Анатолий Омельчук
Север с большой буквы
Очерки
Тупики освоения
Катастрофически опаздываю с этим очерком: обещал написать еще в 87-м. Не набиралось материала? Наоборот, его с излишком. Сюжет не выстраивался? Да нет — сюжет залихватский: строительство заполярной железной дороги к «кончику» ямальского «носа», приключения изыскателей, поиски проектировщиков, тревоги полярных аграриев — каждое лыко уместно ложится в строку. Но что-то на душе скребло… Писать вроде требовалось в привычном героикопроблемном стиле, но за проблемами совершенно не виделось героя. Впрочем, и с проблемами получалось странно: они выскакивали, как гуттаперчевые куклы, пропадали, появлялись новые, исчезали, и то, что болело вчера, выглядело несущественно-несерьезным сегодня. Но грозно ощущался за калейдоскопом моментальных проблем некий серьезный, основательнейший — резон.
Наполнялись репортерские блокноты, километрами наматывалась магнитофонная лента, в фактах и мнениях немудрено было захлебнуться, но только недавно, вдруг, пришло — осенило острое осознание: мельтешащая эта тактика освоения Севера не прикрывает ли банкротство стратегии?
* * *
Я работал еще в Салехарде, в радиокомитете, когда получил приглашение на открытке. Открытка изображала цветущую, роскошную нежную розу. Казалось, она благоухала даже на снимке. А на обороте казенный текст: «Руководство, партбюро и профсоюзный комитет ПСМО «Ямалтрансстрой» приглашают Вас принять участие в митинге, посвященном укладке первого звена железнодорожной линии Обская — Бованенково. Митинг состоится 27 декабря 1986 года в 12.30 у нулевого километра (переезд станции Обская)».
«Опять парад», — подумалось мимоходом, ибо в то время мы как раз очень здорово критиковали парадность. Но с другой стороны, не такое уж и рядовое событие: от нулевого пикета стартует сплошь заполярная пятисоткилометровая железнодорожная магистраль, аналогов которой опять же в мировой практике вроде бы нет и не предвидится.
Я позвонил в Тюмень, пригласил группу телевизионщиков. Старший из них, кинооператор Виктор Завьялов все сомневался:
— Ведь у вас там полярная ночь, чего мы наснимаем?
— Попросим прожекторы врубить, — пообещал я. — Телезрители особо почувствуют, где происходят события.
Завьялов как в воду глядел: ничего не снял. Но вовсе не потому, что декабрьский денек за Полярным кругом куц, как заячий хвостик. Ни митинга, ни торжественной укладки первого звена не состоялось. Если искать объективную причину — она вроде бы налицо — мороз под сорок. Но, наверное, бывалым северянам, бывшим бамовцам, это вряд ли помешало бы. Но вот у путеукладчика человеческого резерва морозоустойчивой прочности не оказалось. Он был рассчитан на работу при минус 28. А уж как ни колдовали, что ни хитрили прославленные трансстроевские механики, путеукладчик свой длинный хобот так и не высунул.
— Так что, — спросил я у организаторов митинга-праздника, — во всем отечестве не сыскалось полярно-потребного путеукладчика?
— Во всем отечестве…
— А как же дальше работать?
Я явственно увидел, как мой вопрос завис в густом морозном воздухе, а мой собеседник безнадежно махнул рукой.
Открыточку с нежной преждевременной розой я все же сохранил, хотя немного помял в кармане. Наверное, тоже нервничал. Завьялов, объясняясь перед начальством за бесплодную командировку, сослался на крещенские морозы. Его поняли — действительно отечественная кинотехника подводит.
Первые звенья, целый первый километр от нуль-пикета все же до Нового года лихие трансстроевцы уложили. Нет, морозы не стихли и путеукладчик на трассу не вышел. Укладывали они вручную, как первую сибирскую дореволюционную железную дорогу. Понять их можно, километр уложенного пути — их конечная продукция. А зарплату они получают с конечной продукции.
* * *
Мой харасавейский знакомец, большой поклонник гласности, в очередной раз встретив меня на берегу Карского моря, спросил: Александра Грина «Дорогу никуда» читал?
— Давненько.
А хочешь живую дорогу в никуда посмотреть?
— Прямо в никуда?
— Именно в никуда.
Он посадил меня на свой «уазик», сначала мы ехали по прибрежному песку, а потом выскочили на бетонку. Она была узенькая, из плит, но уложена довольно аккуратно. «Уазик» резво промчался по ней минут пять и остановился. Мы вышли из машины. Дорога резко обрывалась, перед нами расстилалась огромная, непостижимая, необъятная тундра. Я сделал шаг вперед с полотна и, видимо, от недоумения нагнулся, посмотрел — не нырнула ли дорога под землю? Мой спутник засмеялся:
— Никуда. Никуда отсюда начинается.
— Метафизика какая-то! — воскликнул я.
— Нет, — наш родной, отечественный стройсюрреализм, — опроверг мое определение собеседник. Оказывается, с пятилетку назад сюда, в район Харасавэй — Бованенково, начали выход газовики из Коми-республики. Начали они ретиво и по существу правильно — с базы, с дороги. Только оказалось, что Газпром не рассчитал сил: время Ямала еще не подошло. Материальным свидетельством непродуманного расчета осталась шестикилометровая дорога.
— Если эту трассу уложить не плитами, а рублевыми или даже трехрублевыми ассигнациями, государству обошлось бы дешевле. — Не знаю, делал ли мой спутник специальный расчет или только прикинул в уме.
До сих пор перед глазами эта метафизическая картина — вольная, просторная, великая тундра, величаво застывшие валы земной тверди, а позади жалкая ниточка поистине никудышной дороги. И еще чувство какой-то не то романтической, не то сюрреалистической гордости: вы не видели дороги в никуда, а я видел. Повезло, что называется.
* * *
Для чего я стыкую эти два факта? Показать, что организационно-отечественной бесхозяйственности много, как на нулевом пикете полярной магистрали, так и там, куда она стремится?
Наверное, и это. Но не только это.
Север — его неопределенное пространство — грандиозное бездорожье, он заждался каких-никаких транспортных коммуникаций. Как может северянин относиться к дороге? Понятно, с восторгом, с подобающим пиететом.
Что испытал, скажем, я, когда узнал, что по-заполярному берегу Ямала к месторождениям природного газа «Бованенково» «Крузенштерн», «Харасавэй» потянут трассу?
Конечно, полагающийся восторг, хотя к моей судьбе заполярная дорога никакого касательства не имела. «Железка» решала промышленные задачи и человечески оживляла этот край. Названия западноямальских полярок и факторий — Морды-Яха, Марра-Сале, Усть-Юрибей, Яроно всегда звучали призывно, привлекательно для романтического сердца, но шансы попасть туда практически равнялись нулю. С дорогой желанный Карский берег Ямала, его труднодостижимое безлюдье становились ближе.
Но это так — мои субъективные интересы, по государственному же существу магистраль начинала промышленное освоение щедрейших недр полуострова.
Дорога на Бованенково виделась прямой наследницей, преемницей БАМа. Основные «сливки» там были сняты, освободившиеся силы Минтрансстрой бросал на Ямал. Чем не очередная порция для добавочной гордости?
Добавочный восторг рождало и минтрасстроевское опережение: еще не сидит на Бованенково ни один строитель, ни один газодобытчик, а дорогу уже измыслили и начинают прокладывать. Ведь на Уренгой и Ямбург дороги приходили с огромным запозданием. А здесь…
Наконец-то все делается путево, по уму, жизнь, как ей положено, начинается с дороги. Разве можно было давать иные оценки начинавшемуся строительству? И все-таки…
Двадцать лет я прожил в Салехарде, а сразу за его лесотундровой околицей начинается «мертвая» дорога — домовитые салехардовцы ходят по ней по грибы, а скорые на ногу, уходящие километров за десять от города, набирают волнительные корзины аккуратных полярных волнушек. Это — кинутая, заброшенная железнодорожная колея на Игарку. Поживи «вождь народов» Иосиф Виссарионович Сталин еще месяца три-четыре, заключенные-строители «прораба» Берии соединили бы третий, полярный Транссиб в единую нитку от Салехарда до Игарки и Норильска. Но сразу после марта 1953-го Берия предпочел ею не заниматься, разогнал лагеря невольных строителей. Почти готовая «железка» была брошена.
Идешь по негустому полярному лесочку, вдруг нечаянно вступишь на неожиданные рельсы, а между ними уже вымахал приличный березнячок, и как-то не сразу вспомнишь, что заросшая бурьяном и березовым подростом мертвая трасса — третий, сталинский великий путь к океану.
У «мертвой дороги» трагическая история, я занимался ею, и в сознание как-то незаметно вошло, вжилось: благие намерения порою приводят к масштабным тупикам. К несчастью, это не только привилегия сталинских времен: в начале семидесятых стали прокладывать газопровод «Сияние Севера» от Медвежьего на Ухту через Полярный Урал. Поторопились, что-то не просчитали, не учли в проектах, пришлось линию трассы спускать южнее. Но часть газопровода уже смонтировали, уложили в землю. Пришлось его выкапывать, размонтировать, убирать построенные базы… Обошлось это не в один десяток миллионов рублей. И долго еще в грибных местах под Салехардом лежали солидные «маннесмановские» трубы. Почти рядом с «мертвой» дорогой — «мертвый» газопровод…
Дорога на Бованенково, кстати, первые свои километры бежит по старой насыпи, проложенной в начале пятидесятых: у «мертвой дороги» имелся ямальский отвод к мысу Каменному. Да что там давние года! Рядышком с Новым Портом стоит современный «мертвый поселок» — Ямальск, он законсервирован всего два года назад: газовики не рассчитали сил, видимо, преждевременно вышли на нефтяное месторождение «Новый Порт», памятником отступлению — брошенный поселок.
Ну, разве они не оскорбляют нашу национальную гордость, эти мертвые дороги, миражи газопроводов, несостоявшиеся поселки, автотрассы в никуда?! Как не родиться смятению или, на худой конец, здравому сомнению, когда нас обольщают очередным грандиозным проектом.
Все еще вольготно чувствуют себя в Тюменском крае хозяйничающие здесь отрасли: Миннефтепром, Мингазпром, Миннефтегазстрой, присвоившие почти бесконтрольное право — считать эти богатые земли собственной вотчиной и не считаться с интересами живущих здесь людей.
Арктическую тундру называют ледяной «мертвой» пустыней. Не могу с этим согласиться. Природа мертвой не бывает, даже в Арктике. Нам бы больше задумываться о нашей рукотворной мертвечине, о том, что мертвой Арктику может сделать только сам человек.
* * *
Крохотные тундровые фактории, трассовые поселки, районные центры, полярные метеостанции, центральные усадьбы звероводческих совхозов, конторы строительных трестов, базы рыбозаводов, лаборатории научно-исследовательских институтов.
Лабытнанги, Усть-Юрибей, Аксарка, Новый Порт, Надым, Лаборовая, Салехард, Белоярск, Марра-Сале…
Я мотаюсь по знаменитому Тюменскому меридиану, между Тюменью и Харасавэем, а в голове почему-то с завидным постоянством прокручиваются ахматовские строки: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…». А из какого мусора обветшалых представлений рождаются проекты дорог… Из каких тактических просчетов — стратегия освоения? Поэтические ассоциации далеко могут завести…
Проектировщики, экологи, партийные работники, зоотехники, гидрогеологи, газовые генералы и чернорабочие буровых, капитаны морских транспортов, машинисты трубоукладчиков, диспетчеры полярных аэропортов, социологи, пастухи оленьих стад, специалисты по вечной мерзлоте, монтеры пути, охотники, эксперты межведомственных комиссий, руководители районного звена, полярные метеорологи…
Да, все они определяют и сегодняшний день, и будущее полуострова.
Я ищу среди них героя. Но герой — это определяющий человек, а вот определяющего-то человека я не нахожу. Выслушиваю мнения: здравые, глупые, лукавые, но не определяющие. Крутится какой-то гигантский маховик, у всех целеустремленные лица, но понятно пока одно — результат поисков, выбор варианта непредсказуем.
