Книга выходит в год 60-летия Ямало-Ненецкого автономного округа. Но она совершенно не походит на предыдущие юбилейные издания, в которых восторженно оценивался пройденный путь, рисовалось безоблачное будущее Ямала. А на древней земле накопилось столько проблем… Они-то и оказываются в центре внимания автора — публициста и краеведа Анатолия Омельчука, который двадцать лет жизни посвятил изучению Ямала. О чем бы ни рассказывал автор в своей новой книге — о житье-бытье северян, о буднях национальных поселков или бурно растущих городов, — он прежде всего ратует за человека, за нормальные условия его жизнедеятельности. Щедро делится А. Омельчук и собранными им интересными материалами из своей «копилки обдорского архивариуса».

АНАТОЛИЙ ОМЕЛЬЧУК
НА КРАЕШКЕ ЗЕМЛИ




СРЕЗ ВРЕМЕНИ
Я почти ровесник моего родного Ямало-Ненецкого автономного округа. Этапы его развития так или иначе отразились и в моей биографии.
Сегодня, оглядываясь на прожитую жизнь, многое переосмысливая в ней, мы не ставим себе задачу перечеркнуть все прошедшее, отречься от прошлого. Его достижения — путеводная звезда, его ошибки — горькие уроки на "будущее. Историю не переиначить.
С самыми благими намерениями мы натворили немало ошибок, наши иллюзии и заблуждения позволяли творить преступления. Тяжело сегодня писать о судьбе родного Ямала, — столько накопилось здесь проблем, что потребуются многие годы, чтобы благополучно распутать этот клубок. Добившись относительных успехов в распространении грамотности, повышении культурного уровня, развитии некоторых отраслей традиционного производства, мы понесли ощутимые утраты в другом: теряется национальное своеобразие, рвутся корни народных традиций. По сравнению с другими народами страны ханты, ненцы, селькупы все еще могут числить себя «отсталыми» в социальном смысле: им до сих пор много недодано.
И все же гляжу в будущее с оптимизмом. Наконец-то мы основательно разобрались в своих проблемах, а это верный залог того, что начнем исправлять ошибки.
Я прочел практически все книги, посвященные юбилеям родного округа. Они одинаково восторженно оценивали пройденный путь, рисовали безоблачное будущее. А вот книга, которую вам предстоит прочесть, совсем не юбилейная. Автор публицист и краевед Анатолий Омельчук, два десятилетия жизни отдавший Ямалу, предпочел сделать честный и объективный срез прожитого времени. Оно тревожно и неоднозначно. Я нашел его неровный ход в материалах книги. Так, в «Рабочей тетради публициста» заметно, как нарастает вал проблем, как меняются критерии оценок происходящего. Долгое время изучавший историю края, автор не мог обойтись и без материалов, показывающих перекличку эпох, связь времен, и это обогащает общую картину.
Книга, на мой взгляд, получилась неровной, но ведь и время сегодня не для гладких, ухоженных писаний. Самое главное, думаю, читатель ощутит атмосферу крутого перелома. Уже одно это немаловажно, в каком бы уголке нашей Родины мы ни жили. А мы живем на самом краешке земли.

Роман Ругин, член Верховного Совета СССР


НА САМОМ КРАЕШКЕ — «РОССИЯ»
И поселилась в сердце директора совхоза тревога. Вахнина уезжала в Салехард на партийную конференцию, а возвращалась из больницы. Последние два года она и забыла уже о стойком своем радикулите, вылечилась собачьими поясами. Но болезнь напомнила о себе, сломала пополам. Конечно, случай с олешками даром не прошел…
Она, тот вечер вспоминая, смущается: действительно, бывалым профессионалом в этом случае не выглядит. Но в тот день все шло комом.
…Никак не удавалось загнать молодых оленей в кораль, и тогда пастух на упряжке — за вожака— въехал в жердяную загородку. И пастух-то был опытный, как он так сплоховал? Видимо, и терпеливые ненцы стали на авось полагаться…
— Куда? — успела крикнуть, когда он приоткрыл воротца кораля, и запомнила выражение его лица — виновато-смущенное. Пастух полагал, что успеет быстренько закинуть за собой жердь.
В этот момент олени и понесли. Их дневная тревога выплеснулась в дикий, стремительный бег за вожаком. Она еще заметила, как под горку полетели нарты пастуха, а он в громоздкой своей малице кувыркнулся в воздухе. Сама же, падая, успела перевернуться, обхватив лицо руками. Первые олени, конечно, перепрыгнули, но те, на которых напирали сзади, на’ всем скаку задевали ее копытами. Спасибо надежной малице и толстому суконному гусю. Хорошо, что в стаде остался молодняк. Легкие олешки копытили малицу и с молодой резвостью отскакивали в сторону. Это не тяжеловесные быки, которые от старческой неповоротливости могли свалиться на нее кучей.
Потом ей сказали, что она еще успела оттолкнуть замешкавшегося школьника, он отлетел к забору, олени его не задели.
Позднее уже мне рассказывали, что Вахнина прикрыла невесть каким образом очутившуюся здесь люльку с младенцем и спасла его. У вымысла свой смысл, выявляющий не ситуацию, а характер: она люльку не заслоняла, но — могла.
Отряхнувшись, оправившись, Вахнина весь вечер работала в корале: никакой боли не почувствовала, да и назавтра ничто не напоминало о падении. С чего ж так внезапно ударил задремавший радикулит?
Не старость ли неловкая крадется?
Отлеживалась она в салехардской больничке самые напряженные для совхоза дни. Ноябрь и декабрь у северного совхоза — месяцы страды. Оленеводы сдают мясо, звероводы и полевые охотники — пушнину, меха. «Россия» — совхоз зверооленеводческий, на этих отраслях держится. Директорский догляд особенно требуется, а она — в больнице. Одно утешало, что все главные помощники — и Николай Васильевич Панкин, и Шен, и Катя Филатова — на месте, сплоховать не должны.
Наконец ее выписали.
На койке лежала мечтала: как только прилетит, сразу обежит все цеха и даже до забойки не на «Буране», а пешком пройдется. Но поясница снова напомнила о себе. Добралась лишь до конторы и со всеми, кто в тот день входил в кабинет, разговаривала стоя: спину ломало.
— Да отлежалась бы ты, Валя, — посоветовала ей Филатова на правах старой подруги. — Чего над собой издеваться? Все ведь нормально.
Да, совхоз и год, и пятилетку заканчивал нормально: оленины сдали с хорошим дополнительным довеском — почти пять тысяч центнеров, на звероферме готовили к отправке в Вологду на пушномеховую базу четыре с половиной тысячи песцовых шкурок. Хоть сейчас на продажу в Париж! Охотники пятилетний план еще прошлой весной вытянули. На молочной ферме дела обстоят отлично. Даже вздохнула ненароком: уйдешь завтра — и ничего, обойдутся. Может, не следует так налаживать хозяйство, чтобы оно без тебя как заведенное крутилось? Хочется чувствовать себя нужной! А совхоз — как родное дитя: повзрослел, встал на ноги и нос начинает задирать. Несуразно получается: чем больше ты себя отдаешь, тратишь, тем меньше в тебе нуждаются.
Да нет, конечно, своей «России» она еще пригодится. Времена-то не лучшие ожидают: нынешние успехи, пожалуй, ягодки перед будущими проблемами.
Директором она согласилась стать… от обиды.
С «Россией» связана ее профессиональная молодость: после окончания Салехардского зоотехникума начинала на звероферме, муж руководил оленефермой. В те годы совхоз гремел по всему Тюменскому Северу.
Потом, когда судьба кидала то в одно хозяйство, то в другое, и в Се-Яхе, и в Новом Порту, и в Яр-Сале она с интересом ловила новости из Панаевска. Вести становились хуже и хуже: передовое хозяйство приходило в упадок.
— Как же так? — терзалась она и сердилась на слишком громкое имя совхоза, когда говорили, что в «России» дела плохо идут.
Она в то время возглавляла партком крупнейшего и лучшего в Ямало-Ненецком автономном округе совхоза «Ярсалинский». Как тут прийти и напроситься: назначьте директором…
Наверное, районные власти приглядывались внимательно к Валентине Александровне. А может, выбора у них большого не было.
Но ведь женщина. А на Севере директорские кабинеты в совхозах пока только для мужчин.
Если бы не «Россию» предлагали, возможно, и не согласилась бы, но очень уж сильной была обида — долго ли будет продолжаться упадок, неужели не найдется решительного мужика, который бы поднял совхоз?
Нашлась она — Валентина Александровна Вахнина.
Заманчиво написать о женщине, единственной на всем Советском Севере директоре совхоза. Редкая профессия, сплошная экзотика: Панаевск далеко за Полярным кругом расположился… Как там управляется менеджер-самоучка в юбке?
Вместо «Волги» у нее мотонарты «Буран», которые она заправски водит, и лодочный мотор сама ремонтирует, на лыжах гоняет как молоденькая, когда потребуется, управится и за зоотехника, и за ветврача, и за радиста.
Моя героиня — крестьянская дочь из тобольского села Уват — женщина видная, величавая. Золотая — солнышко на ее голове отметилось. Крупной русской стати и крепкой нравственности. Несчастливая бабья доля не минула: мужа похоронила рано, он трагически погиб в тундре. Детей пришлось поднимать одной.
«Россия» — хозяйство тяжелое, без малого два миллиона гектаров угодий. 27 тысяч северных оленей в 11 совхозных стадах (четвертое место в округе). По западному берегу Ямала и на острове Литке в Карском море рассажены совхозные охотники, на центральной усадьбе — звероферма, крупнейшая в окружном агропроме, пушно-меховая мастерская, молочная ферма. Олени совхозу главную прибыль дают, сегодня — почти полмиллиона рублей. А когда лет десять назад приняла хозяйство — с трудом сто тысяч насобирали. Дополнительных вложений в оленеводство не делали, стадо не увеличивали: пастбища не позволяют, за счет внутренних ресурсов копили прибыль.
Два миллиона гектаров — тундра Ямала, глухая середка полуострова до омывающих его морских вод. Как-то зимой пришлось мне лететь над «российскими» угодьями. Боже, какой же бесприютностью веяло от этого нескончаемого, словно навсегда пристывшего к земле снега! Безлюдно, безжизненно — насквозь продуто, отшлифовано ветрами. Как держится, как селится здесь человек? В грязноватом салоне самолета, ближе к пилотскому закутку, свалены с десятка два мешков с черными подтеками на мешковине — уголь. Там, куда мы летели, на Усть-Юрибее, своего топлива практически нет, путные деревья не растут, снабжение дровами ли, углем только воздушным извозчиком. Совхозу этот золотой уголек в энную сумму, понятно, выйдет, но ведь Усть-Юрибей — фактория, на которой снабжаются продовольствием окрестные оленеводы и охотники.
Летишь час, второй, и только одна мысль угнетает: как она колоссально бесплодна, эта арктическая земля! Какую же силу и мужество надо иметь, чтобы жить здесь и работать да еще хорошие, полумиллионные прибыли получать?
— Я тундру люблю, — признавалась мне Вахнина. Мы с ней много разговаривали в самые разные времена, и она всегда находила случай сказать, что тундру любит. Не специально подгадывала, а чтобы какую-то свою мысль подчеркнуть, аргументировать. Я сейчас эти слова ее попытаюсь сложить в единый монолог. Может быть, с признания в любви и следовало начать повествование?
Слышу ее торопливый (когда разговорится, всегда спешит, боится, что ее не успеют понять) говорок.
— Я тундру люблю. Когда в зоотехниках ходила, вообще месяцев по девять в стадах, в стойбищах проводила. Сейчас так много позволить не могу, но месяца три обязательно поезжу, снаряжусь— и по всем стадам, и в южную группу, и в северную. Понятно, это все на любителя, но своя прелесть есть. Вот мои оленеводы каждый день каслают, вроде тяжело, но ведь каждый день на новом месте. А у здешней природы однообразия нет, маленько, а что-то да изменилось. Встали у одного озера — там одна рыба, у другого — другая. На полуострове, оказывается, и таймень ловится, и голец. В море нерпу добываешь, своя охота, свое удовольствие. Ждешь, например, мая. Снег пошел таять — своя прелесть, июнь наступил — тундра сразу всколыхнулась, так рвется к солнцу, как все расцветает — мгновенно. Июль — уже морошка пошла, дальше — голубика, черника, грибы, август — линный гусь на крыло поднялся. Темп, конечно, в тундре свой, неторопкий, но день на другой не похож. Природа, как река, течет. Леса у нас вроде и нет, но тундра разнообразие краской набирает. Вертолетом летишь, сколько озер, да все разноцветные, одно живое попадает, голубое, рядом мутное, желтое, а там темное до черноты, мертвое. А сама тундра — осень уже, багрянец царствует, а вдруг рядком, на загорке, — весенняя свежесть, значит, снег долго задержался, холмы-то уже пожухли, а здесь только цвет набирает. А вот еще речка Хадыта у нас есть, ее все советские экологи знают. Там самый северный на Ямале лес. Как он попал сюда? Растут настоящие лиственницы, елям, говорят, лет по пятьсот, летом здесь встречают смородину, малину, даже черемуха и жимолость цветут.
Да, это не ледяная пустыня, которую трудно полюбить, это живородящий, плодородный край, который называется пугающим кого-то словом— тундра.
Кусочек совхозных угодий находится и в таежной зоне, — правда, это уже по другую сторону Обской губы, так называемая Хэнская сторона, место зимовки оленьих стад. Глубокой осенью они переходят застывшую губу и всю зиму проводят в защищенной от ветра тайге.
Как-то мы летели на зимнюю сторону… Вахнина из конторы забежала на минутку домой переодеться, и к нам навстречу вышла уже не статная русская красавица, а дородная хозяйка в расшитой ягушке из оленьих шкур, в нарядных унтайках и выглядела не экзотически, а именно празднично. Я удивился, для чего серьезной женщине этот карнавал. Ведь летела-то на считанные часы. Только позднее дошла до меня директорская хитрость, даже не хитрость, а житейский расчет. Ведь она ехала к давним знакомцам, а чуткий тундровик сразу определит, что она принарядилась специально для встречи с ним, значит, уважает, считает, что редкое общение для нее всегда праздник. Вахннна еще раз привычно подчеркивала, что давно переняла разумный стиль жизни аборигенов, их обычаев, одежды, лучше и удобнее которой никакой модельер не придумает.
Дорогого это уважение стоит.
Гостей положено встречать мужчинам — сам бригадир Сэроко Пырирко, пожилой, низкорослый, но крепкий ненец, шел нам навстречу, загодя протягивая руку для приветствия. Для приличия на некотором расстоянии от него шла женщина в роскошно-праздничной ягушке, перед которой, пожалуй, бледнел наряд Валентины Александровны. Ненки — большие мастерицы, модницы. Своеобразную их красоту замечаешь именно на таком вот вольном просторе — тундры ли, тайги, на свежем морозе, на чистом воздухе. Они вписываются в эту привольность, а ягушка и ее узоры словно продолжают бескорыстные рисунки природы.
Лицо встречавшей нас хозяйки широко расплылось в улыбке, и, хотя фамилия у нее сугубо ненецкая— Окотетто, опытный глаз сразу различил в ее чертах примесь зырянской крови.
Лидия Васильевна — зоотехник, но необычный. Вообще-то зоотехники — народ конторский, они живут и жить должны на совхозной усадьбе, а в стада — только вылетать. Командировки, правда, затяжные, на несколько месяцев, но дом-то у всех в Панаевске. А у Окотетто дом и семья в тундре, в Панаевск она прилетает только на отчеты.
В штатном расписании должности такой — хозяйка пастбища — нет, но Лидия Васильевна именно хозяйка. В каких же условиях ей приходится вести дом?
В вертолете Вахнина ругала конструкторов, пытавшихся найти замену жилищу тундровика — вековечному чуму.
— Чего только не выдумают городские головы, — гневалась Вахнина, — ставят ящик с одинарным стеклом на санки и говорят: замена чума. Да ведь в чуме все продумано, веками народ каждую деталь шлифовал.
Вахнина что-то вспомнила, и лицо ее озарилось тем внутренним светом, который всегда вспыхивает в нас, когда мы обращаемся к молодым годам.
— Я тогда совсем молоденькая была, семнадцать лет, в бригаде у оленеводов пурхалась. Худи Нюдине, чумработница, надумала рожать. Надо чум ставить, для рожающих ненок особый чум требуется. Со страху мы вдвоем его за пятнадцать минут поставили. За пятнадцать! Приняла роды честь по чести. Паренек родился. Да я ведь не об этом, а о чуме. Нет другого жилья, чтобы в тундровых условиях так ловко собирать-разбирать. Недавно мы юрту экспериментальную купили — выглядит хорошо. А морозы сильные ударили, так совсем ее разобрать не можем. Хоть пилой пили. Беда, что все эти конструкторы в городах живут. А надо бы у ненца лишний раз не то что спросить — поучиться. Есть чему, они народ только на вид простоватый, не шибко образованный, но — мудрый.
Чум, в котором хозяйничала Лидия Окотетто, был обыкновенный. Необычным, пожалуй, делала его особая опрятность, на половых досках лежал коврик. Только знающий поймет, что это — событие: ведь чум считался чуть ли не символом грязного быта. Чистенько и в двух других чумах у молодых хозяек.
— Лида их тут стропалит, — пояснила Вахнина.
Окотетто неявная похвала понравилась, и она посчитала необходимым пояснить:
— На зоотехника все смотрят. Пример.
Валентина Александровна добавила:
— Образцово Лида народ держит. В других бригадах так не получается.
— Да немного ведь и нужно, — зардевшись, возразила Лидия Васильевна. — Начнешь наводить порядок, потом он сам собой.
— Как немного? — решительно не согласилась Вахнина. — Когда работаешь, мало не бывает.
— Вам, может, не понять, — объясняла она потом. — Во времени нужно видеть, как все изменилось. Как ненцы сейчас одеваются, питаются. Вот он в магазин заходит, золотые часы просит. Это он свое значение осознал. Ружья покупают только новейшие, моторы для лодок, мотонарты, в каждом стойбище радиоприемники, как положено. Но вот магнитофоны просят на батарейках. Думаете, Пугачеву крутить? Нет. Стариков записывают. Сказители уходят. Молодежь не дожидается, пока дом народного творчества развернется. Сказки записывают, сюдбабцы про старую жизнь, хынабцы. История их интересует, значит, себя осознают, в прошлом корень чувствуют. Вы знаете, почему я ненецкий язык лучше иного ненца знаю, на хантыйском понимаю? Да потому, что, когда сюда приехала, вся тундра русского языка еще не знала. Я застала времена, когда никаких раций, вертолетов, вездеходов, как уедешь месяцев на девять, так о тебе никто и не знает, где ты там, что с тобой. Ликбезом тогда занимались, стариков-то к грамоте сильно не тянуло. Пришел ненец с деньгами в магазин, сам отсчитал — это же событием было! Сюда ж, в тундру, все с запозданием приходило, нам за два поколения пришлось трудиться.
— Старею, — спохватилась она. — В прошлом опору ищу, молодежи хочу прежние трудности предложить, — старости признак.
В бригадирском чуме горел прирученный огонь костра, делавший нехитрое жилище приветливым и гостеприимным. Угощение было скороспелонепритязательным, но на вкус гурмана, наверное, изысканным: в снежной воде сваренная оленина была настолько свежей, что ей не требовалось никаких приправ. Кусочки строганой нельмы, недавно выловленной в ближайшем озере, таяли во рту, а черного настоя щедрый чай после студеной строганинки, казалось, отпускал душу на волю.
Сэроко на родном языке рассказывал директору о делах-проблемах, Вахнина ему отвечала по-ненецки, и снова я поразился, как естественно шло к ней все, казалось бы, чужеродное.
— Вы уж не забудьте, Валентина Александровна, — просила Окотетто, когда призывно зашумел вертолет. — Обещали половые доски подкинуть. И краски.
Краткое чаевничанье о многом сказало. Лидия Васильевна в свое время закончила, как и Вахнина, зоотехникум в Салехарде, преподавала в Омске, но потом вернулась в родные края. Направили ее в самую отсталую бригаду. Мало того что здесь были до смешного низкие показатели, но и запущена вся зоотехническая работа. Оленеводы работали, не видя перспективы. Окотетто пообещала, что выведет бригаду в передовые. У нее годы ушли, чтобы элементарному порядку научить тундровиков. А нынче они не кого-нибудь победили — заслуженную бригаду Худи Александра из конкурирующего совхоза «Ярсалинский».
Наверное, на таких, как Лидия Васильевна, и опиралась при работе в тундре Вахнина. Для нее ведь новых людей не выдумали.
Я не об одной Вахниной собирался написать, а о полярном краешке России, о полярной «России», так что давно пора побродить по Панаевску.
Как положено, над сельсоветом развевается флаг, но Тусиды в его резиденции я не нашел: секретарша объяснила, что Иван Алеевич хворает, на бюллетене.
— Серьезно? — поинтересовался я. — Или можно позвонить?
— Да если и серьезно, он все равно придет, — разрешила она.
— Простуда одолела, — оправдываясь, начал Иван Алеевич. Он оказался молодым ненцем, в завидной песцовой шапке и строгом, уже повидавшем виды кожаном пальто.
— А я думал, что оленеводы, даже бывшие, простудой не страдают.
Тусида снова виновато улыбнулся, ведь он в глазах незнакомого человека подводил всех оленеводов. Улыбка у него приятная, искренняя, но запаздывающая, что ли: он как бы у самого себя спрашивает, а можно ли улыбнуться? Разрешает не без внутренней борьбы и только потом улыбнется — робко и недоверчиво, и только потом губы расползаются в широкой улыбке, глаза добро щурятся.
— Погода нервная стала, — оправдывается он. — Мы, тамбейские ненцы, любим устойчивый мороз.
Из соседней комнаты, из-за плохонькой стенки, доносился голос секретарши — разговаривала по междугородному телефону, связь была неважной, и она привычно кричала, уговаривала парикмахершу Лену из райцентра приехать хотя бы на пару дней в Панаевск перед Новым годом. Выяснилось, что секретарь сельсовета решает большую проблему: панаевцы перед Новым годом подзаросли, и речь шла не о каких-то фигурных прическах, а об обыкновенной стрижке-бритье. В деревне нет собственного парикмахера, приходится уламывать несговорчивую Лену, чтобы она, прилетев, разом навела порядок в прическах здешних дам, а мужиков элементарно подстригла.
Каких только вопросов не приходится решать председателю сельсовета, — масштаб вроде и мал, но от этого не проще.
— Как же, Иван Алеевич, так сплоховал, — не удержался я, — тундровик, а от простуды не остерегся. Несолидно.
— Да это, наверное, не простуда, — подождал он по привычке немного, чтобы не отвечать сразу. — Это тундра из меня выходит.
— Как, как?
Я расскажу, точнее, перескажу историю недельного путешествия, но вовсе не для того, чтобы поведать еще одну высокоширотную байку. Тундра спешки не любит, суетливых не терпит.
Родина Туснды севернее, чем Панаевск, почти на краешке ямальского «носа», там, где Обская губа становится Карским морем, по крайней мере, вода в ней соленая. (Фамилия Тусида, кстати сказать, означает «потерявший огонь», то есть по тундровым понятиям — обреченный на смерть. Видимо, кто-то из предков несладкую жизнь прожил.)
Иван Алеевич поехал в Тамбей хоронить родственника. С фактории нужно было еще добраться до стойбища. Повезло: на фактории как раз отоваривался Ядайко Вануйто, старый, опытный пастух, с которым Иван Алеевич в свои юношеские годы работал в одной оленеводческой бригаде. Правда, за прошедшие с их последней встречи годы Ядайко заметно постарел. Вообще-то в таком возрасте по тундре не блуждают, и, полагаясь на это, Тусида даже не переоделся в традиционную глухую малицу, а остался в кожаном импортном пальто. Видимо, червячок неистребимого честолюбия заставил его пофорсить, показаться среди родственников солидным начальником. Путники надеялись, что часов через пять будут в стойбище. Подвела их, как пилотов, видимость: мороз стоял небольшой, ниже тридцати градусов не забирало, но в это время висит в тундре белая пелена, которая скрадывает расстояние, сглаживает все приметные неровности, все размывает. Сам Тусида в последний раз бывал в здешних местах почти четверть века назад, когда ехал в свой первый класс.
— Вот и чумы! — кричал Ядайко, показывая вперед.
— Где-где? — оживился Тусида. Они уже ехали куда больше пяти часов, и форсистый наряд заставлял его часто соскакивать с нарты, бежать рядом с оленями.
— Вон же, — указывал Вануйто.
Иван Алеевич вгляделся и действительно заметил темную точку: это была вылизанная снежной
поземкой небольшая кочка с черной голой вершинкой.
— Слушай, у тебя со зрением как? — обратился ездок к каюру.
— Плохо, очень плохо, — с готовностью пожаловался Ядайко. — Совсем плохо вижу.
— А очки почему же не купишь?
— А когда в нашу аптеку очки привозили? — искренне удивился старик. — Наш фельдшер только рентген умеет, а других болезней у нас не знает.
Тусида отметил справедливость стариковских слов: действительно, многие обиходные болезни для местных медиков как бы не существовали. Но это в тот момент не утешало. Стало ясно, что они заблудились.
Начиналась несильная поземка. Они решили дожидаться утра, когда посветлеет, разъяснится и можно будет определиться на местности. Но и следующий день задался столь же невзрачным: снежно-туманная, мутная каша.
Нет, конечно, они местоположение помнили: впереди, к западу, река Еду-Яха, на север — Хаби-Яха, на восток — Ненсу-Яха, позади осталась Тамбейка. Но «квадрат», в котором они очутились, слишком уж великоват.
Спасение — в движении. Будешь двигаться — будешь жить. Не думать, что заблудились. Нет никаких причин для паники. Иван Алеевич вглядывается в невозмутимого спутника: Ядайко вел себя, как будто ничего не произошло. Что угнетает, а затем убивает человека, попавшего в беду? Страх.
Природный ненец из природы не выпадает — он рожден в тундре, она его дом. Домовой может накудесить, но разве можно подумать, что дух родного дома подведет, даст погибнуть?
— Что ты ругаешься на меня? — вяло возражал Ядайко. — Вместе заблудились. Да ты давно в тундре не был, посмотри хоть, какая она. Совсем, наверное, забыл, живешь в теплом доме.
Ругать его было бесполезно.
Ядайко отдал Тусиде суконный гусь, стало потеплее. В нарте у Ядайки отыскалась небольшая брезентовая палатка. Они устанавливали ее, утрамбовывали низ снегом и укладывались спать. Спички у них имелись, но в здешней тундре не растет даже стланик.
— Хотел же я канистру захватить, — сетовал на себя старый пастух.
Он постоянно дымил трубкой: в застоялой промозглости даже трубка согревала. Тусида, который давно бросил курить, в конце концов не выдержал. Старик вытащил из кисета запасную трубку и отдал спутнику. Дым словно уносил накопившуюся за день тревогу: лихорадочные мысли становились спокойнее, плавнее, тянулись, как будто вились дымком. День прошел и не принес новых неприятностей, завтра, может быть, им угодит удача.
Весь световой день они двигались, кружили, с наступлением темноты уже не рисковали, — можно незаметно выскользнуть из «квадрата» и тогда шансы на быстрое спасение заметно уменьшатся.
Перед сном Ядайко тщательно выколачивал одежду: выбивал кисы, малицу, рукавицы, делал это с истовой добросовестностью. Казалось, поручи ему отыскать иголку в стогу, он со своей тщательностью, несомненно, ее обнаружит. Одежда не должна заколдобеть, залубенеть. Если она начнет мокреть — или смерть, или воспаление легких, Глядя на него, то же самое делал и Тусида.
Ядайко как бы не задумывался, в каком положении они очутились. Вставал, еще раз осматривал одежду, перепрягал оленей, закуривал трубочку, вытаптывал круг, ходил вокруг палатки, думал или согревался.

[image]

Иван Алеевич мимолетом представил, сколько же мужества требовалось его предкам, чтобы выжить в таких условиях. Ведь топлива здесь в избытке не бывало никогда, даже спичек, чтобы спокойно раскурить трубку. Никто из предков не надеялся на рацию, на вертолет, он просто жил, — все то, что сегодня считается ЧП, было для него нормальной житейской ситуацией. Он радовался костру в чуме, но жил и готов был жить без огня. Огонь был праздником. И хорошо ли, что сегодня отсутствие труб центрального отопления мы воспринимаем как трагедию! Ведь человеку судьбой предназначено бороться за жизнь. Если разучился бороться — остался ли он человеком, сможет ли вынести новые испытания, которые ему преподнесут земля и космос? Может, опыт его предков еще недостаточно используется? Если он требуется сегодня только сумасшедшим полярным туристам, то не пригодится ли завтра всему человечеству? Может, планету ожидает долгое похолодание, и тогда к ненцу, эскимосу, юкагиру придут и попросят: поделись, как твое тело сумело выжить в арктическом холоде.
— Здесь вроде стояла старая буровая, — прервал его мысли Ядайко. — Всегда можно найти дров на растопку. Куда девалась?
— Так топтаться и будем? — наверное, в голосе Ивана Алексеевича послышался страх.
— А чего бояться? — возразил Ядайко. — Еды у нас целый аргиш, сушки есть, даже конфеты. Совсем плохо станет — олешка заколем: теплой крови напьемся, теплого мяса наедимся. Ресторан будет. И дворец брезентовый есть. У тебя служба идет? — задал он вопрос.
— Идет, — машинально ответил Тусида.
— Зачем торопиться? — поцокал Ядайко. — Тундра торопиться не любит. Живи.
Мороз стоял ровный, не спадая, градусов под тридцать. Ветер дул, не меняя направления. Марево туманной изморози не пропадало. И они шли, ехали, снова шли. Места здесь холмистые, остерегались крутых оврагов. Олени тяжело дышали на подъемах, пугались резких спусков. Но ноябрьский снег еще неглубок, и они, разгребая копытами рыхлый покров, легко добывали ягель.
Если бы только знать, когда это кончится…
Вот олень — идет, ест, спит. Живет. Его ничто не тревожит. Почему? Оленю недоступно понятие времени, он не умеет думать о завтрашнем дне и счастлив. Стань как олень и будешь счастлив. Время— великое благо, и время — тревога нашего сердца. Вот Ядайко сейчас забыл о времени. Он живет как олень, просто и не тревожась.
Тундра учит мужеству жить, не переживая и не обгоняя жизнь. Человеку выделен недолгий срок, зачем сокращать его ненужной заботой? Завтра она придет сама, и завтра ее нужно пережить.
— Нам бы выскочить на Ненсу-Яху, — жаловался Ядайко.
Надежда посветила нм на пятые сутки. Ядайко даже изменил правилу, не распряг оленей, когда пали сумерки.
— Выйдем на Ненсу-Яху, сейчас выйдем, — приговаривал он.
Они действительно вышли на берег тундровой речки и долго шли берегом.
— Тьфу! — вдруг громко ругнулся Ядайко.
— В чем дело? — вскинулся его спутник.
— Это же Хаби-Яха, — пояснил каюр. Гнев его был так силен, что он тут же, не сходя с места, начал распрягать упряжку.
Только на исходе седьмых суток подслеповатый каюр определил место.
— Ты не сбился ли с ориентира? — спросил его Тусида.
— Нет, — уверенно ответил Ядайко, до этого гордо молчавший. — Я еду специально. Погляди молодым взглядом — видишь ли небольшую сопку?
— Вижу.
— Похож этот холм на юрту? Есть или нет?
— На юрту? — вгляделся Тусида. — Пожалуй, похож.
— О! — удовлетворенно воскликнул каюр. — Конец нашему пути. Это мыс, где Сярвой-Ненс впадает в Ненсу-Яху.
— Это где ж мы оказались?
— Не знаешь разве? Забыл родную тундру? — Старик отыгрывался за свое заблуждение, ему требовалось услышать подтверждение, что он-то своей тундры не забыл, если иногда и может ошибиться, то все равно для тундры он человек не конченый.
— Не знаю, забыл, — покорно согласился Тусида.
— Это напротив фактории на Дровяном мысу. Мы аргиш оставим и поскачем-ка налегке, — решил обрадованный старик. — За нартами потом вернусь.
Они оставили нарту на приметном холме и налегке двинулись берегом реки. Ехали всю ночь и еще затемно оказались у чумов стойбища.
Кабинет директора-женщины узнаешь сразу. Как бы ни был домовит и прилежен мужик в директорском кресле, он свое деловое жилье так не обиходит. Кабинет Вахниной — уютный, весь в зелени. Даже на красную телефонную трубку склонилась зеленая веточка. И она, когда трубку поднимает, нежно ее отводит каждый раз, как будто не может догадаться чуть-чуть отодвинуть цветочный горшок. Но меня в этом саде-кабинете привлек самый маленький росток — я признал в нем лимонное дерево. Три года назад пила здесь в кабинете с гостями чай с дареным лимоном и невзначай решила семечки посадить. Бросила в землю, а они все и проросли. Невысоконько за три года поднялись, вершка на четыре, но плотненькие, упругие, видно — живучие. А мне в этих ростках увиделся символ женского терпения. Мужик бы уж давно рукой махнул. А она холит, поливает, передвигает к теплу. Женское внимание ко всему живому, растущему. Мне показалось, что существенна эта черточка ее характера — терпение.
Не так ли и в своей работе терпелива?
Ведь когда приняла нелегкие бразды, наметилась смена поколений в главной совхозной отрасли— оленеводстве. Авторитеты состарились, начали уходить на пенсию. За стариками среднее поколение— зрелое, умеющее. На него ставить?
Но у второго опытного эшелона было много нажитых, не всегда нужных, укоренившихся привычек. Она решила поставить на молодых. Да, на тех неопытных, часто еще и неумелых, но честолюбивых, рвущихся к самостоятельному делу, не уставших от жизни.
Весь ее рабочий класс — ненцы и ханты, которые не станут в этих краях временщиками. Относится она к ним с трогательным вниманием, с той любовью, которая приобретается, точнее, так — наживается за долгие, частенько трудные годы совместной работы, когда не просто головой, а всем своим душевным существом осознаешь значимость человека, его знаний и житейского опыта.
— Хороший народ, — говорит она. — Мудрый. Мужественный.
Тундровики переплывают реки… стоя. Оленей привязывают особым способом, чтобы они не мотали рогами, не путали упряжь, и пускают упряжку с нартами прямо в воду. Каюр стоит на нартах, как заправский цирковой эквилибрист, при этом еще и прируливает нартой — держит угол так, чтобы упругое течение не опрокинуло хрупкий кораблик.
Вахнина к тому времени, когда они намерились переправиться через паводковую Порци-Яху, небольшой опыт форсирования рек имела. Свинцовостылая вода — лучший стимул для равновесия. Только представишь, что придется барахтаться в этой несущейся мути, продерет мороз до печенок и напряжется каждая мышца. Но молодого бычка- хора, видимо, мощно хватанул залетный овод, олень даже подпрыгнул над водой и мотнул головой так, что задел нарты соседа. Рога скрестились, олени начали барахтаться. Вахнина судорожно рванула постромки, ловя точку опоры, и грузно, боком повалилась в стремительную пенящуюся воду.
Малица ее была форсисто подобрана и туго перепоясана сыромятным ремнем. Только это и спасло — шуба надулась пузырем.
Ненцы воды не боятся, но плавать не умеют. Яша Ладукай, молодой пастух, который благополучно переплыл стремительный поток и наблюдал за ее переправой, бегал по берегу. Потом он признается, что растерялся, ему было смешно: меховой пузырь, нелепые взмахи коротких рукавов, ее испуганное лицо производили, наверное, комичное впечатление. Но Яша быстро сообразил, что через несколько секунд этот шарик перевернет мощным течением, будет не до смеха. Он ловко метнул притороченный к поясу тынзян, и неопытная пловчиха судорожно ухватилась за аркан. Так, на буксире, Яша и выволок ее на берег. Она, отдуваясь, вылезла на грязную береговую жижу и оглянулась.
Оленей не видно. Ее взгляд скользнул по течению дальше. Пусто. Только невесть откуда взявшиеся льдины крутило грязной водой. Вдруг над рекой взметнулись в предсмертном рывке рога. И снова темная вода бурлила и неслась, как будто ничего не произошло.
Она и тонула, и замерзала, и встречалась в голой тундре с волчьей стаей. Но всегда рядом были они — немногословные, доброжелательные, на вид тщедушные ладукаи, пурунгуи, пырирки, знающие то единственное, что нужно делать в привычно опасной ситуации.
— А получила-то я хозяйство почти никудышное, — вздыхает Валентина Александровна, — «Россия» к тому времени все свои дивиденды проела, сидела на мели. Контора — барак, в который зайти стыдно. В бане невозможно помыться, клуб — одно название, звероферма заваливается, на скотном дворе тысячелетняя вонища. Ставка делалась на одно оленеводство, оно и выручало. Мы сейчас оленины вдвое больше сдаем. А солнце светит так же, как и тогда. Но звероферма, скотный двор, контора, клуб, мехмастерская — все новое. Я вообще-то строительством заниматься не люблю, мне бы лучше с животиной, а что поделаешь — жизнь заставляет.
В таких случаях всегда хочется узнать, какой же секрет нашел руководитель, какую крепкую ниточку потянул в гнилой веревочке, чтобы все это пропадающее хозяйство вытянуть.
На что же она поставила? Науку привлекла?
Но как ни прискорбно автору, с наукой у Вахниной не то чтобы туго — неважно, прямо сказать. Она после зоотехникума только один раз садилась за парту — сама напросилась у начальника управления в Омский сельхозинститут на двухмесячные курсы. Гордиться этим, понятно, не следует.
Недавно, правда, разговорился с заезжим специалистом по управлению.

