Имя Анатолия Омельчука на литературной карте Сиби­ри давно облюбовано читателями. Герои его книг, посвятившие всю свою жизнь освоению края, мужественны, мудры и красивы. Всех их заботит будущее громадной страны, именуемой Сибирью.
Адресована массовому читателю.

Анатолий ОМЕЛЬЧУК
ТЮМЕНСКАЯ КНИГА
Каждый сам открывает свою родину


Настоящее время
[image]

Глагол настоящего времени.
Хорош русский язык! Настоящее время — и определение, и оценка.
Время — настоящее!
Мы, настоящие мужчины и настоящие женщины, и время у нас — настоящее.
Наше настоящее время вбирает в себя прошлое и предопределяет наше будущее.
Время, в котором мы сегодня живем, в котором нам выпало (счас­тье? счастье!) жить, — настоящее.

Настоящее время
Все, что собрано в этой книге, — написано сегодня и вчера, и, мо­жет быть, завтра.
События, здесь, на страницах книги, происходящие, — живут в еди­ном и настоящем времени. Разве важно, когда это писалось, когда я об этом узнал, когда об этом рассказал, когда это происходило? Это происходит во время моей жизни. В едином потоке времени.
Поэтому — не ставлю дат. Время — настоящее.



В августе Сорок Четвертого


Август 1944-го. Хорошая погода. Хорошее лето.
В специальном, строго охраняемом зале местного Тюменского сельхозинститута лежит гроб с телом вождя — Ленина. Но саркофаг уже готовят к отъезду — на свое место, на Красную площадь, в Мав­золей. Вождь отлежал тюменское своё.
Центр тогдашней Тюмени — нынешняя стройакадемия, знамени­тый дом архитектора Олтаржевского. В городе живут 90 тысяч чело­век. Около. Первые свои сто тысяч изначальный град Сибири набе­рет только годика через два — ровно через три с половиной столетия после основания.
Август Сорок Четвертого. Советское Информбюро суровым го­лосом Юрия Левитана сообщает о боях за Сандомир на левом берегу Вислы, о штурме эстонской Виру, освобождении латышского город­ка Мадона. Горят фашистские танки, пикируют сбитые «юнкерсы». Во французском Виши объявлено осадное положение. Союзные вой­ска заняли Флоренцию. В Германии напропалую казнят жен и ма­лых детей участников неудачного покушения на фюрера.
В Тюмени заводу «Механик», где трудится 84 комсомольско-мо­лодежных бригады, вручили переходящее Красное знамя горкомов ВКП(б) и ВЛКСМ. Колхоз «Свой труд» под руководством инвалида-фронтовика т. Маракулина первым закончил сдачу свежей ржи. Колхоз «Путь к новой жизни» (д. Комарово) в уборке отстает. Суд четвертого участка приговорил преступную гражданку Зезеву к двум годам лишения свободы за кражу картошки с колхозного поля. В Тюмени в парке имени Шверника гастролирует Всесоюзное концер­тное объединение. Августовских тюменцев услаждают московские звезды. Война войной...
Директор завода № 769 т. Давыдов 14 августа получает предписа­ние зам. председателя горисполкома т. Кожевникова: «В связи с за­топлением котельного помещения здания горисполкома отпустить 20 м провода сечения 8-10 квдр».
Тюменский пединститут направляет дипломированных выпуск­ников в школы города и района. Ученый филолог Г. Тарасенков ра­ботает над докторской диссертацией.
Всесоюзный «староста» Михаил Иванович Калинин и неизмен­ный секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин Указ «Об образовании Тюменской области в составе РСФСР» подписали 14 августа 1944 года. В понедельник. Но страна официально узнала об этом только через неделю, когда Указ напечатали большевистская «Правда» и «Известия ВЦИК». «Красное знамя» Тюменского ГК ВКП(б) и горисполкома опубликовало указ аж в среду, 23 августа. Ждали официальной бумаги. Почта военного времени шла нескоро.
Тюменская область родилась. В августе Сорок Четвертого.
«Изначальный», первый город Сибири несколько столетий пря­тался в тени великого Тобольска. Правда, в хмуром 1918-м больше­вики организовали Тюменскую губернию с центром в захолустной Тюмени, но она просуществовала недолго, чуток, всего пяток лет и снова перебралась в жанр уездного, либо окружного центра. В 1944 году по указу Михаила Калинина Тюмень впервые стала областным центром. На этот раз, сдается, надолго. Лаконичная, немногочислен­ная областная власть поселилась в доме Олтаржевского. Областной Омск отдавал власть и пространства — огромные пространства. Тог­да мало кому нужные (Омску — в первую очередь) Ямало-Ненецкий и Ханты-Мансийский национальные округа передавались Тюмени.
Наша область начиналась с грандиозного проекта. Даже с двух. Захватывало дух. Один другого стоил!
Первый — ПолярСиб. Великая сталинская полярная железная до­рога. Железнодорожная магистраль почти по Полярному кругу Со­ветского Союза. Скорее всего, до Берингова пролива, навстречу Аме­рике. Красивая, кстати, идея. Давняя и неумирающая русская мечта. Идея и сегодня (возможно, всегда) — своевременна и современна. Ар­ктика — вещь нерентабельная, но, наверняка, это не навечно — про­блема лишь в экономической прибыльности Арктики. Но жизнь до­рожает... Русские идеи, как всегда, бывают опорочены исполнением и воплощением. Воплощал сталинский план пресловутый и небезуслов­но правильный маршал Леонтий Берия. Начиная с 1947 года, на Се­вер — уже не Омской, а Тюменской — области начали густо поступать свежие партии заключенных. Зэков рассредоточивали по линии Лабытнанги—Салехард—Надым—Уренгой—Долгий—Игарка. В задачу 501-й стройки ГУЛАГа и входила прокладка самого западного участка ПолярСиба — железной дороги Салехард—Игарка.
Тюменское областное начальство о стройке знало, скорее всего, очень немного — ГУЛАГ по тем временам обособился «государством в государстве»: местным властям мало о чем докладывал. Не считал нужным. 75 тысяч заключенных мужчин и женщин (на трассе строя­щейся магистрали располагалось 75 мужских и женских зон) успели за лагерную пятилетку очень много: на «живульку» полотно было протянуто по всей трассе, начал даже ходить регулярный железно­дорожный состав Надым—Москва. В Надым для гулаговского началь­ства возили актрис из столицы: действовал театр. Что поделаешь с этими театралами!
Смерть Сталина поставила точку в трагической полярной эпопее. Буквально через десяток лет новым героям — нефтеразведчикам же­лезная дорога потребуется позарез, но к тому времени она станет окон­чательно мертвой. Хотя живучая идея окончательно не умирает — дорогу кусочками достраивают и сегодня, а если удастся построить невиданный железнодорожный мост через полярную Обь Лабытнан­ги—Салехард, то... чем черт не шутит в полярной России!
Вторая грандиозная идея для Тюмени была куда опрометчивее. Северные неосвоенные пространства Сибири скорее пугали централь­ные власти, и, чтобы найти им хоть какое-то рациональное примене­ние, порешили строить великую Нижнеобскую ГЭС недалеко от Са­лехарда, чтобы «затопить» страну дешевым электрическим светом, а попутно затопить и всю Западно-Сибирскую низменность.
Идея умерла быстро, почти на проектной стадии, но еще долго икалась: в том же Салехарде даже в семидесятые годы ушедшего века не разрешали строить капитальные каменные дома выше двух этажей: территория считалась зоной предстоящего затопления. Грандиозные проекты не потрясли большой и тихой Тюменской области, утонули, затерялись в ее просторах и пространствах, но наверняка один поло­жительный эффект принесли: оказалось, что затрапезная область вполне достойна великих проектов, а, значит, готовили тюменский народ к самому впечатляющему советскому проекту XX века — Ве­ликому Освоению. К Великой Отечественной нефтяной эпопее.
Не пройдет двух пятилеток, и именно из Тюменской области, мо­лодой, практически неизвестной, затрапезной, придет сообщение о березовском газовом фонтане. Но это мы сегодня знаем: фонтан! и — начало отсчета нового времени. Тогда же страна ничего не заметила: фонтан фонтаном, но прежде всего — грандиозная авария на Р-1 Бе­резовской площади, а о масштабных неуправляемых катастрофах советская цензура предпочитала не шуметь. Газета «Правда» об этом не сообщила. Значит — ничего и не произошло. Даже «Тюменская правда» ни единой строчкой не сообщила об «открытии века». Со­ветский Союз долго не знал и честно не догадывался, что произошло в дальней Сибири. Громкие рапорты пойдут гораздо позже, но для этого еще придется подождать пару пятилеток. До Шаима.
Это что же означает: два десятка совершенно пустых лет? И что — у Тюменской области исключительно газонефтяная геологическая ис­тория, а текущей истории, дежурной истории, истории на уровне быта нет? Чем-то же жила область, подспудно готовя себя к великим от­крытиям и великим испытаниям? Чем жил и исторически существо­вал простой человек — тюменец?
Север определял перспективы Тюмени. А будущий город мира, свежий областной центр, привыкал к новому статусу и жил провин­циально вяло: туго было с электроэнергией, на трамвай городское начальство даже не замахивалось, исправно трудились несколько за­водов, эвакуированных в военное лихо из Европейской России; учи­лись, лечились. Даже своего приличного писателя, хотя бы одного, не было. Но у Тюмени появился невиданный шанс — Север.
Кстати, не только вельможная Москва не заметила перспектив­ного фонтана недалеко от могилы светлейшего князя Меншикова. Сами березовчане, перепугавшись фонтана как начала новой войны и сбежав на другой берег Вогулки, постарались отстраниться от от­крытия, сделавшего мировой знаменитостью их знаменитый, но не­видный райцентр. Местные власти, подальше от греха, чтобы не бу­доражить свой маломальский северный быт, сделали все, чтобы не Березово стало приютом нефтеразведчиков и их сменщиков — газо­виков, а остяцкая деревушка Игрим и специально построенный ком­мунистический поселок Светлый. Многовековое, бывалое Березово не захотело отрекаться от своего патриархального бытия, променять его на шумную модную славу. Может, и правильно?


Предисловие к судьбе


Хочешь не хочешь, у бывшей столицы деревень судьба четкая — нефтяная. Промышленность области развивалась неторопливо, но ес­тественно. Росла как дерево. Росла из внутренних потребностей, на местных интересах — глобальные государственные программы ее до поры до времени обходили. С чего стартовала область в 1944-м воен­но-тыловом году?
Получилось так, что эвакуированная из европейской части мощ­ная оборонная промышленность Тюмень миновала, осела либо на Урале, либо проехала дальше, на восток. (Попутно: когда Сталин ре­шал вопрос, куда же эвакуировать тело Ленина из опасного Мавзо­лея, захолустность Тюмени стала определяющей — город для даль­ней фашистской авиации не представлял стратегического интереса. Поэтому ленинский саркофаг, кстати, именно до 1944 «областного» года и хранился в безопасной Тюмени).
В то время, как рядом лепили социалистические гиганты — Уралмаш, ЧТЗ, Магнитку, лозунг «Время — вперед!», кажется, на Тюмень не распространялся. Здесь не спеша возводили скромный фанеро­комбинат, судоверфь, пимокатное производство, создали маломощ­ный ДОК, модернизировали сковородочно-горшковый завод «Ме­ханик». В Ялуторовске, правда, уже на импортном оборудовании, по­строили завод молочных консервов, в Обдорске и Самарове возвели цеха по производству рыбных консервов.
С такими промышленными «гигантами» и начинала Тюменская область индустриальный разбег. Транспортная сеть базировалась на речных магистралях, речники переживали свои золотые времена. Сеть крупных леспромхозов поставляла древесину в основном на вывоз. Аграрными оставались национальные округа — традицион­ное оленеводство, охотничий промысел, пушное звероводство и рыбоотдача позволяли худо-бедно выживать коренным народностям Севера: ненцам, ханты, манси, селькупам. Агарный юг стоял на доб­ротных крепких хозяйствах, но считаться житницей «всея Сибири» вряд ли мог — зона все же рискованного (и весьма!) земледелия.
Казалось, ничто не сулило области заметного и обеспеченного ин­дустриального будущего. Геологические шансы? Импульсивный, спонтанный поиск время от времени продолжался, и время от време­ни появлялись геологические пророки, которые туманно, но недву­смысленно предрекали тихой земле громокипящее будущее.
Однако резюме (или приговор?) — «в ископаемых Тюменский ок­руг маловажен», вынесенный русским академиком Иваном Лепехи­ным еще в конце XVIII века, казалось, роковым образом довлел над территорией.
Но именно в год образования области вышел (тогда засекречен­ный) отчет Тазовской геологической экспедиции Главного управле­ния Севморпути, которую возглавлял молодой ученый (в будущем авторитетный академик) Владимир Сакс. Экспедиция прошла по местам, которые в те времена были мало кому известны — Уренгой, Тарко-Сале, Самбуг, Ямбург, Мамеев Мыс. Сакс нанес на карту «по­гребенный» Уренгойский вал. В отчете сделан смелый прогноз: ис­следованная территория перспективна на нефть и природный газ, нефтепоисковые работы «целесообразны».
Строящаяся железная дорога от Салехарда до Игарки и Норильс­ка пересекала как раз те районы, на которые указывал Сакс. Случай­ное ли это стечение обстоятельств или саксовский отчет принимался во внимание? Страшное ведомство Берии из всего делало секреты, ибо прокладывало рельсы не только по шпалам, но и по костям узни­ков ГУЛАГа.
Скорее всего, эти события, как показало время, не пересеклись. Хотя старик Сакс, к которому я как-то наведался в Новосибирский академгородок, по привычке щурился:
— Секретная. Особо секретная экспедиция. Все наши отчеты обя­зательно шли в «ведомство».
65. Если примерять на себя — многовато. По крайней мере — не мало. Если к области — солидно. Но какие наши годы!


Утренняя улыбка Бога


Он погиб в 1944 году (берем одну из версий его гибели) в Север­ной Норвегии: советский снайпер — от пули немецкого снайпера. Осенью.
Он призывался из Омской области. Осенью 1944-го уже существо­вала область Тюменская. Узнал ли он, что теперь его родина — Ще­курья — уже в Тюменской области, хотел ли знать, до этого ли ему было?
...Щекурья далеко.
Физически далеко.
Отдаленно.
Что меня тянет туда вновь и вновь?
Красивые места. Впечатляющие.
Но меня тянет этот старый дом.
Дом, где когда-то родился Константин Панков.
Как будто он, дом, знает тайну.
И даже — может рассказать.
Но — не рассказывает.
Стареет.
Ветшает.
И молчит.
Знает. Но не рассказывает.
Скорее всего, не расскажет.
Но знает: почему здесь улыбнулся Бог.
Он жил здесь. Среди нас.
Не отмечен. Не замечен.
Вписанный в быт эпохи.
Принявший быт эпохи.
Сложной эпохи.
Смиренно принявший стиль жизни.
Эпохи не выбирают.
Принимают. Принял безропотно.
Правоверно.
Не сомневаясь.
В жизни — не сомневаются. В бытии.
Константин Панков (из биографии): Бывают такие моменты. Мы из деревни идем промышлять вниз, рыбачить. Это гористое место тянется на несколько километров, а где рыбачишь — кругом лес и ни­чего не видно, как будто бы темница вокруг тебя. Лес — и больше ни­чего...
Когда сезон кончается, стараешься как-нибудь в свою деревню по­пасть. Идешь лодкой домой, на свое место, смотришь, не видно ли гор. Когда увидишь горы — ах! — как будто бы из души что-то выйдет.
Пространство художника Панкова как бы не вмещает человека. Человекоподобные фигурки, скорее знаки.
Ветка дерева.
Подвешенная сетка.
Идущий охотник.
Человек не выделяется.
Не выделен.
Ему нечем выделиться.
Но все же...
Все это природное пространство панковских картин проникнуто человеком.
Это восторг глаза.
Человеческого глаза.
Восторг.
Бог взглянул на свое творение.
И пришел в восторг:
— Природа удалась!
Бог призвал художника, чтобы тот пришел в этот божественный восторг и изобразил его.
Цветной восторг.
Живопись Константина Панкова первобытна. Первобытийна. Это краски — дней творения. Божественного творения. Он ли взглянул на мир взором Бога, Бог ли доверил это художнику. Профессионал все бы испортил. Требовался неофит. Ребенок. Гениальный ребенок с незамутненным взором творца.
Константин Панков (из биографии): С пяти лет я остался без отца, матери было трудно растить меня. Когда я подрос, я стал хо­дить со старшим братом на охоту. Охота — это хорошие лыжи, хо­рошее ружье, хорошая собака.
Охотились месяца три, возвращались домой, мечтали о другой охо­те — весенней... уже гуси, лебеди пролетают, на заберегах появляет­ся вода. Вскоре большими табунами летят утки — разных цветов и красок. Встанешь утром рано — везде птицы поют. Весна у нас на Севере радостная.
Я организовал сезонную рыбацкую артель. Первую в Саранпауле. Эти годы были очень удачными. Артелью мы делали большие невода и много рыбы ловили. С большим уважением относились ко мне мест­ные мужики, хотя я и не был еще взрослым человеком. В артели са­пожничал и бондарничал. Делал и лодки по заказам купцов. Не было мне никаких ограничений. Дали мне возможность двигаться вперед, расти.
Я проучился год на туземных курсах. Райком партии предложил мне поехать учиться в Москву на двухгодичные курсы национальных партийных работников. Я не мог поверить, что попаду в Москву.
Прибыли в Тюмень. Поднялся я на горку, а там два железа лежат. Оказывается, это не железо, а железная дорога. Как, думаю, здесь поезд двигается, пыхтит, свисток дает? Поразительно! Я долго смотрел на эти железки.
Устроились в гостинице. Вечером идём, все кругом блестит. Вдруг прямо на нас что-то яркое... Я думал, какой-то зверь на меня идет, бросился в сторону, а это, оказывается, авто. Оно еще далеко от меня, а я бегу все скорей и дальше, чтобы оно меня не задавило. Я боялся ночного освещения. Не мог привыкнуть.
В нищей Щекурье, близ богатого Саранпауля, в бедной семье в 1910 году родился Константин Панков.
Отец — зырянин.
Мать — ненка.
Семья батрацкая: своего хозяйства не было.
Учился Костя в школе всего полтора года. Батрачил. Но уже взрос­лого парня приметила новая власть. Он стал студентом знаменитого ИНСа — Института народов Севера.
Только там, в Ленинграде, он и начал рисовать.
Рисовал ли раньше — неведомо. Скорее, нет.
Это был залп!
Короткий.
Но яркий.
На Всемирной выставке в Париже в 1937 году ему и его друзьям за серию северных панно присудили Гран-при.
Константин Панков (из биографии): Стал я вечерами посещать мастерскую. Сначала взял линейку, карандаш, стал измерять, вычер­чивать, высчитывать... Думал: так искусство устроено, что надо ли­нейкой обмерять. А самому было скучно. Успенский глянул из-за плеча и говорит: «Так нельзя делать. Художнику линейка не нужна...». Я стал действовать по-другому. Но не уверен, может, неинтересно... А Ус­пенский говорит: «Хорошо».
Я не верил ему. Думал, врет, наверно. Года два прошло, а я все не верил, что делаю что-нибудь полезное. Много вещей рисовал. Успенс­кий мне говорил: «Вот хорошо делаете. Очень хорошо!». А все еще не мог поверить ему. Думал, что это он просто так мне говорит, чтобы не бросал живопись, работал: «Ваши вещи прекрасные, и надо Вам больше работать».
Искус.
Соблазн.
Творец.
Сотворение Земли.
Творчество.
Сотворение мира.
Своего.
Каждый раз — своего.
Тысячи рядом — не умеют.
Тебе — удалось.
У тебя — получилось.
Понять Бога можно — только в творении.
Принять Бога.
Стать соразмерным.
Ощутить себя. Творцом. Равным.
Этот Божий мир — и твой.
Увидеть мир — прозрев, его глазами.
И не понять — как Бог.
Что сотворил.
Что натворил.
Забыть в быте творения.
Твой мир — без деталей.
Божественная работа
Не требует отделки.
...Панков — это: Бог улыбнулся.
Утренняя улыбка Бога.
Чисто.
И светло.
Свежо.
Константин Панков (из биографии): Однажды аспирант (черный такой, похож на русского) увидел, что я рисую, и говорит: «Можно зайти к Вам в кабинет, посмотреть, как Вы рисуете?». Я говорю ему: «Пожалуйста, в любое время, в любой момент Вы имеете право по­смотреть, как я рисую, и сказать мне — хорошо или плохо». Вечером он зашел, посмотрел мои картины и говорит: «Почему здесь красное, почему здесь какое-то белое, почему небо желтое? Почему зимой свет­ло там?». И из всего он сделал вывод, что в моих картинах нет ничего полезного, ничего действительного не изображено.
Так расстроил меня, хоть все бросай и ничего не делай.
Одна барышня тоже пришла, посмотрела и говорит: «Почему Вы так рисуете? Вы культуру назад тянете. Ничего этого в жизни не бывает». Я ей сказал, что чувство искусства этого требует. Если же красками покрывать несуществующее, то это никому не нужно и не интересно.
Гении живут недолго.
Сколько прожил Константин Панков?
Люди, интересовавшиеся его судьбой, приводят разные даты и разные легенды. Ленинградский писатель Геннадий Гор считал, что Константин Панков погиб «в 30-летнем возрасте, уйдя в 1941 году добровольцем на фронт защищать свою социалистическую Родину».
Березовский краевед Нифонт Вокуев добавляет фронтовику че­тыре года и приводит, скорее всего, легенду о бесстрашном таежном снайпере:
«В ноябре 1944 год в Северной Норвегии Константин Панков, как обычно, вышел на «охоту» за фашистами. До обеда он успел снять несколько фашистов, хотел уже ползти на позицию, но заметил, что появилась новая цель. Однако его опередили...».
Важно ли нынче: погиб в 41-м? В 44-м?
Он уже не принадлежал себе.
Принадлежал войне. Стране. Родине. Сталину.
Редкая воинская специальность: звукоулавливатель.
Так записано в его солдатской книжке.
Шум эпохи. Грохот войны.
Он обязан был погибнуть: мирный охотник.
Каждому — и это справедливо?
и это справедливо! — только свой срок.
И нечего обижаться.
Может, неважно, сколько прожил.
И даже неважно, что сделал.
Что важно?
Завет.
Главный завет человеческой жизни.
Главный завет творящего человека.
Сколько бы ни прожил — гении живут мало.
Смертельно мало.
И уходят, как Константин Панков,
растворившись во времени.
Художественное наследие Константина Панкова не собрано — раз­бросано.
Великий питерский Музей Арктики и Антарктики гордится, что в его экспозиции есть две работы Константина Панкова.
Еще одна работа хранится в Русском музее. Тюмень, город, где наи­вный охотник из Щекурьи испугался автомобиля и удивился желез­нодорожным рельсам, может гордиться особо: в здешнем музее пять панковских работ.
Оценен?
Наверное.
Парижский Гран-при — разве это достается всякому таланту?
За честь и шарм считали иметь в своих коллекциях скромные ше­девры Константина Панкова корифеи ленинградской литературы: Виталий Бианки, Вениамин Каверин, Иван Соколов-Микитов, Бо­рис Бурсов, Виссарион Саянов, не говоря уже о Геннадии Горе, кото­рый писал о нем восторженные книжки и издавал престижные аль­бомы.
Великая Анна, Анна Ахматова, скорее всего, знала о Панкове: ее муж — искусствовед Николай Пунин — анализировал панковское творчество.
Скорее всего, он — самый великий уроженец Югры, несомненно, гениальный мастер-сибиряк и всемирно признанный художник.
И все же...
Вот почему так манит к себе его родительский — ветшающий и умирающий — домик. Хранящий его тепло. Когда Бог улыбается, он улыбается нам.
Трава забвения
Полынь времени
Тлен времени
Вязкая паутина времен.
Тень ушедшего человека
Тень пролетевшей птицы
Что оставляем?
Что остается?
Щекурья.
Текущая вода.
Убегающая вода.
Осень.
Падающие листья.
Тень
падающих листьев на
убегающей воде.
И дай, Господь, разума додуматься и догадаться,
что это знак
смысла
человеческого бытия
тень падающих листьев на воде
мгновенна
неминуемо
прекрасна
Неумолима осень.
Мы — чистый лист
И взгляд незамутнен
Он начинает с чистого листа.
И мир — божествен.


65


Наша отечественная история не очень четко разделяет поколения. В советском Двадцатом веке выделено разве что поколение Великой Войны да, пожалуй, «шестидесятники». Но к шестидесятникам при­писали исключительно первоначальных робких демократов и поэти­ческую богему — «голос» поколения. Евтушенко etc.
Когда задумываешься о Великом Освоении Сибири, об ответствен­ности поколений, нечаянно прозреваешь: главный подвиг отечествен­ных шестидесятников — это оно, Великое Освоение. Да? Да! Шести­десятники подхватили эстафету подвига победителей Великой Вой­ны, но совершили и свой подвиг. Мирный. Трудовой.
Поколение этого подвига растянулось почти на три десятилетия (60-90-е) и в эти годы осуществило Великий Проект. Человечество не знало свершений такого масштаба. Причем — в рамках одного по­коления. Какие там несуразные Клондайки! Да, в северную Сибирь, на Тюменский Север шли, как говаривал мне знакомый тундровый ненец-оленевод, «за дровами». За топливом. Но шли — за будущим страны, шли за процветанием великой России.
Энергетика Великой Победы. Неистовая энергия. Рейхстаг непре­менно будет взят! Нам многое уж не понять в этом подвиге — в том числе небывалой советской самоотверженности и социалистическо­го трудового героизма. Может быть, только сформулировав так — Великая Отечественная нефтяная эпопея, — мы перебросим мости­ки, не сравнивая цен подвига.
Академического определения, математически точного понятия «поколение», наверное, никогда не получит. Но мы же ощущаем при­частность к своему поколению, мы честно гордимся — «мое» поколе­ние. Но «мое» поколение — не обязательно сверстники. Человечес­кое поколение вмещает в себя лет 20-25 человеческой совокупнос­ти. И ты можешь себя со своим возрастом ощущать и авангардом (тебе 60, а за тобой тянутся 40-50-летние), и арьергардом (твоим лидерам, лидерам твоего поколения уже под 75, а ты, сопля и молодняк, — в самом конце). Но — в начале следующего. Я к чему это? Есть ответ­ственность человека. Личная ответственность. Есть ответственность поколения. В это время и именно здесь вы, вас — много! — делали и вершили. И сделали. Вам удалось. Или — не удалось, не получилось. Отечественную войну выиграли — это же поколение. Подвиг поко­ления. Страну из разрухи вытащили — поколение. Большое поколе­ние. Космос освоили и обжили — это поколение!
А Советский Союз не удержали (заслуга или провал?) — это тоже дело поколения! — Здесь, в Тюменской области, мы наверняка ощу­щаем поколенческую гордость. Это наших рук, ума, сердца — дело: великий проект, осуществленный проект Великого Освоения. Сотни тысяч, если не миллионы людей сумели, проявив все свои недю­жинные таланты, способности, волю и энергию, сотворить столь не­вероятное и столь грандиозное, что плоды этого Великого Освоения и сегодня — фундамент того успеха, который позволяет России оста­ваться в группе лидеров человечества. По существу! Главное Дело нашего поколения — современная Великая Россия. Как ни прискор­бно и печально — чтобы родилась великая Россия, должен был уме­реть Советский Союз.
Среди лидеров, среди героев этого поколения — Юрий Эрвье и Юрий Вэлла, Юрий Баталин и Виктор Муравленко, Владимир Чирсков и Иван Ермаков, Дмитрий Коротчаев и Юван Шесталов, Юрий Осипов и Александр Филиппенко, Геннадий Шмаль и Остап Шруб, Юрий Неелов и Евгений Шерман, Владимир Мельников и Юрий Гуляев, Владилен Никитин и Анна Неркаги, Николай Байбаков и Николай Глебов, Владимир Якушев и Еремей Айпин.
Попасть в этот разброс: от Льва Ровнина до Владимира Якушева. Ветеран российского геологического поиска Ровнин начинал на бое­вых танках-вездеходах со срезанными башнями, доставшимися от только что законченной победной войны. Нынешний губернатор об­ласти Владимир Якушев на Госсовете России предлагает современ­ную формулу реализации киберинформатизации страны: информа­ционная революция России.


Божественная земля


Открытия делаются нечаянно, вдруг, в обыденке бытия нечаянно прозреваешь, и открывается то, чему не придавал значения.
Не так давно с удивлением обнаружил, что половину своей жиз­ни прожил в Тюменской области. Она мне почти ровесница, всего на два года старше. Это нас связывает. Но главное — она родина моих детей. Полагаю, подобным можно гордиться, и гордятся многие.
Эту великую землю невозможно не любить, даже если связи ме­нее прочны.
Уникальнейший край!
Посмотрите — область, привольно раскинувшись от суховейных степей до холодных вод моря Студеного, являет собой как бы скрепу России. Российская держава в «талии» своей перепоясана тюменс­ким «поясом». Мало того, ведь здесь и географический центр вели­кой России, вычисленный в свое время сибиряком Дмитрием Мен­делеевым. Я бы рискнул сказать, что и сердце России тоже где-то здесь... на мирных землях Сибири. Мозги, понятно, в столице. Но кто сегодня скажет, что и сердце, и душа — в столице?
Тюменская область — сама по себе: держава. Мы найдем здесь все: немереные хлебодарные степи, великие водные потоки Обь и Иртыш, тайгу, невиданную в мире, океан болот, приводящий в трепет робкую Европу, нескончаемые долины и уютные сибирские увалы. Высочай­шие вершины Урала родственно смотрят на тюменский простор. И Полярный круг сечет северные пространства области, попутно при­ютив на себе единственный в мире город — Салехард. И арктические пустыни. И полярный океан омывает суровое тюменское побережье. Пять тысяч морских миль граничного побережья — всякая ли держа­ва, даже представленная в ООН, может себя так презентовать?
27 солидных городов, райцентры, крупные рабочие поселки, не­исчислимого счета количество навсегда перспективных деревень, сел, юрт, паулей, заимок, улусов. Вавилон народов! Кто-то дотошно по­считал, что на тюменских просторах селятся и живут представители более ста народов. Если точнее: 124. Слава Богу! Слава Аллаху! Сла­ва «верхнему» Нуму! — живут мирно, работают дружно. Часто: про­сто любят друг друга. Земля велика и прекрасна, несделанных дел много — чего делить?
Каждое место на карте — свое место под солнцем, своя космичес­кая особица. Когда-нибудь мы еще разберемся, какие звезды вели каждого из нас и указывали нам путь. И, может быть, у рожденных под прямым светом Полярной звезды — особая планида.
Тюменская область — сокровищница географических уникатов.
Есть на северо-востоке большой таежно-тундровый район — Крас­носелькупский. Глухое междуречье Оби и Енисея вдали от оживлен­ных магистралей, его не зря грустные местные остряки называют «страной Лимонией». Большей глухомани придумать невозможно. Здесь от одной деревни до другой, от Кики-Акки до Тольки, верто­летного лету — как от одной европейской столицы до следующей...
Протекает с востока на запад впадающая в мощный Тасу-Ям (реку Таз) скромная речушка, даже по названию скромная — Малая Шиирта. И если вам выпадет счастье попасть на ее откосый берег, на ус­тье, где смоляно-черная неспешная вода намыла живописный мы­сок, вглядитесь в густые беговые заросли. И среди веселых талин, темных елок и светящихся белоствольных берез вы различите скром­ный обелиск с корабликом наверху. Не особо изысканная бронзовая мемория подскажет вам, что этот памятный знак в честь «Центра поверхности государства Российского — 63°29' северной широты, 83°19' восточной долготы».
Необычный центр Российской империи высчитал в начале века XX великий земляк тоболяков Дмитрий Менделеев. Совпадают ли координаты нынешнего государства Российского с подсчетами боль­шого российского патриота — не суть. Судьба уготовила нашей гу­бернии эту великую участь — быть центром, быть в центре. Сюда схо­дятся незримые, невидимые нити...
Уж и не помню — валунчик ли, облизанная ли вечным потоком мощная коряга подвернулась — я сел у самой кромки текущей реч­ной воды. Великая, неизрасходованная — за столетия! — тишина сто­яла в российском центре. Как-то неспешно стремилась таинственная темно-прозрачная вода, приговаривая на перекате. Молчаливо зве­нел, стрекотал и птичье щебетал строгий приречный лес. Высокое небо спрятало своего сторожа — сапсана. Орла. Стояла тишина жиз­ни, жизни естественной, ненарушенной. Мне подумалось... Как у каж­дого мусульманина есть своя Мекка, так у каждого россиянина дол­жен быть свой путь к священному камню и истине.
Пусть придет он сюда, на этот неслучайный берег, отдохнет от суеты, поймет, как велика его родная Россия и как еще велики запасы главного богатства — неизрасходованной тишины, естества жизни и природы.
Как понимаю, свои вычисления Дмитрий Менделеев вел по звездам. Здесь, на берегу таежной речушки Малая Шиирта, в центре России, ука­занном звездами, ясно осозналось, что у великой страны особая роль.
Имя ближней речки с прозрачной водой Печалкы.
Утоли мои печальки. Хотя бы...
Два десятка лет я прожил в Салехарде, и на излете полярной жиз­ни мне стали не просто докучать, а уже и раздражать расспросы при­езжих о том, где же находится, где же тут проходит черта Полярного круга. А стоило ли раздражаться? То, что примелькалось в обыденном салехардском бытии-быте, имеет серьезное значение, когда с ним сталкиваешься впервые. И плохое, и хорошее забудешь, но с непо­нятной гордостью вспоминаешь: жил в городе на Полярном круге. Как доблесть. Даже как отвагу.
Городок как городок, окружная столица. Быт по-северному тяже­ловат и не особо устроен. Но эта географическая уникальность все сгла­живает — на всей планете нет иного поселения, которое бы символи­ческая географическая черта — Полярный круг — делила пополам.
Провидение ли вело тобольских казаков, когда начали они рубить крепостной Обдорский тын в этаком обихоженном звездами местечке?
Рядом — через Обь — славный городок, «железнодорожные воро­та Ямала», бывшая столица ямальского ГУЛАГа — Лабытнанги. Но интерес уже не тот. За... За Полярным кругом.
Приснопамятный Лаврентий Берия хотел среди злокозненных своих дел совершить и одно доброе деяние — продолжить железно­дорожную трассу через всю полярную Россию до Берингова проли­ва, вплоть до некогда сибирской Аляски. Доброе дело у злых сердец не получается. Осталась от этой сталинско-бериевской затеи только «мертвая дорога». В окрестностях Салехарда ее колея идет вдоль Полярного круга. Замечательно топать по железнодорожно-поляр­ному кругу с берестяным лукошком для морошки либо с жестяным коробом под грибы. На заросшую колею вылазят славные подосино­вики, маслята, северные грузди. Былые откосы густо усыпаны пла­менеющей брусникой.
Природа всегда сильнее человека, всегда берет своё.
Надо ли вспоминать, что неистовый кремлевский мечтатель Ни­кита Хрущев хотел затопить Салехард водами плотины Нижнеобс­кой ГЭС. Чтобы залить светом тюменскую тайгу, сначала он хотел обскими водами залить земли, под которыми позднее отыщут и газ, и нефть, и другие земные, а не подводные сокровища.
Великая земля вроде бы напрашивалась на великие потрясения.
Но — слава Богу! — слаб человек в своем противостоянии приро­де, и нисходит мудрость, если не сразу, но все же своевременно.
...Ходит по Тюмени коренастый плотный мужичок таежной вне­шности и сибирской основательности. Из толпы ничем не выделяет­ся, может быть, нездешне цепким взглядом да осторожно-твердым шагом человека, привыкшего ходить по хлябям. Никто не назовет его как-нибудь по-фениморкуперовски: Петя — Зоркий Глаз, или Петр — Великая Рука. А рассказать Петр Мирошников может такое, что побегут мурашки по коже осоловелого горожанина. Он провел несколько одиночных зимовок на острове Белом в Карском море: промышлял песца.
Все годы, пока жил в Салехарде, я мечтал попасть на остров Белый. Он мне виделся скалистым, недоступно неприступным гордым вели­каном. Но при желанно-долгожданной встрече оказалось, что это са­мое типичное, но уже арктическое западносибирское болото, и, когда, попав на Белый, недоуменно смотришь с вертолетной высоты, одно угнетает: как же воды Ледовитого океана умудряются не затопить его?
Я побывал на Белом в августе. А каково здесь, скажем, в крещенс­ком январе, в метельном феврале? Уму непостижимо!
И один — на этом продутом всеми бореями пятачке тверди! До Северного полюса ближе, чем до приветливого Салехарда.
У меня сохранился слайд: мы с Петром Александровичем на фоне его зимовки. Он славную избушку здесь сложил. Поленница дрови­шек из выброшенного океаном и собственноручно перетасканного с берега тяжеленного плавника. Верный псина с надежным именем — Дружок.
Все простенько, если бы не горизонт ровной арктической тундры с каемкой полярного океана. Да, это не хутор под Тюменью. Отсюда до человечества не докричишься.
Для меня Петр Мирошников — символ сибиряка и того сказочного русского мужика, у которого и из топора замечательные щи получа­ются. Для них ничего неодолимого нет. С природой бороться не надо, но Заполярье — это всегда нелегкий экзамен для стоящего человека.
А в тюменской толпе он ничем не выделяется. Взгляд только не то пристальный, не то пристрелянный. И на тебя. И за горизонт.
А на другом арктическом острове в Карском море — Оленьем — четыре русских мужика сезонно ведут промысел омуля. Да, того са­мого, байкальского. Из Байкала по Ангаре, по Енисею прославлен­ная рыбка добирается сюда, за Гыданский заворот. Такого вкусно­карского на Байкале, пожалуй, уже и не водится — потравили.
На Оленьем омуль вольный. Жирный, нагулянный. Но быту арк­тических рыбачков не позавидуешь. Так же непристойно неприхот­ливо, наверное, жили ломоносовские земляки на суровом Груманте. Скудно. Бедно. Кто из гурманов, уплетая на очередном банкете таю­щую во рту омулевую тешку, вспомнит о них?
Сибирский мужик умеет делать все. Кроме одного. О себе позабо­титься — нет, кажется, не умеет.
...Почему Тюмень не называют «страной озер»? Мой дотошный друг шеркалинский чалдон Тит Мартышин подсчитал, что на каждо­го жителя нашего края — Тюменской страны — приходится озеро. Одно, как минимум.
Если бы мне предложили выбрать личное озеро, я бы выбрал... Нет, впрочем... Оно не может быть чьим-то. Это озеро Главного Бога.
Как думаете, если озеру дают имя верховного Бога, то, наверное, не зря? Что-то в нем необычное должно быть?
Если пристально посмотреть на карту области, взгляд невольно сконцентрируется на голубом пятнышке необычной формы. Озеро напоминает голову человека. Это озеро-«голова» находится, навер­ное, в самом центре области, по крайней мере, на перепутье дорог давних аборигенов приполярных мест: ханты, ненцев, лесных самоедов-пянхасово. И они дали этому озеру имя Нума, главного бога тю­менских северян: Нум-То.
Ни просторами, ни глубинами, ни особо выразительными бере­гами Нумто не отличается. Есть, правда, на озере священный ост­ров, есть на берегу семь священных лиственниц. Устраивает иногда озеро шутки с местными рыбаками — видения, перемещения про­странств. Но все это объяснимо — рефракция на обширной глади научно уместна. Вытекает из Нумто затерянным ручейком большая река — Надым.
Говорят, где-то в окрестностях Нумто спрятана от глаз безбожни­ков и всегда корыстных современников «Золотая баба». Легендар­ная «Злата баба» — волновавший несколько веков просвещенных европейцев главный идол здешних угров и самодийцев. Золотая ста­руха, зародыш новых жизней, покровительствовала удачному дето­рождению и счастливому промыслу. Говорят, она вбирала в себя ме­лодии северных ветров и — каменная ли, медная, серебряная — уме­ла петь. И тот, кто слышал это пение, уже никогда не забывал его.
«Золотая баба» долго перебиралась в эти труднодоступные сак­ральные места — лесные люди почти добровольно отдавали мощ­ному государству свою свободу, но не хотели делиться главным бо­жеством.
Никто из странствующих в этих местах не может похвастать, что видел «Золотую бабу». Может, она — главный секрет Сибири. Боги­ня. Явно присутствующая в этом мире. Но которую не видел никто.
Или с богинями всегда так?
Мы знаем, что они есть. Но не можем найти. Не можем встретить. Но сохраняем надежду.
Ничем не примечательное Нумто.
Озеро, как озеро.
Чего в нем божественного?
Но в редкий несуетный час, вглядываясь в спрятанный в высоких травах таинственный мрак надымского истока (вот так нечаянно начинаются мощные сибирские реки), уразумеешь для себя простую истину: это лишь ты не понимаешь, что яснее ясного любому здеш­нему аборигену.
В природе все божественно.
Кедр ли, осина. Камень ли, старая коряга. Ручеек в уютном ложе из прелых осенних листьев. Поляны ослепительно серебряного яге­ля среди звонко-солнечных сосен.
Озеро. «То». Оно дает человеку воду, рыбу, красоту. Возблагода­рим его. Возблагодарим Бога. Верхнего Нума.
Нумто.
Божий мир.
...Строгий пилот Коля Пташенчук постарался, посадил «мишку», Ми-2, прямо перед ветхой избой на перевальной таежной речке. Даль­ше пошла невезуха, хотя проводником у нас сам Виктор Рудольф. Мы круто косанули в сторону, потом пришлось давать «кругаля», уже вечерело, кончалось полетное время, надо было спешить назад, в вер­толет, и тот кусок искомой дороги, который попался нам, оказался не очень вразумительным. Почти все обветшало, замшело, заплыло жир­ным ядовито-зеленым мхом, и трудно было определить: рельса ли, шпала ли. Древесный лом...
Вам приходилось видеть деревянные рельсы?
Странную, чудную дорогу проложили сибирские мужики в этих глухих местах. Назвать ее железной? Нельзя. Рельсы-то деревян­ные, из лиственницы. По этим рельсам катились вагоны (скорее — платформы) на деревянных же, из той же лиственницы скроенных колесах.
Виктор Рудольф, открыватель деревянного волока, выяснил ис­торию невиданной дороги. Красноселькупский район до создания Тюменской области входил в состав Красноярского края. Снабже­ние шло по Енисею, Турухану, туруханским притокам. Но дальше суда не проходили — мелко, водораздел. До чего же додумался головас­тый сибиряк? Нашел самое короткое «плечо» между двумя речками водораздела и положил на деревянные шпалы деревянные рельсы. Двенадцать верст. Все грузы, что приплывали Енисеем, тащили по этому волоку, а дальше грузили на мелкосидящие баржонки, чтобы по Тазу доставить в Красноселькуп. Было здесь оживленно. По кра­ям волока держали специальные конюшни, имелись склады. Летом везли срочное, на зиму оставляли неспешное.
По волоку можно найти кресты — работа здесь, в сердце тайги, была тяжкой. Да и пришлась она на роковые тридцатые.
Когда Красноселькуп вернулся в Тюменскую область, район стал снабжаться через Тазовскую губу. Деревянную дорогу забросили. Она быстро ветшала, тайга неотвратимо медленно поглотила следы чело­веческой деятельности.
Но деревянный волок на водоразделе рядом с древним енисейс­ким волоком — «Мангазейским ходом» — памятник сибирскому тру­долюбию, мужицкой хватке и терпению.
...От слова «тундра» тянет холодом, безжизненностью. Но это для того, кто не живал в ней. На всю жизнь я запомнил тундровую экс­курсию. Далеко это случилось — на харасавэйском берегу Карского моря, в тех местах, которые смело можно назвать «арктической пус­тыней». Я бы просидел на буровой, но компанейский человек, смен­ный бурмастер с красивым именем Ильгизар сманил на ночную рыб­ку. Ночную — сказано сильно: в конце июля на Ямальском полуост­рове круглосуточное солнце.
Ильгизар уверенно спускается в овражек, мы минуем чистенькое озерцо, поднимаемся на холм, в расщелине которого еще не стаял про­шлогодний слежавшийся снег.
Кто бы мог подумать, что эта арктическая пустыня так богата жив­ностью! На озере, наполовину еще прикрытом льдом, безмятежно плавает одинокая «серая шейка» — утка-морянка, которую здесь зо­вут нежным детским именем — авлик. У сухих норок суетятся тол­стые, с приличного хомяка, раздобревшие на неведомо каких поляр­ных хлебах мыши — лемминги, из-под ног шумно и грациозно взле­тают пестрые куропатки, самоотверженно уводящие пришельцев от насиженных гнезд. Вот над головой тяжело прошелестел длинными крыльями мартын. Над озером маячит зоркий и хищный анахорет — халей. На высокой полянке среди зеленой травы хлопочут задирис­тые петушки с забавными хохолками. Кудахтанье, постаныванье, чи­риканье — это ночная, полная жизни, июльская тундра.
Проточка, на которой стоят коротенькие сетки буровиков, узень­кая, невеликая, но лунобокий щокур попадает увесистый, а аркти­ческий сиг полновесно отливает черным серебром.
Солнце на здешней широте в это время не закатывается: оно проч­но висит над восточной (западно-восточной?) кромкой тундрового окоема. И только тишина напоминает о том, что время — ночь. Ти­шина глубокая, всеобъемлющая. Присмирели трава и кустики стла­ника, зеркально неподвижна вода, прикреплены к голубому небу лег­кие облака. Далекий звук... Как будто замычала корова на выгоне. Боже! Да откуда взяться пасторальной буренке в этой арктической тьмутаракани? Но на миг рождается ощущение, что ты не в Арктике, не на тундровой буровой, а в родной среднеполосной деревеньке.
Я увидел лицо Ильгизара — на работе напряженное, резкое, в этот момент было умиротворенным, домашним. Как все же необходимо этим суровым людям оставаться наедине с природой. Скудноватая вроде бы тундра в общем-то щедра к своим освоителям. Честно гово­ря, мне представлялось, что рюкзачки-то мы брали для проформы, однако на обратном пути ощутимо чувствовалась весомость вроде бы нечаянного улова.


Преждевременная роза




Я работал в Салехарде, в радиокомитете, когда получил пригла­шение на открытке. Открытка изображала цветущую роскошную розу. Казалось, она благоухала даже на снимке. На обороте казенный текст: «Руководство, партбюро и профсоюзный комитет ПСМО «Ямалтрансстрой» приглашает Вас принять участие в митинге, посвящен­ном укладке первого звена железнодорожной линии Обская—Бованенково. Митинг состоится 27 декабря 1986 года в 12.30 у нулевого километра (переезд станции Обская)».
Опять парад, подумалось мимоходом, ибо в то время мы как раз здорово принялись критиковать парадность, но с другой стороны — не такое уж и рядовое событие: от нулевого пикета стартует заполяр­ная железнодорожная магистраль, аналогов которой в мировой прак­тике нет и вроде не предвидится.
Я позвонил в Тюмень, пригласил группу телевизионщиков. Стар­ший из них, кинооператор Виктор Завьялов, сомневался:
—  У вас ведь там полярная ночь, чего мы наснимаем?
—  Попросим прожекторы врубить, — пообещал я. — Телезрители особо прочувствуют, где проходят события.
Завьялов как в воду глядел: ничего не снял. Но вовсе не потому, что декабрьский денек за Полярным кругом куц, как заячий хвостик. Ни митинга, ни торжественной укладки первого звена не состоялось. Если искать объективную причину, она вроде бы налицо — мороз под сорок. Наверное, бывалым северянам, бывшим бамовцам, это вряд ли помешало. Но вот у машины-путеукладчика человеческого резерва морозоустойчивости не оказалось. Он был рассчитан на работу при минус 28°. И уж как ни колдовали, ни хитрили прославленные трансстроевские механики, путеукладчик свой длинный «хобот» так и не сумел высунуть.
—  Так что, — спросил я у организаторов митинга-праздника, — во всем отечестве не сыскалось полярно-потребного путеукладчика?
—  Во всем отечестве...
—  А как же дальше работать?
Я явственно увидел, как мой вопрос завис в густом морозном воз­духе, а руководящий собеседник махнул рукой.
Открыточку с нежной преждевременной розой я все же сохранил, хотя немного помял в кармане. Наверное, тоже нервничал. Завьялов, объясняясь перед начальством за бесплодную командировку, сослал­ся на сильные морозы. Его поняли — отечественная кинотехника рас­считана на среднероссийский температурный режим, а не на запо­лярные зашкалки.
Первые звенья, целый первый километр от нуль-пикета лихие трансстроевцы до нового года все же уложили. Нет, морозы не стих­ли, и путеукладчик на трассу не вышел. Укладывали они вручную, как на первом дореволюционном Транссибе. Понять современников можно: километр уложенного пути — их конечная продукция. А зар­плату трансстроевцы получают с конечной продукции.


Верная Пенелопа



Недавно мне посчастливилось. Хотел попасть на Юрибей. Игорь Нак построил мост через Юрибей — почти пять километров. Точнее — 4200. Сам по себе очень длинный мост, и в наших тюменских краях, и по Сибири — длиннее нет. В Европе? Надо поискать.
Причем мост — пока! — самостоятельный. Отдельно. Ни с юга к нему дороги нет никакой. Ни с севера. Совершенно, абсолютно от­дельно.
Железнодорожный сюрреализм.
Обязательно надо посмотреть.
Это действительно сюрреализм! Суперреализм! Арктическая тун­дра, полное безлесье, арктическая равнина, невеликая река Юрибей. И через нее мощный железнодорожный мост. Игорь Нак, потомствен­ный железнодорожный строитель и командир «Ямалтрансстроя», неприкрыто гордится:
— Меня спрашивают: как у вас получилось, ведь это невозможно! Да я просто своим работягам не стал говорить, что это невозможно. Они не знали, что это невозможно, поэтому по обыденке нашей же­лезнодорожной невозмутимо все и сделали.
Здесь такую деталь надо бы подчеркнуть. Юрибей — 333-й (!) ки­лометр железнодорожной трассы Обская—Бованенково. Сама доро­га пока тормознулась на километре 267-м, станция «Хралов». Пере­шагнув Юрибей, мост упирается в голую тундру. Но и начинается он в голой тундре, без всякого железнодорожного подводящего пути. Пунктир трассы только на карте, по живой тундре пути еще нет, он только должен подойти. Как бы из ничего возникает этот длинный легкий мост и упирается в арктическую бескрайность. Но на натуре так видится только непосвященному. Тот, кто знает двадцатилетнюю историю «Ямалтрансстроя», его терпеливую многолетнюю борьбу за полярную магистраль, ясно представляет, что мост через Юрибей — это гарантия: трасса дойдет до Бованенково и, скорее всего, продол­жит движение к Харасавею, выйдет на северный берег Карского моря.
Газпром еще в середине восьмидесятых XX века вожделенно гля­дел на газоплодородный полуостров, но, наверное, случилось много непредусмотренных обстоятельств, которые мешали основательно выйти на Ямал. «Ямалтрансстрой», который на первоначальной эй­фории газовиков проложил первые две сотни километров рельсов, считай, три пятилетки терпеливо ожидал окончания решения. Он ждал своего часа как верная Пенелопа. Почище. Терял время. Но вре­мени не терял. Эпоха на дворе стояла сумасшедшая, коммунистичес­кий пролетариат у руля власти сменила демократическая буржуазия. «Ямалтрансстрой», который мог благополучно рухнуть и уйти в экономическое небытие, стоял, выживал, держался, как на войне, четко помня о своей конечной задаче и цели: Бованенково.
Кстати, форсирование Юрибея была одной из основных проблем. Сама-то речка не очень и широкая по полярным масштабам, но это — в межень. Полярной же весной, в половодье она разливается на че­тыре километра, и, конечно, никакая железнодорожная насыпь не выдержит бурного полярного потока. Надо ли строить мост на две недели бурного половодья?
Нак построил легкий изящный мост. Вот он, живой! Рейхстаг взят! Остальное — дело профессиональных технологий. Хотя...
Полуостров Ямал это, понятно, суша, но очень специфическая. Очень жидкая и соленая. Соленый полуостров. Прокладывать насыпь по этой полярное жиже — удел настоящих профессионалов. Упор­ных, терпеливых, умелых. Как Нак.
Здесь, на мосту через Юрибей, совершенно по случаю оказался Виктор Рахманько. Он в главном офисе великого Газпрома команду­ет инвестициями во всё газпромовское транспортное строительство. Человек совершенно прагматичный, не пафосный, Виктор Григорье­вич не может удержаться от высокого пошиба:
—  Мост уникальный. Рабочий подвиг. Абсолютный. Темпы втрое выше, чем на БАМе. Правильный красивый российский авантюризм. Маловеры посрамлены. Мост вон он, живой.
И считает необходимым добавить:
—  Немецкому «Либхеру» специально под этот мост пришлось кон­струировать специально полярный вариант своей техники. Тоже спра­вились. Тоже подвиг. По-немецки.
Они говорят о железно мосте, как о живом и близком выдающем­ся человеке. Немножко странно. Странновато.
Впрочем, чего странного!
Сколько километров своих живых нервов они вбухали в эти че­тыре полярных километра железнодорожной колеи. Это их детище. Зачали. Сохранили. Вырастили.
Пусть для других это просто легкая изящная железная громада. Для них — дитё. Не техническое, не инвестиционное. Дитё. Живое. Дитятко. Полярное дитятко верной Пенелопы.
Я чего рвался сдуру в эту заполярную безбрежную тьмутаракань. Конечно же, это живое дитятко посмотреть. Увидеть в таком вот не­упакованном виде, без пеленок. Железнодорожный абсурд в безбреж­ной безлюдной тундре. К следующей весне все будет по-другому, бу­дет о’кей! — насыпь, рельсы — с юга на север. Но такую картину дру­гие уже не увидят. Дали отдыхает. Сальвадор вдали.
XXI век. Полярный сюрреализм. Все возможно. Все в наших руках.
Правда, Игорь Владимирович?
Надо знать, что невозможного нет. Или не знать о невозможном.
Побывал на Юрибее и попутно утешился: у нас в Сибири Великое Освоение продолжается. На самом Бованенково, где я когда-то с Иль­гизаром белой полярной ночью ловил лунобокого щокура, за считан­ные месяцы сладили вахтовый комплекс — супер! Генерал ООО «ГазпромдобычаНадым» Олег Асютин привез в полярное далёко архиепис­копа Тобольского и Тюменского владыку Димитрия — они вместе от­крыли походную вахтовую церковь во имя святого Георгия Победо­носца. Вахтовикам сборной России — вдали от семей и близких — есть чему помолиться.
Освоение Ямала продолжается, но ведется планомерно, последо­вательно и целеустремленно. Технократично. Но без социалистического пафоса, шума-грома и пыла. В социалистические времена здесь бы такие фанфары и дудки гремели. Уже начали варить газовую тру­бу — этот трубопровод должен «нырнуть» в Карское море, 72 кило­метра сплошного дюкера — небывалый случай в полярных морях.
Нам, бывалым энтузиастам социалистического глобализма, навер­ное, все же скучновато в буржуазной России. Возможность побрюз­жать есть: где былой размах? Где энтузиазм Великого Освоения? Где подвиги? Где рабочая героика современности? Где умелый российс­кий пролетариат? И, кажется, демократическая Сибирь дает для этого повод — практически нет масштабных строек. Как у Мальчиша-Кибальчиша: день простоять — ночь продержаться.
На строящейся станции «Юрибей» Нак держит походную боль­ничку для своих строителей. Она современно экипирована, и надо видеть, как яростно распекает командир полярной стройки ответ­ственного доктора: подвезли суперсовременное диагностическое обо­рудование, но оно уже как месяц не вводится в действие.
Доктор оправдывается:
—  Нет накладных.
—  Какие тебе накладные? Людей лечить надо.
Мы давно и, пожалуй, бесповоротно вписались в мировой капи­тализм. Доброго капитализма не бывает. По определению. Не будем строить иллюзий: у капитализма — лицо безжалостное. Прибыль со­страдания не знает. Каждый рубль прибыли — исключительно эксп­луатация нашего труда. Иным путем добавочный рубль не зарабаты­вается.
Будет ли у российского капитализма сострадательное лицо? Ко­нечно, у России всегда особый путь, но путь капитализма все уни­версализирует и нивелирует.
Но, может, нам удастся сберечь даже в капитализме человеческое лицо и исконно русскую взыскующую жажду равенства и справед­ливости? Как мост на Юрибее, к которому пока не ведет никакая до­рога — ни с юга, ни с севера.
Как ни странно: на мосту через Юрибей верится в невероятное.
Правда, Игорь Владимирович?


Время судьбы


Всегда ли мы, проживая обыденную свою жизнь, осознаем, что в нашей личной судьбе непосредственно и явственно отражается вре­мя истории?
Его судьбу трудно оторвать от эпохи. Трагедия времени уклады­вается в строки биографии, в житейский отсчет лет.
Родиться в графской семье, быть другом Феликса Юсупова — зна­менитого убийцы знаменитого нашего земляка Григория Распутина. Во врангелевском Крыму молодым повесой заниматься отнюдь не политикой и гражданскими распрями, а прогулками на яхтах (лю­бовь на всю жизнь) и сопутствующими романтическими приключе­ниями. Бежать от политики, как черт от ладана, чтобы, в конце кон­цов, попасть в сталинские лагеря, естественно, по политической ста­тье.
В судьбе графа Аполлона Николаевича Кондратьева (речь имен­но о нем), наверное, нетрудно отыскать много несообразностей и не­увязок, но это тоже несвязки, нестыковки времени. Он закончит раб­фак в Петрограде и получит диплом железнодорожного инженера-изыскателя, поедет строить социализм далеко-далеко от Москвы, на Дальний Восток. Наверное, на дальневосточных магистралях и се­годня можно отыскать кондратьевские мосты: в те времена возводи­ли на совесть, прочно.
Стрелки прославленной гитлеровской дивизии «Эдельвейс» зах­ватили в горах Грузии группу изыскателей-дорожников, среди них был и инженер Кондратьев. Наверное, ему повезло: он попал в ла­герь военнопленных, который находился под эгидой Международ­ного Красного Креста. Потом это в НКВД ему поставят в особую вину: в таких лагерях режим был достаточно либеральным, чтобы не подо­хнуть от непосильной работы и голода. В конце войны его расконво­ировали, пришлось зарабатывать на жизнь живописью в австрийс­ком Тироле. Приход в Австрию советских освободителей для него лично закончился куда более суровым концлагерем: граф попадает на знаменитую бериевскую стройку № 501. Только специальность же­лезнодорожного изыскателя, вероятнее всего, помогла ему выжить: специалистов на полярном Транссибе ценили. В 1954 году пришло освобождение, но он не поторопился покидать суровые надымские края: блокада родного Питера, как ему было сообщено, покосила всю сто семью. Наверное, возвращаться на пепелище не хотелось, да и опыт подсказывал: как повернется — еще неизвестно, а самая луч­шая власть та, которая подальше и не интересуется тобой. Дюжину лет он анахоретствовал на одиноком берегу Надыма, рядом с про­стой женщиной-зырянкой, которую из дворянских, видимо, предрас­судков звал не женой, а «экономкой». Все лагерные бараки он при­способил под мастерские: страсть к яхтам сделала из него прекрасно­го мастерового — он научился (или не позабыл?) строить лодки, ко­торые сбывал наезжавшим в эти дикие края геофизикам-изыскателям. Для потехи души, для себя ладил всякие экзотические каноэ, гондолы и буера. Зимой кормила охота, «экономка» Наталья оказа­лась прекрасной медвежатницей.
Наверное, в эти годы он почувствовал себя настоящим барином, потому что был свободен, независим, хозяин себе. Своим неистовым трудолюбием он напомнил мне старого князя Болконского. В сво­бодное от житейских забот время он будет перечитывать старомод­ные стихи поэта «К.Р.» — великого князя Константина Романова, не перестанет баловаться живописью.
Разворот строительства Надыма превратит его из северного Ро­бинзона в заурядного сотрудника водного поста местной метеостан­ции, который трудится, чтобы заработать на старость положенную советскую пенсию.
Писатель Валерий Поволяев выведет его в своем сибирском ро­мане этаким осколком барской России, а сюжет в популярной про­грамме «Взгляд» подарит ему родительское счастье — его отыщет родной сын.
О чем вопиет его судьба? Россия надрывалась и подрывала себя на искаженной идее фанатиков, но мощью ее и крепостью оставался — несмотря ни на что — спокойный, терпеливый, несгибаемый рус­ский человек, вечной политикой которого остаются его умелые руки и светлая голова.
Есть две истины, к сожалению, не отечественного происхождения.
Не судите да не судимы будете.
Понять — простить.



Ностальгия по будущему



В Тюмени появился первый небоскреб. Скромный. 20 этажей. Но на пространстве от исетской лесостепи до арктических тундр Гыдоямского побережья выше пока нет. Наверняка, в тюменской округе появятся небоскребы и повыше. В Ханты-Мансийске губернатор Александр Филипенко вместе с великим архитектором мира Нор­манном Фостером замахнулись на «Югорскую звезду» в 60 этажей.
Изящный простой тюменский небоскреб построил Анатолий Брехунцов. Он не строитель, он геолог. Истый, истинный. В тюменской двадцатиэтажке — головной офис СибНАЦа — Сибирского научно­аналитического центра, наследника легендарной Главтюменьгеоло­гии, и на сегодня главной, ведущей геологической фирмы Сибири. Может быть, России.
Анатолий Брехунцов — командир и лидер СибНАЦа. А его судь­ба, пожалуй, очень типична — счастливая тюменская судьба. Тюмен­ская. Состоявшаяся, сбывшаяся в Тюмени. Студент знаменитого «гнезда» сибирских геологов — Тюменского политеха (в котором чуть раньше учился кузбасский парень Геннадий Богомяков) Анатолий Брехунцов на дипломную практику попал в Усть-Балык. Это потом здесь появится Нефтеюганск. А легендарный Усть-Балык в начале шестидесятых звучал не менее звонко-громко, чем сам Самотлор. Шел 1962-й. Брехунцову — 21. Области на ту пору ровно 18. Честная комсомолка. Невеста.
Наверное, Тюмень для Брехунцова была и неизбежна, и предоп­ределена. Усть-Балыкская геологоразведочная партия входила в со­став Сургутской нефтеразведочной экспедиции. На крутом берегу Юганки — исключительно экспедиционные бараки. От рыболовец­кого поселка Усть-Балык к тому времени осталось только вкусное имя. Вместо улицы — лежневка из бревен, на крутой берег подни­маться — по лежневке, спускаться на причал — по бревенчатой леж­невке. Дураков уже не было, дорог — еще не было. Легендарный Евг­раф Тепляков направил практиканта Брехунцова к легендарному бур­мастеру Виктору Лагутину на буровую Р-69 Пимской площади. Прак­тикант подменил легендарного геолога Анатолия Кима, который уез­жал в отпуск. Лагутин добурился до нефтяных песчаников. Практи­кант Брехунцов отслеживал керн, опрастывал керноприемную труб­ку — она благоухала нефтью, на мостки лилась живая нефть. Земное масло фосфоресцировало на солнце. Дело это обычное, но до прак­тиканта только потом дойдет, что случилась любовь. Первая любовь. Которая навсегда. И все признаки любви — неотразимый запах, бле­стящий глаз подземной субстанции и непонятное возбуждение. Он удачно защитит диплом, станет «горным инженером-геологом» и вер­нется в Тюмень. Суперлегендарный Лев Ровнин снова направит его в Усть-Балык, ему придется работать под началом легендарного Фармана Салманова, главного экспедиционного геолога. Все. Круг замк­нулся. Бесповоротно. Судьба решена. Учительница Галина ехала с ним и как коллега (в экспедиции для нее нашлась работа), и как жена.
Главтюменьгеология была организацией полувоенной, геологи даже носили фирменные мундиры. Трех лет не прошло — и снова дан приказ ему. На Север! В Заполярье! В Новый Порт. Приказы не об­суждали, отказываться не принято. Самое сложное — добраться до Нового Порта, который приютился на правобережье Обской губы, на Ямальском полуострове. Из Тюмени нужно было добраться поче­му-то до Кирова, чтобы оттуда попасть в Лабытнанги, переправить­ся в Салехард и четверо суток ждать вертолет на полуостров. База новой экспедиции — каре деревянных балков, два ряда «вэдэшек» под единой крышей. В продуваемых балках и жилье, и рабочие каби­неты. В одной половинке квартира, в другой — геологический отдел. Потом появятся балки-люкс с мягкими диванами и большими окна­ми. Но продувались они семью полярными ветрами столь же беспо­щадно и неистово.
—  Жуть! — определила Галина. Но терпела. Врачи и учителя — постоянные спутники северных геологов, нежная половина экспеди­ций. Если не удавалось устроиться по специальности, приходилось переквалифицироваться во что-нибудь сугубо экспедиционное. Га­лина стала заправским кадровиком.
Новопортовской экспедиции пришлось передислоцироваться еще севернее, в Мыс Каменный — там давний аэропорт полярной авиа­ции, самые лучшие асы ледового неба, свежий вертолетный парк, да и арктические ветра, пожалуй (или так казалось?), помягче. Он ехал в Мыс Каменный уже главным геологом. Они открыли на Мысу Ка­менном все сегодня знаменитые газовые гиганты Ямала — Новопортовское, Арктическое, Тамбейское, Крузенштерновское, Харасавейское. А самому крупному в середке полуострова, в сердце Ямала, дали имя — Бованенковское. Как раз из Пакистана пришла неожиданная печальная скорбная весточка:
—  Умер Вадим Бованенко...
Молодой мужик, 37 лет — пушкинский возраст. Неожиданно. Во сне! В Пакистане Вадим Дмитриевич возглавлял группу советских геологов. Нелепая смерть. Геофизик Вадим Бованенко в 1965 году возглавил свежий трест в Салехарде — «Ямалнефтегазразведка». Он — первый системный организатор нефтегазового поиска на Ямале, в Надым-Пуровском междуречье, на Тазовском полуострове.
Месторождение-гигант «Бованенково» — первый газовый гигант - XXI века в 2011 году начнет качать свой первый газ России. Первый газовый гигант XXI века.
Главный геолог Брехунцов выбирал перспективные сейсмострук­туры, своей буровой артиллерией прямой наводкой бил по крупным «мишеням». В Мысе Каменном Галина родит ему дочь Оксану.
Помню, в 1968 я попал на Мыс Каменный. У меня на ту пору еще не было хорошего пальто, не обзавелся, прилетел — а это декабрь, глубокое Заполярье, в своем задрипанном демисезоне, в осеннем пальтишке на рыбьем меху. Меня, наверное, как томского земляка, сразу направили к главному геологу. Брехунцов из своих геологи­ческих ресурсов определил мне роскошные собачьи унты и фешене­бельный овчинный полушубок. Стало теплее. Он повез меня на Новопортовское месторождение — открывать первую заполярную нефть. Первую нефть Ямала. В моих архивах каким-то чудом сохранилась ветхая магнитная пленка с давешним радиорепортажем. Расшифро­вываю.
Репортер: Открыта «ямальская нефть». Идет ямальская нефть! Вы слышите шум нефтяного фонтана. Велика радость испытателей из бригады Николая Фомина — нефть! — первая, ямальская.
Припоминаю недавние разговоры. Арташес Ерицян, руководи­тель ямальских сейсмиков, горячился: «К газу мы привыкли. Нужна нефть. Мы ищем нефть». Начальник Нарыкарской неф­теразведки Иван Гиря в Старом Уренгое бережно доставал из сейфа заветную склянку с темно-янтарной жидкостью и пока­зывал ее гостю — чешскому журналисту Вацлаву Кубику: «На­деемся, первая ласточка». «Нефть на Ямале есть», — утверж­дали геологи. Нефть ждали, искали, и вот... Скважина Р-73 на Новопортовской площади.
(Пленка)Алимов: Это произошло 27 числа, я как раз стоял со своей вахтой.
Репортер: Рассказывает Яков Алимов, бурильщик бригады ис­пытателей, на долю которой выпала эта радость: получить про­мышленную нефть Ямала.
(Пленка)Алмимов: к 12 часам дня скважина начала работать не­фтью. Мы-то надеялись обязательно получить газ, но, к нашему сча­стью, дождались нефти.
(Пленка)Фомин: Р-73 бурила бригада, возглавляемая опытным мастером, давно работающим на Севере, Борисом Прудаевым.
Репортер: Микрофон берет бригадир испытателей Николай Фомин.
(Пленка)Фомин: Конечно, мы не думали получить нефть, но при испытании третьего объекта нам выпала большая радость: увидеть на Ямале хорошую нефть. С диапазона 1890-1896 метров ударил мощный фонтан нефти. Нефть на Ямале, тем более с такой глубины, получена впервые.
Репортер: Осторожно, робко испытатели предварительно намекали: дебит скважины может достичь ста кубометров не­фти в сутки. Первое же испытание дало результат, о котором не мечтали — 215 кубометров. Не хуже, чем в Усть-Балыке. Кстати, об Усть-Балыке. 27-летний главный геолог Новопор­товской геологоразведки Анатолий Брехунцов заметил: «Ново­портовская структура едва ли не самая сложная в Западной Сибири, но она — из самых богатых. Мечтаем получить здесь новый Усть-Балык и новый Уренгой».
Усть-Балык — олицетворение, символ мощи и масштаба тюменских открытий. Светло-коричневая, почти золотая мощная струя нефти, вы­летая из отвода, окрашивает снег тундры в янтарный цвет. Заговорила новая нефтяная структура! Слушайте голос ямальской нефти. (Шум не­фти — голос недр). 27 марта 1968 года. Полуостров Ямал. Разведочная буровая № 73. Новопортовская площадь. (Конец пленки.)
Брехунцову тогда 27. Лермонтовский возраст. Я был зациклен на литературных реминисценциях и все пытался вывести его на анало­гии. А чего, спрашивается, сравнивать? Дуэлей не будет, предательс­кой горы Машук не будет, о любовных увлечениях все равно не рас­скажет, «прощай, немытая Россия» — не напишет. Он пишет исто­рию своей судьбы. Вон уже чего наоткрывал главный экспедицион­ный геолог в свои 27. Гигант за гигантом. Как из рукава. Лермонтов­ской немытой России на добрую сотню лет благополучно хватит.
Наверное, литературные аналоги пришли все же не случайно. Он помудрел с тех пор на 40 лет, но возраста, пожалуй, все того же — лермонтовского. Вечный лермонтовский возраст. Навсегда 27. И на­всегда главный геолог.
Головастые маршалы Главтюменьгеологии вскоре пошлют Брехун­цова в Газ-Сале, и там ему выпадет удача открывать и великий Ям­бург, и феноменальное Русское месторождение с самой необычной русской нефтью. Заполярное месторождение и газовый гигант № 1 России — Уренгой — тоже брехунцовская доля и участь. В старень­ком Старом Уренгое он сначала возглавил геологическую службу объединения, потом и саму «Уренгойнефтегазгеологию».
Главный геолог по долгу службы сдает открытые запасы газа, не­фти в государственную комиссию по запасам — была такая замеча­тельная служба (ГКЗ) в Советском Союзе. Сам Анатолий Михайло­вич, понятно, не считал, но подсчитать нетрудно: он — по своему гео­логическому капиталу — триллионоардер. За тридцать триллионов кубометров тянут открытые, разведанные, исследованные, оконту­ренные и сданные им в ГКЗ месторождения. А каков калибр! Урен­гой! Ямбург! Заполярное! Находка! Крузенштерн! Харасавей! Бова­ненково! Да Газпром должен ему в Новом Порту памятник из золота поставить! Если честно, кому-кому, а вот тюменским геологам — пер­сонально! — родина недодала.
— Газ-то мы открывали березовский, — сокрушался как-то Герой Труда, огненный бурмастер Николай Григорьев, — а весь навар Бере­зовскому.
В Газ-Сале у Брехунцовых родился Андрей — будущий выпускник Тюменского «индуса», нынешний вице-президент СибНАЦа. В Газ-Сале завершилось балочное житье, начался квартирный этап жизни.
Главный геолог уже имел возможность сам выбрать себе кварти­ру в бревенчатом доме. Выбрал южную сторону. В квартире солнеч­но, но стулья — из ящиков, стол сколочен наскоро — советская риж­ская мебель до глубоких тазовских северов еще не добралась. Все удобства еще, понятно, во дворе, воду из подъезжавшей водовозки надо таскать на второй этаж. Учительницы и врачихи — верные спут­ники вечных скитальцев-геологов, чтобы постирать, приготовить еду, обустроить быт, ишачили как буйволы. Не жаловались. На вся­кой экспедиционной базе рядом с бревенчатыми двухэтажками сто­яли неискоренимо продуваемые жилые балки. Часто горели. Все­гда можно вернуться...
Ямальская геологоразведочная гвардия — Василий Подшибякин, Андрей Ослоповский, Иосиф Ливензон, Иван Крохин, Анатолий Лабазов, Иван Гиря, Геннадий Быстров. Буровые мастера — один дру­гого краше: Николай Глебов, Павел Кожевников, Марк Косенко, Андрей Тарасов, Борис Прудаев, Павел Иванов.
Конечно, стратегию определяла Тюмень — Главтюменьгеология, академик Иван Нестеров со своим ЗапСибНИГНИ, но там, в «поле», шли все предсказанные и непредсказуемые открытия.
Полноценную квартиру в Тюмени Брехунцовы получили в 1984 году. Помог первый секретарь Тюменского горкома КПСС Игорь Шаповалов: пообещал и слово сдержал. Не без житейских намере­ний Анатолий Михайлович послужил и в обкоме партии: два года возглавлял сектор партийной нефтегеологии. Пожалуй, это рубеж — чистый геолог становится менеджером: в 1984 году он возглавит «Уренгойнефтегазгеологию», потом у Салманова в Главтюменьгео­логии возглавит геологическую службу.
Советская геология в тюменском масштабе умерла в 1991 году, когда в Тюмень приехал последний министр геологии Советского Союза товарищ Габриэлянц. Он честно заявил:
— Мне ваша мощная тюменская геология не нужна. Мне великая Главтюменьгеология не нужна. Государству вы не нужны. Геологи должны искать себе заказы у нефтяников, газовиков, у кого угодно. В Колумбии, в Эмиратах, в пустыне Сахара.
То, что говорил Габриэлянц, душа не принимала, это было непра­вильно, но честно и справедливо.
В Главтюменьгеологии на ту пору трудились более 400 тысяч про­фессионалов. В Салаирке был подписан акт безоговорочной капиту­ляции. Тогдашний начальник Главка Юрий Логанов собрал несколь­ко послушных гендиректоров объединений и — как в более извест­ной Беловежской пуще — собравшиеся подписали просьбу о ликви­дации Главтюменьгеологии. Звезда тюменской геологии закатилась.
Может, на тот момент у тюменских геологов не нашлось лидера? Салманов уже ничего в Тюмени не хотел, Ровнин, скорее, не мог, Бре­хунцов не созрел. Он созреет чуть позже, уже на исходе века XX — честный сын этого века, на пороге XXI.
Наступят новые времена, социалистические порядки заменит ры­нок. Надо заново перечитывать и переосмысливать знаменитое ле­нинское «Развитие капитализма в России». Зам. гендиректора кон­церна «Тюменьгеология» Брехунцов вместе с губернатором Юрием Шафраником создают Сибирскую нефтяную корпорацию (благопо­лучно существующую и сегодня) «СИНКО». Сегодняшний Сибир­ский научно-аналитический центр — понятно же, совершенно бур­жуазная, капиталистическая организация, цивилизованная форму­ла существования профессиональной классической геологоразвед­ки в современных условиях.
Что обижаться на время, на Горбачева, на Ельцина, на Рокецкого! Другое время. Эпоха! Эпоха сменилась. Хочешь жить в новом време­ни — придумай эпохальную формулу.
СибНАЦ рождался в муках, в безденежье, в естественном непо­нимании. Серьезную поддержку оказал губернатор Ямала Юрий Не­елов. На первых порах у тюменского СибНАЦа была даже ямальс­кая прописка. В Салехарде создали суперсовременный геологичес­кий информЦентр. СибНАЦ, понятно, не Главтюменьгеология. Это не возобновимо. Но лучшее сохранено и продолжено. Технологи­ческая цепочка. В группе компаний есть сейсмопартии, классичес­кая нефтеразведка, классическое буровое производство, мощнейшая исследовательская лаборатория «ГеоДата», сильный вычислитель­ный центр. И музей! Получше, чем формальный музей в геологи­ческом главке. Нет пока популярной газеты «Тюменский геолог». Сайт есть.
Геологическую «музыку» заказывают все крупные — мирового уровня — фирмы: от Газпрома и ЛУКойла до «Ноябрьскнефтегаза» и ТНК-ВР, «Роснедра», Минприроды и правительство Тюменской области. Кроме богдановского «Сургутнефтегаза». («Белая ворона» нефтяного бизнеса, во всем эксклюзивный и отдельный, Владимир Богданов создал собственную геологическую систему, как определя­ет Брехунцов, «в своем огороде»). И, может быть, самый перспектив­ный задел: мегапроект «Урал промышленный — Урал Полярный». Брехунцов вспомнил, что он-то первоначально всегда хотел быть гео­логом-рудником (обстоятельства заставили!), потому много време­ни проводит в «поле» Полярного Урала.
У СибНАЦА мировая формула: договор—работа—деньги. Конку­ренция — мировые фирмы.
Конечно, ему хочется оставаться геологом, но сегодня он — ме­неджер и капиталист. СибНАЦ — это развитие капитализма в Рос­сии. Геология — всегда большой капитал. Сегодня — самый крупный и перспективный капитал России.
Но по субботам раненько с утра, как это было принято в главке, Брехунцов собирает всех своих геологов, и они начинают «катать» свои традиционные проблемы: картография, тектоника, новые теории неф­теносности, салымская проблема, происхождение нефти, движение плит, глобальное потепление и проблемы современного поиска.
Его сын Андрей в это время завершает формальности по первому тюменскому небоскребу. С 20-го этажа Тюмень, как на ладони. Она, конечно, по-сибирски обильна и просторна, но, как выясняется, не такая уж и большая. Вперед на Север — до Харасавея. До Карского моря.
Брехунцов с Тюменской областью — ровесник, не одногодок, но сверстник. Выясняется, что самая страшная ностальгия — по буду­щему.


Гулаговские тайны Усть-Полуя


Странно, но ко всем событиям 1946 года я отношусь с особым вни­манием. Наверное, потому, что я в этом году родился, и, видимо, че­ловека должно волновать, что же происходило на окружающей зем­ле, когда он появился на этот замечательно неповторимый белый свет.
Речь о крупной археологической сенсации 1946 года. События про­исходили в городе Салехарде, который в те годы еще помнил свое давнее имя — Обдорск.
Именно там в первый послевоенный год оказался замечательный русский ученый этнограф и археолог Валерий Николаевич Чернецов.
Полевой сезон 1946 года для Валерия Николаевича оказался «усть-полуйским». Сибирское средневековье — область для него в общем-то случайная, а вот древними усть-полуйцами он интересо­вался давно, это предмет его пристального внимания. В то первое пос­левоенное лето он и припоздал несколько в желаемую Мангазею, по­тому что его задержали раскопки в Салехарде, на усть-полуйском го­родище. Об Усть-Полуе археологи услышали еще в 1935 году, когда из Салехарда вернулся руководитель полевой разведочной экспеди­ции, снаряженной в стенах Зоологического института АН СССР, B.C. Адрианов. Отряд успешно выполнил программу исследований. У Адрианова было к тому же поручение от Института антропологии и этнографии, который воспользовался «оказией» и дал необходи­мые средства и инструкции для производства раскопок. Так зоолог стал автором настоящей археологической сенсации. На высоком бе­регу впадающего в Обь Полуя, примерно в пяти километрах от здеш­него речного порта, было выбрано место для земляных работ. Выбор был не случайным. Синоптик местной метеорологической станции Е.И. Жилин, копая погреб для дома, обнаружил следы культурного слоя, в котором нашел поделки из оленьей кости, металла, бронзы, обломки керамических изделий. Глубокая древность находки не вы­зывала сомнений, поэтому синоптик и поспешил поставить в извест­ность специалистов, а когда они приехали, деятельно помогал им.
Адрианов интуитивно понял, какая удача ему подвернулась: усть-полуйские находки, как он писал, «открывают совершенно новые пер­спективы в изучении Севера».
Но если понятия «Усть-Полуй», «усть-полуйская культура» вошли во все хрестоматии сибирской археологии, то в этом прежде всего зас­луга Чернецова, который просмотрел и проанализировал все 12000 на­ходок, привезенных Адриановым в Ленинградский музей археологии.
Но Чернецов не был бы Чернецовым, если бы самолично не по­бывал в этом археологическом «заповеднике». Он не без основания засомневался, что в таком удобно возвышенном месте при слиянии двух крупных рек могла существовать лишь одна древняя стоянка. И не ошибся — обнаружил несколько археологических памятников и мо­гильников на Ангальском мысу и по берегам речушки Шайтанки. Естественно, «гвоздем» поискового сезона были раскопанные остат­ки крупной бронзолитейной мастерской. На дневную поверхность были извлечены формы, модельки, много литейного брака — все это свидетельствовало о высоком уровне металлургического производ­ства у усть-полуйцев. А резные вещи с изображением животных и птиц, обнаруженные в жертвеннике на Ангальском мысу, Валерий Николаевич сразу отнес к художественным произведениям мирово­го масштаба.
Стоял июль, солнце не закатывалось над Северным полярным кругом. Археологи перепутали день с ночью. В их бараке постоянно кипел самовар, и, попив крепкого, по северному заваренного чайку, они выходили на раскопки в любое время. Комаров и мошки было невероятное количество, а растаявший культурный слой благоухал не совсем культурно. У раскопок постоянно толклись местные жите­ли, прослышавшие о «богатом кладе». Давали советы. Мальчишки не уходили с раскопок даже ночью.
В культуре усть-полуйцев было немало того, что роднило их с со­временниками, жившими за Уралом, на Каме, в верховьях Оби и Ир­тыша, по Енисею. Имелись материалы, связывавшие их с эскимосами дальневосточного побережья, юкагирами колымской тайги. Усть-полуйцы — ближайшие предки ненцев, манси, ханты и звено, связующее эти северные племена. «Место это, — писал Валерий Николаевич, — благодаря исключительно удобному положению: на границе леса и тундры — было обитаемо и раньше, задолго до нашей эры. Не было оставлено оно и в дальнейшем. В продолжение почти целого тысяче­летия устье Полуя являлось то местом поселения, то пунктом для жер­твоприношений (XIV-XV века нашей эры), и иногда и тем, и другим».
Ошеломляющее богатство находок на Усть-Полуе опровергло сказки о вымирании северных племен, о их якобы неспособности к развитию. Называя древнюю усть-полуйскую культуру «яркой и са­мобытной», Валерий Николаевич с едким для него пафосом писал: «И в глубокой древности народы Западной Сибири ничуть не отста­вали в своем развитии от предков народов европейской цивилиза­ции, создавали культуру, хорошо приспособленную к суровым усло­виям сибирского климата».
Сегодня в Салехарде на Усть-Полуе возобновлены археологичес­кие исследования, их ведут ученые из Екатеринбурга, и, как обеща­ют, предстоит немало удивительных открытий в седой многотысяче­летней старине Ямала.
Кажется, я слишком окольно подбираюсь к главному герою. Вы, может быть, даже не отметили для себя фамилию — Адрианов. И я, когда писал книжку «Рыцари Севера», ничего не мог отыскать, кро­ме инициалов, фамилии да должности: сотрудник музея зоологии, значит — зоолог.
Правда, в подшивках старых «Известий» мне удалось раскопать любопытную заметку о находках, сделанных якобы зоологом B.C. Ад­риановым.
В номере от 23 октября 1935 года газета «Известия ЦИК СССР» сообщала читателям: «По поручению Института антропологии, архе­ологии и этнографии АН СССР произведены раскопки древнего по­селения в устье реки Полуя, километрах в пяти от города Сале-Харда.
 На небольшой площади (около 300 метров) при мощности куль­турного слоя в 60 см в среднем найдено в общей сумме до 16000 пред­метов. Одних только различных поделок из кости, бронзы, камня най­дено до 1500. Обнаружено также много обломков глиняной посуды, покрытой различными вдавленными или штампованными узорами, и кости различных животных. Собранный инвентарь позволяет да­тировать данный памятник четвертым веком новой эры».
Узнать что-нибудь об Адрианове не удавалось. Никакой зацеп­ки. И хотя я знал, что В. Чернецов — деликатнейший человек, со­здавалось впечатление, не исчезало подозрение, что он адриановское открытие присвоил себе, ведь обязан был поподробнее расска­зать о предшественнике. А если замалчивает, значит, имеет корыст­ный умысел.
Понятно, что все оказалось не так, зря я подозревал честнейшего Чернецова в неделикатном поведении. Страна у нас такая — пере­вернутых понятий...
...Живет в Санкт-Петербурге удивительный человек, заведует от­делом Восточной Азии в музее антропологии и этнографии имени Петра Великого. Североведы, сибиреведы — исследователи особен­ного нравственного калибра. Это люди, которые избирают трудно­сти своей профессией, ибо где же может быть труднее, чем на Севере. И это обязательно большие гуманисты, ибо где живут самые обездо­ленные, жили и живут? Конечно, на Севере, аборигены Севера. Что­бы их изучать, надо их любить.
Понятно, что таких исследователей и ценить надо особо. Но как ни парадоксально, этих рыцарей Севера — был период в нашей оте­чественной истории! — не только не ценили, но и преследовали, реп­рессировали, расстреливали.
Так вот, старый профессор Александра Михайлович Решетов, ко­торый сам от репрессий не пострадал, но был знаком со многими реп­рессированными коллегами, собирает уникальную картотеку: созда­ет досье тех, кто безвинно пострадал. Картотека, к несчастью, обшир­на: у Решетова уже более пятисот досье.
Василий Степанович Адрианов — из этой когорты расстрелянных идеалистов. Решетова пригласили в Тюмень на «Словцовские чте­ния-97», и вот о чем поведал мне знаток «ученого ГУЛАГа».
— Василий Степанович Адрианов вошел в археологию совершен­но случайно. Когда случилось наводнение в 1924 году в Ленинграде, он на следующий день пришел в этнографический отдел Русского музея и предложил свои услуги для спасения этнографических кол­лекций, и с тех пор в течение семи лет работал в этноотделе музея. Зав. отделом был известный С.И. Руденко, вместе с ним в 1929 году Адрианов совершил экспедицию на Алтай, в горные районы, где они в условиях вечной мерзлоты раскопали Пазырыкский курган. Когда арестовали С.И. Руденко, ушел из института и Адрианов. Я думаю, что он как бы заметал следы, так мне представляется. Он из гумани­тарного учреждения вдруг перешел в Геологический комитет, боль­ше года провел в геологических партиях. Потом вернулся в Инсти­тут истории и материальной культуры. По линии зоологического музея съездил в экспедицию, перешел на работу в Институт этногра­фии в 1935 году, а в 1936 действительно работал на Ямале, будучи начальником экспедиции, где и открыл знаменитую усть-полуйскую культуру. По оценке крупного археолога члена-корреспондента АН В.И. Равданикаса, это открытие Адрианова равно по значению от­крытию С.И. Руденко знаменитого Пазырыка.
Пазырык — целая эпоха в археологии.
Правда, когда Адрианова посадили, это не помешало Равданикасу причислить его к «врагам народа» и в печатных изданиях предать анафеме.
—  Не за Усть-Полуй пострадал Василий Степанович?
—  Нет-нет. Вместе с тем ведь замолчали и усть-полуйскую куль­туру, и адриановское открытие. Уникальнейшие материалы насчи­тывают тысячи единиц. А они же до сих пор не опубликованы, нало­жено своеобразное табу, потому что нельзя было вспоминать имя че­ловека, который открыл эту культуру. Адрианов, молодой человек, наверное, не предполагал, что это может закончиться трагически: он был связан с руководителями института, которые посылали его в эк­спедицию. Арестовали Маторина, Быковского, а они в свою очередь были связаны с Каменевым и Зиновьевым, их осудили к расстрелу. 16 декабря 1936 года B.C. Адрианову был вынесен приговор — к выс­шей мере наказания, который привели в исполнение в тот же день. Адрианов был молод, романтически настроен, увлекающийся чело­век, широких интересов, очень перспективный. Его влекли и этно­графия, и археология, и зоология. Он мог сделать так много! Не сде­лал. Пуля поставила точку. Мало того, надолго он был вычеркнут из памяти науки.
Страшные времена, трагические судьбы! Подарить человечеству великое открытие, а это истинно так, ибо человечество получило в подарок большой кусок северной истории, и быть расстрелянным! Режим боялся талантливых людей.
На Ямале должны помнить рыцаря Севера Василия Степановича Адрианова. Он заслуживает благодарной памяти, ведь в историю Са­лехарда он добавил как минимум две с половиной тысячи лет. Разве можно такое забывать?


Салехардская глава. На передовых рубежах



Первые геологи на Полярном Урале побывали еще в середине про­шлого века. В послереволюционные годы высокую оценку перспек­тивам Уральского Севера дал академик А.Н. Заварицкий. В начале пятидесятых годов возник поселок Полярный, где разместилась база Полярно-Уральской геологоразведочной экспедиции. За последние годы геологи этой экспедиции открыли Саурейское месторождение свинца, перспективные рудопроявления меди и цинка «Медный лоб», «Колибри», хромитов на Рай-Изе, бокситов на Сибилее, мрамора на Пай-Пудыне, железа, каменного угля, строительных камней и дру­гих полезных ископаемых. В предгорьях Полярного Урала, которые за их красоту и величественность называют «второй Швейцарией», начинает действовать база ямальской строительной индустрии. Это сделали геологи-рудники.
Еще более впечатляющи были открытия нефтеразведчиков. Как известно, еще в 1703 году Петру Первому были доставлены образцы югорской нефти. Однако должно было пройти более двух столетий, прежде чем «черным золотом» занялись серьезно и основательно.
«Карта нефтяных месторождений Евразии должна быть перестро­ена. Это только вопрос времени». Эти провидческие слова принад­лежат славному сибирскому геологу Ростиславу Сергеевичу Ильи­ну. Они высказаны еще до того, как «отец» нефтяной геологии И.М. Губкин обосновал свой прогноз о наличии нефти в Западной Сибири. Ильин был пионером систематического изучения низмен­ности. В середине тридцатых годов он проводил полевые изыскания в низовьях Иртыша и Оби. Как считают специалисты, именно Иль­ин положил начало оконтуриванию наиболее перспективных нефте­газоносных территорий Западной Сибири. Гипотезу Ильина поддер­живал известный сибирский геолог академик М.А. Усов. Война по­мешала «сибирскому Губкину» продолжить исследования.
Принципиальное значение для поисков нефти имела позиция ака­демика Ивана Михайловича Губкина. В ноябре 1934 года он заявил в интервью для тюменской газеты «Советский Север»:
«Открытие признаков нефти в Обско-Иртышской области имеет огромное экономическое значение. Лично я обнаружению выходов нефти придаю большое значение».
Последовательный и интенсивный поиск перспективных на нефть и газ структур советские геологи смогли начать только после Отече­ственной войны. Инициатором первой большой экспедиции, кото­рая должна была исследовать перспективную территорию за Поляр­ным кругом, был заместитель директора горно-геологического ин­ститута Михаил Калиникович Коровин, профессор, доктор геолого-минералогических наук. Северная экспедиция этого института, при­надлежавшего ведомству Западно-Сибирского филиала Академии наук СССР, была снаряжена в мае 1951 года. Возглавил экспедицию кандидат геолого-минералогических наук Владимир Александрович Николаев. Один из трех отрядов — Нижнетазовский, который про­делал маршрут Салехард—Ныда, возглавлял Владимир Васильевич Вдовин. Вот что он рассказал:
—  Отряд стартовал из Салехарда, тихого тогда и захолустного го­родка. Было нас немного, всего четыре человека, с нами однотонная бударка. Приходилось нелегко. Обская губа коварна, прибрежное мелководье мешало выполнять исследования. У мыса Сантиба бу­дарку выбросило на остров. В прилив остров залило. Вытащиться на берег удалось лишь тогда, когда сошла вода. Мы остались без про­дуктов. Но с нами бескорыстно, по-братски поделились рыбаки-нен­цы, которые здесь вели промысел. Как ни трудно приходилось, свою задачу отряд выполнил. Был найден ряд косвенных признаков нали­чия жидких углеводородов, а в районе поселка Хэ среди речной пой­мы мы обнаружили естественный выход природного газа.
Руководитель Северной экспедиции, ныне доктор наук, возглав­ляющий лабораторию, в которой трудится Вдовин, Владимир Алек­сандрович Николаев дополнил рассказ сотрудника:
—  Результаты экспедиции получили хорошую оценку видных спе­циалистов. Академик С.И. Миронов особо отметил тот факт, что нам удалось определить места заложения глубоких скважин. Это впос­ледствии явилось основным источником геологического познания района. Радовался нашим успехам и Коровин. Сбывался его смелый прогноз о том, что нефтегазоперспективность Западно-Сибирской низменности возрастает к высоким широтам.
Сейчас подтверждается еще одно смелое предвидение Михаила Калиниковича: нефть и газ Севера связаны не только с молодыми — мезозойскими, но и более древними отложениями. В 1964 году группе первых сибирских нефтяников, в том числе профессору — доктору М.К. Коровину (к сожалению, посмертно) была присужде­на Ленинская премия.
Одновременно с геологами из Новосибирска трудились геофизи­ки. На самолетах они осуществили три широтных маршрута аэро­магнитной съемки вдоль трассы строящейся железнодорожной се­верной магистрали.
Обнадеживающие результаты привели в Салехард первую стаци­онарную экспедицию. 5 мая 1954 года директор Всесоюзного науч­но-исследовательского геолого-разведочного института П. Иванчук подписал приказ о создании Салехардской нефтегазовой экспедиции № 5 «для производства нефтегазопоисковых разведочных и темати­ческих работ с базой в городе Салехарде».
Ямальский отряд ленинградских геологов возглавил выдающий­ся ученый, тогда доктор геологии, позднее член-корреспондент Ака­демии наук СССР Василий Дмитриевич Наливкин.
Ленинградцы занимались первоначальной геологической съемкой, собирая исходные данные для составления прогнозных карт. Мате­риалы съемки послужили той основой, без которой был немыслим дальнейший, более детальный поиск. Заслуги академика Наливкина оценены Ленинской премией.
Свое открытие геологи буквально «вышагали» — за каждый из сезонов им пришлось пройти не по одной тысяче километров. 25-километровый суточный маршрут считался средним.
Когда настала пора подводить итог, он превзошел все ожидания. На карте Германа Павловича Евсеева рисовалось крупное поднятие в междуречье Надыма и Пура. В недрах полуострова Ямал Валерий Николаевич Кисляков обнаружил подземный «Ямальский вал». На карте Светланы Арнольдовны Чирвы отчетливо вырисовывалось крупное «пятно» Ямбургской структуры. Но даже эти гиганты каза­лись несолидными перед площадью, обозначенной Анатолием Васи­льевичем Андреевым: потом Уренгойский мегавал «родит» крупней­шее месторождение газа на нашей планете — уникальный Уренгой.
Нет ничего удивительного в том, что когда в клубе барачного типа ленинградцы докладывали руководителям Тюменского геологичес­кого управления о результатах своих работ, те выразили некоторое удивление — масштабы казались авантюрными. Но удивление быст­ро сменилось изумлением, восторгом. Ямал оперативно и дальновид­но вовлекался в сферу интенсивных геологических исследований. Ведь съемка, как ни трудна и ответственна, — она лишь пристрелка. Только «тяжелые» методы сейсморазведки и бурения должны были подтвердить, насколько точен смелый прогноз.
Не у каждого открытия бывает столь счастливая судьба. Но поиск направляли смелые и дальновидные люди: Ю.Г. Эрвье, Л.И. Ровнин, А.К. Протазанов, Б.В. Щербина, Г.П. Богомяков. Север сразу был включен в перспективное направление. Правительственными поста­новлениями геологам выделяется мощная техника, современное бу­ровое и геофизическое оборудование, денежные средства на строи­тельство базовых поселков.
Район приобретает государственное значение. К решению слож­ных геологических проблем привлекаются научные силы исследова­тельских центров: Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Тюмени.
Салехард становится базой для экспедиций, которые ведут поиск на всей громадной территории округа. В 1958 году в городе создает­ся мощная Ямало-Ненецкая комплексная геологоразведочная экс­педиция, которая занимается поиском нефти и газа. Во главе ее по­ставлен опытный поисковик геофизик Вадим Дмитриевич Бованен­ко. (Именем этого позднее погибшего в Пакистане геолога названа улица в городе Лабытнанги, крупное месторождение газа на северо-западе полуострова Ямал.) По Полую на фактории Сарато начала тру­диться сейсморазведочная партия будущего лауреата Ленинской премии Кирилла Кавалерова. По ее данным закладывалась первая на структуре глубокая буровая скважина. Первая удача пришла к кол­лективу Тазовской партии глубокого бурения, работавшей в составе экспедиции.
Открытия посыпались как из рога изобилия, когда силы поис­ковиков были укреплены, а комплексная экспедиция в декабре 1963 года преобразована в Ямало-Ненецкий геологоразведочный трест на нефть и газ. Трест «Ямалнефтегазразведка» в Салехарде просу­ществовал до 1970 года. За это время были разведаны и открыты такие газовые «жемчужины», как Медвежье, Заполярное, Уренгой­ское, Ямбургское, Арктическое, Комсомольское, Бованенковское месторождения. На Новопортовской, Русской, Губкинской площа­дях обнаружена качественная нефть промышленного масштаба. На многих структурах открыты залежи газоконденсата, сырья для про­мышленности не менее ценного, чем «черное золото». Именно ямальский конденсат (его еще называют «белой нефтью») ставит вопрос о создании новой отрасли промышленности — газоконден­сатоперерабатывающей.
«Открытие века» — это не «удача века», оно требовало умения ра­ботать напряженно, с полной самоотдачей, действовать решительно и смело, самостоятельно принимать рискованные нетрафаретные решения, брать на себя тот груз ответственности, когда конечный результат труднопредсказуем. Всеми этими качествами обладали руководители Салехардского геологического треста. Пятеро из них получили почетные знаки лауреатов Ленинской премии.
Разные это люди. Стремительный, резкий, с крутоватым характе­ром был управляющий трестом Василий Тихонович Подшибякин. Его рослую (петровского масштаба) фигуру, голос, простуженный на открытых северных ветрах, пожалуй, знали все поисковики, если ра­ботали в разведке не первый год. Именно Подшибякину пришлось усмирять строптивого «первенца» на Тазовском полуострове. Под его руководством осуществлялась стратегия бурения скважин по редкой сетке, которая была эффективна на больших пространствах Севера и экономила миллионы рублей.
Руководитель геофизической службы кандидат наук Аркадий Яковлевич Краев отличался спокойной деловитостью, продуманно­стью своих решений, той интеллигентностью, которая присуща лю­дям, уверенным в полезности выбранного дела. Под стать Краеву был и другой геофизик — Кирилл Владимирович Кавалеров. Прежде чем попасть в Заполярье, начальник сейсморазведочной партии Леонид Николаевич Кабаев работал в широтном Приобье. Именно его отряд первым прошел знаменитые болота Самотлора. Кабаев, получивший знак ленинского лауреата в 35 лет, из породы людей, беззаветно пре­данных поиску.
Техническим отделом треста руководил Иван Яковлевич Гиря, до этого возглавлявший Уренгойскую нефтеразведку. Мягкий и скром­ный, этот человек никогда не подчеркивал, что он первооткрыватель легендарного Уренгоя.
Скромностью в быту и смелостью в работе отличался геофизик Владимир Лаврентьевич Цыбенко. Отряды сейсморазведчиков под его руководством впервые «прослушали» глубины Уренгоя. Позднее В.Л. Цыбенко наградили орденом Ленина.
Когорта «могучих» пионеров передавала молодежи не просто свой опыт и поисковую интуицию, она научила своих преемников мыслить масштабно, действовать самостоятельно и глубоко верить в успех.
В экспедициях треста сложились замечательные рабочие брига­ды разведчиков, в которых суровой опыт ветеранов хорошо гармо­нировал с нерастраченной энергией необстрелянной молодежи. Бу­ровые бригады, давшие «путевки в жизнь» многим открытиям, воз­главляли такие знающие и умелые мастера, как орденоносец Влади­мир Полупанов, Борис Прудаев, Евгений Шаляпин, Павел Кожев­ников, Павел Иванов, Владимир Романов, Герой Социалистическо­го Труда Николай Дмитриевич Глебов.
Благодаря их упорному труду Ямал стал крупнейшей газовой «житницей» страны, а Советский Союз по запасам этого природного топлива вышел на первое место в мире. Вне конкуренции такие газо­вые гиганты, как Уренгой, Ямбург, Медвежье, Харасавей.
Геологи идут дальше на север, буровики ведут проходку глубоких и сверхглубоких скважин, отметки которых достигают пяти тысяч метров. Идет поиск ямальской нефти.
В 1971 году началось освоение первенца ямальской газовой инду­стрии — месторождения Медвежьего в Надымском районе. Его запа­сы исчисляются почти в два триллиона кубометров. Первый милли­ард кубометров северного газа поступил на фабрики, заводы, в дом­ны промышленного Урала по проложенному газопроводу Надым— Пунга—Серов в середине 1972 года.
В районе Салехарда не оказалось газовых кладовых. Ближайшее месторождение отдалено от окружного центра более чем на 300 ки­лометров. Но некоторые ученые, считая перспективными долину реки Щучьей и Байдарацкую тундру, предсказывают момент, когда «газо­вое ожерелье» может вплотную придвинуться к городу.