* * *
Когда меня убеждают, что умные проектировщики все учтут, обоснуют и запланируют, вспоминаю одну из многочисленных встреч. Юрий Павлович — проектировщик в весомом чине, человек бывалый, в его облике все подчеркивает эту бывалость.
На полной фигуре небрежно-бывало висит потрепанная пилотская кожанка, он со вкусом достает из потертого футляра и подносит к глазам сильный цейсовский бинокль, волосатым пальцем водит по затертой редкой карте-трассовке, указывая точку. На Ямале он появился после БАМа и, как понимаю, продолжает жить бамовскими категориями и представлениями. По его словам, работать там было «вкусно», «лихо». Там спрямляли русла рек, меняли фарватеры, брали песок из речных плесов.
— Экологический бред! — почему-то переходит Юрий Павлович на крик. — Природа сильна. Года через три лечу — и никаких следов нашей деятельности: на месте речные косы и плесы. Человек — мизер, плевок бога, что он может сделать природе?
Он успокаивается, приобнимает меня, шумно дышит, шуршит бывалой курткой:
— Эти экологические стоны — порнографическая чепуха! Можете себе представить, мы рвем породу, мощнейший взрыв, половину горы выворотило. Но ночью прошел снежок, и что же мы видим наутро на пороше? След изюбря… Зверь ходит излюбленной тропой и не боится взрыва. Забыл о нем. Надоело, — резко мотает головой Юрий Павлович, — надоело бороться с некомпетентными хлюпиками — визг, писк и никакого конструктива. С этими защитниками природы человечество в шкурах бы еще ползало!
Я-то наивно полагал, что такой тип проектного эксперта давно исчез из современного обихода, по крайней мере, лихой экологический налетчик притаился… Но нет, встречаются еще откровенные люди…
Юрий Павлович ведь в эти широты попал не впервые, облазал трассу от Уренгоя до Норильска, исследовал вариант по Тазовскому полуострову, по Ямалу прошелся с отрядом еще десяток лет назад, когда Газпром впервые завожделел к ямальским месторождениям. Полярные скитания могли бы привить хоть крошечку любви к суровой земле. Ведь не чужая… Но нет, не привили. Страшен ученый варвар с солидным полярным стажем.
Думаю, правда, одно доброе дело Юрий Павлович все-таки делает: заставляет не доверять проектировщикам. Мы ведь привыкли доверчиво раскрывать рты, а они, пользуясь этим, творят как на чужой земле. И когда даже в правительственных — вынесенных на правительственный уровень обсуждения — документах видишь, что экологии посвящена одиноко-куцая строчка на последней странице, вспомнишь Юрия Павловича и поймешь, что у него немало соратников и последователей, тех, кто исповедует застойные догмы, что природа могуча, ее воспроизводящие силы все еще неиссякаемы, она по-прежнему все стерпит, перенесет и возродится.
Занимательный сюжет с привлекательнонепременным конфликтом можно скроить, когда знакомишься с фабулой создания проекта «Ямал». Это драма. Настоящая драма и идей, и дел, толковых задумок и бюрократической бестолочи.
Рождается первый вариант: шесть ниток газопроводов вкупе с железной дорогой идут от Бованенково по полуострову к Лабытнангам, огибают Байдарацкую губу и через Полярный Урал уходят в Европу. Но столь массированный напор природа Ямала вряд ли выдержит. Вариант отвергается без особой борьбы.
Рождается другой, неожиданный, в духе времени — смелый. Система газопроводов от Бованенково по суше доходит до Марра-Сале и «ныряет» в Байдарацкую губу, форсирует ее и — уже без горного перехода устремляется в Европу. Вариант рискован до авантюрности: ширина залива Карского моря в месте перехода достигает 80 километров. Губа мелководна, замерзает на зиму, во время ледоходов полярные стамухи глубоко — особенно у берегов — роют дно. Мировая практика трубопроводного строительства столь рискованных аналогов не знает. Раньше бы это «впервые в мире» привлекло, сегодня настораживает, если даже не учитывать того, что отечественной техники для подобного арктического эксперимента попросту не имеется. Когда-то еще она будет создана. Но сегодня это единственный и уже безальтернативный вариант. Утвержденная авантюра?
Продолжается маета и с железной дорогой: проектировщики исследовали четыре варианта, но слишком быстро отдали предпочтение береговому — западному, у которого слишком заметны экологические изъяны.
Местные власти — партийные, советские — привыкли взирать на освоенческую чехарду академически спокойно: от них ничего, кроме государственной послушности, не требовалось. Они приучены к тому, что большие стройки на Тюменском Севере начинаются, как правило, громким суесловьем, но по обычаю — неподготовлено.
К диктату ведомств на местах приучены. Но, видимо, всякому терпению рано или поздно наступает конец. Тем более что ведомственная вседозволенность Мингазпрома, Миннефтегазстроя, Мингео, Минтрансстроя переступает всякие границы допустимого.
«Поселок Ямальской экспедиции глубокого бурения объединения «Севергазпром» расположен в водоохранной зоне водоема I категории рыбохозяйственного использования реки Морды-Яха, водозабор на реке не оборудован рыбозащитным устройством. Поселок СМУ-СМ-3треста «Севергазстрой» расположен в зоне затопления реки Се-Яха, являющейся также водоемом I категории рыбохозяйственного использования. Выгрузка оборудования и материалов производится на естественные берега рек.
Размещение и строительство поселка Ямальской экспедиции глубокого бурения треста «Северспецбургаз», подбазы на реке Морды-Яха, поселка ДСУ-2 треста «Севергазстрой», участка СУ-33 с вагон-городком Главуренгойгазстроя, Бованенковского участка специализированного управления природоохранных работ Главямбургнефтегазстроя произведено без наличия проектносметной документации, без конкретной привязки к местности и согласования инспектирующими службами округа».
Я испытываю читательское терпение длинной сухо-официальной цитатой, чтобы конкретно показать, как ведется последовательное надругательство над ямальскими тундрами. А ведь, по существу, пока идет пристрелка, основные освоенческие силы еще не подошли. Что ждет многострадальный полуостров, когда они подойдут? Видения апокалипсиса?..
Но вот, впервые за двадцать лет, впервые за годы нефтегазового освоения Ямало-Ненецкий окрисполком рождает неожиданное, нетрафаретное решение (я цитировал его констатирующую часть). Этим решением от 23.03.88 г. «О нарушениях природоохранного законодательства при разведке и обустройстве месторождений на полуострове Ямал» Ямальскому райисполкому — «хозяину» полуострова, долгое время слепо выполнявшему свирепо-безграмотные прихоти освоенцев, предписывается «прекратить выдачу разрешений об отводе земель заказчику до завершения технико-экономического обоснования по полуострову Ямал и утверждения правительством «Схемы расселения нефтегазового комплекса».
Гром среди ясного неба! Но грозовые тучи собирались слишком долго. В чем-то робкие, но граждански уже смелые попытки противодействия показывают: от беспрекословного подчинения местные власти переходят к активным действиям, сознавая себя (наконец-то!) хозяевами территории.
Довершает удар Тюменский облисполком, он принимает еще более четкое и конкретное решение:
«Приостановить производство работ по освоению Бованенковского газоконденсатного месторождения до завершения разработки технико-экономического обоснования с комплексным подходом к проблеме и обязательным учетом влияния стройки на окружающую среду и полной компенсацией ущерба, наносимого газовой промышленностью хозяйству проживающего здесь коренного населения».
Что такое «приостановить»?
Что мы увидим назавтра, после того как принято исполкомовское решение? Застыли машины, агрегаты, притормозил путеукладчик, не слышно гула буровых? Тишина над необъятными просторами, а соответствующие недальновидные министры, убитые тюменским коварством, сидят пригорюнившись в кабинетах в позе обомлелых роденовских мыслителей?
Конечно, нет, стройка не консервируется, но ей дается время на раздумье, на размышление, осознать себя, еще разок задуматься о перспективах: переть напролом или заметить округ себя родную, единственную до боли землю.
* * *
Лечу в «голову укладки» и вспоминаю былые переживания. Вот так же совсем еще недавно магистраль стремилась на Уренгой, на Ямбург… Жадно, завороженно всматривался, как спешила вперед стальная строчка рельс, и, когда она обрывалась, становилось жалко: эх, медленно движется, скорей бы вперед, еще вперед. Рельсы, вперед, время, вперед.
Сегодня почему-то привлекают не упрямые рельсы, не четкий, как стихотворный ритм, перебор шпал. Как чувствует себя все, что вокруг: озера, речушки, скудные полярные околки, завлекательно-зеленые провалы болот, желтовато-розовые полянки морошечника? Кажется, все опрятно, но вон — веер грубых шрамов — вездеходных следов, черное месиво, мертвый зев оттаявшей вечномерзлой жижи. Пополосована тундра свирепо. А это только начало… И ведь еще предгорья — твердая почва под ногами, дальше пойдет тундра без прочной горной подкладки — зыбучая, ненадежная твердь.
Вспоминаю о том, о чем беседовал с теми, кто прокладывал трассу на Уренгой, кто стремился на Ямбург. «Подводит звеносборка». «Посмотрите на наш быт — в Клондайке условия были лучше». «Путеукладчик времен первого транссиба и премьера Витте». «Вручную, правофланговые пятилетки, бьем шпунт». Наверное и сегодня эти проблемы серьезны, важны и насущны, но почему-то не о них тянет подумать, задать вопросы.
Предгорья Полярного Урала — места замечательно красивые. Меня северные горы волнуют как праздник, а здесь они рядом вот увалы, а за ними вершины: гордый Саурей, насупленный Тайкеу, строгий Оченырд, основательно-одинокий Константинов Камень. В предгорьях особый, воздух: сошлись горная чистота и вольный тундровый простор.
Трассовый поселок Светлый угнездился на горной россыпи, окруженный зеленым морем мхов. Горы придвинуты близко, заманчиво блестят серебристыми сединами нестаявших снегов. В Светлом устроились механизаторы, сыпят насыпь из недальнего карьера, ладят водопропуски. Меня знакомят с бригадиром перводесантников Николаем Сахно. Крепкий парень, он командовал теми, кто высадился на голый плацдармик, начал чистить площадку под этот — сейчас уже уютный — полевой городок с широкими улицами. Ловлю себя на мысли, что на уренгойской или ямбургской трассе начал бы расспрашивать про героический быт первопроходцев, как устраивались, как преодолевали неизбежные трудности, как коротали время. Сейчас из головы не выходят другие вопросы, и, слава богу, Николай им не удивляется.
— По мне, — отвечает, — я бы эту «железку» не строил. Хватило бы хорошей автодороги. На Бованенково, понятно, грузы будут, а оттуда? Только вахты возить? Накладно, наверное. Лишняя дорога. Зато затраты какие! Километр — три миллиона рубчиков стоит. По-старому думаем, не мозговали: земля, мол, чужая, миллионы казенные.
— Обидно же будет, если стройку прикроют?
— Хороший-то автопроезд нужен. Дело б нам нашлось. Конечно, сделанное не омертвлять, до Паюты, скажем, дойти, и все тупиковая станция, а дальше автотрассу жать. Тундры много потоптали, провалили, порушили, зачем усугублять?
Николай — не ученый проектировщик, специальных разысканий не делал, его соображения здравый смысл подсказывает. Возможно, чего-то он не учел, но и проектировщикам бы не грех почаще на здравый смысл оглядываться. Николай — бывший бамовец, на Ямал прибыл с Украины, там два года занимался зряшним делом: собирался перегораживать плотиной Днепровский лиман. Понял, что попал в авантюрное предприятие, решил махнуть на «настоящее дело».
— А здесь тоже авантюризмом попахивает?
— Попахивает-попахивает, — вздыхает он. — Не стоит «железку» дальше гнать. У нас вон вся летняя отсыпка провалилась, приходится решетку снимать, переделывать по новой. Не терпит тундра.
