвалят меня за вкусную уху.
Я так увлекся ловлей, что не сразу обратил внимание на суматоху и тревожные голоса людей в соседних лодках. А когда оглянулся вокруг, понял — люди обеспокоены шумом, доносящимся со стороны пристани. Слышится все нарастающее хлопанье пароходных колес.
Вскочив на ноги, я увидел поверх выпуклых палуб соседних каюков пароход «Храбрый». Это самый мощный буксир на Оби. Он полным ходом шел по Полую в нашу сторону, поднимая большие волны. Вскоре пароход поравнялся с нами, и волны стали накатываться на берег. Мужчины и женщины, многие с детьми на руках, начали поспешно выскакивать из лодок. Люди с отчаянием смотрели на то, как вода захлестывает их низкобортные каюки, лодки с вещами и припасами соленой да вяленой рыбы, жира, икры и ягод. Откатываясь, вода уносит все это в реку. Волны с шумом закачали и наш каюк. Его залило, едва я выпрыгнул на берег.
— С утра пьянствуют, ироды, — с ненавистью сказал один из рыбаков.
Я посмотрел на «Храбрый» и увидел пароходовладельца Голева-Лебедева и тобольских купцов-рыбопромышленников Плотникова, Корнилова и других. Заложив руки за спины, они важно расхаживали по верхней палубе и капитанскому мостику и любовались смятением на берегу.
«Храбрый», пройдя еще немного, повернулся и пошел в обратную сторону от пристани. Волны выбрасывали на берег вещи, рыбу, туески с ягодами. Вся береговая полоса воды покрылась блестящей пленкой рыбьего жира.
Я побежал к нашим артельщикам. Узнав о случившемся, они бросились к реке. Надо было разыскать Павла, и я направился к домику, где жил его новый друг из ссыльных — Ламбин Георгий Васильевич. Действительно, брат оказался у него.
Узнав о проделке пьяных купцов, Павел помрачнел и, не сказав ни слова, вышел. Ламбин остался сидеть за столом: политическим ссыльным запрещалось вмешиваться в дела населения.
Вслед за братом я побежал к пристани: «Храбрый» уже стоял у берега.
Павел подошел к трапу, но его остановили помощник капитана и матросы.
— Мне надо поговорить с купцами. Пустите!
— Не велено! Хозяин и гости после прогулки легли спать.
За спиной Павла уже собралась толпа рыбаков. Они тоже рвались на пароход с криками возмущения и протеста. Видя, что дело может кончиться плохо, помощник капитана дал знак, и матросы убрали трап. Доступ на пароход был закрыт.
— Надо жаловаться мировому!
Негодующие рыбаки во главе с Павлом направились к судье. В народе говорили, что он честный человек, не берет взяток, часто принимает сторону бедноты в ее тяжбах с богачами. Толпа остановилась у крыльца, а Павел вошел в дом. Когда он возвратился, сообщил — судья выслушал его внимательно и обещал сегодня же поговорить с купцами.
Как потом стало известно, мировой выполнил свое обещание. Но ничего не смог добиться. Купцы и без того были недовольны им, а этот случай послужил лишним поводом для того, чтобы избавиться от неугодного богачам судьи. Той же осенью его отозвали из Обдорска.
Примерно через час после возвращения брата от судьи у нашего каюка произошел крупный разговор между Павлом и купцом Чупровым. Нам было отказано в квартире и в кредите. Жилье мы нашли с большим трудом уже перед морозами. Эта зима оказалась самой тяжелой для нашей семьи. Мы жили только тем, что Павлу удавалось заработать столярным ремеслом.
Алчность и бесчинства богачей разоряли не только рыбаков, но и охотников, оленеводов. Сколько их они пустили по миру, превратили в нищих!
На окраине Обдорска, возле речки Поляпты, стоял одинокий чум. Он был покрыт старыми нюками, с которых дожди и вьюги давно смыли и выветрили все признаки шерсти. В этом чуме жил мой друг — ненец Ваня Ламдо со старушкой матерью и младшей сестренкой. Семья не имела ничего даже прикрыть голую землю в своем жилище и поэтому ютилась лишь на одной половине чума.
Ламдо зимой и летом ходил в одной и той же малице, надетой на голое тело. Она до того обветшала, что, казалось, вот-вот сползет с его худых плеч.
Но не всегда эта семья была нищей. Когда-то, при отце, она самостоятельно кочевала по тундре с сотней оленей. Жили не богато, но сводили концы с концами, обменивая у богатых сородичей и купцов добытую пушнину на хлеб и припасы для промысла.
Однажды, когда семья кочевала в верховьях Полуя, отец Вани Ламдо отправился с пушниной в Обдорск и вернулся оттуда сильно пьяным, что бывало с ним очень редко.
А через несколько дней в чуме появился мелкий торгаш Тарасов с каким-то ненцем. Он долго в чем-то убеждал отца, и наконец все трое уехали куда-то на трех упряжках. Оленей по ночам стала пасти мать, а днем — пятилетний Ламдо.
Так они жили несколько дней, пока проезжий знакомый не сообщил, что отец лежит в больнице. Мать мигом поймала в стаде четверку оленей и уехала в Обдорск. В ее отсутствие маленький Ламдо, пригнав утром стадо к чуму, целыми днями нянчил сестренку. А вечером, уложив ее спать, с собакой стерег оленей. Когда мать возвратилась, дети не сразу узнали ее — так она похудела и постарела. Рыдая, мать сообщила, что отца больше нет — он погиб.
О том, какое несчастье случилось с отцом, Ваня Ламдо узнал лишь через несколько лет. Оказалось, торгаш Тарасов, разъезжая по тундре, выведал, где находится кумирня богатого хантыйского рода со священным идолом. Тарасов узнал, что там хранятся дорогие жертвенные меха, золотые и серебряные монеты на много тысяч рублей. При помощи всяких посул и вина хитрый торгаш подговорил двух доверчивых ненцев ограбить кумирню.
Вокруг маленькой, словно игрушечной, избушки-кумирни настораживались мощные, выше человеческого роста, луки со стрелами. Тетиву таких луков натягивали двое сильных мужчин. От самострелов протягивались длинные жильные струны. Все это искусно маскировалось среди деревьев и кустарников, так что даже вблизи самый зоркий глаз не мог ничего заметить. Но стоило зверю или человеку прикоснуться к натянутой струне, как стрела с железным раздвоенным наконечником срывалась со взвода и пронзала посягнувшего на тайник.
Когда подговоренные ненцы подходили к кумирне, одной стрелой перебило ногу отцу Ламдо, а другой убило наповал его напарника. Ограбив кумирню, Тарасов с богатой добычей поспешил уехать, а труп убитого ненца и раненого отца Ламдо, истекающего кровью, бросил.
Торгаш надеялся, что тот от потери крови тоже умрет — и концы в воду.
Отец Ламдо снял опояски от меховых пимов и натуго затянул ими перебитую ногу, чтобы остановить кровь. Потом дополз до своей упряжки и добрался до ближайшего чума. Раненого доставили в Обдорск, где он вскоре умер.
Тайна об ограблении священной кумирни стала известна хантам, и много денег стоило Тарасову подкупить инородческий суд, чтобы оправдаться. Однако много награбленного досталось ему. Он завел огромное стадо оленей, построил двухэтажный дом, амбары, конюшни, купил баржу и начал большую торговлю.
А семья Ламдо, оставшись без хозяина-кормильца, стала все больше бедствовать и через несколько лет вконец обнищала. На последних оленях она приехала в Обдорск и вот жила теперь здесь, на отшибе, в страшной нужде.
Чтобы прокормить больную мать и сестренку, мальчик зимой и летом ходил по дворам работать. Он делал все, что было посильно десятилетнему: пилил и колол дрова, убирал снег, подметал дворы, чистил конюшни, хлевы. Семья часто голодала. Случались дни, когда в чуме не было ни куска хлеба. Тогда Ламдо приходил к нам, и моя мать, знавшая нужду, наделяла его чем могла. Чтобы не замерзнуть в ветхом чуме, Ламдо часто брал мою собачью упряжку и привозил из лесу дрова.
Ваня Ламдо делился со мной как с другом не только постигшим их несчастьем. Он рассказывал мне иногда ненецкие сказки про героев-богатырей, смело боровшихся за правду. А однажды я впервые узнал от него про Ваули Ненянга[5], ненца из тазовской тундры, который вместе с ненецкими и хантыйскими бедняками когда-то поднимал восстание против богачей, но его в Обдорске поймали обманным путем купцы да большие начальники, увезли куда-то, и он пропал без вести.
— От стариков ненцев слышал, — говорил Ламдо. — Смелый был Ваули и правдивый! А богачи — обманщики, звери, — черные глаза Ламдо загорелись, на скуластом лице появился румянец, а пальцы сжались в кулак.


АРЕНДАТОРЫ
МЕНЯЮТСЯ

Конец 1912 года. Большой зал волостной инородческой управы заполнен народом. Конечно, тут же и мы, вездесущие мальчишки.
Несмотря на просьбы волостного писаря Ускова, сидящего за длинным столом у передней стены, не курить в зале, от сизого табачного дыма уже трудно становится дышать и различать лица присутствующих. Многие, не выдержав духоты, толпятся у высокого крыльца управы.
Сегодня здесь должен состояться очередной ежегодный аукцион — публичный торг, на котором будут сдаваться в аренду общественная пожарная и кирпичные сараи. Аренду получит тот, кто за их содержание будет брать наименьшую цену.
И вот, наконец, Усков, потрясая колокольчиком, объявляет открытие аукциона. Народ с улицы спешит в зал — всех интересует, кто же в следующем году будет арендатором пожарной и кирпичных сараев.
Как всегда, вначале объявляется самая высокая цена. Из густо стоящей толпы неторопливо начинают раздаваться одиночные голоса, называя несколько меньшую плату.
В торге участвуют одни кулаки — Щерба Конон, Маршунь Сенька, Леонтий Карпов… Именитым купцам и другим воротилам села, конечно, не хочется заниматься этим малоприбыльным, но хлопотливым делом — содержанием пожарной, тушением пожаров и изготовлением кирпича для населения. Тут можно «заработать» рубль, а купцам на затраченный рубль надо «заработать» не менее трех-пяти рублей.
Уже несколько лет аренду брал Щерба Конон, имевший двух взрослых пасынков. Он нанимал еще двухтрех работников для круглосуточного дежурства в пожарной и на каланче. А летом, когда немного оттаивала земля в глиняных карьерах, нанимал и с десяток женщин для изготовления кирпича. Платил им за двенадцатичасовой изнурительный труд по пятнадцать-дведцать копеек в день.

…Торг тянется уже больше часа — снижение арендной платы идет очень медленно, вяло, как никогда. Раздаются все одни и те же голоса участников аукциона. В зале слышится ропот, мол, кулаки и Усков, наверное, между собой сговорились и не хотят снижать цену в этом году.
— Сдерет с нас нынче арендатор…
— Видать, к этому идет дело…
И вот когда уже всем становится ясно, что после Щербы Конона больше никто не понизит цену и Усков объявит аренду за Щербой, вдруг из дальнего угла раздается голос, предлагающий новую, значительно меньшую арендную плату.
Зал сразу оживает. Все поворачиваются на этот голос и видят… политического ссыльного Тихона Даниловича Сенькина.
Усков и кулаки опешили — это, видимо, ломает все их планы. В зале удивленные возгласы:
— Неужто политические ссыльные хотят взять в аренду пожарку и сараи?
— Выходит так.
— Вот бы нарушили сговор-то…
После минутного замешательства Ускова и кулаков слышатся новые, незначительно уменьшенные цены. Однако плата, вновь и вновь предлагаемая Сенькиным, все время оказывается меньшей, чем у кулаков. Это все больше и больше приводит в замешательство присутствующих.
— Смело действует Сенькин!
— Как бы ему с товарищами не прогадать!
— Неужто за эдакую цену можно содержать пожарную?
— Знать, наверстают за кирпич. Придется платить нам за него втридорога.
— Небывалая вещь…
Пробравшись со своим другом Макаром Чупровым в самые передние ряды около стола и удивляясь вместе с другими происходящему, я вдруг подумал, а не участвует ли в этом деле и мой брат Павел. Вспомнилось, как вчера Ламбин и Павел, беседуя у нас, часто произносили слова «пожарная», «сараи», на что я не обратил особого внимания, готовя уроки.
И вот, наконец, торг кончается. Последняя, наименьшая, арендная плата остается за Сенькиным. После продолжительной паузы явно недовольный Усков объявляет, что арендатором пожарной и кирпичных сараев в следующем году за такую-то плату будет Сенькин.
Это поражение обдорских кулаков на аукционе долго служило поводом для всевозможных разговоров населения. Насколько известно было мне тогда, ссыльные впервые приняли такое активное участие в жизни обдорян.

* * *
Перед самым новым годом состоялся прием политическими ссыльными имущества пожарной и кирпичных сараев: пары лошадей, ручного пожарного насоса, двух телег, дровней с бочками и древнего тулупа для дежурных на каланче, с десяток деревянных тачек и прочего мелкого инвентаря. Возглавлял прием Сенькин.
Тихона Даниловича в Обдорске знали все — и стар, и млад. Он был среднего роста, но настоящий богатырь — косая сажень в плечах, крепкая широкая грудь, волевой изгиб губ на румяном круглом лице, на голове — копна темно-русых вьющихся волос. Во всем его облике и словах чувствовались уверенность, сила. Тихон Данилович любил детей, и его всегда окружали ребятишки, каждый из нас старался быть к нему поближе.
И вот теперь, когда ссыльные принимали пожарную, разве мы могли пропустить такой случай? С разрешения Сенькина мы будем тут постоянными помощниками: дежурить днем на каланче, участвовать в уходе за лошадьми и кататься на них верхом, гоняя на водопой. Нам, ребятам, больше не придется вечерами стоять на морозе у ворот кулаков да купцов и ждать, когда их работники погонят лошадей на водопой к проруби. Не придется выклянчивать разрешения прокатиться верхом.
Старые и новые хозяева пожарной побывали на каланче, осмотрели все имущество и наконец зашли в конюшню. Мы с дружком тоже увязались за ними. Меня удивило, что нигде не видно батраков Щербы Конона, а еще пуще то, что на стене вместо недавно приобретенной новой упряжки висит старая. Я сказал Сенькину:
— Дядя Тихон, а ведь хомуты и сбруи не те!
— То есть как это не те, Матюша?
— Ну да, не те. Ведь лошадей-то недавно еще запрягали в новые хомуты и сбруи. Сам слыхал — осенью покупали в лавке Карпова. А эти — старые.
Щерба Конон покраснел и косо посмотрел на меня.
— Может, ты ошибаешься, Матюша? — уточнил Сенькин.
— Я-то? Да я в прошлую неделю запрягал пожарных лошадей в новую упряжь.
Щерба Конон тут же велел мне позвать его старшего пасынка Федора. Когда тот пришел, передал ему мою «болтовню».
Федор тоже смутился, но, видя, что обман скрыть не удастся, сказал, будто новую упряжь он унес домой для кое-какого ремонта. Пообещал принести завтра, что и пришлось ему сделать.
С этого дня Щерба Конон возненавидел меня.


ВЕЧЕРНИЕ СБОРИЩА

Прошел год, как в «пожарке» начали хозяйничать политические ссыльные. Общество видело для себя прямую пользу в аренде пожарной и кирпичных сараев. Раньше, при арендаторе-кулаке, Обдорск часто оставался на зиму без кирпича, так как летом в удачную путину никто не шел работать в карьере за мизерную плату, а все, даже женщины, уезжали на рыбалку. Теперь перебоя в кирпиче нет — всю работу по его изготовлению взяли на себя ссыльные. И обдоряне довольны, особенно бедняки. Они все больше проникались доверием к политическим. «Пожарка» стала местом вечерних сборищ многих обдорян. Мне хорошо запомнился один из таких вечеров.
Уже несколько дней бушевал буран. По улицам намело такие сугробы, что невозможно стало проехать на лошади с бочкой воды. Жители села зачерпывали снег ведрами прямо у крыльца и потом растапливали его. В такую погоду стражники, урядник и пристав со своими соглядатаями не показывали и носа на улицу. Поэтому в «пожарку» люди собирались на этот раз смелее, чем обычно, чтобы покалякать с ссыльными. Я тоже прибрел сюда, увязавшись за Павлом.
Большая комната. По стенам висит сбруя, всякая пожарная утварь. В углу две бочки с водой. На длинном столе, сколоченном из грубых досок, стоят керосиновая лампа и ведерный пыхтящий самовар. Тут же буханка черного хлеба. В окружении сменных дежурных по каланче и знакомых обдорян сидят и ведут тихую беседу Сенькин, Ламбин и другие ссыльные. Павел вскоре присел к ним, а я пристроился на полене около железной печки и стал греть озябшие руки.
Люди все подходят и подходят. И каждый вначале останавливается у печки, от которой так и пышет жаром. Немного согревшись, вытаскивает кисет и набивает трубку или завертывает «козью ножку». Потом присоединяется к сидящим за столом. Я прислушиваюсь к разговору взрослых.
Рыбак Андрей Сметанин говорит Сенькину:
— А здорово, Тихон Данилович, подкузьмили вы наших кулаков! Мы, грешным делом, думали, что прогорите вы с этой арендой или заломите за кирпич цену почище кулацкой. Уж очень дешево вы взяли содержание «пожарки». А вот же не разорились. И людям, что дежурят в «пожарке», платите больше, чем старые арендаторы… Скажи-ка, отчего кулаки тогда не стали торговаться. Видно, им такая аренда невыгодна?
— Видишь ли, Андрей, — негромко отвечает Тихой Данилович, — кулаки платили рабочим пожарной и кирпичных сараев только какую-то часть того, что им фактически причиталось. А все остальное шло в карман арендатору.
В разговор включается ссыльный Гаврюшин:
— Купцы продают вам свои товары в несколько раз дороже, чем они им стоят. А рыбу, пушнину, оленей покупают у вас в несколько раз дешевле, чем сами потом продают. За счет этого и богатеют. Он оглядывает слушателей и добавляет с усмешкой:
— Да еще называют себя вашими благодетелями.
Ламбин горячо подхватил:
— А чтоб этого дальше не было, надо всем рыбакам и охотникам объединиться в кооператив, в рабочий союз и вместе бороться за свои права.
Трещат в печке подложенные мной дрова. Уже выпита мужиками не одна кружка чаю. Кто-то громко тянет кипяток, посасывая замусоленный кусочек сахару. Один из рыбаков любопытствует:
— Тихон Данилыч, а за что вас сослали?
— За то, что мы разъясняли крестьянам и рабочим правду, — сообщает Сенькин.
Но я слышал от Павла еще в прошлую зиму, что Тихон Данилович не только разъяснял правду, но в 1905 году у себя на Орловщине был организатором и руководителем крупного крестьянского восстания, за что после многих лет тюрьмы и получил двадцать пять лет ссылки в Сибирь. Об этом, видимо, слыхал и сидящий сейчас здесь Максим Ядопчу, озырянившийся ненец, потому что не преминул сказать:
— Ну, насчет рабочих понятно, почему они бунтуют: их давят так же, как и нас, рыбаков. А чем не довольны крестьяне? У них земля своя, они сами себе хозяева.
Сенькин терпеливо поясняет, что таких крестьян, которым хлеба со своей земли хватает до нового урожая, очень мало. Земля у помещиков да у кулаков, и большинство крестьян батрачит на них.
— Почему же крестьяне не купят землю у помещиков?
— На какие средства купить? В долг? Это все равно что вам расплачиваться с купцами за долги всю жизнь.
— М-да… — вздыхает Андрей Сметанин.
И тут Тихон Данилович сам задает вопрос сидящим:
— Вот вы, хлеборобы-коми, из Архангельской губернии приехали в Обдорск — разве от хорошей жизни?
За столом заволновались, сразу заговорило несколько человек:
— У нас земля — это леса да болота. Чтобы прокормить семью, надо вырубить лес, выкорчевать пни, осушить землю… Веку человеческого не хватит для этого. А там, глядишь, семья разрослась, поделилась — и опять нужда, и опять нехватка хлеба.
— Вот потому и разбредаются коми по всей России в поисках счастья, — опять вздыхает Андрей Сметанин.
— А разве у богатых коми мало земли, разве они нуждаются в хлебе? — продолжает Тихон Данилович.
— Им-то хватает и земли и хлеба. При неурожае они так поднимают цены на хлеб, что только держись! Так было и так, наверное, будет до скончания веков, — опустив голову и глубоко вздохнув, говорит Максим Ядопчу.
— Так было, но так не будет без конца! — возражает Тихон Данилович и начинает рассказывать собравшимся о стачках, забастовках, демонстрациях рабочих на юге.
Глядя на жаркий огонь в печке, я слушал рассказ Сенькина и других ссыльных. В моем воображении возникают необыкновенные люди — рабочие заводов и фабрик, такие мужественные и сильные, как Сенькин, как Ламбин, как Гаврюшин, которые не боятся никого, даже царя.
Когда в пожарке остались одни политические ссыльные Сенькин, Ламбин, Галишников, Королев и Гаврюшин, они запели негромко, с грустью в голосе свою любимую песню:
Свисток на пристани раздался,
Францов задумал убежать…

Наверное, этой песней они каждый раз после таких вечерних бесед выливали свою тоску о далекой родине, будучи оторванными от нее на многие годы.