Родные и великие



Красивое слово — «земляк».
Земля объединяет. Родная земля.
Никакого вроде родства, никаких связей, а узнал, что из одних мест, из одних краев, значит, земляк. Земеля. Родня. Не кровное род­ство, но: потянулась душа к душе.
Земляк — понятие и тесное, и объемное. Попадая в другую стра­ну, чужую обстановку, всегда ищем земляков: от одной земли согре­вались.
И в истории мы ищем земляков. Кем и погордиться, если не зна­менитым земляком. Великий земляк, как факел впереди, нас всех ведет по истории. Есть такой, всеми признанный и оцененный, зна­чит, и мы не затерялись, не утратились в истории.
Каждая земля гордится великими сынами. И если мы говорим о Тюменской области, о Тобольской губернии, кто в первую очередь при­дет на ум? Дмитрий Менделеев, Петр Ершов, Александр Алябьев.
Фигуры даже не российского — мирового масштаба.
Кто еще? Есть одна персона вселенского почти масштаба, но это­го земляка из недальней от Тюмени деревни Покровки долго пред­почитали не вспоминать — Григорий Распутин. Он слишком одио­зен, хотя явно не однозначен — побольше беспристрастности в оцен­ке этой личности явно не помешало бы.
Не будем брать всех, кто сюда приезжал, долго работал, оставил заметный след. Вспомним только коренных уроженцев и столкнем­ся, пожалуй, с печальным фактом — своих знаменитостей знаем мало, знаем плохо, скорее всего, не ценим. Мало ценим.
А так ли их уж мало? Семен Ремезов, Петр Словцов, Николай Абрамов, Вадим Пассек, Борис Городков, Николай Чукмалдин, Иван Словцов, Николай Скалозубов, Борис Грабовский, Николай Ники­тин, Александр Дунин-Горкавич, Михаил Знаменский, Хрисанф Ло­парев. Боюсь, что многие из нас затруднятся ответить, что это за люди, когда жили, чем занимались и чем прославились. Ведь тот же Семен Ремезов, строитель единственного в Сибири Тобольского кремля, ве­ликий зодчий и чертежник, вряд ли широко известен за пределами Сибири. Изящную прозу писал рисовальщик и карикатурист Миха­ил Знаменский, но она так и затерялась в провинциальных издани­ях. Меценатом местного значения остался тюменский купец, энтузи­аст-бытописатель Николай Чукмалдин. Дотошное краеведческое исследование Западной Сибири, составленное местным «педагоги­ческим деятелем» Николаем Абрамовым, пожалуй, заинтересует только таких же энтузиастов, каким был он сам. Не вышла за преде­лы Тюмени слава историка, археолога, основателя Тюменского крае­ведческого музея Ивана Яковлевича Словцова, 35 лет возглавлявшего местное Александровское реальное училище. Но именно подле таких людей группируется все талантливое, даровитое, тянущееся к высокой духовности.
Не приходилось держать в руках книгу «Сибирь. Природа, люди, жизнь» — издание 1902 года? Почитать и ныне не грех. Там не только о старой Сибири, но и программа развития края, которая явно небес­полезна, пожалуй, и нынешним руководителям России. Блестящий анализ — великолепное предвидение: настоящее провидение буду­щей великой Сибири. Автор — учитель русского языка, географии и истории в Александровском реальном училище Тюмени, сибиряк Петр Михайлович Головачев — один из виднейших сибирских «об­ластников», редактор газет и журналов, любимый ученик великого Ключевского, в конце жизни доцент Императорского археологичес­кого института, учредитель-основатель «Общества изучения Сиби­ри и улучшения её быта».
Тюменский период Петра Головачева не особо долог — жить нау­кой в конце XIX века здесь было невозможно. Но и этого времени хватило, чтобы оставить после себя настоящий памятник — замеча­тельную книгу «Тюмень в XVII столетии».
Головачев из плеяды первых отечественных демократов — полу­голодная жизнь, вечные болезни, непременная бородка и идейный блеск в глазах. Такие люди долго не живут: горят. Тюменскому до­центу Головачеву хватило полвека.
Широкой могла быть слава тоболяка Бориса Грабовского — изоб­ретателя и предтечи современного телевидения, но блестящие идеи оказались невостребованными неповоротливым советским производ­ством, и приоритеты уплыли за океан.
Наверное, более благополучной могла быть научная стезя сама­ровского крестьянского сына, историка Хрисанфа Лопарева, но ког­да неотвратимый 1917 год оборвал связи российских времен, пыль забвения легла и на его научные труды по Византии и истории рели­гии. Мы его помним только как пытливого и усердного краеведа, ав­тора солидной деревенской энциклопедии «Самарово».
То же самое можно сказать и о наследии Александра Дунина-Горкавича. А ведь он, автор трехтомника «Тобольский Север», поистине энциклопедист, в одиночку умудрился не только исследовать, изу­чить Обский Север в многочисленных путешествиях, но и система­тизировать то, что сегодня, пожалуй, не по силам солидному научно­му коллективу.
Путешествия тоболяка Бориса Городкова, особенно в российские высокие широты, могли составить мировую славу, но то ли сибиряки народ скромный, то ли по каким иным причинам, но подвиги одного из основоположников отечественной геоботаники остались за пре­делами хрестоматийной славы. Мужественный, и как всякий сиби­ряк, скромняга — ученый исследовал, по существу, самые труднодос­тупные уголки Сибири: Полярный Урал, полуостров Гыдан, между­речье Оби и Пура, бассейн Агана, низовья Лены и Обскую губу, арк­тические острова Врангеля и Котельный, архипелаг Земля Франца Иосифа, полуостров Таймыр с мысом Челюскина. Все это не прогу­лочные маршруты, а напряженнейшие экспедиции с серьезными от­крытиями.
Много причин, почему в забвении оказываются выдающиеся зем­ляки. Может, нет пророка в отечестве? Для Сибири это, к сожале­нию, особо верно. Даже местные историки старались описывать си­бирские деяния приезжих, наезжавших в Сибирь экспедиционеров, «навозных», как грубовато выражался сибирский патриот Николай Ядринцев. Тот же, кто в самой Сибири старался во благо великой России, в лучи большой славы попадал редко.
Столицы провинциальных деятелей не замечали, замечать не хо­тели, тем более тратить бумагу на их биографии. Заглянем в отече­ственные энциклопедии, там, скорее, встретишь экзотическую клич­ку какого-нибудь царька неведомых папуасов, нежели «сибирского Карамзина» Петра Словцова.
С другой стороны, грешно не признать, что сибирская духовная действительность вряд ли благоприятствовала взращиванию талан­тов. Всякий мало-мальски даровитый стремился из глуши если уж не в столицы, то куда подальше, где можно пробиться и состояться.
Невероятно, но автором песни, считающейся едва ли не нацио­нальным гимном США, является уроженец Тюмени.
В энциклопедической биографии Ирвинга Берлина местом рож­дения значится город «Темун». Американцы слабоваты в сибирской топонимике, для них что Тюмень, что Темун — одноразово. Но имен­но в семье кантора тюменской синагоги родился автор «Александр Регтайм бенда» — самой популярной мелодии США, почти признан­ной «штатным» гимном. Ирвинг Берлин прожил в Тюмени недолго, его семья эмигрировала в Штаты, именно там мальчишка-сибиряк, без образования, без связей, начав поющим официантом в ресторане, сделал свою межконтинентальную судьбу. Америка признала и по­любила его светлые — печального оптимизма — мелодии, Голливуд растиражировал их по всему свету (естественно, кроме Советского Союза). Его ввели в пантеон великих американцев, тюменский уро­женец благополучно прожил 101 год и умер, обласканный и почтен­ный. Трудно представить, что столь же счастливо его судьба сложи­лась бы в родной стране. Только сегодня светлая музыкальная (наве­яно Сибирью?) грусть Ирвинга Берлина возвращается на родину, в том числе и в родной «Темун».
Петр Словцов слыл вольнодумцем, был праведником, терзался, со­мневался, боролся, но к старости сумел сосредоточиться и в результа­те усидчивых трудов на свет появилось его «Историческое обозрение Сибири». Это не первая история Сибири, но Словцов системно и уди­вительно провидчески воспринял индивидуальную суть этой истории. Он не складывал летопись безликой территории и разношерстного населения, он летописал путь великой страны. Действительно, что та­кое страна без истории? Ландшафт, территория... Что такое народ без истории? Толпа, население... Человек ярких страстей и драматичес­кой судьбы, Словцов создал не просто первую историческую концеп­цию края, но историю нарождающегося гражданского общества, осо­бенного российского населения — сибиряков. Была территория, была безмолвная, ужасающая холодом весь просвещенный мир часть Рос­сии. Было население — стала Сибирь. Великая Сибирь. В этом заслуга великого сибиряка и гражданина Сибири Петра Словцова. Если вы, живущие за Уралом, ощущаете себя не просто россиянином в Сибири, но еще и сибиряком, в этом большая заслуга автора «Исторического обозрения Сибири». С него начиналось...
Славу у людей конкретного дела, у сибирских деятелей и делате­лей отбирали разномастные революционеры, преимущественно боль­шевистских склонностей, или попутно: народники и разночинные де­мократы. Полистайте истории наших городов, изданные в советское время. Ничем эти города и селения вроде и непримечательны, кроме как привечали всяческих сосланных членов РСДРП. Чаще «б», из­редка «м». И оправдывалось историческое предназначение Ишима вроде тем только, что угораздило сюда попасть в ссылку автору зна­менитой песни «Замучен тяжелой неволей», народовольцу Григорию Мачтету. Другой исторической жизни у спокойного, сосредоточен­ного Ишима вроде и не было.
Труд последовательного деятеля всегда неприметен и не особо на виду, но именно на нем все и держится. Какого, к примеру, блестяще­го депутата делегировал во II Государственную Думу Тобольск! Ни­колай Скалозубов был губернским агрономом, но не того колхозно­го замеса, который дальше ближайшей посевной не размышляет. Николай Лукич был ученым широкого кругозора, с ним связана сис­темная селекция в сибирском зерновом хозяйстве. В царские време­на существовала такая должность — государственный агроном. Ни­колай Лукич действительно относился к своему делу как наиважнейше-государственному. Создал несколько опытных (мы бы сказали, образцовых) пашен, организовал первую сельскохозяйственную вы­ставку и первую аграрную школу, заложил основы опытной селек­ционно-семенной станции, издавал газету для земледельцев. Выве­денные им сорта яровых пшениц почти полвека кормили сибирские города-веси. Он талантливо писал, возглавлял научную часть губер­нского музея. Как депутат Скалозубов боролся за права тех, кто об­рабатывал землю, за самостоятельных и состоятельных селян, ибо знал, что лучшее удобрение для земли — крестьянский пот. Его ссы­лали за убеждения на Север, но — слава Богу! — он не был революци­онером, хотя и спас знаменитого М. Фрунзе, ибо всю жизнь только создавал и преумножал! При нем на тюменской пашне началось куль­турное земледелие, которое позднее было извращено стараниями колхозного строя. О нем можно сказать: местный деятель. И каждое слово будет в точку: и местный, и главное — деятель.
Мы глубоко не оценили роль религиозных деятелей. Официаль­ное табу. Но ведь часто это были бескорыстные миссионеры, истин­но верующие и несущие свет грамоты, люди авторитетные не только в храме, но и в миру.
Может быть, самый знаменитый из них архимандрит Филофей Лещинский. Миссионер изъездил всю губернию, строил храмы и цер­кви, основал духовную школу и стал создателем первого сибирского театра, разрешив представление светской комедии перед Сергиев­ской церковью в Тобольске. Актерами стали ученики его архиерей­ской школы. Честно можно считать, что российский театр начинал­ся не в Ярославле, а в Тобольске. Много занимался Филофей про­светительством. Сын века был «неистовым ревнителем» веры. Ярос­тным борцом с языческим идолопоклонничеством. Задним числом ему можно приписать многие вины. Но объективная роль его в рус­ской истории Сибири глубоко положительна. Петр Словцов проник­новенно и возвышенно писал о христианской миссии Филофея: «Ис­кренность в святом деле. Чистота в намерении и сердечная доверен­ность к помощи Божией ополчили смиренного старца дивною неуст­рашимостью».
Можно сослаться на тонкого знатока церковной жизни Николая Лескова. Русский классик посвятил целое исследование сибирским деятелям православия XVIII века, а Филофея Лещинского охарак­теризовал: «Настроения был аскетического и шумных дел мирского характера не любил... был добр и не хотел теснить людей».
В нашей истории — при желании — можно отыскать еще немало ярких личностей. Как колоритны тобольские губернаторы, сколько замечательных промышленников, маститых купцов и даровитых предпринимателей породила эта земля! Сколько безвестных подвиж­ников на ниве просвещения, охраны народного здравия, прикладных наук, мелких земских дел!
...Что человек любил?
Заглавный вопрос.
Что сделал? Ответится — если что-то останется. Главное: что лю­бил?
Кони. Женщины. И деньги.
Неплохие желания. Полноценная мужская норма. У него, навер­ное, было и чуточку — сверх. Если кони — надо создать в Тюмени ипподром. Если деньги — разведать золотые прииски на Енисее. Жен­щины? Это — запретно. Да, может быть, зря я об этом. Человек он был явно богобоязненный.
Меценат. Городской голова. Благодетель. Строитель. Золотопро­мышленник.
Под Тюменью есть село Перевалово. Он — Переваловский. Никто в этом селе нынче его не помнит. Могилу его разграбили — из-за справных сапог. Церковь и часовню порушили. Он церковь построил и деревне подарил. Забылось.
Впрочем. Он и умирал уже разоренным.
Прокопий Иванович Подаруев — из когорты своеобычных рос­сийских купцов-меценатов, таких, как Савва Мамонтов (тоже, кста­ти, наших кровей-краев — ялуторовский). Благообразный христиа­нин, скорее всего, старовер. Все в жизни делал азартно. Азарт добра — это редко. По-русски: бескрайне. Беспредельно. Беспредел добра. Все, что получил, отдал сполна. Предсмертная нищета — знак и сим­вол русского мецената.
О Подаруеве мало что известно. Даже портрета не осталось. Толь­ко единственная карикатура. Кто любит богатых?
Он начинал извозом — потомственное. Добрался до Кяхты и Ки­тая, на чайном деле подкопил деньжат, тут и фарт подвалил: на Ени­сее прикупил удачливые прииски. На свои страсти Подаруев денег не жалел. Основал в Тюмени конный рысистый завод, 50 лет держал ипподром — главную достопримечательность Тюмени в XIX веке. Са­мое красивое здание — реальное училище в честь цесаревича Алек­сандра (ныне сельхозакадемия) — за 200 тысяч рублей тоже он выст­роил. Содержал городскую богадельню, первый — в Сибири! — водо­провод устроил, для переваловских бедняцких детей школу учредил.
Над его — бывшей — могилой высокие тополя. Часовые памяти. Вечные часовые? Нет, и у этих часовых есть свой век. Живут долго, но умирают. Мы забываем, чтобы не помнить. Не помнить себя?
А когда умрут деревья?
...Подметим одну особенность — большинство земляков, просла­вивших край, в основном родом из Тобольска. Мы отыщем, понятно, уроженцев Тюмени, Сургута, Ишима, но все же это тобольское пре­имущество не случайно. Тобольск — средоточие духовной жизни, его аура пронизана токами высокой духовности, здесь особая атмосфера предрасположения...
Тобольск долгое время оставался духовным центром Сибири, и в смысле религиозном, и в видах светских.
История ссылки в наши края — сюжет для авантюрного романа. Начинается она одним из родственников первого Романова — Миха­ила, сосланного в Пелым, а заканчивается последним Романовым — Николаем II, коловшим дрова перед тем, как отправиться в после­дний смертный путь в подвал дома Ипатьевых. Первой величины личности ссылались в Пелым, Березово, Тобольск. Протопоп Авва­кум, светлейший князь Александр Меншиков, князья Долгорукие, царицын фаворит фельдмаршал Христофор Миних, канцлер Андрей Остерман, фактически ссыльный сибирский губернатор Михаил Сперанский. Эстафету аристократии подхватывают иерархи револю­ции: будущий председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий, член большевистского Политбюро, творец сталинской конституции, закончивший свои дни в Тобольском централе Карл Радек.
Как ни вспомнить Александра Радищева и Федора Достоевского, Николая Чернышевского и Владимира Короленко, добровольного ссыльного Антона Чехова! Они тоже приобщились к нашей земле, оставили проникновенные строки о великом будущем Сибири.
А если начать перечислять...
В наших краях работали-бывали... Витус Беринг, Пьер Паллас, Георг Стеллер (похоронен в Тюмени), Адольф Норденшельд, Алек­сандр Гумбольдт, Иоганн Гмелин, Герард Миллер, Альфред Брем, Владимир Обручев, Василий Сапожников. Тюмень — ворота и пере­кресток Сибири.
Во всем мире ценят земляков, которым удается, преодолев тяго­тение родных мест, добиться высоких правительственных постов. Не будем снобами. Первым заместителем Председателя Совмина СССР времен горбачевской перестройки стал В.В. Никитин, долгое время работавший в области председателем облисполкома. Заместителя­ми Председателя Совмина назначались Б.Е. Щербина, Ю.П. Бата­лин. Миннефтегазстой СССР возглавлял В.Г. Чирсков, союзный нефтепром — Л.Д. Чурилов. Министром геологии РСФСР необычайно длительный срок — 18 лет — работал Л.И. Ровнин. Заместителями союзного министра геологии являлись прославленные тюменские геологи Ю.Г. Эрвье и Ф.К. Салманов, Миннефтепрома — В.Ю. Алек­перов. Строитель В.П. Курамин возглавлял Госкомитет Севера РФ, нефтяник Ю.К. Шафраник — Минтопэнерго РФ. Позднее этот пост доверили мэру Когалыма А.С. Гаврину.
На начальном этапе формирования крупных нефтяных гигантов во главе их стали профессионалы-тюменцы: «Сибнефть» возглавил Виктор Городилов, «ЮКОС» — сын легендарного Виктора Ивано­вича Муравленко Сергей, «Роснефть» — Александр Путилов, «Сур­гутнефтегаз» — Владимир Богданов, ТНК — Юрий Вершинин, «Газ­пром» — Рэм Вяхирев. Позднее руководителем «Транснефти», хозяи­ном всех нефтяных трасс России, стал Семен Вайншток.
Что греха таить: в переходные этапы профессионалов не очень жа­луют. Они становятся разменной монетой. Им бы надо ориентиро­ваться не на запах нефти, а на запах денег. Но они явно этого не уме­ли. И не могли.
Первым премьер-министром самостоятельной России стал B.C. Черномырдин. В Тюмени он несколько лет возглавлял Глав­тюменьгазпром, а, передав дела Р.И. Вяхиреву, руководил концер­ном «Газпром».
Как-то мне удалось задать премьеру несколько вопросов. И на главный: «Что Вам запомнилось из тюменской жизни?», — Виктор Степанович, который позднее прославился задорным русским крас­норечием, не мудрствуя, ответил:
—  Работа.
И добавил:
—  И еще раз работа.
Что-что, а работать тюменцы действительно умеют. Наверное, в ущерб себе, семьям, быту своему и досугу. Но их так учили, и они так научились.
Не всегда у тюменских выдвиженцев, прошедших тюменскую школу, работа в Москве идет столь же эффективно, как в Тюмени. Но ведь в дальней от столиц Тюмени нравы попроще, интриг помень­ше. Простодушный сибиряк дальновидным расчетом в видах удер­жания поста редко располагает.
Лидер переходного периода, долговременный коммунистический первый секретарь обкома (отход коммунистов от власти в области произошел почти бесконфликтно, хотя кадровый пленум ОК КПСС (1990 г.) хлестко назвали «январской революцией»), человек воле­вой, умный и компетентный (но истинный сын времени и партии) Геннадий Богомяков, потерпев поражение на выборах в Верховный Совет СССР, резонно и продуманно решил уйти со сцены самостоя­тельно, не дожидаясь, когда его подтолкнут: скорее сверху, чем сни­зу. Более радикальные преемники, коммунистические либералы, на плаву продержались недолго, впрочем, обеспечив плавный переход власти к Советам. Первым демократическим лидером области избра­ли генерального директора объединения «Лангепаснефтегаз» Юрия Шафраника. Он деревенский уроженец из степного приишимского Карасуля. Позднее Президент России назначил его первым в исто­рии области главой администрации.
Для всей России это было сложнейшее время, но прагматик и си­стемщик Шафраник, не обращая внимания на политбаталии, свои властные годы обратил на главное — защиту экономических интере­сов области. Ведь за все свои неисчислимые миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа область практически не получала ниче­го. Законодательно новые права области (нефтегазовые квоты, ли­цензирование, недропользование) были закреплены именным ука­зом Президента России после деловой поездки Б.Н. Ельцина в Тю­мень и на Тюменский Север.
Президентским указом формировалось единство области, утвер­ждалась программа стратегии роста, территория получала права са­мостоятельно решать проблемы развития. Понятно, это мало кому понравилось, особенно в Москве, где основные тюменские дивиден­ды перекладывались в ведомственные карманы, но процесс, как го­варивал видный современник, «пошел».
Мысль Шафраника была проста: шанс области — нефть — исчер­паем. Если шанс не использовать сегодня, область обречена на про­зябание. Нефтерубли и нефтедоллары необходимо направить не толь­ко на модернизацию нефтепрома, но и на развитие производства сле­дующего поколения.
Первый советский губернатор области стоял у истока долговре­менных программ по формированию современной социальной инф­раструктуры — медицинской, фармацевтической, научно-академичес­кой. Человек широких взглядов, Шафраник смело шел на новое, но умел делать так, чтобы не возбуждать ретроградов, вербуя из них сто­ронников реформ, а не оголтелых оппонентов.
Именно во времена Юрия Шафраника Тюмень бурно заговорили на разных языках. Здесь состоялись представительные симпозиумы бизнесменов Америки и Европы. Открыли представительства фир­мы мирового ранга из Финляндии, Англии, Югославии, Германии, кучно ехали послы Швеции, Великобритании, Франции, на ново­стройках осели строительные фирмы Турции, Югославии, Хорватии, Болгарии, Италии. Иностранным языкам с тех пор учится вся об­ласть, включая село, и это понятно: «все флаги в гости к нам» — это и передовой опыт, и современные технологии, и новый подход к делу.
Тюменцы сами широко осваивают мир: цепко торгуются в Хьюс­тоне, перенимают опыт на полях Голландии, учатся экологично обу­страивать Север в Канаде, заключают сделки в Париже, Лондоне, Се­уле, Йоханнесбурге. Без знания цивилизованной экономики новую отечественную экономику не построишь.
Область заключила долговременные договоры о разностороннем сотрудничестве с федеральной землей Нижняя Саксония (Германия), провинцией Альберта (Канада).
Естественно, в Кремле Шафранику часто предлагали высокие посты, и однажды он не выдержал, согласился, стал министром оте­чественного ТЭКа. Москва постоянно отсасывает мозги провинции, не понимая, что сама будет сильна только при сильных регионах.
Не забудем, что первым президентом возрожденной и самостоя­тельной Российской академии наук избран урожденный тоболяк Юрий Осипов, большой авторитет в космической физико-математике, нежно любящий свою детскую родину.
На политической сцене страны не затерялись Владимир Медве­дев, создатель парламентской группы «Регионы России» в Госдуме РФ, Геннадий Райков, создатель парламентской фракции «Народ­ный депутат», организатор и лидер популярной Народной партии России, парламентарии Юрий Конев, Наталья Комарова, Владимир Асеев, Александр Лоторев. Свою парламентскую деятельность Вик­тор Черномырдин начинал как избранник Ямала.
У руля Высшего арбитражного суда Российской Федерации бо­лее десятка лет стоял ишимец Вениамин Федорович Яковлев.
Народный артист Союза Юрий Гуляев нежно любил родную Тю­мень. Прославленный тенор постоянно возвращался сюда. Сегодня его имя носит концертный зал Тюменской филармонии. А на кон­курс его имени в Тюмень собираются молодые оперные дарования со всей России.
Но Гуляевский голос неповторим.
Еще один — народный артист Союза, большой знаток кино-«любви по-русски» Евгений Матвеев тоже не забывал город, который вы­вел его на большую актерскую дорогу.
Тюменцы не забыли искрометного земляка, популярного кинема­тографического «матроса с «Кометы» Глеба Романова.
Простодушный и детски доверчивой Тюмени везет на детских пи­сателей. Книгу ишимца Валерия Медведева «Баранкин, будь чело­веком» только в Японии, в Стране восходящего солнца, переиздава­ли тринадцать раз — такой популярности не удостаивался никакой другой современник. Не менее популярен и сухопутный романтичес­кий моряк, недавно навсегда вернувшийся в родную Тюмень Вла­дислав Крапивин.
Полагаю, никого убеждать не надо: тюменские земляки — голова­стые мужики. Головастые таланты.


Гора праведника



Счастье — субстанция редкая. Но иногда выпадает воистину ред­кое счастье. К примеру, попасть на Хангакурт.
Есть места труднодоступные. Есть запретные. Хангакурт — труд­нодоступно запретен. Это бывшая «столица» Кондо-Сосвинского бобрового заповедника.
Заповедные — от «заповедь». Чья? Понять — разгадать.
Конечно, медвежий угол. Но бобровых углов даже в Сибири куда меньше, чем медвежьих.
Наверное, каждый из нас полагает, что в этой жизни он встретит идеального человека — мудрого, всепонимающего. Но идут годы, и, наверняка, в жизни идеал так и не встретился. Кто скажет, что встре­тил в жизни праведника? В жизни— люди, святые — в житии. Мы проживаем жизни. Но идеализируем прошлое, и правда идеально чи­стого взгляда правильнее всяких реальностей.
Всякий, кто знаком с историей Кондо-Сосвинского бобрового за­поведника, обращаясь в прошлое, непременно ахнет: какая волную­ще богатая, недоступно мощная жизнь здесь текла! Какие сильные люди, затерянные во временах, поселились в глухоманной тайге! Какие красивые страсти сжигали их!
Казалось, это были люди из наших детских и, значит, самых пре­красных книг.
«На руле великолепный пират: голова повязана зеленым платком, все движения решительны и пружинисты, маленький рост, решитель­ный подбородок, орлиные глаза в морщинках, орлиная на взлете ле­вая бровь... Вот с кого писать корсара!».
«Корсара» знаменитый Виталий Бианки писал... с тобольского охотоведа и основателя Кондо-Сосвинского заповедника Василия Ва­сильева. В свое время на этих таежных склонах, у темной, но чистой воды Сосьвы выросла добротная научная деревня. Этакий академи­ческий отшиб. До войны в столице заповедного Хангакурта собра­лась целая когорта рыцарей сибирской тайги: Вадим Раевский, Ва­силий Скалон, Кронид Гарновский, Зоя Георгиевская. Да... сильная жизнь, могучие натуры.
Это прошлое. Уходящая натура — от научной деревни остались дома без окон да вездесущий березовый бурьян. Но в этих таежных руинах так и не утратился дух былого благородства. Сегодня Хан­гакурт держится на семье местных старожилов: отце и сыне Дунае­вых — Кирилле Андреевиче и Петре. Старый Дунаев — воспитан­ник советских рыцарственных исследователей тайги. Сухонький старичок — в чем только дух держится? — пожалуй, посильнее иных богатырей.
Если уж припрет поохотиться старого таежника, непременно ухо­дит за ближайший кордон заказника, а это километров тридцать по буреломам: дорог здесь — слава таежному богу! — нет.
Честность на уровне святости: земли заказника охраняет истовее, чем свою жизнь. И так жил всегда.
Хангакурт держится как последний таежный бастион, бастион природы нетронутой. Против него все: и разруха экономическая, и жадность людская, и экономика рыночная — все, даже святое, прода­ется, а самая высокая инфляция — инфляция совести. У бастиона не сильный гарнизон, и не ружьем держится — заветом, заповедью. Не­легко праведникам, ибо одиноки среди людей, одиноки в силе слова своего среди людей.
Сын-то его, Петр, житейски понимает, что заповедник рано-по­здно падет. Стопроцентно. Старик такого и предположить не умеет.
Все печально, но не безнадежно: может, только в дальней, забы­той глухоманной тайге и встретишь людей, которые — простодушно и наивно — не понимают, как это можно произносить слова, чтобы обманывать самого себя.
Я не смог узнать, что точно означает слово «Хангакурт». Прибли­зительно: возвышенное, возвышающее, возвышающееся место, а по­проще — холм таежный. Наверное, красивый холм.
Для меня — гора праведника. Греет, когда гляжу на удивительную карту своей прекрасной области, где есть Хангакурт. Есть гора пра­ведника, и праведники еще живут на белом свете.
И значит — жизнь не бессмысленна.


Мансийская кровь первого абстракциониста


Весь мир признает великого русского художника Василия Кан­динского — гениального экспериментатора, волшебника кисти, по­эта цвета. Кандинский родился в Москве, но — я знал это давно — по линии отца он сибирских кровей.
И это еще не все.
Оказывается, река Конда имеет к родовым истокам гениального абстракциониста непосредственное отношение. Для начала два ми­молетных воспоминания.
На шестом международном конгрессе финно-угроведов в Сыктывка­ре я познакомился — то ли он ко мне подошел, то ли я к нему — с моложа­вым, как все ученые азиаты, этнографом из Токио. Конти Иноуэ, оказы­вается, там, у себя в Японии, не нашел себе занятия лучше, как изучать «исторические корни культа медведя у урало-язычных народов».
В те времена в северные края иностранцев, за редким исключени­ем, не пускали, тем более этнографов, которые по нашим глухома­ням чего только секретного могли наискать. Конти Иноуэ очень со­крушался, что никак не может побывать у сибирских манси и воо­чию поглядеть на предмет своей научной любви.
Именно от него я услышал, что на Конде родовые корни Василия Кандинского, которого, как выяснилось, японские этнографы помни­ли лучше, чем сибирские журналисты.
Правда, языковой барьер (русский язык моего японского собесед­ника был невероятен) помешал уяснить некоторые детали. У меня сложилось впечатление, со слов Конти, что Василий Кандинский до революции наведывался в Тобольскую губернию, на Конду, что-то там искал. Японец же меня просил поискать следы Кандинского на Конде. Я ничего, естественно, в отечественной печати и архивах не обнаружил. Но просьба японца запала, и я всегда помнил: у Кандин­ского с Кондой есть не только фонетическое сродство.
Другая встреча произошла на атомоходе «Арктика». Мы плыли из Мурманска к Ямалу по ледовым морям вместе с коллегой из журнала «Коммунист» Володей Бараевым. Он сам родом из Восточной Сиби­ри, бурят, интересовался историей сибирского купечества, что по тем партийным временам если и не было откровенной крамолой, то не осо­бо поощрялось. Володя мне доказывал, что Кандинские — Нерчинские купцы и никакого отношения к Западной Сибири, к Конде, не имеют.
Я это тоже запомнил.
Недавно Владимир Бараев опубликовал исследование «Разбой­ники и абстракционисты». Обе версии — Конти и Володи — как ни странно, соответствовали действительности.
Володя Бараев, последовательный, как все коммунисты и иссле­дователи, довел дело до конца, обнаружил в архивах забытые доку­менты, реанимировал генетическое древо Кандинских. Оказывает­ся, точно — имеет знаменитый маэстро абстракционизма отношение к западносибирской речке с темной таежной водой.
Мало того... Вот какие сведения сообщает Владимир Бараев.
«Кандинские (Кондинские) — большое семейство забайкальских купцов, живших с конца XVIII века в Нерчинском уезде, Кяхте, Селенгинске и других местах Сибири, а позднее в Приамурье, на Даль­нем Востоке и в Москве. Еще в 1625 году «пелымский сын боярский В. Кондинский подал царю Михаилу Романову челобитную об оби­дах и насильствах воеводы града Пелыма». Этот В. Кондинский про­исходил из династии князей Большой Малой Конды, которые при­знавали себя вассалами России с конца XVI века: «С Ермакова взя­тья Сибири... при великом государе Иване Васильевиче служи и с детьми и с внучатами».
Вероятно, челобитная, посланная царю, как водится, попала в руки самого воеводы, и в результате автора письма сослали в Якутск. Имен­но здесь в 1752 году посадский Петр Алексеевич Кандинский, кото­рый мог быть потомком вогульского князя, ограбил церковь, за что был посажен в острог, а затем «после допросов и пыток» сослан на нерчинскую каторгу. Женой этого Кандинского была Дарья Дмит­риевна Атласова, вероятно, из потомков знаменитого землепроходца Василия Атласова.
В Забайкалье Кандинские породнились с потомками тунгусского князя Гантимура, бежавшего от маньчжурского императора Канси и принявшего российское подданство. Так что в них, помимо мансийс­кой и русской крови, могла течь якутская, тунгусская, бурятская...».
Василий Васильевич Кандинский прожил долгую жизнь (1866-1944). Он родился в семье селенгинского первой гильдии купца. Пер­вые уроки рисования и живописи ему дали отец и тетя — родная сес­тра матери Елизавета Ивановна Тихеева. Кандинский оставил след в истории не только как художник и теоретик абстракционизма, но и как незаурядный организатор: объединение «Синий всадник», высо­кие посты в первые годы советской власти в Академии художествен­ных наук, Наркомпросе, знаменитая Школа Баухауз (Германия). Явно сказались купеческие гены — обстоятельность в ведении дел, строгая внутренняя дисциплина и расчет, в самом хорошем смысле слова, умение предвидеть и избегать опасности. Умер русский осно­воположник абстракционизма в Париже.
Медики знают такой термин — «синдром Кандинского». К абст­ракционизму, к первому абстракционисту это не имеет никакого от­ношения. Но имеет непосредственное отношение к еще одному вы­дающемуся деятелю России, в жилах которого также текла мансийс­кая кровь.
Это родственник Василия Васильевича Виктор Хрисанфович Кан­динский, тоже сын нерчинского первой гильдии купца. Виктор Кан­динский — выдающийся врач, один из основоположников отечествен­ной психиатрии, автор многих трудов по медицине и философии. Ро­дился он в Нерчинском уезде, окончил Третью Московскую гимна­зию на Большой Лубянке, медицинский факультет Московского уни­верситета. Первым описал синдром психического автоматизма, ко­торым он, кстати, страдал и сам; в медицинских справочниках обо­значен как синдром Кандинского-Клерамбо.
Талантливые потомки выросли у вогульских «княсцов» с Конды!
И все-таки меня удручало одно филологическое разночтение. Как его ни объясняй, оно существует и остается. Река в Западной Сиби­ри — Конда, есть район в Тюменской области — Кондинский, а фа­милия маэстро абстракционизма все-таки — Кандинский. Понятно, существуют писарские ошибки, описки, разновременные написания. И все-таки... Случайности в таких вещах редки.
Но вот недавно, работая в Кондинском районе, добираясь из Са­тыги до райцентра Междуречье по пыльной дороге, я внезапно оста­новился. Остановил меня дорожный указатель перед мостиком: р. Канда. Узкая, тихая, с невысокими берегами, с привычной здесь темной таежной водой. Канда впадает в Сатыгинский Туман возле деревни Леуши. Это бассейн Большой Конды. Эта речка многое про­ясняет: владения вогульских «княсцов» определялись предельно кон­кретно, и этот факт географии уже не выбросишь из биографии ве­ликого художника: истоки рода Кандинских, скорее всего, надо ис­кать здесь. Такие факты стопроцентно — история многое скрадывает в тумане времен — не доказываются, но являются стимулом для даль­нейшего поиска.
Ясно одно — мы можем считать, что наша земля — генетическая родина одной из главных и определяющих фигур в мире живописи XX века.
Абстракционизм, понятно, явление европейской культуры. Но надо бы не забыть, что взросло это мировое явление на благодатном материале сибирских кровей. И пошло в планетарный мир с этих тихих берегов таежных речек с темной водой.
Василий Кандинский знал и помнил о своих первоначально-си­бирских корнях, шаманских истоках. Мало того, исследователи его творчества полагают, что первый абстракционист вырос из этих кор­ней, они стали «определяющими» в его непредсказуемом и столь пло­дотворном поиске.
Характерно, что еще студентом юрфака Московского универси­тета юноша Кандинский предпринял самостоятельную экспедицию в зырянское Приполярье. К сожалению, маршрут этого путешествия не прослежен, но ведь не зря мой японский знакомец Конти Иноуэ говорил о сибирской экспедиции: какими-то сведениями он о ней явно располагал. Впрочем, скорее всего, Кандинский все-таки искал знаменитую «Золотую бабу» в печорских — они были доступнее — краях. Он не нашел золотого истукана — легенду сибирской тайги, но обнаружил таежных язычников и навсегда пленился шамански­ми тайнами и символами.
Сибирскими мотивами наполнена его знаменитая «Пестрая жизнь. Если отвлечься от мелодии красок, среди персонажей можно обна­ружить и белого, и черного шаманов, приметы таежного быта и сак­ральных тайн, а в кандинской Богоматери внимательный зритель «прочтет» невиданную и неувиденную, невстреченную «Золотую бабу» в характерной стати с ребенком во чреве.
Сибирские шаманы — герои его позднего «Круга и квадрата», а в предсмертной «Зеленой полосе» художник вспоминает пиктограм­мы с шаманских бубнов, изображает шаманское древо — путь в Вер­хний мир.
Еще раз обращусь к Владимиру Бараеву:
«Подобно тому, как к старости в людях четче проявляются этни­ческие черты предков, так многие художники возвращаются к тому, с чего начинали. Не к форме, а затаенной сути. Художник всю жизнь помнил о своем юношеском путешествии...
Генная память бурлила в Кандинском в экстазе вдохновения. Свой двухэтажный дом под Мюнхеном в Мурнау он расписал так: внут­ренняя лестница на второй этаж похожа на шаманское дерево, по ко­торому скачут всадники из Нижнего в Верхний мир. Кандинский сравнивал полотно, натянутое на раму, с шаманским бубном и удара­ми кисти оживлял полотно: шаманские духи, слетаясь на призывные удары бубна и камланье целителя, вселяясь в бубен, говорили ему: «Здесь я!» — и каждый штрих, мазок, ложась на холст, звучали как эхо: «Здесь я! Здесь!».


Загадки «потайного писателя»




Видишь спелые поля, комбайны на опушке, перекуривающих ком­байнеров, самолет в небе. Дорога хотя и сельская грунтовка, но впол­не сносная. В деревнях по обе стороны дороги попадаются ветхо-древ­ние домишки, но все же запустением и пустынью не веет.
И как будто трудно перекинуть переходный мостик и дать себе поверить, что эти места искони староверческие, истово староверчес­кие, что именно здесь жили особые русские православные, что ради веры без боязни и без колебаний могли пойти прямо в огонь.
За деревней Кирсановой (на деревенском озерце плавает пара ди­ких лебедей) по нахоженной тропинке в березовой рощице мы нахо­дим старую часовенку. Старые бревна, ветхие доски. Глухая, сырая темь — часовенка без окон. Под навесом у крылечка на подставке не­сколько иконок. Мы ставим и зажигаем приготовленную свечку.
Эта часовня поставлена в честь, я бы так сказал, местного святого, давнего староверческого вожака Мирона Галанина. Миронушки. Почему-то именно это ласковое имя утвердилось за этим твердым неистовым старовером.
Две старушки, ревниво наблюдавшие за нами, особенно за теле­оператором, проводив нас долгими взглядами, перекрестились непри­вычными жестами и поправили кустики букетиков у оградки.
Эти непритязательные букетики из простых полевых цветов слов­но воплощали связь времен и крепость, нерушимость человеческой памяти.
Нет пророка в своем отечестве...
О Мироне Галанине, вся деятельность которого связана с Исетским, Тюменью, Тобольском, я узнал... в новосибирском Академгородке.
Все известное творческое наследие этого писателя — три странич­ки старославянской вязи. Не маловато ли, чтобы именовать его пи­сателем? Но сам-то Мирон Иванович Галанин никогда в писатели не рвался, это скорей для нас интересно, что же во второй половине во­семнадцатого века писал человек, похороненный на кладбище дерев­ни Кирсановой Исетского района. Сам-то он себя считал ревните­лем истинной веры.
Старообрядческий наставник Мирон Иванович Галанин вошел в сибирскую историю как идейный вождь староверческого крестьян­ства Урала и Сибири, попавший в тобольские казематы не только за свои крамольные убеждения, но и за призывы к протесту против власть имущих: как государственных чиновников, так и церковных.
А вот член-корреспондент Академии наук из новосибирского Ака­демгородка, выдающийся современный археограф Николай Покров­ский явил Галанина и как писателя: именно ему принадлежит честь открытия тех трех старославянской вязью украшенных страниц, ав­торство которых, несомненно, принадлежит староверческому настав­нику Миронушке.
Кстати, Покровский считает, что большой и, по всей вероятности, главный труд Мирона Галанина еще нужно искать: в староверческих книгах он упоминается неоднократно, но в руки исследователей пока не попадался.
Книжная староверческая культура — огромный и своеобразный пласт ссыльной и гонимой сибирской народной культуры, долго неизучаемой и до сих пор недостаточно изученной.
Попутно вспомним — староверы дали России Третьяковых, Щу­киных, Рябушинских, Морозовых, Солдатенковых, Прохоровых.
Кроме солидного Новосибирского археографического центра, в последнее время крупный центр сформировался в Уральском госуниверситете, где трудятся ученики Покровского.
Я встретился с ведущим сотрудником археографической лабора­тории УрГУ кандидатом исторических наук Виктором Ивановичем Байдиным. Байдин, пожалуй, самый крупный знаток староверческой книжной культуры южной Тюмени, он пристально занимается твор­чеством и личностью Мирона Ивановича Галанина.
Байдин по ревизским «скаскам» вычислил дату рождения Миронушки — год 1726-й. Родился Мирон в деревне Вохминой (ныне не существующей) на реке Ирюм — это тогдашний Исетский дистрикт. Кстати, около родной деревни Мирон Иванович готовил самосожже­ние, когда гонения на староверов особенно усилились. Правда, это не состоялось.
Удалось уточнить и дату смерти. Раньше, по косвенным данным, Мирону Ивановичу прибавляли 6 лет жизни. Прожил он ровно 8 де­сятков лет.
Жизнь его была мученической. Девять лет Мирон провел в зак­лючениях: тюрьмах, острогах и казематах. Его дважды пытали в То­больске, три года провел в Екатеринбургском остроге. Кстати, рабо­тал он на горнозаводском мраморном карьере, причем с осужденны­ми смертниками. Работал один, остальные староверы так были запытаны, что подниматься не могли. Мирон не лучшим словом поми­нает тобольского губернатора Федора Соймонова. Сам бывший ка­торжанин, губернатор с рваными ноздрями гуманистом не стал — со староверами Соймонов просто свирепствовал.
В начале 1761 года Миронушку возвращают в Тобольск, где доп­росом занимался сам православный митрополит Павел Конюшкевич. Присутствовал митрополит, не гнушаясь сана, и на пытках. Слиш­ком опасен был Мирон. На воле Галанин оказался в 1764 году при либеральном тобольском губернаторе Евгении Петровиче Кашкине.
Чтобы доказать Мироново авторство Недописанных текстов, Бай­дин использовал не только филологические и текстологические ме­тоды, но и математико-статистические.
Надо было провести и натурные изыскания. В 1754 году Галанина арестовали на Авраамиевском острове в Тюменском уезде. В руко­писи «О древних отцах», авторство которой Мирону приписывалось, но не доказывалось окончательно, исследователь обнаруживает та­кую подробность.
Оказывается, это группа островов среди болот, а не один остров. Такую тонкость мог знать только человек, скрывавшийся на этих бо­лотных островах, а такой факт из биографии Мирона был известен: на этих островах его арестовывал сам тюменский воевода с воинской командой. Воевода пошел на приступ староверческого укрытия пос­ле неудачной попытки местных церковнослужителей. Попы шли на приступ со служилыми татарами, но их отогнали ружьями и копья­ми. Только потом в дело вступил сам тюменский воевода и, естествен­но, доносил по высшему начальству о своей ратной и православной доблести.
Автор в своих произведениях не особо афиширует ни свои стра­дания, ни свои испытания. Галанин как старовер и крестьянин счи­тал это неэтичным. Он брался за перо, чтобы писать об общих, прин­ципиальных вопросах, и тем отличается от прославленного Авваку­ма. Но в более поздних староверческих книгах приводятся свидетель­ства современников Мирона, и там можно обнаружить детали под­вигов Галанина, его мук, стойкости в муках, выдержки тех испыта­ний, которые он переносил, вступая в смертельно опасные по тем временам конфликты с власть предержащими. Мирон не отступал от своих убеждений, шел на муки, отстаивал свободу образа жизни крестьянства.
Что же излагал писатель Миронушка?
Долгое время было известно только его «Письмо Стефану Тюмен­скому». Группа Байдина обнаружила еще три рукописи старинного письма — «Родословие часовенного согласия», «История о древлем благочестии», «О древних отцах».
Галанин, по мнению Байдина, основоположник крестьянской ли­тературы. Конкретная и историческая крестьянская жизнь, постро­енная на преемственности поколений. Никаких провиденциалистских мотивов, теоретических обобщений. Мирон стоял у истока та­кого подхода к литературе, по его стопам пошли многие авторы ста­роверческих рукописей. Поэтому-то их книги совокупно так и цен­ны — это крестьянская история России.
Прочтем вместе один галанинский фрагмент из его знаменитого письма Стефану Ивановичу Тюменскому:
«Во-первых, посылаю поклон от лица моего до сырой земли, про­шу творца небесного, дабы послал вам жизнь мирную, телесное здра­вие, душевное спасение. Пишу со слезами от радости, друже мой при­сный, что сподобил мя господь бог видеть родной мой край. Много было горя, когда я находился в городе Тобольске: кругом люди веры с нами не одной, как лютыя восставали звери на нас в Знаменском монастыре при Пятницкой церкви, томили во оковах нас со иноком Иоакимом дважды, было увещевание, дабы нам принять новые об­ряды никон[иянские]. И еще были разныя пытки, которыя устроены при монастырских келиях. В етом же в монастыре Знаменском нахо­дился первый наш подвижник и страдалец за истинную веру прото­поп Аввакум. Здесь он служил службу по старопечатным книгам три года. Аввакум стал открыто обличать духовенство и народ. Тогда его выслали из Тобольска по приказу Никона патриарха в отдаленные места: на реку Лену, в дальнюю Украину, на границу китаицкую. Ви­дел и те монастырские темницы, где томили и морили нашего стра­дальца инока Авраамия и священника заморили голодною смертью. Видел все: колодников тиранят по разсмотрению сибирского губер­натора Соймонова. При мне одного монаха из Малороссии Феофилакта, колодника, закованного железными цепями, под караулом строгим привезли в Тобольск и били плетями. Участвует при всех тиранствах архиерей Павел. В Успенском монастыре Далматовском я спрашивал монахов, за что так жестоко мучат Мелеса монаха? Мне сказали, что за богохульство. Не знаю положения его. И нас тоже приковывали к колодкам на железные цепи за неприятие новоиздан­ных книг и новых порядков. С 1744 года мы платили оклад за веру, с 1752 года законом нам приказано было носить особое платие и со знаками: все ето мы с терпением пережили. Когда настало время ти­шины с воцарением императрицы Екатерины Второй, с 1762-го года нам дарована свобода, с 1764-го года отменен двойной оклад за веру, разрешено всем крыющимся христианам возвратиться на родину; и мне, грешному и недостойному, сподобил господь пользоваться милостию царицы Екатерины, и освободили меня на свободу из тоболь­ских казематов монастырских. Славить нужно всевышнего бога в молитвах и молиться за державную императрицу, за здравие ея. Было сильно строго, молились ночами, собирались тайно. Теперь радость — молимся открыто. Был совет на Бешкиле строить часовню. Есть письмо из Старого завода, там заводские христиане посылали инока схимника отца Максима в 1756 году в Москву для розыскания ис­тинных священников. И они, заводския, нас приглашают на духов­ный совет, который назначен на 1775 год около сретения господня. У них тамо есть священники, правленыя от ереси. Некоторые сомнева­ются о них. Да раздорники творят раздор церковный. Когда гонения были христианам, тогда некогда было выдумать разные крамолы. Вам единомысленный по вере духовный брат Мирон Галанин».
Галанинский язык — это язык народно-крестьянской среды, в ко­торой он жил и свободу которой он отстаивал до конца. Так что его можно назвать крестьянским народным писателем. Никакого плете­ния словес, церковнославянской вязи — только язык, близкий к раз­говорному, практически понятный и сегодня. Голая суть. Простой язык — язык правды.
—  Ну что, назовем Миронушку предшественником Пушкина в создании литературно-народного языка, — предложил я. — Предше­ственник Пушкина Тюменского уезда?
—  Это смело и, конечно, спорно. Но личность он яркая и самобыт­ная, а писатель незаурядный. Он — выразитель самосознания крес­тьянства, высокой ее степени, защитник традиционных и далеко не худших бытовавших в народе ценностей.
Байдин издал все известные галанинские произведения в «Анто­логии народных писателей Урала и Сибири». С древних страниц раз­говаривает с нами наш земляк, умница, крестьянский вожак, страс­тотерпец за веру, первый народный писатель в наших краях. Да и в России, скорее всего, тоже.


Иван Советского Союза



Когда я говорю: Великая Отечественная... нефтяная эпопея, сле­довало бы припомнить такой любопытный эпизод. Нефтеразведку в Тюмени начинали... танки, знаменитые «тридцатьчетверки», Т-34, легендарные, фронтовые. Как вспоминает Лев Ровнин, тогда еще не министр геологии РСФСР, а начинающий геолог в распутинской Покровке, «тридцатьчетверкам» срезали пушки-башни, и о лучшем транспорте для сибирского бездорожья мечтать не приходилось. Так что, закончив одну Отечественную, легендарные танки начали дру­гую. Слава Богу, мирную. Связующее звено эстафеты великих собы­тий XX века.
Знаменитый газовый фонтан в Березово в сентябре 1953 года стал знаменитым не сразу. Поперву его просто не то, чтобы не оценили, а даже не заметили. Время Тюмени все-таки придет позже, когда счас­тливые буровики мастера Семена Урусова на берегу речки Конды безрассудно и шало умоются счастливой нефтью. Кондовая Сибирь передает эстафету нефтяной эре.
У этого открытия много писаных версий. Я много раз встречался с помбуром Иваном Шестаковым, который стоял ночную смену в ту прославленную ночь, когда зарокотала знаменитая «шестерка» — скважина Р-6.
Я слушал рассказ бравого усача, бывшего фронтовика, первопро­ходца и открывателя, и осознал для себя одно:
— Была жизнь...
В книгах — история, самоотверженный труд, героическая роман­тика и подвиг. А ведь шла... просто жизнь.
Иван Петрович хорошо запомнил, как после фонтана началась борьба за лавры, как сразу хлынуло кромешное начальство, начались интриги, даже гибли люди.
Шестакову до сих пор обидно за геолога Володю Никитина. Па­рень приехал из Москвы, московская жена его, естественно, тут же бросила. Никитин просиживал на буровой сутками напролет, истово описывал добытый керн и неистово убеждал всех, что вот-вот появит­ся нефть. Был несказанно счастлив, когда она появилась. Но Володю обошли наградами (впрочем, буровикам за «открытие века» тоже не выплатили обещанную премию), а однажды его не обнаружили на работе. Искали долго, но безрезультатно. И только весенняя Конда вынесла из-подо льда Володин труп.
Иван Петрович до сих пор уверен, что все не случайно. Что за этим — зависть, злоба? Убийц, как водится, не разыскали.
...До сих пор помню эту удаляющуюся фигурку на огороде. Сты­лая осень, все убрано и как-то особенно пусто, и что ему там понадо­билось на огороде, но буровой пенсионер Иван Петрович посреди унылого пустого пространства что-то копошится, убирается, доделы­вает. Даже издали видно, как пустота вокруг него теплеет и оживля­ется, живет. Вроде? Пронзительно одинок в опустелом пространстве и как-то далековато-мелковат — но вид бравый.
Иван Советского Союза. Такое звание Родина не присваивает, его у народа заслужить можно.
Он жизнь свою складывал честно и браво. На войну попал 18-летним в 1943-м. Научили на сапера. Если до победного мая дошел, зна­чит, не ошибался сапер Шестаков. Много чего всякого на войне было, но особенно помнит два свои наряда вне очереди. После ранения по­пал в запасной полк под Камышлов. Фронтовиков Сталин кормил, не обижал. В запасе же на хорошую пайку рассчитывать не приходи­лось: капуста мороженая, хлеб свинцового помола, юшку мукой по­добьют. Этим не наешься. Раненое тело сытости просит.
Ходил сапер Шестаков около кухонной помойки, не сдержался, подобрал грязный капустный лист. Вымыть — и съедобный, похрус­теть можно. Голод не тетка.
Но старшина в окошко заметил его саперские маневры.
—  Два наряда вне очереди!
Так и не угодил рядовой Шестаков опозорить честь советского солдата.
Два мая было в Ивановой жизни.
Жуков рейхстаг штурмует, а сапер Шестаков, знай, мины ставит под Лейпцигом. Всю ночь пластались. Светать начало, их гвардии майор заметил своего комдива на рубеже немецкой обороны. Между ними — минное поле. В чем дело? Кого послать? Саперов.
—  Горошко! Шестаков! Узнать, в чем дело.
Минное поле-то знакомое, да мины чужие. Попотели, доползли до комдива. А он уже, хмельной. Сгреб грязных пацанов за вихры:
—  Пиз.ец немцу. Отвоевались!
А у саперов еще поджилки трясутся: торопились, а саперу спешить не положено.
Через 19 лет, тоже в мае, дизелист в бригаде Семена Урусова Иван Шестаков дежурил в ночную смену с напарником Петром Бухариным.
Бурильщик Распопов, уходя в поселок, наказал:
—  Как бы выброса не было — заглуши дизеля.
Шестаков заглушил. Но уже в полчетвертого ночи скважина зах­рапела, труба затряслась. Потом пыль полетела, и вдруг из отвода шуганула нефть.
Задвижки сумели закрыть, но пока закрывали, нефти полный мер­ник набрался.
Шестаков в Мулымью за бригадой побежал.
—  И этот храп всю Россию разбудил?
—  Выходит так, — степенно соглашается Иван Петрович.
—  Сто наркомовских за открытие?
—  Чего не было — того не было. Не принято. Сухой закон на бу­ровой.
У Родины — история. У него — жизнь.


Верный солдат сталинской закалки



Александр Константинович Протазанов. Он — эпоха. И — леген­да. Он — из другой эпохи. Но они живут — и легенда о нем, и он сам.
У него свой взгляд на события, но — как много пожившему чело­веку, пожалуй, ему позволительно все: и резкие оценки, и нелицеп­риятные характеристики, которые он дает, и обобщение взаимосвя­зей, не всегда понятных нам. У него другие измерения времени. Он из другого времени — он человек иной эпохи.
Александру Константиновичу Протазанову повезло, посчастли­вилось — он руководил Тюменской областью как секретарь обкома, как председатель облисполкома, как первый секретарь промышлен­ного обкома в те времена, когда область только стартовала. Тогда еще вовсе не был решен вопрос — это сейчас нам все понятно и ясно! — настолько ли богата область, как утверждали редкие знатоки-энту­зиасты, или способна в исключительно скромной степени решать энергические проблемы более важных регионов Страны Советов.
Время требовало азартных людей.
А Протазанов азартен, это видно, несмотря на его почтенные годы.
Омельчук: Александр Константинович, вы себя к какой гене­рации партийных работников относите: сталинской? хрущевс­кой? брежневской?
Протазанов: Только сталинской! Брежнев работал только до 1971 года отменно, а потом уже моча в голову прыснула, после он уже не способен был.
—  А Никита Хрущев — он как относился к проблемам Сибири, ведь в его же эпоху началось тюменское освоение...
—  Дорогой Никита Сергеевич - дурак дураком. От начала. До конца.
—  Не может быть!
—  Точно. Я его знаю как облупленного. Я с ним очень часто гово­рил. У него три класса образования.
—  Это чувствовалось?
—  Конечно. Потом, когда он сделал, залез... Это — Маленков чу­дак, он с ним работал в горкоме. Он Никиту и сделал. А тот и сожрал его, Маленкова. Хрущевская благодарность.
—  Если Сталин мудрый человек, как он-то пропустил Хрущева?
—  Хрущева он пропустил... Это Аллилуева, жена сталинская. Она Хрущева тащила. Никита ей играл на гармошке...
—  И под гармошку пробрался в Кремль?
—  Ни черта там не было порядочного.
—  К Сибири Хрущев высказывал какой-то интерес? Действи­тельно же — в эти годы начиналось освоение?
—  Он тупой и ограниченный человек был.
— Сибирь осваивалась без генсека?
—  Сибирь? Когда он залез уже в генеральные, дураки, как это мож­но было такого неуча! Он до Севера принялся сеять кукурузу. Може­те себе представить? В Салехарде? Какая там кукуруза.
—  А кто в те годы, в конце 50 - начале 60-х в Москве, в Полит­бюро конструктивное и мудрое внимание оказывал освоению За­падной Сибири? Кто этот человек? Был?
—  Их много было. Сибирь-то... Я могу сказать... Начнем о Тюме­ни. Когда меня забрали, я работал в ЦК, меня назначили секретарем Краснодарского крайкома партии. Сдал документы, оформили, зав­тра должен полететь туда. Было оргбюро. Но тогда на оргбюро сняли председателя Совмина Удмуртии. И вот меня туда. 56-й год — посла­ли наводить порядок в Европу! В Венгрии. Вызвал Аристов и гово­рит: «ЦК считает необходимым вас направить в Венгрию». Я гово­рю: «Раз ЦК считает нужным — я солдат партии, надо — туда и по­еду». «А что так сразу? Перед вами двух секретарей направляли туда, в Венгрию, они отказались». А я говорю: «Где их партбилеты?». Там уже бои шли.
Утром собрали нас, сказали, а вечером мы уже полетели туда. Мне шел 43 год. Секретарей человек 40 послали туда. Закончили, поря­док навели. Вызывает зав. отделом ЦК: «Мы вас решили, ЦК решил, направить в Тюмень». Я же не рассказывал: когда еще в ЦК работал, поехали проверять область. И когда проверили — полтора месяца ездил по Тюмени, а была одна железная дорога из Свердловска до Омска, магистраль эта. И больше ничего не было! Абсолютно ниче­го! Ни одной электростанции. Ну ни черта! Вшивая область. Ни чер­та не было! Когда он мне говорит, что поедешь туда, я говорю:
—  Нет, не поеду. В Венгрию поехал, а в Тюмень не поеду.
—  Нет, поедешь!
Меня снова вызывают:
—  Надо ехать!
15 дней сидел я в Москве и не давал согласия.
— А где же верный солдат партии? Партия прикажет...
—  Приказ приказом, но там же и говорят, что «считаем необходи­мым поехать».
— На 15-й день сдался?
—  На третий понедельник сдался. Поехал сюда.
— От жены головомойку получил?
—  Какое. Там проще. Там никаких разговоров. Есть решение ЦК — поехали! И все. И будь здорова. С нами тоже ведь никто... не цере­монился.
— И что первым делом начали в Тюмени?
—  Смотреть, как поднимать хозяйство. Начал заниматься промыш­ленностью. Ну ни черта нет. Город же тогда был сопливый, 100 тысяч человек не было даже в Тюмени. Ханты-Мансийский, Ямало-Ненец­кий — два округа. Ханты и манси. Ханты — 24 тысячи, а манси — 4 тысячи. Ханты-Мансийский округ! Кому это надо было!
Но это ж Ленин еще тогда требовал. Зачем такое надо было! Эти округа, все вот это дело? Ну как можно? 4 тысячи. Чтобы обучать — язык надо создавать и обучать.
— Ясно. И все-таки, наверное, гордитесь, что сделал Прота­занов?
—  Это не поддается учету!
— Так много?
— У-у_у! День и ночь. День и ночь! Я домой приезжал из командиро­вок через месяц, через два. Не приезжал домой. Все по Северу, по всему. Разъезжали, смотрели, поднимали. Когда начали заниматься Тюменью, ученые собрались, решили сделать крупную гидростанцию, то есть всю территорию водой залить к черту и чертовой матери. Но мы им в ответ: это глупость, этого нельзя делать. А потом что? Многие академики уже тогда говорили, что будут большие залежи. Но ничего точно никто не мог сказать, все это пальцами: «Надо искать! Надо искать».
Искали, искали мы же тогда, в 53-м году (в 1963 году первую нефть), нашли этот... газ.
— А как побороли сторонников Нижнеобской ГЭС, которая бы залила большую часть Тюменской области?
—  Мы стояли. Обком. Обком стоял. И тут, конечно, насмерть сто­яли. Как можно было залить леса, всё это дело?
— А кто инициатором этой глупой авантюры был?
—  Ой, много! Много. Ученые.
— Называли себя учеными?
—  Конечно.
— Когда открыли нефть — вы стали настоящим нефтяником?
—  Конечно, день и ночь работали на это. Много людей здесь тру­дилось. Изумительные люди! Это тысячи людей! Тысячи людей. Сколько трудились не покладая рук. Они же приезжали со всего Со­ветского Союза. И присылали. И сами приезжали. Мы их через ЦК тащили к себе. Колоссальное количество людей. Ну как же — взять и залить эту территорию, 1,5 миллиона квадратных километров залить водой. Это же ужас какой? Как было раньше? Все считали, что надо Тюмень поднимать, как Свердловск. Чего там, плевать на них. Пред­седатель Совнархоза в Свердловске, и он же был директором Урал­машзавода, доказывал, что надо из Тюмени брать газ, отправлять в Свердловск, в Свердловске перерабатывать на электростанции и сно­ва посылать электроэнергию. Это какая же... голова-то!
— Мудреная.
—  Но разве можно такое дело делать? А что же — председатель! А сколько же таких с пеной у рта доказывали. У меня есть где-то запис­ки на меня, что я неправильно себя веду.
— А у Протазанова какая линия была?
—  У Протазанова линия такая: надо строить здесь! Станции на месте, и если надо кому давать электроэнергию, здесь получить эту энергию, а туда отправлять. Наоборот! А не отсюда посылать газ, там делать электроэнергию и сюда ее дать.
— Москву вы убедили?
—  Безусловно.
— А кого в Москве убеждали?
—  Я должен сказать, что в Москве ЦК был тогда фундаменталь­ный. Они всегда поддерживали.
— Косыгин уже тогда интересовался Сибирью?
—  У-у, конечно! Он приезжал и поддерживал. Очень-очень. Косы­гин талантливый человек. Очень талантливый. Симпатичный. Бай­баков. Но это же кадры — те. Надо бы вам показать, когда я в 70 лет уходил на пенсию, Байбаков написал отзыв о Протазанове.
— И что он там?
—  Ну... До небес. До небес! Много такого. Я должен сказать, что эта когорта — изумительные люди. Они ни с чем не считались. Хотя по­том Байбаков мне признавался. Я ему доказывал, грубо доказывал, что надо делать. Он говорил: «Как это надо — так делать? Что вы там? Что вы — все другие?». Много было такого. Это ж тысячи примеров, тыся­чи примеров, когда неправильно дело делали.
— Вот возглавляли промышленный обком партии, а кто тог­да был главнее в Тюмени — сельский обком партии или промыш­ленный?
—  Конечно, промышленный. Яснее ясного. Но, конечно же, рабо­тали здорово.
— Но бодались: сельскохозяйственный обком с промышлен­ным?
—  Ну-у, конечно.
— А Протазанов — честолюбивый человек?
—  Почему? Я свое отстаивал. Если нет согласия: давай пойдем в Политбюро, переговорим. В этом отношении я никогда ничего не боялся.
— Я вот вас слушаю: много было дурости в то время?
—  Всегда. И теперь. И тогда.
— Скажите, а с Борисом Евдокимовичем Щербиной вы как жили, мирно?
—  Я с ним — мирно. Но я всегда стоял на своем.
— Подчиняться не любил?
— Не в подчинении дело. Есть ученые, есть партия. Есть верхов­ные — обсудить.
— Он тоже командирского склада?
—  Своеобразный человек был. Конечно, настаивал на своем.
— Два медведя в одной тюменской берлоге?
— Нет. Нет.
— Что в протазановские времена в Тюмени все же сделано Протазановым?
— Не Протазанов, а — партия.
— Хорошо, что в те времена партия в Тюмени сделала?
— Она же всем и руководила. Она все давала.
— Так что: партия все делала, а Протазанов ничего не делал? Только дома по два месяца не ночевал?
— Нет. Да как же ничего? Работали. Работали на партию.
— Но первая нефть в ваши времена?
— Да.
— Первый газ в ваши времена?
—  Точно.
— Первый нефтепровод в ваши времена?
— Да. Да.
— Нефть баржами в ваши времена?
— Да.
— Главтюменнефтегаз в ваши времена?
— Да.
— Геологоразведка до берегов Ледовитого океана в ваши вре­мена?
— Да.
—  Генеральная линия партии?
—  Ну да.
— На вашем месте — вы ж говорили, много было головотяпов и дураков — мог бы оказаться ретивый и затопил бы всю Тюмен­скую область?
—  Мог! Безусловно.
— Л.И. Брежнев в 1978 году говорил: «То, что сделано в За­падной Сибири, — это настоящий подвиг». Согласитесь?
—  Как же нет? Конечно, подвиг! Страна же получила то небыва­лое. Небывалое! Были люди, правильно ставили.
—  Считается, что в те времена на быт людей, да и на самих людей не обращали внимания. Почему — не обращали?
—  На людей обращали внимание. Если дурак — то выгонят. Мы торфом занимались. Много желающих было. Когда вышли, сказал — не проводят свои идеи, с чего? Я тогда сказал, это в понедельник было, я говорю: «В четверг поедем». Целый день мы будем идти по этому болоту и все выслушивать, и все, а потом будем делать выводы. И вот потратили день, целый день, и когда все это дело обошли, посмотре­ли, вот и говоришь, что эти вот, которые настаивали, всех прогнать. Вот и все. Так что много там интересного, если изучать.
—  Александр Константинович в Тюмень ехал с неохотой и под большим нажимом, две недели держался. А уезжал из Тюмени — жалко было бросать?
—  Тоже не хотел уезжать. Вызвали в ЦК и сделали (смех) вливание. Я говорю: «Не поеду, не поеду». Это же было в 1969-м году. 1914-й — год рождения мой. Считайте, сколько было.
—  55.
—  Ну вот. Я там 14 лет промудохался.
—  А что было в Тюмени жалко оставлять?
—  Много сделано. Много. Вот в чем дело. Поэтому — свое.
—  Приезжали в Тюмень — болотистый край, уезжали — инду­стриальная область.
—  Конечно.
Омельчук: Люди вашего поколения, на ваш взгляд, от нынеш­него чем особенно отличаются?
Протазанов: Их было много, отличных людей, и осталось много — отличных людей. Без хорошей подготовки, без знаний хорошо дело не поставите. Вот в чем дело. Как бы мы ни хотели, но надо все это дело делать.
P.S. После моей радиопрограммы с Протазановым мне позвонил Николай Александрович Калугин, он 22 года работал директором Тю­менского хладокомбината, начинал, когда Протазанов был вторым секретарем Тюменского обкома КПСС.
—  А вы знаете, что Александр Константинович Протазанов — Ге­рой Советского Союза?
Честно говоря, я этого не знал.
Осторожно поинтересовался:
—  Он получил Героя в Отечественную войну?
—  Нет, за Афганистан.
Николай Александрович прочел об этом в свое время в газете «Правда». Там перечислялись тогдашние титулы Протазанова: пер­вый секретарь Восточно-Казахстанского обкома компартии Казах­стана, депутат Верховного Совета СССР, Герой Советского Союза.
У кого ни интересовался Калугин, никто об этом не знал и под­твердить не мог. Но не врала же газета «Правда»! Жизнь свела Калу­гина с бывшим военным, полковником, воевавшим в Афганистане.
—  Протазанов Герой? Да. Ведь он был советником ЦК КПСС в Аф­ганистане, в числе 14 человек получил звание Героя Советского Союза.
Почему Протазанов не афишировал свою геройскую звезду?
Но вы ведь слышали: он работал на партию, и все свои заслуги переадресовывал партии. Верный сын. Верный солдат партии. Ста­линской закалки.


Человек-эпоха




Киевский студент Борис Щербина свой дипломный проект посвя­тил перспективам Сибири и блистательно — на пятерку! — доказал ничтожность сибирских шансов. Всю остальную жизнь Борис Евдо­кимович блистательно опровергал свои сибирско-бесперспективные дипломные выводы, и если Сибирь, Тюменская область, в начале шестидесятых получила удивительные, невиданные шансы — в этом его несомненная и великая заслуга.
Щербина — это старт Тюмени в мир. Поистине космический. За­бытая Тюмень становится достоянием планеты, достоянием челове­чества.
Щербина — это подвиг наших нефтеразведчиков, подаривших стране «нефтяной материк» и «газовый континент».
Щербина — это все первое, все впервые. Первая тонна нефти, пер­вый нефтепровод, первый газопровод, первые трассы и новые доро­ги, первенцы энергетики.
Щербина — это пробуждение дремлющей земли. Он из породы — разбудивших землю. «Открытие века» — это во многом дело рук и выдающегося ума государственного человека Щербины.
В те времена не понимался и не приветствовался термин «коман­да», все сплоченные «команды» вызывали скорее страх, но Щербина работал именно командно. Несомненный лидер, он понимал, что не­много сделает в одиночку, без единомышленников, смело ставил на молодых, сочетал свою умудренность и молодую бесшабашную энер­гию. Перспективных вожаков, хозяйственников он умело поддержи­вал, учил, воспитывал — нередко сурово. Поэтому и возникла «тю­менская школа», поэтому на просторах Тюменской области опробо­вались самые непривычные и нестандартные для тогдашней систе­мы методы и решения, поэтому сегодня так много блестящих рос­сийских управленцев, которые считают (почитают!) Бориса Евдоки­мовича Щербину своим Учителем. Учителем жизни.
Удивляешься: советская система не любила нестандартных, «излишне»энергичных людей. Но — парадокс! — они, не нужные строю, появились, выживали, ответственно делали свое дело.
Им приходилось мимикрировать, может быть, в чем-то поступаться, маскироваться под советский уравнительный зауряд. Не нужные режи­му, они нужны были Родине, поэтому умели преодолевать все, понимая себя в историческом времени, а не в сиюминутной конъюнктуре.
Юрий Баталин. Геннадий Шмаль. Владимир Курамин. Владимир Чирсков. Василий Возняк. Игорь Шаповалов. Иван Мазур.
Читаю книгу старого партийного работника, щербининского спод­вижника. Там ни разу не употреблено местоимение «я». Там ни разу не упомянут первый секретарь обкома Щербина.
Но так было на самом деле.
Они забывали себя.
Они не хотели выделяться.
По крайней мере, публично.
Понятно, они знали себе цену, но свое «я» прятали в привычном «мы».
Наверняка это плохо, это неверно. Но даже сейчас эта скромность удивляет и восхищает. «Я» проявит время. Так, видимо, считали они.
Оно проявило.
Борис Щербина. Виктор Муравленко. Геннадий Богомяков. Юрий Эрвье. Дмитрий Коротчаев. Фарман Салманов. Игорь Киртбая. Кон­стантин Миронов.
«Сибирь — великая школа жизни!».
Борис Щербина говорил это для других, но прежде всего эти сло­ва применимы к нему.
Сибирь проявила масштаб его личности, сделала его деятелем го­сударственного масштаба. Старт в историю государства Российско­го он делал в Сибири.
И в людях, соратниках и учениках, он ценил масштабность мыш­ления, смелость мысли, интегрированный, как мудрено сам выражал­ся, интеллект. Ценил пробивную силу — для сибиряка в Москве это было обязательно. Сам человек фантастической работоспособности выделял себе подобных. И может, это выглядит парадоксально, по­лагал, что не может быть крупного партработника, серьезного хозяй­ственника, если человек не умеет фантазировать.
Валентина Теленкова, работавшая первым секретарем Березовс­кого райкома КПСС, вспоминает чисто по-женски:
—  Это джентльмен. Выходишь из машины, с катера, с вертолета — обязательно подаст руку. Суровый. Но джентльмен.
Он, Борис Евдокимович Щербина, создатель тюменской школы, всегда, на всех своих высоких должностях — вплоть до поста замес­тителя председателя союзного правительства — оставался тюменцем. Как легендарному Антею, ему нужна была эта великая земля.
Когда случились черные дни Чернобыля и когда стало известно, что зам. премьера Щербина в самом пекле, мы знали: он сделает не только все возможное, но и невозможное. Он сделал... Это стоило ему лет жизни. Боюсь, что в нынешних правительствах таких самоотвер­женных, безудержного личного мужества и ответственных министров, вице-премьеров нет. Недавняя. Но — другая эпоха.
Сегодня Тюменская область — опорный край России, «державы», как любил говаривать Борис Евдокимович. И среди тех, кто держит эту российскую опору, много последователей Щербины.
Я встречался со Щербиной всего разок. В Москве. Он тогда уп­равлял Миннефтегазстроем Союза и провожал в Новый Уренгой ком­сомольский ударный Всесоюзный отряд. Держал речь перед этой «молодежной сборной» Союза.
Оратор он был проникновенный, говорил прочувствованно. И непривычно в советском лексиконе звучало его любимое слово — держава.
—  Держава — это то, что мы, только мы, держим на своих плечах!
...Что оставляет после себя государственный деятель? Это всегда
трудно выразит однозначно и конкретно, ибо вечное всегда прячется в обыденности и повседневности быстро забываемых дел — тем бо­лее в динамичное время эпохи «открытия века». Время — песок... Но, просеивая и просеиваясь, оно оставляет то, что в Библии обозначено афоризмом: собирать камни. Борис Евдокимович Щербина был го­сударственным человеком и — в лучшем смысле этого слова: держав­ником. Его неукротимая деятельность держала нашу родную держа­ву не в самые легкие времена. Это — много. Это завет новым поколе­ниям: состояться можно, когда отдаешь себя делу полностью.
Без остатка. Так жил, действовал, так горел наш великий совре­менник Борис Щербина, несомненно, человек эпохи и сам человек-эпоха.



Персонных дел гофмалер в тобольской ссылке




Мы помним многих сосланных в Сибирь. Но — так уж нам навя­зывали — скорее помним ссыльных высокопоставленных большеви­ков или тех, кого верные ленинцы считали своими предшественни­ками, — от Радищева через декабристов к народникам.
Но, кроме неуемных революционеров, в Сибирь ссылали более спокойных людей, чем-то не угодивших правящим режимам.
«Петр Великий». «Цесаревна Елизавета». «Напольный Гетман». «Канцлер Головкин». «Царевна Наталья». «Царевна Прасковья». «Петр I на смертном ложе».
Кто интересовался историей отечественной живописи, наверняка догадался о том, о ком пойдет речь. Живописца Ивана Никитина счи­тают одним из основоположников отечественного портрета, его при­жизненные «персоны» Петра Первого едва ли не самые замечатель­ные.
Иван Никитин был придворным живописцем, но в его случае это скорее оценка мастерства, чем ординарная верноподданность. Тем бо­лее штатным художником он числился при приличном дворе. «Гофмалера персонного дела» (его штатная должность) можно считать соратником Петра I.
Никитин, прошедший хорошую итальянскую школу, но сугубо в русской манере, в отличие от других придворных «малеров», писал не персоны, а личности. Возможно, он — первый русский психологи­ческий живописец. С Никитинских портретов встает суровая и жес­токая эпоха.
«Гофмалерство», к несчастью, имело обратную сторону: после смер­ти Петра началась карусель придворных интриг. Братья Никитины: Иван, Роман (тоже талантливый живописец) и Иродион (думающий священник) — были обвинены ни мало ни много в измене. «Измена» Ивана Никитина состояла в том, что в его руки попала (но не была прочитана им даже до конца) рукописная тетрадка с пасквилем на вли­ятельнейшего церковного деятеля Феофана Прокоповича.
«Вина» Ивана Никитина доказана не была, но пять лет он подвер­гался пыткам «с пристрастием» в Петропавловской крепости, пока неправый суд не вынес изуверский приговор:
«...Иван Никитин, что он, взяв Троицко-Сергеева монастыря у бывшего иеродьякона Ионы, что потом был расстрига Осип, такую же подозрительную тетрадь, читал и, видя в ней написанные про­тивности, не токмо где надлежит не донес, но брату своему Роману Никитину писал, чтоб тое тетрадь сыскав сжег, надлежит учинить наказание — бить плетьми и сослать в Сибирь на житье вечное за караулом».
Вечная ссылка замечательному живописцу, как видим, предназ­началась, по существу, за порядочность. Не донес, не предал — полу­чай пятилетку в Петропавловской крепости «с пристрастием» и — Сибирь.
Романа Никитина в Сибирь ссылали на житье «вечное за карау­лом» с женой, священника Иродиона — в Кодский монастырь под Березово. Таковые судебные нравы эпохи императрицы Анны Иоан­новны.
Для Ивана и Романа местом ссылки назначили Тобольск.
Братья прибыли в губернский центр, скорее всего, в феврале-марте 1738 года. Чем они занимались в ссылке, исследователи точно установить не смогли. Наверняка писали портреты местной знати и, возможно, иконы. В эти годы как раз расписывался отремонтирован­ный Софийский собор, возможно, к росписям привлекли и бывшего гофмалера персонных дел.
Существует лишь одно документальное свидетельство: в «Ката­логе вещам и книгам» Русского музея имеется строчка: «Портрет то­больского митрополита Антония Стаховского писал Иван Никитин». Безусловно, никитинский портрет был передан в Академию худо­жеств из коллекции Зимнего дворца, но позднее исчез. Однако за­пись свидетельствует, что ссыльный живописец имел контакты с то­больским митрополитом: Антоний Стаховский — личность незауряд­ная, человек строптивый. В Тобольск Антоний попал не по своей охоте и, вызывая недовольство добропорядочных церковных сановников, использовал сибирских ссыльных для просветительской и миссио­нерской деятельности.
Скорее всего, столь же благосклонно митрополит отнесся к братьям-живописцам.
В Тюменской картинной галерее имеется портрет Ермака. Су­ществует легенда, что это работа Ивана (либо Романа) Никитина. Соблазнительно согласиться, что ссыльный «персонных дел» мас­тер писал знаменитого атамана — первоначального русского сиби­ряка. Но искусствовед Татьяна Лебедева обстоятельнейшим обра­зом доказала, что тюменский Ермак вряд ли никитинской кисти, он «несет в себе следы парсунности, характерные для конца XVII века, никаких следов той школы, которую получили братья в Италии, в нем нет».
Но это не отрицает предположения биографа Никитиных искус­ствоведа П. Петрова, который считал, что братья, живя в Сибири, вряд ли не писали на заказ портрет «этого весьма чтимого героя».
Сибирская ссылка, к счастью для братьев, длилась недолго: умер­ла Анна Иоанновна, а следующая императрица по традиции объяви­ла амнистию. Под царицыну милость попали все братья. Однако глав­ный тогдашний палач России, руководитель Тайной Канцелярии граф Ушаков не спешил, обосновывая преступную неторопливость тем, что «ныне оные Никитины живы или померли, о том в Тайной Канцелярии известия не имеется».
Царская амнистия была объявлена в октябре 1740 года. Роман Никитин вернулся в Москву весной 1743-го. Да, не слишком спеши­ло в Сибирь высочайшее милосердие.
А что же Иван Никитин? Сохранилось только два документа с упоминанием его имени. В конце декабря 1741 года старший Ники­тин был у присяги, что означало восстановление в гражданских пра­вах. В феврале 1742 года дом Ивана Никитина в Тобольске был об­ворован. Значит, в 1742 году (два года после амнистии) Иван Ники­тин был еще в сибирском губернском центре.
Не установлено, но большинство исследователей биографии Ивана Никитина считают, что он умер по дороге из ссылки на ру­ках своего шестнадцатилетнего племянника Петра — Романова сына. Живописец был еще не стар, предположительно можно счи­тать, что он едва перешагнул за 50 лет. Где похоронен замечатель­ный художник, на каком полустанке от Тобольска к Москве, уста­новить не удалось.
Можно с большой долей вероятности предположить, что больной художник и вовсе не успел выехать из тобольской ссылки и похоро­нен здесь, как и предписывал неправедный царский указ — «на жи­тье вечное».
Если вам в Третьяковке, в Русском музее, в Загорском музее-за­поведнике попадутся на глаза портреты работы Ивана Никитина, вглядитесь внимательнее. Они того стоят. Да и то не забыть — не­вольный, но земляк.


«И повез тятя царя в Созоново»



История — неразборчивая дама! — привечает и праведника, и греш­ника, но посредственность пропустит, а вот колоритную личность не­пременно выделит. Это уж мы с вами, в зависимости от воспитания и вкуса, добавим знаки минус и плюс.
«— А это кто? Скажи, кто это? — стремительно метнулся к боль­шому стенному портрету, откуда выделялось гордое, умное лицо ста­рика.
—  Ну и человек!.. Ах ты, боже мой! Самсон, друг ты мой, вот он, Самсон-то, где. Познакомь меня с ним? Кто это? Где он живет? По­едем сейчас к нему. Вот за кем народ полками идти должен.
И он торопливо зажигал соседнюю электрическую лампочку, же­лая лучше и пристальнее рассмотреть лицо этого поразившего его старика.
Я объяснил ему, что это Карл Маркс, ученый, дано уже умерший... Фамилия не произвела на него решительно никакого впечатления. Было совершенно очевидно, что слышал он ее впервые... Потужив и пожалев, что нельзя сейчас же побывать у хорошего человека и побе­седовать с ним, он заходил, заволновался и вдруг заявил:
—  Вот у такого-то души-то хватит на тысячи и на миллионы лю­дей, а мы что? И на себя припасти не можем... Х-ма! — и он безнадеж­но махнул рукой».
Кто этот живописно описанный, восторженный поклонник гор­дого бородача Карла Маркса, кто столь неистово мечтает незамедли­тельно с ним познакомиться?
При ответе приличествует выдержать паузу. Не поверите...
Григорий Распутин.
И не какой-то сенсационный борзописец изобразил эту сцену, а Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, солидный большевик, напер­сник Ильича, будущий главный чиновник малого Совнаркома. Его мемуары опубликовала петроградская газета «День» в 1914 году. Бонч-Бруевич находит для Распутина немало пристойных эпитетов, он обнаружил в нем «привлекательные черты» пацифиста, обличи­теля обожравшейся буржуазии, бескорыстного ходатая и «воодушев­ленного защитника» народно-крестьянских интересов.
Я прикрываюсь сомнительным авторитетом Бонч-Бруевича не для того, чтобы произвести Распутина в марксистские святые, просто ос­торожнее бы обращаться с черно-белыми (или красно-белыми) оцен­ками, будем ценить в людях и исторических личностях их неодноз­начность.
В село Покровское нынешнего Ярковского района, на родину Рас­путина, я как-то очень давно, в советские еще времена, поехал поис­кать следы распутинского дома.
Оказалось — занятие безнадежное.
Место дома нам показали. Самого дома нет. Если поверить мно­гочисленным рассказам старожилов, распутинская отчина... уехала в Казахстан.
Для советского сельсовета двухэтажное добротное строение, ви­димо, представляло перманентную политическую угрозу. Мало ли что... Как посмотреть... Подвернулся случай, и дом продали в сосед­нюю республику, где с лесом, как известно, проблемы. Подогнали трактор — неизвестный, не из местного колхоза. Хотели быстренько, на излом, но дом оказался крепкий, тракторист с работниками зама­ялся. Что-то они в сани набросали, но много бревен разъехалось по деревням. Двухэтажка дореволюционной еще постройки до прода­жи была начальной школой.
Никому не мешавший, видный, заметный дом в одночасье (пред­седателем сельсовета о ту пору числился Василий Иванович Поспе­лов) исчез.
И марксиста-совнаркомовца Бонч-Бруевича на распутинскую за­щиту не случилось.
Покровское — справное, добротное, крепкое сибирское село. По­нятно, история с распутинским домом вряд ли украсит сельскую ис­торию. Если и знают Покровское в Москве, Париже и Нью-Йорке, то, конечно, не по какой иной причине, а только исключительно по­тому, что обретал здесь урожденный странный старец: то ли ангел, то ли сатана. Я уж не говорю о том, что в иных расторопных местах из этого дома сделали бы если не музей традиционного сибирского быта, то какое-нибудь увеселительное заведение под зазывным названием «Гришкин грех». Мы же свою историю, худую ли, хорошую, — на дро­ва, если не себе, то в Казахстан.
Невеселое мое настроение, впрочем, скомпенсировала встреча с замечательной покровской старушкой. На улице Комсомольской по подсказкам мы отыскали старый ветхий домик, где обретает Анфиса Федотовна Моторина. Она единственная в селе, кто помнит знаме­нитого земляка, мало того, дальняя его родственница: ее дядя был женат на двоюродной сестре Распутина. К моменту смерти Григория Ефимовича Фиске исполнилось 13 лет.
Люди ее возраста словоохотливы. Тем более что о Григории Ефи­мовиче изустно передавалось: лучший разговор — молчок.
—  Я у них бывала, все, конечно, видела. Постоянно видела. Приез­жал к нам, постоянно приезжал, как только приедет, я сразу иду к имя. Он привозил в Покровку женщину, а в аккурат хлеб молотили, у его у сына-то, народ, машиной. Я там, девчонка, сидела. Он при­ехал, мне говорит: «Иди там тетенька приехала, иди к ней».
—  Знатная!
—  Да-да, знатная дама, и вот я сидела, она меня все уговаривала, гладила, да вот ты какая хорошенькая. Маленькую.
—  Дом-то Распутиных гостеприимный?
—  Да уж, гостеприимный, гостей много бывало. Потом мы под­росли, так стали навоз возить у сына. Хозяйство-то было, большое хозяйство. Выездная лошадь была, как Распутин едет, у нас уже ко­локола забрякают. А он по матушке опять, сын-от, опять надо встре­чать ехать. Он не любил его.
—  Сын?
—  Сын. Потому что Григорий Ефимович все ездил, а надо рабо­тать, а сына отрывал. А сын работящий был. Заботливый. Основа­тельный.
—  Сам-то на сельских работах себя не утруждал?
—  Нет. Нет-нет. Чего там — не утруждал. Сын хозяйство вел да жена его, распутинская.
—  Как его воспринимали в деревне: чудный или нормальный му­жик?
—  Нет-нет, его как мужчину принимали. И все.
—  Своих односельчан защищал?
—  Да-да, защищал. Когда надо. По-человечески.
—  А плохое говорили о Григории Ефимовиче?
—  А чего? Нет. Ничего. Ну, пьянствовал, распутничал, а худого ничего не делал. У нас ведь мужики хорошие, зря не пили.
—  Мужики его не осуждали?
—  Нет-нет, дак он и ненадолго ведь заезжал, самое большое дня три проживет, опять уезжал. Он с нами не якшался. А вот так когда что надо, придешь, дядя Гриша, мне вот надо ботинки, платье ли, ли че, он бумажку напишет к Федору Филипповичу, где почта, там про­давец жил, туда пойдешь, бумажку подашь и получишь.
—  Бесплатно?
—  Бесплатно. Конечно, наверное, оплачивал, а мы-то бесплатно брали. Вот так-то помогал. Бедным помогал. Жениться если надо, придет к нему: «Дядя Гриша, мне бы жениться надо, да денег нет». «Дак сколько тебе надо?» «Ну сотни хватит». «Нет, сотней что ты сделаешь? Ведь я приду на свадьбу».
—  В долг давал, понятно, конечно?
—  В долг. А там отдашь — дак ладно, а и не отдашь — ладно. Бед­ным помогал. Всем помогал.
—  Что-нибудь странное в его поведении односельчане отмечали?
—  Нет. Нет-нет. Мужик и мужик.
—  В церковь ходил?
—  Не шибко. Не шибко ходил в церковь-то. Но старик ласковый был. Любезный. На коленах я у него сиживала.
—  Как складывалась потом судьба семьи Распутина?
—  Дочери до его смерти уехали туда куда-то. А когда раскулачи­вать начали, забрали сына, жену, сноху забрали, увезли на Север, в Обдорск, кажется, там они и померли.
—  Кто знавал Распутина, помнил о нем хорошо?
—  Хорошо. Он ничего плохого здесь не делал. Хоть пьяница был, все пил.
—  С женой Распутина были знакомы?
—  Да неужели? Да как же? Прасковья Федоровна — простая ста­рушка, такая старушка простая. Она с сыном все и жила. И в ссылку поехала. И померли там, на Севере. Говорят-от, что в Обдорске. Мо­жет, и в Обдорске.
Дворик у Анфисы Федотовны бедноват. Дровяник, скамеечка для подружек, скворечник на ветле.
Она вдруг бросает разговор, семенит в дровяник, выходит оттуда с колуном, вдруг резво начинает колоть березовые чурки.
Когда я хочу ей помочь, она отталкивает.
—  Сама-сама. Кашу на обед разогреть.
Закончив колку, возвращается на скамеечку. Руки ее заметно под­рагивают.
—  Заполошная я, — сознается она. — Всю жизнь Заполошная. Та­кая уродилась.
Анфиса Федотовна на то время прожила в Покровском безвыезд­но все свои 87 прожитых годков. Коммунарка, колхозница: полвека, по ее же признанию, пахала да сеяла. Радость — муж, хозяин, с фрон­та вернулся. Горе — сын Гена с войны не пришел.
Могла бы жить у зятя — зять надежный. Но свободу любят не толь­ко молодые. Сама себе хозяйка. Заполошная. Делает, что хочет и ког­да хочет.
Свидетельницей еще одного незаурядного события оказалась дев­чушка Фиска из притрактового сибирского села. Было это в 1918 году.
—  Тятя земскую службу возил, земску-земску, ямщиком. Кони были у нас все. Потом, когда царя-то везли, я вот это помню хорошо, из Тобольска. Тогда тятя подпрягал под повозку тройку лошадей, он привел двух, и я еще одну лошадь привела. Подпрягли. Тогда я и выс­мотрела царя-то. Небольшого росту, черноватый. Не сказать, что смуг­лый, но с черна так. Он тогда уже пожилой был. Так он по Покровке ходил, ничего, без всякого форсу, с мужиками разговаривал. А Распутины-то глядели в окошко, так их отгоняли. Царица не вышла. Нет. Может, не выпустили. Строго. Они в Покровке из Тобольску нена­долго останавливались. Только коней перепрягли. И все. Поехали дальше до Созоновой. А наши-то, покровские, возили туда, до Созоновой. Мой отец царя вез. Повозка раньше крытая была, повозка с окошком, в ней возили, только и имя лошадей подпрягли, в ней туда они ехали. Царя с царицей тятя вез до Созоновой. Федот Алексеевич Космаков — тятя-то. Дальше что? Всякого говорили, то ли расстре­ляли царя, то ли нет, то ли убёг. Нам-то неинтересно было, тогда ка­кие еще были! Только это точно знаю, что подпрягали когда лоша­дей, так он вылез, царь-то, и ходил по Покровке. Небольшого он рос­ту, и сам с черна.
Она подает руку через калитку. Рука все еще мелконько дрожит. Мысли у нее все о своем.
—  Дак полвека. Замуж вышла, так хозяин в армии был, а я пахала да сеяла. Вот так. Эх, жизнь моя... И под старость одна, эк-кхе...
Сколько лет прошло, а все гордится: тятя царя с царицей на кры­той кошевке до самой Созоновой вез. Царь не сказать что великий, но самостоятельный и по выправке — ахфицер.


Академический манифест тюменских большевиков



Иногда документы ищешь. Иногда они сами находят тебя.
Иногда такие, которые и не позадумался бы искать, их вроде и в природе не существует, не должно существовать.
Как-то я получил нечаянное письмо, но документ действительно был непривычно интересным.
«Уважаемый Анатолий Константинович!
Направляем Вам ксерокопию письма от 8 июля 1949 г. секретаря Совета депутатов трудящихся тов. Щурова Председателю Совета Ми­нистров Союза ССР тов. Сталину И.В. о создании постоянной базы Академии наук на территории Тюменской области.
Директор ГАОПОТО С.Б. Власова».
Действительно, о необычном для новоиспеченной области писа­ли тюменские большевики — Председателю Совета Министров Со­юза ССР товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу.
Документ явно заслуживает быть опубликованным. Вот с чего стартовала свежая Тюменская область.
«Тюменская область образована пять лет тому назад в составе 38 районов, 4 городов и двух национальных округов — Ямало-Ненецко­го и Ханты-Мансийского.
На протяжении последних 15 лет область занимает территорию ве­личиной 1363 тысячи квадратных километров и расположена в преде­лах Западно-Сибирской низменности между двумя крупнейшими про­мышленными районами страны — Уралом — на западе и Кузбассом — на востоке. Равнинный характер обширной низменности на западе на­рушается восточными склонами Полярного и Приполярного Урала, про­тянувшегося вдоль западной границы области на протяжении 850 ки­лометров. Таким образом, в пределах области находится 2/5 всего Урала.
На территории области выявлены огромные природные богатства, которые при условии их дальнейшего исследования и правильной эксплуатации могут значительно повысить экономику СССР.
Из выявленных ресурсов наибольшее народнохозяйственное зна­чение имеют: лес, рыба, промысловые пушные звери (песец, белка, горностай, лисица и др.), заливные луга, неисчерпаемые запасы тор­фа и кварцевых песков, пригодных для производства высококаче­ственных стекол, оптический кварц, пьезокварц и ряд других полез­ных ископаемых.
Лесопокрытая площадь области достигает 21 миллиона гектаров, запасы древесины перестойных спелых и приспевающих насаждений достигают 1,8 миллиарда кубометров. Но эти леса слабо изучены — всего лесоустроено лишь 6% лесопокрытой площади, не разработаны вопросы о типах деревообрабатывающих предприятий и их размеще­нии, о возможности развития лесохимической промышленности.
Обский бассейн является богатейшим резервуаром высокоценных пород рыбы (осетровых, лососевых и сиговых). Тюменская область дает стране рыбы около 2,5 миллиона пудов, или столько, сколько ее вылавливают все сибирские области вместе взятые.
По количеству заготовляемой пушнины область занимает тре­тье место в Советском Союзе. В области сосредоточено 1/6 запасов торфа СССР. Поймы Оби и Иртыша и других рек изобилуют за­ливными лугами, площадь которых составляет свыше двух милли­онов гектаров, но эти луга используются пока не более чем на 15%. Ягельные угодья позволяют увеличить оленье стадо области не ме­нее чем в три раза.
Особого внимания заслуживают восточные склоны Приполярно­го и Полярного Урала, где при совершенно слабой изученности об­наружены богатые месторождения железной руды, оптического квар­ца и пьезокварца, молибденита, бурых углей, золота, признаки пла­тины, меди, марганца, никеля, кобальта, вольфрама и других метал­лов. Приполярный и Полярный Урал является исключительно перс­пективным в отношении открытия в его недрах тех же полезных ис­копаемых, которые добываются на восточных склонах Среднего и Южного Урала.
Строящаяся железная дорога на севере нашей области (речь идет о 501-й стройке ГУЛЖДС. — А.О.) вызывает необходимость в реше­нии ряда экономических проблем с целью эффективной эксплуата­ции этой железной дороги.
На территории области работают научно-опытная рыбохозяй­ственная станция и пять северных опорных сельскохозяйствен­ных пунктов. Кроме этого, в области производится исследова­тельская работа отдельными экспедициями без должной увязки друг с другом.
В 1948 году исследованием производительных сил области в раз­личных направлениях занимались три экспедиции Академии наук СССР (институты геологических наук, географии и мерзлотоведе­ния), Томского университета, треста № 13 Министерства связи СССР, Министерства лесной и бумажной промышленности СССР и Мини­стерства геологии СССР. В текущем году на территории области ра­ботают: экспедиция Института геологических наук Академии наук СССР, пять экспедиций Министерства геологии СССР и две экспе­диции Министерства лесной и бумажной промышленности СССР.
В целях полного и планомерного изучения производительных сил области, экономного расходования средств, отпускаемых правитель­ством на исследовательские работы, обком ВКП(б) и облисполком просят Вас, товарищ Сталин, дать указание Академии наук СССР создать постоянную базу Академии наук на территории Тюменской области.
Секретарь Тюменского обкома ВКП(б) (Чубаров)
И.о. председателя исполкома областного Совета трудящихся (Щу­ров)».
Отдадим должное: прозорливы были партийные обкомовские стратеги.
Далеко смотрели. Ведь не существовало тогда в природе никако­го Новосибирского Академгородка. Свирепствовала послевоенная разруха. А светлые умы зазывали в Тюмень — тогда основательную «столицу деревень» — науку. Академическую. Фундаментальную.
Товарищ Сталин о Тюмени знал. Ведь во время войны отправил в Тюмень секретный состав с гробом Ильича.
Но тюменские стратегические писатели Иосифа Виссарионови­ча, по всей видимости, не вдохновили. Вождь отложил на попозже.
Еще четыре года оставалось до березовского фонтана. Пятнадцать — до шаимской нефти.
Академическая наука обходила Тюмень стороной, хотя прислу­шайся вождь народов к доводам Чубарова и Щурова — явно ж! — открытие века и его первоосвоение проходило куда более разумно, толковее. Академичней. По уму. Научно.
И только в 90-е годы прошлого века Тюмень обзавелась собствен­ным научным центром.
Были б живы Чубаров и Щуров наверняка порадовались. Сбы­лось!
Сбылось то, о чем они мечтали — размышляли в промозглом 49-м, в середине XX века. С большевистской прямотой и принципи­альностью.
«В целях полного и планомерного изучения производительных сил области, экономного расходования средств». Красивая мечта.
Актуальная.
И сбылась. Через полвека, но сбылась. В России так, пожалуй, все­гда, если даже задержка, то — на полвека.
Особенная стать. Масштабная страна.
Сегодня Тюменский научный центр СО РАН, возглавляемый академиком Владимиром Мельниковым, — солидное академичес­кое подразделение. Здесь действуют Институт геологии, нефти и газа, Институт проблем освоения Севера, Институт прикладной те­оретической механики, Институт криосферы Земли, ряд проблем­ных лабораторий.
Только последние открытия тюменских ученых. Анатолий Несте­ров разгадал тайну холодного газа, и сегодня, можно считать, у бли­жайшего человечества обеспеченное топливное будущее: газа в за­мороженном виде в морях и океанах планеты достаточно. Историк Анатолий Багашёв открыл западносибирскую человеческую расу. Математик Иосиф Смульский блистательно опровергает «относи­тельные» конструкции великого Альберта Эйнштейна. Археологи Александр и Наталья Матвеевы открыли «Царскую долину» на бе­регах реки Ингалы и доказывают, что сегодняшние тюменские зем­ли входили в круг древнего арийского мира. Первый тюменский ака­демик, патриарх тюменской геологии Иван Иванович Нестеров выд­винул нетрадиционную гипотезу происхождения нефти и системно практически ее доказывает.
В Тюмени создана и действует уникальная Губернская академия, занимающаяся единственной, но общемировой проблемой — устой­чивого развития на планете Земля.
Среди губернских академиков — член Конституционного суда России юрист Михаил Клеандров, сенатор Леонид Рокецкий, де­путат Госдумы РФ Юрий Конев, главный геокриолог России Вла­димир Мельников, философ Юрий Федоров, писатель Константин Лагунов.
Как обойти тот факт, что Российскую академию наук в самые, по­жалуй, трудные ее годы возглавляет урожденный тоболяк, выдаю­щийся отечественный физик-математик Юрий Сергеевич Осипов.
Мы как-то в Тобольске с главным академиком России гуляли по улице его сибирского детства. Он признался: это счастье — родиться в Тобольске. И даже если не особо веришь в формулу Бога: Тобольск — Богом избранное место.
Осипов — дворянских корней, по матери шляхтич, но потомствен­ный, по профессии родителей — интеллигент и демократ.
В Тобольск Юрий Сергеевич наведывается часто — городские вла­сти недавно построили для него — на его родной улице — академи­ческую резиденцию. Осипов мечтает, что из нее вырастет и Тобольс­кий научный центр.
— Умы для этого есть. Фундаментальная наука умрет, если не бу­дет подпитываться провинциальными родниками.
Работы Осипова широко известны во всем мире, но основные все еще засекречены: они связаны с космосом и ракетами. Он академик «секретный».


В жизни всегда есть место для открытий


Вспомним тех, кто стоял у истоков газового могущества Тюменс­кой области, России.
Семь десятилетий назад в «Вестнике Западно-Сибирского геоло­гического управления» была опубликована большая статья инженера-геолога В.Г. Васильева «Геологическое строение правобережья реки Оби от устья реки Иртыша до города Салехарда (Обдорск)». Статья была написана по материалам полевых экспедиций, прово­димых с начала 1934 года трестом «Востокнефть». Основные марш­руты геологов пролегли по территории Остяко-Вогульского нацио­нального округа, в который в ту пору входил и нынешний Шурышкарский район.
Начинать приходилось практически с голого места. Геологов, ис­следователей, особенно на севере изучаемого региона, не бывало. Начиная свою статью, Васильев вынужден был заявить: «Хорошей топографической основы для проведения геологической съемки в северной части Западно-Сибирской низменности не имеется».
Экспедиция пользовалась сорокаверстной картой, которая была составлена еще в 1908 году. А для района Нижнего Приобья вообще приходилось обходиться лоциями и лоцмейстерскими картами.
Экспедиция Васильева обнаружила несколько выходов нефти, причем впервые в северных районах проводилось бурение, правда, оно было мелким, самые глубокие скважины не превышали полсот­ни метров.
О поисках на юге Ямала Васильев сообщал: «Нижнее течение Оби сложено преимущественно террасовыми отложениями. Начиная с широты села Мужи на ледниковые отложения основных террас на­лагается слой плитчатых глин мощностью до четырех метров, пере­крываемый толщей песков: по своему габитусу они более всего под­ходят к морским отложениям...».
Экспедиция Васильева важна даже не своими практическими ре­зультатами. Геолог, анализируя данные орогидрографии, минерало­гический состав мезо-кайнозойских рыхлых отложений, палеогеог­рафические данные, построив схему стратиграфического разреза, конкретно подтвердил смелое предвидение академика Ивана Михай­ловича Губкина о нефтеперспективности территории «восточнее Ура­ла». Позднее в своей книге «Геологическое строение северо-запад­ной части Западно-Сибирской низменности и ее нефтеносность» Васильев так сформулировал эти выводы: «Приведенные данные показывают, что нефть и во всяком случае горючий газ в недрах За­падно-Сибирской низменности есть. Широкий фронт геологоразведочных работ, проводимых в Западно-Сибирской низменности, не­сомненно, в ближайшее время превратит ее в одну из нефтеносных областей Советского Союза».
Но прогноз прогнозом, оптимизм оптимизмом, а ведь открытия были еще впереди. Поэтому симптоматично, как заканчивает свою книгу один из первых сибирских геологов-нефтяников. Размах гео­логоразведочных работ требовал больших средств, риска и упорства.
«Спрашивается, есть ли для такого риска основания? — задается вопросом Васильев и отвечает: — На этот вопрос при современном знании района мы должны ответить утвердительно».
Да, требовались еще годы напряженной работы, чтобы рискован­ный поиск превратился в «открытие века».


Тюменская родина первого Президента



К Ельцину Борису Николаевичу можно (и нужно!) относиться разно. Как хочется.
Современники так и делают: отнимают, добавляют и вычитают. Только одного у Ельцина не отнять.
Он первый Президент России. Самый первый. Избранный.
Я к нему отношусь с положенным пиететом. Всякий правитель исполняет (даже вне своего разумения) положенные миссии. Много явных миссий Ельцин не выполнил. Не справился. Но одну — неяв­ную — выполнил. При нем не произошло гражданской войны. Хотя могло бы. При Большом дележе без крови, как правило, не обходит­ся. При Ельцине Большой Крови не случилось. Правда, и цена боль­шая. Нашего Первого Президента есть за что честно уважать.
...Казалось бы, какие мелочи. Рядовое дело. Границы уездов, во­лостей, округов, областей, губерний в России меняются постоянно с незавидной регулярностью. Обычное дело.
Важно ли, какого ты уезда-волости, к чему все эти администра­тивные пристрастия?
Но, может, не простой случай — кому земляк первый Президент России.
Он себя честно числил уральцем. Но не все так просто.
Ибо за девять месяцев, за которые вызревает всякая личность (не­известно, кем она станет) с родной деревней будущего президента произошло рядовое административное деление. Деревня Бутка вме­сте со своей Талицкой волостью «переехала» из Тюменского уезда. Произошло это по правительственному указу 1931 года.
Президент родился. Отматываем честных девять месяцев назад. Бутка на ту пору — в Тюменском уезде.
Я вовсе не хочу быть обвиненным в культличностных намерени­ях, тем более что опыт «дорогого Никиты Сергеевича» еще не из­жит. Но ведь и в демократических странах граждане всегда интере­совались жизнью своих лидеров, и никто из этого не делает риту­ального табу.
Родина первого российского президента — почти рядом с Тюме­нью. Наверное, мы могли бы найти в родной президентской деревень­ке кого-то другого, но звезда нам благоприятствовала, и — почти слу­чайно — натолкнулись на бабу Нюру, Анну Васильевну Глебову. По­встречались и... не пожалели.
Она кто Борису Николаевичу? Мать ее мужа и Игнат Ельцин — президентский дед — родные брат и сестра. В общем, родство не осо­бо близкое, но как ни крути — по деревенской родове-генеалогии выходит, что Борис Николаевич бабе Нюре двоюродный племянник. Тетя Нюра — двоюродная бабушка президента. Вроде так.
В общем, родственники, вместе жили в деревне Басманской Талицого района, вместе переезжали в Бутку.
—  Тетя Нюра, странно называется ваша деревня. Бутка или Бутка?
—  Кто говорит, что будка раньше здесь была, переселенцы приеха­ли, будку первую поставили. Либо так: место низкое, его бутили, зна­чит — Бутка. Не жила в то время, не знаю.
—  Старинная деревня?
—  300 ей лет с лишним...
—  300 лет назад забутили?
—  Уже больше.
—  Именно в этой деревне родился Борис Николаевич?
—  Здесь.
—  По его книге выходит — он здесь родился и в здешней церкви крестился. Так это?
—  На квартире его крестили.
—  Церковь уже не работала?
—  Уж не было тута-ка церкви тогда, разрушали, че уж. Но крес­тить его крестили, крещеный он.
—  Они прожили здесь немного?
—  Немного прожили, уехали, родителей его вытурили. Раньше, если у кого машина какая, значит — кулак.
—  Дед Ельцина в кулаки попал?
—  Раскулачен. Все взято было. А что у него кулачить-то: мельни­цу взяли, из дому выселили, жатка у них была, взяли скота...
—  Справный был крестьянин?
—  Работящи все были, не ленивы... Да еще со священником он знал­ся, староста церковный, все гонения были. Дальше-то уже не так справ­но жили. Он же в своей книге пишет, что вместе с козой спал. В бара­ках ведь не сладко было-то. Надо было вырасти, а холодно и голодно.
—  Из справных крестьян сделали бедняков?
—  Вовсе неимущего. Пролетарий.
—  А где умер Николай Игнатьевич?
—  В Свердловске умер, его парализовало. Он как на пенсию в Бе­резняках вышел, приехал сюда. А мы свои, близкие, да и у него родина здесь, сюда перевезли. Дочь, правда, не поехала с ним, а они переехали, купили домик, и вот тут мы вместе все жили. В какие годы-то, пятиде­сятые? 50-е с чем-нибудь, может в 55-м? Когда его парализовало, Бо­рис его перевез в Свердловск. Так он там и умер, Николай-то.
—  Борис Николаевич в Бутке потом появлялся?
—  Николай-то когда здесь был, дак все время ездили, в Свердловс­ке работал. Девчонки ельцинские здесь жили. На все лето Борис с На­дей в отпуск приезжали по ягоды ходили. Мы ходили вместе по ягоды.
—  В этом доме бывал?
—  А как же, бывал, в кино пойдут, заходят.
—  Какой он в быту?
—  Какой? Вот беговали мы, по ягоды пошли мы с ним, вышли на Худышкину гору, он говорит: «Ну, айдате бегом. Кто беговать?». А я раньше спортсменка была, в школе работала. «Чего же, айда, Борис Николаевич».
—  Да разве же за ягодой бегают — ягоды не наберешь!
—  Надо же до ягод-то дойтить, далеко они отсюда, ягоды, километ­ра четыре, вот мы с ним на степи-то и беговали. Сначала вроде я дюжила, но он шаг шагнет, а мне надо три, выдохлась. Ну, говорю, все.
—  До ягод добрались — хороший был сборщик?
—  Хорошо ягоды брали. Ой, пить захотелось, жарко, пить захоте­лось. Пойдемте, я говорю, а я че, лес-то знаю, пойдемте, я вас напою, там ров есть, а там колодец, хорошая вода. Спустились. «Ну, Анна Васильевна, ты нас куда-то в ров завела». Напились все. на горке сели, отдохнули. Ягод опять брать, набрали ягод.
—  Компанейский мужик?
—  Ой, еще бы, как же не компанейский...
—  Говорите — петь любите, а он? Подпевал?
—  У-у! Подпевал. У Николая Игнатьевича был день рождения, а он как раз приехал из Франции, привез вина французского. Собра­лись свои-то все, сели с ним за стол рядом, а он: «Ну, Анна Васильев­на, садись со мной». Я села. «Пить-то будешь?». Я говорю: «Нет, ни­когда не пила». А и он не пьет. «Хорошо, пусть они пьют. А мы с то­бой, — поставил напитку бутылку, мне нальет, себе нальет и гостям нальет. — Ну, пейте давайте.
—  Так это враги, что много пьет?
—  Не пил совсем. Мы с ним квас пили, сидели.
—  Зато пели хорошо?
—  Ой, пели! А муж у меня что — французское раз вино Федор-то не видел никогда, дак ну, а тут раз французское, так давай выпью. Много ли надо? Стаканчик-другой опростал, да и пьяный, надо идти, а он не может. Ну как? Вышли за ворота, а он: «Ну так, мать, пой­дем?» Я говорю: «Надо как-то добираться». Борис вышел: «Ну что, дядя Федор?» — «Дак не могу». Ну оп взял его на плечо и домой при­тащил, в нашу ограду положил.
—  Когда в последний раз в Бутку заезжал Борис Николаевич?
—  Он уже секретарем в Свердловске работал. Он когда приедет, так уж иод охраной, все с коллективом, казенное все, и чего уж, мы к нему не подходили. Но в Свердловске мы как-то его видали. Ольга моя там жила, у Клавдии был день рождения, пришел и Борис. А Ольга тут. Ну и он: «Так это вот у нас какая Ольга-то!». А чего? Оль­га красивая.
—  Всех знал и помнил?
—  Всех знал, всех помнил. Он общительный. Мы вот ездили в Свердловск, картошки им привезли.
—  Не отказывался от деревенских подарков?
—  Нет. В общем, своим считался.
—  А когда узнали, что избрали Президентом, вся Бутка радова­лась?
—  Я же шибко-то не хожу, но вообще-то все поддерживали его, конечно.
—  Тетя Нюра, вы себя как считаете: сибиряки или уральцы?
—  Да Бог его знает. Ну пусть сибирячка.
—  Ельцин, выходит, тоже сибиряк?
—  Здесь дак родился, значит, тоже сибиряк выходит.
В Бутку действующий Президент России не собрался. Когда на­чали чинить федеральную автотрассу Екатеринбург—Тюмень, поче­му-то начали с Талицкого участка. Это, понятно, дало повод шофер­скому брату порассуждать:
—  Ясное дело, Ельцина ждут в гости.
Но когда починили все остальные участки, стало понятно, что, может, действительно ждали, но не дождались. А дорога получилась на Талицком участке чисто президентская.
Но Ельцин не собрался. Не получилось у Президента.
Бутка... Не лучшее имя для деревни. Он — чей, Президент? Буткинский. Не каждый поторопится себя так назвать. Из Бутки?
Не задалось у первого президента России еще разок пройтись по грибным местам.
Забыл, кстати, спросить у Анны Васильевны — за какими гриба­ми беговали?
Наверное, по белые. В этих местах их много, белых.
В Тюменском уезде. Бывшем Тюменском уезде.
Впрочем, смотря какое время лета.
...Как-то, выступая в Омске, Ельцин произнес:
— Сибирь — щедрое сердце.
Наверное, ему это написали умелые спичрайтеры (очень краси­вая речь!), но — предположим! — это чисто президентский экспромт. Ельцин мог себе позволить.
Вспомнил-таки свои сибирские корни, сибирскую родову. Согла­симся с земляком Ельциным. Так мог сказать только сибиряк!
Да, это, пожалуй, будет посильнее (если уж не... «Фауст» Гете), чем хваленый-перехваленый Ломоносов.
Бутка вообще-то деревенька невидная. Незавидная. Люди здеш­ние терпеливо выбивались из нищеты, старались, строились, но по пути богатства ушли недалеко. Сегодня у Бутки вид, наверное, обре­ченный. Конечно, потянет еще, хватит на дожитки целому поколе­нию. Если не придумается что-то под идею президентской родины.
Завидовать нечему, но, наверное, здесь уродившийся свои красо­ты отыскал и нашел.


И хлеб, и свобода
Заметки журналиста



1991-й. скоро август...

Стремительно пролетели дни ельцинского визита в Тюменскую область. Плотно и плодотворно умеет работать российский Прези­дент. Наш Президент. Ельцин избрал, как сам неоднократно и с гор­достью признавался, не экскурсионный маршрут, каким обычно во­зили высокопоставленных столичных гостей, а необычно рабочий — посетил те города, которые до него предпочитали объезжать сторон­кой: Салехард и Ноябрьск, Ханты-Мансийск и Нефтеюганск, город первой массовой северной безработицы — Надым. Желание посмот­реть знаменитый край не с показушной стороны, а во всем противо­речии контрастов — служит залогом того, что итоги визита будут не­сти деловую конкретику живой, не приглаженной жизни.
Можно задаться вопросом: зачем Президент России приезжал в нашу область? Своими глазами посмотреть обстановку в регионе, который, конечно же, и сегодня является для России ключевым. Это понятно. Но, думается, Борис Николаевич, несомненно, имел в виду фактом своего, давно задуманного, визита смягчить здесь обстанов­ку, чтобы дело не дошло до крайностей. Кузбасс — яркий пример за­поздалого анализа региональной ситуации.
Характерный штрих: президентский кортеж останавливался прак­тически везде, где заметно скопление народа. С молодой легкостью шестидесятилетний Ельцин выходит из машины и сразу завязывает­ся непринужденная беседа: Президент и слушал, но и сам немало го­ворил. Он принародно обкатывал свои идеи, пристально наблюдал, как они воспринимаются в простой среде. Главное, мне думается, он хотел на этих встречах внушить людям уверенность в своих силах. Любое большое дело может прочно держаться на основательной вере. За последнее время, избавляясь от социалистических иллюзий, мы попутно немало утратили веры, что можем сами устроить себе про­цветающую жизнь. Полагаю, приезд Президента прибавил тюмен­цам уверенности, что их проблемы решаемы и разрешимы.
У поездки была, на мой взгляд, довольно драматическая интрига. Начав с Надыма, увидев приличный северный город, посмотрев креп­кое производственное объединение «Надымгазпром», Борис Нико­лаевич, сдается, настроился несколько на благодушный лад: Надым все же не шахтерские лачуги, не камчатские хибары. Президент ассо­циации «Ямал — потомкам!» Сергей Харючи приглашал его — вне программы — залететь в национальный поселок Нори. Ельцину явно хочется взглянуть, как живут ямальские ненцы. Но тогда нужно ме­нять всю программу. Возможно, благодушное настроение Ельцина испортилось бы еще в Нори. Но все северо-тюменские проблемы в обнаженном виде Президент имел возможность наблюдать в Сале­харде. Здесь народ настроен более критично. На совещании в Нады­ме шел только пристрелочный разговор, в Салехарде же выступав­шие буквально завалили его проблемами. Любящий точность, Борис Николаевич скрупулезно подсчитал: 58 вопросов. В Ханты-Мансий­ске практически не меньше — 52. Это заставило вглядеться присталь­нее в ситуацию, и Президент не скрыл своей тревоги.
— Здесь, на месте, стало ясно, что положение куда серьезнее, чем видится из московских кабинетов.
Планировалось, что в конце визита Ельцин подпишет специаль­ный президентский указ о дополнительных правах Тюменской обла­сти. Уже на совещании в Салехарде Борис Николаевич заявил, что с указом надо повременить: хотя бы дней десяток. После того, что он увидел и услышал, не все положения видятся ему убедительными и основательными. Придется дорабатывать «сырые» предложения.
Что тревожит тюменцев в первую очередь?
Один из основных признаков надвигающегося кризиса — отток про­фессиональных кадров. Из области уезжают профессиональные нефтя­ники, газовики, практически развалился строительный комплекс в рай­онах нефтегазового освоения. Лишь подразделения бывшего «Нефтегазстроя» потеряли за короткий срок более 12 тысяч квалифициро­ванных строителей. Изгоями на земле «открытия века» чувствуют себя сегодня геологоразведчики и нефтяники. Только наша система может произвести такой фокус: хозяевам невыгодно пускать на свои земли разведчиков богатств. Процессы чреваты дальними последствиями: распадаются сработанные коллективы, уходят мастера. На Север труд­но привлечь крупного специалиста, а ведь освоение сложного региона — это не дело полупрофессионалов. Сибирь, Север становятся непре­стижными, их возможности, их конкурентоспособность в последнее время значительно потеряли. Государственный сектор старается толь­ко не отстать по зарплате — частно-кооперативные уходят далеко впе­ред. В сложном положении вахтовые предприятия: они нелюбимые пасынки и у себя на южной родине, и на самом Севере. И там, и там считается, что они только «объедают». Нормативных уложений, обеспечивающих вахтовый статус, не существует. А в двух северных округах, на Ямале и в Югре, летающих специалистов более ста тысяч. Зачем лететь на Север толковому профессионалу, если у себя на юге он имеет возможность заработать не хуже?
Практически все союзные республики, помогающие в освоении Сибири (Узбекистан, Латвия, Армения, Грузия, Молдавия), Москва, Ленинград начинают забывать о своих сибирских обязательствах, хотя, как известно, долю супердешевой тюменской нефти и газа ста­раются получить без изъятий.
Административная система несла в себе не только тотальный не­гатив — работали долговременные экономически целесообразные связи. Переход к новой системе отношений происходит болезненно, рождается новый региональный эгоизм, но самой страдательной сто­роной является именно наша область, обреченная на стопроцентный госзаказ, а значит — на узаконенную обираловку.
Не учитывает северных особенностей приватизация жилья: оно здесь стоит вдвое-втрое дороже, а больше половины северян на Боль­шой земле квартир не имеют. Убивается человеческий интерес по­мочь государству в освоении Севера.
Крепко столкнулись экологические интересы местной власти и былые промышленные приоритеты. Советы попросту не отводят зем­ли под новые производства. Пока это похоже на партизанскую вой­ну, но ведь должны существовать строгие критерии. В Ноябрьском регионе 8 млн. тонн нефти добываются на не отведенных землях.
Острейшая проблема — положение коренного населения. В нем мало что изменилось, несмотря на потоки слов и деклараций.
Остроумно заметил Сергей Харючи:
— Все компенсации — по остаточному принципу: хозяйственни­ки, видимо, боятся, как бы эти аборигены скорее их не оказались в коммунизме.
В Салехарде и Ханты-Мансийске звучало единое предложение — России следует присоединиться к Женевской конвенции МОТ о ко­чующих народах: четкий, продуманный документ учитывает между­народный опыт, последовательно защищает интересы коренных се­верян. Лучше его других документов в мире нет.
Несколько интересных мыслей высказал Геннадий Зеленцов, пред­седатель Советского райсовета. Он предложил и на лесников распро­странить положения, которые касаются добытчиков нефти и газа: ска­жем, 10 процентов лесосек оставлять для улучшения лесного хозяй­ства, а 30 процентов продукции направлять на развитие территории.
Сегодня уже не услышишь голый рапорт, меньше льется дежурной воды, хозяйственники говорят по существу, предлагают решение про­блем. Редко-редко приходило ощущение, что ты присутствуешь на былом партхозактиве: двух часов хватало и для динамичного обсуж­дения проблем, и на заключительное резюме. В Ханты-Мансийске вышли даже со своими вариантами проектов президентских указов.
На что делает ставку Президент России? Что считает важным, что­бы вытянуть подзастрявший тюменский нефтегазовый воз? В его про­грамме не слишком много пунктов, это говорит и о простоте решений, и о продуманности концепции: четко и основное. Ельцин в отличие от предшественников не маскирует идеи словесной шелухой, не старает­ся стыдливо подменить одно другим. Материальные стимулы, о кото­рых недавно не принято было говорить, — именно то, что поможет удер­жать людей на Севере. Если Тюмень по-прежнему нужна России, сле­дует сделать так, чтобы осваивать ее было престижно — прежде всего материально, чтобы северянин с завистью не смотрел на заработки тех, кто трудится в существенно более пригодных климатических услови­ях. Последовательный боец с административной системой, с много­численными запретами, Ельцин намерен раскрепостить стимулы к высокопроизводительному труду. Планируется «раскрепостить» и се­верные надбавки. Однако, чтобы хорошо зарабатывать, надо хорошо работать. Это позволит держаться только высокорентабельным пред­приятиям: тем, кто работать не умеет, на Севере делать нечего. Систе­ма подразумевает, что о северных учителях, врачах, работниках куль­туры и социальной сферы позаботится государство.
Стабилизации положения, по мысли Президента, поможет и то, что Россия будет меньше отбирать у работающих сибиряков. Речь идет об освобождении от союзного указа об обязательном отчислении 40 про­центов валюты, госзаказ добывающих предприятий не должен превы­шать 70 процентов, 10-15 процентов всей продукции (тире в данном случае свидетельствует о том, что точную цифру еще предстоит про­считать) можно отдать в распоряжение трудовым коллективам.
Ельцин однозначно согласился, что цены на нефть, газ, другую си­бирскую продукции следует поднять: нынешние ничего не отражают, однако говорил, что ценовую политику надо согласовать с союзными республиками. Республики, не подписавшие Союзного договора, од­нозначно будут покупать тюменскую нефть по мировым ценам.
Российский Президент явно не испытывает излишней эйфории по поводу зарубежной помощи, осторожно относится к привлечению иностранных партнеров для разработки месторождений: сотрудни­чать с инофирмами следует на уровне технологий. Российскому Пре­зиденту во время его визита в США были сделаны предварительные предложения осваивать нефтегазовую Сибирь подобно тому, как это делается в Саудовской Аравии. Ельцина такой вариант не устраива­ет: только равноценное сотрудничество, не диктат.
Ельцин не устает напоминать:
—  Все зависит от вас, это ваша жизнь — и вам ее устраивать. Надо думать, размышлять, действовать. Ваш Президент может помочь сво­ими указами, но работать будете вы. Все зависит от вас.
Предложения Президента конкретны, они пробуждают главное: экономический интерес, личностную заинтересованность.
Если России выгодно осваивать Сибирь, это должно быть выгод­но и сибиряку.
В Салехарде и Ханты-Мансийске, естественно, поднимался воп­рос о полноценном партнерстве автономных округов, статусе Югры и Ямала, статусе Тюменской области.
Меня этот вопрос волнует особо, высказывания российского Президента я подчеркнул особо. В Надыме, на встрече с горожанами Ельцин воскликнул:
—  Область раздирать нельзя!
В Салехарде на совещании в окрсовете он детализировал свою мысль:
—  Нужно делать все, что способствует единению области. Нельзя ее расшивать, разрезать, делить пополам или на три части. Череспо­лосица — всегда плохо, всегда ведет к драчке. Надо вести единую, согласованную политику.
Не думаю, что все оппоненты соглашаются с Борисом Николае­вичем. У меня сложилось впечатление, что у Президента нет особого желания углублять щекотливую тему, но все, что удалось слышать, звучало однозначно: прав у округов должно быть больше, но в рам­ках единой области.
Ельцин пошел дальше: он не однажды развивал мысль о том, что вся область должна быть объявлена северной зоной.
Из высказываний Президента приведу еще два. Одно очень сим­патичное. Борис Николаевич сказал:
—  Россия не забудет, что здесь, в Сибири, сделано. Но за эти дела уже пора платить.
Второе высказывание прозвучало в разговоре на нефтяном промыс­ле Западно-Ноябрьского месторождения, где у Президента состоялся оживленный диалог с рабочими. Речь зашла о торговых биржах, кото­рые продают нефть неизмеримо выше, чем сибирские нефтяники вы­нуждены продавать свое дешевое всемогущее «черное» золото.
—  Эти биржи, — сказал Ельцин, — настоящие воровские конторы. Добытчики находятся в униженном положении.
Еще одна информация, которая интересует всех, кто готовится выхо­дить на пенсию. Борис Николаевич высказал мысль, что начисление пен­сии с последнего заработка — несправедливо. Ее надо начислять со всех заработанных в течение рабочей жизни сумм: тогда не придется на старо­сти лет устраиваться на Север. Север все-таки — земля для молодых.
...Странное чувство испытываешь, когда идешь в живом коридоре, когда видишь, что люди испытывают несомненные симпатии и доб­рые чувства к своему лидеру, специально ждут его, чтобы только взгля­нуть на него, передать письмо, жалобу, чтобы убедиться, что он вправ­ду здесь, в Надыме, в Ноябрьске, Нефтеюганске, Салехарде, Ханты-Мансийске. Недавно подобные «симпатии» партийно планировались, людей специально выгоняли на улицы, чтобы продемонстрировать показной народный восторг. Сегодня они идут сами и, на мой взгляд, нет в этом очередного идолопоклонства. Что там говорить: Ельцин — это шанс России, персонифицированная вера народа в самого себя.
Мы хотим верить Ельцину, потому что надеемся верить самим себе. С веры начинается. Он, слава Богу, не сулит золотых гор, не обещает, что к четвергу мы все разбогатеем, не обманывает посулами, что кто-то поработает за нас и введет в цивилизованное общество. Только мы вместе, сообща, понимая тяжесть проблем, но с полной верой в то, что нам они по силам. Ибо живем мы в великой стране — России.
Выполнил ли намеченную программу российский Президент? На все сто! Не знаю, планирует ли Борис Николаевич свои встречи, их тоже было с излишком. Главный итог поездки — будущий президен­тский указ. Не беда, что он подписан не в Тюмени, главное, чтобы он был выверен, отточен, чтобы по этому сценарию выводить область из кризиса. Ждать осталось недолго. Ждать, но не уповать: указ раз­вязывает руки, это да, но руки-то должны работать.
Промежуточные итоги рабочего визита я бы сформулировал ем­кой мыслью, высказанной российским Президентом в Надыме:
—  Если мы не можем дать хлеба, дадим вам хотя бы свободу!
Не знаю, кому как, мне же после этого визита прибавилось уве­ренности — доживем и до свободы с хлебом.
Сразу три незапланированных встречи с надымчанами произош­ли у Президента России в день его приезда в город северо-тюменских газодобытчиков: два по пути следования президентского корте­жа, а третья, когда Борис Николаевич уже остановился в гостинице «Северянка», то услышал мощное скандирование: «Ельцин, Ель­цин...» и несмотря на позднее время поспешил к горожанам. Здесь их собралось несколько тысяч.
О чем говорит Президент России на таких незапланированных встречах: о решении социальных проблем сибиряков, о справедли­вом распределении по труду, о колониальной политике союзных ве­домств, которую необходимо прекращать, о праве пользования час­тью произведенной продукции. Отвечая на вопрос известной в На­дыме тундровой писательницы Нины Ядне, Ельцин твердо ответил, что Россия против испытаний ядерного оружия на Новой Земле.
Из других заявлений Президента России:
—  Я не уеду из Тюмени, пока мы не найдем решения проблем.
Он считает, что всю Тюменскую область следует считать зоной Се­вера, госзаказ нефтяникам не должен превышать 70 процентов, осталь­ная нефть может пойти по договорным ценам, дать области право на бартерные сделки, не изымать валютные доходы в союзный фонд, а оставлять области. И главное — самостоятельность хозяйствования. Он заявил, что нефтяная и газовая промышленность вскоре перей­дут под юрисдикцию России. Будет убрана верхняя планка, ограни­чивающая зарплату северян и ограничения по северным надбавкам, конечно же, следует пересмотреть цены на нефть и газ.
Нe совсем приятно для хозяев началось рабочее совещание в Салехарде. Город произвел на Президента России, по его словам, тяжелей­шее впечатление. Он отметил большую запущенность, многолетние по­мойки, прямо высказывал окружным властям, что не заметил реши­тельных мер по защите своего населения. В поездках по стране Ель­цин нигде не встречал такого, как он выразился, «надрыва народа».
После такого необычного вступления, казалось бы, хозяева изме­нят сценарий совещания... Однако они не рискнули это сделать. Все свое выступление заместитель председателя Ямало-Ненецкого окрсовета Анатолий Кузин посвятил политической проблеме — предос­тавления Ямалу статуса республики. Текущим, обыденным пробле­мам посвятили свои выступления главный инженер «Уренгойгазпрома» Георгий Ланчаков, народный депутат РСФСР Владимир Ар­теев, председатель Ямальского райисполкома Хотяко Езынчи. Пред­седатель Тюменского облсовета Юрий Шафраник отметил, что ок­руг делает ставку на «политику», провел своеобразный политичес­кий полярный круг, мало занимается текущими проблемами и эко­номической реформой. Единство области, по мысли Шафраника, не­рушимо, следует последовательно проводить в жизнь решения сес­сии облсовета, совместно решать трудные проблемы.
Казалось бы, ничто не предвещало достаточно неожиданного и су­рового эпилога совещания. Но взявший заключительно слово Б.Н. Ельцин, отметив заинтересованный разговор, заявил, что это только подтверждает его, президентскую, тревогу о состоянии дел в Тюменской области. Проблемы оказались более трудными, чем это виделось из Москвы. Ельцин заявил также, что намеченное на конец визита подписание ключевых документов, в том числе и президентс­кого указа об особой экономической зоне, придется перенести дней на десять: они должны быть доработаны. Также отложено подписа­ние президентского указа по малочисленным народам — в свете северо-тюменских проблем он видится «сыроватым».
У меня пара «post-scriptum» к давешним комментариям.
Обедом Президента в Ныдыме кормили в кафе деревянной гос­тинички «Северянка». Не по президентскому ранжиру, но он всячес­ки хотел быть ближе к людям, к народу.
За обедом Ельцин слишком уж часто вспоминал Михаила Серге­евича, дистанцировался от него и хотел выглядеть не в пример луч­ше.
Борьба с Союзом была в полном разгаре.
Скорее, это единственное не очень приятное воспоминание.
Ельцинский указ, который он, как и обещал, не через десяток дней, а через пару месяцев подписал в Москве, действительно дал возмож­ность Тюменской области полноценно развиваться и в конце XX, и в начале XXI века.
Что касается единства области — впереди был Федеральный до­говор.