Он рассказывает, как в бригаде борется с теми, кто ненароком портит тундру. Один молодец прямиком по тундре погнал бульдозер в озерце выкупать. Выкупать-то выкупал, да на обратном пути застрял. Пока вытаскивали, такую трясину развезли… Молодца с бульдозерной работы сняли, заставили платить, но то, что порушено, не восстановишь. Да, хорошо, что этой бригадой командует принципиальный природолюб Сахно. Симпатично, конечно, что рабочий человек без всякого ведомственного пафоса задает себе серьезные вопросы и имеет собственный ответ на них.
Хорошо, что встретил я на трассе Колю Сахно, но прекрасно понимаю, что здесь далеко не все такие, потихоньку делают свое дело, зарабатывают свои рубли вроде честно, но и не задумываясь особо: нужна ли эта дорога или можно подумать над другим, более приемлемым вариантом. Им сказали — надо.
Увозил меня из Светлого главный инженер Ямалтрансстроя Владимир Александрович Линник. Разговор у нас с ним был посложнее: с подводными каменьями, с дипломатическими экивоками и намеками. Чувствуется, что воспринял «приостановку» местных властей главный инженер без особого энтузиазма, как некую дань сегодняшним экологическим настроениям озабоченного северного населения. «Местная прихоть» осложняет его положение как организатора производственного процесса: перспективы затуманились, срывается кампания заявок на будущий год и, если не «выбить» дополнительные средства, некоторые коллективы придется расформировать, потому что банк денег не даст. Как не понять главного инженера: скольких трудов стоило коллективы сформировать, наладить дело, выйти на опережение, а здесь приказ: «Вольно!»
Но мы так часто старались понять себя, свои интересы и столь часто забывали о завтрашних интересах страны и народа. Линник, впрочем, считает, что «приостановка» долго не продлится, проектировщики посмотрят альтернативы, но вернутся к западному варианту. Из элементарной геометрии известно: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая…
* * *
Уже пройден «экватор» этого очерка, и пора бы признаться читателю, что главные герои на этих страницах еще не появились. Может быть, не столь герои — сколь главные жертвы освоения. Ямал — поистине оленеводческое государство, в четырех его совхозах (лучших в окружном агропроме!): «Россия», «Ямальский», «Байдарацкий», «Ярсалинский» — выпасается полтораста тысяч оленей, да еще несколько десятков тысяч наберется в личных стадах тундровиков. Ямальское стадо, говорят, равно оленьему стаду республики Финляндии.
Обильны, ничего не скажешь, здешние ягельники, да безграничны ли?
«В связи с обустройством Бованенковского месторождения, строительством железной дороги, трасс газопроводов, установок комплексной подготовки газа, компрессорных станций будет полностью выведено из пастбищеоборота 587,5 тыс. гектаров. Это приведет в начальный период обустройства в течение 5–7 лет к сокращению основного поголовья оленей на 24 тыс. голов общественного поголовья и более 10 тыс. голов оленей, находящихся в личном пользовании. На полутора миллионах гектаров охотугодий будет прекращен охотничий промысел, нанесен значительный ущерб рыбным запасам.
Ежегодные потери продукции оленеводства и охотпромысла составят 3,8 млн. рублей. Кроме того, убытки от ликвидации основных средств составят 2,5 млн. рублей. Совхозы ежегодно теряют прибыль более 1,5 млн. рублей. Перспективный же ущерб (просчет на 50 лет вперед) грозит превысить 2 млрд. рублей в нынешних ценах».
Такие цифры прозвучали на заседании Государственной экспертной комиссии при Госплане СССР.
Кому тяжелее достается освоение — тому, кто его повел, или тому, кто его вынужден переживать?
«Директорский корпус» ямальских-совхозов — настоящие «зубры», проработавшие здесь не по одному десятку лет — Николай Дмитриевич Кугаевский, Геннадий Николаевич Кадыров, Николай Андреевич Бабин. Я часто встречаюсь с ними, беседую, веду «круглые столы».
Прекрасно помню их первую реакцию, когда стало известно о начале исследовательских работ на Ямале: бывалые мужики были, пожалуй, откровенно напуганы, по их представлениям, казалось, приходит время завершающегося апокалипсиса для оленеводческого края. Только Бабин, который в горячее время освоения Уренгоя отработал в совхозе «Пуровский», воспринимал события спокойнее, зная, что у освоения бывают свои «пики» и «спады». Но у тревоги — приведенные цифры демонстрируют это — очень уж весомые резоны.
…Среди белых льдов на виду низменных берегов Белушьего Носа бросили якоря сразу три крупных морских транспорта. Буровики, заказавшие корабли, поторапливались — в Арктику стучалась весна, ледовый причал держался последние недели. По пробитой в торосах дороге-ледянке споро побежали грузовики — буровые вышки, тысячи тонн габаритного оборудования предстоит выгрузить за считанные дни.
Кто упрекнет буровиков, что в тяжелых арктических условиях они сумели выполнить боевое задание и усыпали тундровый берег россыпью контейнеров, ящиков, пакетов, металлических конструкций? Плацдарм захвата — так по-боевому называли подобные героические операции еще недавно. Как-то забывалось, а на чью же землю высадились полярные герои. Да и новые освоители всегда ли догадываются, что хотя они и работают на общесоветской, но все же конкретно не им принадлежащей земле?
Директор совхоза «Ярсалинский» (здешний карский берег — его угодья) Николай Дмитриевич Кугаевский о буровицком десанте узнал едва ли не последним.
— Нанял вертолет облет сделать. Не узнаю знакомую тундру. Через десяток верст — новые палатки изыскателей. В каждой партии — вездеход, куда хотят, туда и катят. Независимый народец.
— Я на Байдарацком побережье для охотников хорошую промбазу сделал, — темпераментно жалуется директор «Байдарацкого» Бабин. — Приличные затраты сделал. А мне говорят — изволь перенести, железной дороге мешаешь. Три кораля новых построил, столько мучился, а оказывается — тоже мешают. У фактории Глухариной нефтеразведчики подбазу приткнули. Нас никто не спросил. Почему все время я под них должен подстраиваться, а не они под нас? У них дело, понятно, государственное, а у нас что — частно-личное?
Услышишь эти горестные жалобы, задумаешься — кто же в тундре хозяйничает? Вопрос не в том, надо ли идти за нефтью и газом, щекотливость его вот в чем — почему хозяева недр — газовики диктуют условия хозяевам тундры — сельским труженикам? Почему не наоборот?
Складывается впечатление, что промышленные освоители ведут себя в тундре как во вражеском тылу, где противнику надо нанести как можно больший урон. Если строят нефтебазу, то обязательно придвинут к берегу рыбной речки. Где можно одной колеей обойтись, проложат десяток, где обещали капитальный дом построить, развезут «море» халупок-балков. Рушат тундру с изуверским наслаждением. Только геологи уничтожили на полуострове Ямал около трехсот тысяч гектаров оленьих пастбищ!
В районе Нового Порта кто-то из строителей устроил кощунственный разор захоронений на национальном кладбище. Подозреваемые есть, но доказать их преступление милиции оказалось не по силам. Много ли сотрудников в райотделе? И нет у них вертолетов, вездеходов. А у первопроходцев техника всех калибров и скоростей.
— Ищи ветра в поле, — припоминает недавний случай Кугаевский. — На брошенной буровой полсотни наших оленят нализались какой-то химической мерзости — буровички оставили. Телята все передохли, а иск мне предъявлять некому.
Даже если тундровый нарушитель найден, что с ним делать? Предъявлять штрафы? Но штрафом не вернешь к жизни утраченный ягельник, не заселишь порушенные песцовые норы, не очистишь изгаженный берег речки, умертвленное озеро не оживишь.
Вчерашние острые страхи у гвардейского директорского корпуса нынче попритихли, начинает играть свою роль радикальное решение окраисполкома, запрет облисполкома — сегодня уже не только тундровые сельчане, но их промышленные контрагенты ищут пути взаимопонимания и сотрудничества.
Не будем впадать в умиление, в идиллические тона. Процесс лишь начат. А в эпоху хозрасчета нет особых меценатов, которые бы удорожали свои программы, помогая соседям. До прихода на полуостров Ямал освоенцы успешно истребили только в Ямало-Ненецком округе 6 млн. гектаров хотя по-северному и скудных, но плодородных земель. По подсчетам специалистов, чтобы восстановить, рекультивировать один северный гектар, требуется не менее 10 тыс. рублей. Несложный подсчет: 10 тысяч на 6 млн. дадут астрономическую цифру — 60 млрд. рублей. Расчет упрощенный, его оспаривают. Но если это и не очень точный подсчет уже понесенного ущерба, то эту сумму можно смело считать нашим долгом перед потомками. Ясно, что освоение Ямала, в любом случае, прибавит этого долга.
Добывая нефть и газ, мы решаем свои сегодняшние проблемы. Ущербляя, убивая землю, мы усугубляем проблемы наших детей и внуков, внуков наших детей.
* * *
Я открываю дверь, над которой вывеска: «Отделение связи п. Лаборовая Приуральского района». В комнате полутьма. Широкая печь заслоняет два окна с мутными стеклами. Радистка за столиком стучит на аппарате, видимо, дореволюционного еще производства: шум, скрежет и шипенье тоже дореволюционные.
Где же здесь может быть Анна? Глаза привыкают к полумраку, и у мокрой щелястой стенки я вижу низенькую провалившуюся раскладушку, под невообразимым одеялом свернулась клубочком женщина. Она была на ночной рыбалке, вернулась под утро, поэтому и почивает так поздно. У Анны белый, но не со сна, а нездоровый цвет лица: ей неможется, недавно два месяца отлеживалась в Салехарде с процессом в легких.
Да, обстановка поразит кого угодно, даже самую конформистскую душу. Потолок связистской конторки проваливается, угрожающе навис выпирающей штукатуркой, стена мокра после затяжного дождя. На тумбочке две аккуратные бумажные стопочки — черновой вариант «Белого ягеля» и беловые листы — она переписывает повесть набело. Почерк у Анны скверный, и, если она начнет править, ни один криминалист-графолог не разберется, не говоря уж о привередливых сотрудницах издательств.
Анна Павловна Неркаги — молодая ненецкая писательница, известны ее книги «Анико из рода Ного», «Илыр». Пять лет назад она вернулась в родную Байдарацкую тундру, в стойбище отца и мужа. Пять лет она пишет новую повесть «Белый ягель» — честную и жесткую прозу (я читал первый вариант), но никак не может закончить ее — у хозяйки чума слишком много забот, чтобы обиходить мужчин. До писательского столика добраться нелегко. Нынешним летом Анна решила оставить стойбище, перебралась на ближнюю факторию Лаборовую, чтобы здесь, в более сносных условиях, завершить повесть.
Железная дорога минует Лаборовую, повернет в девяти километрах, но не минуют факторию, окрестных охотников и оленеводов проблемы, связанные с промышленным освоением.
Анна щупает промокшие на рыбалке носки (а где они могли просохнуть — печка холодная, она дымит, топить ее невозможно), безнадежно машет рукой и обувает резиновые сапоги на босые ноги.
«Господи, — ужасаюсь я, — как же так, она ведь только что переболела».
Анна уловила гримасу на моем лице и говорит тем же тоном, каким только что рассказывала о развалившейся печке:
— Я никому не нужна. Народ мой нищий тоже никому не нужен. Газ нужен. Нефть нужна. А мы — нет, мы не нужны. Нищие, безработные, мы разучились самому святому, раньше и у нас было богатство — мы всегда помогали друг другу, а теперь не умеем и этого. Нас выталкивают из интернатов, а выкарабкаешься или нет в жизни — это официальным отчетам уже не нужно.
Я знаю ее давно. Она всегда говорит страстно, а сегодня отчужденно-спокойна, почти равнодушна. Видимо, серьезно больна или бессонная ночь сказалась?
Я уж и боюсь расспрашивать: взорвется, как всегда, заболеет больше.