[image]

— Ничего удивительного, — возразил он. — У нас ведь пока учат только на специалистов. Управленцами становятся, жизнь наших менеджеров учит, практика.
Действительно, стоит ли стесняться, что и без корочек нашла она тот путь, который приводит к экономическим победам. Может, наоборот, следует не предвзято присмотреться к нажитому опыту, если этому пока квалифицированно не учат.
Итак, с наукой промашка. Может быть, на новые кадры поставила Вахнина?
И здесь похвастать, пожалуй, нечем.
На Всесоюзном совещании в Мурманске Валентина Александровна сидела в президиуме. Она не выдержала и даже фыркнула, когда один из бравых ораторов-новаторов рассказывал, как он внедряет вахтовый метод обслуживания оленеводческих стад и вербует оленеводов на Кавказе.
— Вы не прыскайте, а лучше возьмите-ка слово, — посоветовали ей.
Вот что она сказала на том совещании:
— Нельзя согласиться с предложением о привлечении в оленеводство кадров других национальностей. Чтобы стать настоящим оленеводом, им нужно родиться и вырасти. Ведь никому в голову не придет мысль предложить северным народностям заниматься выращиванием цитрусовых, а почему допускается, что жители средней полосы или южных районов страны становятся оленеводами? Коренных жителей тундры отпугивают от занятия оленеводством тяжелые условия быта, а разве представители других национальностей менее требовательны к ним? Первоочередная задача сегодня — значительно улучшить условия быта оленеводов. Старых северян надо холить, а не новых вербовать.
Консерватизм практика, который явственно ощущается в этом заявлении, — от чего он идет? Не от провинциальной застоялости. От практического знания.
Я вспоминаю консервную банку с землей на окошке директорского кабинета, из которой тянется с виду ломкий стебелек лимонного дерева. Может быть, бесполезное занятие — ничего не вырастет? Но это вовсе не означает, что не следует бросать зернышко в землю. Терпение, вернее, бабье долготерпение и естественный организаторский талант, подтвержденный жизнью, — вот в чем секрет ее успехов. Она сразу решила опираться только на доморощенных. Панаевский тундровик редко изменяет своему поселку, прочно привязан к родной земле. Русские специалисты в совхозе «Россия» работают десятками лет.
Это была перспективная, долговременная программа, которая торопливости не терпела.
В школе работают факультативы оленеводов, охотников, звероводов, ведет их вся совхозная контора— от директора и главного бухгалтера до рядового зоотехника. Но главное, что старшие школьники наживают рабочий опыт в живом деле, — они трудятся и доярками, и скотниками на звероферме, в меховой мастерской. Как это принято в деревне, не играют в работу, трудятся по-настоящему.
Я зашел в зеленый директорский кабинет, когда Вахнина доругивалась с молодой бухгалтершей: она не могла подыскать надлежащей статьи для сметы, которую отдала ей Валентина Александровна.
— На чем сэкономить норовят? — устало улыбнулась она.
Грядут каникулы, и лучших своих помощников — юных косцов, оленеводов, доярок — совхоз отправляет на свои деньги в блоковское Шахматово.
— Деньги-то небольшие — всего две тыщи с половиной, пусть ребятня мир посмотрит, проветрится. Наш директорский фонд хороший: полторы сотни тысяч. Можем мы своей смене такую роскошь позволить? Ведь мало же ребятишки здесь видят, пусть выберутся.
Выбора у нее, конечно, особого не было, это так, но ведь и сейчас не всякий директор считает школу своим подразделением, спеццехом подрастающих кадров. Понятно, что не каждый школьник по сельскому делу пойдет, но и с тем, кто намерился, поработать нужно.
Екатерина Григорьевна Филатова, бригадир зверофермы, мне хвасталась:
— До чего дожили: на будущий год на ферму, наверное, буду принимать по конкурсу.
— Звероводок?
— Да всех. Я ведь теперь сама как комсомолка— девчонки работают, никто не собирается уходить. Освобождается место, а тут уже толпа претенденток бежит.
У Филатовой работают самые богатые в деревне невесты: под расчет в конце года они только премии получают тысячи две — две с половиной. Труд на ферме механизировали по возможности, ввели бригадную форму, а качество, за которое совместно отвечают, оборачивается этими тысячами.
А ведь были времена, когда покормить песцовых щенят некому было, особенно после какого-нибудь праздника. В те времена, когда хозяйство приходило в запустение. В запустение приходит и душа человеческая, если за ней нет пригляда.
Путь на ферму у Люды Вануйто начался с… часиков. Не особо прельстительных и роскошных, но соблазнительных для восьмиклассницы. Когда Люда, дочка потомственной звероводки Худи Воттане, получила из рук директора часики за хорошую работу на ферме, не тогда ли и определился ее выбор, не тогда ли она поняла, что нигде, как в совхозе, не будут думать и заботиться о ней. Говорят, что из деревни народ бежит, но не всегда замечают: бежит он из плохой деревни, заброшенной, запустелой, деревни без хозяина, куда никаким калачом не заманишь. Из хорошей — народ не торопится: от добра добра не ищут.
Много таких часиков, миниатюрных женских и электронных мужских, прошло через директорские руки. Особо умиляться здесь нечему, и ничего нового Вахнина не выдумала — пряник, он всегда есть пряник. Но она возвела заботу в систему.
На Севере сельское хозяйство — особое. В деревне семейственность — дело естественное, а в тундре — просто-напросто основа. Ведь чум, стойбище— это всегда семья, несколько родственных семей, и уж какие здесь в молодого человека заложат понятия, так и будет он поступать. Вахнина на то и поставила, чтобы именно ее семейно-производственная ячейка заботилась о смене, чтобы процесс шел естественно, по-душевному, по-семейному.
На это, наверное, сподобиться может редкий ум, а прежде всего — женский, в котором ощущение прочности семейных уз куда надежнее, нежели в мужском.
Почему смена поколений у «российских» оленеводов произошла относительно мягко? Потому что новый бригадир, ключевая фигура в оленеводстве, выращивался в семейном чуме. Хотя, понятно, и здесь без исключений не обошлось — пришлось не только омолаживать, но и менять. Стоящих стариков не обидели: они ходят в наставниках.
Вот что подкупает в Вахниной: она свои кадры не просто умело подбирает, растит, она их видит сызмала, предвидит. Систему совхозных студентов-стипенднатов, будущих зоо- и ветспепиалистов, внедрила тоже она.
Эта стабильность — первое, что можно противопоставить разъедающему вирусу временщины. Ведь трехгодичный контракт, который распространяется и на руководителей, не первое ли потворство тому, что Север осваивается какими-то судорожными рывками, потому что нет ни стабильности, ни последовательности?
Много сюда едет нового народа, и все они вроде бы — почитать газеты — первоосвоители и первопроходцы. Медики, которые сюда тоже на вахты приезжают, советуют не задерживаться в высоких широтах: опасно вроде северное житье, для здоровья, безусловно, вредно.
Задумаемся, почему за вахтовые скобки выносится сельский труженик? Да просто это несочетаемо: плотная и прочная связь с землей, с землей особой трудности, и этот легкомысленный и легковесный вахтовый налет. Да где ж времени взяться, чтобы не особо приветливую тундру полюбить? А не полюбив, можно ли разумно освоить?
Так что пусть сегодня в героях ходит перелетный человек — у сельского человека вот эдак налегке, с лету вряд ли что и получится. Теоретики же и ревнители вахтового метода остерегаются пока в сельское дело лезть — здесь иные методы нужны.
Нужен всему Северу труженик, которому бы эта земля дорога была кровно.
Вот в чем главный талант Валентины Александровны Вахниной я вижу. Она ставит на корневой народ.
Мягко, но настойчиво звонит красный телефон, над которым склонилась зеленая ветка. Это Яр-Сале, Вахнина вызвала райцентр, своего коллегу — директора совхоза «Ярсалинский» Николая Дмитриевича Кугаевского. Он — полярный зубр, почитай уже два десятка лет руководит лучшим на Тюменском Севере хозяйством.
Вахнину можно считать ученицей Кугаевского.
Сегодня она хотела узнать новости. Николай Дмитриевич ездил в Новый Уренгой и Надым, к газовикам, присматривался к потенциальным покупателям подсобной совхозной продукции — изделий меховых мастерских.
— Говоришь, меховые жилетки понравились? Нет, наши спальные мешки тяжеловаты, на любителя. А детскую обувь не предлагали? Мои-то хорошо шьют. Безрукавки, шубки с капюшонами.
Я слушал и припоминал знаменитую, наделавшую много шума высокоширотную экспедицию газеты «Советская Россия». Обшивали ее ведь здесь, в Панаевске, мастерицы изладили полярным пешеходам легкое и теплое меховое снаряжение, одежду и обувь, так что путешественники потом, кроме восторгов, ничего не высказывали. Помнится, «Россия» первой, на шефских началах, поставила и партию меховых жилетов и чулок из оленьего камуса прославленной бригаде трассовиков Бориса Дидука.
— Так что, секретари, говоришь, приедут? Это хорошо. Только почему не сами-то покупатели? Переговоры ведем, как с зарубежной фирмой. Разговоров на рубль — дела на копейку.
У нее сегодня немало проблем, они вроде и не особо важные, но как большие успехи складываются из мелочей, так и проблемы назревают с незаметных болячек.
Когда дела, казалось бы, пошли в гору, большая тревога поселилась в сердце директора «России».
Здесь мне бы хотелось отвлечься от сельскохозяйственных проблем и рассказать об одной несостоявшейся встрече.
Знакомая искусствовед в Москве, специалист но искусству северян, попросила меня разыскать самодеятельного художника по фамилии Рыбьяков, Леонтий Иванович. В своих архивах она отыскала плохонькие фотографии с картин самоучки и пояснила:
— Он не то бухгалтер, не то счетовод. Я его в Панаевске встретила, а потом следы затеряла, где сейчас живет — не знаю. Может, еще не уехал с Севера.
Я перебрал фотографии. Конечно, эти старые черно-белые снимки о художнике сказать могли немного.
Искусствовед, заметившая мое разочарование, пояснила:
— Надо видеть его картины живьем: удивительная чистота. Родниковая.
Но самое странное — я, бесстрастно пролиставший плохонькие репродукции, эти картинки запомнил наизусть. Что-то откладывалось от них в сердце, минуя разумную голову, заботливо подсказывавшую, что это искусство не первого сорта, вернее, не первого калибра. И Панаевск у меня связывался с именем неведомого мне тихого бухгалтера, со скуки взявшегося за кисти.
Леонтий Иванович в Панаевске уже не жил. Не жил вообще. В 1978 году он купил кооперативную квартиру в Кулебаках на Оке, уехал, а через год умер. Он служил не бухгалтером, но действительно тоже на тихой работе-дежурным монтером на радиостанции.
Но Рыбьяковы в Панаевске жили: правда, уже Леонтьевичи, Борис и Владимир, сыновья, оба невысокие, плотные, очень похожие. Один работал дизелистом на телестанции, а другой, как отец, тем же дежурным электромонтером.
С ним-то мы и выяснили кое-какие факты биографии панаевского Пиросмани. Фотография зафиксировала его добродушную улыбку. Он улыбался всем лицом — и рот расползался в неудержимом веселье, и лоб морщился, и нос лез вверх, и глаза были полны счастливого удовольствия от жизни. Он не в объектив смотрел, а как бы на любимую женщину.
Отцовских картин у сыновей оказалось немного: всего шесть — те, что были и на моих снимочках. Но в натуре они, как и предсказывала искусствовед, излучали непонятной чистоты свет. И снова меня какая-то странная сила сковала: стоишь перед картиной, прекрасно осознаешь, что ты такое искусство перерос, что в любом случае это самодеятельность, не больше, но картина-то тебя не отпускает…
Тундровой выправки красавец оленевод встретил смущающуюся девицу. Фигуры привлекательные: она одета в роскошную малицу из меха молодого оленя, с вышитыми узорами-орнаментами по плечам, рукавам и подолу. У него набранный из мамонтовой кости пояс, пастуший нож в костяных ножнах. Может, самодеятельный художник не умел по-другому выразить радость их встречи (в изображении лиц он явно не силен) и вот так, нарядной одеждой, изобразил праздник души.
Статичен оленевод, ведущий безмолвный разговор со статичной деревенской красавицей. И только потом дойдет: нет, они не просто статичны, они несуетны. Мир воспринимается художником естественно-монументальным. Потому, наверное, и завораживает картина: нам этой основательности не хватает. Давайте остановимся на улице посреди толпы, но не торопливо, не на бегу, а вот так-как два любящих бога.
Как все самоучки, Рыбьяков пристально внимателен к вещному миру. Этим, наверное, и подкупают художники-примитивисты уставшего от усложненности жизни ценителя. Здесь, на кротких улочках Панаевска, как не вспомнить о той естественной жизни, в которой за мартом следует апрель со своими радостями, а потом чистый май. Если у нас листками казенного календаря скользят безликие месяцы, то тут скользят перистые облака, вскрывается Янгутта, начинает зеленеть ива на противоположном берегу Зырянской протоки, на Комарьем мысу пошел осетр, а на Черных кочках уже можно стрелять поднявшегося на крыло свиязя.
Вот почему не отпускают эти простые картинки: они непритязательны и величественны, как куски жизни.
По словам сыновей, Леонтий Иванович рисовал мало. Сначала ему не хватало просторной и светлой комнаты, потом, когда комната-мастерская появилась, не стало хватать желания. Но, может быть, именно это и делает его картинки не поделками неумелого ремесленника, а настоящим искусством, когда творишь не на чью-то потребу, а только по заказу собственной, преодолевшей дремоту души.
Поможет ли это отступление для понимания характера директора Вахннной? Мне помогло…
Сколько их, дежурных электромонтеров, мимо которых пройдем, не заметив скрытой жизни их душ, пока одна из них не изольется вот так чисто… Драгоценные зерна, драгоценные души России…
Да, в последнее время поселилась в сердце директора «России» постоянная и неусыпная тревога. Вот стараешься, потихоньку, по кровиночке растрачивая себя, и вдруг оказывается, что идет сила, которая, не спросясь, твое дело порушит и вторжение свое еще и благородно разъяснит.
Конечно, Вахнина давно слышала стоны коллег, директоров тех хозяйств, которые подпали под молох промышленного освоения. По их угодьям мерным, наступательным шагом шли поначалу геологоразведчики, потом строители, трассовики, нефтяники, газовики. Буровые, трассы, коридоры коммуникаций съедали на тюменской земле аппетитные куски лучших ягельников, охотничьих угодий и промысловых рек. Попутно индустриальный первопроходец портил-калечил и ту землю, которую не захватывали даже самые неразумные в своей беспощадной щедрости проекты. Горела, воняла мазутом девственная и нетронутая земля, пропадали чистые воды, пряталась погибающая живность.
Когда на полуостров Ямал пришли геологоразведчики, тундровые труженики ужаснулись: каждая площадка буровой казалась им исчадием промышленного ада, каждая вездеходная ворга по ягельнику — гноящейся раной на собственном теле.
Спустя четверть века экологический набег геологоразведчиков выглядит рыцарством по сравнению с тем, что несут с собой мощные колонны основных сил освоения.
Как-то Вахнина напросилась на прием к главнокомандующему нефтеразведочными поисковиками, чьи батальоны утюжат буровыми полуостров, к знаменитому Подшибякину. Василий Тихонович, который и сам уже три десятка лет по северам скитается и северных старожилов почитает, ее обнадежил. Она поняла, что спасительными для земель совхоза «Россия» были оползни с Урала, которые происходили миллионы лет тому назад, в невиданно далекие геологические эпохи. Эти оползни-то и погребли под мощным слоем наносов месторождения природного газа и нефти. Глубоко да далеко — значит, дорого. Для государства пока не особо выгодно начинать их разработку.
— Спи спокойно, Валентина Александровна, — обнадежил геологический пророк совхозного директора. — В этом тысячелетии освоение полуострову не грозит.
Она, как всякая доверчивая женщина, поверила.
Конечно, не обманывал знающий геологический начальник, просто не предполагал он, что потребности страны повернут ситуацию по-иному.
И вот зашел летом в кабинет Вахниной усталый, пожилой человек с пыльными усами, представился начальником изыскателей и попросил собрать главных специалистов. Он расстелил на столе большую и подробную карту (Вахнина еще вздохнула: мне бы такую, давно мечтала) и рассказал, что они изыскивают трассу железной дороги к газовым месторождениям полуострова Ямал, трассу коридора коммуникаций, по которым пройдут разные газо- и трубопроводы и другая всячина, сто метров направо, сто метров налево.
— В общем, километров десять шириной, — сразу прикинула она.
— Примерно так, — понимающе улыбнулся изыскатель. — Мы разработали четыре варианта.
Она сразу определила: первый вариант подкашивает «Россию».
— Самый экономичный — первый вариант, — объяснил изыскатель. — Он короче, меньше мостов и переходов. — Ткнул в желтоватые овалы на карте. — Больше карьеров.
«Хорошо поработали, — подумала она, помня, что именно на этих песчаных буграх лучшие песцовые норы, пушной совхозный урожай именно там и собирался, — Ни одного не пропустили, добросовестно прошли».
— Во сколько километр дороги обходится? — уточнила она.
— Дорого здесь железка обойдется. Миллионов до трех доходит.
Она сразу вспомнила другую цифру — балансовая стоимость совхозного имущества оценивалась в пять миллионов рублей. Даже и пяти не набиралось. Ее любимая «Россия» — всего-то неполных два километра железной дороги… За два километра рельсов на насыпи — и неповторимые озера Ярро-То, и уникальная Хадыта, и щедрый Юрибей.
Кто с ней считаться будет?
Даже если учесть два миллиона гектаров «российских» земель, цену которым никто не подсчитывал.
Вот что особо раздражает: с ними, владельцами и хозяевами земли, легендарный тюменский первопроходец редко когда считался, не приучен. Он-де делает дело государственного ранга и масштаба. А они? Они местного…
Может, наивно звучит рассуждение знакомого тундровика, но оно мне запомнилось.
— Они зачем сюда пришли? — спрашивал он и сам же отвечал: — За дровами.
— Это как? — не понял я.
— За дровами, — упрямо настаивал он. — Печки ведь газом топят. Значит, те же древа. Они тепло, а мы людям — прокорм: мясо, рыбу, молоко. Что важнее? Почему они всегда главные?
Что ей оставалось сказать усталому изыскателю? Конечно, мог бы для приличия появиться сначала в Панаевске, предупредить, посоветоваться. Она сама все эти бугры и кочки облазила, ее оленеводы знают все речки и озерца, холмики и низинки наперечет. Могли посоветовать сразу, можно было бы дешевле изыскания провести. Но это опять же рубли, а проекты-то миллионные.
Изыскатель выбирал государственную дорогу. Какие к нему претензии?
Она была так ошарашена, что не смогла ничего сказать путного и толкового. Не сплоховала в одном, попросила, чтобы в проект включили ответвление от дороги и проложили шоссейку до Усть-Юрибея. И еще покаянно порадовалась: с приходом дороги будет решен вопрос с дешевым завозом топлива на западный берег Ямала.
Она вспомнила начало шестидесятых годов, когда впервые на полуострове появились нефтеразведчики, их и тогда Подшибякпн возглавлял. Какой дикостью казались шрамы от вездеходов на зеленом теле тундры, грязные пятна, остающиеся от буровых. Черное только и виделось. Потом уже осознала: да, не ее олешки сделают народнохозяйственную стратегию, а эти не особо желанные «нефтегазы». Нельзя разумному человеку прятать голову в песок.
После к этим пятнам привыкли, к вееру шрамов, что расходятся лучами от мазутного «солнца» буровой. Сейчас они кажутся такими безобидными.
— А чего ты пугаешься? — спросил ее Хабича Неркаги, которому она рассказала о своей тревоге. — Железной дороги не видела? У нас же на Хэнской стороне разве не железная дорога? Ничего, олень терпит, идет, не боится. И там перейдет.
Она начала объяснять старику, что железная дорога на Хэнекой стороне давно уже мертвая, неработающая, да и прокладывали ее, еще когда нынешней мощной техники не было и в помине. И, объясняя старику, только сама и осознала, чего боится. Конечно же, не дороги. Обойдут, пройдут ее олени, да если еще культурный переход сделать, как миленькие пройдут.
Но если бы так — вечерком легли спать, дороги нет, а проснулись утром — лежит стальная колея. Готовенькая. С неба упала. Переживали бы они тогда, горевали? Да не особо, пожалуй.
Страшил ее тот человек, который будет прокладывать эту дорогу. И не один человек ее будет строить, а тысяч десять — двадцать, да все пять — десять лет. И что за эти годы двадцать тысяч мужиков из ее родной тундры сделают?
Вот что страшит, что заставляет иной раз в холодном поту среди ночи просыпаться. Сюда пришлют матерых мужиков на саженных тракторах и бульдозерах, и они на этой рыкающей, рычащей технике тундру не просто перепашут — перевернут, испохабят.
Ока хорошо помнит свои права и знает, что может предъявить иск, и промышленный потравщик с радостью его из государственной казны оплатит. Но голые деньги никто не освоит, в живой ягель не превратит. Герой века перед незамысловатым сельским тружеником в большом долголетнем долгу: нанесенный ущерб — проектный и незапланированный — практически не возмещал и не возместил.
Единственного в совхозе доходягу вездеходика только по праздникам запрягают, а эти-то техники пригонят — застонет Арктика. Землицу не пожалеют, они ее попросту не увидят. Каждый чуток для себя оторвет. Их на оленей не посадишь, по одному зимнему следу не направишь.
Они привыкли бороться с трудностями и побеждать. А где победитель, там и побежденный.
Говорят, что раньше тундровый лебедь кричал поласковее, а сейчас надрывается тревожно. Чует птица, что ли?
Новому человеку к тундре приглядеться нужно, увидеть ее, полюбить. Она ж не безжизненна, она плодородна и плодоносяща, как всякая сущая матерь-земля. Вот просто ягель взять, олений корм обычный. Да разве он не чудо, седоватый полярный изумруд. Он ведь растет-то не снизу вверх, а с воздуха, медленно растет, по сантиметру в год. Прицепится за землю, с верхушки подрастет, а с земли столь же и отгниет. Десятилетия нужны, чтобы хороший ягельник вырос. А бульдозеру по нему пару раз проехать…
Сложны и хрупки его связи с миром, нежен корень его жизни. Так же тонко связано все в северной природе, и только умные руки, чуткие души могут вести то дело, которое назвали гордо — освоение.
Кстати, а разве коренные тундровики не тем же освоением заняты?
Она пережила страшные дни, бессильный детский страх, апатию беспомощности, хотя, может быть, никто из тех, кто был рядом, и не заметил этого: она все делала по порядку и толком. Первые, самые страшные впечатления заполонили мозг, и она полагала, что все кончено, бессмысленной становится не только вчерашняя и сегодняшняя ее деятельность, но и вся жизнь. Прикончит «железка» охотничий промысел, дорогое и любимое ее оленеводство, тундровиков полностью переведут в поселки, и закончится трудная, но такая вольная и душевно просторная жизнь. Дорога казалась ей карающим мечом, который надвое разрубит ее тундру. Чудилась человеком сработанная, грязная, замазученная, железным тиском арматуры охваченная ледяная пустыня.
Казалось, выхода нет. Тупик. Может улететь птица и зверь убежать. Природе отступать некуда — она стоит, как последний герой, намертво.
Но мысль работала лихорадочно, как всегда бывает в таких ситуациях. Как парадоксально это ни выглядит, именно тревожная ситуация, что сегодня волнует голову каждому тундровику и думающему хозяину, выявила те резервы, о которых не вспоминали или предпочитали не вспоминать.
Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как изыскатель посвятил ее в тайны той трассы, которая для него — дорога жизни, а для нее — тропочка в бесперспективность. Смута того времени прошла, пена беспокойства улеглась, и если сердце и не смирилось еще, то ум напряженно искал выхода.
— Вы знаете, что такое олимпийские гонки? — спрашивает она, озаряясь хитроватой улыбкой, загодя понимая, что все, что я ни скажу, будет не в лад.
— Ну-ка, ну-ка, — отвожу я подковырку.
— У нас маршруты касланий семьсот километров без малого, так мы и зовем их — олимпийские гонки. Полуостров-то узкий, ягельники неширокие, стада бок о бок трутся, вот и приходится гонять туда-сюда. И получаются вместо нагула гонки. Сколько мяса на этом теряем, да и ягель травим. Мы долго воевали за перераспределение пастбищ, но никто не решался серьезной ломкой-перестройкой заниматься. А дорога заставит традиции ломать. Может быть, придется совхозы соединять, укрупнять, в одни руки передавать. А один хозяин толковее распорядится, ужмется где-то, новое место подыщет. И вот вместо марафона будет у нас нагульный спринт.
— Но тогда же на «России» крест?.. — я даже не договариваю, столь кощунственной самому кажется мысль.
Вообще-то, если вдуматься, ну что за трагедия, событие-то районного значения. Сиди на месте Вахниной равнодушный чинодрал, наоборот, натолковывал бы мне о преимуществах железной трассы— ведь любая дорога за собой новую жизнь ведет.
Но вот когда пообщаешься с людьми такого гражданского, нравственного темперамента, как директор «России», то невольно для себя заражаешься их тревогами и заботами. Ну, было бы хозяйство в запустении, да разве жалко на нем крест ставить? А ведь здесь дело растущее, живое, и вдруг в него врывается что-то тревожное, инородное, грозящее бедой.
Попозже я съездил в Лабытнанги — базовый город наступления на полуостров, толковал со строительно-транспортным начальством, с теми, кто поведет за собой тысячные отряды покорителей.
— Вас боятся, пугаются.
— Да мы ж хорошие люди, — весело развело начальство руками, — чего ж нас бояться, нас любить надо.
Но начальник этот — бывалый трассовик и северянин, и он сразу помрачнел:
— По пять тысяч человек в год будем принимать, с каждым плотно не поработаешь. Один по невежеству и незнанию, другой в порыве энтузиазма, третий по сознательной злобе, четвертый от бесконтрольности, а в общем оставят за собой варварский след.
— И нет спасения? — Мой вопрос звучал наивно, как просьба. Наверное, собеседник мог сжалиться и что-то пообещать, но суровый реализм технократа прорезался в нем.
— Нам дают мощную технику, проект, но людей с экологическим сознанием мы должны растить сами по ходу дела. Мы их и растим, оставляя за собой искореженную землю.
Нет, не зря, вовсе не зря беспокоится Вахнина.
Чего только не понаписали мы, публицисты, о хрупкой природе Севера, уязвимой и ранимой. Может, кто-то из тех, кто завтра придет прокладывать стальную колею до самого Харасавэя, читал о том.
Но выйдет завтра этот первопроходец на бережок туманного озера, и крякнет над ним чернозобая казарка, и потянется в азарте рука к ружьишку. Ох как он соблазнителен, искус дикой, привольной жизни, естественного отбора. С другого же бережка аукнет дуплетным салютом другой первопроходец.
А трасса сложная, пурга, ветра и заносы, и будет вперед, только вперед рваться хваленая отечественная и импортная техника, оставляя за собой рваный след. Навечно. И мы, задыхаясь от пафоса, опишем и восхвалим их подвиг, как и я делал это не раз, понятливо закрывая глаза:
— Ради такого дела!..
Но как истосковался осваиваемый Север по чуткой душе и умной руке.
Но вот же рядом живут и работают тундровики, которые ведут это освоение терпеливо, бережно и любовно. Поучиться бы у них.
Мы — хозяева времени? Или время правит нами, и нам не вырваться из его плена?
Я, пожалуй, на этом и закончу свой рассказ о совхозе «Россия», а скорее о его директоре, единственной в Советской Арктике руководительнице совхоза.
А что еще скажешь?
Жизнь идет и приносит новые проблемы, тревоги. И радости, когда эти проблемы можешь толково разрешить. По-другому Вахнина и не работала.


ПЕСЕННОЕ ГНЕЗДО
Человек начинается с песни. Разве не материнская колыбельная вводит ребенка в жизнь? Утверждают, что звуки родной речи он лучше всего запоминает с песенной мелодией. С первого своего вздоха человек настроен на песню.
Семен долго подыскивал слово:
— Мы что теряем? Отцовское… гнездо, нет, не просто гнездо… Песенное, да-да. вот так — песенное гнездо.
…Ненец с песней связан всю жизнь, от люльки до могильного хальмера. Правда, о песнях северных народов существует расхожее мнение: что видят. о том и поют.
Да, наверное, дорожная песнь тундровика бесхитростна. незамысловата, поэтому и кажется кому-то убогой и примитивной.
Но ведь человек пробует мир на звук, он осмысливает увиденное своим поющим сердцем. Разве этого мало?
Есть у тундрового народа еще одна замечательная традиция. Родители (чаще всего отец) дарят ребенку личную песню. С ней ему предстоит прожить жизнь, а так как в песне воплощены родительские мечты о будущем ребенка, то и должен жить ненец (в переводе: настоящий человек) по песне.
Вот у меня, к примеру, нет личной песни, да и у вас наверняка нет. А у каждого рожденного в тундре (это, кстати, традиция и других коренных северян) есть такая песня-подарок, песня-спутник на всю жизнь. (У Семеновой песни «Сын родился» точная дата: 13 ноября 1983 года. Именно в этот день родился Нядма.) Песенная пуповина связывает не только отцов и детей, но — поколения.
Давняя традиция делает ненцев народом, живущим в песне, — колыбельной и скорбной, свадебной и хмельной, дорожной и рабочей. Значит, утрата песни не просто утрата расхожего мотивчика, это утрата более глубокого, родового… Песенного, по Семену, гнезда.
А между тем Семен Няруй — первый и все пока еще единственный композитор-ненец.
Это у песенного-то народа…
И двадцать лет назад «первый», и сегодня по-прежнему «единственный»…
— Да он по всему национальному Северу единственный, — сообщил мне один музыковед. — От Нарьян-Мара до Анадыря и Паланы.
То, что вчера составляло предмет особой гордости, сегодня оборачивается обостренной тревогой. Поющие народы вроде так и не смогли обрести своего профессионального голоса. А Семен Няруй — всплеск, выкрик, островок? И почва вроде благодатная, а выспело, выстояло на такой серьезной, вековой основе лишь одно дерево?
…В 1946 году Николай Тимофеевич Няруй, уважаемый в ямальской тундре человек (он был первым организатором национальных колхозов и первым посланцем ненцев в первый состав Верховного Совета СССР), заведовал красным чумом в рыболовецком поселке Новый Порт на берегу Обской губы. Здесь и родила ему жена Мария первенца Семена.
Николай Тимофеевич (потомок шамана, человека, отмеченного особым даром) сочинил поэтическую импровизацию, в которой желал сыну большой дороги, широкой, как вольная Обь, мечтал, что вырастет он умным, научится жизни, будет учить других и непременно не забудет родных песен.
Семен жил по плану отцовской песни: окончил Салехардское культурно-просветительное училище, потом училище искусств в Тюмени и всю жизнь учит: преподает в Салехарде. Учит и поет.
Сам Семен почти суеверно полагает, что он успел вовремя родиться: появись на свет позже, не вышел бы в композиторы. В школе ему повезло на учителя. Таких, считает Семен, в национальных интернатах сегодня не отыщешь. Юлия Степановна Асташова из тех провинциальных подвижниц, которые всю себя отдают делу, своим питомцам. Эта русская женщина за долгие годы работы в ямальских интернатах — есть такое словцо — онемечилась: свободно говорила по-ненецки, понимала нехитрые нужды тундровиков, принимала их заботы близко к сердцу. А они считали ее за свою.
Семена заметили сразу, мальчишка был заводной, выделялся из стесняющихся, робеющих сверстников. К старшим классам он уже числился дежурным «гвоздем программы» школьных концертов и интернатских гастролей. Он в те годы еще ничего не сочинял, не просиживал тайком в укромном уголке, а открыто и с охотным удовольствием выполнял незамысловатые учительские задания. Асташова же приметила в лихом баянисте не просто хорошего не по возрасту исполнителя, а почувствовала нечто большее. Семен в выпускном классе, осознавая близкую самостоятельность, бравировал, говорил, что пойдет зарабатывать честные рабочие деньги. Наверное, он так бы и поступил…
Но Юлия Степановна оказалась женщиной решительной. На свои скромные средства купила Семену билет на речной трамвайчик, добавила несколько пятерок на первые дни предстоящей городской жизни, привела на пристань, достучалась до капитана, не попросила, а эдак — как только и умеют бывалые учителя — вежливо приказала: непременно доставить Семена в Салехард.
Капитан, видимо, посчитал, что везет опасного озорника, и не спускал с Семена глаз.
В Салехарде, после звонка Юлии Степановны, его уже ждали и повели сдавать экзамены в культпросветучилшце.
— В нынешних интернатах таких учителей нет! — убежденно утверждает Семен.

[image]