Шанс России



1953 год в истории российской не случайный.
Весной страна похоронила мудрого и страшного вождя.
Осенью — открыла великую сибирскую газонефтяную провинцию.
Случайное совпадение событий? Пожалуй, нет. В том году для страны закончилась экономика сталинского страха и началась эко­номика энергии.
Березово — это: немного фарта, много разгильдяйства, много эн­тузиазма и явное непонимание масштаба.
Но когда девять месяцев все Березово жило в режиме аэродрома с постоянно взлетающими реактивными машинами — именно такой гул стоял все месяцы, пока фонтан не укротили, стало ясно — эпоха командует: на взлет!
Кстати, два геологических иерарха — Лев Ровнин и Фарман Сал­манов — считают, что послевоенная Сибирь начала осваиваться по системному и дальновидному приказу Иосифа Сталина.
Я в Тюменскую область попал со второй попытки. Закончив два курса университета, решил не сидеть на шее у отца. Выбор — для молодого человека тех лет — неизбежен: нефтяной и денежный си­бирский Север. В 1966 году нефтяная эпопея еще только начиналась. Столицу Самотлора Нижневартовск, по существу, представлял ста­рый деревянный Вартовск. Чтобы попасть на новостройку, километ­ра четыре надо было пробалансировать по трубе-тропе: дороги через болото еще не существовало. Новый Вартовск поднимался деревян­ными двухэтажками. По Самотлорской нефтеносной структуре в то время своими строгими профилями маршировали сейсморазведчи­ки будущего ленинского лауреата Леонида Кабаева. Я побывал на Мегионской скважине, проплыл по Ваху в глухоманный Ларьяк, мне все бешено нравилось. Только один эпизод. В Ларьяке оказался — как водится — на окончательной финансовой мели (мелочь в карма­не), а надо дождаться последнего попутного катера. В это время из осенней тайги вышли землеустроители — озорные азартные ребята. Получив шальную зарплату, они устроили вселарьякскую пьянку. Когда я «плотно» ужинал чаем с хлебом в сельповской столовой, ко мне подсел здоровенный парень, настойчиво приглашая выпить.
—  Ты бы лучше меня покормил.
Здешнее сельпо славилось фаршированной сакральной щукой.
Он накормил, видимо, этим я и заслужил его особое доверие, по­нятное дело — как следует приняли на сытый желудок, и тут же за столиком мой меценат снял сапог и показал аккуратно завернутые в портянку сотенные купюры.
—  Три тысячи. Расчет.
Бешеные по тем временам деньги.
Наутро встретил его там же, в столовке.
—  Сняли сапожок-то, — безразлично произнес он. — Вместе с пор­тянкой.
Но он был не особо расстроен. Его волновало другое:
—  Слушай, где бы здесь опохмелиться?
Прожить в те времена в Нижневартовске на ставку газетного литсотрудника в 90 рублей даже искушенному студенту было невозмож­но, и я мотанул на более прибыльный Таймыр.
Там юная борьба против редакторского произвола не позволила задержаться в Дудинке надолго. Я хотел попасть в Нарьян-Мар, но, хотя и летел по чужому студбилету, денег хватило лишь до Салехар­да. Решил тормознуться, чтобы заработать деньжат на дальнейшую дорогу, но, как оказывается, тормознулся я ровно на 20 лет, о чем ис­кренне не жалею. Думаю, для всякого пишущего мои 20 лет Ямала (1967-1987) — золотые годы, не каждому они счастливо выпадают по судьбе.
Салехард переживал бурные времена, ибо шумными были его но­вые герои — нефтеразведчики. Бородатые по моде тех лет, вырываясь с тундрового «поля», где они горбатились, ишачили, мантулили, в «сто­личную» цивилизацию, скажем, в пресловуто-знаменитый ресторан «Север», они ставили его на дыбы. Но это внешняя бравада искателей удачи всех времен и народов. На просторах Ямала продолжался целе­направленный, последовательный поиск, все скептики были уже по­срамлены. Предполагалось, что новым Уренгоям конца не будет.
Авангард — геологи — еще гремели, а уже подтягивались основ­ные силы — строители, газодобытчики, трассовики.
Провинциальная одурь, многолетняя обдорская спячка уходи­ли. Сразу бросалось в глаза: на окраину пришли динамичные люди. Спору нет, порой они слишком поспешали, ссылаясь на государ­ственные интересы, а как всегда — при спешке зло нелегко отли­чить от добра.
...Имелась на тогдашней карте точка — Надым. Бывшая станция несостоявшейся трансконтинентальной железнодорожной магистра­ли — Полярсиба. Тем летом бывшая станция представляла из себя группу уцелевших от сталинской стройки бараков да с километр уце­левших рельсовых путей. Здесь высадилась полевая экспедиция гео­криологов из Игарки, и среди них я обнаружил своего университетс­кого приятеля Пашку Роготнева, стильного парня и отчаянного привиральщика. Он и мне, сидя у вечернего изыскательского костра, на­чал впаривать, что они ведут исследования по важнейшей государ­ственной программе — здесь будет город...
—  Заложен? — поддразнил я его.
Он не смутился:
—  Тысяч на сто населения.
Самое странное, что строгий начальник Пашкиной экспедиции за­виральные слова подтвердил:
—  Мы исследуем вечную мерзлоту — у будущего города Надыма должен быть надежный фундамент.
Впрочем, я долго и не сомневался: тогда в невероятно-грандиоз­ное верилось запросто.
Кстати, от сталинской стройки сохранилась добротная вещь — ис­правная телефонная линия, и мы — на дармовщинку — названивали знакомым девчонкам и в Салехард, и в Игарку.
Дожидаясь самолета (на песчаную полосу садились только испытан­ные «Сикорские» (Ли-2), у откоса железнодорожной насыпи я подо­брал небольшой кусочек фанерки. На фанерке виднелась полуразмытая надпись химическим карандашом, буквы, цифры — не разобрать, что к чему. Огляделся — весь откос был усыпан этой фанерной мело­чью. Кое-где фанерки ржавой проволокой крутились к коротким колыш­кам.
Я подобрал несколько дощечек и показал попутчику, старому по­лярному пилоту, летавшему здесь сразу после войны во времена ле­гендарной 501-й.
—  Отнеси и положи на место, — строго отчитал он меня. — Это кладбище зэков, которые строили эту проклятую дорогу. Хоронили их так, без креста, биркой с колышком.
Он взял фанерку:
—  Видишь — номер заключенного, статья УК, дата — умер когда.
—  Фамилий не писали?
—  Номерами их считали.
Я суеверно отнес фанерку на место. Как будто нес в руках чужую жизнь. Чужую смерть. Еще раз окинул взглядом откос — он беспрос­ветно серел от старой фанеры.
Это ж сколько?..
Через год на старом откосе ничего не обнаружил. Может, заблу­дился? Ландшафт здесь стремительно менялся — новый город газо­виков, почему-то начинавшийся с четвертого микрорайона, уже на­чинал поднимать свои намеченные этажи. Какое-то время в город­скую стройку еще вписывались старые добротные бараки, но потом снесли и последний, где долго размещалась гостиница, в которой, помнится, останавливался премьер А.Н. Косыгин, прилетевший на Медвежье в легкомысленной правительственной бекеше и отморо­зивший уши на полярных ветрах. Надым, тогдашняя «столица» га­зовой Сибири, целеустремленно рос — косыгинский барак даже ни для памяти, ни для контраста не оставили.
С вагончиков начинался Новый Уренгой. На пустом полярном бе­регу Обской губы у речушки с ласковым именем Нюдимонготоепокояха прорисовывался Ямбург, в Ноябрьске стройпоезд зацепился за какую-то заброшенную зимовку. У каждого северного города своя история.
Они росли параллельно — газовые, нефтяные промыслы и новые города. То ли город при промысле, то ли промысел при городе. Ясно было, что в Стране Советов важнее газ, нефть, а уж город — как-ни­будь приложится. Как не приложиться! Выдюжит народ. И народ дей­ствительно держался!
Ах, каких все-таки замечательных людей проявляет такое созида­ющее время! Какой застой! Это застоялось на партийных этажах и в столичных верхах. На Тюменском Севере «стояла» бешеная работа.
Генеральный директор объединения «Надымгазпром» Владислав Стрижов одних партийных выговоров за полторы пятилетки нацеп­лял штук сорок, но гордился ими, как солдатскими медалями «За от­вагу». Это его энергией вытаскивался «газовый медведь» — знаме­нитое Медвежье. Его переманивали в Москву, сулили высокие по­сты — он, пожалуй, решил сделать в жизни одно большое дело, а не размениваться на должностную мелочь. Под его присмотром начи­нал будущий командарм Уренгоя, всяческий лауреат Иван Никонен­ко, нынешний руководитель крупнейшего в мире объединения «ГазпромдобычаУренгой», спокойный, взвешенный, прозорливый Рим Сулейманов.
Люди первого призыва были, как полагается, страстен крутых, размаха стремительного, не всегда вписывались в жесткую систему гос­плановской скаредности. Несусветно дерзили начальству, рискова­ли свободой, если чаще всего не могли построить какого-нибудь со­циального объекта («низ-зя»), и вынуждены были маскировать, ска­жем, клуб под склад, больницу под ангар, а ресторан под котлопункт.
Наверное, театр социалистического абсурда сегодня уже никому не понять, но кары таким руководителям грозили и конкретные, и строгие. Они выворачивались, но критическая масса партийных вы­говоров однажды могла превратиться в уголовное качество.
Освоение Севера замешано на самоотверженном труде работяг, на постоянном риске их руководителей. Рисковали по-малому, по-крупному, ибо на каком-нибудь трудо-фронтовом пятачке авангард север­ного десанта оставался один на один со своими полярно-кромешными проблемами, без всякой поддержки дальнего тыла. Увидеть в этих людях фельетонных героев, как пытались это делать заезжие романи­сты, — значит, совсем не понимать сути человеческой природы. Рус­ский характер, во всей мощи и силе, проявлялся и здесь. И что бы там ни говорили ретивые литкритики — это был тюменский характер.
Счастливое время!
Никто из первой волны первопроходцев не вспомнит его по-иному.
Мы были!
Мы состоялись!


Самаровский меценат




В 1876 году по поручению Петербургской Академии наук в При­обье отправился ученый хранитель академического зоологического музея профессор Иван Семенович Поляков. В Тобольске, тогдашнем губернском центре, в его распоряжение выделили молодого служи­вого казака и лодку, настолько плохую, что в плавании по Иртышу при слабом ветерке приходилось часто останавливаться. Профессор с ужасом думал: как же они выйдут на этом «самоубийственном суд­не» на раздольные просторы Оби. На подъезде к Самарово его ожи­дала приятная неожиданность. Ему передали письмо. Неизвестный ученому «проживающий в селе Самарово крестьянин Рязанской гу­бернии Земцов» писал Полякову:
«Милостивый государь Иван Семенович!
В прошлом апреле я узнал, что в настоящем мае через село Сама­рово должна будет следовать в Обдорск Бременская экспедиция, цель которой изучить все естественные и культурные произведения здеш­него края. Видя и осознавая громадную пользу в таком труде и зная, что из села Самарово возможно попасть в Обдорск лишь только в лодке (если не нанять нарочно для этого пароход), желая по возмож­ности чем-нибудь облегчить путь экспедиции, я изготовил под нее крытый восьмивесельный каюк и намерен был предоставить его лич­но в распоряжение господина Брема.
Назад же тому несколько дней получил я известие, что и Вы, Иван Семенович, командированы сюда, на Север, от русской Академии наук с тою же целью: исследовать нашу жизнь во всех отношениях. Поэто­му, а также как русский к русскому, я счел себя вправе изменить пер­вое свое предположение насчет каюка, то есть, не имея времени выст­роить для вас другого, вместе с тем движимый патриотическим чув­ством и не желая предоставить Вас на произвол открытого дождя, спа­сая в то же время иностранца, я решился предложить этот каюк в пол­ную Вашу, милостивый государь, собственность. Примите истинное почтение и уважение верящего в пользу и успех Вашего труда».
Приехав в Самарово, Поляков поспешил встретиться с крестьянином-меценатом. Каюк представлял собой шедевр здешнего судоплотничьего искусства: просторен, вместителен, можно было даже поставить стол для письменных занятий. Суденышко поднимало до 250 пудов клади и, самое главное, укрывало своих пассажиров от вся­ческих северных непогод, а ведь профессор намеревался добраться до Тазовской губы. Мореходные качества каюка не внушали опасе­ния. Не привыкший к подобным жестам, аскетичный Поляков по­считал каюк для себя слишком «роскошным» и попробовал отказать­ся. переубедив Земцова. Однако заметил, что «подобного рода систе­ма отказа могла бы отозваться слишком неблагоприятно на искреннем и душевном доброжелательстве г. Земцова, хорошо знакомого с краем, то я и почел за нужное немедленно вступить во владение пре­красною лодкою, озаботившись присвоить ей название «В. Земцов».
До Тазовской губы Поляков не добрался, он достиг только На­дымского бара и поднялся вверх по Надыму до становища Харовая. В трудном заполярном плавании каюк оказал неоценимую услугу, и Поляков не однажды благодарил судьбу за неожиданный дар.
«Надым оказался фокусом, в котором сосредоточился весь свет обской рыбопромышленности. От самих рыбопромышленников я ничего не узнал существенного касательно их занятий; они сами, по собственным рассказам, народ страждущий, обиженный остяками, которые ими облагодетельствованы; все же их торговые обороты с остяками составляют «коммерческую тайну», неприкосновенность которой я и приму в настоящее время решимость нарушить с целью выяснить суть этой тайны. Первостатейный элемент, с которым ры­бопромышленник пробирается к северу по Обской губе, это давно известный на Оби запретный плод, главная составная часть «ком­мерческой тайны» — водка».
Свои «Письма и отчеты о путешествии в долину реки Оби» профес­сор Поляков опубликовал в «Записках Императорской Академии наук».
Зоолог был послан в Приобье не только для сбора материалов для академического зоологического музея. Инструкцией опытному ис­следователю — а за его плечами экспедиции на Алтай, Дальний Вос­ток, о. Сахалин — вменялись в обязанность антропологические и эт­нографические исследования остяков (ханты), проживающих по бе­регам Оби и Обской губы, а также знакомство с их хозяйством, про­мыслами, бытом. Третья задача в его «Письмах» стала главной: весь отчет — практически гневный протест ученого-гуманиста против бе­зудержной эксплуатации обитателей и природы Крайнего Севера. Путь с ним делил «добросовестный фотограф» г-н Лютик из един­ственного губернского фотоателье. На всем многокилометровом мар­шруте Поляков встречал неприкрытые формы по-северному дикой эксплуатации. Страдали не только коренные северяне. В нечелове­ческих условиях жили и трудились те рыбаки, которых промышлен­ники нанимали на сезон в Тобольске. Один из его собеседников, кре­стьянин из деревни Дубровино, рассказывал: «По приезде на песок получил бродни, их хватает на полмесяца, потом делаются дырявы­ми, течет вода, ходишь, как босой, за заплатками нужно ходить к хо­зяину раз десять. Получаю по фунту табаку в месяц и рукавицы сто­имостью в 30 копеек. Кормят только рыбой, той мелочью, которая остается от тони. Живем в избушке без печи, посушиться негде. По­логов на защиту от комаров не дают. Не только для пологов, а не дают холста, чтобы зачинить дыры на единственной рубашке. Вся одежда своя — нижнее белье в единственном экземпляре. Если после тяже­лой и трудной работы, особенно после непогод, рабочий утомится и расстроится здоровьем, если ему «заскудается», то хозяин все-таки нудит к работе, гонит и ругается. Бывает, что и бьет».
Поляков сам не раз видел, в каких условиях приходится жить на­емным рыбакам. Редкий здоровяк мог вынести эти бесчеловечные условия. Поэтому на каждом песке ученый встречал немало больных. Что такое врач, здесь никто не знал. Многие нашли на Севере свое последнее обиталище.
Если из русского пролетария тянули последние жилы, то ключ к коренному жителю Севера оборотистые промышленники нашли в другом. Хотя официально ввоз вина ниже Обдорска был запрещен, водка в остяцкие и самоедские чумы завозилась ведрами. Выгода проста: купив в Тобольске за рубль, промышленник в Надыме про­давал ее уже за пять рублей. Но и на этом не заканчивалась купечес­кая «сметливость». Для начала продавец выставлял качественный товар, а уже подпоенному покупателю вручал продукцию, надвое разведенную водой, чем ниже была концентрация, тем выше подни­малась цена. Когда кончались остяцкие деньги, продавцы не стесня­лись брать у них меховую одежду, шкуры, часто последнюю малицу.
«Чем ниже по Оби, — замечает Поляков, — тем рубль становится дороже, а остяцкий товар дешевле».
Ученого удручал не столько суровый местный климат, сколь тя­желейшая атмосфера безудержного надругательства над достоин­ством и здоровьем человека.
Поляков собрал ценные зоологические и ихтиологические коллек­ции, изучал верования и культы нижнеобских ханты, религиозные и бытовые обряды.
«Надымские остяки были крайне довольны тем, что я проводил у них в чумах целые дни и даже ночи, — с удовольствием констатирует ученый в своих «Письмах». При этом они говорили, «что другие рус­ские смотрят на них, как на собак, говорят, что остяки едят и спят с собаками, значит, и сами собаки».
Каюк «В. Земцов» вскоре взял курс на юго-запад. Он прошел ры­боловецкие становища Хэ, Ярцинги, Варкуту, Мохтанские и Нангинские острова и вошел в Обь. В Обдорске путешественник пересел на пароход «Сибиряк», который должен был довезти его до Тобольска. В салоне парохода подобралась довольно солидная компания ученых, которые в 1876 году занимались изучением Ямала: члены Бременс­кой северо-полярной экспедиции — знаменитый Альфред Брем и доктор Отто Финш, капитан парохода «Москва» Христиан Даль, уча­стники Байдарацкой экспедиции общества для содействия промыш­ленности и торговле Матвеев, Васильев и Орлов.
Свои надымские записи профессор Поляков, впрочем, заканчи­вает на оптимистической ноте: «На прощании с Обью и ее коренны­ми обитателями — остяками — я вспомнил, что остяки не всегда про­водят время угрюмо и молчаливо, окруженные вечной нуждой. Они так или иначе умеют веселиться. На вечеринках поют и пляшут, уст­раивая маскарады».
«Проведя целое лето в исследованиях природы и обитателей до­лины Оби, — писал Иван Семенович, — я прихожу к заключению, что эта область представит еще много интересного для исследований научных и практически важных сведений. Получивший каюк в дар от В.Т. Земцова, я в свою очередь предоставляю его в пользование всех тех лиц, которые явятся в долину Оби с научными целями, и, таким образом, прекрасная лодка пусть будет на суровом Севере рас­садником идей человеколюбия, истины и справедливости».
Так что неприхотливый земцовский каюк выполнял две миссии: исследовательскую и гуманистическую.
Недавно мне в руки попал журнал общего собрания Императорс­кого Русского географического общества (не могу оторваться от По­лякова). Иван Семенович был одним из самых активных деятелей общества. На заседании общего собрания он докладывал о предва­рительных итогах своего нижнеобского путешествия. Сообщение весьма любопытно.
«Результаты наблюдений над жизнью человека и животных в до­лине реки Оби... общая совокупность всех наблюдаемых факторов» привела Полякова к убеждению «о совершенной тождественности современного положения жителей Оби, с одной стороны, и населе­ния Франции и вообще средней Европы в период северного оленя — с другой. В долинах бассейна реки Оби сохранились следы подобной эпохи как в природе, так и в человеке».
Одним словом, ученый считал, что северная природа законсерви­ровалась в своем развитии, соответственно законсервировав и раз­витие живущего здесь человека. Таким образом, по мысли Полякова, долина нижней Оби явилась своеобразной природной лаборатори­ей, в которой сохранялись доисторические условия.
«По отношению к человеку, — говорил зоолог собравшимся гео­графам, — всего более можно сказать, что в долине Оби сохранился тот первобытный склад жизни, который переживала Европа в доис­торические времена. Первобытная степень культурного развития выражается в их нравах и обычаях, во всей внешней обстановке их жизни».
Это «в высшей степени любопытное сообщение», как замечается в журнале, было выслушано с живейшим интересом и «покрыто еди­нодушными рукоплесканиями».
...Владимир Белобородов, скромный человек и отчаянный крае­вед, ощутивший неотвратимость личной причастности времени, по­тихоньку собирает материалы о земляке. У него есть и повод: надо как-то отметить столетие создания в Самарове школы обработки рыбных продуктов, которую создал не кто иной, как «торгующий крестьянин» Василий Трофимович Земцов. Земцовская школа по­ложила начало рыбоконсервному производству на Тобольском Се­вере. Специалисты земцовской школы потом ценились на вес золо­та, когда здешние воротилы Плотниковы стали создавать рыбокон­сервные производства вплоть до обского устья.
Да, это явно был интеллигентный крестьянин, ведь не зря же его избрали действительным членом Тобольского губернского музея, по­четным членом губернского статкомитета. Старший Земцов приоб­щил к повседневному меценатству своих сыновей: Петра и Евставия.
Конечно, его можно считать исключением. Но всякий талант — редкость.
Мы знаем: Россия стояла крепко. Она держалась в том числе и на таких торгующих крестьянах-меценатах, как сердобольный, тяну­щийся к высокому и просвещенному Василий Трофимович Земцов.
Жаль, что память его никак не увековечена. Даже в Ханты-Ман­сийске.


Мемуары в единственном экземпляре



Великое дело — архив. Когда-то давно не забыл в нужное место положить, казалось бы, проходную бумагу; проходят годы, в том же месте ты находишь ее и понимаешь, что со временем она лишь при­бавила в ценности.
«Открытие века» — открытие газового фонтана в Березово — ста­ло импульсом усиления исследовательских работ на северных тер­риториях. Но до большого тюменского газа — газа Ямала, заполяр­ного Уренгоя, Ямбурга — оставалось еще долгих десять лет.
Это было время ученых. Тюменских, новосибирских, московских, ленинградских.
У меня сбереглись уникальные мемуары. Уникальность их в том, что существуют они в единственном экземпляре каждый. Когда ра­ботаешь на такой полярной Ойкумене, как Салехард, стараешься тя­нуться к материку, ищешь то, что прочно связывает окраину и «Боль­шую землю». Ученые старой закалки — люди предельно обязатель­ные. На просьбы провинциального журналиста живо и обстоятельно откликнулись маститые авторитетные академики, те, что стояли у истоков «открытия века».
Вроде письмо... По существу — мемуары... Мои корреспонденты писали обстоятельно, подробно. С желанием. Для них было важно вспомнить и то, что о них вспомнили. Есть в их воспоминаниях не просто аромат давней эпохи, но и забываемая нами романтика поис­ка, дальних странствий, служения родине.
Член-корреспондент союзной Академии наук, заведующий лабо­раторией стратиграфии и палеонтологии мезозоя и кайнозоя Инсти­тута геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук профессор Владимир Николаевич Сакс — общепризнанный автори­тет в стратиграфии юрских, меловых и четвертичных отложений, крупный специалист-палеонтолог.
В пору Тазовской экспедиции будущему академику было всего тридцать два, но он уже тогда пользовался несокрушимым авторите­том среди геологов-полярников. В двадцать шесть лет за исследова­ние недоступного Алазейского плоскогорья в Якутии ему без защи­ты диссертации присваивают ученую степень кандидата геолого-ми­нералогических наук. До того, как он пришел на Таз, Сакс в течение четырех сезонов трудился в низовьях Енисея и на Таймыре по зада­нию Арктического института и горно-геологического управления Главсевморпути.
Открытия газа и нефти в Тазовском районе связаны с именем это­го видного геолога-теоретика, который шел к своим обобщающим выводам от практических данных своих молодых полевых экспеди­ций на сибирском Севере. И еще одна симпатичная деталь: В.Н. Сакс один из немногих сибиряков, кто сразу и бесповоротно выступал про­тив проекта поворота сибирских рек в Среднюю Азию, что по тем временам требовало немалого гражданского мужества.
Итак, мемуары академика Владимира Сакса (в отрывках).
«По решению руководства Главсевморпути весной 1945 года на базе Усть-Енисейской нефтеразведочной экспедиции была организована Тазовская геологическая экспедиция. Начальник экспедиции Миха­ил Федорович Данилов и я, начальник первого геологического отря­да, вылетели в апреле 1945 года из Дудинки в поселок Хальмер-Седе.
Поселок Тазовский, центр Тазовского района Ямало-Ненецкого национального округа, тогда назывался Хальмер-Седе, что в перево­де на русский язык означает «сопка смерти». От этого мрачного на­звания впоследствии отказались.
Начальник второго отряда Иван Петрович Лугинец, в послевоен­ные годы участник и руководитель отряда нефтяных разведок в бо­лее южных районах Западной Сибири, смог прилететь в Хальмер-Седе только в июле — так нерегулярно ходили тогда на Крайнем Се­вере самолеты.
Был в Хальмер-седе аэропорт, созданный уже в годы войны в ка­честве одного из промежуточных портов по пути следования самоле­тов вдоль северного побережья нашей страны. Эта трасса проектиро­валась для доставки грузов для фронта из Америки, но не была ис­пользована.
Уже в мае, еще по снегу, я с проводником-ненцем выехал на оле­нях к выходам соленых вод в низовьях реки Таз, вблизи притоков реки Таз — рек Харвуты и Сенебе-яхи, в районе, где сейчас располо­жено газовое месторождение Тазовское.
Поездка эта едва не закончилась катастрофой. Хотя я имел уже достаточный опыт работы в Заполярье, тут я понадеялся на солнеч­ный май, решил, что зимние стужи и пурги остались позади, и вые­хал из Хальмер-седе в полушубке и кожаных сапогах. По пути нас захватила пурга, пришлось остановиться и пережидать пургу, укрыв­шись за нартой. Тут я убедился, что полушубок совсем неподходя­щая одежда для защиты от пурги. Ветер и снег проникали повсюду: в рукава, в воротник, между застежками полушубка. У нас с моим про­водником состоялась следующая беседа. Я спросил: «Сколько вре­мени может продлиться пурга?». «Кто знает, — ответил проводник, —  может, день, может, неделю». «Ну, если неделю, — откликнулся я, —  тогда хальмер (смерть) будет». «Однако будет», — сказал с завид­ным спокойствием мой проводник.
К счастью, пурга закончилась быстрее. Мы добрались до интере­сующих нас пунктов, убедились, что вода подо льдом действительно солоноватая, взяли пробы и вернулись на ближайшую факторию Тибей-сале. Позже сделанные в Усть-Енисейской экспедиции анали­зы подтвердили, что в озерах есть примеси глубинных соленых вод, поднимающихся к поверхности от открытого много позже погребен­ного Тазовского поднятия. В своде последнего и находится Тазовс­кое месторождение горючего газа.
В летние месяцы я уже на моторной лодке, снабженной старень­ким нефтяным пятисильным движком «Победа», совершил марш­руты по рекам Мессо, Пур и некоторым их притокам. Лугинец И.П. осмотрел тоже на лодке нижнее течение Таза. Мы нигде не обнару­жили следов нефте- и газопроявлений. Нефтяные и газовые богат­ства были надежно запрятаны в недрах. По реке Пур я пометил рай­оны Самбурга, Уренгоя, Тарко-Сале, поднимался по Пяку-Пуру как раз до места, где сейчас находится крупное месторождение нефти и газа Губкинское. Увы, на поверхности ничто не указывало на скры­тые на глубинах 1-2 и более километров залежи нефти и газа.
Исследованные нами реки тогда были почти совершенно пустын­ными. На реке Мессо вблизи устья были фактория, стоянка рыбаков из Хальмер-седе, выше по реке попадались лишь единичные стоянки ненцев-рыбаков. На реке Пур были несколько факторий (Самбург, Уренгой), еще меньший, чем Хальмер-седе, поселок Тарко-Сале — центр Пуровского района. По Пуру ходил один старенький буксир, который мы нашли сидящим на мели, и нашей пятисильной моторке его пришлось стаскивать с этой мели.
Поздней осенью после установления санного пути я снова на оле­нях, на этот раз уже в полной зимней одежде: гусе и в малице — вые­хал к стоянкам ненцев, пасших оленьи стада на левобережье реки Пур. Здесь на притоке Пура — реке Таб-яхе — землеустроители нашли выходы каолиновых глин. Я пришел к заключению, что выходы при­урочены к сводовой части подземного поднятия горных пород, и пред­ложил назвать это поднятие погребенным Пуровским хребтом. Сей­час, после геофизических исследований и бурения многочисленных скважин, мы знаем, что здесь располагается погребенный Уренгойс­кий вал, заключающий исключительно богатые месторождения газа, газоконденсата и нефти.
В результате обработки всех собранных экспедицией материалов был сделан вывод о перспективности исследовательского района на нефть и целесообразности направления сюда нефтепоисковых работ».
Там, где ученые, там и противоречия. Истина, как известно, без спора не рождается. Ленинградские ученые-нефтяники, так уж по­лучилось, были в оппозиции тюменским, но не думаю, что они были окончательно и во всем не правы.
Работая в Салехарде, я обратился с просьбой к члену-корреспонденту Академии наук Василию Дмитриевичу Наливкину, известно­му ленинградскому геологу, в исследовательской биографии которо­го есть и ямальские страницы. Признаюсь, на ответ я не надеялся. Но от солидного ученого — питерская школа джентльменства! — ответ на провинциальное радио пришел. Вот эти две наливкинские стра­нички, которые берегу уже не первый десяток лет.
Мемуары — прекрасный документ времени.
«В пятидесятых годах о глубинном геологическом строении севе­ра Западной Сибири почти ничего не было известно. Поэтому глав­ной задачей Салехардской экспедиции ВНИГРИ служило получе­ние хотя бы косвенных данных о том, как залегают пласты в недрах, какие породы там можно ожидать и какой будет их возраст. Для это­го сотрудники экспедиции обследовали восточный склон Урала, где эти пласты выходят на дневную поверхность, а также тундру и боло­та Западно-Сибирской равнины, где искали выходы коренных и, по возможности, наиболее древних пород.
Самым трудным в необъятных равнинах Западной Сибири, ко­нечно, были переезды. На них уходили недели, а то и месяцы. Неда­ром наш начальник Т.Н. Королев расположил базу экспедиции ря­дом с аэропортом гидросамолетов в поселке Мостострой и постарал­ся наладить дружеские отношения с летчиками. Летали тогда на «Шаврушках» (Ш-2). Помню, для того, чтобы забросить трех чело­век со снаряжением к северному концу Урала на озеро Осовей, по­требовалась эскадрилья из четырех самолетов, да еще нужно было предварительно завезти туда две бочки с горючим.
На месте продвигались с помощью вьючных лошадей. Их возили или по речкам на небольших баржах, или, когда судоходные речки были далеко, даже на самолетах Ан-2. Устраивали из досок подобие стойл и грузили по две лошади. Раз лошади начали в воздухе «бун­товать» и чуть было не вывели самолет из равновесия. После этого возить лошадей запретили.
Работали без раций, и раз в месяц партии должны были выходить в условленное место, куда прилетал самолет, привозил еду и забирал предварительные результаты работ и отчеты. Позже, когда появились разборные байдарки и резиновые лодки, стали перемещаться вдоль речек, в сторону от них уходили пешком. Коллектив экспедиции был молодой, дружный. Все невзгоды и неудачи встречали даже с инте­ресом. Приезд на базу был праздником, но он обычно случался, как то и положено праздникам, лишь один раз в год.
Другого рода праздник был, когда удавалось найти выходы «ко­ренных» пород, свидетельствующих о подъеме пластов. Вначале ста­рательно проверяли, нет ли каких-либо ошибок, не могли ли быть эти породы принесены ледниками или льдинами, плававшими по древним морям, а потом уже посылали известие на базу. Такие праз­дники, к счастью, случались почаще, но все равно обычно только 2-6 раз за лето».
Соратником Наливкина по ямальским исследованиям был про­фессор геологии Николай Григорьевич Чочна. Он также откликнул­ся на мою просьбу вспомнить первопроходческий Салехард и свою геологическую молодость.
«Буровые наши «агрегаты» позволяли бурить на глубины от 5-6 до 15-20 метров. Первый из них носил поэтическое название «Меч­та геолога». Он представлял собой сильно увеличенный в размере штопор, насаженный на тонкие ввинчивающиеся трубки общим ве­сом до полутора пудов. Перетаскивали мы его, начав работы, чаще всего на собственных плечах или на складных байдарках, широко использовавшихся нами, и естественно, что при этом если и мечта­лось, то только о том, чтобы доставить его до намеченной точки, без помех пробурить скважину и добраться до коренных пород.
В конце июня четыре партии, сопровождаемые вьючными лошадь­ми и стадами оленей с проводниками и каюрами, вышли и вылетели к выбранным по аэрофотоснимкам «ключевым» участкам развития линейно-грядовых форм: в верховья Полуя, на правобережье Нады­ма, на Тазовский полуостров и на левобережье низовьев Пура. Труд­ным оказалось это первое лето! Изнуряющая жара, выматывающие многодневные маршруты под незаходящим солнцем, доходившие до 25-30 километров в сутки, и комары... Защищались мы от них глав­ным образом дымокурами. Правда, Т.И. Королеву удалось неведо­мыми путями раздобыть три литра появившегося впервые в тот год диметила. Но что это было для 60 полевых работников... Каждый из нас получил на лето по крохотному аптечному пузырьку. Хочешь мажься, хочешь — любуйся!.. Результаты первых двух лет работы на выбранных нами участках превзошли все ожидания. Каждая из партий исследовала за это время площадь в 20-25 тысяч квадратных километров — территорию, равную Крыму. И на Полуе, и вдоль На­дыма, и на Тазовском полуострове, и особенно вдоль Пура были окон­турены крупные и крупнейшие поднятия-структуры, возможные вме­стилища нефти или газа размером 20-25 километров в поперечнике и более! Они были выделены не только по косвенным признакам, но и непосредственно по выходам коренных пород, находить которые или прямо на поверхности, или на небольшой глубине, доступной нашим ручным скважинам, мы научились уже к концу первого поле­вого сезона, пользуясь аэрофотоснимками и анализируя рельеф. Ока­залось, что именно коренные породы — опоки и диатомиты палеоге­на, а не гипотетические ледниковые осадки морены слагают гряды, очерчивающие контуры структур. Это привело к отказу от призна­ния великих оледенений, якобы перекрывающих весь север низмен­ности.
Поздней осенью и после первого и особенно после второго года работ (как и постоянно затем в дальнейшем) мы докладывали в Тю­мени в барачного облика клубе свои результаты руководителям, гео­логам и геофизикам Тюменского геологического управления Ю.Г. Эрвье, Л.И. Ровнину, В.В. Ансимову и их товарищам по работе, демонстрировали только что составленные полевые карты. Все ма­териалы, особенно показанные на них структуры, вызывали насто­роженное и острое внимание. Помню, что особенно заинтересовал Л.И. Ровнина и Ю.Г. Эрвье огромный свод, названный нами в 1959— 1960 годах Ненецким, занимавший на наших картах чуть ли не все пространство между низовьями Надыма и Пура гигантский вал, вы­тянутый вдоль левобережья Пура более чем на 120 километров и имевший необычно большую амплитуду. Этот вал был открыт и тща­тельно, в среднем масштабе, закартирован в 1956-1959 годах Анато­лием Васильевичем Андреевым, который назвал его Самбургским. Через 10 лет, после уточнения его конфигурации и параметров сейсмикой и затем разбуривания, он был в соответствии с малоприятной традицией переименован, а его центральная часть известна ныне под названием Уренгойского газового месторождения, крупнейшего на нашей планете. Немногим известно имя его первооткрывателя, впер­вые нанесшего его на карты, скромного и безотказного труженика!».


Пыль с копыт ковбойских мустангов



Урайские нефтяники включили меня в состав делегации, которая летит в США для предварительных переговоров по закупке обору­дования для сибирских промыслов. Сибиряки едут в Америку решать свои проблемы. Как это делается и как получается?
Руководитель делегации — руководитель «Урайнефтегаза» Вла­димир Чаун. За девять дней нам придется побывать на полигонах фирм «Винтех» и «Итего» в Хьюстоне, слетать на восьмиместном самолете в города Лафкин и Денджифилд, на фирму «Лафкин индастриз» и сталелитейный завод «Одинокая звезда», в Оклахома-Сити и Талсе (это уже другой штат) побывать в цехах фирм «ЕСП» и «Нор­рис», в Бартлесвилле — в лабораториях фирмы РЭДА (возможно, это единственная фирма в США, в названии которой есть слово «рус­ские» — рашен электродвигатели Арутюнова). Потом будет штат Лу­изиана, городок Шривпорт, недалеко от которого можно наблюдать работу тяжелого подъемника. Три штата, десяток городов и город­ков, тысячи миль по асфальту и по воздуху, незаменимый «Додж-РАМ», маленький самолет «Суперкинг эйр» (реактивный Ан-2), «Бо­инги». Говорят, что наши специалисты едут за границу прохлаждать­ся. Может, мне не повезло или я попал в нетипичную делегацию, но продыху для прохлаждений не случилось ни минутки. Во вполне ра­бочую субботу мы семь часов хлебаем американского дорожного ки­селя, чтобы в местечке Виктория посмотреть работу установки капи­тального ремонта скважин, в воскресенье в качестве разрядки нам разрешается в кинотеатре при музее посмотреть документальный фильм «Пожары Кувейта». Даже в последний день (до отлета счи­танные часы) нам еще показывают видеофильм очередной фирмы, старающейся пробиться на сибирский рынок.
Деловые американцы — хваткие люди, они не теряют времени, они не теряют времени ни за ланчем, ни на вечеринке, и если кому-то из русских захочется прохладиться-отдохнуть, ему просто не дадут. Сюда приезжают работать. И хотя президент принимавшей фирмы «МДсейс» Том Рассел пригласил на свое ранчо на границе с Мекси­кой, времени на ранчо не осталось.
Мне посчастливилось, я увидел не туристскую, не витринную, не вывесочную Америку, не Америку напоказ, а Америку деловую, ра­бочую, даже так — работящую. Страну работающих людей и давней культуры труда. Я видел, как работают металлурги, токари, ремонт­ники буровых скважин, прокатчики, менеджеры, монтажники, гео­физики. Правда, с каким-то внутренним удовлетворением отмеча­ешь про себя, что американский работяга почти ничем не отличается от нашего кадрового рабочего, он так же собран, сосредоточен, но не­брежен в одежде и, кажется, всегда рад отвлечься от привычного рит­ма. Да и производства, которые мы видели, разительно не отличают­ся, может, потому, что плавильное дело, прокат или ремонт буровой —  дела не стерильно чисты. И когда видишь эту вполне привычную симфонию привычного труда, удивляешься, почему наши машино­строители так и не смогли за 70 лет наладить, скажем, производство приличных, надежных подъемников, и за ними надо ехать за океан. Ответ, наверное, один: технологии американцев не только высоки, но и очень гибки, они направлены на нужды потребителя.
Те менеджеры, с которыми встречались, свое предложение фор­мулируют так: что вам надо? Потом последует вопрос об исходных данных, сроках изготовления и ценах. У нас, как известно, вопрос ставится по-другому: мы вам можем предложить. За неимением дру­гих предложений приходилось брать то, что непригодно было уже 50 лет назад. Так мы и загоняли себя в технологический тупик.
Начальник нефтеучастка в Урае, самый, как он представляет себя, «некоррумпированный специалист», Алексей, с российской гордос­тью ничему не удивлялся, глядя на работающих американцев.
— Я думал увидеть другое, на класс выше. Меня распропаганди­ровали, что в Америке все самое лучшее. Кое в чем мы американцам и фору дадим.
Спору нет, трезвый русский работяга не уступит американскому собрату. Но, видимо, у нас произошла накладка с революциями: одна явно оказалась лишней — Октябрьская, а другую мы пропустили — мировую научно-техническую.
Нефтяной Техас хорошо знает нефтяную Тюмень, хотя сибирские названия англосаксу произносить трудно. Мы приезжаем в понедель­ник на полигон фирмы «Винтех», а там уже подготовлены к отгрузке в четверг три платформы: нефтеперегонный заводик для Нягани на 150 тысяч тонн бензина, керосина и солярки. Здесь рядом каркас завода поменьше — уже для Урая. Через 6 месяцев и он будет готов к отправ­ке на «шипе» из Мексиканского залива в порт Калининград.
На заводе в городке Лафкин нам показывают готовую к отправке партию редукторов для нефтекачалок на станцию Тюмень заводу «Сибнефтемаш». На сталелитейном заводе «Одинокая звезда» в го­роде Питсбурге не без гордости рассказывают, что только отправил шесть тысяч насосно-компрессорных труб в Нижневартовск, катают партию НКТ для Когалыма. Строгий менеджер «Норриса» (фирма —  мировой лидер по производству буровых штанг) Рон Шин расска­зывает о своих впечатлениях: он три месяца назад из Нижневартовс­ка и Радужного, партнер «Норриса» — «Черногорнефть». 150 своих знаменитых насосов поставила в Сургут и Когалым фирма РЭДА. Моложавый президент фирмы «Ордуэлл» Арт Тейхграбер уже знает русских партнеров — его восьмидесятитонные подъемники закупил не только Оренбург, но и «Пурнефтегаз» в Губкинском. И так везде. Сибиряки в Техасе явно не новички. Здесь знают «по именам» не толь­ко «генералов», но и главных инженеров, ведущих специалистов не­фтяных объединений.
Сибиряки еще, наверное, не самые важные заказчики, но уже на­дежные партнеры. Сибирский заказ — это хлеб, это работа. За сибиря­ками гоняются. Чтобы встретиться с заказчиками из Урая, к примеру, в Талсу из Калифорнии (это черт знает как далеко, с тихоокеанского побережья, через горы) едет президент фирмы «Трайко» и два его ве­дущих сотрудника.
Президент «Кордуэлла» Арт на своем частном самолете пролетом из Канзаса забирает нас в Хьюстоне, чтобы отвезти сначала в Шрипорт, штат Луизиана, еще 35 миль по автобану до местечка Париж, свер­нуть на проселок и показать в работе действующий 80-тонный подъем­ник, потом снова на «Суперкинге» отвезти обратно в Хьюстон.
И это необязательно, что урайцы закупят станки именно фирмы «Кордуэлл». Пусть посмотрят, пусть убедятся: репутация — хороший капитал. Он может окупиться не сейчас, но все равно должен оку­питься. Таковы принципы бизнеса. Конечно, у моих спутников глаз горит: здесь, и в Техасе, и в Оклахоме, и в Луизиане, им предлагают качественную, современную продукцию. На что хватит долларов кво­ты — трудно сказать. Но скупой платит дважды: лучше покупать на­дежное оборудование.
Скажу — сибиряки умеют торговаться. Может быть, из-за того, что долларов все же негусто, а приличное оборудование и стоит прилич­но. Но понять нетрудно: если за покупателем гоняются, значит, торго­ваться можно и нужно. Любимое словечко у Владимира Чауна — «уторговка». Он полагает, что всегда 20-30% стартовой цены можно сбить. Пойдут американцы на это, пойдут, хотя и смотрят печально. Неслы­ханные, агрессивные цены! Надо торговаться за каждый доллар!
Не знаю, сколько подъемников, качалок, штанг, электроцентробежных насосов, редукторов в конечном счете закупит «Урайнефтегаз». Но знаю, что будет закуплено оборудование самое качествен­ное и по возможно дешевым ценам. Одна сделка практически состо­ялась: Урай покупает у «Винтеха» завод (на 150 тысяч тонн сырой нефти) по переработке в бензин, керосин, мазут и дизельное топли­во. Скорее всего, установят его на «Ловинке» — Ловинском место­рождении. Он позволит практически обходиться без дизельного бен­зина самому Ураю и, пожалуй, поможет ближнему соседу — Советс­кому району.
Я сидел в офисе «Винтеха» на седьмом этаже, специалисты об­суждали проблемы реформинга, а я думал, кто сейчас в Советском районе предполагает, что в Хьюстоне, штат Техас, решаются пробле­мы его бензинового дефицита.
Выгода партнера — моя выгода. Еще один принцип бизнеса. Здесь полагаются на профессионализм партнера, и никто не собирается на­дурить другого. Дороже обойдется. Джин Спаркман, руководитель маркетинга фирмы «Лафкин индастриз», неподдельно озабочен про­блемами сбережения электроэнергии в Западной Сибири.
— Вы еще с этим не столкнулись, но эта роскошь расточительства не может продолжаться вечно. Мы можем предложить уже сейчас качалки повышенной производительности, которые потребуют энер­гии на четверть меньше традиционных. Разве он не прав?
Та же фирма «Лафкин» добилась льготного стомиллионного кре­дита для завода нефтеперерабатывающего оборудования в России. Для этого пришлось даже внести изменения в законодательство США (редкий случай).
Когда попадешь в среду технократов, чувствуешь себя увереннее и устойчивее. Наш брат, политизированный журналист, отечествен­ные политики отравляют атмосферу возрождающейся России воп­лями о неизбежном распаде, упадке, окончательном падении, граж­данской войне. Здесь, слава Богу, никакой политики: лебедки, саль­ники, качество обсадных колонн, марка стали для редуктора, где и что подешевле, но понадежнее, и все это без истерических споров о будущих путях России. И понятно, что эти люди сумеют обеспечить нормальное будущее великой стране, если им не перестанут мешать все эти праволевые истерики и тоталитарно-демократические невра­стеники.
Там, на берегу другого океана, особенно ясно осознаешь, что в на­шей стране пока все еще властвуют не люди дела, а безответственные политиканы. Чем меньше политики, тем больше дела, тем ближе мы к цели своего существования. Ведь великий брежневский лозунг «Все во имя человек, все для блага человека» — увы! — в жизнь воплощен все еще не у нас, а у них.
Что я заметил: американцы не чураются работы, не считают, что какая-то работа может оскорбить их. К нашей делегации был прико­мандирован мистер «по problem» Оди Дэвич — высокооплачиваемый консультант фирмы, владелец ранчо в 40 акров, грузный, добродуш­ный, корейский ветеран на седьмом десятке. Он лихо вел «Додж» по дорогам Техаса и Оклахомы, все делал вовремя, устраивал, менял, если надо, программу, пожалуй, руководствуясь единственным, что­бы русским было «карашо». Не знаю, мог бы так работать русский специалист его ранга и его состояния. Дед Оди в свое время прокла­дывал первый транс-американский газопровод Техас-Чикаго, отец был знаменитым доктором, сам Оди поработал и в Венесуэле, и в Пакистане, имеет приличное миллионное состояние, но не считал зазорным явно не по-стариковски бегать и хлопотать, устраивая дела русской делегации. Он скоро приедет в Тюмень закупать русские машины и оборудование.
Средний годовой заработок в Америке — чуть за 20 тысяч долла­ров. Рабочие тех производство, где мы были, получают, в среднем, 10-14 долларов в час, 2-2,5 тысячи в месяц. Инженеры получают, как правило, раза в два больше. В Америке все построено на деньгах. Но, отмечу про себя, главным там все же считаются, пожалуй, не день­ги. Главное — бизнес, дело, работа. Есть работа — значит, человек живет в собственном доме, и это не домик-домишко, а приличная вилла с высоким, по нашим меркам, уровнем комфорта. Если чело­век в Америке имеет работу, он не может жить плохо. У него уже оп­ределенный уровень качества жизни, он может стремиться или зави­довать иному уровню, но его уровень — зависть для нас. Плохо жи­вут не имеющие работы, не хотящие работать, опустившиеся люди, алкоголики и наркоманы.
Попутно. В штате Техас пресловутый Егор Кузьмич с его антиалко­гольными запретами пришелся бы вполне впору. До 12 часов дня здесь не купишь даже банку пива. Спиртного вам не продадут после двух ночи, бутылку не дадут молодому человеку моложе 21 года. Устрои­тель вечеринки отвечает за поведение своих подвыпивших гостей. За американские дни я видел много веселых людей, но не видел пья­ных. Законы и запреты в штате, не в пример России, блюдут. Нару­шение закона — это автоматическая потеря работы со всеми вытека­ющими последствиями.
Чему быстро учишься в Америке — это улыбаться. Может, это от незнания языка, а незнание стараешься как-то компенсировать. Сами же американцы улыбаются при всяком удобном случае. Они улыба­ются располагающе. Когда возвращаешься в Россию, это бросается в глаза — из страны расположенных к тебе людей ты вернулся на ро­дину насупленных, нахмуренных, пасмурных лиц.
Америка — сплошная дачная местность. Подлетаешь ли к Хьюс­тону, Оклахома-Сити, Шривпорту — где город? Города по существу нет. Есть даун-тауны. В четырехмиллионном Хьюстоне это пятачок, на котором десятка два высотных зданий, в Шривпорте — три зда­ния. Все остальное — сплошные одно-, двухэтажные домики. Амери­ка давно исповедует принцип — человеческое жилище не должно быть выше дерева. Ближе к земле — хозяин на своей земле. Это куда есте­ственнее, чем наши жилые клетки, это соответствует человеческой природе. Не знаю, как в других городах, но в тех, в которых был, этот принцип незыблем. Отдельный дом в городском районе — это не при­знак богатства, это норма.
Дик Уэбб пригласил нас к себе на телевизионный финал супер­бола. Он живет в хорошем, спокойном районе Хьюстона, кстати, не­далеко от места, где строит себе дом старый президент Буш. У них с Джил четыре дочери, но все они уже определились, живут отдель­но. На двоих Дик и Джил подыскали дом в пять комнат, три спаль­ни, три туалета и специальный гардероб, не говоря уже о простор­ной кухне и гараже. И это весьма небогато. Недавний эмигрант из Ленинграда Оскар получил работу в «МДсейс», имеет дом попрос­торнее — с ним дети. Тот, кто имеет стабильную работу, не отказы­вает себе в приличном жилье. Я уж не буду расписывать, что хоро­ший район — это тишина, покой, искусственное озеро, парк, надеж­ная охрана. Район изолирован, он предназначен для спокойного про­живания, дома не огорожены, никто не держит специальных собак. И напомню — это не для избранных. Себе позволить такое может инженер, учитель и даже рядовой журналист.
Название моего очерка несколько замысловато. Но я ничуть не выдумывал. Так наша переводчица Наташа Волкова перевела назва­ние небольшого ресторанчика в Далласе, где мы ужинали. Техас — штат одинокой звезды и, не забудем, ковбоев. Это был ковбойский ресторанчик, салун, там подавали бесподобный стейк, на большой сцене играли кантри три парня в шляпах и ковбойских сапогах, пуб­лика пила пиво «Одинокая звезда» из специально охлажденных кру­жек и танцевала искренние, простые, незамысловатые танцы.
Осознавалось, как здесь ценят общение, как просты в общении. То, что увидел за эти дни, дает возможность говорить, что США — страна спокойного счастья. Американцы заслужили свои постоянные улыб­ки. Жизнь коротка, чтобы еще и пропустить улыбнуться. Это страна трезвых, основательных людей, исповедующих главную ценность — работу. Здесь уже все отлажено, заведено, системно. Это общество веч­ного двигателя, ибо таким двигателем может быть только человечес­кий интерес. Здесь все держится именно на интересе. Наверное, есть внутреннее напряжение, но человек демонстрирует только уверен­ность. Непоколебимо. Общество, государство и закон эту уверенность граждан поддерживают.
Мы вопим от своей неуверенности в себе, в системе ценностей в любимой отчизне. Великая Россия возродится только на нашей уве­ренности — мы можем. Об этом я думал ночью над Атлантическим океаном, когда «Боинг-747» уже летел в Амстердам, оставляя на тра­верзе по левому борту Гренландию.
И все-таки красивых женщин в Америке явно меньше, чем в Рос­сии. И за пять минут на тюменской улице Республики я увижу краси­вых женщин больше, чем за десять дней рабочего визит в штате Техас.
И это великий шанс России. Разве мы можем подвести своих пре­красных женщин?



Боги, как оказывается, жили невысоко; высота Олимпа, двугор­бой, разошедшейся горы — всего 2917 метров, и достигнуть ее даже не бывалому альпинисту, а нормальному пешеходу вполне хватило бы двух дневных переходов.
Олимпийские боги были доступны. Наверное, это обоюдополезный процесс — и люди были ближе к богам.
В начале октября олимпийское небо, по крайней мере горный его, «гнилой» кусок, закрыто облаками, вечерние облака, понятно, более темные, мрачные, делают Олимпийский хребет, Олимпийский гор­ный массив значительнее, таинственнее, многограннее и загадочнее. А так — спокойный хребет, горы как горы. Только название очень знаменитое — Олимп. И я постоянно, особенно в туманно-солнеч­ные дни, когда горы не тонут, а плывут в солнечной дымке, гор нет, только абрисы их сини, вспоминал нашего гениального художника ненца Константина Панкова из Щекурьи; у него есть замечательное полотно — «Горы играют», там изображен его родной Приполярный Урал. Так вот, оказывается, все горы играют одинаково волшебно — и греческий Олимп, и тюменский Урал.
Вообще мир не только тесен, но так плотно связан, что диву да­ешься. Я смотрел на вечернюю дрожащую звезду над Олимпом и ду­мал о странном советском пенсионере в Сургуте, покончившем жизнь самоубийством в 1973 году и в предсмертном письме написавшем, что он свое самоубийство, свой труп «посвящает» лидеру греческих коммунистов Харилаосу Флоракису.
Но обо всем по порядку.
И в Греции можно почти случайно встретить человека, прилично го­ворящего по-русски, знатока своей страны и знатока сложных советс­ко-греческих коммунистических отношений. Димитриос Такис просит называть его Дмитрием Григорьевичем, как его называли в Союзе. Он был в свои 16 тогдашних лет едва ли не самым юным греческим парти­заном в гражданской войне, которая сотрясала Грецию в конце сороко­вых годов. Коммунисты эту войну проиграли, и в 1950 году Сталин пре­доставил более чем двадцати тысячам греческих партизан политичес­кое убежище. Судьба Такиса складывалась вполне благополучно: он попал, как и сотни его товарищей, в солнечный Узбекистан, Ташкент, получил диплом филолога Среднеазиатского университета, работал учи­телем. Для греческих коммунистов рубежным оказался 1956 год, когда Никита Хрущев развенчал культ Сталина. Немногие коммунистичес­кие греки поддержали эти разоблачения, и их узбекская колония разде­лилась на сталинистов и реформаторов. Идеологические разборки шли серьезные. До крови, правда, не дошло, но мордобои случались. Азарт­ные южные люди! В 1966 году Такис переехал поближе к родине, в Бол­гарию, и при «Федоре» Живкове загремел в тюрьму почти на 4 года — тоже из-за партийных разногласий. Когда греческое правительство объя­вило амнистию коммунистическим партизанам, вернулся на родину. Полтора года лихорадочно искал работу: преподаватели русского язы­ка никому не требовались, но потом год поучился на курсах и уже пол­тора десятка лет в Солониках работает туристическим гидом. На русскоговорящих гидов сегодня спрос большой: русские серьезно осваива­ют эту православную страну, родину европейской демократии. Право­славное христианство называют «греческой верой». Россию и Грецию многое связывает, нам грех не дружить.
Димитриос говорит по-русски превосходно, только ритм его удар­ной речи странноват: сглатывающий окончания. Это напоминает морской прибой, идет накатом, по возрастающей, своеобразная гре­ческая ритмика русского речевого потока, он как бы по-гречески пре­одолевает пороги русского языкового водоворота. Это запомнилось. Как и то, что на месте гибели святого Димитрия Солунского Такис начинает вспоминать, как строил кабельный завод в Ташкенте. Сда­ли, как и положено, на полтора месяца раньше, а потом долго доде­лывали. Видимо, строительство кабельного социализма в Узбекис­тане — это незабываемо.
—  Бывшие греческие коммунисты помнят Никоса Захариадиса, покончившего жизнь самоубийством в Сургуте? — спрашиваю гида-партизана.
—  Как же! — восклицает Димитриос. — Ведь я был бойцом в его Демократической армии Греции. Конечно, у него тяжелая судьба, и его стараются вычеркнуть из памяти, из истории компартии Греции, но остались люди, которые его помнят.
Для полноты информации сделаю крупную выписку из Большой советской энциклопедии, ее том издан в 1953 году. В более поздних советских энциклопедических изданиях имя Захариадиса уже не упо­минается: идеологами КПСС он вычеркивался напрочь.
Вот что сообщала сталинская энциклопедия.
«Захариадис, Никос (р. 1903) — генеральный секретарь ЦК Ком­мунистической партии Греции. Сын рабочего-табачника. С 1919 по 1923 — портовый рабочий, затем моряк. В 1921 вступил в комсомол, с 1923 — член компартии. С 1927 — на руководящей партийной рабо­те. В течение ряда лет он возглавлял партийные организации круп­ных городов: Пирея, Волоса, Салоник. В 1931 3. был избран членом политбюро ЦК Коммунистической партии и секретарем ЦК. За ре­волюционную деятельность 3. неоднократно подвергался преследо­ваниям. На VI съезде Коммунистической партии Греции (декабрь 1935) 3. был избран генеральным секретарем ЦК компартии, в 1936 г. 3. являлся депутатом греческого парламента. 3. руководил борьбой греческого народа против фашистской диктатуры Метаксаса и хо­зяйничанья в стране иностранных империалистов. В сентябре 1936 г. 3. был арестован фашистским правительством и приговорен к 4,5 годам тюрьмы и двум годам ссылки на остров Агиос-Эвстратиос. В мае 1941 греческая полиция выдала 3. гестапо, после чего он был зак­лючен в концлагерь Дахау.
После разгрома Советским Союзом гитлеровской Германии 3. воз­вратился в Грецию. 3. возглавляет борьбу греческого народа против монархо-фашистского режима и американо-английских интервентов. Он выступает с разоблачениями предательской роли югославской фашистской клики Тито в отношении Греции, борется за единство рабочего класса, мир и дружественные отношения Греции с СССР и странами народной демократии. Монархо-фашистское правительство Греции подвергло 3. свирепым преследованиям. В 1945 оно отдало 3. под суд, рассчитывая обезглавить руководство партии. Однако процессы, организованные против 3., обращались против самого мо­нархо-фашистского правительства, превращавшего Грецию в коло­нию американо-английских империалистов».
Мой греческий собеседник Димитриос Такис уточняет некоторые детали этой официальной биографии. Отец Захариадиса был не ра­бочим, а богатым торговцем табаком, но все коммунистические вож­ди старались обеспечить себе пролетарское происхождение, не избе­жал этого искушения и Никос. По словам Такиса, Захариадис добро­вольцем принимал участие в Гражданской войне в России, учился в каком-то закрытом учреждении Коминтерна, о чем официальная биография почему-то (или целомудренно, дабы скрыть советские истоки греческого коммунизма) умалчивает.
Говорят, Сталин искренне любил Никоса, называл его «звездой Балкан», Захариадис был сталинским протеже, под него и создава­лась греческая компартия. Наверное, Сталин мог серьезнее помочь своему любимцу, развязавшему гражданскую войну в Греции. Но, видимо, в сталинские планы не входило строительство греческого социализма, гражданская война захватила только районы вблизи албанской и югославской границ, партизаны не сумели захватить даже ни одного города, пытались овладеть только Костарьей (где нынче продают норковые шубы для русских туристов). Сталин в Гре­ции готов был только щекотать нервы англичанам, в зону влияния которых тогда входила эта красивая страна.
В 1950 году вместе со всей своей проигравшей партизанской ар­мией — 23 тысячи бойцов — Никос Захариадис попал в Советский Союз, оставаясь лидером созданной им КПГ.
Приход Хрущева — начало трагедии Никоса. Да, он последова­тельный сталинист, стойкий интернационалист, коммунистический авантюрист, но, как и Лаврентия Берию, его привычно обвинили в шпионаже в пользу американцев.
Судя по всему, мужественный был человек Никос Захариадис. Бо­ролся долго и успешно против фашизма — греческого и германского. Честно вел себя в тюрьмах диктаторов. Выжил в Дахау. Смерти не боялся.
Но КПГ была ручной компартией КПСС, и расправлялись с ее лидером советскими способами. Изощренно. Беспощадно.
Хрущеву после 1956 года надо было расчистить путь своему став­леннику — X. Флоракису. Какие уж велись переговоры-разговоры, но в 1956 году, в год исторического хрущевского доклада, в городке Боровичи Новгородской области появляется новый директор мест­ного лесхоза Николай Николаевич Николаев. Вел новый директор себя пристойно, и никто не знал, что вместо обычного советского пас­порта у него непривычный для тогдашних советских порядков «вид на жительство».
Тишина продолжалась до 1962 года, когда Захариадис-Николаев понял, что советские товарищи его жутко и нагло обманули. Лидер коммунистов-партизан заявил, что должен уехать за границу. Меж­дународному отделу ЦК этого скандала вовсе не требовалось. Заха­риадис, наверное, не без новых посулов-обманов, был переведен в Сургут, устроен, поселен в доме по улице Ленина, 29.
Трагическую историю Никоса Захариадиса тюменцам блистатель­но рассказал Александр Петрушин. Он раскопал эту историю в архи­вах КГБ.
«Все попытки Никоса Захариадиса вернуть себе подлинное имя не удавались. Зимний побег «Николаеву» не удался. Верных ему бой­цов ДАГ, добравшихся из Ташкента до Сургута, к нему не допускали. И опальный генсек решился на новый побег — по Оби. Снова доб­рался только до Тобольска и понял, что границы надзора ему не пре­одолеть.
Оставалось одно — вернуть себе настоящее имя. 16 июля 1970 года «Николаева» признали политэмигрантом. Он одержал важную по­беду за обретение своего имени. О его судьбе знали соратники по ДАГ и ЭЛАС. Иногда им удавалось прорваться к нему через плотную си­стему надзоров. Полученная ими информация об участи генсека ли­хорадила греческую компартию.
Зачем прилетел в Сургут к «Николаеву» Б.Н. Пономарев, быв­ший в то время секретарем ЦК КПСС? Можно предположить, для того, чтобы убедить политэмигранта добровольно отказаться от дол­жности генерального секретаря КПГ. Наверное, был назван и преем­ник. Почему в это время «Николаев» начал вторую голодовку? Тоже шестимесячную. (Он тогда занимал половину дома № 31 по улице Нагорной. Рядом круглосуточно открытый милицейский пост). Го­лодовка отнимала последние силы, но он не сдавался и добился сво­его: в Сургут прилетел Флоракис.
Они были знакомы еще с 30-х годов. В 1941 году Флоракис стал коммунистом, участвовал в партизанском движении, в ДАГ коман­довал дивизией, с 1950 года — член ЦК КПГ. С «Николаевым» в Сур­гуте он встретился уже будучи в ранге члена политбюро и претен­дента на пост лидера в партии.
Вскоре «Николаев» узнал, что Флоракис стал первым секретарем компартии Греции. Это при живом-то генеральном секретаре! Его протест выразился в форме ультиматума. «Николаев» предупредил: если не получит на него ответ, покончит жизнь самоубийством.
...1 августа 1973 года срок ультиматума истек. Сплетенная им са­мим удавка — такой во время гражданской войны в Греции приводи­ли в исполнение приговоры — мгновенно перехватила горло.
Смерть зарегистрировали в Тюменском городском загсе: «от сер­дечной недостаточности». Сердце, мол, не выдержало — человеку 70 лет. Как мне рассказывали, Никос лежал в гробу, похожий на Зевса — мифического хозяина Олимпа. Густая борода, медальный гречес­кий профиль. Его похоронили в Тюмени на Червишевском кладби­ще под чужим именем. На похороны приезжали его сыновья и кто-то из посольства Греции».
На Червишевском кладбище в Тюмени нет могилы ни самоубийцы Николаева, ни генсека КПГ Никоса Захариадиса. Его прах родствен­ники, по словам Д. Такиса, перезахоронили в Афинах. Захариадис все еще остается фигурой умолчания и у нас, в Тюмени, и в Греции. Ком­див Харилаос Флоракис остается почетным председателем КПГ.
Говорят, ГУЛАГ закончился историческим докладом Хрущева в 1956 году. Судьба Захариадиса опровергает это: для своих товарищей по партии тюрьма в Сибири, пусть даже без решеток, всегда готова.
Я все думаю, неужели в тогдашнем коммунистическом городе Сур­гуте среди коммунистов или просто горожан не нашлось для опаль­ного генсека друга, собеседника, который пришел бы и обогрел това­рища по убеждениям, спорил, доказывал, соглашался, но скрасил жизнь свободного узника своим участием.
Трагическая судьба Никоса Захариадиса заставляет задуматься о многом.
Ибо его история — история тотального предательства.
Его предала жена, чтобы остаться членшей политбюро.
Его предали дети своим гражданским послушанием и человечес­ким бездействием.
Боевого командира предали друзья-партизаны.
Его предали товарищи по коммунистической партии: на Никосе пресловутая международная солидарность коммунистов моменталь­но задремала, наверное, во имя высших партинтересов.
И буржуазные правозащитники предали: кому нужен странный сургутский пенсионер, опальный любимец Сталина, какие челове­ческие права могут быть у отъявленного сталиниста?
В Греции пять коммунистических группировок, они все спорят, кто истиннее — Ленин, Сталин, Маркс, Мао или Берлингуэр. Без со­мнения, и Никос Захариадис из этой когорты коммунистических сек­тантов: он посвятил свою незаурядную жизнь догме, оставаясь ей верным до конца. А разве суть жизни в том, чья догма сильнее? Прак­тический советский коммунизм, который исповедовал и Никос, это не поиск истины, а навязывание догм.
Но человеческое качество — верность! — внушает уважение. Понял ли сильный грек, когда отнимал у себя старым партизанским спосо­бом Богом данную жизнь, что потратил эту жизнь не на то? Ведь все, за что он боролся, было направлено против личности. И на собствен­ной судьбе убедился ли, что коммунистическая идея личность подав­ляет, когда слепой молох партийных интересов смял его; осознал ли, что его судьба — не трагическое исключение, а типичное воплощение коммунистической доктрины на отдельно взятой личности.
Однако борьба человека, не коммуниста, а человека Никоса Заха­риадиса наверняка еще раз доказывает, что высокая божественная ценность — человек, и ни одна партийная догма не стоит его жизни.
О житье-бытье сургутского затворника я узнал от совершенно нео­жиданного информатора. Губернатор Тюменской области Леонид Рокецкий в те годы жил и работал в Сургуте, и на «Сайме» — так называют деревянный, старый район Сургута — жила Мария Пет­ровна Коробова, мать жены губернатора, одним словом, губернатор­ская теща. Двухквартирный, очень скромный, почти барачного типа деревянный домик, где держали греческого изгнанника находился почти рядом, разделяли их несколько десятков метров. Случилось так, что на лавочке перед этим домиком (понятно, никакой мемори­альной доски о Н. Захариадисе на нем нет) и повспоминали былые годы и Мария Петровна, и Леонид Юлианович.
— Нам говорили, что здесь экспедиция работает. Секретная экс­педиция, — делится воспоминаниями Мария Петровна. — Ведь здесь будка стояла с милиционерами, пост, они сутками дежурили, что к чему, но раз экспедиция секретная, никто и не интересовался: зачем на лишние неприятности навеливаться. Я его видела, выразительный мужчина, впечатляющий, но уже немолодой, жизнью, видать, битый. Так понимала: из этой экспедиции секретной. Может, начальник. Видела, сын к нему приезжал. В магазин он ходил за хлебом, за мо­локом. Никто его не сторонился. Но и не лезли особо: раз секретный человек, значит, секретный. Может быть, Таня Сидорова вам бы по­больше рассказала, она здесь жила, а потом замуж вышла за милици­онера, который его охранял.
—  Сидорова — это девичья фамилия?
—  Понятно, девичья.
—  А фамилия милиционера?
—  Этого не знаю. Да и давно Таню не видела. В Сургуте ли они сейчас?
—  Я его, когда к Марье Петровне ходил, тоже встречал, — вспоми­нает Рокецкий. — Но прохожий и прохожий. Не очень приветливый, замкнутый, не остановишься на улице, по-соседски запросто не по­говоришь. И печать подневольности на нем ощущалась. Конечно, около дома прожектор. Наверное, не очень сильный. Но кругом, осо­бенно зимой, темнота, а здесь почти фейерверк. Мне все о нем рас­сказал Николай Иванович Ездаков, журналист сургутский. Он здесь, на углу, жил. Вот он к нему в гости захаживал. Но это уже после смерти Захариадиса он все рассказал, что знал. Как я понял, внешне Никос с судьбой смирился, покорился, понял, в какой капкан попал, осозна­вал, что эту систему не перебороть. Но все его горячее нутро протес­товало, поэтому и повесился. Понятно, домик, где он жил в ссылке, — заканчивает губернатор, — надо бы как-то отметить.
Конечно, надо бы...
История... Поучительная. История мужества. История предатель­ства. История борьбы.
...Типичный советский экскурсовод торопливо и незатейливо рас­скажет, что вся европейская демократия родом из давней, греческой, и слово «демос» — народ — тоже греческое, и демократия — это власть народа, и впервые это свершилось две тысячи лет назад — народо­властие в греческих полисах. Но, правда, расцвет давней греческой демократии обеспечивали многочисленные рабы, и, логически фор­мулируя, надо признать, что власть-то народа осуществлялась не над самим народом, а над завоеванными в многочисленных войнах плен­никами и пленницами.
Но экскурсоводу под греческим небом не полагается задумывать­ся: лучшая, она и есть лучшая, тем более древнегреческая, где все было прекрасно.
Но, может быть, из той демократии мы тоже заимствуем идею та­кого народовластия, для которого обязательно требуется хотя бы не­много рабов и много рабства?
Но над спокойным, четко прорисованным вечерним хребтом Олимпа поднимается его персональная звезда, олимпийская звезда, звезда над Олимпом, и мы понимаем, что жизнь у нас одна, и она не может не быть прекрасной. Пусть трагической, но прекрасной.


Зеленые сны


Однажды я застрял на Ямбурге. Пуржило. Дней пять вертолеты сюда с Уренгоя не пробивались. Зимник занесло, его чистили. Но бессмысленно. Заметало в одночасье.
Ямбург о ту пору представлял из себя скопище балков, чаще пло­хоньких, б/у, побитых еще на Медвежьем и Уренгое.
Но я устроился по-королевски. На брандвахте. За неимением каких-либо гостиниц речники по осени пришвартовали к берегу Обской губы в устье речки с изуверски выразительным именем Нютимонготоепокояха брандвахту. Тоже битую, но пристойную: верх тогдашнего для Ямбурга отдельного сервиса. На брандвахте было постоянно тепло, по мо­ряцкому обычаю на судне заставляли снимать обувь и даже выдавали тапочки. Супер! Дом, тепло, уют, особенно когда за окнами (точнее — иллюминаторами) пурга свирепеет и в неистовстве заходится.
Большой человек Борис Арно дал мне редкое по тем временам до­революционное издание книжки о тайных и явных грехах и грешках Петра Великого, и под завывание неистовой пурги я коротал время за этим сомнительным раритетным чтивом. Великий Петр нравился мне все больше и больше.
В начале ночи — пять раз подряд — мне снился один и тот же сон. Берег сибирской реки, за ней стеной: возвышающейся, поднимаю­щейся, растущей, нескончаемо тянущейся вверх — нависающей сте­ной поднималась тайга. Зеленая, темная, живая.
Живая стена.
Зеленый уют.
Цвет сна — зеленый. Зеленый сон на беспросветно белом. Зеле­ный — от беспросветно белого. На берегу реки, на обрыве, укосе — деревня.
Давняя. Темная. Не мрачно-темная. Опрятная. Домовитая, с доб­ротными рублеными домами.
Толстостенки. Толстые потемневшие бревна.
Деревня — единственной сплошной улицей вдоль берега.
Над берегом. Над темной водой.
Темная — древняя — деревня над темной водой.
Снилось еще что-то, школьное, перволюбовное.
Просыпаясь, я думал что снились мои родные места. Но многое не совпадало, было не так, по-другому!
Я эту нависающую — до неба! — тайгу запомнил, хотя чаще всего не запоминаю снов.
А недавно свою тайгу из ямбургских зеленых снов встретил. Въя­ве. Все время думал, почему и что тянет меня в Няксимволь на Се­верной Сосьве? Может, имя такое красиво странное? Может, еще что. Тянет. Но не лечу. Не тороплюсь. Могу, но не тороплюсь.
Надо. И вроде — не обязательно.
Но добрался. Добрался и увидел свой — зеленый на беспросветно белом — ямбургский сон.
Там, на теплой брандвахте, среди пурги и заморожено-снежного хаоса мне снился никогда не виданный мною Няксимволь.
Деревенская улица Няксимволя — давняя, добротная, старинно­темная на обрывистом укосе — над темной стоялой августовской во­дой здешней Сосьвы.
И если смотреть от реки — высокая, нависающая стена бора, мрач­ного и солнечного одновременно, зеленая — до небес, голову взапрокид — стена тайги.
Темная текущая вода. И даже старинные деревянные аккуратные лодочки — печерки.
Сонный тягучий августовский полдень. Шум жизни уходит в фон, как не воспринимаемый ухом гул тайги.
Мне там, на Ямбурге, снилась Сибирь.
Заповедно сохранная. Сакральная.
Первобытная Сибирь. Первобытийная.
Няксимволь. Редкое счастье.


Арктика без приключений



Не манят ли вас далекие острова? Не завораживает ли романтика полярного одиночества? Не ощущаете ли вы у географической кар­ты странного головокружения, как будто вас ждут на этих островах?
На севере от полуострова Ямал поднимается из вод Карского моря остров Белый. Карта не обозначила на нем ни одного кружочка, ко­торый бы свидетельствовал о человеческом жилье — арктический остров не заселен.
Заглянем в Большую советскую энциклопедию, вот что она сооб­щит своим лапидарно-усеченным языком:
«Белый, остров в Карском море, отделен от полуострова Ямал про­ливом Малыгина. Входит в Ямало-Ненецкий автономный округ Тю­менской области РСФСР. Площадь 1900 кв. км. Поверхность — рав­нина (высота до 24 м), полого опускающаяся к югу, покрытая тунд­ровой растительностью. Много озер».
К короткой справке из авторитетного справочника можно доба­вить немного. Остров ровный, как стол, без единого прутика и кусти­ка, продувается насквозь. Снег здесь сходит в конце июня, а выпада­ет уже в начале августа.
Впервые нанесенный на карту отважным петровским лейтенан­том Дмитрием Овцыным, Белый известен среди арктических море­ходов, как «остров кораблекрушений»: в его прибрежных водах на рифах из слежавшегося песка погибли десятки судов. Последнее ко­раблекрушение помечено годами Великой Отечественной...
Остров действительно не заселен. Только сезонно здесь работают по­лярники с большой метеорологической станции, которая носит имя А.А. Попова, прославленного в западном секторе Арктики зимовщика.
Остров Белый — угодья самого северного в Тюменской области зверооленеводческого совхоза «Ямальский», а юридическим хозяи­ном этой охотничьей территории является совхозный промысловик Петр Мирошников.
...Не помню, у кого встретился сюжет, прочно врезавшийся в па­мять: полярные летчики, летавшие над Северным Ледовитым океа­ном, далеко от берега заметили двух людей. Подумав, что произошла трагедия, пилот посадил аэроплан на лед. Однако оказалось, что пара плотников, старый и молодой, не поладившие с начальством, шага­ют на Диксон и уже одолели половину семисоткилометрового пути. На авиаторское предложение «подбросить» мастеровые прореагиро­вали вяло, прикинув, что это удовольствие обойдется недешево. Стар­ший ответил:
— Дойдем. Малость осталось.
Сюжет документальный, тридцатых годов. Но, думаю, поверит в него не каждый.
Но каждый может зайти в краеведческий музей в древнем Пскове и посмотреть в одном из залов советского периода велосипед. Про­стой, упрощенный до примитивности. Но поразит вас не элементар­ная рама с ободьями, а табличка, которая сообщает, что в 1935-1937 годах на этом велосипеде житель Пскова Г.Л. Травин совершил путе­шествие вдоль границ Советского Союза.
—  Как же он крутил педали на Севере? — вырвался вопрос.
—  По льду океана, — ответила многоопытная сотрудница, явно не впервые разрешающая это недоумение.
Я не поверил, и тогда услышал совет: удостовериться у самого Тра­вина.
Семидесятилетний, сутуловатый, но жилистый и крепкий старик показал мне снимки, газетные вырезки давних лет, книгу «Человек с железным оленем». Но самым убедительным аргументом оказалась толстая самодельная книжка с обложкой из свиной кожи, на ее стра­ницах стояли печати всех существовавших тогда на арктическом по­бережье от Мурманска до Уэлена ватажных, кочевых, родовых и дру­гих туземных советов. Руководители советов удостоверяли, что Тра­вин прибыл к ним на велосипеде. Всего один полярный сезон потре­бовался путешественнику, чтобы преодолеть пять с лишним тысяч километров арктического маршрута.
Да пусть простит меня Глеб Леонидович, но все же поверил я ему не до конца, хотя детали, которые он рассказывал, придумать было невозможно. Да и кто не усомнится? Невероятно! Не укладывается в сознании!
Поверил же только недавно, встретившись с хозяином острова Белый. Даже в Арктике нет ничего невозможного для русского чело­века! Нет.
Петр Александрович ростом невысок. По нынешним акселератским масштабам, пожалуй, ниже среднего. В толпе его не отметишь, не выделишь — выделяющих примет вроде нет. Правда, скроен плот­но и прочно — силенка чувствуется, кость добротная. Взгляд — не рублевый подарок: жестковат. Не то чтоб настороженный, а так — наготове. Наготове понять собеседника, наготове сориентировать­ся, наготове принять решение. Четкий, я бы сказал, взгляд. Может быть, как у других охотников-профессионалов. Но другого такого не знаю.
Северного форсу не любит. И по одежке его не отличишь: ника­ких тебе разухабистых волчьих малахаев, дох, унтов. Все простень­ко. А при его-то возможностях...
—  Не люблю я этого, — признался.
Но, кажется, вот такие простачки с топором за поясом пойдут по льду океана за сотни верст и по тому же льду прокатятся на допотоп­ном велосипеде.
Самолеты и вертолеты ходят на Белый нечасто, только по заказу. Долго не задерживаются: в крайнем случае на часы, если не на мину­ты. Аэропорта с заправкой, подогревом и прочим техническим обес­печением там нет, и правила лётной безопасности ночёвку на остро­ве не позволяют. Попадает на Белый даже на эти несколько минут безопасной стоянки очень редкий. Сознавая, что попытка создания психологического портрета арктического одиночки, человека весь­ма сложного, покажет его лишь в каком-то одном измерении, я не рискнул что-то додумывать, опрометчиво домысливать, а почел за лучшее выбрать главное из наших долгих бесед и разговоров с Пет­ром Александровичем, чтобы предложить —  Гул я услышал. В сознании прорвался посторонний, занудный надоедливый звук барражирующей «Аннушки», и я очнулся. Голова включалась медленно. Зачем? Кто это? Что им надо? Сверху — пред­ставить это было нетрудно — мое зимовье выглядело нежилым: за три дня его изрядно подзамело, собак не видно, дым не идет. Не пах­нет от дома человеком. Но самолет все кружил. Я явственно уже слы­шал, как он снизился, пошел на посадку. А по тому, что машина оста­новилась почти у крыльца, понял, что это мог быть только Алик. Толь­ко Кутузов мог приземлиться таким ювелирным оборотом.
Сознание стало ясным, но подняться я был не в силах. Все эти три дня меня хватало на то, чтобы разжечь свой американский примус, развести молочный порошок, вскипятить его с медом, проглотить таб­летку да бросить мясо собакам. И снова забывался тяжелым полубредом-полусном. На растопку печки сил, понятно, не хватало, ле­жал в меховой малице, она меня и спасала.
Прилетевшие гости долго возились у дверей — тамбур, наверня­ка, занесло основательно. Потом на пороге появился Степаныч. Ар­харов — начальник «полярки», приятель мой большой.
—  Я прощаться прилетел, а ты не встречаешь, — начал он, но осек­ся. Видно видок у меня был — в кино покойников играть.
—  Что с тобой? — Альберт Кутузов быстрее разобрался в обста­новке.
Показывать свою слабость мне не хотелось, и я присел на постели.
—  Прихворнул малость, отхожу вот на молоке с медом.
Они принялись меня уговаривать лететь в Мыс Каменный, в боль­ницу.
—  А на кого собак брошу?
—  Тебе о себе надо думать, а ты о собаках, — рассердился Степаныч.
Но я уже знал, что мне еще денек, и я поднимусь на ноги.
—  Нет, собак я не брошу. Они меня не бросали.
Алик оглядел холостяцкое, запущенное за дни болезни холодное жилье спросил:
—  И не хочется тебе, Петро, все это к чертовой маме послать? Заг­нешься в одночасье, и узнать об этом никто не узнает.
Они улетели с лицами прискорбными и недовольными. Навер­ное, такие бывают у священников, когда им не удается уговорить грешника покаяться.
На следующий день мне полегчало. Я накормил собак, запряг их и поехал на полярку. Отдохнувшие собаки бежали резво, и через пяток часов мы уже были на мысе Рогозина, где занесенные по крыши сто­яли домики полярной станции. На рации я отбил «СОС» санавиации и, оставив упряжку надежному человеку, в тот же день летел санрейсом в районную больницу. Переполошившиеся терапевты, обнаружив­шие воспаление легких, начали накачивать меня пенициллином. Но оказалось, что всемогущее лекарство мне противопоказано, и я уразу­мел: полежу еще недельку-другую, и меня окончательно «заколют», поэтому начал собираться в Се-Яху, чтобы оттуда снова махнуть на остров. Я уже знал, что организм мой сам справится с болезнью.
Как-то пришлось мне задержаться в столичном нашем ямальском граде Салехарде, дотошные журналисты разузнали об этом, и пошли гулять материалы с непременным «Робинзоном» в заголовке. Это про меня. Робинзон — хороший был человек, но сравнение с ним мне не нра­вится. Может, и есть что-то общее в нашей судьбе, но его на остров за­несло, а я выбрал остров сам. Сознательно. Как считаете, есть разница?
Долго я к этому шел, но когда дело дошло к заключительному эта­пу, все получилось как-то спонтанно. К этому времени я уже полтора года проработал у Кадырова плотником. Габдрахман, Георгий Нико­лаевич — директор «Ямальского». Хозяйство у него крепкое, народ его уважает, и он умеет людей ценить. Рубили мы жилье без излиш­него комфорта, но по-северному основательное. Этому делу я у по­моров научился, когда работал в Большеземельской тундре.
Бригада и здесь, в Се-Яхе, центральной нашей усадьбе совхозной, подобралась ладная, хотя в основном в ней были ненцы, плотницким делом искони не занимавшиеся. Чум — этот шедевр северной архи­тектуры — ведь женщины собирают, не мужики. Но подналовчились со временем тундровички с топором обращаться и даже поговорку выучили: «Клин бы не мог — плотник бы сдох».
А мне это наскучило. Прискучило и всё! И поселок, и люди, и ин­струмент рабочий. Всё. Думаете, в цивилизацию потянуло, где огни поярче, неоновый отсвет на домашних шлепанцах, и где ездят лихие парни в машинах с шашечками? Нет, меня потянуло в другую сторо­ну. Поморы баренцеморские брали меня на промысел — охоту там так называют. Вот мне этот промысел и лег на душу.
Зашел я к Кадырову. Понимаю его: зачем ему плотника разумно­го терять? А взамен что? Охотник, у которого ни приличного опыта за спиной, ничего. Одни желания неясные. Но понял Габдрахман мое настроение, уловил, по системе почувствовал. Рискнул. А может, дру­гое понял: потеряет и плотника, и охотника. Сколько по Северу лю­дей туда-сюда шляется. Кадыров, гроссмейстер экстра-класса, вари­анты на много ходов вперед считает.
Одним словом, к осени я уже был экипирован, снаряжен, помощ­ника мне выделили, ненца Толю Вануйто. Угодье выделили около Дровяной, есть фактория такая на севере Ямала, там, где уже неясно, то ли ты на берегу Обской губы стоишь, то ли на берегу Карского моря. Вот это географическое положение Дровяной, надо думать, и сыграло роль детонатора. От нее до Белого-то острова — дневной пе­реход. А у фактории как раз разгружался морской транспортишко: за один рейс он на целую зиму все привозит. Смотрел я на этот корабль, и мысль окончательно сформировалась: что Дровяная? — место ос­военное, угодье обихоженное. Надо махнуть на Белый, там-то охот­ники никогда не промышляли. Но сначала нужно было убедить ка­питана, чтобы он меня со всем скарбом до острова подкинул. Вануй­то, тот на все соглашался. Оставался еще Кадыров. Но я так подумал: будет промысел удачным, директор мне еще спасибо скажет — но­вую территорию освоил. Разговор с капитаном был нелегкий, затяж­ной, на хорошем коньячке настоянный. Но и он рискнул. Видно, во многих из нас партизан сидит, и когда до дисциплинарного устава далеко, это и проявляется. Я своего «извозчика», конечно, под стра­хом казни не выдам: человека на риск я выводил. Я один и ответчик.
Сентябрь уж стоял, время в Карском штормовое. Переболтались мы через пролив Малыгина, пошли восточным берегом острова. Я его впервые видел. Впечатление он в такую слякоть и сырость произ­водит, как на поминках: голо, пустынно, неуютно и как что-то поте­рял. Но мне времени раскисать не оставалось. Надо подбирать мес­течко, где плавника много выносит, чтобы домишко срубить и с топ­ливом на зиму быть. Наших-то скудных припасов уголька надолго бы не хватило.
Обнаружили мы такое местечко, не доходя чуть, если по карте смотреть, до мыса Шуберта.
—  Музыкальное местечко, — пошутил капитан. — Ставь себе фор­тепьяно и играй, сколько душе угодно. Все равно никто не услышит.
Поставили мы палатку и начали избушку рубить. Пришлось де­лать ее «слепой»: ведь ни стекла у нас с собой, ни рам, ни фурнитуры. Как потом выяснилось, окна без пользы были бы: нас вскоре в снегу погребло, одна трубенка торчит. Из дверей, как из шахты, вылазишь.
Я скажу сразу, что повезло в том сезоне: наш улов за сотню песцов перевалил — у Кадырова лучшие охотники больше не приносили. А победителей не судят, верно ведь? Но, конечно, песцы эти не дурняком шли, их еще поймать нужно.
Год средний выдался по урожайности. Тот, кто связан с песцовым промыслом, хорошо знает, что численность зверя в тундре — как спус­кающаяся волна: «гребешок» за четыре года, потом на убыль пошло, а перед новым «пиком» можно на промысел и не выходить: зря ноги бить и время тратить. Это от тундрового мышонка зависит — лем­минга, главного песцового корма, — такой у него численный цикл: от катастрофического спада до катастрофического подъема. Так вот, мой первый сезон пришелся на вторую ступеньку спадающей «волны». Удача была несомненная, но как я в конце сезона сплоховал, до сих пор обидно. Опыта-то никакого. А Толя в феврале зарядил:
—  Поедем в Дровяную, сдадим мех.
Тут еще и мясо для привады кончалось. Что ж, думаю, сгоняем, неделька дела не решит.
Но уж запомнился мне этот переходец на всю жизнь. Подвел меня Толя, капитально подвел. Пролив мы благополучно форсировали. Увидел мой помощник след нарты, пошел по нему к чуму. В тундре все сородичи — передохнем. И — как пропал. А тут метелишка нача­ла поигрывать. Представляете мое состояние: сижу среди голой тун­дры, жду. Чего жду — непонятно. Пропал мой Толя, тоже тундровик еще не ахти какой. Или в чуме крепкий чаек мороженым мясом заку­сывает. А я же за него отвечаю, с меня спрос. Пропал человек, шли вместе, что ты с ним сделал? Докажи, что не ты его, а он тебя подвел. След занесло. Куда двигаться. Нарта груженая. Припасы на исходе. Две собаки (а в упряжке у меня тогда всего их пять было) на ладан дышат. Достал компас, взял курс на Дровяную. Больные собаки пали. Остались в упряжке три. Дохлая тройка. На всех пять банок мясного фарша. Последнюю я пополам разрубил на утро шестого дня. По рас­четам до фактории десятка два верст оставалось. Если сегодня не до­берусь, думаю, то уже, наверное, совсем не докарабкаюсь. Стараюсь на нарту не присаживаться: падут мои верные, и совсем дело мое дох­лое. Упал я, когда увидел домики фактории. Упал, и нет силы ни в одной мышце, чтобы подняться. Собаки меня спасли, растормоши­ли. Они жилье почувствовали, у них сил прибавилось.
Отошел я за ночь в тепле, поехал разыскивать Толю. Разыскал. Сидит в чуме у родственников, чай с сушками пьет, как ни в чем не бывало. По наивности он, конечно, сделал все, не по злому умыс­лу. Рассказал я его старикам, в какое положение он меня поста­вил. Языка их я тогда не знал, но понял, что крепко они его отме­телили.
Много мы времени упустили, на остров вернулись только в марте, песец уже ушел, можно снимать ловушки. Подпортило мне все это настроение, но, наверное, Арктика всех так учит. А за одного битова, как шутит один мой знакомый литератор, двух гладилиных дают. Спа­сибо, в общем-то, нужно сказать за такой урок: впредь подумаешь по­крепче.
Кадыров обо всем этом не знал. Он только одно понял: появился в совхозе еще один передовик-охотник. За партизанство мое сильно не журил.
Но я его для начала обескуражил:
—  Всё, Георгий Николаевич. Ухожу из совхоза. Пойду на полярку, кают-кампания там уютная, работа сносная: смотри — куда ветер дует. Под Новый год начальник шампанское выделяет, а отпуск — шесть месяцев.
Директор нахмурился, но на посулы, на упрашивания не настро­ен. Да и мне разыгрывать его не хотелось: с серьезным человеком за­чем в жмурки играть. Раскрыл ему свои карты:
—  Надо мне, Георгий Николаевич, остров обстоятельнее осмотреть, если его по-серьезному осваивать. Сезон нынче все равно никудышный будет, а у них там, на полярке, смогу разведку основательно провести.
Уламывать Кадырова не пришлось. Начальнику полярки рабочие руки нужны. Устроился механизатором, разряд тракториста у меня был, а к нему в придачу — плотника, токаря и столяра. На полярках универсалов любят: там на себя приходится надеяться, ни на кого другого. За год весь Белый вдоль и поперек исползал, пригляделся, что к чему.
Вы возьмите-ка географическую карту и найдите на конце Ямаль­ского «языка» мой Белый. Я решил, чтобы разумнее вести промы­сел, поставить по всей южной части острова свои избушки. Для ос­новной базы выбрал местечко на западном берегу, километрах в со­рока от мыса Рагозина, от полярки. Потом здесь надежную избенку срубил. Летом вижу, что корабли Северным морским путем на вос­ток маршрут держат, как к полярке наш дежурный «ЦимлянскГЭС» на траверз становится — он за один рейс все станции этого сектора и продовольствием (мясо — живыми коровами), и оборудованием, и техникой снабжает. А осенью прямо с крыши гусей бью. Рядом хо­лодная речушка, в ней омулек водится — пожарить, попарить, впрок посолить. Славное местечко. По параллели это как раз против моей первой избушки на мысе Шуберта. В глубине тундры я нашел места, там два балочка сколотил, кое-что из припасов держу, кой-какой ин­струмент, обогреться, чаю попить — у меня там все есть. Еще один балок поставил на берегу малыгинского пролива, у заливчика, в ко­торый три речки впадают. Последней поставил избушку верст за пят­надцать от метеостанции. Теперь у меня только северный край ост­рова пустует. Я здесь у вас, в Салехарде, на вездеходчика и учусь, чтобы тот кусок «закрыть». Директор выделяет вездеход. Силенки сейчас уже не те — плавник самому таскать. А на вездеходе я управ­люсь. Мотонарты «Буран» у меня имеются, они не собаки, передыш­ки не просят, так что весь остров будет опромыслован. Помощника­ми мне дают двух-трех ненцев. Выучу — могу им это угодье со спо­койной совестью оставлять.
А угодье богатое. За два предыдущих года, они на «пик» волны пришлись, выполнил двадцать годовых планов, да-да, четыре пяти­летки. Особо тут удивляться нечему, я не уникум, нас таких по Ми­нистерству сельского хозяйства десятка два набирается, которые не­сколько пятилеток выполнили, на самом исходе двадцатого столе­тия работаем.
Конечно, в деле нашем промысловом главное — опыт. С годами научаешься зверя перехитрить, а он большой мудрец! И места зна­ешь, и приважен он у тебя на этих местах. Я вот, к примеру, когда метелишка на дворе метров двенадцать дует, в зимовье не сижу. В эту пору песец нюх на ветру теряет, железного капкана не чувствует, по­падает дуриком. Не каждый, конечно, в такую погоду решается вый­ти, но я приучен. Если сильнее задуло, на черную пургу похоже, ко­нечно, сидишь, не высовываешься, но тоже времени для лёжки нет — надо шкурки обрабатывать.
В общем-то одно: не лениться. У меня времени поплевывать в по­толок не бывает. Путик мой, маршрут от ловушки к ловушке, где-то километров под сорок. Ежедневно. За неделю успеваю все зимовье обойти, все капканы проверить. Но иной день собачий «спидометр» и все сотню намотает: это когда зверь хорошо вышел или когда зап­лутаешь. Места я знаю хорошо, заблудиться не заблужусь, но весной и осенью, в переходы от тепла к холоду и от холода к теплу, падают на остров такие туманы, что ничего, кроме собачьего хвоста, впереди не видишь. Где верх, где низ, право, лево, разобрать трудно.
Если я когда и плутал в своих владениях, то именно в такие оттепельные дни, когда небо сливается с землей. Бывало, промахнешь и один, и другой верный ориентир. Тогда уже берешь направление на побережье. Здесь заблудиться труднее, но и километры наматыва­ются. Впрочем, оттепели бывают не только весной и осенью. Зимой — сегодня стоит минус тридцать, а назавтра — плюс два. Море рядом, климат морской, постоянства никакого, как у ветреной девушки.
Своих собак я ни на что не променяю, на самую современную тех­нику, хоть на вездеход, хоть на луноход. Это мои настоящие друзья, которых никакие мотонарты не заменят.
Ямальские ненцы ездовых собак не держат, у них единственный транспорт — олень. Найти хорошую собаку трудно, выучить еще сложнее. Это сейчас у меня есть восемь персон, а бывали времена, что тремя нужно было обходиться. Есть у меня здоровенный пес по кличке Охламон. Такая с ним история связана. Я специально поле­тел на полуостров поискать у ненцев собак — положение было катас­трофическое, хоть промысел бросай. Кое-что наскреб по чумам. Из самолета на Дровяной выбираюсь, а мои псы врассыпную. Сутки ис­кал, пропали, сгинули в тундре. Сижу, горюю. Невезуха. Мой това­рищ спрашивает:
—  Петро, так у тебя четыре собаки или пять?
—  Четыре, четыре...
—  А выйди-ка во двор, кажется, пять.
Вышел, действительно пять. Из беглой тройки один только и вер­нулся.
—  Ну, охламон...
С тех пор так и кличу.
За вожака у меня Верный. Просто так бы его не назвал. По-насто­ящему верный. Я его из щенков выбирал, присматривался, смотрю, сметливый. Караулил, из поля зрения не выпускал. Не подвел меня Верный. Вырос в приличного пса. Меня понимает, все команды зна­ет, собак умеет держать. Если он лег, ни одна не стронется. Дисцип­линка. А ведь собака — тоже зверь, песца видит, оленя, медведя, хо­чется за ним побежать. Но в моей упряжке каждый пес сначала на вожака оглянется. А Верный строг. Атолл очень уж любит ластиться, в упряжке ходить он не любитель, ему бы около хозяина потереться. Злых собак не держал. Они все ездовые — добродушные. Коллекти­вом ведь живем, хоть у каждого характер и разный, но нужно друг к другу приспосабливаться.
Я уже рассказывал, как меня собаки у Дровяной спасали. А был слу­чай, когда они без меня бы пропали. А положение мое в ту пору незавид­но выглядело. Для плаваний по речкам у меня есть «Прогресс». Но ведь кругом-то море, иногда и на простор надо выскочить. Присмотрел я на полярке солидную лодчонку со стационарным мотором Л-12, отличный мотор. А сама лодка трактором была раздавлена, помял он ее, бока пере­ломал. Специалиста на станции не было ремонтом заниматься, ее спи­сали на уничтожение, но я у Степаныча выпросил. Борта отремонтиро­вал, металлом обшил. Ходкий карбас получился. У меня на нем палаточка, примус. Жить можно. Пришлось мне с основной базы к мысу Шуберта перебираться. Упряжка моя берегом идет, я — по проливу. И вот уже на восточном выходе накрыл меня шторм. До этого мы по слож­ной схеме двигались. Лодка была загружена полностью — я ехал старую избушку ремонтировать. Отъеду на лодке, поставлю на якорь, за соба­ками возвращаюсь, к стоянке веду. Снова в лодку. Снова за собаками. Такой зигзагообразный маршрут. А что поделаешь. Я ж один. А тут шторм. Продукты у меня были, а вот пресной воды нет. Начало сентяб­ря стояло: то дождь, то снег летел. Насобираю на палатке снега, на па­яльной лампе разогрею, значит, есть жижка для чая. Три дня так сидел. Хорошо, тут в проливе «кошки» — песчаные отмели большие, всё не в открытом море. А одна мысль угнетает: как там мои псы? Четвертые сутки как не кормлены. Шторм на убыль пошел. Отлив начался. Ну, думаю, Петр Александрович, самое время выкарабкиваться. Затянулся отдых. Хотел по кошкам пешком пройти — он в отлив обнажился. Мыс­ли такие: собак привести, плот сделать, на карбас переправиться и даль­ше идти, когда шторм совсем утихнет. Но в расчетах, видимо, от долгого сидения ошибку допустил. Лодка моя уже далеко позади, песчаный бар кончился, впереди проточка, до берега метров сто, и прилив начинается. Назад бежать поздно, а вперед — только плыть. А уже сентябрь. Наши речки и в июле — не на каждого «моржа». Но выхода нет. Что мог, снял, поплыл. Переплыл. Потом у меня марш-бросок был километров на двад­цать. До избушки. Там я воды согрел, просушился и к собакам. Они на месте сидели. Взгляд у Верного тоскливый был, но строгий. Так бы, мо­жет, и умерли здесь же, на месте, случись что со мной.
Как таких друзей не ценить! Один раз шли по тонкому льду. Я их вперед пустил, думал, они вперед по прямой пойдут, а они скосили. И провалились. Барахтаются, ведь с нартами. Что делать? Самим им не выбраться. Проверил: глубина небольшая, чуть больше метра. Начал лед колотить и к ним бреду. Помог выкарабкаться. На берегу немного выжался — и вперед. До избы — верст с десяток. Но я на нарту не садился. В ходьбе одно спасение в таком случае. И точно. Даже насморка не получил ни тогда — в проливе, ни на этой речке.
В сложные мы переплеты попадали с моими друзьями. Зимой од­нажды ехал ночью и, чтобы путь спрямить, угол срезал, быстрее хо­тел до зимовья добраться. Вышел прямо к морскому берегу, и тут на нас из-за бугра белый медведь вывернулся. Большая такая штука! Собаки от неожиданности кинулись на него. Но и у него, отдать надо должное, реакция как у боксера оказалась. Махом сиганул под берег. Нас спасло, что на крутом берегу все это происходило, медведь успел вниз спрыгнуть, собаки, конечно, на обрыве задержались. А случись это на ровном месте, даже не знаю, что могло произойти. В такой су­матохе и запальчивости я бы, пожалуй, не успел достать свой кавале­рийский карабин образца 1946 года.
Медведи, вечные странники Арктики, как их называют, на Белый захаживают. За иной сезон раз десяток с ним встретишься. Но встре­чи у нас миролюбивые. Он себе идет, ты себе. Один был, правда, по­назойливее, на полярке это случилось, но его ракетами отпугнули. А в другой раз мы с «хозяином» охотились на диких оленей. Пошел я, понятно, один. Заметил оленей, подкрадываюсь с подветренной сто­роны. Уже метров за триста было, смотрю: мои олени встрепенулись. Ветерок на меня, с чего же это они? Да уж явно насторожены, встре­вожены. А я вроде никакой промашки сделать не мог. Вдруг они всем стадом сорвались, и вот тут-то я увидел своего «коллегу». Медведь выскочил из овражка и за дикарями. Да куда ему! Неправильно мес­то выбрал для охоты, вот и остался с носом. Я пальнул вверх из кара­бина, он совсем расстроился и поковылял к морю, в свои льды.
С медведями мы живем в ладу. Но вот в последний год появились на острове полярные волки. Как-то они себя поведут, эти позлее и понахальнее. Хотя арктический «Михайло Иваныч» не всегда при­мерно себя ведет. Возвращаюсь как-то с путика в балок. Мечтаю чай­ку горячего попить. Приезжаю — дверь сорвана, полный балок снега, продукты исчезли, даже заварка рассыпана. Это любопытный миш­ка дверь своротил, мясо съел, чай, видимо, пытался заварить, осталь­ной мой провиант песцы на дармовщину расхватали. В общем, при­шлось мне еще 35 километров до чайку добираться.
Другой любознательный мишка зашел в избушку и вытащил ме­шок с углем, аккуратно, ничего не порвал, и у тамбура бросил. Зачем это ему надо было? Вроде котельных они еще не держат.
Те, что поагрессивнее, те стекла били, на крыши залезали, один раз в тамбуре доски выломали, мясо, приготовленное на приваду, подграбили. То любопытство, то голодуха ведут медведя к людскому жилью. Боюсь ли я медведей? Ну, во-первых, я за себя постоять смо­гу. А, во-вторых, я думаю, у любого горожанина такой же шанс по­пасть под трамвай, как у меня под медведя.
Для живности остров — настоящий еще заповедный уголок. Щед­рот его хватит надолго, если мы сами не испортим Белый. Думаю об этом с тревогой. Вот учу я молодых ребят из ненцев обживать ост­ров, промышлять на нем, чтобы он для местного коренного населе­ния не оставался жертвенным местом, не пропадали чтоб его богат­ства втуне. Но уж очень привлекательное это местечко не только для нас, промысловиков, но и для геологов. Кругом газ, нефть. А за ма­лыми отрядами геологов идут большие — эксплуатационников, и ... сколько мы знаем печальных примеров, как губились заповедные уголочки! Останется ли что-нибудь и на долю моих выучеников?
Были на Белом геофизики. Наши, сеяхинские, база у них в Се-Яхе стоит. Настоящие северные, работали культурно, грех мне на них жа­ловаться, спасибо только скажу: вертолетом помогали. Прихожу в зи­мовье, там записочка: «Привет, Петро. Пили чай, тебя вспоминали».
А как-то летом работали в этих местах геодезисты из Ленинграда, коллеги, можно сказать, ведь я сам семь лет в геодезистах проскитался. Так вот, петербуржцы вели себя мало сказать необразованно — варварс­ки. Добрались! Песцовые норы бензином выжигали, летнего крестоватика-песца, который ни на что не годен, стреляли, мою приваду уничто­жили. Хулиганили на просторе. Отряду таких пиратов на острове год работы — и останется здесь не арктическая, а человеческая пустыня.
Если думать о том, чтобы сохранить остров в заповедной целости, то нужно думать уже сейчас. Может быть, на расходы какие-то пой­ти, которые потом окупятся с лихвой. Я человек вольный: сегодня здесь, завтра там, на острове Вилькицкого, может, еще успею порабо­тать, тоже нетронутое место. Конечно, и для меня большая потеря будет, если загубим Белый, но для государства-то настоящий урон. Загубить просто.
Чувствую ли я одиночество в своем безлюдном безмолвии? Чув­ствую. Первые три дня после отпуска. Когда еще в ритм работы не вошел, когда городская суета еще не позабылась. Потом начинаешь работать, и все улетучивается. Скука — она внутри нас, а не вне. Там ее искать не надо. Мне скучнее гораздо, когда я в отпуске задержусь больше своих положенных двух месяцев.
«Спидола» у меня круглые сутки не выключается. На полярке биб­лиотека — поискать по всей округе, ведь с тридцатых годов берег­лась. Издания можно найти редчайшие и по освоению Севера, и мою любимую фантастику. Конечно, почти все в ней уже прочитано, кое-что перечитано, но полярникам регулярно присылают новые посыл­ки. С этим — нормально.
Начинал я с ламп-десятилинеек, керосинок, свечами приходилось запасаться. Сейчас у меня на основной базе и еще в одной избе электри­чество — движки-киловаттники. На главном зимовье — переносная ра­диостанция «Недра». С полярки меня каждый вечер вызывают, перего­вариваемся по селектору. Через их радиостанцию связываюсь с Се-Яхой. Сейчас мне дают «Грозу», буду связываться с совхозом напрямую.
На метеостанцию езжу как минимум раз в месяц — попариться в баньке, и обязательно под Новый год — шампанское вспомнить. Ме­теорологи меняются, как правило, через два сезона, народ новый, ев­ропейский, поговорить всегда есть о чем. Бывалые, как правило, люди, не только им рассказать можно, но и у них поучиться: полярные воды и медные трубы прошли.
Понятно, большой праздник, когда летом приходит морской транс­порт: соскучишься по зелени, овощам, да и свежим людям. На морс­ких судах цивилизация выглядит наиболее привлекательным обра­зом: чистота, порядок, уют, дисциплина, сауна. Отмякнешь душой, и снова за работу. Летом тоже не сидишь: приваду развозишь, подкар­мливаешь песца, ремонта много, снабжаться надо. Вы что думаете, эти пятилетки просто так даются?
Много всего я вам рассказал. А на один вопрос, наверное, не отве­тил: почему я на острове оказался? А вы мне можете ответить: поче­му вы здесь, а не в каком-то другом месте? Могли бы быть в другом? Могли. И я бы мог. Но мне на Белом нравится так же, как вам здесь.
У меня детство было военное, оккупационное, на Украине, я сыз­мальства научился на себя полагаться. Посмотрел кинофильм как-то «Сказание о земле Сибирской». И поманил меня этот простор. Удержу нет. В пятьдесят четвертом я махнул на целину. Диплом трак­ториста с той поры. Лесоустроителем в ангарских буреломах шлял­ся. Геодезистом тюменские таежные болота прошел. По Иртышу ра­ботал. По Самотлору прошел, когда у него еще нынешней славы все­мирной не было, а старый Нижневартовск в грязи тонул. Тот, кто тайгу прошел, тундры не боится. Сюда я уже закаленным пришел, подго­товленным. С кондачка Арктику не берут.
Если говорить о привычках, то курю только на Земле. На остров беру десять пачек папирос и, как только «Беломор» кончается, я об этом зелье забываю. Две бутылки спирту на сезон — медицинское НЗ.
Доволен ли я жизнью? Если кто утвердительно ответит на этот воп­рос, я с ним и разговаривать не стану. Я довольных собой людей не люблю. В жизни каждого из нас столько вариантов! Считать, что ты выбрал самый точный, по-моему, — просто не думать о том, что бы ты мог сделать, сложись она по-другому. Но от своей судьбы не откажусь.
Неприветливая земля, вы говорите. Но меня-то остров Белый при­ветил.