* * *
Запомнился и другой зимний вечер. Павел фугует на верстаке ножку стула. В некотором отдалении, чтобы не мешать ему, сидит Ламбин в своей неизменной толстовке. На полу, на оленьих шкурах, лежат рыбаки, дружки Павла — Иван Витязев, по прозвищу Петро-Федь-Элько-Ванько (это означало, что его прадеда звали Петром, деда — Федором, отца — Алексеем, а его самого зовут Иваном), и Иван Артеев, или Шыр-Син-Ванька, то есть Ванька Мышиный Глаз. Приходят псаломщик инородческой деревянной церкви Петр Вылка и дьякон русской каменной церкви Ефим Канев, или Большая Трубка, как его прозвали за привычку беспрерывно сосать трубку (разумеется, вне церковной службы). После первых Мирных фраз, как обычно, возникает никогда не оканчивающийся спор о религии, о царе, о несправедливости и необходимости объединиться трудящимся для борьбы.
Я примостился в углу с книжками и тетрадями, но сам с интересом слушаю Георгия Васильевича Ламбина.
Высокий, худой, слегка сутулый, с гладко зачесанными черными волосами, с пронизывающим взглядом, немного смахивающий на цыгана, он привлекал к себе людей своей простотой, умением убеждать. Вот и сейчас, начав говорить вполголоса, он быстро поднимается с места, подходит к столу и, опираясь на него левой рукой, жестами правой подкрепляет свою речь. На его смуглых скулах появляются красные пятна, тяжелый кашель прерывает на полуслове — у Ламбина туберкулез. Но, откашлявшись, он продолжает говорить.
Псаломщик Вылка и дьяк Ефим что-то возражают насчет великой миссии служителей церкви. Но Ламбин задает им несколько вопросов, и те, оба смущенные, потные, не находят, что сказать. Тогда Георгий Васильевич сам начинает отвечать на свои вопросы, один за другим опровергая все доводы собеседников. Иваны — Артеев и Витязев — приподнимаются с оленьих шкур, изумленные и восхищенные:
— Ну и молодец Ламбин! Здорово!
Павел, как всегда молчаливый, продолжает работать на верстаке. Он изредка поворачивает голову к спорящим и, поправляя ладонью упавшие на лоб темно-русые волосы, вставляет короткие реплики. Вдруг он замечает меня.
— Матюша, иди-ка заниматься за перегородку, к матери.
Мне многое из того, что говорят взрослые, не понятно. Но меня интересует все, что делает и говорит Павел, меня тянет к таким людям, как Ламбин. Я хотя и ухожу за перегородку, но, взобравшись на печку, слушаю, что происходит на половине Павла. Все молчат, слышен лишь страстный голос Ламбина да шуршание фуганка.
Удивительные слова доносятся до моего слуха. Оказывается, попы учат людей жить, как святые, а сами безобразничают. А церковный староста Щерба Конон? Купецкий прихвостень, он строит из себя святошу, не пропускает ни одной службы в церкви — и в то же время завел на селе несколько любовниц, хотя имеет жену. Вот зачем им нужны церкви — чтобы легче было обманывать народ.

* * *
В Обдорске полиция разрешила Ламбину заниматься портняжным делом, но с условием, что он не будет принимать заказчиков у себя на квартире. Ламбин сам ходил к клиентам на дом, чтобы получить заказ или сделать примерку. Для него такое положение имело свои преимущества: он ближе знакомился с людьми и при всяком удобном случае вел с ними политические беседы.
Ламбин, Сенькин, Гаврюшин и их единомышленники жили дружно. Попав в ссылку, они оставались верными своим идеалам. Каждой весной в день Первого мая, взяв с собой провизии, они отправлялись на лодках по забереге вверх по реке Полуй. Вдоволь наговорившись там, возвращались поздно вечером в село… Впоследствии — в марте 1920 года — Эти люди стали ядром первой большевистской организации на Обдорском Севере.
С этой группой политических враждовали ссыльные Парфенов и Джуагашвили. Они тоже называли себя революционерами, борцами за народное дело, но в действительности оказались сторонниками богачей. Парфенов вскоре после прибытия в ссылку женился на дочери волостного писаря Ускова, поселился в его доме и завел свою кузницу, куда мой брат Павел некоторое время ходил учиться кузнечному ремеслу.
Хотя Парфенов как кузнец и много общался с народом, но население его не любило. Стоило ему заговорить на каком-нибудь сборище, как сразу поднимался шум. В выступлениях и спорах Парфенов старался сгладить остроту, действуя по принципу: «и вашим, и нашим». В селе даже ходила молва, что Парфенов является агентом царской охранки и приехал в Обдорск затем, чтобы следить за политическими ссыльными.
Парфенов часто захаживал к Павлу и принимал горячее участие в спорах. Ламбин не любил его и однажды в остром споре назвал продажной шкурой. После этого Парфенов уже редко бывал у нас, а Павел больше не ходил к нему в кузницу.
Были среди ссыльных и такие, как, например, Краев. Он изменил своим «идеалам молодости», порвал с политикой, породнился с купцом Карповым, занялся торговлей и вскоре стал владельцем большого дома и оленьего стада.
Одно время вечерами заходил к Павлу старший сын богача-коми Чупрова Василий. Раньше, когда его отец был не так богат, Павел дружил с Василием. Оба они ухаживали за одной русской учительницей. Она любила Павла, но вышла замуж за Василия — богатство предпочтя любви. Чупров-старший возлагал большие надежды на сына как на главного наследника своего огромного состояния. Вначале Василий болезненно переживал все то, что слышал о своем отце в кругу друзей Павла. Ламбин со свойственной ему прямотой и горячностью не раз в присутствии Василия говорил о том, как Чупров-отец обирает народ и богатеет за его счет. Наслушавшись этих разговоров, Василий запил и несколько недель не являлся домой. Пьяный он часто ночевал у нас, расположившись на полу, на оленьих шкурах, рядом со мной. Каждый раз после такой ночи к нам являлся Чупров-старший и долго увещевал своего «блудного сына». А тот, такой же грузный, как и отец, сидел, опустив голову, и молчал. Однако «переживания» Василия скоро кончились, и он стал драть шкуру с бедных не хуже, чем его отец.
Вечерние сборища в «пожарке», да и у Павла, привлекали все больше и больше обдорян не только из бедняков, но и из других слоев населения.


РАССТАВАНИЕ
СО ШКОЛОЙ

Павел очень любил меня, но в то же время и был требователен ко мне, как ни к кому другому. За каждую провинность он читал мне нотации и заставлял стоять в углу между печкой и его кроватью, хотя я считал себя не таким уж маленьким — учился в четвертом классе, да и ростом вымахал дай бог. А провинностей случалось немало: то окно разобью в школе тряпичным мячом, то, играя с дружками в прятки, развалю поленницу дров у соседей, то подерусь с ребятами или уроки не выучу.
Стоя в углу и наблюдая за работой Павла, как он фугует, долбит, пилит, я слушаю его негромкое наставление.
Он как будто сам с собой рассуждает, но все слова говорятся мне:
— Если надо доказать свою правоту, разве для этого обязательно применять кулаки? Умом, знанием надо доказать. На то ты и учишься уже в четвертом классе. Драки остались от дикарей. Тогда у людей не хватало слов для объяснений. В драках спор решается не в пользу правого, а в пользу сильного и хитрого. А это не честно.
Помолчит и дальше продолжает, не прерывая работы:
— Покататься с горки, половить снегирей, поиграть в прятки — все это не плохо в вашем возрасте. Но зачем же забывать уроки выучить? Тебе только учиться да учиться, пока есть возможность. Мне-то вот не пришлось поучиться в школе, овладеть русским языком пораньше. Сколько недоразумений было. Слыхал ведь, поди?
Я слыхал, конечно.
Мать как-то рассказала нам такой случай из жизни Павла.
По приезде нашей семьи из-за Урала в Обдорск она послала Павла, уже шестнадцатилетнего парня, купить в лавке купца Карпова пачку фамильного чая. Чтобы не забыть название «фамильный чай», он всю дорогу твердил это про себя.
Но недалеко от лавки он загляделся на проходящий олений обоз — аргыш — и вдруг забыл слова «фамильный чай».
Возвращаться домой не хотелось, и он зашел в лавку, надеясь, что все-таки вспомнит русское название чая.
Но не вспомнил.
Когда купец обратил на Павла внимание и спросил, что ему надо, Павел название фамильного чая, по-коми именуемого «турын чаем», то есть «сенным (травяным) чаем», перевел дословно по-русски и сказал, что ему надо «сено-чай».
Купец, конечно, знал, что нужно покупателю, но, чтобы позабавиться над Павлом и повеселить себя да приказчиков, подозвал одного из них, шепнул что-то ему на ухо и улыбнулся Павлу:
— Сейчас, молодой человек, принесут тебе «сено-чай».
Вскоре приказчик вернулся с охапкой сухого сена, и в лавке поднялся хохот.
Попав в смешное положение, Павел не знал, как быть, и собрался идти домой, чтоб узнать русское название чая или купить его в другой лавке. Но, поворачиваясь к двери, увидел на полке пачки фамильного чая и обрадовался:
— Вот сено-чай! — и получил требуемое…
Стоя в углу и вспомнив про это, я Невольно прыснул в кулак.
Павел посмотрел на меня:
— Смешно тебе. Если бы не ссыльные, так И по сию пору, может, не знал бы я русского языка по-настоящему. А вас в школе учат. Садись-ка давай учи уроки… Или погоди. Сходи-ка сперва за газетой к Пельтэм-Ваню. Только живо!
Я обрадовался — это лучше, чем отбывать наказание или корпеть над учебником. Да я и сам уже любил узнавать новости из газеты.
Сколько тогда богатыми на селе выписывалось газет И журналов и выписывали ли они вообще, едва ли кто знал из простого люда. Но газета «Биржевые ведомости», которую получал лучший столяр Обдорска Пельтэм-Вань, то есть Глухой Иван, служила для нас единственным официальным источником всех новостей, которые происходили в большом нашем государстве. Газету зачитывали до того, что ее нельзя было даже использовать для цигарок.
От Пельтэм-Ваня газету приносил Павлу всегда я. От него она попадала к Ламбину и другим политическим ссыльным, а по возвращении от них — к друзьям Павла: Ивану Витязеву, Шыр-Син-Ваньке и многим другим.
Возвращаясь домой с газетой в руке, я спешил заглянуть в нее, пробежать глазами, узнать скорее какую-нибудь новость. Но меня часто останавливали встречные:
— Матюша, расскажи, что пишут в газете?
Я задерживался возле любопытствующих и сообщал им о том, что успевал прочесть или услышать от глухого, но говорливого Пельтэм-Ваня.
— На, получай! Я уже кое-что прочел, — сказал я Павлу, вручая газету.
— Молодец, — похвалил он. — И газеты привыкай читать, и книги. Вон их сколько уже у нас.
Как ни трудно жилось нам, но Павел постоянно тратил часть своего скудного заработка на приобретение книг. Его большой И чуть не единственной частной библиотекой в Обдорске пользовались и ссыльные, и многие местные жители.
— А теперь садись за уроки, — сказал Павел, — когда я разделся. — Школу ты должен окончить с самыми лучшими оценками.
Мне и самому не хотелось быть плохим учеником. В этом году обязательно закончу четвертый, последний класс.
Как-то мать говорила, что Павел, если это ему удастся, после окончания школы хочет отдать меня учиться в Тобольское ветеринарное училище.
Однажды в воскресное утро мы, группа школьников, стояли на паперти в деревянной инородческой церкви и, рассматривая нарисованные на стене божественные картины, заспорили по поводу содержания одной из них.
Я высказал все, что слышал от Ламбина о религии и попах. Вдруг кто-то крепко схватил меня сзади за ухо.
Вывернувшись, я увидел Щербу Конона. Оказывается, он подслушал весь наш разговор.
После этого по настоянию Щербы Конона, давно имевшего на меня зло, и попов обеих церквей перед самым окончанием последнего класса меня исключили из сельской школы.
С горя я покинул Обдорск и пешком прошел 25 верст до охотничьей избушки брата Степана в юртах Ил-вал. Две недели жил у него. Однако перед самой распутицей вернулся домой — будь что будет. Но Павел на этот раз не наказал меня, наверное, не считая меня виновным.
Весной 1914 года с Павлом случилось большое несчастье — при починке невода он шилом поранил себе левый глаз и целый месяц пролежал в обдорской больнице. И, чтобы не так было заметно образовавшееся бельмо, он стал носить пенсне.


В ПИКУ БОГАЧАМ
[image]
Местный житель Первов, мировой судья (фамилии его не помню), а также переселенцы-коми Александр Рочев и мой брат Павел организовали в Обдорске «Общество трезвости». Члены «Общества» выступали с лекциями в Народном доме, построенном на добровольные пожертвования оседлого и кочующего населения. Помню, как Первов и судья ходили по домам и собирали средства на строительство этого дома. В нем были большой зрительный зал со сценой, фойе, библиотека, буфет и два зала для приезжающих ненцев и хантов.
«Общество трезвости» начало проводить в селе просветительную работу. При подготовке к лекциям и докладам о вреде алкоголя для здоровья человека члены «Общества» обращались за консультацией к фельдшеру Васильеву. Этот единственный представитель медицины в Обдорске сам любил крепко выпить. Под хмелем он обычно раскатывал по селу на лошади, запряженной в легонькие саночки. Павел не обращался к Васильеву: он предпочитал советоваться с Ламбиным.
Вспоминается такое. Вот уже несколько дней брат не притрагивается к верстаку и столярным инструментам. Он все что-то читает, пишет и много курит. По его просьбе я то и дело бегаю к Ламбину, но того все нет и нет: жена говорит — ушел к заказчикам. Наконец Ламбин появляется у нас. Внимательно прочитывает все, что написал Павел, и задает ему несколько вопросов. Павел молчит, ждет, что дальше скажет его друг. И Ламбин начинает разъяснять, какие громадные прибыли приносит хозяевам монополии продажа «царской» водки, сколько безграмотных в России из-за того, что не хватает школ и что нет такого населенного пункта, где бы не было кабака. Верховным правителям государства иметь кабаки выгоднее, чем школы, — ведь темных людей, одурманенных водкой, легче обманывать…
После ухода Ламбина Павел долго думает о чем-то и начинает заново переписывать отдельные страницы своего доклада.
Политические ссыльные пытались расширить узкопросветительные рамки «Общества трезвости», придать ему политический характер. Но через полтора года «Общество» было закрыто: пристав нашел, что оно сеет смуту в умах населения. А вскоре, летом 1914 года, сгорел Народный дом.

* * *
Начало 1915 года. Многих обдорян, мужчин и парней, а также некоторых политических ссыльных взяли в армию. Купцы стали еще больше притеснять рыбаков и охотников. Среди трудового люда все чаще и чаще можно было слышать разговоры о том, что для борьбы с обдиралами (так беднота называла купцов и кулаков) надо объединиться.
Многие прямо высказывались за создание рыбацкого кооператива.
Начала действовать инициативная группа. В нее входили: политический ссыльный Ламбин — тот, от которого впервые обдоряне услышали о кооперации, акцизный чиновник Нуждин, местный оленевод Федор Терентьев (по прозвищу Макар-Федь), рыбак Александр Рачев и мой брат Павел.
В эти дни он совсем забросил свой верстак. Домой приходил поздно, вслед за ним являлся Ламбин, и они подолгу сидели и рассуждали о том, что надо сделать для создания кооператива.
В этот период к Павлу несколько раз обращался купец Чупров.
— Ты, парень, крепко грамотный, смышленый, — говорил он, поглаживая густую темную бороду. — Из тебя выйдет хороший хозяин.
Купец советовал Павлу открыть самостоятельную торговлю, обещал свою помощь и поддержку, но тот решительно отверг это предложение. Тогда Чупров стал уговаривать:
— Иди ко мне в приказчики, я буду тебе платить больше, чем другим.
Но Павел и от этого отказался.

И вот однажды вечером, накануне воскресенья, брат дал мне список записавшихся в кооператив и велел на следующее утро известить всех о первом собрании. В списке были указаны не фамилии, а прозвища. В Обдорске жили десятки однофамильцев с одинаковыми именами, особенно среди коми. Поэтому почти у каждого имелось прозвище. Например, Чупрова Ивана называли по матери — Матрен-Вань, Александра Рочева — Ан-Ванько-Санько (по бабушке Анне и отцу Ивану), моего брата по отцу Семену — Семото-Павел, меня Семото-Матвей. Щербу Конона прозвали так потому, что у него в драке было выворочено одно веко. Купца Рочева за быструю речь окрестили Мотор-Вань, и он вынужден был написать это прозвище на вывеске лавки рядом со своей фамилией: «Рочев-Моторов».
Утром, наскоро позавтракав, я отправился выполнять поручение брата и вскоре обошел всех, кто значился в списке. Как велел Павел, я говорил каждому, что после обеда у Макар-Федя (то есть у Терентьева) будет собрание.

Задолго до назначенного часа большая комната в доме Макар-Федя была уже полна народу. Те, кому не хватало стульев и скамеек, уселись на полу. Нуждин, Павел, Александр Рочев и Макар-Федь сидели за столом. Наклоняясь друг к другу, они о чем-то негромко разговаривали. Вдруг Павел оглянулся на собравшихся, и лицо его выразило удивление. Посмотрев вокруг, я тоже удивился: среди сидевших на полу оказалось много таких, к кому я и не заходил, потому что их не было в списке. А народ все прибывал. Тогда Макар-Федь встал, распахнул дверь в горницу, где жила его дочь с семьей, и в одну минуту ее заполнили те, кто стоял на крыльце.
Павел открыл собрание и предоставил слово Нуждину. Тот стал рассказывать о целях и задачах кооператива. Ему задавали много вопросов. Когда он на все ответил, опять поднялся Павел.
Многие из собравшихся коми совсем не знали русского языка или плохо понимали его, поэтому Павел говорил по-коми.
— Как мы, рыбаки, живем, все знаете. Ни один год, даже при очень хороших уловах, не можем свести концы с концами и до следующей путины еще больше залезаем в долги к купцам. Цены на свои товары и сдаваемую нами рыбу устанавливает сам купец. Жить нам становится все труднее, и мы дальше не можем терпеть такого положения. Нам, рыбакам, надо объединиться.
Таким объединением может быть только кооператив, капиталы которого, как сказал господин Нуждин, составляются из вносимого пая и вкладов членов кооператива. Все прибыли, получаемые от продажи добываемой нами рыбы, пушнины, будут делиться между пайщиками с учетом дополнительно внесенных вкладов.
Наблюдая за лицами рыбаков, можно было понять, что у них творится в душе. Для одних то, что говорили Нуждин и Павел, было делом ясным, осознанным. Лица их светились воодушевленностью, верой в это новое дело.
Другие были задуманы, сосредоточены, они как бы выражали сомнение: «Из кооператива, может, ничего не выйдет. А купцы тебе откажут в кредите. Что тогда делать? Ложись да помирай?»
Но когда Павел кончил говорить, раздались возгласы:
— Правильно!
— Хватит гнуть спину на купцов и кулаков!
— Паша, запиши меня в кооперацию!
— И меня!
— И нас тоже!
В кооператив записалось около ста человек. В правление выбрали Макар-Федя, Павла, Нуждина, Александра Рочева и политического ссыльного Георгия Васильевича Ламбина, хотя его и не было на собрании. Но рыбаки, охотники и оленеводы уважали этого человека и верили ему, потому и избрали.
Председателем кооператива стал Александр Рочев, казначеем — Макар-Федь, а Павел, как самый грамотный, — заведующим и приказчиком кооперативной лавки.
После этого несколько дней у нас дома с утра до позднего вечера толпился народ. Уплатив вступительный пай, люди не уходили, а еще долго сидели, беседуя с Павлом и Ламбиным о кооперативе. От тяжелого многолетнего труда на воде почти каждый страдал ревматизмом, а на лечение не было средств. Люди возлагали на кооператив большие надежды. Некоторые подтрунивали над моим братом.
— Не захотел ты стать купцом, Семото-Павел! Не захотел быть приказчиком у Чупрова — так будь нашим, народным приказчиком.
Помимо обязательных паев, из которых складывались основные средства кооператива, многие добровольно вносили дополнительные взносы. Особенно большую помощь кооперативу оказал Макар-Федь: он отдал правлению все свои сбережения, а потом продал большую часть своих оленей и вырученные деньги тоже принес в кооператив.
Тут, видимо, не обошлось без влияния политического ссыльного Абрашкина, который был женат на дочери Макар-Федя.
Создание кооперации стало началом организованного сопротивления трудящихся Севера кулакам и купцам. Кооператив быстро завоевал популярность. Уже весной 1916 года из числа пайщиков было создано несколько рыболовецких артелей. А осенью не только пайщики, но и некооперированные рыбаки сдавали уловы в кооперацию, видя в этом прямую выгоду для себя. Кооперация принимала рыбу и пушнину по более высоким ценам, чем купцы. К тому же товары и продовольствие в кооперативной лавке продавались пайщикам значительно дешевле, чем у купцов. Подытожив оборот за предыдущий месяц, правление выплачивало каждому пайщику дивиденд в размере 10–20 процентов от суммы приобретенных им товаров. Например, если рыбак или охотник за месяц купил в кооперации товаров и продовольствия на 100 рублей, то в следующем месяце, предъявив талоны, выданные при покупке товара, он имел право бесплатно получить товаров или продовольствия на 10–20 рублей.
Купцы стали посылать в уезд и в губернию жалобы и доносы. Они писали, что из-за «смутьянов» срывается торговля у уважаемых граждан Обдорска, что пайщиками и руководителями кооперации состоят политические ссыльные, которые настраивают население против существующей власти и законов. По селу распространился слух, что за участие в организации кооператива полиция собирается сослать куда-то еще дальше на север Ламбина.
Тогда многие стали выражать возмущение уряднику, волостному писарю и приставу. Протест населения помешал полиции выполнить свое намерение — Ламбин остался в Обдорске.
Но купцы не успокоились. Пытаясь развалить или ослабить кооперацию, «уважаемые граждане» шли на всякие подвохи. Подговаривали подкулачников, вступивших в кооператив, чтобы они скупили там всю мануфактуру, нитки и другие дефицитные товары. Были случаи, когда купеческие подпевалы, желая скомпрометировать кооперативных работников, пытались вместо белых песцов продать кооперативу зайцев с пришитой головой и хвостом песца.
Особенно бурно кооперация стала развиваться после Февральской революции. К весне 1917 года кооператив настолько окреп, что, когда Павел с помощниками вывез на юг и продал всю сданную пайщиками пушнину, рыбу и закупил в Тюмени, Омске и Тобольске товары и продовольствие, для доставки их в Обдорск пришлось уже арендовать целый пароход с баржей.