Он частенько наведывается в интернаты: его гастрольные поездки по Ямалу не обходятся без непременного концерта в школе. Жена Валентина Нёликовна работает методистом в окружном отделе народного образования, знает болячки национальной школы, и они вместе, сравнивая, ностальгически вспоминают былые интернатские годы.
— Асташовский командировочный аванс оправдал? — подначиваю я.
— Думаю, оправдал, — серьезно отвечает Семен.
Он-то давно морально отчитался за билет на речной трамвайчик…
Но ведь действительно все проблемы, все корни музыкальной духовности ненецкого народа, они, пожалуй, там, в национальных интернатах, где, по Семену, уже не разыщешь былых энтузиастов.
Возможно, поэтому у первого и до сих пор единственного ненецкого композитора Семена Няруя нет последователей, нет соперников…
— Чем гордиться? — размышляет Семен Николаевич. — Первый, единственный. Раньше, может, по-мальчишески и гордился. Нынче такое одиночество гордости не добавляет. Неудобно, обидно, горько.
Его не устраивает роль экзотической достопримечательности, престижного уникума для официального отчета.
Да, совсем еще недавно мы привычно считали, что национальная культура малочисленных народностей Севера развивается поступательно и только по восходящей. Вошло в привычку утверждать, что полученные в тридцатые годы письменность и грамотность раскрепостили творческие силы народов, ранее считавшихся едва ли не дикими. Вроде до сих пор не прошел первоначальный восторг: бывшие «дикари» читают, пишут, поют. К тому же в среде северян вызрели могучие творческие фигуры: Юрий Рытхэу, Юван Шесталов, Владимир Санги, Константин Панков… Трудно не впасть в восторг. Но приспело время оглянуться, и оказалось, что мощные деревья возвышаются одиноко. Нет творческого подроста. Умер ненецкий поэт Леонид Лапцуй… Никто не торопится занять его место. Нет значительного «наследника» у хантыйского прозаика и поэта Романа Ругина. Одиноко творит хантыйский скульптор Геннадий Хартаганов… Никто не догоняет, не дышит ему в спину.
В пору задаться вопросом: неужели северные народы выплеснулись, как весенний паводок, и животворный родник иссяк? За первой волной ничего не последует?
В Ямало-Ненецком округе почти три десятка музыкальных школ, ежегодно они выпускают сотни юных баянистов, скрипачей, балалаечников и пианистов. Но, как правило, среди них мы не отыщем ненца, ханта или селькупа.
В культурно-просветительном училище в свое время ликвидировали национальный хор и самое массовое — хоровое отделение: в областном центре потребовались ставки и бывалые чиновники решили сэкономить именно на национальном хоре. Близорукая экономия не задумывается о долгосрочных последствиях… В школах-интернатах, это можно утверждать без контрольных проверок, уроки музыки на примитивнейшем уровне, ведут их случайные люди. Где. на какой почве вырасти конкуренту Семена Няруя?
Понимаю, откуда горечь в его словах: «Нет нынче новых Асташовых!» Вроде бы крутится целая система, которая предназначена поднимать творческий потенциал малочисленных народов. Государство, не скупясь, выделяет на это солидные деньги. Но система вертится вхолостую, ибо без духовно заинтересованного человека — учителя — все средства уходят в песок, не помогая выявлять новые таланты. Нет сегодня педагога, который бы не постыдился оненечнться. Есть чувство обязанности, но нет духовного интереса к юным дарованиям.
Культпросветучилище в Салехарде преобразовали в училище культуры и искусств — рангом выше, в национальном педучилище ввели музыкальный класс. Это поможет?
— Учителя нет, — как заклинание произносит Семен, — нет учителя.
Нет (Семен боится, что уже и не будет) таких людей в национальной северной школе, которые бы не за деньги, а ради человеческой души, как Юлия Степановна, годами растили какого-нибудь азартного озорника, как о родном заботясь и переживая за него.
…Композитор Няруй начался на первом курсе Салехардского культпросветучилища. Он тогда еще не особо освоил нотный ряд, но полюбил вечерами импровизировать за фортепьяно. И как-то в студенческой компании вместе со своим другом Мишеи Хороля они придумали слова и мелодию песенки: «Кто в тундровом чуме хозяин, тэта-вэта? Тэтель-вэтель, маленький сынишка в чуме хозяин».
Непринужденно звучали слова, в мелодии звенела естественная легкость, текла песня как бурный горный ручеек, подхватывала камешки, искрилась на солнце.
Нет, Семен наутро не проснулся знаменитым, в глухой провинции не те масштабы. Да и что значит обычный студенческий концерт? Но сегодня, двадцать лет спустя, что напевает про себя умудренный старик вэсако или его маленькая внучка, сын оленевода, прибывший на летние каникулы, или его пожилая мать, выделывающая оленыо шкуру?
«Тэтель-вэтель». Кто в чуме хозяин? Тот, кто еще знает мало слов, но у кого впереди большая жизнь.
Многие уже и не помнят, что написал песню двадцатилетний Семен Няруй, и, не задумываясь, говорят, что она — народная, существовала всегда. Даже старики невинно утверждают, что в своей молодости они распевали «Тэтель-вэтель».
«Семен Няруй песни пишет, хорошие песни», — разнеслось по Салехарду среди немногочисленной национальной интеллигенции. Молодой Геннадий Пуйко и опытный Иван Юганпелик принесли ему свои стихи:
— Переложи на музыку.
Самый знаменитый из ямальцев Леонид Лапцуй всегда знал себе цену, как настоящий тундровик, в себе и в людях ценил достоинство, никогда не склонял головы — знал, что талантлив, и не старался скрывать этого.
Семен, увидев знаменитого поэта в первый раз, заробел, слышалось в голосе Лапцуя нечто, что заставило стушеваться. Семен в ту пору получил свое первое салехардское жилье. Его оставили в культпросветучилище и выделили место в классе. Здесь он преподавал, а на ночь раскидывал постель на директорском диване: удобно и все под рукой.
Может, слова Лапцуя прозвучали высокомерно, потому что он возмутился:
— Как ты так живешь!
Семен продемонстрировал, как раскидывается диван, в его утробе лежали простыни и одеяло, а в фанерном ящике — сковородка и чайник.
— Как ты здесь сочиняешь? — продолжал пристрастный допрос поэт.
— Вот фортепьяно стоит, за ним и сочиняю. — До Семена никак не доходил гневный пафос гостя.
Леонид Васильевич работал тогда в окрисполкоме, он, наверное, кому-то пожаловался. Семену скоро выделили комнату в студенческой общаге. Впрочем, диван в классе с фортепьяно Семену нравился больше.
Да и самую знаменитую из написанных с Лапцуем песен они сочинили в этом классе-спальне.
Леонид Васильевич пришел как-то и по привычке принялся ругать холостяцкое житье-бытье молодого товарища.
— Разве в этом счастье творчества? — остановил его Семен. — Я в тундру лечу, надо бы землякам хорошую песню привезти. Давай-ка лучше напишем заводную песню.
— Про оленя! — сразу согласился Лапцуй.
— Нет, про олененка, — поправил Семен. — Это счастье, когда рождается олененок. Символ жизни тундры, а никто песней его не прославил!
— Суляко, весенний олененок, — охотно поддержал поэт. — Ставь чайник, заваривай погуще.
Чай не успел как следует завариться, а листок с ужимистыми лапцуевскими строчками лежал на столе.
Семен присел к фортепьяно. Попробовал клавиши, голос и, не прерываясь, единым духом, словно гнал волну по воде, пропел новую песню.
У «Суляко» оказалась счастливая судьба. Хорошо спел ее постоянный исполнитель песен Семена Арка Лаптандер. Стремительная мелодия понравилась хореографу Владимиру Арцеру, тот быстро сочинил и поставил красивый танец. Арка пел, девчонки из ансамбля «Сыра Сэв» танцевали. Сначала в Салехарде, потом в Тюмени, затем в Москве. А тундра «Суляко» петь не переставала и не перестает.
Нет, не идиллически-мирно дружили они с поэтом. Лапцуя устраивало, что нет у него поэтического соперника, среди подроста незаметно достойного конкурента, не водил он дружбы с начинающими…
— Нравится тебе, Леня, — ругал его Семен, — выделяться, гордишься, как одинокая скала на болоте. Но кому ты передашь свой поэтический хорей?
— Стихи мои останутся, — оскорблялся поэт.
— Стихи останутся, когда сохраняется эстафета поэтов.
Лапцуй отмахивался: некогда мне на никчемные литкружки расходоваться, на литературу работать надо, на вечное…
Правда, в последние годы жизни, видимо, почувствовал свою неправоту, начал трудиться над детской антологией, переводами. Но наследника, ученика не оставил…
Почему последние песни Семена в основном на русские стихи? Нет после Лапцуя настоящего ненецкого поэта. А значит, нет летящего крепкого стиха — основы для песни.
…Скуп Север на краски, не особенно щедр на звуки. Скуп ненец на слово. Природа учила его ничего не делать зря, заставляла ценить нужное, не тратиться на роскошь.
Поэтому искусство тундрового народа прочно связано и с бытием, и с бытом.
Музыкальный инстумент у ненцев в обозримом прошлом всего один: бубен-пензер. Голос его, как голос ненца, глуховат, по-северному приглушен, нет в нем южного звона. Пензер не нарушит гармонии природы, в которой господствуют скромные пасмурные тона. Играющий на бубне должен подержать над костром натянутую и выделанную оленью шкуру, чтобы набрался пензер жара от тундрового огня.
«Азбуку» пензера знала вся тундра. От стойбища к стойбищу летел по ветру глуховатый звук. «Считывал» тундровик с ветра: это гость к соседу приехал, это начался сезон рыбалки, это зовет сосед на свежие новости. Большой пензер созывал на совет перед дальними кочевьями. Тревожный ритм призывал насторожиться, радостный — отбивал первые такты праздника солнца.
Народ любил песню, но не позволял себе роскоши лишнего ее обрамления, тратил на песню только душу, голос да одну оленью шкуру.
Песня в тундре ценилась всегда, певец-хынута пользовался особым уважением. Даже ленивые, жирные богачи считали за долг приглашать, чтобы скрасить длинную полярную ночь, на песенные вечера особо известных исполнителей. Расплачивались оленями, одеждой.
— Заработал бы на малицу, на оленью упряжку? — интересуюсь у Семена.
— Певцы богато не живут, — гордо за всех предшественников сразу отвечал он.
Серьезное жилье он получил совсем недавно. С квартирой ему наконец-то повезло. С застекленной веранды открывается вид на близкий Полуй и дальнюю Обь, на речные острова, на синеющие за реками вершины Полярного Урала, на холмистую прибрежную тундру… Уголок любимой родины.
Но Семен не особо засиживается в уютном доме. Валентина Нёликовна жалуется: думала, с годами муж наконец-то перейдет, как остальные соплеменники, на оседлый образ жизни. Но к регулярным отлучкам на гастроли и агитбригадные поездки прибавились выезды на экзаменационные сессии в консерваторию. Остается вроде лето, но это священное время экспедиций в тундру. За песнями. Семен берет с собой старенький, но еще не окончательно разбитый «Романтик» и едет из стойбища в стойбище, записывает забытые мелодии, стариковские голоса, песенные интонации. К этим занятиям его приохотил Леонид Лапцуй, когда они вместе съездили в тундру на полуостров Ямал. Семен поныне считает любую поездку зряшной, если не записал хотя бы одну старую песню, яробц или сюдбабц.
Нет, тундра еще поет, еще разносится глуховатый, с тундровой хрипотцой голос над пустынными пространствами. Может, из-за гула буровых, грохота бульдозеров и шума трубоукладчиков глуше стала песня, припряталась, но не исчезла совсем.
— Песня умрет вместе с тундровиком, — обнадежил Семена один неожиданный посетитель. Он постучался поздно вечером, долго и основательно' отряхивал снег с кисов. Только потом представился:
— Ты меня не знаешь, Няруй Семен, я из Нового Порта, Худи Ятти. Твоего отца я знал, Николая. Вот привез.
Он согнулся, чтобы поднять подол своей малицы, извлек кисет из налимьей кожи. В кисете, однако, оказался не табак, а обернутые в целлофан магнитофонные кассеты.
— Внук записывал, — гордо похвалился старик. — Я пел, он включал. Все правильно получилось, я слушал потом. Возьми мои песни.
Неожиданные посетители приезжали из Антипаюты, из Ныды, из Гыды, из Тамбея. Если внуков с магнитофоном у стариков не было, они удобно устраивались на полу городской квартиры Семена, предупреждали:
— Слушай хорошую песню, включай аппарат.
Они ехали специально, тратились на дорогу, просиживали в аэропортах, добирались долго, и только для того, чтобы, удобно усевшись на коврике, спеть несколько старых песен.
Если у Семена имелся уже схожий вариант, он все равно добросовестно записывал гостя. Столь трогательное отношение к родной песне разве не вдохновляет?
Однажды Семен принялся за оперу. Он к тому времени уже успел прославиться своими песнями, отведал аплодисментов на сцене Кремлевского
Дворца съездов, имя его постоянно упоминалось, лишь заводились официальные речи о духовных достижениях Ямала. А в северных тундрах от стойбища к стойбищу кочевали-летели его звонкие, веселые, как мартовские снежные жаворонки, песни.
Но что они? Малый жанр. Однодневное искусство.
Ему советовали:
— Берись за крупное. В историю с песенками не войдешь, история любит серьезное дело. Усаживайся за солидную вещь.
Кто на Ямале, кроме него, напишет национальную оперу? Первую ненецкую…
Сюжет напрашивался сам. Конечно, нужно рассказать про славного Ваули, про знаменитого Ненянга-Пиеттомнна, защитника бедняков, борца против царских исправников, тундрового Стеньку Разина.
Семенов брат Федор (он учился на режиссерском курсе в том — же культпросветучилище) написал сценарий «Хэлё-сё», вместе они одолели либретто. В те дни и проскользнула в газеты информация, что будет, непременно состоится первая ненецкая опера. Чиновникам от культуры не терпелось прихвастнуть-рапортнуть о новом планомерном шаге музыкальной культуры северян. Еще долго по Салехарду гуляли о том слухи. А автор давно порвал наброски и подальше отодвинул либретто.
Обычная творческая неудача? Ушло вдохновение, не увлек сюжет? Может быть, не хватило композиторского дыхания? Песня ведь выплескивается на едином выдохе…
Возможно, все это сыграло свою роль.
Но убила на корню замысел одна трезвая мысль композитора: кто оперу поставит? Он огляделся. Есть постоянно распадающийся национальный хореографический ансамбль «Сыра Сэв», есть студенческий ансамбль «Юность Ямала». По силам ли им рождающаяся «Хэлё-сё»? Может, на одно представление их и хватит. Но серьезное дело любит серьезное отношение. Нет в Салехарде, нет на Ямале настоящих оперных певцов, нет профессиональных актеров, нет художников. Понятно, это будет своеобразная ненецкая опера, чему-то в ней позволительно быть сугубо самодеятельным, но костяк-то исполнителей должен состоять из профессионалов. А их нет.
Может, излишне серьезно отнесся к делу Семен? Сочинил бы нечто облегченное, лишь бы солидный жанр обозначить.
Семен не стал, как его ни упрашивали, играть в эти игры.
— Наше северное искусство, по существу, сплошная самодеятельность. Зачем это маскировать? Появятся профессионалы — появится и опера.
Я его подначиваю:
— Лежала бы в твоем столе партитура — уже давно подыскался бы состав. Не давала бы покоя написанная опера… Пусть не современники даже, пусть следующее поколение…
Семен суховато усмехается, отмалчивается. Потом роняет:
— Зачем вынашивать мертворожденное?
Он реалист, его больно и постоянно ранит вопрос: кто завтра, послезавтра будет петь его песни?
Да, он прекрасно понимает, что они продлевают жизнь родному языку, словно крылья придают. Но ведь даже его дети, сын Нядма и дочка Явна, все чаще говорят не на родном языке…
Вот где боль, вот где тревога.
Земляки обижаются, когда слышат, что он поет свои песни на русском:
— Забываешь язык отцов…
Он не отмалчивается, тоже сердится, отвечает прямо и резко:
— А твой сын, твоя дочь разве хорошо знают родной язык? Для них же пишу, хочу, чтоб понимали.
Зря он сердится, конечно. Землякам положено обижаться: ведь они на него большие надежды возлагают.
Ему бы не сердиться, терпеть, понимать — такова миссия творца, тяжелая миссия.
…Он упорен и одержим. Сознает, что добиваются успеха в искусстве только одержимые. У него нет конкурентов, ему не с кем соревноваться, он может соперничать только с самим собой.
Семен на пятом десятке лет поступил в Ленинградскую консерваторию, в класс баяна. Класса композиции — заочного — в консерваториях не бывает. А он же не может бросить семью, работу, у него много житейских забот.
Няруй написал учебник-самоучитель игры на баяне — необычный, рассчитанный на маленького тундровика, на его восприятие мира, на психологию ненецкого ребенка и даже особенности национального характера.
Рукопись есть — самоучителя нет. Добрая душа Лида Гладкая, поэтесса и собирательница салехардских талантов, отвезла рукопись в Ленинград. Говорит: обещали напечатать.
Утешает или действительно обещали?
Семен на издателей уже давно махнул рукой. Со всего Севера, а не только из поселков и деревень Ямала шли и непрерывно идут к нему письма-просьбы: пришли ноты, дорогой Семен Николаевич, пришли «Тэтель-вэтель», вышли «Илебц — серебряный олень», вышли «Хаерако-сэй — солнечное сердце».
Был помоложе — сам добросовестно от руки переписывал ноты и слова, заклеивал в конверты и отсылал. Никогда не отказывал школьникам — пусть поют, пусть сердце слышит сердце. Летели в дальние клубы на Таймыр, Колыму, Чукотку, Камчатку, в Болыиеземельскую тундру его песни на почтовых крыльях.
Дом народного творчества в Салехарде помог только однажды: распечатал его «Песню о Ленине» листовкой не то в сто, не то в двести экземпляров. Все… Издание нот — дело специфическое, сложное, может, поэтому никто и не хотел с ним связываться. Только зачем они плодятся, эти бессильные и беспомощные дома и центры так называемого народного творчества? Не только на нефтегазовых стройках временщиков хватает, и в культуре их не меньше, они повлиятельнее и поопаснее — со стажем…
Песен у него поднабралось прилично. Наезжий высокопоставленный доброхот посоветовал составить сборничек, обещал помочь. Семен прилежно все переписал, отослал по указанному адресу. Ответа (вместе с рукописью) так и не получил.
Случались и другие доброхоты, новые обещания, и снова Семен добросовестно корпел, выводя нотные знаки, но результат с неизбежной закономерностью сводился к нулю. Тундровым самородком восторгались на концертах в Кремлевском Дворце съездов, на гастролях за рубежом. Эрудированные чиновники из республиканского и союзного минкультов яростно недоумевали: как, почему у Няруя нет сборника песен, которые поют и требуются всему Советскому Союзу? Но, видимо, благородная ярость оказывалась слишком кратковременной, а издательские бастионы непрошибаемы.
На все последующие лестные предложения Семен уже не откликался. Его даже — те же яростные чиновники — стали упрекать в высокомерии. На предложение Гладкой откликнулся лишь потому, что очень уж жалостливо просила Лида.
Еще один шанс? Везде же перестройка…
Семен безнадежно машет рукой.
На стене в его комнате рисунок Игоря Худи — летит оленья упряжка, а седок на нарте прижимает к груди баян. «Современные и старинные ненецкие песни» — обложка неизданной книги…
Что такое неизданная песня? Песня с коротким веком… Это он сегодня неистово рыщет по тундрам, ищет забытую мелодию и давнюю интонацию народной песни. А завтра кто и где будет искать разысканное и созданное им? Бумага бережет слово и звук. Разве это только его беда? Книги Лапцуя на русском и сейчас одна за другой издаются, а на родном когда выходила последняя? Леонид Васильевич в Совмин жаловался, тогда только выпустили…
Василий Ледков из Нарьян-Мара заезжал к Семену в гости, дал подержать рукопись ненецких стихов. Тоже десять лет пробить издательство не может. Их знает всесоюзный читатель, но вот в тундровых стойбищах не звучат проникновенные родные строки.
Мне рассказывал друг Семена и давний соавтор салехардский поэт Анатолий Марласов.
В распоряжении салехардских культармейцев имеется белоснежный и быстроходный теплоход «Леонид Лапцуй». Летом, в рыбацкую путину, он курсирует между рыболовецкими песками с агиткультбригадой на борту. Теплоход красив и стремителен, правда, не очень приспособлен к долгим разъездам, и артисты устраиваются на ночлег кто как может. Но разговор не об этом.
У очередного рыбстана «Леонид Лапцуй» приткнулся к берегу, агиткультбригада без передышки начала концерт. У Семена здесь оказались родственники, они увели его в свой чум и… заговорились. Марласов разыскал его, когда концерт уже закончился, налетел обиженным коршуном:
— Слушай, Семен, мы зачем тебя возим? Все ждали твоего выступления, а ты…
Шкипер теплохода отдавал чалку.
Семен, ни слова не говоря, взял баян и поднялся на верхнюю палубу, где стоял — будто для подобного случая — микрофон.
Рассказывает Марласов:
— Теплоход набирает ход медленно. Рыбаки идут по берегу, в этих местах еще не разучились трогательно провожать теплоходы… И здесь Семен запел. Голос у него с хрипотцой такой, я его раньше просил: ты немножко смягчи, ты же можешь, чего ты так резко. Семен никогда не соглашался: это, говорит, голос тундровый, голос ненца, пусть все слышат и узнают. Лучше Семена никто не поет его песни, даже Арка Лаптандер, тот хорошо пел, но все же не так. И вот Няруй запел, микрофон усилил резкий, гортанный его голос, разнес над Обью, над дальней береговой тундрой. Люди на берегу как бы онемели. Они были заворожены, присели, слушая песню. Она о них, рыбаках. А теплоход как бы раздумал набирать ход, не торопился, но все же медленно уплывал. И пока мы не скрылись, они все сидели, слушали песню на родном языке, махали руками вослед. У меня до сих пор перед глазами эта картина — ускользающий теплоход, песчаный диковатый берег реки, несколько чумов, звучит голос Семена, и сидящие на берегу люди провожают то ли его, то ли его песню.
Сам Семен мне подобных историй не рассказывал, но, наверное, и в его памяти гнездится немало незабываемых воспоминаний, иначе почему он без лишних разговоров, радостно собирается в очередную «гастроль», где ему придется и таскать кинобанки, и переставлять пианино, трястись в вездеходе, хлебать киселя на какой-нибудь болотине с баяном через плечо. Бывает и так, что зрителей оказывается меньше, чем артистов, но не потому, что зритель излишне разборчив, а артист заведомо плох. Наоборот, на концерт соберется все население, но в стойбище-то всего душ пять. Да ведь как мимо них проехать? Тоже ждут встречи, радуются. Далеко в тундре стойбища одно от другого…
В нем нет ничего от капризного маэстро, он все тот же безотказный студент культпросветучилища: будет таскать ящики, немудреные декорации, костюмы — все, что привезла с собой агиткультбригада.
Песня о Панаевске родилась прямо в самолете— трясучем, громыхающем АН-2. Они летели с Анатолием Марласовым. Самолет оказался неутепленным, из всех щелей сквозило, Марласов грел руки, засовывал озябшие ладони под мышкн.
— Плохие мы гости, — наклонился к нему Семен..
— А в чем дело? — встрепенулся замерзший спутник.


— Летим в гости, а даже песни с собой не везем.
— Как не везем? Песен на целое концертное отделение.
— Про Панаевск песни нет.
— Обойдутся, — отмахнулся поэт.
— Обидятся, — поправил композитор.
— Да где ж писать, здесь, что ли? — изумился Марласов. — У меня и чернила в шарике замерзли.
— А у меня карандаш с собой, — нашелся Няруй.
Он достал мятый лист бумаги, протянул поэту. Тому ничего не оставалось, как прижаться к теплой, работающей рации и призвать музу вдохновения.
— На самом краешке России, — замычал он, — совхоз «Россия»… неспроста. Совхоз «Россия»… как маяк.
— Слушай, какие рифмы лезут в голову поэта в этом чертовом драндулете, — пожаловался он.
— Терпи. Пусть не в рифму, но чтоб от сердца.
— Слушай, кому нужны эти однодневки? — не унимался требовательный поэт.
— Однодневки не нужны, а доброе слово песни требуется, — поставил точку Семен. Он расчерчивал мятый лист нотными линейками.
К концу полета песня была готова, открытый ею концерт в деревенском клубе сразу начался на хорошей ноте взаимопонимания. Конечно, и текст хромал, да и мелодия особой изысканностью не отличалась, но, видимо, было в ней что-то и от высоты полета, и от дребезжащего аэроплана, и от замерзшего поэта, и от настойчивого композитора. Все это родило некий сплав — песню помнят и поют не только в Панаевске.
Иной маэстро, конечно бы, застеснялся, но Семен охотно сочиняет песни о маленьких поселках. Летит в Красноеелькуп — напишет про Красноселькуп, едет в Яр-Сале — напишет про Яр-Сале. Нетребовательность, желание потрафить публике в маленьких зальчиках деревенских клубов, в красных уголках рыбстанов? Вряд ли. Да, пожалуй, Семен об этом и не задумывается. Он знает: кроме него, никто не воспоет эти забытые богом деревни и поселки.
Есть у него редкое артистическое простодушие: публика для него всегда публика, будь то необъятная площадка XII Всемирного фестиваля молодежи или заросшая травой полянка перед рыбацкими чумами.
Летит он и к трассовикам под Надым, к геологоразведчикам в Старый Уренгой, к нефтяникам в Муравленково, к строителям и газовикам на Харасавэй.
…Мне как-то довелось пить чай у старого бурового мастера в Нумгах, человека основательного. Разговор шел больше о том, где и чего наоткрывал мой знакомый полный кавалер ордена Трудовой Славы. Вскользь задал я вопрос о взаимоотношениях с коренными тундровиками. И услышал я от собеседника интересную историю.
— Вроде мы мирно существовали со здешними ненцами, но сами по себе. Они ж, когда им даже больно, рубашку на груди не рвут, народ терпеливый, страдают втихомолку. Я про себя думал: бедный народ, в смысле убогий какой-то, не живет, за существование борется. Жалкая жизнь. Но вот как-то заявилась к нам на буровую агитбригада залетная, и с ними — пацан. Оказывается, их композитор главный. Ну и задорный парень! Сам на вид тщедушный, а голосище — как буран в тундре, насквозь продувает. Полтора метра ростом, и то с шапкой, а таким фертом смотрит — орел, а запоет — на глазах растет. Песни пел заводные, ноги в пляс сами тянутся. Мои ребятки еще долго про себя мурлыкали, чего-то там про тэтель-ветер, суляко — оленье молоко. Но я не о нем хотел сказать, о себе. Я ведь о ненцах, с которыми уже не один годок бок о бок вроде жил-трудилея, только после этого концерта задумался. Что у них своя жизнь, нрав, кровь горячая, обычаи, что и у них к искусству тяга большая. Что душа у них серьезная, и за душой что-то есть, и что жизнь их тяжелая не угробила, а радуются они и живут. Одним словом, открыл для себя соседний народ. А дальше, знаешь, вроде как совесть разбудило. Истинный бог, раньше бы не признался. Люди мы грешные, бурим все больше в краях безлюдных, понятно, что у каждого и ружьишко припрятано, и бредешок артельный имеется. Не то что браконьерим, а так — подножный корм собираем. Не всегда казенная-то в глотку лезет пшенка-тушенка. Не скажу, что совсем в праведники я подался, но стал построже к ребятам — понапрасну дичь не бить, в реку лишний раз не лазить. И главное — тундру не травить. Мы-то гости временные, а оленеводу здесь долго жить и после того, когда мы уйдем. До чего дело дошло: как-то везли буровую по тундре — напоролись на гнездо гагачье. Там всего четыре яйца-то и было. Но переносить гнездо нельзя— матка его бросит, пропали птенцы. Дак я до чего удумался — велел тракторной колонне маневр делать, гнездо огибать. Вот эти все мои придури с того концерта пошли. Я это четко запомнил. Ну, артист пацан, никогда б не подумал.
Старый буровик, наверное, не одинок в своем познании тундрового мира. Нужен какой-то импульс, всплеск, чтобы остановиться, оглянуться и вдруг понять, с какой своеобразной культурой ты рядом живешь, с каким необычным народом.
Мне самому творчество Семена долгое время представлялось, по крайней мере, нетипичным для ненцев. Помнится, даже специалистам задавал вопрос: ненецкий ли композитор Семен Няруй? Они недовольно хмурились и принимались объяснять, что такое ненецкая народная пентатоника, как традиции песенного фольклора вошли в музыкальную палитру Семена. Да что там я, его соавтор и земляк Леонид Лапцуй как-то на официальном обсуждении не постеснялся сказать: это не ненецкие песни. Семен поторопился согласиться: да, не ненецкие, это няруевские песни.
Кому приходилось знаться с тундровиками, помнят суровость и сдержанность их характеров. Однообразие и заунывность их бытовых песнопений как-то не сопрягались со взрывным, мажорным, озорным характером Семеновых песенных импровизаций, мелодий, под которые так задорно и радостно пляшется.
Может, думалось мне, он просто одаренный человек, самобытный композитор и его исключительность никакого отношения к ненецкой музыкальной традиции не имеет. Он сам по себе. Родился в тундре, а мог бы, скажем, в Саратове.
И только потом пришло понимание, что душа ненца глубже и шире моих представлений, и то, что не могла выразить в тундровом характере народная песня, сумел и смог выразить Семен. Он приоткрыл свой народ с новой, неожиданной — радостной стороны. Да и мог ли хмурый, унылый народ освоить суровые арктические пространства? Для этого нужно иметь характер терпеливого бойца, верить в жизнь и радоваться ей. Я полагал, что ненец воспринимает жизнь как борьбу за существование, и только песни Семена заставили меня понять, что в характере ненца — борьба, радость и вера.
Кто раскроет душу народа, если не его певец?
Душевные глубины маленького народа мы еще не познали. Поэтому нужны ему поэты, композиторы, художники. Народ без творцов — не народ. Вот о чем нам на Севере в первую очередь заботиться следует. Ведь душевные глубины всякого народа — капитал человечества, не так ли?
Под обложкой этой тетради собрана «горячая» публицистика — очерки, которые последние три-четыре года я публиковал на страницах центральных газет и литературных еженедельников.



РАБОЧАЯ ТЕТРАДЬ ПУБЛИЦИСТА
Уместны ли они в книге? Газета умирает скоропостижно, книги держатся дольше. Вместе с газетой не умирает ли поднятая проблема? Не солиднее ли вместо публицистической сиюминутности заняться глубоким анализом проблем и процессов?
Наверное, в этом есть резон. Но тогда пропадает… сама жизнь, ее живая непредсказуемость, стремительный ритм, лихорадочный пульс. Нескромное желание подняться над временем чаще всего оборачивается еще большей зависимостью от него. Может быть, честнее признаться, что мы не только хозяева, но и пленники своего времени, нам трудно вырваться из его оков. Все советское общество, в том числе, понятно, и тюменские северяне, сегодня переживает нелегкую переломную пору. Возможно, здесь как раз тот случай, когда история пишется и газетной строкой, понятно, торопливой, но искренней и правдивой.
Мы жили так, именно так: достойно и не всегда ладно, честно и суетно, напряженно и грешно. Нам ни к чему ни приукрашивать, ни очернять прожитые годы. Вместо мудрости задним числом в тетради, на мой взгляд, проявляет себя еще не отстоявшаяся, не процеженная правда этих лет.

Не ищите женщину на новостройке
На доме яркой расцветки, который первым появился в поселке, большой деревянный щит, на нем выведено четким шрифтом: «Город Ямальск. Строительство ведет генподрядчик ПМК «Новый Порт» треста Надымстройгаздобыча».
Боюсь, что даже проектировщики не знают точно, быть ли здесь городу, пли обойдутся вахтовым поселком. Но как не понять гордость первостроителей: они приехали сюда, в голую тундру полуострова Ямал, чтобы построить нечто масштабное, как не понять гордость человека, в жизни которого есть «свой» город, возведенный с первого колышка. Прекрасно это чувство!
…Мы подъезжали к Ямальску со стороны рыболовецкого поселка Новый Порт, который растянулся по берегу Обской губы. А нефтяники выбрали для базы высокие холмы подальше, в глубине полуострова, в сердце тундры. Бушевала низовая пурга. Вверху широко и открыто голубело майское небо, светило солнце, здесь, в тундре, в двух шагах ничего нельзя разобрать.
Ямальск, как корабль с высокой надстройкой, выплывал из беснующихся вихрей. Он только «по колено» погряз в молочной мути, возвышаясь над ней высокими домами, ажурной радиоантенной, металлическими фермами строящегося промышленного комплекса. Выглядел будущий город (или поселок?) нарядно и опрятно, словно па компактном архитектурном макете.
Да, радовала на первый взгляд будущая «столица» нефтяников на полуострове Ямал, стало отрадно на душе, и мне припомнились те, кто открывал здесь первую заполярную нефть в Тюменской области в конце шестидесятых годов.
В ПМК я попросил познакомить меня с кем-нибудь из первостроителей, из людей первого десанта. Кто лучше знает местную историю, кто ярче расскажет о героике времен «первого колышка»? Да и все нынешние проблемы первостроитель рассматривает с точки зрения того, что уже сделано. Новичок начнет захлебываться: нет того, этого. Бывалый старожил, конечно, тоже не преминет помянуть, чего все еще не хватает, но сначала эпически поведает, какими трудами досталось то, что сегодня есть.
— А кого искать? — ответили мне. — Саню Кона. Он здесь все начинал, его бригада.
В общежитской комнате, теснющей и холодной (ночью электростанция не работала и домашняя температура упала до минус двух), хозяина я не застал. На кровати со свернутым матрасом сидела миловидная молодая женщина — его жена Татьяна. За столиком уместилась серьезная девочка, будущая первоклассница Люда, остальное пространство комнатушки осваивал неугомонный двухлетний Лешка. Нетрудно было догадаться, что семья переезжает: в коридорчике аккуратно возвышались узлы, баулы и коробки.
— Новую комнату дали? — бодро поинтересовался я, радуясь заранее, что молодой семье дали жилье попросторнее и, надо полагать, потеплее.
Татьяна посмотрела на заезжего корреспондента столь выразительно печально, что мне стало неловко за легкомысленный тон.
— Нет, мы ждем вертолета на Надым.
Ах, если бы грустная история, поведанная мне Татьяной, была просто несуразным эпизодом в эпической летописи полярного освоения!
Зиму, которую они пережили, даже и трудной не назовешь. Тяжелейшая. Не потому, что на редкость— даже для этих мест — оказалась суровой. Мороз перенести можно.
Здесь, в необустроепном Ямальске, их оказалось пять семей с детьми. Приехали из-под Нефтеюганска с радужными надеждами и построить и обжить новое место, «свой» город. Прилетело начальство из Надыма — радужные намерения одобрило:
— Правильно! Хватит холостяцкие бичевники разводить, пора оседать основательно.
Тот прилет начальства пришелся на весну. А поздней промозглой осенью разговор пошел иной: Ямальск будет возводиться вахтовым методом, женщинам, тем более с детьми, в этих холодных шпротах делать пока нечего.
— Но как же?
— А так же… — обрезали. — Жизнь вносит свои коррективы.
Всех пятерых жен с детьми перевезли на подбазу «Мыс Сетной». Мужья, понятно, не сдавались, вынужденно перешли в другую организацию, подготовили жилье, сносные условия. Но только — сносные.
Воду в Ямальск возят с Обской губы — за двенадцать верст по ненадежному зимнику. Однажды пурга его перерезала и «отключила» воду на месяц. Топили снег, хозяйкам в столовой выделяли по ведру на день.
Хлеб в Ямальск везут или из Нового Порта, или вертолетом из Надыма. Когда беснуется непогода, приходится переходить на лепешки.
— Хлебнули лиха?
— Не без этого. Зато сдружились.
Вещи у Татьяны собраны, прилетит надымский вертолет, и понадобится всего несколько минут, чтобы погрузиться. Обстоятельства складываются так, что в Ямальске ей пока не жить: она ждет третьего ребенка. Люде в сентябре идти в школу. Все свое будущее Татьяна связывает с обустроенным Надымом.
— Надеемся на лучшее, — спокойно говорит она, и я слышу уверенные нотки. — Руководство жилье пообещало, правда, пока в общежитии. — II повторяет — Надеемся на лучшее.
Наверное, она хорошо представляет, что помыкаться еще придется, но хуже, чем прошлой зимой, не будет.
— А как же муж?
— Он остается здесь. На Большой земле у нас квартиры нет. Будет здесь работать, к нам — прилетать. Ямальск — его город, — добавляет она с гордостью.
Это спокойствие поражает. Слезы, рыдания, истерические всхлипы — все было бы оправдано, а в ее тоне если и есть что-то необычное, то лишь недоумение: как можно так обманывать? Разве не нужны они здесь? Разве это нормально — растрепанные семьи?
И, уезжая из Ямальска, разве забирают женщины с детьми все проблемы героического, первопроходческого быта? А что, мужчины не заслуживают доброго отношения к себе? Где и у кого искать ответ, сколько должны длиться мытарства первого десанта?
А может быть, действительно женщины — серьезная помеха на заполярной новостройке и лучше бы им не мешаться под ногами у первопроходцев?
Любой разумно мыслящий организатор производства возразит вам, что женщины — это огромная социально-организующая и дисциплинирующая сила. В том же Ямальске, когда в рабочих общежитиях появились женщины с детьми, сразу прекратились обычные холостяцкие беспорядки. То, что позволялось в бесшабашном мужском общежитии, уже не подходило для общего дома, где живут маленькие дети и женщины. В необихоженный мужской быт сразу входят уют, порядок, аккуратность, чистота.
II ведь ратую-то я не за то вовсе, чтобы женщинам в первую очередь выписывали путевки на все арктические новостройки, а прежде всего за нормальный и естественный быт первопроходцев. Конечно, первый десант — исключительно мужской — по-рыцарски должен подготовить условия для второго эшелона, но не на годы же затягивать подготовку плацдарма.
…Наконец-то вернулся домой и первостроитель Александр Кон. Он устало махнул рукой — вертолета сегодня не будет. Татьяна перенесла неприятное сообщение спокойно.
Узнав, о чем речь, Александр темпераментно включился в разговор:
— Никто не считает рубли. У нас здесь катастрофическая нехватка рабочих рук, а я вынужден отпускать рабочего. А как не отпустишь? Сердце-то нужно иметь. Ему надо семью навестить, жена больна, дети разбаловались. Вот под самыми разными предлогами выклянчивают отгулы и отпуска. А нам план не с кем выполнять. Да что за примерами ходить…
И Александр поведал житейские истории, которые в данный момент переживала его бригада. Трое монтажников уехали на Большую землю разбираться в семейных проблемах. Одному соседи сообщили, что его жена легкомысленно относится к супружеской верности. Жене второго написали, что он крутит амуры. Третьему ни с того ни с сего от законной, но далеко отсюда живущей жены пришел исполнительный лист на алименты.
А чего, собственно, можно ждать, когда муж с женой видятся раз в году, если вахта первого десанта растягивается на годы?
Нравственно ли, да и выгодно ли экономически возводить новые города счастья на обломках семейного счастья первостроителей?
Я как-то постеснялся задать Саше вопрос: нужна ли ему здесь, в Ямальске, семья? Трудно выглядеть умным и задавать такой несуразный вопрос. Наверное, и среди остальных двух сотен мужиков Ямальска не нужно проводить специальный социологический опрос. II холостяки, и женатые скажут, что подобное мужское сиротство неестественно и никакими новейшими организационными схемами его не объяснишь и привлекательности не придашь.
— Ведь на БАМ, — вспоминает Александр, — руководитель стройки сразу приехал с семьей. II тем самым показал всем рабочим: я с вами надолго, все мы здесь надолго. Не так ли?
— А почему наши часто меняющиеся руководители жен своих в Ямальск не везут? — продолжил Кон. — Ему родная сударушка всего-то бы несколько слов и сказала: «Дорогой, а чего нам с места на место скакать, давай здесь обустраиваться». Для всей нашей стройки большая бы выгода была — порядку больше, четкости в работе.
— Я вот один случай вспомнила, — спохватилась
Татьяна. — Может, некстати… Но очень уж в память врезался. Сижу как-то у окошка зимой, поздно, а напротив общежитие. Ребята, наверное, в Новый Порт съездили, водки купили, выпили. Занавесок у них на окне нет, все видно: выпили и танцевать начали. Сами с собой… Ну, девчонки там танцуют на палубе — понятно. А тут парни… Мне это так дико показалось.
…Я вот над чем сейчас размышляю. Не случайна ведь такая неприязнь к женщинам со стороны руководящих кадров. Потому что хранительница домашнего очага женщина становится символом уюта, освоенного пространства. Забывая заботиться о ней, забывают заботиться о любом первоосвоителе.
Почему-то нашим северным планам, проектам, перспективам иной раз так недостает понимания живого естества жизни.
Подвиг покорителей сибирских недр воспет и награжден. Но редко в этих гимнах славится женщина.
Ладно, пусть гимны еще впереди. Но продуманного, хозяйственного обеспечения женщина на Севере достойна уже сегодня. Пусть завтра другой Татьяне или Марии, которая хотела построить «свой» северный город, не придется печально упаковывать узлы и чемоданы.

1985, февраль

В плену вахтовой эйфории
— Мы привыкли. Зачем жаловаться, — объясняет на редкость спокойный хозяин. — Дети здесь выросли. Уезжаем в отпуск на Кубань — сюда тянет, хотя дедов дом куда просторнее. Дети на юге, смешно сказать, простывают, а здесь чуть ли не босиком Санек на снег выскочит — и ничего.
С Анатолием Иванниковым, председателем поселкового Совета Пангод, мы ходили по городку среди вагончиков и выбрали этот самый что ни на есть средний. Вся семья оказалась в сборе, одиннадцатилетняя Снежана укладывала портфель, пятилетний Санек прыгал на отцовской кровати, сам отец коротал время у телевизора, дожидаясь, когда позовут в баню.
С хозяином нам повезло. Оказалось, что слесарь стройуправления Юрий Еремин — из первопроходцев, появился здесь полтора десятка лет назад, вводил в строй первый промысел на Медвежьем. За минувшие годы он прополз Медвежье, как лихо выразился, на коленках. Образ и меткий, и точный, — участок специализированный, монтируют подводящие шлейфы, водоводы, теперь вот ладят «скорлупу» — теплоизоляцию, у них действительно работа на коленях. Прибыл сюда холостяком, но приглянулась симпатичная, работящая девчушка Надежда. И вот с тех пор…
Вот уже три пятилетки семья Ереминых ютится в балочке. Мастеровитый хозяин, понятно, к заводскому вагончику пристроил сеночки с кухонкой, стало просторнее, но никакая переделка лачужку в хоромы не превратит. Две кровати, стол для ученицы, умывальник, кухонный столик, пара полочек вместо платяного шкафа — все только необходимое. Единственная роскошь в тесноватом и низком жилье — телевизор. Снежана и Санька другого жилья не знают, у Юрия и Надежды в этих стенах прошла вся их супружеская жизнь.
— А что купишь? — рассуждает хозяин. — Ставить-то некуда.
— На Большой земле база есть?
— Своя квартира? — уточняет Юрий. — Нет, только дедов дом. Кооператив одно время в Харькове настойчиво обещали, но чего-то там не вышло…
— И не выйдет, — подхватывает мысль зашедший за хозяином такелажник Володя. Он настроен куда резче. — Потому что мы им до фени. Терпим, не выступаем, их это и устраивает.
— Кого их?
— Известно кого. Я здесь четырнадцать лет, пережил добрый десяток начальников. Управляющего своего треста в глаза не видел. В такой же конуре живу, ребятишки выросли. Вся жизнь здесь, считай, прошла. И никаких перспектив.
— Одна отрада — отпуск?
— Отрада? — недоумевает Володя. — Да чтоб в мае улететь, я уже с марта в очередь записываюсь. Большие самолеты сюда летать перестали, добираемся на «аннушке» до Надыма, там дня три перебедуешь, потом околачиваешься в Тюмени. И обратный путь — та же мука. Однажды в порту человек двести набралось из-за непогоды. Когда их Ан-2 перевезет?
— Большие же самолеты в Пангодах приземлялись, — припоминаю я. — Первый промысел на Медвежьем практически с самолетов строили: за сутки, сам помню, Ан-10, Ан-12 по пятьдесят штук приземлялось.
— Два года уже не летают. Доблестные авиаторы борются за безопасность полетов.
— Аэропорт хуже стал?
— Инструкции у летчиков, — хмуро вставляет примолкший хозяин.
С покупками входит Надежда. Женщины всегда эмоциональнее, и я готовлюсь выслушать горячий рассказ о тяжелых семейных буднях.
Но хозяйка, как и глава семьи, сдержанна:
— Весной плохо — наш балок подтапливает, вода на полу. Саньку в детский садик устроить не могу, часто один дома остается. Для хозяйки в поселке, конечно, никаких удобств.
На тусклом экране телевизора бодрый певец жизнерадостно делится планами, как на недельку, до второго, он уедет в Комарово. В этой обстановке незначительность подобного искусства вдруг ощущается особенно жестко.
Но вообще-то больше, чем убожество обстановки, поражает стойкость жителей: особых жалоб, надрыва я не заметил. А ведь не годок-другой, а пятилетку за пятилеткой, да и не где-нибудь, а у самого Полярного круга.
Может, особо не повезло семьям Юрия и Володи? Нет, считай, каждые три пангодинскне семьи из четырех селятся в таких вагончиках, в балочках, где получше, где похуже, но в жилье сугубо временном. Конечно, не у всех это тянется десятилетиями, кто-то только начинает, да вот перспективы одинаково туманны.
Может, чем-то не столь важным занимаются живущие здесь механизаторы, строители, железнодорожники, авиаторы, газодобытчики?
Судите сами.
Пангоды — рабочее сердце месторождения Медвежье, здесь база газопромыслового управления объединения Надымгазпром. В одном журнале увидел я таблицу объемов добычи газа в капиталистических странах. На первом месте стояли США, на втором — Канада. Кто-то ручкой между ними вписал — Медвежье. Это вполне соответствует истине: здешнее управление — настоящая газодобывающая держава… Значительная часть залежей уже освоена, но до «дна» еще далеко, да и не только Медвежьим исчерпываются рабочие резервы Пангод.
Не позавидуешь бывшему преподавателю физики Иванникову, который поддался настойчивым уговорам и согласился возглавить поселковый Совет. Посидишь в его всегда настежь распахнутом кабинетике и голову потеряешь от запутанных житейских ситуаций. Как убедить посетителя, который шесть лет спит на полу в малоформатной квартире, что он не имеет права самовольно занимать пустующее жилье, принадлежащее другому ведомству? Как доказать юной музыкантше, приехавшей к мужу-трассовику по сфабрикованному вызову, что она обманула власть и потому не может рассчитывать на поддержку? Как объяснить ей, что любовь и семейный долг не вписываются в логику казенной формалистики и, как ни святы ее чувства, порядок должен соблюдаться. Иначе мелкие нарушения еще круче запутывают узел больших проблем, которые уже не первый год денно и нощно, но не всегда успешно решают Анатолий Васильевич и депутаты Совета.
— Прошлый год для Пангод оказался звездным, — улыбается он, но усталая тоска сквозит в цыганских его глазах. Наш разговор происходит поздним вечером в субботу. По-моему, Анатолий Васильевич давно запамятовал, что этот день — нерабочий. Нескончаемая очередь тянется в его кабинет за советом, за помощью. Он понимает их проблемы, но не всегда может помочь, во всяком случае, не сразу, а ведь им надо сейчас и немедленно, вчера, десять лет назад. — Ввели в прошлом году два пятиэтажных благоустроенных дома, первую трехэтажку, сдали детский сад, заложили еще один, начали строить больницу, и — что немаловажно— есть шансы быстро ее сдать. За год приняли жилья в два с половиной раза больше, чем в предыдущем.
Но… Более тысячи детей не имеют возможности ходить в детсады и ясли. В школах занимаются в две смены, классы переполнены. В маленьком клубе случилась авария, уже полгода в поселке не смотрели кино.
Почему же более-менее сносные условия для газодобытчиков начали создаваться тогда, когда выкачана почти половина месторождения? Почему мыкается сапожник без сапог, первоосвоитель Медвежьего скромный парень Еремин?
Была ли изначальная ошибка?
Да.
Не случайно же газовый гигант попал в неперспективную зону. Пангоды замышлялся как поселок вахтовый, а базой освоения — благоустроенный, современный город Надым, за 120 километров от месторождения. Действительно, если есть один город, зачем городить второй? Мысль сугубо рациональная. Но то ли 120 верст Север удлинил, то ли благородный замысел не учел житейских сложностей, но «спального корпуса» из Пангод не получилось. Наверное, и потому, что Надым не мог построиться сразу, и потому, что жить на два дома позволит себе не каждый.
Жизнь не сочетается с авторитетами, точнее, с авторитетами, которые сами не считаются с законами живой жизни. Только из-за текучести кадров газовики за год потеряли около четырех миллионов рублей. Постройкой детского сада и школы (их совокупная стоимость около трех миллионов рублей) волну текучести удалось сбить. Лишь эти две цифры показывают, что полноценная забота о человеке — категория экономическая.
Помню выступление на партийной конференции в Надыме лучшего оператора по добыче газа Николая Межевича. Видно, что готовился основательно, консультировался с инженерами, считал с экономистами.
В газопромысловом управлении вахтуется из Надыма почти половина коллектива — 440 человек. Можно смело утверждать, что 60 вахтовиков в течение года не работают. Прогулы, пьянки? Вовсе нет. Потерн набираются на перевахтовках: за год, по самым скромным подсчетам, 34 тысячи человекодней. Не слишком ли дорогая цена за вахтовую идею?
— Но у газовиков, учтите, — комментировал Николай цифры, — процесс производства непрерывный. Задержался из-за нелетной погоды оператор, другой за него все равно у агрегата стоит. А ведь на вахтовый метод собираются переходить строители. Но если один из них вертолета дожидается, а его товарищ не может прилететь, то ни дом, ни газопромысел сами возводиться не будут. Мы уже с «вахтовым качеством» столкнулись: на соседнем промысле повело фундаменты. Оказалось, сваи забиты ровно наполовину, вот ими мерзлота и играет. Знаем, чьи это игрушки: забивал такую сваю рабочий-временщик, контролировал прораб-временщик.
Мы в своей среде тоже отличаем профессионалов: кто летающий газовик, а кто оседлый. Потому что для летающего это просто место работы. А для нас? Наше месторождение.
Разносит вирус временщины по Северу, несомненно, вахтовый метод, и, завоевывая одну позицию за другой, считаясь палочкой-выручалочкой, войдя в моду, не вызовет ли он настоящую эпидемию временщины?
Соболезнуя Юрию Еремину, давайте отдадим должное мужеству его семье. Ведь год за годом, вопреки неудобствам, такие люди остаются на Севере, не собираются уезжать, становятся сибиряками, а их дети — сибиряки уже по рождению.
Так почему же не ставить именно на такого «коренника», для него в первую очередь и надо создавать все условия. Почему предпочтительнее терять миллионы из-за текучести, на вахтовых перевозках, почему предполагается, что у Аэрофлота неистощимые резервы? Не ставим же мы себе задачу израсходовать весь керосин, получаемый из сибирской нефти, для перевозок вахтовиков?
Понятно, что у вахтового метода достаточно преимуществ, но, видимо, есть и разумные пределы. Этакая эйфория — навезем народу и обязательно все построим, сдадим и подарим — если пока и срабатывает, то, несомненно, уже начинает вредить перспективе.
Наверное, из балочка Юрия Еремина освоение Севера видится по-иному, чем из солидных кабинетов. Вероятно, точка обзора для такого масштабного явления выбрана низковато. Но есть и эта точка обзора, она не придумана, она существует.
Я заметил: только годы, только время делают приехавшего освоителя северянином. Среди оседающих здесь, как правило, основательные, нравственно крепкие люди.
Освоение Севера — «всерьез и надолго». Мы, коренные сибиряки, эти слова понимаем так — всерьез и навечно. Разве позволит себе страна, освоив северные пространства и недра, откатиться назад? Разве освоить богатства значит просто очистить от них Сибирь?
Не мигом освоения жить Сибири, а вечным временем человечества.