— Как живем с новыми соседями-властителями? Живем — они нас в упор не замечают. Видел, перед деревней табличка самописная «Въезд вездеходам строго воспрещен»? Гоняли, как чумовые. Я бросилась одному наперерез, депутатским удостоверением трясу. Он из кабины выскочил зверь зверем:
— Чего трясешь, депутатка, побереги документ, б… тундровая!
А меня ведь и защитить здесь на двести верст некому. Бессильна я перед этим заезжим хамом, беспомощна, вот и все депутатство. Правда, с испугу я на него так заревела, что он перетрусил, повернул назад. Но разве это по-человечески? У Александра Федоровича Тайбери шесть детей, жена седьмого рожает, у него строители сетки сняли, заготовленную на весну бочку рыбы украли. Чем он шесть ртов кормить будет? У Салиндера Максима Мастовича авку убили, невод украли. В двух оленьбригадах зимние вандеи пограбили — оставили оленеводов на зиму раздетыми. Николаю Вылке и Ваньке Лаптандеру за рыбу и пыжики ящик «Тройного» удружили. Вот такие здесь нынче хозяева. С ними конец народу, трубка ненцам, — заканчивает она с прежним отстраненным спокойствием.
Анна драматизирует, полагаю, как всякая впечатлительная натура, она все воспринимает излишне обостренно. Любой бывалый северянин скажет, что когда освоенцы начинали в Ноябрьске, в Уренгое, на Ямбурге — дела обстояли куда страшнее. Здесь еще по-божески, если сравнивать с тем, что приходилось видеть раньше.
Но ей разве докажешь? Впрочем, стоит ли доказывать? Да и почему, и кого оправдывать? По-божески? Какой внутренний бог ведет первоосвоительного варвара, заставляет спаивать, грабить, воровать, унижать слабого? Есть ли этому оправдание, даже в сравнительно-историческом контексте?
Вот сидит она на провалившейся раскладушке с белым больным лицом и не кликушествует вовсе: народу трубка!
Чуткое сердце художника, оно отзывается не только на ближнюю нынешнюю боль, оно предчувствует, предощущает надвигающуюся, приближающуюся рану народа, смертельную, она считает, рану.
Не надо думать, что все хорошо осознают национальный аспект освоения.
Вспоминаю анекдотический эпизод: заместитель министра (не самый последний) Газпрома на заседании Государственной экспертной комиссии умудрился заявить, что оленеводство на Ямале ведут пришлые русские, он самолично-де летал и никаких ненцев на Ямале не видел. Как не поверить столь высокопоставленному очевидцу? Но я сам был в этой поездке с непоследним замом. Мы попали в оленеводческую бригаду. Она состояла из коми-зырян. Зам же посчитал этих рослых, русоволосых коренных обитателей тундры за пришлых и сделал далеко идущий вывод, мол, за счет Газпрома свои проблемы, выдавая их за национальные, хочет решить северный агропром. Вот каков уровень министерских обобщений на почве личных «наблюдений».
Я прихватил с собой карту Ямала, на ней пятна месторождений, пунктиры железных дорог, линии газопроводов, кружки газопромыслов. Ловлю себя на мысли: железный корсет, прочный каркас накинут на живой полуостров.
— Правильная карта, — неожиданно хвалит Анна. — Все есть, только ненцев нет и нет оленей. К этому все идет.
Ее спокойный тон страшит: в нем безысходность, для нее как бы погас последний луч надежды. Еще недавно она была лихорадочно взвинчена, считала, что все можно переиначить, стоит только приложить силы. Неужели вконец опустились руки?
«Почему сразу началось строительство дороги, — пришлет она мне позднее свои заметки «Ямал — последний оплот». — Что она даст местному населению и что она возьмет взамен? Пока же мы видим, что она не дает нам ничего, кроме бед. Мы уверены, что через 20–30 лет железная дорога станет мертвой. И мы спрашиваем: не слишком ли велика цена?
Оправдана ли такая большая жертва, как социальная смерть народов Севера? Ради чего мы должны уступать свою землю, жертвовать будущим своих детей?»
Гласность проявила проблемы, которые замалчивались годами, десятилетиями. Национальная политика на Севере рисовалась однотонно-розово. Но система просвещения отрывает детей тех же ненцев от семьи, перспективно губя национальную самобытность, перерубая корни духовности и традиционной культуры, начинает свирепствовать «молодежная безработица». Малые народы всегда жили небогато, на грани достатка, безработица ведет к нищете…
Анне больно.
Она права в своей боли и крике, но, боюсь, путает причины и следствия. В железной дороге ей видится причина бед настоящих и предстоящих. Корни этих причин глубже…
Нам давно пора понять, какую тревогу породило освоение в душах и сердцах тундровиков, наверное, это даже не тревога, это гнет близкой смерти.
Говорят о компенсационном строительстве, о том, что нужно строить промежуточные базы на путях оленьих касланий, облагородить базовые поселки совхозов, наладить самолетное сообщение, почту, медицинское обеспечение.
Но, в первую очередь, не следует ли снять в этих растревоженных душах страх? Как? Посулами, пряником надежды?
Нет, наверное, нужно реальное дело. Два с лишним десятилетия интенсивно осваивается территория нефтегазового комплекса Тюмени. А что за уродливо-куцым термином «нефтегазовый комплекс»? Родовая земля хантов, манси, ненцев, селькупов.
Они много ждали от эпохи освоения — решить застарелые проблемы на новом уровне, войти в новое время. Они обманулись в ожиданиях, ибо нефтяники, газовики решали промышленно-добычные проблемы и мало делали (но много и громко обещали) для первонасельников этих мест. Каждая новая большая стройка — новая надежда. И очередной обман, крах очередной иллюзии.
Поэтому так беспросветны речи тундровой писательницы, так безысходно ее душе.
— Обещают что-нибудь с квартирой? — перевожу я разговор на более земные темы.
— Бурцев обещал построить, но еще ни палки не завез, — хмуро роняет Анна.
Потом в Салехарде я зайду к Бурцеву.
— Зачем такая безысходность? — заторопился секретарь окружкома партии. — Зачем такое отчаяние? Мы договорились с Масловым, это трест Севстроймеханизация, они построят в Лаборовой двухквартирный домик: одна половина — кабинет для Анны Павловны, вторая — библиотека-читальня для приезжающих ненцев из тундры.
— Дождется Анна?
— Договорились, к концу года домик сладят. Маслов пока нас не подводил, слово держит. Даже если не в срок, то реально — начало следующего года, ждать осталось недолго.
Наличие кабинета решит ли все проблемы ненецкой писательницы?
Анна заканчивает рассказ о том, как в деревне собаки загрызли человека. Сама она трепетно относится к собакам, пес в тундре первый товарищ человеку. Но у жестокого хозяина и друзья жестокие.
Жестокий рассказ.
Но разве она что-то выдумывает?
…Я пишу о тупиках освоения. Их немало, то в одну, то в другую проблему утыкается этот не очень управляемый процесс. Но не нужно быть особым оптимистом, чтобы четко утверждать: освоение из всех своих тупиков, рано или поздно, с приостановками, остановками и даже консервацией, выкарабкается на магистраль и благополучно докатится до конечной цели — «Газ Ямала». Слишком государственно важна задача, чтобы плутать по тупикам.
Боюсь, что в тупике окажутся коренные хозяева этих мест. Практика освоения еще не дала ни одного примера, чтобы могущественные нефтяники, богатые газовики, щедрые строители начали не со своих объектов, а с кардинального решения проблем тех, на чью землю они пришли. На Ямале эта практика повторяется.
А первый пример мы основательно подзабыли: первые большевики, пришедшие в тайгу и тундру, начали со слова ленинской правды, справедливости, грамоты, с идеи артельного труда, коренного переустройства социально-экономического уклада. Через шесть десятков лет вновь появляются призраки безработицы, нищеты, ущемление национальной самобытности и вместо делового сотрудничества громко рекламируемая, но не эффективная благотворительность…
Один знающий и ответственный человек все причины освоенческих тупиков обозначил лаконично:
— Спешка.
Наверное, слово не исчерпывает причин всех проблем, но многие объясняет. Действительно, поразбираешься, поанализируешь и поймешь, почему одно сделано глупо, другое непродуманно, а это неумело. Да потому, что все куда-то спешили. Есть такой фетиш сроки, которые вроде бы оправдывают легендарное отечественное разгильдяйство.
Плохо, но в срок.
Плохо — не грех, не в срок — грех непрощаемый.
И Ямал, кажется, не минует горькая чаша сия.
Сроки здесь фигурируют с непременным эпитетом «правительственные», и очередной фетиш обозначен — 1991 год, именно в этом году страна должна получить газ Ямала.
Я вовсе не ставлю себе задачу ревизовать правительственные сроки. Но что неизбежно огорчает, обескураживает?
Назван, обозначен срок. Еще, по существу, нет даже концепции освоения, не продумана стратегия, многое неясно, а кое-что и совсем непонятно. Цель впереди как горная вершина, окруженная туманом. Как к ней толком пройти, подняться, государственных ног не переломать?
Меня такая ситуация заставляет вспомнить плохих школьников, которые подсмотрят ответ, а потом начинают подгонять. Ни логики, ни мысли, ни простой работы ума — лихорадочная подгонка.
Понимаю, что цифра «1991» не с потолка упала, в топливном балансе страны в декабре обозначенного года будет зиять грандиозная ямальская прореха. Но, наверное, и в перспективном государственном плане должны учитываться альтернативы (полагаю, что ямальскую программу вполне возможно отодвинуть во времени на годик-другой, если проводить последовательную ресурсосберегающую политику), да и поставленная задача должна обосновываться реально.
Седьмого апреля 1988 года руководители Тюменской области отправляют в Бюро по топливно-энергетическому комплексу Совета Министров СССР решительное несогласие с представленным проектом освоения, без обиняков утверждая, что проект «не готов для рассмотрения в правительстве». Главный недостаток видится в некомплексности документа, внушает сомнения слабая проработка вопросов создания социально-бытовых условий для рабочих, усеченная программа охраны Ямальской природы и перспективная непродуманность компенсационного возмещения причиненного ущерба. Откровенное недоумение вызывает и рискованный вариант «нырка» системы трубопроводных коммуникаций в Байдарацкую губу.
Неоднократный опыт убеждает в том, говорят специалисты, что необходимо продумать всю сумму проблем с самого начала, нужен, как это ранее предусматривалось, единый комплексный план решения всех принципиальных вопросов.
Итак, и сегодня, когда я заканчиваю этот очерк (без героя, но с многочисленными внутренними монологами), в сентябре 1988 года еще не существует единого комплексного генерального плана, «сценария» освоения, целевой программы «Ямал». Можно ли предположить, что в очередной спешке освоение будет вестись предельно разумно и грамотно, можно ли надеяться, что все еще разрабатываемый проект будет рассчитан на технологии XXI века, а не на запасы морально устаревшего оборудования и старые организационные схемы? Не окажется ли ненужной роскошью, в эдакой-то торопливости, опережение научно-технического прогресса?
А сроки убегают, сокращаются, как пресловутая шагреневая кожа. Возникает неожиданная мысль: может, кто-то в довольно высоких организационных сферах играет на затяжку времени? Может, это кому-то выгодно? Я далек от мысли, что делается это сознательно, но, наблюдая целеустремленную спешку на сибирских территориях, трудно не прийти к выводу, что в условиях постоянного аврала отраслям и ведомствам, которые торопятся, не поспевая от одной до другой тюменской программы, легче и проще творить все, что угодно, ударно и размашисто, с закономерными издержками, подгоняя задачку под известный ответ — 1991 год.
Где стратегия очередной намечаемой победы, мы же сегодня не застигнуты врасплох? Почему из отвергаемых проектов не отвергается только одно — конечный срок?
Конечно, сроки дисциплинируют, но нереальные сроки ни к чему, кроме напрасных жертв, не приводят. Не с этого ли начинается банкротство стратегии?
— …Напиши зло, — посоветовал знакомый, которому я рассказал о замысле этого запаздывающего очерка. — О таких вещах по-доброму не напишешь.
Я возразил:
— Зло — оно и есть зло. Зло ничего не рождает.
Злости не чувствую, чувствую боль.