Сургутская ушанка Путина



Когда руководители страны приезжали в Тюменскую область, это многое определяло в ее развитии. Любой высокий визит — доверие. Знак особого внимания, почтения, уважения, но, прежде всего, доверия.
Владимир Ильич Ленин в Тюмени бывал. Целых четыре года. С 1941-го по 1944-й. Кстати, тело вождя привозили в Тюмень — рай­центр, увозили из Тюмени, уже из центра областного. Сталин решил укрыть тело своего предшественника — символ большевистской не­зыблемости — от наступавших немцев куда подальше. Выбор вождя пал на Тюмень. Явный знак доверия. Хотя, наверное, снисходитель­ного: Тюмень считалась такой тьмутараканью, о которой не знал мир, и искать там филиал ленинского Мавзолея вознамерился бы только сумасшедший. На четыре года бывшее Александровское реальное училище, действующий сельхозинститут, приютил мавзолейного вождя пролетариата.
Следующим Ильичом в Тюмени был еще один Генсек ЦК. На два часа у станции Тюмень притормозил свой литерный состав Леонид Ильич Брежнев, следовавший через всю страну на Дальний Восток. Он тогда совершал железнодорожную экскурсию через весь Союз по Транссибу. На Тюмень ему выделили пару часов, и дальше железно­дорожного вокзала к тому времени уже не вполне дееспособный, бес­помощный Генсек не продвинулся. Тюмень его, кажется, интересова­ла не особо. Хотя именно Брежневу принадлежат слова: «То, что де­лается в Тюмени, — настоящий подвиг». Так как это было сказано на главном партийном съезде, формула Брежнева приобрела государ­ственный статус и цитировалась как указ о награде.
Из руководства страны не просто любил бывать в Тюмени, а, пожа­луй, любил Тюмень — не первый лидер страны, советский премьер Алек­сей Николаевич Косыгин, «главный инженер», как его называли, Со­ветского Союза. Его главное детище — экономическая реформа — не задалась из-за диверсионной деятельности Политбюро, а вот тюменс­кий проект реализовывался успешно. В Тюмень Косыгин наведывался регулярно, работал основательно, системно отслеживая реализацию гигантского проекта, который явно грел его реформаторское сердце.
Надо вспомнить одну историю, которая связана с этим симпатич­ным советским лидером. Пожалуй, именно Косыгин сыграл ключевую роль в завидной судьбе великого тюменского проекта. Уже пошла нефть Шаима, но страна не торопилась глобально вписываться в нефтяную эпопею. Холодно, дорого, морозно, затратно, непредсказуемо.
Борис Щербина, Александр Протазанов, Геннадий Богомяков на всех урвнях ставили вопрос о большой нефти Тюмени, о большом развороте работ. Госплан убедили:
— Дерзайте!
Но и Госплан был не всесилен. Строители отказывались. Наотрез. Средне-Уральский главк Свердловского совнархоза признался в сво­ей несостоятельности. Союзный министр Минтяжстроя пошел пря­миком к Брежневу:
—  Увольте.
Минтрансстрой ответил отказом:
—  Не по силам.
Отказался Минмонтажспецстрой.
Не тянуло вельможных строителей в героическую Сибирь. Стра­на, кажется, была не готова к серьезному перспективному проекту.
Тогда Косыгин вызвал к себе Героя Советского Союза Алексея Кортунова. Алексей Кириллович возглавлял в ту пору Главгаз при Совмине Союза, а до этого командовал Миннефтепромом.
—  Берись! — посоветовал Косыгин. — Твое дело.
—  Но у меня же, Алексей Николаевич, ни базы, ни организации. Ничего! Я же нынче газовик, — прибеднялся обиженный Кортунов.
—  Берись, Алексей Кириллович! Кроме тебя некому. Сегодня не­фтью займешься, а там и большой газ Тюмени на подходе. Всем, чем могу, помогу.
Герой Союза согласился. Его убедил косыгинский аргумент о пер­спективном большом газе Тюмени. Хотя в то время страна еще не знала ни о Медвежьем, ни об Уренгое, ни о Ямбурге.
В 1965 году был создан Главтюменнефтегазстрой, во главе кото­рого поставили еще одного героя войны — Алексея Барсукова, а из Башкирии главным инженером в новый главк перебросили энергич­ного Юрия Баталина. Другого масштаба люди. Суровый Косыгин в Тюмени, по свидетельствам знавших его, как-то теплел. Отмякал.
О Косыгине ходит легенда, что на Медвежьем он — крутым декаб­рем! — ходил в легком осеннем пальтеце и знаменитом своем караку­левом пирожке. И ... обморозил уши. Где были советники по Северу и сибирскому климату! Уши премьера — государственное достояние.
...Славные грибы в ту осень уродились за Новым Уренгоем. Уже начало сентября, морозцами пахнет, но в угорах и овражках поляр­ной тундры красноголовые подберезовики и подосиновики стоят как на подбор — грибная гвардия. Здоровые, статные, крепкие. Все по форме и по фирме. Первый сорт.
Почвы в тундре совсем немного, тонюсенький слой, эта чуточка прямо скользит по пленке подмерзшего песка. Я вру полковнику, что здесь сразу начинается вечная мерзлота — на Полярном круге так положено. Строгий полковник, которому по должности положено не доверять никому, мне простодушно верит. Видимо, честно вру, да и в полярной действительности вполне похоже. Мы с полковником ус­тали ждать первое лицо государства в Новом Уренгое и решили ска­таться в чахлый березнячок. Бывалый народ утверждал: недавно здесь еще грибы брали. Но чтобы такие! Зачем, кстати, нам грибы? Но азарт сильнее здравого смысла. Мы режем грибную гвардию в шоферские ведерки — кому-нибудь пригодятся. Генсеку, понятно, откушать не дадут, но кому-нибудь это тундровое лакомство пригодится.
В Новый Уренгой едет молодой Генсек, любимец страны Михаил Гор­бачев. Уже любимец страны. Все его любят, надеются и верят. Уже, ка­жется, и старикан Рейган обольстился, перестал считать Россию импе­рией зла. Горбачев летит в Сибирь, в Тюменскую область. Это одна из первых поездок нового лидера по большой стране. Мы ждем его в Но­вом Уренгое. Великий коммунистический генсек, начиная эпоху инду­стриального ускорения, считал развитие ТЭК ключевым звеном, поэтому Тюмень поставил на приоритетное место. Его визит в Новый Урен­гой—Сургут—Тюмень был очень эффективным, как и заря перестрой­ки, но в своей перестроечной эффективности слишком скоротечным.
Заглядывал в Тюмень и горбачевский премьер Николай Рыжков. Но этому честному правильному праведнику постоянно не везло: он приезжал агитировать за крупные нефтегазохимические комплексы, однако на ту пору на дворе геройствовали зеленые экологи, и визит, скорее всего, к удачным не отнесешь. Рыжков оправдывался, но не очень убедительно. Первый полноценный премьер российского де­мократического правительства (после суррогатного и.о. Гайдара) Вик­тор Степанович Черномырдин сам три года проработал в Тюмени, возглавляя Главтюменьгазпром в ранге заместителя союзного мини­стра. Ему не надо было объяснять значимость и значение Тюмени.
Пожалуй, самый важный из его рабочих визитов — проведение в Тю­мени сессии межрегиональной ассоциации «Сибирское соглашение».
Вот репортерская страничка из блокнота 1995 года.
«Что решает визит премьер-министра правительства России в Тю­менскую область? Поставлено немало принципиальных проблем. Это комплекс мер по стабилизации финансового состояния предприятий нефтегазового комплекса. Финансовые уточнения статуса программы развития области, определение мер инвестиционной активности кре­дитно-бартерного проекта Тюмень—Германия, льготы для обеспечения экспорта нефти и газа, структурные преобразования в работе таможни и государственного резерва. Новый стимул развития получает строи­тельство Торгилинского нефтеперерабатывающего завода, Сургутско­го и Уватского нефтегазохимических комплексов, Тобольский промыш­ленный узел. Финансовое обеспечение получают важные стройки: Тю­менский пивоваренный завод, Ялуторовский комбинат хлебопродуктов, завод упаковочных материалов, 40 миллионов долларов будет выделе­но для ввода детской больницы интенсивного лечения в Тюмени. При­вилегии получат тюменские геологи. Приоритеты отдаются новому неф­теперерабатывающему району — Уватскому, компании «Уватнефть». Речь идет также о реконструкции Сургутской ГРЭС-1, о завершении строительства железных дорог: Коротчаево—Новый Уренгой—Надым, Чум—Лабытнанги, автомоста через Туру. Называется новая железная дорога: Тюмень—Тобольск—Урай—Нягань—Салехард, которая создаст единый транспортный комплекс области. Наверняка начнется строи­тельство автомоста через Обь в Сургуте. Премьер не подписал, как обе­щал, всех документов по ТНК, но, вероятно, не по своей вине. Однако и здесь все близко к благоприятному эпилогу. Наверное, кто-то скажет, что все это в рамках былого Госплана, неисчислимых партхозактивов. Тюменцам от этого не хуже. Мы знаем, что Россия немало и давно за­должала своему ключевому энергетическому региону, и если государ­ство наконец-то берется за старые долги, то это напрямую в интересах самого государства. Конечно, тюменские авансы премьера должны реа­лизовываться в конкретные дела. Понятно, что будет это делать не пре­мьер, но в его силах создать подобающие условия. А на местах чаще все­го просят не мешать, не бить по рукам. Полагаю, бывший провинциал это прекрасно понимает. Мы, трезвомыслящие сибиряки, исходим из собственных интересов: на пользу нам, тюменцам, премьерский визит — хорошо, если одни авансы— без реального продолжения — ускорим премьера. Мы, как Генри Форд, всегда можем сказать: что хорошо для Тюмени — хорошо для России.
Абстрактные проблемы приобретают человеческое выражение. Те, кто приглашает премьер-министра в гости, недурные психологи. Для Виктора Черномырдина, бывшего в 80-х командарма тюменских га­зовиков, этот визит тоже на уровне сердца: воспоминаний, пережи­ваний, эмоций, ведь у него Тюмень стала трамплином сначала в боль­шую, а потом и в очень большую политику».
Будущий Президент России Борис Ельцин находился в сибирской горбачевской свите. Самостоятельно в область он приехал в 1991 году, его маршрут был непривычным и витиеватым: Надым—Салехард—Но­ябрьск—Нетфеюганск—Тюмень. Еще свежи розы воспоминаний о гор­бачевском визите. Поэтому первому Президенту России явно и честно хотелось переплюнуть союзного Президента. Он даже тюменский мар­шрут поездки составил так, чтобы он не пересекался с прошлым горба­чевским. Кроме самой Тюмени, естественно. Без Тюмени не выстраива­лось, не получалось. Главный итог ельцинского визита: президент в Тюмени признал право территории на роялти, и в течение дюжины лет именно «тюменский» указ российского Президента обеспечивал спра­ведливое наполнение бюджетов Ямала, Югры и всей Тюмени.
Владимир Путин. Он еще не всенародно избранный. И.о. Трудная при­ставка для лидера. Исполняет обязанности. Прилетел в Сургут. В Сургу­те у него Богданов. Не просто великий нефтяник. Скорее всего, друг.
...Молодой российский Президент, как бы сказала моя мама, «по­форсить» любит. Он, конечно, человек спортивный. Но голову-то поберечь следует. Ему кто-то одолжил свою ушанку. Президент не побрезговал. Морозец в тот денек президентского визита выдался се­рьезный, под тридцать. Уши Президенту всегда потребуются, в Сур­гуте он их не отморозил. Моя мама бы одобрила. Она неправильного форсу не любила: чего ты с голой грудью на мороз скачешь? Это мне задавалось. Риторический вопрос. Надо.
Путина водили по сургутскому морозу от объекта к объекту. Он ушанку не снимал.
Между осмотром выставок, буровых, встреч с рабочими и специа­листами и.о. Президента постоянно пикировался с прессой.
«Журналист: Владимир Владимирович, — Россия страна се­верная, на 80% северные регионы.
Путин: На 70.
—  Как вы видите развитие Севера России, Крайнего Севера, таких регионов, как Югра, Ямал? Севморпути, в том числе? Гу­бернатор Неелов пытается двигать идею развития Северного морского пути.
—  В тех регионах, которые достаточно развиты, допустим, как Сур­гут, нужно думать о диверсификации деятельности. Нужно развивать направления, которые напрямую связаны с добычей минеральных ре­сурсов, с их переработкой. Нужно развивать наукоемкие производства. Здесь много других богатств, которые можно использовать, и нужно со­здавать условия для жизни будущих поколений даже не на 50 лет. Не на 50. Нужно более рачительно использовать то минеральное сырье, кото­рое есть, может быть не вывозить отсюда все подряд, а максимально пе­рерабатывать. Это приведет к тому, что те запасы, которые сегодня име­ются, будут использоваться не 50 лет, а 100, может быть, 200.
Что касается удаленных районов. Наверное, надо в новых услови­ях строить работу таким образом, чтобы это было экономично, эффек­тивно, вариант использования вахтового метода вполне приемлем. Мне кажется, здесь не может быть общей мерки для всех. Нужно сочетание двух, а может быть, и других вариантов решения проблемы.
—  Сегодняшнее совещание проходит в столице одного субъек­та России — в Югре, а находимся мы на территории другого — в Тюменской области. Отношения между губернаторами, это из­вестно, мягко скажем, сложные. Что вы думаете о субъектах Федерации, которые принято называть сложнопостроенными, «матрешечными»?
—  Вы хотите, чтобы я, находясь в гостях, начал критиковать хозяев? Думаю, это одна из проблем, которую нам предстоит решить, так же, как и проблема вертикали власти в стране: «матрешечная» структура Феде­рации, конечно, несовершенна. Нужно учесть, максимально учесть ин­тересы регионов, как и соотношение интересов между муниципальным уровнем управления и региональным. Это сложная проблема, которую сейчас здесь мы с вами не решим. Она требует участия и Совфеда, и правительства, президентских структур, как выразился один из губер­наторов: «Нужно собрать все компетенции в один мешок и снова поде­лить». Может, в этом есть какой-то смысл. Надо подумать».
Деловая элита России собралась в Сургуте в скромном конференц-зале бизнес-центра «Сургутнефтегаза». Имена можно назвать без ти­тулов: Чубайс, Вяхирев, Богданов, Алекперов, Вайншток, Кукес, Хо­дорковский... Это из наших, отечественных олигархов. Муртаза Ра­химов, Минтимер Шаймиев, Леонид Рокецкий, Александр Филипен­ко, Сергей Собянин. Сенаторский корпус. Министерские персоны: Калюжный, Починок, Зурабов, Игорь Иванов. Депутаты: Черномыр­дин, Владимир Медведев. Александр Волошин — глава президентс­кой администрации. Напомню: все это происходит в Сургуте.
Если считать, что случайного в жизни не бывает, если учесть, что сегодняшний глава государства Владимир Путин — человек просчи­танный, расчетливый, то надо признать, что Сургут местом первого рабочего визита в Тюменскую область им выбран не случайно. Ко­роткий его визит был предельно насыщен. Владимир Путин осмот­рел сургутские нефтепромыслы, любовался работой буровиков бри­гады Владимира Говорова, капитально прошелся по большой выс­тавке нефтегазового оборудования.
Предельно деловой стиль. Хорошее знание предмета. Требование продуманной конкретики. И постоянная готовность к незлой шутке.
Сургутский визит главы государства России при всем его рабо­чем характере — событие принципиальное, знаковое и в какой-то мере этапное для России. Некоторое время нефтяные сибирские дивиден­ды не только оседали в Москве, но и делали Москву главным нефтеградом России. Сегодня стало ясно, что экономическое будущее, свя­занное с развитием ТЭКа страны, созидается именно в Сибири. Мне подумалось, что нефтяная слава возвращается в Сибирь, нашему краю возвращается то достойное место, которое заработано долговремен­ным самоотверженным трудом сибиряков.
Владимир Путин, который, как оказалось, не реже раза в год заг­лядывает в Тюменскую область, после Сургута, Нового Уренгоя и Ямбурга посетил и Тюмень. Именно в Тюмени шел серьезный разго­вор о перспективах развития Уральского федерального округа. Со­вещание было предельно деловым. Президент назвал УрФО «энер­гетической кладовой России» и добавил:
—  Прямо скажу, что за счет ТЭКа в Тюмени во многом был дос­тигнут экономический рост по стране в целом.
Еще одно президентское определение:
—  Тюменская область — сложная область.
Президент прибыл в Тюмень накануне 8 Марта, поэтому, переле­тев в Тобольск, не отказался от приглашения тобольских женщин, почаевничал с ними в Тобольском кремле. После сердечных встреч на сибирской земле наш выдержанный Президент непривычно рас­чувствовался:
—  Места у вас благодатные. Еще раз в этом убедился, побывав в Тобольске. Просто чудесный город. Чудесный!
Нынешний Президент России Дмитрий Медведев в Тюмени гость частый. К сегодняшнему времени насчитывается уже четыре его ви­зита в Тюменскую область. Он бывал в области еще в ранге первого вице-премьера. Хорошо знает проблемы и достижения Тюмени — жилые комплексы Комарово и Молодежный, нефтегазовый универ­ситет. А избранный, но еще не проведший свою инаугурацию, Дмит­рий Медведев в Тобольске провел заседание Госсовета России, по­святил его проблемам малого и среднего бизнеса в стране.
Но у меня есть своя маленькая история, связанная с нынешним Президентом. Он проводил совещание в Екатеринбурге по нацио­нальным проектам, которые тогда активно курировал. После совеща­ния Медведев собрал немного прессы в каминном зале резиденции свердловского губернатора. Пили чай. Мне представилась возможность задать пару вопросов будущему лидеру страны. Конечно же, о счастье.
Омельчук: Можно пафосный вопрос? Такой — рабоче-пафосный?
Медведев: Рабочий пафосный? Годится.
—  Мы говорим о национальных проектах. В то же время счи­тается, что у России нет национальной идеи. Наверное, у каж­дого россиянина, в принципе, где-то внутри ощущение националь­ной идеи имеется. А у вас есть персональная, личная формули­ровка национальной идеи, по крайней мере, сфомулированное внутреннее ощущение?
—  Ощущением я и попробую поделиться. Хотя я недавно об этом говорил, и меня в одном из периодических изданий раскритиковали именно за отсутствие пафоса. Что это такое? Разве так можно гово­рить? Мне представляется — национальную идею ни в коем случае нельзя отделять от личной идеи, от того, как мы в личном качестве, каждый из нас воспринимает жизнь. Если это отделяется — это уже лукавство. Для себя я хочу этого, а стране — хочу вот этого. Так не бывает. Все попытки построить идеологию на отрыве личной жизни от служения государству заканчивались для нашей страны крахом. Считаю, национальные идеи должны преломляться в голове каждо­го конкретного человека, а у любого человека в голове есть набор приоритетов. Эти приоритеты, конечно, у всех разные, но в чем-то сходные. Какие? Это семья, жизнь, здоровье, образование детей, бла­гополучие близких, спокойствие в доме, развитие общества, в кото­ром мы живем. Именно набор таких целей, таких приоритетов, на мой взгляд, и должен составлять в совокупности национальную идею. Попытки же сформулировать ее в рубленых, коротких выражениях...
Омельчук: А если так — счастливая Россия?
Медведев: Если вы так видите для себя жизнь... Счастливая Россия.

Вам как: национальная идея, сформулированная в Екатеринбурге, — счастливая Россия? Великая. Благополучная. Богатая. Сильная. Свободная. Единая. Но знаменатель-то один. К чему стремимся?
Счастливая Россия.


Капитанская вахта




Глухое время — ночь с двенадцати до четырех.
Воспаленные огоньки бакенов движутся навстречу.
Старый бакен на Оби
Философствовать любил,
Помечтать любил он
В ветреную ночь,
Что однажды уплывет,
Как заправский пароход,
Чтоб старой бакенщице Марфе
Отыскать было невмочь...
Припозднившиеся молодые туристы на кормовой палубе терзают гитару, ведут речитатив в интеллектуально-простонародной манере.
Старый бакен на Оби,
Не скучай и не скорби.
Непроглядна эта ночь —
Хоть глаз коли!
Красным глазом воспаленным
Ты помигивай бессонно,
Чтоб спокойно шли во мраке корабли.
Красный, зеленый. Зеленый, красный. Двухцветная гамма речной ночной дороги. И зеленые огоньки подсвеченных приборов в ходо­вой рубке...
Глухой урочный час — время капитанской вахты. Новичку, навер­ное, трудноваты ночные перегрузки, но Романыч на реке уже трид­цать пять навигаций.
Из речного мрака выплывает приглушенный «букет» ходовых ог­ней встречного судна, явственно потрескивает селектор. Юрий Ро­манович снимает трубку.
—  Теплоход «Михаил Калинин». Следуем в Новосибирск из Са­лехарда. Пройдем правым бортом.
—  Привет, Романыч, — фамильярно откликается селектор. — По расписанию бежишь?
—  У меня на борту туристы.
Теплоходы сблизятся, пройдут рядом. Был бы день — гуднули. А сейчас — тихая темнота, зачем ее пугать, традиционное речное при­ветствие — только по селектору.
Вместе с капитаном ночную вахту несет третий штурман... длин­новолосая стройная Наташа. В джинсах, с русалочьим лицом, как бы припухлым от безмятежно-долгого и счастливого сна.
Романыч отправляет ее в штурманскую оформить неизбежные бумаги.
—  Женщина на борту... — начинаю я разговор.
—  Давешние предрассудки, мужской снобизм, — Романыч не под­держивает сюжета. — На суше женщина давно хозяйка, и хозяйка хорошая. Та же Наташа. Пришла на теплоход проводницей, экстер­ном выучилась на рулевого, закончила речное училище. Девчонок тогда еще не принимали, в группе была одна. Вон какая настырная. Если человек добивается, почему ему препятствия чинить?
Бывалый обский капитан Юрий Романович Русаков на жизнь смотрит здраво. Я думаю, тут и спокойная река, с которой он судьбу связал, свою роль играет: не любит она пижонов и ломак. За три с половиной десятилетия много довелось повидать Романычу. На реке раньше построже было — каждая пристань с вокзалом, чтобы туда попасть — надо входной перронный билет купить, чинная публика по перрону гуляла. Сошли матросы на берег — тельняшечка, белая форменка, фуражка с «крабом» и убийственно-залихватский вид — праздник для берегового прекрасного пола. Каждый пацан рвался в речники — мир посмотреть, себя показать, заработать, отовариться на дальних берегах.
Ах, эти давние провинциальные пристани! Клубы встреч и раз­лук, молодого вечернего паломничества. С пристани чаще всего на­чинались и большие сибирские судьбы — река уводила в жизнь.
Но речной поток стремительно пошел на убыль.
У капитана Русакова был небольшой перерыв — он директорство­вал в речном ПТУ. Набрать в училище хороших ребят нынче трудно, сюда идет сплошной «отсев» — те, кто не попал в более «серьезные» заведения. Что тому причиной? Изменилось отношение к реке, по­явились более престижные профессии. Работа матроса остается хло­потной, а заработки давно не растут. Да, наверное, и сама прагматич­ная нынешняя молодежь подрастеряла романтики. У речфлота кад­ровых профессионалов растаскивает многочисленный ведомствен­ный флот. Бережет себя человек — уходит на ведомственную шалан­ду, там ответственности поменьше, флотской дисциплины никакой, а заработок если не втрое, то вдвое побольше. Всякий ли перед ве­домственным соблазном устоит?
—  Жалко, речное офицерство теряем, — сетует Русаков. — Не бе­режем. Кто на мои заработки разбежится? Простой матрос, даже убор­щица, если у нее «совмещенка», получает больше. А ведь авторитет и с заработка начинается. А нет авторитетного капитана — нет экипа­жа, нет корабля.
Ночной час располагает к откровенности. Наверное, мог бы Ро­маныч завести капитанский «треп» о речных приключениях, о ро­мантике дальних странствий, удариться в ностальгию по былому, но, наверное, хочется говорить о том, что болит. Ведь действительно се­годня в речники чуть ли не ссылают (как раньше — на каторжные галеры?). Проштрафившиеся, условно освобожденные, «химики» серьезно размывают былую кадровую основу, рабочий костяк. Пе­чально это.
Скупо выплывают из кромешной сентябрьской тьмы дрожащие огоньки судоходных маяков.
—  Небезопасно ночью-то? — перевожу разговор на другую тему.
—  Почему? — возражает Романыч. — Если сейчас кто умудрится напороться на мель — исключительно по собственной беспечности. Обстановка на реке нормальная.
—  Движение оживленнее стало, больше шансов не разойтись.
—  Транзит ходит грамотно, а вот ведомственная мелюзга действи­тельно мешает — азбуки ходовой не знают. Стал у руля — уже капи­тан. — В тоне Русакова проскальзывает неуважение профессионала к дилетантам. — Опасностей поубавилось. Раньше между Новоси­бирском и Томском, где основной ходовой «живун», гарантирован­ные глубины были метр шестьдесят, а сейчас — два пятьдесят. Какой тут риск на мель усесться? Раньше ведь и семафоры на реке стояли. По полсуток приходилось в очереди ждать, пока пропускал встреч­ных. Сейчас земснаряды фарватер роют. Раньше капитаны больше интуицией брали, нынешние больше автоматике обязаны.
Многие обские капитаны с доброй тоской вспоминают конец ше­стидесятых — начало семидесятых годов, время нефтеперевозочного «бума». Пошла тюменская нефть, трубопроводы еще не построили, и всех сибирских речников мобилизовали на перевозку «черного зо­лота». Танкеров потребовалось много, их сгоняли на Обь со всех бас­сейнов, особенно с Волги, переделывали под нефтевозы мало-мальс­ки пригодные суда.
— Голые деньги, — вспоминает Юрий Романович, который в ту пору капитанил на танкере-двухтысячнике и тоже впрягся в боль­шие нефтяные гонки. — Прямо фарт нефтяной. Пароходство стриг­ло купоны. Все боролись за скоростные перевозки, ведь «быстрая» тонна стоила знатно. Заработки пошли отличные. Трубопроводы на этом фарте поставили крест. А ведь у речного начальства голова по­шла кругом от бешеных прибылей — думали, что поток нефтерублей не кончится.
Слушаешь неторопливую речь ночного капитана в час его вахты и думаешь: рассказывает он о своей жизни, о своей биографии, но, наверное, и об истории обского флота, и все это — разнообразная жизнь реки.
Глубокий и глухой ночной час рождает какую-то восторженную и радостную тревогу, чувство единения с природой. В этот час прихо­дит понимание, что, наверное, есть какая-то иная жизнь, иная, что ли, форма жизни. Например, жизнь этого, казалось бы, неодушевлен­ного водного потока. Потому что ничто в природе, наверное, не при­думывается зря, а наполнено каким-то вечным, и, может быть, не все­гда (или не всякому человеку) доступным высшим смыслом. Пото­му что должен же, обязательно должен быть во всем этом высший смысл! Все сущее на земле отмечено его знаком. Не бессмысленно же блестит на сентябрьском небе глубокая мерцающая звезда. Не бессмысленно течет эта вода. На миг смутная строчка огоньков, обо­значающих ночную реку, представляется ориентиром неподвластно­го нашему пониманию мира. И хотя сознаешь, что вся эта ночная мистика — только мгновенное настроение, все же хочется верить, что это колдует ночная стихия, волхвует, навевает свои мысли, берет в свой полон.
Днем река проста и понятна. Ночью она обязана быть таинствен­ной и сокровенной. Почему влюбленных так тянет на берег темной реки? Может, под плеск воды внятнее беседуют души?
В такую пору воспоминания легки.
Ночь. Река. И долгий песок.
Не расскажут ничего без утайки.
Но приткнулся у берега смирный обласок,
Дожидаясь гордой хозяйки.
На песке осыпающийся след
Ее и ее пассажира...
Миновало, помнится, много лет...
Не вчера ли все это было?
Нынче на Оби уже не встретишь легконосного обласка.
Грусть
И легкая тоска,
Как след
Забытого обласка...
Ныне Романыч отпраздновал свое пятидесятилетие. Вся жизнь на реке — что здесь скажешь!
«Михаил Калинин» последние навигации плавает в аренде у бюро экскурсий и путешествий. Туристских теплоходов нынче на реке, по­жалуй, побольше, чем пассажирских. Торопящийся человек садится на «Ракету», на «Метеор». Спасение тихоходных теплоходов — ком­форт и неторопящийся человек. Поэтому речфлот и поворачивается лицом к туристу.
Хочешь не хочешь, капитан сегодня — главный организатор реч­ного сервиса. На «Калинине» работают с выдумкой. Туристов будит... петух. Он долго и с деревенской неторопливостью кукарекает, потом подключаются куры — кудахтанье, как будто на реке плывет боль­шой курятник. Это судовая радистка придумала такую радиопобуд­ку, сама разыскала голосистых петухов и разговорчивых кур, записа­ла «артистов» на пленку. Начиная с оригинальной побудки, день эки­пажа заполнен не только флотскими, но и туристическими заботами. И концерты ставят. И спортсостязания на берегу проводят, на рав­ных соревнуются с веселыми и находчивыми пассажирами — честно отрабатывают сервисный рубль.
Разноплеменный пассажир в туристском рейсе — учительница-таджичка из Душанбе, спокойный латыш-фотограф из Вентспилса, шофер из Новосибирска, стареющая актриса из Ленинграда.
Торговца из Фрунзе не удручает однообразие берегов Среднего Приобья.
—  Сколько воды! — не устает удивляться он. — День едешь — вода, два — вода, три — вода... Девять дней ехали — все вода. Такие реки только в Сибири, наверное, где еще? У нас таких рек нет. Мечта декханина!
Его, наверное, утешает сама мысль, что такие реки в стране есть.
Новосибирский шофер признается:
—  Я уже третий раз туристом по реке. А что? Чистый воздух реч­ной, никакой скуки санаторной, новые места повидал. Да еще клюк­вой на зиму запасся.
Его простой рассказ навел меня на такую же элементарную мысль: мы мало обращаем внимания на то, что река, речной простор — вещь целебная, великая река — великое лекарство, она лечит чистым воз­духом и простором.
Теплоходам, пожалуй, не грозит постепенное исчезновение. Если и отречется от них спешащий пассажир, то, наверняка, поплывут по реке неторопкие плавучие пансионаты, тихоходные санатории, а мо­жет, и плавучие ателье художников, учебные лаборатории, творчес­кие мастерские. Разве целительный простор не рождает вдохновения?
...Ровной тяжести темнота начинает тускнеть. Темнота как бы осе­дает на берегах, а текущая вода, борясь с ней, разгоняет ее, и меж тем­ных берегов — светлеющая полоса. Предутренняя река — поток све­та, первого света после глухой ночи.
На трапе, ведущем в ходовую рубку, раздаются гулкие утренние шаги. Романыча идут сменять. Капитанская вахта окончена.


Великий хантыйский путь



Откуда они пришли?
В отечественной исторической науке, в этнографии утвердилась версия об алтае-саянском происхождении самодийских народов: нен­цев, селькупов, нганасан, энцев. Гипотеза по имени создателей назы­вается теорией Фишера-Кастрена. Именно они собрали первоначаль­ные данные, положенные в основу этой научной версии. Ее поддер­живал выдающийся российский этнограф Георгий Николаевич Про­кофьев, придавший ей не только строго научный, но и эстетически стройный вид, приведя убедительнейшие аргументы в пользу того, что свой путь на север самодийцы начали от отрогов Саян и Алтая.
Однако любая гипотеза остается научной версией, в которой су­ществуют неизбежные неясности, не позволяющие считать ее беспо­воротно доказанной, абсолютной аксиомой. В древнейшей же исто­рии самодийцев «белых пятен» слишком много. Это и заставляет со­временных историков не только развивать гипотезу Фишера-Каст­рена, но и выдвигать контраргументы и контрверсии.
Одна из версий принадлежит известному археологу академику Алексею Петровичу Окладникову. О теории Фишера-Кастрена он от­зывается весьма почтительно, считая, что Кастрен создал основу, «оп­ределившую целую эпоху». Кастреновы доказательства предполага­ли, что «на далеком Востоке», в глубинах Азии и находилась общая прародина не только самодийских, но, естественным образом, и всех финно-угорских племен, «ибо Кастрен к тому же установил несомнен­ное языковое родство самодийских и финно-угорских племен».
Однако, почтительно приподняв шляпу, Окладников предполо­жил прямо противоположное. «Рассуждая логически, — полагал он, — в такой же мере возможно и обратное предположение, то есть мысль о том, что родина всех финно-угорских племен находилась не на вос­токе, а где-то на западе и что они пришли не с Енисея к Уралу и да­лее, к берегам Балтийского моря, а наоборот».
Чтобы аргументировать свою версию, Окладников проанализиро­вал солидную группу археологических памятников различных эпох, найденных на территории от Байкала до Карелии, и обнаружил в них те характерные черты, которые могут говорить о некоей общности или же, наоборот, о различии. На этой основе он и сформулировал вывод о тех процессах, которые происходили в древнейшие времена и привели в конечном итоге древние племена на сибирский Север.
«На востоке, — считал Окладников, — жили древние монголоид­ные — по их физическому облику — племена. На западе жили племе­на изначального европеоидного облика. Процесс смешения европео­идов с монголоидами востока начался, вероятно, задолго до неолита, еще в верхнепалеолитическое время...
Должно быть, уже тогда в этой зоне контакта на территории между Уралом и Енисеем возникло смешанное в антропологическом отноше­нии население, начал формироваться так называемый лапоноидный, или уральский, антропологический тип, совпадающий, как известно, в зна­чительной мере с носителями уральских и финно-угорских языков».
Историк называет процесс смешения древних племен востока и запада «грандиозным по времени и территориальным масштабам». Конечно, детали древнего процесса наука восстановить вряд ли смо­жет, но по находкам археологов можно сделать строгие и определен­ные предположения.
Версия «Окладникова о появлении самодийцев на сибирском Севере в окончательной формулировке выглядит так:
«В результате проникновения западных племен на Енисей, начав­шегося, быть может, еще в палеолите, так и появились предки само­дийских племен, которые впоследствии, после возникновения оле­неводства, снова распространялись на северо-запад, в более удобные и богатые оленьими пастбищами места».
Окладников попутно отвергает теорию Фишера-Кастрена-Прокофьева.
«В Саянах и на Енисее, следовательно, — считает он, — не было никакой прародины финно-угорских племен, и в частности самодий­цев. Древняя родина всех их — лесное и лесостепное Приуралье, как западное, так и восточное, а также соседние с Уралом лесные области Восточной Европы».
Утверждение смелое, но, как заметит и непрофессионал, излишне не аргументированное.
Подойдем к проблеме с другой стороны. Взгляните на карту За­падной Сибири: она пестрит названиями рек, которые заканчивают­ся одинаково — на «ёган». Слово может варьироваться: eгa, ёгон, ягун, юган, даже игай и игол. Но во всех хантыйских диалектах слово это означает одно и то же — река. Но если с севера спускаться по карте на юг, то южнее Васюгана мы знакомого «речного» окончания не уви­дим. О чем это говорит, о чем свидетельствует?
«Как видно по названиям на ёган, ханты шли с северо-запада на юго-восток. Последней юго-восточной границей проживания ханты являются реки Вах и Васюган».
Этот вывод принадлежит томской лингвистке Людмиле Калини­ной, которая занималась специальными исследованиями хантыйской топонимики на территории Западной Сибири. Она совершенно оп­ределенно заявляет, что ханты пришли в Западную Сибирь истори­чески сравнительно недавно, шли с северо-запада, значит, из-за Ура­ла, следовательно, Сибирь не столь давно стала их родиной. Мысль исследовательницы четка и понятна: если бы ханты двигались на се­вер, продвигаясь постепенно с обжитых южных территорий, это дол­жно было бы отразиться в топонимике. «Ёган» принадлежит к раз­ряду тех прочных гидронимических следов на карте, которые остав­ляет любой народ, обживающий свободную территорию.
Итак, ханты по происхождению (и по Калининой) — европейцы и сибиряками стали не столь давно, явно в новую эру. Так можно кратко сформулировать калининский вывод. У ее гипотезы есть немало сто­ронников, она подкрепляется не только топонимическими материала­ми, но и лингвистическими, этнографическими, биогеографическими. Но означает ли это, что совершенно определенно и бесповоротно дока­зан путь древних угров, предков ханты, из Европы через Урал в Сибирь?
Не будем торопиться...
«Образуется как бы непрерывная цепочка: Хакасско-Минусинская котловина (южные хакасы), Северный Алтай (северные алтайцы) — река Томь и Средняя Обь (телеуты и сибирские татары), а ниже — обские угры (в первую очередь ханты). Это и есть путь движения раннеугор­ских племен из Хакасско-Минусинской котловины на Среднюю Обь».
Эта версия принадлежит известному археологу доктору истори­ческих наук Леониду Кызласову. Берем на заметку мысль ученого о том, что предки ханты — раннеугорские племена — двигались из Минусинской котловины, а это Присаянье, через южный Енисей и Алтай на Среднюю Обь, то есть двигались с юго-востока на северо-запад. Кызласов, таким образом, утверждает совершенно обратное, противоположное тому, что говорит Калинина.
Парадоксально? Но дочитаем Кызласова до точки: «Такой путь подтверждается и данными топонимики».
Звучит почти невероятно, но дабы доказать собственную гипоте­зу, Кызласов также в качестве основного аргумента берет слово, обо­значающее в том же хантыйском языке «большую реку вообще». Ёган? Нет, Кызласов берет слово «ас». Ну, во-первых, главная река ханты Обь по-хантыйски — Ас. Ханты называли «остяками». Неко­торые исследователи утверждают, что «остяк» — это русифицирован­ный вариант слова «ас-ях», то есть речной, обский человек. На языке некоторых групп манси и Иртыш звучит точно так же — Ас. В хан­тыйских диалектах, скажем, у ваховских, васюганских и верхнеказымских ханты, «ас» трансформировалось в «ес».
Если взглянуть на гидрографическую карту Минусинской котло­вины, то в названиях многих рек мы эти «ас» и «ес» различим нево­оруженным глазом: Ас-кыз, Малый Есь, Сарас, Албас.
Двинемся севернее и западнее — северный Алтай. И здесь — Каз, Тесь, Бадавас, есть даже речка Антибес. А сейчас в таких названиях, как Мрас-су, Тельбес-су, Тутуяс, «водный» корень несколько замас­кирован, но все равно при внимательном анализе непременно обна­руживается. Перейдем на Обь — Ас. Здесь немало притоков, в назва­нии которых легко угадывается древний угорский корень: Тартас, Туртас, Напас, Рогарес, Пактас. В подобном контексте приток реки Тым Пегас вряд ли будет ассоциироваться с легендарным жеребцом поэтического олимпийского вдохновения. Некоторые из названий с современных карт уже исчезли, но, скажем в «Чертежной книге Си­бири» Семена Ремезова читаются легко.
В этом «коридоре», который, начинаясь с юга Минусинской кот­ловины, проходя северным Алтаем, дальше движется по фарватеру Оби, Кызласов (Кызл-АС) при внимательном изучении старого кар­тографического материала обнаружил много названий, заканчиваю­щихся на «зас», «сос», «сас». Скрупулезно проведя необходимый лин­гвистический анализ, он пришел к выводу, что топонимы, заканчи­вающиеся на «зас», «сас», а их тоже очень много, являются древне­угорскими и означают уже не большую реку вообще, а, наоборот, не­большой приток — малую речку. Исследователь делает вывод: «Из приведенного анализа топонимических материалов представляется несомненным, что некогда угры населяли Хакасско-Минусинскую котловину и северный Алтай». Кызласов специально подчеркивает: «Везде, где говорится об уграх, под ними разумеются ханты и их от­даленные предки, говорившие уже на угорском языке и вышедшие из Хакасско-Минусинской котловины».
Не странная ли наука, эта топонимика?! При желании, пользуясь ее методами и принципами, можно доказать прямо противоположное.
Да, действительно, сегодня наука не может совершенно опреде­ленно ответить на вопрос, где древняя прародина ханты, откуда и как они шли в среднюю Сибирь, где обитают сейчас. Видный исследова­тель венгерский академик Петер Хайду несколько своих монографи­ческих работ посвятил доказательству того, что «угры и самоеды пер­воначально проникли в Сибирь из Восточной Европы, перевалили через Урал, что центром первоначального обитания финно-угров до их расселения были река Кама и среднее течение Волги».
Кстати, у Волги есть небольшой приток — река Уфа. Река точно под таким же названием имеется на территории Польши. А как можно объяс­нить тот факт, если судить по «Чертежной книге Сибири» знаменитого Ремезова, что левым притоком Енисея является река Орг-Угр?
До окончательной истины явно далеко. Необходимо свести вое­дино множество фактов, которые сегодня кажутся противоречащи­ми друг другу. Наука ищет путь к истине через множество гипотез, нередко ошибочных. В сибирской истории немало темных мест, и ученые не располагают путеводно-ярким фонарем, который бы осве­тил им эти темные места, им приходится двигаться большей частью на ощупь, где, чтобы отыскать верный путь, нужно убедиться, что ложная дорога заводит в тупик.
Надо иметь в виду, что Леонид Кызласов для своих предположе­ний использует гораздо более древний топонимический пласт, свя­занный с предками нынешних ханты, его интересует эпоха на грани­це старого и нового времен. Людмила Калинина опирается практи­чески на современную лексику, которая утвердилась в языке ханты в последние века. Чтобы их точки зрения не противоречили друг дру­гу, можно предложить собственную версию. На границе старого и нового времени древние угры начали свой путь из Минусинской кот­ловины на север, они прошли всю Обь, перевалили даже Урал, затем, несколько столетий спустя, под влиянием новых условий повернули назад, снова перебрались через Урал, но на этот раз на юг дальше со­временного Васюгана не ушли.
Опровергая чужие ошибки, ученые одновременно нащупывают свой путь к истине. Поэтому, оспаривая друг друга, не просто утвер­ждают свой авторитет и приоритеты, утверждают авторитет научной истины. Благодаря неустанной дискуссии проясняются темные мес­та древней сибирской истории, и рано или поздно будет дан исчер­пывающий ответ, откуда начинали свой путь народы Сибири, куда шли, куда приходили.
Одна гипотеза не замещает и не исключает другую, они могут со­существовать вместе, но сторонники их должны продолжать поиск, чтобы убедительно доказать свою правоту. В любом случае от этих споров выигрывает наука. Яростнее в споре — бесспорнее в истине.
...Вообще, по правде говоря, это не важно — из Европы в Сибирь, из Сибири ли в Европу... Лично я придерживаюсь точки зрения изве­стного сибиреведа Валерия Николаевича Чернецова. Доказав, что у угров много пересечений с древними персами, он предположил, что свой великий путь на великий Север бывшие степняки, известные нам сегодня как ханты и манси, начинали... с берегов великого Ара­ла.
Но это уже другая история.


Заговор остяцкой княгини



В квартире у советского художника, точнее, у художника из рай­центра Советский Вадима Савинова, я увидел на стене портрет по­жилого человека, явного фронтовика: он при военных орденах. С гру­стным или тревожным? — взглядом.
—  Кто это? — поинтересовался я.
—  Брат мой единоутробный, только отцы у нас разные, — Валери­ан Тимофеевич Кузьмин.
Сам Савинов родом ханты, и брат его единоутробный, понятно, тоже.
Здесь же неожиданно выяснилось, что Валериан Кузьмин — ав­тор книжки, которую я тщетно искал, «Земля Кодская», изданной к 400-летию Октябрьского района.
Валерий Тимофеевич незадолго до смерти успел закончить боль­шой труд — книгу о родной земле. Он три года воевал, вернулся ин­валидом, после войны освоил мирную профессию строителя, участво­вал во многих громких стройках Тюменского Севера, в частности, в освоении Самотлора.
Но на всю жизнь хантыйский воин и строитель остался верен род­ной деревне, в которой родился, — Малому Атлыму. Наверное, счел сыновним долгом собрать все, что писали о его деревне за четыре века ее существования, собрать все, что знали его старшие земляки, и то, что знал он сам.
Его книжка как благородный завет, необходимое завещание: не только неосознанно любить, но и знать родную деревню, ее историю, корни свои. Прекрасно, когда бывалый человек, повидавший мир, полноценно осознает, что нет ничего прекраснее и милее малой ро­дины, и оставляет такой святой завет.
Валериан Тимофеевич поработал тщательно, досконально и ос­новательно, ничего постарался не опустить, не пропустить, порабо­тал во всех доступных ему архивах и музеях. Его труд не претендует на беллетристический изыск, но в исторической части книжка писа­на очень сочно, вкусно, дальше — более схематично и сухо: наверня­ка обработать не хватило времени.
Замечательно, когда человек без всякого расчета на славу и по­хвалу перед самим собой выполняет долг. И прекрасно, что нашла Октябрьская администрация деньги, чтобы этот скромный, но очень важный и полезный труд издать.
Еще одно несомненное достоинство книги Валериана Кузьмина: человек он, понятно, советской эпохи, но взгляд его на историю род­ной земли, слава богу, не классово-пролетарский: человек перестро­ечного времени видит ее во всей многокрасочности, а не двутонно: черно-бело, бело-красно.
Неторопливо и основательно деревенский Нестор-летописец опи­сывает все этапы долгой жизни родной деревни, родной округи. Не всякая, даже старая вековая деревня, может похвастать и своей лето­писью, и своим летописцем. Их, честно говоря, считанные единицы.
Я вспомнил Валериана Кузьмина и его книжку, чтобы процити­ровать небольшой фрагмент — интереснейшую страницу югорской истории:
«Кодское княжество сохраняло свою независимость до XVIII века.
Большой остяцкий князь Алач, а затем и его сыновья — Иван и Михаил — занимали видное положение среди остяков, пользовались большим уважением и были очень справедливы по отношению к сво­им соплеменникам. Они поддерживали союзнические отношения с Московским государством, строго соблюдая договорные обязатель­ства. В последующие годы большие князья меньше стали придавать значения взаимоотношениям с мелкими князьями, многих из них стала одолевать алчность. Их перестали интересовать нужды и жизнь сородичей. Среди таких можно назвать большого кодского князя Ичигея и Анну, которые умудрились ввести еще один налог на своих сородичей. Не выдержав непомерного ясака на пушнину, мелкие кня­жества выступили против большого князя. Центр княжества нахо­дился в юртах Нангакорт, на речке Нангакорта, в шести километрах ниже по течению Оби от Октябрьского. Зная, что в одиночку не одо­леть его, решили расправиться с ним сообща. В этом восстании (с 1607 по 1609 год) участвовали малоатлымские, большеатлымские, шеркальские, вежакарские и другие соплеменники. Руководимые своими вожаками, они пошли в поход, убили старого князя Онжина. Два года продолжалось это остяцкое восстание, но силы были не рав­ны, и оно в 1609 году было подавлено с помощью русских казаков».
К сожалению, Кузьмин написал о восстании княжны Анны очень бегло.
Вот что удалось разузнать о давних событиях мне.
В народной памяти не только сохранны, но и любимы, особо по­читаемы такие имена: Разин, Пугачев, Булавин, Болотников. Что-что, а бунтовать долготерпеливая русская душа любит.
Но если поискать, каждый народ, даже небольшой, отыщет свое­го национального героя. Редко, правда, в такой роли выступает жен­щина.
Царские воеводы, посланные московскими властями «на правле­ние» в Тобольск, откровенно попирали куцые права «инородцев». Вер­хом проявления недовольства угнетенных северян было восстание ненецкой и хантыйской бедноты под предводительством отважного Ваули Пиеттомина. Менее известны другие попытки. Одна из таких попыток принадлежит княгине Анне Кодской. Система грабительско­го ясака, практиковавшаяся сибирскими чиновниками, тяготила не только бедных охотников и рыболовов, но и национальную верхушку — «княсцов» и «старшин». Анна Кодская задумала свой заговор ши­роко. Княгиня и ее доверенные лица объехали стойбища самаровских и белогорских остяков. Гонцы были направлены к сосьвинским остя­кам, а также в Обдорск, где в то время княжил Мамрук. Послы Анны достигли даже берегов Енисея, где вели переговоры с тунгусскими стар­шинами. Переговоры шли успешно: решено захватить важнейшие ос­троги и крепостицы, свергнуть царских наместников. Князь Мамрук сам отправился по зимней дороге из Обдорска, чтобы сообщить Анне о своем согласии. К весне 1609 года в планы заговора были посвящены уральские вогулы и туринские татары.
Не все посвященные в замыслы Анны Кодской умели хранить тай­ну. Неосторожные вопросы вогульских охотников, приехавших на ярмарку, заставили насторожиться верхотурского воеводу. Он поспе­шил известить свое начальство в Пелымском остроге «о готовящей­ся измене».
Военные действия заговорщики планировали начать ближе к зиме 1609 года. Предводительница считала, что выступать следует сразу в нескольких местах. Обдорским остякам и самоедам вменялось в обя­занность соединенными усилиями с отрядами сосьвинских вогулов захватить Березов. Тобольск должны были занять кондинские, ниж­неиртышские и сургутские остяки вместе с местными татарами.
Пока пелымский воевода соображал, велика ли степень «измены» вверенных ему вогулов, на Сосьве березовскими казаками был арес­тован посланец княгини Анны остяк Кочегом. При допросе «с при­страстием» истерзанный Кочегом выдал не только цель поездки, но и план восстания.
Из русской истории мы помним, что в 1609 году на Руси шла вой­на с польскими шляхтичами, пытавшимися водворить на русском престоле пресловутого Лже-Дмитрия. «Сибирская смута» могла бы значительно подорвать царский авторитет в новоприобретенном си­бирском крае. Поэтому тобольское начальство, узнав о тревожном известии, постаралось как можно скорее искоренить «измену». Вое­водские помощники на всем пространстве обширного края быстро и решительно обезоружили названных Кочегомом руководителей пред­стоящего вооруженного выступления. Восстание не состоялось.
Что случилось дальше с княгиней Анной, какова ее судьба я, к со­жалению, не знаю. След ее теряется в пыльных архивах. Отважная женщина.


Лидер
Сценарий телефильма


Видеоряд:
красивое сибирское село

староверческая, двоеданская Исеть

добротный деревянный дом
в огороде — могучий,
поживший человек
делови­то копается на грядке

знаменитые панорамы Тюмени

осенние поля
нефтекачалки Самотлора
югорская тайга
ямальская тундра
буровая в тайге
знаменитые болота
«Алеша» Самотлора
Уренгой: газовый промысел
Ханты-Мансийск — мамон­ты
обелиск «Полярный круг» —
современный Салехард
черно-белое кино: лозунг
«На Уренгой!»

Титр: Николай Рыжков — премьер Советского Союза

ЗапСибНИГНИ
молодой Богомяков
пленум Тюменского обкома

строительство нефтепрово­да
Самотлор—Альметьевск

Титр: Владимир Чирсков —
министр Миннефтегазстроя
Советского Союза

строительство газопровода
Медвежье—Урал
современный Уренгой

Ведущий (за кадром):
Лидеров — простых — не бывает. И наш герой — сложный человек. Неоднозначный. Как неоднозначна ноша его ответственно­сти. Чтобы принять ответственное реше­ние, он должен учесть много интересов. Не всегда сочетаемых. Лев всегда не прав. Его решение — всегда предмет споров. Не толь­ко по свежим следам, но — и спустя годы.
Время призвало?
Или: призвание времени?
И это важно: призыв или призвание. Или: призыв плюс призвание.
Наверное, это всегда так: лидер — это не должность, это призыв времени. И призва­ние — самого человека. Просто, когда они не встречаются: человек и эпоха — лидера может не произойти. Лидер — это не только личность, это и эпоха: только совокупно.
Синхрон.
Рыжков: Геннадия Павловича Богомякова я знал еще по работе на Урале. Он был геологом, директором института НИИ, ес­тественно, когда разговор шел об освоении Западной Сибири, мы отталкивались от тех данных, которые нам давали геологи­ческие исследовательские институты. Встречались, обсуждали проблемы. Потом он стал первым секретарем Тюменского обкома партии. Конечно, мы и тогда мно­го контактировали с ним, рассматривали много вопросов.
Конец синхрона.
Синхрон.
Чирсков: На протяжении почти двух десятилетий его руководства областью — по 400 миллионов тонн нефти в год добы­вала область. Почти 600 миллиардов ку­бометров газа. Да ни в одном государстве такое невозможно, только Советский Союз мог такое!
Конец синхрона.


Видеоряд:
Титр: Геннадий Шмаль — президент
нефтегазопромышленников России

портрет Б. Щерби­ны

Титр: Юрий Баталин — предсе­датель
Госстроя СССР

трасса
строительство
газопровода Медве­жье—Центр

молодой Баталин

Богомяков в кругу
современников
вчерашний
сегодняшний
в Тюмени:
Алексей Косыгин
Леонид Брежнев
Николай Рыжков
Михаил Горбачев

Москва

Титр: Владимир Долгих — член
Политбюро ЦК КПСС

Виктор Муравленко

Титр: Владилен Никитин — первый зам.
Председателя Совета Министров
Советского Союза

колхозная Тюмень

Богомяков на селе
на строительстве нефтепровода

Синхрон.
Шмаль: Когда мы сегодня говорим о том, что Тюменский нефтегазовый комплекс, если быть точным, Западно-Сибирский, кормит нашу стра­ну, мы должны иметь в виду, что все это заложено в тот период, в период, когда первым секретарем был Борис Евдокимович Щербина, а потом его сменил Геннадий Павлович Богомяков.
Конец синхрона.
Синхрон.
Баталин: Получилось так, что на многих важ­ных этапных стройках в Тюменской области при­шлось работать вместе с Геннадием Павловичем Богомяковым. На одной из таких рубежных стро­ек — начало обустройства Медвежьего газового месторождения — предстояло строительство га­зопровода от Медвежьего до Оби, до Пунги... За­дача сверхсложная, никто даже не предполагал, что нам за одну зиму удастся и первый промысел обустроить, и трубопровод построить протяжен­ностью 650 километров. Зима 1971 — 1972 годов. Я — заместитель министра газовой промышлен­ности, а Геннадий Павлович еще второй секретарь обкома. Решением коллегии министерства я на­значен ответственным за эту стройку, а Геннадий Павлович — решением бюро обкома. Мы вместе, практически без передыху, два месяца постоян­но, ежедневно этой стройкой занимались. Может, и сами не до конца верили, но сделали!
Конец синхрона.
Синхрон.
Долгих: Работа в то время требовала очень бы­стрых решений, я бы сказал: системного внимания центральных органов. Геннадий Павлович оказал­ся тем человеком, который сумел своевременно поставить целый ряд вопросов, в частности связан­ных с развитием инфраструктуры. Это принципи­ально. Он системный человек, всегда смотрел на проблему комплексно. Решал комплексно.
Конец синхрона.
Синхрон.
Никитин: За те два десятилетия, когда он ра­ботал первым секретарем обкома партии, в обла­сти построено 34 новых города и поселков город­ского типа. Население области благодаря такому вниманию к строительству, к созданию соци­альных условий увеличилось более чем вдвое. Это создало базу для сегодняшнего развития об­ласти. Сегодня область развивается, уровень жиз­ни в Тюмени много выше уровня жизни других аналогичных территорий.
Конец синхрона.
Синхрон.
Богомяков: Видимо, сегодня не очень пра­вильное понимание роли и места партийных органов, которые в ту эпоху работали. Мы тогда за­нимались больше экономикой, чем пропагандой. Экономикой, экономикой, экономикой. На севе­ре — одно, на юге — другое, сельское хозяйство, строительство. Тюменская область в 73-м году была на большом взлете, мы шли к тому, чтобы в 75-м году добывать 145 миллионов тонн нефти. По газу еще не было такого взлета, было освоено только одно Пунгинское месторождение. Но за­тем, когда в полную меру развернулись и Медве­жье, и Уренгой, за 10 лет прирост добычи газа у нас в области составил 400 миллиардов кубомет­ров. По 40 миллиардов в год! Такого в мире ни­когда и нигде не было.
В традиционных сибирских отраслях это был период максимального поголовья оленей, оно превышало 500 с лишним тысяч, вылов рыбы ежегодно — свыше 300 тысяч центнеров. И т.д. и т.п. В год возводилось более двух миллионов квадратных метров жилых домов, свыше 20 ты­сяч мест в дошкольных учреждениях, 20 тысяч мест в школах, строились больницы, клубы. Это все — современное состояние области.
Конец синхрона.

Видеоряд:
на городской стройке

Богомяков и Алтунин

богомяковские города:
Надым
Новый Уренгой
новый Сургут
Нижневартовск
Когалым
Муравленко
Ноябрьск
Губкинский
новые школы
дворцы культуры
«Геолог», «Нефтя­ник», «Строитель»

черно-белая теле­хроника:

целующееся Полит­бюро
комбайны идут ромбом
освоение Западной Сибири
генсек Леонид Брежнев
на ж/д вокзале «Тюмень»

губернатор Тюмен­ской
области Сергей Собянин
в Когалыме

Титр:Сергей Собянин — руково­дитель
Администра­ции Президента России

Собянин с Путиным
в Тюмени

Няксимволь
современное
Березово

Ведущий (за кадром):
Мы любим обижаться на время. Особенно ког­да не отвечаем его требованиям. Но разве время бывает плохим?
Наверное, есть баланс: кто-то реализует себя в хорошую эпоху, а кому-то и плохая — не помеха.
Геннадий Богомяков реализовал себя в сложную эпоху, когда кто-то опустил руки, кто-то крылья.
Синхрон.
Никитин: Чем занимался областной комитет в то время? Первое и главное — подбором и рас­становкой кадров руководителей. Даже сегодня руководители, постсоветские руководители обла­сти и округов — это воспитанники партийных комитетов. Наверное, поэтому... наверняка поэто­му область развивается лучше других.
Конец синхрона.
Синхрон.
Собянин: Я работал начальником управления жилищно-коммунального хозяйства в городе Когалыме, а Геннадий Павлович был первым сек­ретарем обкома партии. Судьба все-таки нас све­ла вместе, он в свое время мне вручал партийный билет. Приехал в Когалым и, участвуя в хозяй­ственном собрании, я это запомню надолго, вру­чил мне партбилет. На самом деле партийный билет не означал приверженность к какой-то спе­цифической идеологии, он просто давал возмож­ность вхождения в команду управленцев. Ты брал на себя дополнительную ответственность по жиз­ни, взяв эти корочки. Партийный билет у меня от Богомякова. Я считаю, что... ну не запятнал его доверия.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Титр: Валентина Теленкова —
первый секретарь Березовского
райкома КПСС

телехроника:
первый Березовский
газовый фонтан

мансийский пауль

Юван Шесталов в родной деревне
молодой Шмаль на строительстве
Тобольского нефтехима

Титр: Геннадий Шмаль — президент
Союза нефтегазопромышленников России

Сибкомплектмон­таж:
отправка из Тюмени
супербло­ков на Ямбург

Карасуль Ишимские пашни

Титр: Юрий Шафраник — первый губернатор
Тюменской области

детский спорткомп­лекс в Карасуле

Богомяков с передо­выми
колхозниками на полях

Н. Рыжков в Тобольске —
делегацию встречает Богомяков

Титр: Николай Рыжков — предсе­датель
Совета Министров Советс­кого Союза

делегация Тюменс­кой
области на очередном
съезде КПСС.

Синхрон.
Теленкова: Меня вызывают и говорят: есть предложение вас рекомендовать первым секрета­рем Березовского райкома партии. Я, конечно, была не готова к этому. Отказалась сразу. Говорю: нет. Но ребята из обкомовского орготдела гово­рят: давайте так, вы езжайте, неделю думайте, мы вас снова пригласим. Через неделю я снова лечу в обком партии, Тюменский, с намерением, что я вообще отказываюсь. Меня отправили к Генна­дию Павловичу. Я решительно иду к нему, чтобы отказаться. Захожу, он идет мне навстречу, пожи­мает руку и говорит: «Поздравляю вас».
Я сразу понимаю, что в этой ситуации мне от­казываться нельзя. Была конкретная очень бесе­да, я ее помню до сих пор, и одна фраза у меня осталась на всю жизнь. Он мне сказал: «Валенти­на Павловна, никогда не бойся брать на себя от­ветственность».
Конец синхрона.
Синхрон.
Шмаль: Я работал вместе с ним почти пять лет вторым секретарем, довольно часто общались, естественно. Не утверждаю, что по всем вопро­сам было у нас единое мнение. Бывали, естествен­но, разные точки зрения. Но Геннадий Павлович Богомяков достаточно демократичен. Он мог выслушать, учесть чужое мнение, хотя это было далеко не всегда.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шафраник: Строгий? Не строгий? Не было ру­ководителя, я думаю, в те времена, да и сегодня, которые бы были не строгими. Руководитель, ко­торый хочет достичь результата, должен быть про­фессионально подготовленным, мудрым. Мудрость приходит в работе. Точно — авторитарным руково­дителем, особенно в тогдашней системе власти. Без авторитаризма результата достичь практически не­возможно. Я, по крайней мере, в это не верю.
Конец синхрона.
Синхрон.
Рыжков: Не только руководить надо было в области, надо решать вопросы в Москве. Огром­нейшие финансовые, трудовые, материальные ресурсы направлялись в то время в Западную Сибирь и, конечно, без руководителя, который бы поднимал, доказывал, что это нужно делать, ни­чего бы не произошло. Богомяков как раз был из тех, кто всегда принципиально ставил вопрос, добивался и, если можно так сказать, пробивал.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Фото: вся делегация
на Красной площа­ди,
в Кремле

М. Горбачев в Новом Уренгое
экскурсию по промыслам
прово­дит Богомяков,
в свите генсека — Б.Н. Ельцин

прокладка железной дороги
голова укладки плакат: «На Урен­гой!»

современные нефтяные промыс­лы
глубокая нефть Уренгоя

старая Тюмень

старая деревня

современная
Тюмень

колхозная черно­белая хроника

деревенские мужи­ки

ударные отряды едут на Уренгой —
тюменский отряд

Николай Бабин

совхозная хроника

идет зерно

современные колхозные зернотоки

свинокомплексы

новые фермы

мегафермы
крестьянская
хроника

тюменская татар­ская деревня

колхозный быт
деревенское веселье

новенькие «Жигу­ли»
в деревне старинное
домашнее подворье

свиноферма

концерт приезжих артистов

доярки на утренней дойке

красивый Ямал

оленеводы

стойбище

оленье стадо
Константин Миро­нов

быт северных аборигенов

современный Ямал
частные стада оленей

Синхрон.
Богомяков: Мы пропахали много верст совме­стно с Юрием Георгиевичем Эрвье не только по Северу, но и по Москве, пробивая все первые ре­шения, постановления правительства по разви­тию геологоразведочных работ, добыче нефти. Ни одного ж влиятельного нефтяника еще не было, на нас лежало обоснование постановлений — хоть по развитию добычи, хоть по строительству же­лезной дороги и всем другим мерам освоения.
С высоты сегодняшнего дня как могу оценить наши достижения? Нефтегазовые дела у нас по­лучились хорошо, чего бы там ни пели наши кри­тики и оппоненты, которые никак не могли пове­рить, что рифма «Тюмень-деревень» давно уже не современна. Большое дело — большие проблемы. Большой лес — большие щепки. Заметные. Я не хочу оправдывать наши промахи, державные оп­лошности и местные недоработки, но, к сожале­нию, в реальной жизни идеально никогда не по­лучается. Но по большому счету — получилось! Кстати, никто вот чего не заметил: любая индус­триализация — она всегда за счет крестьянства. И в Советском Союзе, и в былой Британии, и в той же Америке-матушке. Завод всегда обкрады­вает деревню. Мы в семидесятые, в восьмидеся­тые годы в области ежегодно прибавляли рабо­тоспособного населения человек тысяч по сто, а то и более. За два десятка лет мы добавили в об­ласть два миллиона человек! Новую область! Два миллиона человек получила нефтяная Югра и газовый Ямал. Но проверьте: по переписи 1969 года в тюменской деревне числилось 729 тысяч человек. И по переписи 1989 года — тоже семьсот с лишним. Ехал, конечно, тюменский мужик ос­ваивать Севера: механизатор, тракторист, десяти­классник с аттестатом зрелости торопился, дере­венский студент из «индуса». Но мы не обобра­ли, не обокрали людски тюменскую деревню. Мы поднимали здесь свою тюменскую целину, нара­щивали новую пашню, укрепляли животновод­ство, строили мощные свинокомплексы, по суще­ству, создали новую могучую отрасль — сеть со­временных птицефабрик. На ялуторовских, тю­менских, исетских, упоровских черноземах доби­вались хороших урожаев. Забыто — мы боролись не только за нефтяной ежесуточный миллион и пресловутый газовый миллиард, но и за два мил­лиона тонн урожая полноценного зерна. Два года подряд выходили на этот рубеж. У нас в селе рож­даемость получалась самая высокая по России, сравниваемая с Узбекистаном и Туркменией. Мы практически решили проблему детских садов и яслей на селе. В приснопамятном 1913 году То­больская губерния (в границах нынешней области) насчитывала 600 тысяч голов крупного рога­того скота. Крестьянская губерния — промыш­ленности по существу не было. Я уходил — в об­ласти было под миллион голов крупного рогато­го скота, если точно — 960 тысяч коров, быков. Полмиллиона свиней, лошади, овцы — все при­растало. Сколько сейчас?
Фермер в Тюмени, думаете, когда появился? После ельцинской революции? Как бы не так! Мы и в социалистические времена не запрещали крес­тьянам обрабатывать земли, кто сколько хочет. Ни о каких ограниченных сотках в крестьянской де­ревне речи не шло. Помню татарскую семью. У него восемь ртов детей, мал мала меньше. Садят гектар картошки. У себя в колхозе он свои 120 руб­лей честно получает. Но в сентябре сдает тысяч на 6-7 рублей собственной картошки. К нему прямо на огород из заготконторы приезжают и забирают. Семь тысяч! Это же тогдашние супер-«Жигули». Фермерская картошечка — на Север, к нефтяни­кам, ребятишкам — одежонка, в гараж — собствен­ные «Жигули». Мы с деревенскими частнособ­ственническими инстинктами и сельскими едино­личниками не боролись, ничего не запрещали, ни­кого не проверяли, с рулеткой не ходили. Работай! Хочешь заработать — получай! Нормы и тогда су­ществовали: одна коровка с приплодом, одна свинюшка с поросеночком. Мы на это свои партий­ные глаза закрывали, ну а если попадался бдитель­ный Макар Нагульнов из московских ревизоров, аргумент у нас был неотразимый:
—  Недоглядели, у нас, понимаешь, нефть-газ, проблемы. Недоглядели...
На Ямале для тундровиков-оленеводов суще­ствовала квота — семьдесят оленей на семью. Ну мало! Задание Ямалу было — непременно сдать пять тысяч тонн оленьего мяса. Под это дело надо было загубить 80—90 тысяч оленей.
Я говорю Константину Ивановичу Миронову, он тогда окрисполкомом Ямало-Ненецким ко­мандовал:
—  Держите оленей столько, сколько тундра выдержит. Хоть по 200 на семью.
—  Так, Геннадий Павлович, норма же 70.
—  Кто проверит, Константин Иванович? Ка­кой московский энтузиаст найдется оленей в тун­дре считать? А эти ваши пять тысяч тонн мы за три месяца на любом свинокомплексе добавим. Хорошего мяса, не хуже вашей хваленой олени­ны. А вы сдавайте столько, сколько не в ущерб тундровому оленеводу.
Сейчас на Ямале уже и по 200 держат, кому по силам.
Если тюменская деревня не рухнула, а еще и добавила сегодня, особенно с переработкой, — это ведь все-таки от этой цифры — 729 тысяч неутраченного тюменского крестьянства. Великое не­фтяное освоение тюменскую деревню сберегло. Получилось у нас неплохо и с энергетикой. Я ж приехал сюда — всю мощь Тюмени обеспечивал энергопоезд да несколько дизельных станций — всего 7,8 тысячи кВт установленных мощностей. Первый блок Тюменской ТЭЦ работал на торфе (Огороднов Евгений Андреевич строил), но уже 25 тысяч кВт. Мы построили плюсом две ТЭЦ в Тюмени, Сургутский мощнейший энергокомплекс, ГРЭС в Нижневартовске. В 80-е годы Тю­мень стала энергоизбыточной, обеспечивала рос­сийский космос на Байконуре, снабжает промыш­ленный Урал. Плавучие электростанции тюмен­ского производства обогревали атомное Бибилино на Чукотке, алмазные разрезы в Якутии.

Видеоряд:
ТЭЦ-1

ТЭЦ-2
Сургутская ГРЭС

ГРЭС в Нижневар­товске
портрет Огороднова

Байконур как символ —
взлетает ракета

окраины старой Тюмени
камвольный комби­нат строится

строится комплекс
Моторостроителей

завод медоборудова­ния

БКУ плывут
суперблоки на Ямбург

ДСК в Сургуте
Заполярье железнодорожная
станция Ямбург

тюменское небо

Новый Порт разгружаются
морские трубовозы

ледокол «Арктика»
у берегов Харасавея
с «Капитаном Навариным»

Юрий Баталин

строительство «Медвежье— Центр»

вахтовые поселки на трассе

Омельчук: Нефтегазовое освоение давало шансы развивать другие отрасли индустрии?
Богомяков: Охотник с детства, я в шестиде­сятые годы на болотах, где сегодня стоит Тюмен­ский камвольно-суконный комбинат, стрелял крякву и чирков. Построили методом комсомоль­ско-молодежной стройки этот комбинат, постро­или завод медоборудования, возвели грандиозное объединение моторостроителей. Массу запусти­ли производств строительных материалов, знаме­нитый завод блочно-комплексных устройств для газовиков Севера, нефтесервисные предприятия, Тобольский нефтехим. Изначальное в Сибири тюменское судостроение создавало нефтетанкер­ный флот, научились делать уникальные плаву­чие электростанции для удаленного Севера, до­мостроительные комбинаты появились в Нады­ме и Сургуте. Строили, возводили везде, где толь­ко можно, все, что только можно. Железная до­рога дошла до Ямбурга. Над всей Тюменской об­ластью кружилась орда разномастных вертолетов и самолетов, ежедневно в тюменском небе мож­но было насчитать свыше двухсот летных единиц. Речной флот вез на стройки Севера более десят­ка миллионов тонн разных грузов. Мы станови­лись морской державой — в Обской губе разгру­жали трубы для наших мощных газо- и нефтепро­водов с кораблей под самыми разными флагами.
Я подчас удивляюсь: неужели это мы? Все смогли? Все сделали? Откуда силы брались...
Конечно, вся страна напрягалась, мир помогал. Но самое большое напряжение, конечно, было здесь, у нас, в Тюменской области.
Меня три с половиной месяца не было в обко­ме! Мыслимо ли такое? Мыслимо! Весна 1972 года. Мы с Юрием Баталиным, он тогда замми­нистра Газпрома был, запускаем первый транс­континентальный супергазопровод Медвежье —Центр. Нитка до Урала — 700 километров. Нам надо свой участок запустить на год раньше. Тог­дашние термины вроде совсем не экономические: к ленинским дням, на год раньше... Но все дикто­вала экономика. Не построим на год раньше, не пойдет газ годом раньше, значит, будет в союзном бюджете страшная черная дыра, которую ничем не прикроешь. А всё решалось днями. До север­ной распутицы успеешь — работай спокойно, страна. Не успеешь — затягивай пояс, Союз. Жи­вем бедно, будем еще беднее. Кто критикует ри­торику тех лет, тот пафос — по вершкам сколь­зит, глубины не понимает. Тюмень зарабатывала деньги для страны, весь Союз жил на тюменскую получку. А уж какими лозунгами манили и со­блазняли — дело второе. Но, признаться, работа­ли и лозунги, срабатывали. На самоотверженный народ той эпохи работали и срабатывали.

Видеоряд:
быт трассы

северная распутица
вязнут вездеходы и бэтээры

Богомяков на главной
площади в Тюмени
у памятни­ка Ленину,
перво­майский митинг
в Тюмени
Щербина и Богомя­ков
на трибуне

тюменские геологи:
Фарман Салманов
Василий Подшибя­кин
Иван Гиря
Памятник Юрию Эрвье

Нефтяники:
Роман Кузоваткин
Владимир Богданов
Вагит Алекперов
газовики:
Владислав Стрижов
Рим Сулейманов
партактив в Тюмени
с Генсеком М. Горбачевым

старая Тюмень строится

праздник 400-летия Тюмени

вручение красных знамен

агроном на полях

комбайны идут ромбом

первый прямой телеэфир
партийно­го лидера
в студии тюменского
телеви­дения
руководители Тюменской области:
Александр Протоза­нов
Борис Щербина
Юрий Шафраник
Владимир Чертищев
Леонид Рокецкий
Николай Чернухин
Сергей Собянин
Владимир Якушев

Ведущий (за кадром):
Что сделал этот человек?
Много думать не надо, достаточно посмотреть: 1973—1990 годы — как за это время изменилась Тюменская область.
Щербина начал.
Богомяков подхватил область на нефтяном взлете. Но это действительно только начало подъема.
В эпоху Богомякова Тюмень стала и нефтяным лидером Союза, и газовым лидером мира. Россия стала немыслима без Тюмени, и мир стал немыс­лим без Тюмени.
Понятно, на этот уровень Тюмень вывели даже не тысячи — миллионы людей. Геологи, нефтеразведчики, газодобытчики, нефтепромысловики и нефтетранспортники, строители и трассовики. Но он был лидером. А от лидера многое зависит. Слишком многое. И от слабого. И от сильного лидера.
Синхрон.
Богомяков: Вы знаете, я двумя руками прого­лосовал в 85-м году за перестройку. Потому на рубеже 70—80-х годов (я многие годы работал в Верховном Совете страны, членом Центрально­го Комитета партии) действительно затормози­лось развитие экономики. А раз затормозилось развитие экономики, стали страдать социальные вопросы, нужно ускоренное социально-экономи­ческое развитие. Перестройка провозглашалась именно под девизом ускорения социально-эконо­мического развития. Я за это голосовал. Не толь­ко я, голосовали все. Но затем неумным руковод­ством этим делом было разрушено все.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Богомяков с комсо­мольцами
молодой Неелов

замечательный Когалым
современный город
памятники православный храм мечеть

ДСК
современные

стройки
строящаяся новая Тюмень

декабрьский пленум
обкома КПСС —
Богомяков уходит

телехроника: тюменская демокра­тия —
первые выборы председате­ля облсовета

герои тюменской перестройки:
Геннадий Куцев
Федор Сизый
Владимир Чертищев

Шафраник — на трибуне облсовета

Старый депутатский зал облсовета

Титр: Геннадий Райков — член ЦИК России

стройки Тюмени строится моторный завод

строится камволь­ный комбинат

Ведущий (за кадром):
Власть портит человека?
Вопрос поставлен некорректно.
Власть, может быть, и портит.
Ответственность портит человека?
Так честнее.
Наверное, не портит, но она всегда создает ди­станцию.
Дистанцию между уровнями ответственности.
Нам из «своего» масштаба не всегда легко по­нять другой масштаб, масштаб над нами.
Когда поймем, поймем и масштаб личности нашего современника. И, может быть, главный жизненный подвиг Геннадия Павловича Богомякова — он всегда соответствовал масштабу вре­мени и масштабу решаемых задач.
Он рос вместе с требованиями времени. Он не позволял себе отставать от масштаба задач, кото­рые ставили перед ним и время, и страна.
Синхрон.
Собянин: При Геннадии Павловиче Тюменс­кая область стала такой, какой она была в своем расцвете сил, она стала энергетическим сердцем России. Он стоял во главе всего этого хозяйства. Конечно, это была огромная всероссийская строй­ка, громадная ответственность, для этого нужны громадные организаторские способности, воле­вые. Геннадий Павлович со всем этим справился просто блестяще.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шафраник: Отношу его к людям, которые ярко повлияли на меня, как на личность, как на профессионала. Как я стал во главе области? Да во многом из-за того, что ушел Богомяков. Я под­хватил. Почему? Потому что не стало у руля Ген­надия Павловича в ноябре—декабре 89-го, об­ласть полгода находилась в подвешенном состо­янии. Такая личность не могла быть заменена адекватно и быстро. Когда выходил на первую сессию облсовета, я абсолютно не собирался из­бираться. Но выдвижение состоялось. Восемь человек. Конкуренты. Я посмотрел на выдвину­тых кандидатов-конкурентов, мне стало понятно, что придется вставать. Нет альтернативы. Надо брать власть. Это было очень тяжело. Огромная ответственность. Минимум года два я достигал планки политического руководителя, не меньше.
Конец синхрона.
Синхрон.
Райков: Я был назначен главным инженером Тюменского моторного завода в декабре 1977 года, на тогда — самый молодой главный инже­нер Министерства авиационной промышленнос­ти. Молодому всегда тяжело начинать. Я встре­тился с Геннадием Павловичем, он тогда первый секретарь обкома, рассказал свои мысли, планы, наметки. Без поддержки Геннадия Павловича... Он очень активно поддерживал — моторный за­вод только развивался, закончил строительство, началось производство, Геннадий Павлович был постоянным нашим гостем. На всю жизнь запом­нил: мы приехали в Восточный поселок — голый снег, и точка выбрана, колышек стоял. Я попро­сил другое место, более благоустроенное, мень­ше сетей строить. Геннадий Павлович: на хоро­шем месте каждый сделает, который поменьше умеет, а ты построй-ка поселок здесь. Сегодня поселок стоит, Восточный поселок.
Конец синхрона.

Видеоряд:
первый троллейбус в Тюмени

поселок Восточный

молодой директор
моторного завода
Геннадий Райков

строительство Тюменского аккуму­ляторного

Титр: Александр Кореляков — дирек­тор
Тюменского аккумуляторного завода

заводской конвейер
лучшие аккумулято­ры России

Дни советской литературы
в области Константин Лагунов

Титр: Зот Тоболкин —  писатель

Дом печати в Тюмени
—  старые кадры

Титр: Виктор Горба­чев — журналист,
главный редактор

журналистская
братия:
Рафаэль Гольдберг
Виктор Строгальщи­ков
Лариса Вохмина

Главтюменьнефтегаз

Титр: Валерий Грайфер — председа­тель
Совета директо­ров НК «ЛУКойл»

нефтяные ландшафты —
Нягань, Губкинский, Покачи

тюменские дачи первый
коттеджный поселок
в Тюмени — «Зарека»

упоровские, ялуто­ровские,
исетские пашни

Синхрон.
Кореляков: Моторный завод в то время был модный завод, его посещали многие высокопос­тавленные люди нашей страны. Был такой слу­чай: на партактиве кто-то из заводчан гордо го­ворит, что мы работаем, Геннадий Павлович, на оборону, поэтому к нам надо с уважением. Он сказал: на людей надо работать. Много позже я понял, насколько он был прав.
Конец синхрона.
Синхрон.
Тоболкин: Прежде всего, работящий мужик, для геолога не работать — вообще смешно, как и для писателя.
Конец синхрона.
Синхрон.
Горбачев: Всегда восхищало в нем то, что он всё умеет делать, и умеет делать лучше всех. Если на рыбалку поедет, всех больше рыбы пой­мает, обрыбачит всех, по грибы — грибов боль­ше всех насобирает. Огородник он просто изу­мительный, у него такие особенные урожаи кар­тошки. Он картошку со всего мира привозил. Из Аргентины. Как поедет куда-нибудь, так обяза­тельно несколько клубней притащит. По-соседки поделится, садим у себя.
Конец синхрона.
Синхрон.
Грайфер: Для меня он, помимо всего проче­го, учитель в области сельского хозяйства. Имен­но он создал такие условия, при которых я втя­нулся в это, занялся сельским хозяйством. Мы вместе с ним мотались по совхозам, у нас огоро­ды были рядышком, он всегда приходил, отме­чал: что-то у вас чеснок в этом году не такой. Моя Тамара Ивановна большой любитель выращи­вать всякие экзотические вещи, они были друж­ны, и он всегда поглядывал на наш огород и все­гда находил повод для критических замечаний, ну а мы исправляли потом все допущенные бе­зобразия и недостатки.
Конец синхрона.

Видеоряд:
крестьяне
знаменитые колхоз­ники

Титр: Геннадий Шмаль — президент
Союза нефтегазопромышленников России

Исеть
тюменские крестья­не

Титр: Юрий Баталин — зам.
Председателя Совета Министров СССР

быт современного
сибирского села

Титр: Владимир Чирсков — министр
Миннефтегазстроя СССР

партийные деятели
богомяковского
призыва:
Геннадий Лутошкин
Константин Миро­нов

Синхрон.
Богомяков: Люблю село, всегда любил. Счи­таю, что сегодня в целом Россия совершает вели­чайший грех, почти треть населения российского пущено на самотек, подорвана экономика, а эко­номика на селе — это основа жизни.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шмаль: Геннадий Павлович большой патри­от земли Тюменской. После завершения своей партийной карьеры он мог переехать в Москву, ему бы место нашлось. Собственно, подавляющее большинство его коллег так и сделали, а он ос­тался в Тюмени, тем самым завоевал большое ува­жение и авторитет. Геннадий Павлович очень скромен в своих потребностях, в запросах, особен­но в бытовых. Он не построил себе никаких хо­ром, больших особняков, огромных палат. У него небольшой домик, в котором мне приходилось бывать в гостях, в Исети.
Конец синхрона.
Синхрон.
Баталин: В деревне ведь судачат обычно: вот начальство, оно большое, мы на начальство рабо­таем, а оно жирует. Когда в Исети увидели сельча­не, что бывший самый главный в области человек, губернатор по-теперешнему, сам все делает, без всяких помощников, с утра до глубокой ночи и на огороде, и в обустройстве своей «фазенды», свое­го участка, своей усадьбы, они начали своих му­жей пилить: вы только болтали, что начальство такое-сякое, зачем, мол, мы будем работать, на­чальство обрабатывать, но дармоеды-то вы, ниче­го не делаете, только за рюмкой, за бутылкой тя­нетесь... Начали их жены пилить. Естественно, мужики решили с ним выяснить отношения. При­шли к нему поговорить, я не думаю, конечно, что они хотели побить его, он такой здоровый, тут было бы все наоборот, но по-деревенски, по-мужски по­говорить. Собрались. Он человек здоровый, вы­пить может, конечно, при необходимости, сколь­ко угодно. Естественно, он своих солений-варений принес, у него всегда и выпить есть, мужики со сво­ими бутылками. Как следует напились эти мужи­ки, ушли, а он хоть бы что.
Конец синхрона.
Синхрон.
Чирсков: И охотник хороший, и рыбак. Хочу сказать, что и банщик приличный. Ну... прилич­ный человек.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Валерий Первушин
Валерий Чурилов
Геннадий Олейник
Виктор Китаев
Владимир Чертищев
Александр Фили­пенко
Юрий Неелов
Евгений Козлов
Владимир Столяров

рабочая гвардия:
Геннадий Левин
Николай Глебов
Юрий Гоцин
Виктор Сидорейко
Анатолий Шевкопляс
Павел Баряев

знаменитые тюменс­кие панорамы:
Тюменская область спокойно работает

Геннадий Богомяков работает
в своем Исетском огороде

Ведущий (за кадром):
Чтобы понять, что же сделал человек лично, нужно просто представить — а как бы было без него. Лучше? Хуже?
Страна бы нашла другого Богомякова? У нас всегда богатый выбор лидеров?
И мы видим фигуры и личности, сопостави­мые с ним?
Тюмень при Богомякове состоялась.
Будем считать: это главное.
Наверное, справедливее предположить: лучше бы не было, произошло — оптимально. Худший вариант, он вполне был возможен, лучше не рас­сматривать.
Наверняка в его работе, в его деятельности было много разных решений, в том числе и не­продуманных, сырых, может быть, ошибочных. Среди лидеров святых и ангелов не бывает.
Лидеров оценивают и судят по результату.
Тюмень в России состоялась.
Кто-то оспорит?
И разве историю делают не люди?
Не мы — мои современники?


Прусский Хлестаков проездом из Тобольска



Сюжет гоголевского «Ревизора» помним? Трудно забыть. Помним, что анекдот, положенный в основу сюжета, Гоголю рассказал Пуш­кин. Но известно ли вам, что сюжет этот придумали... безымянные русские служивые, и не где-нибудь, а, естественно, в Сибири, и именно в Тобольске?
Процитирую старинный мемуар.
«Мои солдаты, которые до этого жили при мне припеваючи, вско­ре заметили мое стесненное положение и думали, как бы мне помочь. Никогда бы мне самому не пришло в голову составить такой план, какой выдумали эти молодцы: они пришли, чтобы мне его открыть.
«Иван Карлович, — сказали они мне, — мы очень хорошо чувству­ем, что твои деньги идут к концу. А между тем нет недостатка в спо­собах для улучшения наличия, если ты только согласишься с нашим планом, и нам бы это помогло».
Я дал им объяснить свое намерение. Они хотели во всех городах, которые мы должны были проехать, выдавать меня за знатного прус­ского пленника, который десять лет был лишен свободы в Сибири.
Их нация, говорили они, при таких случаях чрезвычайно любо­пытна, и я могу быть уверен, что как только это известие распростра­нится, ни один человек, хотя бы малейшего положения, не откажет­ся от удовольствия меня увидеть. Пусть я поступлю в соответствии с этим, они же со своей стороны уж так все устроят, чтобы любопыт­ство людей было бы доведено до высшего предела, и никого ко мне не пустят, который не имеет в руке хороший подарок для меня. Я подумал над этим проектом, нашел его выполнимым и согласился. Мы, сказал я им, сделаем в первом городе на нашем пути пробу. Это была Тюмень. Только я устроился, мои солдаты отправились ко всем купцам города и сделали вид, как будто собираются сделать для меня большие покупки. Они потребовали показать им самые богатые то­вары, и все они оказались для меня недостаточно хороши. Естествен­но, что это вызвало внимание и вопросы, кто же этот господин, кото­рого они сопровождают? Вот это и было то, на что хотели словить купца. Чем любопытнее он им казался, тем таинственнее вели они себя и доводили его в конце концов до того, что он начинал их про­сить, чтобы они сказали, кто я такой. Не успевал я оглядываться, как уж кто-нибудь у меня объявлялся, и когда меня извещали, что все получили то, что следовало, и незнакомец и для меня принес, его вво­дили ко мне. Это был всегда Степан, который в качестве моего вер­ного камердинера выполнял церемонию представления и уведомле­ния.
Я поворачивался, принимал глубочайший поклон незнакомца, после украдкой брошенного на стол взгляда подходил к нему и начи­нал с ним разговор, длинный или короткий, в зависимости от того, нашел ли я подарок достойным или нет. Тогда я приказывал своему камердинеру Степану принести ему стопочку водки, принимаемую всегда очень почтительно. Не принимали подарки меньше 10 рублей деньгами, или пушниной в ту же стоимость. Кто приносил меньше, того мои солдаты сразу же отправляли. Таким образом я путешество­вал до Москвы и имел при себе, когда прибыли в этот город, сто руб­лей денег, несмотря на то, что в пути из Тобольска через Казань в Москву мы жили так роскошно, как только можно жить в такой стра­не. Я приобрел 200 рублей деньгами и столько же пушниной».
Кем же был этот удачливый предшественник Хлестакова? Сдает­ся, что Н.В. Гоголь знал — и достаточно подробно — его историю, дол­жен был знать, ибо некоторые подробности мошенничества Ивана Карловича совпадают с подвигами Ивана Александровича.
Ну, во-первых, Иван Карлович никакой не Иван, а Иоганн Людвиг, и самый настоящий, всамделишный прусский шпион. Фамилия его Вагнер, Иоганн Людвиг Вагнер, и 25 февраля 1759 года, когда его аре­стовал русский офицер, Вагнер занимал солидный пост — он имено­вался так: почт-директор Пруссии. Арест произошел в городе Пилау, в Восточной Пруссии. Почему же русский офицер арестовывает прус­сака на его родине? Если подзабыли: в 1759 году продолжалась так называемая Семилетняя война, победоносные екатерининские полко­водцы полноправно маршировали-топтали германские земли. Почт-директор Вагнер был уличен в шпионаже, его вина основательно до­казывалась тайным блокнотом, куда Вагнер с немецкой педантичнос­тью вносил рода, численность войск в русских гарнизонах. Фронто­вой трибунал на расправу скор, шпиона с его секретным блокнотом приговорили к расстрелу, будущий Иван Карлович несколько суток ожидал намеченной казни, но пришло императорское помилование, расстрел заменили ссылкой в Сибирь. Вагнер шел долгим этапом: Со­ликамск, Тюмень, Тобольск, Тара, Енисей, Мангазея Туруханская. Ссылку прусский шпион отбывал именно в Новой Мангазее на Турухане. Длилась сибирская отбывка прусского почт-директора четыре года. С лишком. Лишок этот — путь в ссылку и обратная дорога, как мы уже извещены, проведенная им не без приятностей в хлестаковском стиле, и самое главное — без заключительного разоблачения.
Должно отметить, что в середине «осьмнадцатого века» к шпио­нам относились то ли легкомысленно, то ли по-человечески. Режим содержания оказался достаточно вольным, да и правда, куда прусса­ку удрать из мангазейских снегов? Вагнер имел возможность свобод­но вести дневник, потому в сибирской истории остался-запомнился не потайным блокнотом, а именно сибирским дневником, изданным в Берлине в 1789 году. Берлинская книга носит длинное, привычное по тем временам, название: «Иоганн Людвиг Вагнер, нынешний ко­ролевский почт-директор Грауденца, судьбой заброшенный в русский плен с 1759 года по 1763-й, с занимательными сообщениями и на­блюдениями о Сибири и Казанском царстве, с приложением выпи­сок из лучших описаний этих стран, с присовокуплением замечаний редактора».
Как всякий авантюрист, Иоганн Вагнер, а это из хлестаковской истории, начавшейся в Тобольске, явственно выводится, был человеком явно неунывающим, нетеряющимся в любой безнадежной си­туации, с тем легким и поверхностным характером, который позво­ляет не поддаваться мизантропии, хотя все житейские обстоятель­ства склоняют к этому. Когда 20 июня 1763 года ему доставили и про­чли указ о досрочном даровании свободы, Вагнер свой отъезд, как сообщает исследователь его истории, иркутский знаток Эрвин Зиннер, «отметил торжественными балами и обедами, получил множе­ство приглашений, ухаживал, как не без гордости сообщает, за мест­ными красавицами «высшего света», вызывая этим ревность с одной стороны, и обильные слезы — с другой».
Женщины вообще, в том числе и мангазейские барышни, понятно же, всегда льнут к авантюристам. Попутно припомним, как И.А. Хле­стакова обихаживала не только дочка городничего, но и его степен­ная супруга.
Впрочем, еще одно любовное приключение почтового директора, на этот раз в Енисейске, на обратном пути из ссылки, заставляет вспомнить, что у вымышленной гоголевской интриги могли иметься вполне реальные основания.
В Енисейске, заведя множество знакомств среди здешнего «выс­шего» общества, он, очевидно, небезуспешно предался радостям люб­ви. В него страстно влюбилась молодая купчиха, давала взятки со­провождающему Вагнера солдату, но, увы, успеха не добилась. Ваг­нер подарил свое сердце дочери бедной вдовы обанкротившегося купца, купив ее за шесть рублей у матери. Он даже намеревался взять ее с собой, но узнавшая об этом соседка-купчиха пыталась из ревно­сти отравить Вагнера пельменями. Вагнер вовремя узнал о коварном плане и немедля собрался в путь. В придорожной деревне беглянка обнаружилась, девушку отобрали. Нежные узы дорожной любви были грубо и беспощадно разорваны.
Преувеличивает ли Вагнер силу своего обаяния или повествует сущую правду, мы уже не проверим, но его европейский читатель мог узнать, как сильны в своих сердечных страстях сибирские девушки. Его поклонница вскоре умерла от тоски и горя. Если любовь — то до гроба. Это по-сибирски!
Вагнер кстати и некстати не забывает помянуть сильный сибирс­кий темперамент.
«Русские имеют сильный темперамент, склонны к похоти и очень изобретательны в нахождении средств для ее удовлетворения, так что, судя по моему опыту и собранным по этому пункту известиям, ника­кая другая нация не может с ними в этом соперничать».
Сказано несколько грубовато, юмор по-немецки тяжеловат, но именно это приметил достаточно доброжелательный немецкий уз­ник с задатками незадачливого Дон Жуана.
Говоря о Вагнере, часто приходится поминать Мангазею. Многие из нас, скорее всего, помнят (если помнят?) Мангазею ямальскую на реке Таз. Но после большого и разрушительного пожара 1672 года тазовская Мангазея перестала существовать, столица северо-сибирского пушного торга перекочевала на восток, к берегам Енисея, к ус­тью Турухана, правда, имя переехавшему поселению было оставлено старое — Мангазея, иногда она именовалась Новая Мангазея. Имен­но в ней и отбывал свой срок жизнерадостный, жизнелюбивый, люб­веобильный и неунывающий Иоганн Вагнер. Вот как он описывает место заточения, прощаясь с ним: «Мангазея расположена в пустын­ном месте, на горе, близко к морю. С одной стороны протекает Туpyхан, к северо-западу — Черный Тунгус, к юго-западу — Енисей, и со всех сторон города виден огромный густой лес, по которому протека­ют эти реки. Сам городок состоит из 60 очагов, все дома деревянные. Все жители обязаны выполнять казацкую службу, и за это каждый получает свою порцию крупы и муки и жалованье по три рубля. Ни­каких податей они не платят. Пашен у них нет, а только луг, и каж­дый косит свою траву, где пожелает. Имеется множество старых лю­дей, старцев в 90 лет, которые никогда еще не видели в поле стебля. Жители держат коров, лошадей и свиней. Леса состоят преимуще­ственно из кедров огромной величины, которые, вероятно, стоят еще со времен Всемирного потопа. Каждое лето ударяют молнии в эти деревья, и пожар горит годами, но убыли древесины не заметно».
Одна деталь заставляет задуматься, кто кого наказал больше: рос­сийское правительство прусского шпиона или шпион российское пра­вительство. Для содержания Вагнеру на туруханском яру построили специальный домик, для которого из Енисейска специально везли кирпич, глину и известь. Караулили «Ивана Карлыча» три гренаде­ра с унтер-офицером во главе, да еще специально посланные воево­дой два дополнительных казака. Вся эта орава караульщиков корми­лась, естественно, за государственный кошт. На что, на что, а на жан­дармские караулы даже на краю света Россия денежек не жалела.
Изданная книга делает авантюриста Вагнера серьезным челове­ком. Это был весьма интересный источник сибирских знаний для европейских ученых, тем более Сибирь рисовалась не бегло, а пони­малась изнутри. С прусской педантичностью и дотошностью Иоганн Вагнер о чем только не рассказывал: масленица, русские бани, зим­ний путь по Енисею, рыбная ловля, пушной промысел, тунгусские шаманы, дорожные станции. Прусский шпион, не утратив бодрости духа, открывал дальнюю Сибирь для себя и для своих современников-соотечественников.
Родина, на которую ровно день в день, но через пять лет вернулся почт-директор, встретила его не очень гостеприимно. Хотя его при­нял сам король, кроме дежурно-казенных слов, испытанный Сиби­рью королевский шпион ничего не получил: ни шестьсот рейхсталеров, которые Вагнер просил за причиненный ему ущерб во славу прусской родины, ни даже прежнего места службы ему не вернули. Более благополучный бюргер прочно водрузился в директорском кресле. Вот после этого и записывай секретные сведения в потаен­ный блокнотик, шпионь во славу короля! Пруссия — не Россия, хлестаковские уловки не для прижимистого чиновного немца. Авантю­ристом Иоганн Вагнер мог быть только в Сибири! В России его под­виг повторит незабвенный Иван Александрович Хлестаков.
Как бы и где бы узнать, не попадался ли на глаза Н.В. Гоголю Ваг­неров труд о его судьбе? Или мошенники, как и донжуаны, в своих авантюрах похожи друг на друга?



Быт бытия



Мамино одеяло
Чемодан у меня аховый. Понятно, я пижон, пижону полагается что- нибудь респектабельное, но денег и на регулярную еду нет, так что мне за свой деревенский чемодан честно стыдно. Честно неловко. Не при­стало отечественному пижону ездить по стране с таким чемоданом.
Мои родители, великие пешеходы (мать шла в Сибирь из Белорус­сии пешком) и великие путешественники (репрессированный отец сбегал с Беломорканала и Комсомольска-на-Амуре), как осели в Мо­гочино, так уже и не выезжали никуда. Разве что отец по профсоюзной путевке на какой-нибудь пролетарский курорт. Это он и удружил мне свой ветхозаветный, скорее всего, послевоенный чемоданишко.
Да, не попижонишь. Но денег нет.
Зато в этом допотопном хламье лежит мамино одеяло. Наверное, верблюжье. Очень теплое. Тонкое, но очень теплое. Импортное? Вряд ли. Тонкое, но теплое — это не похоже на советское производство, но исключения случаются. И немаркое: цвета, как выражался мой оп­рометчивый друг, — детской неожиданности. Солнечного цвета.
Провожая меня на Север, на Самотлор, вздыхая, похлюпывая но­сом, мне это одеяло навелила мама. Я отбрыкивался: куда я с ним таскаться. Вам нужнее. Но у матери с отцом оставалось большое сте­ганое, «стежённое». Мать, обычно податливая и ненавязчивая, мерт­вой хваткой уцепилась: «Возьми!».
Угрожала. Чем может угрожать старая мать? Чем-то угрожала. Может быть, так: жениться будешь — на свадьбу не приеду. Возмож­но, мамина угроза подействовала.
Взял.
Итак, в Нижневартовске, где я шарашился по общагам и бичевникам, работало мамино одеяло. На Таймыре, где условия жизни в об­щаге грузчиков Дудинского морпорта были «зашибись!», — тоже выручало. Я там отбывал полярную ночь, и все два месяца, что я ра­ботал на Дудинском радио, в воздухе висел мороженый воздух — выше 35 не поднималось, держалось 40-50. В Воркуте, в Салехарде как бы я обошелся без маминого одеяла? Михальчук в Салехарде выделил мне квартиру — отдал самое дорогое: комнатушку в дере­вянном бараке, оставшемся от зэковской стройки. Печка в комнатуш­ке была, но не работала. Навечно. Ремонту не подлежала и не подда­валась. На Ямале климат помягче, чем на Таймыре, но в те зимы тоже за 50 зашкаливало нередко. Матраса на моей солдатской раскладуш­ке поначалу не имелось. Так что подстелил осеннее свое пальтецо, укрылся теплым маминым одеялом и: здравствуй, полярная ночь. Здравствуйте, полярные сны.
Не помню, убей — не помню, как из моей жизни ушло одеяло мамы.
Может, у меня жена с приданым оказалась — со своим одеялом?

Вода жизни
Разве я забуду, как молодой мятущийся Мякон жил в тайге и ри­совал, на чем придется: на снегу, на стволах деревьев? Ему особо нра­вился песчаный речной берег с темным песком. Он рисовал свои кар­тины, но набегала неизбежная волна и смывала нарисованное.
Надо было успеть, как можно больше нарисовать, пока не набега­ла волна. Где это было? Наверное, на Хатанге. На родине долганско­го художника Мякона, в миру — Бориса Молчанова. Он тогда пере­живал творческий кризис и ушел в тайгу. Наверное, на заполярной Хатанге есть немного скромной тайги. Может, это было на другой дремучей реке с медленной набегающей волной.
—  Это были мои лучшие картины, — вспоминал Мякон.
Я верю. Мы с Мяконом встречались всего два раза. Два дня под­ряд. Он мне подарил свои гравюры:
—  Возьми.
Я верю, что картины, которые сейчас смоет набегающая волна, — всегда самые лучшие. И если ты художник — зачем тебе зрители?
Наверное, в Вахе черная вода. Темная, точно. В сентябрьский день лихтер зачем-то причалил к пустому берегу. Песчаная отмель. Дол­гая. Светлая, с солнечным песком. Северное бабье лето. Погожий день.
Еловой веткой я пишу на мокром песке:
—  Тама...
Не успеваю. Волна смывает.
Успеваю:
—  Тома.
Приноравливаюсь и успеваю:
—  Тамара.
Накатывает волна. Почему-то Вах волнуется.
Успеваю:
—  Тамар + Т
Хотел успеть: Тамара+Толя.
Не успеваю.
Зачем соревнуюсь?
Можно отступить на шаг и уже волна не достанет. Но даже мысль такая не приходит. Надо успеть.
Не успеваю. Это я страдаю. По Тамаре. Потому ль, что она долго меня не любила. Может, потому, что захотела полюбить. Волна смы­вает торопливые буквы. Но как бы не совсем — мокрый песок хранит память. Хотя никаких следов. Слово утонуло в песке. Можно и се­годня вернуться и разрыть слово там. Тамара. Вспомнить бы точное место. Вода в Вахе темная.

Измена в Пуг-Юге
Это музыка. Охтеурье. Коликёган. Корлики. Пуг-Юг.
Капитан катера был худенький, щупленький и, естественно, несусвет­ный бабник. В каждой деревушке, к которой мы швартовались, у него была пассия, и мы покорно ожидали, как долго продлится их свидание. Капи­тан времени на пассий не жалел. Благо, деревень на Вахе не так густо.
Возвращался он не просто довольный, а счастливый, напевая что-то морское-бравурное, и советовал двум своим матросикам не ща­дить свою молодость на баб.
В Пуг-Юге свидание оказалось неожиданно коротким. Не успели мы проводить нашвабренного капитана и настроиться на нескорое ожидание, как на высоком берегу увидели его — бегущего с неисто­вой скоростью.
Он орал что-то нечленораздельное. Матрос Коля разобрал: «Вар­товск!». Матрос Кеша догадался: «швартовы!». И бросился сворачи­вать швартовы.
На высоком ваховском берегу тем временем появился новый си­луэт. Несусветный толстяк не только преследовал нашего отчаянно­го капитана: в руках у него явно была винтовка, и он на бегу стрелял по стремительной мишени.
Капитан бросил свое легкое тело на песчаный береговой обрыв и резво вскарабкался по шаткому трапу, заботливо поддерживаемый матросом Колей. Кеша разматывал кормовой трос.
Я, пассажир-зевака, наблюдая стремительный любовный роман, вдруг услышал какой-то резкий непонятный звук, шлепок, и инстин­ктивно, как честный солдат, упал под борт катера. Пуля с комари­ным назойливым писком шлепнулась о металлическую капитанскую рубку. Совсем рядом.
—  Ложись! — услышал я запоздалый крик — приказ капитана.
Он, пригибаясь, орудовал в рубке. У нас на буксире был пустой лих­тер, и не так-то просто было отчаливать с ним от приглубого берега.
Снова назойливый писк. Еще один шлепок.
Толстяк на высоком берегу остановился, расставил ноги (я раз­глядел в бортовую дыру — он был в кальсонах), видимо, успокоился, вздохнул и начал прицельный огонь.
—  Ружье! — орал капитан, орудуя в рубке.
Коля, пригибаясь, нырнул в кубрик.
Я по-пластунски пополз к корме, четко осознавая, что лучше ук­рыться в трюме. Мне удалось.
Катер наконец-то отцепился от берега, ваховское течение понесло его на фарватер, выровняло лихтер.
Капитан в рубке из принесенного Колей ружья целился в высо­кий яр. Толстяк в кальсонах залег на берегу. Его пули свистели лени­во и бесцельно. Странно, под свист винчестерных пуль я так и не по­чувствовал никакой опасности.
Мы возвращались из Корликов в Нижневартовск.
Все это как бы не имело ко мне никакого отношения. Чужой роман.
Но по левому борту чуть позже я насчитал десяток внушитель­ных вмятин и подобрал сплющенный кусочек свинца.
Капитан молчал. Всю оставшуюся дорогу до Нижневартовска.
А мне что было расспрашивать? Обычное капитанское дело.
Бабьи берега. Необихоженные бабьи берега. Но ведь она ему из­менила! Верная пассия.
Что он там молча в своей капитанской рубке переживал: расстрел или измену?

Салун «Север»
Я уж и в «Славянском базаре» с Колей Бондровским погулял, и в «Метрополе» с Гришей Кружковым посидел, но все-таки истово ве­рил, что круче салехардского «Севера» ресторана не бывает! Родной.
Чего там хорошего! Водка дорогая, дым коромыслом, пьяная пле­бейская публика, замызганные официантки. Но официантки — это особо: свои девки.
А! Салун... Вот что напоминал ресторан «Север» — салун эпохи нефтяной лихорадки. На Ямале. Без кольтов и ковбоев. Разве что — в морду.
У каждого поколения наверняка должна быть своя золотая лихо­радка — нефтяная. Нет, не каждому посчастливится. А вот тебе по­пёрло! Чего ты рвался в Салехард? Чего тебе не сиделось в замеча­тельно аристократической арктической Дудинке? Хорошая компа­ния, почти большие деньги, чудная работа на радио, хорошенькие предстоящие девушки... Что ж тебе не посиделось в Дудинке? Про­сто... На Таймыре не предстояло никакой лихорадки. А в Салехарде, на Ямале — началось! Как раз начиналось. И твой извилистый мар­шрут Дудинка—Алыкель—Воркута—Лабытнанги: на самом деле са­мый прямой, наипрямейший путь к твоей нефтяной лихорадке. А ре­сторан «Север» просто-напросто символизировал твой неслучайный жизненный Клондайк. Это у всех вас, первопроходцев, так: салуны, выпивка, страшненькие девчонки, чопорный половой, голосистые апостолы фарта.
Так о чем это я? О ресторане «Север». С дудинским «Элдэном» промахнулись, с «Элдэном» пьяного романа не вышло, а «Север» надолго стал твоим родным салуном. Как только заведется лишний советский рубль — куда: на Север — туда, в «Север». Тем более что он под боком у комитета, твоего комитета — по РВ Ямало-Ненецкого окрисполкома. Стейк — из залежалой оленины, борщ — вчерашний, пиво кислое перемороженное и недельной давности. Дрянь. Просто дрянь. Как его пили? Это вообще можно пить? Может быть, пиво-то было хорошее, пока его не разбавляли. Что за национальная тради­ция такая советская: если пиво казенное, обязательно его разбавлять. Водопроводной водой.
Но другого не было. Случалось и бутылочное (его не разбавишь), но его из Воркуты везли долго, перемораживали. Тоже дрянь. Но дру­гого не было.
Почему на Севере хотелось пива? Хорошего пивка. Хотелось. Но другого не было.
Дым стоял коромыслом. Еще и «Беломор» курили, и изысканный «Казбек», хотя в основном уже перешли на болгарские «Шипки» и «Варны».
Советский общепит эпохи Клондайка. Собутыльники — свои ре­бята. Пьяницы со стажем.
Это были времена, когда официантки казались богинями. Недо­ступными. Первоначально недоступными. Бывают же счастливые времена, когда даже официантки дичайше провинциальных ресто­ранов кажутся недоступными богинями.
Когда вваливалась какая-нибудь лихая братва откуда-то с Мыса Каменного или из Газ-Сале, мы, местные пропойцы, тихонько ото­двигались в сторону. Те гудели основательно, капитально, просажи­вая немаленькие свои зарплаты.
Пропивали и снова улетали открывать свои Уренгои, Ямбурги, за­полярные Харасавеи, арктические Гыдоямы и русские Харбеи.
Салун. Нефтяная лихорадка Ямала. Уже и мало кому осталось вспоминать.

У утюга
Временно, или временами у них случалось много денег. Сезон за­канчивался, и им сразу платили за сезон. Они возвращались с «поля», с разных концов обширного Полярного Урала, и получали свою круп­ную получку. Зимой-весной им платили скудно или совсем не пла­тили, но после полевого сезона они были люди с деньгами. Деньги чесались.
Старики на Полярном Урале не работали, не держались. Разве что штучно. Какой-нибудь упертый энтузиаст или оголтелый фанатик.
Молодежь работала в геологоразведке на Полярном Урале. У нее-то деньги и чесались. Другого пути не было: только пропить. Иных способов кутежа советская власть не знала и не держала.
В тот сезон мои друзья с «поля» вернулись рано. То ли непогода, то ли объемы урезали, то ли с финансированием какая-то беда при­ключилась. Обычно они в октябре заваливались, а тут еще полярный сентябрь не кончился, в Салехарде деньки стояли погожие. С вод­кой, как всегда, происходили проблемы, так что — по случаю удачи — закупили сразу пару ящиков. Азербайджанский портвейн шел де­сертом.
Девчонки у нас были под рукой, но мы предпочитали студенток культ­просветучилища, хотя общежитие педучилища было через дорогу.
Квартирка у меня замечательная, небольшая, но зато в ней ничего не было, кроме походной раскладушки и березовых чурок вместо стульев.
Карусель шла уже третьи сутки, но тут бабье лето кончилось, уда­рил неожиданный мороз — вдруг и сразу. А старший геолог Толик Хрыкин выпил уже столько, что решил жениться. Степень свободы принятия решений у него — под влиянием красно-белого чередова­ния водки и портвейна — превысила степень сохранения окончатель­ной мужской свободы. Безотказная Светка тут же решилась идти в невесты. Мы их помолвляли решительно, оголтело и беззаветно.
К ночи все мои семь квадратных метров были усыпаны нетрезвы­ми телами студенток и геологов. На правах радушного хозяина я ус­тупил брачующимся свою раскладушку. Мне отыскалось местечко за печкой, которая ни разу в своей жизни не топилась. Других нагре­вательных приборов, даже чайника у холостяка не имелось.
Ночью я проснулся от злой холодрыги в надежде, что некие грам­мы дадут мне возможность хотя бы до утра прокантоваться.
Мое ближайшее человечество безмятежно дрыхло. Только с род­ной раскладушки доносились подозрительные звуки. Как можно де­ликатнее я постарался пробраться. Увиденное, несмотря на невозмож­ность выпитого, поразило и восхитило меня.
У меня имелся утюг. Как он оказался в этой квартире — трудно вспомнить. Но нагревательный прибор — электрический утюг — в холодном доме имелся.
Толик со Светкой сидели у включенного утюга, как у разведенно­го костра, и, протянув вперед руки, грели их над утюгом.
Мне показалось, что от утюга идет какое-то свечение. Хотя, возмож­но, он просто поблескивал в холодном свете лунной холодной ночи.
Они жались друг к дружке и тянули руки к утюгу. Конечно, им теплее.