1986, май

Шальной рубль
Знакомый редактор городской газеты жалуется: срочное событие, а он не может отправить корреспондента.
— Автомобиля нет?
— Машина есть, да полтора года шофера ищу.
— На уренгойском-то рынке рабочей силы?
— Водители есть, — горько усмехнулся редактор, — только я не могу дать триста прямого.
— Что за мистическая цифра?
— Какая мистика, голый реализм. Устраивающийся на работу начинает разговор с этого: могу ли я ему обеспечить прямую зарплату в триста рублей. На них идут все северные накрутки-коэффициенты. Мы фирма небогатая, я и двести прямого предложить не могу. Шофер поворачивается и…
— Находит триста прямого?
— Увы…
— Гнать таких нахалов. Найти порядочного парня.
— Слушай, — едко усмехнулся редактор. — Ты как с луны свалился. В нашем городе ни один порядочный парень меньше чем на триста прямого не согласен.
— Так уж и ни один?
— Полтора года без шофера… — разводит руками он.
На новостройках Сибирского Севера руководителям небольших заведений-учреждений, где штаты невелики, а финансы надежно и многократно пересчитаны, где нет свободного финансово-штатного резерва, нанять нужного специалиста очень сложно.
А рядом финансовые «магнаты» — нефтяники, трассовики, строители, казна которых прямо-таки рассчитана на столь зубастые запросы.
Считать деньги в чужом кармане — занятие неблагородное. Попрекать северянина заработанным рублем, когда видишь, в каких нечеловеческих условиях он зарабатывается, не совсем уместно. Конечно же, чаще всего это плата и за профессиональный, и за человеческий подвиг, за ежедневное мужество. Мощные газовые промыслы, нефтяные насосные станции, трассы магистральных трубопроводов и магистрали железных дорог возводили мужественные руки. Честные руки. Но в то же время и не заметить, как меняется отношение к трудовому рублю, нечестно.
Государство щедро вкладывает средства в топливно-энергетическую программу, потому что отдача Севера надежна, быстра и велика.
Но значит ли это, что стране Север нужен любой ценой?
На бюро горкома исключали из партии бригадира водителей.
Судя по заработкам, бригада в девятой автобазе считалась более чем крепкой: водители редко получали на руки меньше тысячи рублей. Все бы хорошо, да бухгалтерия разок проявила «принципиальность»^— срезала за что-то по три десятки. Казалось бы, при шикарных получках что значат жалкие червонцы для широких натур трассовиков! Но нет, и они пошли на принцип. А как же, только спусти, администрация начнет позволять себе вольности, потом свою тысчонку не наскребешь.
Во главе с бригадиром водители отказались выполнить распоряжение начальника, пока не будет восстановлена «справедливость».
— Вы понимаете, что не все деньги вами заработаны? — обращались члены бюро к бригадиру.
— Как это? — искренне удивлялся он. — Ведь мы ж пашем день и ночь. Вызвали — за баранку и попер.
— Не может бригада из месяца в месяц перекрывать нормы на двести — триста процентов. Значит, нормы неполноценные?
— Мы пашем, — упрямо не соглашался бригадир. — Сели бы сами за баранку да покрутили на наших зимниках…
— Управленце не получало столько труб, сколько перевезено по вашим отчетам.
Но какие бы факты приписок и очковтирательства ни приводились, бригадир стоял на своем:
— Мы пашем…
Видно было, что у этого, конечно, работящего парня давно утрачено реальное понимание того, что отрабатываться должен каждый трудовой рубль.
Подмена понятий, видимо, происходила постепенно, но последовательно, ибо откуда такая наивность: предприятие вроде должно платить рабочему за весь необустроенный Север, а не за реально произведенную продукцию?
Вопросы, конечно, остаются: почему зимник в безобразном состоянии, почему иное рабочее общежитие выглядит хуже некуда? По всей видимости, рассчитывали на то, что работяга, получив незаработанный рубль, лишний раз не откроет рот, промолчит по поводу и дороги, и убогого койко-места. Лишний червонец не просто закрывает рот труженику, а затягивает решение социальных проблем.
Того бригадира из партии исключили, но он пишет апелляции во все концы, непоколебимо уверовав в то, что борется за «правду».
Крепко запомнил встречу с одним жалобщиком. Тоже водитель, и по рукам заметно — не бездельник. Его тоже «обидели»: раньше в нарядах писали по 16–18 часов оплачиваемого рабочего времени, а стали — по 12.
— Как же вы умудряетесь изо дня в день, без выходных работать по 18 часов в сутки?
— Прямо в кабине спал, — объясняет он.
— Но не день-два, а месяцами. Какая производительность при такой невозможной жизни?
— Вот так и крутишься.
— Может ли измочаленный человек давать выработку до пятисот процентов, как по вашим отчетам выходит? Двужильного еще представить можно, но вы пятижильный, что ли?
Работяга задумывается.
Видимо, тоже давно у него размыто реальное понимание того, за что получает зарплату.
— Это ж на износ: машина — сон, сон — машина. Вы же человек, а не приспособление к баранке.
— Деньгу заработать нужно.
Жалко его: уже не понимает, где честно, где воровски, где с надрывом собственных сил, где нахальной припиской зарабатывает свою «деньгу». И внешне выглядит неприятно: зарос, в баню давно не ходил, волосы превратились в патлы, пахнет пропотевшим бельем…
Две жизни у человека, что ли? Одну проведет вот так неразборчиво, чтобы потом пожить изысканно и изящно?
Вот два мифических слесаря из города Новосибирска спокойно в течение многих месяцев получают северные надбавки, уренгойские льготы и коэффициенты. Один даже трассовые умудряется получать там, в столице Сибири. Хорошо вышло и у одного (за девять тысяч рублей), и у другого (за шесть тысяч). Ну ладно бы толкачи получали слесарские заработки, но уж «полярки»-то за что? Уренгой они впервые увидели, когда пришлось, увольняться.
Читаю жалобу, подписанную водителями тяжелых плетевозов: «Почему нам надо пахать, а кто-то — зазря деньгу получает? Нас обижают, а своим личным водителям ставят по 16 часов каждый день, а они спят по 16 часов в сутки. У каждого квартира под трестом, в квартире телефон, спи себе. А деньги получают больше нас, трассовиков. А выдержит ли 16 часов работы водитель, если работать?»
Вопрос в жалобе поставлен точно. Водители легковых, чаще всего персональных, автомашин находятся в северных городах в привилегированном положении. Угадайте, сколько может заработать водитель «уазика», «рафика», «газика»? Думаю, что обязательно ошибетесь, явно недоберете, фантазии не хватит.
По жалобе трассовиков проведено финансовое следствие. Цифры незаконных переплат водителям легковушек умопомрачительны. По одной транспортной конторе за небольшой отрезок времени — 33 тысячи рублей, по другой—12 тысяч. Около каждой фамилии цифры месячных переплат — 200 рублей, 300, 500.
Вот где, оказывается, трудятся настоящие герои, вот она — слава Уренгоя?!
Конечно, не только высокие заработки заели жалующихся трассовиков, а то, что заработок (они по-рабочему четко это уловили) не становится, как должно, показателем и важности, и престижности труда. Незаконные заработки с ног на голову ставят основополагающие принципы рабочего лидерства.
Почему же укрощается природная честность, почему как законные принимаются незаработанные рубли? Да потому, что северянин берет как бы доплату за свой неустроенный быт, за производственный дискомфорт. Поработай-ка в фуфаечке на продуваемой полярными сквозняками буровой. Поваляйся на голом льду зимника под забуксовавшим «Ураганом». Эта приплата за тот вынужденный производственный героизм, который порождается начальственным разгильдяйством, неумением наладить работу.
Конечно, надо бороться и с приписками, и с очковтирательством, но понятно, что сначала следует позаботиться о работающем северянине.
Те руководители, которые бестрепетно и вольно распоряжаются государственными деньгами (именно на их щедрой беспринципности процветает система «трехсот прямого»), нарушают не только финансовые предписания. Они тормозят развитие социальной инфраструктуры, строительство комфортабельных квартир, клубов, больниц, спортзалов, рассчитывая на непритязательного трудягу, зарабатывающего «свою деньгу».
Конечно же, все эти нарушения возможны не у газовиков, где зарплату выдает ЭВМ, которая, наверное, попросту перегорела бы от подобных финансовых подлогов, а только там, где выполненные объемы работ «проконтролировать не представляется возможным».
Те, кто получает шальные деньги, оказываются вне сферы действия закона, — сами-то они не приписывают, им приписывают. И к сожалению, явно живы в сознании рецидивы того, что не работа, а одно лишь пребывание здесь требует высокой оплаты.
Шальной рубль не влечет за собой той социальной отдачи, на которую вроде бы рассчитан. Он не делает рабочего патриотом Севера, а творит из него временщика.
В Новом Уренгое пустует школа. Новое здание почти в самом центре города, простояв всего два года, на глазах начало разваливаться — подвел ненадежный фундамент. Ясно, что закладывали его торопливые люди, торопливо забивали сваи, торопливо возводили стены. Торопились и те, кто подгонял, чтобы за три месяца сдать «горящий» объект.
Кроме всего прочего, торопились заработать северные рубли.

1986, август

На обочине освоения
На ступеньке школьного крыльца сидит молодой, но заметно усталый человек. День субботний, в поселке тихо — односельчане на сенокосе, на рыбалке, хозяйки отправились по грибы-ягоды в окружающие Катравож ельники. И сегодня одинокий человек на школьном крылечке особенно неприкаян. Знал ли молодой педагог-биолог, сколь тяжелы директорские заботы?
— С чего начинается утро? — переспрашивает Эдуард Николаевич, — Заходишь в школу, перво-наперво автоматически кладешь руку на батарею.
Учитель Малахов среди ночи просыпается редко, у директора Малахова это вошло в привычку. Чувствует, что сильно холодает, одевается — и бегом в школу. Прошлой зимой «полетел» пяток батарей. Пока объявляли аврал, теплосистема разморозилась. Температура в классах упала до минусовой. (На той же котельной держатся интернат, спортзал.) Занятия отменили. Потом, когда дело пошло на поправку, перешли на укороченные уроки.
В приполярном Катравоже из-за сильнкх морозов занятия почти не отменяются: поселок компактен, большинство ребят живет под боком у школы, в интернате. Отмены по причине «внутренних» холодов случаются чаще.
Катравож — поселок старинный, с хантыйского так и переводится: «старое стойбище». На картах аж семнадцатого века можно отыскать «Собский городок». В краю, где оседлые поселения всегда были единичны, поселок с долгой историей — редкость. Видно, географическое положение удобно; здесь быстрая Собь с дочерней стремительностью втекает в матерински спокойную Обь. Тот, кто из Европы перебирался через Уральский Камень, именно по Соби попадал в богатую Сибирь. И охоты хорошие здесь, и рыбные промыслы, и оленьи пастбища в недальних предгорьях Полярного Урала превосходны. Как не притормозить в благодатном местечке перед дальним путем «встречь солнцу»? Кто-то вдаль помчался, а кому-то этот благодатный краешек на сердце лег.
В первые советские годы кооператоры построили в поселке крупнейшую на северо-западе Сибири песцовую ферму. Сейчас же вся экономика Катравожа держится на рыбном промысле. Обильны уловы: и восьмипудового речного императора осетра здесь в обычай поймать, и царственно-нежная нельма еще не перевелась, и благородный муксун благоденствует. Щука все еще за порядочную рыбу не считается. Красивые края! Когда мчишься на моторной лодке по норовистой Соби, перед тобой освещенные солнцем твердыни Полярного Урала. Два горных амфитеатра смотрятся как настоящие бастионы северной красоты.
А вот сам Катравож глядится невзрачно, серо, обыденно. Не чувствуется и бывалой сибирской основательности.
Долгая история Катравожу, пожалуй, только' мешает. Эта история — старые, износившиеся домишки, взамен которых еще не скоро построят новые. Полнейший хаос в застройке: выбирал хозяин бугорок посуше и возводил домишко. Никакого архитектурного порядка, элементарной опрятности.
Последнее удручает особенно. Несколько лет назад в русле Соби геологи разведали богатое месторождение песчано-гравийных смесей. Ныне отсюда за навигацию вывозится несколько миллионов тонн дефицитного в Сибири строительного материала. Тюменские речники стригут на нем, выражаясь обыденно, купоны. Казалось бы, весь Катравож можно засыпать этим превосходным гравием. Куда там! Речники, размахнувшись, с барского плеча столкнули у поселкового причала пару баржонок, но гравий так и валяется уже который год. В рыбоучастке нет самосвала, а горстями да тачками катравожские холмы-улицы не умостишь.
Так что освоение собского дна Катравожу ничего не дало. Пожалуй, большие неприятности еще предстоят: мощные земснаряды, кажется, замывают речной подход к поселку.
Как будет он развиваться, думает ли прихорашиваться? В сельском Совете имеется только второй том генплана — первый, где сведены точные топографические привязки и измерения, давно и, видимо, безвозвратно исчез.
Живут здесь хорошие люди, трудяги рыбаки, но что им хорошего можно сказать о будущем их славного Катравожа?
А может, это не типичный приобский поселок? Я, не особо выбирая, решил подняться чуть выше по Оби. В двух часах езды на моторной лодке расположился тоже рыболовецкий поселок Шурышкары. Он не особо отличается от соседа и несобран также, неказист.
— Обрати внимание, — подсказал мой спутник, хантыйский журналист Геннадий Кальчин, здешний уроженец, — труб в Шурышкарах куда больше, чем в Катравоже.
Да, если там двухэтажные дома переведены на центральное отопление, то здесь на котельной «сидят» только школа, магазин да детский садик.
Топливные проблемы видны сразу, когда по реке подъезжаешь к поселку. На берегу огромная гора мокнущего под дождем угля, и тут же, у берега, болтается крупный плот деревянного долготья, который приплавили по Оби. Зимой его распилят. Плот радует сельчан, внушает надежду, что предстоящую зиму они проведут безбедно.
Как выяснилось, и у Шурышкар генерального плана развития нет.
Как думать о едином тепло- и водоснабжении, если нет даже мало-мальски исходного материала? Уместно ли замахиваться на это, если начальник рыбоучастка едет в Салехард и слезно вымаливает у нефтеразведчиков десяток труб, чтобы провести срочный ремонт в школе и детском садике? Если поселок застроен стихийно и продолжает застраиваться столь же хаотично? Ветхие домишки «колхозной» деревни, проваливающиеся в болотину дома недавней постройки, с заваливающимся фасадом магазин — местная «падающая башня»…
А ведь надо когда-то начинать решать проблемы старых поселков. Таких по Тюменскому Северу наберется не один десяток — старых, не особо растущих, но стабильных. Как быть с этой старозаветной стихией, оказавшейся на обочине бурного промышленного освоения?
Напрашивается мысль о помощи со стороны бурно развивающегося нефтегазового комплекса. Не случайные, время от времени, шефские связи требуются, которые позволяют затыкать слишком уж зияющие дыры. Требуется комплексная программа помощи, я бы уточнил: фонд комплексного развития. Ведь «коренные» поселки Севера от щедрых нефтедоходов практически ничего не имеют.
На новичка Север нередко производит гнетущее впечатление. Нет, не низкие тучи тому причиной, не безлюдные обширные пространства, не скудость зелени. Чаще всего нового человека удручает то, как мы ненадежно хозяйствуем на Севере, забывая, что это земля и для наших внуков.

1986, октябрь

Лишние люди?
Сцена в Тюменском аэропорту. Пассажиры на Салехард прошли в накопитель. Щуплоусый паренек с объемистой сумкой, одетый не по-северному легкомысленно, обращается громко ко всем сразу:
— Как из Салехарда до Лабытнаног добираться?
Вид у паренька вроде бравый, но и жалкий одновременно. Ему хочется казаться храбрым, но за его отчаянностью проглядывает растерянность. К нему жмется худая, с бледным лицом и тоже неосновательно одетая девушка.
— Ну и время ты выбрал, — за всех отвечает бывалая пожилая северянка. — Распутица. Туда уже и речные трамвайчики не ходят, и вертолеты еще не полетели. На берегу куковать придется.
— Ас гостиницами как? — снова решительно подступает паренек. Он не вопросы задает, а как будто что-то кому-то доказывает, поэтому сразу и бросается в глаза его отчаянность.
— Как везде, — вздыхает северянка. — Куда ж ты, милок, на ночь и на зиму глядя, раззявился?
Парень этого вопроса как будто давно ждал.
— На стройку.
— Строитель, что ль?
— Да нет. Научимся. Север-то научит. Романтика…
Последнее слово он произносит и небрежно вроде, но и со значением, как ключевое, ему, видимо, кажется, оно все объясняет.
— Тебе-то романтика, — неожиданно резко не соглашается безжалостная северянка, — а девку-то зачем с собой волочить? Кто вас на Севере ждет, кто вам койки приготовил? Если ты такой отчаянный, невесте-то место подготовил бы, а потом уж и молодку вез честь по чести.
Романтика…
Испытываю сильнейшее смущение, прямо-таки нравственную неловкость… Как? Осудить безжалостно этот прекрасный порыв? Тем-то она и хороша, романтика, что трудностей не боится.
Разве не ясно, что арктические окраины России во все времена осваивали отчаянные романтики. Сдается, правда, что стародавние романтики были поумелее, ибо в Арктике могли рассчитывать исключительно на себя.
Осуждать, наверное, не следует, но и восторженно умиляться уже неуместно.
Летом в Новом Уренгое я наблюдал, как мощный бульдозер сгребал в кучу останки только что снесенных балков. А еще недельку назад здесь стоял целый поселок обитых черным толем невзрачных домишек.
В городе последовательно начала осуществляться программа сноса ветхого и приспособленного жилья. Обитателей полярных лачуг переводят в благоустроенные квартиры. Но радуются этому далеко не все: законным очередникам придется потерпеть годик, а то и три. За год намечено переселить три тысячи жителей стихийных бараков, а всего таковых в городе не меньше 15 тысяч.
Доберется до Лабытнаног отчаянный романтик со своей безропотной подругой. Пожалеют его, примут на работу, хотя и нет у него нужной специальности, пожалеют его беременную невесту, дадут жилье: такой же убогий балочек. До лучших времен. Когда они наступят? Кто знает. Я встречал совершеннолетних юношей и девушек, которые родились и выросли в балках. Отпрыски эпохи освоения.
Всякий помотавшийся по нефтегазовому Северу четко знает, что романтические порывы ведут за собой и «романтику» новых хижин, в три смены работающих школ, переполненных роддомов и детских садов, и «прелести» унылого детства и убогой жизни — всего того, чего, к сожалению, уже (или еще?) в избытке на нашем действительно прекрасном, дерзновенном Севере.
Не встречая отпора, иначе говоря, строгой научной обоснованности появления человека на Севере, стихия социального романтизма захлестнула районы нового освоения, создала проблемы, в которых барахтаются города-новостройки. Способствует этому и то, что среди организаторов нового производства и сейчас еще много экономических «романтиков», полагающихся на авось и на потом.
…На двери приемной председателя исполкома Новоуренгойского горсовета висит объявление: «В связи с отсутствием мест в школах, детских садах, жилья в городе решением исполкома горсовета прекращено оформление вызовов».
Для непосвященных: в городах Крайнего Севера существует система вызовов. Часто она действовала формально, и всякий люд — нужный и ненужный — валил сюда бесконтрольным, неуправляемым валом.
Ну и что? Не пущать — и нет проблем?
А что делать городу, который за десяток стремительных лет успел загнать себя в угол, как не закрыться на переучет социальных ценностей?
…Построили прекрасный детский сад со всеми удобствами. Уже набраны воспитатели и нянечки и счастливым родителям вручены путевки.
Но торжества… отменяются. Детский сад срочно переделывают в роддом: нормального не построили и не скоро построят, а в приспособленном врачи не могут обеспечить здоровые роды. Приходится выбирать.
В новом микрорайоне строители не успели сдать к сентябрю внеплановую школу. Школьники пошли в… переоборудованный детский сад.
Обвинять городские власти нет ничего проще. Куда сложнее разобраться в причинах.
Говорит новоуренгойский «мэр» Александр Васильевич Рогачев:
— Раньше проблемы решались просто — числом. И думать не надо о том, как этот человек, которого кликнули, здесь устроился. Знал, куда ехал? Ну и терпи! Весь сказ! Но кончается терпение рано или поздно.
Несколько месяцев действия горисполкомовского запрета выявили неожиданные резервы. Анализ, проведенный в горкоме партии, показал, что многие предприятия еще с начала освоения создали себе «жировой запас». На первых порах им предоставляли льготные условия — посвободнее штатное расписание, щедрее материальные ресурсы, либеральнее нормы зарплаты. Это объяснимо: голая тундра, бездорожье, отсутствие баз. Но вот проложены дороги, построен город, созданы базы, автоматизированы производства, а от льготных условий предприятия не торопятся отказываться. Оправдывались прежним аргументом:
— Север.
Мол, он все вытерпит.
Исполкомовский отдел труда после введения запрета отмечает благоприятные сдвиги: повышается производительность труда, дисциплина улучшается, больше организованности в деле. Нынче организаторы производства рассчитывают только на внутренние резервы коллектива. Отдача каждого северянина становится весомее.
— Негуманно, — обвиняют горисполком. — Все должно идти естественным путем, запреты помогают редко.
Но ведь именно этот «гуманизм» породил необъятные поселки-времянки, в которых годами ютились покорители газовой целины. Неуправляемый человеческий приток сводил на нет все усилия, все затраты, которые шли на осуществление жилищной и социально-бытовой программ.
Мы, журналисты, в первую пору героического освоения не без восторженности писали: Север отбирает строго.
Подразумевалось, что остаются здесь лишь прочные, надежные люди. Да, отбор шел и идет суровый. Известно, что только с новых стройплощадок Ямало-Ненецкого округа ежегодно уезжают, проработав несколько месяцев, многие тысячи несостоявшихся северян. А на устройство одного человека на Севере государство расходует приблизительно 20 тысяч рублей. Перемножим эти цифры и что получим? Государство теряет миллионы рублей. Уже, как минимум, три пятилетки. Счет, конечно, весьма поверхностный, но и он не заставляет ли задуматься о том, что каждый будущий северянин должен быть четко просчитан, что случайных людей здесь попросту быть не может, слишком дорого они обходятся. Утраченные деньги и самому Северу пригодятся.
Оператор по добыче газа Уренгойгаздобычи Владимир Васильев тридцать лет жизни отдал газовой промышленности Севера.
— Удивляюсь, — признается Владимир Кириллович, — почему на Севере появляются люди и второго, и третьего как нравственного, так и профессионального сорта. Рабочего в загранку отправляют— проверяют, инструктируют, изучают. II здоровье, и желание, и профессиональное умение. В Африку мы бросового работника не пошлем. А на наш Север, оказывается, можно всякого. Потом друг друга спрашиваем, кто же здесь дома нагородил, в которых жить невозможно? Думаю, для Севера рабочий народ отбирать надо особо.
Как не согласиться с этим наверняка выстраданным мнением?
Возможно, снисходительная безответственность выглядит в глазах этих «всяких» гуманнее. Но в интересах и страны, и каждого настоящего северянина гораздо гуманнее строгость, которая блюдет прежде всего интересы государства и государственного человека.

1987, январь

Сосна на веранде
Аккуратный двухэтажный домик я обошел несколько раз, но никак не мог уразуметь, что же в нем странного.
Домик, окруженный соснами… А вот одна опрятная, стройная сосна поднималась… над балконом-верандой второго этажа, тянула вверх курчавую
крону. Дерево росло прямо из дома, поднимаясь над ним. Я присмотрелся. Когда хозяева начали пристраивать веранду, сосну следовало срубить, но ее вписали в веранду столь аккуратно, что дерево продолжает расти, не испытывая, пожалуй, особых неудобств. Сделать так, конечно, мог только человек, который любит построенный собственными руками дом.
Город Ноябрьск — самый северный форпост тюменских нефтяников, до Полярного круга от него рукой подать. Город юный, ребенок почти. Есть в нем особый микрорайон. Как бы его назвать поточнее? Не временный «Шанхай» из балков и вагончиков, а единый микрорайон, по официальной архитектурной терминологии, индивидуальной застройки. Законный жилой квартал, плановый, занесенный в проектные решения и утвержденный городскими властями.
Как объяснить читателю, не особо сведущему в проблемах северных новостроек, свои восторги по поводу частного микрорайона? Ни в других приполярных нефтегородах, ни в Надыме, ни в Новом Уренгое подобного я не встречал, там и речи об этом не ведется: жилищная проблема решается единственным государственно-отраслевым порядком. Только с надеждой на государство, на отраслевые министерства, в крайнем случае на хозспособ (но деньги те же — отраслевые). Сам северянин к решениям практически не подключен.
Дом — это корень, не так ли? И, напомню, что Надым, Ноябрьск, Новый Уренгой на тех же широтах, что и, скажем, Архангельск, Мезень, тот русский Север, который и сегодня славится своей основательной домовитостью.
Вот почему и впал я, может быть, в преувеличенный восторг, узнав об этом микрорайоне. Сельскнй-то северянин, понятно, строится и далеко за Полярным кругом. В Ноябрьске же случай особый: на современной новостройке начал строиться горожанин. тот человек, который всегда предпочитал казенные коммунальные удобства. Вот в чем новизна, может быть, даже новая тенденция в очень неровном, социально не сбалансированном освоении сибирской нефтегазовой целины.
…Из трубы вьется уютный дымок, и, предположив, что даже незваный гость не особо обеспокоит хозяев, смело толкаю калитку. Хотя и воскресенье, у них немало забот: отделка дома внутри еще не завершена. Однако и Раиса, и Николай Куликовы, приветливы, кажется, им доставляют удовольствие мои расспросы о доме. Они молоды и горды, что свое счастье устраивают сами, хотя Рая сразу признается:
— Это Николай у меня домовитый. Вся работа на его плечах. Я его, понятно, поддерживаю.
— Наверное, появление детей способствовало стройке?
— Естественно. Их у нас уже двое, бабушку пришлось вызвать. Когда мы для такой оравы жилье дождемся? А здесь на велосипеде можно разъезжать. Николай качельки повесил — простор!
Водитель Николай селился в крохотном, тесном балочке, услышал, что можно взять участок земли, построить дом.
— Так холостяком еще надумал строиться?
— Еще холостяком, — Николай не особо словоохотлив. — Но уже собирался жениться.
Он сибиряк, только из мест поюжнее, на селе жил, но домов никогда не строил. Первый опыт.
— Слушай, — удивляюсь я, — Как вот так взять да и решиться? Как стены держатся? Захочешь, да не получится.
— Получится, — убежденно отвечает Куликов. — Я вот печку четвертую кладу. Пойдешь у соседа посмотришь, на стройку забежишь, приглядишься. Так и со стенами — не сразу они прямо выложились, но умение-то в работе приходит.
Что поражает в здешних домовладельцах — они в основном строятся впервые. Но первые их «блины» вовсе не комом: микрорайон производит благоприятное впечатление, а некоторые домики поражают искусностью работы.
Слесарь Виктор Деске соорудил дом со встроенным гаражом, с остроумной системой водообеспечения, емкостями для воды невероятной собственной конструкции. А тоже ведь впервые за это дело взялся. Но, видно, уже во вкус вошел. При мне убеждает жену Лену, которая, видимо, все никак не может смириться с мыслью, что придется отказываться от обычной городской квартиры.
— Зачем? Баньку я построю — без нее здесь трудно. Тепличку соорудим, газончик разобьем. Да тебе все хозяйки завидовать будут!
— Тяжело дома даются, Виктор Иванович?
— У меня кто-нибудь на работе спросит: «Телевизор смотрел?» Я смеюсь: «Слушал». Нет времени засесть в кресло. Мастеришь да краем уха слушаешь.
По соседству с Деске строится врач. Я его дома не застал, а Виктор о нем с большим почтением рассказывал.
— Помню, крышу уже стелили. Он ведь раньше начал, у него каркас был, а я только за фундамент принимался. Сидим на коньке, я ему рукой машу, догоняю, мол. Он смеется: «Тебе проще, ты привычный». Ему, понятно, тяжелее. Нынешней зимой уж вовсе решил бросить: куда, говорит, не сунешься, везде тяжело. Но все-таки достроил. Для полного счастья в жизни, говорит, надо дом построить, деревце вырастить, троих детей воспитать. Основательный мужчина.
Мне подумалось: если интеллигенция начинает на Севере собственные дома строить, освоение, надо понимать, входит в новую стадию.
Чего греха таить, у каждого из этих домов (а строится их уже около сотни, да еще на 200 участков оформлены документы) предыстория в общем-то грустная. Негде жить. Но что подкупает: не в казенную очередь спешит человек, а просит дела для собственных рук, не в обузу хочет быть государству, а помочь ему. Официально этих людей именуют — домохозяева. Какие прекрасные русские корни: дом и хозяин!
Честно говоря, когда я увидел опрятные, любовно построенные дома и умилился: нет, не повывелся еще умелый, хозяйственный мужик, то, естественно, и разговор вроде напрашивался на вечные темы — любви к северной земле, семейного счастья в трудных условиях… Но очень скоро разговор перебрасывался на злобу дня: как достать материал, как доставить, а доставивши, как оформить? В один голос они утверждали, что проще дом поставить, чем его законно оформить. Новое дело всегда чиновнику в обузу, без инструкций он теряется и предпочитает испытанный и безопасный метод — волокиту.
Основательный дом Виктора Деске, он же построен чуть ли не из дров, из всяческих отходов, подобранных на свалках и давно покинутых стройплощадках. Николай Куликов вытащил буквально из-под бульдозера доски и старые бревна: эксплуатационный «куст» закончил свой срок существования, богатые нефтяники решили времени на разборку не тратить, бульдозерами спихивали отслужившее старье в болотину, жгли. Николай материал, считай, спас, а получается — наворовал, потому что не мог получить на него никакой справки. Пятый круг ходит по инстанциям: боится — обвинят в нетрудовых доходах.
Все домохозяева столь же единодушно утверждают, что строилось бы куда больше народа, если бы не эта волокита…
Беседуем с Анатолием Тернавским. Он — секретарь Ноябрьского горкома КПСС, до недавнего времени в горисполкоме занимался индивидуальными застройщиками.
— Трудно эти дома даются, — вздыхает он. — Как снабженец я бегал: тому тысячу кирпичей требуется, тому куб досок. Но надо не по бумаге, а по логике жизни действовать.
Тернавский рассказывает, что открыты магазин «Строитель», большой склад стройматериалов для индивидуальных застройщиков. Разработаны чертежи типовых домов на одну, две, три комнаты. Комплекты взялся изготавливать местный строительный трест: будущему энтузиасту уже не придется рыскать по строительным свалкам.
Я слушал собеседника и думал о том, что речь шла не о частном секторе, об индивидуальном доме, а о любви, о любви семейной. Будет ли строить добротный дом нелюбящий муж? Речь о любви к детям, о воспитании их. Хороша и удобна казенная квартира, но кто из нас назовет ее «отчим домом»?
И речь о сибирских корнях, о разумной стратегии освоения Севера. Если сегодня мы можем делать ставку на временного рабочего и тактически это еще как-то можно оправдать, то разумная стратегия должна опираться на человека, не просто осваивающего Север, но и обживающего его.
…Как было не познакомиться с хозяином дома, в котором на веранде растет сосна! Водитель Константин Жучков оказался молодым и симпатичным парнем, и — это сразу бросалось в глаза — хозяйственным и домовитым. Правда, опрятную двухэтажку он строил не сам, а как только заработал денег— купил собственный дом. Кстати, был тогда холостяком. А вот веранду пристраивал уже сам. И аккуратно обошел сосенку. Пусть растет, заглядывает в окно, шумит зеленой кроной.
А еще перед этим домом — небольшая, просто крохотная тепличка. Хозяин выращивает в ней гладиолусы. Сначала-то Константин хотел сделать подарок невесте, удивить, а сейчас к концу приполярного лета радует свою законную жену.
Сосна на веранде мне показалась символом крепнущей любви к суровому северному краю тех, кто действительно приходит сюда «всерьез и надолго».