БУРЛЯЩИЙ КОТЕЛ

Над Обдорском бушевал жестокий февральский буран. Долгими вечерами в «пожарке» политические ссыльные рассказывали: в Москве, Питере и других больших городах среди рабочих происходят крупные волнения. От правительства требуют прекращения войны. Солдаты, брошенные на подавление волнений, отказываются стрелять в рабочих и даже иногда присоединяются к ним.
Наконец установилась ясная, тихая погода. Мороз доходил до сорока градусов. В один из последних дней месяца, натаскав в лавку товаров из склада, я уселся на пустом ящике и стал смотреть, как Павел отпускает покупателям продукты и мануфактуру. У прилавка, в прихожей и на крыльце кооперативной лавки, как всегда, толпилось много народу.
Вдруг вбежал Ламбин и, задыхаясь, крикнул с порога:
— В Питере началась революция! Царя скинули!
На лице у Павла появилась радостная улыбка. Он перегнулся через прилавок и крепко пожал руку своему другу и учителю. Он хотел что-то сказать, но никак не находил слов. А потом выдохнул:
— Я очень рад за вас, Георгий Васильевич!
— Это радость для всех, кто живет своим трудом, — поправил Ламбин.
Стоявшие в прихожей и на крыльце втиснулись в помещение и по очереди стали трясти руку Ламбину. Глядя на взрослых, я тоже подошел к нему и пожал руку.
На вечер было назначено заседание правления для обсуждения кооперативных дел. Но, когда правленцы собрались, никто не вспомнил о хозяйственных делах: все разговоры вертелись вокруг событий в Питере.
А утром к зданию управы стал собираться народ. Некоторые несли сделанные наскоро красные флаги. У многих на груди приколоты алые банты. В стороне, не смешиваясь с толпой, стояли купцы, их приказчики, служащие телеграфа, кое-кто из учителей. Все ждали чего-то.
И вот в конце улицы, ведущей от «пожарки», показалась группа людей с красными флагами. Это шли Сенькин, Ламбин, Андрей Сметанин, наш Павел и еще человек десять. Как только они подошли к управе, Сенькин поднялся на ее высокое крыльцо, и начался первый революционный митинг в Обдорске. Речь Сенькина была очень короткой, потому что от сильного мороза перехватило дыхание. Он говорил о том, какие тяготы принесла народу затеянная буржуями война, рассказывал о Ленине, о большевиках, которые подняли трудящихся на борьбу за свободу, о том, что наступил конец самодержавию.

Этот митинг закончился первой в Обдорске революционный демонстрацией. Если к управе каждый пришел сам по себе, неорганизованно, то обратно многие двинулись по селу большой спаянной колонной под флагами, во главе с политическими ссыльными, признав их своими вожаками.

* * *
После демонстрации Сенькин, Ламбин, Павел и все, явившиеся с ними на митинг, собрались в «пожарке» и до позднего вечера что-то обсуждали. А я сидел на ступеньках крыльца и по заданию Ламбина никого не пускал к ним. О чем они договаривались, я узнал на следующий день на заседании правления кооперации: Ламбин и Павел подняли вопрос о том, что надо в Обдорске создать Совет депутатов трудящихся — совдеп. Они яростно сцепились с председателем правления Александром Рочевым, считавшим, что нечего членам кооперации вмешиваться «не в свои дела».
С этого дня Обдорск превратился в бурлящий котел. Купцы и кулаки, всегда конкурировавшие и враждовавшие между собой, теперь сплотились. Богачи-коми стали собираться у Чупрова, Арсентия Терентьева, Рочева-Моторова, а русские — у Бронникова, Чечурова, Седельникова.
Мой друг Макар Чупров и я были вроде разведчиков. Нам удалось узнать, что к купечеству примкнул Александр Рочев, дьяк Ефим, поп Сергей (Егоров), что купцы решили в ближайшее время провести выборы земства.
Вначале борьба велась между двумя узкими враждующими группировками. Но постепенно все население Обдорска включилось в эту борьбу и разделилось на два лагеря: сторонников будущего совдепа и сторонников земства.
К концу марта 1917 года купечеству удалось организовать выборы и установить свою власть — земство. Оно разместилось в одной из маленьких комнат сельской школы, напротив каменной церкви (на месте этой школы сейчас стоит окружной Дом культуры).
Часто в школе или в управе проводились собрания, на них всегда приходило много народу. И каждый раз здесь происходили ожесточенные схватки между сторонниками будущего совдепа и земства, от имени которого выступали политические ссыльные Джуагашвили и Парфенов, зять купца Рочева-Моторова Георгий Александров, а позднее поп Сергей, дьяк Ефим и Александр Рочев.
Особенно острыми стали эти собрания, когда с наступлением навигации в Обдорск начали возвращаться фронтовики.
Вернувшиеся из армии политические ссыльные Гаврюшин, Галишников, сын Ламбина Михаил и местные активисты Киселев, Маслов, К. Москвитин, И. Чупров, Глазков рассказывали населению, что в Петрограде и других городах созданы Советы, что надо и в Обдорске организовать совдеп.
Мне хорошо запомнилось одно собрание членов кооперации, проходившее в апреле семнадцатого года в зале управы. Вел собрание Александр Рочев — председатель правления. Сначала говорили о подготовке к путине. Потом слово взял Георгий Александров, купеческий зять. Он сразу стал обвинять кооперацию и сторонников совдепа: они-де заодно с рабочими Питера, которые вносят разлад в жизнь страны, мешают вести войну до победы, ухудшают и без того плохое положение с хлебом, рыбой, товарами в России. Все это, мол, на руку немцу, потому что большевистский вождь Ленин — это германский шпион…
В зале, битком набитом людьми, поднялся невероятный шум.
— А что — верно! Правду говорит, — кричали братья Нярьяки и другие, не состоящие в кооперации и считающие купцов своими благодетелями.
— Клевета! Вранье! — распалялись сторонники совдепа.
Фронтовики потрясали костылями:
— Пусть купцы, их братья и сынки сами идут гнить в окопах! А то откупились от армии, разжирели, а мы должны страдать за их интересы!
Рочев, звеня колокольчиком, с трудом водворил относительный порядок в зале. Ламбин взобрался на стул — и шум утих.
Георгий Васильевич начал говорить тихо, но быстро вошел в азарт.
— За время войны купцы понастроили новые дома и лавки, удвоили и утроили свои богатства. А эти, — он махнул рукой в сторону Александрова и других, — продались им.
Ламбин говорил об истинных причинах войны, поражения России на фронтах, голода в стране, о политике партии большевиков, о том, кто такой Ленин. Да, Ламбин был хорошим агитатором. Он буквально разгромил Александрова, и тот со своими дружками до конца собрания молчали: их уже больше никто не хотел слушать.
В октябре 1917 года был создан Союз рыбаков — первая профсоюзная организация в Обдорске. На примере кооперации бедняки видели, как многого можно добиться, если организоваться всем вместе, и охотно вступали в Союз.
В правление Союза вошли Г. Ламбин, С. Киселев, И. Королев, И. Чупров, наш Павел и другие. Председателем и секретарем были избраны политические ссыльные М. Гаврюшин и М. Галишников.
Для вступающих в Союз не было никаких ограничений в возрасте, и я тоже стал одним из первых его членов.
Мне еще не минуло и четырнадцати лет, но я уже был рыбак с семилетним стажем и получал при уловах полный пай наравне со взрослыми.
Основной задачей Союза рыбаков являлась организация сезонных промысловых артелей и защита интересов рыбаков, батрачивших у богачей.


ВЫБОРЫ СОВДЕПА

Весть о свержении Временного правительства в Петрограде и об Октябрьской социалистической революции телеграфисты Обдорска получили в ночь на 27 октября. Вскоре об этом узнало все население.
Утром несколько сот человек — члены рыбацкого Союза и кооперации — собрались у здания управы и с красными знаменами двинулись к самой большой площади села, на которой находилась деревянная инородческая церковь. Во главе колонны шли Галишников, Ламбин и Гаврюшин. В последнем ряду шагали и мы с Макаром и Иваном Ламдо. На площади начался митинг. Председатель Союза рыбаков Гаврюшин произнес небольшую речь. Все внимательно слушали его, то и дело перебивая возгласами одобрения.
Когда митинг кончился, собравшиеся пошли демонстрацией по главным улицам села. Купцы, попы, приказчики, сторонники земства стояли кучками у своих ворот и хмуро смотрели на демонстрантов. Люди, шагавшие в колонне, не совсем стройно, но от души пели «Отречемся от старого мира».
Ряды демонстрантов все время прибывали, и скоро мы с Макаром да Иваном оказались в середине колонны.
Большинство участников этой демонстрации впоследствии вступили в отряды Красной гвардии и в другие отряды, сражавшиеся против белогвардейцев, интервентов, восставших кулаков и сложили свои головы, защищая завоевания Великой Октябрьской революции.
Купцам революция пришлась поперек горла. Пользуясь тем, что значительная часть трудового населения еще плохо разбиралась в политической обстановке, они вместе со своими прихвостнями развернули кампанию лжи и клеветы. Они говорили, что большевики, захватившие власть в Питере, — это грабители и разбойники с большой дороги. Я хорошо помню: на заборах появились переписанные от руки стишки из белогвардейского листка, начинавшиеся словами:
Я большевик, я анархист,
С лицом злодейским,
С грозным свистом…

Вот, дескать, какие они, большевики!
Многие, наслушавшись всего этого, стали колебаться, выражать недоверие к питерским большевикам. Даже наш Павел однажды высказался в том смысле, что, мол, совдеп — это очень хорошо, а только зачем нам большевики. Не один вечер после этого Ламбин то у нас дома, то в «пожарке» горячо доказывал истину Павлу и другим рыбакам. И он сумел рассеять заблуждения большинства из них.
Однако, когда в ноябре 1917 года проводились дополнительные выборы в земство, все же ни один из кандидатов, выставленных Союзом рыбаков, не получил нужного количества голосов и не прошел в состав земства.
В декабре состоялись выборы нового правления кооперации. Это было вызвано тем, что председатель правления Александр Рочев, который все время доказывал Ламбину и Павлу, что кооперация не должна вмешиваться в политические дела, сам стал ярым противником Союза рыбаков и одним из активнейших купеческих агитаторов. Состав правления кооперации наполовину подновили членами Союза рыбаков. Председателем нового правления избрали Павла.
В марте 1918 года Союз рыбаков все же добился того, что в продовольственный отдел земства ввели несколько членов правления Союза рыбаков: Гаврюшина, Галишникова, Королева, С. Киселева, И. Я. Чупрова, Маслова и сына Ламбина — Ивана.
Перед ними поставили задачу — взять на учет все товары и продовольствие, имеющиеся у купцов на складах, а затем добиться того, чтобы все взятое на учет продать через кооперацию.
Союз рыбаков усиленно готовился к выборам совдепа. Но купечество и не думало сдавать своих позиций: оно тоже начало подготовку к выборам нового состава земства.
Предвыборная агитация, борьба между сторонниками совдепа и земства особенно усилились, когда до дня голосования осталось не больше месяца.
Мне не раз приходилось быть свидетелем того, как в доме какого-нибудь рыбака встречали агитаторов обоих лагерей. Помню, приходит Василий Козлов, кулак, к рыбаку Матвею Витязеву и начинает убеждать, чтобы тот голосовал за земство. Выслушав его, Витязев спрашивает:
— А что, ежли мы, беднота, пойдем за земством, купцы простят нам долги, снизят цены в своих лавках?
Конечно, Козлов ничего не мог пообещать в ответ на это. Тогда рыбак говорит:
— Заходил ко мне сегодня Семото-Павел. Его будут выбирать в совдеп. Так он сказывал — совдеп во всем будет помогать нашему брату, бедняку, мол, кооперация еще более снизит цены на товары.
Вконец доконал Козлова вопрос о составе новых органов власти.
— Пошто в твоем списке ни одного рыбака нет, а все купцы, попы да кулаки? А вот Семото-Павел показывал список совдепа, так там одни бедняки.
Не дослушав, Козлов поспешил уйти. Он даже не оставил свой список.
Так же не повезло земскому агитатору — купцу Николаю Нижегородцеву, когда он пришел в дом к печнику Черкашину. У того как раз были гости, и все уже были навеселе. Нижегородцев решил начать «с места в карьер».
— В совдеп хотят политических ссыльных выбирать. Ха-ха! Они же тут временно живут. И жены у них временные, незаконные.
— Верно! Ни Королев, ни другие в церкви не венчались, — сказал Черкашин. — Они состоят в гражданском браке! — Он многозначительно поднял палец. — А разве они плохо живут со своими женами? Хорошо живут, и детей хорошо ростят…
Тут Черкашин подмигнул своим гостям и добавил:
— А вот ваш брат купцы, что у вас в списке значатся: Фурлет-Вань, Арсень Терентьев, Мотор-Вань — не только до чужих баб падки, но и не прочь побаловаться с такой, как Танька Варсапиха…
Компания ответила на это дружным смехом.
Нижегородцев так и взвился:
— Брехня! Это политические клевещут!
Черкашин развел руками:
— Тут уж политические ни при чем. Сами наши робята накрыли купцов с нею в амбаре. И Левка Нярьяк сказывает, мол, сам он по их просьбе привел Таньку в амбар…
Нижегородцеву ничего не оставалось, как убраться восвояси.
В начале апреля из Березова приехал Сенькин. Он был членом Березовского уездного совдепа, который и направил его с группой красногвардейцев в Обдорск, чтобы помочь сломить здесь сопротивление буржуазии и установить Советскую власть.
В один из воскресных дней апреля 1918 года проходили выборы. Незадолго до этого были изолированы наиболее активные агитаторы земства. Тихон Данилович Сенькин, Михаил Ламбин, Семен Киселев и Андрей Сметанин арестовали Александра Рочева, дьяка Ефима, ссыльного эсера Джуагашвили и Георгия Александрова. Арестованных охранял наряд из трех человек, сменявшихся каждые четыре часа.
С раннего утра у крыльца управы собралось много народу. Большинство выборщиков имело при себе оба списка кандидатов. Когда открыли доступ в зал для голосования, каждого избирателя встречали представители обоих лагерей и старались перетянуть на свою половину зала.
Но вот зал набит до отказа. Начались выступления. Трибуны тогда не было, ораторы говорили оттуда, откуда считали удобнее. Первым выступил, став на скамейку, Сенькин. Из бывших политических ссыльных он был одним из самых уважаемых у трудового населения Обдорска, и большинство выборщиков встретило его одобрительными возгласами. Когда он кончил, на стол взобрался поп Сергей (Егоров) — главный из оставшихся на свободе земских агитаторов. Едва он произнес несколько фраз, в зале поднялся шум. Под крики «Заврался, батя!» сторонники совдепа схватили его за рясу и начали стаскивать со стола. Ножка стола подломилась, и поп свалился на пол под общий хохот.
Наконец началось голосование.
Абсолютное большинство выборщиков подало свои голоса за совдеп. Но земство отказалось передать ему власть. Совдеп поместился в той же школе, что и земство, в маленькой комнате рядом с ним.


СОВДЕП ДЕЙСТВУЕТ

Первое заседание Обдорского Совета депутатов трудящихся проходило под руководством Сенькина в общежитии бывших политических ссыльных. Тихон Данилович поставил меня сторожить у дверей в комнату, и мне удалось слышать весь ход заседания.
Председателем совдепа избрали Гаврюшина, секретарем — Маслова. В рабочий состав совдепа вошли С. Киселев, И. Чупров, Г. Ламбин, И. Королев, И. Глазков, П. Канев и другие. Потом заговорили об организации отряда Красной гвардии. Сенькин сокрушался, что у них очень мало оружия, да и то — охотничьи ружья. Нет ни одной боевой винтовки.
Услышав об этом, я вспомнил, как несколько дней назад мой дружок Федя Рычков, работающий на побегушках у купца Арсентия Терентьева, говорил мне, что его хозяин уложил в яме, выкопанной под полом в складе товаров, ящик с ружьями и патронами.
Я тут же зашел в комнату, подошел к брату Павлу, сидящему за столом, ближе к входу, и шепотом сказал ему об этом.
Как только я отошел к двери, Павел начал что-то писать на листке бумаги, а потом подал записку Сенькину.
Прочитав ее, Тихон Данилович начал говорить, что Красную гвардию надо вооружать и за счет оружия, имеющегося у богачей, которое они начали прятать.
Предложение Сенькина поддержали все члены совдепа. Тут же назначили пять троек, которые этим же вечером должны были заняться реквизицией оружия у купцов и кулаков.
Поручили это дело, как и организацию Красной гвардии, Тихону Сенькину.
Решили также охранять село и продовольственные склады силами красногвардейцев под руководством Киселева, Г. Ламбина и Маслова.
В связи с избранием Гаврюшина председателем совдепа постановили рекомендовать в председатели Союза рыбаков И. Я. Чупрова.
За несколько дней в Красную гвардию записалось больше 30 человек. В их числе были Ламбин с двумя сыновьями, Семен Киселев, наш Павел, братья Максим и Василий Ядопчу, Даниил Никитин, а также мой шестнадцатилетний друг Макар Чупров. Как я завидовал ему, как жалел, что мне шел всего пятнадцатый год!
Обучали красногвардейцев рыбаки Сметанин и Фомин, недавно вернувшиеся из армии.
Военные занятия проходили на пустыре возле кладбища. Вместе с другими мальчишками я часами смотрел, как красногвардейцы учились разворачивать строй, стрелять по мишеням, передвигаться по-пластунски, вести рукопашный бой. Мы знали, что, как только на Оби откроется навигация, они во главе с Сенькиным первым пароходом отправятся в Березово, чтобы соединиться с другими отрядами Красной гвардии. Так решил совдеп. Красногвардейцы были плохо вооружены. У большинства из них имелись лишь охотничьи ружья да боеприпасы, изъятые у купцов и кулаков.
Купечество всячески противодействовало совдепу и Союзу рыбаков. Приближался весенне-летний лов рыбы. Обычно в такое время «благодетели» выдавали рыбакам продовольствие и материалы в кредит, под будущий улов. А тут купцы и контора отделения Центросоюза отказались снабдить членов Союза рыбаков солью, сетевой и неводной мережей, продовольствием. Кооперация не могла обеспечить продовольствием и инвентарем все рыболовецкие артели Обдорска. Надо было принимать решительные меры.
В начале мая руководство совдепа и правление Союза рыбаков созвали во дворе конторы отделения Центросоюза митинг. Собралось около двухсот рыбаков, чтобы выразить протест против действий купцов и их приспешников. Управляющему конторой Шешукову предъявили требование, изложенное в письменной форме. В нем говорилось, что если по истечении двух суток контора не начнет выдавать рыбакам товары, то ее склады будут опечатаны, а находящиеся в них материалы и продовольствие — реквизированы и розданы рыбакам.
Минуло двое суток. Управляющий не выполнил требования рыбаков. Тогда все склады конторы были опечатаны. Охранять их поставили красногвардейцев.
Прошло еще несколько дней. И вот однажды утром при большом стечении народа комиссия в составе членов совдепа Галишникова и Шереметьева и представителя рыбацкого Союза Атмакина подошла к складам, сняла замки и стала брать на учет все, что в них было. Все дни, пока производился учет, Макар, Иван Ламдо и я вместе с другими добровольными помощниками комиссии не вылезали из складов: считали мешки с мукой, крупами и сахаром, кули с кренделями и мережей, ящики с пряниками. Сколько тут было добра! Во многих семьях, особенно у Ивана Ламдо, не помнят, когда последний раз ели сахар. Теперь все это будет роздано беднякам! Долго пришлось нам разбирать большие кули с сетевой и неводной мережей, сортировать ее по размерам ячеек.
Когда учет закончился, комиссия стала выдавать продовольствие и материалы всем нуждающимся.
Это был первый случай реквизиции имущества эксплуататоров в Обдорске.