Садыкова
Чего меня занесло в бухгалтерию местного рыбозавода, когда я попал в Новый Порт? Может быть, захотел свежего муксуна прику­пить, и меня отправили в бухгалтерию оплатить счет-фактуру. В со­ветские времена даже в рыбном Новом Порту просто в магазине хо­рошую рыбу купить было невозможно.
Вот отправился я с квитанцией в комнатку бухгалтеров в рассох­шемся старом здании и увидел чудо. Как оно здесь оказалось?
Очень тонкие черты лица, трепетные губы, свежая розовая кожа, ласковые маслины глаз. Молодое очарование, трепет молодости, ожи­дание чуда.
— Мне к Садыковой.
Она и оказалась Садыковой.
Ее тонкие пальцы выдающейся пианистки писали мне в фактуре: «3 кг муксуна свежего», ставили цифру цены. Я был поражен незем­ной красотой в этой северной невероятной затрапезе. Но у меня даже мысли не возникло: можно познакомиться. Она молода, я свободен. Такая красота мне не могла приглянуться. Недоступна. Очень меня ошарашила. Отбила все рецепторы реальной простой жизни. Сразу улетела на небо со своей неземной красотой.
Меня удручала только одна мысль: как она оказалась в этой суро­вой простоте и как здесь разыщет ее полагающийся ей принц.
Вечером я пил на холостяцкой квартире ее главного бухгалтера — завзятого северянина с непомерно большим полярным стажем и, сда­ется, приобретшего полагающуюся северную болезнь. Главбух сам проболтался, что ее недавно прислали из рыбопромышленного тех­никума. Я почему-то все переживал за нее, начинающего бухгалтера Садыкову: как бы в этом арктическом захолустье не пропасть ее не­земной красоте, но и мысли у меня не было связать, что это очень просто — она и я. Только сказать, что я покорен ею. Навсегда.
Больше путь не привел меня в рыбозаводскую бухгалтерию, хотя я долго еще мотался по Новому Порту. Кроме давнего рыбозавода, здесь недавно появилась перспективная нефтеразведка. Геологи, кро­ме балков, ничем еще не обзавелись, и я стыл в каком-то проморо­женном вагончике.
Имя у нее был русское, простое, но только потом до меня дошло, что это, скорее, русская калька с какого-нибудь звучного татарского нежного имени.
Я хотел ей послать письмо, даже написал, но так и не решился.
Какая прелесть в незнакомстве,
На улице увидеть раз,
Чтобы потом скучать по ком-то,
Такой неведомой для вас.
Встречаясь, чувствовать смущенье,
Поймать ее случайный взгляд.
Все пустяки. И все — значенье.
То видно, души говорят.

Тютчев, Федор Иванович. Тогда я был, наверное, под его замет­ным влиянием.
Садыкова...
Ты понимаешь, все предопределено. Встреча неизбежна.
Подарю-ка я тебе звезду. Без псевдонима.
И я еще тебе не признался, почему белеет твое лицо, когда я его впервые увидел.

Нежный Маяковский
Как всякому непрофильному заочнику мне нужно было пройти и сдать практику в школе. 14 уроков. Изящной словесности. Я догово­рился об этой изящной практике в лучшей салехардской школе — на рыбокомбинате. Сразу после январских каникул. Первым мне вы­пал Маяковский. Я к нему относился лояльно. Тем более что можно было остановиться на раннем политически непорочном.
Добрейшая Екатерина Ефимовна, теща моего полярноуральско­го собутыльника, прославленного геолога Аркаши, меня во все тон­кости педагогического промысла посвятила. Я резво начал для де­виц — в выпускном классе лучшей школы в тот раз преимуществен­но случились почти одни девушки — про нежного Маяковского. Мне удавалось — я это чувствовал — поймать нерв поэтических инстинк­тов будущего советского классика. Мне нравилось, как я находил нужные слова и интонации.
Девицы внимали. Им явно нравился ранний нежный Маяковский.
И вдруг...
Вот почему я так и не стал преподавателем изящной словесности. Вдруг я увидел за партой в проходе девичьи коленки. Скромные. Не вызывающе развратные, оголтелые там или распущенные. Скорее наоборот — невзрачные, простецкие, может быть, даже никудышные. Мини на ту пору были предельно скромны. Время стояло скромное.
Но мой взгляд неотвратимо уставился на них. Кстати, коленки никак не отреагировали на эту мужскую пристальность. Видимо, мне удалось придать своему взгляду привычную, классическую мужскую отрешенность.
Мое молчание затягивалось. Краем, окраиной глаза я заметил напряженный взгляд Екатерины Ефимовны. Она чего-то не понима­ла. Происходило что-то, ее пониманию недоступное.
Прошло минуты три гробового молчания. Думаю, три.
Школьницы, наверное, тоже недоумевали, но я старался не при­нимать это во внимание.
Обрез юбочки, чулочки, невинные коленки...
—  Екатерина Ефимовна, — произнес я, оторвав наконец-то взгляд от своего морока, — кажется, у меня не получается.
—  Получается, получается, — готовно отозвалась добрейшая класс­ная. — Еще как получается, продолжай. Правда, дети?
—  Правда, — хором подтвердили хорошенькие детки.
—  Нет, — возразил я твердо, — не получается, Екатерина Ефимовна.
Она растерялась и не знала, что ответить.
—  Я пойду? — послушно спросил я разрешения.
—  Дорассказал бы...
Но я твердым шагом уже выходил из напряженного класса.
Что произошло?

Суровый Калабин
Праведника наверняка услышат, но сначала, пожалуй, все-гаки слова системного грешника.
Поначалу-то, наверное, я крупно обиделся. Сурово. Навечно. Но это быстро прошло.
Он меня снял с рейса.
Нет, это было не так.
Я честно утром с тяжеленной головой добрался до гидропорта. В Салехарде, на Полуе, сразу за Мостостроем располагался гидропорт. Для самолетов-поплавков, вездесущих Ан-2 в гидроварианте. Сале­хард оставался единственным городом в Союзе с собственным гид­ропортом. Может, еще Диксон сохранил. Или Игарка.
Гена поздним вечером заскочил радостный — с бутылкой спирта. У него завелась — редкий случай! — целая бутылка. Чистый спирт, калиброванный. Глаза у Гены блестели: бутылка спирта — это не про­сто целый вечер, это целая жизнь! У меня же просто нечаянно зава­лялась бутылка водки. Это была национальная забава северных ин­теллигентов: неразборчиво пить по ночам неразведенный. неразбав­ленный спирт, запивая его водкой.
Мне бы надо было на Гену обидеться. Но я почему-то не обиделся. Ни капельки.
Работа есть работа. В первую очередь. Святое.
Это он сам меня отрядил в командировку, в Тазовский, на гидро­самолете на сбор школьников из тундры.
Пропала командировка.
Мин сколь, дин сколь, алавака фрекен сколь! Откуда столь ши­карное знание шведского? Или финского?
Он был моим начальником, командиром, старшим редактором. Он отвечал за меня.
Рейс откладывали, переносили, дали очередную задержку, и я ре­шил смотать в город, в салун «Север», где можно было пообедать — на командировочные деньги — с пивом.
Но я опоздал на рейс не потому, что был никакой.
Так почему же он снял меня с рейса?
Когда я вторично поехал в гидропорт, через справочную он дозво­нился до меня.
—  Ты же должен был утром сдать мне материал.
Я молчал. Метнулась робкая мысль, как бы так ему застенчиво напомнить, что он радостно-возбужденный с блестящими глазами зашел ко мне вечерком, когда я, невинный и трезвый, сидел над чис­тым листом бумаги, выводя заголовок репортажа.
—  Ночной спирт, — промямлил я.
—  Это не аргумент, — отрезал он. — Сдавай билеты. И ответишь за свою безответственность по всей строгости революционного време­ни.
Гена пил. Он был легкий человек. Но пил тяжело. Пропал по пья­ни.
Мне влепили выговор. Он влепил.
Мрачный шеф долго читал жесткие нотации об ответственности советского журналиста. Гена зловеще — воплощенная ответствен­ность! — фигурировал за дверью.
Ночью этот демон снова ввалился в мою холостяцкую дверь. У него, что ли, открылся склад ночного спирта?

«ст. Иоссер»
Это сейчас он государственный лауреат, почтенный мэтр и Григо­рий Михайлович — лучший переводчик Донна, Перси Беси Шелли, Китса. А тогда он — просто Гриша — ядреный ядерный физик, пишу­щий принципиально простые стихи.
Помнит ли международного уровня яйцеголовый авторитет, вы­соколобый эстет, что он крестьянско-уличного происхождения. Он, кстати, воспел ли великую станцию Перловку?
Впрочем, да...
...жгут костры на Крестьянской
Улица Крестьянская. Станция Перловка.
Я поехал в Москву из своей полярной глухомани, а Гриша при­ютил меня у своих родителей в Перловке. 15 минут от Ярославского вокзала. Не на знаменитые ли Петушки то направление?
Уж не знаю, по каким причинам Светлана Иосифовна прониклась ко мне кулинарным пристрастием, но потчевала меня своими постряпушками и разносолами с истребительной силой.
Это она собрала в холщовый мешочек и навязала в обратную доро­гу дальнюю с грядки помидорчики, огурчики, редисочку, лучок. И хотя у меня на обратную дорогу оставалось — на трое суток — рубль с мело­чью, я пижонски отказывался. Но она непререкаемо всучила увесис­тый сидорок. У меня все было рассчитано. Но — ровно на три дня. Рубль и мелочь я пропивал на железнодорожные чаи и хлебушек и баловал себя огурчиками и свежей овощью с грядок Гришиной мамы.
У меня было все честно.
Но перед рассчитанной станцией Иоссер, не доезжая до Инты, наш локомотив начал снижать ход, а потом и вообще остановился. Час, два. Мы стоим в голом приполярном — Коми АССР — поле. Почему? Зачем? Стоим как вкопанные. Никто ничего не объясняет. Стоим. Сколько будем стоять?
Потом слухи поползли: на ст. Иоссер взорвался состав с военным топливом. Перед нами. Могли проскочить, но рвануло раньше. Мог­ли подоспеть к взрыву... Не подоспели.
Но пути там разворотило насмерть.
Проехали мимо железнодорожные войска. Чинят.
На исходе стоячих суток я допил свой последний чай и с особым умилением умял последний румяный помидор.
И как только я закончил свою окончательную трапезу — наш со­став тронулся.
У меня не оставалось ни копейки в кармане, пустой холщовый ме­шочек и дипломная работа по Андрею Платонову в задрипанном порт­фельчике.
Но до узловой Сейды оставалось недалеко. В Сейде встречаются мос­ковский на Воркуту и встречный прицепной из Лабытнаног. Встретить салехардских знакомых здесь запросто. Деньгами я не разжился, но за­кусили мы плотно. Капитально. До родного Салехарда не просыпался.

Водка для бога
Тит водочку не просто любил. Очень любил. Частенько. Мой друг сибирский чалдон Тит Неонилович ею изредка, но нередко злоупот­реблял. И когда он, подняв граненую чарочку, и прежде чем чокнуть­ся, наклонился над бортом лодки и бережно плеснул в воду обской старицы ровно полстаканчика, я обомлел.
—  Ты что делаешь? — взревел.
—  Делюсь с богами, — лукаво успокоил меня Тит.
—  Тут что, и боги водку пьют?
—  Им нравится. Жертва богам должна быть насущно важной сна­чала для того, кто жертвует.
—  И помогает?
—  Ни разу не подводили.
...Рыбачил я как-то раз с коллегой Геной Кельчиным в его родном Шурышкарском сору. Огромнейшее летнее озеро — оно даже на кар­те России обозначено. Невероятно рыбное.
Но мы то ли припозднились, то ли обранились — обещанной бе­шеной рыбы оказалось куда меньше, чем здешних легенд. Гена — уро­женец этих мест. Он знает все. На дне Шурышкарского сора есть свой град Китеж, но явиться он может исключительно просветленной и воодушевленной личности.
Заветная бутылочка у нас, понятно, тоже имелась, и когда Гена разлил по стаканам — ни о чем меня не просил. Но когда сам плеснул из стакана в озеро, посмотрел на меня так выразительно, что у меня не возникло желания не поступить точно так же.
Должен сказать, после того, как я плеснул водочки здешним бо­гам воды — мир изменился. Он стал теплее, ближе, роднее. Это уже было не чужое пространство, а свое, родное. Намоленное.
...Ханты — урожденные и прирожденные рыбаки. Но они не уме­ют и не учатся плавать. Нередко тонут. Но и это не заставляет их учиться плавать. Это меня всегда поражало.
Образованный Гена, закончивший институт, объяснил все очень просто:
—  Так надо богам.
Если ханты не справился с водой, не хватило ему силы или ума, если он оказался слаб, оказался в воде — он сопротивляться не будет.
Слабый должен уйти.
Судьба, конечно, может вынести на берег, но сам он никогда за жизнь бороться не станет, если уж оказался в воде. Он оказался сла­бее воды, а значит — слабее жизни. Значит, не достоин ее.
Если все еще не перетонули — значит, все ещё сильнее воды. Но слабый — утонет.
И не на кого роптать.
...Я давно не виделся с Геной, встретил его на Всемирном конгрес­се финно-угорских народов, он сразу полез в свою сумку и протянул мне книжку.
—  «Конек-Горбунок». Сам перевел на хантыйский.
И добавил:
—  Дураки вы русские. У вас почему-то Иванушка — дурачок. И никто подумать не хочет: то, что он делает — по силам только очень сильному Богатырю. Может быть, Богу. А у вас Богатырь божествен­ной силы — дурачок.
Я удивился. Гена добавил:
—  Ершов явно слышал у себя в Тобольске наши остяцкие старые легенды. Весь его «Конек» — наша хантыйская космология. И еще никто не заметил: «Конек» — это песня. Она поется. Это эпос. «Или­ада». Эпос для пения.
Христианство — лукавая религия, оно не просто формирует иерар­хию и признает посредников, но человека опускает, разводит челове­ка с Богом по разным этажам.
Простодушное язычество — честное отношение к иерархии ми­роздания: оно напрямую вводит человека в круг богов. Не дураки языческие боги.

Юрий Петрович
Друзей у меня всегда было много. Ни одного.
Но... Был у меня один товарищ. Старший.
Юрий Петрович — авторитет. Он солидно старше, оголтелый ан­тисталинист. Сидел. Но это не обсуждается. Вроде за политику. Но сидел с уголовниками. В Игарке. Впрочем, это тоже не обсуждается — даже по глубокой пьяни. Иногда нечаянно проговаривается. Но тут же обрывает.
Он живет в старом большом деревянном доме. Холодном доме. С Лоной. Лона — латышка, они встретились в Игарке. Она-то за что могла сидеть? За латышский национализм? Она невероятно тол­стая, но очень ласковая и очень хорошая кухарка. Котлеты у нее домашне непревзойденные. Дома идеальный порядок. Европа. При­балтика.
Он — ведущее перо салехардской партийной газеты «Красный Се­вер», фельетонист, а у меня на радио подрабатывает политическими комментариями. Любит порассуждать о политике. Остро, но право­верно. Гонорары небольшие, но он деньги любит. Юмор в его фелье­тонах сложноватый, немножко натужный. Но убийственный. При­печатывает.
Я тогда еще не понимаю, что такое — запойный. Ну любит чело­век выпить. Пропадет на неделю, исчезает из жизни. Болеет, зна­чит. Но у него — сложная судьба. И с несправедливостью всю жизнь борется.
Невероятно интересный собеседник. Пока в штопор не вошел. Придешь к нему с бутылочкой его любимого армянского коньячка, так содержательно время пролетает.
—  Что нового, что интересного? — Он любит расспрашивать, высп­рашивать. Профессионал. Все расскажешь старшему товарищу, осо­бенно про несправедливости на службе. Если их даже вроде бы и нет, при умело поставленных вопросах всегда что-нибудь да отыщется.
—  Есть тема для фельетона?
Всегда найдется и повод посмеяться над неуклюжими современ­никами.
Так продолжается и год, и второй, и третий. И может продолжать­ся долго. Тесен круг современников в Салехарде, не так много их, сложных и интересных.
Но, наверное, мне прискучил этот бег по кругу. С молодой честно­стью зачем-то признался, что мой уважаемый комментатор тоже по кругу одних и тех же тем бегает. Надо менять. Юрий Петрович не захотел выходить из привычного образа борца.
Я как-то от него отошел. Незаметно, но отошел.
У меня начались неприятности. Меня вызвали в милицию. Ска­зали — допрос. Надо честно отвечать и подписать все листы протоко­ла. Дело касалось оплаты нашего творчества. Была такая советская закавыка — 40-60. 60 процентов гонорара надо было отписывать вся­ким рабочим корреспондентам, в руки микрофон не бравшим. Спо­ру нет, в какую-то инструкцию мы, наверное, не вписались. Но дело ведет уголовный розыск...
Сыщики смущенно мялись — но у них свои процедуры и ритуалы. Следствие ведут знатоки.
Это длилось не день-два, а несколько месяцев. Я, честно, грешил на своего шефа: зачем-то это ему понадобилось.
Но когда все нюансы выяснились, злого умысла в особо крупных размерах на семь лет каторги не обнаружилось, следователь аккурат­но со всеми предосторожностями достал из папочки с тесемками заяв­ление. Я узнал мелкий неразборчивый убористый почерк своего дру­га, вредного фельетониста. Он излагал факты точно, четко, подробно. Профессионал. На семь лет каторги предполагало. Убийственно.
—  Чем же я так его обидел?
—  От гонорара отлучил, — не мудрствуя лукаво при случае резю­мировал коллега Волков.
—  Творческий человек, — углубил Саков. — Обидеть нас, творцов, не трудно.
Мы по-прежнему жили в одном маленьком городе, но встретить­ся как-то уже не привелось.
Потом он скрылся с салехардского горизонта. Уехал в Воркуту.
Как-то и мне по делам случилось попасть в Воркуту. Авиарейс от­крылся: Салехард—Воркута. Что-то взбрело в голову: дай-ка зайду в гости к Юрию Петровичу.
Найти в маленькой Воркуте солидного газетчика труда не соста­вило.
Он живет в темном шахтерском общежитии, работает в городской газете — Олег Вильчевский его сюда пристроил. Олег недолго рабо­тал в «Красном Севере».
Лону Юрий Петрович похоронил. Она сердечница и у нее диабет.
У меня на языке крутится вопрос: зачем он это сделал? Надо ли было это делать? Что он хотел этим доказать?
Он все помнит, но разговора об этом не заводит. Только один раз у него некстати прорывается:
— Жить плохо, но на свободе все-таки лучше.
Я своего навязчивого вопроса не задаю, потому что сам на него ответил: если человек сделал, значит, так нужно. И для меня правиль­ное испытание: не нарываться и не зарываться. Слава богу, хорошо закончилось. Жена первенца ждет.
Мой визит его чем-то озадачил. Он так и не понял, зачем я прихо­дил. А я разве знаю?
Смотрю на него: он жалок и одинок. Беспросветно. Я понимаю: человек на всю жизнь — сирота.

Сауна Стрижова
Я, понятно, не завидовал, но, наверное, где-то в уголке гнездилось недоумение: вон Фред на Севере без году неделя, а уже парится в офигенной бане у управляющего комсомольским трестом. А я на Севере аж две пятилетки и не в одной ни комсомольской, ни партий­ной бане не парился. Не из куражу, а просто из любопытства и пол­ноты знаний жизни — хотелось. Честно.
Стрижов Миронова принимал. Как ровню. Нет, своя мания у него, понятно, была. Свою значимость и значительность непростой газо­вый топ-менеджер советского розлива, генерал «Надымгазпрома» очень хорошо осознавал и ценил. Но с Мироновым, может быть, не­хотя, не сразу, но смирился.
Как ровню принял.
...И это знаменитая советская сауна, партийная баня, которую так высмеивали внутренние диссиденты, в которую так стремились, но так и не попадали?
Я — в первый раз. И, ясно, в последний.
Голых девиц не будет (нет таких в штате стрижовского «Надым­газпрома»), выпивка на банном столике стоит, по советским време­нам, может быть, и роскошная — болгарский коньяк «Плиска», мол­давский «Белый аист», московская запотевшая «Столичная», но глав­ное — много чешского бутылочного пива. Настоящий темный «Пльзень».
По нынешним-то временам — смех.
И о чем, выпив и приняв самодельный душ «шарко», будут пьян­ствовать пузатые голые мужики? Только про кубометры газа, невоз­держанных паразитов-строителей, которые, конечно же, снова сры­вают сроки. Стрижов хорошо хрипит под гитару, но не в парилке же. И так всю баню — сплошной партхозактив.
Но пива — от души.

Рудольф — селькупская тайга
Ветхий снимок.
Жизнь становится страшнее, трагичнее, неуправляемее и непонят­нее, потому что ее становится все меньше. Впрочем, и у человечества ее становится чуть меньше. На чуть-чуть. А может, убывание идет в этой же прогрессии — чем неуправляемее, тем короче.
Он умер очень незаметно.
Для меня. Почему так незаметно? Сам-то он, наверняка, мучился, знал, может, болел неизлечимо. Догадывался? Очень же молодой, в пору бессмертия.
Рудольф — это фамилия.
Кстати, есть такая немецкая фамилия? Английская? Латышская? Чья? Он — Виктор Рудольф.
Как он очутился в Селькупе? Романтика забытых деревень? Слож­ности жизни? Диссидент? Явно был размышляющий человек. Пил? Не помню, чтобы он вываливался к нам в Салехард и закатывал за­гул-гулянку. Еще что-то? От чего сбегал? Но в неразмышляющем Селькупе появился размышляющий Рудольф. Даже в окружной сто­лице для интеллигенции было ясно: а Селькуп? Рудольф...
Он, наверное, преподавал историю. Собирал таежную этническую утварь, носился с идеей местного музея — великого селькупского народа.
Он заманивал меня и заманил в Селькупск на «волок». Он открыл и обнаружил уникальный деревянный волок — дюжину километров деревянных рельсов на водоразделе Турухана и Таза. На каких-то не­мыслимых вагонетках по этой деревянной колее в исподнее время таскали грузы с Таза на Турухан и, если надо, — с Турухана на Таз. Селькупский район до войны входил в состав Красноярского края. Это были местные пути сообщения.
Мы с вертолетчиками договорились, но к месту волока припозд­нились, времени полетного оставалось в обрез. По болотине надо было тащиться версты три. От всяческих треволнений Виктор еще немно­го косанул, и выскочили мы не на его классический волок, а на ка­кую-то ветошь — на гриве валялись странные бревна, вовсю оброс­шие мхом.
—  Вот они! — он обрадовался. Но даже сам с трудом определял, где же деревянные шпалы, где деревянные рельсы.
В начинающихся сумерках в этой непроходимой болотине искать что-то еще было трудно.
—  Все-таки посмотрели, — утешал он, скорее, себя. — Приобщи­лись.
Как он умирал?
И спросить не у кого...

Глаза смерти
Меня убивали. Душили. Грабили. Но на грани — могли убить. Ночью, в масках, организованно и просчитано, холодно и расчетли­во. Со сна, впотьмах, ничего не соображая, и, пожалуй, не принимая всерьез, я отчаянно сопротивлялся, метался, орал, грозился. Меня сзади душили железным прутиком. Прутом на горло. Раз. Дыхание пропало. Воздуха нет. Я бился и колотился. Я ничего не понимал. Думал: чем больше я буду сопротивляться, тем больше у меня шан­сов вырваться. Два. Меня усмиряли, буйного. Но я ничего не пони­мал. Это были грабители, а не убийцы. Темно было. Глухая летняя ночь. Глаз не видно.
В огородике на даче открыто стоял Федоров «джип, а сам Федя на втором этаже ночевал с внучкой. Им был нужен «джип», а не я. Я им мешал.
На третьей попытке удушения до меня дошло: следующее нажа­тие прутиком будет последним. Я затих.
У меня в тот день был прямой эфир «Час с губернатором», с Со­бяниным. Может быть, именно то, что он сорвется, особо и бесило меня. Машину угнали. Нас связали и обмотали скотчем. Часа два мы с Федором, как эквилибристы, распутывались из этого липкого пле­на. Приехала милиция. Но оказалось, это еще не все, и прямой эфир по-прежнему под угрозой.
К назначенному часу у меня стал пропадать голос. Я уже грубо и не­двусмысленно сипел, хрипел. С гортанью что-то произошло. Потом вы­яснится: мне там, в горле, что-то сломали, сдвинули, какой-то хрящик. Непристойно было выходить с таким голосом в эфир с самим губерна­тором. Но отступать уже некуда, только отменять. Собянин пришел на передачу. Пришлось рассказывать про ночные приключения.
—  Да вроде ничего, — поразмышлял Собянин. — Ты-то сам как?
—  Постараюсь.
—  Давай попробуем... Слушай, — подумав, добавил Собянин, — они же боялись больше, чем ты. Тот, с прутиком, с перепугу мог на­жать сильнее, со страха, с испугу, так что на волосок ты был. Грабите­ли же народ трусливый и впечатлительный. Если даже не хотели, могли — пережать.
Когда мы уже заканчивали встречу в прямом эфире, Собянин сде­лал паузу и поблагодарил меня... за мужество.
Я оторопел. Собянин — человек не сентиментальный. Я тогда не врубился, да, пожалуй, и сейчас тоже не очень врубаюсь.
Я того, который меня душил, в тот момент, если бы мог! — затоп­тал, убил, забил. Беспощадно. Это он предлагал своему застенчиво­му напарнику заколотить меня в сыром дачном подполе.
Но не в этом дело.
Там был маленький человечек.
А преступники — народ чувствительный... волнуются.
Люди хорошие. Плохих не бывает.
Может, не повезло. На плохих людей.
Я начинаю бояться, когда страшное миновало.
Их нашли. Наверное, среди них и тот, кто меня душил железным прутом. У меня нет желания увидеть его, заглянуть в глаза. Нет, не я. Аз воздам? Надо? Воздастся.

У?ё!..
У меня был друг. Нефтяной олигарх. Впрочем, олигарха из него не получилось. От него я услышал слово: уёбище. Очень философс­кое слово. Ёмкое.
Мы с ним ездили в Техас, он там закупал буровое оборудование. Скромный мужик, профессионал-нефтяник. Он один из тех, кто со­здал, может быть, самую раскрученную нефтяную компанию России. Возглавлял одного из трех китов этой фирмы. На букву «У». U.
Наверное, оставался старомодным, излишне традиционным. В новые веяния, видимо, вписался не слишком. Его сослали с богатого нефтяного Севера к нам в Тюмень, дали скромную фирмочку.
Он погиб.
Вернее так — его до сих пор не нашли. Не дошел до дому. Вот уже семь лет. Его и не ищут.
Вышел из фирмы, а до дому не дошел. Дом — в 10 минутах ходьбы. Любое событие в нашей современной жизни можно назвать его ярким словечком.
За что ни возьмись: везде — уёбище.
Я тоже иногда так характеризую явления современной мне жизни. Ипотека. Родные реформы. Перспективы. Отечественный бизнес. Продуманные министры.
И когда произношу, всегда вспоминаю его. Почему-то.
И чего-то остро жаль. Даже уйти из этой жизни...


Радио на сосне



Легкий, почти прозрачный дым костра ветерок сносит по реке, и он плывет призрачным облачком тумана над черной водой таежного Ингу-Ягуна. Ребята сидят на покатом пригорке, покрытом мягким бобриком начинающей пробиваться травы. У берега покачивается самодельный бревенчатый плотик, с которого ведут промысел мест­ные любители рыбной ловли, а женщины стирают. Издали, редко, но и сюда доносится то отдельный возглас, то глухой перестук топора, то еще какой-то звук. Это напоминает о себе палаточный городок.
Майский день жарок. Может, поэтому, может, от не прошедшей еще усталости в их движениях экономность, несуетливость. Четверо только ночью вернулись из тайги. Как следует поспали, сном устав­ших здоровых мужиков, а завтракать решили на природе, пришли сюда, на обрывистый берег Ингу-Ягуна.
Их четверо. Трое — молодые парни. Пожалуй, все годятся в сыно­вья четвертому, самому старшему, и по облику это заметно — самому опытному из них. Они провели в тайге больше недели. Вертолетом их забросили на место, где предстояло расчистить площадку под вер­тодром. Они вырубили лесной квадрат так, чтобы «воздушные стре­козы» не цепляли верхушек высоких здесь лиственниц.
Назад — сорок верст — им предстояло возвращаться пешком: конец месяца, с вертолетами — полнейший дефицит, все экипажи давно вы­летали свои саннормы. Паводок вывел из берегов спокойные таежные реки, и они слились с безбрежными здешними болотами. Четверо шли вброд, часто проваливаясь. Помогал шест, где позволяла глубина — рубили плотики. Сорок километров одолели за трое суток.
Они пили крепкий чай из воды таежной речки и явно не считали себя героями. Но во всех их несуетных движениях чувствовалась удовлетворенность, та, которая приходит от сознания хорошо выпол­ненного дела. Завтра им снова предстояло шагать в тайгу, и они, как могли, распоряжались редкими минутами продолжительного отдох­новения и покоя. Они пригласили меня к костерку, старшой протя­нул кружку с черным чаем. Кипяток из котелка обжигал губы. Я слу­шал, как они лениво перебрасывались необязательными вроде сло­вами, и, боясь спугнуть покойность их настроения, не стал расспра­шивать, кто они, какое ведомство представляют, каков их послужной список. Да и что бы прибавили эти обязательные сведения? — подумалось мне над парком заваренного на смородинном листе чая. Ведь новую стройку, где нелегко на любом участке, вершат сотни вот та­ких безымянных для меня людей, обыкновенному мужеству кото­рых поражаешься, но которые не считают себя героями.
А будило меня в этом палаточном городке, спрятавшемся в начина­ющей набирать тонкий зеленый цвет тайге, радио. Большущий алюминиевый колокол по давнишней какой-то неписаной традиции был под­вешен на самой высокой сосне, которая стояла в центре палаточных ря­дов и как бы символизировала центральную площадь. Ровно в четыре по Москве колокол оживал, в нем что-то хрипело и булькало, потом да­лекий диктор четким голосом произносил первые обязательные слова. Голос разносился звонко и как-то особенно распахнуто, не путаясь в та­ежных дебрях, а вместе с лучами раннего здешнего солнышка раздви­гая их. Потом бодро звал на зарядку известный физкультурник Нико­лай Гордеев, и от оптимизма не было никакого спасения, кроме как под­ниматься и бежать умываться к коллективному умывальнику.
Радио на сосне много значит для тех, кто живет и работает здесь постоянно: как бы далеко ни были они, в какую бы глухомань ни заби­рались. Москва спокойными голосами своих дикторов сообщает, что в стране продолжается мирная работа и что столица помнит о всех, как бы далеко они ни были. Надо пожить в таком палаточном или вагон- чиковом городке, чтобы прочувствовать всю значимость некоторых, ставших для нас заурядными, явлений, таких, как голос радио.
В звучании ли слов «магистраль», «трасса», в их ли семантике есть что-то целеустремленное, выпрямляющее, четкое. Смотришь с вер­толета, как железнодорожная насыпь рассекает тюменскую тайгу, как к Уренгою стремится неустанно вперед, и начинаешь думать, что и люди здесь должны работать особые, магистральные что ли, такие, что выбрали в жизни самые прямые пути. Но так видится с воздуха. Когда же едешь по временной автодороге, скажем, по зимнику, а это очень напоминает катание по громадной стиральной доске, то в при­ближении видишь несколько иную картину. Среди северного редко­лесья насыпь железнодорожного полотна идет не строго прямо, а как бы плавно лавирует, обтекает многочисленные болота и озерца, при­норавливается к рекам, чтобы форсировать их в самом удобном мес­те. Но среди раскиданной несобранной какой-то здешней северо-сибирской полутайги-полутундры это ровная строчка магистрали дей­ствительно выпрямляет, духовно, что ли, дисциплинирует.
Вез меня в тот раз начальник управления производственной и тех­нологической комплектации (сокращенно это называется УПТК) треста «Севертрубопроводстрой» Юрий Федорович Качук, молодой для своей хлопотной должности человек: По объемам работ и по рас­стояниям, на которые приходилось обслуживать строителей магист­ральных трубопроводов, более мощного УПТК в Тюменской облас­ти не существует. «Газик» был снабжен наимоднейшим радиотеле­фоном... Ханымей, потом разъезд Нарча-Яха, потом Пурпе, сейчас Хасырей, а дальше Тарко-Сале, Уренгой и, вероятнее всего, на этом дело не остановится — дорога повернет и налево, и направо к Сале­харду и Норильску. У отделения временной эксплуатации дороги тарифы безбожные, но все равно это дешевле авиации и объемы по­солиднее. Хозяйственники понемногу входят во вкус — они начина­ют планировать свою деятельность в расчете на дорогу, хотя в эксп­луатацию она еще не сдана, и время это еще придет не скоро.
Дорога, даже не пущенная в эксплуатацию, проложенная «на живульку», живет и работает: много всего в северном крае, но вот со вре­менем — большой дефицит. Здесь на вопрос: «когда нужно?» — отве­чают: не «завтра или сегодня», а «вчера». И эта дорога была нужна уже вчера, поэтому сегодня, сделанная начерно, она должна действовать.
От свертка на Пяку-Пур, где в тайге спрятался трассовый горо­док, проголосовав на обочине, я ехал на «Урагане». Это большая мощ­ная, но скучная машина. Две ее кабины разделены, и даже словечком с шофером не перебросишься, только и развлечений, что обозревать скудноватые окрестности в запотевшем стекле. Зато можно убедить­ся, какой напряженной жизнью живет зимник, проложенный рядом с насыпью. Вавилонское столпотворение техники! Японские «Камацу», западногерманские «Магирусы», канадские «Катарпиллеры», наши «Уралы», КРАЗы, МАЗы, «Кировцы». Разноцветная, разнома­стная эта масса торопится, спешит по своим делам. И какой водитель в этой сутолоке вспомнит, что еще годик-другой назад здесь был край хрестоматийно непуганых птиц?
«Голова укладки» — так называется работающий путеукладчик — стремится к станции Уренгой. Но сегодня на линии перерыв — из Пурпе идет новый путеукладчик, а «ветерана» отправляют в Сургут. «Ветеран» уложил полтысячи верст железнодорожных звеньев от Ульт-Ягуна, станции примыкания. Разъезд Панкит. Водителю «Ура­гана» пришлось остановить машину, вылезти из кабины и подойти к моей половинке: «Будешь сходить?».
Никакого разъезда не видно, только утрамбованную площадку, чуть приподнимающуюся над насыпью, можно принять за будущий перрон. Но на путях стоит кран, дымится труба вагона, тянутся вдоль платформы трубоукладчики. Жилым духом веет.
В теплушке, в которой селится бригада путейских грузчиков, дым­но, шумно и чадно. Устоявшийся запах плохого курева, подгоревше­го супа и мужской необихоженности. Пожалуй, этому вагону-теплуш­ке смело можно сниматься в каком-нибудь вестерне из времен граж­данской... Но, как видно, в кинозвезды эта развалюшка не торопится. Буржуйка раскалена до побелевшей красноты, парни только что за­кончили чаепитие, распарены, распустили ремни, сидят в овчинных кацавейках, накинутых прямо на голые тела. Посредине на табурет­ке пожилой мужчина в тяжелом кожаном, изрядно потрепанном по­лушубке. На лбу у него крупные капли испарины, но свой тулупчик он, кажется, скинуть забыл. Идет горячая беседа о перегоне путеук­ладчика, когда вставать, кто поедет, как в Пурпе не опростоволосить­ся, чтобы соседи из шестьсот одиннадцатого СМП себе лишнего не прихватили. Человек в полушке — старший прораб СМП-565 Борис Леонидов Федотов, старинный мой знакомец. Впрочем, северная его биография вряд ли насчитывает пятилетку, но удержавшиеся на Се­вере быстро переходят в разряд ветеранов-старожилов. У прораба тя­жело налитые, красные, с явного недосыпу глаза. «Голова укладки» только-только вошла в границы их СМП, и за последние трое суток Федотов от силы поспал часа четыре. Начало укладки — время тор­жественное, радостное, но заполошное.
—  Поеду, отосплюсь, — устало роняет Борис Леонидович, — здесь поезда медленные, больше десяти километров в час не делают. Долго будем пиликаться.
—  Ну как трасса? — гостеприимно спохватывается он. — Живая?
—  Еще как! — одобряю я.
С Борисом Леонидовичем мы познакомились в те времена, когда у местных путейцев в ходу был термин «федотовская трасса». Никаких зимников тогда, разумеется, не существовало, «голова укладки» топ­талась где-то на полпути от Когалымской к Ноябрьской, а здесь, в рай­оне Тарко-Сале, высадился десант, которому предстояло обустроить пионерное жилье. На всю федотовскую семью (жена и пара сорван­цов: пятиклассник Валера и детсадовец Женя) приходилось девять ма­лопригодных для житья метров. Жили по-студенчески — на двухэтаж­ных кроватях. Но к бабке на «Землю» дети ехать не хотели.
В распоряжение СМП на Ханымей пришли трактора — «Алтай­цы». Федотова назначили командующим группой перегона. Толя Михиенко завел свой ГТТ, три тракториста, счастливые обладатели новеньких «Алтайцев», и механик Алексей Рузанов поскидали в ку­зов свои сидорки, устроились поудобнее на спальниках — предстоя­ло выдержать четыре сотни таежных ухабов. Федотов сел рядом с Михиенко:
—  Трогай!
Сначала кряхтели, постанывали, сопели, крепко перекладывали здоровые русские слова, когда вездеход бросало из стороны в сторо­ну, подкидывало вверх или осаживало в очередную ямину. Потом при­мирились, попритерлись, попритихли, как вдруг, это уже было бли­же к вечеру, наступила мгновенная, огромная тишина.
Толя слез, полазил вокруг онемевшей машины, поковырял в мо­торе и конфузливо доложил:
—  Соляр прихватило.
Все повыскакивали, мастеровито оглядывали машину, лезли, про­веряли.
—  А ты ж, что это, летним топливом заправился? — донеслось из-под мотора.
—  А что, на базе зимний соляр есть? — огрызнулся Михиенко.
—  На аккумуляторы одна надёжа.
Попробовали запустить вездеход аккумуляторами, но запас воз­духа быстро иссяк, аккумуляторы сели.
—  Надежно сидим, — подытожил Рузанов и пошел разжигать костер.
Ночь провели у огня.
—  Отоспимся завтра, — сказал Федотов. — В одиннадцать связь. От базы мы верст сто ускакали, не больше, вертолетиком нам акку­муляторы подбросят, и поедем дальше. Сейчас не спать, глаз не смы­кать и вспоминать анекдоты подлиннее.
—  Как бы наш анекдот не затянулся, — усмехнулся будущий вла­делец «Алтайца» Володя Кондратюк, зябко передергивая узкими пле­чами — в партнеры Илье Муромцу он явно не годился.
В одиннадцать, как было условлено, база ждала их сигнала. С утра, как только засветлело, Федотов, радиолюбитель с детским стажем, возился с «эрсоэшкой». Но этот кусок остывшего металла признаков жизни не подавал. Термостаты при стоявших минус тридцати не включались, на посаженные аккумуляторы надеяться не приходи­лось. Часовая стрелка неумолимо двигалась к одиннадцати.
—  Тащите паяльники, — крикнул Федотов.
Трактористы достали из кузова паяльные лампы, направили огонь на передатчик.
—  Холодно, жарко, — шептал Федотов, пытаясь включить стан­цию. Его руки то попадали в пламя горелки, то их обжигал застыв­ший металл.
Наконец станция громко икнула, в ней что-то зашуршало, и яв­ственно, как будто рядом, прозвучал голос:
—  ...Федотова...
Снова молчание, заполнивший паузу треск и близкий явственный голос:
—  Я база. Я база. Вызываю Федотова.
Голос был недовольный. Борис Леонидович настроил аппарат на передачу. Он объяснил ситуацию, попросил побыстрее прислать ак­кумуляторы, лучше всего вертолетом.
На другом конце подумали и сказали:
—  Вертолетов сегодня не будет, постарайтесь продержаться, при­шлем первой оказией.
Федотов хотел что-то возразить, но база уже отключилась.
—  Хорошо! — только и вымолвил он.
Механик Рузанов мрачно надевал лыжи. Когда он слушал разго­вор, то по лицу было видно, что он-то на помощь базы не надеется.
—  Ты куда?
—  Поохочусь.
—  Какая может быть охота, не хватало, чтоб ты еще заблудился.
—  Я здесь. По бережку... — миролюбиво попросил Алексей.
Вернулся он быстрее, чем ожидали.
—  Собирайте амгари, ребятки, зимовье нашел. Тут, рядышком.
Действительно, всего километрах в двух от заглохшего вездехода
на берегу речушки утонула в снегу охотничья изба. На столе госте­приимно стоял чайник, на полке в закрытом брезентом ящике — суш­ки, чай, рафинад.
—  Как ждали...
Каменку жарко натопили и, попив таежного чая, через несколько минут все повально спали. Федотов даже проспал сеанс связи, наме­ченный расписанием похода на четыре часа. Но назавтра в одиннад­цать, включив отогревшуюся и потому исправно работающую стан­цию, он сообщил на базу о зимовье.
Начальник СМП как будто обрадовался:
—  Дрейфуйте, — донесся его голос. — Вертолета все равно нет — конец месяца, все саннормы повылетаны.
—  Через три дня Новый год. Нам его здесь, что ли, справлять?
—  Заготавливайте елки — что-нибудь придумаем.
Вертолет прилетел тридцатого. Пилот посадил машину на опуш­ке. Проваливаясь в снегу, к зимовью бежал бортмеханик.
—  Где здесь ваши елки?
—  А где наши аккумуляторы?
—  Какие аккумуляторы? Велено забрать вас и елки.
Новый год они отпраздновали в Тарко-Сале, но уже на следую­щий день, взяв аккумуляторы, баллоны с воздухом, запустили вто­рой ГТТ и поехали к своей нечаянной остановке. Вездеход-бедолага завелся быстро, и шеренгой, поочередно меняясь, почти точно по сле­ду этих двух ГТТ проложат стабильный зимник, но еще долго за ним закрепится титул «федотовской трассы». А зимовье и сейчас зовут федотовским. Уезжая, ребята навели порядок в гостеприимной лес­ной даче и пополнили провиантский ящик. Приключение обошлось благополучно. Правда, не особо крепкий здоровьем Володя Кондра­тюк после знаменитой этой поездки в Ханымей с недельку побюллетенил, а Гриша Кадников в самую первую ночь нечаянно прожег ва­ленки и фуфайку.
Сейчас можно подумать о том, почему молва присвоила первой пробитой зимней трассе этот почетный титул — «Федотовская». Не рузановская, не михиенковская, а именно федотовская. Если послу­шать Бориса Леонидовича, то все происходило просто, по обыденке, никаких решительных действий ему предпринимать не пришлось: неприятные сюрпризы чередовались с приятными. Но молва умеет отыскивать свои закономерности. Железнодорожная магистраль, аж к самому Северному полярному кругу протяженная, большая, не один год строится, и случаев разных, в том числе трагических, здесь было не так уж и мало. А вот у Федотова — обошлось. Поддайся он панике, сделай что-то опрометчиво — места кругом гибельные.
Я знаю, что в промежутке между первым его рейсом на Ханымей и началом укладки пути в границах СМП были у Бориса Леонидо­вича серьезные служебные неприятности. Мог он махнуть рукой, по­считав себя несправедливо обиженным, оклеветанным. Но он остал­ся, тот комок проглотив, который мы называем моральным униже­нием. От более низкой прорабской должности не отказался. Что его оставило? Здесь, в напряженном психологическом поле, где кто-то понимает его правоту, а кто-то считает наказанным справедливо? Ноша эта нравственная от ежечасности ее, повседневности тяжелей кажется. А он остался. Почему?
Федотов приехал на северную магистраль уже зрелым, сложив­шимся трассовиком. Когда молодой человек, собрав немудреные свои пожитки, для которых и в чемодане места-то с избытком, отбывает на Север, здесь все понятно и объяснимо. Вся жизнь — впереди, вся страна — рабочая площадка, все надо испытать и проверить: на что годен, на что способен. Когда же на Север едет устоявшийся рабочий человек — здесь все сразу и быстро не объяснишь. Этот уже рвет кор­ни: устроенности быта, налаженной рабочей репутации, стабильнос­ти своего положения. Выходит, что северный его порыв сильнее всех этих — и немаловажных весьма — факторов. Огромная силища зало­жена в этом притягательном позыве, если сметает естественную че­ловеческую тягу к обустроенности, житейской налаженности. Федо­тов работал в Кузбассе, монтером пути там начинал, знаменитый Абакан—Тайшет электрифицировал, а Абакан—Новокузнец рекон­струировал. Ну и что же сорвало в северо-сибирскую глушь? Навер­ное, сознание того, что годы уходят, а главная его стройка не пришла, всё стороной обходит. С его «обозом» срываться было нелегко. Но позыв этот — не прозевать свою главную стройку — оказался сильнее здравых житейских размышлений.
И вот когда здесь, на Севере, пришла пора нелегких душевных ис­пытаний, это и оставило: все проходит, остается же дело, работа. Как он мог уйти, если на его участке не легло еще ни одно звено укладки?
Для этого надо постоять на высоченном мосту через озеро Черное (вниз лучше не смотреть — жутковато), где фартовый парень Витя Давыденко, знаменитый бригадир монтеров пути из соседнего СМП, передавал тебе вроде бы символическую эстафету:
— Мы свое сделали — валяйте дальше!
Наступали бессонные сутки, когда не только не можешь, а просто забываешь поспать. А если вздремнешь часок, проснешься счастли­вым, чтобы подумать: насколько же второстепенны житейские стра­сти, если у тебя есть такое горячее дело.
Святое ли это чувство, дедами нам переданное, а может быть, вып­рямляющее свойство этого прямолинейно-четкого понятия — маги­страль?
...У своей границы, на рубеже двух автономных округов — Ханты-Мансийского и Ямало-Ненецкого, оставила железная дорога буду­щий город с ответственным названием Ноябрьск. Там живут газови­ки Вынгапура, нефтяники Холмогор и месторождений группы «Му­равленко». На 650-километровом отрезке от Сургута до Уренгоя про­ектировщики намерены «посадить» еще два города. Для их жителей дело также найдется — Пуровскому газоносному району нет равных в стране. Техас! А на конечной станции дорога необходима тем, кто уже ведет разработку уникальных залежей газа и конденсата Урен­гоя. Уже сегодня она необходима нефтяникам, которые вышли на освоение одного из самых северных месторождений «черного золо­та» — Русского. Она заложена в перспективные расчеты Норильска. Эту дорогу ждут те, кто сегодня, может быть, и не подозревает, что завтра жизнь им подарит счастье быть первопроходцами на каком-то из многочисленных месторождений щедрого ямальского Заполярья.
Тот, кому приходилось бывать в трассовых городках, несомненно приметит одну особенность. В палаточном ли, в вагончиковом городке на самой высокой сосне или лиственнице подвешен большущий алю­миниевый колокол. Как и везде, дорога в этих суровых местах — жизнь. А строят ее те, кого будит по утрам хрипловатым голосом ра­дио на сосне.
Недавно на станции Уренгой произошло знаменательное событие. Бригадир монтеров пути 522-го строительно-монтажного поезда Ге­рой Социалистического Труда Виктор Васильевич Молозин забил в последнюю шпалу «золотой» костыль, а молодая работница зверооленеводческого совхоза «Верхне-Пуровский» Женя Пяк от имени коренных северян преподнесла знаменитому путейцу традиционные хлеб-соль.
Но, принимая символ традиционного гостеприимства, бригадир по-рабочему не удовлетворился:
— Наша дорога — дальше на Север!


А птичку жалко



На очередном писательском форуме тогдашний руководитель об­ласти Геннадий Богомяков выразился запоминающе и емко:
—  Если партия прикажет — мы босиком через болота трубопро­вод протянем. А в тундре самолет построим.
Меня тогда эта фраза восхитила: партийный «первый» умел иг­рать на романтических струнках. Это уж потом дойдет: а зачем боси­ком по болоту трубу тянуть?
Впрочем, по тем временам босые энтузиасты непременно бы на­шлись.
На романтизме и широкой натуре русского человека государствен­ная партия зарабатывала немалые дивиденды.
С умилением вспоминаю давний эпизод. Застрял на неделю — вер­толеты не летали — на тундровой поисковой буровой. Мужики под­бросили на соседний «номер», куда только что вышкомонтажники притащили новый бурстанок. И вот, когда они в блок-столовой об­мывали обильным чаепитием (сухой закон в «поле» блюли строго) свое великое дело, всплыла одна промышленная история.
Оказывается, на пути мощной тракторной колонны, тащившей бу­ровую колымагу по весенней тундре, попалось гнездо, если не соврать, кажется, гагары. Сама будущая мать сидела на яйцах. И что же тогда делает тракторовожатый? Он останавливает свой громадный громоз­дкий караван... Нет-нет, вовсе не для того, чтобы перенести гагарью кладку, а начинает маневр — вся колонна делает крюк округ гнезда.
Бригадир-вожатый сидит тут же, в блок-столовой, и допивает пя­тую кружку добротного, редкого на ту эпоху, цейлонского чая.
—  Почему гнездо-то нельзя было перенести? — допытываюсь я.
Солидный мужик тушуется, смущается, а сидящий рядом расто­ропный такелажник охотно поясняет:
—  Дак бы уже гагара на кладку не вернулась. Не принято это у них.
Я как представлю, что десяток рычащих тракторов с качающейся вышкой совершают балетные па по прокисшей весенней тундре вок­руг нежного гнездышка, меня и сейчас умиление пронимает.
—  Мы его уговаривали, уговаривали, — поясняет бойкий такелаж­ник, — но упертый же черт, ни в какую.
«Упертый черт» смущенно смотрит в кружку.
Я всему услышанному значения не придал, только потом смыс­лом проникся, вот и фамилию не записал... Тогда другие подвиги це­нились — досрочно! с ускорением! отрапортуем! А тут гнездо...
Да за такой маневр и начальство могло взгреть — хоть за перерас­ход горючего, хоть за создание опасной трудящейся ситуации. Зачем подставлять красивого работягу?
Немало накрошили, намолотили, наворочали по тайге и тундре славные первопроходцы. Правда, треск тот не всякий слышал за шу­мом фонтанов.
Но и здесь не переводились совестливые российские мужики, ко­торые — кто их этому научил? — много могли позволить себе, но гнез­до — не тронь. Птичку жалко...
Тот застенчивый тракторовожатый (а говорят, отчаянный по ра­боте матершинник) на мои настойчивые расспросы, что его застав­ляло и подвигало, кротко выдавил:
— Жалко. Жалко птичку. Тоже ведь мать...


Скрипка для Ямбурга



...Весной здесь еще и не пахнет. В апрельском Ямбурге властвует зима. Выйдешь на крутой высокий берег Обской губы — за спиной снежная суша, впереди — в снежных торосах — ледяное застывшее море. Взгляд беспомощно блуждает в серо-белой бесконечности. Под низким полярным небом вдруг охватит тоска — и на долгий, нескон­чаемый миг покажется, что в унылых этих краях другого времени года, кроме зимы, не бывает.
Недавняя пурга небрежно заштукатурила белым все, что еще выг­лядывало из сугробов. Пятидесятиградусный художник изобрета­тельно разукрасил стекла. Но в каждом вагончике, в каждой комна­тушке — в кружках, в банках, в жестянках из-под импортного компо­та — поставленные в воду веточки ветлы, лиственницы. Их не обла­мывали где-то поблизости, их бережно везли километров за сто-двести в эти негостеприимные, лишенные живого кустика места.
Символ Ямбурга я выбрал бы такой: разрисованное морозными узорами стекло, а за ним — круговерть пурги, а на этом фоне — рас­пускающаяся, набирающая живой зеленый цвет ветка: символ дома, уюта. Зеленый символ надежды. Цветущая ветка на фоне пурги.
...Чтобы добраться до Ямбурга, Надыма не миновать. Юный се­верный город — «донор» нового плацдарма освоения.
Дожидаясь вертолета-попутки, я зашел в литературное объедине­ние «Надым» к своим друзьям, которые взяли на себя культурную опе­ку новой стройплощадки, заполярного газового младенца-гиганта.
Махмуд Абдуллин, молодой режиссер художественной самодея­тельности и еще более молодой прозаик, парень кровей степных и горячих, не остудивший пыла на полярных ветрах, прямо-таки заго­релся, когда я поинтересовался, бывал ли он на Ямбурге.
—  Разве такое можно забыть? — вперился он в меня черным яст­ребиным глазом. — Вот где публика — мечта артиста. «Вертушку» нам дали ненадолго, а приперлись мы в самый обед. Столовая там маломерка, на полсотни мест, а столующихся человек четыреста. Представляешь? В восемь смен вахтуются рабочие едоки. Не ко вре­мени мы прилетели, потому что кроме этой столовой нет на Ямбур­ге другого просторного помещения. Но нас уговорили — мы захо­дим, понятное дело, извиняемся, начинаем чтение. У тех, кто за сто­лами, обед стынет, вся очередь в столовку набилась. И вот стоя — нет, ты представляешь? — стоя — полтора часа они нас слушали. Наверное, кому-то там надо было уйти по делам, нет, никто не ше­лохнулся, не кашляли, не кхекали, слушали. Слушающий рабочий класс. Представляешь!
—  Перед такой-то публикой, — съехидничал я, — лирическую хал­туру не почитаешь.
—  Конечно, — как-то автоматически махнул рукой Махмуд: мой сарказм до него не дошел, он будто снова вернулся в лирическую сто­ловую и услышал трепетное молчание своих рабочих слушателей. — Мы уж постарались аппетит не портить.
Он мотнул головой, словно стряхивая оцепенение памяти:
—  Честно. Он меня с первого шага поразил, этот Ямбург. Мы от вертолета двигаемся к вагончикам — выруливает парень, малахай на одном ухе. Я думаю, он у меня справиться хочет: мол, парни, пива не привезли? Главный же ямбургский дефицит. А он знаешь что?
—  Водку?
—  Вот все вы так нашу славную молодежь представляете. — Мах­муд глядел на меня, как на капризно-непонятливого ребенка. Он как будто берег, хранил в себе это воспоминание. — Нет. Он прямиком: слышь, говорит, парни, новые книги привезли? Слышь, парни.
—  Ну прямо сюжет для районки, — снова не удержался я.
—  Да что ты понимаешь? — вдруг разозлился Махмуд. — Это же Ямбург.
Что он вкладывал в это слово? Несомненно, гордость в нем звуча­ла, но еще и сочувственное понимание. Понимание трудностей тех людей, которые на Ямбурге оторваны от того, что столь просто в об­житых краях и так потребно, но трудноисполнимо там.
Но ведь нынешний Тюменский Север — это верные десятки подоб­ных «ямбургов», то есть небольших, наскоро обжитых плацдармов, где вскоре развернутся громкие дела, но пока так ощутима сиротливость оторванности. И буровая в тундре, и небольшой поселочек на трассе магистрального газопровода, и одинокий газовый промысел в океане тундрового безбрежья, и площадки очередной компрессорной станции — разве не ямбурги? Сотни людей, предоставленные самим себе, ото­рванные от небогатых даров северной цивилизации здешних городов, автономно ведущие каждый свое и, как правило, важное дело. Бывал я в этих крохотных трассовых, вахтовых поселочках. Ритм жизни не осо­бый, народ не рафинированный: когда дружеский, когда — грубова­тый. Но если бы Махмуд лихо разрисовал картинку: «Эй, парни, пива привезли?» — это было бы понятнее, органичнее вписалось в представ­ление о сегодняшнем размашистом северянине, который, конечно же, книги читает, но не будет бросаться под винты вертолета с вопросом: «Новые книги привезли?». А эта трогательная литературная идиллия: стынущие супы, притихшая аудитория, трепетно слушающая стихи и рассказы, а ведь не Лев Толстой перед ними выступал, не Иван Бунин.
Нет, положительно повезло Махмуду Абдуллину. А не идеализи­рует ли он первоосвоителей Ямбурга? Творческая ведь личность, фантазии... Мало ли что.
В вертолете, который вез меня на Ямбург, мы летели с габаритно­внушительным человеком. Рисуя его портрет, трудно обойтись од­ним эпитетом — он крупный, плотный, массивный и в то же время подвижный, энергичный. Не стоило большого труда определить — он человек не здешний: неявный, даже маскируемый, но европейс­кий форс в нем проступал. Однако в Ямбурге приезжий, оказывает­ся, знал больше, чем кто-нибудь из местных компетентных специа­листов: его штатная должность называлась непонятно-коротко, но исчерпывающе — гип. Мой крупный попутчик являлся одним из ве­дущих специалистов проектного института в Донецке, в том самом ЮжНИИгипрогазе, которому Москва поручила заниматься проек­том обустройства Ямбургского газового месторождения. А так как у Ямбурга все еще только предстояло, то гип — главный инженер про­екта — и мог быть главным знатоком того будущего, которое ожида­ло Ямбург. Кажется, в элегантной папочке, которую прижимал к себе плотный проектировщик, эти перспективы и расшифровывались ос­новательно полно. По, узнав о моей профессии, разговорчивый со­сед вдрызг замкнулся: к пишущим у него явная застарелая, неиско­ренимая неприязнь. Однако существует один профессиональный, наверное, не самый честный прием: прикинуться если уж не полным дурачком, то несведущим профаном, и тогда тебе начнут объяснять что к чему, и кое-что можно узнать даже от сверхнедоверчнвого гипа.
В табели о газовых рангах Ямбург занимает второе место, второе, но зато после «самого» Уренгоя. Это второе по запасам месторождение при­родного газа страны, а следовательно, и планеты. Они — соседи, эти «первый-второй», но если Уренгой только краешком переполз за Северный полярный круг, то Ямбург полностью находится в глубоком Заполярье, целиком в зоне вечной мерзлоты, и, чтобы эксплуатационникам про­биться к подземному океану «голубого огня», необходимо преодолеть капризно-коварный панцирь навечно смерзшейся земли. Как же мыс­лится освоение Ямбурга, что предлагают донецкие специалисты, кото­рые, как они не без гордости сообщают, прошли школу первого поляр­ного гиганта — месторождения Медвежьего? Эта школа должна дать весьма ощутимый эффект — только на проектном этапе сэкономлен уже миллиард рублей. Экономит, конечно, технический прогресс: на Ямбурге предусмотрено сооружение установок комплексной подготовки газа по­вышенной мощности, а это значит, что промыслов придется строить меньше. Большую экономию дадут индустриальные методы строитель­ства. Мы здесь, пожалуй, заберемся в дремучий лес технических про­блем, специальных вопросов, и, коротко упоминая об этом, хочу обра­тить внимание на помянутую цифру — миллиард. Тот сбереженный для народного хозяйства страны миллиард, который Ямбург мог бы «съесть», но, благодаря опыту проектировщиков, возросшей зрелости полярного Газпрома, не съест. Вы представляете масштаб работ, если, еще не начав обустраиваться, Ямбург уже экономит миллионы?
Здесь будет построен вахтовый город, от соседей — Надыма и Урен­гоя — подойдут две автодороги, свернула к Обской губе железнодо­рожная ветка магистрали Тюмень—Уренгой. Но это дорожное изо­билие, редкое на Севере, не зачеркнет важности естественной трассы — Оби, разлившейся у ямбургских берегов древним, как в старину его именовали, «Мангазейским» морем.
Гостиницей Ямбург не обзавелся: не до гостей, своих расселить труд­но. Поэтому приезжие норовят завязать контакты с гидростроителями самой гостеприимной здешней организации — плавстройотрядом. В от­рядном распоряжении имеется комфортабельное общежитие, по-морскому именуемое «брандвахта», на которой несколько комнат отводится командированному люду. Плавучего статуса гостиницы весной не пой­мешь, ибо брандвахта прочно впаяна в лед крохотной тундровой речки с изуверски-трудным именем Нюдимонготоёпокояха. Да и метель по­работала столь мастерски, что сушу и лед реки не отличишь.
Встречал меня на брандвахте молодцеватый, подтянутый краса­вец с благородно-седой бородкой — Гончаров Виктор Викторович. Хотя он и распоряжался делами, но тоже оказался командирован­ным — база главного трестовского инженера находится в Сургуте.
Он строитель, правда, с приставкой «гидро», но ему нравится быть флотским человеком. Он по-флотски подтянут, старается (и у него получается) вести себя как капитан: на брандвахте и встают по склян­кам, и рынду бьют. Вообще порядок отменно флотский: на брандвах­те в сапогах не ходят, только в тапочках, хотя селится здесь народ, работа которого не для белых перчаток — грязноватая. Гончаров хо­зяйски повел меня по судну: показывал ли он сушилку, жилые ком­наты, прорабку, сауну, кухню с пекарней, красный уголок с работаю­щим телевизором — постоянно в его словах звучала гордость. Закан­чивая экскурсию, он сказал:
—  На суше ни одна из ямбургских организаций таких условий не имеет.
—  Хорошо устроились! — с восхищением отметил я, помня, сколь бескомфортно прозябают ямбургские строители.
—  Красиво жить не запретишь, — усмехнулся Виктор Викторо­вич, он то ли почувствовал в моем тоне иронию, и добавил серьезно: — А разве это плохо?
Возразить нечего. Правда, в голове крутилась мысль о том, что нельзя жить хорошо, когда кругом живут неважно. Высказывать ее было кощунственно, и я промолчал.
В комнатке, где шел наш разговор, и которую, вероятно, следова­ло считать конторой, сидел невысокий усач, слесарь-монтажник Ва­лентин с вполне приличествующей фамилией — Северин.
—  Если сушу прижмет, — он словно бы прочел мои мысли, — мы на своей брандвахте весь Ямбург расселим.
—  Четыреста человек? — усомнился я.
—  Полярное братство, — улыбнулся Северин. — Потеснимся.
Я удивился емкости его слов, тому, что все на Ямбурге знают, на­сколько ненадежна здесь первичная жизнеобеспечивающая система, думают и готовы к этому.
А если бы ее не существовало, этой уютной брандвахты?
—  Слышали такое слово — прокауст? — Виктор Викторович, ве­роятно, полагал, что я ответу утвердительно, в его интонации слы­шались извинительные нотки. Я повспоминал, но честно сознался.
—  Вам можно и не знать, — улыбнулся Гончаров. — К сожалению, не знают ни этого слова, ни этого понятия те, кому положено знать.
—  Что же оно обозначает?
—  В вольном переводе — основательная предварительная подго­товка к работе в пионерно-экстремальных условиях.
Мне вспомнилась та скрытая, но ощутимая гордость, которая зву­чала в словах главинжа, когда он водил меня по брандвахте, когда вроде ненароком отмечал, что в каждой жилой каюте автономное ото­пление, и, если разморозится одна батарея, то это никак не повлияет на всю систему, что гидростроительская кухарка Анна Моисеевна вы­пекает самый вкусный хлеб Ямбурга, что брандвахта находится прак­тически рядом с рабочим местом — а это в полярных условиях вещь немаловажная. Это была авторская гордость: видимо, именно Гонча­рову принадлежала мысль собрать в Заполярье такой удобный «обоз».
—  Вы хотите сказать...
—  Что мы не выдумали ничего нового, — перебил меня коррект­ный инженер. — В Арктике не первыми появились, просто иной раз не грех обратиться к опыту предшественников.
—  Ну все-таки, — не утерпел я, — кто же автор идеи полярного Ноева ковчега?
—  Мозговая атака всего трестового аппарата, — быстро ответил Гончаров. — У нас был и сухопутный вариант, мы должны были по­явиться на Ямбурге только с материалами и около года окапываться. Но резонно решили, что тратить год на окапывание — непозволитель­ная роскошь. В речфлоте выпросили две списанные баржи и на этом металлоломе создали «Ноев» нормокомплект. Пришли сюда, в Нюдимонготоёпокояху, десятого октября, а уже через два дня начали бить шпунт, строить причальную стенку. Начали то, за чем нас сюда и при­слали — сооружаем речной промышленный порт.
—  Так кроме двух голых барж?..
—  Все, что вы здесь видите, построено на опорно-тыловой базе в Сургуте.
—  По дороге сюда топоры еще вовсю стучали, — подал голос Севе­рин. — Достраивались. Обои клеили.
—  Все, что нам предполагалось строить на берегу, установили на барже, — добавил Гончаров.
—  А как металлолом выдержал дорожку? Обская губа — почти море?
—  Валентина спросите, — посоветовал Гончаров. — Он шел за шки­пера.
—  Корпуса, конечно, не выдерживают никакой критики, — со вздо­хом признался Северин. Он умел шутить незаметно. — А им нужно было выдержать здешнюю шугу, мы ведь шли в середине октября, лед по губе шугало.
—  И как?
—  Бдительность. Три пробоины, правда, получили, до Ямбурга все же успели добежать и ремонтировались уже в здешней бухточке, на отстое.
—  Зато сейчас как ямбургские короли?
Мой вопрос завис в воздухе.
—  Чувствуете завистливые взгляды с берега?
Северин вздохнул и корректно поправил меня:
—  Здесь таких людей нет. — И повторил то, что я уже слышал: — Если что — мы здесь весь Ямбург приютим.
Поздним вечером, возвращаясь с берега, сняв унты и переобувшись в казенные теплые тапочки, я еще раз поразился уюту, который царил на брандвахте. Играли в шахматы, азартно стучали бильярдные шары, цветной телевизор четко демонстрировал эстрадную программу из Ита­лии. Слушая нелепого Челентано, можно было окончательно забыть, что находишься в необустроенном Ямбурге. Правда, брандвахта, как всякий поселок первостроителей, напоминала мужской монастырь, оди­нокое контральто поварихи звучало как сирена из другого мира.
Хочешь не хочешь, а женщины Ямбурга заслуживают особого по­вествования хотя бы потому, что из четырехсот с лишним человек их насчитывалось — штучно! — тринадцать. Еще совсем недавно въезд их в Ямбург был негласно запрещен. Полуофициальный этот запрет нарушил водитель Николай Еремин. Нет, скорее, Нина Еремина. Это она вела осаду начальства и добилась своего.
А ведь у начальства были куда как благородные козыри, на пер­вом месте, естественно, стояла забота о самих женщинах. Ну что та­кое Ямбург? Продутое, голое, неприветливое место, минимум ком­форта, отсутствие уюта. Девушки, женщины, родные наши, побере­гите свое здоровье, потерпите, пока самоотверженные мужчины со­здадут необходимые условия. Благородно? Еще как!
Но ведь есть в той же Тюменской области пункты и посевернее Ямбурга, а женщины там живут. Норильск, Певек, Магадан, Тикси? Можем мы их представить в сплошном мужском сиротстве?
Когда дело касается трассовых или вахтовых поселочков, организа­торы производства стараются обойтись минимумом женского присут­ствия, если предоставляется возможность, то и вообще «не связывают­ся с бабами». Понять их можно — дела на трассах, вахтовые проблемы быта не для хрупкого женского организма. Делать нужно много и быст­ро, не обременяя себя лишними хлопотами о создании уюта, необходи­мого женщинам. Мужская самоотверженность — это еще и мужская не­прихотливость, и всякий, кто согласился жить в вахтово-трассовых ус­ловиях, как бы изначально соглашается с тем, что комфорта ему предо­ставят по нижайшему минимуму. Женщины на такой минимум, есте­ственно, никогда не согласятся. А племя женское, как известно, беспо­койное, хлопотливое, частенько крикливое, слезливое, и вот «рыцарь»-начальник, чтобы сразу избавиться от массы проблем, решает проблему кардинально и бесповоротно, унтер-пришибеевски: «Не пущать».
Трасса, вахтовый поселок — статьи особые, режим там производ­ственно-скоростной: пришли, сделали, ушли. Может, мужская непри­хотливость в этих случаях уместна. Но Ямбург — не трассовая по­денка. Да и не «первые поры» он переживает, на третий год пошло после высадки пионерного десанта. Два года по северным тюменс­ким темпам — немало. А «женский вопрос» все еще существует. У одного их тех, кто определял ямбургское житье, поинтересовался:
—  Рыцарями здешнее начальство не назовешь?
Собеседник мой обиделся, поправил меня, уточнив, что здесь уже не тринадцать, «дамская дюжина», а семнадцать семейных женщин. Добавил, что среди трех медиков есть и акушерка.
—  Не лукавьте, Григорий Павлович, тринадцать ли, семнадцать — женщин на Ямбурге неестественно мало.
—  А вы видели, как мы с водой мучаемся? — горькая усмешка тро­нула его губы. — Водовозка ломается непредсказуемо, не всегда ус­певаем и в столовую завезти. Есть у нас емкость на тракторных са­нях, так тракторист с собой постоянно паяльную лампу возит.
—  А ее зачем?
—  Вот-вот... Да потому, что на сорокаградусном морозе, чтобы эти пять кубов воды выкачать, горловину слива приходится постоянно подогревать. На лету струя стынет.
—  Ну уж... — не поверил я.
—  Я что, сказки выдумываю? — снова обиделся мой собеседник.
—  И нельзя решить проблем с водой?
—  До водовода еще далеко: он пока в проектном состоянии. Те­перь я вам вопрос задам, можно?
—  Отчего ж?
—  Вы бы свою жену в такие условия привезли?
Я хмыкнул — действительно, ситуация не для каждой женщины: всякая ли согласиться на ежедневный героизм.
—  Все мы герои, — грустно махнул он рукой, — пока пятки к стене не пристынут.
Дело, конечно, деликатное, но разве не ясно, что, в принципе, зап­рещая, точнее даже так — не разрешая женщинам въезд в Ямбург, орга­низаторы производства хотели отодвинуть во времени проблемы по­лярного комфорта. Но, понятно, не отодвинули, а усугубили. Но не видится ли в «дамско-полярных» проблемах более глубинной подо­плеки — нежелание сразу и основательно решать проблемы человека на Ямбурге, вопросы его полнокровной высокоширотной жизни?
Если говорить в чисто экономическом ключе, государство ведет освоение богатств Тюменского Севера. Но тот, кто, выполняя госу­дарственную волю, начинает это освоение, он-то ведет ОБЖИВА­НИЕ Севера. Так почему же забывается, что перед этим голым «ОС­ВОИТЬ» всегда должно идти естественное «ОБЖИТЬ»?
Знакомый надымский поэт Альфред Гольд, вернувшийся с Ямбур­га, задал загадку.
—  Слушай, — сказал он. — Пришлось бы человечеству разрабаты­вать какие-то позарез полезные ископаемые на Луне. Как ты дума­ешь, с чего бы начали разработку?
Я заподозрил подвох, а уж коли настроен на розыгрыш, сообража­ешь неважно.
—  Да с самого элементарного, — сжалился Альфред, — с создания условий, чтобы человек мог жить и работать в безвоздушном про­странстве Луны. Правильно?
—  Естественно!
—  Почему же при случае мы красиво называем Север «новою пла­нетой», а считаем, что в этом обледенелом пространстве можно стро­ить без изначально необходимых условий?
Что возразишь. Образ емкий. Действительно, Север как незнако­мая «планета, а подход такой, будто строим пригородную дачку.
За первые годы на Ямбурге не построено ни яслей, ни одного детс­кого садика, ни школы, ни больницы. Случайно? Думаю, если бы сре­ди голосов, которые решают судьбу Ямбурга, полновесно звучали и голоса его жительниц, социальные проблемы решались куда быстрее.
В будущем все это появится, но я ведь пишу об этом и помню, что в газовой «столице» Сибири, городе-подростке Новом Уренгое, два прямо-таки убогих кинотеатрика, школы, которые торопливо лепят за летние каникулы, скучный универмаг, похожий на авиационный ангар, и тесные магазинчики, которых постыдится деревенское сель­по. А ведь именно газовики Уренгоя определяют стабильность топ­ливно-энергетической программы государства.
Мой собеседник посетовал:
—  У нас глобальные проблемы, нам скоро миллиарды кубометров газа нужно подавать, а вы пустяковые вопросы задаете.
Не о том ли речь? Разве эти миллиарды нужны за счет того, что разобщены семьи, что газовик ютится в необихоженном балке, что живет он жизнью, которую можно, наверное, назвать героической, но никак ни полноценной. А едет-то сюда народ высокой пробы.
Чего греха таить, трудно женщине на Ямбурге. Тем больше резона воспеть высоким словом неприметных героинь, которые, преодолев все­возможные преграды и «джентльменские» рогатины, вопреки полуофи­циальным запретам оказались сегодня рядом с мужьями, делят их труд­ности и как бы согревают своим присутствием неприветливый край.
В тесной комнатке Ереминых (они занимают полбалочка) мне бро­силось в глаза ведерко с прозрачными глыбками льда. Хозяйка похва­сталась — оказалось, это подарок, принес знакомый гидролог Шурик, который регулярно спускается к Обской губе, делает там промеры. Вода изо льда повкуснее снежной, ценится особо. Нина Николаевна угоща­ла меня настоем зверобоя — растопила для него несколько голубова­тых этих глыбок, был у настоя замечательно-терпкий вкус. Как я ни отказывался, заставила попробовать ее блинов, обязательно с чернич­ным вареньем. Чернику они собирали с Колей здесь, вон за теми бал­ками, если идти по руслу Нюди. Блины, конечно, пекут и в столовой, но у этих, только что со сковороды, обильно политых маслом, особо домашний вкус. Николай, показывая пример, уминал их с удоволь­ствием, а я не очень, наверное, кстати подумал, не у такого ли домаш­него стола начинается по-настоящему хорошая работа.
Слушая семейную историю, размышлял вот о чем. Рассказывая об освоении новых северных мест обширной родной державы, погрязая в проблемах производства, мы порой стесняемся говорить слово «лю­бовь». Но что же тогда влекло молодую симпатичную женщину сюда, на этот холодный, продутый всеми полярными ветрами Ямбург? Ко­нечно, конечно... Но тем, кто продумывает перспективы освоения Се­вера, тюменского или всех остальных, о любви забывать нельзя никак. Как бы банально ни звучало: «Жизнь есть жизнь», действительно, живая жизнь в конце концов побеждает любые административные дог­мы именно потому, что она — живая, а схемы — чаще всего придуманы и не охватывают всей прекрасной сложности нашей жизни. Только хорошо бы, чтоб — не в «конце концов», а сразу. С начала.
...Конечно, первым на Ямбурге появился глава семьи Николай Ере­мин. Жили они в шахтерской Горловке, но профессия у Николая уни­версальная — и для юга, и для севера. Что послужило главным сти­мулом для переезда, сказать сложно, но на месторождении Медве­жьем уже давно трудится Колина тетка Полина, работает поварихой у газовиков на промысле. Приезжая в гости, всегда агитировала пле­мянника: «что тебе, буйну хлопцу, по тылам отсиживаться? Рви к нам на Север». Молодой семье надо было решать материальные пробле­мы, так что соблазны падали на благоприятную почву. Так он здесь и оказался. Первая встреча вряд ли настроила на мажорный лад — ямбургская осень предполагала всемирный минор: беспросветная сы­рость, дождем занавешенный горизонт. Штормящая Обская губа. Наверное, если б в тот момент предложили ему билет до Горловки, Николай и минуты бы не позадумался. Сентябрь в Донбассе — золо­тая пора, а здесь... И никого близкого рядом. Но работы навалило невпроворот, заканчивалась навигация, и ереминский КрАЗ месил грязь от береговых причалов до складских площадок часов по восем­надцать в сутки. Без всяких лозунгов было понятно, что навигация здесь решает все.
Там, дома, прощаясь с женой, он обещал при первой возможности прислать вызов. Но когда обратился с просьбой к начальнику, тот без обиняков спросил:
—  А ты здесь хоть одну живую бабу видел?
—  В целом городе работы не найдется?
—  Она у тебя кто?
—  Воспитатель в детском саду.
—  А детский сад ты здесь видел?
—  Да она на любую работу согласна.
—  Нет, Коля, не велено, и забудь об этом. Тут у нас холостяков мало. В основном все семейные. — Добавил: — Но терпят же.
Так Николай и писал домой, шутил, что если бы даже очень захо­тел изменить дорогой женушке, то на Ямбурге это стопроцентно ис­ключается.
Наверное, примерно так писали своим благоверным многие из первоосвоителей Ямбурга, и жены смирялись, утешаясь тем, что стопро­центно могут полагаться на ямбургскую верность своих мужей. Нина Николаевна с таким ответом не смирилась. Женский ум изощрен, особенно тогда, когда речь идет о встрече с любимым. В Надыме-то работницы требовались, и она попросила вызов в Надым. Первый подступ был взят, она устроилась в жилищно-коммунальную конто­ру, а вскоре ее направили на новостройку, вручив печать, домовую книгу и ключи от склада. Она стала первым комендантом Ямбурга.
Нина Николаевна невысокая, полноватая, с живыми черными гла­зами. Речь ее по-хохлацки напевна и, в отличие от своего молчаливо­го мужа, поговорить любит.
—  Мы ж сначала с ним в Надыме встретились. Он постель свою привез. Я ее сутки напролет вываривала — понятно же, месяцами не меняли. А потом, когда первый раз уже с Ямбурга прилетела в на­дымскую прачечную, аж стыдно было. Меня спрашивают: «Ты отку­да, красавица, нам эти брезентовые простынки привезла?». Призна­юсь: «С Ямбурга». — «Понятно».
—  Не хватало женской руки?
—  Еще как! Мужики рукой махнули. Я здесь появилась, они хоть как-то на себя глядеть стали, охорашиваться. Знают: комендант — женщина, к обходу обязательно порядок наведут.
—  Она когда в первый раз в столовой появилась, — вставил сло­вечко молчавший Николай, — немой момент был. Ложки из рук па­дали.
—  Приятно, Нина Николаевна, поголовное внимание?
—  Ой, что вы! — выразительно замахала она руками. — Я же не звезда какая-нибудь, а тут как под обстрелом. Они, может, и не хотят, но все равно глазеют. Я понимаю, не на меня смотрят, своих вспоми­нают, все равно неловко.
—  Смелый ты, Николай, мужчина. Эдак рисковал! Ведь и отбить могли — народ здесь ушлый.
—  Я не об этом беспокоился, — спокойно ответил Еремин. — Мне же ее поселить некуда было. Жил сообща с товарищами, выгонять их некуда. Вот кто уедет, мы туда. Это уже пятый балок.
—  Затащил ты меня, Коля?.. Это меня все предупреждали, — вме­шалась Нина Николаевна, — опомнись, куда ты едешь? Другие, гля­дя на нас, начали своих жен вызывать.
Рассказывать об этой нелепо-неестественной ситуации приходится лишь потому, что в глобальнейшей государственной программе час­то самым слабым оказывается лично житейское звено. Кто же из нас свою драгоценную, единственную жизнь хочет жить вполцены, кому хочется лишать себя того, что столь легко доступно другим? Нико­лаю толстый северный рубль не компенсирует этого. Производствен­ная вахта может длиться три недели, месяц, ну два-три месяца, а ког­да вся жизнь становится такой производственной вахтой, разве мож­но и называть ее жизнью?
—  Я сначала, понятно, как мышка себя вела, — продолжает самая рисковая женщина, прима Ямбурга. — Требовать? Ишь, скажут, при­ехала — и сразу. Выгонят еще. Сейчас нас больше, мы сильнее. На­чинаем своих мужичков прижимать: вы ж мужчины, вы ж сила, да­вайте что-то делать, что-то предпринимать, организовывать. Откры­ли нам уже магазин товаров первой необходимости, а мы продукто­вый требуем. Случалось так, что поселок без хлеба оставался, мы на всю мужскую братву лепешки стряпали. Семей будет больше, и порядку больше.
Женщины есть женщины!
Конечно, ехала она к своему мужу, эта отважная женщина, реша­ли они свои личные проблемы, но вместе с первой женщиной появи­лась на Ямбурге та социальная сила, которая должна привести в гар­монию эти в общем-то не противоречащие друг другу понятия — ос­воить и обжить.
Он очень семейственный, скромный этот парень — Николай Ере­мин. Как ни трудно было, добился и привез в гости на Ямбург свою мать Марию Петровну и шестилетнего сынишку. Саньке, конечно, эта заполярная жизнь очень пришлась по вкусу: корабли в море, тяжелые машины, вертолеты снуют туда-сюда, грохот, гром, тундровые просто­ры неоглядны. Правда, сверстников — ни одного, но ведь среди взрос­лых крутиться день-деньской тоже интересно. Мария Петровна, как всякий пожилой человек, восприняла ямбургское житье-бытье скеп­тически. Сверстниц ей не нашлось: народ гораздо моложе, поговорить особо не с кем. Ударили холода, а отопление еще не включили, она сразу определилась: «Дома лучше». Начала собираться. Но смирилась с той судьбой, которую выбрали ее дети: можно и на Ямбурге жить: август стоял, ягоды пошли, грибов — хоть косой коси. Николай с друзьями на рыбалку съездил, угощал мать обским первосортом.
Мать — женщина рабочая, сказала:
—  Выбрали — живите. Если что — дом вас ждет.
Не верит еще, что для них уже дом — Ямбург.
Я, кстати сказать, заглянул в домовую книгу, которую держит ямбургская комендантша: прописано у нее еще не очень много народу. Все остальные, работающие здесь, по прописке надымчане, пангодинцы, уренгойцы. Правда, статус у Ямбурга шаткий, даже его адрес пишут странновато: «Надым-трасса-Ямбург». Но все же радует, что ямбуржцы уже есть и по прописке, и по душевной своей причастности.
У Ереминых — часы с боем. Раздался мелодичный бой, и от этого боя дохнуло домашним уютом. В гостях у Ереминых отошла душа, стало отраднее: у Ямбурга есть хозяева, которым далеко не безраз­лична его судьба. А когда государственное дело становится личным, дело только выигрывает. Без личностного, душевного сопряжения не получится государственное дело любого масштаба.
Отдадим должное самоотверженности Нины Ереминой, но ведь какой длинный шлейф разлук тянет за собой этот необихоженный Ямбург.
—  Евгений Леонидович, как вы относитесь к женщинам?
Главный инженер окинул меня недоумевающим взглядом:
—  В каком смысле? На Ямбурге?
—  Нет, вообще как вы относитесь к женщинам?
—  Я? Очень хорошо... Как можно к женщинам плохо относиться!
—  Но вы ж не случайно уточнили — «к женщинам на Ямбурге». Есть женский вопрос на Ямбурге?
—  Был, — сознался Посадский. — Считаю, что поначалу непра­вильная в этом отношении шла политика. Неуютно себя чувствовал мужской народ. Положение выправляем. Как это без женщин? — раз­вел он руками.
Он мне понравился сразу, главный инженер Дирекции по обуст­ройству Ямбургского месторождения Евгений Леонидович Посадс­кий. Дирекция — организация важная, но скорее «бумажная». «Фир­мачи», на деньгах сидят, финансовые владыки. В любом случае — кабинетные работники, знатоки ассигнований, смет, проектные доки. Вот эта «кабинетность» в облике Посадского отсутствовала напрочь. Он невысок, худощав, в меховых сапогах, почему-то сразу напомнив­ших мне петровские бахилы, шагал широко, говорил ядрено и едко. Командовал он плотниками, которые завершали строительство кон­торы Дирекции, и я поначалу даже не разобрался — прораб какой-то. Не ощущалось в нем кабинетной солидности, а чувствовалась разма­шистость человека, привыкшего командовать на вольном воздухе, общаться с людьми напрямую. И голос у него хрипловат, эдак по-северному, чувствовалось, что на северах он не первый год.
Видимо, сегодня на Ямбурге требуется не кабинетный дока-мыс­литель, а вот такой энергичный, Севером проверенный строитель. Что-то, видимо, поперву подстыло, подмерзло в механизме освоения. Такие люди, как Посадский, призваны придать новый стимул строи­тельству.
Почему ж все-таки печальные уроки нужно повторять раз за разом, на каждом новом месторождении? Что лежит в основе этой плохой усвояемости? Чье нежелание — и субъективно ли оно или, может быть, объективно? Может, тот стремительный темп, в котором живут и тру­дятся тюменские северяне, мешает прочному закреплению опыта?
Незадолго до этого встречался я с замечательным рабочим — бри­гадиром Анатолием Феоктистовичем Шевкоплясом. Он лауреат Ле­нинской премии, получил ее за внедрение на стройках Тюменского Севера прогрессивного блочно-комплектного метода. Прошел Шевкопляс насквозь все Медвежье и дальше по Уренгою. Естественно, я задал ему вопрос, который просто напрашивался: «Не мечтает ли по­коритель Медвежьего и Уренгоя вот так же пройтись по Ямбургу?».
—  Заманчиво, — ответил Шевкопляс. — Трудное месторождение, но попробовать бы хотелось.
—  Неужели труднее Медвежьего и Уренгоя?
—  Естественно. — И он сказал слова, которые мне запомнились: «Я бы туда всякого не стал пускать. Там — гвардия нужна. И не бри­гадой надо выходить, а технологическим потоком».
Темп и масштаб работ на Тюменском Севере родили новую фор­му организации строительного производства: технологический по­ток, когда в единое целое слиты и рабочий опыт, и инженерная энер­гия, когда вроде как на бригадном подряде трудятся и рабочий, и снаб­женец, и сам начальник управления. Организация дела — вот рычаг.
Теперь я понял, что меня так особо тревожило, когда я ходил по Ямбургу: вроде и винить-то было некого, все занимались делами, ре­шали проблемы. Но подход-то к этому природному гиганту на пер­вых порах оказался явно не по мерке, не по масштабу. Вроде и много здесь уже всяких организаций, но в отдельности они беспомощны, как пальцы на руке. То, что хорошо понимал бывалый бригадир Шев­копляс, кажется, еще очень слабо осознавали руководители строи­тельного главка.
Что там по мелочи ругать. Более важного и существенного нет у строителей: не существует КОНЦЕПЦИИ освоения газовых гиган­тов Заполярья.
Ясно, что если вовремя не пойдет ямбургский газ — вот тогда поле­тят головы и репутации. Но кто сегодня головой рискует за то, что не вовремя строятся даже магазины, а до клубов, больниц и спортзалов руки строителей дойдут еще через сколько-то месяцев? Кто отвечает своей профессиональной совестью за то, что у человека-первоосвоителя отнимается кусок его полноценной жизни, что духовная жизнь его искусственно делается куцей? Да, он горд, этот герой-первопроходец, от сознания того, что не кто-то другой, а он осваивает этот громад­ный Ямбург, а эта гордость — на всю жизнь. Но разве она бы уменьши­лась, если в свободное от полярного героизма время он мог бы почи­тать в библиотеке, порезвиться в гимнастическом зале, поплескаться в бассейне с обской водичкой, купить на месте приличный костюм, а не лететь за мылом в Надым? Почему на Ямбург парикмахер приезжает реже, чем Алла Пугачева в Тюмень? Полтысячи ж молодых мужиков в возрасте, когда шевелюра растет особенно пышно, быстро.
Один мой знакомый парень съехидничал:
—  Да они, наверное, думают, что мы все здесь от нашего бытового героизма облысели.
Кто за этот небритый Ямбург несет ответственность?
Хочу коротенькую справку привести: Ямбургское месторождение «распечатала» сейсморазведочная партия Леонида Кабаева. Да, того самого легендарного Кабаева, открывшего всемирно известный Са­мотлор. Легкая рука у этого сейсморазведочного «пешехода», какие гиганты походя открывает — сначала нефтяной, потом газовый! Удач­лив самый молодой среди лауреатов Ленинской премии — тюмен­цев. Как сразу зазвучал Самотлор! И как бы хотелось, чтобы — свя­занный с ним именем первооткрывателя — поднимался столь же стре­мительно и Ямбург.
Слышишь часто, что Север шаблона не терпит. Терпит. К сожале­нию, терпит. Северяне — народ терпеливый, только терпеливость эта и государству, да и людям самим явно недешево обходится.
...Над этим балочком, утонувшим в свирепом сугробе, высоко, журавлино тянется в небо стройная ажурная радиоантенна. Что-что, а вот со связью в Ямбурге надежно: накручивая телефонный диск, мож­но прямо отсюда дозвониться до Надыма, Пангод, Уренгоя, если очень нужно — до Тюмени и Москвы. Связь здесь не какая-нибудь, тропо­сферная. Да и телевизор отлично ловит сигнал — и цветной, и черно­белый. К почтовикам у жителей Ямбурга претензий много — отпра­вить перевод или посылку невозможно, для будущих городов с трас­сово-вахтовым статусом изобретен ветхозаветный метод: попутный, с оказией. Но к тем связистам, которые в числе первых установили связь Ямбурга с миром, сегодня претензий нет. Тропосфера устойчи­во связала этот полярный отшиб с живыми, большими центрами.
Эдуарда Затолочина привела на Ямбург поздняя женитьба. У жены оказалась профессия, которой применения на полярных стан­циях не найдешь, — редактор газеты. И вот позади долгие годы холо­стяцких полярных скитаний и неизбежная перспектива работать в шумном северном городе Надыме. Эдуард Николаевич зимовал на Новой Земле, на крохотном островке Виктория — на самой западной границе страны, на береговых полярных метеостанциях и, конечно, уже тяготился многолюдья, городского шума, хотя сам москвич. По­лярное отшельничество даром не дается. Попробовал устроиться на трассу, всё не городская суета. Не получилось. И тогда подвернулся Ямбург. И режим работы детного отца Затолочина вполне устраива­ет — неделя вахты в Ямбурге, неделя в Надыме. Вроде на той же по- лярке и вроде уже как «на Земле», солидно, размеренно.
Вот человек по самым арктическим северам болтался, но так и не избавился от своего московского говорка. Затрудняюсь точно объяс­нить, чем он отличается, московский диалект русского языка, но слу­шаешь человека и сразу понимаешь — столица. Слова, что ли, тянет, многозначительность какая-то в интонациях, словечки вроде непри­мечательные, но как флажки-отметинки.
—  Цивилизация здесь, — спрашиваю, — как на полярке?
В общем-то Эдуард Николаевич возмутился. Но и возмущает­ся он по-особому, очень спокойно, тон только у него становится разъясняюще-учительским и приветливая улыбка чуточку снис­ходительней.
—  Не обижайте цивилизацию полярных станций, — ответил он, как будто извиняясь за мое незнание быта полярок. — Если станцию только организуют, то вместе с метеорологическим оборудованием туда непременно везут очень тщательно подобранную библиотеку, всегда есть киноустановка и годовой запас фильмов. Сейчас, конеч­но, магнитофоны и другая стереотехника. Вы знаете, чем располага­ли полярники семьдесят лет назад на первой сибирской станции в Марра-Сале?
—  Трудно представить...
—  Их снабдили двухгодовым запасом но рациону нансеновского «Фрама». У них был кок...
—  Повар?
—  Нет, так называли портативные киноустановки, «синема для дома» — новинка тех лет, с серией веселых кинолент, граммофон с несколькими сотнями великолепных пластинок, и еще в распоряже­нии они имели скрипку, гитару и баян. Поищем на Ямбурге скрипку, думаете — найдем? Гитару — куда ни шло, может быть, и баян. А вы знаете, ведь это о многом говорит — отсутствующая скрипка. Здесь нет банальной киноустановки. Фильм показывали всего один раз в столовой — кинодокументалист какой-то приезжал, творчество свое демонстрировал, правда, звука не произошло. А на полярке все кру­тится около кают-компании.
Сравнения — не в пользу Ямбурга. А ведь деньги Гидромета ни в какое сравнение не идут со средствами Мингазпрома или Миннефтегазстроя. Может, не в деньгах дело?
Ах, не зря так ошалело летел на Махмуда Абдуллина размашис­тый парень в малахае, опережал других: «Книг не привезли?»
Огромный, трудный опыт нажит на Тюменском Севере. Извест­но, что мудрые учатся на ошибках других, а здесь ведь пройдена соб­ственная школа.
...Из любого уголка Ямбурга слышен характерный стук. Сначала резкий присвист и сразу — мощный удар. Так-ссс! Так-ссс!
Это работает копер у гидростроителей. Ребята с брандвахты бьют шпунт будущего причала.
Так-ссс! Так-ссс! Так-ссс!
Старожилы окрестили копер «полярным метрономом». А что? Действительно, с завидной четкостью он отмечает время Ямбурга. Рабочее время. Потому что он не перестает стучать ни ночью, ни даже в разгар полярой пурги. Вот и сейчас свирепеет поземка, налетевшая с ледяных просторов Обской губы. Она моментально скрыла в белой мгле разбросанные огоньки поселка, засвистела, закружила. А над этим снежным безрассудством — странно спокойное, чистое звезд­ное небо, круглая, невозмутимая луна. Бесстрастное небо как будто равнодушно одиноким глазом холодной луны обозревает дела лю­дей на свирепом северном пятачке.
Но сквозь вой, свист метели звучит, словно точки ставит, работа­ющий копер, отсчитывает рабочее время Ямбурга.
Все правильно. Только когда здесь, на Ямбурге, все же появится первая скрипка?


Симфония времени



Созидание невиданного в стране индустриально-добывающего комплекса совпало со временем, которое ретивые отечественные по­литологи намертво определили-пригвоздили «застоем», и отсвет партийного периода загнивания падает на тех, кто не барствовал в кремлевских кабинетах, а тайгой, болотами, хлябями, тундровыми топями добирался до цели, чтобы выполнить мудрые московско-партийные решения, на тех, кто организовывал здесь, на месте: в Тю­мени, Сургуте, Салехарде, Надыме на великих Самотлоре, Уренгое и Ямбурге — выполнение программ, которые позволили стране высто­ять даже в сложный период отечественной истории.
Созидатели по характеру, первооткрыватели, первозачинатели, они диссидентски не боролись с системой, не старались разрушать, а в рамках предоставляемых этой системой возможностей старались на благо великой Родины. Кто им сегодня осмелится поставить в вину, что их профессионализмом, компетентностью, деловой хваткой, пред­приимчивостью, самоотверженностью создан крупнейший в России нефтегазодобывающий комплекс? Тюменский комплекс спасал от экономического краха Советский Союз так же, как сегодня спасает барахтающуюся в волнах переходного этапа Россию. Записной скеп­тик непременно добавит, что спасал-то недееспособную систему. Но как тогда можно было разорвать родную и любимую страну и вымо­рочную марксистско-сталинскую систему?
Может, не важны их взгляды и политически ошибочные по сегод­няшним временам воззрения? Важны оставленные ими дела.
Говорят, что Виктор Иванович Муравленко умер от инфаркта пря­мо в гостиничном номере после жуткого разноса, который устроил ему правительственный чин. Остановилось, разорвалось сердце. То сердце, о котором его соратник, друг, знаменитый буровой мастер и герой Геннадий Лёвин не зря сказал:
— В каждой капле тюменский нефти — частица сердца Муравленко.
Пафосно. Но точно. Медицински конкретно.
Они не жалели других. Что верно, то верно. Но и не жалели себя.
Не жалели и их.
Пусть другие, нынешние, сделают лучше, чем они. Они сделали, как могли.
Но сделали.
Оценки соотечественников могут быть пристрастны и конъюнк­турны. Но ведь не только генсек Брежнев говорил о «настоящем под­виге в Сибири».
«Я убежден, — это убеждение итальянского писателя Вито Сансоне, — что Сибирь представляет собой одну из главных движущих сил великих преобразований, происходящих в масштабе земного шара. Сибирь — это неотъемлемая часть будущего, на свидание с ко­торой мы не должны опоздать».
Как недавно говаривалось, страна щедро наградила героев «эпо­пеи века» а может, откупилась латунными погремушками? Лауреа­ты Ленинских, Государственных премий, Герои тогдашнего социали­стического труда, орденоносцы — Ленина, Октябрьской революции. Медаль «За доблестный труд» не котировалась высоко. Впрочем, дело не в этом. У всякого времени свои заботы...
Возможно, забудутся их звания, регалии, орденомедальные «ико­ностасы» (хотя с сибирской нефти куда кучнее стригли дивиденды министерские чины, а сибирякам доставалось лишь то, что остается с барско-столичного плеча), но не забудутся их дела. Хотя бы номи­нально надлежит не забыть некоторых из них, кто вложил частицу своего сердца в создание величайшего народнохозяйственного ком­плекса. Борис Щербина, Александр Протазанов, Виктор Муравлен­ко, Геннадий Богомяков, Юрий Баталин. Далее по ранжиру — Вла­димир Курамин, Геннадий Шмаль, Семен Урусов, Александр Быст­рицкий, Алексей Барсуков, Владимир Чирсков, Владимир Тимохин, Николай Глебов, Игорь Киртбая, Петр Загваздин, Борис Дидук, Дмитрий Коротчаев, Максим Сергеев, Евгений Алтунин, Фарман Салманов, Валерий Грайфер, Валерий Первушин, Василий Подши­бякин, Владимир Юдин, Иван Нестеров, Николай Григорьев, Сер­гей Корепанов, Борис Прудаев, Анатолий Брехунцов, Иван Гиря, Юрий Водилов, Геннадий Быстров. А рабочая гвардия? Кто забудет эти золотые руки, эти самоотверженные сердца?
Американский журналист Тэд Кэллер на главной тюменской пло­щади признавался мне:
— Я не видел в мире, хотя объехал весь земной шар, таких рабо­чих. Таких рабочих не бывает. Они не только делают все сами, они всегда делают больше, чем надо. Удивительно, они не требуют за это серьезных денег. Они удовлетворяются тем, что сделали нужное стра­не. Это невиданно!
Я тогда удивился страстной филиппике восторженного коллеги, но, что скрывать, северный работяга — действительно непознанный мировой феномен.
Понятно, что кто-то с этого самоотверженного труда греб диви­денды, но сами-то работяги были искренни в порыве энтузиазма. Пожалуй, такое в отечественной истории вряд ли уже повторится. Тю­менский проект — со всех сторон — крупнейший в России XX века.
Великая Отечественная... нефтяная сибирская эпопея.
Пассионарная энергия, равная силе Ермаковой дружины, вела моих современников. И, может, не следует забывать, что не на фрон­те, а в спокойных болотах Сибири они спасали Отечество, свое нера­зумное отечество, изнасилованное ложной идеей.
В недавние времена, когда мы страстно любили строить планы (и лишь иногда реализовывали), Борис Евдокимович Щербина (держав­ный человек недюжинной воли и неуемных амбиций) опубликовал книгу — свое видение структурирования области. На ее территории должно было сложиться шесть промышленных комплексов — ТПК, как тогда это терминологически формулировалось: территориально-производственных комплексов. На долю Тюменско-Ишимского, по щербинским задумкам, приходилось развитое машиностроение, лег­кая пищевая промышленность на базе развитого местного агропрома. Тобольский ТПК становился полигоном нефтепереработки и нефте­химии. Сургутско-Нижневартовский объединял нефтедобычу и энергетику. Салехардско-Тазовскому отводилась роль основной базы газо­вой промышленности. Шаимско-Кондинскому узлу, кроме добычи нефти, предстояло стать крупным лесоперерабатывающим и лесохи­мическим центром. Виделся Щербине и Северо-Уральский комплекс: добыча угля, полиметаллов, железных руд, бокситов.
Прошли десятки лет, и сегодня смело можно проверить, как вы­полнены партийные планы, как приблизились вполне осуществимые прогнозируемые горизонты. Там, где затронуты текущие и острона­сущные нужды государства: добыча нефти и газа, планы действитель­но осуществлены. Что касается глубокой переработки и нефти, и газа, и древесины, и сельхозсырья (впрочем, как и «развитого машиностро­ения), дело далеко не ушло. К Полярному Уралу все еще подступа­емся. Сегодня же, когда вместе с жестким госпланированием утра­чивается всякое разумное планирование комплексного развития тер­ритории, реально обоснованные мечты первого партийного секрета­ря отодвигаются все дальше во времени.
Сменивший Щербину на первом партийном посту Геннадий Бо­гомяков уже на излете своей длительной и деятельной карьеры при­знался:
— Мне не хватило пяти лет.
Возможно, это вечно студенческая нехватка последней ночи пе­ред экзаменом, возможно, действительное положение экономичес­ких вещей в России.
Народнохозяйственный баланс области представляет собой, в луч­шем случае, все еще эскиз со множеством белых пятен и непрорисованных мест.
Область не структурирована как единый экономический организм, поставляет большей частью первично, частично или плохо обрабо­танное сырье, потому зависима и уязвима.
Не забудем в биографии Сибири трагической истории, когда мос­ковские стратеги от энергетики хотели затопить заполярный Тюмен­ский Север водами хранилища проектируемой Нижнеобской ГЭС. В борьбу с безумным проектом бросилось все мыслящее сословие со­граждан во главе с известным писателем Сергеем Залыгиным, кста­ти, работавшим на тюменской земле, в Салехарде, в годы войны про­стым гидрометеорологом на метеостанции «Ангальский мыс». Граж­данскую смелость проявил и тогдашний коммунистический лидер области Геннадий Богомяков. Северные территории тогда удалось отстоять от неразумного затопления, хотя рожденный в московских кабинетах глобально-межеумочный проект еще долго «икался» на развитии Ямала.
Парадокс, но когда появился еще один безумный проект — поворота сибирских рек в Среднюю Азию, бывшие сторонники круто разошлись. Г. Богомяков добросовестно, истово и долго боролся за поворот, С. За­лыгин — неистово против очередной партийной авантюры. Залыгин в запале назвал бывшего соратника «тюменским ханом». Система умела делать из умных людей верноподданных бредовых доктрин.
Необъятный сибирский простор, наверное, предполагает размах оголтелого авантюризма, что наша многострадальная область не раз испытывала на себе: безумный проект Нижнеобской ГЭС, поворот рек. Пожалуй, в этот ряд можно поставить и проект сооружения в области шестизвенного каскада нефте- и биохимических гигантов, который выложило ретивое союзное правительство Николая Рыж­кова. Идея, безусловно, благодарная, но, как многое в эпоху первона­чальной перестройки, воплощенная бездарно.
Область позарез нуждается в перерабатывающих нефтегазокомплексах. Но тогдашним правительством было заявлено, что это будут крупнейшие в мире невиданные гиганты, и ввод их намечался одно­моментно.
Экологически область, в которой сегодня несколько зон настоя­щих катастроф, обесчещена, поэтому понятно желание каждого тю­менца держаться подальше от нечистоплотного и не особо безопас­ного отечественного нефтехима. Причем в рыжковский «пакет» вклю­чили завод БВК в Нефтеюганске, да именно в то время, когда подоб­ные заводы подвергались особой критике честных экспертов.
Одним словом, граждане области сказал набору рыжковских ги­гантов решительное «нет».
Как оказалось, «нет» можно было и не говорить — у обанкротив­шегося правительства просто не оказалось денег на грандиозный за­мах. Грозила синица... Впрочем, правительство успело попутно ском­прометировать саму идею строительства комплекса нефтехимов в об­ласти. Наверное, тюменцы согласились бы на строительство одного-двух НХК, но не обязательно гигантов.
Сейчас, когда накал «зеленых» страстей забыт, хозяйственникам приходится возвращаться к опороченной идее. Развивается Тоболь­ский НХК, потихоньку строится газохимический комплекс в Новом Уренгое, не свернуты окончательно работы в Сургуте, Нижневартов­ске. Небольшие заводы по газопереработке и производству бензина действуют в Сургуте, Нижневартовске, Лянторе, Новом Уренгое, Нягани. Тюмень сама некоторое время выпускала собственный (вы­сокооктановый и невиданно экологичный) бензин. Не оставила этой мечты в Антипино.
В эпоху экономического кризиса роль Тюмени для России оста­ется ключевой. Ее доля в поставках природного газа возрастает и превышает 90%. На тюменских промыслах добывается ровно две тре­ти российской нефти. Область остается валютной палочкой-выруча­лочкой страны. Из каждых ста долларов тюменцы для России зара­батывают семьдесят. Эта доля также растет, и конкурентов по зара­батыванию валюты у тюменцев незаметно. На внешнем рынке — хо­рошо это или плохо — Россия может рассчитывать пока на единствен­ный верный шанс — Тюмень.
Высок удельный вес в российских уловах нашей речной и озер­ной рыбы — почти 15%. Лесной вклад также смотрится солидно — деловой древесины производится больше шести процентов. Замет­ны в российских сводках поставки мехов, оленьего мяса, дичи.
Наверное, можно по праву гордиться тем, что несколько фирм — самые крупные в России. Лидерами в своих отраслях являются «Уренгойгазпром», «Сургутнефтегаз», ТНК, «ТюменьавиатрансЮтэйр», «Тюменьтрансгаз», «ЛУКойл-Западная Сибирь», «Сибнефтепровод», «Сургутгазпром».



Русский характер
Сценарий телефильма



Видеоряд:
бурные семидесятые эпоха
черно-белая хроника:
ритм, энергетика времени
Самотлор, Надым, Газ-Сале
Усть-Балык.
Время, вперед!
живые кадры — герои эпохи в действии:
Виктор Муравленко
Юрий Эрвье
Фарман Салманов
Алексей Барсуков
Борис Щербина
молодой Геннадий Богомяков
молодой Юрий Баталин.

(Славянская вязь)
Титры: «Русский характер»

Москва,
классическая державная столица.
Кремль
офис «Стройтрансгаз»
рабочий кабинет табличка:
«Советник Ю. Баталин»

Кремль,
Красная площадь


фото (или живые кадры):
Михаил Горбачев
Николай Рыжков
Вадим Медведев

строители Севера
работа на трассе газопровода

Ведущий (за кадром):
— Мы его никогда не разгадаем, ни­когда не сформулируем. Потому что русский характер всегда: не только тип, но и личность. Не бывает типичных личностей, зато есть он — русский ха­рактер.
Синхрон.
Баталин: Это было на Политбюро в начале 89-го года. Рассматривались вопросы незавершенного строитель­ства. Совершенно необоснованные пре­тензии предъявлялись мне, Председате­лю Госстроя Союза. Были, конечно, и обоснованные, но очень много необос­нованных. Я пытался объяснить ситуа­цию в строительстве, самое главное — сконцентрировал внимание на мерах, которые надо предпринять. К тому вре­мени мы с Юрием Маслюковым, чле­ном Политбюро, председателем Госпла­на, внесли предложение в Правитель­ство: надо реформировать управление строительным производством. Я пытал­ся объяснить, что необходимо корен­ным образом изменить управление ин­вестиционными процессами в стране. Не понималось. Не слушали. Я говорю, а мне то Вадим Медведев, то опять сам Горбачев. Я вски­пел: в который раз объясняю одно и то же. Я Мед­ведеву: «Неужели... вы же сами экономист, по крайней мере, везде подчеркиваете, что вы эко­номист. Неужели вам не понятно то, о чем я гово­рю? Я достаточно полно объяснил, почему про­исходят негативные процессы и что надо сделать. Горбачев в конце: «Вы нас не убедили. Мы убеж­дены, что негативные процессы в стране проис­ходят из-за того, что много незавершенного стро­ительства. Это наносит огромный ущерб эконо­мике, рикошетом бьет по всей экономике».
Я вскипел. Дело не в строительном производ­стве. Огромные запасы неустановленного обору­дования. Не по вине строителей! Вот в чем дело! Строители стараются эти процессы сгладить. Но если в экономике страны происходят столь нега­тивные процессы, то прежде всего это отражает­ся на капитальном строительстве. Горбачев тоже вскипел, покраснел и пытается что-то сказать. Я руку поднял, сдерживая его: «Подождите, я ска­жу». Потом мне это припоминали. Он вскипел, покраснел, но, надо отдать должное, все-таки вы­держка у него огромная. Сдержался. Я говорю: «Капитальное строительство — надежный отряд для руководства страны. Надежный. Я не пророк, но могу сказать, что в ближайшее время строи­тельство, если будут продолжаться процессы, ко­торые происходят в экономике, рухнет». Я закон­чил. Пауза. Молчание. Он не говорит, Горбачев. Я молчу. Минуты три стоял на трибуне — полное молчание! Тишина на Политбюро. Я вижу такое дело, пошел. Пошел, сел. Молчание. Горбачев ус­покоился, поворачивается к Рыжкову:
—  У нас есть предложения Баталина с Маслю­ковым?
—  Есть.
—  Давайте рассматривайте, принимайте реше­ние по их предложениям.

Видеоряд:
строящийся Север
забастовка строите­лей в Надыме

Юрий Маслюков

крупные промыш­ленные объекты:
Уренгойская ГРЭС
Уренгойский газохимический комплекс

Уватский газохими­ческий комплекс

стройка ж/д Об­ская—Бованенково

Михаил Горбачев

Николай Рыжков

разговор в кабинете

кабинет Баталина
сувениры
памятные раритеты

крупно: Баталин
глаза
руки

Кор.: Юрий Петрович, вы человек трудного характера?
Баталин (смеется): Мои сподвижники, сорат­ники, друзья говорят — нелегкого. Вспыльчив. В связи с этим резкость, потом сожаления: вспых­нул, разгорячился понапрасну. Оказывается, можно было все решить попроще и без вспышек.
Кор.: Часто в жизни мешало?
Баталин: Сильно мешало — я бы не сказал. Мешало по отношению к людям, с которыми я мало общался. С теми, с кем общался много, не так. Они знали: я остыну, обязательно поступлю по справедливости: объективно, разумно.
Кор.: Баталина окончательно приручить невозможно?
Баталин: Нет.
Кор.: Сам по себе?
Баталин: ... я сам по себе. Я ни в чьем лагере не был. Я всегда сам по себе.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Тюмень старые фото

дома в Тюмени, где жил Баталин
здание Главтюменнефтегазстроя,
современный вид

молодой Баталин
фото — сподвижни­ки:
Михаил Чижевский
Владимир Чирсков
Василий Кель
Игорь Шаповалов — живые кадры

телехроника тюменских строек:

ввод Самотлора, «красные стыки»:
на трассах
Надым—Пунга,
Уренгой—Ужгород
Ямал—Европа
Уренгой—Челя­бинск

строящийся Надым

начинающийся Уренгой — улица Оптимистов

Ямбург — выход

кадр: Богомяков

Ведущий (за кадром):
— В Тюмени Юрий Петрович Баталин отра­ботал немного — пятилетку.
Давно. Но кто не помнит это имя?
Если была в России «тюменская эпоха», то в числе лидеров этой эпохи и он, Юрий Петрович Баталин. Живая легенда эпохи.
Есть люди...
Как бы сказать поточнее?
Особые? Пожалуй, нет.
Особой породы?
Или — особой энергетики?
Скорее так.
Мы ощущаем в этой натуре, в этом характере — особая энергия. Бьющаяся. Ощутимая. С на­шей точки зрения, может быть, даже бешеная энергия. Бешеная, но это энергия дела. Энергия действия. Энергия созидания.
Синхрон.
Баталин: Когда работу серьезную, сложную выполнишь, тебя переполняет чувство, знаете... чувство гордости. Невероятное чувство! Суворов после выигранного крупного сражения всегда пе­ред солдатами выступал, у него любимое выраже­ние: «Восторг! Какой восторг! Мы победили! Рус­ский солдат непобедим!». Я тоже понял это чув­ство восторга, когда сложную работу выполняешь. Чувство восторга. Чувство... понимание самим свершенного, удовлетворение, что тебе удалось это сделать. У меня много строек, где я испытывал не­вероятное чувство восторга.
В молодости я был начальником участка стро­ительства ТЭЦ. Восторг я испытал, когда запус­тили в работу первую турбину. Это было в Кумертау. Большое чувство я испытал, когда запустили «Медвежье», газосборный пункт и газопровод до Урала. Случилась очень ранняя весна в 1972 году. В марте дороги рухнули. С невероятным трудом, как во время военных действий, пришлось завер­шать вывозку труб. Удалось. Мобилизовали ог­ромное количество строителей и шоферов с дру­гих строек Средней Оби. Ставили несколько смен на трубовозы. Дали технику, бульдозеры, тракто­ры, вагончики. Часть вагончиков тяжелым вер­толетом забрасывали на трассу. Через 20-30 ки­лометров, где холмистая местность почаще, ста­вили участок во главе с руководителем управле­ния. Он наделялся правом мобилизовать все, но пропустить на своем участке трубовозы. Особен­но на небольших возвышенностях, на небольших подъемчиках трубовозы останавливались, стави­лись прямо на брюхо. Чрезвычайные меры при­шлось применять. Народ с трассы побежал. Я на вертолете летал вместе с Геннадием Павловичем Богомяковым. Садились, останавливались, воз­вращали. Я делал предписания: «Поставлю воп­рос о снятии вас с работы, а может быть, и воз­буждении уголовного дела». Бегство удалось пре­кратить. С трассы лечу на вертолете, внизу у кос­тра сидят люди. Ничего не делают, труб нет. Ма­шут руками: остановись! Они знали мой верто­лет, такой светлый был. Сажусь. Они на меня на­жимают. Мы тут, не считаясь со временем, со здо­ровьем, важнейшая стройка страны. Так много сделали. А теперь все профукали. Это вы, началь­ство, не сумели сделать. Прямо меня не называ­ют. Начальство не сумело сделать. Мы приедем домой виноватыми перед своими семьями. Как перед своими друзьями будем выглядеть?.. Как же так? Я пообещал им, что мы что-нибудь пред­примем, прошу не паниковать. Хорошо у нас была диспетчерская связь организована, с громкогово­рителями в каждом вагон-городке. Я каждый ве­чер отчитывался, что за день удалось сделать, что намечаю на следующие сутки. Все, замирая ды­хание, слушали. Задавали вопросы. Я отвечал. День ото дня, час от часу стало улучшаться. В ко­нечном итоге мы к 22 апреля вывозку труб закон­чили. К маю закончили строительство. 1 мая си­дим после демонстрации — первая, кстати, демон­страция в Надыме — пришли за праздничный стол. Трубопровод на испытании, заполненный газом, ведется испытание газом. И вдруг порыв! 1 мая в обед. Всё опять по новой, с начала. Все раскисло, не проехать, не доехать. С большим тру­дом добрались до места порыва. Ликвидировали. 8 мая система «промысел-газопровод» вошла в действие.
Кор.: Юрий Петрович, что для вас тюмен­ский этап биографии?
Баталин: Самый благотворный. Самый вроде трудный и тяжелый. Но трудности, тяжести уле­тучиваются из сознания, из восприятия душев­ного. Достижения остаются и греют душу. Тюмен­ский край и тюменская эпопея — большая часть моего сердца, моей души. Мы решили вопрос ус­коренного развития газовой промышленности в 70-80-х годах. Это внесло решающий вклад в раз­витие экономики страны.
Конец синхрона.