1988, май

Зеленый круг Полярный
Реки цветут радужными мазутными пятнами, горящие леса заметны с космических спутников, смрадный смог в городах. Мы слышим об этом — злясь или смиренно покорясь — каждый день. Куда реже о том, что некий бесстрашный рыцарь природы бросился под бульдозер, корежащий редкий полярный лесок. А вспомнится ли нам правдоискатель, что ударил по рукам бравого капитана, спускающего в речной поток отработанную солярку? Порой еще проскользнет газетный очерк, воспевающий деяния буровиков, которые тягают по беззащитной тундре тяжеленные танки, а мы вместе с автором и не задумаемся, во что обойдется природе непревзойденный «героизм».
Разговоров много. И все за чистоту вод, воздуха, лесов.
Но, может, не стоит много говорить, не лучше ли наконец начать делать что-то конкретное? Душа соскучилась по экологическому деятелю, который не только замечает-регистрирует.
О Тюменском Севере нынче принято писать в мрачных тонах, из недавно еще богатой, оптимистической палитры почти исчезли радостные краски, осталась черная да, пожалуй, немного серой. А когда речь идет о здешней природе, то у черной находится столько оттенков, что просто диву даешься. Иной раз выйдешь на берег привольной Оби, вдохнешь чистый речной воздух, настоянный на благоухании прибрежного леса, всю эту ширь, весь этот необъятный сибирский простор… Но тут же стыдливо стеснишь дыхание, неловко станет, потому что столько статей перечитал, в которых Север представлен исключительно мертвой пустыней…
Ни в коем случае не хотел бы защищать тех, кто во всеоружии самой современной техники губит хрупкую северную красоту. Но нынешнее чернописание не гасит ли светлые дела тех наших современников, кто, себя не щадя, борется прежде всего за сбережение природы в самом человеке, в его живой душе?
Вглядитесь в Надым, в этот прелестный, опрятный зеленый городок. Когда же он вылез из надоедливой всегдашней пыли, когда же так приукрасилась унылая и безрадостная новостройка? Когда успел зазеленеть круг Полярный?
Конечно, не само свершилось это конкретное дело, которое нам куда нужнее, чем горячие слова.
Все, что нынче сделано в Надыме, связывают с именем Годяевой. Конечно, трудились-то многие, но так уж устроена людская молва, что выбирает главного заводилу и редко ошибается. Валентина Александровна — заместитель председателя Надымского городского совета общества охраны природы. Как же не похожа она на тех многочисленных чиновников от благородного дела, которых приходилось видеть, и сколько их ахов и охов доводилось слышать, удивляясь их беспомощности…
Она ведет меня по зимнему городу, и я замечаю то, па что раньше — в деловой спешке — вряд ли обратил бы внимание. Вот у городской многоэтажки, под окнами первого этажа, аккуратным штакетничком огорожен кусочек земли. Под снежным пуховиком скрылась хрупкая рябинка, вытянулась березка, по-хозяйски устроилась елочка.
— Раньше хозяин здешней квартиры, шофер, свой «газон» на ночь ставил, а сейчас они с женой под окном садик завели. А вон на окне, видите — кактусы, целая выставка. А на том чердаке — голубятня, да, да, у нас в городе много голубей. Прижились, в полярном небе освоились.
Ловлю себя на мысли: ну, был бы это, скажем, Ялуторовск, уютный город с вековыми традициями. А то ведь Надым, в двух шагах от Полярного круга, город, который еще до совершеннолетия не дорос. Мыслимо ли? Но слушаю собеседницу и понимаю: мыслимо.
— Люди всегда отзовутся. Бульвар у нас есть, в обиходе его называют — бульвар Лубнина. Петр Васильевич — фронтовик, но улицу так называют не в честь его воинских подвигов. Он начальник жилищно-коммунального хозяйства объединения Надымгазпром. Сначала дом, в котором живет, сделал образцовым: клумбы насадил, деревца, ухаживал сам, жильцов приохотил. Другие отставать не захотели, соревноваться начали — целый бульвар зазеленел. Увлекать умеет. И не так, чтоб сомкнутыми колоннами на субботник-воскресник. Одного прихватит, другой сам поспешит, третий присоединится, вечерок в заделье и проведут. Цветы садить — это ведь пе мероприятие, а дело душевное…
Семьи у нас есть — Тимонины, Пятайкины, особенно Коробовы. Святое дело начали, весь город благодаря им за лопаты взялся. Они с детьми лес ходят очищать. Почти парк из зеленой зоны получился — чисто, уютно. Деревья садили прямо в лесу. Вроде чего-то на этом месте не хватает — проплешина. Украшают саженцем. На опушке какое слабое деревце в оградку заведут, проволокой огородят, чтоб неосторожный человек не сломил, машины не помяли. За этими семьями и другие потянулись. Северяне раньше торопились только взять, а теперь — и отдать лесу. Недавно мы нашу реликтовую кедровую рощу, самую северную в Тюменской области, памятником природы узаконили. Начинаем проводить экологические экскурсии «Тропа»: приди в лес, человек, полюбуйся этой красотой, надышись, прими в себя аромат, бодростью зарядись, здоровьем, но и оставь о себе в лесу добрую памятку. Я как-то прочитала, и на всю жизнь мне в душу запало: ученые высчитали, что человеку для жизни — от первого вздоха и до последнего— требуется двести деревьев. Они ему жизненный кислород обеспечивают, здоровье да, наверное, и счастье. Я-то свою норму по посаженным деревьям перевыполнила. Но ведь сколько еще людей, кто и единого деревца не вырастил. А это же наш долг перед планетой. Лысеет ведь она без лесов-то.
Вот что важно, одно доброе дело другое за собой влечет. Дом-то природы кто построил? Трассовики, те, кто совсем недавно для лежневок под бульдозерным ножом живую тайгу резал. Раньше за свои грехи тяжкие купцы, говорят, храмы ставили… Совесть хоть с запозданием, но просыпаться должна. Лучше раньше. Мы должны помочь, чтобы раньше…
Видели в оградке Дома природы три лиственницы? По проекту их должна была погубить прокладывавшаяся теплотрасса. Но строители не поленились, проект перекрутили, сделали трассовый обвод, чтобы старожилок сохранить. Мы их не просили, сами своим умом дошли. Разве можно Дом природы на обломках деревьев возводить?
Конечно, любой самый основательный город на Севере — это все же временное пристанище, промежуточная пристань. Пусть человек даже двадцать-тридцать лет проработает, все равно к старости тянет к теплой, родной земле. На материк, как лебедя перелетного. Надым же еще совсем не устоялся. Временные настроения — печальная участь северного города. Северянин привыкает жить без комфорта, о семейном гнезде не заботится, что уж говорить о доме, об улице, на которой живет. Но с другой стороны, надо только в человеческую душу постучаться, там доброго-то все-таки поболе.
Долго мы Дом природы строили, он два раза горел, но все же довели до конца дело, не бросили. А ведь тоже показатель, значит, даже чиновники прониклись, не махнули рукой, а ведь повод-то имелся — сгорел, мол, ничего не попишешь.
Время зря не тратим. Птиц у нас многие держат в квартирах, со всей страны корм возят. Мы для них зоомагазин организуем. Аквариумистов немало, голубеводов. Клуб кактусоводов создан. Вы пройдите по зимнему Надыму — у того на окошке помидор алеет, у другого огурец провис в шикарной ботве. Мне говорят: зеленая эпидемия просто. По мне, других эпидемий и не надо. Душа к зелени тянется, значит, к живому. Даже и уедет человек, не перекати-полем здесь пожил, а корешок пустил, землю устраивал.
…Когда мне говорят, что охрана природы, особенно на Севере, — дело дорогостоящее, требуются большие капиталовложения в природоохранные технологии, то, соглашаясь с этим, все же считаю, что экология начинается с простой человеческой порядочности. Все остальное — деньги, технология — прилагается.
Возьмется человек вроде Годяевой за непосильное дело… и зазеленеет круг Полярный. На что рассчитывают такие люди?
Сдается мне, рассчитывают они на наши с вами увлекающиеся, добрые души, ко всему живущему тянущиеся.

1987, январь

Пятак на экологию
Капитан драги осторожно разворачивает шелестящую кальку.
— По этой схеме мы и работаем.
На кальке четкие линии речных берегов, а между ними кружочки.
— Отмечены здесь нерестилища, зимовальные ямы, устья соров?
— К чему это нам? — топом подчеркивая наивность моего вопроса, объясняет умудренный капитан. — Все, что нас интересует, на карте имеется, мощность гравийных залежей: здесь слой в метр, а тут — уже пять.
На миг невинная калька показалась мне зловещим рентгеновским снимком. Рядом, за бортом драги, течет не просто живая, а уникальная северная речка Собь. Капитан же смену за сменой видит на рабочем плане как бы грубый скелет ее, без той живой плоти, которая и делает Собь неповторимой. II если вот так день за днем, то не приучишься ли смотреть на нее как на пустую воду, которая скрывает под собой нужные тебе залежи?
Но нет, командир драги ПЧС-606 Михаил Новоселов еще не одеревенел от работы настолько, чтобы не замечать протекающей рядом красоты.
— Вообще-то не надо бы тут работать, — говорит он веско. — Нерестовая река, она и есть нерестовая. Мы русло уже просадили, из дельты сделали прямоходный канал. Кончаем речку! По осени уже и смотреть на нее страшно. А когда пришли сюда — красотища какая! Будь моя воля, я бы Собь губить не стал.
— Так не губите!
— Мы — люди подневольные: задание дадено. Я с этого плана своих детей кормлю.
На гидрологической карте Тюменского Приполярья, где от синих жилок многочисленных рек и речек рябит в глазах, Собь ничем не выделяется. Но в чистых водах левобережного обского притока (исток Соби у седоглавых вершин Полярного Урала) нерестится северное рыбье «благородье»: редкостный таймень, луннобокий щекур, нежный пыжьян, собрат знаменитой сосьвинской сельди — тугун, жирная ряпушка, мечта любого рыболова — хариус. На зиму заходят сюда молодые осетры, лососи, сиги. За сотни лет речка накатала в своем русле идеальный нерестовый субстрат — на ее холодных галечниках прекрасно вызревает икра. Чудесный рыбий роддом! Ихтиологи включают Собь в десятку нерестовых притоков, которые и создают рыбную славу Обского бассейна. В нем, как известно, добывают три четверти всех сибирских уловов. Нерестовые притоки — это корни рыбного дерева Оби.
Нерестовый субстрат — для ихтиологов, а для речников — песчано-гравийная смесь, превосходный материал для отсыпки фундаментов и дорог. Дефицит для нефтегазового комплекса, новостройки которого поднимаются, как известно, прямо из необъятных болот, на тунровых топях. Нужны дороги, нужны стройплощадки — значит, подавай гравий. А на Катровожском месторождении (это и есть русло Соби) геологи насчитали более 50 миллионов кубометров песчано-гравийной смеси!
В 1984 году, когда подошла очередь газового гиганта Ямбурга, глаза строителей вожделенно остановились на Соби. Недалеко, дешево. Столь же вожделенно затуманились и взоры речников: добыча гравия — дело не особо трудоемкое и экономически беспроигрышное, сулит скорые и легкие прибыли.
По ведь не проста речка Собь. Статус у нее почти заповедный — нерестовая. К ней просто так не подступишься.
Как действует опытный ловелас? С подходом. К невинной девице настырно не пристает, а просит рядышком на лавочке посидеть. Добивается своего обходительностью. В переводе с любовного обихода на экономический это выглядело так: добычу гравия на Соби разрешили сначала в порядке эксперимента, потом — пробной эксплуатации, дальше — по временной технологической схеме. На каждую навигацию находился свой маневр. Столь ловко это было обставлено, что «хозяин» реки — рыбхоз — временные схемы разрешал. Конечно, скрипели рыбохозяйственники-эксперты, но кто же будет мешать досрочному вводу в строй Ямбурга? И соглашались. Если подписи не ставили, то закрывали глаза.
Освоители Ямбурга потом от собского гравия отказались: их не удовлетворяло и его качество, и система доставки, к тому же хороший гравий они отыскали почти рядом с Ямбургом.
Но разыгрался аппетит у речников Обь-Иртышского пароходства. Да и как не разыграться — за год с Соби они получили 9 миллионов рублей чистой прибыли!
И вот что еще пугает — работа предприятий ныне оценивается по прибыли, и, как нетрудно представить, у многих из них возникает опасный соблазн везде, где это только возможно, снижать себестоимость продукции, рвать эту прибыль — из земли, из воды, из природы. Кому-то прибыль, природе — убыль.
Некоторые горячие головы требуют:
— Запретить! Во веки веков.
Хорошо, а где взять гравий? У нас что, много бросовых речек, где добывать его можно без всякого ущерба для природы? Наверное, без серьезной нужды и на уникальную Собь не полезли бы?
В том грубом виде, в каком осуществляется нынешняя добыча, запретить ее, несомненно, нужно. Навсегда? В этом, честно говоря, не уверен. Вот запретить, чтобы изучить и стопроцентно точно знать: возможна ли, в каких количествах, в какое время, в каких местах добыча действительно позарез нужного собского гравия. Но ведь речники, получая миллионные прибыли, умудрились за три года так и не подготовить обоснованный и экологически грамотный проект. Они оправдываются тем, что с каждой тонны гравия отчисляют пять копеек на охрану природы, считая, что откупились пятаком от всех будущих экологических катастроф.
Видится мне охваченный дрожью нетерпения промышленный насильник — взять, овладеть, пока это доступно, пока дешево, выгодно.
Мудрая мать-земля будет кормить нас, как всякая мать, из последних сил своих. Мы все берем у природы, но, когда мы берем не в меру, неграмотно и нерасчетливо, на пользу ли это нам самим?
— Руководству виднее, — сказал умудренный жизнью капитан Новоселов.
Да, у каждой экологической драмы есть свои руководящие виновники. Но снимает ли это ответственность с тех, кто считает, что он махонький винтик в большой системе и не в его силах что-либо изменить?
Уже давно пора задаться вопросом: кто же борется за спасение речки? Если не за полное запрещение работ, то, по крайней мере, за грамотную, а не варварскую разработку Катравожского месторождения?
Ведь сколько у нас контрольных и карательных инспекций, охранных обществ! В Салехардском речном порту существует отдел охраны окружающей среды. Что он охраняет, непонятно. Ни разу не воспользовался даже куцым своим правом — лишать экипажи премий. Да-да, за экологическое варварство на Соби работающие там исправно получали премии. За разбой. Наказывались только те, кто умудрялся ко всему прочему сливать в Собь солярку.
Беседую с участковым рыбинспектором. Знаю Ивана Васильевича Мишина как бесстрашного борца за экологическую справедливость, грозу всех— невзирая на ранги-браконьеров. Это он мне рассказывает, что на Соби уничтожено 7 зимовальных ям, замыто 12 устьев соров, безвозвратно утеряно 15 километров нерестового субстрата в русле, а на протяжении 35 километров от устья уничтожена кормовая база для рыбы. Природе для восстановления такого разора потребуется 700–800 лет.
— Как же вы наказали виновных?
— Шесть предписаний выписал. По сотне каждому. Кочерга, начальник порта, так тот наготове при себе «дежурную» сотню держит.
— Не мало ли за целую речку?
— Что могу, то и делаю, — разводит Мишин руками.
Не узнаю бравого Ивана Васильевича. Перед вооруженными браконьерами не пасовал, сейчас грохота драги убоялся, что ли?
Владимир Федорович Чусовитин, начальник окружной рыбоохраны, тоже перечисляет, что натворили эти варвары-речники. Из-за разработки гравийных залежей рыбаки не выловили 839 тонн рыбы. Главное — убывает генетическая память реки: рыба идет сюда на нерест, а выметанная икра попросту гибнет в иле и в глине. Утрачивается потомство. Рыбий «родильный дом» превращается в младенческое кладбище. Ущерб рыбной промышленности оценивается в тринадцать с лишним миллионов рублей. (Кстати, приблизительно такую прибыль получили речники. Вроде для государства выходит ничья. Из одного кармана в другой? Правда, попутно мы потеряем нерестовую жемчужину!)
— И что же предприняла рыбинепекция?
Владимир Федорович прислал мне пухлую папку. Да, если бы этими бумагами можно заменить нерестовый субстрат…
Судьба Соби — судьба рыболовецкого поселка Катравож. Здесь живет несколько сотен рыбаков. Пропадет Собь — чем заняться им, которые поколение за поколением ведут здешний промысел? Что же предприняли катравожцы, чтобы позаботиться о будущем? Четыре года назад прошел сельский сход, на резолюцию которого так и не получили ответа. В этом году группа рыбаков обратилась в газету «Труд». Результатов пока не слышно.
Тихо страдают за свою судьбу катравожцы, не похоже что-то на серьезную, активную борьбу.
— Мы начальство поставили в известность, — запальчиво произносит молодой председатель сельсовета, — пусть оно и принимает меры. Я в райисполком звонил, мне посоветовали: не суйся, не твоего ранга дело.
Он считает, что свое дело сделал честно, а вот я занимаюсь демагогией, призывая за реку бороться.
— С кем бороться? — смотрит он на меня победителем.
Руководство Приуральского района исчерпало методы борьбы чиновными собеседованиями, посчитав, что это дело не их калибра. Общество охраны природы со всеми его многочисленными (если верить справкам) активистами тоже набрало воды в рот.
Ни одного толкового дела, но, конечно, много речей, которые не щадят ничьих авторитетов и репутаций, оставаясь стопроцентно безобидными.
Все, кажется, ждут неистового подвижника, влиятельного энтузиаста, нового Валентина Распутина, который придет да и защитит всеми любимую Собь.
Я пишу и с тревогой думаю: опять слова, а кто же бросится на амбразуру, кто речку делом защитит? А пока, как изысканно выразился знакомый ихтиолог: «Красавица Собь превращается в лунный ландшафт, зарегулированные протоки превратились в застойные грязные лужи, а голубовато-зеленая вода, отражающая вершины Полярного Урала, — в мутный поток».
Куда-то идут экологические «пятаки»?

1987, октябрь

Дети под расписку
Нечаянно стал свидетелем сцены, вроде вполне заурядной, но отчего-то застрявшей в памяти, бередящей душу и сегодня.
Школа-интернат, последние дни перед летними каникулами. Они уже, впрочем, начались: детям, за которыми из тундры приехали родители, выдают табели. Директора я застал в просторном спортивном зале. Он устроился за столиком, к которому тянулась очередь. По одежде — глухим, добротным и нарядным малицам — можно было определить: тундровики. Оленеводы и охотники подходили к столику с листочками из ученических тетрадок.
— Что за прошения подписывает директор? — заинтересовался я, взяв несколько листков. Просьба отпустить детей в тундру заканчивалась обязательной фразой: «Ответственность за жизнь и здоровье полностью беру на себя». И под этим прошением — рукой, отвыкшей от писания, — подпись-закорючка.
Обязательный казенный ритуал понять нетрудно: страхуются педагоги.
Но резануло: почему родные мать-отец просят у казенного интерната те обязанности, которые возложила на них природа? Дети под расписку… Не простая бюрократическая формальность, а нечто пострашнее. Детей своих из школы, как из тюрьмы, выпрашивают. Появись гордый да не подпиши казенное прошение, что, не отдадут родное дитя? А ведь и не отдадут. И это естественно?
Давно думаю о северных интернатах. Заурядный факт еще раз заставил вздрогнуть от бесчеловечности, неестественности сложившейся системы.
Директор интерната в Новом Порту недавно, но он стреляный педагогический волк. Подобная практика взаимоотношений с родителями директора не изумляет. «А вы разве не знаете, в прошлом году здесь произошла трагедия: пятеро воспитанников убежали к родителям, попали в пургу, заблудились в тундре, и все замерзли. Так что бдительность и еще раз бдительность. Да вот и недавний случай…»
На вечерней поверке после ужина не обнаружили шестнадцатилетнего старшеклассника. Поднимается паника, общепоселковый аврал. Следы приводят в аэропорт. У кассиров есть предписание школьникам билетов не продавать. Но беглецу кто-то помог. Билет взял до райцентра, куда как раз подходит оленье стадо отца. Оперативно подключена милиция. Юного беглеца, который наутро собрался выехать к отцу в тундру, «берут» поздним вечером и под конвоем возвращают в интернат.
Директор, рассказывая и вновь переживая случившееся, рассчитывает на сочувствие: ведь он своей свободой, профессиональной совестью отвечает за жизнь. А я ловлю себя на мысли, что переживаю за парня: как жаль, что милиция обнаружила беглеца до встречи с отцом-оленеводом. Вот если бы они встретились… Парнишке позарез нужно было о чем-то важном перетолковать. Что звало его: тоска, нужда? Заскучал? Может, совета попросить отцовского? Не дали встретиться.
Простое человеческое желание выглядит преступным замыслом. Интернат не тюрьма, не каторга, это мы знаем точно, но полностью ли согласится с нами пойманный беглец? Что для него школа? Да, знания, да, школьная дружба, да, может, и первая любовь. Но — разлука с родителями. Но — дисциплина казармы, но — принуждение.
Знание делает пас свободными. Однако в интернатском варианте ему сопутствует несвобода поведения и выбора.
Помню, мы с полярным асом Геной Мещеряковым весь световой день болтались в воздухе, садились на озера, у берегов которых ютились чумы-становшца. С нами летал и чиновник из районного наробраза. Есть на Севере такая кампания, августовская: сбор детей в школу-интернат.
Впервые я увидел, как родители стараются детей не отдавать, прячут, увозят в другие стойбища.
— Отлов, — сформулировал Гена. — Не сбор, а отлов детей. Сколько уж августов летаю, а все неприятно. На будущий август уйду в отпуск.
Да, чего уж приятного видеть плачущих матерей, понурых отцов, дрожащих ребятишек! И до меня дошло, что грамотность в тундре стоит если не крови, то слез. Не позавидуешь задерганному районовскому инспектору, матери, самому малышу-школьнику. Но система действовала четко, редкий школьник не попадал в сети сбора, процент чиновники привыкли держать строго.
Тогда я думал, что все слезы, переживания юных тундровиков, их матерей и отцов — неизбежная плата за плоды просвещения. Цивилизация ничего не дает даром, надо пострадать. Но почему раньше и в голову не приходило, сколько трещин на материнских, на юных сердцах порождает казенно-четкий отлов.
Сезонные сборы продолжаются и поныне, выделяются деньги на дорогостоящие вертолеты, нанимаются катера — кампания, как правило, подконтрольна и проходит организованно. Мужчины-тундровики обычно не плачут, но не забуду, как плакал старик, провожавший внучонка к дальним, чужим людям. Помню чистую слезу на его продубленной полярными ветрами и морозами щеке. Придется ли когда старику свидеться с малышом?
Замысел этого материала начал созревать у меня после того, как побывал на заседании Ямало-Ненецкого окрисполкома, где разбирались трагические случаи, наказывали виновных, намечались меры, чтобы трагедии не повторились вновь.
Накануне сразу в трех интернатах — в Новом Порту, Яр-Сале и Ныде — погибли 7 ребят. Объединяло трагические случаи одно — дети бежали из интернатов по зимней тундре, по пурге — домой. У некоторых из погибших не было матерей, бежали к бабушкам, теткам — только прочь из интерната.
Бежали младшие школьники, дети того возраста, когда сердце так отзывчиво на материнскую ласку, привязано к родному очагу. Старшекласники — те посознательнее, выдержаннее, понятливее. Привыкли, с треснувшими сердцами терпеливо тянут свой интернатский срок.
Нет, не может смириться душа, что это возможно в наши дни. Надо основательно разобраться, что скрывает за собой трагически-стихийный детский протест.
Но я же вполне искренне сочувствую и всем тем, кому доверена и поручена юная жизнь.
Что же между педагогом и учеником?
Между ними — система интернатского просвещения, которую можно называть как угодно, но только не гуманной.
Вообще, нужна ли грамотность, нужно ли просвещение малочисленным народам Севера? Да, непременно. Мы не зря гордимся тем, что в тридцатые годы именно советские ученые создали для ненцев, эвенков, чукчей, ханты, других ранее бесписьменных народов алфавит, азбуки, буквари и первые книги для чтения. Северные кочевники приобщались к мировой цивилизации. За считанные годы была создана по всему Советскому Северу система национальных школ-интернатов.
Эта система действует и сегодня. Хотел написать «действует исправно», но, наверное, в том-то и заключается вопрос: насколько исправно, насколько эффективно? Меня не столько интересует педагогическая сторона, сколько проблемы сохранения национальной самобытности, духовной культуры коренных северян.
Поставьте себя на место тундровика. Вашего ребенка с шести лет увезут от родного очага. Он будет приезжать только на краткие каникулы. А когда закончит 8—10 классов, узнаете ли вы родное дитя, воспитывавшееся у чужих людей, в чуждой, не всегда понятной вам среде?
Захочется ли матери рожать, когда она знает, что самые лучшие годы ее ребенок, формирующийся физически, созревающий нравственно, проведет вдали от нее в разрывающей душу разлуке?
Тревожат и более серьезные вещи. Интернаты охватывают в основном малочисленные народности Севера. И вот их юные поколения — с 6 до 18 лет — практически оторваны от родной почвы, от народных обычаев, нравов, привычек, устоев, от народных занятии и промыслов.
С моей точки зрения, система интернатов, практически законсервированная с тридцатых годов, сегодня производит разрушительную работу. Она отчуждает от родных корней маленьких северян, ускоряет нежелательные социально-нравственные процессы, которые под напором промышленного наступления и так заметно ускорились в среде коренного населения.
У меня состоялся короткий разговор на эти темы с Г. А. Ягодиным, председателем Госкомитета СССР по народному образованию.
— Малочисленные народы просто не могут вписаться в гигантскую машину системы просвещения, — сказал я. — Она одевает всех в педагогический мундир единого покроя. Но воспитание души — дело сугубо штучное. Каково душе северянина в одежке не по размеру?
— Согласен с вашими резонами, — неожиданно быстро согласился Ягодин. — У вас есть конкретные предложения?
— Я не педагог.
— Пусть северные педагоги сформулируют и выскажут свои резоны, — предложил Ягодин.
Долгие дискуссии веду со знатоками. Елена Григорьевна Сусой — старший научный сотрудник НИИ школ Крайнего Севера, первая среди ямальских ненок кандидат педагогических наук, автор учебников, хрестоматий, методик преподавания. Валентина Нёликовна Няруй — методист Ямало-Ненецкого окружного отдела народного образования. Сами воспитанницы интерната, они сохранили о нем благоговейные воспоминания. Обе считают, что северный интернат сегодня опасно болен.
— Если выйти и сказать ребятишкам: идите домой и не возвращайтесь — через пять минут интернат навечно опустеет, — утверждает Валентина Нёликовна, — Здесь все чужое, неродное, временное.
— Нерадостна жизнь в интернате, — поддерживает ее Елена Григорьевна. — Сегодняшнее поколение учителей из наших, из местных, тоже через интернаты оторвано от родных корней. Школьник, по существу, за интернатские годы отчуждается не только от родителей, но и от народной традиции. Ненец, получивший образование, не на стороне тундры.
Сусой считает, что для районов нефтегазового освоения, подобных Тюменскому, требуется комплексная программа развития, в которой система национального просвещения должна стать одной из главных составляющих.
— Но это будет интернатская система? — спрашиваю я.
— Да, — стойко подтверждает Елена Григорьевна. — От интерната мы отказызаться не можем.
Мои компетентные собеседницы меня не поддерживают, я бы сказал, боятся, остерегаются поддержать. Может быть, потому, что излишне резко, обостренно поставлены вопросы? Может, потому, что под сомнение ставится дело, которому они посвятили жизни, сомнению подвергаются ценности, которые они почитают с детства? Все это есть. Их память хранит счастливые школьные годы…
Основной пункт наших разногласий: Сусой и Няруй считают, что систему интернатов надо улучшать, совершенствовать, искать новые резервы в старой структуре. Я же думаю, что надо поискать замену сложившейся системе, которая явно исчерпала себя и уже работает на «минус». Никакие нововведения, даже при образцовой постановке дела, не решают главного. Ребенок не должен отрываться от семьи, должен воспитываться в родном доме в тех традициях, которые сохраняют национальную самобытность человека. Не ребенок для школы, а школа — для ребенка.
В нашем разговоре не избежать жгучей темы социального иждивенчества коренных северян. Они ждут, когда самые обыденные их проблемы кто-то решит. Откуда это? А оттуда же — из интерната. Ведь десять лет ребенок на всем готовом: сыт, обут, одет, помыт. Многое решается за него, вместо него. Не научен часто одолевать реальные сложности бытия, умению самому устраивать жизнь. Родители тоже привыкают, что их детей возьмет на попечение государство. А ведь это народы, которым нужно много стойкости, чтобы выжить в сегодняшнем трагическом мире, которым излишняя опека больше во вред, чем во благо.
Жестокие вещи мне довелось услышать из уст ненецкой писательницы Анны Неркаги. Она тоже десять лет провела в интернате северного поселка Белоярск, вдали от стойбища отца. Став писательницей, пожила в городе, но вернулась в родную тундру, живет ее жизнью. Она вспоминает интернатское сиротство, но знаю, плохого слова о своей школе не молвит: отсюда начался ее путь в жизнь, в литературу.
— Меня, — искренне недоумевает она, — удивляет отношение моего народа к детям. У нас в семье было шесть человек, а девочка для тундровиков всегда обуза, лишний рот. Оленей нет, рыбина в день — вся еда. И отец, и мать были довольны, что я ушла в школу — унесла свой рот на государственный кошт. Мать откровенно радовалась, что меня не придется кормить и одевать.
— Это же неестественно!
— Вам не понять нужды и радости бедняков, — жестко обрывает меня Анна. — Это было нужно, и это было естественно.
— Когда мать не хочет воспитывать ребенка, радуется, что эту обузу возьмет на себя государство, теряет не только она, теряет народ. Рвутся же связи, все нервы взаимоотношений.
— Я не говорю, что это хорошо, я говорю, что так было.
— И так продолжается?
— Конечно. А что делать? Оставаться неграмотным?
— Но нужна ли грамота такой ценой?
— Любовь матери — это всего лишь любовь матери. Разве только она дает все, что нужно человеку?
Я понимаю боль Анны. Сегодня северная тундра переживает много проблем. В запустение приходят совхозные и рыбозаводские поселки, политика оседлости оказалась пропагандистским мифом. Утрачивается родной язык, растет молодежная безработица, а это шаг к нищете народа, который никогда не жил богато.
Грамотность тундровики привыкли считать величайшим завоеванием. Думаю, писательница подозревает, что я пытаюсь покуситься на эту святыню, может быть, одну из немногих оставшихся. Но ведь речь только об органичном сочетании сегодняшних нужд просвещения и долгосрочных интересов малочисленных народов.
— Согласна, из интерната выходят ненцы с раздвоенной душой, — говорит Неркаги. — Но я действительно не могу представить, как можно решить эту проблему, чем можно заменить школы-интернаты.
На ее лице страдание.
И у меня нет готового рецепта, понимаю только одно: сегодня система просвещения напрямую ведет к завтрашней утрате национальной самобытности всех малочисленных народов. Значит, нужно менять систему.
Первые советские педагоги жили и учили прямо в стойбищах и в становищах, кочевали вместе со своими учениками по вольным просторам тундры. Понимаю, что сегодня таких подвижников найти трудно, может быть, невозможно. Но пример всегда притягателен.
Хочу быть правильно понятым: благоговею перед подвигом тех, кто самозабвенно нес слово грамоты в полярные тундры, кто сегодня, работая в интернатах, отдает свое сердце благородному делу просвещения. Речь о том, что на пороге нового века надо задуматься: на что должна быть нацелена система интернатского просвещения? Должна ли она штамповать грамотных, но не особо приспособленных к жизни, с подорванной корневой системой коренных северян или должна повернуться к действительности? С самыми благими намерениями мы натворили многое, в чем лишь сегодня начинаем разбираться.
Я был бы счастлив, если бы мои тревоги оказались надуманны, но чувство глубокого душевного неблагополучия не отпускает. Не только материнское детство маленьких тундровиков ворует интернат, мы обкрадываем будущее малочисленных народов.

1989, январь

Необходимый постскриптум
Время летит, и события, о которых рассказано в «Тетради», требуют хотя бы краткого дополнения: что же изменилось и в какую сторону?
Печальна судьба поселка Ямальск, вот уже четвертый год стоит он сиротливо в тундре, прозябает на полярных ветрах. Жители его покинули, он законсервирован, здесь живут только дежурные сторожа. Выход на Новопортовское нефтяное месторождение оказался преждевременным. Скорее всего, Мингазпром не рассчитал своих сил. Можно было бы отдать строения рыбакам Нового Порта, но хозяева-газовики не торопятся, а у местной власти, видимо, не хватает власти. Ямальск — еще одна грубая издержка ведомственного освоения Тюменского Севера.
Не закончилась в высоких широтах и вахтовая эйфория, на Ямал все еще летают на работу 35 тысяч вахтовиков. Пангоды так и не стали городом и вряд ли уже станут. Хотя в поселке за последние годы произошли благоприятные перемены: построен водозабор, строится капитальное жилье, введены в эксплуатацию новые энергомощности и очистные сооружения, солидный культурно-спортивный комплекс, скоро примет посетителей Дом культуры газовиков.
Не видно серьезного внимания к «обочине освоения». Например, в поселках Шурышкары и Катравож до сих пор тянется волокита со строительством тепло- и энергообъектов.
Дом природы во главе с Валентиной Александровной Годяевой активно действует в Надыме, ведет серьезную экологическую пропаганду среди арктических освоителей. Наверное, он лучший в области. Его спонсором стало объединение Арктикнефтегазстрой. Злые языки, впрочем, утверждают, что это вряд ли поможет ему отмыть все экологические грехи.
Лишних людей на Севере становится меньше: хозрасчетные предприятия не могут позволить себе содержать ненужные кадры и начинают брать умением. Демографическое равновесие наступило в 1989 году: на Ямальский Север приехали 34,5 тысячи человек, а уехали 35 тысяч. Население округа достигло полумиллиона человек.
Прекращена разработка гравийного месторождения на нерестовой Соби. Жители Катравожа показали себя настоящими гражданами: в 1988 году они перегородили лодками устье и не пустили в реку опасные землечерпалки. Хотя и с запозданием, но борьба за будущее Соби начата.
В Ноябрьске растет микрорайон жителей-частников. Здесь уже более 50 собственных коттеджей, еще на 400 участках домовитые горожане начали строительство. Сюда проведены магистральный водопровод, газ, тепло- и энергосети.
К сожалению, мало отрадного можно сказать о жизни юных северян в национальных интернатах. Реформа школы на Севере идет медленно, а реформа интернатской системы, по существу, не начата. Хотя в небольших национальных поселках уже появились первые малокомплектные школы. Сделают ли они весну?

.

ИЗ ШКАТУЛКИ ОБДОРСКОГО АРХИВАРИУСА

Мангазея былинная
Отрывок из былины об Илье Муромце и Калине-царе впервые опубликован в 1930 году Могозеи богатые — это сибирская «златокипящая вотчина Государева» — Мангазея. Естественно, что русский сказитель связывал татарского царя Калина с городом на севере Сибири. В сознании простого народа «златокипящая Мангазея» была символом Сибири. Уже в начале XVII века она вошла в устное творчество. Большинство былин записано на Русском Севере, примыкающем к Беломорью, устный эпос продержался здесь вплоть до нашего века.
«Неудивительно, что Мангазея, наиболее в свое время привлекательный и в то же время полный опасностей район Сибири, откуда ежегодно возвращались на родину с чудесными рассказами о сказочном богатстве и опасностях этой земли десятки и сотни людей, была включена в текст былин, как страна сказочно богатого, могущественного языческого царя», — писал известный советский северовед профессор Борис Долгих.
Ученый высказал версию, которая закрепилась в науке: название Мангазея (Молгомзея, Мунгазея) произошло, по-видимому, от ненецкого или энецкого рода Мокасе, кочевавшего на нижнем Тазу.
В царствование Федора Иоановича лучшими соболями в России наряду с печорскими считались мангазейские. Обильны «мягкой рухлядью», благодатны берега реки Таз, но сюда — долгим и опасным путем — шли только смелые и отважные. Пожелтевшие архивные листы могут много рассказать о мангазейских приключениях.
…В первой половине июня 1643 года из Тобольска курсом на север двинулись два коча. Первый принадлежал дьяку Григорию Теряеву, на втором запасы зерна везли тобольские торговцы. Через два месяца пути с трудом добрались до Русского Заворота. Здесь «учело, — как свидетельствует очевидец, — погодою кочи бить», разыгрался шторм.
На единственный уцелевший коч набралось семь десятков пассажиров. Сидение на мели затянулось почти на два месяца. Служилые и торговые люди оказались в осаде: племя воинственно настроенных береговых самоедов не выпускало их с корабля.
В начале ноября дьяк Теряев решил, что выхода нет, надо пробиваться в острог «нартным ходом». Самоеды не прекращали преследования до устья Пура. На восьмой неделе хода преследуемые достигли устья Таза. До Мангазеи оставалось почти четыреста верст. Провиант заканчивался. Тот, кто имел припасы, старался нажиться, продавая пуд хлеба по неслыханным ценам. От истощения и голода умерло полсотни человек. Сам дьяк похоронил двух дочек, племянника. В Мангазею он послал самых выносливых. До острога гонцы дошли, «весть» передали, но один из посланцев тут же умер. Остатки отряда — голодные, плохо одетые люди — продолжали путь по берегу Таза. У Леденкина Шара Теряев сказал:
— Все.
Рядом с ним остались замерзать жена и дворовые.
Тех, кто еще мог передвигать ноги, возглавил «сын боярский» Дмитрий Черкасский. Путники жевали ремни, «неволею души свои сквернили, собак ели». В Сухаревом зимовье, где они пытались отлежаться, их и нашел молодой князь Федор Ухтомский — сын мангазейского воеводы, посланный навстречу дьяку. Теряев с женой были еще живы, остальные же умерли. «От великие нужи, — пишет чиновник, — оленьи постели, и ременье, и испод лыж камыси, и собак, и мертвых людей ели».
Несмотря на опасности, российский люд стремился в былинную Мангазею, преумножая ее славу, пробирался дальше «встречь солнцу».

Зимовка на Гыдане
Русский характер! Иначе не скажешь. Мог человек жить спокойно, проживая накопленные миллионы. Наверное, мог. Но он бросался из одной авантюры в другую, да не в финансовые аферы, а в опасные полярные предприятия. Снаряжал в арктический путь знаменитого Норденшельда, субсидировал экспедицию по северу Сибири не менее прославленного Брема. Дорого и в то время стоила безответная любовь к Арктике — умирал Александр Михайлович Сибиряков разоренным.
Речь именно о нем. Он сам испытывал неудержимую тягу к странствиям по труднодоступным местам, не раз переваливал Полярный Урал, где оставил после себя Сибиряковский тракт, штормовал в полярных морях.
Загоревшись идеей морского транспортного моста Европа — Сибирь, отважный сибирский предприниматель в 1880 году нанимает пароход «Оскар Диксон» и из норвежского порта Гаммерфест берет курс на енисейское устье.
Благополучно миновав кончик Ямальского носа — остров Белый, — шведский пароход уперся в стену паковых льдов. Капитан Нильсон благоразумно посчитал, что следует взять несколькими румбами южнее. «Диксон» оказался в Гыданской губе. Стояла жестокая арктическая осень… «Диксон» везде утыкался во льды. Но должна же моряку посветить удача! Налетел благоприятный южный ветер, начал лихо ломать ледовые поля. «Диксон» отчаянно рванулся в образовавшийся проход. Но тщетно… К открытым водам Карского моря пробиться не смог.
На пароходе и на сопровождавшей его шхуне «Норланд» команды приготовились к зимовке. Сибиряков, подождав, когда подстыла тундра, начал действовать. Он связался с береговыми ненцами, нанял два оленьих каравана. С одним сам двинулся на юг, к Обдорску, другой направил на восток, к Дудинской фактории. С Сибиряковым ехали больные и немощные моряки. Помощь тундровиков оказалась неоценимой: все путешественники благополучно выдержали почти тысячекилометровый путь по восточному побережью Обской губы. Такого примера история исследования Северной Сибири не припомнит. Возможным это стало только благодаря необыкновенной разворотливости Александра Михайловича.
Оставшиеся моряки благополучно перезимовали, пользуясь поддержкой окрестных оленеводов, даже не заболели цингой. Подвела их торопливость незадачливого капитана Нильсона: как только вскрылась Гыданская губа, он вывел пароход на открытую воду. Столкнувшись с матерой льдиной, «Диксон» затонул. Экипажу пришлось спасаться на шхуне и шлюпках.
Сурово встретил Гыдан своих первых исследователей…
В 1892 году Александр Михайлович вернулся в места, с которыми у него было связано так много, — предпринял путешествие на пароходе «Енисей» от Березова до тазовского устья. Время для путешествия оказалось не совсем удачным: сентябрь — месяц штормов. Судно не раз садилось на мель, часто попадало в шторм, долго дожидалось благоприятной погоды у Ямсальского бара.
«Пароходных сообщений Таза с Обдорском, — с горечью констатировал путешественник, — не устроено. Между тем такое сообщение имело бы значение для всего северного края. К сожалению, об этом мало кто думает, как равно и о самоедах на Тазе».
В Карском море, у выхода из Гыданской губы, есть остров Сибирякова. Вечный памятник неукротимому духу русского патриота.