Север с большой буквы
Очерки
Тупики освоения
Катастрофически опаздываю с этим очерком: обещал написать еще в 87-м. Не набиралось материала? Наоборот, его с излишком. Сюжет не выстраивался? Да нет — сюжет залихватский: строительство заполярной железной дороги к «кончику» ямальского «носа», приключения изыскателей, поиски проектировщиков, тревоги полярных аграриев — каждое лыко уместно ложится в строку. Но что-то на душе скребло… Писать вроде требовалось в привычном героикопроблемном стиле, но за проблемами совершенно не виделось героя. Впрочем, и с проблемами получалось странно: они выскакивали, как гуттаперчевые куклы, пропадали, появлялись новые, исчезали, и то, что болело вчера, выглядело несущественно-несерьезным сегодня. Но грозно ощущался за калейдоскопом моментальных проблем некий серьезный, основательнейший — резон.
Наполнялись репортерские блокноты, километрами наматывалась магнитофонная лента, в фактах и мнениях немудрено было захлебнуться, но только недавно, вдруг, пришло — осенило острое осознание: мельтешащая эта тактика освоения Севера не прикрывает ли банкротство стратегии?
* * *
Я работал еще в Салехарде, в радиокомитете, когда получил приглашение на открытке. Открытка изображала цветущую, роскошную нежную розу. Казалось, она благоухала даже на снимке. А на обороте казенный текст: «Руководство, партбюро и профсоюзный комитет ПСМО «Ямалтрансстрой» приглашают Вас принять участие в митинге, посвященном укладке первого звена железнодорожной линии Обская — Бованенково. Митинг состоится 27 декабря 1986 года в 12.30 у нулевого километра (переезд станции Обская)».
«Опять парад», — подумалось мимоходом, ибо в то время мы как раз очень здорово критиковали парадность. Но с другой стороны, не такое уж и рядовое событие: от нулевого пикета стартует сплошь заполярная пятисоткилометровая железнодорожная магистраль, аналогов которой опять же в мировой практике вроде бы нет и не предвидится.
Я позвонил в Тюмень, пригласил группу телевизионщиков. Старший из них, кинооператор Виктор Завьялов все сомневался:
— Ведь у вас там полярная ночь, чего мы наснимаем?
— Попросим прожекторы врубить, — пообещал я. — Телезрители особо почувствуют, где происходят события.
Завьялов как в воду глядел: ничего не снял. Но вовсе не потому, что декабрьский денек за Полярным кругом куц, как заячий хвостик. Ни митинга, ни торжественной укладки первого звена не состоялось. Если искать объективную причину — она вроде бы налицо — мороз под сорок. Но, наверное, бывалым северянам, бывшим бамовцам, это вряд ли помешало бы. Но вот у путеукладчика человеческого резерва морозоустойчивой прочности не оказалось. Он был рассчитан на работу при минус 28. А уж как ни колдовали, что ни хитрили прославленные трансстроевские механики, путеукладчик свой длинный хобот так и не высунул.
— Так что, — спросил я у организаторов митинга-праздника, — во всем отечестве не сыскалось полярно-потребного путеукладчика?
— Во всем отечестве…
— А как же дальше работать?
Я явственно увидел, как мой вопрос завис в густом морозном воздухе, а мой собеседник безнадежно махнул рукой.
Открыточку с нежной преждевременной розой я все же сохранил, хотя немного помял в кармане. Наверное, тоже нервничал. Завьялов, объясняясь перед начальством за бесплодную командировку, сослался на крещенские морозы. Его поняли — действительно отечественная кинотехника подводит.
Первые звенья, целый первый километр от нуль-пикета все же до Нового года лихие трансстроевцы уложили. Нет, морозы не стихли и путеукладчик на трассу не вышел. Укладывали они вручную, как первую сибирскую дореволюционную железную дорогу. Понять их можно, километр уложенного пути — их конечная продукция. А зарплату они получают с конечной продукции.
* * *
Мой харасавейский знакомец, большой поклонник гласности, в очередной раз встретив меня на берегу Карского моря, спросил: Александра Грина «Дорогу никуда» читал?
— Давненько.
А хочешь живую дорогу в никуда посмотреть?
— Прямо в никуда?
— Именно в никуда.
Он посадил меня на свой «уазик», сначала мы ехали по прибрежному песку, а потом выскочили на бетонку. Она была узенькая, из плит, но уложена довольно аккуратно. «Уазик» резво промчался по ней минут пять и остановился. Мы вышли из машины. Дорога резко обрывалась, перед нами расстилалась огромная, непостижимая, необъятная тундра. Я сделал шаг вперед с полотна и, видимо, от недоумения нагнулся, посмотрел — не нырнула ли дорога под землю? Мой спутник засмеялся:
— Никуда. Никуда отсюда начинается.
— Метафизика какая-то! — воскликнул я.
— Нет, — наш родной, отечественный стройсюрреализм, — опроверг мое определение собеседник. Оказывается, с пятилетку назад сюда, в район Харасавэй — Бованенково, начали выход газовики из Коми-республики. Начали они ретиво и по существу правильно — с базы, с дороги. Только оказалось, что Газпром не рассчитал сил: время Ямала еще не подошло. Материальным свидетельством непродуманного расчета осталась шестикилометровая дорога.
— Если эту трассу уложить не плитами, а рублевыми или даже трехрублевыми ассигнациями, государству обошлось бы дешевле. — Не знаю, делал ли мой спутник специальный расчет или только прикинул в уме.
До сих пор перед глазами эта метафизическая картина — вольная, просторная, великая тундра, величаво застывшие валы земной тверди, а позади жалкая ниточка поистине никудышной дороги. И еще чувство какой-то не то романтической, не то сюрреалистической гордости: вы не видели дороги в никуда, а я видел. Повезло, что называется.
* * *
Для чего я стыкую эти два факта? Показать, что организационно-отечественной бесхозяйственности много, как на нулевом пикете полярной магистрали, так и там, куда она стремится?
Наверное, и это. Но не только это.
Север — его неопределенное пространство — грандиозное бездорожье, он заждался каких-никаких транспортных коммуникаций. Как может северянин относиться к дороге? Понятно, с восторгом, с подобающим пиететом.
Что испытал, скажем, я, когда узнал, что по-заполярному берегу Ямала к месторождениям природного газа «Бованенково» «Крузенштерн», «Харасавэй» потянут трассу?
Конечно, полагающийся восторг, хотя к моей судьбе заполярная дорога никакого касательства не имела. «Железка» решала промышленные задачи и человечески оживляла этот край. Названия западноямальских полярок и факторий — Морды-Яха, Марра-Сале, Усть-Юрибей, Яроно всегда звучали призывно, привлекательно для романтического сердца, но шансы попасть туда практически равнялись нулю. С дорогой желанный Карский берег Ямала, его труднодостижимое безлюдье становились ближе.
Но это так — мои субъективные интересы, по государственному же существу магистраль начинала промышленное освоение щедрейших недр полуострова.
Дорога на Бованенково виделась прямой наследницей, преемницей БАМа. Основные «сливки» там были сняты, освободившиеся силы Минтрансстрой бросал на Ямал. Чем не очередная порция для добавочной гордости?
Добавочный восторг рождало и минтрасстроевское опережение: еще не сидит на Бованенково ни один строитель, ни один газодобытчик, а дорогу уже измыслили и начинают прокладывать. Ведь на Уренгой и Ямбург дороги приходили с огромным запозданием. А здесь…
Наконец-то все делается путево, по уму, жизнь, как ей положено, начинается с дороги. Разве можно было давать иные оценки начинавшемуся строительству? И все-таки…
Двадцать лет я прожил в Салехарде, а сразу за его лесотундровой околицей начинается «мертвая» дорога — домовитые салехардовцы ходят по ней по грибы, а скорые на ногу, уходящие километров за десять от города, набирают волнительные корзины аккуратных полярных волнушек. Это — кинутая, заброшенная железнодорожная колея на Игарку. Поживи «вождь народов» Иосиф Виссарионович Сталин еще месяца три-четыре, заключенные-строители «прораба» Берии соединили бы третий, полярный Транссиб в единую нитку от Салехарда до Игарки и Норильска. Но сразу после марта 1953-го Берия предпочел ею не заниматься, разогнал лагеря невольных строителей. Почти готовая «железка» была брошена.
Идешь по негустому полярному лесочку, вдруг нечаянно вступишь на неожиданные рельсы, а между ними уже вымахал приличный березнячок, и как-то не сразу вспомнишь, что заросшая бурьяном и березовым подростом мертвая трасса — третий, сталинский великий путь к океану.
У «мертвой дороги» трагическая история, я занимался ею, и в сознание как-то незаметно вошло, вжилось: благие намерения порою приводят к масштабным тупикам. К несчастью, это не только привилегия сталинских времен: в начале семидесятых стали прокладывать газопровод «Сияние Севера» от Медвежьего на Ухту через Полярный Урал. Поторопились, что-то не просчитали, не учли в проектах, пришлось линию трассы спускать южнее. Но часть газопровода уже смонтировали, уложили в землю. Пришлось его выкапывать, размонтировать, убирать построенные базы… Обошлось это не в один десяток миллионов рублей. И долго еще в грибных местах под Салехардом лежали солидные «маннесмановские» трубы. Почти рядом с «мертвой» дорогой — «мертвый» газопровод…
Дорога на Бованенково, кстати, первые свои километры бежит по старой насыпи, проложенной в начале пятидесятых: у «мертвой дороги» имелся ямальский отвод к мысу Каменному. Да что там давние года! Рядышком с Новым Портом стоит современный «мертвый поселок» — Ямальск, он законсервирован всего два года назад: газовики не рассчитали сил, видимо, преждевременно вышли на нефтяное месторождение «Новый Порт», памятником отступлению — брошенный поселок.
Ну, разве они не оскорбляют нашу национальную гордость, эти мертвые дороги, миражи газопроводов, несостоявшиеся поселки, автотрассы в никуда?! Как не родиться смятению или, на худой конец, здравому сомнению, когда нас обольщают очередным грандиозным проектом.
Все еще вольготно чувствуют себя в Тюменском крае хозяйничающие здесь отрасли: Миннефтепром, Мингазпром, Миннефтегазстрой, присвоившие почти бесконтрольное право — считать эти богатые земли собственной вотчиной и не считаться с интересами живущих здесь людей.
Арктическую тундру называют ледяной «мертвой» пустыней. Не могу с этим согласиться. Природа мертвой не бывает, даже в Арктике. Нам бы больше задумываться о нашей рукотворной мертвечине, о том, что мертвой Арктику может сделать только сам человек.
* * *
Крохотные тундровые фактории, трассовые поселки, районные центры, полярные метеостанции, центральные усадьбы звероводческих совхозов, конторы строительных трестов, базы рыбозаводов, лаборатории научно-исследовательских институтов.
Лабытнанги, Усть-Юрибей, Аксарка, Новый Порт, Надым, Лаборовая, Салехард, Белоярск, Марра-Сале…
Я мотаюсь по знаменитому Тюменскому меридиану, между Тюменью и Харасавэем, а в голове почему-то с завидным постоянством прокручиваются ахматовские строки: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…». А из какого мусора обветшалых представлений рождаются проекты дорог… Из каких тактических просчетов — стратегия освоения? Поэтические ассоциации далеко могут завести…
Проектировщики, экологи, партийные работники, зоотехники, гидрогеологи, газовые генералы и чернорабочие буровых, капитаны морских транспортов, машинисты трубоукладчиков, диспетчеры полярных аэропортов, социологи, пастухи оленьих стад, специалисты по вечной мерзлоте, монтеры пути, охотники, эксперты межведомственных комиссий, руководители районного звена, полярные метеорологи…
Да, все они определяют и сегодняшний день, и будущее полуострова.
Я ищу среди них героя. Но герой — это определяющий человек, а вот определяющего-то человека я не нахожу. Выслушиваю мнения: здравые, глупые, лукавые, но не определяющие. Крутится какой-то гигантский маховик, у всех целеустремленные лица, но понятно пока одно — результат поисков, выбор варианта непредсказуем.