* * *
Во время весенних разливов телеграфная связь Обдорска с остальным миром прерывалась, и жители села не знали, что происходит даже в ближайших городах — Березове и Тобольске. Так было и весной 1918 года. Лишь в середине июня, когда в Обдорск прибыл пассажирский пароход, здесь услышали, что по всей Сибири контрреволюция подняла голову и ведет вооруженную борьбу против власти Советов. Говорили, что и в Березове имеется какой-то отряд, по слухам, явно некрасногвардейского характера, и что поэтому, мол, пароход в Березове простоял всего несколько минут. Он высадил пассажиров и не принял ни одного.
Но, как было решено еще раньше на заседании совдепа, Сенькин этим же пароходом выехал в Березов, взяв с собой отряд из десяти красногвардейцев. Только половина из них была вооружена боевыми винтовками, а остальные — берданками. В числе этих красногвардейцев уезжали и трое березовцев, прибывших в апреле в Обдорск вместе с Сенькиным.
Вскоре, однако, до Обдорска дошли слухи, что Сенькина вместе с его отрядом при высадке в Березове обезоружили и арестовали белые. Верилось и не верилось в это. Все совдеповцы и сторонники новой власти в Обдорске насторожились.
Я в эту путину не поехал на рыбный промысел, нанявшись подсобным рабочим в лавку кооперации, чтобы быть поближе к Павлу, его друзьям. Ежедневно вращаясь с Павлом и его друзьями, я узнавал все то, что было известно им, а также то, что произошло с отрядом Сенькина в Березове.
Предыстория этого события была такова. В начале апреля в Березов приехали сын тамошнего купца-рыбопромышленника подпрапорщик Нижегородцев и сын помощника березовского исправника подпрапорщик Кушников. Они в противовес Березовскому совдепу начали организовывать местный Союз фронтовиков.
В этот Союз стали вступать не только военные, но и местные купцы, полицейские, попы и т. д. Красная же гвардия оказалась в Березове очень малочисленна.
В конце мая на первом пароходе из Омска в Березов прибыл хорошо вооруженный отряд примерно в 45 человек под командованием капитана Лугановского, который остановился на квартире у какого-то купца Шахова. Все документы Лугановского при проверке оказались в порядке: на них была печать Омского совдепа. Но Лугановский и подпрапорщики часто стали бывать друг у друга, и кончилось это тем, что Союз фронтовиков однажды разоружил красногвардейцев, охранявших склады с оружием и боеприпасами, арестовал их, а потом выпустил из тюрьмы всех содержавшихся там арестованных совдепом и арестовал членов Березовского совдепа.
По слухам, эти-то организованные и вооруженные дружинники совместно с отрядом Лугановского и устроили на Березовской пристани ловушку красногвардейскому отряду во главе с Сенькиным.
Мне очень жаль было Сенькина и его товарищей — ведь могут погибнуть. Опечалились и наши совдеповцы, но продолжали работать с народом еще с большей энергией.


МРАЧНЫЕ ДНИ

Волна контрреволюции докатилась и до Обдорска. В начале июля сюда прибыл с отрядом представитель губернского земства подполковник Чалов. Он потребовал распустить совдеп и всю полноту власти передать земству.
Для обсуждения этого категорического требования в большой комнате общежития политических ссыльных собралось экстренное заседание членов совдепа и правления Союза рыбаков. Мы находились в смежной комнате, и нам было слышно все, что говорилось в комнате рядом. Заседание длилось несколько часов, оно проходило очень бурно и закончилось отказом распустить совдеп. Депутаты очень жалели, что вместе с ними не было Ламбина: болезнь свалила его.
Особенно настойчиво против требований подполковника Чалова выступили И. Чупров, Королев, Нуждин и Глазков. Сразу же после заседания их арестовали. В этот же день отряд Чалова вместе с арестованными отбыл из Обдорска.
Оставшиеся на свободе члены совдепа и руководители Союза рыбаков продолжали борьбу против купечества и его власти — земства. Однако с каждым новым пароходом в Обдорск приходили вести одна другой тревожнее: о восстании какого-то чехословацкого корпуса, о том, что белые захватили Томск, Омск, Тобольск и почти всю Сибирь, что части Красной гвардии сконцентрированы в Тюмени и ведут ожесточенные бои с белогвардейцами, наступающими по железной дороге со стороны Ишима и по тамошним рекам.
Обдорские купцы подняли головы. Я не раз слышал, как они открыто угрожали членам совдепа расправой. Вызванный ими из Березова белогвардейский отряд забрал нескольких активистов, но вскоре арестованных отпустили под надзор местной полиции. Тогда по селу пошел слух: «земцы» обратились в губернский центр Тобольск с просьбой прислать карателей.
И вот 10 сентября к пристани причалил пароход «Станкевич». К удивлению собравшихся на пристани, на пароходе не было заметно никакого движения. У трапа встали двое матросов и никого не пускали на судно. Через некоторое время на берег сошли двое офицеров, одетых в незнакомую военную форму. Оказалось, что это белочехи. Офицеры подошли к стоящей отдельно кучке руководителей земства и вместе с ними направились в село. Тотчас по селу разнеслось: майор, командир отряда, предложил созвать всех жителей на собрание, чтобы услышать мнение большинства населения.
Собираясь туда, Павел попросил у мамы теплые носки.
— Зачем тебе, Паша? — удивился я. — На дворе солнце, тепло.
— Неизвестно, Матюша, в каком месте будешь вечером, — ответил брат. — А поэтому неплохо одеться потеплее.
Мне сделалось тревожно и грустно. На глазах у матери появились слезы, но она ничего не сказала, зная твердый и решительный характер Павла.
Одевшись и пообедав стаканом молока с куском хлеба, Павел отправился в школу. Я пошел следом за ним.


СОБРАНИЕ

Коверкая русские слова, майор долго говорит о том, что совдеп — это незаконная власть, а настоящей народной властью является земство. Наконец он кончил разглагольствовать и предложил присутствующим высказаться. Ответом на это было полное молчание. Тогда офицер попросил голосовать: кто за то, чтобы считать совдеп законной властью. Поднялось две руки — Павла и Георгия Хатанзеева, служившего приказчиком у купца. Но, оглянувшись, Хатанзеев тотчас опустил руку и незаметно покинул собрание. А Павел, продолжая стоять с поднятой рукой, тут же, с места, начал говорить.
Зал оцепенел. Никто не ожидал от Павла Канева такой страстной и смелой речи. Он говорил, что совдеп — истинно народная власть. Из разных концов зала раздались одобрительные возгласы. Растерянность и оцепенение постепенно проходили, в зале наступало оживление.
Майор подал знак рукой — тотчас появились вооруженные с ног до головы белочешские солдаты и выстроились вдоль стены. Двое из них, орудуя прикладами, стали пробираться сквозь толпу к Павлу. Они схватили его за руки и, не дав закончить речь, повели к дверям. Тут же арестовали Киселева и еще нескольких активистов. Было ясно, что отряд действовал по заранее намеченному плану: собрание с выступлениями и голосованием понадобилось белочешскому офицеру и богачам для отвода глаз и как ловушка для неугодных лиц.
Вслед за конвоирами Павла я пошел к пристани и стал протискиваться сквозь толпу к пароходу. Вместо матросов у трапа уже стояли чешские солдаты с винтовками.
— Этого змееныша тоже надо отправить вслед за братом! — услышал я за спиной чей-то злобный голос.
Я пробрался чуть ли не к самому трапу и увидел, как солдаты провели на пароход и загнали в кормовой люк Павла, Киселева, Гаврюшина, больного, едва шагавшего Ламбина и обоих его сыновей, братьев Максима и Василия Ядопчу, Галишникова. Последним прошел под конвоем через толпу мой друг — шестнадцатилетний Макар Чупров. Всего арестованных оказалось 16 человек.
Убрали трап, и судно сразу отошло от пристани. У меня текли слезы. В толпе, молчаливо и хмуро глядящей вслед уходящему пароходу, слышались всхлипывания. Увозили в неизвестность лучших людей, организаторов новой жизни в Обдорске, с именами которых были связаны все надежды бедноты. Тут же, на берегу, стояли купцы, кулаки и их прихвостни. Оживленные, радующиеся, они громко обсуждали события этого дня.
Наступили мрачные, тяжелые дни. Жену Ламбина после ареста мужа и сыновей больную выгнали из арендуемого дома, и через три дня она умерла в больнице. Богачи начали преследовать и нас, родственников и сторонников увезенных на пароходе. Купеческие и кулацкие сынки, многие мелкие торговцы организовались в добровольную белогвардейскую дружину. В числе дружинников оказались и братья Михаил и Левка Нярьяки, батрачившие у купцов. Оба они мечтали стать приказчиками и «выйти в люди», а пока набивали руки на воровстве: тянули все, что плохо лежало, будь то оленья шкура на нарте пьяного ненца или связка беличьих шкурок, плохо спрятанная заезжим охотником. Их, этих дружинников, стал учить военному делу бывший унтер-офицер царской армии Иван Панаев.
В конце года в Обдорске появился отряд во главе с поручиком Поповым, приехавшим из Архангельской губернии. Вскоре по прибытии поручик провел мобилизацию молодежи двух возрастов. Мобилизованных и часть дружинников отправили в Саран-Пауль, через который проходила дорога в такие промышленные центры, как Надеждинский завод, Нижний Тагил, Екатеринбург. Ходил слух, что в Саран-Пауле сосредоточились белогвардейские части.
С наступлением сумерек всякое движение на улицах Обдорска прекращалось, так как пьяные молодчики из отряда Попова устраивали стрельбу, избивали каждого, кто попадался им на глаза, арестовывали и расстреливали красных.
Зима. Конец 1918 года. Как-то к нам на квартиру устроились жить наши земляки-коми из Архангельской губернии — братья Ефим и Иван Каневы, по прозвищу Тод-Ефим и Тод-Вань. Как я понял по их разговорам, они были руководителями Советской власти в одном из селений на Печоре. Когда там начался белогвардейский террор, Каневы, скрываясь от расправы, перебрались в Обдорск. Здесь их узнал кто-то из отряда Попова. Братьев арестовали и в сопровождении подпрапорщика Кушникова отправили в Березов. Но вскоре прошел слух, что, отъехав немного от Обдорска, офицер заставил их при сорокаградусном морозе раздеться до нижнего белья и босиком бежать по снегу вдоль дороги. «Натешившись» таким образом, он расстрелял их.
Белогвардейцы расстреляли и Андрея Попова, который вернулся с военной службы и жил у своего отца — дьякона русской церкви. Из просочившихся в Обдорск сведений стало известно, что дьякону удалось подслушать разговор его сына и дочери и таким образом узнать, что сын был красногвардейцем и участвовал в боях против белых как командир красногвардейского подразделения. Дьякон немедленно сообщил об этом поручику Попову. После ареста и многих дней пыток Андрея расстреляли.
Весной 1919 года белогвардейские листовки сообщали о триумфальном продвижении Колчака к Москве, о том, что он уже дошел до Волги. А потом стали распространяться слухи, что Красная Армия не только остановила колчаковские войска, но и погнала их назад.
В августе мы, обдоряне, видели, как вниз по Оби плыли многочисленные караваны судов. Они шли к устью реки, в Карское море. В селе поговаривали, что эти суда, нагруженные сибирской пшеницей, лесом, пушниной и русской водкой, «верховный правитель Сибири» направляет навстречу судам английских интервентов для обмена на оружие, боеприпасы, обмундирование и офицеров-советников. Экспедицию с награбленными на нашей земле богатствами, мол, возглавляет колчаковский сухопутный адмирал Котельников.
Каюты пароходов, буксировавших баржи, были набиты белогвардейскими беженцами, мечтавшими уехать за границу на английских судах. Но многим это не удалось: последние пароходы из-за наступающих холодов не успели к английским судам, и баржи с пшеницей и прочими грузами зазимовали в Обдорске. В дальнейшем этот хлеб послужил основным источником продовольственного снабжения населения Обдорска и всего низовья Оби. А когда красные освободили наше село, большая часть этой пшеницы была отправлена в голодавшие районы Советской России.
Прошло уже больше года, как белочехи арестовали и увезли на пароходе моего брата Павла и других советских активистов Обдорска. Не проходило дня, чтобы я не вспоминал их, не думал о Павле, о своем приятеле Макаре, о других. Куда их увезли, что сделали с ними — не известно. Мать уже выплакала все глаза, ничего не зная об участи Павла.
И вот в декабре в Обдорске неожиданно появился Галишников, который был увезен вместе с Павлом. Пришел в Обдорск пешком откуда-то. Узнав об этом, я сразу же пошел к нему, чтобы скорее узнать от него хоть что-нибудь о судьбе брата и его товарищей.
Дядя Миша оказался сильно исхудалым, с обмороженными щеками, глаза усталые. Мы тепло поздоровались, и я сразу же засыпал его вопросами. Галишников на этот раз почему-то был не особенно словоохотлив, однако все же сообщил кое-что о пережитом ими за это время. Их, арестантов, рассказывал он, до самого Тобольска везли в трюме с закрытыми иллюминаторами и почти всю дорогу не разрешали даже под конвоем выходить наружу. Они изнемогали от духоты, жажды и голода. Лишь на одной из остановок в середине пути командир чешского отряда приказал вывести арестованных, чтобы они помогли матросам грузить дрова.
Обдоряне были рады и этому — хоть немного да побудут на свежем воздухе. По просьбе Галишникова офицер разрешил арестованным купить хлеба у местных жителей.
— Правда, при этом едва не случилась неприятность, — вспоминал Галишников. — Сходить за хлебом офицер разрешил Ивану Ламбину, больному и слабосильному. Сопровождающим назначил здоровенного чеха. Иван едва доставал до его плеча. Как только они ушли, началась погрузка дров, и майор направился спать. Прошло немного времени — вдруг слышим песню. Глядим, а это идут навеселе Иван Ламбин и его конвоир. Обнялись, шатаются. Винтовку солдата Иван тащит по земле, держа за ствол. Мы испугались — попадет сейчас и Ивану, и нам, и конвоиру. Но солдаты не растерялись — быстренько отправили посланцев подальше от глаз начальства. За хлебом снарядили Киселева с двумя конвоирами. Оказалось, многие чешские солдаты сочувствовали нам, своим пленникам. Майор так ничего и не узнал об этой истории.
— Потом привезли нас, — продолжал Галищников, — в Тобольск и — в тюрьму. Ламбина сразу в одиночную камеру посадили. Больше Месяца допрашивали всех. Наконец некоторых наших обдорян выпустили — Попова, Шерементьева, Маслова, Чупрова Николая, твоего дружка Макара, братьев Ядопчу. У этих была одна малица на двоих, так они сразу же, видно, продали ее и принесли нам в тюрьму передачу — хлеба и табаку. А твой приятель, Макар Чупров, выйдя на волю, быстренько сумел устроиться в частной пекарне рабочим и чуть не каждый день передавал нам хлеб. Один раз даже ухитрился вложить в пачку фамильного чая письмецо, в котором сообщал, что происходит в России, в Сибири. Но мы категорически запретили ему делать это. Узнают — подведет и себя, и нас. А вскоре выпустили и меня. Надзиратель открыл камеру, крикнул: «Галишников! Выходи с вещами!» Я даже растерялся вначале, а потом попрощался с друзьями по камере, хвать свои шмутки и — на волю. Самому не верится до сих пор, — тут Галишников перешел на шепот: — Думаю, по ошибке освободили меня. В соседней камере сидел один мой однофамилец, говорили, случайно арестованный. Так что ты, Матюша, об этом никому ни гу-гу.
О Павле Галишников знал мало. Вначале он сидел с Семеном Киселевым и с Павлом в одной камере. На допросах брат мой держался смело, все время старался доказать следователю, что Советская власть — это единственно законная народная власть. Друзья урезонивали Павла, мол, это же белогвардеец, и ты ему ничего не докажешь.
А он твердил одно: «Я знаю свою правоту и не буду молчать!»
Но самого главного — где сейчас Павел, другие наши обдоряне, да и выпущенные на волю — Галишников не знал. Но старался утешить меня тем, что Красная Армия скоро освободит народ от белой сволочи. Нам надо держаться, беречь силы для окончательного разгрома врага.

* * *
В конце декабря в белогвардейском отряде поручика Попова и среди купечества началась паника. Вечерами мы видели, как во дворах у купцов складывалось на оленьи упряжки самое ценное имущество, пушнина, мануфактура. Все это купцы отправляли к родственникам, к знакомым в дальние оленьи чумы.
Стало известно, что «земцы» составили список оставшихся в селе красных активистов, с тем чтобы отряд белых арестовал и расстрелял их. Особенно настаивал на этом поп Сергей. Кое-кто поговаривал, что в список занесены Андрей Сметанин, Порфирий Федоров, Ефим Дьячков, Андрей Атмакин, Галишников, я и другие — всего пятнадцать человек. Но Красная Армия наступала так стремительно, что белые, видимо, опасались, как бы им не отрезали путь к отступлению. Из боязни расплаты за свои преступления они уже никого не арестовывали и не расстреливали. А вскоре мы узнали — ночью отряд Попова тайком погрузился на оленьи нарты и скрылся.
И вот тут мы, молодые красные активисты, решили действовать. Федоров, Нехорошев, Сметанин, Дьячков, Атмакин и я вечерами тайно стали собираться то у Ефима Дьячкова на квартире, то в пекарне, где работал Федоров. Вопрос обсуждался один — где и как достать оружие, чтобы арестовать купцов, собирающихся удрать, и не допустить дальнейшего вывоза имущества и ценностей.
На последнем сборе твердо решили — ближайшей ночью проникнуть в полицейский участок и обезоружить полицейских, а потом арестовать и их, и купцов.
Но когда мы об этой затее посоветовались с Галишниковым, он категорически запретил нам даже думать об этом. Сказал, что если нам даже и удастся отнять у полицейских несколько старых винтовок, то это не оружие, да и нас, мол, очень мало. У купцов же наверняка имеется оружие. Кроме того, при схватке на их стороне будут и все прихвостни: приказчики, родственники, подхалимы, и наша затея может принести только вред. Добавил: если кто из купцов и удерет, все равно рано или поздно будет пойман. Спрятанное имущество, ценности со временем найдем. Все будет наше.
На этом и закончился наш заговор.


МЫ — БОЛЬШЕВИКИ

Наступил 1920 год. В январе северная группировка частей Красной Армии разгромила белогвардейцев в Саран-Пауле, освободила Березов. Один из красноармейских отрядов под руководством Трецевского прибыл в Обдорск и занял село без кровопролития. Вместе с отрядом приехал и Сенькин. Как мы, знавшие и ценившие Тихона Даниловича, обрадовались его возвращению! Мы ведь ничего не знали о его дальнейшей судьбе после пленения в Березове в июне 1918 года. Оказалось, его потом увезли в Иркутск и заточили в Александровский централ. А в июне, рассказывал Тихон Данилович, туда же привезли из тобольской тюрьмы и других наших обдорян — И. Я. Чупрова, И. И. Глазкова, И. В. Королева, Нижегородова и Нуждина, которых летом того года арестовал и увез на пароходе подполковник Чалов. Однако в сентябре 1919 года при восстании заключенных в Александровском централе им удалось вырваться на волю, а затем и вступить в Красную Армию.
И вот Сенькин снова в Обдорске. А где сейчас остальные, он не знал. Зато Тихон Данилович первым привез весть о трагической участи моего брата Павла, Ламбиных и других. Продвигаясь вместе с наступающей Красной Армией, Сенькин слышал, что колчаковцы при отступлении из Тобольска поздно осенью погрузили в «баржи смерти» всех заключенных из тобольской тюрьмы, увезли в Томск и там взорвали баржи с узниками.
А Павел с товарищами был в это время в тобольской тюрьме, значит, он вместе с ними погиб в «баржах смерти» — к такому выводу пришел Тихон Данилович.
А вскоре вернулись в Обдорск братья Ядопчу — Василий и Максим. Они подтвердили печальный слух. Сомнений не оставалось — наши люди погибли от зверств колчаковцев.