Северный фолиант доброжелательного бургомистра
Самый знаменитый российский плотник Петр Михайлов (он же Петр I) во время первого, анонимного визита в Европу завел в Амстердаме полезное знакомство с многознающим амстердамским бургомистром Николасом Витсеном.
Петровский знакомец — автор солидного труда «Северная и восточная Тартария». Так в те времена именовали Россию. Витсеновская Тартария знакомила просвещенную Европу с молодой петровской Россией, знакомила доброжелательно, ибо была написана непредубежденным исследователем. Конечно, и в ней немало нелепиц и выдумок, но тогда и сами россияне еще не вполне хорошо знали свою страну. Амстердамский бургомистр одним из первых достоверно рассказал о жизни, обычаях и нравах российских северян — остяков, тунгусов, самоедов (ханты, эвенков, ненцев).
На «Тартарию» ссылаются многие исследователи северных народов.
Но книга Витсена… до сих пор не издана на русском языке. Уже много лет добросовестный ее перевод хранится в архиве Института этнографии в Ленинграде. Жаль, что мы столь нелюбознательны, не хотим знать, как Европа конца XVII века смотрела на юную Россию…
На шестом Всемирном конгрессе финно-угроведов, который проходил в Сыктывкаре, я встретился с известным венгерским ученым, профессором университета в Сегеде Тибором Микола. Случайно речь зашла о книге Витсена.
— Что ты горюешь, — ободрил меня жизнерадостный венгр. — Немецкий язык понимаешь?
— Со словарем.
— Я тебе подарю Витсена. — Тибор достал аккуратный томик «Сообщения Н. Витсена об уральских народах», вышедший в периодическом университетском сборнике «Студия Урало-Алтаики». С голландского на немецкий перевел книгу мой собеседник.
Как известно, венгры относятся к уральской семье народов, отсюда интерес венгерских исследователей к своим близким языковым родственникам, обским уграм — ханты и манси, много они делают для изучения сибирских «родственников».
О чем же поведал амстердамский энциклопедист? Книга свидетельствует о том, сколь хорошо его русские информаторы были осведомлены о северной Сибири. Витсен рассказывает об обычаях, одежде, промыслах, хозяйстве северян, о реках, поселениях, много интересного сообщает о Новой Земле и Мангазее. Небольшой словарик ненецкого языка показывает, что безымянный знаток предоставил в распоряжение Витсена грамотно составленный самоедско-русский словарь.
Упоминает Витсен и о легендарной Злате Бабе, «золотой старухе», — святыне сибирских угров.
Еще один штрих делает честь иностранцу: название ненцев — самоеды — некоторые ученые производили от якобы каннибальских привычек коренных северян. Витсен же авторитетно (конечно, он пересказывал мнения русских информаторов) доказывает, что так называли ненцев потому, что их излюбленным блюдом было сырое мясо.
Я горжусь, что в моей библиотеке есть томик Николаса Витсена, возможно, единственный за Уралом…

Заезжал в Обдорск штабс-лекарь…
Военные медики начала прошлого века, видимо, как правило, получали широкое гуманитарное образование, умели хорошо разбираться в проблемах сравнительного языкознания и компетентно судили об устройстве экзотичных музыкальных инструментов. Впрочем, В. Н. Шавров мог быть и исключением. Тогда надо считать, что захолустному Обдорску повезло. Его «Краткие записки о жителях Березовского уезда» в 1871 году опубликовал О. М. Бодянский, издатель «повременного издания» «Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете»: «Записки сии доставлены сочинителем их бывшему тобольскому архиепископу Евгению Казанцеву в 1826 году. Высокопреосвященный сам переписал их».
К сожалению, о Василии Николаевиче Шаврове не известно никаких биографических сведений. Судить о нем мы можем только по «Кратким запискам». Доброжелательный тон присущ автору. Очень примечательно, что Шавров ни разу не употребляет слов «дикие народы», хотя применительно к коренным северянам сие определение было весьма в ходу.
«В отношениях общежития они дружелюбны, — описывает он характер остяков, — гостеприимны, услужливы, откровенны, но, живя более по внушениям природы и не зная правил строгой нравственности, не могут противостоять порывам страстей и потому как в дружбе, так и в гневе чрезвычайны».
Самоеды, по Шаврову, «размышляющи, тверды и основательны, дорожат своими отцами и весьма гнушаются непокорными детьми, трудолюбивы и экономны, решаются что-либо исполнить только тогда, когда им ясно представят причины и следствия», «чумы свои, сколько позволяет кочевая их жизнь, чисто содержат».
Трудно удержаться, чтобы не процитировать раздел шавровских записок «Женщины-самоедки, их наружность и характер». Это подлинный гимн самоотверженности и красоте жительниц Ямала.
«Женщины-самоедки, несмотря на кочевую жизнь и окружающие их жестокие морозы свирепого Севера, имеют довольно нежные и приятные черты лица, и весьма многие из них в сем отношении не только могли бы быть украшением столиц, ко даже образцами красоты для живописцев и ваятелей. Рост имеют весьма умеренный, мало из них тучных, и все вообще бодры и здоровы. Сему причиною, кажется, не иное что, как частые переходы из одного места в другое и всегдашнее пребывание под открытым небом. Их поэзия в душе, а не в красивых приемах».
В пяти верстах от Обдорска в канун нового, 1822 года Шаврову удалось присутствовать в Паширцевых юртах на хантыйском богослужении в честь бога Яляня, но обряд поклонения идолу он описал предельно деликатно.
Особую ценность «Кратким запискам» (в них всего двадцать страниц) придают разделы: «О музыкальных инструментах, музыке и пляске остяков», «О многоразличности хантыйского языка».
«Народ сей страстен к музыке и пляске, — пишет Шавров. — Устроение инструментов показывает искусство остяков в механике, а строй их «лебедя» и домбры служит доказательством понятия о различии тонов и согласия, хотя, впрочем, не весьма тонкого».
Лингвистические наблюдения штабс-лекаря на уровне поразительных открытий: «У всех остяков можно приметить довольно европейских слов, исключая принятых из русского языка, например: ариа — песня, мана — иди, месер — нож, поне — положи, йя — да и тому подобное, что, кажется, может служить доказательством первобытного их пребывания в Европе».
Написано это в начале двадцатых годов прошлого века, задолго до исследований Александра Кастрена, который квалифицированно разобрался в связях угро-финских и индоевропейских языков.
Как объяснить столь глубокий лингвистический экскурс никому не ведомого штабс-лекаря? Поразимся его эрудированности и глубокому уму. Простой русский медик в бесхитростных записках показывает, что с давних пор, несмотря на официальную пропаганду, самоотверженная жизнь коренных северян вызывала подлинное восхищение тех, кто знакомился с ними.

Загадка сибирского мастера
В 1939 году академический Музей этнографии в Ленинграде приобрел шесть «шторок». Специалисты начали выяснять происхождение миткалевых панно и личность создателя росписей, но розыск мало что принес. Только в библиотеке Географического общества была обнаружена квадратная картина «Ярмарка в Березово». Подпись та же, что и на «шторках», — Николай Шахов. Автор поставил и дату—1855 год. Она смутила исследователей, ведь шесть «шторок», как считал их первый исследователь академик Л. Н. Майков, писаны при Екатерине II, то есть, как минимум, за 63 года до этого.
Заведующая отделом фондов музея Кира Большева (погибнет во время блокады Ленинграда) взялась за художественный анализ панно. Она предположила: автор, художник XVIII века, не оставил своей подписи, а Николай Шахов скопировал неизвестный старинный оригинал. Вторая версия исследовательницы учитывала то, что в Тобольской губернии, в северных ее уездах, фамилия Шахов широко распространена: это ижемские зыряне, перебравшиеся на восточный склон Полярного Урала. Могло существовать двое Шаховых— старший и младший, отец, скажем, работал во времена Екатерины, сын — позже.
Что же изображали «шторки»? Всем им автор дал названия: «Обдорский князь», «Губа морская», «Обдорская крепость», «Казымский городок», «Река Казым», «Волости Сосьвинской промыслы». На «шторках», приблизительно в полтора метра длиной и сантиметров восемьдесят шириной, сверху вниз автор разворачивал картины жизни нижнеобских обитателей: рыбную ловлю, охоту на дикого оленя и медведя, добычу уток стрелами, устройство жилищ и хозяйственных построек, одежду, занятия женщин.
Большева назвала истоки творчества автора «разнообразными»: можно увидеть следы влияния русской иконописи, китайской и русской живописи, гравированных старинных карт, имевших хождение в отдаленных провинциальных селениях. На основе этого она сделала вывод: «Стилистически панно могут быть отнесены только к последней четверти XVIII века».
Кира Александровна писала: «Хотелось бы в лице автора панно видеть одного из тех графически достаточно грамотных чертежников-землемеров, которые работали в конце XVIII века при губернских присутствиях; в данном случае Николай Шахов обладал еще незаурядной наблюдательностью и художественным чутьем».
Иной точки зрения придерживался другой исследователь «шторок» этнограф Валерий Чернецов. Он считал, что панно созданы Николаем Шаховым в середине XIX века, до 1849 года, когда они поступили во Всероссийское географическое общество, а «Ярмарка в Березово» писана чуть позже. Чернецов установил, что в подписях шрифт не везде соответствует написанию XVIII века. Весомым аргументом знатока было и то, что на четвертой «шторке» изображена церковь в Сортынье, которая появилась в послеекатерининское время.
Пожалуй, каждая из версий имеет право на существование. Но ясно одно: в конце XVIII века или в начале прошлого на Тобольском Севере работал одаренный художник, создавший запоминающиеся иллюстрации жизни ханты, манси и ненцев. Шесть «шторок» стоят доброго тома этнографических описаний. Чернецов, детально проанализировав панно, писал: «Рисунки Шахова, несмотря на отдельные неточности и излишние обобщения, представляют собой чрезвычайно ценный материал».
На одном из шаховских панно на высоком крутояре изображен Обдорск с двумя высокими колокольнями. Правда, Шахов изменил здесь своей строго реалистичной манере и на заднем плане поместил… пальмы.

Нитки из крапивы, ковры из камыша
В 1894 году промышленники Тобольской губернии готовились к сельскохозяйственной и кустарной выставке, которая проводилась в Кургане. По такому случаю тобольский губернатор поручил губернскому статистическому комитету подготовить обзор крестьянских промыслов. Благодаря тому, что он был опубликован губернским агрономом, известным краеведом Николаем Скалозубовым в «Ежегоднике Тобольского музея», мы теперь можем узнать, какая промышленность развивалась в Нижнем Приобье почти столетие назад.
В Обдорской волости изготовлялись луки (до 100 штук в год), весла, лопаты, корыта, чашки, в Куноватской — кадки, а из корня березы — ложки и ковши, здесь же ханты из кедра и ели готовили греби и нарты. В юртах Полуйских, Шурышкарских, Вайтважских, Сыропугорских мастера из драни лиственничного дерева и тонких корней кедра делали рыболовецкие ловушки-морды. Лабытнангские юрты славились веревками из трав. В Обдорске мастерицы изготовляли ковры из камыша. Был развит промысел серы из кедра, ее смешивали с собачьей шерстью и употребляли при смолении лодок. Жители Харпослинских юрт для приработка делали из березовой губы трут, который применялся вместо спичек (они в этих местах считались непозволительной роскошью). 15 пудов березового «огнива» поступало из юрт Куноватской волости. Широкой популярностью пользовался у местного населения и отлип — стружки тала, заменявшие полотенца и салфетки. Швейная, если ее можно так назвать, промышленность базировалась в Обдорске. Из оленьего меха шили малицы, гуси, ягушки, пимы, треухи, рукавицы, парки. Куноватцы специализировались на принадлежностях для упряжки, на которые шла оленья кость. Здесь же готовили и черенки для ножей. В Куноватских юртах пряли нитки из крапивной конопли и оленьих жил.
С одной стороны, грустно узнавать, какая, с позволения сказать, промышленность процветала на северных берегах. Но с другой — какой умелый, мастеровитый народ!

Самый юный путешественник
В середине восемнадцатого века замечательное по своим результатам путешествие в северную Сибирь совершил ученик Ломоносова будущий академик Василий Зуев. Считалось, что он самый юный ученик-путешественник в этих краях: в ту пору Василию было только 18 лет. Однако недавно архивисты уточнили дату, оказалось, что Зуеву во время Ямальской экспедиции исполнилось 20 лет. Слава самого юного перешла к другому исследователю.
Доктор зоологии, профессор Константин Дерюгин в истории науки остался как замечательный организатор гидрологических исследований мирового океана. Российское географическое общество присудило ему Большую золотую медаль. В течение полутора десятков лет Константин Михайлович возглавлял Петергофский естественнонаучный институт. А первую свою экспедицию он совершил на Сибирский Север, когда ему шел девятнадцатый год.
На попутных пароходах добирался из Тюмени до Обдорска.
Вид «последнего пункта русской оседлости в долине нижнего течения реки Оби» показался Дерюгину «крайне любопытным и оригинальным».
Денег у студента, естественно, было немного, нанять нужное количество оленьих нарт для поездки к Полярному Уралу оказалось не под силу. На помощь пришел «мелкий рыбопромышленник» И. А. Рочев, «который, как писал Дерюгин, интересуясь наукой вообще и нашей поездкой в частности, решил сопроводить нас на Урал».
Исследователь совершил восхождение на вершину Сухар-Кеу. «Дик и мрачен здесь Уральский хребет, — описывал он свои впечатления. — Еще по свидетельству Гофмана, самые Альпы не более поражают зрителя своею дикой природой, чем эта часть Северного Урала».
Перед восхождением путешественников приютили оленеводы-остяки, уступив половину тесноватого чума.
В результате студенческой экскурсии была собрана обильная коллекция, которая включала в себя почти две сотни образцов таежной и тундровой фауны, значительный гербарий. О ценности коллекции свидетельствует хотя бы то, что ею сразу заинтересовался академик М. А. Мензбир и привлек к разбору редкого материала опытного орнитолога, будущего автора знаменитой «Лесной газеты» Виталия Бианки.

И «заштатного» не удостоен
Жизнь в провинциальном Обдорске, оторванном от мало-мальски культурных сибирских центров, была тягостна и духовно убога. Время от времени это порождало в головах обывателей всевозможные проекты. «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера» в 1909 году сообщили, что жители села Обдорека, Тобольской губернии, обратились в сибирскую парламентскую группу с просьбой ходатайствовать перед Думою об открытии «ремесленно-технического училища с преподаванием рыбопромышленного дела и судостроительства».
Идея благородная, но тогда в селе существовали лишь церковноприходская да начальная школы при инородческой миссии. Грамотных пересчитывали по пальцам. Трудно представить, на кого рассчитывали инициаторы прожекта. Многомудрые сибирские парламентарии и не подумали учреждать в неведомой глуши очаг ремесленной цивилизации. Первое профессиональное училище в городе появится только в советские годы.
В том же обращении к сибирским депутатам жители Обдорска ходатайствовали о преобразовании его «в заштатный город, об учреждении в нем государственного казначейства с банковскими операциями по учету векселей». В 1909 году село выглядело более чем заштатно: ни одного культурного заведения, если не считать казенных кабаков. В фельдшерском пункте насчитывалось всего две койки, связь с губернским городом осуществлялась ямщиками по «цепочке», жители выписывали всего несколько газет и один экземпляр журнала «Вестник рыбопромышленности».
В просьбе о статусе заштатного города губернские чины отказали.

По следам погибшего сына
Мыслима ли исследовательская экспедиция в разгар гражданской войны в колчаковской Сибири? Да куда! Далеко за Полярный круг по Оби…
На что только не способны святые отцовские чувства!
С тяжелым предчувствием расставался известный сибирский астроном Борис Петрович Вейнберг с сыном Александром. Но девятнадцатилетний топограф был непреклонен. В Северообскую гидрографическую экспедицию он записался простым матросом, собираясь заняться научными изысканиями.
Тревожным предчувствиям отца суждено было оправдаться… Драма разыгралась в Обской губе, в бухте Находка. С перегруженной шлюпки-шестерки, попавшей в шторм, спасся один матрос.
Но то был не Александр Вейнберг… Пропали все его картографические зарисовки.
Старший Вейнберг не увлекался Севером, но хорошо помнил наказ своего учителя Менделеева:
— Для успешного и верного движения вперед лучше всего на один из первых планов поставить завоевание Ледовитого океана!
Еще властвовали в Сибири колчаковцы, но Борис Петрович добился, чтобы институт исследования Сибири создал комиссию по восстановлению результатов экспедиции 1919 года, и была снаряжена новая Обско-Тазовская экспедиция. Так как к навигации 1920 года Советская власть в Томске, где находился институт, была восстановлена, экспедицию следует считать первой советской на Ямале.
Исследования велись как в водах Обской и Тазовской губ, так и на их берегах. В бухте Находка трудился целый отряд — зоологи, топографы, этнограф.
Вейнберг, воспользовавшись оказией, перебрался на пароход «Мария», чтобы вести съемку берегов Тазовской губы. В его распоряжение выделили лодку «Крылатка». С ее борта не реже чем через пять минут пеленговались приметные береговые пункты, отмечались траверзы, делались зарисовки берегов. И так от мыса Круглого до фактории Хальмер-Седе впервые на этих берегах, где еще не ступала нога геодезиста.
В 1921 году «Известия института исследования Сибири» опубликовали крупномасштабную «Карту берегов Тазовской губы и южной части Обской губы» — главный итог экспедиции, посвященной памяти погибшего сына. Столь полной научной лоцией нижнеобские капитаны до тех пор не располагали.
Казалось бы, в те тревожные времена существовали более актуальные задачи, но Советская власть сразу брала в надежные руки сложное дело изучения дальнего Севера.
Приметы северного быта
Экспедиционные отчеты двадцатых, тридцатых годов… На пожелтевших журнальных страницах встречаются живые зарисовки быта, интересные подробности.
Целый 1926 год в тундрах полуострова Ямал работала землеустроительная экспедиция из Свердловска, которую возглавлял известный уральский большевик Владимир Евладов.
Он писал в отчете: «За трехлетний срок Советы не успели окрепнуть до того, чтобы развернуть культурно-просветительскую работу, оборудовать у себя кочевой фельдшерский пункт и начать работу «вглубь». В настоящее время работа туземных Советов заключается в рассмотрении и решении судебных дел, в проведении и сборе самообложения, в оказании помощи хлебными ссудами беднякам, в надзоре за правильным ведением торговли местными заготовительными пунктами, в разъяснении задач кооперирования и коллективизации туземной массы. Идет работа «вширь», по охвату Советской властью новых, более отдаленных территорий. Беднота, порабощенная нуждой, боится выступать против кулачества».
— Шибка хороса савецка начальник, — записывал рассказ одного тундровика участник Карской экспедиции художник Владимир Канторович, — только без водки моя не терпит.
Дело в том, что в 1928 году, когда проходила эта знаменитая экспедиция, ввоз водки в тундру был запрещен. Однако не брезговали контрабандой матросы и стюарды с иностранных судов. На них прятались солидные запасы спиртного для спаивания тундровиков, и, как только позволяла возможность, англичане и норвежцы в обмен на меха пускали в ход горячительное.
Канторович свидетельствовал и о том, что местные Советские власти боролись с легальной проституцией.
Серьезные трудности имелись с кадрами. Так, в 1928 году в Обдорске сменились председатель РИКа, начальник милиции, заведующий отделением Госторга, председатели кооператива и райпродбюро. Специалисты работали от навигации до навигации. Отслужив зиму, дождавшись прихода первого речного каравана, они старались вернуться на Большую землю.

Мнения академика и охотника
В 1935 году геологический патриарх академик Дмитрий Наливкин писал в сборнике «Арктика»: «Можно утверждать, что Арктика обладает значительными возможностями нахождения нефтяных месторождений».
По тем временам это был смелый, почти преждевременный прогноз.
А вот еще одно суждение: «В 1955 году я стал все больше и больше склоняться к мысли, что встретил нефть».
Это слова простого охотника Гыдоямского рабкоопа Д. И. Зотова.
Весной 1959 года главному геологу Тюменского территориального геологоуправления Л. И. Ровнину принесли письмо с не совсем обычным обратным адресом: «Тазовский район, пос. Гыдоямо, начальнику культбазы для передачи в охотничью избушку на устье р. Пимеюн Д. И. Зотову». Так сказать, в Арктику охотнику.
О чем же торопился сообщить он геологам (из письма явствовало, что Зотов всю жизнь скромно проработал бухгалтером и лишь недавно перешел в промысловики)?
«По делам службы мне много раз приходилось ездить по тундре и летом, и зимой, и можно сказать, что тундру я порядочно знаю. Еще в 1941 и 42 годах на Ямале, в районе Се-Яхи, меня заинтересовали некоторые места в тундре, они наводили на мысль о нефти. Но товарищи но путешествию смеялись, это, говорят, «ржавчина». С тех пор мне эта «ржавчина» не дает покоя. Летом 1955 года «ржавчина» снова встречалась во многих местах. В 1956, 57 и 58 годах то же самое…»
Описав нефть, Зотов так заканчивал письмо: «Вот мы и ругаемся с Машей, с женой, — я настаиваю, что это нефть, а она говорит: «Надоел ты мне с ней». И все-таки я убежден, что это нефть. Прошу не думать, что я пишу вам из каких-то корыстных побуждений, от вас мне ничего не надо, кроме одного — найти нефть».
В мае 1959 года Л. И. Ровнин отдал приказание начальнику Ямало-Ненецкой экспедиции И. Ф. Морозову: «Предлагаю летом 1959 года организовать проверку этой заявки путем посылки специалиста-геолога на гидросамолете. Работу выполните за счет ассигнований любой партии».
Уверенность охотника все же оказалась преждевременной. Маслянистые пятна на поверку действительно были «ржавчиной», металлическими соединениями, растворенными в воде.
Так что, напрасны оказались зотовские доводы? Конечно, нет. Такие заявки с мест вселяли уверенность, что нефть в Арктике следует искать. Сегодня, кстати, в районе Се-Яхи нефть уже найдена. Пришло и время Гыданского полуострова: не на месте зотовской избушки, но обнаружена нефть и на Гыдане. А поиск здесь только начат…
«В 1953 и 54-м годах, будучи в Гыдоямо, я несколько раз замечал, что в зимнее время самолеты типа ЛИ-2 сбивались с курса и уходили влево. Ясно, что компасная стрелка играет тут не последнюю роль. Учтите, что северные пилоты — опытный народ, но все-таки и их стрелка сбивает с толку».
Это из того же письма наблюдательного охотника. Может, пора уже проверить охотничью заявку, — действительно, нет ли в гыданских краях и магнитной аномалии?

Тайны «Главного шайтана»
Давние экспедиции велись с размахом, не то что нынешние краткосрочные полевые сезоны. Две зимы и три лета провел в ямальских тундрах скромный ученый-зоолог Борис Житков. Результатом его тяжелейшей экспедиции стала солидная монография «Полуостров Ямал». Она явила просвещенному миру загадочный полуостров.
Среди многочисленных открытий Житкова — «Главный шайтан» ненцев Ямала: «Семь отдельных куч, стоящих вытянутым рядом в нескольких шагах расстояния одна от другой. Несколько идолов, кроме того, стоят отдельно по одному и по два. Деревянные идолы здесь или обычного самоедского типа в виде коротких обрубков древесного ствола со стесанной наверху головой и грубыми насечками на месте глаз, носа и рта, или в виде длинных и тонких обтесанных палок, покрытых группами зарубок по семь в каждой группе. Каждая кучка сядаев считается местом поклонения… Паломники по обету приезжают сюда иногда не только из отдаленнейших частей Ямала, но и из-за Урала».
Первым из русских увидевший главную ненецкую святыню, Житков путешествовал только на оленьих упряжках. Транспортные возможности советских ученых, конечно, улучшились. Но шесть лет потребовалось зоологу Савве Успенскому, чтобы попасть на мыс Хае-Сале, в восточном углу Ямала, где скрывался от взглядов ученых Яумал-Хэ («Главный шайтан»), В августе 1970 года ученый попросил пилота гидросамолета пролететь над заветным мысом. Жертвенник они обнаружили, однако не могли подыскать приличное озерцо, на котором можно было приводниться. Азартный исследователь хотел даже спрыгнуть с самолета, но пилот не рискнул на «научную авантюру». В мае 1972 года Успенский оказался у Яумал-Хэ вместе с известным советским специалистом по ископаемым мамонтам зоологом Н. К. Верещагиным. Но май в этих широтах — глубокая зима, жертвенник скрывался под многометровыми сугробами, а ждать, пока уйдут снега, у исследователей не было времени. И только июль 1976 года принес долгожданную удачу. «Главный шайтан» открылся настойчивому ученому во всем своем великолепии. Оказалось, что это не один, а целых семь жертвенников, расположенных по дуге с севера на юг.
Савва Успенский не этнограф, он доктор биологических наук, зоолог, крупнейший отечественный знаток популяции белых медведей. Чем же привлекло его «хэбндя я» — священное место ненцев? Дело в том, что ненцы кроме заклания оленя приносили в жертву головы убитых «хозяев» арктических льдов. Ученый насчитал здесь почти две сотни медвежьих черепов, а оленьи не поддавались счету. Жертвенник сохранил останки овцебыка, — значит, и на Ямале в древние времена водились эти полярные зубры. «Хэбидя я» — хорошо сохранившаяся коллекция, настоящий зоологический музей под открытым полярным небом, представляющий исключительную научную ценность. Такая удача выпадает в жизни редко: открытие Яумал-Хэ стало настоящей сенсацией.
Конечно, это — святыня тундрового народа. Редкий памятник северной природы, как этого добивается ученый, должен стать заповедным. «Хэбидя я» еще не все поведало исследователям о загадках древней земли.

Морошковые кочки
Сотни строителей, трассовиков, газодобытчиков приезжают в заполярный Ямбург. И первый вопрос:
— Что за название такое?
Название действительно странное: ненцы, коренные жители Тазовского полуострова, на западном берегу которого поднимается современный Ямбург, такого слова не знают. Ни одного похожего по звучанию ненецкого названия в окрестностях не найдено. Эта местность у здешних оленеводов известна как Ёпоко.
Имя Ямбургу дал Юрий Кушелевский, в середине прошлого века он вел здесь исследования на шхуне «Таз». Кушелевский — уроженец местечка Ямбург (ныне город Кингисепп в Ленинградской области).
Но на карте Кушелевского там, где находится современный Ямбург, белое пятно. Были проанализированы лоции более позднего времени. Ямбург обнаружили… на восточном берегу Тазовского полуострова. Рядом находится мыс Юмбор (в переводе с ненецкого — кочковатое место, где растет морошка, морошковые кочки). Можно предположить, что сходное по звучанию Юмбор напомнило Кушелевскому родной Ямбург, он и назвал так соседний мыс. Позднее, уже в советские годы, здесь появилась торговая фактория.
Но как же Ямбург с восточного побережья перебрался на западное?
Оказалось, что повинны в этом первые тазовские сейсморазведчики. В 1969 году начали поиск структур, перспективных на нефть. Маршрут проложили от заброшенной фактории Ямбург. Поиск оказался удачным, в недрах обнаружили богатейшее месторождение природного газа. Нанесенная на карту структура Ямбургская протянулась через весь полуостров. Когда на освоение нового месторождения пришли строители и газовики, они дали — вахтовому поселку красивое имя Ямбург.
Возможно, эта версия удовлетворит далеко не всех. Как же в исконно ненецких местах появилось чужеродное название? Может, следует поискать более подходящее объяснение?
Вот что мне ответила кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник НИИ национальных школ Севера Елена Григорьевна Сусой.
— Пожалуй, мы отыщем лишь одно созвучное слово — «ямбурка». Это прилагательное означает «продолговатый» и может относиться к озеру, холму.
— Что означает первый корень в многочисленных ямальских гидронимах — Ямто, Ямбуто, Ямсале, Ямсавэй?
— Словом «ям» ненцы означают большой водоем — это и Обская, Тазовская, Гыданская губа, реки Таз, Пур. Ямбуто — продолговатое озеро, Ямто — большое озеро, Ямсале — мыс у Обской губы, Ямсавэй — илистая река, впадающая в большой Пур.
— Перекликаются ли Ямал и Ямбург?
— Да, если считать слово «ямбург» искаженным ненецким. Возможно, вы помните, что в начале века название полуострова Ямал писали так — Ялмал. Делалось это для того, чтобы точнее передать звучание ненецкого слова «я» — земля. Теперь мы пишем одну букву, но звук ненецкого языка сложнее, и точнее было бы писать ял, ям. Название полуострова тогда бы стало «Яммал» («земли край»). Похоже на «Ямбура» («земли гнилой перегной»), Но орфографическая традиция утвердила написание — Ямал.

Каменные посланцы древности
Вначале ничто не предвещало сенсации. Находки на мысе Корчаги, на обском берегу недалеко от Салехарда, были скромными: скребки, скребло, нуклеусы — каменные желваки с обитыми краями, которые свидетельствовали о том, что эти пластины древний охотник использовал на ножи и копья. Леонид Хлобыстин, руководитель Северосибирской экспедиции, старший научный сотрудник Ленинградского отделения Института археологии АН СССР, предположительно определил возраст находок:
— Мезолит. Третье тысячелетие до нашей эры.
Когда древние камни показывали известному специалисту по археологии Урала доктору исторических наук Отто Бадеру, он уточнил:
— Пять-шесть тысяч лет, не больше.
Но из специальной лаборатории института, где проводят более точные исследования, в частности радиоуглеродным методом, поступил сенсационный ответ:
— Находкам с берегов нижней Оби, как минимум, семь с половиной тысяч лет.
Более древних орудий археологи на территории севера Западной Сибири не находили. Раньше приоритет принадлежал Таймыру, где тот же Хлобыстин обнаружил мезолитические камни шеститысячного возраста.
Сейчас наука располагает вещественными свидетельствами того, что уже семь с половиной тысяч лет назад берега суровой Оби в ее самом нижнем течении были обжиты людьми. Существует гипотеза, что современные ненцы — потомки древнего аборигенного населения Севера и пришедших сюда в нашу эру саянских самодийцев. Судя по всему, каменные орудия принадлежали северным аборигенам, обживавшим полярные берега.

Таежные находки
Мало ли в России Сидоровых и важно ли, в честь какого из них назван крохотный поселочек на берегу реки Таз, невдали от городища знаменитой Мангазеи? Но зато ясно, что расейский мужик у этого берега давно причалил и обосновался и памятку о себе оставил в селькупском краю.
Беспамятство начинается с равнодушия: все вроде сидоровы-ивановы-петровы, чего каждого наособицу выделять?
Но недавно на не очень приветливом, пожалуй, даже унылом тазовском берегу поднялась невысокая, но приметная, ажурная стела. Деревянная вязь, обозначив имя поселочка, попутно информирует, что памятный знак установлен в честь 125-летия со дня основания Сидоровска, а само село названо в честь русского патриота и исследователя Севера Михаила Константиновича Сидорова, построившего здесь в 1863 году пристань для вывоза сибирских товаров в Европу. Именем Сидорова назвали улицу в районном центре Красноселькупе, а в районном краеведческом музее отвели первоисследователю края несколько стендов.
За каждым таким невеликим вроде делом чей-то пытливый поиск. Память наша историческая замешена на этом сердечном жаре…
Виктор Рудольф считался преуспевающим журналистом у себя на родине, в Минске. На Сибирский Север его привели профессиональные интересы — захотел написать о земляках-белорусах, занятых освоением сибирских пространств. Задачу выполнил: издательство «Юнацтва» выпустило его книжку «Найди свою точку на карте». Но, видимо, название оказалось очень уж точным — сам автор обрел свое место в далеком, все еще глухом Красноселькупе. Сначала увлекся разысканиями о земляках, а потом начал изучать жизнь коренных северян — селькупов. С прибыльной работы перешел скромным методистом в отдел культуры и нынче истово собирает исчезающий селькупский фольклор, описывает обычаи и нравы, ведет в районной газете «Северный край» страницу селькупской этнографии «Пур».
Юбилей крохотного села Сидоровск, придав ему большой размах, с приглашением известных ученых и Центрального телевидения, организовал он, Виктор Валентинович Рудольф. И районный краеведческий музей создан на основе его личных коллекций. И многое другое.
А каждое лето — экспедиция «Мангазейский ход». И в каждой — уникальнейшие находки. Вот некоторые из них. На берегах реки Турухан отыскана старая фактория Янов Стан. Несколько обветшавших и покосившихся домиков ныне случайный приют самых отчаянных охотников. А на одной из хибарок появилась простенькая памятная доска: «Здесь находилась первая селькупская национальная школа, созданная в 1925 г. Г. Н. и Е. Д. Прокофьевыми. Экспедиция «Мангазейский ход-88», с. Красноселькуп, июнь 1988 г.»
И еще одна находка… Как известно, на излете сталинской эпохи северная тайга была разбужена грохотом громадной стройки; вождь на костях народа-победителя прокладывал великий путь к Тихому океану: строилась железная дорога Салехард— Игарка. На этой «мертвой дороге» экспедиция Рудольфа отыскала «кладбище» локомотивов, много человеческих кладбищ…
А на большом таежном болоте… Рудольф не поверил глазам — через болото был проложен железнодорожный волок. Все как на настоящей железной дороге — насыпь, шпалы, рельсы… Только рельсы оказались деревянными. Видимо, стальных для великой стройки не хватало, заключенных заставляли делать рельсы из лиственницы. Деревянную дорогу использовали для провоза поступавших на стройку грузов.
Где еще отыщется такая? Со смешанным чувством смотрю на фотографию: здесь и гордость за невольного российского мастерового, и стыд за свою великую державу, которая в середине атомного века прокладывала деревянные волоки.
Сколько всякого в сибирской истории! И все это может уйти в небытие. Как не поторопиться!

Свет родного слова
В списке народов Советского Союза селькупы явно займут одно из последних мест: их уже меньше двух тысяч. Еще в начале века было куда больше. Вымерли в советское время? Пожалуй, нет. Просто многие из них утратили родной язык, позабыли устои и обычаи предков. Ученый на этот счет произнесет мудреный научный термин — ассимилировались. Мы скажем попроще: обрусели.
Историческая судьба поселила селькупов в одно из самых глухих мест — междуречье Оби и Енисея. Так случилось, что маленький народ административно оказался поделенным на три неравные части — в пределах Томской и Тюменской областей, Красноярского края. В Томской области на селькупов не обращали внимания, предоставленные самим себе, они почли за благо перенять образ жизни русских. Сразу после революции почти три тысячи мужчин и женщин еще считали себя селькупами, а сегодня здесь редко найдешь человека, который бы помнил язык предков. В таком же положении оказалась и небольшая группа красноярских селькупов. И только в Тюменской области с этим народом обращались с подобающим почтением. В Ямало-Ненецком округе существует национальный Красноселькупский район.
Не будем преувеличивать — трудно назвать жизнь таежных охотников, рыбаков и оленеводов преуспевающей. Однако национальное самосознание не разрушено.
То, что происходит с Сергеем Ивановичем Ириковым, я бы назвал поздним расцветом. Жизнь он прожил благополучную: окончил Салехардское национальное педагогическое училище, герценовский институт в Ленинграде, трудился в советских органах, работал инструктором окружкома КПСС, возглавлял окружной профсоюз работников сельского хозяйства. Но дело жизни обрел, пожалуй, когда осознал, что нужно думать о судьбе родного народа.
Все началось с того, что к нему обратилась заведующая учебной частью национального педучилища Валентина Георгиевна Старенко, которая сама в пятидесятые годы попала в селькупское село
Толька, преподавала там и в совершенстве овладела языком. Она предложила Сергею Ивановичу вести селькупский факультатив в родном педучилище. Незаметно для себя он втянулся не только в преподавательскую, но и в научную работу.
Чтобы преподавать, надо иметь учебники, а на селькупском языке их практически не существует. Начальная селькупская учебная книга «Красный путь», созданная в начале тридцатых годов Екатериной Прокофьевой, ушла в область преданий хотя бы потому, что селькупскую письменность перевели с латинского алфавита на славянский. Переиздание «Красного пути» в 1953 году тоже стало раритетом. Надо создавать для селькупских школьников современную азбуку. Издательство «Просвещение» безуспешно искало автора.
Сергей Иванович взялся бы за дело с радостью, да ведь никакого научного опыта. На помощь пришли специалисты Дульзоновского лингвистического центра в Томске, где собрана огромная картотека по языкам малочисленных народов Сибири. Сотрудница центра Валентина Быконя несколько раз приезжала в Салехард, давала консультации, впрочем, и сама многому училась: мертвые записи селькупской картотеки — не живой говор. Работа затянулась. Действительно, маловато опыта оказалось у начинающего сорокалетнего ученого, издательство ничем особо не могло помочь, а лингвистические загвоздки случались на каждом новом листе азбуки.
Праздник окончания работы наступил в 1986 году: Ленинград издал нарядную книжку «Азбука для первого класса селькупских школ». Автор — Сергей Ириков. Через тридцать три года юные селькупы получили новую начальную книгу, написанную не приезжим ученым, а земляком. Тираж «Азбуки» всего пятьсот экземпляров. Мало? Куда там, наоборот, с избытком: в трех национальных интернатах — Ратте, Тольке и Красноселькупе— за парты в тот год село всего 50 первоклашек. Но запас букварей для маленького народа не лишний, пригодится на ближайшее будущее.
Из первой своей книги дети таежников узнают много полезного, но, может быть, самое главное — о традициях, обычаях своих дедов, о законах тайги, где они живут.
Приходилось слышать мнение вполне образованных людей, что издание таких азбук — ненужная роскошь, стимулирование национальной агонии, мол, рано или поздно маленький народ будет вынужден перейти на русский язык: «Ведь обрусели томские селькупы, и ничего, трагедии не произошло».
Думается, право на родной язык — одно из основных прав человека, и в его осуществлении излишеств быть не может.
Среди коллег Сергея Ивановича существует иное, крайнее мнение: «Надо все преподавание вести на селькупском языке».
Он реалист и на всероссийском «круглом столе» заявил:
— Я считаю, что родной язык надо вести как предмет начиная с первого класса по четвертый. Мы у себя именно так ставим задачу. Остальное нереально.
Чтобы все-таки это стало реальностью, он делает многое. Вышел из печати его «Селькупско-русский и русско-селькупский словарь», сдана в издательство рукопись книги для внеклассного чтения второклассников. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин зазвучат для селькупских школьников на родном языке.
Селькупы — народ сказителей и поэтов. II кто знает, может, буквари Сергея Ирикова разбудят дремавший дар в какой-то юной душе, и мир, зачарованно затаив дыхание, еще услышит вдохновенное селькупское слово. Вот ведь и Сергей Ириков долго шел к своему позднему расцвету.