* * *
Когда меня убеждают, что умные проектировщики все учтут, обоснуют и запланируют, вспоминаю одну из многочисленных встреч. Юрий Павлович — проектировщик в весомом чине, человек бывалый, в его облике все подчеркивает эту бывалость.
На полной фигуре небрежно-бывало висит потрепанная пилотская кожанка, он со вкусом достает из потертого футляра и подносит к глазам сильный цейсовский бинокль, волосатым пальцем водит по затертой редкой карте-трассовке, указывая точку. На Ямале он появился после БАМа и, как понимаю, продолжает жить бамовскими категориями и представлениями. По его словам, работать там было «вкусно», «лихо». Там спрямляли русла рек, меняли фарватеры, брали песок из речных плесов.
— Экологический бред! — почему-то переходит Юрий Павлович на крик. — Природа сильна. Года через три лечу — и никаких следов нашей деятельности: на месте речные косы и плесы. Человек — мизер, плевок бога, что он может сделать природе?
Он успокаивается, приобнимает меня, шумно дышит, шуршит бывалой курткой:
— Эти экологические стоны — порнографическая чепуха! Можете себе представить, мы рвем породу, мощнейший взрыв, половину горы выворотило. Но ночью прошел снежок, и что же мы видим наутро на пороше? След изюбря… Зверь ходит излюбленной тропой и не боится взрыва. Забыл о нем. Надоело, — резко мотает головой Юрий Павлович, — надоело бороться с некомпетентными хлюпиками — визг, писк и никакого конструктива. С этими защитниками природы человечество в шкурах бы еще ползало!
Я-то наивно полагал, что такой тип проектного эксперта давно исчез из современного обихода, по крайней мере, лихой экологический налетчик притаился… Но нет, встречаются еще откровенные люди…
Юрий Павлович ведь в эти широты попал не впервые, облазал трассу от Уренгоя до Норильска, исследовал вариант по Тазовскому полуострову, по Ямалу прошелся с отрядом еще десяток лет назад, когда Газпром впервые завожделел к ямальским месторождениям. Полярные скитания могли бы привить хоть крошечку любви к суровой земле. Ведь не чужая… Но нет, не привили. Страшен ученый варвар с солидным полярным стажем.
Думаю, правда, одно доброе дело Юрий Павлович все-таки делает: заставляет не доверять проектировщикам. Мы ведь привыкли доверчиво раскрывать рты, а они, пользуясь этим, творят как на чужой земле. И когда даже в правительственных — вынесенных на правительственный уровень обсуждения — документах видишь, что экологии посвящена одиноко-куцая строчка на последней странице, вспомнишь Юрия Павловича и поймешь, что у него немало соратников и последователей, тех, кто исповедует застойные догмы, что природа могуча, ее воспроизводящие силы все еще неиссякаемы, она по-прежнему все стерпит, перенесет и возродится.
Занимательный сюжет с привлекательнонепременным конфликтом можно скроить, когда знакомишься с фабулой создания проекта «Ямал». Это драма. Настоящая драма и идей, и дел, толковых задумок и бюрократической бестолочи.
Рождается первый вариант: шесть ниток газопроводов вкупе с железной дорогой идут от Бованенково по полуострову к Лабытнангам, огибают Байдарацкую губу и через Полярный Урал уходят в Европу. Но столь массированный напор природа Ямала вряд ли выдержит. Вариант отвергается без особой борьбы.
Рождается другой, неожиданный, в духе времени — смелый. Система газопроводов от Бованенково по суше доходит до Марра-Сале и «ныряет» в Байдарацкую губу, форсирует ее и — уже без горного перехода устремляется в Европу. Вариант рискован до авантюрности: ширина залива Карского моря в месте перехода достигает 80 километров. Губа мелководна, замерзает на зиму, во время ледоходов полярные стамухи глубоко — особенно у берегов — роют дно. Мировая практика трубопроводного строительства столь рискованных аналогов не знает. Раньше бы это «впервые в мире» привлекло, сегодня настораживает, если даже не учитывать того, что отечественной техники для подобного арктического эксперимента попросту не имеется. Когда-то еще она будет создана. Но сегодня это единственный и уже безальтернативный вариант. Утвержденная авантюра?
Продолжается маета и с железной дорогой: проектировщики исследовали четыре варианта, но слишком быстро отдали предпочтение береговому — западному, у которого слишком заметны экологические изъяны.
Местные власти — партийные, советские — привыкли взирать на освоенческую чехарду академически спокойно: от них ничего, кроме государственной послушности, не требовалось. Они приучены к тому, что большие стройки на Тюменском Севере начинаются, как правило, громким суесловьем, но по обычаю — неподготовлено.
К диктату ведомств на местах приучены. Но, видимо, всякому терпению рано или поздно наступает конец. Тем более что ведомственная вседозволенность Мингазпрома, Миннефтегазстроя, Мингео, Минтрансстроя переступает всякие границы допустимого.
«Поселок Ямальской экспедиции глубокого бурения объединения «Севергазпром» расположен в водоохранной зоне водоема I категории рыбохозяйственного использования реки Морды-Яха, водозабор на реке не оборудован рыбозащитным устройством. Поселок СМУ-СМ-3треста «Севергазстрой» расположен в зоне затопления реки Се-Яха, являющейся также водоемом I категории рыбохозяйственного использования. Выгрузка оборудования и материалов производится на естественные берега рек.
Размещение и строительство поселка Ямальской экспедиции глубокого бурения треста «Северспецбургаз», подбазы на реке Морды-Яха, поселка ДСУ-2 треста «Севергазстрой», участка СУ-33 с вагон-городком Главуренгойгазстроя, Бованенковского участка специализированного управления природоохранных работ Главямбургнефтегазстроя произведено без наличия проектносметной документации, без конкретной привязки к местности и согласования инспектирующими службами округа».
Я испытываю читательское терпение длинной сухо-официальной цитатой, чтобы конкретно показать, как ведется последовательное надругательство над ямальскими тундрами. А ведь, по существу, пока идет пристрелка, основные освоенческие силы еще не подошли. Что ждет многострадальный полуостров, когда они подойдут? Видения апокалипсиса?..
Но вот, впервые за двадцать лет, впервые за годы нефтегазового освоения Ямало-Ненецкий окрисполком рождает неожиданное, нетрафаретное решение (я цитировал его констатирующую часть). Этим решением от 23.03.88 г. «О нарушениях природоохранного законодательства при разведке и обустройстве месторождений на полуострове Ямал» Ямальскому райисполкому — «хозяину» полуострова, долгое время слепо выполнявшему свирепо-безграмотные прихоти освоенцев, предписывается «прекратить выдачу разрешений об отводе земель заказчику до завершения технико-экономического обоснования по полуострову Ямал и утверждения правительством «Схемы расселения нефтегазового комплекса».
Гром среди ясного неба! Но грозовые тучи собирались слишком долго. В чем-то робкие, но граждански уже смелые попытки противодействия показывают: от беспрекословного подчинения местные власти переходят к активным действиям, сознавая себя (наконец-то!) хозяевами территории.
Довершает удар Тюменский облисполком, он принимает еще более четкое и конкретное решение:
«Приостановить производство работ по освоению Бованенковского газоконденсатного месторождения до завершения разработки технико-экономического обоснования с комплексным подходом к проблеме и обязательным учетом влияния стройки на окружающую среду и полной компенсацией ущерба, наносимого газовой промышленностью хозяйству проживающего здесь коренного населения».
Что такое «приостановить»?
Что мы увидим назавтра, после того как принято исполкомовское решение? Застыли машины, агрегаты, притормозил путеукладчик, не слышно гула буровых? Тишина над необъятными просторами, а соответствующие недальновидные министры, убитые тюменским коварством, сидят пригорюнившись в кабинетах в позе обомлелых роденовских мыслителей?
Конечно, нет, стройка не консервируется, но ей дается время на раздумье, на размышление, осознать себя, еще разок задуматься о перспективах: переть напролом или заметить округ себя родную, единственную до боли землю.
* * *
Лечу в «голову укладки» и вспоминаю былые переживания. Вот так же совсем еще недавно магистраль стремилась на Уренгой, на Ямбург… Жадно, завороженно всматривался, как спешила вперед стальная строчка рельс, и, когда она обрывалась, становилось жалко: эх, медленно движется, скорей бы вперед, еще вперед. Рельсы, вперед, время, вперед.
Сегодня почему-то привлекают не упрямые рельсы, не четкий, как стихотворный ритм, перебор шпал. Как чувствует себя все, что вокруг: озера, речушки, скудные полярные околки, завлекательно-зеленые провалы болот, желтовато-розовые полянки морошечника? Кажется, все опрятно, но вон — веер грубых шрамов — вездеходных следов, черное месиво, мертвый зев оттаявшей вечномерзлой жижи. Пополосована тундра свирепо. А это только начало… И ведь еще предгорья — твердая почва под ногами, дальше пойдет тундра без прочной горной подкладки — зыбучая, ненадежная твердь.
Вспоминаю о том, о чем беседовал с теми, кто прокладывал трассу на Уренгой, кто стремился на Ямбург. «Подводит звеносборка». «Посмотрите на наш быт — в Клондайке условия были лучше». «Путеукладчик времен первого транссиба и премьера Витте». «Вручную, правофланговые пятилетки, бьем шпунт». Наверное и сегодня эти проблемы серьезны, важны и насущны, но почему-то не о них тянет подумать, задать вопросы.
Предгорья Полярного Урала — места замечательно красивые. Меня северные горы волнуют как праздник, а здесь они рядом вот увалы, а за ними вершины: гордый Саурей, насупленный Тайкеу, строгий Оченырд, основательно-одинокий Константинов Камень. В предгорьях особый, воздух: сошлись горная чистота и вольный тундровый простор.
Трассовый поселок Светлый угнездился на горной россыпи, окруженный зеленым морем мхов. Горы придвинуты близко, заманчиво блестят серебристыми сединами нестаявших снегов. В Светлом устроились механизаторы, сыпят насыпь из недальнего карьера, ладят водопропуски. Меня знакомят с бригадиром перводесантников Николаем Сахно. Крепкий парень, он командовал теми, кто высадился на голый плацдармик, начал чистить площадку под этот — сейчас уже уютный — полевой городок с широкими улицами. Ловлю себя на мысли, что на уренгойской или ямбургской трассе начал бы расспрашивать про героический быт первопроходцев, как устраивались, как преодолевали неизбежные трудности, как коротали время. Сейчас из головы не выходят другие вопросы, и, слава богу, Николай им не удивляется.
— По мне, — отвечает, — я бы эту «железку» не строил. Хватило бы хорошей автодороги. На Бованенково, понятно, грузы будут, а оттуда? Только вахты возить? Накладно, наверное. Лишняя дорога. Зато затраты какие! Километр — три миллиона рубчиков стоит. По-старому думаем, не мозговали: земля, мол, чужая, миллионы казенные.
— Обидно же будет, если стройку прикроют?
— Хороший-то автопроезд нужен. Дело б нам нашлось. Конечно, сделанное не омертвлять, до Паюты, скажем, дойти, и все тупиковая станция, а дальше автотрассу жать. Тундры много потоптали, провалили, порушили, зачем усугублять?
Николай — не ученый проектировщик, специальных разысканий не делал, его соображения здравый смысл подсказывает. Возможно, чего-то он не учел, но и проектировщикам бы не грех почаще на здравый смысл оглядываться. Николай — бывший бамовец, на Ямал прибыл с Украины, там два года занимался зряшним делом: собирался перегораживать плотиной Днепровский лиман. Понял, что попал в авантюрное предприятие, решил махнуть на «настоящее дело».
— А здесь тоже авантюризмом попахивает?
— Попахивает-попахивает, — вздыхает он. — Не стоит «железку» дальше гнать. У нас вон вся летняя отсыпка провалилась, приходится решетку снимать, переделывать по новой. Не терпит тундра.