Видеоряд:
в полете
надымская тайга,
таежная трасса
трассовый городок
репродуктор на сосне

трассовики
трассовые бригади­ры

Михаил Буянов
Анатолий Шевкопляс
Иван Мартынов
Леонид Ашихмин

работа на трассе:
сварка,
вывозка трубы

старая хроника:
первая демонстра­ция в Надыме

«красный стык» Медвежье—Центр

митинг — пошел газ Медвежь­его

домашняя плита
газовый огонек в московской квартире

жизнь:
фото из архива Баталина:
этапы жизни
красивый мужчина,
умный инженер

Ведущий (за кадром):
— Выбор судьбы.
Когда судьба тебя выбирает.
Выбор судьбы. Когда ты выбираешь, опреде­ляешь свою судьбу.
И можно ли перебороть свою предначертан­ную судьбу? Есть ли такая сила? Та, которая под­дается силе судьбы?
Слабый поверит, что нет. Сильный попробует не поверить.
Судьба щедро дарила «Ю.П.» — так его дру­жески называли соратники-современники, а сам он назвал свой роман-книгу — самые жесткие ис­пытания. Но даже этот, никогда не паникующий характер, однажды должен был вспомнить заме­чательные слова Николая Гоголя: смерть моя была уже близко.

Видеоряд:
крупно:
Баталин — долго,
проходка,
взгляд вдаль

обложка романа Ю. Баталина «Ю.П.»
страница с цитатой
из Гоголя

хроника строек

рассказывает
Баталин

крупно:
голова

в кадре:
только говорящая
голова

глаза

Синхрон.
Баталин (смех): Да, были у меня трудные вре­мена. Собираюсь в ближайшее время отмечать 75- летие. Я был абсолютно уверен, что мне до этого возраста не дожить. Думал, хотя бы шестьдесят перешагнуть. Я удивляюсь сам себе, тьфу-тьфу- тьфу, что все-таки дожил. Зимой 73-го мы строи­ли нефтепровод Усть-Балык—Альметьевск, меня назначили руководителем стойки непосредствен­но в ранге заместителя министра, потом первого заместителя министра. Я сильно остыл. Сильно остыл. Легко был одет при минус 52-53 граду­сах. Легко одет, без серьезной экипировки. Ноги... Сильно остыл! Плюс еще психические все дела, я при высокой температуре несколько месяцев ра­ботал. У меня лекарство было одно — кальцекс и баня. Оказалось, у меня образовалось злокаче­ственное заболевание крови, при котором баня совершенно не нужна, вредна. Я этим еще и усу­гублял. Такая штука получилась. Я доложил Алексею Николаевичу Косыгину, что меня сроч­но госпитализируют. Я исполнял обязанности министра и, может быть, это решающим услови­ем было. Проводил совещание вечером. Я позво­нил ему: такая ситуация — врачи требуют немед­ленной госпитализации. Перед госпитализацией собрал людей. Косыгин спрашивает:
—  Вы где?
—  Провожу совещание.
—  Подождите.
Минут через 30 снова звонит.
—  Я сейчас дал поручение Чазову, президенту Академии медицинских наук. Вы не откладывай­те, за вами сейчас приедут.
—  Да они уже во дворе стоят.
—  Вы им не противьтесь, езжайте, займутся, как следует.
Все ведущие силы медицины страны были привлечены для того, чтобы поставить меня на ноги.
Был такой первый секретарь ЦК Туркмении Гапуров, с которым я был в очень хороших отно­шениях, он мне потом рассказал, что хотели министром поставить Баталина, но он заболел. А бо­лел потому, что был ухарь, все время легко одет, форсил. Переохладился, остыл, такая штука. Ко­нечно, дело не в переохлаждении только было, а и в большом психическом перенапряжении.

Видеоряд:
рассказывающий Баталин
вспоминающий мужчина

мужчина, заглянув­ший в глаза смерти

Борис Ельцин в Тюмени

офис Госкомтруда
Титр:
Н. Рыжков — экс- премьер-министр Советского Союза.

Кор.: Злокачественное заболевание крови можно победить?
Баталин: Можно. Но не совсем. Прошло четы­ре с половиной года, и у меня снова это произош­ло. Там все сложнее. Удалили мне все лимфоуз­лы с левой стороны. Удалили селезенку. Я про­шел длительную, несколько месяцев, химиотера­пию. Тогда только-только у нас использовались новые методы. Надо сказать, оказалось удачным.
Кор.: Вот человек, заглянувший в глаза смерти. Было 50, сейчас 75. Эти годы — пода­рок от Бога?
Баталин: Да.
Кор.: Каждый день, каждый год? Живешь с другим ощущением жизни?
Баталин: Я думаю, что от Бога. Прохожу ле­чение. Один самородок дает мне курс лечения: в основном сердце. Через какое-то время у него снова появляюсь. Он очень верующий. Говорит: «Удивительное дело (анализы сделал, прочее), удивительное дело...». Он народный целитель. Удивительные результаты за короткий период. «Я думаю, что вы угодны Богу. Я буду вас дальше лечить. Вы угодны Богу».
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Во «второй своей жизни» Юрий Петрович дважды станет министром. Сначала возглавит Гос­комтруд Союза. Потом должность главного стро­ителя страны — Госстрой Союза, куда к нему пер­вым замом сошлют опального Бориса Ельцина.
Его наградят самыми престижными медалями, в том числе Ленинской премией, изберут — не однажды — в престижные академии.
Он всегда и во всем будет оставаться строите­лем, созидателем. Он жил каждый день своей жизни, это еще Андрей Платонов сформулировал, как последний — в полный накал.

Видеоряд:
офис на Дмитровке

Титр:
В. Долгих —
член Политбюро ЦК КПСС

старые кадры:
историческое здание Тюм. обкома КПСС

Титр:
Г. Богомяков —
руководитель Тюменской области (1973-1990 гг.)

офис Главтюменнефтегазстроя

Титр:
И. Шаповалов —
ветеран
строительства

у старого Главка стоят
Михаил Буянов,
Леонид Ашихмин,
Анатолий Шевкопляс,
Игорь Шапова­лов

Москва,
уголок «Газпрома»
офис «Стойтрансгаза»

Баталин в кабинете

сертификат «Благодарность» от В. Путина

Москва,
Октябрь­ская площадь

Синхрон.
Рыжков: Юрий Петрович выдерживал все удары. Человек он весьма и весьма опытный, са­мое главное, огромнейшую школу прошел. На своей шкуре все испытал. Так получилось, что Юрия Петровича я совратил в какой-то степени, взял его из газовой отрасли, из строительства га­зопроводов в совершенно другую сферу. В Гос­комтруд. Я предложил Андропову: давайте мы возьмем не чиновника какого-то, а возьмем све­жего человека, который никогда не работал в этой сфере, но хорошо знает жизнь. Андропов согласился, попросил меня пригласить Баталина на бе­седу, и, когда он пришел, они поговорили. Я по­нял, что генеральный секретарь остался удовлет­ворен. Когда Баталин вышел, я остался, Андропов спрашивает: «Сколько ему лет?». Я назвал. «Я бы, честно говоря, не сказал, что уже столько, гораздо моложе выглядит». — «Юрий Владимирович, это его Сибирь закалила. Заморозила его там».
Конец синхрона.
Синхрон.
Долгих: В плеяде крупных руководителей, которые занимались строительством, нефтью и газом, Баталин был одним из ведущих техноло­гов, к его мнению всегда прислушивались. Юрий Петрович — один из самых квалифицированных строителей по нефтегазостроительству.
Конец синхрона.
Синхрон.
Богомяков: Это трудоголик. Человек поря­дочный, деловой. Наверное, сегодняшняя элита в руководстве страны не знает того, что в 60-е, 70-е, 80-е годы, когда каждый год возникали одна, две, три самые важнейшие стройки, самые ответ­ственные дела, которые нельзя было провалить и которые обязательно надо было двинуть, иначе не пойдет остальное дальше, Юрий Петрович все­гда был на этих боевых участках. Всегда призы­вался и всегда делал здорово.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шаповалов: Мотор стройки Севера. При его появлении все вопросы моментально решались. Главное — обаяние его, всегда делал ставки на бри­гадиров, бригады очень большие были — до ста человек. Юрий Петрович, мы готовы с вами ехать на Ямал. Хоть в тундру, хоть на Белый остров.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Сегодня он что? Разошелся со временем, или время разошлось с ним?
Он слишком цельная, цельнолитная личность, чтобы реагировать на пену, на накипь времени. У него и для него первостепенны были — всегда! — страна, Родина, Россия.
Он державник — не умом, не мозгами, по кро­ви. По составу крови — государственник.
Расхожие слова: «жила бы страна родная» — для него не пустой звук.
Человек, прямо заглянувший в глаза смерти, смотрит на жизнь мудро, и даже никогда не успо­каивающееся сердце позволяет оценить эпоху своей жизни с высот вечности.
Синхрон.
Баталин: Неоднозначно я вам отвечу. Спраши­вают часто: ваше отношение к Богу. Я говорю: «Я
на пути к Богу. На пути». И вам отвечаю: я на пути к Богу.

Видеоряд:
офис «Роснефтегазстроя»

иллюстрация из романа «Ю.П.»

Ирак
Эдем

Дюрер:
«Адам и Ева»

сухое дерево

библейская яблоня
Адам
Баталин

Ева библейская фото:
жена

Баталин:
крупно

Баталин в храме

преображенный
Север:
Ямал,
строится комплекс «Бованен­ково»

Освоение продолжа­ется,
Великое Освоение

Кор.: В вашем романе я нашел очень корот­кий, но запомнившийся эпизод. Вы были в ко­мандировке в Ираке. Вас свозили на самое, мо­жет быть, историческое место планеты: к той якобы самой яблоне, где совершилось гре­хопадение человека, где Адам соблазнил Еву. Грехопадение? Вот там, в изначальной точ­ке, с которой зарождалось человечество, у вас не возникло ощущение, что человек по своей сути изначально греховен?
Баталин: У меня возникло другое чувство. Как оценивать грехопадение Адама и Евы? Грехопа­дение? Почему? Ведь дальше начал развиваться род человеческий. Как-то не стыкуется — грехо­падение и развитие человечества.
Кор.: Давно это было, командировка в Ирак?
Баталин: Лет 30 назад. Метров где-то 15 на 15 пространство, бурная зелень, яблоня, та самая, красивая ограда. Остаток дерева, уже высохший, серый, вот бывает старое дерево в лесу, уже вы­сохшее, серое, без коры...
Кор.: Красивое место? Это же рай?
Баталин: Нет, это пустыня, сухо.
Кор.: Райская жизнь, она всегда в пусты­не?
Баталин: Да, в пустыне. Кусочек райской жиз­ни. Я думаю, в целом в жизни мне повезло. Ска­зать, что я счастливый человек, это, пожалуй, слишком. Но благословение божие есть. Я думаю.
Кор.: Прожил жизнь под божьим благого­вением?
Баталин: Под божьим.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Судьба испытывала его на прочность: посто­янно и жестоко.
Что нужно, чтобы выдержать эти жесточайшие испытания прекрасной жизни?
Немного, в сущности.
Знать, что ты на пути к Богу.
И иметь русский характер.
Тоже — от Бога.

Плывут титры: Над фильмом работали:
                          Анатолий Омельчук — тележурналист
                          Игорь Шаповалов — консультант
                          Эдуард Улыбин — режиссер
                          Алексей Мойсов — телеоператор.


Забываемые экспедиции



Изучение, исследование огромного края — дело ученых крупного калибра, а их в истории Западной Сибири наберется немало — это та­кие авторитеты, как Иоганн Гмелин, Пьер Паллас, Герард Миллер, Александр Кастрен, Константин Носилов, Альфред Брем, Александр Гумбольдт, Фритьоф Нансен, Адольф Норденшельд, Иосиф Виггинс, Владимир Сукачев, Константин Скрябин, Александр Заварицкий, Сте­пан Макаров, Андрей Вилькицкий, Владимир Сакс, Василий Налив кин. Но тысячи забываемых, иногда и безымянных энтузиастов вно­сили свою лепту, часто скромную, но всегда существенную, ибо исто­рия — это мозаика, и лишних камушков-крох в ней не бывает.
Одним из таких незаметных, но для науки незаменимых подвиж­ников был человек, об экспедиции которого хотелось бы рассказать.
«Батманов, местный житель, производил опыты посева ячменя, опыты удались. Такие же опыты делал и Иовель, и тоже удачно. Опы­ты Батманова и Иовеля с огородными овощами также были удачны: хорошо родились картофель, репа. Батманова я встретил в поселе­нии Нори, он говорил, что садил огородные овощи и здесь, уроди­лись хорошо картофель, репа, бобы».
В начале века по берегам реки Надым стояло всего три русских зимовья, кроме Батманова и Иовеля здесь проживал еще некто Ба­лашов. Устраивались русские поселенцы на берегах северной реки основательно: две семьи из трех занялись привычным земледелием. Судя по всему, они были выходцами из южных районов Тобольской губернии.
Цитата, с которой начат этот рассказ, принадлежит перу геобота­ника, сотрудника Тобольского губернского музея Г.М. Дмитриева-Садовникова. Берега Надыма были не только малолюдны, но и непри­ветливы, сюда редко наведывались путешественники: пальцев одной руки хватит, чтобы перечислить ученых мужей, побывавших здесь, скажем, до революции. Интерес к Надыму начал проявляться только в последней четверти прошлого века. В низовьях Надыма с весьма по­верхностным визитом отметился незадачливый профессор Казанско­го университета А.И. Якобий, а в самом начале века на Надым наве­дался неутомимый патриот тобольского края А.А. Дунин-Горкавич.
Надымская экспедиция под руководством тоболяка Дмитриева-Садовникова была одной из самых основательных. Заслуга в первую очередь принадлежит самому главе этого трудного исследовательс­кого предприятия: Григорий Дмитриев-Садовников к тому времени достаточно хорошо известен в сибирских научных кругах успешны­ми исследованиями труднодоступных побережий Ваха и Полуя. К экспедиции на далекий Надым тоболяк постарался подготовиться возможно основательнее.
Тобольский губернский музей был не настолько богат, чтобы пре­доставить все, что требовалось путешественникам. Поэтому Дмитриев-Садовников рискнул потревожить провинциальный покой тоболь­ских воротил. Надо полагать, ему потребовалось немало энергии, что­бы пароходовладелец Д.И. Голев-Лебедев отдал распоряжение своим капитанам доставить экспедицию на место со всеми ее грузами бес­платно. Расщедрился и тобольский губернатор, подписавший откры­тое предписание «чинам полиции и земским об оказании содействия по экскурсии». Зимние хлопоты оказались не напрасны. Участники экспедиции — учитель-ботаник П.И. Иванков и специалист по набив­ке чучел С.С. Кузнецов — от Тобольска до Обдорска добирались в от­носительном комфорте: в каюте первого класса парохода «Отважный». В Обдорске к ним присоединился Дмитриев-Садовников. В июне уча­стники экспедиции выносили свою научную поклажу с парохода на берег у селения Хэ. Дальше им предстояло добираться на лодке до устья Надыма, чтобы подняться вверх по реке на 150 верст. На всю «экскурсию» потребовалось полтора месяца. Основные обязанности по сбору научных материалов Дмитриев-Садовников взял на себя. Он вел маршрутную съемку, делал этнографические, археологические и метеорологические записи, брал образцы почв и спилов деревьев, со­бирал насекомых и стрелял птиц для чучел. Иванцов добросовестно собирал гербарий, занимался энтомологическими исследованиями и изготовлением чучел. Зато Кузнецов оказался специалистом в несколь­ко другой области. Спиртование, которое требовалось для сохранения зоологических коллекций, он понимал своеобразно, так что руководи­телю пришлось освободить его от этой рискованной нагрузки. Зато настоящей находкой оказался «толмач», проводник из обдорских нен­цев Максим Ядопчу. Работающий уже не в первой экспедиции, расто­ропный парень помогал брать пробы грунтов, умело делал поручен­ные опыты, вообще зарекомендовал себя отменным хозяйственником. Помощь коренных жителей была постоянной и неоценимой. Много интересного рассказали исследователям Тэпты Вэла, лесной ненец (пян-хасово) Уно, обдорские жители М.О. и А.Г. Терентьевы, учитель­ница передвижной миссионерской школы в Нори С. Семяшкина.
Несмотря на весьма короткий срок и неизбежные трудности путе­шествия, исследователям удалось собрать богатый материал. Впервые было дано достаточно достоверное гидрографическое описание реки Надым от устья и приблизительно до места современного нынешнего города Надым. Отмечены особенности речного поведения (такие, как наводнения при северных ветрах), описывались крупные притоки Боль­шого Надыма. В описании края много отведено почвам и вечномерз­лым грунтам, представлена таблица регулярных метеорологических наблюдений, охарактеризован местный климат. Большой точностью отличается ботаническая, зоологическая и орнитологическая части от­чета, где полно охарактеризованы животные этого лесотундрового края, его флора. Исследователи в изобилии встречали здесь бурых медведей, диких оленей, песцов, лисиц, росомах, горностаев, бурундуков, выдр.
Экспедиции Дмитриева-Садовникова принадлежит и честь пер­вого археологического открытия на Надыме. Руководитель сам сде­лал план и описал «старое городище искусственного сооружения на сору нижнего течения реки». Были обнаружены черепки глиняной посуды, которая принадлежала явно не ненцам и остякам.
«Кто жил здесь раньше их и кому принадлежат остатки глиняной посуды, встречающейся в приобских городах, — вынужден был заме­тить Дмитриев-Садовников, — неизвестно».
23 июля экспедиция на голев-лебедевском «Отважном» отошла от Святого мыса, а уже 9 августа швартовалась в Тобольске. Итог выглядел внушительно.
Результаты маршрутной съемки, проведенной на обратном пути по Надыму, могли служить основой не только для карты, но и лоции. На ней обозначались перекаты и опасные для судоходства места, выяснены даты вскрытия и замерзания реки. Почти полторы тысячи образцов представлял гербарий, отражавший богатство надымской растительности, его мхов и лишайников. Богато представлен и жи­вотный мир: полсотни мумий птиц, сто экземпляров заспиртованных зверей и рыб (подвиг незадачливого экспериментатора Кузнецова). В Тобольский музей доставлены образцы торфяников, песчаников, вечномерзлых грунтов.
Почти восемь тысяч экземпляров насчитывала энтомологическая коллекция. Много места в багаже экспедиции, возвращавшейся с Надыма, занимали этнографические материалы: исследователи сде­лали у аборигенов почти восемь десятков приобретений, представ­лявших этнографический интерес: одежды, предметы ремесел, сот­ни снимков. Дмитриев-Садовников составил остяцко-самоедский словарь с краткой грамматикой.
Экспозиции Тобольского музея пополнились основательно. Мно­гие экспонаты, прибывшие в Тобольск в 1916 году, сохранились по сию пору.
В «Известиях ИРГО» в 1916 году вышла статья Григория Дмитриева-Садовнпкова «Река Надым». В основном это географическое описание, но нашего автора интересует все. Из этого эссе выберу один фрагмент:
«Оседлое население бедно и вымирает. Не очень давно некоторые из инородцев имели порядочные стада оленей, но сначала воровство самоедов, почитаемое как бы за обычай, и за последнее время болез­ни сильно убавили их число. Оставшихся оленей остяки уже не па­сут сами, а нанимают самоедов, присоединяющих их на лето к своим стадам, и лишь некоторые на зиму уходят с ними к верховьям реки».
Как правило, все русские путешественники — и Григорий Дмит­риев-Садовников не исключение — старались не проходить мимо за­меченных социальных язв, как могли, улучшали жизнь аборигенов. Чаще всего тщетно, но старались. Ведь их научные описания, опять же чаще всего, были единственным источником правдивой инфор­мации о бедствиях жизни на полярных окраинах.
Земной путь Григория Дмитриева-Садовникова оборвался траги­чески. В 1921 году он был расстрелян в селе Хэ на побережье Обской губы.
Обстоятельства расстрела неясны. Расстреливали отважного пу­тешественника и исследователя за былую принадлежность к партии эсеров. За такую «неправильную» принадлежность, как правило, рас­стреливали большевики. Но Дмитриев-Садовников погиб во время антибольшевистского мятежа, который советские историки называ­ют «эсеровско-кулацким». Свои? Или все-таки победившие?
В гражданской войне выбивают лучших...


Эпоха настоящих мужчин


Это была красивая эпоха. Великое время.
Человек осознает, в какое время ему выпало жить: так себе время, времячко или возвышающее время. Как осознаешь великое время? При­частностью. Вроде все буднично, обыденно, порой — скучновато. Но не заметить невозможно: в твоих буднях рождается нечто великое. Сам ве­ликим, скорее всего, не станешь, но — причастен. Вовлечен в великие времена. Мы, перебираясь в историю, выкарабкиваемся из будней.
Что великого творилось тогда? Будущее России! Да, да, без пафо­са, совершенно честно можно говорить: твои великие и невеликие современники творили будущее для России, будущее России.
Когда это будущее настало — у молодой России под ногами земля шаталась — именно как раз наше ямальское чудо погодилось стране. Правда, Москва лишний раз об этом не вспомнит, газовый Ямал не поминала (разве что могущественный «Газпром»), но и не замалчи­вала, что держится благодаря югорской нефтяной и ямальской газо­вой мощи. Если бы не главный плацдарм «Газпрома» Ямал (ведь шанс своевременно не освоить его реально существовал!), многое у осла­бевшей России получилось бы куда хуже, труднее и трагичнее. Выс­тоять стране в сложном мире — и год, и другой, и пятилетку, и еще одну, еще одну, еще... Достойно перешагнуть рубеж тысячелетия, на­чать новый век. Великая миссия Тюмени!
Это мы... Мы, грешные. Как распознать современника — велик, не велик? Пьешь с ним, скажем, хорошее чешское пиво в единственной тогда в Надыме (при деревянной гостиничке «Северной») сауне, про­сишь веничек дубовый, который привезен с далекой южной родины, и как четко разглядеть: останется ли Владислав Стрижов в истории (хотя бы «Газпрома») или не останется?
Когда что-нибудь не знаешь точно, обязательно сочиняешь лиш­нее, придумываешь, наворачиваешь, преувеличиваешь, добавляешь пафоса, делаешь обычное беспросветно загадочным. Конечно, не ска­зать, что мне, пацану-студенту в пальтеце на рыбьем меху, они, тог­дашние казенные лидеры, казались олимпийскими богами, но какой-то пиетет, замешанный на уважении, но смешанный с потомствен­ным пролетарским скепсисом, присутствовал. Какие сократы — ари­стократы и наполеоны! Свои же, деревенщина, крестьянство и не­проходимый пролетариат. Сюда, на Ямал, к нам на Север, не попада­ли высокопоставленные отпрыски и фавориты, высокопородные не­доросли и великосветские проходимцы. Отечественный мошенник жался к более теплым краям.
Всего — тогдашняя северная элита — добивалась по жизни сама, выбиваясь из нищеты, бедности, родительской малограмотности и нравственной безнадежности. И когда — каждый из них — добивался, ценил и свой путь, достигнутую вершину, и место под солнцем. И сно­ва неистово трудился, ибо потерять всегда легче, нежели приобрести.
Рыцари украшают времена. Это было время честных людей, чис­тых помыслов и, если случалось, честных боев. Как говорится, если и дрались, то по-честному, без подлянки. Время, которое пришло по­том, только подтвердило: честь и совесть для моих современников были священным понятием, а не пустым словом.
Возможно, красота эпохи проявлялась в отдельно взятом регионе и в отдельно взятое время.
Человек всегда должен верить. И если понятие Бога им было не­доступно, они свято верили, что строят подлинное светлое будущее. Будущее было их Богом. Верили не в само это неведомое будущее, а в то, что строят и приближают своим трудом.
Что такое лидер? Сколько их потухло, так и не догадавшись о сво­ем главном таланте? Пожалуй, главное — совпасть: оказаться (есте­ственно, случайно) в нужном месте в нужное время. Быть там, когда время востребует, когда ты окажешься необходимым времени, когда время без тебя не обойдется, когда ты ему позарез потребуешься.
Как ни проста северная биография Константина Ивановича Ми­ронова, когда смотришь на нее, уже прожитую, можно только удив­ляться: шаг в шаг он и время Ямала. Он там, обязательно там, где время Ямала требует.
Моторист на рыболовецкой шхуне. Машинист на речном теплоходике. Студент ВПШ. Советский чиновник. Партийный деятель. Лидер Ямала.
Последний его поступок — отставка, прошение об отставке, уход с поста первого секретаря компартии Ямала — ярко высветил, пожалуй, главную черту его характера. Мироновскую честность. Колебаться с ге­неральной линией — привычное дело партийца. Заблуждаться вместе с партией — тоже не большой партийный грех. Он не стал лукавить, не стал искать причин и оправданий. Он признался, что не понимает. Он и не понял, и не принял. Он — истинный, верующий коммунист — не по­нял и не принял, а вере, смыслу жизни не изменяют. Он хотел быть чес­тным, прежде всего перед самим собой. Он полагал, что его партия не может заблуждаться. Он принял ответственность только на себя.
Качество лидера. Быть ответственным.
Первое с ним радиоинтервью я, совсем еще пацан-радиорепортер, записывал в Тарко-Сале. Допотопном, уже героически-геологическом, но все еще оторвано-деревенском, по-сибирски прелестном, по-северному добродушном Тарко-Сале, где Миронов был — если мне память не изменяет — заместителем председателя Пуровского рай­исполкома. Мы записывались по какому-то жгуче актуальному по­воду после рабочего дня, зимним вечером.
Погас свет — привычное для тогдашнего Тарко-Сале событие. Па­уза. Я растерянно не понимаю, что делать. Секундно — и он. Потом возникает в темноте, рождается его голос — он продолжает свой от­вет на мой вопрос. Свет загорается, когда произнесено последнее сло­во. Константин Иванович улыбается, и я вижу, что он тоже сдавал небольшой экзамен. В полярном мраке трудно не только брать ин­тервью, но и давать его.
Я помогал первому секретарю Ямало-Ненецкого окружком КПСС Константину Миронову писать его (единственную!) книгу «Утро га­зовой целины». Средне-Уральское книжное издательство предложи­ло. Я не отказался. Мне, быть может, в первую очередь тогда инте­ресно было посмотреть, что из себя представляют верховные, огоро­женные партийные небожители. Меня — по разным причинам и за разные грехи — в партию не принимали. Кстати, это тоже был нюанс (и проблема) для Миронова — беспартийный журналист делает литзапись коммунистического лидера Ямала. Но он такими своими про­блемами делился не всегда.
Кстати, о книге «Утро газовой целины». Хорошая получилась книж­ка! Без партийной тарабарщины, патетики и пафоса. Он, Константин Иванович Миронов, присутствует в ней живой, размышляющий. Книга о людях — о них прежде всего! О делах. О времени. Аура времени в ней присутствует. Я ее сегодня листаю и за себя не стыдно, и за Миронова. Документ времени, и красивого времени, хочу признаться. Красивое время — красивые люди. Время настоящих мужчин.
Позавидуйте нам, мы жили в красивое время.
Оказалось, тогда для меня это было настоящим открытием, что партийные «бонзы» из такого же мяса, крови и нервов. Чаще всего про­стые, симпатичные, не высокомерные, переживающие люди, не желез­ные и не стальные. У Константина Ивановича деревенская родова и кре­стьянская порода. Очень переживал за мать. А себя ценил за то, что из простого судомашиниста (или кем он там был на речном теплоходике) дорос до руководителя большой российской территории. Путь этот, по­лагаю, был непрост, последователен и целеустремлен, но не та карьера, когда шагают по чужим судьбам. Высоко ценил в себе умение оставать­ся честным, перед самим собой в первую очередь. Боялся быть неспра­ведливым. Деревенская порода сказывалась в незыблемой основатель­ности и неизбывной радетельности. Много летал, ездил к оленеводам, рыбакам. И радел, переживал сердечно, чтобы их нелегкая жизнь устра­ивалась получше. За каждого: Езынги, Неркаги, Окотэтто, Хороля. Если что-то получалось, радовался по-мальчишески. Самое большое удовлет­ворение испытывал, когда конкретно мог помочь.
Анна Павловна Неркаги — человек не только космический, но и норовистый: кого хочешь может завербовать себе во враги и оппо­ненты. С Мироновым они, по-моему, подружились. Не запанибрата, а на хорошем тонком уровне. Казалось бы, что она для него! Тундро­вая мелочь... пылкая, если не сказать круче, тундровичка. Но он по­нял: помогая, это не он ей оказывает услугу, а она ему.
Высокий талант выше всякой высокой должности.
И она оценила: у Миронова это от сердца.
Он не сразу стал авторитетным лидером. Геологические самодер­жцы, газпромовские гордецы, строительные анархисты, белая кость трассы, суперсерьезные профессионалы-нефтяники — они, а не толь­ко вышестоящие партийные чины должны были признать его. Все с гонором, нравом, ведомственными маниями, корпоративными ком­плексами. Трудно утверждаться в такой среде, где существуют «папа Юра» Эрвье, патриарх «Ю.П.» Баталин, «сам» Черномырдин или наш «великий» Рэм Вяхирев.
Миронов вроде бы не прикладывал персональных усилий для со­здания собственного авторитета. Это пришло как бы само собой, ес­тественно. Перед ним не надо было ломать шапку. Но главные герои Великого Освоения видели перед собой и сложившуюся, и растущую личность, и ее потенциал, потенциал опыта, стремления и роста.
За него, когда требовалось партийно-демократическими ритуала­ми, голосовали «единогласно», но это не та пресловутая партийная «единодушность». Не просто фигура, устраивающая всех и сопрягаю­щая все интересы, это та личность, которая требуется сейчас и здесь. Было много поводов для срывов, конфликтов, скандалов — время-то шло дерганное, неровное и нервное, но Ямал времен Миронова демон­стрировал суровое сдержанное спокойствие. Север суеты не терпит.
— Не суетись, — его присказка.
Незаметное наращивание потенциала. Путь профессионала, карь­ера лидера у Константина Миронова смотрится стерильно простой, гладкой, в ней особо не ощущается внутреннего напряжения, не об­наружим мы хлесткого зигзага, ощутительного заворота. Он медлен­но, не теряя ровного дыхания, поднимался по служебной лестнице, не вписываясь в прорывы и возможные завихрения.
Нет, не ворвался, не стремительно. Накапливал потенциал.
Накапливался потенциал. Скорее всего, оголтело честолюбивым не был. Может быть, занижал себя в самооценке. Он рос, а не шел к ли­дерству. Чего-то себе доказывал на каждой новой работе, на новой дол­жности, но способность лидерства ощутил только тогда, когда им стал.
Он рабочей кости, крестьянского замеса и всегда ощущал в себе это. Стеснялся отрываться. Всегда соотносил и измерял: как его оце­нивают те, кто — народ. Мнение начальства — это святое, но внеш­нее, верхнее, а сущностно — что народ скажет.
Выходец из народа — это не про него. Не выходил. Вырастал из народной среды, поднимался в элиту, но из народа не уходил.
Думая о судьбе Константина Миронова, обязательно задумаешь­ся: а что, руководитель, начальник, лидер — это уже не народ? Народ вроде только те, кто не растет и не поднимается? Для яркости приме­ра вспомним маршала Георгия Жукова: он что — не русский народ? Михаил Шолохов — вне народа? Никола Байбаков? Алексей Косы­гин? Юрий Гагарин.
Народ — это не только те, кто обязательно внизу. Народ — это ког­да вместе.
В его годы особенно проявил себя рабочий северный народ. Рабо­чая гвардия Ямала. Какие звонкие имена! Буровики: Николай Гле­бов, Владимир Полупанов, Павел Кожевников, Марк Косенко, Алек­сей Мыльцев. Строители: Юрий Гоцин, Виктор Молозин, Павел Ба­ряев, Владимир Тимохин. Трассовики: Борис Дидук, Анатолий Шевкопляс, Валерий Мартынов. Гвардия тундры: Павел Окотетто, Ни­колай Сязи, Дмитрий Хороля, Мария Куйбина. Он и к рабочему че­ловеку был расположен особо, и для них был своим, свойским.
До Миронова партийных командиров на Ямал присылала партий­ная Тюмень. Миронов менял Виктора Николаевича Тюрина — тю­менского посланца. Тюрин — энергичный лидер, но все же приезжий, пришлый. Клеймо пришлого — это серьезно. Миронов — первый свой, из своих. Выращенный Ямалом. Миронов ломал традицию. Счита­лось, что свои здесь, на полярной почве, не прорастают. Был даже такой нюанс: лучшего не нашлось. За неимением лучшего сгодится и Костя. На некоторое время. Пока Тюмень или Москва не подыщут соответствующего лидера. Масштабного.
Миронову всеми своими действиями приходилось доказывать и это: он не местечкового разлива, он в рост современному Ямалу. Он — растущая личность именно того масштаба, которая требуется со­временному Ямалу навырост. Убедил. Победил. Но наверняка не сра­зу. Понадобилось время.
...Как это начиналось? С белизны полярных снегов, но, конечно, не с чистого листа.
Центр Надымского района находился тогда в деревеньке на бес­просветно неприглядном берегу Обской губы — Ныде. Безнадежное северное захолустье, но — райцентр. А район большой. Свои райком, райисполком. Оленеводческий совхоз «Ныдинский». Рыбное место Сядай-Харвутта. Вдруг ощущаю — среди районного начальства па­ника, базой освоения в перспективных планах обозначен Надым. А что такое тогда Надым? Ничего. Когда-то крупная станция на желез­нодорожной стройке «мертвой дороги» от Салехарда до Игарки. Но пока в Надыме кучка нежилых гулаговских бараков, дежурный сто­рож-телефонист, да никуда не уехавший зэк — чудаковатый граф Кондратьев — Аполлон. И этот-то Надым претендует на лавры вели­кой районной Ныды?
Однако события развивались стремительно. И, несмотря на то, что главного нефтеразведчика Ривзина Бадретдинова удалось перетянуть из надымских бараков поближе к Ныде — на факторию Нумги, стро­ители, газовики, трассовики десантировались уже в Надыме. Ныде пришлось уступить районную власть будущему городу. Хозяева рыбацко-оленеводческого района как-то быстро стушевались в стреми­тельных событиях всесоюзной стройки.
Наверное, у Миронова — северянина со стажем, в том числе со стажем северной неспешности — тоже был шанс не вписаться в темп. Время требовало иных скоростей. Он менялся, чтобы вписаться, не выпасть из темпа.
Тогда, в те времена я не только полагал, что геологи-нефтеразвед­чики — сегодняшние герои, серьезно считал, что они — вечные герои, герои навсегда. Вчера, сегодня, навсегда. Они вечно будут искать газ и нефть, искать и находить новые Ямбурги и Уренгои, Губкинские и Комсомольские. Это неисчерпаемо, неиссякаемо, неизбывно, это — на всю жизнь. Вся проблема лишь в том, какие имена присваивать новым открытиям — героев современности (Бованенковское, Тарасовское) или определений по местности (Тамбейское, Харвуттинское, Русское («Луце-то»). В своем заблуждении я, пожалуй, даже переусердствовал, мне казалось, что с исторической сцены никогда не уйдут двухэтажные продуваемые бараки первопроходцев, поле­вые балки буровых, а город Салехард просто обречен оставаться мило и уютно деревянным. И даже то, что в соседней Югре нефтеразведчики неумолимо уходили с первых ролей, уступая место нефтяни­кам, строителям и трассовикам, меня не настораживало.
Громкий, грозный, шумный, непостижимый Василий Тихонович Подшибякин мои заблуждения усугублял:
— Да у нас здесь работы на сотню лет. Смотри — Гыдан. Ямал мы еще весь не излазили. Обская губа. Селькупская тайга. А глубокие горизонты. А великий геологический дедушка Ваня Нестеров что нам глаголет? Какую нефтищу в нетрадиционных отложениях сулит? Да все здесь только начинается, а ты чего-то там — «экватор» поиска, экватор, зенит. Зенит пусть в Ленинграде звенит. Персидский залив!
Василий Тихонович, кажется, совершенно серьезно считал, что Обско-Тазовский залив Карского моря — честная обратная «копия», геолого-географическая калька залива Персидского. Со всеми выте­кающими нефтяными последствиями. Пуровский район — Саудовс­кая Аравия. Надымский район — Ирак. Ямал— Иран.
Но бывший железнодорожный машинист Вася Подшибякин во­обще-то любил и умел подколоть и, высказывая мне, салаге, эти кра­мольные географо-экономические аллюзии, может быть, просто шу­тил, наблюдая, как я его сардонические версии запущу в мир журна­листских штампов.
Оптимизм — это и вера, и религия. А коли есть вера, значит, под­разумевается — Бог. Они искали своего Бога, их открытия открыва­ли для них новый смысл жизни и, понятно, оправдывали их — честно признаемся — даже бессмысленные жизни.
Не дырки в земле они бурили, а докапывались до Бога, обретая оп­равдание своей жизни и замаливая возможные многочисленные грехи.
В заполярный Новый Порт перебралась откуда-то с северного юга новая нефтеразведка. Я встретил здесь почти земляка — главный геолог Анатолий Брехунцов учился в Томске, только в политехническом, это рядом с моим университетом. Поинтересовался его возрастом — 27.
Филологу добавлять ничего не нужно. Лермонтовский возраст. Это было время молодых. Главный геолог лермонтовского возраста в холоднющем кабинете офисного барака пел мне гимны щедрости ямальских недр и предстоящих небывалых открытий. Человечество изумится.
Что им самим давал этот исторический оптимизм? Лично? Пер­сонально? Личностно? Ведь они все были патологическими оптими­стами. Пожалуй, все они были не членами Коммунистической, а Оп­тимистической партии Советского Союза.
Та же геологоразведка — это ж, если в простоте, большая работа, трудные деньги, зарабатывание на жизнь, сносную жизнь. Наверное, даже большие открытия — это ведь не смысл жизни. А им нужна была жизнь со смыслом. Их работа оправдала их жизнь.
Уже от Газ-Сале до Тазовского трассовики протянули 27-километ­ровую трубу — мини-газопровод местного назначения. Большую трубу газовики потянули не на запад, а на восток: от Мессояхи до Норильска. Выходили на Ямальский Север газовики, трассовики, строители. При­глядывались нефтяники Виктора Ивановича Муравленко. Нестандар­тное месторождение нестандартной (очень вязкой!) нефти — Русское. Анатолий Брехунцов успел переметнутся с Ямальского полуострова на Тазовский, возглавил нефтеразведку, открыл свое Русское и уже сдал запасы в ГКЗ. Была такая государственная «КоЗа» — Комиссия по за­пасам. В закрома Родины эта «коза» на баланс записывала запасы ( триллионные, миллиардные) Уренгоя, Медвежьего, Ямбурга, какого-нибудь невеликого Харампура, Русского, Южно-Русского.
Верх житейского комфорта геологов — двухэтажный деревянный барак с первичным набором жилищного сервиса — свет, тепло, две воды. Но это на базе. В поле — насквозь продуваемые буровые и веч­ные балки.
Мне казалось: они здесь навечно, навсегда. Да они и сами придер­живались такого мнения. Подшибякин все похохатывал:
— Здесь работы и для моих сынов, и сыновей сынов, и сынов сы­новей.
Век, как минимум, получался.
Хотя у геологоразведки, известно, век короткий: наоткрываешь для других и мотай в другие веси.
На поколение работы, на полтора. Но масштабы Ямала в истори­ческие геологические приличия не вписывались — вон какой просторище! и за каждым углом и поворотом — новые открытия...
Ничто не вечно. Но это потом.
Тогда воспринималось однозначно: Герои — и навсегда! Главные люди на все времена Ямала. Этими людьми нельзя было не восхи­щаться!
Наверное, стремительность времени, ускорение времени особо де­монстрировала авиация. Над Тарко-Сале, Старым Уренгоем, Мамеевым Мысом, Газ-Сале, Мысом Каменным, Нумгами и Надымом кружил не­утомимо и каждодневно рой вертолетов, малых, больших и гигантских.
Еще недавно на какой-нибудь окружной пленум из какого-нибудь Пуровского захолустья или ямальского Яптик-Сале нужно было до­бираться неделями, по «веревочке» — рекой, санями, включая оле­ньи упряжки и остяцкие обласки. Это всегда было долгое и сложное путешествие. Теперь счет шел уже даже не на часы — на минуты.
Новые города на карте Ямала: прежде всего Надым, потом Новый Уренгой, Ноябрьск, Лабытнанги и т.п. Муравленко и Губкинский. Это все та же мироновская эпоха.
И ведь не просто городской статус. Другие возможности. Село — один набор социально-культурных услуг для народа, рабочий посе­лок — повыше, город — уже Дом культуры, кинотеатры, приличные больницы, школы, детские сады, профтехучилища, техникумы и в перспективе даже институтско-университетские филиалы.
И это не росло само. Это надо было продавливать, продвигать, пробивать.
В истории Ямала есть одна дата, важная, но скорее пропущенная. 1974 год. В том году Ямало-Ненецкий национальный округ стал рен­табельным. В терминах советской экономики: до этого он потреблял больше, чем производил. Именно в 1974 году округ начал произво­дить больше, чем получал. Шел второй год, как в единую газовую систему страны включили первый ямальский гигант — Медвежье. До этого Ямал сдавал стране рыбу, оленину, меха, немножко древесины, производил инфраструктурные услуги. Но это стоило дешево и было слишком мало, чтобы быть рентабельным. Газ сразу перевел округ из иждивенцев в доноры. Начиная с 74-го Ямал кормит страну, он уже с лихвой перекрыл все свои долги перед Россией начиная с 1595 года — года основания Обдорска.
Балансы года, конечно, подводились уже в 1975 году. Был какой-то повод, и Миронов, приведя цифры рентабельности, добавил:
— И дальше так будет! Мы — не дотационный регион.
Он был горд. Это был предмет его личной гордости. Это его лич­ный успех. Его личное дело, которым можно честно по-мужски гор­диться. Ямал давал стране больше, чем она на него тратила.
Это, конечно, звездный час Ямала. Но не только Ямала. Этот мо­мент можно было не заметить. Миронов не пропустил. Для него это очень важно. Это цель, одна из его целей, персональных задач. Его ущемляло, что богатый Ямал сидел на союзной дотации. Но это вре­мя закончилось. Начиналось подлинное время Ямала. Начался от­счет исторического времени, полноценного, полноправного Ямала. Пошло историческое время.
Это 1975 год. Округу дадут орден, кажется, Октябрьской револю­ции. Но — за текущие, промежуточные достижения, не за это — исто­рическое: время Ямала пошло. Но почему же ордену не порадоваться!
Кстати, оба государственных ордена на знамени Ямала получены в мироновские времена. Он их принимал, получал.
...Как бывалый северянин я с иронией слушал байки, как могучие шевелюры пристывают к стенкам. Но пару раз и сам не удержался. Ночевал как-то в холоднющей гостинице геофизиков Валентина Ива­нова в Тазовском. Под тремя одеялами, которые мне удружила добро­желательная кастелянша, заснуть было можно, во сне, видимо, я слиш­ком близко пододвинулся к стене. Утром, чувствую, пристыл. А еще разок на трассе, это уже когда героически прокладывали первую нит­ку газопровода Надым—Пунга. Там была подлинная жуть! Видимо, уже и разбитых балков не хватало. Баталин, наверное, разорил какой-то армейский склад — полевой огромный шатер на приличную роту или батальон, в котором разместились сотни три раскладушек. Я нео­сторожно решил прилечь у стены... со всеми вытекающими последстви­ями. В шатре было жарко натоплено, но с другой стороны палатки мощ­но гнал мороз. Моя шевелюра оказалась на стыке стихий.
Но, понятно, мерзко врут всякие первопроходимцы о том, как от­дирают свои обледеневшие шевелюры.
Была ли у Миронова харизма лидера? Не те времена стояли. Осо­бое искусство: не выделяться, не тянуть одеяло на себя. Было такое понятие — партийная скромность. Из личности культа не делать. На­делались! Свою личность нужно было умело скрывать, прятать. Ты — только вершина того, что называется «товарищи доверили». Команд­ная игра не приветствовалась, пресекалась. Была ли у него своя ко­манда? Скорее нет. Он умел работать с людьми. С которыми пересека­лись его рабочие пути. Волею судеб. Хотя несколько верных соратни­ков честно шли с ним по жизни: Николай Тишин, Петр Падалкин, Иван Попов, Лев Баяндин, Николай Бабин, Иван Кугаевский.
А если говорить о ямальской (мироновской?) гвардии того вре­мени, то она была очень разная: яркие характеры, незаурядные (и — заурядные!) личности, непростые люди: Евгений Козлов, Валерий Первушин, Николай Будылдин. Евгений Ямру, Мирон Ямкин, Ни­колай Дубина, Фуат Сайфитдинов, Владимир Столяров, Николай Шнягин, Петр Зайцев, Алексей Мальчевский.
Он на партийную работу пришел по советской линии, но всегда был очень внимателен к комсомольской гвардии. Его учениками, пожалуй, могут считать себя и Юрий Неелов, нынешний лидер Яма­ла, и Сергей Корепанов, спикер Тюменской областной думы.
Константин Иванович молодежи навырост умел доверять.
Он возглавлял округ — сначала в качестве председателя окрис­полкома, а потом первого секретаря окружкома КПСС — как раз в те годы, которые обозначены в истории Советского Союза коротко и емко: застой. Время для страны остановилось. Время развития. Но когда нет движения вперед, появляется движение назад: движущий­ся лидер обгоняет стоящего.
На Ямале никакого застоя не было. Какой застой! Это было время самого стремительного развития — 1971-1986 годы. В эти три пяти­летки и была создана та мощная газодобывающая база Союза, кото­рая и по сей день помогает России сносно и разумно решать все про­блемы развития. Та база, которая помогла России выстоять в самые сложные времена. Ямальское ожерелье гигантов: Медвежье, Урен­гой, Ямбург — вот ямальский «застой»! И именно эти годы выпали на время мироновского лидерства. Требовался именно такой чело­век: основательный, уравновешенный, компромиссный, спокойный, рассудительный, исполнительный, верный солдат без закидонов и лишних сомнений, житейски мудрый. Человек земного дела звезд с неба не хватает. В свете этих звезд виднее его земные дела.
Но партийный застой эпохи конкретно существовал, как кожаные куртки комиссаров или кители сталинских энкаведешников. Застой накладывал свой отпечаток даже здесь, на Ямале, который стремитель­но рвался вперед, обеспечивая будущее России. Партийная мертвечи­на, коммунистические интриги, чиновничьи книксены, бюрократичес­кие ритуалы слишком явно входили в противоречие с требованиями убегающего вперед времени. Может, эта застойная суета и сегодня ни­велирует, стушевывает прекрасные образы тех, кто, вырываясь из пле­на времени, в суровых буднях коммунистического строительства, вер­шил подлинно державное, перспективно настоящее дело будущего.
Кстати, о суровых временах... Климатически эти годы приходятся на цикл планетного похолодания. Зимы на Ямале и так полярные, но в те годы стояли поистине трескучие, особо морозные, особо студе­ные. Не политические заморозки.
Тундра — его особая любовь. Время требовало его присутствия на строящихся трассах, возводимых газопромыслах, на буровых и строй­площадках новых городов. Он из командировок не вылазил. Но осо­бо любил — суровое лицо непроизвольно добрело, когда летел к оле­неводам Валентины Вахниной или Николая Бабина, к рыбакам Но­вого Порта или Яптик-Сале, на рыболовецкие порядки на льду Об­ской губы, к охотникам Гыдаямо, таежникам Халесовой, строителям Се-Яхи. Традиционный Ямал он не просто обустраивал, но любил и делал все, чтобы новые порядки не ломали сложившиеся устои, пре­красную и яростную здешнюю особую жизнь.
Возможно, он в корне не понимал устремления и метания вели­кой ненки, писательницы Анны Неркаги, но не просто старался по­мочь, а старался понять. А может, и понимал ее как никто другой.
Анна, эта мятущаяся натура, считала Миронова своим другом, и «Константин Иванович» всегда звучало в ее устах с нескрываемой почтительностью.
...Пожалуй, у коммунистов, как у всяких убежденных, верующих и фанатиков, с юмором напряженно.
Тяжеловатые люди. Легкостью бытия не грешили.
Пресекали попытки быть осмеянными. Над богами не смеются. Но зато серьезному отношению к жизни у них можно поучиться.
Миронов, пожалуй, тоже был истово серьезен. Строг. Знал табу.
Смеясь, сказал классик, мы прощаемся с прошлым. Но прошлое — наша жизнь. Смеясь. Мы прощаемся с жизнью?
Над некоторыми вещами Миронов не позволял себе смеяться. Даже так: не то, чтоб смешок, даже улыбка была непозволительна. Истовый коммунист.
Дело давнее. Полярные волки к тому времени по окраинам тундры расплодились, размножились, грубо жрали совхозных оленей и стали беспокоить пастухов больше, чем обычно. В таких случаях давалось право на отстрел. Командовал операцией охотовед, известный ямаль­ский природолюб и неисправимый охотник Тит Неонилович Марты­шин. Миронов напросился к нему в помощники. Гоняли волчар на вер­толете, нашли в предгорьях Полярного Урала их крупное гнездо.
Это, конечно, сумасшедшее искусство — и вертолетчиков, и охотни­ков — разыскать волков (понятно, они шарились недалеко от оленьих стад, но скрывались в береговых зарослях), выследить и подвести под пулю. Я впервые видел настоящего, страстного Миронова. Дремучая страсть к охоте, первобытные охотничьи страсти ему были ведомы.
В тот отстрелочный рейд на вертолет напросился тюменский собкор главной «Правды» страны Павел Рябов. Главная партийная газета опуб­ликовала его яростный репортаж, как в тундре борются с нашествием волчьего зла. (Эх, разыскать, отыскать бы этот репортажик!). Понятно, о том, что среди охотников особой меткостью отличался первый секре­тарь окружкома КПСС, собкор Павел Петрович деликатно умолчал.
Наверняка какие-то слабости Миронов себе прощал. В Салехарде выстроили элитную гостиничку на берегу Полуя. Приличный вид, приличное место. По тем временам деревянная двухэтажка (по су­ществу — благоустроенный барак) казалась роскошью. Рядом поста­вили деревянные одноэтажки на две квартиры. Народ не заставил себя ждать, окрестил — «Боярский ряд».



Полагаю, он стеснялся этого «барства». Но оправдывал себя — хоть какая-то житейская плата за лидерство, за постоянную ответствен­ность может (и должна) быть.
Наверняка он имел недурные возможности не просто поприсут­ствовать, а поучаствовать в последующем разделе партийного добра, но деликатно, даже не стал дожидаться этого момента. Он честно ушел в отставку. С новыми партийными принципами он по рабочему своему нутру согласиться не мог.
Критики большевиков — лучшие большевики. Они той же, боль­шевистской, породы, только сменили знаки.
Если кому-то не нравятся современные отечественные либералы и окончательные демократы, надо вспомнить, что они — родные и достойные дети отечественного коммунизма.
Странно, чем больше времени проходит после его смерти, тем Кон­стантин Иванович Миронов для меня все моложе и моложе. Всегда был старше. На поколение. Не отец, но старший брат. Очень стар­ший. Недосягаемо старший.
А сейчас мы как бы сближаемся. Понятно — я годею, а он остается в том возрасте, в котором ушел. Пятидесятилетний легче поймет пя­тидесятилетнего.
Не понимал раньше, как сближают прожитые годы. Годовые коль­ца, наполненные содержанием времени. В них — эпоха. И один состав крови... и человека. И эпохи. Наверное, это сближает. Он был для меня из другого мира — партийного, чиновного. Не всегда доступного. Не всегда понятного. По крайней мере, огороженного. Загороженного. Но он рос на моих глазах, и это позволяло понимать больше.
Не партийный деятель — коммунист до мозг костей. Коммунизм для него — цель жизни, путеводная звезда, может быть, национальная идея. Он строил себя, справедливого и ответственного человека, и строил красивую и хорошую страну — Россию.
На ямальском стройучастке России.
Я осознал, работая с Мироновым, что руководитель — это прежде всего ответственность. И сейчас в буржуазные российские времена, у руководителя заметят прежде всего персональное авто, ординар­цев и дом в «боярском» ряду. Но он, до сердечных болей, был госу­дарственно-ответственным за все дела, разворачивающиеся на Яма­ле, организовывал и переживал за них, не мог позволить себе быть равнодушным. И во всем, что сделано, что позволяет сегодня Ямалу оставаться опорным краем державы, есть его доля труда, капля сер­дечной мироновской крови и километр мироновских нервов.
Строгий. Скромный. Справедливый. Поиск справедливости в са­мые несправедливые времена в нем ощущался постоянно. Был мил­лион поводов разувериться в человеческой справедливости. Он — тогдашний атеист! — в справедливость верил, как в Бога.
В новые времена, в новой России он не принял, пожалуй, основ­ного: руководящей безответственности. Сам себе такого позволить не мог.



Раненая родина


В островерхом чуме ненецкого оленевода под крепкий (еще ин­дийский) чай шел у нас неторопливый разговор: сюда, на краешек Ямальского полуострова, освоители — буровики, газовики, трассо­вики — еще не добрались, но свои намерения уже обнародовали, и мудрого хозяина чума, тундрового вэсако, недальняя перспектива не на шутку тревожила.
—  Они зачем сюда идут? — поинтересовался старик. — За дровами?
—  Какие дрова в голой тундре? — не понял я стариковской мысли. — В Арктику держава идет за природным газом.
—  Газом, как дровами, печки топят, — не отступал собеседник. — Значит, за дровами.
—  По существу, верно, — вынужден согласиться я. — Хотя газ го­дится не только на «дрова».
—  Почему же дрова важнее мяса? — не унимался растревоженный вэсако.
—  Мы здесь оленей кормим, мясо пасем для народа. Они придут газопроводы строить, все ягельники перетопчут, выпаса сгубят. Дрова-то будут, а на мясо тундры уже не останется.
Меня поразила эта голая, но по существу глубоко государствен­ная логика. Понятно, нюансы есть, но в главном-то растревоженный тундровик прав. Наивный и простенький вроде вопрос выражает суть предстоящей ямальской (и продолжающейся тюменской) драмы: в неразумно неэффективной погоне за невозобновимыми ресурсами мы губим то, что способно вечно плодоносить на Ямале: это ягельные пастбища, рыбные озера, на прочих сибирских просторах — тайга, реки, Байкал, луга, пашни. Какой государственный интерес при сем блюдется? Может быть, державно непонятлив бывалый оленевод, не дорос до осознания важности государственного погубления родовых земель, мыслит на отсталом уровне «дрова — мясо»? Или это мы в неразумной политике освоении перестали полагаться на народный здравый смысл?
Решая собственные сегодняшние проблемы, не обворовываем ли мы детей и внуков, не приторговываем ли будущим? Нам кем дадено это право?
Что за напасть такая, что за глобальный рок висит над Западной Сибирью! Подозреваю, что «повинен» во всем сибирский масштаб, размах сибирский — вроде неудобно здесь браться за дела скромного калибра, непременно нужно устроить звон на весь мир. Э-э-х, распо­лагает сибирская ширь к всемирному замаху! При жизни одного лишь поколения какие только проектные дерзания не обрушивались на эту привольную землю! Сначала весь ее Север дерзновенные энтузиас­ты хотели затопить рукотворным студеным морем грандиозной Ниж­необской ГЭС. Когда с затеей «затопить» не вышло, решили обиль­но-водную Сибирь «осушить» — повернуть вспять воды великой Оби и Иртыша. Пока и это не получилось. Но ручки чешутся...
Считается, спасла Сибирь от рукотворного моря вовремя откры­тая тюменская нефть... Действительно, спасла, но скорее экономику входившего в долгий застойный клинч государства. Сама же Сибирь, «нефтяной» — как ее велеречиво крестили — «континент», опора и надёжа страны, превращалась в гигантскую нефтяную лужу. Кость­ми-косточками под трак освоителя ложится вековечно величавая тайга, скудеет отравленный воздух, гибнет величайшая в мире об­ская пойма, мертвенно стекленеют голубые глаза озер, истекая гряз­ными слезами; нефтесточными канавами становятся некогда рыбные реки и речки. Так спасла ли нефть саму Сибирь?
С легкой руки ученых, авторов письма в «Известия» (№ 94, 1989) «Еще одна стройка века?», Тюменской области предрекают мрачное будущее «мирового отхожего места». Не знаю, по каким критериям присваивается подобный обязывающий титул, но сердцевина Тюмен­ской области — Среднее Приобье — «отхожим местом» смело может называться уже сейчас. Нефтяники при добыче теряют вполне допу­стимые стандартами два процента. Скромные проценты при сибирс­ком размахе выливаются в 5-7 млн. тонн нефти, которые попадают не в трубопроводы, а в почву, озера, болота, речушки. Обь, собирая нефтяную грязь, «асфальтирует» дно Карского моря. Каждодневные аварии (до 700 в год) свищевато-ненадежных трубопроводов замет­но увеличивают допустимо-льготный процент. В заревах знамени­тых тюменских факелов ежегодно сгорает, пожирая сибирский кис­лород, уже 15 миллиардов кубометров попутного нефтяного газа. Улучшений не предвидится — в действие вводятся мелкокалиберные месторождения (эпоха самотлоров минула), а это означает, что щед­ро чадящих факелов добавится.
Почти миллион гектаров земель ежегодно отдается на растерза­ние ненасытному и все пожирающему нефтегазовому молоху: унич­тожаются древостои, безудержно сдираются мхи и травы, навечно ка­лечатся лесные массивы. В раскромсанной грязи хоронится четверть миллиона кубометров вполне пригодной древесины, она превраща­ется в древесный фарш, гниющий хлам, еще миллион таежных «ку­биков» бесхозяйственно губится на нефтепромыслах. Могучая пол­ноценная тайга перерождается в бросовые ивняки-березнички. А в зоне лесостепи березовыми колками долгое время — в лучших тра­дициях первобытного земледелия! — «удобряли» тюменскую паш­ню! Почти 15 тысяч тонн сибирского первосорта недосчитываются рыбаки Оби — это треть всех сибирских уловов. Нефтяного пресса не выдерживает не только «император» обских вод — осетр, но даже неприхотливая щука. В реках появилось нечто ихтиологически не­виданное — «нефтяные мутанты». Ватинский Еган, Большой Балык, Остяцкий Живец, Савкинский Пасол, озеро Самотлор, протока Лан­гепас... Кадастр полностью умерщвленных, безвозвратно загаженных водных потоков, насчитывающий уже сегодня не менее полусотни рек, неудержимо пополняется.
Каким еще должно быть «отхожее место» планеты! Только на по­лярных пространствах области порушено свыше 6 млн. гектаров пло­дородной тундры. На Ямальском полуострове газовики — на вполне законно-проектных основаниях — намерены вывести из строя еще пол­миллиона гектаров оленьих пастбищ (сверх проекта они уничтожат, понятно, вдвое-втрое). Только передовой отряд освоителей — нефтеразведчики — «скромно» вытоптал здесь 300 тысяч гектаров ягельни­ков. Подрыв оленеводства — уничтожение экономической базы куль­турной самобытности живущих здесь коренных северян — ненцев.
Если учесть, что по площади Тюменская область — три Франции, то чуть ли не ежегодно здесь отторгается-уничтожается то лесная Бельгия, то речные Нидерланды, то тундровый Люксембург, то тра­вится воздух совокупного Бенилюкса. Таков размах утрат! Где-то это считалось бы катастрофой государственного ранга, но великомасш­табная Тюмень все терпеливо сносит. По подсчетам руководителя экологической экспертизы Ямало-Ненецкого окрисполкома, канди­дата географических наук Вячеслава Лукичова только загрязнение вод отечественным нефтепромом нанесло государству ущерб в мил­лионы советских рублей. При подобной вакханалии за следующие два десятка лет ущерб достигнет 1,5 триллиона. Уму непостижимо! Мы богаты, но, по-моему, со знаком минус. Возможно, лукичовские цифры не предельно корректны, но масштаб бедствия отражают вер­но. Куда, казалось бы, больше! Но темпы, с которыми все это — с пе­рестроечным ускорением! — продолжается, заставляют говорить, что Западная Сибирь неотвратимо вписывается в глобальную экологи­ческую катастрофу. Казалось бы, остановиться. Призадуматься... Но нет, величавого прожектера вновь тянет в Сибирь с новой масштаб­ной дерзостью, мнятся очередные глобальные дерзания: ведь что ни сделай в Сибири дорогого, все окупится оптовым масштабом.
Как иначе воспринять проект создания в Тюменской области це­лого каскада нефтехимических комплексов? Определились адреса: Уват, Нефтеюганск, Сургут, приполярный Новый Уренгой, Нижне­вартовск, назывались астрономические цифры стоимости: за сорок миллиардов рублей. Как понимаю, материалисты в чудеса не верят. Но как истолковать такой факт? Первенец тюменской нефтехимии, комбинат в Тобольске (стоимость чуть более 1 млрд. рублей), долго строят третью пятилетку. Простая задачка — сколько же лет (или ве­ков) потребуется, чтобы построить каскад комплексов за 40 млрд. рубчиков? Ведь же готовили некие безымянные государственные мужи это шапкозакидательское предприятие, которое не подкрепля­ется арифметикой первого школьного класса.
Когда в последнее время я думаю о родной и любимой земле (с ней связана вся моя жизнь), все чаще приходит на ум это слово — многострадальная. Многострадальная Сибирь! Чего ты только не вы­несла от ретивых головушек, что тебе еще предстоит! Ведь ведом­ственному прожектеру, головастому правительственному клерку, ка­зенному энтузиасту хочется показать себя глобально: чего мелочить­ся, когда в Сибири можно закрутить дела — хватит распутывать не­скольким поколениям. Конечно, можно ностальгически вспоминать, сколь девственно-прелестно выглядел западносибирский край деся­ток-другой лет назад, но сегодня продуктивнее думать о том, как ос­тановить надругательство. Сибирь серьезно ранена.
Тревожит меня такой аспект проблемы: почему местная сибирс­кая власть вынужденно становится послушной исполнительницей того, что мы называем диктатом ведомств — чаще всего столичных? Как на правительственном уровне происходит принятие важных для региона решений — это и в эпоху гласности тайна за семью печатями. Где я могу посмотреть протокол того заседания, на котором прини­малось решение по пакету тюменских нефтехимических проектов, кто голосовал «за», кто «воздержался», кто предлагал иные решения? Судя по письму шести министров («Коммунист», 1989, № 5), все выступают дружно-единым фронтом. Надо полагать, также согласо­ванно действовали министры нефтепрома, химпрома, нефтехимпрома, Газпрома, медбиопрома, минудобрений и на стадии подготовки правительственного решения. Сегодня согласованно-ведомственные предложения скреплены подписью Председателя Совета Министров СССР. И это решение, подписанное кабинетно — в кабинете мини­стров, автоматически становится приказом для органов власти на местах, законом для советской власти. Но позвольте! — депутаты на местах не принимали никакого участия в подготовке решения. Воз­можно, существуют какие-то юридические тонкости, но, на просто­душно-гражданский взгляд, именно здесь следует искать скрытый механизм подмены государственного, советского интереса ведом­ственным. Местные власти попросту оказываются в дурацком поло­жении, лицом к лицу с разгневанной общественностью, которая не хочет мириться с тем, что ей насильно навязывают.
А как в разумном мире оценивается такой факт: сначала, скажем, в декабре принимается правительственное постановление, а полгода спустя, в июле, на Первом съезде народных депутатов СССР утвер­жденный премьер публично вынужден признавать его несостоятель­ность? Правительственная мудрость задним числом — запоздалая реакция на все тот же ведомственный нажим.
Совсем ли не нужны Тюмени нефтехимические комплексы? Хотя бы один-полтора? Беседую — спорю с известным отечественным эко­логом, членом-корреспондентом АН СССР, народным депутатом СССР Алексеем Яблоковым. Общая позиция Алексея Владимиро­вича глубоко симпатична: у природы следует брать бережно, расхо­довать предельно эффективно.
—  Хорошо, — соглашаюсь я, — не будем строить нефтекомплексы. Но экономическая реальность сурова и следует немедленно прини­мать экстренные меры. Согласен, комплексы не решат, а усугубят проблемы. Но что взамен их, чтобы погасить факелы, предотвратить загрязнение вод и земель?
—  Все, что мне известно о новом тюменском проекте, — подумав, от­вечает авторитетный ученый, — это отрыжка экстенсивной экономики, в XXI век с ним тащиться неразумно. Сегодня надо спешить спасать наш тюменский дом, стратегически мы должны прекращать насилие над невозобновимыми ресурсами, сокращать добычу нефти, да и газа.
—  Наша сегодняшняя экономика готова к этому?
—  Пожалуй, нет, — разводит руками эколог. — Но это не довод, рано или поздно надо начинать. Выгоднее продавать продукт, а не сырье.
Полагаю, мои заботы ему кажутся мелковатыми, но я-то помню изрубцованный, израненный тюменский нефтяной меридиан. Что-то надо предпринимать немедленно. У кого узнать — что? Полагаю, что нет в стране ученого-специалиста, который мог бы ответить бо­лее конкретно. А может быть, именно в этом корень проблемы: ве­домства предлагают всегда кособоко-единственный вариант, без аль­тернатив, загоняя в тупик. Ведь я и сегодня хочу верить, пусть не весь этот гомерический пакет проектов, а вот одно-полтора предприятия химпереработки позволят разогнать экологические тучи над «нефтя­ной помойкой» страны. Я слышу: нет, химкомплексы не помогут. Но никто не сказал, что все-таки поможет?
В чьих руках экологическая истина? Сегодня каждый уважающий себя город обзавелся собственным «зеленым движением». Люди не­равнодушные, граждански активные, тюменские «зеленые» умеют постоять за родной дом. На митингах, в пикетах протеста, на демон­страциях впервые сформулированы торопливые, но симпатичные идеи против строительства завода химических удобрений в «тюмен­ской Швейцарии» — Ярково. Удалось отстоять нерестовую речку Собь, вложена весомая лепта в приостановку неразумного освоения полуострова Ямал. Единодушно не принят угрожающе глобальный нефтехимический пакет, что заставило правительство пойти если не на попятную, то на значительные корректировки. Гражданское него­дование заставляет заинтересованные ведомства тщательнее и дотош­нее искать площадки под новые производства. Создается гражданс­кая ассоциация городов, расположенных на берегах страдающей Оби, силами общественности начата долговременная акция спасения ве­ликой «сибирячки».
Общественный комитет «Экология человека» прославился тем, что «отстоял» родной Нефтеюганск от посягательств печально зна­менитого Минмедбиопрома — десятки тысяч нефтеюганцев реши­тельно высказались против строительства в окрестностях города эко­логически «неясного» завода БВК. Разговариваю с председателем комитета Владимиром Московкиным. Владимир Ильич — нефтяник с многолетним стажем, главный технолог одного из отделов объеди­нения «Юганскнефтегаз».
—  Нельзя ли понимать вашу борьбу с биопромом как борьбу од­ного ведомства против другого, которое в Нефтеюганске посягнуло на вашу монополию?
—  Ни в коем случае, — обиделся Московкин. — Мы боремся про­тив вреднейшего производства.
—  Но биопром, — не отстаю я, — только собирался нанести урон, а юганские нефтяники его уже нанесли. Серьезный, пожалуй, невос­полнимый.
—  Мы начинаем бороться против собственного ведомства. Наша задача — не допустить новых экологических преступлений.
—  Скоро окрестные нефтяные месторождения покажут свое «дно». Если сюда не придет солидное стабильное производство, Нефте­юганск превратится в город без будущего. Вы говорите «нет» не толь­ко биопрому, но и будущему города.
—  Мы думаем об альтернативах.
Святое, на мой взгляд, дело сделали нефтеюганцы, но азарт борь­бы порой заставляет забыть о дальнем просчете. А ведь перспектива стать городом-миражом не у одного Нефтеюганска. Они уже неотвра­тимо грядут, молодые, безработные города Тюменщины. А, взявшись сказать «против», должно продумать — что взамен?
(Может, сомневаюсь, не следовало об этом писать, но, впрочем, зачем кривить душой? Потолковал с Московкиным, смотрю местную телехронику: на кадрах зловеще-черные ядовитые дымные клубы горящей нефти — нефтяники нагло, грубо, примитивно уничтожают следы — жгут разлитую нефть. Сюжет из Нефтеюганска, где, напом­ню, главным технологом в нефтяном объединении трудится и Вла­димир Московкин. Это к вопросу о «поиске альтернатив»...).
«Зеленое» движение сегодня — пока чаще всего тревога общества, стихийный протест, желание не безмолвствовать. Но у «стихийных» экологов, впрочем, как и у властей, нет научных экспертов, нет на­дежной системы проверки тех или иных экологически грязных про­изводств, тем более предлагаемых проектов. Все это у общества дав­но и прочно отобрано ведомствами. Катастрофически не хватает не ведомственно-купленной, а независимой науки.
Без особого социологического опроса ясно: сегодня значительная масса людей непоколебимо уверена, что партвласти по «ту» сторону экологических «баррикад», партийные решения ассоциируются с самыми безграмотными производственно-структурными решениями. Хотя сегодня диалог начат и можно привести несколько позитивных примеров, рожденных практикой хотя бы текущего года. Если в про­шлом мае экологическая общественность Тюмени митинговала на площадях, то нынче местный горком партии провел боевой совмест­ный разговор, на котором слово получили и зеленые «экстремисты». Ямало-Ненецкий окружком КПСС первым, руководствуясь интере­сами сохранения хрупкой северной земли и ее коренных обитателей, взял на себя смелость выступить против правительственной практи­ки потакания ведомствам, сделал все, чтобы приостановить освое­ние полуострова Ямал. В Ханты-Мансийском окружкоме партии много делают по конкретной экологии, в частности деловую поддер­жку нашла акция по спасению Оби. Меру мужества проявляет Тю­менский облисполком, раз за разом «ревизуя», отвергая непродуман­ные правительственные постановления.
Хочу представить себе ситуацию на заседании Президиума Сове­та Министров СССР, где обсуждался вопрос, как взять газовые бо­гатства недр Ямала — лихим испытанным наскоком либо повреме­нить и заставить обнаглевшие ведомства исполнить гражданско-эко­логический долг. Социально-экологические интересы заполярного полуострова защищают все двое — председатель Ямало-Ненецкого окрисполкома Лев Баяндин и председатель Тюменского облиспол­кома Николай Чернухин. Кто противостоит им? Матерые министры с весомо-ведомственными многомиллиардными интересами (газовый проект «Ямал» тянет десятка два, а то и три миллиарда), заместите­ли премьера, в свое время браво прошедшие «тюменские универси­теты». Ведь сомнут, сотрут, уличат в преступном непонимании госу­дарственного интереса. Поймет ли местные резоны и Председатель Совета Министров? Ведь страна нынче не в лучшем положении, а на дешевом природном газе так легко и быстро можно взять необходи­мые дивиденды.
Да, пресса свое слово сказала. Да, общественность шумно опроте­стовала ведомственные намерения. Но вот здесь, когда пришло вре­мя ставить окончательную точку, нужна гражданская смелость тю­менским посланцам. Вернешься в родную область, разведешь рука­ми — Москва, мол, Совмин, за ними право решающего голоса. Поди не осудят земляки, посочувствуют.
Выстояли сибирские представители. После их выступлений Пре­зидиум Совмина благоразумно решил согласиться с твердой тюмен­ской позицией, отложил неподготовленное наступление промышлен­ников на «соленый» полуостров.
На ученом коллоквиуме, который проходил в Ханты-Мансийске, обсуждали проблему: как жить коренным северянам в условиях про­мышленного освоения-окружения. Трагично положение аборигенов — по существу их лишили родовой земли, отобрали то, что кормило сто­летиями. Многим показалась симпатичной продекларированная идея, которую в лучших ученых традициях игриво обозначили «заповедная зона», что в переводе с языка гуманитарных эвфемизмов сурово озна­чало скомпрометированную «резервацию». Мол, остались еще на этой земле нетронутые здоровые пятачки (урочища, угодья, речушки), и вот, пока не поздно, следовало бы их заповедать, да и передать коренным жителям — малым сим рода человеческого: ханты, манси, селькупам, ненцам. Были они — худо ли бедно — хозяевами большой целой зем­ли, пусть напоследок похозяйничают на остаточных заплаточках. И вроде действительно — все лучше, чем ничего.
Тогда поднялся невысокий, хлипкого телосложения приглашен­ный художник, родовой ханты, и серьезно, без всякого юмора усом­нился:
—  Почему резервацию человеку, а нефтяной технике весь сибирс­кий простор? Давайте поступим наоборот: отведем зоны-резервации для буровых, нефтепарков и остальной промышленной сволочи, а вот на оставшемся просторе будем жить по-человечески.
Мне нравятся наивные люди, они как-то божественно-наивны, ибо помнят о божественной природе человека и о том, что Бог сотворил и твердь, и воду, и бездну, а все, чем пользуется промышленность, упрятал поглубже, чтобы мы пользовались запрятанным в недрах разумнее и рачительнее. Как ответишь на наивненький вопрос: поче­му мы строим свой государственный дом так, что хозяину — самим себе — отводим незначительно убогое место?
Очень мне по душе идея промышленных резерваций. Вся эта же­лезобетонная, арматурно-стальная, чадящая, дымящая, как верно выразился хантыйский художник, «промышленная сволочь» долж­на занимать свое истинное, достаточно скромное, скупое место. Бог сделал хозяином на земле человека, а не его уродливых чудовищ.
После одного особо темпераментного митинга я задумался: кто вы­водит толпы на площадь в Тюмени, Сургуте, Увате, Нижневартовс­ке, Салехарде? Только ли неукротимые, неистовые ревнители при­роды? Пожалуй, не только они. Полноправными «организаторами», провокаторами необузданных митингов, на мой взгляд, выступают и те деятели власти, которые не хотят, не умеют вести серьезного кон­структивно-превентивного диалога, разжигают страсти своей твердолобостью, неуступчивостью, неизжитым партийно-чиновным сно­бизмом.
Почему, к примеру, протестует народ против строительства завода химудобрений, а демонстрирует у обкома партии? Что это — незнание адресата? Я понимаю так — партийные комитеты серьезно недораба­тывают на экологическом направлении, по инерции считая его второ­степенным. Граждански активная часть населения и берет дело в свои руки, попутно протестуя против пассивной позиции партийцев. А не­ужели у коммунистов иное отношение к природе, нежели у беспар­тийных? Экология сегодня — самая настоящая, самая житейская по­литика. Десятки болевых проблем — и никто в партийном комитете не отвечает за них по долгу партийной совести. Многое здесь, понятно, зависит от «первого». Казалось бы, такая область-государство, как Тю­менская (здесь все изобильно — степь, лесостепь, тайга, горы, болота, великая Обь, тундра, Ледовитый океан), должна иметь свою экологи­ческую программу, тот знаменитый «устав», не зная и не соблюдая ко­торый не стоит и лезть сюда, чтобы строить и добывать. Бывший пер­вый секретарь Тюменского обкома КПСС Г.П. Богомяков на мой воп­рос, разрабатывается ли в области экологическая программа, элеги­чески ответил:
—  Нужна ли еще одна бумага?
Конечно, любое дело можно превратить в формально-бумажное, но ответ демонстрирует и отношение умудренного партийного руко­водителя к животрепещущей проблеме. Геннадий Павлович, прак­тически безоговорочно поддерживая идею циклопического нефтехи­мического проекта, с излишней патетикой заявил в интервью газете «Известия» (16.04.1989), что сооружение этих комплексов — «вся моя жизнь».
Несмотря на шумную мировую известность, нефтяной эмират «Тю­мень» в действительности остается индустриально-убогим, кособоко-сырьевым придатком топливно-энергетических министерских моно­полий. Национальное богатство беспутно проматывается без особой пользы и для области, и для страны. Пожалуй, сравнение с эмиратами не вполне корректно: арабские шейхи себе в убыток нефть не продают, при снижении цен на нее сразу же приостанавливают добычу, сокра­щают квоты, лишь наша безудержно размашистая держава, несмотря на катастрофическое понижение цен, бессмысленно гнала и гнала нефть по демпинговой дешевке, выполняла и перевыполняла невоз­можные планы и героически встречные обязательства. «Черное золо­то» превращалось в неконвертируемую разменную монету высокопо­ставленных амбиций. От этой дешевой остервенелости в первую оче­редь страдала сибирская природа. А мы ж гоним-продаем не плоды своего труда, а труды Господа Бога, все той же природы.
Господи, если ты действительно есть на небе, за что лишаешь нас здра­вого смысла и маломальского разума! Никто, наверное, не будет особо возражать, что шанс богатейшего края — развитие собственной перера­батывающей индустрии, выпуск высокотехнологической продукции, со­трудничество с зарубежными, намного нас обогнавшими фирмами. Но ведь сибиряки, напуганные годами оголтело-ведомственного диктата, почти однозначно отвергли идею Большого Нефтехима, разумно созна­вая, что разделение труда будет прежним: дивиденды ведомствам, со­циальные и экологические издержки — тюменской земле.
К чести партийного актива области, на пленуме в отношении НХК он проявил завидное здравомыслие, не поспешил поддержать неуме­ренную восторженность первого секретаря. Даже в надвигавшуюся эпоху регионального хозрасчета дальновидное, умелое хозяйствова­ние и распродажа национальных богатств — вещи разные. Кстати, и сам Богомяков, крепко подумавши, круто сменил свою позицию и вышел на честный разговор с простым народом.
Как хочется верить, что нынешние проектировщики, имея в виду хотя и «зеленых», но вполне серьезных оппонентов, не позволят себе работу на ширмачка, проекты на живульку... Оказывается, куда там — как работали специалисты в стиле торопливого ретро, так и про­должают пекчи застойно-перестроечные проекты.
Доцент Альбин Монкевич, заместитель начальника Тюменского комитета охраны природы, достает несколько листков убористого тек­ста — экспертное заключение по представленным технико-экономи­ческим обоснованиям Сургутского нефтехимкомплекса и совмест­ного нефтехимического предприятия с консорциумом фирм США и Японии в г. Тобольске. Казалось бы, масштаб, международный пре­стиж, особое общественное внимание не позволят проектировщикам свалять очередной тяп-ляп с непредсказуемыми последствиями и го­мерическим хохотом на весь мир. Если и случаются у экспертов Госприроды какие-то замечания, то, наверное, так... пустяки. Но когда вникнешь в заключение — волосы дыбом от «допустимых мелочи­шек». В Тобольском ТЭО, к примеру, совсем опущен вопрос о влия­нии НХК на состояние воздушного бассейна, не учитывается возмож­ность аварийно-залповых выбросов, неблагополучных метеоусловий, не предусматриваются меры ликвидации последствий возможных аварий, не представлен даже экологический паспорт. В качестве нео­тразимого аргумента в пользу новой, но пока сомнительной техноло­гии приводится факт, что западная фирма первую лицензию прода­ла не кому-нибудь, а Таиланду. Если Таиланд не побрезговал, чего уж вроде затрапезной Россиюшке привередничать! Представляются проектные документы кусками, с задней, видимо, мыслишкой: авось эксперты забудут в текучке экологической борьбы, о чем было писа­но в предыдущих. А на первой странице и по Тобольску, и по Сургуту я вижу сакраментальную фразу: «Специалисты Главтюменнефтегаза считают, что совместное предприятие в г. Тобольске (как и НХК в Сургуте. — А.О.) не приведет к уменьшению числа факелов на неф­тепромыслах области». Как же так, братцы! Мы-то наивно предпола­гали, что нефтехимкомплексы должны разогнать нефтяные тучи над областью, а, оказывается, это пропагандистская «липа», дымовая за­веса для простодушных дурачков. Прискорбные чувства испытыва­ешь, листая убористые страницы: проектировщики явно и чрезмер­но спешат, забывая (даже сегодня!) об элементарнейшем, в очеред­ной раз испытывая долготерпение сибиряков. Министру нефтехимпрома следовало бы искать противников нефтехимии не в рядах «зе­леных», а в подведомственных ему институтах ВНИПИнефть и Гипрокаучук, где торопливые специалисты способны довести здравую идею до неприемлемого абсурда.
Недавно побывал в Увате, там, где собирались возводить один из пресловутых комплексов. Крупного строительства здесь в обозримом будущем не предвидится, сроки из-за отсутствия денег в госкармане переносятся в лучшем случае за рубежи столетия. Я и ехал убедить­ся, что красивая сибирская земля не будет обезображена очередным экологически грязным производством. Уватские просторы по обе сто­роны Иртыша действительно прелестны, но вместе с эйфорией эко­логической победы зарождалось другое чувство: у здешней щедрой, богатой земли неясное, трудное будущее. Да, НХК счастливого бу­дущего не сулил, но и без уволенной в экологический запас нефтехи­мии просвета не видится. Разговоры с местным начальством, с пред­ставителями уватских «зеленых» наводят на грустные размышления: есть богатейшие леса, обильные реки, необозримые луга, пашня, хотя и для рискованного земледелия, а жить особенно нечем. Прошли че­рез район нефтеразведчики, нефтяники, трассовики, транспортные строители, свои нужды, как могли, решили-справили, а здешней земле для стабильного, уверенного будущего ничего не оставили. Как завт­ра будет жить крупный таежный район, на что жить?
Я не только об Уватском районе. Уват ведь — готовая модель. Здесь, в Тюмени, мы прожили почти три десятилетия нефтегазовой эйфо­рии, за эти лихие лета солидно выкачали сибирские недра. А что даль­ше? На чем держаться экономике Тюменской области, ведь уже ощу­тимо и грозово поблескивает «дно», казалось бы, неисчислимых мес­торождений чернейшего золота? Каково оно, постнефтяное будущее порушенной, раненой земли, что сделано — хотя бы на гребне нефтя­ного всемогущества, чтобы превратить область из колониально-сы­рьевой в инфраструктурно- и промышленно развитую? Близорукая ведомственная политика об этом не задумывалась, примкнувшая к ним политическая власть послушно дудела в нефтяные горны. Ведь ничего, ничегошеньки не сделано, чтобы область развивалась перс­пективно, комплексно, чтобы угнездились на Тюменщине современ­ные производства, какая-никакая отечественная электроника, а не катастрофически устаревающий суконный комбинат.
Ведомственные конкистадоры прошагают-перешагнут область, как перешагнули не особо заметный на ее карте Уватский район, и новую жизнь нефтяной земле начинать поруганной и обесчещенной, с тяжелым грузом трудноисправимых ошибок. Если нефть, как вос­торженно метафорируют поэты, «черная кровь» земли, то сегодня в краю легендарного Самотлора нетрудно убедиться, что в результате героических деяний мы имеем в конечном итоге обескровленную зем­лю. Нефтяной морок долго туманил светлые сибирские мозги, и ни­щий сибиряк, как в наркотическом тумане, чувствовал себя богатым. Давно пришла пора реально оглянуться на беспощадно тревожную действительность, ведь можно навек остаться нищими даже при не­сусветном богатстве. Можно жить надеждами. Можно тешить себя иллюзиями. Кажется, последние годы мы прожили в иллюзиях на­дежд. Три десятка лет назад полнокровный, полноценный край мощ­ной сибирской выправки сегодня напоминает калеку, потерявшего в героической эпопее руки-ноги, и без особых надежд на современные костыли-протезы.
О чем тревожишься, оленевод с северного Ямала? О чем твоя пе­чаль, хмурый председатель райисполкома из забытого Увата? Вы правы: ваша земля — вековечная кормилица, а не кратковременная забава для беспечного ведомственного услаждения.
Раненая земля. Раненая родина.
«Политическая альтернатива». М. 1989.

P.S. Устарело? Интересно (только автору?) как документ време­ни? Если бы...
Строй сменили, режим сменили. Родину...


«Куриозное» путешествие с несостоявшимся затмением



Знакомясь с историями экспедиций русских исследователей на Север, непременно обратишь внимание на одно обстоятельство: скромным путешественникам приходилось переносить большие тя­готы. Они мерзли, голодали, страдали от цинги. Передвигались на лошадях. В неудобных оленьих упряжках. Пища особой изысканно­стью не отличалась, одежда и кров — тоже. Заедали вши, клопы, на­стоящим бедствием были комары.
Экспедиция российского академика француза Иосифа Николя Делиля де ла Кройера в дальнесибирский Березов на этом фоне выглядит помпезно. Научные силы, включая практикантов — воспитанников Морской академии, составляли восемь человек. Экспедиционный эс­корт в несколько раз превышал скромное научное число. У экспедиции имелся хозяйственный распорядитель — майор Семен Салтанов, попут­но присматривавший за практикантами. Беспрецедентный случай: в шта­те числился особый метрдотель путешествия, на каковую роль акаде­мик выбрал бывшего лакея Михайло Гренинга, официально он прохо­дил по рангу переводчиков. В экспедиционный штат попал и делилевский слуга Шарль. Капрал императорской гвардии Венедикт Ширчеев с подмастерьем Алексеем Кришовым занимались «заготовкой» лошадей и разведкой дороги. Капрал Сучкаев с тремя бравыми солдатами ис­полнял охранные функции. Толмач Палторов помогал академику, кото­рый был весьма слаб в русском языке, общаться с другими членами эк­спедиции. В Тобольске для непомерно разросшегося «исследовательс­кого» отряда выделят священника отца Антония, фельдшера Шахова и 19 солдат. Солдаты подбирались по признаку мастеровитости, знали толк в кузнечном деле, могли плотничать и столярничать.
С 10 марта 1740 года, как только за городской заставой скрылись дома императорской столицы, академик старался не покидать рос­кошный, к этому случаю построенный, экипаж. Именно указ, «отвер­стой лист» императрицы Анны Иоанновны позволял Делилю пользо­ваться на станциях теми привилегиями, которые оказывались толь­ко высшим сановникам империи. Понятно, грамоту с царицыным вензелем академик извлекал и по случаю и без оного. Почести ему оказывали весьма вельможные. В Тобольске сибирский губернатор Петр Иванович Бутурлин поспешно выслал навстречу ученому ка­равану почетный караул. «По большой улице для приема путеше­ственников были расставлены рядами, — живописует встречу делилевский биограф академик П.П. Пекарский, — солдаты и офицеры,
ими командовавшие, отдавали честь, когда мимо проезжал академик со своею свитою... У дверей его комнаты поставлен был почетный караул, и было дано множество солдат для исполнения поручений академика и его спутников». В далеком Березове воевода Федор Ива­нович Шульгин, бывший поручик-преображенец, преподнес астро­ному «зуб» мамонта. «Жители города спешили дарить их сливками, говядиною, гусями и русскими кушаньями». На обратном пути из Сибири, по дороге из Тобольска в Соликамск экспедиционный обоз представлял из себя 25 экипажей, запряженных четверками. Когда Делиль плыл по Каме, то знаки внимания ему оказывали бароны Строгановы — владыки этих мест. Делилю был предоставлен барк с отдельными каютами, «покойными, светлыми, меблированными». Академик настоял на том, чтобы на барке подняли Андреевский флаг. «Прикащики спешили усердно услуживать ему... Им отводили гос­подские дома... повсюду им предлагались закуски и угощения, за ко­торые ничего не брали». Академик спешил обрадовать оставшуюся в Петербурге жену: «У нас изобилие пива, меда, водки разных сортов из винных погребов барона».
Доброжелательно настроенный к Делилю Пекарский все же за­метил: «Вообще нельзя было требовать почестей более тех, которые оказывались нашему ученому».
Чем объяснить такое внимание к экспедиции? Ей были поставле­ны задачи государственной важности? 3 мая в северной Сибири ожи­далось затмение солнца, только здесь можно было наблюдать прохож­дение планеты Меркурий через круг солнца. Именно это наблюдение и было целью делилевского путешествия. Спору нет, прохождение Меркурия через круг солнца, как отмечал известный специалист, име­ет «важное значение для теории этой планеты». Но было ли это на­блюдение важнейшей проблемой тогдашней отечественной науки, ког­да и о границах-то России не имели еще четкого представления? Осо­бое внимание объясняется исключительно персоной руководителя. Академику исполнилось 52 года, 14 из них он прожил в России.
Иосиф Николя Делиль родился во Франции, в 26 лет завоевал «блистательную известность» в научных кругах парижских астроно­мов. Это оказало решающее значение для его дальнейшей судьбы. Император Петр Первый и сам привлекал иностранных ученых к работе в России, и наставлял российских послов, чтобы они обраща­ли внимание на хороших специалистов. «Утечка мозгов», как сказа­ли бы мы сегодня, «экспорт умов» в петровской России был постав­лен на широкую ногу. На парижскую знаменитость обратил внима­ние российский посланник во Франции князь Куракин. Делиль (и его младший брат Людовик) заключил с посланником четырехлет­ний контракт на организацию обсерватории. Контракт неоднократ­но продлялся — Делиль проработал в России 21 год.
Несомненно, Николя Делиль был выдающимся специалистом. Он ввел в России математическую географию. Основатель Пулковской обсерватории академик В.Я. Струве называл его «наш первый астро­ном». Однако бескорыстие вряд ли было присуще этому подвижнику науки. Если уж француз трудился во славу ее, то не забывал и о своей. Не отличаясь особой родовитостью, старался выставить себя большим вельможей и позволял высокомерные высказывания в адрес русского народа. Внимание императорского двора он заслужил не столь учены­ми занятиями, сколь сомнительной научной деятельностью. Императ­рица Анна Иоанновна, женщина малообразованная и умом заметно не блещущая, любила поглазеть на звездное небо и при случае беседо­вала о предметах астрологии. Академик парижской выучки был галан­тным собеседником. Фаворит императрицы небезызвестный Густав Бирон платил Делилю специальную пенсию за эти астрологические собеседования. Занятия придворным звездочетством Делиль объяс­нял «стесненными обстоятельствами». В России он привык жить на широкую ногу и даже немаленькое академическое жалованье считал слишком скромным для своей особы.
Как же протекала северо-сибирская экспедиция? Через 41 день, 20 апреля, — по тем временам рекордно-скоростной срок — делилевский обоз уже находился в Березове. Мастеровитые солдаты приня­лись за сооружение в пустующей избе временной обсерватории. На север к обскому устью был послан капрал Ширчеев. Он достиг Обдорска и даже, вероятно, района нынешнего Салемала у впадения Оби в Обскую губу. Однако его донесение вряд ли обрадовало руководи­теля экспедиции. Капрал сообщал, что «лошадей нет, ездят только на оленях, нет никакого жилья». Когда Делиль намечал план путе­шествия, он четко обозначил конечный пункт — «Обдорский при ус­тье Оби реки». В Предписании, подписанном могущественными чле­нами Императорского кабинета Волынским, князем Черкасским и Остерманом, тоже стояло определенно: «В Обдорск, к Оби реке от­править». Академия наук, ходатайствовавшая за Делиля, считала, что «оное путешествие для астрономии и географии весьма куриозно и потребно» (французский «курьез» имеет несколько значений, так что этот северный вояж можно считать замечательным и любопытным, но можно забавным и странным).
Рассказ Ширчеева привел Делиля «в содрогание». Он поспешил поставить в известность президента Академии Корфа: «Мне невоз­можно ехать далее как по причине дурных дорог, так и по недостатку лошадей».
До науки ли, до прохождения ли Меркурия чрез круг солнца, если трясет на тундровых ухабах? Академик сказал: «Бр-рр» и окончатель­но успокоился.
В Березове подготовили все к наблюдению меркуриевского про­хождения через круг солнца в момент его затмения. Однако день тре­тьего мая, которого так ждали и ради которого и затевалась дорого­стоящая поездка, оказался облачным. Долгожданный Меркурий не показался в семифутовом «невтоньянском» телескопе академика. Столь незадачливый исход дела мог значительно поколебать авто­ритет Делиля. Тем более что инструкция гласила иметь в качестве основного пункта наблюдения не Березов, а Обдорск. Но вот что пи­сал Делиль своему влиятельному петербургскому коллеге Гроссу: «Желая знать, остались ли мы в потере, отложив поездку в Обдорск, мы попросили уведомить нас, благоприятствовала ли там погода на­блюдению прохождения Меркурия, но нам сообщили, что и там небо было так же облачно, как и в Березове. Несколько дней и всю ночь там, как и в Березове, продолжался сильный ветер со снегом, и он стих уже по прошествии времени для наблюдения».
Астроном с мировым именем добавлял, нисколько не конфузясь: «Это доказывает, что вперед не должно довольствоваться одними астрономическими наблюдениями, но что нужно советоваться и с астрологиею, когда предпринимаешь столь дальнее странствие, в на­дежде на ясное небо».
Кажется, последняя фраза была предназначена для императрицы, которая всегда полагалась только на расположение звезд и поэтому могла простить «значительные издержки Сибирской экспедиции».
Майор Салтанов в письме канцлеру Артемию Волынскому безыс­кусно излагал научные итоги путешествия: «Сочинили несколько обсервациев разных, как для лангитуды, так латитуды через разные све­тила, а Меркуриевой видеть счастья не имели».
Пробыв в Березове шесть недель, экспедиция, не по-научному го­воря, несолоно хлебавши отбыла назад. Обсерваторию не стали раз­бирать, потому что в том году в Березове ждали приезда двух акаде­мических профессоров — Гмелина и Миллера, для которых оставили специальную записку.
3 июня экспедиционный дощаник с 25 березовскими казаками, ко­торые должны были грести против обского течения «при недостатке попутного ветра», отошел от крутого сосьвинского берега. На обрат­ном пути астрономы на два дня задержались в Самаровском яме, один день провели в Демьянских юртах, а в Тобольске остановились на месяц. Делиль рылся в уникальных сибирских архивах и поручил снять копии с некоторых особо интересных географических карт, со­ставленных сибирскими знатоками. (Позднее эти карты неизвестно каким путем попадут за границу и будут изданы там раньше, чем в России.)
Возвращение проходило с подобающей помпой. Но в письмах жене бравый француз хотел представить свое путешествие как особо опас­ное. Его петербургские корреспонденты наверняка ужасались, полу­чая делилевские описания мест, населенных разбойниками, негодя­ями простыми и негодяями «величайшими». Но ничего с академи­ком не приключилось, и он в супружеских письмах начинал пылко выдумывать смертельные ситуации.
«Михайло, господин Кенигсфельд и Грегорьев будут каждый по очереди с одним солдатом стоять на страже по ночам для большей безопасности по случаю внезапного нападения, — запугивал он бед­ную женщину, но тут же утешал, — и тогда разбойникам придется плохо, если они вздумают напасть на нас, потому что мы имеем дос­таточно пороха и пуль. Михайло, г. Грегорьев, г. Кенигсфельд, Матис и Шарль, не считая трех солдат, имеют каждый по 30 или 40 приго­товленных зарядов... Что же касается собственно меня, то, раздумав хорошенько, я считаю благоразумнейшим отказаться видеть это сра­жение слишком вблизи и оставаться запертым в своей каюте до тех пор, пока не заставит меня отворить ее какой-нибудь разбойник, ко­торому захотелось бы, чтобы ему размозжил голову академик (Ах ты, отчаянный рубака! — А.О.) Тогда у меня будут пистолеты к его услу­гам (вот он, французский дворянин, земляк д’Артаньяна! — А.О.) и к услугам другого, который бы за ним последовал, или даже для всех, которые представятся, сколько бы их ни было, лишь бы они дали мне время заряжать вновь мои пистолеты».
Сохранились свидетельства, что мадам Делиль была умной жен­щиной, и, надо полагать, она понимала, что эти бравые фантазии про­истекают не от излишков храбрости ее муженька, а скорее от ее недо­статка. Ведь Делиль приказал вывесить государственный флаг на строгановском барке в надежде, что разбойники побоятся нападать на судно, осененное знаком императорской власти. Кажется, ему везде чудились бородатые ваньки-каины. Видимо, потому столь больши­ми были охранные команды, может, оттого спал ученый одетым, в перевязях и со шпагою на боку.
Жена Делиля понимала, откуда могла прийти настоящая опас­ность для ее мужа: в то время, когда астроном путешествовал по ок­раинам, его царственная покровительница Анна Иоанновна прика­зала долго жить. Мадам Делиль спешила указать мужу на новые вли­ятельные фигуры, покровительство которых могло обеспечить даль­нейшую спокойную жизнь. И Делиль писал длинные послания кан­цлеру Бестужеву, «монсеньору» Миниху, новому президенту Акаде­мии наук Бреверну, барону Строганову, адмиралу Головину, фран­цузскому посланнику де ла Шетарди, канцлеру Остерману, всем, кто только мог оказать поддержку и не поставить в укоризну «значитель­ные» экспедиционные расходы. Ведь астрономические расходы аст­рономии принесли минимальную пользу. Делиль расшаркивался на­право и налево, чтобы «совершенно оправдать благосклонное распо­ложение и виды великих покровителей». Он-де радел о чести рус­ской науки, желая «показать иностранцам, что способна свершить эта нация для успехов наук». В экспедиционном отчете он выдвигал но­вые проекты, главным образом для того, чтобы получить звание «пер­вого географа и космографа империи». Однако при новом дворе ака­демик уже не пользовался былым влиянием и через семь лет, окон­чательно попав в опалу, принужден был вернуться во Францию.
Мы знаем много северных экспедиций, гораздо более скромно эки­пированных, которые принесли науке большую пользу, нежели пу­тешествие Делиля. Однако не следует зачеркивать и то, что дала эта пышная экскурсия. Научные силы хотя и были немногочисленны, но все же по тем временам довольно основательны. Механик Матис в Березове устроил «снаряд» для наблюдения магнитных склонений. Плодотворно трудился второй помощник по астрономическим делам прапорщик Грегорьев. Надо отдать должное Делилю и в том, какой путь обучения он избрал для воспитанников Морской академии: они могли участвовать в его наблюдениях, помогая и при этом практику­ясь. Для тогдашней системы обучения — смелое нововведение. Сам Делиль определял астрономические пункты по пути следования, в том числе очень верно определил долготу Березова. Все данные ока­зались весьма точными, потому что экспедиция была экипирована новейшими по тем временам приборами. Но самое главное — Делиль пользовался новым английским инструментом. С этим пассажным снарядом (изделие лондонского мастера Грегама) еще не были зна­комы даже в Европе. Этот инструмент был оставлен в Березове для научной эстафеты Гмелину и Миллеру.
Самым известным участником экспедиции, естественно, после Де­лиля был сотрудник Академии наук адъютант-астроном обсервато­рии Тобиас Кенигсфельд, который в штатном расписании числился «рисовальщиком, помощником по части наблюдений и вычислений, переводчиком, натуралистом и этнологом». Кенигсфельд вел днев­ник путешествия, оставил достоверные наблюдения не только об эк­спедиции, но и о жизни народностей севера Сибири. Рисунки Кенигсфельда стали предметом особого внимания, ибо с течением време­ни стали редким и практически единственным документом по этног­рафии ханты, манси, ненцев Тобольского Севера.
Известный советский историк А. Андреев, который специально занимался изучением кенигсфельдовских рисунков, писал о них:
«Не отличаясь высокими художественными достоинствами, ри­сунки Кенигсфельда дают все же ясное и точное представление об изображенных на них предметах, а те из них, которые относятся к Березову, погостам и ямам на Оби, являются единственными зари­совками очевидца первой половины XVIII века, сохранившего нам виды этих мест. Этнограф найдет, конечно, ценные подробности в изображениях остяков и их предметов; объяснение к этим рисункам он прочтет в разных местах дневника, где тот говорит о своих встре­чах с остяками».
На своих рисунках Кенигсфельд изобразил различные виды Бе­резова и его достопримечательности, Шоркарский погост, Демьянский ям, юрту тобольских татар. Много рисунков посвящено зарисов­кам обихода остяков.
В действиях Тобиаса чувствуется та научная жадность, которая всегда отличает настоящего ученого. С педантичностью большого ис­следователя вел он и свой дневник. Адъюнкт-астроном стоит у исто­ков финно-угроведения: он, пожалуй, первым подметил сходство че­ремисского (марийского) языка с финским.
Особенно обстоятельно «этнолог» описал (время ему это позво­ляло) остяков. Обратим на этот факт особое внимание — это было первое этнографическое исследование приобских ханты. Что же при­влекло внимание Кенигсфельда? Он описал орудия промысла хан­ты, например, семифутовый лук и стрелы с железными наконечни­ками. Стрелы с тупыми деревянными наконечниками предназнача­лись для промысла белки.
Очень рациональна была лыжная палка промысловика: верхний ее конец одновременно служил лопаточкой для разгребания глубо­кого снега. Описал этнолог собачью упряжку охотника, сибирских лаек. «Нарты очень легки и сделаны из ивовых прутьев, — отмечает Кенигсфельд, — но так крепко, что выдерживают тяжесть человека с поклажею. В таких-то экипажах остяки совершают все свои переез­ды, то лежа и даже спя, привязанные к саням».
Все эти сведения почти трехвековой давности для современного этнографа представляют ценнейшие свидетельства хотя бы просто потому, что более старых и более обстоятельных этнографических описаний ханты не существует.
В «Дневниках» Кенигсфельда много интересных подробностей, которые сегодня имеют исторический интерес, о нравах той эпохи, о жизни русских сибиряков.
Аккуратность, исполнительность, настоящее научное прилежание Кенигсфельда понравились Делилю. По окончании путешествия он ходатайствовал перед Императорским кабинетом «О дозволении Товию (так на латинский манер Делиль пишет имя Тобиас. — А.О.) Кенигсфельду, который находился при обучении математических учеников в путешествии, остаться в этой же должности и по этому уважению дать ему звание адъюнкта астрономии в Академии наук с жалованьем и другими преимуществами, присвоенными для лиц, полезных академии».
Трудно судить, был ли дан ход этому ходатайству, ибо Делиль к этому времени впал в опалу. Известно, что после экспедиции Кениг­сфельд два года работал в географическом департаменте, но потом произошла какая-то странная история. По распоряжению Канцеля­рии Академии наук, где тогда властвовал небезызвестный ломоно­совский недруг Шумахер, Кенигсфельд бы арестован и освобожден только по специальному указу Правительствующего сената. Види­мо, этот академический арест окончательно испортил отношения молодого ученого с Канцелярией, в 1742 году он порвал с Академи­ей. О дальнейшей его жизни известно немного. В 1772 году, через три десятилетия после путешествия, в Ревеле (это нынешний Таллинн) было издано сочинение Кенигсфельда. В нем всего 25 страниц в квар­ту. Сочинение носило длинное название, полностью объясняющее содержание научного труда: «Новое географическое изображение карты поныне еще не довольно известной части берега Ледяного моря и точного устья Оби реки чрез трудное путешествие, в 1740 году со­вершенное лично, и с астрономическими наблюдениями и съемка­ми и географическими расчетами».
Почему эта карта была издана в Ревеле? Хотя Кенигсфельд ро­дился в Вологде, родители его были лифляндцами, и, по всей веро­ятности, после академического ареста он переехал на родину родите­лей. Издатель «Лифляндской библиотеки» Гадебуш называет его «рижанином Кенигсфельсом». В состав Лифляндии входила тогда южная Эстония и северная Латвия. Так что нам трудно сегодня точ­но утверждать, был ли Кенигсфельд латышом или эстонцем.
Есть еще одна неясность в биографии Кенигсфельда. Этнограф прошлого академик П.И. Кёппен, который прочел ревельское сочи­нение Кенигсфельда, сообщал, что автор «занимался съемкой тече­ния Оби, устья и берегов Ледовитого моря, охотился с остяками на моржей недалеко от мыса Маттесале или Северо-восточного». Это якобы следовало, по сведениям Кёппена, из содержания кенигсфельдовской книги.
Мы знаем, что экспедиция Делиля добралась только до Березова. Однако Делиль отправил в Обдорск капрала Вениамина Ширчеева, который добрался до района нынешнего Салемала. Но вот был ли вместе с капралом Кенигсфельд? В «Дневниках», в донесениях Де­лиля это не отражено. Понятно, что в это время Кенигсфельд требо­вался в Березове для астрономических наблюдений. К тому же мыс Маттесале — это даже не обское устье, а север Гыданского полуост­рова. Там действительно в ту пору можно было охотиться на моржей. Но невероятно, чтобы сам Кенигсфельд мог этим заниматься. По всей вероятности, он несколько неточно передал слышанный от кого-то рассказ о моржовой охоте на севере Обской губы, сделав себя участ­ником этого экзотического занятия.
Подводя итоги... Напыщенный академик Делиль де ла Кройер, сам того не ведая, оказал хорошую услугу коллегам, еще раз подтвердив истину, что «куриозные» научные экспедиции если в чем-то и забав­ны, то непременно любопытны.


Нулевой пикет
(Репортаж из 1984 года)




Знаменитый «нуль» я увидел только с третьей попытки.
В середине октября — здесь уже серьезная зима — оказался на стро­ительной площадке очередного, восьмого по счету, уренгойского газопромысла. Прораб Иваныч, замотанный и злой, никак не мог вник­нуть в суть моей просьбы:
—  Какой нуль? Компрессная нулевая, что ли?
—  Да нет же, — терпеливо объяснял я, — где-то сразу за вашим промыслом, километрах в трех, начинается газопровод Уренгой— Помары. Нулевой пикет.
В красных от бессонницы глазах прораба мелькнула досада, но он сдержался, махнул рукой, и как по мановению, у его ног тормознул мощный «Урал».
—  Слушай, парень, — сказал Иваныч шоферу, — крутнись тут километра за три по дороге к девятому гэпэ, подбрось этого... — он явно хотел сказать «мелкого чудака», однако сжалился, — коррес­пондента.
Подмерзший зимник напоминал хорошую бетонку, мы быстро про­скочили три километра. По обе стороны дороги тянулись редкова­тые, беспомощные, утонувшие в сугробах палки берез. Шофер сбро­сил скорость, но никакого указателя, никого ответвления дороги мы так и не обнаружили.
На карте-схеме, которую я внимательно рассматривал в дирекции по обустройству Уренгойского месторождения, знаменитое место обо­значено особо: кроме нулевого пикета экспортной трассы, здесь про­ходила еще и символическая черта Северного полярного круга. Но на местности ни то, ни другое обозначить еще не удосужились.
—  Вертаемся?
Я кивнул, но когда вдали завиднелась резиденция Иваныча, по­просил притормозить.
Шагал по свежему снежку и думал: как странно, ведь шум от этой трассы идет по всему миру, а здесь совершеннейшая тишина, перво­зданный снег, застывшие кусты низкорослой талины, гроздья куро­паток, усыпавших голые ветки. Но скоро развернется строительный десант, проложит первые километры газопровода, который завершит свой могучий бег где-то под Парижем.
Полярная зима предоставляет трассовикам не очень много шан­сов: чтобы начать строительство трубопровода, необходимо дождать­ся, когда напрочь промерзнут болота и тундровые топи. Многотон­ные бульдозеры, трубоукладчики, тракторы можно вывести лишь в ноябре, а май поставит шлагбаум на разомлевших под полярным сол­нышком зимниках.
...Вторая попытка пробиться на нулевой пикет была куда неудач­нее. К тому времени в Новом Уренгое появился блок наспех смонти­рованных вагончиков, на котором повесили бумажный листок с над­писью фломастером: «Штаб строительства газопровода Уренгой— Помары—Ужгород». Штаб объединял в себе контору, гостиницу, ра­диостанцию, магазин и склад. В вагончике, который служил прихо­жей, не было лампочки, я споткнулся о мерзлую коровью тушу, ви­димо, предназначенную для отправки в трассовый поселок. Звонили телефоны, изо всех отсеков доносились голоса...
Тишине пришел конец.
В диспетчерском кабинете сидел мой старый знакомый Николай Иванович Вайлер. В начале семидесятых годов, когда стало извест­но о газовых запасах Ямала, с первым десантом трубачей прибыло и новое экспериментальное управление № 5 «Союзгазспецстроя», в задачу которого вменялась прокладка газопроводов в вечной мерз­лоте. Николай Иванович был тогда главным инженером ЭСУ-5.
У Вайлера под глазами темные мешки.
—  Нет ли дел на нуле?
—  Как это нет? — устало отвечает Вайлер. — Все дела только там.
—  Путь будет?
—  Часа через два загляни, — обещает Вайлер.
Сегодня 22 декабря — самый короткий полярный день, точнее: пол­ное отсутствие его. Выезжаем сразу после обеда, но послеполуден­ные сумерки вряд ли отличишь от настоящей ночи. Однако у здеш­ней ночи есть одно достоинство — не скажешь «хоть глаз выколи». Она не тяготит, не угнетает. То ли это отблеск снежных просторов, то ли свет вездесущей луны, но что-то придает постоянной темноте под­линную прелесть.
«Уазик» резко тормозит.
—  Кажется, пробка, — в голосе шофера слышится безнадежность знатока. — Кто-то из трубачей капитально застрял.
Я на всякий случай выражаю надежду:
—  Может, все-таки рассосется. Рискнем?
—  На ночлег устраиваться? — усмехается Вайлер. — Нас сейчас сзади немножко подожмут, тогда уж точно не выкарабкаемся.
Узнав о моих неудачах, Рим Сулейманов спокойно пообещал:
—  Не переживай, доберемся.
Сколько лет знаю Сулейманова, ни разу не видел его возбужден­ным или просто вышедшим из равновесия. А уж на такой-то должно­сти поводов более чем достаточно. Он главный инженер производ­ственного объединения «Уренгойгаздобыча» имени С.А. Оруджева, самого крупного в отрасли. Сулейманову немногим более тридцати. Вместе с группой молодых исследователей и производственников он только что получил знак лауреата премии Ленинского комсомола за внедрение оптимизационных методов при разработке газовых мес­торождений.
Молодой главный инженер не особо выделяется среди коллег. За­местители «генерала», начальники управлений, служб — его сверст­ники. Может быть, поэтому на Уренгое осуществимы самые дерзкие инженерные решения.
Дел у Сулейманова, понятно, под завязку. Работают мощнейшие газопромыслы, сооружаются новые, вводятся дожимные станции, монтируется первая в стране станция охлаждения газа, которая по­может «горячей» магистрали сохранить в девственной неприкосно­венности хрупкую тундру. Рим Султанович проводит совещания со­юзного уровня, встречает министров, ученых, проектировщиков и умудряется в этой круговерти быть предельно точным.
Ровно в 10.05 его потрепанная «Нива» подъезжает к условленно­му месту. Сулейманов спешит на пусковой объект — восьмой газопромысел — и хочет взглянуть на следующий — девятый. Как раз между ними и находится все еще не достигнутый мною «нуль».
—  Кажется, приехали, — говорит мой спутник.
Места знакомые, именно здесь я с месяц назад шел, удивляясь ти­шине на нулевом пикете. А сейчас уже вовсю развернулась стройка трубопровода. Горы развороченной земли и снега, траншея, блестящие черной изоляцией трубы-одиночки и длинные плети-трехтрубки.
Сулейманов просит притормозить у траншеи. Она еще не засыпа­на, на дне вижу внушительных размеров металлический шар, покра­шенный в ярко-желтый цвет.
—  Это что?
—  Нуль, нуль, — торопится успокоить меня Рим Султанович. — Самый настоящий. Желтый — это тройной кран, в него и врежут уж­городскую трубу.
—  А два отвода?
—  Мы на коллекторе стоим — он соединит промыслы, восьмой и де­вятый, и, пожалуйста, качай газ на Ужгород хоть с того, хоть с другого.
—  Несолидно как-то, — оглядываю я пейзаж. — Хоть бы плакат повесили: «Товарищ! Ты находишься у истока газовой реки Запад­ная Сибирь—Западная Европа!».
—  Это трубачам надо сказать.
—  И пару указателей: «До Ужгорода — 4450 километров», «До Па­рижа...». Сколько там? Тысяч семь?
—  Примерно... Видно, трубачам не до этого пока, — остужает мой пыл Рим Султанович и спрашивает: — Сами дошагаете?
—  Можно пройтись.
Сулеймановская «Нива» исчезает за сугробами.
Сваренная нитка газопровода начинается за небольшим овраж­ком. Сразу же меня останавливает надпись на трубе. Мелком, тороп­ливо, без всякого пафоса кто-то из рабочих написал: «Труба твоим санкциям, мистер Рейган!». Стояли ли рядом товарищи по работе, задиристо хохоча, или автор писал в одиночестве, но безымянный этот трассовик ставил крест на той политике, которую пытался вести по отношению к «магистрали века» ретивый американский президент. И вроде негромкий был ответ, но по-рабочему крепкий.
Трассовый поселок ЭСУ-5 расположился в километре от «нуля». Жилые «бочки» высоко поднимаются над снегом: скоро их занесет по самые антенны, в сугробах пробьют амбразуры к окнам и туннели к дверям. Оживленный перестук доносился от столовой. Магазин уже торговал, баня топилась — первые признаки вахтового комфорта сви­детельствовали: самые трудные дни обустройства миновали. Я ра­зыскивал, естественно, тех, кто варил первый стык газопровода на самом северном его участке. Первый стык — не красный, на который собирают символическую сборную трассы. Но, конечно, это не слу­чайные люди. И если занесут в летопись центральной стройки пяти­летки имена Анатолия Демина, Виктора Цыпляева, Юрия Постыко, Василия Чебана — по заслугам.
Все четверо в поселке. Я переходил из бочки в бочку, пил то се­мейный чай, то холостяцкий кофе и знакомился с теми, кто всю ос­тавшуюся жизнь может с гордостью говорить, что ему повезло: он варил первый стык на знаменитой трассе.
Никакого торжества, понятно, не было, только Постыко прихва­тил фотоаппарат да пару раз отвлекся от сварки — просил всех по­шире улыбнуться. Бригадир Юрий Моисеев к моменту, когда сцент­ровали две плети, уже взмок, потому что особого лада у механизато­ров и монтажников не получалось (за лето поотвыкли малость), снял шапку, вытер вспотевший лоб и сказал старшему:
—  Давай, Анатолий!
Демин стукнул электродом по обнаженному краешку изолирован­ной трубы. Сразу же вспыхнули еще три сварные молнии.
Очень это сложная вещь — притяжение трассы. Даже в основа­тельных характерах живет эта будоражащая кровь сила, которая сры­вает с места, не дает засиживаться, тянет вперед и вперед. И москви­ча Демина, и молдаванина Чебана, и ростовчанина Цыпляева, и гру­зинского уроженца, живущего в Казани, Постыко. Каждая новая трас­са кажется главной, кому же захочется ее прозевать! Да и деньги се­рьезные.
...В штабе висело объявление: «Прием рабочих всех специальнос­тей на головной участок газопровода Уренгой—Помары—Ужгород пре­кращен». А вся махина этого грандиозного десанта постанывала и скри­пела, потому что такие повороты на тысячи километров с таким раз­махом работ легко не даются. Но никто, несмотря на рейгановские апо­калиптические пророчества, не сомневался в конечном успехе.
То же сказал и Важа Шенгелия, угощая меня вяленой хурмой.
—  Бабушка прислала. Из Самтредиа. Знаете, такой город в Юж­ной Грузии... Кушайте, из бабушкиного сада, она у меня мастерица хурму вялить.
—  Землякам-то в Грузии рассказываешь о своей работе?
—  Не верят, — честно признается Важа. — Говорят, не может быть... Ничего у вас, мол, не получится. Севера не знают. Мы успеем.
...Я снова побывал в голове сварки, когда над белым простором, окаймленным зябким редколесьем, всходила крупная молодая луна. Красноватый шар в прозрачном стылом воздухе подчеркивал масш­таб этих просторов, а трубосварочные комплексы, жерло трубы и люди вокруг казались почему-то мельче. Но только издали. Вблизи в жестких, металлически отсвечивающих робах сварщики гляделись могучими богатырями в доспехах. Доспехи эти сравняли и степенно­го Демина, и подвижного Чебана, и основательного Цыпляева, и юно­шески стройного Постыко. Как будто не было отдельных сварщиков, а действовал некий сварной монолит. Может, это чудесил свет луны, но на миг показалось, что идет не обыкновенная сварка, а процесс единения людей и металла.
Многоцветьем сияли в полярном белом мраке постовые тундры — буровые вышки, редкими огнями перемигивалась площадка стро­ящегося газопромысла, а там, где за леском прятался другой промы­сел, в небо поднимался огромный мощный сноп света.
Трасса жила и двигалась.
Я почему-то вспомнил, какой год стоит на дворе и одноименный роман Джорджа Оруэлла.
«1984. Новый Уренгой».