Имена на карте
Анучина — ледник на Полярном Урале. Анучин Дмитрий Николаевич (1843–1923) — русский академик, антрополог, географ. Президент общества любителей естествознания, антропологии и этнографии.
Афанасьева — мыс в Обской губе. Афанасьев Александр Иванович — коллежский асессор, чертежник карт. Увековечил его скромный труд А. И. Вилькицкий, в экспедиции которого посчастливилось принять участие добросовестному картографу.
Бованенковское — газонефтяное месторождение на западе полуострова Ямал. Бованенко Вадим Дмитриевич (1930–1968) — геофизик, первый руководитель треста Ямалнефтегазразведка.
Боткина — мыс в бухте Находка. Боткин Александр Сергеевич — участник экспедиции А. И. Внлькицкого, гидрограф, доктор медицины, оставил описание флоры и фауны Обской губы.
Быстрицкинское — нефтегазовое месторождение на западном побережье Гыданского полуострова. Быстрицкий Александр Григорьевич (1911–1979) — лауреат Ленинской премии, один из первооткрывателей тюменского газа в районе Березова.
Вилькицкого — остров в Карском море. Вилькицкий Андрей Ипполитович (1858–1913) — выдающийся русский гидрограф, начальник Главного гидрографического управления, руководитель экспедиционных работ по описи Обской губы (1894–1896).
Говорухина — ледник на Приполярном Урале. Говорухин Василий Сергеевич (р. 1903) — профессор МГУ, основатель отечественного тундроведения, занимался исследованиями Тазовского полуострова, Ямала и Полярного Урала.
Головина — мыс на северо-западе полуострова Ямал. Головин Марк — лейтенант Ямальского отряда Великой Северной экспедиции, впервые обогнувшей в 1737 году полуостров Ямал.
Елисеева — мыс в Обской губе, бухта Находка. Елисеев Александр Васильевич (?—1895) — русский путешественник и антрополог. А. И. Вилькицкий, давший название мысу, таким образом почтил память умершего коллеги.
Заварницкого — ледник на Полярном Урале. Заварницкий Александр Николаевич (1884–1952) — советский академик, геолог, петрограф, основатель петрохимии, один из первых исследователей Полярного Урала.
Иванова — северо-восточный мыс на острове Белый. Иванов Иван Никифорович (1784–1847) — полковник корпуса флотских штурманов, руководитель экспедиции 1826–1828 годов, детально описавший побережье Ямала.
Кеммериха — ледник на Полярном Урале. Кеммерих Александр Оскарович (р. 1912) — советский гляциолог, первооткрыватель многих ледников Урала, автор туристических путеводителей по Полярному Уралу.
Константинов Камень — самая северная вершина на Полярном Урале. Константин Николаевич (1827–1892) — великий князь, первый президент Русского императорского географического общества.
Коротчаево — рабочий поселок в границах городской черты города Новый Уренгой. Коротчаев Дмитрий Иванович (1909–1981) — Герой Социалистического Труда, транспортный строитель, начальник управления Тюменьстройпуть.
Крузенштерна — залив на западном побережье Ямала. Крузенштернское газовое месторождение на полуострове Ямал. Крузенштерн Иван Федорович (1770–1846) — русский кругосветный путешественник. Адмирал на Ямале не бывал. Но в этих местах потерпел крушение на шхуне «Ермак» его внук Павел, достойно вышел из положения, спас весь экипаж. Так что лучше эти названия относить ко всей династии Крузенштернов, немало порадевшей во славу России.
Литке — остров в Карском море у побережья Ямала. Литке Федор Петрович (1797–1888) — русский мореплаватель.
Максим — бугор-сопка в районе поселка Новый Порт. Шунько Максим Максимович — первый начальник (в двадцатых годах) полярной метеостанции «Новый Порт».
Малыгина — юго-западный мыс на острове Белый. Пролив Малыгина разделяет остров и полуостров Ямал, на котором есть Малыгинское месторождение природного газа. Малыгин Степан Григорьевич (?—1764) — лейтенант Великой Северной экспедиции, на боте «Первый» обогнул Ямал, описал пролив.
Муравленково — поселок городского типа на юге Пуровского района, Муравленковское месторождение нефти. Муравленко Виктор Иванович (1912–1977) — Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, первый начальник Главтюменьнефтегаза.
Неупокоева — остров в Гыданском заливе. Неупокоев Константин Константинович (1884–1924) — полярный исследователь, руководитель гидрографических работ в Обь-Енисейском районе в 1918–1923 годах.
Обручева — ледник на Полярном Урале, в районе озера Большая Хадата. Обручев Владимир Афанасьевич (1863–1956) — выдающийся советский геолог, географ, путешественник. Крупнейший исследователь Сибири, автор фантастических романов.
Сапожникова — мыс в Обской губе. Сапожников Василий Васильевич (1861–1924) — выдающийся русский путешественник, ботаник, исследователь Алтая. В 1919 году участвовал в экспедиции в Обскую губу, занимался ботаническими сборами.
Сидоровск — поселок в Красноселькупском районе, на берегу реки Таз. Сидоров Михаил Константинович (1823–1887) — русский промышленник, исследователь, много сделавший для изучения Севера. Сидоровская пристань (1863) предназначалась для вывоза курейского графита в Европу.
Скуратова — мыс на северо-западе полуострова Ямал. Скуратов Алексей — штурман Ямальского отряда Великой Северной экспедиции, командир бота «Второй», впервые обогнул Ямал с западной и восточной стороны.
Тарасовское — газонефтяное месторождение в Пуровском районе. Тарасов Андрей Федорович (1924–1966) — буровой мастер Таркосалинской нефтеразведочной экспедиции, трагически погиб в 1966 году при исполнении служебных обязанностей.
Шокальского — остров в Карском море. Шокальский Юлий Михайлович (1856–1940) — выдающийся советский океанограф. Остров открыт в 1874 году английским капитаном И. Виггинсом, назван им Черным. В 1922-м переименован в остров Агнессы по названию гидрографической шхуны. Окончательное название закреплено Президиумом ВЦП К в 1926 году.
Шуберта — юго-восточный мыс на острове Белый. Шуберт Федор Федорович (1789–1865) — начальник корпуса военных топографов, директор Гидрографического департамента.
Далекая и глухая российская национальная провинция, Ямало-Ненецкий округ сегодня — главная топливно-энергетическая база государства. Освоение здешних подземных богатств поистине трудовой подвиг народа и страны. Но еще недавно мы предпочитали не замечать за великими достижениями огромных сложностей, которые неизбежны в любом большом деле. Как сопрягаются на родовой земле ненцев, хантов, селькупов нерешенные вчерашние проблемы и завтрашние перспективы, промышленная мощь и социальные перекосы, коренные интересы коренных жителей и временные — временных экспедиций? Где главное, чему отдать приоритет?


СОХРАНИТЬ ЗЕМЛЮ ДЕТСТВА
Об этом размышляет, отвечая на вопросы автора книги, секретарь Тюменского обкома партии, в недавнем прошлом первый секретарь Ямало-Ненецкого окружного комитета КПСС, Валерии Первушин.
Омельчук: Валерий Петрович, вы урожденный северянин, родились в Салехарде, работали здесь, были секретарем горкома партии в Надыме, возглавляли самый отдаленный в области Тазовский райком. Одним словом, практически всю жизнь вы не отрывались от спутников своего детства. Какие человеческие качества ненцев, хантов, селькупов привлекают вас более всего?
Первушин: За суровым обликом северян, за непритязательным их видом важно суметь разглядеть главное: нежную душу. Как она отзывчива к чужой беде, бескорыстна, доброжелательна! Настоящая тайна Севера — как строгие и стойкие люди, умудренные в борьбе за существование, сохранили поистине детские души. Где еще сегодня можно встретить такую честность, гостеприимство, умение довольствоваться малым! Мы с вами любим природу, а они — живут ею, для них это как бы вторая телесная оболочка, ранить, рубить, резать которую — самоубийственно. Такому пониманию природы, наверное, не научишься — оно в крови.
Душа тундровика очень чувствительна к несправедливости. Он, правда, никогда обиду свою не выкажет, но и вряд ли забудет. Не потому, что злопамятен, а потому что шрам на душе долго кровоточит.
Думаю, что близорукой политикой мы, представители Советской власти, партработники, нанесли немало таких шрамов, но не догадывались о них, ибо редко видели недовольство на лице наших тундровых собеседников, а если и замечали, то опрометчиво считали, что переход из патриархальщины в социализм непременно обязан быть болезненным, что за будущее счастье тундровому народу нужно и следует пострадать. Наши субъективные ошибки мы считали обязательными свойствами объективных процессов, обостряли боль тогда, когда могли ее облегчить.
Мы избрали для себя роль поводыря малочисленных народов Севера. Но всегда ли благоразумен был сам поводырь? Разве мы не продолжили традицию царских купцов своей слепой торговой политикой, спаивая доверчивых ведомых? В специальных школах не хватает мест для олигофренов, плодов повального пьянства. Мы это списывали на врожденную склонность «туземцев» к «огненной воде», забывая, что старшему-то брату не следует спаивать меньшего. Пьянство гибельно для всякой нации, для малочисленных народов особенно.
До сих пор мы непростительно мало знаем об этих людях, их обычаях и традициях. Это незнание, по существу — высокомерие, стало настоящим барьером. Мы вели национальную политику, но, боюсь, не всегда она была подлинно ленинской.
Ленинский стиль предполагает громаднейшее уважение к человеку, а мы не уважали, мы благодетельствовали.
Северянин — воплощение терпения. Оно воспитано его образом жизни, диктуемым суровыми условиями, опытом столетий, наследием тысячелетнего освоения Арктики человеком. Но, наверное, мы изрядно поэксплуатировали это замечательное человеческое качество.
Что я перенял от коренных северян? Полагаю, прямоту, честность перед самим собой. Никогда не утешаю себя придуманными победами.
Бывает, тундровиков представляют людьми с ленцой, неповоротливыми, не особо легкими на подъем. Обманчивое впечатление, потому что тундровик работает целые сутки, а не смену, он привык соответственно раскладывать свои силы, потому что даже ночью должен караулить оленье стадо, быть готовым защитить его. А вы видели, скажем, неработающую ненецкую женщину? Да она каждую минуту в деле. Поразительное трудолюбие!
Омельчук: Хотел бы добавить: а как естественно талантливы дети тундровиков! И зоркость глаза, и точность руки, и верность слуха… А поразительное восприятие искусства! В чуме у старого сказителя собираются все жители стойбища и слушают его сказания и бывальщины после нелегкого дня вечера и ночи напролет.
Валерий Петрович, вы уже затронули главную тему нашего разговора: сегодня мы, стараясь отделить реальное достижение от мнимых, многое переоцениваем в нашем прошлом. И в оценке шестидесятилетнего пути национальных автономных образований сибирского Севера движемся от однозначной восторженности и неумеренного ликования к глубокому, честному осмыслению происходивших процессов. Достижения значительны даже в общечеловеческом плане, но не бесспорны. Что, с вашей сегодняшней точки зрения, выглядит несомненным успехом, имеющим непреходящее значение, а что — ошибочным, незрелым, поспешным? Одним словом, национальная политика на Тюменском Севере, ее победы, взлеты, но и просчеты…
Первушин: Строительство новой жизни на Сибирском Севере — процесс действительно трудный, сложный. Наследство новой власти досталось тяжелейшее. Традиции купеческого обкрадывания, спаивания… Забитость, темнота, безграмотность. В таких условиях нужно было помочь беднякам, обездоленным и угнетенным, разобраться в происходящих событиях. Эту работу начали большевики ленинской гвардии, те, кого царское правительство ссылало сюда, опасаясь революционной заразы, но — парадокс! — тем самым революционизируя глухую окраину. Впервые от русских собратьев обдорские «самоеды» и «остяки» услышали слова о равенстве и справедливости.
Предположим и задумаемся: не победи новая власть, что произошло бы на Севере с малочисленными народами? Гадать не приходится: алчный, ни на что не оглядывающийся российский капитализм окончательно проглотил бы немощные племена. Поэтому, когда мы говорим об ошибках Советской власти в национальной политике, следует помнить, что альтернативный путь вел северных «инородцев» однозначно к вырождению, русификации. Не надо строить иллюзий, что купец и промышленник хоть сколько-нибудь считались бы с национальными интересами хантыйского рыбака или ненецкого оленевода.
Мы привыкли употреблять формулу «из патриархальщины в социализм». Проделанный путь действительно равен столетиям. Надо признать: то был настоящий скачок, но, когда «скачут» целые народности, наверное, совсем безвредно это для них не проходит.
Я бы выделил главное в национальной политике на Севере: Советская власть, по существу, спасала жившие здесь народности от вымирания, голода, болезней, моровых эпидемий оленей, нищеты. Зажгла во мраке полярной ночи свет грамоты, научила родному слову. Это шаг вперед. Какую точку отсчета ни брать — великий шаг.
Была до октябрьского рубежа национальная интеллигенция среди народов Севера? Нет. А это ведь — ум и душа нации. Поэты и писатели, врачи и педагоги появились только в советское время. Недавно узнал, что до революции ненцы не умели танцевать. Так уныло, безрадостно тянулась жизнь. Сегодня свое хореографическое искусство показывают не только в Союзе, но и за рубежом. Для меня эти факты о многом говорят. Народ, обретший свой голос, право на радость. Возможно, это главные завоевания Советской власти на Севере.
А воспитание чувства национальной гордости, самосознания? Иногда и сегодня слышишь осторожные предупреждения: как бы не разбудить новый национализм, как бы из этой гордости ненужное не полезло. Полагаю, радоваться надо, что тундровик чувствует себя хозяином родной тундры, таежник — тайги, прибрежный житель — моря, реки.
К несомненным достижениям отнесу повышение уровня жизни, развитие творчества, внимание к духовной культуре. Ненцы, ханты, селькупы, коми участвуют в управлении делами трудовых коллективов, территорий, имеют равные права и даже преимущества в овладении знаниями, осваивают новые, нетрадиционные специальности.
Но в эпоху застоя и панегириков мы слишком много говорили об успехах, умалчивая ошибки, которые, на мой взгляд, были неизбежны на новом пути. Трудно было Советской власти отыскать умелых, толковых, знающих, деликатных преобразователей северной жизни. Ворочая слежавшиеся пласты обычаев и пережитков, порой действовали грубо. Не понимали тонкости национальных отношений. Торопились, старались поспеть к обозначенным срокам. Это можно сказать о коллективизации, ее пытались сделать всеобщей. У рыбаков — да, труд артельный, а каждый оленевод живет наособицу, ему многое следовало объяснить, а может, и его резоны не грех послушать. Но некогда было, требовалось директивы выполнять. Поголовное вовлечение в колхозы заменили столь же автоматическим переходом в совхозы. Без всякого учета специфики всех стригли под одну гребенку. Об интересе северянина незаметно забыли. Реформы не готовились, властвовал административно-командный стиль.
У северян в генах заложено великое трудолюбие. Выжить в Арктике помог им только труд, иначе здесь не спастись. Но Арктика диктовала и формы его организации. Если колхозы учитывали специфику северной артели, то совхоз стал излишне усложненным образованием. В связи с промышленным освоением, сокращением пастбищ, сложностью выпаса оленей в условиях интенсивного строительства газопроводов, ЛЭП, газоиромыслов, вероятнее всего, придется проводить деколлективизацию.
Давайте смотреть правде в глаза. К концу двадцатого столетия мы подошли с патриархальными нартами, боюсь, что и в третье тысячелетие вступим с патриархальным чумом. Удобное, надежное жилище тундровика! Может, и хорошо, что он не забыл жилище своих предков, может быть, мы не сумеем придумать ничего лучше, но все равно это явный упрек всем преобразователям здешней жизни. Что-то не учли, что-то делали не так. И все торопились. Помнится, книжка выходила с названием «Говорят, мы в чумах жили». Делали вид, что чумы уже в прошлом…
Переосмысления требуют социальные проблемы. Вот пример. В аппаратах райкомов партии, райисполкомов в числе руководителей мало или нет представителей коренных национальностей. Неужели не найдем достойных ненцев, хантов, селькупов? Есть, есть толковые, грамотные специалисты, образованные, умелые. Что же мешает выдвигать их? Стереотипы мышления. В пятидесятые годы в массовом порядке руководителями выдвигали лиц из коренной национальности без учета деловых и личных качеств, а согласно разнарядке. Неподготовленный эксперимент не удался, выдвиженцы не сумели справиться со сложными обязанностями, некоторые дискредитировали себя пристрастием к спиртному. Не всем по плечу оказалась руководящая ноша.
Но вместо того чтобы разобраться в уроках массового эксперимента, поспешили в очередной раз сделать оргвыводы, мол, к руководящей работе коренные северяне негодны. Ложный тезис позволял не утруждать себя кропотливой воспитательной работой. Предупреждение оказалось живуче. Сейчас его сложно переломить. Чуть что, слышишь в ответ: да не готовы они руководить самостоятельно. Так давайте будем готовить, помогать. Вопрос, понятно, деликатный, трудно резко изменить уклад жизни, национальные привычки, традиции, психологию. Нужно направленно работать, учить, организовывать стажировки. Пора научиться доверять.
Надо сказать и о пропущенном этапе национальной политики. С конца шестидесятых годов, когда бурно начала развиваться газовая промышленность, проблемы народностей Сезера стали отходить как бы на задний план. Но они не исчезли, остались, требуют решения. Главными из них, на мой взгляд, являются: полная трудозанятость, комплексное решение проблем соцкультбыта, особенно обеспечение жильем, обучение родному языку, совершенствование дошкольного воспитания.
Омельчук: Наверное, особый вопрос — просвещение, здравоохранение, развитие культуры малочисленных народностей Тюменского Севера. Здесь мы за реальными достижениями старались не видеть столь же реальных и все усложняющихся проблем. Что обнажила сегодняшняя обстановка гласности, а точнее — достоверный, глубокий анализ?
Первушин: Я бы отношения царизма и социализма к малочисленным народностям сравнил с отношениями мачехи и матери. Но ведь и в материнских поступках можно обнаружить слепоту, излишнюю доверчивость, недальновидность. Мы заботились о коренных народностях истово, но не всегда продуманно, руководствовались чаще чувством, чем расчетом.
Пример. Какой переполох поднимается, если узнают, что тундровичка родила в чуме. Мало ли что может случиться, да как бы чего не вышло! Роженицу везут в поселок загодя, за месяц, выписывают тоже через определенный срок, мать и дитя окружены казенной заботой. Все вроде верно, намерения совершенно благие. Но только никто о роженице, пожалуй, не задумался: а каково ей без мужа, без привычного окружения? Как эти ее волнения скажутся на здоровье ребенка? А как на нем отразится то, что через два месяца он из теплой палаты вернется в прохладный и не стерильный по-больничному чум? Практика же показывала, что рожденный в чуме закаляется, становится северянином с первой минуты.
Честно скажу, что не знаю, как разрешить эту деликатную ситуацию. Но ясно, что здесь, как и во многом другом, не мы шли к тундровику, а его затягивали к себе, не всегда желая понять, каково ему, насколько уютно он себя чувствует, не становятся ли наши хлопоты психологически тяжкими для него.
Продолжаем развивать сеть здравоохранения, тратим большие деньги на медицинское обслуживание тундровиков, в медицинском училище учим разъездных фельдшеров и санитаров для работы в тундре. Но пока, полагаю, наша система здравоохранения далека от того идеала, какой ей положено быть на Севере, в сложных специфических условиях, когда сопрягаются вроде бы несопрягаемые времена.
Немало проблем в развитии культуры, в организации разумного отдыха. Оленеводы, охотники, рыбаки, по существу, не имеют выходных дней. Это сдерживает развитие прикладного творчества, национальной культуры.
Да, есть успехи, по крайней мере в развитии материальной базы. Например, Салехард в последние годы обзавелся замечательным Дворцом культуры народов Севера, Домом культуры рыбников, комсомольско-молодежным центром имени газеты «Комсомольская правда». Но я все же предпочет бы остановиться на тревожных явлениях.
Пустовато на литературном горизонте. После смерти Леонида Лапцуя не появилось заметного поэтического имени. Самое печальное, что за первой мощной волной в ненецкой литературе не последовала вторая. Понятно, что крупную фигуру в прозе и поэзии не запрограммируешь, талант самороден, но ведь мы же должны задумываться над тем, почему сегодня притих поэтический голос тундрового народа. Крупный талант рождается в соответствующей атмосфере. Не утрачено ли что-то естественное, что способствует его рождению… Выходят буквари и книги для чтения на ненецком и хантыйском языках, вышел первый букварь на селькупском. Казалось бы, делается много, но неуверенность в будущем родного языка, признаемся в этом честно, у народа остается. Анна Неркаги пишет уже только на русском. Возможно, это неизбежный процесс…
Пору творческой зрелости, настоящую «болдинскую осень», переживает хантыйский писатель Роман Ругин. За последние годы его прозаические и поэтические сборники вышли в нескольких издательствах Москвы, Свердловска, переводятся на языки нашей страны и за рубежом. Его талант возмужал. Роман Прокопьевич много времени отдает сбору родного фольклора, помогает в составлении хрестоматий «Родная речь» на хантыйском языке.
Раньше я на этом, пожалуй бы, и поставил благополучно точку. Сегодня же закончу на тревожной ноте: и в нашей хантыйской литературе мы не видим ему «наследника».
Омельчук: Время обострило проблему интернатской системы просвещения. Вот в чем парадокс: благороднейшее дело приобщения малочисленных народов к мировой цивилизации несло в себе не только достоинства, однако мы не хотели этого замечать. Негибкость общесоюзной педагогической системы уравнивала большого и малого, нивелировала школьника от южных гор до северных тундр. Хочешь не хочешь, северные национальные школы-интернаты на десять лет отрывали (и отрывают) от родителей, от традиционных занятий мальчиков и девочек как раз в том самом возрасте, когда человек обретает свое самосознание. Чрезмерная опека с детства закладывала социальную инфантильность, способствовала развитию иждивенчества — качества для малочисленного народа если не убийственного, то перспективно опасного. Вот в чем парадокс: намерения благие, помыслы чистейшие, а результат…
Первушин: Мне думается, что вы естественному ходу событий стараетесь приписать злонамеренный характер. А естественный процесс, хочется нам того или нет, идет сам по себе, мы можем его лишь притормозить или убыстрить. Жаль, что веского и честного слова об этом так и не сказали философы, педагоги-теоретики.
Конечно, интернатская система требует капитальной реконструкции. Наиболее уязвима она тем, что отчуждает от интерната родителей школьника. Часто они воспринимаются там как ненужные, надоедливые и нежелательные гости. А ведь их необходимо сделать полноправными участниками педагогического процесса. Но как?
Наверное, мы зря погнались за крупными интернатами. Вовсе не прошло время и маленькой школы-интерната в каждом национальном поселочке. Отход детей от семьи был бы постепеннее, безболезненнее, а духовная связь с родителями — прочнее. Сейчас намечается восстановить такие интернаты на факториях.
На какое-то время мы, видимо, успокоились, считая систему интернатов единственно жизнеспособной. Как всякая монополия, она вела к застою. Мы понимаем сегодня, что альтернативы есть, их нужно искать.
Идет поиск и в другом направлении. Нам надо точно и четко представлять, кого должна выпускать северная школа. Пока на Ямале нет проблем с кадрами оленеводов. И школа здесь сыграла серьезную роль, поставив на нужном уровне профориентацию. Хотя сеть факультативов по подготовке оленеводов, охотников, звероводов, рыбаков требуется последовательно развивать.
Мы должны ответить и на вопрос: хорошо или плохо, если ненец войдет в XXI век со своим оленем? Не будет ли это историческим анахронизмом?
Полагаю, что ничего зазорного в том нет. Наверное, оленеводство будет существовать в ином виде, не исключаю разукрупнение совхозных стад, семейный и стойбищный подряд. Мы должны coхранить тундру — это непреложно. А значит, сберечь оленеводство и другие тундровые промыслы. Малочисленный народ может сохраниться только в активной социально-экономической жизни. Это и радикальное средство против социального иждивенчества. Сегодня мы должны дать возможность каждому ненецкому, хантыйскому, селькупскому юноше и девушке право свободного выбора. Но в первую очередь надо обеспечить право продолжить дело отцов и дедов, выполнить долг перед родной землей.
Омельчук: Совершенно с вами согласен. Может быть, весьма скоро человечеству придется кардинально пересматривать свои взаимоотношения с окружающей средой, не полагаться только на промышленную мощь, но делать основную ставку на живородящие силы природы. В этом отношении опыт северных народов поистине бесценен! И то, что в их образе жизни нам сегодня кажется неприемлемым для цивилизации, завтра, вполне вероятно, окажется единственно возможным.
Исконные северяне никогда не считали человека непогрешимым венцом природы, они чувствуют себя ее неотъемлемой частью на равных со зверем, рыбой, птицей, деревом. В таком отсутствии гордыни мне видится великий шанс на сохранение природы и человека.
Теперь поговорим о другой стороне медали, Валерий Петрович. Ямальцы по праву гордятся тем, что за исторически короткие сроки округ стал подлинной газовой житницей государства. Славная страница! Но и здесь то, что раньше казалось героизмом и самоотверженностью, сегодня оцениваешь как торопливость, неопытность, экологическую глухоту. Историю вспять не повернешь, но что, на ваш взгляд, можно было сделать с меньшим ущербом для Севера?
Первушин: Пора промышленной эйфории на Ямальском Севере прошла, не скажу, что безраздельно канула в прошлое, но, думаю, ей уже не вернуться. Рубежным считаю 1987 год, когда окружной комитет партии и окрисполком настояли на том, чтобы притормозить освоение полуострова Ямал. Это было принципиальным решением. Вопросы развития округа всегда решались в — министерствах, Госплане, Совмине. Мы при сем чаще всего присутствовали, гордились не активным участием, а этим престижным присутствием. Словом, дело делали без хозяина. Ведомства спешно и, надо признать, умело решали основные производственные проблемы, откладывая социальные на потом, не брезговали кормить нас неотоваренными, ничем не подкрепленными обещаниями. А мы верили в ведомственный «светлый день». Вера эта окончательно сгинула в тех вагон-городках, которые обильно окружают новые города и в которых многие семьи бедствуют годами.
С кого же спросили за социальные перекосы? Сработала традиционная схема: виновными, естественно, оказались партийные комитеты и исполкомы, которые якобы непоследовательно и не очень энергично боролись с центральными ведомствами за комплексное развитие края. Слов нет, ни один партийный комитет ответственности с себя не снимал и не снимет. Но весь вопрос в том, у кого имелись возможности и деньги…
Местные органы управления оказывались в роли просителей. Бескомпромиссных же, энергичных борцов за человеческие интересы обвиняли в местничестве. Слово «борьба» в этом случае неуместно с точки зрения нравственности, но по существу точно отражает ситуацию. Ведомства ставили нас в условия борьбы за самые естественные права осваивающего Север человека, ибо не выполняли то, что им положено.
Что мне причинило самую глубокую боль? Наверное, то, что партийные и советские органы некоторое время проигрывали бой с ведомственностью, а может быть, частенько и уступали без борьбы. Именно в этом на Севере проявилась эпоха застоя. А ведь борьба шла за человека, за его нормальный труд, уют и комфорт. Результат проигрыша — тот социальный дисбаланс, от которого мы сегодня с трудом избавляемся.
После драки, как говорится, кулаками не машут. Но из уроков нужно делать выводы. Опыт показывает, что выход на Север должен начинаться с четкой экологической программы и только затем с технико-экономического обоснования. Именно за это мы сегодня боремся. К сожалению, чтобы прийти к такой простой формуле, потребовались годы. Непонимание простых истин привело к природным, экономическим, социальным и нравственным потерям.
Омельчук: Какие чувства у вас вызывает сегодняшний освоптель Севера — восхищение, гордость, недоумение или сожаление? Нам, наверное, необходимо здесь уходить от однозначных оценок хотя бы потому, что всякая неправда оскорбляет человека и время.
Первушин: Не стесняюсь положительных эмоций. Не хочу причислять себя к одномерным людям. Мой современник, мой товарищ и соратник по освоению Севера вызывает у меня стойкое и безусловное восхищение. Да, люди ошибаются, совершают оплошности, устраивают себе крупные неприятности, причем очень часто из благородных побуждений. Самая горькая дорога устлана благими намерениями. Я не хочу оправдывать ошибок и издержек в освоении Сибирского Севера, но сам; освоитель вызывает у меня восхищение. Он работал и работает на пределе сил, весь отдает себя трудному делу, он честен, в основе — бескорыстен и предан социализму. Где бы мне ни приходилось бывать за пределами округа, я всегда наблюдаю, как там работают. И это сравнение снова вызывает гордость; сибиряки, северяне работают на зависть красиво, артистично, самоотверженно и вдохновенно. Я бы сравнил наше освоение с замечательной симфонией труда, в которой не слышно фальшивых нот.
С любой точки отсчета тюменские нефть и газ спасали нашу страну, поддерживали ее в трудные времена на экономическом плаву. Все, что сделано, грандиозно, все, кто совершал это, — достойные восхищения люди.
Но, наверное, я был бы плохим партийным работником, если бы не замечал сложных и противоречивых процессов в цельном облике северянина. К сожалению, и среди таких людей нашлось место рвачам, халтурщикам, хапугам. Организационные маневры на ходу, в спешке, сырые эксперименты с непродуманными моделями вроде вахтово-экспедиционного метода породили опасную болезнь — временщину, болезнь запущенную и социально страшную. Кто-то хлестко назвал ее северным СПИДом. Ее плоды — неуважение к земле, на которой работаешь, неуважение к коренным жителям, диктат рубля в ущерб качеству и в результате— размывание рабочей и гражданской нравственности.
Сегодня мы взяли твердый курс на трудосберегающую политику. Север — не для каждого. Север— только для достойного. Нужно еще доказать, что ты необходим Северу профессионально, человечески, граждански. Все северные программы обходятся государству вдвое-втрое дороже обычных, и удорожать их некомпетентностью нельзя. Если вчера мы умилялись стремительному росту приезжих, то сегодня радуемся тому, что научились увеличивать приросты и в нефтедобыче, и в строительстве, обходясь имеющимися силами. С 1988 года население округа практически не прирастает за счет мигрантов.
Тщательному анализу подвергся вахтовый метод. Исчезает неорганизованная вахта, сокращается количество «летающих экспедиций», оставлены только те, что необходимы. Внутриобластная вахта позволит к началу тринадцатой пятилетки ликвидировать длинные межобластные перелеты. Кроме экономических выгод уже сегодня видны и нравственные: человек, ставший сибиряком (дом освоителя Ямала, скажем, расположится в старинном удобном Ялуторовске), будет бережнее относиться к тюменской земле.
Хотел бы задеть еще один аспект проблемы. Мы, пожалуй, зря в избытке восторга называли людей, пришедших осваивать Север, первопроходцами, покорителями, пионерами. Ну а коли героический пионер — ему многое можно простить, сослаться на то, что, мол, нет соответствующего опыта, а коли так, твори, выдумывай, пробуй. В жизни же получалось: вали, руби, коли.
А истинные-то первостроители Севера — ненцы, ханты, селькупы — оказались как бы за скобками. Их опыт жизни и хозяйственного освоения — это вроде настолько архаично, настолько допотопно, что изучать его и смысла нет. Весь почет, все уважение (вместе с повышенной зарплатой, улучшенной спецодеждой, комфортными условиями жизни и отдыха) отдали пришельцу.
Очень трудно сломать чисто ведомственный подход. Мы до сих пор считаем, что нефтяник, газовик, геологоразведчик и строитель делают работу более высокого порядка, чем труженик тундрового стойбища, национального поселка. А ведь без продукции оленевода и рыбака люди не проживут. Система нынешних социальных приоритетов отдает предпочтение так называемым пионерам. Исконные профессии оказываются как бы социальным рангом пониже.
Чем бы ни занимался освонтель Севера, подход к нему должен быть единым: каждый вершит дело государственного значения, заслуживает одинакового социального уважения. Больше справедливости— больше нравственности.
Омельчук: Как часто мы оправдываем текучкой свое неумение управлять жизненными процессами. Она — как удобный мусорный ящик, куда можно скинуть все, что мешает собственным глазам.
Первушин: Заедает не только текучка, заедают проблемы, не решенные вчера, плохо решенные позавчера. Это один фактор. Другой: мы составляем планы, программы аж до 2000 года и дальше. Вроде хорошо, дальновидно. Но мы ли конкретно будем отвечать за них? Хорошо ли планировать то, за что ответственность понесут другие? Заглядывать в будущее надо, но очень конкретно.
Человек живет в настоящем через опыт прошлого, создавая на их основе задел для будущего. Это мое кредо. Руководствоваться им в текучке будней действительно нелегко. Но сегодня партия, отрешаясь от мелкой опеки хозяйственника, создает большой простор для подлинно стратегической работы. С детства помню прекрасную ненецкую пословицу: «Оставь землю потомкам такой, какой увидел ее в детстве». Для себя я чуть ее переиначил: «…какой ты ее получил». Здраво оценивая ситуацию, можно уверенно говорить о том, что возможности для выполнения народного завета у северян есть.
Необходимо проанализировать горький опыт «ускоренного» освоения недр. Конечно, ведомства объясняют его интересами государства. Но разве может государственное благо не сочетаться с интересами региона, оправдывать тот ущерб, который наносится коренному населению тундры?
Окружном партии и окрисполком, проявив твердость, заставили заинтересованные министерства дорабатывать проект освоения полуострова Ямал. Это затормозило их очередной «ускоренный» выход на облюбованные плацдармы. Мы поняли: наша твердость и есть ответственность перед будущим.
Весомым становится слово общественности. Экологическим камнем преткновения стала разработка месторождения гравия на нерестовой реке Собь. Речники вели ее варварски, нарушая научные рекомендации, предписания природоохранных инспекций. Жители поселка Катравож перекрыли реку летом 1988 года и не пропустили землечерпалки. Окрисполком особым решением приостановил работы речников — дал время, чтобы они подумали не только о ведомственном интересе, но и интересах природы и людей, для которых собские берега — берега родины.
Омельчук: Освоение Севера — большая школа, солидный университет, уникальный опыт и приобретений, и масштабных неудач. Мы с вами, наверное, часто произносили «уроки Медвежьего», потом — «уроки Уренгоя», затем — «уроки Ямбурга». Сегодня уже можно говорить о печальных уроках Ямала. Как школьники-лоботрясы, хозяйственники не учат с прилежным старанием заданные уроки, на каждом новом плацдарме повторяют ошибки. Если технология медленно, но продвигается вперед, то в социальных и экологических вопросах руководители освоения явно и устойчиво отстают. Чем, с вашей точки зрения, можно объяснить настойчивое тиражирование ошибок на каждом новом месторождении-гиганте, в каждом новом строящемся городе?
Первушин: Объясняю одним — спешкой. Как отстающим студентам, ведомствам не хватает «последней ночи» перед экзаменом. Это настоящая чума освоения. А начинается она с уровня задач, которые ставились, да и сейчас ставятся, на бегу, формулируются поспешно, дорабатываются в самый последний момент. Затем все это формируется в директивные постановления. По существу, в округе мы не имели дела ни с одной целевой программой, видели только элементы, моменты, пусковые минимумы.
Рассматривают эти программы в основном сугубые специалисты, хотя определяется дальнейшая жизнь большого круга людей. На предварительное народное обсуждение такие масштабные проекты не выносились.
Как правило, социальным и экологическим аспектам в больших народнохозяйственных программах внимание уделяется минимальное. Наверное, отрасль иначе не может, на первом месте у нее производство. Не хватало ресурсов — выбирали так называемые приоритетные направления, придумывали «пусковые комплексы». (Бывший начальник объединения Надымгазпром В. В. Стрижов с присущим ему юмором назвал их «штанами без пуговиц», имея в виду, что работать в таком случае приходится не двумя, а одной рукой. Надыму уже полтора десятка лет, а собственного «лица» пока нет. У Нового Уренгоя архитектурный облик за десять лет тоже не определился. Спешка заставила экономить преимущественно на человеке.)
Однако я бы не стал снимать вины и с окружной партийной организации. Если хозяйственники не хотели или не могли изучать свои ошибки, то мы должны были убедить их сделать это, ориентировать на передовой опыт. Не хватало силенок перед диктатом ведомств.
Омельчук: Смоделируем нестандартную ситуацию: страна не имеет Западной Сибири с ее нефтью и газом — не заставило бы это государство на ином уровне экономической зрелости бороться с предкризисными явлениями? Не дала ли Западная Сибирь передышки, не стимулировала ли долголетний застой жирная сибирская нефть, газ? Порой сдается, что наше изобилие нам только во вред.
Первушин: В какой-то мере вы правы. Создавалась иллюзия ложного благополучия: затраты небольшие, а эффект долголетний. Из этой ложной посылки шло формирование планов. Мы торопились, полагая, что наши нефть и газ за границей будут покупать долго. Но цены упали, торговля сырьем стала невыгодна, а инерция спешки продолжается. И самое опасное — пока нет экономических обоснований. Может быть, нам достаточно той нефти, того газа, которые мы добываем. А вот правильно ли, рационально ли используем нефтепродукты? Не следует ли ограничить добычу, пересмотреть структуру потребления, усилить ресурсосбережение?
Меня не покидает мысль: почему Тобольский нефтехимкомплекс строится три пятилетки? Не означает ли это, что его продукция не особенно нужна?
Нет порядка, как мне предстазляется, с экономией топлива. Взять наш округ: излишки автотранспорта чудовищны. В Надыме, Новом Уренгое, Ноябрьске — до 10–12 тысяч единиц. Но эти миллионы лошадиных сил работают в одну смену. Стараемся изменить ситуацию, но успехи пока скромны.
Омельчук: В начале семидесятых ямальцы включились в эпопею освоения. За эти годы оно прошло несколько организационно-технологических этапов. Но, наверное, можно выделить и этапы психологические, скажем, восторженность, зрелый оптимизм, равнодушие, упадок, возрождение. Я хотел бы спросить: чувствовали ли вы, осознавали ли какое-то преобладающее настроение трудящихся на каждом этапе?
Первушин: Наверное, у большого дела всегда есть какой-то этап удивительно чистый, на грани восторженности, трудный, но светлый, тот, который особенно прочно врезается в память и скрашивает все последующие события чистым светом. На Севере, сужу по воспоминаниям ветеранов, был такой период в начале тридцатых годов, когда сюда пришли настоящие энтузиасты, подвижники, ревнители ленинской национальной политики. Их отличало глубокое уважение к обычаям и традициям народностей Севера, внимание к их нуждам, скромность, они всегда были готовы увлечь личным примером, не показным, не трибунным, а повседневным интернационализмом.
Наживая опыт, мы не только многое приобретаем, но и многое утрачиваем. Утрачивается и атмосфера первопроходческой чистоты, которую мы мудрено стараемся назвать романтикой. Боюсь, что вернуть ее не под силу ни одному человеку. А хотелось бы… Ведь это свет на всю оставшуюся жизнь.
И свои воспоминания я бы начал задолго до семидесятых. Я рос в Салехарде, учился в этом глухом городишке с деревянными мостовыми, с устойчивыми запахами рыбокомбината. Провинциальное затишье попросту обижало. Уже в старших классах, когда подоспело время выбора, очень четко осознавал: настоящая, красивая жизнь бурлит где-то вдалеке, великие стройки не для нашего забытого края.
Начавшаяся геологоразведка индустриального величия не сулила. Казалось, не поможет она побороть вековую дремоту. Отслужил в армии. Учился на юриста. Вернулся в родные места. Не узнаю: тот ли это Салехард? Шум, грохот, бравые бородатые ребята-геологи. Газеты едва ли не каждый день сообщают о новых открытиях. Если раньше для решения иных проблем требовались неспешные провинциальные годы, то отныне хватало месяцев или дней.
Надо экспериментальный газопровод? Пожалуйста. 27 километров труб соединили действующую газовую скважину и райцентр Тазовский. Поэты воспели «серебряную струну» этого газопровода. Еще бы! Ведь вчера никто не мечтал, что в заштатном Тазовском благородный газ заменит дефицитный сырой уголь.
Стало ясно: желаемое возможно, недостижимых целей вроде бы нет. Ощущение всемогущества — вот определяющее настроение той поры. Но я помню людей, которые уже тогда предрекали мрачные последствия для природы. Это были коренные жители.
Отрезвление придет позже. На эмоциональном захлесте были открыты Медвежье, Уренгой, Ямбург, началось строительство Надыма. Те же настроения: все нам по плечу. Надо ли корить себя задним числом за безрассудно радостные годы? Пожалуй, не стоит, а вот анализировать — непременно. Потом придет понимание, реальное осознание того, что многое делается за счет не человеческих резервов, а природных сил, что не покоряем, а творим надругательство над природой.
Поначалу было единодушное понимание: промышленная новь несет коренным труженикам Севера только свет, только благодать. Починим ветхие хибарки, перестроим старые центральные усадьбы совхозов и рыбозаводов, вытянем их из экономической трясины. Оленеводов, рыбаков, охотников если не поголовно, то в основном переучим на газовиков, буровиков, сварщиков. Одним словом, облагодетельствуем.
Но сегодня на этих громких стройках коренных жителей единицы. Плохо учили, плохо ориентировали?
Не сразу пришло понимание того, что сравнивать стройки семидесятых годов с ДнепроГЭСом и Комсомольском попросту некорректно. А ведь чуть ли не искусственно создавали эти «комсомольские» трудности, условия для трудового героизма, для очередного преодоления. Ведь и вас, пишущих, тянуло воспеть, как жили первостроители в овощехранилищах, отдирали по утрам примерзавшие к ледяным стенам волосы, шли на работу не обсушившись, не обогревшись. Тянуло повторить подвиги отцов, продемонстрировать самостоятельность. Восхищало.
Потребовалось время, чтобы понять: восхищать может забота о человеке, а не отсутствие ее. Пока что приоритеты по-прежнему отдавались «железу».
Как ни неприятно, сегодняшняя временщина — это реакция на тот первопроходческий восторг. Энтузиазм не может длиться долго, рабочий человек должен трудиться в нормальных условиях. Думаю, здесь большая ошибка партийных комитетов: погрязая в текучке хозяйственных дел, они не исследовали социальные процессы, не делали социальных прогнозов, часто радовались не тому, чему следует радоваться.
Понимаю, что я противоречив в своих оценках, но ведь и то, что оцениваю сегодня, задним числом, — не однозначно.
Омельчук: Мы знаем, что северные месторождения газа и нефти вполне успешно осваивают американцы на Аляске, канадцы. Они серьезно решали и технологические, и экологические проблемы. Нас ведь не интересует, какое правительство в то время находилось там у власти: демократы, республиканцы или канадские либералы. Чувствуете, к чему я клоню? Чего бы лишилось освоение Севера, если бы оно шло без коммунистов, если бы эту широкомасштабную работу не возглавляли партийные организации?
Первушин: Освоение на беспартийной основе… Наверное, многим запомнились слова, прозвучавшие с трибуны XXVII съезда КПСС: «Единственной силой, которая не позволила растащить страну, государственные интересы по ведомственным квартирам, является партия». И у нас основной сплачивающей силой являлись коммунисты. Ведомства могли бы справиться с поставленными технико-технологическими задачами. Но мы, учитывая степень обособления отраслевых интересов, потеряли бы тогда человека. Так вот, чтобы великое дело освоения и нравственно было великим, за это и боролись коммунисты. Я присоединяюсь к той точке зрения, что на севере Западной Сибири не было застоя.
Может ли быть застой в условиях боевых действий? А ведь не случайно в наш лексикон прочно вошел фронтовой термин — передовая. Было поручение партии и правительства. Мы чувствовали себя на передовой. Некогда было чваниться, тонуть в бумагах, обрастать свитой, мошенничать, погрязать в коррупции. Застой — это отсутствие высокого идеала и большого дела. У нас было государственного ранга дело, оно не могло не формировать и соответствующие идеалы.
Партия пошла на социально-экономический эксперимент, сумела и мобилизовать, и воодушевить лучшие силы общества на трудовой подвиг в глухом северном краю. Партийный призыв поднял людей. И конечно, несть числа фактам, когда коммунисты личным примером показывали и образцы труда, и образцы поведения. Я понимаю, что сегодня громкая лексика не в ходу, но, полагаю, эти слова выражают суть того, что происходило. Великое освоение стало личным делом, личной судьбой тысяч советских людей, одной из лучших страниц в их биографиях.
Омельчук: Я настороженно отношусь к распространенному определению: Тюменская область — нефтегазовый комплекс. В нем видится несовременная однобокость, удручающая монопольность. Столь односторонний подход влечет за собой явный социальный перекос, делит северян на сорта: нефтегазовый — первый, все остальное — второй. В последнее время мы стали припоминать позабытое и вроде бы неподходящее слово «колониальный». Не попахивает ли отраслевой диктат могущественных ведомств эдаким социалистическим колониализмом?
Первушин: Нефтегазовый подход к уникальному сибирскому региону, безусловно, вреден. Гордиться тем, что мы процветаем на добычной монополии, не приходится. И жизнь человека, и жизнь края прекрасна своей многомерностью.
Политика нацеленных на Север ведомств пронизана отраслевым эгоизмом. Мингазпром торопится взять «сливки». Он осваивает только крупные месторождения — Уренгой, Медвежье, Ямбург, Бованенково. Крупные, но не столь престижные месторождения сегодня его не интересуют. Он как бы торопится загрести основной жар, оставляя на потом более сложную работу. А ведь отрасль обкрадывает сама себя, подрубает ветвистый сук, на котором строит собственное благополучие. Когда дивиденды и прибыли пойдут на спад, газовикам труднее будет решать социальные проблемы. Они, купаясь в сегодняшней славе, никак не хотят задуматься о будущем дне.
Как можно назвать такой подход, когда ради сиюминутных интересов пренебрегают перспективой? Настоящим ведомственным эгоизмом. Подлинный хозяин так не поступает. То же можно сказать и о политике Миннефтегазстроя, Минэнерго, Минтрансстроя. Все торопятся стричь свои купоны, урвать кусок пожирнее. Разумно ли это? Именно сегодня, когда страна щедро выделяет средства на добычу полярного газа и нефти, нужно подумать о будущем края, развивать инфраструктуру на основе комплекса, а не по ведомственным прихотям.
Я вижу первую задачу могучих, но все еще не повернувшихся лицом в Северу «магнатов» — в том, чтобы стабилизировать здешний агрокомплекс — поставить на крепкие ноги, на современную основу совхозы, рыбозаводы. (Здесь мало обходиться шефскими подачками, денежными компенсациями.) Это должно закладываться в концепции освоения изначально: с социального облагораживания, благоустройства новых территорий.
Спору нет, и с барского плеча могущественных ведомств округ кое-что получает: упрашиваем, уламываем хозяйственников. Одни охотно, другие менее охотно оказывают какую-то помощь совхозу, рыбозаводу, сельскому Совету. Таким образом построены в национальных поселках школы, интернаты, жилые дона, клубы, быткомбинаты. Но это все тот же остаточно-подарочный принцип, меценатство, благодеяния промышленников, а не системный подход к развитию территории. Местная же власть реальным рычагом ликвидации ведомственности не обладает. Автономия округа скорее продекларирована, а не определена юридически четко.
Все заметнее отстает село. В очередной раз убеждаемся, что ведомственность ведет к социальной несправедливости. Сегодня же нам приходится биться за интересы оленевода, охотника, рыбака.
Омельчук: Не лучше ли, памятуя о могуществе ведомств, признать свое бессилие? Ведь двадцать лет освоения наглядно показывают нам, что заинтересованные отрасли стараются не поступиться, как говорится, и пядью завоеваний.
Первушин: О бессилии сегодня не может быть и речи. Ситуация с Ямалом показывает, что здравый смысл берет верх над всесильной ведомственной психологией. Бюро по топливно-энергетическому комплексу при Совете Министров СССР вынуждено было несколько раз заставлять министерства переделывать документы. Тем самым выиграно время на научные проработки. Отсрочка помогает мобилизовать общественность. Ведомства медленно, но сдают свои позиции, начинают многое понимать.
Монополия должна быть одна — общественного мнения, совести, гражданского долга.
Омельчук: Не взяли бы вы на себя смелость помечтать и представить, скажем, канун столетнего юбилея округа (если к тому времени административные автономии не отомрут)?
Первушин: Мечтать мы не умеем, отвыкли, разучились, считаем это маниловщиной, рано записались в куцые прагматики. А полет мечты всегда высок, и поле для обозрения благодатно и широко, не закрыто заборами текущего момента.
Я как-то пришел к студентам Салехардского национального педагогического училища. И то же самое предложил:
— Помечтаем! Вам жить и работать в двадцать первом веке. Как оно будет выглядеть; новое тысячелетие, здесь, на древней земле Ямала?
Мы огорчились вместе — не получилось непринужденного совместного мечтания: нынешние ребята видят вперед на неделю, месяц, год. Дальше, словно подрезаны крылья, беспросветный туман. Как не огорчиться — свою перспективу не видим, будущее обкрадываем. То утешали коммунизмом к 80-му году, то четкой перспективы на 10–15 лет не можем дать.
Я не хочу рисовать какие-то сказочные картины с конкретными деталями 2030 года. Мечта — это прогноз, продвинутые во времени наши достижения, достоинства и наши недостатки. Так вот, достоинства программировать несложно, а недостатки, как показывает практика, попросту непредсказуемы, потому что чаще всего проистекают из непродуманных благих намерений.
Давайте задумаемся вот над чем. Мы можем рисовать наше настоящее сколь угодно мрачными красками. Но разве не позавидовали бы нам те, кто в далеком 1930-м начинали преобразования? Согласитесь, позавидовали бы.
Значит, многое осуществлено, стало возможным даже то, что казалось несбыточным. Значит, есть основания для оптимизма. Наверняка многое у наших предшественников вызвало бы недоумение, неприятие, многое огорчило, но в основном, конечно, удовлетворило, порадовало.
Омельчук: Валерий Петрович, что-то подмывает меня нарисовать несколько иную картину. На полуострове Ямал следует поставить экологический крест, ибо у ведомств сил по-прежнему больше, система железных дорог и трубопроводных «коридоров» окончательно изрежет хрупкую тундру. Второй крест надо поставить на Полярном Урале — намечающиеся горные разработки уничтожат его неповторимую красоту. Нетрудно представить, что и родильный дом нашей рыбы — Обская губа — станет «мертвым домом». Говорят, что ее дно уже местами напоминает заасфальтированное мазутом шоссе. Вместо рыбозаводов, которые сейчас лепятся к губе, мы найдем одиноких рыбаков, которые охотятся за остатками того, что сумело выжить в нефтяном месиве. И через десятки лет могут не исчезнуть барачные гетто новостроек.
Особую тревогу вызывает судьба малочисленных народностей… За короткое время могут отмереть их родные языки, будут вытеснены их промыслы, северный олень станет редким, как лошадь Пржевальского. Уместна ли оптимистическая нота, когда вполне реальна угроза потери национальной самобытности, полной ассимиляции? Не последние ли мы свидетели этой необычной культуры, катастрофически быстро уходящей в прошлое?
Первушин: Могу согласиться с вами только в одном: нарисованный вариант вполне реален. Если мы не предпримем никаких усилий, чтобы не дать ему осуществиться. Ваш вариант, на мой взгляд, порождение безнадежности эпохи застоя, когда мы опускали руки, ворчали, но ничего не предпринимали, смирялись со всем, что с нами происходит.
Сейчас иное время, время действий. Потому я думаю, что и через сорок лет Ямал останется таким же очаровательным, притягательным, неповторимым природным уголком, где удастся сохранить все, чем он сегодня богат и славен. Мы сбережем в природной естественности и цельности коренного северянина и еще долго будем разгадывать загадки его истории, учиться его опыту единства с природой. Научимся создавать для северян достойные их труда дома, школы, дворцы досуга, больницы, библиотеки, научимся работать без тех социальных издержек, которые кажутся неизбежными сейчас.
Главное — мы должны обеспечить человеку свободу выбора, и сегодняшнее время социального реализма позволяет рассчитывать на это. Полагаю, что наши внуки будут больше доверять себе, смелее отстаивать собственные мнения, идеи. Мы должны вырастить их борцами. Ничего не придет само собой.
Закончу тем, с чего мы начали разговор. Сегодня мы многое переосмысливаем, переоцениваем, но вовсе не для того, чтобы мрачно взглянуть на прожитое, а чтобы на рубеже столетий понять, почувствовать себя борцами, стать ими, бороться за то, чтобы процветала жизнь на нашей суровой земле.