* * *
С первых же дней после освобождения Обдорск стал заметно оживать. Трудовые люди стряхнули с себя подавленность. При белогвардейцах даже свадьбы справляли тайком, чтобы никто, кроме самых близких, не знал об этом. Теперь же до поздней ночи на улицах села гуляли не только молодежь, но и пожилые люди. То и дело можно было видеть сгрудившихся красноармейцев.
Каждую субботу в школе молодые активисты устраивали спектакли, концерты, танцы. Здесь показывали свое искусство и красноармейцы. Многие из них тогда еще не имели полной военной формы. Одни носили галифе, сапоги, армейские рубашки или френчи разных цветов и фасонов. Другие по одежде казались гражданскими. Но у каждого на голове лихо красовалась папаха с широкой красной лентой, пришитой наискось. Красноармейцы отличались вежливостью. Это служило темой постоянных разговоров среди населения, которое впервые видело красноармейцев. Обдоряне невольно сравнивали хорошее отношение к трудовому люду и трезвое поведение красных бойцов с тем, что творили белогвардейцы.
Налаживанием нормальной жизни в селе занялся ревком. Председателем его назначили Станислава Манчинского. До революции он прошел тюрьму и каторгу и отбывал ссылку где-то севернее Обдорска.
Это был некрупный, худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой и богатой шевелюрой. Всегда спокойный и уравновешенный, он походил на учителя.
Манчинский почти никогда не сидел в ревкоме. Казалось, его можно было видеть сразу в десятках мест. За день он успевал побывать на пристани, на баржах и пароходах, в хлебных и продовольственных складах, в кирпичных сараях, среди самого разнообразного люда. Его отзывчивость и чуткость к нуждам населения очень располагали к нему людей.
Все жители по старой привычке называли ревком совдепом. В составе ревкома были Манчинский, командир красноармейского отряда Трецевский и Сенькин.
Ревком постановил арестовать заядлых пособников купечества и белогвардейщины и взять на учет все орудия лова и материалы, необходимые для успешного проведения весенне-летней путины.
Обязанности начальника милиции в те дни временно исполнял Порфирий Федоров. Он арестовал восьмерых ярых врагов Советской власти: попа Сергея Егорова, дьякона Попова, предавшего сына Андрея белогвардейцам, и других.
Учетом промыслового инвентаря и орудий лова, а также продовольствия и других материалов занимался Галишников. Он привлек к этому и нас, молодых активистов. Время было горячее, и ревком принимал все меры, чтобы рыболовецкие артели смогли хорошо подготовиться к путине и своевременно выйти на промысел.
В Обдорске еще не было партийной организации. И вот, наконец, в феврале двадцатого года Галишников, Манчинский и Сенькин начали создавать в селе большевистскую ячейку. В течение нескольких дней желающих вступить в партию записалось двадцать пять человек: бывшие политические ссыльные, во время разгула белогвардейщины вновь прошедшие тюрьмы, участники вечеров в «пожарке», организаторы кооперации, Союза рыбаков, совдепа и бывшие красногвардейцы. В списке были Ефим Дьячков, Порфирий Федоров, Никита Терентьев, Андрей Атмакин, Андрей Сметанин, Кяпшаев, братья Ядопчу. Записались в партию большевиков и две женщины, первые активистки-коми: Фекла Иванова, по прозвищу Мартин-Фекла, и Ирина Дьячкова. Обе солдатские вдовы, без мужей воспитавшие своих детей и всю жизнь батрачившие у кулаков. Большинство из этих людей были малограмотными, но все они испытали на себе тяжесть подневольного труда и прошли большую школу классовой борьбы.
Когда началась запись в ячейку, я тоже пришел к Галишникову с просьбой:
— Дядя Миша, запиши и мена в партию большевиков.
Я был уверен, что он откажет, потому что мне едва минуло шестнадцать лет. Но он ответил:
— Хорошо, Матюша, запишу…
И вот шестого марта 1920 года в бывшем общежитии политических ссыльных состоялось первое организационное собрание. Председательствовал Галишников. Доклад «Что такое большевистская партия» сделал Тихон Данилович Сенькин. Закончил он словами:
— Почтим вставанием тех, кто отдал свою жизнь за свободу, за Советскую власть: славного революционера Георгия Васильевича Ламбина и его сыновей Ивана и Михаила, рыбаков Павла Канева, Даниила Никитина…
Все поднялись и минуту стояли в молчании. Потом, когда сели, долго никто не решался нарушить тишину. Наконец посыпались вопросы:
— А детей крестить можно?
— А венчаться?
— А если жена верующая, ходит в церковь?
Тихон Данилович обстоятельно отвечал: мол, все мы
безбожники, никто из собравшихся здесь в бога не верит, так зачем же венчаться и детей крестить?
— Сколько раз за свою жизнь вы молились богу, а хоть раз помог он вам? — говорил Сенькин. — Только сами трудящиеся могут добиться для себя лучшей жизни. Это вы уже видите на собственном примере. Надо разъяснять это и своим женам, убеждать их. На то мы и большевики, чтобы воспитывать людей, раскрывать им глаза на религию и попов…
— Правильно! — раздались голоса.
Началось обсуждение каждого записавшегося: достоин ли он быть принятым в большевистскую партию. Первой в списке стояла фамилия Сенькина. Когда Галишников назвал его и предложил: «Кто выскажется» — все в один голос закричали:
— Мы его знаем! Он и есть большевик!
Так же единогласно были одобрены кандидатуры Манчинского, Галишникова, Сметанина и других. Дошли до Федорова и Нехорошева. Эти любили выпить, и собрание придирчиво отнеслось к ним.
— Был я пекарем у купца Бронникова, — объяснял Федоров. — Работал день и ночь, вот и выпивал между заквасками, чтобы подбодрить себя… А теперь не пью, сами знаете.
Решили принять его. Но когда вслед за Федоровым и печник Василий Нехорошев начал уверять, что бросил пить, наступило веселое оживление. Многим не верилось, что Нехорошев откажется от традиционной чарки, которую хозяин дома всегда преподносит печнику в знак того, что сложенная или отремонтированная им печь будет долговечной. Но это было еще полбеды. Главная беда Нехорошева заключалась в том, что, получив такую чарку, он прибавлял к ней еще одну-две и отправлялся к своим недругам — купцам и кулакам. Собрав вокруг себя под окнами толпу зевак, он разделывал врагов совдепа, что называется, «на все корки». На собрании Нехорошеву разъяснили, что такая «борьба» с купцами-обдиралами не к лицу настоящему борцу за Советскую власть. И постановили: разрешить печнику принимать от заказчиков только одну чарку за хорошую работу, но взяли с него слово, что он больше не будет «разделывать» недругов у них под окнами.
Следующим в списке был я. Галишников сказал:
— Кто за Матюшку Канева?
Я сидел согнувшись, весь взмокший. Вот сейчас скажут, что мне еще мало лет, и не примут. Но отовсюду послышалось:
— Принять! Знаем, свой парень!
Собрание перешло к следующим именам, а я долго не мог прийти в себя от волнения. Мне думалось, что я еще не большевик, а только ученик большевиков. Чтобы стать настоящим большевиком, казалось мне, нужно быть не рыбаком, а рабочим, работать на заводе. Эта мысль долго владела мной.
По предложению Сенькина секретарем партийной ячейки избрали Михаила Петровича Галишникова.
Свободного помещения, где могла бы разместиться большевистская ячейка, не имелось. Мы решили отремонтировать своими силами несколько комнат в заброшенном двухэтажном доме, который пустовал уже много лет (ныне улица Ленина, 20). Одни из нас строгали доски, другие доставали лошадей и возили бревна, третьи набивали дранку и штукатурили стены. Всеми нами руководил Никита Терентьев. Он же ремонтировал косяки, рамы, двери. Вскоре были готовы три комнаты. В двух из них разместились партийная ячейка, Рабочий союз (бывший Союз рыбаков) и ревком. Третью комнату отдали Никите Терентьеву: он со своей многочисленной семьей скитался по разным углам. Терентьев был одним из организаторов Советской власти на Печоре, но в начале гражданской войны и иностранной интервенции сбежал из родных мест, скрываясь от белогвардейской расправы, и оказался в Обдорске.
А вскоре мы справили в селе первую свадьбу по-новному, без венчания в церкви, без попа. Женился Тихон Данилович Сенькин на Марфуше, бедной девушке-коми. Моя мать, Анисья Федоровна, была посаженной матерью жениха. Об этом событии долго говорили обдоряне.


ГОРЯЧИЕ БУДНИ

В апреле вернулся в Обдорск И. Я. Чупров, сидевший вместе с Сенькиным в Александровском централе. Он тоже подтвердил слух о трагической гибели заключенных в «баржах смерти» в Томске. Значит, Павла и вправду нет в живых.
Тяжело становилось на душе, как только начинал я думать о погибшем брате. Но горевать было некогда — работа не оставляла ни минуты свободного времени. Дома я почти не бывал — все время пропадал в ячейке и в Рабочем союзе: требовалось оприходовать и передать конфискованные у богачей товары и продовольствие. Сразу же после прихода красных мы опечатали все соляные и продовольственные амбары, склады с мережей и рыболовецким инвентарем. Теперь все это через кооперацию передавалось вновь созданным рыбацким артелям.
Много хлопот было с обысками. Купцы добровольно не отдавали награбленное добро. Но большевистская ячейка имела много глаз и ушей: батраки сообщали, где их хозяева прячут муку, мануфактуру и т. д. Мы шли в указанное место и, вскрыв тайник, увозили в кооперацию найденные в нем товары. Если же тайник оказывался слишком большим, то мы опечатывали его, превратив таким образом в общественный склад.
Зачастую тайники обнаруживались самым неожиданным образом. Однажды я, Иван Ламдо, Мефодий Войцеховский и несколько других парней сидели на лавочке против каменной церкви, у дома купца Тележкина. Вдруг наше внимание привлекла выскочившая из подворотни собака: вся ее морда была в муке. Мы внимательно осмотрели двор и в одном из углов амбара нашли собачий лаз. Когда комиссия профсоюза и ревкома вскрыла пол амбара, то под ним, в наскоро вырытой яме, оказалось много мешков с мукой и ящиков со сливочным маслом. Часть продуктов уже успели попортить собаки и крысы. В таких же тайниках и у других купцов мы нашли много муки, масла, мануфактуры, кож и другого добра, наполовину уже сгнившего или изъеденного крысами. И это в то время, когда сотни бедняков голодали!
Наиболее хитрыми оказались купцы Чупров, Терентьев, Рочев-Моторов. Они еще задолго до прибытия красных вывезли на оленях все ценное в чумы к своим родственникам и богатым оленеводам.
Целыми днями в ячейке, Рабочем союзе и ревкоме толкался народ. В основном это были бедняки, долгие годы батрачившие у купцов и кулаков. Вот приходит в профсоюз за правдой изможденный, в свои сорок лет похожий на старика человек в рваной малице — ханты Худик. Всю жизнь он батрачил на купца Чечурова. Тот все время обещал расплатиться с ним, дать денег, чтобы Худик мог обзавестись жильем, семьей. Но, проработав почти 20 лет у купца, Худик так ничего и не получил за свой труд. Галишников внимательно слушает жалобу батрака, рассказывает ему о его правах. Заместитель председателя Рабочего союза Андрей Сметанин говорит батраку, что теперь Советская власть, профсоюз защищают батраков от самоуправства богачей.
Сметанин и член правления Рабочего союза Фекла Иванова направляются к купцу Чечурову требовать, чтобы он расплатился с Худиком. Я иду с ними в качестве добровольного помощника и ученика. Смотрю и слушаю. Стоило Сметанину сказать, что в случае неуплаты причитающейся Худику суммы у купца будет конфисковано имущество, как Чечуров тут же рассчитался с батраком. Купцы очень боялись конфискации.
Случалось, в ревкоме или в партийной ячейке выдавали рыбаку по его просьбе «гумагу», подтверждающую его право, скажем, поселиться в бывшем купеческом доме или пользоваться конфискованным инвентарем и т. п. Получив «гумагу», бедняк спрашивал: «А где же печать?» Ни в ячейке, ни в ревкоме, ни в Рабочем союзе не было печати, и это ставило руководителей в неловкое положение. Для этой цели вначале использовали старую печать, на которой кто-то догадался вырезать серп и молот. Когда же появились советские серебряные монеты, пользовались ими как печатью. Конечно, такие деньги могли быть у любого, но не помню случаев подделки документов с такой «печатью».
Все свободное от поручений время мы, молодые большевики, сидели в совдепе и слушали, как Манчинский, Сенькин и Галишников разговаривали с народом, что советовали в том или ином случае, как решали массу больших и малых дел. Подобно тому, как когда-то зимними вечерами в «пожарке» рыбаки и охотники познавали азы революционной борьбы, так теперь мы учились делать первые шаги в строительстве новой жизни, новых взаимоотношений.
Учились не только такие, как я. Даже Галишников внимательно прислушивался к каждому слову Сенькина и Манчинского. Он был малограмотным рабочим, сосланным за участие в «беспорядках», но обладал здоровым классовым чутьем, и оно помогало ему принимать верные решения. Не случайно Галишникова по предложению Сенькина избрали первым секретарем парторганизации.
Бывало, устанешь за день, с ног валишься, но не пойти в ячейку не можешь. А вдруг сегодня вечером услышишь там что-нибудь такое, о чем раньше не говорили? И как раз об этом спросят тебя завтра односельчане. Ведь каждый день, и не раз, тебя останавливают на улице и у дома:
— Матюшка, ну-ка ответь на такой вопрос, объясни, что к чему.
И я пошел в партячейку. Шел, как теперь ходит молодежь на уроки в вечернюю школу, на курсы, на занятия в политкружок.

* * *
Весна 1920 года. Я стою на высоком яру и любуюсь ледоходом на Полуе. Льды сшибаются друг с другом, лезут на берег, нагромождают торосы… Заглядевшись на ледоход, я не заметил, как подошел и остановился рядом со мной купец Чупров.
— Видзя[6], — небрежно бросил он сквозь зубы. — Ну, как вы, большевики, поживаете?
Я ответил ему:
— Настоящие большевики — это рабочие Питера, Москвы. А мы пока только записались, мы же рыбаки.
Среди обдорских купцов Дмитрий Аристархович Чупров слыл самым именитым. И не только по богатству. Он был для купцов и кулаков вроде вожака. Этот хищник не просто высасывал кровь Из своей жертвы. Под хищничество он подводил свою теоретическую базу.
И вот этот купеческий «патриарх», заплывший жиром и с лицом, по глаза заросшим бородой, стоит над вскрывшейся грохочущей рекой и нравоучительно излагает свой взгляд на большевиков.
— Рыбаки… Никакой разницы нет! В Питере и в Москве большевики отбирают у честных людей их добро, а здесь политические ссыльные, дружки твоего брата Павла, с такими, как ты, делают то же самое. Не за хорошие дела царь сослал их сюда! Вот вы, голытьба, дерете глотки за совдепию, за кооператив, за Рабочий союз. И это вместо спасибо за то, что мы долгие годы поили и кормили вас…
— Разве ты, Дмитрий Аристархович, даром поил и кормил нас? — говорю я. — Наша большая семья и зимой и летом гнула спины на тебя. А ты все отбирал за долги — и наш летний улов, и то, что мы зимой зарабатывали в твоей мастерской. А потом, чтобы не умерли с голоду, давал нам муку в долг по два рубля за пуд, хотя за наличные отпускал по рублю. Да еще приписывал ты в долговую книгу то, что мы и не брали. Забыл, как Павел разоблачил тебя на этом? Ты, Дмитрий Аристархович, разбогател на трудах рыбаков. Вот какие вы, купцы, благодетели…
Чупров помолчал, потом сказал:
— Да, Матюшка, здорово ты насобачился возле своего брата Павла и политических. По плохой дорожке пошел ты! Если не поумнеешь, то кончишь так же плохо, как и Павел.
Купец повернулся и тяжелой поступью ушел с яра. Постояв немного и посмотрев на ледоход, я пошел к Галишникову. У него, как всегда, было много народу.
Я подождал и, когда все ушли, рассказал Галишникову о своем разговоре с купцом.
— Правильно ты, Матюша, отбрил его, толстопузого, — похвалил меня секретарь ячейки. — Знает гад, что кончилось его время, вот и злобствует! — И добавил весело: — Ты считаешь, Матюша, что настоящие большевики — это только рабочие в Питере и в Москве? А вот наше купечество сразу у себя под боком разглядело большевиков!


ДОБРОВОЛЬЦЫ

В Обдорске было две школы — сельская и церковно-приходская. С тех пор как здесь утвердилась Советская власть, купцы, кулаки, а также зажиточные селяне боялись отпускать детей в школы, чтобы они не заразились большевистским духом, не сделались нехристями. Богачи стали приглашать учителей на дом. Поэтому для обучения ребят хватало помещения одной сельской школы. Занятия в церковно-приходской прекратились. В этой школе, в большом зале, теперь проводились общие собрания населения, устраивались вечера молодежи с докладами и выступлениями.
В этом-то зале однажды в апреле состоялся митинг. Открыл его Тихон Данилович Сенькин. Он рассказал о положении на фронтах, о том, что не успела наша Красная Армия отдохнуть после разгрома Колчака и Деникина, как Антанта направила на нас польские войска, стремясь отнять от Советской России Украину и Белоруссию и задушить голодом Советское государство. Чтобы армия могла скорее разгромить вторгшиеся на нашу землю войска Пилсудского, мы должны помочь ей добровольцами. С таким призывом обратилось к народу Советское правительство.
Как только Сенькин кончил говорить, его тесным кольцом окружили члены большевистской ячейки и все, желающие стать добровольцами. Записав несколько человек, Тихон Данилович вдруг остановился: очередь дошла до Никиты Терентьева.
— Ты останешься дома, — сказал Сенькин. — Надо же кому-то и здесь работать. У нас хватит молодых!
Я ухватился за эти слова: мол, вот я молодой, запиши меня. Но Тихон Данилович возразил:
— А тебе, Матюша, еще надо подрасти.
Поручив Галишникову продолжать запись, Сенькин куда-то ушел. Я пристал к Галишникову:
— Дядя Миша, запиши меня добровольцем.
Но тот ни в какую:
— Рано, рано еще тебе, Матюшка.
— Ага, мне, значит, еще рано, я еще молодой! — запальчиво крикнул я. — Забыли, как сам Ламбин давал мне разные секретные поручения. А ведь мне тогда было еще меньше лет. Да и вы, дядя Миша, и Тихон Данилович разве не поручаете мне всякие дела? Небось тогда не упрекали, что я молодой. И когда в партию принимали, не говорили такого…
Те, что уже записались добровольцами, начали просить за меня:
— Семото-Матвей — здоровенный парень, меткий охотник. Будет он добрым бойцом…
Галишников сказал:
— Его мать до сих пор переживает смерть Павла. Уже и так выплакала все глаза. Тихон Данилович не хочет снова огорчать ее.
— С двенадцати лет мать отпускала меня одного на охоту, вот! — настаивал я на своем.
Возвратился Тихон Данилович. Галишников в веселом тоне доложил ему: вот, мол, «старый подпольщик» раскричался, что беспартийных записывают добровольцами в армию, а его не берут. Сенькин расхохотался. Засмеялись и другие. Успокоившись, Тихон Данилович вздохнул и сказал:
— Придется записать.
Ни мать, ни братья, ни сестры не знали, что я стал добровольцем и скоро уеду на фронт. Все они с нетерпением ждали, когда Полуй и Обь очистятся ото льда и можно будет отправиться на лов.
Наконец открылась навигация, прибыл первый пассажирский пароход. На нем возвратились в Обдорск И. И. Глазков и И. В. Королев. Мне тогда невольно подумалось:
«Почему же ни после Февральской революции, ни после демобилизации из царской армии, ни после освобождения из тюрем, куда их вновь заточали белогвардейцы, никто из бывших политических ссыльных Обдорска не поехал на свою родину? Ведь наверняка у них там остались родные, близкие, а у холостяков Галишникова, Манчинского и других, может, и любимые девушки? Что их привязало к нашему суровому Северу? Наверное, думал я, чувство долга революционера-борца. Видимо, уехать домой, не доведя до победного конца начатую ими здесь борьбу за свободу и счастье трудового народа, представлялось им невозможным, немыслимым».
Глазков и Королев, оказалось, ничего не знали о судьбе Павла, Ламбиных и других.
Вечером вся наша большая семья собралась за столом. Пили чай и в последний раз перебирали, что еще надо уложить в каюк, чтобы на рассвете отчалить. Раньше я, бывало, принимал самое активное участие в сборах, предшествовавших путине, надоедал всем своей нетерпеливостью. А тут даже не вмешивался в разговор. Может, это моя последняя трапеза в кругу семьи: ведь завтра утром пароход примет на борт добровольцев и — прощай, Обдорск!
Мать, уже несколько дней наблюдавшая за мной, тревожно спросила, не заболел ли я. Больше скрывать было нельзя.
— Мама… — сказал я как можно спокойнее. — Я не поеду с вами на рыбалку. Завтра утром добровольцы уезжают на фронт. Я тоже.
Все перестали есть и уставились на меня.
Я не выдержал и, чтобы не расплакаться, поднялся из-за стола. В чем был, даже не надев шапку, ушел на пароход и лег там ничком на свою койку. Прошел час, а может, больше. В каюту вошел брат Степан, приехавший из Ил-вала в Обдорск за продовольствием, солью, а также чтобы помочь нам в сборе на рыбалку. Сел рядом со мной. Молча стал гладить меня по голове и плечу. Как и Павел, он очень любил меня. Когда Степан заговорил, его первыми словами были:
— Поезжай, Матюша! Видно, нашей семье положено идти по этому новому пути, — он помолчал. — Но без нужды не суйся куда не надо. Ты охотник, знаешь, как себя вести. — Еще помолчал. — За мать не беспокойся, мы ее поддержим… Вот тебе в мешочке кой-чего на дорогу. Я принес твой пиджак и кепку. Возьми и эту меховую тужурку, пригодится.
Посидев еще немного, Степан поцеловал меня в голову и тяжелыми шагами вышел из каюты. А я до утра пролежал в этой же позе, лицом к стене, так и не сомкнув глаз. Когда пароход тронулся, я поднялся на палубу. Судно отошло от берега. Вот и поворот напротив горы, на склоне которой мы живем. Там, около дома, стоит вся наша многочисленная семья и машет руками вслед уходящему пароходу. На завалинке сидит плачущая мать…
Я отправлялся защищать Советскую власть.