Он рассказывает, как в бригаде борется с теми, кто ненароком портит тундру. Один молодец прямиком по тундре погнал бульдозер в озерце выкупать. Выкупать-то выкупал, да на обратном пути застрял. Пока вытаскивали, такую трясину развезли… Молодца с бульдозерной работы сняли, заставили платить, но то, что порушено, не восстановишь. Да, хорошо, что этой бригадой командует принципиальный природолюб Сахно. Симпатично, конечно, что рабочий человек без всякого ведомственного пафоса задает себе серьезные вопросы и имеет собственный ответ на них.
Хорошо, что встретил я на трассе Колю Сахно, но прекрасно понимаю, что здесь далеко не все такие, потихоньку делают свое дело, зарабатывают свои рубли вроде честно, но и не задумываясь особо: нужна ли эта дорога или можно подумать над другим, более приемлемым вариантом. Им сказали — надо.
Увозил меня из Светлого главный инженер Ямалтрансстроя Владимир Александрович Линник. Разговор у нас с ним был посложнее: с подводными каменьями, с дипломатическими экивоками и намеками. Чувствуется, что воспринял «приостановку» местных властей главный инженер без особого энтузиазма, как некую дань сегодняшним экологическим настроениям озабоченного северного населения. «Местная прихоть» осложняет его положение как организатора производственного процесса: перспективы затуманились, срывается кампания заявок на будущий год и, если не «выбить» дополнительные средства, некоторые коллективы придется расформировать, потому что банк денег не даст. Как не понять главного инженера: скольких трудов стоило коллективы сформировать, наладить дело, выйти на опережение, а здесь приказ: «Вольно!»
Но мы так часто старались понять себя, свои интересы и столь часто забывали о завтрашних интересах страны и народа. Линник, впрочем, считает, что «приостановка» долго не продлится, проектировщики посмотрят альтернативы, но вернутся к западному варианту. Из элементарной геометрии известно: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая…
* * *
Уже пройден «экватор» этого очерка, и пора бы признаться читателю, что главные герои на этих страницах еще не появились. Может быть, не столь герои — сколь главные жертвы освоения. Ямал — поистине оленеводческое государство, в четырех его совхозах (лучших в окружном агропроме!): «Россия», «Ямальский», «Байдарацкий», «Ярсалинский» — выпасается полтораста тысяч оленей, да еще несколько десятков тысяч наберется в личных стадах тундровиков. Ямальское стадо, говорят, равно оленьему стаду республики Финляндии.
Обильны, ничего не скажешь, здешние ягельники, да безграничны ли?
«В связи с обустройством Бованенковского месторождения, строительством железной дороги, трасс газопроводов, установок комплексной подготовки газа, компрессорных станций будет полностью выведено из пастбищеоборота 587,5 тыс. гектаров. Это приведет в начальный период обустройства в течение 5–7 лет к сокращению основного поголовья оленей на 24 тыс. голов общественного поголовья и более 10 тыс. голов оленей, находящихся в личном пользовании. На полутора миллионах гектаров охотугодий будет прекращен охотничий промысел, нанесен значительный ущерб рыбным запасам.
Ежегодные потери продукции оленеводства и охотпромысла составят 3,8 млн. рублей. Кроме того, убытки от ликвидации основных средств составят 2,5 млн. рублей. Совхозы ежегодно теряют прибыль более 1,5 млн. рублей. Перспективный же ущерб (просчет на 50 лет вперед) грозит превысить 2 млрд. рублей в нынешних ценах».
Такие цифры прозвучали на заседании Государственной экспертной комиссии при Госплане СССР.
Кому тяжелее достается освоение — тому, кто его повел, или тому, кто его вынужден переживать?
«Директорский корпус» ямальских-совхозов — настоящие «зубры», проработавшие здесь не по одному десятку лет — Николай Дмитриевич Кугаевский, Геннадий Николаевич Кадыров, Николай Андреевич Бабин. Я часто встречаюсь с ними, беседую, веду «круглые столы».
Прекрасно помню их первую реакцию, когда стало известно о начале исследовательских работ на Ямале: бывалые мужики были, пожалуй, откровенно напуганы, по их представлениям, казалось, приходит время завершающегося апокалипсиса для оленеводческого края. Только Бабин, который в горячее время освоения Уренгоя отработал в совхозе «Пуровский», воспринимал события спокойнее, зная, что у освоения бывают свои «пики» и «спады». Но у тревоги — приведенные цифры демонстрируют это — очень уж весомые резоны.
…Среди белых льдов на виду низменных берегов Белушьего Носа бросили якоря сразу три крупных морских транспорта. Буровики, заказавшие корабли, поторапливались — в Арктику стучалась весна, ледовый причал держался последние недели. По пробитой в торосах дороге-ледянке споро побежали грузовики — буровые вышки, тысячи тонн габаритного оборудования предстоит выгрузить за считанные дни.
Кто упрекнет буровиков, что в тяжелых арктических условиях они сумели выполнить боевое задание и усыпали тундровый берег россыпью контейнеров, ящиков, пакетов, металлических конструкций? Плацдарм захвата — так по-боевому называли подобные героические операции еще недавно. Как-то забывалось, а на чью же землю высадились полярные герои. Да и новые освоители всегда ли догадываются, что хотя они и работают на общесоветской, но все же конкретно не им принадлежащей земле?
Директор совхоза «Ярсалинский» (здешний карский берег — его угодья) Николай Дмитриевич Кугаевский о буровицком десанте узнал едва ли не последним.
— Нанял вертолет облет сделать. Не узнаю знакомую тундру. Через десяток верст — новые палатки изыскателей. В каждой партии — вездеход, куда хотят, туда и катят. Независимый народец.
— Я на Байдарацком побережье для охотников хорошую промбазу сделал, — темпераментно жалуется директор «Байдарацкого» Бабин. — Приличные затраты сделал. А мне говорят — изволь перенести, железной дороге мешаешь. Три кораля новых построил, столько мучился, а оказывается — тоже мешают. У фактории Глухариной нефтеразведчики подбазу приткнули. Нас никто не спросил. Почему все время я под них должен подстраиваться, а не они под нас? У них дело, понятно, государственное, а у нас что — частно-личное?
Услышишь эти горестные жалобы, задумаешься — кто же в тундре хозяйничает? Вопрос не в том, надо ли идти за нефтью и газом, щекотливость его вот в чем — почему хозяева недр — газовики диктуют условия хозяевам тундры — сельским труженикам? Почему не наоборот?
Складывается впечатление, что промышленные освоители ведут себя в тундре как во вражеском тылу, где противнику надо нанести как можно больший урон. Если строят нефтебазу, то обязательно придвинут к берегу рыбной речки. Где можно одной колеей обойтись, проложат десяток, где обещали капитальный дом построить, развезут «море» халупок-балков. Рушат тундру с изуверским наслаждением. Только геологи уничтожили на полуострове Ямал около трехсот тысяч гектаров оленьих пастбищ!
В районе Нового Порта кто-то из строителей устроил кощунственный разор захоронений на национальном кладбище. Подозреваемые есть, но доказать их преступление милиции оказалось не по силам. Много ли сотрудников в райотделе? И нет у них вертолетов, вездеходов. А у первопроходцев техника всех калибров и скоростей.
— Ищи ветра в поле, — припоминает недавний случай Кугаевский. — На брошенной буровой полсотни наших оленят нализались какой-то химической мерзости — буровички оставили. Телята все передохли, а иск мне предъявлять некому.
Даже если тундровый нарушитель найден, что с ним делать? Предъявлять штрафы? Но штрафом не вернешь к жизни утраченный ягельник, не заселишь порушенные песцовые норы, не очистишь изгаженный берег речки, умертвленное озеро не оживишь.
Вчерашние острые страхи у гвардейского директорского корпуса нынче попритихли, начинает играть свою роль радикальное решение окраисполкома, запрет облисполкома — сегодня уже не только тундровые сельчане, но их промышленные контрагенты ищут пути взаимопонимания и сотрудничества.
Не будем впадать в умиление, в идиллические тона. Процесс лишь начат. А в эпоху хозрасчета нет особых меценатов, которые бы удорожали свои программы, помогая соседям. До прихода на полуостров Ямал освоенцы успешно истребили только в Ямало-Ненецком округе 6 млн. гектаров хотя по-северному и скудных, но плодородных земель. По подсчетам специалистов, чтобы восстановить, рекультивировать один северный гектар, требуется не менее 10 тыс. рублей. Несложный подсчет: 10 тысяч на 6 млн. дадут астрономическую цифру — 60 млрд. рублей. Расчет упрощенный, его оспаривают. Но если это и не очень точный подсчет уже понесенного ущерба, то эту сумму можно смело считать нашим долгом перед потомками. Ясно, что освоение Ямала, в любом случае, прибавит этого долга.
Добывая нефть и газ, мы решаем свои сегодняшние проблемы. Ущербляя, убивая землю, мы усугубляем проблемы наших детей и внуков, внуков наших детей.
* * *
Я открываю дверь, над которой вывеска: «Отделение связи п. Лаборовая Приуральского района». В комнате полутьма. Широкая печь заслоняет два окна с мутными стеклами. Радистка за столиком стучит на аппарате, видимо, дореволюционного еще производства: шум, скрежет и шипенье тоже дореволюционные.
Где же здесь может быть Анна? Глаза привыкают к полумраку, и у мокрой щелястой стенки я вижу низенькую провалившуюся раскладушку, под невообразимым одеялом свернулась клубочком женщина. Она была на ночной рыбалке, вернулась под утро, поэтому и почивает так поздно. У Анны белый, но не со сна, а нездоровый цвет лица: ей неможется, недавно два месяца отлеживалась в Салехарде с процессом в легких.
Да, обстановка поразит кого угодно, даже самую конформистскую душу. Потолок связистской конторки проваливается, угрожающе навис выпирающей штукатуркой, стена мокра после затяжного дождя. На тумбочке две аккуратные бумажные стопочки — черновой вариант «Белого ягеля» и беловые листы — она переписывает повесть набело. Почерк у Анны скверный, и, если она начнет править, ни один криминалист-графолог не разберется, не говоря уж о привередливых сотрудницах издательств.
Анна Павловна Неркаги — молодая ненецкая писательница, известны ее книги «Анико из рода Ного», «Илыр». Пять лет назад она вернулась в родную Байдарацкую тундру, в стойбище отца и мужа. Пять лет она пишет новую повесть «Белый ягель» — честную и жесткую прозу (я читал первый вариант), но никак не может закончить ее — у хозяйки чума слишком много забот, чтобы обиходить мужчин. До писательского столика добраться нелегко. Нынешним летом Анна решила оставить стойбище, перебралась на ближнюю факторию Лаборовую, чтобы здесь, в более сносных условиях, завершить повесть.
Железная дорога минует Лаборовую, повернет в девяти километрах, но не минуют факторию, окрестных охотников и оленеводов проблемы, связанные с промышленным освоением.
Анна щупает промокшие на рыбалке носки (а где они могли просохнуть — печка холодная, она дымит, топить ее невозможно), безнадежно машет рукой и обувает резиновые сапоги на босые ноги.
«Господи, — ужасаюсь я, — как же так, она ведь только что переболела».
Анна уловила гримасу на моем лице и говорит тем же тоном, каким только что рассказывала о развалившейся печке:
— Я никому не нужна. Народ мой нищий тоже никому не нужен. Газ нужен. Нефть нужна. А мы — нет, мы не нужны. Нищие, безработные, мы разучились самому святому, раньше и у нас было богатство — мы всегда помогали друг другу, а теперь не умеем и этого. Нас выталкивают из интернатов, а выкарабкаешься или нет в жизни — это официальным отчетам уже не нужно.
Я знаю ее давно. Она всегда говорит страстно, а сегодня отчужденно-спокойна, почти равнодушна. Видимо, серьезно больна или бессонная ночь сказалась?
Я уж и боюсь расспрашивать: взорвется, как всегда, заболеет больше.