ХРОНИКА ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЯ
1930
Декретом ВЦИК СССР от 10 декабря 1930 года в составе Уральской области создан Ямальский (Ненецкий) национальный округ с центром в Обдорске (ныне Салехард).
На полуострове Ямал создан первый тундровый колхоз «Харп».
Издан первый северный букварь на хантыйском языке «Ханты книга», который составил первый хантыйский педагог (в будущем заслуженный учитель школы РСФСР) П. Ё. Хатанзеев.

1931
Первую продукцию выдал Салехардский рыбоконсервный завод — первенец промышленного освоения севера Западной Сибири.
Ямальцы читают первый номер окружной газеты «Нарьяна Нгэрм» («Красный Север»). Газета выходит на двух языках: русском и ненецком.
На берегу реки Шайтанкн в Салехарде построены первые дарники Интегралсоюза — зазеленел Полярный круг.

1932
Первая конференция коммунистов округа обсудила задачи хозяйственной и культурной работы. Избрано руководство окружной партийной организации, первым секретарем ОК ВКП(б) стал А. В. Кобельков.
Организован национальный педагогический техникум.
Сразу тремя научными заведениями пополнился Салехард: здесь созданы агрономическая и оленеводческая опытные станции, зональная овощная станция.

1933
В Салехарде создан Северо-Уральский трест Главсевморпути. Он занимается судостроением, пушными заготовками, зверобойным делом, экспортом леса.
В Новом Порту работает сезонная плавучая фабрика — в рыбопромысловый оборот включена Обская губа.
В состав округа вошел Пуровекий район. На реке Пур начато строительство райцентра, фактории Тарко-Сале.

1934
Кадры для работы в национальных стойбищах начинает готовить организованная в Салехарде советско-партийная школа.
На острове Белом развернула работу полярная гидрометеорологическая станция. Ныне она носит имя первого руководителя, отважного полярника А. Попова.
На первом окружном смотре художественной самодеятельности премьера спектакля на ненецком языке «Тадебе» («Шаман»), Автор пьесы — большевик, заместитель председателя окрисполкома Иван Ного.

1935
Полярный ас Серафим Антушев освоил воздушную трассу Тюмень — Салехард. В том же году «железную птицу» впервые увидели жители субарктической фактории Гыда.
В Салехарде открыт оленеводческий техникум.

1936
В поселке Катравож кооперация создала первую в округе звероферму серебристо-черных лисиц.
На базе Салехардского сельхозкомбината образован первый на Сибирском Севере совхоз молочноовощного направления.
Бассейн реки Надым изучают экономисты и ихтиологи Томского государственного университета, зоологи, геологи и геоботаники Тюменского государственного пединститута.

1937
Салехардцы получили возможность звонить в Омск — с областным центром установлена радиотелефонная связь. Открыта и первая регулярная авиалиния Салехард — Новый Порт.
Вышел в свет первый номер рукописного литературного журнала «Искры Ямала». Издатели — студенты национального педагогического училища.
Лыжный переход по маршруту Салехард — Омск. Более 2,5 тысячи километров преодолели ненец Лассо Салиндер, коми Серафим Истомин, ханты Прокопий Возелов.

1938
На первую сессию Верховного Совета СССР в Москву отправился ненец-коммунист Николай Тимофеевич Няруй.
Рабочий поселок Салехард получает городской статус — первый и единственный город на Северном полярном круге.
Салехардский педтехникум вручает первые 7 дипломов. Среди выпускников будущий писатель Иван Истомин, подвижницы просвещения в тундре сестры Анна и Александра Айваседа, погибший на фронте Константин Ненянг.

1939
1 миллион банок рыбных консервов в год начала выпускать Нангпнская консервная фабрика.
На Всемирной выставке в Нью-Йорке демонстрируются рыбные консервы из обских деликатесов с маркой «Сделано в Салехарде».

1940
Трудовые подарки ямальцев десятилетнему юбилею округа: сдано около 100 тысяч центнеров рыбы, на полмиллиона рублей произвел продукции Салехардский лесопильный завод. На ягельниках выпасается почти 400 тысяч колхозных и личных оленей.
Ямальская моторно-рыболовецкая станция признана лучшей в СССР.
Депутат окружного Совета Александр Паровых из колхоза «Победа», Тазовского района, создает первую в округе женскую рыболовецкую бригаду.

1941
29 сентября, в День фонда обороны, от ямальцев в помощь фронту поступило около 200 тысяч рублей, золотые и серебряные вещи, несколько сотен оленей.
В колхозе «Третий Интернационал» 85-летний рыбак Иван Игнатьевич Кондыгин организовал фронтовую промысловую бригаду: самому молодому рыбаку в ней 60 лет.

1942
Лучшие рыболовецкие бригады, возглавляемые Анной Серасховой и Александрой Куйбиной, сдали в фонд обороны по два годовых плана.
В Салехарде действует драматический театр Заполярья. Его костяк составили эвакуированные артисты из Николаевского драмтеатра.

1943
Созданы Ямальский госрыбтрест, Гыдоямский, Полярный, Северный рыбозаводы. Тазовская консервная фабрика. Тысячи центнеров сверхплановой северной рыбы — помощь фронту.
Тазовская поисковая экспедиция Главсевморпути (руководитель геолог В. Н. Сакс, в 'будущем член- корреспондент АН СССР) обосновывает нефтеперспективы Надым-Пуровского междуречья.

1944
За воинский подвиг — форсирование Днепра — звания Героя Советского Союза удостоен коренной ямалец, воспитанник Салехардского национального педагогического училища Анатолий Зверев. (Ныне училище носит его имя.)
В состав округа вошел Красноселькупский район — земля древней Мангазен.

1945
В фонд обороны Родины ямальцы внесли более 10 миллионов рублей.
В окружном центре открыто медицинское училище с подготовительным отделением для коренных северян.

1946
Депутатом Верховного Совета СССР стал председатель Тазовского райисполкома, коммунист, ненец Дмитрий Григорьевич Тэсида.
В Салехарде организована окружная сельскохозяйственная школа, в ней повышают квалификацию председатели колхозов, учатся оленеводы и овощеводы.
Археолог В. Н. Чернецов раскопал в черте Салехарда Усть-Полуйскую стоянку древнего человека, — находки доказали, что берега Нижней Оби обживали племена высокого уровня материальной культуры.

1947
Решением Советского правительства в помощь нуждающимся северянам выделено 10 миллионов рублей.
В округ пришли железнодорожные строители — от станции Чум Северной железной дороги прокладывается ветка до Лабытнанг. Изыскатели Ленжелдорпроекта ведут исследования на полуострове Ямал в направлении к мысу Каменному. Строят железные дороги заключенные ГУЛАГа.

1948
Железная дорога пришла в Лабытнанги, связав надежным путем округ с Большой землей. Строительство железнодорожной трассы продолжается через Надым и Уренгой к Игарке и Норильску.
На салехардских улицах появился первый грузовой автомобиль.

1949
Завершена аэрофотосъемка территории округа — основа для точных топографических карт.
11 годовых заданий выполнил за пятилетку лучший рыбак Сибири, депутат окружного Совета Николай Макаров.
Совет Министров СССР выделил 300 тысяч рублей на проведение землеустройства колхозных земель, выбор площадок для новых хозяйственных центров колхозов. Скоро на карте округа появятся поселки Сюнай-Сале, Панаевск, Белоярск, Тибей-Сале.

1950
Депутатом Верховного Совета СССР избран беспартийный ненец, бессменный председатель оленеводческого колхоза имени Ленина Александр Максимович Вэлло.
В Лабытнангах создана крупная лесоперевалочная база — лес Тюменского Севера пошел в Воркуту, Донбасс, Прибалтику, Белоруссию.
Закончилась радиофикация округа — все ямальцы имеют возможность слушать свежие новости из Москвы и Тюмени.

1951
В Салехарде создана норковая звероводческая ферма.
Первые передвижные медицинские отряды для работы в тундре начали действовать при Ярсалинской и Ныдинской районных больницах.

1952
Впервые через Обь по намороженной дороге — ледянке— из Лабытнаног в Салехард проходит железнодорожный состав. На печально знаменитой стройке № 501 трудится 75 тысяч заключенных на протяжении от Салехарда до Игарки.
Северная геологическая экспедиция АН СССР рекомендует в качество перспективных нефтяных плацдармов долины рек Таза, Пура, Надыма, районы Нового Порта, Ныды, Тибей-Сале.

1953
Принято решение о консервации строительства «сталинской» железной дороги Салехард — Игарка. Лагеря расформировываются. Дорога с этого времени становится «мертвой». (Сегодня она восстановлена на отрезке от Надыма до Нового Уренгоя.)
На нижней Оби появились первые рыболовецкие траулеры и сейнеры: ведется промысел белухи в Карском море.
В Лабытнангах, на Зеленой горке (по инициативе академика С. С. Шварца), создан стационар Института экологии растений и животных АН СССР — положено начало системному изучению природы Ямала.

1954
Создана Салехардская нефтегазовая экспедиция ВНИГРИ. Ведущий сотрудник — будущий академик В. Д. Наливкин.
Экспедиция Ленинградского отделения Института этнографии АН СССР под руководством Е. Д. Прокофьевой занимается изучением пяков — лесных ненцев в районе реки Пур.

1955
Вышел в свет первый сборник замечательного ненецкого поэта Леонида Лапцуя, автора стихов и поэм, посвященных родному Ямалу.
В члены Союза писателей принят Иван Истомин, автор романов и повестей на ненецком и коми языках.

1956
Большая трагедия Ямала — небывалая гололедица на восточных пастбищах округа: оленье стадо сократилось на 50 тысяч оленей.
Первые исследования в Обско-Пуровском междуречье, там, где позднее откроют Медвежье и Уренгой, начали геологи ВНИГРИ.
Изданием монографии «Народы Сибири» завершен многолетний труд по изучению народов Ямальского Севера сотрудниками Института этнографии АН СССР.

1957
На заполярную речную линию Салехард — Новый Порт — Базовский вышел комфортабельный теплоход «Механик Калашников».
На нижней Оби завершила изыскательские работы экспедиция Гидропроекта Министерства электростанций СССР под руководством Б. Васильева и В. Сатина. Однако разработанный проект Нижнеобской ГЭС, которая бы затопила огромные территории тундры, усилиями общественности, партийных и советских органов был отклонен.

1958
Председателю колхоза «Коммунар» Константину Вануйто и рыбаку колхоза имени В. И. Ленина Сэроко Худи за высокие производственные результаты присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Развернула работы в Заполярье Тазовская нефтеразведочная экспедиция.
На станции Лабытнангн создана комплексная геологоразведочная экспедиция — начато планомерное исследование недр Полярного Урала.

1959
Завершена кампания по укрупнению сельскохозяйственных артелей: в округе действуют 40 крупных колхозов, занимающихся оленеводством, рыболовством и пушным промыслом.
В Салехарде создана база морского промысла, сейнеры которой вели рыбный лов в Обской и Тазовской губах.
На станциях «Скорой помощи» в Салехарде появилась первая автомашина — грузовая. До этого «скорая помощь» спешила к больным на лошадях.

1960
Известный ямальский педагог Валентин Костецкий выступил на августовском педсовете с большим докладом «Жизненный опыт детей народов Крайнего Севера и проблема их психологической готовности к школьному обучению»-. Доклад заставил пересмотреть традиционные методики преподавания в начальных классах национальных школ.

1961
В округе создано восемь зверооленеводческих совхозов, в том числе «Россия», «Ямальский», «Горковский» и «Байдарацкий». В совхозных стадах выпасается более 250 тысяч оленей. Все колхозы ликвидированы.
Забурена первая глубокая разведочная скважина на Тазовском полуострове.

1962
Первый фонтан заполярного газа получили буровики мастера Николая Рындина — на Мамеевом мысу, на берегу реки Таз, открыт счет газовым месторождениям Тюменского Заполярья. Фонтан возвестил об открытии крупнейшей газовой провинции планеты.
Дом народного творчества и окружной краеведческий музей издали в Салехарде сборник преданий ненецкой тундры, народных сказок и песен — «Северные россыпи».

1963
В Салехарде образован Ямало-Ненецкий геологоразведочный трест, — открытия газа и нефти скоро выйдут на производственный «конвейер».
Создан Ямальский трест рыбной промышленности, объединивший семь рыбозаводов на реках Обь, Пур, Таз.

1964
На разъезде «106-й километр» железной дороги Сейда — Лабытнанги обосновалась Полярно-Уральская геологоразведочная экспедиция. Планомерный поиск рудных залежей полезных ископаемых Тюменского Урала скоро выявит серьезные месторождения меди, цинка, баритов, строительных материалов.
Регулярными рейсами Тюмень и Салехард связал самолет АН-24.
Впервые в ямальском эфире зазвучали позывные передач на ненецком языке — создана окружная редакция радиовещания.

1965
Буровая бригада Андрея Тарасова получила фонтан газа — месторождение названо Губкинским. С этого открытия начала работу Таркосалинская нефтеразведочная экспедиция.
Московское издательство «Наука» выпустило большой сборник «Эпические песни ненцев» — коллективный плод многотрудных экспедиций советских фольклористов и этнографов в ненецких тундрах.
Ансамбль скрипачей из Салехарда завоевал право участвовать в заключительном концерте Всероссийского смотра художественной самодеятельности.

1966
Открыт Уренгой — газовый гигант, равного которому нет на планете. В формуляре открытия имена буровых мастеров Владимира Полупанова и Владимира Погодаева.
Литературное объединение при редакции газеты «Красный Север» — выпускает «Ямальские зори» — сборник произведений местных авторов Ивана Юганпелика, Микуля Шульгина, Геннадия Пуйко, Юрия Зимина, Геннадия Калабина.

1967
Открыто Медвежье месторождение, второе после Уренгоя по запасам газа. Счет открытиям начал и будущий Герой Социалистического Труда Николай Глебов. Его буровая бригада получила первый фонтан газа на Айваседо-Пуровской структуре.
В Лабытнангах начал действовать первый строительно-монтажный трест газовиков Ямалгазстрой.

1968
На полуострове Ямал бригада мастера В. Бурмистрова открыла Арктическое газовое месторождение.
Дипломы врачей получили первые представители малочисленных народностей — ненцы Нина Ядне и Вэсэй Салиндер, ханты Евдокия Литва и Раиса Ругина.
На городище древней Мангазеи (XVII век) приступила к исследованиям комплексная историко-археологическая экспедиция под руководством профессора М. И. Белова. В течение пяти сезонов обнаружены тысячи находок, свидетельствующие о высокой культуре аборигенов.

1969
Первый в стране комсомольско-молодежный трест Севергазстрой строит город Надым.
На карту нанесено Ямбургское газовое месторождение. Скважину — Первооткрывательницу бурила бригада мастера Владимира Романова.
Тюменский драматический театр поставил спектакль по народной комедии Ивана Истомина «Цветы в снегах».

1970
Крупнейшее в сибирском Заполярье месторождение нефти Русское открыла в Тазовском районе бригада мастера В. Полупанова.
Телевизионная станция «Орбита» связала Салехард с Останкино. Сегодня программы Центрального телевидения имеет возможность смотреть практически каждый ямалец.

1971
Округ награжден орденом Трудового Красного Знамени за успехи, достигнутые в хозяйственном и культурном строительстве.
Начато строительство первого ямальского магистрального газопровода Медвежье — Урал.
На Медвежье пришли буровики-эксплуатационники: создана Полярная экспедиция глубокого бурения.

1972
Ямало-Ненецкий национальный округ награжден орденом Дружбы народов.
Сварен «красный стык» — начал работу газопровод Надым — Пунга — Серов, поданы первые кубометры с газового комплекса Медвежье.
На карте округа появился город Надым.

1973
Десант на Уренгой. Лауреат Ленинской премии нефтеразведчик Василий Подшибякнн передал символическую эстафету газодобытчикам.
Букварь для подготовительного класса начальной школы получили дети ханты. Автор учитель Василий Ануфриев создал его на одном из диалектов хантыйского языка — шурышкарском.

1974
По трубопроводу Медвежье — Центр ямальский газ пришел в Москву.
Бригада мастера Николая Терещенко пробурила первую эксплуатационную скважину на Уренгое — № 150. Предстоит пройти более тысячи рабочих «стволов».
Геологический десант на Харасавэй. Создана Карская нефтеразведка, первая вахтовая «летающая» экспедиция.

1975
Статус города получили Лабытнанги — железнодорожные ворота округа, опорная база геологов, сейсморазведчиков, крупный центр строительной индустрии.
Надым стал базой проведения научно-практической конференции по созданию отечественного дирижабля и применению его при освоении Севера.

1976
Атомоход «Ленин» сквозь льды Карского моря привел к берегам Харасавэя морской транспорт «Павел Пономарев» с грузом для строителей. Положено начало круглогодичным ледовым навигациям у берегов Ямала.
Создано Уренгойское газопромышленное управление. Через три года образованное на его основе объединение Уренгойгаздобыча станет лидером отрасли.
Экспедиция ленинградского археолога, доктора исторических наук Л. П. Хлобыстина на основе обнаруженных находок доказала, что уже 6 тысячелетий назад берега северной Оби были обитаемы.

1977
Месторождение Медвежье выведено на проектную мощность. Объединение Надымгазпром — крупнейшее в отрасли.
Начато сооружение первого газового промысла Уренгоя УКПГ-2.

1978
22 апреля газ Уренгоя начал работать на экономику страны — запущен первый промысел.
На строительство города Новый Уренгой прибыл Всесоюзный ударный комсомольский отряд (командир Павел Баряев), сформированный на XVIII съезде ВЛКСМ.
Союз журналистов присудил премию имени Марии Ульяновой за лучшую постановку массовой работы окружной газете «Красный Север».

1979
Введена в строй первая нитка магистрального газопровода Вынгапур — Челябинск — Петровск. Промышленный Урал получил первые миллионы кубометров газа Вынгапура.
Под эгидой ЮНЕСКО в горах Полярного Урала проведена международная геологическая конференция «Офиолиты континентов и связанные с ними породы океанов».
В Союз писателей России принята молодая ненецкая писательница лауреат премии тюменского комсомола Анна Неркаги, автор повестей «Анико из рода Ного», «Илир», «Белый ягель».

1980
На карте округа еще один город — Новый Уренгой.
Мартены Челябинска начали получать газ Уренгоя по трубопроводной системе Уренгой — Вынгапур — Челябинск.
Ненецкий композитор Семен Няруй — золотой призер ВДНХ СССР.

1981
Введен в строй и выведен на проектную мощность трансконтинентальный газопровод Уренгой — Череповец— Москва. На проектный уровень добычи выведен газовый Вынгапур.
Первый санно-транспортный караван на Ямбург: начинается освоение второго по размерам газового месторождения страны.
Лауреатом Ленинской премии стал бригадир строителей Анатолий Шевкопляс. Высокая награда отметила вклад рабочего во внедрение прогрессивного блочно-комплектного метода строительства на Медвежьем и Уренгое.

1982
Рабочий поселок Ноябрьск получил статус города. Последние рельсы уложены на строительстве железной дороги Сургут — Новый Уренгой. Бригадир монтеров пути Герой Социалистического Труда Виктор Молозин забил символический «серебряный» костыль. «Золотой» предстоит забивать в Ямбурге.
Надежно действовал морской мост Западная Сибирь — Западная Европа. В Обской губе с морских транспортов, пришедших из ФРГ, Голландии, Италии, Дании, разгружено более 200 тысяч тонн труб для газопровода Уренгой — Ужгород.

1983
Страна получила первый триллион кубометров ямальского газа.
Запущен трансконтинентальный газопровод Уренгой— Помары — Ужгород. На проектную мощность выведен газопровод Уренгой — Новопсков.
Короткую полярную навигацию на нижней Оби позволили удлинить появившиеся в обских водах мощные речные ледоколы. Первый из них «Капитан Евдокимов».

1984
Миллиард кубометров газа — столько начали давать стране промыслы Уренгоя, Медвежьего, Вынгапура ежесуточно.
Решением ЦК ВЛКСМ освоение Ямбурга объявлено Всесоюзной ударной комсомольской стройкой.
Первым кандидатом педагогических наук в округе стала Елена Григорьевна Сусой, старший научный
сотрудник НИИ национальных школ Крайнего Севера, автор учебников и учебных пособий для ненецких школ.

1985
В Новом Уренгое побывал Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Он посетил газодобывающий комплекс, завод по переработке газового конденсата, встретился с горожанами.
Речники Салехардского порта удачно завершили операцию «Понтон». В сложнейших условиях осенних штормов по Обской губе доставлены к берегам Ямбурга суперблоки — целый газодобывающий промысел.

1986
В систему магистральных газопроводов подан газ Ямбурга.
В Салехарде построен современный Дом культуры народов Севера и культурно-молодежный центр имени газеты «Комсомольская правда».
Национальные школы Красноселькупского района получили первую селькупскую азбуку. Ее создал педагог Сергей Ириков.

1987
Уложены первые километры заполярной железнодорожной магистрали Лабытнанги — Бованенково — самой северной в мире.
Создано объединение Ямалгазпром. Его задача — освоение газовых месторождений полуострова Ямал.
В будущем городе Пурпе начало действовать второе в округе нефтегазодобывающее объединение Барсуковекнефть.

1988
На добычу третьего триллиона кубометров ямальским газовикам потребовалось всего два с небольшим года.
По требованию общественности Ямало-Ненецкий окрисполком принял решение приостановить работы по освоению Бованенковского месторождения. Газовикам дано время на проработку комплексной целевой программы освоения Ямала.
В Надыме проведена первая Всесоюзная экологическая конференция по проблемам промышленного освоения Севера.

1989
На учредительном съезде народов Ямала создана ассоциация коренных северян «Ямал — потомкам». 180 делегатов избрали первым президентом ассоциации Сергея Харючи.
На Ямбурге проведен международный конгресс «Геокриологические исследования в арктических районах».

1990
Первый из ненцев Гаврил Лагей, уроженец села Белоярск, поступил в Ленинградскую консерваторию, на отделение оперного пения.
Зарегистрирован стотысячный житель города Новый Уренгой.


ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРОГРАММА АССОЦИАЦИИ КОРЕННЫХ НАРОДОВ СЕВЕРА ЯМАЛО-НЕНЕЦКОГО АВТОНОМНОГО ОКРУГА
«ЯМАЛ — ПОТОМКАМ»
Каждый народ независимо от своей численности имеет право на саморазвитие. Для коренных народов Тюменского Севера оно неразрывно связано с обеспечением возможности этнического выживания, утверждением приоритета самобытности народной жизни над интересами промышленного освоения.
Материальной основой развития народов должно являться их суверенное право на землю и ее ресурсы. Безусловно, необходимым признается обеспечение условий возрождения традиционного образа жизни. При этом уважается свобода выбора образа жизни в соответствии с интересами того или иного народа в целом и каждой личности в частности.
Духовной основой саморазвития народа является возрождение его национальной культуры, традиционное единение человека с природой.

Суверенитет народов
Ненцы, ханты, селькупы, коми-зыряне, манси имеют в округе статус коренной национальности, ибо Ямало-Ненецкий округ является их исторической родиной, единственным местом в мире, где могут сохраняться и развиваться эти народности, их язык и культура. Поэтому ассоциация считает необходимым в качестве гарантии национального самоопределения народов создание двухпалатных Советов народных депутатов, когда при любой демографической ситуации сохраняется за представителями коренных национальностей половина мандатов народных депутатов.
Коренные народности Севера имеют право на объединение в различных общественных организациях, комитетах, конференциях. Им обеспечивается возможность участия в международных неправительственных организациях.
В рамках автономного округа предусматривается создание национальных районов, сельских Советов. Вопросы, затрагивающие интересы первичных территориальных образований, решаются местными органами самоуправления.
При застройке национальных населенных пунктов необходимо учитывать кочевой образ жизни. Для улучшения застройки национальных поселков считать необходимым разработку проектов:
— одно-двухквартирных домов с набором жилых построек, отвечающих природно-климатическим условиям Севера и особенностям быта коренного населения;
— малокомплектных сельских школ в комплексе со спортзалами, учебными мастерскими, пришкольными интернатами и столовыми;
— сельской участковой больницы на 10–15 коек;
— комбината бытообслуживания с количеством рабочих мест от 12 до 30.
В национальных селах соблюдать принцип двуязычия при проведении общественных мероприятий, радиопередач, оформлении наглядной агитации, названий организаций и учреждений, рекламы. Каждой национально-территориальной общности, каждому гражданину гарантируется право свободного образа жизни в рамках существующего законодательства.

Экономический суверенитет
Считать всю территорию Ямало-Ненецкого автономного округа зоной преимущественного развития традиционных промыслов. Во всех случаях, когда в использовании земли пересекаются интересы коренных национальностей и ведомств, предпочтение следует отдавать первым. В рамках округа могут вычленяться территории промышленного освоения. За окрисполкомом признается исключительное право на установление границ освоения и режима освоения.
Пересмотреть с учетом исторически сложившегося традиционного образа жизни коренных народов существующую сеть колхозов, совхозов, промхозов. По предложениям населения восстановить закрытые в 50—60-х годах села, стойбища, обустроить промысловые и оленеводческие маршруты, дать возможность самим жителям выбирать характер ведения хозяйства. Добиваться введения для рыбаков, охотников, оленеводов доплат за передвижной характер работы. Предоставить приоритетное право при приеме на работу в традиционные отрасли лицам коренной национальности.
Отчуждение земли и строительство предприятий возможно только с согласия местных Советов и после народного референдума с обязательным сохранением заповедных жилых зон, без права продажи или залога. Окрсовет устанавливает размеры компенсации за пользование этими землями.
Считать обязательным расширение зон, выводимых из промышленного освоения, с последующей рекультивацией за счет использовавших их предприятий. Повышать общую экологическую культуру должностных лиц и других граждан. Учитывать вопросы экологии во всех стадиях разработки любого проекта с гласным обсуждением результатов экспертизы. Требования по охране природной среды должны соответствовать международным нормам.

Духовное возрождение
Только на основе предполагаемых экономических и политических преобразований возможен расцвет самобытной культуры и национального самосознания коренных народностей округа. Основополагающим предлагается принцип двуязычия.
Ассоциация выступает с позиций защиты и уважения национальных культур, обычаев и языка граждан всех национальностей, проживающих в округе, независимо от их национальной принадлежности, отстаивает право сохранять на этнической территории исторически сложившийся образ жизни и культуры. Национальная культура получает приоритетное развитие. При этом правом на культурную автономию обладают все народы, проживающие на территории округа. Ассоциация призывает к уважению обычаев, ритуалов и норм поведения, символики, отражающей самосознание этносов. Памятники культуры, культовые места, верования, обычаи, традиции коренных народов находятся под защитой местных органов власти. Признается принцип свободы совести, уважения верований, обычаев, традиций.
Предполагается создать в округе научно-образовательный центр и в перспективе добиться создания университета народов Севера. Ориентировать его на выпуск специалистов и для научно-исследовательской работы.
Разработать туристические маршруты, связанные с историей и культурой народностей Севера.
Вопросы формирования политики в области народного образования находятся в преимущественной компетенции округа. Разработать и реализовать программу подготовки национальных кадров, национальной интеллигенции.
Создать условия учащимся национальных школ для профориентационной работы. Вести целенаправленную работу по созданию условий жизни для выпускников учебных заведений. Обеспечить каждому представителю коренной национальности такой уровень образования и воспитания, который позволил бы реально выбирать образ жизни и род занятий. Принять меры по укреплению семьи и созданию условий для нормального семейного воспитания.

Здоровье народа
Признается необходимым в качестве первого шага проведение крупными научными и практическими силами широкого, многопрофильного исследования медико-биологического и санитарно-эпидемиологического состояния региона в целом и его отдельных территорий, состояния здоровья всех его жителей, а также динамику развития здравоохранения.
На основе этих исследований разработать комплексную программу, обеспечивающую рост продолжительности жизни народов, живущих в регионе, в том числе за счет снижения уровня детской смертности от инфекционных, наследственных и других заболеваний, улучшения качества питания, расширения наркологических служб как одного из факторов предотвращения трагических случаев.
Программа принята на первом съезде
коренных народов Севера
4–6 октября 1989 года.