* * *
В Тюмени на пристани, несмотря на раннее утро, играл духовой оркестр. Добровольцев встречали представители губкома и губвоенкомата. Через несколько дней нас отправили в Омск, где из сибиряков формировались добровольческие части. Там нас зачислили в первую Западно-Сибирскую добровольческую бригаду. Один из полков этой бригады комплектовался из сибиряков, другой — из венгров (мадьяр), бывших военнопленных, изъявивших желание бороться с контрреволюцией. В нашем полку были русские, татары, киргизы, коми, башкиры, евреи. Обучение проходило форсированно. Мы каждый день с раннего утра до позднего вечера занимались военной подготовкой.
В начале июля, в связи с вторжением врангелевских войск на территорию Украины, на ипподроме был созван митинг нашей части. Ораторов то и дело прерывали возгласами: «Смерть белополякам!», «Смерть Врангелю!». Выступавшие от имени своих подразделений предлагали обратиться к командованию с просьбой, чтобы нас, добровольцев, немедленно направили для борьбы с бароном Врангелем и со всеми недобитыми белопогонниками. Это было записано в решении митинга. Нашу просьбу командование удовлетворило. Перед отправкой на фронт состоялось шествие бригады добровольцев по городу. Во главе нашего полка шел знаменосец — великан татарин, на целую голову возвышавшийся над всей колонной.
В середине июля мы прибыли на Украину и выгрузились на станции у села Конские Раздоры. После нескольких дней отдыха однажды ночью полк подняли по тревоге: завязалась перестрелка наших патрулей с махновцами. Через сутки наша часть походным строем двинулась на передовую и с ходу включилась в военные действия.
Мы вели бои против дроздовцев — хорошо обученных и вооруженных до зубов врангелевских частей. У них были бронемашины, дальнобойные орудия, аэропланы и танки. Днем вся эта техника обрушивалась на нас. А по ночам множество прожекторов улавливало малейшее наше передвижение, и начинала бить вражеская артиллерия, строчили пулеметы. Непрерывные бои сильно измотали красноармейцев. К тому же сибиряки тяжело переносили южную жару. К осени наши ряды очень поредели.
В ноябре красные войска овладели Перекопом, ворвались в Крым и разгромили войска Врангеля. Среди частей, сражавшихся за Крым, была и наша Западно-Сибирская добровольческая бригада.
К сожалению, я не дошел до Перекопа. В конце августа недалеко от станции Большой Токмак в бою мы попали в двойное огневое кольцо врангелевцев. Я был ранен в ногу пулеметной очередью и вдобавок контужен взрывной волной.
Помню, когда я пришел в себя, то увидел сквозь радужные круги в глазах огромную воронку от разорвавшегося снаряда и двух убитых красноармейцев. Несколько минут назад я разговаривал с ними, и они говорили, что наша часть отступила и закрепляется в балке, в километре от поселка. С большим усилием добрался я до колодца и бросил в него винтовку, чтобы не досталась врагу. Стиснув зубы от боли, я кое-как выбрался из села, но едва достиг дороги, как опять попал под пулеметный огонь. Ползти дальше уже не было сил… Потом меня подобрал какой-то кавалерист.
После госпитального лечения, получив двухмесячный отпуск, поздней осенью я последним пароходом с какой-то запоздалой экспедицией попал, наконец, в Березов. Председателем уездного ревкома оказался Сенькин. После гибели Павла и Ламбина я считал Тихона Даниловича своим воспитателем и наставником. Он жил в крохотном домике, крытом дерном, и я направился туда. Меня встретила жена Сенькина — Марфуша. Вскоре пришел домой обедать Тихон Данилович. Мы очень обрадовались друг другу. Он долго расспрашивал о положении на фронтах, о том, как сибиряки воевали с Врангелем. Уходя на работу, обещал мне помочь добраться до Обдорска. И действительно помог.
На следующий день вместе с демобилизованным красноармейцем Павлом Панаевым я сидел в лодке. Земля уже белела от снега, по реке плыла шуга. Надо было торопиться, чтобы до ледостава пройти 500 километров, разделяющих Березов и Обдорск. По указанию Сенькина уездвоенкомат снабдил нас продовольствием на дорогу и теплой одеждой. Где лодкой, где лошадьми, где на оленях и собачьих упряжках мы добирались домой шесть дней.


СНОВА НА СЕВЕРЕ

На другой день после возвращения с фронта ко мне пришел один из прежних знакомых парней — Мефодий Войцеховский. Он рассказал, что в Обдорске уже есть комсомольская организация. Он, Мефодий, тоже вступил в нее. В организации около двадцати человек, руководит ею девушка — Ведерникова, брат которой работает в милиции. Позднее с несколькими комсомольцами пришла и она. Это была очень миловидная девушка. Комсомольцы просили, чтобы я выступил вечером перед молодежью. Я отказывался — трудно было ходить по снегу на костылях. К тому же после контузии у меня нарушена речь, каждое слово произношу с трудом. Но они настаивали. Говорили, что молодежь очень хочет знать о положении на фронте, о том, как сибиряки воевали с Врангелем. Всем интересно узнать об этом от их земляка, вернувшегося с юга.
И я согласился.
Едва комсомольцы ушли, на пороге появился Михаил Галишников. Он очень обрадовался, что я жив, хотя и не совсем здоров. Подбадривал: мол, скоро поправишься. Подробно расспрашивал обо всем. Очень советовал выступить перед молодежью и даже помог составить тезисы доклада. Но от этого не стадо легче на душе: ведь мне впервые предстояло держать речь перед массой людей.
Вечер молодежи проходил в зале старого большого дома, некогда принадлежавшего купцам Нижегородцевым. Слушали внимательно, хотя говорил я медленно, с трудом произнося слова и делая длительные паузы. А когда кончил, все дружно и долго аплодировали. Садясь на место, я почувствовал, что весь взмок.
Через несколько дней явился я в военный стол милиции. Меня удивило, что работником военного стола оказался Андрей Козлов, сын крупного кулака-торгаша, ненавидевшего Советскую власть. Сдав Козлову свои документы, я зашел к начальнику милиции Глазкову и спросил, как это мог большевик допустить Козлова к такому делу. Ведь он при первой же возможности предаст нас. Глазков стал успокаивать меня: да, мы, мол, знаем, чем дышит Андрей Козлов, но вынуждены держать его на такой ответственной работе, потому что у нас не хватает грамотных людей.
Закончил он шуткой:
— Вот когда тебя, Матюша, вылечат и ты вернешься из Красной Армии, то я тебя сразу посажу заведовать военным столом.
В родном селе я увидел много перемен. Партийная организация выросла почти в четыре раза и была, как говорили мне, самой многочисленной на Обском Севере. В ней уже насчитывалось до ста человек. Большинство членов организации составляли обдоряне — русские и коми, из бедняков и прежних батраков. Из коренного населения в ней было трое ненцев: братья Василий и Максим Ядопчу и бывший псаломщик, ставший учителем, Петр Вылка. Все трое являлись воспитанниками миссионерской школы, и поэтому соплеменники не считали их своими.
Кроме новичков из числа обдорян в большевистской организации состояли политические ссыльные, которые раньше проживали в более удаленных на север местах, а также работники радиостанции. Да. Пока мы воевали с Врангелем, здесь построили радиостанцию. Она связала Обдорск с центром и другими пунктами Севера и Сибири. Для обслуживания ее сюда прислали из Омска группу специалистов. В основном это были большевики: И. Волков (начальник станции), Т. Тушкин, Н. Михайлов, П. Донской, В. Толстухин, Т. Сарапу. Это были дисциплинированные люди. Я подружился с Титом Тушкиным, общительным и простым работником радиостанции, членом РКП(б) с 1918 года. Как-то зашел к нему, ковыляя на костылях мимо радиостанции, и разговорился с начальником Иосифом Петровичем Волковым. Он сказал, что создание радиостанции в Обдорске — знаменательное явление. Советская Россия выходит на арену международной торговли. В Обскую губу и Енисейский залив в будущую навигацию должны прибыть караваны морских судов акционерного общества «Аркос» с английскими промышленными товарами. Навстречу им по Оби и Енисею снаряжают флотилии речных судов, груженных сибирским хлебом, лесом, пушниной, кожевенным сырьем. А для этого нужна радиосвязь, поэтому здесь и появилась радиостанция.
Да, на Севере наступало время больших перемен.

* * *
…Среди членов большевистской организации Обдорска оказались и случайные люди. Поэтому по поручению организации избранная на партсобрании тройка — Галишников, Глазков, Волков — произвела проверку, в результате которой около тридцати человек отсеялось, а часть товарищей была переведена в кандидаты. После проверки состоялось собрание, на котором секретарем волостного комитета большевистской партии избрали Капрайтиса — бывшего политического ссыльного, отбывшего ссылку где-то севернее Обдорска. И. Волкову, избранному в состав волостного комитета, поручили возглавить культпросветработу. В то время ей придавалось решающее значение.
Многие из вновь вступивших членов большевистской организации плохо знали программу и устав партии. Это незнание, в частности, проявилось в том, что отдельные товарищи венчались в церкви, крестили своих детей. Партийная организация много занималась воспитанием коммунистов, особенно новичков, всячески привлекая их к культпросветработе. И все это — наряду с большой хозяйственной работой: надо было контролировать и направлять деятельность советского аппарата и всех учреждений, жизнь промыслов и т. д. Ведь Обдорск до революции был самым крупным в низовье Оби торговым пунктом. Рыбопромышленники, заготовители пушнины, пароходчики, купцы Тобольска, Тюмени, Омска — Корнилов, Плотников, Голев-Лебедев, Фофанов, Новицкий, Харчевников — владели здесь факториями, промыслами, магазинами, судами. Они ворочали на Обском Севере огромными капиталами (финансовые обороты их исчислялись сотнями тысяч золотых рублей). К тому времени, о котором идет речь, они еще не утратили своего экономического влияния среди местного оседлого и кочующего населения. Они всячески саботировали мероприятия Советской власти, пускали провокационные слухи и, конечно, втайне готовились к открытому выступлению.


ПОСЛЕДНЯЯ
СХВАТКА

Мой трехмесячный отпуск истек. Но рана на левой ноге все еще кровоточила. В начале декабря меня направили на комиссию сперва в Березов, а затем в губернию, в Тюмень. Эта поездка длилась 26 дней. Ехали на оленях и лошадях. На тракте Тобольск-Тюмень, около сельсовета, где мы меняли упряжи, группами собирались крестьяне. Многие мужики, одетые в добротные шубы и тулупы, бросали на нас, проезжающих красноармейцев, враждебные взгляды.
В Тюмени меня положили в больницу, оперировали. Но из-за тяжелой контузии и пониженного слуха демобилизовали. Это было в конце января 1921 года. Районный комитет партии, куда я обратился после демобилизации, направил меня работать в Тюменский уком партии.
Вскоре вспыхнуло кулацкое восстание, охватившее большую часть территории Тюменской губернии, и все силы парторганизации были брошены на борьбу с повстанцами.
Мы, коммунисты и комсомольцы, работающие днем на разных предприятиях и в организациях Тюмени, каждую ночь патрулировали по городу, охраняли военные объекты или дежурили в губкоме, в Чека. По тревожным гудкам заводов, фабрик и станционных паровозов мы собирались на сборные пункты, получали оружие и отправлялись отбиваться от повстанцев.
Проработав несколько недель в уездном комитете, я поступил на трехмесячные партийные курсы. Занимались мы в одной из аудиторий второго этажа реального училища (ныне в этом здании помещается Тюменский сельскохозяйственный институт).
Однажды во время занятий в нашу аудиторию вошел вооруженный человек в кожаной тужурке, весь опоясанный ремнями, и обратился к нам:
— Товарищей, служивших в Красной Армии, прошу выйти в коридор.
Нас таких оказалось пять человек.
Когда мы вышли, чекист расставил нас по коридору этажа и у лестницы, поднимающейся на третий этаж. Дал указание.
— Задерживать всех, кто выйдет из аудитории или будет спускаться по лестнице с третьего этажа.
Мы задержали четырех человек и передали их чекистам. Как стало известно потом, чекисты на третьем этаже реального училища раскрыли и обезвредили контрреволюционный заговор, при этом двое заговорщиков выпрыгнули в окно и разбились насмерть.
Наши малочисленные, плохо подготовленные и слабо вооруженные отряды из тюменских коммунистов, комсомольцев и территориальных частей долго не могли разгромить повстанцев. В эти дни тюменцам пришлось встречать не один траурный обоз с телами погибших красноармейцев и коммунистов и хоронить их в братской могиле. Лишь после подавления Кронштадтского восстания, когда в Тюмень прибыли боевые части и отряды, удалось окончательно разделаться с повстанцами. В апреле был освобожден Тобольск. Однако ходили слухи, что кулацким восстанием охвачены понизовья Иртыша и Оби, в том числе и Обдорск. Это очень встревожило меня, обдорянина. Поэтому, как только узнал, что в Тобольск организуется десант для освобождения от повстанцев севера Тюменской губернии, я пошел в губком партии и стал проситься, чтобы меня зачислили в этот десант. Вскоре меня вызвали к секретарю Тюменского губкома комсомола, хотя я тогда уже не был комсомольцем.
И вот, вместо того чтобы послать в десант рядовым бойцом, мне вручили мандат и направление в десант как инструктора-организатора Тюменского губкома комсомола. Предо мной ставилась задача — проводить работу среди молодежи и восстанавливать комсомольские организации в освобожденных десантом населенных пунктах, расположенных по Иртышу и Оби.
Получив в Тюмени до десятка тюков литературы и газет для распространения на Севере, я в начале мая 1921 года прибыл в Тобольск. В ожидании организации десанта я помогал секретарю горкома комсомола Тимофееву, тоже присланному из Тюмени, создавать комсомольские ячейки. В то время в Тобольске почти не было рабочей молодежи. Разве что на электростанции, в затоне, на пристани да в бане. Других предприятий там не имелось. Зато монастырей и церквей насчитывалось больше двадцати. Это был город, населенный, главным образом, купцами, мелкими торговцами, чиновниками, мещанами. Тимофееву приходилось очень трудно.
Учитывая это, мы решили начать с создания спортивной организации. Помню, с этой целью в зале бывшего монастыря мы созвали собрание молодежи. Большинство пришедших оказалось одетым в гимназическую форму. Меня поразила развязность многих из собравшихся. Создавалось впечатление, что тут действовала какая-то группа, имевшая цель помешать нам начать разговор с молодежью. Но он все-таки состоялся. С большим трудом Тимофееву удалось навести порядок. После собрания в спортивный кружок записалось человек пятнадцать. Для начала это было неплохо. Руководить кружком взялся бывший борец тяжелого веса Кнутырев.
Наконец закончилась организация десанта. Он состоял из судов «Мария» и «Сергей» и двух батальонов 26-й дивизии и 232-го пехотного Белорусского полка. Бойцы были вооружены шестью пулеметами и тремя полевыми орудиями. Борта судов и орудия защищались от пуль и снарядов мешками с песком. Командовал десантом Баткунов, командир полка, имевший уже немалый опыт по ликвидации кулацко-эсеровских банд в Томской, Алтайской и Омской губерниях.
Десант направился вниз по Иртышу и Оби в конце мая, следуя за льдом. А я выехал через несколько дней на пассажирском пароходе, так как мне поручалось проводить работу в уже освобожденных селениях. Куда бы мы ни приставали, везде видели, что десанту путем хитрых операций и под ложным красно-зеленым флагом удавалось быстро захватить и обезоружить повстанцев.
В каждом населенном пункте я раздавал газеты и литературу. Там, где пароход стоял подольше, устраивал собрания молодежи, помогал избирать комсомольские бюро и секретарей.
Вообще молодежь не приходилось долго собирать. Парни и девчата, как, впрочем, и взрослые, любили встречать пароходы, тем более наш — первый в эту навигацию пассажирский пароход.
Моя беседа начиналась, как только я сходил с судна на берег.
Я обращался к первому встречному парню.
— Есть у вас кто-нибудь из комсомольцев?
И меня тут же окружала молодежь.
Раздав газеты и литературу, я продолжал беседовать. Если пароход стоял долго, направлялся с новыми знакомыми в село, беседуя на ходу. Группа наша обрастала все новыми встречными ребятами. Я узнавал, кто из комсомольцев остался жив (за ним сразу же посылался один из моих сопровождающих), кто убит повстанцами. В бывшем помещении клуба, сельсовета или школы проводили организационные собрания, чаще стоя, из-за отсутствия мебели. Вновь избранному бюро или секретарю поручалось оформить протокол, составить список записавшихся в комсомол. Потом в сопровождении молодежи я спешил к пароходу.
В Березове я хотел узнать о дорогом для меня человеке — Тихоне Даниловиче Сенькине, работавшем здесь в прошлом году председателем уисполкома. Но этого сделать не удалось, так как пароход наш постоял почему-то очень недолго, и я успел лишь раздать кой-кому из молодежи газеты и книжки.
Следующим крупным населенным пунктом было село Мужи, но там мы тоже пробыли недолго. А потом — Обдорск.
Ну, думал я, в родном селе я сойду с парохода и останусь там навсегда. Будем строить новую жизнь. Последняя схватка с врагами кончается. Здорово действует десант — почти на всем пути он обезвредил повстанцев-бандитов. Поди, и в Обдорске так же — у десанта пушки и пулеметы, и командир бывалый.
Однако, когда мы прибыли в Обдорск, узнали, что здесь десант встретил значительное сопротивление повстанцев. Бойцы рассказывали, что они вплоть до Обдорска почти не прибегали к оружию. Баткунов действовал хитростью. Уже в самом начале, еще около Самарово, десантники захватили телефонный переговорный пункт. Связавшись с Самарово, разведчики сообщили туда: встречайте представителя Тобольского повстанческого штаба. Истинного положения бандиты не знали, так как в их распоряжении была только телефонная связь (телеграфные аппараты красные при отступлении увозили с собой). Взвод переодетых красноармейцев под красно-зеленым флагом причалил к Самаровской пристани и разоружил бандитских главарей, встречавших «представителей штаба». Такие же операции были проведены в Кондинске, Березове и Мужах. Увидев своих обезоруженных командиров, пулеметные и орудийные дула, направленные с бортов на берег, бандиты сдавались без боя. Кое-кто из них успел бежать в Обдорск, где, как выяснилось, сосредоточилось несколько повстанческих рот — до пятисот человек — под командованием Слинкина.
Предупрежденные кем-то, они готовились обороняться: при входе в Полуй, на Ангальском мысу, они вырыли окопы. Часть мятежников окопалась на горе.
Утром второго июня, когда на Полуе лед несколько поредел, к Обдорску стала приближаться «Мария» с лихтером, пришвартованным к борту. Село казалось вымершим. В полной тишине суда повернули в Полуй под самым берегом Ангальского мыса. И тут из окопов раздались залпы. Несколько красноармейцев было ранено. Тогда-то и пришлось открыть пулеметный и орудийный огонь по бандитам. Но они, видно, хорошо окопались — пули и снаряды не причинили им большого вреда. А в это время на улицах Обдорска показались вооруженные части: бандиты стягивали свои силы на боевые позиции. Баткунов приказал перенести артиллерийский огонь на эти части. Повстанцы бросились кто куда. Защитники Ангельского мыса из окопов тоже пустились в беспорядочное бегство. В панике из села побежали в тундру и многие мирные жители, в том числе и молодежь.
«Мария» и «Сергей» причалили к Обдорску. Баткунов сразу же назначил военного коменданта для наведения порядка в селе. Десантники занялись ликвидацией остатков разгромленных банд. Завершалась последняя схватка с врагом.
Благодаря быстрым и умелым операциям десанта на всем пути от Тобольска до Обдорска сотни людей, которым угрожала расправа повстанцев, остались живыми, в их числе и мой брат Степан.
Через некоторое время после окончания артиллерийской стрельбы с «Марии» пришел домой Степан и рассказал матери, что накануне этого дня в Ил-вал приехали на лодке двое вооруженных бандитов, которые, арестовав Степана, повезли его в Обдорск.
Степан обвинялся в том, что он, как и вся наша семья, является сторонником Советской власти, что его сын, Соватий, записался добровольцем и участвовал в подавлении кулацкого восстания в Обдорске. Подъезжая к Обдорску, бандиты услышали орудийные выстрелы, а потом увидели и судно «Марию».
Бандиты заторопились и, не доехав до пристани, пристали к берегу. Захватив свои ружья, они пустились бежать в Обдорск, оставив Степана в лодке. Только благодаря прибытию десанта брат остался жив.