Великий Уренгой



Русская душа — это пространство. Вне времени. С молоком мате­ри мы впитываем в себя необъятную ширь и нескончаемую даль. Рус­ская душа у горизонта не остановится: а дальше что? Мы, если кому непонятны, только этим — душа немерена и заряжена пространством. Нам любо прилагательное — самый, мы любим быть «самыми».
Меня что на Уренгой так тянет? Он — самый. Большой. Крупный. Самый главный.
Но это ощущение рождается не сразу. Когда здесь работали одни нефтеразведчики, бились со снежными заносами, бездорожьем, не­хваткой вертолетов и запчастей к превентерам, пространство на бе­регу Пура воспринималось северо-привычно. Но когда все гигантс­кое открылось, оконтурилось, оформилось, когда сюда подошли ра­бочие дивизии строителей, газовиков, трубачей, дорожников и нача­ли свое большое дело, все зазвучало в ином масштабе.
Уже он был почти полностью обустроен, великий Уренгой, а про­мыслы, как корабли, разрезали заснеженные пространства, довелось мне вышагивать пешочком от одного ГП к другому. Не помню, что уже там приключилось и за каким чертом я поперся именно пешочком.
Сначала я только злился на себя, но потом втянулся в ритм. Помётывало — зло и пронзительно, но и к этому я приноровился, умело скособочившись, и что-то потихоньку вводило меня даже не в радос­тное, а восторженное состояние. Не знаю что.
Я шагал по окончательно безлюдному земному шару, и особых по­водов радоваться у меня не было. Но звенел снег под ногами, звенел морозный воздух, может быть, позванивала недальняя ЛЭП, и зве­нела — душа. Я знал, что иду по Уренгою, ощущая его освоенный мас­штаб. Где-то в подкорке осознавалось — это самое громадное на пла­нете месторождение природного газа, и я был если не участником, то активным свидетелем этого небывалого освоения. И душа звенела.
Странное, наверное, советского производства, чувство: очарова­ние гиганта. Промышленного гиганта очарование.
Как минимум, километра три это пешее очарование продолжалось, но тут некстати тормознула попутная вахтовка, дружелюбно откры­лась дверца... Отказываться — выглядело бы совершенно дурацки.
Диагноз: очарование гиганта — отечественной психиатрии навер­няка неведом.
Я был свидетелем работы Творца.
Во-первых, это было невозможно, эту работу никто в Союзе не мог сделать, весь мир такого опыта не знал. Ну, хорошо, с соседнего Мед­вежьего приезжал народ тертый, битый, а откуда собирать еще? С Щебелинки, которая Уренгою — заплатка на хлястике? Бледнеет са­мое безудержное воображение, когда помыслишь: как начинать, как подступаться, как отстаивать главное, где найти людей в стране, где подобный гигант был первым?
Но они нашлись — простые, рядовые, работящие, знающие, голо­вастые — специалисты и энтузиасты. Оказалось, что великое дело вскрывает невиданные пласты резервов наших душ.
Здесь, на Севере. Господь, творя, почему-то особо не старался, и его божественные небрежности: хляби, топи, болота, вялые подзем­ные льды — надо умело учитывать. Да. не все получалось у первопро­ходцев. Не сразу. Как у Бога.
У Уренгоя своя, государственная судьба. У каждого уренгойца — своя. Уренгойское свидетельство № 1. свидетельство о рождении по­лучили Тамара и Валентин Базилевы, родители уренгойского пер­венца — Андрюши. Я Андрюшу не крестил, но где-то рядом был точ­но. Вспомнил и решил попроведать старых знакомых, хотя минуло к той поре два десятка лет. Северные города — продувные, народ не всегда задерживается. Но выяснил: Базилевы на месте. Правда, в квар­тире у них капремонт, пришлось встречаться на рабочих местах. Та­мара директор гостиницы буровиков, Валентин — по-прежнему у строителей, главным механиком.
Что вспоминают? Тамара прилетела в туфельках и прямо в урен­гойскую грязь. Суженый приготовил ей. естественно, самое лучшее место, но в палатке.
Оба по старинке называют город Ягельным, потому что и первый десант высаживали на Ягельную, и сельсовет, где они Андрюху реги­стрировали, — Ягельный. Это уж потом Новым Уренгоем нарекли. А могли строго по-партийному — Комсомольск-на-Уренгое.
И как тогда жителей называть? Комсомольце-уренгойцами?
Андрюша вырос серьезным парнем. Школы в городе хорошие, а № 2, где он учился, — лучше всех. В городе филиал Тюменского гос­университета. уренгоец № 1 — его студент.
Андрей повел меня на свежий виадук — с него город, как на ладони.
—  Твой город?
—  Мой.
Учится Андрей на экономиста. Уренгойская работенка!
Уренгойцы прекрасно знают, что они сделали и делают для стра­ны. Кто-то вспомнит: мировой лидер газодобычи «Уренгойгазпром» дал своей стране уже больше 5000000000000 кубометров природно­го газа. Что в переводе с сугубо экономического означает: Уренгой обеспечивает России полноправное историческое бытие. Кстати, это надежная основа и для собственной полноценной жизни.
Поразительной скромности человек возглавляет уже два десятка лет «Уренгойгазпром» — Рим Султанович Сулейманов. Как-то опуб­ликовали два видеокадра рядом: украшение столицы — официальный офис «Газпрома» в Москве на улице Наметкина и двухэтажный барак на берегу речки Ево-Яха. В двухэтажной деревяшке долгое вре­мя обитался офис «Уренгойгазпрома». фирмы, которая больше чем наполовину обеспечивала могущество Газпрома. Почти силком Су­лейманова заставили построить и переехать в новую фешенебельную контору.
О выдержке этого человека ходят легенды. Когда делаешь круп­ные дела, нервничать не рекомендуется.
Город мужает, взрослеет.
Но у него обязывающее имя: он обречен, он всегда — и навсегда! — Новый. Новый Уренгой.


Хозяин времени



Он возглавляет самое крупное газодобывающее предприятие России.
И мира.
Уже — два века. Точнее — на рубеже веков. Принял дела при раз­витом союзном социализме, успешно справляется с делами в совре­менной России. Для Газпрома — это рекорд. В бурном океане пере­мен капитаны меняются часто.
На налоги уренгойского Газпрома спокойно живет приполярный город Новый Уренгой, процветает Ямал, благоденствует Тюменская область. Известно, что в России каждый четвертый бюджетный рубль —  от Газпрома. А Уренгой в Газпроме — долговременный лидер.
Но, пожалуй, больше всего генеральный директор «Газпромдобыча—Уренгой» Рим Султанович Сулейманов гордится тем, что за все его уренгойские годы ни один работяга, ни один специалист на него не пожаловался. Он не давал повода.
Его заглазно называют «хозяином Уренгоя». Он человек четких формулировок и таких вольностей не любит. Догадывается ли он, что он — хозяин времени? Своего ли времени, просто ли времени?
Сдается мне: он редкий человек — уверенный хозяин времени. Уместен в своей эпохе.
Омельчук: Вы свою первую встречу с Уренгоем помните?
Сулейманов: Незабываемо.
У меня к тому времени семь лет северного стажа накопилось: Иг­рим, Надым, Пангоды. В 1977 году я полтора месяца учился в Аме­рике, в Штатах. Представляете, какие годы были, какие времена сто­яли. В Америку попасть — редкость! Тем более поучиться! Почему на меня выбор пал — до сих пор не могу понять. А после учебы нас, «американцев», повозили по северным промыслам, чтобы мы полу­ченным опытом поделились. Мне выпал Уренгой. От Пангод-то все­го 100 верст с небольшим, но разница существенно чувствовалась. Суровее. Может быть, потому что очень голо на Уренгое было. На базе освоения, в Ягельном, всего пара свежих двухэтажек, остальное
—  разнокалиберные, разномастные балки-вагончики. А когда попал на стройплощадку первого УКПГ, то даже сомнения закрались — ус­пеют ли промысел сдать. Апрель. Через год самый мощный промы­сел в стране должен заработать, а на площадке ничего серьезного. Мне мое Медвежье уютным показалось, обжитым. На Уренгое народу явно потяжелее приходилось.
Но когда Иван Спиридонович Никоненко меня на Уренгой клик­нул, я практически не раздумывал. В начале моей северной жизни Иван Спиридонович многое определял. Это ведь он вытащил меня в Игрим. Я у него на промысле оператором начинал. Потом он меня на Медвежье позвал, в Пангоды. Так что, когда его назначили генераль­ным директором нового объединения «Уренгойгаздобыча», я понял, что с Уренгоем и мне не разминуться. С февраля 1979 года я здесь.
—  Ваши представления об Уренгое менялись?
—  Несомненно. И в пространстве, и во времени. Когда он в сторо­не, Уренгой, — это одно, а когда ты здесь, когда ты внутри процесса — совсем другое. Темп освоения небывалый, ритм — сумасшедший. Мас­штаб гиганта надо пропустить через себя, поначалу попросту не со­впадаешь. Росли вместе, менялись вместе. Это дорогого стоит.
Когда с людьми, пришедшими на Уренгой, познакомился побли­же, первоначальные сомнения сразу прошли. Уренгой вся страна ос­ваивала, но первый и главный десант пришел из Пангод, с Медвежь­его. Свои.
—  Вы с Уренгоем связаны так долго, что хочется задать воп­рос: для вас Уренгой — он живой?
—  Еще какой живой! Дышит мощно. Организм здоровый. Пласты сильные. Энергия пласта высокая. Богатырь! Конечно. Пик добычи пройден — Уренгой уже, что называется, пошел «под горку», больше половины своих богатств он, скорее всего, уже отдал человеку. Но если человеческими категориями оперировать, это еще не старость. Сегодняшний этап Уренгоя — зрелость. По нашим самым осторож­ным прикидкам, газа в его недрах вперед на многие десятилетия, на добрую сотню лет, хватит и газового конденсата, нефть здесь солид­ная. Поистине гигант, равного которому в России не было. Разведка Уренгоя продолжается, мы открываем новые залежи — Песцовое ме­сторождение, Южно-Песцовое, Северо-Самбургское. Это открытия уже XXI века.
Я с Уренгоем почти с первых дней. Может, уже как доктор слежу за здоровьем этого богатыря-здоровяка. Может быть, он мне как близ­кий человек. Я ощущаю биение этого гигантского пульса. Можно и так сказать: мы сроднились.
—  Характер у месторождения «Уренгой» есть? И частенько проявляется этот характер?
—  Гиганты по характеру спокойны. Добродушные богатыри. Но это очень сложное спокойствие. Пока в руках жестко держишь — все нормально. Дашь слабину — получишь ураган. И на Уренгое случа­лись неприятности: приходилось наблюдать газовые фонтаны, когда пламя бьет на сотни метров ввысь, близко подойти невозможно. Бо­гатырский характер. Не будите Илью Муромца! В любой момент можно ждать неожиданностей. Он управляем, но даже с годами предсказуемее не становится.
Начинаем разработку так называемой «ачимовской пачки», а там давление пласта за 600 атмосфер зашкаливает.
—  Люди, будьте бдительны! Уренгой!
—  Абсолютно.
—  Когда выходили на Уренгой, никто не высказывал паники, не выражал сомнения: неподъемно?
—  Я один из тех, кто, помнится, 19 февраля 1973 года с пангодинского крылечка провожал первый десант на Уренгой. Из Надыма пришел тракторно-санный поезд, в Пангодах он остановился, помитинговали с полчасика. Февральский день на Севере короткий, но еще светло было. Жалко, в те времена фотоаппараты в дефиците были, у меня даже фотографии не сохранилось. На том памятном крылеч­ке мы впятером стояли — Иван Спиридонович, Николай Дубина, Валерий Ремизов, Владимир Самойлов и я.
—  Время было такое — время уверенных в себе людей?
—  Времена стояли четкие: задача ставилась и задача выполнялась. Такая система. Партийно-советская. Тогда сомнений никаких ни у кого не возникало. Партия сказала? Все. Пошли!
Конечно, балок неблагоустроенный, вода не всегда, о горячей и не мечтали. Но жаловаться и ныть не модно. Неуверенные в себе быст­ренько брали обратный билет. Оставались нормальные первопроход­цы. Молодые в основном, если не по возрасту, то по духу. О трудно­стях стеснялись говорить. Стеснялись. Народ храбрый, молодежь самоуверенная. Иногда это недостаток, но по тем временам огромное достоинство. Сдается мне, что в те времена каждый человек в себе был больше уверен.
—  Коллектив «Уренгойгазпрома» очень большой: разные люди, разные судьбы. И все-таки можно говорить: есть нечто общее?
—  Естественно. Все они работники «Уренгоя». На сегодня их у меня 18057 человек. Когда произносишь эту цифру, она мало о чем говорит. Но если выстроить наш коллектив, то получится километ­ров 12 живой шеренги. Часа три этот строй обойти требуется. Я ду­маю, все они профессионалы. Преданы делу. К Северу неравнодуш­ны. Уренгой для них не просто фонема. Их устраивают здешняя жизнь, работа.
—  Жизнь — тяжелая школа? Или это выдумали и говорят только неудачники?
—  Вообще, говорят, жить тяжело.
—  Но не жить — тяжелее?
—  Сравнивать трудно. Опыта нет.
—  Ваш жизненный путь: прямая линия (почти прямая?) или исключительные зигзаги?
—  Нет, я кругами не ходил, не вертелся. Начал оператором на Игриме, старший инженер, начальник отдела, главный инженер управ­ления. На Уренгой пришел замом генерального по производству. Глав­ный инженер объединения. Директор. По восходящей. По прямой. Прямее не бывает.
Разве это зазорно? Такой путь — хороший повод для гордости.
—  Считаете себя успешным человеком? У успешных людей есть свои секреты?
—  Наверное, успешный. Трудно считать неуспешным. А секрет успеха, наверное, очень простой: сейчас и здесь. Был там, где надо, именно сейчас и именно здесь. Похоже на везение. Я из первого «га­зового» выпуска Уфимского нефтяного института. Мы дипломиро­вались по разработке газовых и газоконденсатных месторождений. А именно в это время понадобились такие специалисты в Западной Сибири. Попали в струю. В газовую. В жилу. На родине остались те, кто квартиру имел в Уфе. А мы рвались именно в Сибирь, на боль­шое дело. Чего стыдиться хорошей карьеры? Моя институтская груп­па состоялась на Севере. Главный инженер в «Уренгое» Григорий Ланчаков. Виктор Сливнев прошел Уренгой, Ямбург, сейчас в Газ­проме начальник главного экономического управления. Салихов Юнир — главный инженер нашего ГПУ. Девчата... Сильная группа. Мой советник доктор наук, зав. кафедрой в родном институте Алек­сандр Пономарев, пять лет в одной группе учились.
Я начинал на Уренгое чистым газовиком, становлюсь нефтяни­ком. Я же из Башкирии родом, а она нефтяная республика. Да что там говорить, от дома, где я родился, буквально в нескольких сотнях метров буровая вышка стояла, там и сейчас добыча идет.
—  Судьба была предрешена?
—  Естественно. Но только на Уренгое ко мне, как говорится, при­шел нефтяной фарт. Ни на Медвежьем это было невозможно, ни на Ямбурге.
—  Формулу эпохи, в которой живем, можно вывести? Или ваше поколение прожило в России несколько эпох?
—  Мы честно при развитом социализме строили коммунизм. Ес­тественно, как сами понимали, плохо осмысляя реалии окружающе­го и остального мира. Наверное, верили. Многие верили. Сегодняш­нюю систему сформулировать сложно. Какой-то неописанный в на­уке вид капитализма.
—  Необузданного?
—  Похоже. Сильно отличается от других капиталистических стран. Возможно, мы развивающаяся страна. Развивающаяся, кстати, зву­чит неплохо.
—  Страна на дороге?
—  Где вы слышали такую классификацию? Я все же затрудняюсь определить, в каком обществе мы сегодня живем.
—  Не самом плохом?
—  Как посмотреть...
—  В принципе, нашему поколению посчастливилось пожить-поработать при двух общественно-политических системах. Пришлось? Или все-таки посчастливилось?
—  Естественно, это наше время, мы в нем жили, мы его обживали. Это наша эпоха. Что лучше? Что хуже? Все неоднозначно. Бываю в Москве — стоят у стенок бабушки с протянутой рукой. На каждом перекрестке — в солдатской гимнастерке безногий молодой человек. Это только после германской войны бывало. Значит, снова после вой­ны? В Уфе у меня живет сестренка. В доме над ней жил дед, фронто­вик. Вот пропал дед, не видят его. Исчез дед. И родственников нет. Ну мало ли что? Нет и нет. В дедовой квартире кран потек, соседей заливать стало. Взломали дверь, выломали, а он уже полгода как мер­твый. Высох весь. Мумия. Умер дед от голода. Фронтовик умер от истощения. Это разве мыслимо? Какое время лучше?
—  Человек несет ответственность за время?
—  Смотря какой человек.
—  Сулейманов. И — время Уренгоя.
—  Обязательно несет. В должностные обязанности входит. Юри­дическая ответственность. Моральная ответственность. Уренгой обя­зан разрабатываться проектно-системно, последовательно, планово. Ответственность за каждого работающего — зарплата вовремя, нор­мальные условия труда. За коллектив — по колдоговору. И за время тоже: вот Сулейманов четвертую пятилетку руководит Газпромом Уренгоя. Что сделал за это свое время? Что смог. Что-то не сумел, что-то сделал сверх.
Мне было всего 37, когда меня назначали директором самого круп­ного не только в Союзе, но и в мире газодобывающего предприятия. В ЦК КПСС я проходил собеседование у Льва Михайловича Кузне­цова, он занимался вопросами автоматизации новой техники. Он меня повел к Долгих, секретарю ЦК. Владимир Иванович поинтересовал­ся: «Первое, чем вы начнете заниматься, если мы вашу кандидатуру, Рим Султанович, согласуем?» Я задумался. Народ серьезный. От Уренгоя что требуется в первую очередь? Газ. План. Ввод новых ус­тановок. Подумал и ответил: «Хотел бы первое внимание обратить на социальную сторону нашего коллектива». «Правильно рассужда­ешь, — одобрительно заметил Долгих. — Если нужна будет поддерж­ка, обращайся».
Я с этого начал. Лучший на юге пионерский лагерь нам отгроха­ли, нынче это детский оздоровительный центр «Кубанская нива». Там же, в Анапе, лечебно-оздоровительный центр «Витязь». Первые в России объекты европейского уровня. Кстати, полкилометра южной черноморской российской границы — пляжи «Уренгойгазпрома». Уренгойцы на «границе» загорают, купаются.
—  По характеру: вы трудности любите преодолевать или луч­ше, когда все можно делать спокойно, в ненапряженной обста­новке?
—  Напряжение создают сами люди, когда действуют непрофесси­онально. Спокойно — это и разумно, и эффективно, и без потерь.
—  Пессимисты при начале разработки Уренгоя предполага­ли, что при больших отборах газа месторождение начнет осе­дать, проседать. Со всеми вытекающими последствиями. Про­седает? Заметно?
—  Я что заметил: когда выходили на Уренгой, было много болот на месторождении. Одни, считай, болота. Но от того, что много шлей­фов в канавах проложили, дороги отсыпали, незаметно отдренировали все месторождения вдоль и поперек, и по периметру, — не толь­ко болота усохли и высохли, но на их месте начали нарастать березо­вые леса. Местами метра под три вымахали. Для Севера за 10 лет это немало.
Что касается проседания месторождения. Кстати, площадь Урен­гоя 60 километров на 190. Проседание идет, но незаметно и по всей площади, всего несколько сантиметров за 30 лет. Это проседание за­метно только на снимках из космоса. Космический мониторинг ве­дется системно. Пока никаких угроз не прогнозируется. Жертв и раз­рушений, которые предрекались, нет.
—  Когда вы оглядываетесь на историю развития Уренгоя, не замечаете, были ошибки? Крупные?
—  В середине восьмидесятых прошлого века, когда стране требо­валось газа все больше и больше, когда заскрежетали лозунги: мил­лиард в сутки, Уренгой начали надрывать, брали больше, чем пре­дусматривалось проектом. На Ямбург же выходил с опозданием, а балансы надо было компенсировать. Проектный режим предусмат­ривал 250 миллиардов, на Уренгое зашкаливало за 300. Будь наша воля, понятно, мы бы этого не делали. Да и сейчас тогдашний пере­бор в 100 миллиардов нам явно в остатках не помешал бы. «Старик» Уренгой, конечно, выдержал, но тогда страна пошла на это сознатель­но. Если это ошибка, то сознательная ошибка. Всегда актуально: жить-то надо. Стране.
—  Чего-то хотелось бы переделать, но паровоз, как говорит­ся, ушел?
—  А зачем? Мы стараемся сделать лучше на очередном объекте. Учитывая опыт, пусть даже печальный. Наша установка на Песцо­вом самая современная в России. Даже специалисты Газпрома уди­вились, что такое возможно. А в таком современном промысле — весь наш опыт. Опыт общения с Уренгоем. Опыт общения с Севером. Сле­дующий шаг всегда должен быть лучше предыдущего. Закон Севера.
—  Вы же практик. Где учились науке управления? Такими сложными комплексами, как Уренгой?
—  Началось с Америки. Обучался в Германии. Закончил Акаде­мию народного хозяйства СССР. А все остальное — жизнь подсказы­вает. Уренгой — хороший мозговой «котел». Он вызывает интерес у ученых, у зарубежных менеджеров, у политиков. К нам часто рос­сийские сенаторы приезжают. Президента Владимира Путина мы на Уренгое встречали, он здесь крупное совещание проводил. Как у нас в Газпроме говорят — принципиальное. Это повседневный универ­ситет управления. Редкая школа научит тому, чему учит жизнь на Уренгое.
Я последовательно, выполняя личную программу социального раз­вития коллектива, которую обещал Долгих, в начале девяностых го­дов через загранучебу «прогнал» несколько тысяч специалистов. Как только появилась такая возможность, мы из своих прибылей на этот процесс денег не жалели. Конечно, в первую очередь добытчиков, специалистов, менеджеров.
Ну и если честно — ответственная практика Газпрома: мировой уровень. К нам тоже ездят учиться. Так, как мы работаем на Севере, говорю это убежденно, нигде в мире не умеют. У нас человеческий, профессиональный фактор всегда посильнее. А по технике — надо соревноваться, резервы есть.
—  Считается, что Север не любит слабых. И исключений не знает?
—  Слабые сюда не едут. Изначально. Север их не то, чтобы не лю­бит, он издали как бы предупреждает: здесь место не для каждого. В нашем коллективе из трех двое имеют диплом, образование высшее или среднее специальное. Понятно, сильные люди. Если слаб физи­чески, долго не продержишься, надо держать красивую спортивную форму. Действительно, исключений не знаю. Знаю, что приезжаю­щий на Север человек становится сильнее, мобилизуется, подтяги­вается, мобилизует весь свой ресурс. Так и получается: Север — зем­ля сильных и для сильных.
—  Уренгой может сказать «спасибо» Сулейманову?
—  Надо спросить у Уренгоя.
—  Обязательно спрошу. А Сулейманов может сказать «спа­сибо» Уренгою?
—  Уренгой — это природа. А природе всегда спасибо. За все. Есте­ственно, я счастлив, что судьба свела меня с Уренгоем, я здесь рабо­тал и работаю. Масштаб этого месторождения любого профессиона­ла делает масштабнее. Вот пример. Уренгойская нефть очень труд­ная. Вязкая. Тяжела в добыче. Примерно такая же на Русском место­рождении. Это чуть севернее. Туда вышли нефтяники, их еще знаме­нитый Виктор Иванович Муравленко возглавлял. Попробовали до­бывать — нет, у них ничего не получилось. Не добывается «русский» мармелад. На мармелад, застывая, вязкая нефть похожа. Они как свер­нули работы до лучших времен, так до сих пор и не развернули. А мы добываем. И это вроде запросто. Хотя ж сложнейшую проблему ре­шили, нефтяное «желе» добываем. Если надо — опытом поделимся. Мы прямо в пласте это желе конденсатом разбавляем, и никаких про­бок в трубе. Нам здесь капитально «ТюменьНИИгипрогаз» помог, Георгий Васильевич Крылов.
—  Когда рискуете? Приходится рисковать? Или — рискую со­знательно?
—  Я в преферанс уже лет 15 не играю. В преферансе рисковать можно. А на работе — нету меня привычки рисковать. С Уренгоем не рискуют. С людьми не рискуют. Думать надо, размышлять, предус­матривать, прогнозировать, с наукой дружить. Отечественный Газ­пром, тем более на Севере, не для авантюристов.
—  Жизненный принцип, которому ни разу не изменяли?
—  Десять библейских заветов — вот те принципы, по которым надо жить. Жизнь, конечно, сложнее, трудно все время на святцы огляды­ваться. Мы растем, принципы изменяются, мы меняем принципы. Приходится пересматривать, чтобы вписаться в жизнь. Ведь на из­ломе веков сама Россия как круто систему поменяла, в том числе и принципы.
—  Ноша долговременного лидера тяжела?
—  Тяжела. Можно завидовать, а если все знать — вряд ли кто поза­видует. Два века на вахте. Века сменились, значит, каждый день что-то менялось, и тебе надо было меняться.
—  Город Новый Уренгой сразу научился заботиться о своих жите­лях? Или долго учился?
—  Если честно, постановлением ЦК КПСС и Совмина Союза по Новому Уренгою никакой заботы не предусматривалось. В постанов­лении обозначились квадратные метры жилья, норма школ и дет­ских садов. Всё. В строящемся городе не предусматривались даже ма­газины, учреждения культуры, кинотеатры, спортплощадки и залы. Это была политика тогдашних партийных лидеров. Со школами и детсадами у нас действительно все в порядке — их строили по проек­ту. Остальное не строили, не могли. Это же почти уголовкой грозило, если построить спортзал или хоккейный корт. Первый клуб «Факел» строили колхозным методом, первый спортзал — партизанским. Под строительство Дома культуры брали эксклюзивное разрешение у премьера Николая Рыжков — а ведь уже перестройка начиналась. Забота о северянине тогда в госпроект не закладывалась. Только на свой страх и риск.
—  Некоторые гордятся своими солидными врагами. Вы нажи­вали себе врагов? Гордитесь ими?
—  Знаете, я человек хороший, и этого не стесняюсь. Врагов мне не надо, у меня их быть не может. Если они даже есть — я не знаю об их существовании. Они себя не проявляют. Интриги — это всегда, но это не откровенные враги — столкновение интересов. Я стараюсь к людям относиться исключительно хорошо. Я сколько лет директор? За эти десятилетия в Газпром — мою вышестоящую организацию — на меня ни одна жалоба не поступала.
У меня зам по быту Анатолий Николаевич Харитонов. Он в стро­ительном главке работал, я его переманил. Мы с ним в больнице по­знакомились. Он с позвоночником мучился, а меня угораздило двух­стороннее воспаление легких подхватить. Две недели мы с ним в боль­нице бедовали, каждый вечер беседовали и тогда договорились о глав­ных вещах в работе с людьми. Харитонов правильный человек. Так вот: главных вещей немного, и основное, пожалуй: не врать людям и не обещать того, что сделать никогда не сможешь. Ко мне люди идут — я для них в Уренгое последняя инстанция. Просьбы разные: вы­полнимые — невыполнимые. Видишь — вопрос неразрешимый, не обещай. Не зароняй надежду, надежда иногда опасная вещь, а домик на Красной площади все равно не построить. Говори честно с каж­дым человеком — это принцип.
Был у меня случай, еще в старой конторе. Семь утра, июль, поляр­ное светло. Открывается дверь, заходит женщина, падает на колени, на коленях ползет. Я подскочил, может, ей плохо стало. Поднимет­ся? Нет. Еле поднял, посадил на стул. Воды в кабинете не оказалось. Всхлипы, плачет без остановки. Еле успокоил. Если будете так пла­кать — все равно ничего не пойму. В чем дело? Немного успокоилась. Только вы, Рим Султанович, можете помочь. Что случилось? Сама она в больнице работала. У нее двое близнецов. Один под машину угодил, переломы сложные, надо везти в Киев на операцию. Денег нет. Ее муж компрессорную на ГП-12 строил. Строителям зарплату задерживают. Начальник посоветовал: обращайтесь к Сулейманову, если он нам деньги даст, я вам выплачу. Ее просьба: перечислите им, пожалуйста, деньги.
Отпускной период, каждая копейка на счету, а подрядчик требует зарплату не одному строителю, а всему коллективу. Сложный пери­од, и у нас времена бывали — по четыре месяца своим не могли зар­плату полностью выплатить.
К полдевятого утра мы деньги строителям нашли и перечислили. Что­бы близнеца спасти. Вот так, всё вместе: шантаж и благородство, но ре­шаешь, как сердце подсказывает. Не всегда по науке менеджерской.
—  О каком периоде в истории России вы могли бы сказать: это мое время?
—  Мое время — два века прихватил. Все, что прожил, — мое время.
—  Менеджер Сулейманов мог бы спокойно уснуть на порохо­вой бочке?
—  По характеру, наверное, мог бы. Но лучше до такого дело не до­водить. Решить ситуацию чуть раньше.
Я запускал 20 промыслов на Уренгое. Обычно пуск растягивается суток на двое. В это время никто не спит. Фронтовые ночки. Вот тог­да, наверно, чуть похоже на «пороховую бочку», а решения надо при­нимать четкие, однозначные.
—  Какие страсти прощаете? Какие осуждаете? На какие под­даетесь сами?
—  Страсть, как не люблю болтать. И нечетких слов.
—  Для вас важно: считать, что в этой жизни есть смысл?
—  А что, бывает бессмысленная жизнь? Человек — существо ду­мающее. Если живет-думает, то и смысл присутствует. Наверное, каж­дый понимает эти смыслы по-своему. Шесть миллиардов человек на планете и шесть миллиардов смыслов. Разве плохо?
Я в этой жизни смысл вижу.
Каждый день живу осмысленно.
—  А для вас смысл жизни одним словом выразить можно?
—  Каким?
Омельчук: Уренгой.
Сулейманов: Нет. Уренгой — великий, бесспорно. Но говорить, что у меня смысл жизни Уренгой, не могу. Мне думается, все-таки я пошире, поглубже. Уренгой много значит в моей жизни. Много, но не все.


Начиная с папы римского



На историческом дворе 1458 год. Сибирь еще государственно не присоединена русскими, но ее присутствие в мире обозначено и оп­ределено.
Каким образом на письменный стол римского ученого Энео Силь­вио Пикколомини попадают записи слов вогульского племени из неведомо-далекой Сибири — уже никто не объяснит. Но увлекаю­щийся лингвистическими сравнениями Пикколомини неожиданно обнаруживает, что «дикое» сибирское племя говорит на языке, чрез­вычайно сходном с европейскими мадьярами. Так закладывается пер­вый кирпичик в основание былого единства мадьяр и вогулов (со­временно — венгров и манси).
История философии этот факт зафиксировала. Он любопытен еще и потому, что автором «Космографии», где приведены эти сравнения, был папа римский Пий Второй. Именно это имя получил гуманист и филолог Энео Сильвио Пикколомини, избранный — чему удивлять­ся! — на папский престол. Именно в Ватикане трудился первый уче­ный финно-угролог.
К сожалению, его фундаментальный труд — энциклопедический свод тогдашних знаний и представлений о мире середины текущего тысячелетия — «Космография» — так и не переведен на русский язык.
Впрочем, занимаясь историей Сибири, хорошо осознаешь, что, пожалуй, все увлеченные исследователи были людьми колоритны­ми и замечательными, наблюдательными, с интересными судьбами.
Финно-угристика — составная часть общего языкознания. О важ­ности изучения языков уральской группы говорит тот факт, что цен­тры финно-угроведения существуют не только в тех странах, где эти языки распространены: в России, Венгрии, Финляндии. Эти языки изучают лингвисты Австрии, Англии, Германии, Швеции, США, Франции, Голландии, Италии и даже Монголии и Японии.
Но все же главные заслуги в решении проблем финно-угорских языков принадлежат российским, венгерским, финским ученым. Изучению мансийского и хантыйского языков посвятили многие свои работы венгерские исследователи Антал Регули, Бернат Мункачи, Пал Хунфальви. Труды Гомбоца посвящены лексике мансийского языка, а Халаши привел веские доказательства родства финно-угор­ских и самодийских языков. Первую серьезно-строго-научную тео­рию родства этих языков выдвинул финский ученый Кай Доннер. Хенрик Паасонен создал полную систему финно-угорских и само­дийских звуковых соответствий. В истории науки прочно закрепи­лись имена Александра Кастрена, Артура Альквиста, Кустаа Карьялайнена, Тойво Лехтисало. Они изучали различные аспекты языков коренных сибирских народностей. Но для того, чтобы заниматься своими спокойными вроде, кабинетными, изысками, они должны были прежде постранствовать в сибирских и северных тайгах и тун­драх, причем в страшно тяжелых условиях: в снегах, хлябях, топях, дебрях Тобольской губернии. Это были скромные труженики науки и великие странствователи, великие пешеходы.
Крупным научным центром по изучению финно-угорских языков является германский университетский город Геттинген. Его еще в XVIII веке называли «лабораторией» финно-угорского сравнитель­ного языкознания.
Первых читателей английского классика знаменитой поэмы Джо­на Мильтона «Потерянный рай» поразило, как свободно ориентиро­вался автор в географии. Северный колорит вносили постоянно по­минаемые в рифмах заснеженные хребты, Печора, полярные ветры, ледяные глыбы, вьюги, бураны, Обь. Еще в юности Мильтон прошту­дировал немало ученых трудов, посвященных загадочным для евро­пейца Московии и Китаю. Работая у Оливера Кромвеля государ­ственным секретарем, будущий поэт переписывался с русским ца­рем Алексеем Михайловичем. Уже на закате жизни, ослепший, он распорядился напечатать свой юношеский труд с длинным названи­ем «Московия, или Известия о Московии по открытии английских путешественников, собранные из письменных свидетельств разных очевидцев; также и другие, малоизвестные страны, лежащие на вос­ток от России до самого Китая, недавно в разное время открытые русскими». Издатель замешкался, и книга вышла в свет уже после смерти автора в 1682 году.
Что же было известно Джону Мильтону о далекой Сибири?
«К северо-востоку от России, — пишет великий слепец, — при реке Оби лежит страна самоедов, открыл ее один русский по имени Ани­ка (Строганов?! — А.О.), который первый завел с самоедами торгов­лю и, добывая от них богатые меха, нажил большое богатство и узнал их страну, а впоследствии, дав знать о своем открытии Борису, пра­вителю Федора, указал, сколько полезно будет для государства при­обрести эту страну. Борис отправил к самоедам пышное посольство и миролюбивыми средствами достиг того, что они отдались в под­данство России с обязанностью ежегодно поголовной дани, состоя­щей из двух богатейших собольих шкур. Гонцы Борисовы, проехав двести миль к востоку от Оби, донесли, что там красивая страна, изо­билующая лесами и источниками, что жители ездят верхом на оле­нях и лосях, другие же в санях, запряженных оленями, а иные еще на собаках, столь же прытких, как олени. Самоеды, приехавшие с этими гонцами, на возвратном пути их в Москву удивлялись красоте этого города и возбуждали равное удивление своею стрельбою, попадая без промаха в цель величиною с деньгу на таком расстоянии, что ее едва можно различить».
Николае Милеску, которого в России величали Спафарием, — ко­лоритная фигура своего времени. Получивший блестящее образова­ние в Константинополе, отлично владея многими языками, в том числе арабским и турецким, Милеску оказался превосходным дип­ломатом в родной Молдове. Когда на родине сложилась тяжелая об­становка, Милеску уехал в Россию. Здесь «человека, премудрого в латинском и славянском, а наипаче еллинском языках, и русской ско­ро может выучить и готов сам переводить» определили в Посольс­кий приказ. Но Спафарий был не только первым среди переводчи­ков, ему поручались трудные дипломатические миссии. Особенно известно его путешествие к пекинскому богдыхану с поручением от царя Алексея Михайловича. Спафарий оставил описание трудного путешествия, многие страницы которого посвящены сибирской до­роге и обитателям сибирского края. Путешествие продолжалось три года — с 1676 по 1678 — и по результатам закончилось блестяще.
Благодаря Спафарию географы и этнографы имеют прекрасные свидетельства очевидца о Сибири предпетровской эпохи. Западную Сибирь он преодолел по рекам Иртышу и Оби, по Кетскому волоку перебрался на Енисей. В книге Спафария есть подробное описание Иртыша, всех населенных пунктов, которые он посещал. К примеру, о тогдашнем Самаровском яме ученый молдаванин писал:
«Самаровский ям потому слывет, что был остяцкий князь в том месте, именем Самары, также и городок выкопан на высоких горах и шанцы по се время видятся. А Самаровские горы зело высоки и круг­лы, будут кругом верст 20, а дале не идут. И горы неплодны, и на них болота и озера есть, и камень мелкий, и лес непотребный. А ям Сама­ровский стоит на правой стороне Иртыша, а на яме есть 50 паев про­тив Демьянского яма, и приказчик на нем есть сын боярский, послан из Тобольска; и церковь Святого Николая есть. И от Самаровского яму до Березова доходят дощаником вниз по реке, сперва по Ирты­шу, а потом Обью, в 6 дней».
Отдельную главу Спафарий посвятил «описанию славной и ве­ликой реки Оби от вершины ее и до окончания и устья морского ее».
«И от того места, где впадает Иртыш в Обь, учнет Обь-река зело пространиться. А от Березова, меж Собской и Обдорской заставами, до Мангазейского моря, до устья Оби-реки, где впадает в океан, в про­ливу морскую, вниз доходят по той же Оби-реке 12 дней. И тут впа­дает Обь многими устьями в море, и столь множества воды из Оби впадает в море, что побеждает морскую соленую воду и бывает слад­кая и пресная. И посреди той проливы в море течет вода, будто река, и тут зимой дни очень малы и стужи великие. И тут близ моря и ус­тья Оби живут самоеды. А далее живут остяки, по Оби-реке множе­ство их».
Не преминул автор сообщить и о главной достопримечательнос­ти и загадке Сибири: «Около Березова есть капища идольские ос­тяцкие, и про тех пишут земнописатели, что тут есть идол Золотые Бабы, однако же золотых не сказывают, а что серебряных, деревян­ных крашеных множество и медных льют же. И первое, что ловят из всех зверей, им приносят».
Немало места Спафарий уделил описанию природных богатств сибирского края. Вот только одна вкусная страничка из таких описа­ний: «А рыбы всякой в той Оби зело множество, наипаче осетры ве­ликие ловят. А особая рыба есть муксун, которая зело добрая. А ка­жется, что из моря идет. И столь множество в ней рыбы есть, что ни по одной реке и множественней и жирней невозможно быть».
С трудом Спафария знакомится всякий, кто занимается историей Сибири, выясняя, как жили здесь наши предки. Значение труда Спа­фария подтверждает факт, что молдавская Академия собрала все на­писанное Николаем Милеску и впервые в полном объеме издала тру­ды в книге «Сибирь и Китай».


Не ищите женщину на новостройке



На доме яркой расцветки, который первым появился в поселке, большой деревянный щит, на нем выведено четким шрифтом: «Горо­док Ямальск. Строительство ведет генподрядчик ПМК «Новый Порт» треста «Надымстройгаздобыча».
Боюсь, что даже проектировщики не знают точно, быть ли здесь городу или обойдутся вахтовым поселком. Но как не понять гордость первостроителей: они приехали сюда, в голую тундру полуострова Ямал, чтобы построить нечто масштабное, как не понять гордость человека, в жизни которого есть «свой» город, возведенный с перво­го колышка. Прекрасно это чувство!
...Мы подъезжали к Ямальску со стороны рыболовецкого поселка Новый Порт, который растянулся по берегу Обской губы. А нефтя­ники выбрали для базы высокие холмы подальше, в глубине полуос­трова, в сердце тундры. Бушевала низовая пурга. Вверху широко и открыто голубело майское небо, светило солнце, здесь, в тундре, в двух шагах ничего нельзя разобрать.
Ямальск, как корабль с высокой надстройкой, выплывал из бес­нующихся вихрей. Он только «по колено» погряз в молочной мути, возвышаясь над ней высокими домами, ажурной радиоантенной, ме­таллическими фермами строящегося промышленного комплекса. Выглядел будущий город (или поселок?) нарядно и опрятно, словно на компактном архитектурном макете.
Да, радовала на первый взгляд будущая «столица» нефтяников на полуострове Ямал, стало отрадно на душе, и мне припомнились те, кто открывал здесь первую заполярную нефть в Тюменской обла­сти в конце шестидесятых.
В ПМК я попросил познакомить меня с кем-нибудь из первостро­ителей, из людей первого десанта. Кто лучше знает местную исто­рию, кто ярче расскажет о героике времен «первого колышка»? да и все нынешние проблемы первостроитель рассматривает с точки зре­ния того, что уже сделано. Новичок начнет захлебываться: нет того, этого. Бывалый старожил, конечно, тоже не преминет помянуть, чего все еще не хватает, но сначала эпически поведает, какими трудами досталось то, что сегодня есть.
— А кого искать? — ответили мне. — Саню Кона. Он здесь все на­чинал, его бригада.
В общежитской комнате, теснющей и холодной (ночью электро­станция не работала, и домашняя температура упала до минус двух), хозяина я не застал. На кровати со свернутым матрасом сидела ми­ловидная молодая женщина — его жена Татьяна. За столиком умес­тилась серьезная девочка, будущая первоклассница Люда, остальное пространство комнатушки осваивал неугомонный двухлетний Леш­ка. Нетрудно было догадаться, что семья переезжает: в коридорчике аккуратно возвышались узлы, баулы и коробки.
—  Новую комнату дали? — бодро поинтересовался я, радуясь за­ранее, что молодой семье дали жилье просторнее, и, надо полагать, потеплее.
Татьяна посмотрела на заезжего корреспондента столь выразитель­но-печально, что мне стало неловко за легкомысленный тон.
—  Нет, мы ждем вертолет на Надым.
Ах, если бы грустная история, поведанная мне Татьяной, была просто несуразным эпизодом в эпической летописи полярного осво­ения!
Зиму, которую они пережили, даже и трудной не назовешь. Тяже­лейшая. Не потому, что на редкость — даже для этих мест — оказа­лась суровой. Мороз перенести можно.
Здесь, в необустроенном Ямальске, оказалось пять семей с деть­ми. Приехали из-под Нефтеюганска с радужными надеждами и по­строить, и обжить новое место, «свой» город. Прилетело начальство из Надыма — радужные намерения одобрило:
—  Правильно! Хватит холостяцкие бичевники разводить, пора осе­дать основательно.
Тот прилет начальства пришелся на весну. А поздней промозглой осенью разговор пошел иной: Ямальск будет возводиться вахтовым методом, женщинам, тем более с детьми, в этих холодных широтах делать пока нечего.
—  Но как же?
—  А так же... — обрезали. — Жизнь вносит свои коррективы.
Всех пятерых жен с детьми привезли на подбазу «Мыс Каменный».
Мужья, понятно, не сдавались, вынужденно перешли в другую орга­низацию, подготовили жилье, сносные условия. Но только сносные.
Воду в Ямальск возят с Обской губы — за двенадцать верст по не­надежному зимнику. Однажды пурга его перерезала и «отключила» воду на месяц. Топили снег, хозяйкам в столовой выделяли по ведру на день.
Хлеб в Ямальск везут или из Нового Порта, или вертолетом из На­дыма. Когда беснуется непогода, приходится переходить на лепешки.
—  Хлебнули лиха?
—  Не без этого. Зато сдружились.
Вещи у Татьяны собраны, прилети надымский вертолет, и пона­добится всего несколько минут, чтобы погрузиться. Обстоятельства складываются так, что в Ямальске ей пока не жить: она ждет третьего ребенка. Люде в сентябре идти в школу. Все свое будущее Татьяна связывает с обустроенным Надымом.
—  Надеемся на лучшее, — спокойно говорит она, и я слышу уве­ренные нотки. — Руководство жилье пообещало, правда, пока в об­щежитии. — И повторяет: — Надеемся на лучшее.
Наверное, она хорошо представляет, что помыкаться еще придет­ся, но хуже, чем прошлой зимой, не будет.
—  А как же муж?
—  Он останется здесь. На «Большой земле» у нас квартиры нет. Будет здесь работать, к нам прилетать. Ямальск — его город, — до­бавляет она с гордостью.
Это спокойствие поражает. Слезы, рыдания, истерические всхли­пы — все было бы оправданно, а в ее тоне если и есть что-то необыч­ное, то лишь недоумение: как можно так обманывать? Разве не нуж­ны они здесь? Разве это нормально — растрепанные семьи?
И, уезжая из Ямальска, разве забирают женщины с детьми все проблемы героического, первопроходческого быта? А что, мужчины не заслуживают доброго отношения к себе? Где и у кого искать ответ, сколько должны длиться мытарства первого десанта?
А может быть, действительно женщины — серьезная помеха на за­полярной новостройке и лучше бы им не мешаться под ногами у пер­вопроходцев?
Любой разумно мыслящий организатор производства возразит вам, что женщины — это огромная социально-организующая и дис­циплинирующая сила. В том же Ямальске, когда в рабочих общежи­тиях появились женщины с детьми, сразу прекратились обычные холостяцкие беспорядки. То, что позволялось в бесшабашном мужс­ком общежитии, уже не подходило для общего дома, где живут ма­ленькие дети и женщины. В необихоженный мужской быт сразу вхо­дит уют, порядок, аккуратность, чистота.
И ведь ратую-то я не за то вовсе, чтобы женщинам в первую оче­редь выписывали путевки на все арктические новостройки, а прежде всего за нормальный и естественный быт первопроходцев. Конечно, первый десант — исключительно мужской — по-рыцарски должен подготовить условия для второго эшелона, но не на годы же затяги­вать подготовку плацдарма.
...Наконец-то вернулся домой и первостроитель Александр Кон. Он устало махнул рукой — вертолета сегодня не будет. Татьяна пере­несла неприятное сообщение спокойно.
Узнав, о чем речь, Александр темпераментно включился в разго­вор:
—  Никто не считает рубли. У нас здесь катастрофическая нехват­ка рабочих рук, а я вынужден отпускать рабочего. А как не отпус­тить? Сердце-то нужно иметь. Ему надо семью навестить, жена боль­на, дети разбаловались. Вот под самыми разными предлогами вык­лянчивают отгулы и отпуска. А нам план не с кем выполнять. Да что за примерами ходить...
И Александр поведал житейские истории, которые в данный мо­мент переживала его бригада. Трое монтажников уехали на «Боль­шую землю» разбираться в семейных проблемах. Одному соседи со­общили, что его жена легкомысленно относится к супружеской вер­ности. Жене второго написали, что он крутит амуры. Третьему ни с того ни с сего от законной, но далеко отсюда живущей жены пришел исполнительный лист на алименты.
А чего, собственно, можно ждать, когда муж с женой видятся раз в год, если вахта первого десанта растягивается на годы.
Нравственно ли, да и выгодно ли экономически возводить новые города счастья на обломках семейного счастья первостроителей?
Я как-то постеснялся задать Саше вопрос: нужна ли ему здесь, в Ямальске, семья? Трудно выглядеть умным и задавать такой несу­разный вопрос. Наверное, и среди остальных двух сотен мужиков Ямальска не нужно проводить специальный социологический опрос. И холостяки, и женатые скажут, что подобное мужское сиротство неестественно и никакими новейшими организационными схемами его не объяснишь и привлекательности не придашь.
—  Ведь на БАМ, — вспоминает Александр, — руководитель строй­ки сразу приехал с семьей. И тем самым показал всем рабочим: я с вами надолго, все мы здесь надолго. Не так ли? А почему наши часто меняющиеся руководители жен своих в Ямальск не везут? — про­должил Кон. — Ему родная сударушка всего-то бы несколько слов и сказала: «Дорогой. А чего нам с места на место скакать, давай здесь обустраиваться». Для всей нашей стройки большая бы выгода была — порядку больше, четкости в работе.
— Я вот один случай вспомнила, — спохватилась Татьяна. — Мо­жет, некстати... Но очень уж в память врезался. Сижу как-то у окош­ка зимой, поздно. А напротив общежитие. Ребята, наверное, в Новый Порт съездили, водки купили, выпили. Занавесок у них на окне нет, все видно: выпили и танцевать начали. Сами с собой... Ну, девчонки там танцуют на палубе — понятно. А тут парни... Мне это так дико показалось.
...Я вот над чем сейчас размышляю. Не случайна ведь такая не­приязнь к женщинам со стороны руководящих кадров. Потому что хранительница домашнего очага — женщина — становится символом уюта, освоенного пространства. Забывая заботиться о ней, забывают заботиться о любом первоосвоителе.
Почему-то нашим северным планам, проектам, перспективам иной раз недостает понимания живого естества жизни.
Подвиг покорителей сибирских недр воспет и награжден. Но ред­ко в этих гимнах славится женщина.
Ладно, пусть гимны еще впереди. Но продуманного хозяйственно­го обеспечения женщина на Севере достойна уже сегодня. Пусть завт­ра другой Татьяне или Марии, которая хотела построить «свой» се­верный город, не придется печально упаковывать узлы и чемоданы.
1985, февраль.
P.S. Почему мы ничего не слышали о городе на Ямале?
Ямальск не состоялся. Умер, не родившись.
Все великие почины Владислава Стрижова — великого ямальс­кого газового генерала — состоялись: Надым! Новый Уренгой! Ям­бург!
Ямальск? Не успел...


Последняя весна



Есть прекрасное русское слово «самородок». Можно поразбираться в корнях: не просто сам родился, но еще и цельный драгоценный слиток — человек-золото.
Когда я думаю о Петре Семеновиче Бахлыкове, на ум приходит именно это слово: человек, сам сделавший себя, золотые руки, цель­ная, литая личность. Редкость.
Мы с Петром Семеновичем встретились в Сургуте в январе и до­говорились увидеться у него в Угуте. Попозже. Ближе к лету. Когда и на Севере зелень пойдет.
Петр Семенович не дождался. Умер.
Не выдержало сердце.
Умер он на исходе весны.
Счастливые люди умирают во сне. Люди, прожившие счастливую жизнь. Не легкую, но — счастливую. Петр Семенович Бахлыков умер во сне.
...Простой сибирский мужик, «деревенщина», вырастил себя, рас­крыл себя, преодолевая себя, до Мастера.
Его больше знают как наивного живописца, но он успел опубли­ковать и роман «Медвежья падь», и научную работу о юганских ос­тяках, писал стихи, песни и оставил после себя уникальное — един­ственное на Россию детище — музей сибирского быта, где почти всё — каждый экспонат — сделано его собственными руками.
Однажды он сделал для себя открытие и сформулировал его в духе Уолта Уитмена:
— Уж здесь-то была жизнь, тут-то слышался рев,
Тяжело переваливались по кочкам сутулые мамонты. Неслись на стада оленей шерстистые носороги.
Паслись и буйствовали мускусные быки.
Выбирал себе добычу и первобытный человек.
Петр Бахлыков понял, что его родина, привычные деревенские окрестности — не окраина мира, а центр его. Здесь происходили все великие события. А тот добычливый современник сутулых мамон­тов — его предок. Связь времен проснулась (или родилась?) в нем — простом деревенском мужике Петре.
Сначала он только собирал — у деревенских старожилов, у друзей-ханты, забираясь на самые отдаленные, никому не ведомые стой­бища и угодья. Потом догадался, что и ханты уже многое утратили в своем рукомесле. И начал ладить сам. У каждого свое: в поисках ут­раченного времени. Он воскрешал, делая старинные ловушки, рыбо­ловные снасти из крапивы, медвежьи рогатины, ножи, хозяйствен­ные поделки, ситечки и лукошки — время, старинное время Сибири: ханты и русских старожилов.
Перед его музейной избушкой образовался музей под открытым небом: сам лепил чувал, строил амбарчики, земляные печи, чуланы, складывал здесь свои увесистые археологические редкости.
За свою жизнь Петр Семенович сменил всего два места житель­ства: деревню Вахлово, где родился, и Угут, где умер.
Мудрый наш народ не зря нечаянно обронил: «Где родился, там и пригодился».
Он пригодился родной земле.
Отец семи детей, дед 17 внуков, он собирался жить достойно дол­го, тем более что сибирский род Бахлыковых — долгожители.
Он знал, что не исчерпал себя, понимал: чтобы достичь новых вер­шин, нужно постигнуть собственные глубины. Он был полон — здесь можно бы сказать: планов, но нет — он был полон жизни, жизнью, а полная жизнь полна замыслов, намерений и дерзаний.
Увлеченный человек умеет передать свое дело.
У настоящего таланта всегда есть ученики.
У него это дочь Женя.
— Отец умер во сне, к смерти не готовился, готовился к выставке, к юбилею музея, много писал — больше стихи. Но раньше стихи у него выходили лучше. Задумал роман о своей матери и нашей маме — они этого достойны. Его все здесь любили, меня он воспитал, как преемницу, возил в свои экспедиции, тренировал. И это во мне есте­ственно. Я его дочь. Наследница. Хоронил его весь Угут. Жалко, но­вый музей он уже не увидел. Всегда теснился, всегда ему места не хватало. Сейчас просторно. Но — без него.
И у тебя случится последняя весна.
Впрочем, это не о бренности бытия.
Думаешь: что после себя оставляешь.
Есть у художника Бахлыкова пронзительная картина «Дитя при­роды». Низкая вода. Глубоко посаженный утлый обласок. И старик, громадный старик с голубыми, вобравшими небо глазами. Вобрав­шими в себя мир. В утлом челноке огромный, как мир, человек.
Он плывет прямо на меня.


Роман
В конце прошлого века меня
недолго любила прекрасная женщина



Я собирался написать роман. Наверное, не очень длинный. Ко­роткий. На длинный меня явно не хватит. Короткий — куда ни шло.
Хороший роман должен начинаться дельной фразой. Запомина­ющейся. Роман или не прочтут, или забудут, а первая фраза запом­нится, останется. Может быть, надолго. Автору много ли надо?.. Все смешалось в доме Облонских... Остальное не важно.
Я остановился на этой. Ну, явно же, что классно! Существенно. Именно с маленькой буквы: в конце прошлого века меня недолго любила прекрасная женщина.
Первая фраза порадовала. Но не долго. Стало понятно, что дру­гих фраз не последует. И даже хуже: повод для авторской паники! — роман уже написан. Начат и закончен. Все сказано.
Разве роман как жанр — это масса слов, количество знаков? Да­вим массой?
Надо бы порадоваться: роман начат и закончен. И, по-видимому, удачен. Такими романами не раскидываются. Читается легко. Забу­дется не скоро, не быстро. Признаки жанра налицо: он, она, любовь и вечная драма любви. Не вечно. Надолго.
Единственное, что стесняет: краткость все же не обязательная чья-то сестра. Может, двоюродная. Даже автору совершенно ясно, что здешнее словоупотребление не точно. Требуются уточнения.
Да, это был конец прошлого века. И, конечно, он ощущался как-то подспудно, что-то сгущалось, нагнеталось, заканчивалось. Век выдался тяжелый, и конец его никакого счастья не предвещал. Это уж точно. Если в угрозах разобраться было сложно, но вот счастья не обещал — не предвещал совершенно определенно. Век закончится, но время не остановится, однако и счастья не будет. Вот что напряга­ло: пространство века заканчивалось. Почему мне хочется говорить: «прошлого», а не честно обозначить его, скажем, цифрой латинской, римской прописью к примеру. Что-то отживалось во времени и неиз­бежно становилось именно прошлым. Странно, когда твоя маломаль­ская жизнь становится прошлой вместе с веком. В конце века отжив­шее, прожитое отчетливее становилось прошлым.
Кто нами правил тогда? Какой-то полупьяный полубезумец. Все правители — с изъяном, но наш на фоне других «изъянов» выглядел зияющее.
То ли наша страна только и достойна таких правителей, то ли сто­ящего не подвернулось, то ли именно такой и был нужен для этого полубезумного времени — но какой был, такой и был. Без сослага­тельного наклонения. Когда он пил, наверное, правил кто-то другой.
Один же никогда не правит. Всякая власть анонимна, но обязатель­но находит псевдоним — фамилию правителя.
Меня как-то раз угораздило постоять рядом с серым кардиналом этого псевдонима. Он излучал непомерно сильную, но очень тяже­лую энергию, рядом с ним было трудно стоять, как со стальным шка­фом, в котором спрятан мощный, открыто работающий генератор. Это излучалась воплощенная энергия власти. Но очень тяжелая. Всегда где-то рядом с полупьяной вывеской скрывается такой непроницае­мый генератор. Происходило это, кстати, в каком-то выставочном просторном ангаре, и наособицу от общей толпы бродили три морс­ких капитана в черной форме с симпатичным пресловутым чемодан­чиком. Неизбежная или перспективная ядерная война мирно пере­куривала и игнорировала будни главного хозяина чемоданчика.
В моей жизни конца прошлого века все это присутствовало, но существенной роли не играло. Как и у многих моих современников. Много в моей жизни играла она. Смотри-ка, а ведь как точно: дей­ствительно играла. Она-то просто жила себе, а в моей жизни — игра­ла. Как я тогда не смог это заметить?
меня
меня?
Наверное, меня... впервые в жизни я догадался, что меня можно любить. Именно потому, что это длилось коротко, предельно недо­лго, я и ощутил: можно.
Но кто такой этот «меня». Не — я (Я), а именно — «меня». Это ведь существенная разница. Я — это одиночество, но без конфликта, а — «меня», если даже и одиночество, то трагическое, конфликтное, под­разумевающее нечто, что предшествует окончательному одиночеству.
Понятно, я все преувеличиваю касательно себя, наверное, чужое одиночество бывает и пострашнее, но ведь свое одиночество ближе и ощутимее. Она своей возможной любовью, возможностью любить — в тотальном одиночестве Я — меня. Меня — это быть: любимым.
недолго
То, что недолго — стопроцентно, но сколько недолго: минутку? три счастливых недели? несколько отрывочных часов? Семь лет до про­щанья?
Ощущение скоротечности, недолговечности родилось сразу, и ис­ходило от меня самого. Не навек. Даже не подразумевалось: навеки вместе. Несколько дней. До завтра. До завтра? Завтра всегда могло не наступить. Но наступало.

любила
Сначала подразумевалось, что она любит.
Я, кстати, ни разу не услышал от нее это вопиюще обыденное: люблю. Подразумевалось, что стесняется признаваться, не верила своим чувствам, боялась определиться. Впрочем, это у нее скоро вошло в привычку.
Я знаю только ее: «сильно-сильно»...
Эвфемизм. Замена. Может, подмена.
А может, это высшая женская мудрость — не произносить обязы­вающих и не вполне точных слов? Лучше делать, что сердце прика­зывает, но не называть.
Нежный, приятный, но ведь очень слабый эвфемизм: сильно­сильно...
Псевдоним активного глагола.
Хотя...
Может... Сильно-сильно...
Может, действительно сильно. Но что?
Не сказала.
Но если не обозначать, не называть своих чувств и сердечных дви­жений, может быть, вообще не знать — что делаешь и чувствуешь?
Люблю: это же и приказ себе.
Нет приказа — значит, просьба: и — может быть. Только: может быть...
Возможно.
Это я не могу себе представить, что человек не может любить. Не умеет.
Может, мой случай — как раз такой редкий. Или: столь ли уж ред­кий?
У нас что: есть шаблон истинной, образцовой любви? Стандарт? Произносящий: люблю — сам ли верит в произнесенные звуки? дей­ствительно ли любит? умеет и хочет?
Она — сомневалась?
Что же оставалось мне?
Разве у любви есть доказательства? Если надо доказывать — уже присутствует сомнение. Сомнения — убийца любви?
С любовью, как и с Богом — только верить. И не рассчитывать на взаимность. Двух похожих любовий не бывает: на эталон для оценки и сравнения — рассчитывать не приходится. Бог мудр и всегда не од­нозначен.
Только ты сам можешь определить: любишь — любят ли тебя.
Я написал: любила.
Значит, так и было. Любила.
Кстати, я сам-то... хорош.
Точно знаю, что уж пара-то женщин честно хотели мне признать­ся...
Почему же я сделал все, чтобы они не произнесли то слово, кото­рое так и не произнесла она?
Как-то мимоходом она призналась: «Мы не умеем любить — дол­го и страстно».
Она, может быть, извинялась от имени своего поколения. Что они такие, не умеют любить, как умели любить прежде — долго и страст­но. Может, ее «мы» было от застенчивости: это она не умела «долго и страстно», но стеснялась признаться. Я не могу. А произнесла «мы». Тянулось долго и от бесстрастности разгорелись страсти. Так всегда бывает в единстве противоположностей. Любить, может, не умела. Но умело — разлюбила. Можно позавидовать.
Имя женщине: сумасшедшая. Какой бы нормальной она ни была. Любить нормальная женщина не может. Она должна сойти с ума. Сумасшедшая. Крейзи. Нормальная крейзи.
Почему-то желается любви красивой.
Самая красивая любовь, наверное, это та, о которой никто, слава богу! — не знает. В том числе и ты сам. И она тоже.
Это была красивая любовь.

прекрасная
Если у меня и имелся шанс, то только этот. Я один видел и знал, что она — прекрасна. Только прекрасна. Не обязательно красива. Ха­рактер не ангельский. Куча комплексов. Стерва. Очень естественная стерва.
Но — прекрасна.
Цветы, стихи и жемчуга...
Ей никто об этом не говорил. Не сказал. Что она — великая жен­щина. И прекрасна. Великая прекрасная женщина.
Наверное, она догадывалась. И ждала.
И я пришел.
Но она снова не поверила себе. И мне.

женщина
Все это надо было пройти хотя бы потому, чтобы увидеть: на свете есть женщины. Не замечаешь же, что дышишь, что кругом воздух, что ходишь по земле не вверх ногами... Что-то должно заставить и остановить: нехватка кислорода, невесомость, болезнь... Пусть поздно, но пришло: вот женщина. Другая жизнь. Другая планета. Почти не пересекающиеся непрямые. Может быть, главное открытие жизни, потому что дальше и идет: поиск смысла в бессмыслице.
Голос. Волнующий? Незабываемый? Твой. Походка. Стать. Теп­ло. Поцелуй. Стон. Совпало. Совпадает. Это — ты.
Загадки женщины не существует. Это — ты загадка и мучительно разгадываешь. Не разгадаешь. Нечего. Ничего нет.
Посмотри, сколько рядом не загадочных женщин.
Тебя заклинило. И в этом восторг!
Ты разгадываешь себя. Не разгадаешь.
И это все твое. Только твое. Все — тебе. На всю жизнь. До смерти. Впрочем, и после смерти — тоже.


Ласточка, весны не сделавшая



Приобщение коренных северян — ненцев, ханты, селькупов — к грамотности и просвещению мы целиком считали завоеванием со­ветской власти. Но ведь и в России царской предпринимались серь­езные и небезуспешные попытки по распространению грамоты сре­ди инородцев — сохранились имена ревностных энтузиастов этого дела.
История первой инородческой школы на Обском Севере — нагляд­ное тому подтверждение.
В 1904 году известный северный просветитель Иван Семенович Шимановский, который, как известно, под именем отца Иринарха был настоятелем Обдорской миссии, писал: «Миссия еще и теперь, через пятьдесят лет своего существования, не достигла в школьном деле своей цели по существу. Функционирующие у нас учебно-вос­питательные заведения — пансион для мальчиков и приют для дево­чек — не могут считаться окрепшими».
Главной причиной «неустойчивости школьного дела среди ино­родцев» Шимановский считал то, что миссионерская школа «не да­вала детям практических знаний, которых прежде всего и больше всего родители-инородцы могли от нее требовать».
Да, к неутешительным итогам пришла за пятьдесят лет своей дея­тельности Обдорская инородческая миссия — главный на ту пору про­светительский форпост на нижней Оби.
Впервые вопрос о создании хоть какой-нибудь школы для северо­сибирских коренных народов со всей серьезностью был поставлен в 1862 году. Действующий тогда Комитет по устройству Сибири за­дался благородной целью «водворить постепенно образование меж­ду инородцами, действуя, таким образом, на распространение между ними хоть некоторой гражданственности». Совет Главного управле­ния Западной Сибири распорядился «учредить» школы в Сургуте, Березове и Обдорске. Но сколь-нибудь серьезными педагогически­ми силами тогдашняя Сибирь не располагала, и просветительские задачи возложили на церковь: священникам предстояло вести не толь­ко Закон Божий, но и преподавать русский язык, счетоводство, а по­путно самоедский и остяцкий языки.
Пять лет это «распоряжение об учреждении» лежало без всякого хода, пока местный энтузиаст, Обдорский священник Петр Александ­рович Попов, не рискнул напомнить вышестоящим властям о суще­ствовании правительственного проекта, за что тут же получил выше­стоящий нагоняй. Военно-окружной начальник из Березова напомнил зарвавшемуся энтузиасту, что «счел более уместным ожидать разре­шения тех предложений, какие приняты на сей предмет главным на­чальством». Суть довольно витиеватой чиновничьей фразы расшиф­ровывалась просто: куда ты лезешь, поповская ряса, если «главное на­чальство» конкретных распоряжений не собирается давать!
Отдадим должное просветителю в рясе: с именем Петра Алексан­дровича связано появление первой школы в Обдорске — это он орга­низовал в 1846 году школу «для детей русских». Окрик военно-ок­ружного начальника его не испугал. Попов обратился к непосред­ственному начальству: просил денег из казны на устройство обще­жития для маленьких ханты и ненцев, хотел устроить двух способ­ных самоедских мальчиков в Тобольскую духовную семинарию либо губернскую гимназию. Но его робкие просьбы ни к чему не привели. Петр Попов прослужил в Обдорске почти четверть века, но един­ственное, что ему удалось — он получил формальное разрешение на создание школы для детей инородцев. Пробить чиновничью рутину даже этому человеку, о котором знавшие его писали, что «он горел любовью» к делу, не удалось. Из писем, которыми Петр Александро­вич бомбардировал разные инстанции, можно узнать, что у выпуск­ника Тобольской духовной семинарии были довольно трезвые педа­гогические идеи, их, видимо, следует объяснить тем, что Попов дол­гое время жил среди ненцев и ханты, много ездил по стойбищам и зимовьям, знал насущные нужды тундровиков. Попов полагал: глав­ное, на что должна обратить внимание инородческая школа, — про­фессиональное обучение, прежде всего овладение навыками культур­ного рыболовства и грамотного оленеводства. Конечно, тогда это было не более чем мечта идеалиста. Составил Петр Александрович и свой капитальный труд: «Остяцко-самоедско-русский словарь». Сохрани­лось свидетельство, что поповский словарь чуть позже был одобрен Академией наук, но, правда, так и не был издан.
Как видим, человек незаурядный. И когда у таких ревнителей не получается дело, следует, конечно, винить не их самих — попросту не существовало условий для просвещения северных народов, все по­пытки неизбежно сталкивались с серьезными проблемами, кто бы и сколь бы ревностно ни брался за дело.
Только в 1873 году давно вроде бы официально открытая школа начала действовать. Когда два года спустя заштатный Обдорск посе­тил тобольский губернатор Пелино, он насчитал в инородческом интернате 18 мальчиков и 4 девочки-ненки и поспешил «выразить миссии за школьный успех свою душевную признательность». Губер­натор явно торопился — первый выпуск этой школы состоится ров­но... тридцать лет спустя, и выпускников будет не столь много — три мальчика: ненец, ханты и коми. Объясняется тридцатилетний пере­рыв просто — бедные родители не могли ждать, когда их маленькие помощники закончат «бесполезную» школу, забирали к себе поско­рее. Бывали случаи, когда дети умирали — здравоохранение на тог­дашнем Севере было еще хуже, чем народное просвещение. Чаще все­го умирали юноши, которых посылали на учебу далеко от дома: в Тобольск и Абалакский монастырь. Это был настоящий мор: в Аба­лаке, к примеру, из семи посланных мальчиков-ненцев умерли пяте­ро. После этого как было суеверным тундровикам ни считать, что грамота — затея небезопасная, а часто смертельная. Тот же Шимановс­кий в юбилейном отчете писал: «Оторванные от родителей, родни и родной обстановки, они забывали свою родину, утрачивали связь со своими сородичами, а не успев ассимилироваться с русскими, они в полном отсутствии нужной в юношеском возрасте нравственной под­держки спивались и гибли. А своею жизнью на родине они еще боль­ше отталкивали инородцев от школ и грамотности».
Редкий случай: грамотность приводила к прямо противополож­ным результатам.
Автор книги «На северо-западе Сибири» Виктор Бартенев, на ис­ходе XIX столетия проведший несколько лет в Обдорске, писал: «Хо­рошо поставленная школа с летними занятиями учеников на образ­цовом рыбопромышленном заведении и устройстве рыболовных ар­телей с участием добросовестных русских рыболовов мне кажется верным, хотя и медленным путем для поднятия благосостояния обдорских инородцев».
Это не более чем благодушные мечты либерала: не имелось тогда в северных краях «образцовых» промышленных заведений, на рыб­ном промысле шла безудержная эксплуатация бедствующих инород­цев, жажда наживы определяла образ жизни обдорской верхушки, которой вовсе незачем были грамотные остяки и самоеды.
Вспомню имя еще одного Обдорского священника — Ивана Ефи­мовича Егорова. Педагог по образованию, он закончил учительскую семинарию в Омске. Иван Ефимович приехал в Обдорскую миссию в 1894 году. Как бы мало ни было учеников-инородцев, их нужно учить. Нужда заставила, и Егоров стал автором первых букварей на ненецком и хантыйском языках. Первый назывался «Падар хазово ачки няна», второй — «Нэбек хандынаурэм эльты». Естественно, были они несовершенны, но на том уровне, который тогда требовался, впол­не годились. Кроме того, Иван Егоров перевел на хантыйский язык несколько церковных книг, в том числе «Емынг ястопса» — «Свя­щенную историю», а также создал рукописную книгу для чтения. У Егорова было несколько оригинальных педагогических идей, но осу­ществить их ему не дали — он был освобожден от учительства в шко­ле, так как это не позволяло ему совершать длительные миссионерс­кие разъезды по тундре.
«Остяцкая азбука» была издана в Тобольске, но прежде чем Иван Ефимович получил первый оттиск, ему пришлось долго переубеж­дать разных чинов — церковных и светских. Любопытно письмо, ко­торое он отослал в Священный Синод: «Для инородческого учили­ща нужен учитель, хорошо знающий инородческий язык, а таких лиц в Обдорске нет, можно обойтись и без такого учителя, дело тут не столько в учителе, сколько в учебнике, очевидно, прежде всего необ­ходим учебник (азбука) остяцкого языка».
Егоровская азбука проходила, как бы сейчас сказали, эксперимен­тальное опробование в Тобольском инородческом пансионе, получила одобрение педагогов и была быстро напечатана в церковной типог­рафии.
Как-то мне попала в руки эта тоненькая книжечка, в тонком пере­плете, на серенькой бумаге, — ласточка, весны не сделавшая. Сегод­ня, с высоты нашего времени, на эти азбуки мы глядим, конечно, как на историческую реликвию, с убедительной силой показывающую уровень подхода к проблемам просвещения. Но это, естественно, не должно зачеркивать труд тех энтузиастов, которые пытались гореть в той атмосфере, где не было воздуха. Человеческое деяние, если даже оно и затрачено, казалось бы, впустую, в силу своего благородства оставляет след о себе и память. Настоящие же научные азбуки на ос­нове созданной письменности в начале тридцатых годов XX века на­писали ленинградские ученые-лингвисты — такие же подвижники, как и их предшественники.


Озеро Большого Бога



Призрак этой богини (как когда-то призрак коммунизма по Со­юзу) — призрак Золотой Богини бродит по Сибири. Не первый век. Как только просвещенный мир узнал о русской Сибири, так он и по­явился, призрак Золотой Богини. Ведь в других местах не бродит. Только сибирские предгорья Северного Урала и сама Северная Си­бирь. Ближняя Сибирь.
Никто не сознался, никто не признался, что видел, смотрел, раз­глядывал Золотую Богиню. Только со слов, с чужих слов, со сноской, со ссылкой на чужие слова.
Я это знаю и помню. На что надеюсь? Везет только истовым иска­телям, тем, кому и целой жизни не жалко, чтобы добиться постав­ленной цели. Увидеть. Надеюсь на случай. Почему бы и нет. Я же верю, что мне повезет, я могу найти. Случай! Один на миллион! Ду­ракам и пьяницам везет. Я разве не попадаю в эту категорию? Мне повезет. Она объявится мне. Только мне... И я еду искать Золотую Богиню на Нумто, на священное озеро, самое священное «то» сибир­ских аборигенов. Священнее не бывает.
За долами, за лесами, за далекими горами все кажется иным. Пока не увидишь вблизи. Нет, не для того, чтобы разочароваться. Очаро­ваться и понять: иное — такое же, что ты уже встречал и видел. Мир обычнее твоего воображения. Непредсказуемее, но обычнее.
Любой непредвзятый озеровед скажет, что Нумто — обычное, са­мое обычное озеро. Даже если на его дно местные лесные ненцы уро­нили Золотую Богиню — необычнее от этого оно не станет. Но мне повезет. Золотая Богиня даст мне знак, что она на дне этого совер­шенно, понятно, обычного озера.
Хотя — священней не бывает. Сакрально. Нумто сакрально.
Злата Баба. Где еще можно искать «Золотую бабу», как не в Сиби­ри. Понятно, все сибирячки— золотые женщины, здесь и без допол­нительного поиска не ошибешься. (Хотя признался большой знаток азиаток Олжас: «Сибирская — она не из ребра, Сибирская — она из серебра». Версия вероятна, но одна — из). Пытливые люди по сю пору ищут «Золотую бабу» — главного идола коренных северян: тундро­вых ненцев, ханты, лесных ненцев — пьянхасово, манси. Богиню тех народов, кто издавна обживал самые суровые места нашей планеты. Северную Сибирь.
В Европе вот уже пять веков говорят и пишут про то, чего не знают, чего не видели, чего не видел, может быть, ни один просвещенный чело­век — никогда. Это невиданная, это неувиденная до сих пор «Золотая Баба». Несколько поколений просвещенных европейцев, рассказывав­ших, повествовавших о сибирской России, грезили ею. Если поворошить старинные фолианты, мы услышим заинтересованные голоса.
Настолько ли я дерзок, настолько ли мы дерзновенны, чтобы уго­ворить себя или утешить иллюзией, что можем найти то, что искали и не смогли найти поколения отчаянных предшественников. Может быть, человечество обречено до скончания веков искать золотую жен­щину? Вопрос в этом? Золотой век человечества... Золотая женщи­на... Ау! Мы же конкретно ищем реальный отсвет легенды о «Золо­той бабе». Ведь мы успели так многое забыть.
Интерес к «Золотой бабе» временами падал, но никогда не пропа­дал. Что безусловно: доверчивые инородцы, конечно же, только пе­ресказывали русские слухи.
Примерно так это звучало у Сигизмунда Герберштейна:
«За землею, называемую Вяткою, при проникновении в Скифию, находится большой идол «Злота Баба», что в переводе значит Золо­тая женщина, или старуха. Окрестные народы чтут ее и поклоняют­ся ей. И никто, проходящий поблизости, чтобы гонять зверей и пре­следовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без прино­шений, даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идолу хотя бы шкурку или вырванную из одежды шерстинку и, бла­гоговейно склонившись, проходит мимо».
Еще один просвещенный европеец — Исбрандт Идес:
«Золотая старуха» есть идол, находящийся при устье Оби в облас­ти Обдора на более дальнем берегу. Рассказывают или, выражаясь вер­нее, болтают, что этот идол «Золотая старуха» есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие трубы. Если это так, то, я думаю, что это происходит от сильного непрерывного дуновения ветров в эти инструменты».
Наиболее близок к осуществлению многовековой мечты был партикулярный путешественник, русский писатель Константин Но­силов, исходивший в конце XIX века заповедные таежно-сибирские уголки. Но и он не удостоился счастья лицезреть секретную, неведо­мую богиню. Впрочем, его таежные информаторы не скупились на рассказы. Один из его спутников, мудрый старик-слепец открывает таежную тайну: «Голая Баба и только. Сидит. Нос есть, глаза, губы, все есть, все сделано, как быть Бабе. — Большая? — Нет, маленькая, всего с четверть. Но тяжелая такая, литая. По «Золотой Бабе» ее и лили в старое время».
Богом забытая... Это о нем, о Нумто. Точнее — только Богом и не забытая. Брошенная в глухую тайгу, закинутая, каким-то чудом все еще не умершая северная деревенька. Кучка домиков — без плана и ранжиру. Деревушка, может быть, когда-то поживее, но, пожалуй, никогда не знавшая лучших времен. Ни при царе, ни при Советах — колхозах, ни после них.
Да, здесь все божественно.
Чем здесь живут? Чем Бог послал. И куда послал. И как Бог на душу положит.
В этих местах по Казыму начиналось хантыйское восстание про­тив чекистов и ретивых Советов. Богатые не восстают, богатые делят власть. Восстают бедные, когда у них отбирают последнее. В 1934 году в здешней тайге у нищих таежников отбирали последнее. Нынче не отбирают. Есть уважительная причина — отбирать нечего.
Я в этом деревенском безденежье-безнадёжье ищу посвященного, знающего, избранного. Все указывают на старика Андрея Кузьмича Вэллу, старого старика, самого старинного старика.
—  Если кто знает, то Андрей Кузьмич должен знать. Если Андрей Кузьмич не знает, то кто еще может знать? Никто.
Старый пянхасово запускает меня в свою бедную каморку, хозяй­ка поит драгоценным чаем из самых неприкосновенных запасов из коробочки с семью индийскими слонами. Чай вкусный. На таежной воде, из воды священного Нумто.
Но хозяин разводит руками. Правоверный советский колхозник и удачливый промысловик признается честно:
—  Никогда не знал, где она находится, не знаю. Никто не знает. Может, кто в Юильске знает. Слышал в детстве еще, что «Золотая баба» откуда-то с Севера к нам на Нумто пришла, на острове озер­ном вроде селилась. Но никто не показывал и сам не видел. Весь ост­ров исходил, даже скрытых следов не видел.
Он слышал хантыйскую песню про «Золотую бабу», но, наверное, это недавняя современная песня, потому что в той песне кожаные люди гоняются за «Золотой бабой» и убивают ханты, которые мол­чат и не выдают своего идола.
У пянхасово же нет песни о «Золотой бабе».
Я прошу Андрея Кузьмича спеть просто родную песню.
Простодушный таежник сразу соглашается и дребезжащим голо­сом нараспев поет незнакомые слова.
—  О чем пел, — интересно мне, — вэсоко?
Я знаю главное слово уважения для пянхасово.
—  О Нумто моя песня, о вас, приезжих, о геологах, которые сюда приходили, чтобы эту землю поганить. Я их прошу, чтобы они ее не портили, а оставили такой, какой нам наши предки передали. О кру­той волне на Нумто я пел, как зимой она застывает. Приезжайте к нам зимой, здесь очень хорошо. Все — белое и здесь тихо.
Я сейчас понимаю, что не расслышал слов старого вэсоко. Я видел кругом нищету и бедность, а не рассмотрел богатств.
Здесь хорошо, все белое и невероятная тишина. Это же богатство.
Какое богатство! — «здесь тихо».
Они хотели бы жить получше, у них единственный постоянно ре­монтируемый телевизор показывает, пока генератор заведен. Но свои богатства они не готовы променять на другие. Здесь живут тихо.
«В Обдорской области, около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, высеченный из камня, который москвитяне называют «Золотая Баба». Этому истукану обдорцы, угричи и вогуличи, а также и другие соседские племена воздают культ почитания, жертвуют идолу самые дорогие и высокоценные собольи меха вмес­те с драгоценными мехами прочих зверей. Закладывают в жертву ему отборнейших оленей, кровью которых мажут рот, глаза и прочие чле­ны изображения. И во время жертвоприношения колдун вопрошает истукана, что им надо делать и куда кочевать. Истукан же обычно дает вопрошающим верные ответы и предсказывает истинный исход их дел».
Поляк Матвей Меховски, немец-австриец Сигизмунд Герберш­тейн, итальянец Александро Гваньини, XVI век. Можно продолжить цитирование любознательных европейцев. Их немало. Они никогда не бывали здесь, но слышали от бывалых.
«Она не здесь, — рассказывал вогул, — но мы ее знаем. Она тогда же, с приходом русских через наши леса была перенесена верными людьми на Обь. Где она теперь? У остяков ли в Казыме? У самоедов ли где в Тазу? Я точно не знаю. Но с той поры, как она здесь была, у нас остался с нее слиток, «Серебряная баба», которая до сих пор хранится у одного вогула в самой вершине нашей реки Конды. По «Золотой бабе» ее и лили в старое время. Положили ту в песок с глиной, закопали в земле, растопили серебра ковш и вылили, ее обделали, и вот она живет».
Константин Носилов — XIX век.
Пришли в тайгу советские времена. «Золотая баба» по-прежнему манила, по-прежнему оставалась, может быть, самым неразгаданным секретом Сибири.
«Путешествуя в 20-х годах по Ямалу, Северному Уралу и Тазовской тундре, я неоднократно расспрашивал о «Золотой бабе» ненцев, особенно стариков и шаманов. И никто из них, за исключением од­ного старика, кочующего по Северному Уралу, не мог ничего мне рас­сказать о ней. Уральский же ненец сообщил, что он слышал от стари­ков, будто в тундре севернее Уральских гор у хребта Пайхой в про­шлые времена был Золотой идол, которому ненцы, ханты, манси и коми, кочевавшие в тундре, приносили жертвы. Была ли это «Золо­тая баба» или иное божество, ненец сказать не мог, но, по его словам, сейчас этого идола уже нет, так как в какое-то давнее время его бро­сили на дно глубокого озера Северного Урала, которое с той поры считается священным.
Озеро. Священное озеро. Случайно ли о нем упоминает свердлов­ский тундровед Владимир Евладов? Священных озер у ненцев, ман­си, селькупов, ханты много. Но вот есть одно, которое как-то (или как бы) объединяет их. Оно находится на перекрестке их давних пу­тей, оно носит имя их главного бога. Потому что и ненец, и ханты, и манси, и селькуп знают, кто такой Нум. Это не просто бог. Главный бог. На берегу озера Нумто издавна живут ненцы, ханты и пянхасово — лесные ненцы. Именно здесь, на берегу Нумто, я записываю рас­сказы о «Золотой бабе», мифы и легенды. Тени мифов, осколки ле­генд. Вряд ли они что-то прояснят или проясняют. Скорее всего, уже никто и никогда не сможет что-то и точно прояснить. Вернее всего, так. Впрочем. В каждом рассказе, в каждой песне чувствуется отсвет старинной легенды. Свет давнего времени все еще не угас.
Со мной в Нумто телеоператор Виктор Николаев. Зоркий глаз. Ас. Камера у него тяжелая. Зато — новенький «бетакам». Нас на нумтовский остров перевезли, а дальше — мы сами. Без проводников. Ос­тров невеликий, денек удачный, августовский, солнечный. Мы про­чесываем остров — все его ложки, овражки, береговые яры, березо­вые гривы, песчаные откосы.
Ну хотя бы одно таинственное, скрытное местечко. Нет, все как на ладони. Даже диких зарослей, в какие мы попали на истоке Нады­ма, здесь не отыщется. Все просвечено, все просматривается, остров как бы даже старается показать: смотрите, я весь на виду, ничего у меня нет, мне нечего скрывать.
Вот овражек посырее, потенистее. Матерая береза... Но и здесь никакого намека на нечто скрытое, скрываемое.
Витя вспотел: он-то уже давно догадался, что в таких местах золо­тых баб не прячут. Не скроешь.
Я запнулся, полетел в серебряный ягельник. Нос мой уткнулся в серебряные нити. И на самой земле, и с самой земли... ясно...
Мы ничего здесь не найдем, не обнаружим. Даже зацепочки.
Но...
Она здесь.
По крайней мере — была.
От лачужки в лачужке. По-другому назвать эти жилища язык не решается.
Еще один знаток — тоже Вэлла, Кирилл Михайлович. Он «Золо­тую бабу» обзывает по-свойски: моя кай. Кай — женщина. Моя жен­щина. Понятно, если «моя», то уже сразу и золотая. Он точно знает, что на Нумто «Золотой бабы» никогда не было. Разве что по Казыму, в Юильске. Где-то там. Но когда он сам бывал в Казыме, как-то она ему не встречалась... Однако старики сказывали по «памятницу», не совсем золотую, а золотом облитую. Наверное, старый хитрец эту па­мятницу видел (или мог видеть), но говорит, что все недосуг было, времени не хватало съездить на Казым да посмотреть. Хотя местные, казымские, к «памятнице» ездили, молились. Потом, году в 1964-м или в 1966-м, старый коммунист Дмитрий Тимофеевич Молданов, большой человек в этих местах, большой начальник, который всегда косо смотрел на идольскую «памятницу», неведомо кем облитую зо­лотом, забрал ее в Казым, а уже из Казыма отправил в Новосибирск ученым в Сибирскую академию наук.
Это, конечно, сенсация — «золотая баба» в Новосибирском ака­демгородке! Жаль, что сами новосибирские угроведы и самоедологи об этом не догадываются.
Да, не прост Кирилл Михалыч, не прост; знает больше, чем гово­рит. Кругами водит, отваживает, от Нумто, наверное, в первую оче­редь.
Он в Юильске помнит старинную четырехугольную крепостную башню с окошечками для луков-самострелов. Из лиственниц в ста­рое время башню складывали. Крепкая.
—  Настоящим золотом «памятница» была облита? — возвращаю старого хитреца к теме.
—  Старики говорили — настоящим. Наше-то поколение своими глазами не видело, а старики говорили: подлинным золотом.
Интересно, а где здесь, в этих местах, подлинному, истинному зо­лоту взяться? Впрочем, может, ее отливали и обливали где-нибудь на Северном Урале, на речке До-до, скажем, где и сегодня золотые прииски. Ведь недалеки в принципе Казым, Обь, Сосьва, Лобья... Все­го-то и делов. Намыли да облили.
И Кирилл Михайлович знает песню про «мою кай». Она у него живет в середине деревни, а два ее брата — по краям. Дом у нее бога­тый, в доме том и соболиные шкурки, и чернобурки, и краснобурки, и телячьи оленьи шкуры, и двухгодовалых оленей шкуры. Богатая женщина! Если богатая — не золотая ли? Не с нее ли «памятницу» лили?
Но «Золотая баба» — не живая женщина. Каменная и золотом об­литая.
Нравится Кириллу Михайловичу наша казенная водка. В деревне-то сухой закон по поводу недозавоза и абсолютного отсутствия транспорта.
Человек всегда молился красоте. Понятно, что озеро Нумто самое большое, а масштаб-размах — та же красота. Священный остров в этих местах самый выразительный. До сих пор в эти священные места каслают ненцы — и с севера от Надыма, и с юга от Варьегана. Уже не всегда на старинной оленьей упряжке, иногда даже на современном вертолете. Они кланяются своим давним богам, вспоминают прежние традиции и, конечно, кланяются красоте здешней природы.
«Золотой бабы», как и предполагалось, я не нашел. Но, не обнару­жив загадочного идола, мы открыли, мы нашли для себя другое чудо. Оно попроще, о нем не исписаны тома бумаги и искать его не надо. Если уж пришел на берега этого чуда — самого озера Нумто.
Лето было хмурым, нам тоже не повезло. Солнце не проблеснуло на этих спокойных водах. Но озеро, на мой взгляд, прекрасно в лю­бое время, в любую погоду.
Озеро не так просто, как видится в простодушный день. Таежное море играет в космические реминисценции.
Жил круглый сирота из рода лесных ненцев, звали его Уанта. Пас хозяйских оленей на ягельных берегах Нумто. Пришли с Ямала тун­дровые ненцы с недобрыми замыслами. Сами-то хозяева укаслали в тайгу, остался один пастух Уанта с оленями. Забрали хозяйских оле­ней дальние гости, а круглого сироту решили повесить на березе пря­мо на берегу озера.
Успел сказать Уанта своему палачу:
— Тебя проклинаю. Ты поедешь через озеро, но не переедешь его.
Но это не остановило палача, повесил он невинного юношу.
На обратном пути на льду озера начали злодеи через нарты пры­гать и злобный палач вместе с ними. Но только один ряд нарт он ус­пел перепрыгнуть, поскользнулся, нож из его ножен выскользнул, и прямо на этот нож упал палач круглого сироты.
Наказало Нумто злодея. Давно это было. Но все помнят — озеро справедливое.
У этих непростых мест есть свои тайны. Лет сорок назад, нарушив какие-то старинные заветы, на священный остров проникли парень и девка. И то ли случайно, то ли по беспечности молодой устроили на острове пожар, в котором сгорел священный кедровый бор. Загад­ка в том, что неумышленные поджигатели и нарушители давней тра­диции — и парень, и девка — погибли в тот же год почти одновремен­но. Природа мстит?
Здесь — исток Надыма. Надым — большая северная река. Шесть­сот верст с лишком. Я в основном знаю ее по устью. Надым, впадаю­щий в Обскую губу, там судоходен, но очень прихотлив и непостоя­нен, бегает по руслам и меняет свои острова. Но когда начинали стро­ить большой город Надым, основные грузы завозили по его каприз­ному фарватеру.
Здесь надымский исток зарос осокой и камышом, трудно просле­дить строчку, как он вытекает из Нумто и четко берет курс на Север. Слабый поток, который смело перешагивает рослая сырая трава.
Одна радость: отметились на истоке. Много ли народа может при­знаться: бывал на надымском истоке?
Нам пришлось. Когда по жизни ищешь «Золотую бабу», чего толь­ко не наоткрываешь для себя.
И еще. Обязательно для России.
Всегда так: ищешь «Золотую бабу» — найдешь нищую деревню.
Мы увидели чудо. Мы прикоснулись к нему. Природа Нумто еще раз подтвердила, как прекрасна может быть наша земля. Но закончу я свой рассказ об озере за дальними увалами, об озере главного бога на печальной ноте. Здесь кедры стояли стеной еще полвека назад, а сегодня слабые кедрушки поедает шелкопряд. Мелеет (и заметно!) самое священное озеро. Усыхают источные речушки. Природа не мстительна, но она отторгнет своего насильника. Человек в своей гор­дыни заявляет, что он сможет сохранить природу. Это ложь. Не чело­век, а только природа может сохранить самою себя и, возможно, че­ловека. Губя природу, человек убивает самого себя. Это нам нашеп­тала волна священного озера. А может быть, Золотая Богиня.
За нами прилетел газпромовский вертолет — Ремизов прислал из Надыма. Я упросил пилотов над Нумто покружить: мне же Кирилл Михайлович нарисовал Нумто, как голову человека (может, голову бога?). Надо бы проверить.
Поверить можно. Конечно, сверху, с вертолетного верху, Нумто скорее напоминает не голову с глазами-островами, а человеческое сердце. Но можно и за голову принять, особенно если на Надымский исток, на надымскую горловину посмотреть как на шею. Пригляди­тесь. Даже на карте можно многое увидеть. В самом сердце Тюменс­кой области. На севере Югры. Сердечко области. И из него вытекает большая река на Ямал. Перекресток давних дорог, исторических пу­тей. Местный Вавилон разноязыких народов, легенд и мифов.
Оно, Нумто, существует само по себе, но незаметно — многое объе­диняет.
Мой великий современник, голос народа пянхасово, большой и всемирный поэт Юрий Кылевич Айваседа носит и фамилию Вэлла. Он, правда, не с самого Нумто, чуть южнее — с Варьегана.
Думаю, он знает тайну «Золотой бабы». Почитайте его книжки.
Он мой давний друг. Могу спросить. Но не спрошу. Сегодня он старейшина своего древнего рода. И, может быть, хранитель «Золо­той бабы».
Спросить?
Нет, не спрошу.


Первый менеджер России



Легенда Когалыма — золотая сказка «ЛУКойла».
Он всегда: здесь и сейчас. Один из первооснователей совре­менной — мирового ранга — нефтяной компании «ЛУКойл». Пре­зидент всех нефтетранспортных сетей России — АК «Транснефть».
Лучший топ-менеджер России.
Человек: где Вайншток — там победа.
С Сибирью, с сибирским Севером Семена Вайнштока связы­вают 17 лет. 17 трудных лет России.
Кажется, он не служил.
Не похоже.
Но в его выправке, походке есть нечто значительное, которое проще всего выразить словом «строй». Строевое. Он как бы все­гда наготове. Начеку. В готовности номер один.
Он невысок, как маршал Жуков или Наполеон. Но постоянная решительность поднимает его. Он не прячет себя. Совершенно естественно получается, что он впереди и в центре. Манеры пре­дельно естественны, но этого не скроешь. Лидер.
В респектабельном экспертном опросе его определили пер­вым менеджером России. Такие опросы, понятно, относитель­ны. Но серьезная доля сермяжной правды в них всегда присут­ствует.
Когалым — неизбежная стартовая площадка для серьезного взлета, пожалуй, то место, где состоялся Семен Михайлович Вайншток. Здесь с группой единомышленников они вынашива­ли идею первой интегрированной отечественной нефтяной ком­пании и создали великий «ЛУКойл». Вайншток долгое время воз­главлял главное подразделение «ЛУКойла» — нефтедобывающий холдинг «Западная Сибирь». Отсюда президент Владимир Пу­тин и забрал Семена Михайловича, поручив ключевое для нефтя­ной экономики России дело: Вайнштока назначили президентом государственной компании «Транснефть».
Все нефтяные потоки России разруливаются из головного офиса «Транснефти» на Большой Полянке.
Вайншток — интересный собеседник, лучше его не скажешь.

Омельчук: Семен Михайлович, вас угрызения совести муча­ют, если день не задался?
Вайншток: Мучают. Но не припомню, чтобы в последнее время что-то не удавалось. Ведь я работаю не один, мне повезло, как прави­ло, работаю с хорошими людьми. У нас получается. Если даже не сра­зу, но непременно. Мы продумываем и ставим перед собой выполни­мые задачи. Бывает сложно.
—  Жизнь — тяжелая школа, или это выдумка неудачников?
—  Тяжелая. Но достижение необходимого делает ее легче.
—  Вайншток — орел позднего взлета?
—  Опасный вопрос. Конечно, орлом надо себя чувствовать. Осо­бенно в нашем деле необходима высота, чтобы не выпасть из масш­таба.
Что касается позднего — да, я долго определялся с главным путем в своей жизни. Да и сейчас продолжаю определяться. Опасно забронзоветь. И, как говаривали древние, «никогда не говори — никогда!».
—  Что для себя самого в жизни было неожиданно, резко?
—  Переезд в Сибирь. Я работал на Западной Украине. И вот быва­ет же так: стал буквально изнемогать от безысходности. Что ни пред­лагал своему начальству, все будто упиралось в ватную стену; ни мо­рального, ни материального удовлетворения работа не приносила. Понимал, что если не разорву этот косный круг, не перешагну через границу слабого бытового комфорта, перестану себя уважать.
Друг рассказал о возможностях, открывающихся в новых райо­нах Западной Сибири, где можно и проявить себя, и проверить, чего ты стоишь, и — не будем ханжами! — заработать. Я решился. И от­правился в Когалым — в город, которого и на карте-то не было, от­нюдь не «за туманом», а по вполне прозаическим мотивам.
—  Ключевой поворот в жизни был?
—  Сибирь — ключ моей биографии. Представляете, каково это для урожденного южанина. Но мне партия помогла. Не сошлись во взгля­дах с тамошним секретарем горкома. Я был убежденным коммунис­том, никогда не стеснялся этого, но что себе позволяли чиновные партийцы — никакой пропагандой не объяснишь. В Сибири на этот счет было куда честнее.
—  Первоначальный «ЛУКойл» — это этап в российской эко­номике?
—  Начиналась перестроечная ломка, мы решили не ломать, а со­зидать. Шафраник, Алекперов, Маганов, Сафин, Чаун, Некрасов, Шмидт. В принципе, ничего нового не выдумывали, просто приви­вали цивилизованную формулу мировой нефтефирмы на российс­кую почву. В условиях, когда законодательство представляло сплош­ное минное поле. Не подорвались...
—  Сегодня это смотрится как романтический период отече­ственного нефтепрома.
—  У кого-то этот романтизм и сегодня не прошел, но все «роман­тики» уже на задворках. Никаких иллюзий на легкую жизнь не было. Серьезный прагматизм. Тяжелая работа.
—  Сибирь — нежная страна?
—  Сибирь — открытое сердце.
—  Ответственность — гнетущее чувство? Вечный стресс? Или рабочее состояние?
—  Для тех, кто страшится ответственности, любая работа в тягость и вечный стресс. Ежедневно и ежечасно приходится принимать са­мые разнообразные решения. К руководителю стекаются такие воп­росы, какие не могут быть разрешены в низовых и средних звеньях управления. При этом у меня нет права на импровизацию или легко­весность в словах и действиях. Я отвечаю за все.
—  Случаются моменты уныния? Они стимулируют?
—  Простите за банальность: нет такого дела, которое бы не име­ло своих сложностей. А если всякий раз впадать в уныние от зат­руднений, тогда и начинать нечего. Чем сложнее препятствия на пути, тем больше требуется мобилизовать волю. Мне по душе имен­но такое состояние, тогда победа — большая или малая — не имеет значения, укрепляет характер и дает дополнительные силы для но­вых сражений.
—  Переход из советского хозяйственника в российские менед­жеры — для вас это ломка? Крутой маршрут для личности?
—  Знаете, я не очень доверяю людям, которые начисто отрицают все, что было в советский период. Послушаешь иного, кажется, что он десантировался в наши времена из какого-то иного мироздания. Да, я был, как сейчас принято говорить, советским хозяйственником, и, думаю, не пройдя той суровой и по-своему замечательной школы, никогда не стал бы главой крупнейшей в мире нефтепроводной ком­пании. Если можно так выразиться, все мы стоим на плечах гиган­тов; им, старшему поколению открывателей и строителей нефтегазо­вой индустрии, мы обязаны сегодняшним энергетическим потенци­алом страны. И лучший памятник этим людям — достойно продол­жить начатое дело, в принципиально иной системе политических и экономических координат.
Для кого-то этот переход в рыночное плавание со всеми его из­держками был труден, кому-то вовсе оказался не под силу. И мне по­рой бывало непросто, но, как видите, сумел пройти все его этапы и сейчас, с высоты пройденного пути, рассматриваю его как естествен­ное продолжение своего личного маршрута в освоении профессии нефтяника, организатора производства, руководителя. Процесс не прекращается.
—  Вы стояли у истока создания крупнейшей (и, может быть, лучшей) отечественной нефтяной компании. Уже тогда масш­таб события осознавался?
—  Осознавался. И это понимание громадности и многоплановос­ти поставленной задачи, связанных с ее решением трудностей, увле­ченность идеей заставляли работать буквально на пределе челове­ческих возможностей. По мере того, как выстраивались контуры но­вой структуры, соответственно расширялся и собственный горизонт, вселялась уверенность, строились новые планы.
Возможно, со временем появится обстоятельная история созда­ния «Когалымнефтегаза», ставшего первой «дочкой» «ЛУКойла» и по сей день добывающего три четверти всей нефти этой большой ком­пании. С годами мне было бы очень интересно почитать и историю города Когалыма, взошедшего на основе нашего предприятия. Но как бы там ни было, лично я горжусь оставленным здесь следом. Более того, я рассматриваю тот период становления компании и города как прелюдию к еще большим задачам; именно тогда у меня появилось ощущение желания и способности попробовать силы на более масш­табных, имеющих общероссийское значение проектах.
—  Какие принципы закладывались в основу работы нефтяной компании нового типа, что бралось за образец?
—  В условиях развала централизованного планового хозяйства требовалось просто выжить. Потом — пережить экономическую вак­ханалию. И при этом не сбиться с главной цели — создания жесткой, экономически целесообразной структуры, в которой каждый работ­ник ощущал бы себя лично причастным и к успехам, и к проблемам. Такие понятия, как ответственность, деловитость, профессионализм, дисциплина, порядок, требовательность, превращались в осязаемые категории, в том числе в материальном плане. Люди смогли не в дек­ларациях, а наяву почувствовать действие лозунга «каждому — по труду». К чему-то приходили методом проб и ошибок, что-то брали из теории, перекладывая ее на язык постсоветской практики, что-то придумывали сами, исходя из местных реалий, что-то присматрива­ли у соседей по нефтяному бизнесу.
—  Задумывалось хорошо, а получилось еще лучше?
—  Такое разве бывает? Мне, например, всегда кажется, что непре­менно можно сделать еще лучше. Чувство неудовлетворенности — здоровое чувство.
—  Вы, кстати, доверяете интуиции?
—  Иногда. Но в целом я не игрок, в азарт мне войти трудно. Мне по душе продуманное, взвешенное решение, и если уж я убежден в его правильности, приложу всю свою волю и старание, чтобы довес­ти дело до конца.
—  Как часто приходится приспосабливаться к обстоятель­ствам? Или все в нашей воле?
—  Мы живем не в стерильном пространстве и, нравится нам или не нравится, вынуждены считаться с окружающей действительнос­тью. Проблема всегда в степени соотношения жизненных обстоя­тельств и собственной воли: всегда присутствует угроза потерять са­мостоятельность или сломаться под воздействием более мощной силы.
Я исповедую разумное сочетание гибкости и принципиальности. Скажу проще: с умным лучше потерять, чем с дураком найти.
—  Становление российского нефтяного бизнеса проходило на ваших глазах и при вашем активном участии. Как бы вы оценили его сегодняшнее состояние? Это цивилизованный бизнес?
—  До цивилизованного бизнеса пока далековато. Мы еще в пути. Однако темпы, с которыми идет освоение, внушают оптимизм.
—  Нефтяной бизнес России проходил все необходимые этапы, начиная с «дикого капитализма»?
—  Надо понимать, что наш опыт перехода от одной общественно-политической формации к другой не имеет аналогов в мировой ис­тории. Мы отнюдь не наверстываем отставание и возможности, яко­бы утраченные за последние десятилетия. У России всегда был свой собственный путь.
Наш первоначальный «дикий капитализм» не имеет ничего об­щего с тем, как происходило накопление капитала в западноевропей­ских странах или в Америке. На то, что там формировалось в течение столетий, России отпущено совсем немного времени. Да и не нужно нам слепо копировать чужое. У каждой страны своя собственная си­стема координат и, к сожалению, осознание этого к некоторым поли­тикам и экономистам пришло слишком поздно, а кое-кто до сих пор продолжает жить псевдолиберальными иллюзиями начала 90-х го­дов. Нефтяной бизнес не исключение. Напротив, в нем как в фокусе отражаются все коллизии и перипетии новых производственных от­ношений в России XXI века.
—  Государство обязано быть активным игроком на нефтя­ном рынке?
—  А как же? Нефть — одно из тех богатств, которыми прирастает Россия, и отдавать эту ценность на произвол алчной рыночной сти­хии было бы не только безумием, но и преступлением перед последу­ющими поколениями. Регулировать отношения в сфере энергетичес­кой безопасности — прямая обязанность государства. И здесь нет никакого противоречия с нормальными рыночными отношениями. Более того, это необходимое условие для их полноценного развития.
—  Российский рынок всегда будет отличаться от других — и от европейского, и от азиатского?
—  Безусловно. Активно идущие процессы глобализации стирают многие грани, но, думаю, переход на некие универсальные правила, единые для всех, вряд ли возможен. Мы все очень разные, и то, что сегодня приемлемо для США, иногда сомнительно для европейцев и даже враждебно для азиатов. Что уж говорить о России, которая жи­вет в собственном космосе?
—  «Транснефть» времен Вайнштока. Что удалось сделать по-крупному?
—  Не хочется выглядеть нескромным, но и преуменьшать достиг­нутое «Транснефтью» за последние годы тоже не годится.
Не скрою, поначалу мне в этой компании было не очень комфортно. Многое пришлось ломать. Очень здорово мне помогла команда едино­мышленников, приехавшая со мной из Западной Сибири. Ну а потом у меня уже не было проблем с людьми, поскольку все мы были ориенти­рованы исключительно на дело, на преодоление тех кризисных явле­ний, которые возникли в отрасли в постперестроечный период.
Из-за падения добычи нефти тогда резко сократилась ее транспор­тировка, т.е. главный вид деятельности компании. Под так называе­мую «оптимизацию», а по существу под ликвидацию, попало около сотни нефтеперекачивающих станций (из 350 во всей системе!), каж­дая из которых стоила до 80 миллионов долларов. Система фактичес­ки угасала, при том что нефтяная конъюнктура начала резко изменять­ся и потребности в трубопроводных мощностях резко возросли.
Это был очень напряженный период, и я всегда буду гордиться, что вместе со своими коллегами достойно ответил на вызовы време­ни. Мы в кратчайшие сроки смогли переломить ситуацию, вошли в первую десятку самых эффективных российских экономических структур.
Вот краткий перечень тех рубежей, которые взяты. Начата и после­довательно проводится комплексная программа технического перево­оружения и реконструкции нефтепроводной системы. Отечественные нефтепроводы должны быть лучшими в мире — по технике и техноло­гиям, производительности, надежности, безопасности, экономической эффективности, кадрам. Не скрою, мне порой бывает очень приятно видеть изумление своих зарубежных коллег, когда они знакомятся с нашими объектами. Всеми, не обязательно образцовыми.
Мы энергично начали расширение системы. Сначала это был неф­тепровод, построенный в обход бурной Чечни. Там же, на юге, мы долго не могли договориться с Украиной относительно завышенных тарифов на прокачку нефти по небольшому участку трубы, ведущей в Новороссийск. После очередного провала переговоров приняли решение построить 26-километровый трубопровод, минующий само­стийную республику. В итоге скупой не смог заплатить и дважды — он вообще лишился каких-либо доходов от транзита. Как и предыду­щий проект, «Транснефть» сделала это в кратчайшие сроки.
— «Сибнефтепровод» в системе «Транснефти» уже пережил свой звездный час? Время иных приоритетов?
—  Какой звездный час! «Сибнефтепровод» хотя и самое крупное, но только одно из дочерних предприятий. Первое среди равных. Неф­тепроводная система построена таким образом, что каждый ее эле­мент взаимозависим и взаимодополняет друг друга. Она может ра­ботать только в слаженном единстве, «Сибнефтепровод» играет та­кую же важную роль, как, скажем, «Дружба», как БТС.
Что касается приоритетов. Для «Сибнефтепровода» они не изме­нились. Это, в первую очередь, техническое перевооружение и мо­дернизация всех наших объектов — трубопроводов, нефтеперекачи­вающих станций, резервуарных парков, систем автоматизации, теле­механики, связи, информатики. Уровень — соответствующий требо­ваниям XXI века.
Я хотел бы особо подчеркнуть, что эта повседневная, негромкая рутинная работа является ключевой задачей «Транснефти». Разуме­ется, наряду с осуществлением крупных проектов.
—  Когда что-то не удается, беситесь? И тут уж под руку не попадай...
—  Когда что-то не удается, конечно, огорчаюсь. Но кратковремен­но. Неудача мобилизует, побуждает к более глубокому анализу, к бо­лее целеустремленному поиску решений, к изменению тактики в до­стижении целей. А вымещать свое поражение, бессилие или незна­ние в гневе на подчиненных — дело последнее. В свое время я сам не раз испытывал это на себе и, должен сказать, для авторитета руково­дителя это гибельно.
Конечно, я не розовый пай-мальчик и могу при необходимости выразить свое отношение в не очень приятных формулах и формах, но до унижения человека, каким бы тяжелым его проступок ни ока­зался, никогда не опущусь.
—  Как рождаются проекты?
—  О, это сложный и длительный процесс! Идее ВСТО, например, более трех десятков лет. Поначалу она не могла быть осуществлена, поскольку запускался другой, более капиталоемкий проект — БАМ. Только недавно мы смогли подойти к решению этой важной государ­ственной задачи.
В целом же такие проекты исходят из нужд государства. Скажем, сегодня у нас есть потребность изучить еще один маршрут транспор­та углеводородов — северный. Речь идет о том, чтобы наладить эко­номически более целесообразный путь экспорта нефти из Западной Сибири на мировые рынки с побережья Баренцева моря. «Транс­нефть» работает над этим проектом. Просчитываются все аспекты будущей нефтепроводной системы — возможная загрузка, техничес­кие и технологические особенности, экологическая защищенность, влияние на экосферу Заполярья, социально-экономические послед­ствия для региона.
—  России не помешал бы национальный проект: автобан Пе­тербург—Москва—Владивосток. Понятно, через Тюмень...
—  Да, дороги, как известно, одна из двух главных бед России. Стро­ительство их всегда было большой проблемой, поскольку затраты на них требуются огромные, а отдача не прямая и не скорая. Такого рода проекты, несомненно, должны находиться в сфере постоянного вни­мания государства. С нашими пространствами, особенно за Уралом, дороги — самая что ни на есть жизнь. Недаром в США бытует пого­ворка, дескать, у нас хорошие дороги не потому, что мы богаты. Мы, говорят они, богаты, потому что у нас хорошие дороги.
—  Вы в свое время как-то ощущали необходимость кардиналь­ных перемен в Советском Союзе?
—  Сейчас у нас появилось немало пророков задним числом. Я себя к таким не отношу.
—  Но были какие-то предчувствия?
—  Нет, мне и во сне такое не виделось — разрушение Союза.
—  А сегодня какие у вас ощущения?
—  Если коротко, то удовлетворение, что наконец-то выбираемся из ямы, в которую попали. Практически по всем позициям Россия в последние годы, хоть и трудно, болезненно, но набирает скорость. Такое не может не радовать.
—  Уже зная этот мир в подробностях, какое место определя­ете Сибири, Северу?
—  Трудно быть оригинальным после Ломоносова, сказавшего о будущем прирастании России Сибирью. 425 лет назад Иван Грозный присоединил сибирские земли к Российскому государству. Но, на­верное, только в последние десятилетия мы в полной мере ощутили колоссальные богатства этого края. Из личного опыта мне видится, что в долгосрочной перспективе страна будет развиваться, главным образом, за счет освоения этих пространств. Безусловно, это потре­бует поистине революционных подходов к решению проблем Сиби­ри, Севера, Дальнего Востока, но будущая судьба России — хочется верить, величественная! — находится именно здесь. Все зависит от того, насколько мы окажемся достойными преемниками предыдущих поколений.
—  У вас есть своя Сибирь, другим неведомая, та, о которой знаете исключительно вы? Персональная Сибирь...
—  Конечно. Почти два десятилетия, не просто прожитые, а про­чувствованные буквально собственным хребтом, не могут не оставить неизгладимый след. Для меня это были годы, наполненные настоя­щим ощущением жизни.
Я был бы неискренним, и никто бы мне не поверил, если бы ска­зал, что это был сплошной праздник. Было очень нелегко, особенно в первое время. Я даже не говорю о 40-градусном холоде, в котором очутился после мягкой черновицкой зимы. Многое приходилось по­стигать заново в зрелом возрасте, когда новое воспринимается дале­ко не так легко, как в юности: учиться профессии, новым взаимоот­ношениям, привыкать к иным бытовым и рабочим условиям. Ко все­му. И, не скрою, порой вставал в полный рост классический вопрос: «кто ты: человек или тварь дрожащая»?
Я не могу назвать себя первопроходцем. Но и в начале 80-х годов в Западной Сибири много было чего открывать и создавать с нуля. А в экстремальных условиях человеческие характеры обнажаются мак­симально, рельефно проступают такие черты, которые в обычной го­родской обстановке незаметны либо ничтожны. Были открытия и потери, обретения и разочарования. Я воочию увидел человеческий мир во всем многообразии его красок — светлых и темных, теплых и холодных, и это очень помогает мне по сей день.
—  В каком-то выборе усомнились, разочаровались, до сих пор жалеете?
—  Да, были такие моменты. Печально, но никто не застрахован от неверного шага, скажем, в выборе соратников. Быть может, я пере­оценил или недооценил чьи-то возможности, или наоборот: мои тре­бования кому-то показались чрезмерными, не соответствующими его представлениям о пределах служебного долга. Жизнь многоцветна, и вовсе не обязательно, чтобы все друг друга непременно любили. И, конечно, сожаление от ошибки всегда остается. Важно извлечь пра­вильный вывод.
—  Есть дела поважнее, чем дело?
—  Я отвечу, немного переиначив названия замечательных книг Юрия Германа. Нет ничего важнее дела, которому служишь. Я отве­чаю за все.
—  Вы работу «работаете» или любите работать?
—  Обычно на второй-третий день отпуска у меня возникает жела­ние вернуться в рабочий кабинет и доделать что-то неизбежно остаю­щееся. Кое-кто в компании поговаривает, что вместе с Вайнштоком отдыхает весь коллектив. Это хоть и шутка, но в каждой шутке есть доля шутки... Я отношусь к тем, кого называют трудоголиками, и ясно понимаю, что моя беспокойная натура особого комфорта сотрудникам не доставляет. Что уж говорить, им порой нелегко. Но мне очень нра­вится, что рядом работают столь же преданные делу мои коллеги и товарищи, которые так же самозабвенно отдаются профессии.
—  Когда наступает время осмысливать сделанное? Или это на потом, когда-нибудь...
—  Прежде чем приступить к чему-нибудь, подумай. Думай, что делаешь. Сделав, критически оцени результат... Не претендую на афо­ристичность сказанного, в нем нет ничего нового и оригинального. Но правилам этим стараюсь следовать сам и всегда того же требую от своих сотрудников.
Ну, а осмысливать содеянное... Если речь идет о некоей черте, ко­торая подведет к созерцательному покою, то, надеюсь, до нее далеко. По натуре я человек энергичный, сил еще достаточно и предполагаю в этом мире еще кое-что сделать. Когда же наступит такой печаль­ный час и, «итожа то, что прожил», уверен: найду что-то, чего не ус­пел или не смог.
—  Чтобы определить цели в жизни, следует искать смысл в жизни?
—  Боюсь, этот вопрос не для меня; над ним безуспешно бьются философы всех времен и народов, и внятного результата, приемле­мого для всех, как понимаю, нет и быть не может. У каждого челове­ка собственное понимание смысла жизни. Кому-то достаточно теп­лых домашних тапочек, а кто-то на меньшее, чем достичь иных ми­розданий, не согласен. Мне интересно движение — в мысли, в люби­мой работе, в поиске, в бесконечности решаемых проблем, во всем, что растет, эволюционирует, тревожит, меняется. Мне интересна сама многообразная жизнь.
—  Без интриг в большой жизни не обходится? Интрига — ре­петиция для ума, красивая комбинация с многовариантными выходами? Или это досужие вымыслы — в высшем эшелоне так же всё просто, предсказуемо и скучно?
—  Даже не знаю, что ответить. Лично для меня понятие интриги окрашено в негативные тона, и я всегда сторонился людей, склонных к закулисным или подковерным действиям. Если к интриге и приме­нимо понимание ума, то только с отрицательным знаком. Конечно, в жизни не раз приходилось встречаться с носителями подобных качеств, они, к сожалению, вездесущи — и в дворницкой, и, как вы говорите, в высших эшелонах. Исходя из жизненного опыта, могу констатировать, что интриганство, как человеческое качество, проистекает от мораль­ной ущербности, от слабости, от неспособности к честному выясне­нию отношений. Интрига — это предтеча измены и предательства.
Да, я встречал таких людей. И реакция всегда была естественная — сначала разочарование, а затем вычеркивание фамилии из своей телефонной книжки.
—  Мужчины никогда не делят власть и деньги?
—  Властью поделиться, значит, потерять ее. На этот счет челове­ческая история накопила немало примеров. А вот деньги... Если ты честный и порядочный человек, то я не вижу проблемы.
—  Вы придерживаетесь принципа: у честного человека обяза­ны быть враги? Хорошего человека без врагов не бывает?
—  Мир разный, и в нем существует множество угроз. Я — за ра­зумную предосторожность. Но и мнения, что если у человека нет вра­гов, то он ничего не достиг, не разделяю. У хорошего человека может быть завистник, недруг. Но это не одно и то же, что враг. При всей моей, возможно, жесткости, я не агрессивен и не беспощаден. Я вооб­ще думаю, что враг — понятие: крайнее положение, предполагающее ведение войны до победного конца, до уничтожения. Даже в очень сложных, проблемных ситуациях стараюсь видеть в противнике ско­рее оппонента, нежели врага. А это не закрывает дорогу к возможно­му компромиссу.
—  Ваша работа — уже политика. Политика дружбы не под­разумевает?
—  Почему же у политиков не может быть дружбы? Я с этим не согласен. Де Голль как-то сказал: «Когда я поднялся на вершину по­литической власти, я почувствовал, что меня обдувают только ледя­ные ветры государственной необходимости». Что касается скромных высот, достигнутых мною, я ощущаю не только прохладу необходи­мости, но и исходящее от своих товарищей человеческое тепло со­причастности.
—  У вас остались друзья на всю жизнь?
—  Конечно. К сожалению, в нашем возрасте число друзей уже не увеличивается, а в силу известных причин сокращается. Потому мы должны относиться к ним более бережно и, я бы сказал, нежно и трепетно.
—  Все лучшее, что сегодня есть в рабочей России, трудится в «Транснефти». Вайншток снимает рабочие сливки и формиру­ет рабочую элиту России?
—  Рыба ищет, где глубже.
—  Но в «Транснефти» другие возможности. Не то, что у других.
—  Но их не было. Я у нефтяников в свое время в ногах ползал: не забирайте, не перекупайте мои кадры. Не всегда убеждал. Но мы со­здавали условия. Лучшие условия. Тот, кто потерпел, выиграл. Се­годня, если профессионал уходит от нас, это ЧП российского масш­таба. Здесь, в центральном офисе, я принимаю и увольняю лично и уборщицу, и компьютерщика, и повара, и вице-президента. Счет на­шего имущества — на триллионы, но ничего более дорого, чем люди, в «Транснефти» нет. И это не декларации. Кто здесь работает, знает.
А рабочая элита «Транснефти» — народ самодостаточный, высо­копрофессиональный, востребованный на рынке, солидно ученый, постоянно учащийся, мозговитый, золотые руки и золотые мозги, уверенные в себе. Да что я объясняю, вы хорошо знаете «Сибнефтепровод», который базируется в Тюмени, наше самое мощное подраз­деление по России. Что инженеры, что работяги — штучный народ!
—  Кто-то торопится ставить крест на российском рабочем классе?
—  Расскажу вам анекдотический случай. БТС — Балтийскую тру­бопроводную систему — прокладывали только российские строите­ли, проектировали исключительно россияне.
—  Действительно, похоже на анекдот.
—  Дальше. Мы же высадились на голый морской берег, валуны расчистили, просеки проложили. Порт построили классный в При­морске. Таможня, граница, ветеринарная служба, очистные соору­жения, набор лабораторий, системы слежения и путевождения. Рус­ское чудо напрашивались смотреть все — телерепортеры, диплома­ты, иностранные специалисты. Я сначала не разрешал, настрой был враждебно-конкурентный. Чего это они, мол, там со своим рылом в наш европейский калашный ряд! Потом рискнул: может, и в них объективность пробьется. Увидели — закудахтали: это Роттердам! Президент Финляндии тоже была настроена скептически, но уви­дела, пересилила себя: «У вас надо учиться». Иностранцы захвале­ны, перехвалены, да они сами о себе честно говорить разучились. Не надо ставить крест и на русских рабочих, и на русских специа­листах.
—  Жизнь — трагедия?
—  Скорее, драма.
—  А в драме жизни Вайнштока — он кто?
—  В старину викинги на носу своих кораблей вырубали фигуру. Считалось, что эта фигура ведет корабль. Да и сама фигура так счи­тала. В драме жизни... каждый думает, что он режиссер.
—  Вы поддерживаете отношения с бывшими соратниками? Это большие личности?
—  Жизнь динамична. С кем-то контакты оказались оборваны, по­скольку исчез общий знаменатель профессиональных интересов, а иных неформальных связей не было. С кем-то остались отношения исключительно деловые. Ну, а с теми, с кем, как говорится, съеден пуд соли, кто проверен огнем, водами и медными трубами, связи не порываю ни на день. И если ты этих людей уважаешь и их дружбой дорожишь, они — большие личности. Независимо от их должностей или благосостояния.
—  Сегодня модно утверждение, что себя надо любить. Для вас это актуально? Или на любовь к себе времени не хватает?
—  Я венцом творения себя не ощущаю. Но и посыпание головы пеплом за какие-то шаги для меня не свойственно, как, впрочем, и склонность к публичному самоанализу.
—  Что вас может растрогать? Когда слеза наворачивается? Это вообще представимо: сентиментальный Вайншток?
—  Я был бы очень огорчен, если бы со стороны кому-то показался стремящимся выглядеть неким терминатором. Поверьте, мне нис­колько не чужды обыкновенные чувства. Но какой же мужчина выс­тавит напоказ свои слабости, если он всегда борется с ними? С воз­растом меняются и оценки, и восприятие окружающей действитель­ности, людей. Мы становимся — как бы это выразиться? — менее жесткими и радикальными, более терпимыми и участливыми. А сен­тиментальность, полагаю, не мое качество.
—  В любовь можно верить? И она бывает?
—  Как не может быть любви, если она приводит в движение и мысль, и дело, и народы, и целые континенты?.. Я счастлив, что знаю это. Я верю в любовь, в преданность до самоотверженности, в беско­нечность этого непознанного до конца космоса. Может быть, именно в таинстве, яркости и силе этого чувства и есть ощущение полноты настоящей жизни.
Омельчук: Вы тайну жизни разгадали? Хотя бы для себя? И есть ли она, тайна жизни? Или все просто и ясно: встал и иди...
Вайншток: Не хочется скатываться к банальностям, но в жизни, конечно же, все не просто. Это такая ткань, где переплетены радости и печали, находки и потери, геройство и предательство, созидание и разрушение... И каждому из нас отмерена своя доля. Сколько кому — тут уж судьба. Но ты-то ведь тоже не щепка в волнах — надо плыть, барахтаться, бороться, драться.