— Как живем с новыми соседями-властителями? Живем — они нас в упор не замечают. Видел, перед деревней табличка самописная «Въезд вездеходам строго воспрещен»? Гоняли, как чумовые. Я бросилась одному наперерез, депутатским удостоверением трясу. Он из кабины выскочил зверь зверем:
— Чего трясешь, депутатка, побереги документ, б… тундровая!
А меня ведь и защитить здесь на двести верст некому. Бессильна я перед этим заезжим хамом, беспомощна, вот и все депутатство. Правда, с испугу я на него так заревела, что он перетрусил, повернул назад. Но разве это по-человечески? У Александра Федоровича Тайбери шесть детей, жена седьмого рожает, у него строители сетки сняли, заготовленную на весну бочку рыбы украли. Чем он шесть ртов кормить будет? У Салиндера Максима Мастовича авку убили, невод украли. В двух оленьбригадах зимние вандеи пограбили — оставили оленеводов на зиму раздетыми. Николаю Вылке и Ваньке Лаптандеру за рыбу и пыжики ящик «Тройного» удружили. Вот такие здесь нынче хозяева. С ними конец народу, трубка ненцам, — заканчивает она с прежним отстраненным спокойствием.
Анна драматизирует, полагаю, как всякая впечатлительная натура, она все воспринимает излишне обостренно. Любой бывалый северянин скажет, что когда освоенцы начинали в Ноябрьске, в Уренгое, на Ямбурге — дела обстояли куда страшнее. Здесь еще по-божески, если сравнивать с тем, что приходилось видеть раньше.
Но ей разве докажешь? Впрочем, стоит ли доказывать? Да и почему, и кого оправдывать? По-божески? Какой внутренний бог ведет первоосвоительного варвара, заставляет спаивать, грабить, воровать, унижать слабого? Есть ли этому оправдание, даже в сравнительно-историческом контексте?
Вот сидит она на провалившейся раскладушке с белым больным лицом и не кликушествует вовсе: народу трубка!
Чуткое сердце художника, оно отзывается не только на ближнюю нынешнюю боль, оно предчувствует, предощущает надвигающуюся, приближающуюся рану народа, смертельную, она считает, рану.
Не надо думать, что все хорошо осознают национальный аспект освоения.
Вспоминаю анекдотический эпизод: заместитель министра (не самый последний) Газпрома на заседании Государственной экспертной комиссии умудрился заявить, что оленеводство на Ямале ведут пришлые русские, он самолично-де летал и никаких ненцев на Ямале не видел. Как не поверить столь высокопоставленному очевидцу? Но я сам был в этой поездке с непоследним замом. Мы попали в оленеводческую бригаду. Она состояла из коми-зырян. Зам же посчитал этих рослых, русоволосых коренных обитателей тундры за пришлых и сделал далеко идущий вывод, мол, за счет Газпрома свои проблемы, выдавая их за национальные, хочет решить северный агропром. Вот каков уровень министерских обобщений на почве личных «наблюдений».
Я прихватил с собой карту Ямала, на ней пятна месторождений, пунктиры железных дорог, линии газопроводов, кружки газопромыслов. Ловлю себя на мысли: железный корсет, прочный каркас накинут на живой полуостров.
— Правильная карта, — неожиданно хвалит Анна. — Все есть, только ненцев нет и нет оленей. К этому все идет.
Ее спокойный тон страшит: в нем безысходность, для нее как бы погас последний луч надежды. Еще недавно она была лихорадочно взвинчена, считала, что все можно переиначить, стоит только приложить силы. Неужели вконец опустились руки?
«Почему сразу началось строительство дороги, — пришлет она мне позднее свои заметки «Ямал — последний оплот». — Что она даст местному населению и что она возьмет взамен? Пока же мы видим, что она не дает нам ничего, кроме бед. Мы уверены, что через 20–30 лет железная дорога станет мертвой. И мы спрашиваем: не слишком ли велика цена?
Оправдана ли такая большая жертва, как социальная смерть народов Севера? Ради чего мы должны уступать свою землю, жертвовать будущим своих детей?»
Гласность проявила проблемы, которые замалчивались годами, десятилетиями. Национальная политика на Севере рисовалась однотонно-розово. Но система просвещения отрывает детей тех же ненцев от семьи, перспективно губя национальную самобытность, перерубая корни духовности и традиционной культуры, начинает свирепствовать «молодежная безработица». Малые народы всегда жили небогато, на грани достатка, безработица ведет к нищете…
Анне больно.
Она права в своей боли и крике, но, боюсь, путает причины и следствия. В железной дороге ей видится причина бед настоящих и предстоящих. Корни этих причин глубже…
Нам давно пора понять, какую тревогу породило освоение в душах и сердцах тундровиков, наверное, это даже не тревога, это гнет близкой смерти.
Говорят о компенсационном строительстве, о том, что нужно строить промежуточные базы на путях оленьих касланий, облагородить базовые поселки совхозов, наладить самолетное сообщение, почту, медицинское обеспечение.
Но, в первую очередь, не следует ли снять в этих растревоженных душах страх? Как? Посулами, пряником надежды?
Нет, наверное, нужно реальное дело. Два с лишним десятилетия интенсивно осваивается территория нефтегазового комплекса Тюмени. А что за уродливо-куцым термином «нефтегазовый комплекс»? Родовая земля хантов, манси, ненцев, селькупов.
Они много ждали от эпохи освоения — решить застарелые проблемы на новом уровне, войти в новое время. Они обманулись в ожиданиях, ибо нефтяники, газовики решали промышленно-добычные проблемы и мало делали (но много и громко обещали) для первонасельников этих мест. Каждая новая большая стройка — новая надежда. И очередной обман, крах очередной иллюзии.
Поэтому так беспросветны речи тундровой писательницы, так безысходно ее душе.
— Обещают что-нибудь с квартирой? — перевожу я разговор на более земные темы.
— Бурцев обещал построить, но еще ни палки не завез, — хмуро роняет Анна.
Потом в Салехарде я зайду к Бурцеву.
— Зачем такая безысходность? — заторопился секретарь окружкома партии. — Зачем такое отчаяние? Мы договорились с Масловым, это трест Севстроймеханизация, они построят в Лаборовой двухквартирный домик: одна половина — кабинет для Анны Павловны, вторая — библиотека-читальня для приезжающих ненцев из тундры.
— Дождется Анна?
— Договорились, к концу года домик сладят. Маслов пока нас не подводил, слово держит. Даже если не в срок, то реально — начало следующего года, ждать осталось недолго.
Наличие кабинета решит ли все проблемы ненецкой писательницы?
Анна заканчивает рассказ о том, как в деревне собаки загрызли человека. Сама она трепетно относится к собакам, пес в тундре первый товарищ человеку. Но у жестокого хозяина и друзья жестокие.
Жестокий рассказ.
Но разве она что-то выдумывает?
…Я пишу о тупиках освоения. Их немало, то в одну, то в другую проблему утыкается этот не очень управляемый процесс. Но не нужно быть особым оптимистом, чтобы четко утверждать: освоение из всех своих тупиков, рано или поздно, с приостановками, остановками и даже консервацией, выкарабкается на магистраль и благополучно докатится до конечной цели — «Газ Ямала». Слишком государственно важна задача, чтобы плутать по тупикам.
Боюсь, что в тупике окажутся коренные хозяева этих мест. Практика освоения еще не дала ни одного примера, чтобы могущественные нефтяники, богатые газовики, щедрые строители начали не со своих объектов, а с кардинального решения проблем тех, на чью землю они пришли. На Ямале эта практика повторяется.
А первый пример мы основательно подзабыли: первые большевики, пришедшие в тайгу и тундру, начали со слова ленинской правды, справедливости, грамоты, с идеи артельного труда, коренного переустройства социально-экономического уклада. Через шесть десятков лет вновь появляются призраки безработицы, нищеты, ущемление национальной самобытности и вместо делового сотрудничества громко рекламируемая, но не эффективная благотворительность…
Один знающий и ответственный человек все причины освоенческих тупиков обозначил лаконично:
— Спешка.
Наверное, слово не исчерпывает причин всех проблем, но многие объясняет. Действительно, поразбираешься, поанализируешь и поймешь, почему одно сделано глупо, другое непродуманно, а это неумело. Да потому, что все куда-то спешили. Есть такой фетиш сроки, которые вроде бы оправдывают легендарное отечественное разгильдяйство.
Плохо, но в срок.
Плохо — не грех, не в срок — грех непрощаемый.
И Ямал, кажется, не минует горькая чаша сия.
Сроки здесь фигурируют с непременным эпитетом «правительственные», и очередной фетиш обозначен — 1991 год, именно в этом году страна должна получить газ Ямала.
Я вовсе не ставлю себе задачу ревизовать правительственные сроки. Но что неизбежно огорчает, обескураживает?
Назван, обозначен срок. Еще, по существу, нет даже концепции освоения, не продумана стратегия, многое неясно, а кое-что и совсем непонятно. Цель впереди как горная вершина, окруженная туманом. Как к ней толком пройти, подняться, государственных ног не переломать?
Меня такая ситуация заставляет вспомнить плохих школьников, которые подсмотрят ответ, а потом начинают подгонять. Ни логики, ни мысли, ни простой работы ума — лихорадочная подгонка.
Понимаю, что цифра «1991» не с потолка упала, в топливном балансе страны в декабре обозначенного года будет зиять грандиозная ямальская прореха. Но, наверное, и в перспективном государственном плане должны учитываться альтернативы (полагаю, что ямальскую программу вполне возможно отодвинуть во времени на годик-другой, если проводить последовательную ресурсосберегающую политику), да и поставленная задача должна обосновываться реально.
Седьмого апреля 1988 года руководители Тюменской области отправляют в Бюро по топливно-энергетическому комплексу Совета Министров СССР решительное несогласие с представленным проектом освоения, без обиняков утверждая, что проект «не готов для рассмотрения в правительстве». Главный недостаток видится в некомплексности документа, внушает сомнения слабая проработка вопросов создания социально-бытовых условий для рабочих, усеченная программа охраны Ямальской природы и перспективная непродуманность компенсационного возмещения причиненного ущерба. Откровенное недоумение вызывает и рискованный вариант «нырка» системы трубопроводных коммуникаций в Байдарацкую губу.
Неоднократный опыт убеждает в том, говорят специалисты, что необходимо продумать всю сумму проблем с самого начала, нужен, как это ранее предусматривалось, единый комплексный план решения всех принципиальных вопросов.
Итак, и сегодня, когда я заканчиваю этот очерк (без героя, но с многочисленными внутренними монологами), в сентябре 1988 года еще не существует единого комплексного генерального плана, «сценария» освоения, целевой программы «Ямал». Можно ли предположить, что в очередной спешке освоение будет вестись предельно разумно и грамотно, можно ли надеяться, что все еще разрабатываемый проект будет рассчитан на технологии XXI века, а не на запасы морально устаревшего оборудования и старые организационные схемы? Не окажется ли ненужной роскошью, в эдакой-то торопливости, опережение научно-технического прогресса?
А сроки убегают, сокращаются, как пресловутая шагреневая кожа. Возникает неожиданная мысль: может, кто-то в довольно высоких организационных сферах играет на затяжку времени? Может, это кому-то выгодно? Я далек от мысли, что делается это сознательно, но, наблюдая целеустремленную спешку на сибирских территориях, трудно не прийти к выводу, что в условиях постоянного аврала отраслям и ведомствам, которые торопятся, не поспевая от одной до другой тюменской программы, легче и проще творить все, что угодно, ударно и размашисто, с закономерными издержками, подгоняя задачку под известный ответ — 1991 год.
Где стратегия очередной намечаемой победы, мы же сегодня не застигнуты врасплох? Почему из отвергаемых проектов не отвергается только одно — конечный срок?
Конечно, сроки дисциплинируют, но нереальные сроки ни к чему, кроме напрасных жертв, не приводят. Не с этого ли начинается банкротство стратегии?
— …Напиши зло, — посоветовал знакомый, которому я рассказал о замысле этого запаздывающего очерка. — О таких вещах по-доброму не напишешь.
Я возразил:
— Зло — оно и есть зло. Зло ничего не рождает.
Злости не чувствую, чувствую боль.