НЕ ЗАБУДЕМ!

В первый же день прибытия в родное село я, к великому своему удивлению, встретил на улице Семена Киселева и Максима Гаврюшина, которых все обдоряне считали погибшими в «баржах смерти» вместе с моим братом Павлом. Но вот же живы, оказывается, двое из них! Только Семен без ноги, на костылях.
Мне и верилось и не верилось, что вижу воскресших своих земляков. Стали обниматься, готовые заплакать. Потом сели на завалинку ближнего дома и ну расспрашивать друг друга, что да как.
Семен и Максим рассказали, что их в числе других заключенных железнодорожным составом повезли на Дальний Восток — последний оплот белогвардейцев и интервентов. В пути конвоиры жестоко издевались над своими пленниками, часто избивали их. Киселеву они раскроили голову, выбили зубы. На станции Ачинск из вагона выбросили мертвого Даниила Канева. Станция Иман стала кладбищем для Ивана и Михаила Ламбиных — обоих сыновей Георгия Васильевича Ламбина.
Киселев и Гаврюшин были еле живы, когда эшелон прибыл в Спасск и их сняли с поезда. Беляки не пристрелили их, так как были уверены, что эти двое все равно вот-вот умрут. Однако они не только выжили, но вместе с другими товарищами бежали в сопки, к партизанам. Они участвовали в боях против белогвардейцев и японских интервентов. Киселев был несколько раз ранен. При взятии Хабаровска он потерял правую ногу.
А Галишникову просто повезло. Киселев подтвердил, что выпустили того из тобольской тюрьмы ошибочно. Спохватились потом тюремщики, бесились, да где там! Галишникова и след простыл.

* * *
В ожидании, пока в селе установится покой и можно будет приступить к работе, мне удалось в разговорах с вернувшимися из эвакуации с Ямала Тушкиным, Волковым и другими односельчанами узнать, что было в Обдорске в мое отсутствие. Мало-помалу выяснилось следующее.
Зимой в Обдорске был создан райком РКП(б). Секретарем райкома избрали Протасова, прибывшего сюда уполномоченным губкома и губисполкома. Когда до Обдорска дошли слухи о кулацко-эсеровском восстании в южной части губернии, в Обдорске создали волревком в составе Протасова, Волкова, Сосунова и других. Волревком объявил о введении в Обдорске военного положения. Населению приказали в суточный срок сдать в милицию огнестрельное оружие и боеприпасы. Взяли под стражу 16 заложников — наиболее видных представителей местной буржуазии. Это было одиннадцатого февраля. А уже на следующий день стало известно, что Тобольск захвачен повстанцами. Связи с губернией не было. Связь с Самарово и Березовом все время прерывалась.
Отправив на фронт против наступающих из Тобольска на Обдорск повстанцев первый отряд, ревком стал готовить новые отряды.
По мере приближения фронта активизировалась и местная буржуазия. В Обдорске вспыхнул кулацкий мятеж. Днем 17 марта группа мятежников напала на контору связи. Бандиты убили часового и набросились на отдыхавшего после ночного дежурства политкома почты Осипа Протопопова. Раненный, он чудом вырвался из рук, прибежал в казарму и поднял тревогу. Глазков, в одном френче, с пистолетом в руках, и десять дружинников бросились на радиостанцию. В это время над селом загремел колокольный звон — сигнал к выступлению мятежников. К отряду Глазкова присоединился Волков с тремя радистами. Протасова оставили охранять радиостанцию. В случае необходимости он должен был взорвать ее.
Глазков повел отряд по направлению к ревкому. По дороге он рассеял группу мужчин в малицах — человек 20–25, тоже продвигавшихся к ревкому. На площади, против деревянной церкви, дружинников обстреляли с двух сторон. Цепь залегла в канаву. Рядом с Волковым упал убитый Никита Терентьев.
Разделив отряд на четыре части, Глазков во главе одной из них проходными дворами пробрался к зданию милиции. Группу все время обстреливали. Во время перебежки посредине улицы пуля сразила Глазкова.
Несколько часов отряд коммунистов и чоновцев под командованием Волкова (он заменил Глазкова) вел на улицах бой с бандитами, продвигаясь к ревкому. Одновременно шла перестрелка возле радиостанции. Уже стемнело, когда коммунисты пробились к зданию ревкома. Здесь, в боковой комнате на полу, они увидели труп Королева в луже крови.
Иван Королев, бывший политический ссыльный, являлся председателем тройки по учету и распределению конфискованного у богачей имущества. Когда было объявлено военное положение, он вступил в партию большевиков. Услышав набатный звон, Королев бросился из дому в ревком. По дороге он натолкнулся на отряд, предводительствуемый Нярьяком-старшим. (Четыре брата Каневы, по прозвищу Нярьяки, бывшие служаки царской армии, долго батрачили у купца Чупрова и, задобренные им, возглавили повстанческие отряды.) Двумя выстрелами бандиты ранили Королева в спину. Он все же добежал до ревкома. Но тут его встретил один из заговорщиков — Витязев, работавший секретарем исполкома. Кухонным ножом Витязев убил раненого Королева. Когда на пороге ревкома появился Волков, бандит бросился на него, но Волков успел выстрелить. К вечеру большевики заняли и почту. Оставив там, а также в ревкоме патрули, они сосредоточили все свои силы на радиостанции.
Ночь прошла тревожно. Раза два посты открывали стрельбу, вызывая общую сумятицу. Часам к десяти утра патрули стали подводить арестованных бандитов. Самые ярые из них после допроса были расстреляны: дьякон Новицкий, звонивший в колокол, организатор мятежа купец Чупров с тремя сыновьями, братом и двумя племянниками. Братьев Нярьяков не удалось арестовать: они оказали патрулю вооруженное сопротивление и сбежали. Был расстрелян вместе с отцом и матерью Андрей Козлов, работавший в военном столе и оказавшийся, как я и предвидел, предателем.
20 марта состоялись похороны убитых — Глазкова, Королева, Терентьева, Обухова, Борисова. На площади на снегу стояли пять грубо сколоченных гробов. На траурный митинг собралось много народу. Перед собравшимися выступил Протасов. Вооруженный караул дал из ружей троекратный салют. Всех пятерых павших похоронили в братской могиле на яру, против деревянной церкви. Летом 1921 года над могилой установили обелиск.
В день похорон из Березова прибыл большой транспорт эвакуированных — раненые, женщины с детьми, старики. А вскоре пришел и хорошо вооруженный отряд березовских коммунистов и беспартийных бойцов. Протасов тут же собрал партийный актив. Ввиду приближения фронта было решено организовать Тобсеврев-штаб.
На следующий день штаб начал эвакуацию ценностей и людей в двух направлениях — на запад, через Полярный Урал, и на север. Оборудование радиостанции тоже погрузили на нарты.
Через несколько дней, после того как последний советский отряд покинул Обдорск, сюда вступили бандиты. Они именовали себя «народной армией» и шли под красно-зеленым знаменем. Сразу началась расправа. Были расстреляны комсомолки Елена Барабанщикова и Анна Дудникова, а также многие другие, кто сочувствовал большевикам, — всего 19 человек.
Командование вступившей в Обдорск «народной армии» сформировало из местных лиц, ненавидевших Советы, карательный отряд. В него вступили братья Нярьяки и все те, кому после неудачного мятежа в Обдорске удалось скрыться.
Каратели начали преследовать отступавшие за Урал советские части и обозы с людьми и имуществом. В конце апреля бандиты вернулись в Обдорск и по селу пошел слух — им удалось настичь последний отряд отступавших красных в деревне Ошворы и в кровавой схватке растерзать и убить больше тридцати советских людей.
Вскоре в Обдорск стали возвращаться отступившие за Урал наши товарищи, и выяснилось, что в Ошворах, первой отсюда деревушке за Уралом, действительно произошла трагедия.
Отрядом из 80 человек (здесь было и несколько женщин) руководил беспартийный командир Сергиенко, его заместителем был Михаил Галишников. На двенадцатый день пути они достигли первого за Уралом населенного пункта — деревни Ошворы. Люди были крайне утомлены. Последние дни, в бураны и распутицу, шли пешком, так как олени настолько выбились из сил, что едва тащили нарты с легкой поклажей. В отряде было много больных и обмороженных.
Сергиенко объявил дневку. Люди разместились в двух пустовавших избушках, находившихся на расстоянии километра одна от другой. В первой избушке остались Сергиенко и Галишников с пожилыми бойцами, а во второй расположилась молодежь. На следующий день из деревни Евсе-Вань, где остановился штаб роты, Сергиенко получил приказ задержаться в Ошворах. Отряд не выслал разведки: все были уверены, что в такую распутицу враги не станут преследовать их.
На исходе второй ночи в первую избушку влетел постовой комсомолец:
— Нас окружили!
Тотчас по окнам и двери забарабанили пули. Дружинники, прислонившись к стенам, стали стрелять по подползавшим врагам. Кулацкая пуля сразила Сергиенко. Один дружинник вел огонь из чердачного окошка. Он убил несколько бандитов и их предводителя. После этого среди карателей началось замешательство, перебежками они начали отступать. Воспользовавшись этим, Галишников и другие с винтовками наперевес выбежали из избы и бросились за бандитами. Те отстреливались. Галишников выронил винтовку, убитый наповал. В это время из второй избы стали выбегать молодые дружинники. Вместо того чтобы соединиться со старшими товарищами, которые приняли бой, они побежали в лес. И это решило исход события. Бандиты оправились от замешательства, захватили обе избушки. В одной из них заперли раненых, которые уже не могли сопротивляться. А тех, кого удалось схватить живыми, после жестоких пыток расстреляли.
Расправиться с ранеными враги не успели: на следующий день из Петрунь прибыл отряд Сосунова, и каратели пустились в бегство.
В Ошворах, в братской могиле, осталось 36 наших дружинников, в их числе и мой лучший друг ненец Иван Ламдо. Вместе с ними погиб и комиссар отряда политический ссыльный Михаил Галишников.
А вести о гибели наших товарищей продолжали поступать. Оказалось, еще в начале кулацкого восстания в губернии погиб Манчинский — политический ссыльный с 1906 года, бывший председатель ревкома в Обдорске. Незадолго до восстания он был командирован в Тюмень. Уже почти в конце пути Манчинский попал в лапы только что восставших врагов и был жестоко замучен в селе Покровском. Сложил голову и Тихон Данилович Сенькин.
Это случилось 10 или 11 марта. У Карымкар повстанцы получили первый серьезный отпор.
…Сенькин, руководитель объединенного отряда, приказал бойцам окопаться на берегу узкого рукава Оби. Вскоре показалась цепь мятежников. Она залегла и открыла огонь. Одновременно мятежники обошли лесом расположение большевистской части и с высокого берега протоки начали обстрел фланга и обоза. Командир конных разведчиков Василий Уваров, молодой член партии, бросился со своими всадниками на вражескую цепь. Он был убит наповал. Тихон Данилович дал команду всем бойцам отходить, забрав все подводы, и на ходу обстреливать противника. Сам же, вооружившись винтовкой, наганом и ручными гранатами, с группой дружинников стал отвлекать огонь на себя.
Убедившись, что весь его отряд вырвался из окружения, Сенькин и оставшиеся с ним бойцы встали на лыжи и скрылись в лесу. Без пищи, без теплой одежды они несколько дней скрывались в лесу. Надо было действовать. И Тихон Данилович решился. Не желая рисковать жизнью товарищей, он сам появился в юртах Сосновые. Едва Сенькин вошел к своему знакомому, как туда же ворвались вооруженные бандиты. После короткой, но ожесточенной схватки его скрутили, связали.
Всю свою звериную ненависть к Советам, беспощадную ярость обреченного класса враги сорвали на Сенькине. Тихон Данилович был настоящим богатырем: косая сажень в плечах, могучая грудь. Ему срезали полосы кожи со спины, сломали обе руки и правую ногу, отрезали нос, разорвали рот. Но большевика не удалось сломить: ни стона, ни слова о пощаде враги не добились.
После ликвидации восстания наши разыскали труп Сенькина. На теле героя было восемь пулевых ран…
Останки председателя уисполкома перевезли в Березов, одна из улиц которого теперь названа именем Сенькина.
Да, много славных сынов народа пало при защите Советской власти на Севере. Только в схватках с кулачеством погибло около 200 коммунистов, комсомольцев и беспартийных.
А сколько обдорян погубили белочехи и колчаковцы! Живые никогда не забудут тех, кто до последнего дыхания боролся за свободу, кто не жалел своей жизни во имя победы.


ЗА ДЕЛО БЕРУТСЯ
КОМСОМОЛЬЦЫ

В Обдорске начала налаживаться нормальная жизнь. Военная администрация заканчивала свои функции. Управление районом и селом было передано гражданской власти. В последних числах июня «Мария» ушла в Тобольск. Но часть десантников, человек 160, во главе с Баткуновым осталась в Обдорске до августа.
Когда вся Обь очистилась ото льда, я отправился на специально выделенном катере в агитационную поездку по рыбным промыслам вниз по Оби до Ныды.
В начале июля восстановили комсомольскую организацию Обдорска. Теперь в ней уже было 25 человек — те, кто живым вернулся из-за Урала, и вновь вступившие. Но из девушек пока не вступила ни одна. Комсомольцы избрали меня секретарем волостной ячейки. Мы разъясняли населению причины кулацкого восстания, проводили беседы о международном положении, устраивали платные концерты и спектакли для оказания помощи голодающим губерниям Центральной России и Поволжья. Плату за билеты на такие концерты мы брали не только деньгами, но и натурой — теплыми вещами, мукой, зерном, ягодами, рыбой. Все это, а также сотни ведер ягод, собранных во время субботников, сдавали в исполком в фонд голодающих и отправляли с каждым пароходом на юг.
Летом на реке Полуй мы устраивали гонки на легких лодчонках-калданках. В здании бывшей церковно-приходской школы оборудовали свой клуб. А в школе, которая находилась напротив каменной церкви, проводили вечера и ставили спектакли, обычно приурочивая их к религиозным праздникам. Парни и девушки, приходившие с родителями на вечернее и ночное богослужение, убегали из церкви к нам в клуб. Мы видели — не вера привлекает молодежь в церковь, а торжественность религиозных обрядов. Пышность и красочность обстановки, сотни свечей, красивые одеяния на служителях, многоголосый хор на клиросе — все это производило сильное впечатление. Чтобы привлечь в клуб больше молодежи, мы старались как можно красивее обставить сцену, комнаты отдыха и буфет. Для этого временно брали у кого только можно мебель, ковры, посуду.
Большие затруднения мы испытывали при выборе пьес. Тут разгорались жаркие споры. Одни пьесы оказывались устаревшими, для других у нас не хватало силенок. Помню, мы готовили к постановке пьесу «Враги», в которой была роль офицера. Никто не хотел играть белопогонника. Чтобы не сорвать спектакль, мне самому пришлось играть эту роль. Нашим режиссером была Карпова, образованная, культурная старушка, которую мы все очень уважали, хотя она и была из богатой семьи.
Из-за восстания в Обдорске своевременно не удалось провести заготовку дров, так что на берегу Полуя к зиме не имелось ни одного плота. Через партийную организацию нам удалось получить в «Райрыбе» катер и плашкоут[7]. Поднявшись вверх по реке, мы нарубили там дров и привезли в Обдорск. Этими дровами комсомольцы всю зиму отапливали свой клуб и Два кабинета, в одном из которых помещался волостной комитет партии, а в другом — комсомольская ячейка.
В комсомольский клуб молодежь привлекали тепло, свежие газеты и журналы, всегда разложенные в зале на столе, жаркие споры о жизни, о мировой революции. И еще — граммофон с десятком старых пластинок. Раньше беднякам случалось слышать это «чудо», лишь проходя мимо купеческого дома (и то только летом, когда открыты окна).
У комсомольцев были горячие сердца, неукротимое стремление быстрее построить новую жизнь. Но у нас не имелось опыта, не хватало знаний, и подчас дело доходило до курьезов.
Узнав, например, что многие парни увлекаются картежной игрой, я поручил Мефодию Войцеховскому и Федору Рычкову разъяснить картежникам вред этого занятия, привлечь их в клуб. Выяснив, где собираются игроки, комсомольцы пошли к ним раз, и другой, и третий. Но все их доводы картежники встречали смехом. А однажды подзадорили: «Вы, мол, и сами сели бы играть, да боитесь Матюшки-секретаря, и денег-то у вас нет». Тогда Мефодий и Федор наскребли сколь могли деньжонок и вечером присоединились к картежникам. Вскоре они обыграли всех. Когда противникам нечего было ставить, Мефодий заявил: «Играем на ваши колоды карт». В паре с Федором он выиграл одну за другой три колоды потрепанных карт. Потом комсомольцы вернули деньги проигравшимся. А карты принесли мне, и мы тут же сожгли их. Сегодня, конечно, такие методы выглядят наивно, но в те годы мы искали пути воспитания…
Надвигалась пасха. В этот праздник целыми днями колокола обеих церквей «славили господа». И вот комсомольцы решили бороться с этим предрассудком — придать колокольному звону другое направление. Мы подговорили лучшего звонаря села Кокишку-Сеньку, и он стал на малых колоколах вызванивать русскую «Барыню». А комсомольцы устроили на колокольне лихую пляску. Около церкви собралась большая толпа, нашлись желающие поплясать под такую небывалую музыку. Дело кончилось появлением церковного сторожа. Потрясая ключами, он пригрозил, что запрет колокольню вместе с танцорами, если они не прекратят «безобразие».
Разговоры о нашей проделке долго потом ходили по селу. Старухи удивлялись, как это господь бог не наказал богохульников. Досталось нам и от секретаря волостного комитета партии.
Вообще же комсомольцы вели большую антирелигиозную работу. Молодежь, да и пожилые люди жадно тянулись к знаниям. Как произошла жизнь? Кто придумал бога? На эти и на множество других вопросов могли ответить только учителя. И мы приглашали их — Иону Паиселя, Кайгородцева, Петра Вылку (бывшего псаломщика, порвавшего с церковью и вступившего в большевистскую партию). Об их беседах и лекциях мы извещали объявлениями, написанными крупными буквами на старых газетах. На эти лекции обычно собиралось столько народу, что наш комсомольский клуб едва вмещал всех желающих.
Здорово «помогал» нам, сам того не желая, поп Николай. Он любил выпить, а выпив — подурачиться. На свадьбах залихватски играл на гитаре, пускался в пляс, подобрав полы своей длинной рясы и ловко выбрасывая ноги в стороны. В мужской компании рассказывал анекдоты из жизни духовенства. Прихожане смотрели на него с веселостью в глазах как на человека, не особенно приверженного к религии, но по долгу службы обязанного что-то делать. Поп Николай был завсегдатаем всех сельских свадеб, хотя многие молодые и не венчались уже в церкви.

* * *
Помнится случай. В старших группах школы вместо русской истории, то есть истории русских царей, ввели политграмоту. По плану, составленному совместно партийной и комсомольской организациями, эту новую для того времени учебную дисциплину читал коммунист Петр Вылка (Уральский). Сынки расстрелянных купцов и кулаков и сочувствующих им шумели на уроках политграмоты, разговаривали, задавали учителю нарочито много вопросов. Словом, старались сорвать занятия, хотя большинство учеников с интересом изучало политграмоту. И вот однажды группа, выйдя из терпения, чуть ли не до полусмерти избила двух таких «срывщиков» — младшего сына расстрелянного купца Чечурова и племянника расстрелянного купца Чупрова. Это было осенью 1921 года.
А как мы, комсомольцы, хотели учиться! Собравшись вечером у себя в ячейке, мы мечтали попасть в какое-нибудь учебное заведение, чтобы стать образованными людьми, специалистами. Я хотел работать на заводе, Федя Рычков решил стать строителем, Коля Вануйто — зоотехником.
Но время было трудное. Хотя десант почти без жертв освободил от повстанцев населенные пункты, однако остатки разгромленных кулацких банд продолжали разбойничать в лесах и в тундре. Они отбирали у кочевого населения и у рыбаков, живущих по берегам Оби, Полуя и Щучьего, одежду, пушнину, продукты, охотничьи припасы, насиловали женщин, убивали сопротивляющихся, нападали на красноармейцев. Однажды комсомольцы увидели — посредине реки, раскачиваясь на мелкой волне, плывет никем не управляемый моторный катер. Несколько дней назад группа десантников была послана на нем в верховья Полуя для ликвидации банды. Мы поймали катер и обнаружили в нем трупы трех комсомольцев — Василия Сухова, Ивана Бодрина и Анатолия Спрышкова. Через день небольшой отряд из коммунистов и комсомольцев тем же катером отправился в район, где скрывались убийцы. Мы вернулись в Обдорск лишь тогда, когда выловили и ликвидировали всю банду. Мы были подготовлены к такой операции, так как состояли в ЧОНе (части особого назначения) и два-три раза в неделю проходили специальное обучение. Позднее удалось поймать и главаря кулацко-эсеровских банд Слинкина.
Летом 1921 года выездная сессия Тюменского губревтрибунала судила бандитов, находившихся под арестом в Обдорске. Наиболее крупные из них были до этого вывезены в Березов. Обвиняемых оставалось человек двадцать. Суд длился двое суток. На суде выяснился размер преступления бандита Сергеева, который в Ошворах, а также дорогой из Ошвор в Обдорск лично расстрелял более десяти человек. Сергеева приговорили к расстрелу и приговор привели в исполнение. Егор Канев (Нярьяк) был приговорен к шести годам тюремного заключения. Остальных осудили на меньшие сроки.
Меня, как хорошо знающего местность и владеющего языками здешних народностей, волостной комитет партии назначил помощником начальника обдорской милиции и возложил задачу — помочь ликвидировать остатки бандитских групп и вести беспощадную борьбу с самогоноварением. Вместе с тем с меня не снимались и обязанности инструктора губкома комсомола.
И вот в начале зимы первым санным путем я выехал в село Хэ. Объявили собрание молодежи в помещении бывшей церкви, превращенной в клуб. Протопили как следует — на улице мороз и темная полярная ночь. Собралось человек двадцать. Парни расселись на передних скамейках, скрывая смущение и изредка перебрасываясь одним-двумя словами. Девушек пришло лишь двое. Прижавшись друг к другу, они стали у стены.
Я начал свой доклад на языке коми, родном для большинства собравшихся. Последствия контузии все еще давали о себе знать: заикаюсь, с трудом произношу слова. Но слушают внимательно — всех заинтересовал рассказ о комсомоле, о его задачах. Когда я кончил, посыпались вопросы:
— Ты сам-то кто будешь?
— Кто тебя сюда послал?
— Кто твои родители?..
Ответил, и натянутость заметно спала. Ребята спрашивали о гражданской войне, о моем брате Павле. Потом я начал записывать желающих вступить в комсомол. Первым записался Александр Медведев, за ним — Борис Филиппов, затем стали называть свои фамилии другие парни. Я вспомнил о девушках и повернулся в их сторону. Прислонившись к косяку двери, стоит Мария Медведева. Обращаюсь к ней.
— Запишите, — робко говорит она, опустив глаза.
Всего записалось десять человек. Секретарем избрали Сашу Медведева. Я тут же передал ему брошюры и статьи о партии и комсомоле, которые привез с собой. Договорились каждую неделю проводить коллективные читки, устроить в клубе вечер молодежи с докладом об участии сибиряков в разгроме Врангеля.
Жил я у Медведева. Проснувшись утром, увидел постель Саши — пустая. Вскоре хлопнула входная дверь, появился Саша с озабоченным лицом и грустно сказал:
— Уже трое приходили… Просят вычеркнуть их из списка. Родители грозятся выгнать их из дому, если станут нехристями, отрешатся от веры…
Решили тут же собрать всех записавшихся в комсомол. Через час все они пришли в сельсовет. Беседа была долгой и горячей. В результате «отсеялось» только двое.
На другой день комсомольцы обнаружили у сторожихи клуба самогонный аппарат. Тут же на глазах большой толпы его уничтожили, а самогон вылили в снег. По тем временам это было смелое мероприятие. Оно сразу подняло авторитет комсомольцев в глазах населения, ведь все понимали, каким злом является самогоноварение.
Осенью 1922 года я организовал комсомольскую ячейку в поселке Лабытнанги. Первым в нее записался Григорий Вокуев. Его и выбрали секретарем. Поначалу в ячейке состояло всего пять человек. Еще раньше — летом 1921 года — Григорий Филиппов создал из десяти комсомольцев ячейку в селе Мужи.
Комсомольской работе в тот период я обязан и этими воспоминаниями. Как-то в начале 1923 года ко мне обратился обдорский корреспондент газеты «Тобольский Север» Петр Михайлович Гущан и посоветовал мне начать записывать все мои поездки, встречи с разными людьми и наблюдения, с тем чтобы потом материал передавать ему для опубликования в газете.
Я обещал ему писать. Эта мысль — написать о всех более важных событиях, в которых я участвовал, что видел, слышал, мне очень понравилась. Вскоре я составил небольшой план и начал писать. А потом я настолько привык к этому, что стал делать заметки всегда, где бы ни работал.
Летом того же 1923 года после одного из партийных собраний к нам обратился секретарь парторганизации и попросил коммунистов написать воспоминания о всех революционных событиях, происшедших в Обдорске.
Как более грамотному (незаконченных четыре класса) из оставшихся в живых местных коммунистов эта работа с привлечением всех участников событий была поручена мне.
Правда, в то время опубликовать воспоминания не удалось. К этому вопросу пришлось возвратиться лишь много лет спустя.


ЖИТЬ ПО-ЛЕНИНСКИ

Для успешного социалистического строительства нужно было развить торговлю. Вместо прежних, понятных нам, лозунгов: «Все на борьбу с белополяками, с Врангелем!», «Все на борьбу с бандитизмом!» — партия призывала коммунистов и комсомольцев овладевать торговлей. Вначале нам это было не совсем понятно. Мы считали, что, начав торговать, изменим нашим идеалам и всему тому, за что погибли тысячи лучших людей. Вопрос о торговле не раз обсуждался на партийных собраниях. Но презрение к торговле, связанное с представлением о купцах, было столь сильно, что никто из нас, членов партии, не хотел идти работать на фактории. Да и было нас слишком мало. И получилось так, что это важнейшее звено хозяйственной цепи оказалось в руках людей, враждебных Советской власти, — бывших купеческих приказчиков, братьев и племянников купцов и т. п.
Отрицательно отразилось на торговле и то, что с начала империалистической войны и до 1923 года добыча рыбы и пушнины на Обском Севере резко снизилась. Засевшие на факториях кулацко-купеческие прихвостни, хорошо владевшие языками ненцев и хантов, использовали свои старые связи с охотниками и оленеводами, вели среди кочующего населения антисоветскую пропаганду, тайно скупали пушнину, сбывая за нее… царские бумажные деньги. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что ряд важнейших решений партии выполнялся у нас с большим опозданием. Например, организованный сбор продналога с кочующего населения начался лишь осенью 1923 года. Причины этого не только в удаленности от центра, но и в том, что много людей, опытных партийных и советских работников, погибло во время интервенции и гражданской войны, к руководству на местах пришли люди или малоопытные, или плохо знающие Север, или просто случайные.
В сентябре 1923 года на заседании райисполкома меня назначили ответственным за сбор налога по Обдорскому району (легко сказать — «по району». Он простирался на тысячу километров!). Тут же договорились, что начну я с поселка Лабытнанги, через который главным образом перекочевывали на зимние стойбища оленеводы-коми. Поселок состоял тогда из полутора десятков домов. После Лабытнангов мне предстояло отправиться на северные фактории — места перекочевок основных масс ненецких и хантыйских оленеводов. Затем я должен был вернуться в Обдорск и начать сбор налога здесь.
Две трети населения района составляли кочевники. В райисполкоме не имелось никаких данных об их имущественном положении. Не было и конкретных указаний о порядке взимания налога. Мы решили, что обложение будет чисто натуральным: оленьим мясом, шкурами, пушниной. Налог установили по количеству оленей или по размеру недвижимого имущества налогоплательщика.
Итак, в начале октября я приехал в Лабытнанги. Сразу же собрал жителей и рассказал им суть дела. Я очень волновался: как воспримут новость? Когда я кончил, раздались возгласы, и удивившие, и обрадовавшие меня:
— Все будем платить!
— Наконец-то твердый налог. Значит, крепка новая власть…
На следующий день начался сбор налога. Большинство оленеводов не скрывало своего имущественного положения. Да им, беднякам и середнякам, и нечего было скрывать. Принеся свою долю, они обычно не уходили. Усаживались в сторонке и наблюдали. Каждому интересно, сколько я возьму с других. И еще: они помогали мне установить имущественное положение богачей. Эти приходили поздним вечером или тогда, когда было меньше народу. Случалось, спрашивают такого хозяина, с почтением стоящего передо мной, мол, сколько у тебя оленей.
— Да, наверное, будет тысяча…
Среди сидящих начинается оживление:
— Две тысячи, пожалуй!
— Разве тысячу оленей пасут с двумя чумами?
Я спрашиваю почтенного хозяина, кто пасет его стада. Он отвечает: дескать, сам пасу, ну и родственники помогают.
— Какие они тебе родственники?
— Ну, дальние родственники жены.
— Сколько же ты платишь им?
— По десять оленей каждому пастуху в год.
Сидящие поправляют:
— Ты, мужик, прибавляешь, пожалуй, раза в два!
Я хочу знать, сколько оленей у «родственников» хозяина.
— Наверное, сотен пять будет…
В конце концов выясняется: у «родственников» всего двести оленей, а у хозяина — две тысячи.
Однажды ко мне с повинной явился Яшка Нярьяк, активно участвовавший в контрреволюционном мятеже в Обдорске. Один из его братьев, Левка, был тогда убит; другой, Григорий, после разгрома контрреволюции отбывал наказание, а двое — Михаил и Яков — скрывались в тундре.
И вот Яшка явился с повинной. Я поговорил с ним и отпустил ночевать к родственникам. А на следующий день, вызвав из ближайшего чума две оленьи упряжки, отвез Якова в Обдорск и сдал в ГПУ. Теперь, когда стала налаживаться нормальная жизнь, многие повстанцы-беженцы, по темноте своей выступавшие на стороне контрреволюции, добровольно отдавались в руки властям. И большинство из них честным трудом искупило свою вину.
О результатах сбора налога в Лабытнангах я отчитался на заседании райисполкома. Отчет одобрили. Через несколько дней я выехал в дальние фактории. Предстояло проинструктировать каждого работника фактории по взиманию налога, проследить, чтобы торговля здесь велась правильно. Оказалось, ни на одной из факторий не оглашены прейскуранты цен. Я заставил заведующих сделать это. Так как население было сплошь неграмотным, то прейскуранты цен, как и сама торговля, имели, так сказать, «натуральный вид». Например, рядом со шкурой песца или горностая охотник мог видеть соответствующее по цене количество муки, соли, пороху и т. п., с чем заведующий факторией должен был знакомить каждого охотника, оленевода.
Словом, выяснилось, что на многих факториях хозяйничали корыстные люди. Пользуясь отдаленностью и бесконтрольностью со стороны торгующих организаций «Райрыбы» и «Хлебопродукта», они наживались вовсю. Да и в Обдорске в торговле оказались их пособники. Все они вскоре были изгнаны из торговли и наказаны.
С крупных оленеводов я старался взимать налоги сам или поручал это трудное дело лишь тем заведующим факторий, которым доверял.
Становление Советской власти в тундре шло очень медленно. Ни общественных организаций, ни своих представителей среди кочующего населения мы еще не имели. Поэтому во время поездок по налоговым делам мне как представителю власти пришлось решать множество самых разнообразных вопросов: разбирать крупные конфликты и мелкие недоразумения, возникающие между отдельными людьми или целыми семьями. В тундре весть о путнике (тем более о «начальнике») опережает его. Если, подъезжая к стоянке, я видел у чума много упряжек, то догадывался — предстоит какое-то «судебное» разбирательство, и люди ждут меня.
Среди ненцев и хантов, особенно зажиточных, сильно коренилось многоженство. Бедняки и батраки, не имея возможности уплатить калым за невесту, так и доживали до старости без семьи. А некоторые богачи-оленеводы имели до десяти жен. И вот эти устои теперь ломались. Узнав, что по советским законам многоженство запрещено, бедняки стали красть жен у кулаков. Из-за этого было много жалоб и разбирательств.
— Вот Яптик украл у меня жену, — начинал «пострадавший».
— Сколько же у тебя жен?
— Было три. Он украл среднюю.
Я говорю о равноправии женщин, о том, что теперь каждая женщина свободна выбирать себе мужа, и никто не имеет права насильно выдавать ее замуж, а тем более продавать. Говорю подробно, обстоятельно. Но по лицам вижу — мои объяснения не удовлетворяют слушателей.
Немного помолчав, «пострадавший» ставит вопрос иначе. Ладно, раз по новым законам нельзя иметь несколько жен, пусть Яптик вернет калым, который был уплачен за уведенную им женщину. И приходится мне начинать все сначала: и про новые законы, и про равноправие женщин и т. д. Слушают молча. Расходятся тоже молча. Ни возражений, ни одобрения…
Да, слишком непривычно было для них все то, что я говорил, слишком ново и никак не укладывалось в их понятия, укоренившиеся веками.

* * *
В середине января 1924 года закончился сбор налога, и я возвратился в Обдорск. 21-го числа, впервые после многих месяцев бесконечных разъездов по тундре, я пришел в Народный дом на спектакль, который устраивали любители.
Закончилось первое действие. Обычно перерывы между действиями были длинные, по полчаса. А тут не прошло и десяти минут, как раздался звонок, приглашавший всех в зал. Удивленные зрители быстро заняли свои места. Когда в зале утихли, на сцену вышел Кононов, председатель волисполкома. Постоял молча, как-то странно глядя на публику. Потом начал медленно читать радиограмму, извещавшую, что в шесть часов пятьдесят минут в Горках скончался Владимир Ильич Ленин.
Воцарилась жуткая тишина. Потом в разных местах послышался тихий плач. Вот уже плачут громко, навзрыд десятки человек. Никто не мог и думать о продолжении веселья. Кононов словно окаменел на сцене. Охваченные горем люди стали покидать свои места, и через десять минут зал опустел.
На состоявшемся через несколько дней заседании райисполкома решили командировать меня в северные сельсоветы для проведения отчетно-выборных собраний и выборов делегатов на районный съезд Советов. Съезд наметили провести в марте.
Если раньше я покрывал такие расстояния за двое-трое суток, то теперь пришлось ехать неделю. В каждом чуме, где я менял упряжку, меня ожидало много охотников, собравшихся со всех ближайших стоянок. Я еще раз убедился, что в тундре, как нигде, действует «беспроволочный телеграф». Сообщение о том, кто я, куда и зачем еду, обгоняло меня на сотни километров.
Всюду беседа начиналась вопросом:
— Говорят, помер большой человек — Ленин?
Перед отъездом я прочитал все, что можно было найти в Обдорске о Владимире Ильиче Ленине, о его жизни и деятельности. И вот теперь рассказывал кочевникам все, что знал о Ленине, как он жил, как боролся за ту жизнь, которой мы сейчас живем; сколько раз сидел в тюрьме, как учил жить нас, живущих своим трудом. Случалось, я не мог ответить на какой-либо их вопрос. Зная честность и правдивость оленеводов-охотников, я в таких случаях чистосердечно говорил: «Не знаю».
Я им говорил и доказывал на примерах, что хотя Советская власть существует немного — всего несколько лет, но они, бедняки-охотники, через чумы которых сейчас проходил мой путь, уже чувствуют, какое облегчение в их жизнь принесла ленинская Советская власть.
В подтверждение моих слов слышится тихий гул голосов.
— Живете вы сейчас без купца и его приказчиков, которые старались напоить вас вином, а у пьяного взять за бесценок с большим трудом добытую вами пушнину. А сколько они вам приписывали лишнего?
Опять одобряющий гул голосов.
— Покупаете вы сейчас охотничьи припасы и продовольствие и продаете добытую вами пушнину в советские фактории по твердо установленным ценам… И все это благодаря Советской власти, для которой жил и боролся Ленин.
Во время этих бесед все сидели со скорбью на лице. Никто не нарушал обстановку печали. Ненцы и ханты всегда чтили память об умершем.
Рассказ о великом человеке, принесшем свободу всем беднякам, производил большое впечатление на моих слушателей. Они искренне сокрушались:
— В Москве, наверное, много лекарей, наверное, весьма знающих. Как же они дали помереть такому хорошему человеку?..
Беседа затягивалась на несколько часов. В итоге решали:
— Надо жить так, как учил Ленин.
Да, жить так, как учил Владимир Ильич! А это значит: «Учиться, учиться и еще раз учиться!»
Это стало нашей заповедью. Я по-прежнему мечтал стать заводским рабочим. И мечта моя сбылась — летом 1924 года Тобольский окружной комитет партии дал мне путевку на учебу в рабфак г. Свердловска. Радости моей не было предела. Я, полуграмотный рыбак с далекого Севера, буду учиться в большом городе, чтобы стать квалифицированным рабочим, нужным советскому народу. Как довольны были бы сейчас этим и мой брат Павел, и Георгий Васильевич Ламбин, и Тихон Данилович Сенькин, и все те, кто боролся до последней капли крови за эту прекрасную возможность для трудового люда. Уезжая в Свердловск, я не мог даже предполагать, что окончу не только рабфак, но и институт и стану инженером-металлургом, одним из первых среди малых северных народностей.
Покинул я свои родные места летом 1924 года.
— Прощай, Обдорск! Прощай, Ямал — юность и молодость моя!


ЛИТЕРАТУРА
Азиатская Россия. Т. 1. С.-Петербург, 1914.
Больше рыбы фронту. Материалы совещания работников рыбной промышленности Сибири. Новосибирск, 1943.
Бударин М. Е. Путь малых народов Крайнего Севера к коммунизму. Омск, 1968.
Востряков П. Н., Броднев М. М. Оленеводство Ямала. Тюмень, 1964.
Герасимов В. Н. Обдорск (исторический очерк). Тюмень, 1909.
Дунин-Горкавич А. А. Современное состояние сельского хозяйства на Тобольском Севере. Тобольск, 1908.
Мазуренко Г. А. Торжество национальной политики Коммунистической партии на Обском Севере. Тюмень, 1961.
Очерки истории партийных организаций Тюмени. Свердловск, 1965.
Рощевский П. И., Никифорова М. М. Сквозь грозы. Свердловск, 1967.
Рощевский П. И. Гражданская война в Зауралье. Свердловск, 1966.
Славный путь народов Севера. К десятилетию образования Ямало- Ненецкого национального округа. Омск, 1941.
Сборник. Шаг в полвека. Свердловск, 1967.
Сборник. Песни отцов допоем. Свердловск, 1968.
Тарасенков Г. Н. На просторах Обь-Иртышья. Тюмень, 1964.
30 лет Ямало-Ненецкого округа (историко-экономический очерк). Под редакцией Д. И. Копылова. Тюмень, 1960.
Щербина Б. Е. Тюменский меридиан. Свердловск, 1966.



Примечания
1
Греби — весла (северное).
2
Малица — верхняя мужская одежда из оленьих шкур мехом внутрь, гусь — то же, мехом наружу (ненецкое).
3
Саво — хорошо.
4
Каюк — небольшая речная лодка.
5
Ваули Ненянг (Пиеттомин) — предводитель восстаний ненецко-хантыйской бедноты против угнетателей в 1825–1841 гг. Восстания были подавлены, а Ваули осужден и сослан в Восточную Сибирь, где, видимо, и погиб [прим. автора].
6
Видзя — здравствуй (по-коми).
7
Плашкоут — плоскодонное беспалубное судно.