...Менделеевские места.
Прекрасный горный берег Иртыша.
В береговой тайге спряталась ЛДПС «Нижние Аремзяны» «Сибнефтепровода». Спокойный производственный ландшафт. Размеренная работа. Как будто ничего не происходит.
А ведь это перекресток нескольких подземных нефтяных ру­сел — в Сибирь, в Кузбасс, в Челябинск, на Урал, в Европейскую Россию. Миллионы тонн нефти: немного на Восток, в основном, на Запад.
Нефтяной хребет России.
Спокойная работа профессионалов.
Они-то знают, что они — магистральные люди России. Но лиш­ний раз говорить об этом не станут.


Омулевая рыбалка в Карском море



Хмуро, пасмурно. Август — полярная осень.
Вид насупившегося полярного моря. Все оттенки серого — насто­ящее серебро. Арктической выделки.
Лететь сюда долго. Что через всю Европу — наискосок, что из Тю­мени — до ее арктической Карской морской границы. Когда под вер­толетным брюхом ускользнет последняя надежная земная твердь, начнется пролив Олений. Промелькнут мелкие симпатичные остро­вки с приличествующим названием Проклятые. А потом завидится и бережок искомого острова. Олений. Во времена первоначальных географических описей здесь обильно водился дикий олень. Но то ранее. Остров плоский, болотистый, самые первые его хозяева — ма­териковые гыданские ненцы — называли его Лаптангоо — «низмен­ный». Остров очень еще молоденький, весь, как на фундаменте, на льду. Два лопатных штыка — и не какая-нибудь вечная мерзлота, а голубой голимый лед.
Никто не рискует жить на Оленьем постоянно. Даже терпеливые, мужественно неприхотливые здешние аборигены — ненцы. Но как только повернет приполюсное солнышко на полярный полдень, и здесь услышишь редкий, но человеческий голос. Заселяются все во­семь рыбацких хибарок-станов, стоящих по островному периметру одна от другой, скажем, как Москва от Твери.
Что тянет непоседливый народ на эту полярную обочину? Мож­но поймать здесь ледовитоморскую селедку, навагу, лосося-зубатку, даже любимую Сталиным миногу. Но, наверняка, не срывались бы в это полярное захолустье с полсотни отчаянных мужиков, если бы не омуль. Славное море, священный Байкал... Славный корабль — омулевая бочка... Только «священное море» другое, посуровее — Карское.
Заберешься на край света и обязательно встретишь даже здесь, на арктическом краю света, русского Иванова. Бригадиром на острове Иван. Кузьмич. Иванов. Иван Иванов.
Он сразу жалуется:
— Тяжелый сезон. Льды мешали, шторма. С весны — только при­ехали — как поддал лед! Неделю не порыбачили — попер океан. Мет­ра в три наслоил. Пак. Синеватый такой лед, с зелена даже. Пособрал в нашем колхозе все сетки, поразорвал, на берег вынес, на куски. Чи­нить нечего. Одни веревки. Какая починка! Стараешься делать боль­ше-больше, не спишь ночами, да и ночей тут, почитай, не бывает. Плаваешь, ночи нет, все время день полярный, работай — не хочу, и работаешь, работаешь без конца. Рыба тутошная неравномерная.
Бригадир показывает нам бывшие сети — действительно, драное веревье. Основные рыбаки на Оленьем — местные, с Гыданского по­бережья. Рядышком. Но мы стремились именно в бригаду Кузьмича, он здесь за старшего, изысканно выражаясь, за дуайена, островной староста, старшой, у него на счету два десятка без передыхов поляр­но-островных сезона. Сам не здешний, издалека, из Дивногорска. До недавней пенсии работа была у него вовсе не природно-промысло­вая — слесарь-наладчик металлорежущих станков. Да и у его рабо­чих товарищей тоже: Володя Газизов электросварщик, Алексей Маль­цев, который, к нашему несчастью, свою роскошную кержацкую бо­роду сбрил буквально перед прилетом, — шоферской механик. Это их зимние профессии. Летом они полярные рыбаки. Эка все-таки как занесло, с самих Дивных гор! В тех же местах вроде тоже омулёк во­дится.
—  Да ерунда, а не омулёк. Слава да кожа. Здешний-то мясистый, сочный, сладкий.
—  Хоть английской королеве?
—  Не во вред. И королеве. Облизнется.
Есть какая-то внятная причина переться в эту несусветную даль?
—  Птички защебетали весной, и душа трепещет. Гусь пошел на Ар­ктику, и ты за ним. — Это безбородый Алексей признается. — За се­зон вымотаешься, проклинаешь все на свете! Еще раз? Да никогда! Все. Нарыбалился. Домой приехал, недели две поотдыхал, отлегло маленько, и уже чего-то не хватает. Шума морского. Здесь надоедает, вон вторую неделю дует, тошно на него смотреть, на море. А дома чего-то не хватает. Ночью проснешься — не та какая-то тишина.
Они здесь всё строили и налаживали сами. Всё из «даров моря». Доски, плавник насобирали, слепили хибарки. Дорог сюда нет. Вер­толетом только гвозди да бензин с генератором, моторы лодочные. Их никто не заставляет. Если все путём, капитально делать, для ры­бозавода олений омулек в золото обойдется. А если вот так, на де­шевом труде, на рабочей неприхотливости — почему бы и не поры­бачить.
Начальство не лукавит, ничего не сулит:
—  Есть охотка — рыбальте.
К концу сезона, в расчет, понятно, в кармане от расчета тесно, но не на роскошную жизнь, а так, для славы: при деньгах все-таки.
Но денежки соленые.
—  Рыба есть, и рыбу не возьмешь. Нечем. Запасу не напасешься.
Алексей сегодня за главного трибуна.
—  Вся техника — руки и горб. Другой у нас нет. Идешь горбатый, наша рыбачья поноска — натуральный горбач. Полный горбач набил рыбы, таскаешь по 20 часов в сутки. Отдыхать нужно. А если рыба поперла? Сутки поработал без отдыха, на вторые уже не тянешь. И горбач на себе не тянешь, и есть не будешь — аппетит пропал. И из лодки тебя выбросит. Как муха вареная ходишь.
Ох, хорош русский мужик в работе, красив, неистов! Напридумывает, приспособится ко всему, только вот есть какая-то загадочная странность в нашем государственном механизме: все оно до ужасаю­щего примитива доводит. Надо бы повосторгаться этими несокруши­мыми, не жалующимися людьми, а приходится сокрушаться — до чего все низведено: стыдно же на всю страну эти полярные хижины пока­зывать. Ладно бы захудалого ерша промышляли, нет же, благород­ного, редчайшего, конвертируемого королевского омуля! Как будто страна этого омуля объелась, и никому он не нужен.
—  Рыбу давай, а нам ничего. Ничего! Абсолютно! Только руки, спи­на, горб. Да, горбина. Не зря называем горбачи. Горбатятся, горба­тый. Снабжение идиотское. Омуля все требуют, а если нам — ничего нет. Рыбак — скотина натуральная, забитая.
Мы с «чалдоном в тельняшке», он сам себя так называет, Лешей Мальцевым рискнули помечтать. О чем мечтает русский человек на арктическом отшибе? Мечты у Алексея земные, вполне в духе эпохи эпилога перестройки. Неунывающий этот полярный прагматик-ро­мантик грезит об одном: чтобы вовремя привозили на остров соль и бочкотару. Есть соль — сидят без бочек. Подкинули тару — нечем со­лить. Кузьмич это социалистическое мечтание дополнил:
—  Ты про лодки, про лодки-то скажи.
Да, о немудреных баркасах тоже приходится неистово мечтать. В имеющейся флотилии одна лодка — ровесница смерти Сталина, дру­гую клеили и гудронили после того, как она пять лет пролежала в прибрежном песке. Ветхозаветный флот. До приличного шторма.
Карский омуль для ученых ихтиологов — загадка природы. Как он сюда попал, много ли его? Почему он только берегом ходит? Только ли на Оленьем его можно 150 тонн брать? (Меня как-то геологи да­леко отсюда, на реке Каре, местным омульком угощали — славный и там карский омулек!).
Но в стране не у кого денег нет на дорогие полярные ихтиологи­ческие экспедиции. Так что все обходится министерской квотой: Дик­сону — 150 тонн, Гыданскому рыбозаводу — еще 150.
Если взглянуть на карту даже не сугубым ихтиологическим взгля­дом, то нетрудно догадаться, что омулевый Байкал, в общем-то, не­далек от омулевого острова. Вытекающая из «священного озера» Ангара (через Енисей) впадает в Карское море, естественно, и напра­шивается очевидное: омуль карский и байкальский явно из одного нерестового гнезда. Но, конечно, точное слово должны сказать уче­ные спецы. Не думаю, что в результате этих научных исследований на столе каждого полуголодного советского гражданина окажется тающий во рту свежесоленый деликатесный омулек, но, может быть, появится хотя бы шанс.
Впрочем, хватит о проблемах, их везде с избытком, вон из треща­щей «Спидолы» неунывающий Рафик Нишанович уговаривает раз­бушевавшихся парламентариев.
Неужели нет прелестей в полярно-отшельнической жизни? Здесь всё еще не испохаблено человеком, первозданно, и давний миг Гос­поднего творенья кажется совсем недалек. Здесь чувствуешь себя природным существом, сверяешь себя по часам природы. Белый хо­зяин белых льдов здесь не особо балует, но когда прибывает пак, и нерпа трется у берега, он частенько появляется на траверзе. А что белому громиле развалить ветхую халупку?
Не думаю, что здешние рыбаки чувствуют себя робинзонами, но без робинзоньих ухваток и умений на острове трудновато. Полагать­ся здесь чаще всего приходится на себя, и не только в выпечке хлеба. Если они, сезон за сезоном, появляются здесь, значит, магнитно-при­тягательно островное бытие.
Вот Алексей жалуется:
—  Слушай, мяса-то нет, опять в щи пришлось гусей класть. Надоели.
Он даже не вспомнит, что рядовой советский труженик давно щей с гусятиной не пробовал.
...Наша тоня не задалась. Какие-то жалкие четыре рыбины, не са­мые крупные омули болтались в тощей сетке.
—  Неурочное время, — винился бригадир.
Но распластанный тут же, щедро посоленный, да под контрабанд­ную вертолетную водку, ох как хорошо он идет!
Чай неописуемо горячий и наваристый. Бугор в индийских сло­нов здешнего полярного чабреца добавляет.
—  Да не знаю я, как называется. Я зову — чабрец. Запашистый.
Попечалиться о себе можно под нечаянную водку.
—  Санрейса не дозовешься. У мужика с берега ноги отнялись, в воде обморозился, так и лежал недели три. У всех радикулиты. Все скрипят.
—  Далековато сюда лететь.
—  У меня нынче уже тридцать третий сезон пошел, — вступает в разговор бригадир.
—  Своя-то отпускает?
—  А я ей ничего не рассказываю. Она верит, здесь хорошо. На про­гулку почему не отпустить. Рыболов я. Да и деньги какие-то приво­жу. Впоследок стала, правда, больше скрипеть: с огородом одной труд­но управляться. Я ей говорю: «Терпи, старуха, страна есть хочет. Я не буду заниматься — кто займется? Окромя меня в стране дураков не­много».
—  На омуле разживешься?
—  Да у него шкура тонкая. Но на жизнь насобирывается.
Иван Иванов как-то забывает между двумя чарками, что вся его жизнь — на этом проклятущем острове. Лучшая его жизнь.
С Оленьим что-то происходит. Мужики заметили — каждый се­зон океан отбирает метров 15 суши. Их хибара далеко от берега сто­яла, а сегодня впритык.
—  Льды, что ли, тают? — глобально чешет голову бригадир.
—  На нашу долю берега хватит, — перспективно обещает Алексей.
Значит, и на следующий год соберутся.
И с этого красивого полярного острова улетаешь с одним мучи­тельным проклятым вопросом: богатая, щедрая земля, красивые силь­ные люди, ну почему и когда не заладилось в нашей обширной стра­не, почему мы нищенски прозябаем на своих обильных богатствах?
Они немножко помахали улетающему вертолету и пошли к свое­му баркасу. Урочное время поспевает — омуль к берегу жмется. Страна есть хочет. Страну кормить надо.


Молчанье гор



До-до.
Как выразителен в своей непонятности язык!
Что это означает? Пожалуй, не расшифрует никто, но на До-до до­бывают такой прозрачный горный хрусталь, что ясно сразу: от и до-до!
Прииск давний, но сегодня это только начало. Полярный кварц, горный хрусталь: сырье технологий ближайшего века. На Приполяр­ный, на Полярный Урал и у Югры, и у Ямала серьезные расчеты. Хро­миты, бокситы, руды, полиметаллы... Впрочем, опять мы за перечис­ление элементной системы Менделеева?
Это не просто сырье — материал новых технологий. База для пе­реработки.
...Природное золото не блестит.
Если блестит — блеск тусклый.
Пластинки, комочки, шлихи, окатыши — нет, не впечатляет! И даже все вместе — дневной намыв — впечатления не производит.
Я видел, как золото моют.
На речке Нарты-Ю.
Это впечатляющее зрелище. Громкое, шумное.
И все ради этих тусклых комочков?
Честно говоря, промышленный шум в девственных горах раздра­жает. Хотя, понятно, это необходимо. Чтобы родить, надо согрешить. Чтобы развивать не исключительно сырьевую экономику, фигуру ба­рышне придется попортить.
Главное здешнее богатство, кроме самих гор, пожалуй, тишина.
В горах особая тишина. Даже не тишина. Молчанье.
Священный трепет... Первозданный хаос...
Сегодня эти слова редко кто произнесет, раньше же они были за­тасканы и считались дурным тоном в изысканной литературе.
Но именно священный трепет испытываю я в горах. И в нем все — и преклонение пред величием Творца, и осознание своей ничтожнос­ти, но тоже божественной, и страха перед этим первозданным хао­сом, и трепетанье сердца — перед этой устрашающей, первозданной, недавно созданной красотой.
Полагаю, во мне оживает человек, тот, который еще не ушел из животного мира, но удивился — единственный! — красоте мира, и это удивление сделало его человеком.
Грубый материалист Фридрих Энгельс «создал» человека из руки. Из труда. Полагаю, безумная неправда. Человека сделало его сердце, когда — первозданно! — удивилось в первобытном хаосе первоздан­ной красоте созданного Творцом.
Молчанье гор — разгадка Бога. Побывав на Полярном Урале од­нажды, уже никогда не забудешь его, вот так — навсегда, на вечную человеческую жизнь уносишь его в сердце. Да, горы — аристократия земных ландшафтов.
Какие величественные панорамы открываются со здешних пере­валов. Здесь все: и величественные реки, текущие внизу, и горы по краям долин, и настолько тяжелые тучи, что они тащат свои хвосты прямо по земле, а слева вы увидите солнце, потому что пики в той стороне освещены и выглядят особенно контрастно, светло по срав­нению с мрачной картиной. Здесь ощущается, что Творец работал еще совсем недавно, он был масштабно грубоват, у него просто не дошли руки до мелочной, оскорбляющей его величие отделки, и порыв его вдохновения был величествен и торжественно мрачен.
К чему лететь в Штаты, в Иллинойский национальный парк, раз­ве неизвестный миру Харбейский каньон менее прекрасен?
Здесь единственный на всю Тюменскую область водопад. Не Ни­агара, всего метра четыре. Но какая мощь!
Подальше в горах, у хребта Оченырд, есть водопад и побольше, но вот этот, на Лонгот-Югане, великолепен. Праздник свободной хрус­тальной воды.
В горах и в предгорьях сегодня немноголюдно — по-прежнему здесь работают фанатики Севера — геологи. И как сотни лет, перева­ливают горы Полярного Урала оленеводы, чтобы в предгорных до­линах найти удобные ягельники и патриархально мирно пасти свои стада. Мне всегда казалось, что люди, которые работают в горах, выше в посылах, чище духом.
Здесь каждый ощутит, что ближе к Богу. Прислушается к вечной тишине. Молчанье гор — разгадка Бога. Послушайте великое молча­нье.
...Высочайшие вершины Урала на карте рисуются в границах со­седней с Тюменью Республики Коми. Но сама-то природа админист­ративных границ не ощущает.
Гора Народная, пик Карпинского — вот они, вершины, выше кото­рых не отыщешь на всем Каменном Поясе. Иногда услышишь, что Тюменская область — исключительные болота. Но наша область — великая горная страна, солидная часть Северного, Приполярного и Полярного Урала — Тюменский Урал.
На Тюменском Урале моют рассыпное золото, в штольнях добы­вают горный хрусталь, ломают и режут мрамор, ищут бокситы и на­деются на алмазы.
Но даже если не найдут — ничего не потеряно, ведь сами горы — вечный праздник природной первозданности.
Наша область, как всякая великая держава, имеет все и даже боль­ше: на мой взгляд, всякое сибирское место красиво по-своему. Но осо­бый колер придают ей выдающиеся памятники природной красоты.
Что говорить, великая земля досталась нам в наследство.


В Париж за листопадом



Ты любишь ее и, наверное, ослеплен. Не замечаешь того, что рав­нодушно и отстраненно отмечают другие. Она — безупречна. Она — совершенство. Другой такой не будет. Никогда! Другой такой не встретишь. Влюбленное сердце слепо. И — слава Богу! Прозрение равно убийству. Прозрел — стал равнодушным. Отстраненным.
Люби! Запаляйся! Это волшебное ослепление. И сослепу ты ви­дишь то, что незаметно всем остальным.
Обольщайся! Вожделей! В твоем вожделении много разума. Сер­дечного разума.
Правда, маловато здравого смысла. А зачем? Зачем — он? Здра­вый смысл?
Пронзительно. И со слезой. Честная мужская слеза. Кристальной чистоты.
Эта земля божественна!
Ну уж? Рядовые пейзажи... Заурядные ландшафты... Чего особен­ного? И если — честно: наверное, это так. Если ты не запал. Однаж­ды. И навсегда. Если в тебе это — не сопряглось. Но если сопряглось: трудно не воскликнуть! или — запричитать? — божественная!
Мы находим их. Они находят нас.
Незаметно сопряглось, срослось, запало: уватская земля. Большой район. Тайга. Болота. Реки. Озера. Резерв России. Резервный район России.
Как-то мне пришлось проехать всю Тюменскую область, можно сказать, насквозь, по тюменскому меридиану, от Тюмени до Нового Уренгоя и обратно. По хорошей фирменной дороге, на Севере — чу­ток по зимнику. И вот, возвращаясь, миновав Нефтеюганск, проехав границу Югра-Юг, мы километров сто — по увалам — ехали мощной тайгой. Тайга — стеной. Красивее не видел, хотя спидометр доматы­вал трехтысячный километр. Могучая. Великая. Манящая. Богатыр­ская. И заманит, и не пропустит. Богатырский заслон. Лес для бога­тырей.
Она меня, эта таежная стена, пленила и очаровала. Навсегда.
И я признался главе Уватского района, старинному приятелю Юрию Свяцкевичу:
— У тебя самая красивая Сибирь.
Он даже смутился. А чего смущаться? Это же уватская тайга.
И минет день, и пройдет ночь, и снова мы дождемся рассвета. И сменит осень лето, а на смену им у нас в Сибири основательно осядет зима. Одни труды будут сменять другие. И нить бытия, плетущаяся из быта неотложных дел, не сразу позволяет определить, что наша жизнь — единственное наше героическое деяние и повод для герои­ческого сказания, и только один жанр способен воссоздать эту нео­тразимую невыразимость нашей столь обыденной, но и столь же, бе­зусловно, единственной жизни. Этот жанр — сага. Сага нашей жиз­ни, героическое сказание о нашей негероической жизни.
Уватский район соединил в себе и Сибирь патриархальную, кон­довую, и Сибирь новую, и Сибирь, нацеленную в нелегкое — как все­гда! — будущее. Район — крайний Север тюменского юга. Южный север. Законный Север — в Уватском районе выплачивают 100% се­верных надбавок. Свяцкевич добился, убедил Верховный Совет — еще СССР. Район богат, но, скорее, промежуточно, все-таки еще не окончательный Север, где нефти и газа — миру на удивление. И нефть здесь есть, и газок, и немало, но это — если бы дальше за Уватом не шли Самотлор, Уренгой, Ямбург. Нефтяная житница тюменского юга живет по-сибирски основательно и добротно. Талантливо, добавил бы я. В деревне — с добрым российским именем, конечно же, — Ива­новке мне пришлось погостить в старожильческой семье. Тетя Поля Юликова пригласила к себе в избу. Она рукодельница, вышиваль­щица, лучшая в деревне умелица. А ее семья из четырех человек — настоящий народный квартет, и этот семейный квартет задушевно поет старинные сибирские песни.
Тетя Поля уж и не упомнит, сколько поколений их семьи обжива­ют эту землю.
— Наверное, как Уват появился.
А Уват — село старинное, сибирская старина, ему уже под че­тыреста.
Кринка холодного молока из подпола подтвердила: если что и ме­няется в сибирском характере, то только не его исконно искреннее хлебосольство. На каждом шагу неожиданно натыкаешься на таких интересных людей, что осознаешь главное: богатства-то этой щедрой земли и не тайга, и не увесистая иртышская стерлядь, и не перспек­тивно большая нефть. Богатство — он, основательнейший, трудящий­ся и не унывающий сибиряк.
Будущее района связывали поначалу со строительством Уватско­го газхимкомбината. Есть здесь знаменитый 130-й километр, где круп­ный химкомплекс вкупе с большим новогородом забываемый союз­ный премьер Николай Рыжков и собрался строить. Не собрался.
Есть ли хантыйские стойбища не где-то на дальнем Севере, а по­чти под носом у Тюмени? Оказывается, есть. Живут сугубо тюменс­кие ханты (напоминая о том, что до прихода русских, задолго до си­бирских татар, здесь селились предки вогулов и остяков) по обыча­ям своих предков, занимаются стародавними промыслами: охотятся на таежного зверя, бьют кедровую шишку, собирают ягоды, добыва­ют рыбу на вертких обласах в темной Демьянке и на озерах. Живут на природе и от природы, не ссорятся с ней, и роскошный кедр под окошком хантыйского домика напомнит, что к своим истинным де­тям природа привычно щедра.
Семья Тайлаковых (это их стойбище, их деревня) держит домаш­нюю скотину — хотя она здесь разве домашняя? — лесная. Соседи же Ярсины обходятся рекой да тайгой. А какой замечательный хантый­ский водопровод спроворил Павел Ярсин! Поражает особая природ­ная опрятность, которую вроде непривычно видеть на таежном стой­бище. Молодая мама охотно рассказывает, что их большая семья, три сына Ивана Васильевича, живут дружно, особого недостатка ни в чем не испытывают, продукты по большой воде им завезли, на неделе ждут катер, их мужики не пьют, так что у них все ладом. Телевизора здесь, понятно, нет, но тюменское и ханты-мансийское радио они слушают.
Сама она жила под Сургутом, а свататься к ней Павел приехал отсю­да, с Демьянки: как о ней узнал — не рассказывает. Но парень он вид­ный, работящий, добротный, она и не стала долго упрямиться, по­ехала к нему на Демьянку. Здесь хорошо. Таких стойбищ в здешней тайге немало — шесть десятков хантыйских семей живут в Уватском все еще неавтономном районе.
Трудно жить анахоретом, вести на богатом озере Кальча большое хозяйство, да еще не урожденному сибиряку, а человеку с московс­кого асфальта, но если взялся за это предприятие Костя Малофей, значит, почувствовал себя настоящим сибирским мужиком. Констан­тин здесь с сыном Павликом круглый год, московская жена приез­жает только на лето — не терпит сибирскую зиму. Хозяйство боль­шое: запруда, звероферма, сезонные шишки, ягоды, зверье. Таежный промысел. Всего щедро, да далековато. Он как-то прямо здесь, на Кальче, тяжко занедужил, захворал. Один оказался, без Павлика. Хорошо летом — тайга его лечила, все подсказывала, какую траву кипятить, какую кору заваривать, какую хвою жевать. Вылечила.
Костя вылечился, пришел в таежный восторг, отойти не может и, кажется, впал в окончательное искушение жить вдали от людей.
—  Они— хорошие. Но одному лучше.
—  Тяжело ж?
—  Среди людей тяжелее.
К чему спорить — у него так.
Рядом с анахоретскими угодьями «космический полигон». Уват­ский район приличный квадрат выделил под него. Только в здешних местах можно обнаружить настоящих космических пришельцев: кус­ки ракет, запускаемые в далеком Плесецке, падают здесь прямо с неба. Наверное, космическим стратегам это необходимо. Конечно, поло­вина района — пустые болота, несчастных случаев при плавном па­дении ракетных ступеней в уватском заданном квадрате не припом­нят, радиоактивной опасности космические упавшие фрагменты, как уверяют, не представляют, но жаль и некоей космической бесхознос­ти, и того, что финансово небогатый район под этот полигон ни кос­мических, никаких других денег не получает. Вертолетчики, которые высаживали нас на полигоне, посоветовали быть поосторожнее и к космической падали особо не лезть.
Сибирь создана для зимы. Понятно, в ней по-своему хороши и прелестны все времена года, но Сибирь — зимняя страна и как бы создана для опрятной нежности зимы, именно в эту пору она безраз­дельно и сказочно хороша. Понимаю — это из детства, из тех времен, когда начал осознавать всю красоту страны, в которой довелось сча­стье родиться.
И еще о космосе и звездах. Жанна Агузарова — самая улётная, са­мая космическая звезда российской эстрады, как известно, в девиче­стве училась в здешней школе в Туртасе и даже работала в местном леспромхозе. Ее мама Людмила Ивановна Савченко и сейчас живет в Туртасе. Переживает, что дочь попёрлась в Америку, но Жанна все­гда слыла девушкой с характером.
—  Может, понаездится, да и вернется, — мечтает или верит мать.
А пустые озера здесь называют «глупыми».
Дальше не бывает! Вертолетом от районного центра за час не уп­равишься. Герасимовка — настоящий таежный отшиб: сюда только по воздуху или — в хорошую воду — по реке Демьянке, которую здесь уважительно, почтительно именуют «Демьян». Деревня Герасимов­ка — всего три семьи, фамилии разные, корень один — Лотовы.
Давно собирался забраться сюда, и вот случай погодился. И знал, что манило — красоты неописуемой деревня. И ведомо было: мы уже не отдельно, и Герасимовка, не знающая, не знавшая меня, ждет. Вы­сокий таежный берег Имгыра, Демьянова притока, опрятный сено­кос посреди деревни, хоровод аккуратных стогов в жердяном огородке. Старинные добротные дома. Примета нового — в доме Каменец­ких современные окна — кассеты.
Патриархально. Спокойно. Несуетно. Но здешняя жизнь — в тру­дах. Чтобы здесь не пропасть — воскресенье за выходной не считает­ся. Живет Герасимовка хозяйством. Тайгой. А в тайге свой календарь. И у женщин не обязательно исключительно женские заботы.
У ног Зинаиды Каменецкой — хозяйки дома с модными окнами — крутится невзрачная, но явно профессиональная лайка. Собака здесь — лучшее средство безопасности. Медведи особо не балуют, но и спе­циально стороной Герасимовку не обходят.
Племянник Зинаидин рыбачил на речке. Хозяйка дрова склады­вала. Слышит загустевший пуганый ребячий крик:
—  Плывет! Плывет!
Медведь на их берег речку форсирует.
Она за своим Толей, а тот уже с карабином — сам заметил. Но мед­ведь ушмыгнул.
Косолапые, впрочем, соседи мирные. Коровы пасутся на выгоне, не тревожась. Лоси опушкой прокрадываются. Может, познакомить­ся хотят, но очень уж робеют, близко не подходят. А тут погодится Лешкин Жулик и окончательно расстроит застенчивое знакомство.
Зинаида Петровна — здешняя уроженка, из главного герасимовского рода гнезда Лотовых. Ее муж Анатолий Зиновьевич — приезжий. Но по его бывалому виду не скажешь, что пришлый. Обжился. При­жился. Вот и он, хозяин, с утренней охоты-рыбалки погодился. Добы­ча знатная — с десяток матерых глухарей. Здесь такое — за обычай.
Простодушный народ, таежники. Недавно Анатолия медведь ло­мал, на 9 мая погодило. В овсах не разошлись.
—  Наскочил на меня. Я ему прямо в рот выстрелил. Из обоих ство­лов. Зина сбоку стрелила. Сердце ему пробила. А он грызет меня и грызет. Мертвый, уже убитый совсем. Руку мне сломал, голову по­грыз, ноги покусал. Зина говорит: ты благим орешь: «Мамка, спасай!», а я не помню ничего. Павел Юрьевич — я на связь вышел — вертолет прислал. В Тобольске доктора все сшили, склеили, с месяц я там от­валялся. Рука вот только кривая. Вроде все ничего. Когда тут болеть? Некогда болеть.
Вроде и медвежья ломка здесь за обычай. Жизнь — подвиг. Кто об этом помнит сегодня? Конечно. Жизнь дана для счастья. Но... Если твое счастье без труда немыслимо. Труд счастья.
Приходилось кушать лосиную губу? Нет? Понятно! А нас угоща­ли. Редкий деликатес. Отличное кушанье. Не думаю, что и в таежной Герасимовке это дежурное блюдо. Хотя хозяева для нежданных гос­тей расстарались.
Считанные жители. Все промысловики. Охотники. А Анастасия Павловна Грязнова — тоже герасимовская уроженка — первая охотни­ца на всю уватскую тайгу. И главная хранительница родовой памяти.
Они не сосланные, Лотовы. Деда их, правда, посадили за два при­прятанных мешка пшеницы, он в тюрьме и умер. А в эти края привела-завела их бабушка Евфимия Тимофеевна. Не скрывалась от советской власти, вела свою ораву в тайгу выживать. Не подвела тайга. Несгиба­емая, невероятно отважная, отважно невероятная была женщина, в час-два ночи она немного угомонится, а в четыре по утречку непременно уже на ногах. Раскорчевали площадку, сажали картошку, сеяли овес, пшеницу, лен, скот развели, пасеку завели. Медоносные места. Не под­вела тайга бабушку Евфимию. Сама Настя как пристрастилась к охо­те, так уже и не может без тайги. Больше всего, конечно, гоняется за крупным уватским соболем, добывает белку, росомаху, выдру. Лишне­го не берут, попусту не стреляют. Они зверя знают, зверь их помнит. Даже если полгода в тайге одной-одинешенькой — не страшно. Да и собаки рядом. Берлогу брать — это уж если нужда приперла, по боль­шой надобности и необходимости. Детей своих они возят в интернат в соседний Усть-Ишим. Соседний — это сто верст бездорожной тайги.
Анастасия Павловна полагает, что Герасимовка не опустеет никог­да. Кто-то обязательно вылетит из гнезда в жизнь городскую, а для кого-то из детей прелестнее этого места на земле не отыщется.
Похоже, она в бабушку Евфимию, схороненную здесь, на невели­ком герасимовском кладбище.
Даже когда есть что и с чем сравнить, понимаешь — это единствен­но. И неповторимо. Такого в другом месте не бывает.
Бесстыдная красота. Природа стыда не знает. Природа не знает запретов и стыдливых квот.
Честно признаться, я пишу эти строчки в отеле «Конкорд сен Лазар». За окном осенний Париж. Зачем я в Париже? Может, по делам. Может, по случаю. Но, скорее всего, в Париже я — за листопадом. В долине Сены — поздний листопад.
В Увате уже легли основательные снега. Здесь — прекрасный ис­ход пылающей осени. Зимняя осень. Вечная осень. Вечерняя Лаура будет выглядеть не столь выразительно, как таежный Демьян. Об­житая, веками ухоженная Европа. Очень уютная. Даже в промозг­лых каменных шато. Но — стоп. Здесь уже никогда не будет того, что ощущаешь в этом уголке Сибири. Дикой прелести. Прелестной ди­кости. Первозданного уюта. Еще диковатого уюта.
Здесь — европейская косуля забежит как испуганная гостья. А там — сибирский лось, сибирский медведь придет как полновластный хозяин. Маленькая разница? Пропасть веков!
Почему так осень обжигает? Почему душа встревожена? тревож­на? каким ожиданием полна? какой надеждой?
Гармония... Тревоги и покоя.
Осень... Цвет огня. Да, это цвет огня. Может быть, огня любви? Это скоротечно. Кратко. Как счастье.
Конечно, такая осень, ее любовная огненная вспышка — это счас­тье. Это миг, ради которого стоит жить. воспаленная осень пылающая осень тайны цветов желтое на зеленом зеленое на желтом желтое на белом пронзительная осень прощенная душа.
Светло подумается о том, о чем думается — в других местах: мрачно. О силе.
И бессилии любви...
Прощание. Всегда: не с женщиной — а: с — любовью. А прощание с любовью — как прощание с жизнью. Потому что, наверняка, лю­бовь больше жизни. Вмещает в себя жизнь.
И эти два цвета: стыдливо-желтое на зеленом, скромно-зеленое на обжигающе-желтом — полечат. Излечат? Излечат ли? Но — поле­чат.
У этой земли есть секрет: ее открываешь. Всякий раз: наново. Она знакомая. Но неоткрытая. Всегда неоткрытая.
Несуетность. Основательность. Редкие по нынешним временам качества. Завидные. Позавидовать? Ой-ё-ёй... Можно, конечно. Но ведь другим не станешь, и выбрал себе другую модель жизни. Лучше — прийти в восторг. И знать. И помнить: она есть, другая жизнь. По другому организованная. На другом основанная. Ближе к органике жизни. Органичная... Более гармоничная.
Она возможна. Эта другая жизнь. В этих красивых местах. И по­нять: эта жизнь трудна. Проста. Но — красива.
Вот здесь она, красивая жизнь.
Мы в эту таежную глушь приходим не просто за дурманяще пья­ным воздухом, а за тем, чего нам катастрофически не хватает.
За что любишь?
Если бы знать...
Слава богу! — не знаешь.
И он — Бог — не знает...


Особая нежность России



Сургутский район, конечно, особый район России. Разве? Но раз­ве не так?
Здесь базируются две мощнейшие нефтекомпании России — «ЛУКойл—Западная Сибирь» и «Сургутнефтегаз», лидер Газпрома «Сургутгазпром», самое мощное звено ЕЭС России «Тюменьэнер­го», лучший в стране Мостострой-11, собственная авиакомпания «ЮТЭЙР», крупнейший авиаперевозчик не только в стране, но и в мире. Гранды! Не говоря уж о другой «мелочи», которая составит гор­дость солидному региону.
И все это в одном районе, в одном, считай, уезде. Рабочее сердце России.
...Несравненная? Эта земля — несравненна!
Она разная. Простая. Вовсе не райский уголок. Ее красота неброс­ка, не лезет в глаза. Суровая. Земля настоящих мужчин. И красивых женщин. Край великой Оби и темных таежных потоков. Большой Юган. Пим. Тром-Аган. Великая вода. Здесь красивы даже знамени­тые сибирские болота. Изумрудные топи.
С сургутских земель начиналась основная нефтяная эпопея Сибири. Год за годом укреплялась нефтяная слава Среднего Приобья. Но сегод­ня, как и полвека назад, сургутский плацдарм — основной нефтяной плацдарм России. Каждая третья тонна российской нефти — сургут­ская. Ее добывают высококлассные специалисты Лянтора, Федоровс­кого, Нижнего Сортыма, Когалыма. Всемирно известные фирмы «Сур­гутнефтегаз» и «ЛУКойл» строят свою продуманную, дальновидную и перспективную политику на сургутских нефтяных площадях.
Старые залежи — особое мастерство. Трудна была дорога к сур­гутской нефти. Не назовешь легкой ее и сегодня.
Те, кто начинал в героические времена первопроходцев, сумели отважно вписаться в современную рыночную действительность ре­формирующейся России. Любимая земля придает нефтяному Антею особые силы.
Наверное, это хорошо знает по себе не менее легендарный Влади­мир Богданов — руководитель «Сургутнефтегаза», один из лидеров отечественного нефтебизнеса, почетный гражданин Сургутского рай­она. «Сургутнефтегаз» — солидная и богатая фирма, но она целеуст­ремленно вкладывает в ту землю, которая помогла ей разбогатеть. Владимир Богданов — уроженец тюменского юга, Упоровского про­исхождения, наверное, самый загадочный нефтяной олигарх в Рос­сии, но и самый «правильный». Он не променял скромный Сургут на московские офисы, он не строит продуманную социально направ­ленную бизнес-политику. И исключительно в национальных инте­ресах. Как никто другой.
Владимир Путин, который с Богдановым знаком еще по Питеру, говорят, свой визит в Сургут предпринимал исключительно по при­глашению президента «Сургутнефтегаза».
И еще одна деталь — свой северный отпуск Богданов непременно проводит в родной Суерке, в родительском доме. Восстановил там церковь во имя Серафима Саровского.
Фарман Салманов, Аркадий Тян, Виктор Пархомович. Этих ле­гендарных нефтеразведчиков недр сургутских хорошо знают, проч­но помнят. И хотя время Больших Открытий, возможно, миновало, поиск здесь продолжается.
Геолога не бывает без надежды и удачи. В районе действует уни­кальное предприятие, одно из крупнейших в России — завод стаби­лизации конденсата, первые ростки большой нефтехимии.
Строительство дорог, мощные транспортные магистрали, нефте- и газопроводные, железнодорожные, речные — все свидетельствует, что район мощно и динамично развивается.
У района авторитетный, энергичный, динамичный лидер. Не так давно Александр Сарычев назван лучшим мэром России. Этот титул он получил вслед за Юрием Лужковым. Безо всякой провинциаль­ной ущемленности Сарычев считает, что образцом надо выбирать выдающиеся примеры. А если и посоревноваться с Москвой? Ведь некоторые социальные показатели в районе не хуже, чем в столице, а строит Сарычев в расчете на душу населения не меньше, чем хвале­ный Лужков.
Строит для души. Строит с душой.
Почему в деревенской школе нельзя сделать евроремонт? Поче­му сельская больница не может иметь современнейшее оборудова­ние? Почему в небольшом музее нельзя провести международный фестиваль?
Почему нельзя?
Сарычев отвечает: можно. И нужно.
...Земля круглая.
И в каждой точке земного шара мы равны друг другу.
А жизнь единственна, и свои деяния и подвиги мы можем (навер­ное, должны) совершать и сейчас, и здесь. Другого шанса жизнь не дает.
Сельские школы, которым позавидуют столичные. Сельские боль­ницы, экипированные не хуже, чем в Германии. Обихоженные ста­рики, пенсионеры и ветераны в уютных приютах, пансионатах и со­циальных центрах. В каждом селении, в каждой деревне. Нацио­нальные интернаты, которым завидовали канадцы.
А сам Сарычев — первично — не педагог, а строитель. Видимо, стро­итель с учительской душой. Район особый, наверное, и потому, что повезло с мэром, повезло на мэра[1].
И когда в стране, сегодня исповедующей принципы унылости, исторической обреченности и политической неполноценности, ви­дишь лица счастливых детей и благодарных стариков, осознаешь нравственную эксклюзивность этого района — это особая нежность России.
Не будет другого времени на этой земле позаботиться друг о дру­ге, и нечего откладывать нашу любовь, нашу нежность на завтра.
В районе каждое поселение — на особицу.
Со своим норовом. Со своим лицом. Русскинские. Сытомино. Тун­дрино. Белый Яр. Угут.
Район — земля уникальных людей. Непредсказуемо даровитых, неожиданно раскрывающихся. Наверное, о таких сказал Андрей Пла­тонов, когда писал об отечественных талантах с лицами, «простыми, как сельская местность».
Два таежных маэстро — Петр Бахлыков и Александр Ядрошников. Музей в Угуте создан исключительно руками простого егеря Петра Бахлыкова — самородного художника, исследователя и писа­теля. Музей в Русскинских — поэма Александра Ядрошникова, про­стого охотоведа, таежника и необыкновенного мастера. Не случайно, что именно здесь.
Щедрая земля, раскрывающая себя. Раскрывающая человеческие души.
...На человеческой планете все закономерно. И если Сургут волей географической судьбы оказался в центре государства Российского, он не мог не оказаться в центре российских событий. Сургут многое определяет в экономическом здоровье России.
У Сургута необыкновенная богатейшая история. Только русской — более четырех столетий. Город всегда нес государеву службу: раз­ведывал, строил, осваивал, промышлял, торговал. Городскому стату­су Сургута еще нет полувека — возраст и молодой, и зрелый.
Сургут не просто рабочий город. Работящий. Здесь каждый вто­рой занят на производстве. На нефтепромыслах, в подразделениях и цехах «Сургутнефтегаза», на станциях «Тюменьэнерго», на трассах «Сургутгазпрома», в эскадрильях «ЮТЭЙР», в цехах «Сургуттелекомсети», в депо Сургутского отделения железной дороги. Россия по­лучает от работающих сургутян ежегодной продукции уже на мил­лиарды рублей. Производительность труда высочайшая. Наивысо­чайшая.
Президент Путин, умеющий ненавязчиво определять приорите­ты, не случайно выбрал Сургут местом общегосударственного сим­позиума, на котором деловая элита России определяла стратегию развития ключевого для отечественной экономики топливно-энер­гетического комплекса. Сургут президентскую честь заслужил.
Несколько фраз из сургутских речей Владимира Путина:
«Мы долго думали, где проводить это мероприятие, и провести его здесь мы решили по приглашению и руководителя региона, и ру­ководителя компании «Сургутнефтегаз». Сделали это потому, что Югра является одним из ведущих, с точки зрения добычи, перера­ботки, экспорта, в общем, в известной степени показательным регио­ном. И мне, если сказать по-простому, было просто интересно посмот­реть, побывать на буровой, побывать на предприятиях ТЭКа, озна­комиться на месте с тем, как люди работают, посмотреть на всю эту цепочку, потому что одно дело посмотреть на бумаге, а другое дело — в живую.
Главные направления движения — создать в России привлекатель­ные стабильные условия инвестирования. Требует оперативного ис­правления ситуация с разведанными запасами. В результате обваль­ного спада геологоразведочных работ за последние семь лет в целом по стране запасы уменьшились более чем на 9,5%, в Западной Сиби­ри — более чем на 16%. Разведка запасов не прогрессирует, не ком­пенсирует даже текущую добычу энергоресурсов. По существу, идет проедание ранее разведанных запасов. И такое положение, вы пони­маете не хуже меня, а гораздо лучше, — просто опасно. Цивилизован­ный мир делает прямо наоборот: текущие запасы растут быстрее до­бычи. В связи с этим необходимо внести изменения в законодательство о недропользовании. Насколько я понял сегодня из рассказа руководителя «Сургутнефтегаза», не только малые компании, но крупные готовы к этой работе».
Работая высокопроизводительно, сургутяне могут позволить себе иметь собственный университет, 4 гимназии, 3 лицея, 8 школ ис­кусств, 12 телекомпаний, собственное книгоиздательство, центр реа­билитации бомжей, геронтологический центр, 10 бассейнов, 2 музея.
Город мечтает о собственном драматическом театре. И не только мечтает. В Сургуте любая мечта — лишь предисловие к исполнению даже невыполнимых желаний.
Сургутяне — состоятельные люди. Это закономерно — при такой рабочей самоотдаче невозможно жить бедно. Среднестатистический сургутянин зарабатывает, — конечно, здесь нужно учесть северные приплаты и коэффициенты! — чуть меньше, чем федеральный ми­нистр. Выйдите на оживленную сургутскую улицу, где еще вы обна­ружите такое скопление федеральных министров!
Что особенно приятно, может быть, даже невероятно для сегод­няшней России: Сургут — город, где практически не встретишь без­работного.
...Кто скажет, что этому городу немного за 400. Север — это моло­дость. Свой Клондайк приезжают искать молодые, рисковые, азарт­ные натуры. Они находят свое золото, обретают свою душу, они на­ходят здесь свое счастье и свою судьбу. В городе с завидной судьбой и серьезной историей. Жизнь идет через города — это мировая акси­ома. И Сургут, зримо ощущая свою мировую роль, устраивает и свою жизнь, и жизнь сургутян. Молодые власти города с присущим всем северянам чувством риска ничего не боятся. Ну, кто, кроме них, по всей сибирской России замахнулся на собственный университет? Они замахнулись и создали Сургутский университет. Показали при­мер Ханты-Мансийску. Они сделали город районного масштаба рос­сийским центром музыкальной и театральной культуры. Собствен­ное издательство? «Северный дом» демонстрирует свои уникальные издания не где-нибудь, а на книжной ярмарке в Лейпциге. Все, что город себе может позволить, он позволяет. Другой жизни не будет. Вы потеряли уверенность — приезжайте в Сургут: на время, навсег­да. Это город завидного мужества, он может стать городом вашей судь­бы.
Торжественно клянясь на Уставе города, в очередной раз вступая в должность, сургутский мэр Александр Сидоров обещает защищать права каждого сургутянина. И это не пустые слова! Социальная сфе­ра, может быть, единственная в России, не знает «остаточного прин­ципа». Здесь стремятся к мировым стандартам жизни. Те, кто рань­ше начинал с вагончиков-балков, сегодня, как минимум, имеют 18 квадратных метров жилой площади. Город вкладывает в людей: пла­та за коммунальные услуги половинная, пенсии значительно выше, чем, как здесь говорят, на «Земле». Может, это стратегически и меди­цински неправильно, но сургутский пенсионер с Севера не спешит.
Сургут честолюбив! Честолюбие претендует на звание культур­ной столицы — сегодня еще не России, но Сибири — наверняка. Что же в том плохого, если в городе прописалась культурная элита стра­ны: здесь хорошо и Михаилу Ульянову, и Андрею Вознесенскому, и Олегу Табакову с «Табакеркой», и Евгению Евтушенко, и Белле Ах­мадуллиной, Алле Пугачевой и «Виртуозам Москвы».
«Музыкальным центром России» назвала Сургут популярная га­зета «Аргументы и факты». Это действительно так. Свои нефтедол­лары сургутяне тратят на только на бартер, но целеустремленно на культуру. Здесь постоянно гастролируют эстрадные звезды, престиж­ные театры, знаменитые музыкальные коллективы. Край богатый и денежный.
Сургутяне любят свой город. Неистово. Может быть, самый ха­рактерный пример: главному нефтянику Сургута, президенту «Сур­гутнефтегаза» Владимиру Богданову был предложен престижный пост в Москве — первого вице-премьера правительства России. Вла­димир Богданов предпочел Сургут.
Город — это не стены, не дома. Город — это люди, да какие! Это и Геннадий Лёвин, и Юрий Важенин, и Игорь Иванов, и Валентин Солохин, и Андрей Мартиросов, и Яков Черняк, и Георгий Надин.
Тысячью нитей Сургут связан со многими деловыми центрами России и мира.
Сургутские акции котируются высоко — на всех континентах.
Сургут ставит себе высокие планки и неисполнимые задачи. Ис­полнимое — скучно, трудное искомое достойно!
Есть непреходящие ценности. Надежный дом. Крепкая семья. Хорошая работа. Достойная жизнь. Высокие помыслы, красивые за­мыслы.
Человеку божественно предопределено: он хозяин на этой боже­ственной земле.
XX век для Сургута — век старта. Хорошего разбега. Рабочего дыхания. Стремительных дел.
Сургут уверенно стартовал в век XXI!
Здесь уверены — это наш век!
Особый район России. Не потому, что самый крупный. Потому, что ключевой. И когда здесь решают свои судьбы, решают и судьбы России.
Наверное, чтобы понять бег времени, необходимо побывать на знаменитой Барсовой горе — сокровищнице археологических нахо­док, продливших историю давнего северного сибиряка на 8—10 ты­сячелетий. Ход времени на береговом таежном крутояре, пронизан­ном сосновым солнцем, зримо ощутим, несуетен и неспешен. Мы де­лаем его стремительным, чтобы вписаться в человеческую вечность. Это все еще неразгаданная земля. Здесь сопрягается все: и современ­ный динамизм, и традиционная несуетливость, осколки непонятой нами древности и захватывающая устремленность в будущее.


Бытие таежного маэстро



Всякая музыка, впрочем, как всякая жизнь, заканчивается тиши­ной. Может быть, тишина — самая великая музыка жизни?
Нам бы услышать и разобраться, где заканчивается музыка и начи­нается тишина, и когда заканчивается тишина и начинается музыка.
Русскинские. И знакомо. И непонятно. Привычное, непонятное созвучие. Старые Русскинские юрты. Сегодня — деревня Русскинс­кие. Не особо выделяющаяся деревня. Обычная. Сибирская. Дерев­ня известная. Своим великолепным музеем. В общем-то два тесно­ватых зальчика, плотно уставленные чучелами животных и птиц.
Невозможно представить. Но — нужно. Создатель всего этого — он. Сегодня здесь уже есть и не его экспонаты. Но начиналось с того, что сделал исключительно он. Из 2,5 тысячи уникатов, считай, тыся­ча — его. Почему он занялся таксодермией?
Пожалуй, без старины Фрейда не обойтись. Совестливый охотник Ядрошников, понятно, реалист до мозга костей, захотел реабилитиро­ваться. Это его просьба о прощении, его извинение перед природой.
Кажется, он повторяет природу. Его искусство — натюрморт? Мер­твая натура? Но это — на первый взгляд. Кажется. Он творит свой образ мира. Его натюрморты — живущая натура. Доказывающая — кстати! — что нет ничего смертного в природе, и под руками мастера оживает, может быть, то, что умерло.
Всему даруют — пусть не вечное — бессмертие руки мастера. Кста­ти, а может, некстати, одна рука Ядрошникова серьезно покалечена. Попал в снежный обвал на зимней реке, а шел на подволоках — лы­жах, подшитых мехом, не смог их, намокшие, скинуть. Спасла бы­линка, зацепился за кустик и сам себя спас.
Бахлыкова Ядрошников знал. Он ведь пришлый, в отличие от со­седа, хотя и обитает в этих краях уже 33 года. Бывал у него. Образ музея — бахлыковский пример. Его музей называется «Музей при­роды и человека». Понятно, что названный человек — понятие обоб­щенное: человека в этой природе. Но я прочитываю так, как мне по­слышалось в первый раз и как я теперь понимаю: музей человека Ядрошникова. Да-да, Александр Павлович видится мне представи­телем всего человечества. Это его музей, как он видит эту природу, как воспринимает, как любит. Это музей того, что человек может. Один человек. Который может все. Все, что захочет. Его убеждение:
— Зверь лучше понимает человека, чем человек зверя. Мы что-то упустили. Ему тяжелее, он понимает. Не выскажет, но поймет. Самый мудрый — медведь. Хозяин. Ответственность чувствует. Лиса — плу­товка. Лось — танк, только напролом. Красивый, но прямолинейный.
Ядрошников сам держал многих зверей. Хомяки. Белки. Лебеди. Ондатра привыкла. Орлана отпустил. Понимал — не выживет. Сво­бода важнее смерти. Стоит в музее великолепный медведь. Этот ша­тун устроил лежку прямо посреди просеки и зимой беспощадно го­нял по тайге геофизиков. Старого медвежатника Ядрошникова по­звали на выручку, с деревенским старостой Андреем они и уложили его прямо там, на просеке.
Александр Павлович как появился здесь, дипломированный охото­вед, так все время с ханты. Поверил бывалым таежникам, полюбил их. Всему у них учился — ведь они от природы ученые, природой ученые.
—  Нам кажется, что им худо, но для них-то все естественно. Жи­вут, да трудно. Народ умный, но от себя не бегут. Другие бегут, а они — нет. Молодцы!
Ядрошников у здешних ханты за «своего». Идут к нему пожало­ваться, посерчать на власть, как ходоки к Ленину. Ему тоже никогда не откажут.
—  Жена болела, помирала. Доктора руками разводили. Меня на­доумили: шаман Володя в деревне погодился. Трезвый. Он не часто трезвым бывает. Попросил его. Володя согласился. Красного вина попросил три бутылки. Полечил.
Гарантия шаманова:
—  Завтра не выздоровеет — совсем не выздоровеет.
Что такое, почему? Допил красное и уехал. А у жены хвори — как рукой.
Труды и дни...
Сибирскими долгими днями творил он свое дело, и как бы не было в его суровых буднях всплеска, но вся жизнь оказалась — всплеск.
Как могло быть иначе на берегах Божественной воды — наверня­ка все предначертано.
Как обозначить жанр этого, наверняка, единственного на планете музея?
Поэма.
Ибо вдохновение — труд повседневный. У каждого экспоната, как у строчки поэмы, свой исток и своя история.
Кто рискнет, пообвыкшись, побытовав с простым и на вид зауряд­ным неотесанным сибирячком, восхититься — маэстро!
Где артистическая изысканность, где аристократическая рафини­рованность?
Но...
Маэстро!
Ибо — вдохновенная душа. Больна суровым бытием, но парит в счастье и радости творчества.
У каждого свои этапы и свои итоги. В жизненной истории шести­десятилетнего Александра Ядрошникова — я даже не хотел бы об этом упоминать — все понятно: он оставляет Дело. Зримое. Живое. Разви­вающееся. Конкретное. Реальное.
Но если он даже в этом не соберется признаться, как всякий из нас, он собирается жить вечно. Только окончательно бескрылый че­ловек собирается уложиться в конкретные человеческие сроки.
А у нас столько незавершенных замыслов и дел!
Мы обречены жить вечно.
Почему мне уютнее, может быть, не на особо уютной планете? От того, что я живу одномоментно на этой земле с таким простым-непростым современником, как Александр Павлович Ядрошников.
Не понимаю, но счастливо осознаю: повезло.
Повезло на современника. Счастлив быть его современником.


Бес беспамятства
Современное размышление тюменского гражданина



Никто не хотел умирать... Никто не хочет умирать. Понятно, смер­ти нет и мы вечны. Но... Никто не хочет умирать. Каждый из нас жи­вет — и каждый об этом знает! — дольше своей смерти. Мы умираем только тогда, окончательно умираем, когда нас забудет последний — помнящий о нас.
А так — мы бессмертны. Смерти нет, когда есть память. Память — преодоление смерти.
Я только что вернулся из Ялуторовска. Ясно, что не следует повто­ряться и ударяться в жалкое эпигонство. Есть вещи в обществе — по­чти ритуальные. Меня пригласили в Ялуторовск на знаменательное открытие. Старинный сибирский городок готовится к 350-летию. Он раскинул и решил поставить на своей главной площади памятник двум крестьянам. Два пашенных крестьянина, кстати, тюменских пашен­ных крестьянина, Петрушка Ульянов и Елеська Гилев (если посолид­нее: Петр и Елисей) — никто иные, как первооснователи города. Исто­рия — редкий случай! — сохранила пахарей: городских первоотцов. Уникальный случай для России. Крестьяне зачали Ялуторовскую сло­боду по приказу тогдашнего тюменского воеводы. Местный скульп­тор Владимир Шарапов, как мог, отблагодарил ялуторовских родона­чальников — пашенные первооткрыватели острога смотрятся достой­но, изысканно и просто, как и положено отцам-основателям. Не по­скупился явно небогатый Ялуторовск, постарался, расстарался, не забыл своих простых, незнатных основателей. Увековечил.
Я вглядывался в лица горожан, пришедших на открытие своего памятника. Казалось бы, что он Гекубе, что ему Гекуба? Но и малые, и зрелые, и пожившие ялуторовчане, мамы, дети, старики, горожане знают (и имеют) нечто большее, чего не имеем мы в своей Тюмени.
Память — это капитал. Каждого. И на всех. А от какого капитала, спросил бы знаменитый Ильич, отказываемся мы?
Запомнились слова ялуторовского батюшки отца Георгия.
— Помоги нам, Господи, в этих добрых делах.
Он помог, в Ялуторовске помог. И нам, Господи, помоги, в Тюмени.
Тюмень беспамятна. Честно. Сурово. Без обид и обиняков. Чест­но беспамятна.
Начнем с первооснов. Да, не повезло в 1586 году на русское благо­звучие. Город закладывали великие русские, но фамилии им доста­лись, не приведи Господь. Что — Мясной, что — Сукин. Воевода Иван Мясной. Воевода Василий Сукин.
Не поэтому ли мы ведем себя — фактически напрашивается — как сукины дети? Нет в Тюмени ни одной мемориальной записи, кото­рая хотя бы каким-то образом напомнила: мы не на голом месте, не в чистом поле родились.
Тюмень, скажем мы, ее честные горожане, при ее-то (несопос­тавимых) возможностях, неужели не может найти крошки из сво­их серьезных денег, чтобы увековечить память первых? Самых пер­вых. Надо ли напоминать, что беспамятство унизительно. Зачем же в это унизительное состояние вписываться сознательно и пос­ледовательно?
Полагаю, что до основополагающих понятий — «тюменская гор­дость», «тюменское достоинство» мы все еще не то, чтоб не доросли: растем. Долго и мучительно. Беспощадно суетливо.
Предполагаю, что на полагающемся месте основателей Тюмени стоит товарищ с кепкой. Может, вполне уместный, потому что имен­но Тюмень хранила его нетленные государственные мощи в страш­ные годы России, в годы страшной войны. Наверное, уместен. Но разве на месте первых? На самом оживленном перекрестке, в центре города, недалеко от мэрии Тюмени — тоже достойное место — уста­новили скульптурную галерею из кокетливых кошечек. Мягко гово­ря — абсолютный китч. Но место нашлось. Кошечки — святое. Пер­вооснователей Тюмени честно и благополучно забыли.
Как-то, не в очень давние годы, возникла здравая мысль поста­вить в Тюмени памятник Ермаку. Если мне не изменяет память, идею обсуждали и обсудили наши общие областные депутаты. Современ­ники вынесли вердикт — Ермаку в Тюмени делать нечего! Не наш.
Чей?
Не наш...
То ли статью атаман не вышел, то ли масштабом. Да и, присоеди­няя Сибирь к государственной России, часто вел себя, видимо, не­правильно. «Здравую мысль» неловко, но тихонько и без убытка ус­транили с повестки дня.
Кто-то принял политкорректное решение — Ермаку не место в Тюмени. Дело даже не в том, насколько атаман — ратный посланник царя Московской Руси — чистокровный русак, или в нем разных кро­вей намешано погуще — никто и уже никогда ермаковское ДНК не проверит. Дело в том, что наша этническая принадлежность, наше национальное присутствие никому не противопоставлено. Это крае­угольно. Не может быть противопоставлено. До такого нужно изощ­ренно додуматься, дойти до столь утонченного изуверства, что пред­полагаемый памятник Ермаку — это укор сибирским аборигенам его эпохи и даже их современным потомкам. У хана Кучума разных вос­точных кровей намешано густо. Человеческая кровушка этнической стерильности не поддается. Сбывшаяся история (ее что? — можно переделать) — высшая политкорректность. Это с точки зрения, с по­зволения сказать, современных интерпретаторов, вся история, в том числе и наша — сплошная неполиткорректность.
Ермак... Хорошо, одинок. Надо и в Тюмени ему пару. Наперсника. Соперника. Соратника-конкурента. Если мы столь до исторического ужаса политкорректны.
Почему бы не взять хана Тохтамыша?
Главный хан Синей Орды, в которую входила и Тюмень (тогда еще явно Тумен, тюменский Тумен), с предтечей Чимги-Турой, он же естественный владетель Чимги-Туры, еще в 1382 году (это убедитель­ное свидетельство отечественного пассионарного историка Льва Гу­милева) брал Москву. Уже Москву, но еще невидный городишко. Это и наша история, и московская история.
Так — было. Так и поставим их рядом в Тюмени (лицом к лицу) — хан Тохтамыш и атаман Ермак. Гордость Тюмени. Исторической Тю­мени.
Это наше прошлое.
Это наше общее прошлое.
У нас общее прошлое.
Другого нет.
Надо бы перестать делить, делиться на «наших» и «ваших», выч­ленять из общего, расчленять прошлое. Наша история такова, и уже потому — наша гордость. Наша общая гордость.
Не очень благородное и благодарное занятие: насиловать историю. Насильнику — воздастся.
Мы живем давно и мирно, не просто вместе: неразделимо, и я уве­рен — в красивом многонациональном сибирском котле мы любили и любим друг друга куда крепче, чем нам предлагают нынешние апо­логеты этнических предрассудков.
Нам бы подумать о своей гордости. Прошлое, как и должно, объе­диняет нас, как бы кому ни хотелось разъединить.
Любишь родную землю — любишь ее историю. А она, как ни кру­ти, только общая. Одна на всех и на каждого. И земля. И история.
В Тюмени есть улица Аркадия Гайдара. Я нежно люблю автора «Синей чашки». Но в Тюмени нет почетного гражданина Тюмени — не менее детского и не менее великого — Владислава Крапивина, на­шего великого земляка.
Наша городская Дума, которая получила в наследство (или при­своила себе право), обременила себя правом наделять почетным граж­данством изначального города Сибири, не нашла для него местных оснований-обоснований. Бескомпромиссно. Раз за разом. Умиляет беспощадная последовательность не замечать замечательных совре­менников. Владислав Крапивин, в отличие от автора бессмертного «Чука и Гека», не командовал беспощадным ЧОНом, никого не уби­вал, не расстреливал старух. Наш тюменский повзрослевший и на­всегда ребячливый Тимур — Крапивин создал свою команду — «Бри­гантину» и несколько десятков лет наглядно и примерно не просто учит подростков добрым делам, а делает доброе великое дело.
Особенно умиляет в этом отношении наша, нами честно избран­ная городская Дума. Полагаю, в этом случае она все-таки увековечи­ла. Себя. Как унтер-офицерская вдова. Ибо с настойчивостью, дос­тойной иного применения, последовательно и целеустремленно не замечала, отвергала, может быть, единственного местного писателя мирового калибра Владислава Крапивина, не присваивая ему звания Почетного гражданина Тюмени.
Он давно уже народный гражданин Тюмени. Неофициально по­четный. Народный.
С него, Владислава Крапивина, не убудет. За своих избранных современников в городском парламенте... Единственное слово, если мягко — неудобно.
Последняя жертва нашей гордумы — Иван Нестеров. Великий современник, без которого — честно и совершенно ясно! — не состоя­лось бы то открытие, Великое Открытие, которое сделало Тюмень мировым брэндом. Да, как сказали бы наши китайские братья, Вели­кий Поход. Участник Великого Похода. Не рядовой — член Геншта­ба. Мозг Великого Открытия.
Дело не в том, что у каждого депутата Тюменской гордумы есть право не ценить, не уважать, может, даже ненавидеть своих великих земляков и современников, на их священное право иметь свою, осо­бую точку зрения, никто не покушается. Дело в том, что наша гордума незаметно, но последовательно превратила простой нормальный ритуал в оскорбительную и скандальную процедуру, унижающую достоинство наших великих современников. Но в первую-то голову городской парламент, скорее всего, на глазах публики позорится и унижает себя сам. Не требовательность, не высокая планка, а элемен­тарная местечковость и последовательная суетливость, сдается, вла­деет умами тех, кто раз за разом ставит свой крестик «против».
Этот акт гордумы — настоящая тризна по Тюмени, по городу ве­личайшей геологической, нефтяной и газовой славы России, начало похорон Тюмени, как мирового нефтяного брэнда, Тюмени — города мирового калибра, мирового значения и влияния. Геологический ака­демик, мировой авторитет, нестандартный мыслитель масштаба Мен­делеева чем-то для наших задумчивых думцев «не вышел».
Слава гонителей — тоже слава.
Наверняка, все это мелочи, но в таких деталях и прячется бес на­шего беспамятства.
Гордума справедливо не рассудит. История, скорее всего, все рас­ставит по своим местам, но известно, что эта капризная дама, кото­рая ничему не учит и сама не учится, может и не расставить.
Выхода нет. Всё — в наших руках.
Своим земным присутствием почтил Тюмень великий Иван Ер­маков. Если не великий писатель (хотя — великий), то явно великий русский. Мы помним об этом? И что-то в Тюмени вам об этом на­помнит?
Как-то задумался: гипотетически представим — нефтяное счастье минуло Тюмень. Открыли великую нефть не в Тюмени, а, скажем, в Томске. И что, Тюмень — ничтожный город? И ему другой славы нет, кроме нефтяной? И погордиться нечем? Нет того же Ивана Ермако­ва, Юрия Гуляева, Прокопия Подаруева, Николая Чукмалдина? Тоже ростом не вышли?
Тюмень честно беспамятна. Жалкие крохи. Жалкие. При ее не­возможных возможностях.
Совершенно недостойно изначального города Сибири. Первого города Сибири. Великого города Сибири.
Наши городские власти исторически не честолюбивы. Грустно не амбициозны.
Вялы. Исторически аморфны. Кстати, никто из них не хочет ос­таться в истории города. Не запасть в память. Что такое власть без амбиций? Промежуточное состояние. Межеумочное. Что за человек, который даже не хочет остаться в памяти: я был.
Забыты былые пристойные советские градоначальники: Евгений Залесов, Игорь Шаповалов... А ведь кто-то «столицу деревень» пре­вращал в современный город... По инерции еще вспомнится Генна­дий Райков. На памяти недавний мэр Степан Киричук, но, понятно, нам понятно? — ненадолго. Я уж не вспоминаю про градоначальни­ков царской поры.
Тюмень, как первый город Сибири, почему-то настойчиво и со­знательно уступает свои лавры Тобольску, столице Российской им­перии. Великому Тобольску. Я без всякой зависти. Как будто в Тю­мени ничего не происходило, кроме рутинной, из века в век ремес­ленной замшелости. Это, кстати, просто бросается в глаза, когда проедешь-посмотришь сибирские города: Омск, Красноярск, Иркутск, Барнаул, Томск, бережливые города, чтящие и блюдущие свою городскую память. Тюмень скуповата, скупа на память, безжалостно скупа, но ведь... изначальный город Сибири!
Без ревности. Ханты-Мансийск у Тюмени никого не отбирал, не присваивал. Просто честно вспомнил. Честно помнит.
И Эрвье. И Салманова. И Ровнина. И Муравленко.
Это мы, в Тюмени, Иваны, не помнящие родства. Честные беспа­мятные иваны. В Ханты-Мансийске перед роскошным замечатель­ным Музеем геологии нефти и газа есть площадь. Площадь звезд. Точ­нее, площадь «Звёзды земли Югорской».
Первая торжественная церемония открытия мемориала «Звёзды Югры», посвященного выдающимся людям, получившим обществен­ное признание и внесшим значительный вклад в развитие края, со­стоялась в сентябре 2004 года и стала регулярной.
Кто попал в звезды этой земли сибирской, в мемориал «Звёзды Югры»? В 2004 году звездами Югры увековечены Муравленко Вик­тор Иванович, Ровнин Лев Иванович, Салманов Фарман Курбан-оглы, Щербина Борис Евдокимович, Эрвье Юрий Георгиевич.
Это не граждане Тюмени?
В 2005 году — Барсуков Алексей Сергеевич, Коротчаев Дмитрий Иванович, Кузоваткин Роман Иванович, Пархомович Виктор Ми­хайлович, Попов Павел Васильевич, Шакшин Анатолий Дмитрие­вич.
Это не граждане Тюмени?
В 2006 году — Быстрицкий Александр Григорьевич, Филимонов Александр Николаевич, Урусов Семен Никитович.
Это не граждане Тюмени?
Это не великие граждане Тюмени?
У тюменского беспамятства, к несчастью, долгая традиция. Дол­гая история. Это не случайно. В Тюмени есть ли хоть один памятник, доставшийся нам, скажем, от царских времен? Кроме земли, на кото­рой поднимается современная Тюмень. Их не было? Этих памятни­ков? Или разрушено, как это было принято у пролетариата, до осно­ванья. А затем...
А что — затем?
Поучиться у соседей, хотя это, возможно, и ущемит гордость из­начального сибирского города. У того же Ялуторовска.
Известно, что Ишим и Тобольск чуть ли не на смерть бьются за Петра Ершова: он чей — Ишимский или тобольский? Каждый счита­ет его своим. Блестящая ревность! От этого соперничества великому Ишимскому уроженцу, великому гражданину Тобольска Петру Ер­шову только польза. Благодарные потомки поставили в Ишиме па­мятник Коньку-Горбунку, возрождают старинную часовню в ершовской родной деревне Безруковой. А совсем недавно замечательным памятником своему славному гражданину-горожанину обзавелся и стольный Тобольск: уникальную невероятную скульптурную компо­зицию — обязательно посмотрите! это шедевр — создал выдающийся российский воятель Михаил Переяславец.
Недавно Ханты-Мансийск, в свое время стартовавший от ямской слободы — Самарова Яма, — праздновал свое 425-летие. Тюмень, ко­торая, как известно, давно и честно позиционирует себя как «первый город» Сибири, в том году отмечала 421 год своего рождения. Без всякой арифметики понятно, что 421 будет помоложе 425. Конечно, можно поехидничать, что пять лет назад Ханты-Мансийск отмечал свое 365-летие. Можно за пять лет помудреть на 60 лет? Можно, если доказывать. Искать и доказывать. Правильно, Ханты-Мансийск!
Молодец, браво! А Тюмень что? Умоется? Или начнет, основательно не размениваясь на мелочах, годик-другой доказывать, что в русской Сибири все началось именно с нее? Очень много сомнений. Истина взыскует.
Но зайдите на Царёво (Царёво!) Городище — место изначальной Тюмени, ее предшественницы Чимги-Туры (возраст которой явно тянет на честные 800—900 лет) — что там происходит? Запустение, гнилушки, развалины и беспардонная застройка новых русских в невообразимом стиле «китч-эклектик». Об археологических раскоп­ках для углубления истории изначального города Тюмени речи и не ведется. Тюменские археологи честно удлиняют историю Самарова Яма.
Царёво Городище — напрашивается! — должно и может быть крем­лем Тюмени! На худой конец — тюменской Красной площадью. Куда там...
Возможно, годы не красят, как они сами считают, женщин. Но годы, история, прошлое — это не просто украшение любого города, это его капитал. Пропорционально. Чем больше лет, тем больше капитал. Он нам в Тюмени не нужен?
А ведь знатоки и специалисты не дадут соврать: Тюмень могла бы посоревноваться с Римом.
Вообще-то я родом из обской деревни Могочино, которой на сей момент 281 год.
Бессмертный — это не тот, кто живет вечно. Это тот, о ком помнят — всё еще помнят.
История, правда, напомнит, что в нашем случае, к сожалению, зло­деи бессмертнее, чем добрые люди. Это свойство человеческой па­мяти: добрые дела стираются быстрее, чем злодейства.
Да, мы живы до тех пор, пока о нас помнит (или знает) хоть кто-нибудь из живущих на этой земле.
Еще раз вспомню ялуторовского батюшку отца Георгия:
— Помоги нам, Господи, в наших добрых делах.


Ермаковские места

Грешен, крестьянский юг Тюменской области все еще знаю неважно.
Земляки замечательного и своеобразнейшего тюменского писа­теля, волшебника самородного русского слова Ивана Ермакова уч­редили премию его имени. В число лауреатов попал и я. Так, может быть, случайно познакомился с человеком, который эту премию вру­чает — директором крупного совхоза (ныне кооператива) Иваном Левчуком. Это его инициатива — не забывать славного земляка, есть и деревенская улица Ермакова, и мемориальная бронза на скромном крестьянском домике в деревне Михайловке, и библиотека, и пре­мия именная.
Крутится человек по-сибирски, не зная покоя. Мог бы уйти в фер­меры и — видит Бог — не пропал бы: сам, вдвоем с хозяйкой держат и овец, и поросят, и коров, и лошадок. И пашенка его не пустует. Но понимает бывший подпасок и тракторист (с этого начинал), что но­вые отношения в сибирской деревне сразу не зададутся. Ведь колхо­зы с их-то коллективной ответственностью-безответственностью все же на единоначальной голове держались, на председателе, на хозяи­не. Конечно, особо нерадивых руководитель коопартели Левчук ра­зогнал, но ведь не каждый, даже прилежный колхозник готов вести самостоятельно дело-хозяйство, по нажитой привычке жмется народ друг к дружке. Бросишь их — разладится вся работа. Поползет в неперспективность вся деревня без кооперативного старосты. Не мо­жет Иван Левчук бросить людей, которые ему доверяют и другого вожака не видят. Единолично-то он бы успехов, конечно, добился, но не позволяет русская душа бросать «мир».
И как когда-то гремел в Казанском районе совхоз имени Челюс­кинцев, так и сегодня не теряет марки кооператив, оставивший за собой славное имя.
Деревня ломки не любит, она по-стародавнему долго запрягает.
Как писал Иван Ермаков о своих земляках: «Этот народец черт, говорят, посеял, а Бог полить позабыл. Самосильно, кто как, росли...».
...Жил в Нижней Тавде человек-легенда. Герой, соответственно, тогдашнего колхозно-социалистического труда, председатель колхоза с приснопамятным именем «Большевик» Поликарп Прокопьев. Я застал его уже на пенсии. Он так крепко хозяйством руководил, что кто-то ему императорское имечко приклеил — Поликарп Первый. Он из тех, кто принципов не меняет, придерживается большевистских идеалов, человек раздумчивый и поперечный.
Конечно, можно рассказать, как он добивался высоких урожаев и поднимал надои, но характернее для Поликарпа Прокопьева, навер­ное, другой эпизод — как он оберегал друзей Сахарова... Да-да, того самого, всегда опального академика Андрея Дмитриевича. А было то в самую густую пору застоя и всеведения КГБ. Не куда-нибудь, а имен­но в Нижнюю Тавду, на центральную усадьбу колхоза «Большевик», сослали диссидента сахаровского призыва врача Семена Глузмана. Поликарп Петрович стал откармливать его после голодовки, послаб­ления делать, чтобы мог человек и в сибирской ссылке по-человечес­ки жить, заниматься делом. Наезжали в Нижнюю Тавду то Елена Боннэр, то Юрий Шиханович, иные сомнительные друзья. Не чурался их и Поликарп Первый, разговоры вел, диспуты. Блюл себя пристойно, хотя и намеки от высших чинов получал, что негоже главному боль­шевику «Большевика» с политическими изгоями якшаться.
Крепкое хозяйство оставил после себя председатель Прокопьев. Но как история рассудит? Это ли запомнит или не забудет, что все­гда оставался человеком?
И попутно. У трех тюменских губернаторов есть три, наверняка не случайных, совпадения. Для них характерно: они все деревенские. Юрий Шафраник из степного ишимского Карасуля. Леонид Рокец­кий — из деревни на Западной Украине. Сергей Собянин — из север­ного березовского Няксимволя.
У всех за плечами серьезная рабочая школа Тюменского Севера. Юрий Шафраник вырос от слесаря до нефтяного «генерала». Лео­нид Рокецкий — от командира Всесоюзного ударного комсомольс­кого отряда до руководителя солидного стройтреста газовиков. Сер­гея Собянина рабочая судьба назначала председателем сельсовета в маленьком тогда еще Когалыме (позднее мэр), он возглавлял комму­нальные, налоговые службы, был заместителем председателя окрис­полкома в Ханты-Мансийске, спикером Югорского парламента, се­натором России.
Они — северяне, северный стаж у каждого — не один десяток лет.
И третья особенность. И Шафраник, и Рокецкий, и Собянин не по долгу службы, не по обязанности, а с какой-то особой нежностью занимались, занимаются проблемами тюменской деревни. Как буд­то возвращали давний долг. Нежно, бережно, искренне. Шафраник налаживал международную кооперацию для тюменских крестьян, возводил современные предприятия сельхозпереработки. Рокецкий строил деревенские дороги. Собянин системно — эффективными аг­рарными технологиями (включая тюменские), обращая особое вни­мание на высокую продуктивность тюменской пашни. На полях по­явились суперпроизводительные и высокоскоростные комбайны. Его «фишка» — племенное животноводство: завезены лучшие в мире ко­ровы-рекордистки. Президент Франции Жак Ширак наградил тю­менского губернатора особым орденом.
Тюменская деревня обустраивается, облагораживается и на трас­се от Москвы до Владивостока смотрится самой живой и достойной.


Тюменский разлом


Может ли кто себе представить губернию, которая раскинулась сразу ни много ни мало на трех континентах?
Но такая губерния существовала. До 1768 года Тобольская губер­ния включала в себя не только всю азиатскую Сибирь, но и земли древней европейской Пармы (Великой Перми), владения в Русской Америке также подчинялись тобольскому губернатору. Тобольская губерния на трех материках существовала дюжину лет. Правда, в 1768 году указом императрицы сферы влияния в Сибирском царстве были поделены между Тобольском и Иркутском.
Но стоит ли забывать столь примечательный эпизод в нашей общей истории? Представьте себе просвещенного земляка середины «осьмнадцатого века», который наверняка с трудом мог осознать границы вели­чайшей в мире губернии — провинции. Конечно, губернией управлять было сложно, она постепенно окорачивалась, но все, что ныне входит в состав Тюменской области, искони входило в тобольские владения, а Тюменская область по праву является исторической, духовной и эконо­мической наследницей четырехвековой Тобольской губернии.
Долгое время это казалось арифметическим постулатом, и только во времена разгара перестройки, разрыва всяческих связей, называе­мого «суверенитетом», поставило под сомнение, казалось бы, незыб­лемый status cwo.
Мне пришлось спорить с умным, проницательным и коварным человеком, и он произнес примечательную фразу:
— Что спорить? Область не структурирована. Нет области — есть миф.
Моему оппоненту показалось, что он нашел единственно точное слово, главный неопровержимый аргумент.
Я подумал и... согласился.
Действительно, область, как и любой этнос, как любое сообщество людей, строится в том числе и на мифе. Нажитая история сплачива­ет людей гораздо плотнее, нежели другие связующие — политичес­кие, экономические нити.
По известной теории великого этнолога Льва Гумилева (судьба подарила мне радость встречи с этим гениальным ученым) психоло­гическое ощущение «наши»—«чужие» лежит в основе мировоззре­ния всякой нации, всякого народа. И если все тюменцы, от ишимс­ких степей до вод Полярного океана, ощущают себя «своими», и эта «свойскость» утверждалась не годами, а веками, значит, это не про­сто психологический фантом, это та политическая реальность, та ос­нова, на которой создаются народы, национальные государства, гу­бернии, тем более области.
Сложно.
Чтя действующую Конституцию и Федеративный договор (хотя, понимая, что конституции могут меняться куда быстрее, чем исто­рическое мироощущение живущих поколений), не покушаясь на пра­ва суверенных округов, мы в Тюменской области должны совершить единственное — не разрушить исторического и духовного единства, ведь Тюменская область — единственная духовная наследница вели­кой Тобольской губернии.
Сегодня на территории области существуют-соседствуют три рав­ноправных субъекта Федерации — сама Тюменская область и два (входящие в ее состав) автономных округа — Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий.
Хорошо это или плохо?
Конечно, хорошо. Более того — прекрасно!
Чем больше прав у территорий, тем больше возможностей у ее жителей, шансов реализовать себя, жить полноценно и пол­ноправно.
Хотя, конечно, в этой части Конституции России, как и во многом в сегодняшней России, заложены существенные противоречия. Ведь всякий здравомыслящий и рассуждающий гражданин вправе задать­ся вопросом: Тюменская область — это только та территория, что ос­талась от округов: тюменский юг или все великое пространство от степей до океана?
Понятно, что национальные округа, созданные в 1930 году, — ста­линские конструкции, продукт императивного времени и безвыход­ного мышления. Но они сыграли выдающуюся роль, сделали и делают продуктивное, перспективное дело. Русифицированы практически ханты Томской области, селькупы Красноярского края, манси Сверд­ловской области, сибирские татары Омской и Новосибирской облас­тей. Эти же народности в Тюменской области благодаря именно вни­манию к проблемам национальных округов, последовательной поли­тике сбережения национальных особенностей в большей степени со­хранили свою самобытность. И ханты, и манси, и ненцы, и селькупы, и сибыры. Ибо в Тюменской области существовали и, что самое главное — действовали формулы национальных округов. Понятно, и здесь по­литика велась по-большевистски непоследовательно, но все сегодня сохраненное в самобытном образе жизни, неповторимых промыслах и оригинальной культуре сделано не вопреки, а благодаря существова­нию в области национально-административных образований. Пред­принимаются дальновидные шаги по сохранению родовых угодий, мест традиционных промыслов, земельные приоритеты.
Отчаянные суверенитеты грозили распадом области, начинавшей­ся складываться как единый экономо-политико-духовный механизм, и самое прискорбное — разрывом многовековых человеческих жи­тейских связей.
Так из преимуществ и достоинств, которые вытекают из прав са­мостоятельности, можно взять худшее и получить горькие плоды распада.
Причин для тревоги немало.
Как-то давненько горячие головы в Нижневартовске, видимо, не без влияния парада суверенитетов, рискнули выдвинуть идею отдель­но взятой Нижневартовской области. Можно бы сразу сказать: бред, маразм. Но, может, следует и задуматься — а что в реальной основе?
А основа красноречива и, может быть, еще раз подчеркивает, что эта за великая держава — Тюменская область. По территории нынеш­ний Нижневартовский район не уступит не только какой-нибудь чер­ноземно-нечерноземной области, но и приличному еврогосударству. Население? В районе уже пять городов, кроме «столицы»: Мегион, Лангепас, Радужный, Покачи. В «столице» — почти 300 тысяч горо­жан. Экономика? Без вопросов. Крупнейший центр нефтедобычи России (ТНК, «Славнефть», СИДАНКО, «ЛУКойл»), переработка нефти и газа. Мощная энергетика. Транспортный узел. Леспром, сред­ний бизнес, малый бизнес и т.д. и т.п. Своему соседу, Томской облас­ти, гипотетическая Нижневартовская ни в чем бы, пожалуй, не усту­пила.
Но те же самые аргументы могут выдвинуть Сургутский, Нефте­юганский, Пуровский районы, район «Большого Уренгоя». Значит ли это, что надо действительно срочно разделяться? Понятно, нет. Энер­гия развала мощна, но она работает не на созидание. Однако эта экск­люзивная мощь районов и городов должна заставить серьезно заду­маться: территории должны получить максимум самостоятельности в делах и действиях. Не Тюмень, не Ханты-Мансийск, не Салехард дол­жны решать, что и как нужно делать в Сургуте ли, в Нижневартовске, в Новом Уренгое. Областным, окружным структурам власти следует отрешаться от мелкой, тактической опеки и вершить лишь те програм­мы, которые соответствуют статусу: координация развития производ­ственных сил территории, структурирование, создание новых взаимо­связей, наука, информационное пространство, стратегия перспектив. Старые нефтяные месторождения уже показывают свое «дно», темп открытий новых месторождений — по разным причинам — заметно снизился. Он еще далек, день, когда нефтяная слава Тюмени уйдет в прошлое, но он уже грядет, этот день. И о нем надо думать, вырабаты­вая стратегию: чем будут жить и как зарабатывать на жизнь наши дети и подрастающие внуки. Все в нефтяном прошлом? Города-призраки? Или новые технологии, новые производства XXI века, конкуренция на мировом уровне? И здесь, здраво рассуждая, предпочтительнее со­вместный поиск, а не одинокая тропа, которая на магистраль цивили­зованного развития может и не вывести.
Зачем талдычить о «колониализме» и «сырьевом придатке», когда надо из сырьевого состояния выкарабкиваться. Ясно, что столицу Рос­сии в нынешнем-то состоянии страны сырьевая роль Сибири вполне устраивает, так что надо рассчитывать исключительно на себя, на свою голову, разум, руки, энергию. За нас этого никто не сделает. И понят­но, разбежавшись по отдельным областям и округам, мы только усу­губим проблемы, которые Москва никогда не стремилась решать.
Много шума наделала история с так называемым «Мансийским округом», когда ретивые дельцы из соседнего Екатеринбурга, благо­словленные небезызвестным соавтором «Беловежской пущи» г-ном Бурбулисом, играя на святом недовольстве манси, решили отколоть ряд районов Тюменской области, почти провозгласив «Мансийский округ». Незаконная акция, замешанная на фальсификациях и под­логах, получила достойную правовую оценку. Впрочем, она имела, как это ни парадоксально, и положительные моменты — привлекла внимание властей к бедственному положению народа манси и к тому, что округа действительно плохо структурированы. Ханты-Мансийс­кий округ имеет чрезвычайно развитой восток, в то время как запад­ная часть — Березовский, Октябрьский, Советский, Кондинский рай­оны (как раз новоявленные сепаратисты и собирались включить их в предполагаемый «Мансийский округ») — все еще влачит полупат­риархально-сырьевое существование. Но — богатейшие земли! Есть все — нефть, газ, золото, минералы. Но та же беда — на вывоз, на вы­воз и только сырье, в крайнем случае, полуфабрикат. И никакой го­товой продукции.
Наверное, в области нет национальных проблем, есть нерешенные экономические. К несчастью, именно манси, ханты, ненцы, селькупы экономически защищены слабее других.
Попытки создания системы их защиты робки и непоследова­тельны.
Я часто слышу, что главное богатство Тюменской области — нефть.
Спросишь и услышишь почти непременно:
—  Нефть.
Кто-то более раздумчивый добавит:
—  Газ.
Или:
—  Лес.
Меня это коробит и оскорбляет, обижает, удручает и унижает. Все сразу. Подряд.
Всегда и везде главное богатство — человек.
В этом смысле моей области просто повезло. Это очень многоцвет­ное, разногранное, неповторимое богатство. Создатель Сибирской библии непременно бы отметил, что на тюменской земле собралось «двунадесять» языков, но, к счастью, Бог не перессорил их, смешав языки. Даже развал Советского Союза не смог лишить взаимопони­мания всех, кто приехал на помощь коренным сибирякам и трудится здесь.
Стопроцентно точной статистики не существует, сколько разных народов и народностей осваивают этот золотой край. Наверняка, их число больше, чем официально число племен России. Ибо в «тюмен­ском Вавилоне» можно встретить и натурализованного грека, и але­ута, лапландца, фочонку, француза, увлекающегося русской красо­той, негидальца, одомашненного цыгана. Может быть, мы не найдем здесь только инков, этрусков, айнов. Но если поищем, потомков этих исчезнувших народов тоже обнаружим.
Как бы мы ни оценивали путь, пройденный в XX веке, надо при­знать, что именно это неоднозначное время подарило нам яркую и неповторимую культуру северян, призвало плеяду талантов поисти­не мирового уровня.
Кто представит литературу России без космического Ювана Шесталова, Еремея Айпина, Романа Ругина, Анны Неркаги, Леонида Лапцуя, Юрия Вэллы, Андрея Тарханова? Как свеж и неповторим образный мир таежных художников, пишущих не кистью, а сердцем! Какие величины! Геннадий Райшев, Константин Панков, Митрофан Тебетев, Леонид Лар, Петр Шешкин, Геннадий Хартаганов! Можно вспомнить звонкий голос певца Гавриила Лагея, подвижническую деятельность просветителей Елены Сусой, Сергея Ирикова, Проко­пия Салтыкова, Екатерины Кузаковой, Евдокии Ромбандеевой!
Несмотря ни на что культура северян состоялась. Два бывших де­путата бывшего Советского Союза, но не бывшие, а состоявшиеся писатели-ханты Роман Ругин и Еремей Айпин размышляли как-то о проблемах и достижениях непростой нашей и, наверное, смутной эпохи.
—  Самое страшное в том, что на долгом отрезке времени мы пере­стали чувствовать себя народом, — рассуждает Роман Ругин. — Хотя нам этот ужас преподнесли как «социалистическое» завоевание: вроде высшее благо стать безликой частицей великого советского внена­ционального народа. Схемы заменили живую жизнь, насиловали ее, уродовали. Но человеческую природу не проведешь: у народа появи­лась усталость, обреченность. Сейчас заметно его единение. Вижу это в живущем интересе ко всему творческому, к истокам, к сказкам, ле­гендам, мифам, в которых ярко воплощено историческое бытование народа. Мы поняли, что за нами древняя, глубокая, не уступающая никакой другой культура.
Мы подчас сужаем понятие культуры. Я бы непременно включил в это понятие экологический компонент. Талантливее всех уживется с природой коренной северянин. Это копилка драгоценного опыта для всего человечества, которое, не дай Бог, но все же может ожидать «ядерная зима».
— Свет в конце туннеля — великое дело, — продолжает мысль кол­леги Еремей Айпин. — Почему я был безнадежным пессимистом еще в 1984 году? О чем просили? О самом естественном, чтобы человек с голоду не сдох в обществе развитого социализма. По законам этого социализма можно было умереть от чего угодно, только не с голоду. Не было предписания. А когда у охотника отобрали родовой бор, рыбаку запоганили речку, оленеводу передавили всех оленей — на что ему жить? Святым духом? Но и святого духа запрещали. Я выс­тупил приблизительно с такими речами, сразу попал в опалу. Хоро­шо быть борцом, но трудно быть изгоем. Борца все слушают и под­держивают, а изгоя никто не замечает. А атмосфера была в обществе именно такой! Хочешь в изгои — борись.
Я думаю, народы нашей страны уже раз ошиблись, и ошиблись крупно. Если последует еще одна такая историческая ошибка, она будет смертельно опасна не только для нас. Но для нас, конечно, в первую очередь. Ведь как ни прискорбно, но малые народы Севера — это индикатор человечности мирового сообщества.
Обнадеживающий фактор: последняя всероссийская перепись (2003 г.) показала — коренные северяне прирастают. Ханты стало на шесть тысяч человек больше, ненцев — на пять тысяч, манси приба­вили три тысячи мужчин и женщин.


Персона. Блиц




Что можно узнать о человеке за тридцать минут? Все? Ничего?
Абрис? Портрет? Контур?
Много ли надо человеку времени, чтобы сказать о себе столько,чтобы выделить себя в человечестве?
Веду на телевидении программу «Персона». Ее формат — полчаса. Достаточно, чтобы знаковая личность самое важное о себе успела сказать.
Хорошие люди. Замечательные современницы.
Рассказывают они. А говорит — время. Время.
Это мы. В это время.



Юрий Надточий
Писатель
 


Он — рыцарь отечественной литературы, ее подданный, ее чест­ный и верный трудяга. Она взаимностью не обременена, плохо кор­мит, но без него бы не прожила. Он воспел тундровых оленеводов и таежных нефтяников, жил бурно и вдохновенно, но потратил свою бесценную жизнь на слова. И счастлив, пожалуй, ибо в этом мире только слова и бесценны. Слово. Слово любви и добра. Он воскре­шает образы графа Михаила Сперанского и неудачного декабрис­та Гавриила Батенкова. Он до чего хочет докопаться в чужом опы­те? Верные рыцари в поступках любимой смысла не ищут.
Омельчук: Здравствуй, брат. Писать очень трудно?
Надточий: Спасибо, брат. Не писать — труднее.
—  Каждая книга — большое усилие над собой?
—  Нет. Вы знаете...
—  Только на вы?
—  В слове «вы» есть удивительное чувство, интимность.
—  С женщинами?..
—  Только на Вы, только на Вы.
—  Не интимно с женщиной — на «ты»?
—  Интимно — «Вы». «Вы» — удивительная интимность. Но вер­немся к литературе. Никакого насилия. Если уж заговорили о люб­ви, предположим, Ромео с Джульеттой: насилие тогда, когда он не шел к Джульетте. А я — к этому столу, к листу бумаги. Писатель — это всегда Ромео. Чистый лист — всегда Джульетта.
—  Писатель — отдельное производство? Надточий равен То­больскому нефтехиму? По качеству продукта?
—  Тобольский нефтехимкомбинат так долго строился, за это вре­мя — грустная тема — предположим, Лермонтов родился бы и возрос как великий художник и, скорее всего, уже погиб на дуэли.
—  Писатель Надточий рос быстро?
—  Нет, я — не быстро. Сейчас пишу книгу о графе Сперанском — он занимался производством законов. Сотрудник, пушкинский со­ученик Модест Корф называл его «хорошо налаженной фабрикой». Я до уровня хорошо налаженной фабрики еще, к сожалению, не до­шел.
—  Писатель — отдельная организация?
—  Писатель? Отдельная.
—  Каждая фирма формулирует свою миссию. У отдельной организации писателя Надточия миссия сформулирована?
—  Очень много лет тому назад мне страшно повезло: достаточно случайно я получил командировку от московского профсоюзного журнала и оказался в Тюменской области. Так отсюда и не уехал. Я свою деятельность начинал поэтом в Тобольске с нефтехимкомбината. Как сейчас помню, захожу в ресторацию, называлась «Север», си­дит некий мужчина, сразу вижу — кавказец, осетин, более того, осе­тин негорец: осетинские негорцы отличаются удивительной артис­тичностью. Я сразу же немножко о нем знаю, начало зимы, на нем унты, всякие кожухи, раздевается, это было давно, 74-й год, начало, он смотрит на нас, наливает себе, я с товарищем был, выпивает рю­мочку и говорит: «Ну что, ребята, как сказал Омар Хайям...». Вот с чего для меня начинался Тобольский нефтехимкомбинат.
—  Фамилия этого осетина Дзираев?
—  Точно. Он поднимает рюмочку и вопрошает: «Ну что, ребята, как сказал Омар Хайям: уменье пить не всем дано?». Я протягиваю руку, зима, Тобольск, кожухи и говорю: «Позвольте, товарищ, но это сказал не Омар Хайям, это сказал Мирза Шафи-вазех». Я прочел эти стихи: «Уменье пить не всем дано, уменье пить искусство...».
—  Он, естественно, под стол, любитель Хайяма?
—  Да. Шок. Он сразу спросил, кто я такой и что здесь делаю. Я приехал писать о Тобольском нефтехимкомбинате, а комбината еще нет. Он уточняет: действительно нет, зато есть директор. Это он, Дзи­раев. Так мы подружились и стали вместе строить Тобольский неф­техимкомбинат. Собственно, с этого началась моя литературная дея­тельность. К тому времени я закончил Литинститут.
—  Повезло. Но миссию писатель Надточий перед народом не сформулировал, наверное, не знает, нужна ли она народу?
—  Знаете, нужна. В определенном возрасте начинаешь понимать, что действительно Сибирь — наш, может быть, последний ресурс Рос­сии. А в данный исторический период — наш единственный россий­ский союзник. Больше у нас союзников нет, только Сибирь и сибир­ская природа. Чем сейчас должен заниматься сибирский писатель? Культивировать в сибирском человеке некую природосообразность, и ежели мы к этому придем, то, дай Бог, у нас и реки будут какие-никакие с рыбкой и, может быть, даже нефть не всю выкачаем, не­множко останется. Будем сообразны, во-первых, этой природе, а во-вторых, мы станем более хорошими людьми.
—  Сибирские женщины — целомудренны, мужчины сибирские — благородны?
—  Естественно. Если природосообразны.
—  Вы любите, любили своих героев? Любовь безнадежна? Без - ответна?
—  Одна молодая женщина признается своей подружке: «Опять при­шлось дать...». Героев всегда надо любить. Я говорю о любви конкрет­ной, природосообразной: надо любить и тогда все получится. Сейчас я делаю последнюю работу, она называется «Сперанский—точка—Тема...».
— Ru?
—  Нет, не ru. «Тема нереализованного времени».
—  Какие-то свои книжки писатель Надточий забыл? Напрочь? Или все незабываемо?
—  Никак не могу забыть. Правда, одну из своих книжек я забыл напрочь — это сберегательная книжка. Книг не издают. Гонораров не платят. Остальные помню.
—  Вы по ментальности уже тоболяк?
—  Я бы сказал — сибиряк. Удивительные слова произнес Гаврила Степанович Батенков: «Сибирь обладает чудным свойством — стоит единожды перешагнуть за Урал, как тебе сразу же присвоят название сибиряка навеки, на всю жизнь, хоть за море уезжай». Конечно, я то­боляк, сибиряк, сказал бы так — тюменско-региональный сибиряк.
 —  Возрождение Тобольска возможно по сути?
—  В России, ежели очень захотеть, возможно все.
—  Проблема Тобольска и проблема России — захотеть? Очень захотеть?
—  И не мешать своему субъективному и объективному желанию и все.
—  Возрождение Тобольска — все зависит от властей?
—  Господь с вами. Все зависит от более тонких субстанций, в них входят и народ, и власть, и чиновники, и предприниматели. Бывают такие моменты — они от нас не зависят. Есть нечто находящееся в воздухе, в атмосфере вокруг нас, когда начинается то, что вы назвали возрождением.
—  Пинать власть — гражданский долг российского обывателя?
—  Когда обыватель говорит, что он пинает власть, он несколько преувеличивает свои возможности. В основном власть пинает обы­вателя. А у бедного обывателя есть некий комплекс кухонный, ил­люзия, что он пинает власть. Нет, пинать власть не есть долг обыва­теля. Долг обывателя есть — это очень хотел сформулировать Пуш­кин — он все время хотел некоего союза между... правда, обывателем он себя не называл: между обществом и властью. Он недаром гово­рил, что в России, к сожалению, власть — единственный европеец.
—  С пушкинских времен ничего не переменилось?
—  Поменялись формы власти. Если уж мы говорили о любви...
—  Царизм отличается от пролетарской диктатуры?
—  Вы как-то уходите от любви, вы начали с любви, если не ошиба­юсь. Природа власти не изменилась. Отношения между мужчинами — суть вроде как бы проста, но отношения между, предположим, Ро­мео и Джульеттой — одно, а между ними с другими — другое. Изме­нения происходят порой и в лучшую сторону. Мне видится, что ны­нешний обыватель — слово не плохое — это тот, кто живет, бывает, обывает. А власть стала прозрачней.
—  Насколько самодостаточен гражданин России Юрий Над­точий?
—  Как ни странно и как ни грустно, быть самодостаточным в Рос­сии очень не трудно.
—  Россия предоставляет для этого все?
—  Чем меньше возможностей, чем меньше требований к жизни, тем легче стать самодостаточным. Сосед мой, который ходит по дво­ру, собирает бутылки, куда самодостаточнее, предположим, господи­на, которому мало Чукотки, и он прикупает виллы в Англии. Груст­ная шутка. Если серьезно, литератору легко быть самодостаточным. Много ли нам надо? Стол, пишущая машинка, компьютер, пачка бу­маги. Когда строка идет, тебе уже ничего и не надо.
—  Юрий Сергеевич, Россия великая? Великий народ? Никаких сомнений?
—  Мы всю жизнь по какому принципу делали великую Россию? Москва есть третий Рим — четвертому не бывать. Московская Русь, имперская петербургская Русь, с принципом жесточайшей центра­лизации. Граф Сперанский ездил по нашим проселочным дорогам, говорил: «Зря по величию России, государства, империи судят по величию и красоте их столицы. Вот проехались бы они здесь». Воз­никает формула: сильный центр — сильные регионы. Россия действи­тельно может стать великой. Действительно великой Россия будет тогда, когда будут сильные регионы на первом месте плюс сильный центр.
—  Великий народ достоин своего сегодняшнего состояния?
—  Мы только сейчас стали более образованны, более информиро­ваны, поэтому начали видеть, что наше состояние несколько хуже, чем состояние у многих других. Не будем говорить, достоин или не достоин, а будем говорить о тех временах, когда будет ситуация: силь­ные регионы и сильный центр, и любой человек где-нибудь в дале­ком селе будет жить ничуть не хуже, чем на Тверском бульваре — тогда и настанет Великая Россия.
—  Россия — страна ослепительно красивых женщин?
—  Я очень давно, так сказать, женат, терплю жену и радуюсь.
—  Терплю или радуюсь?
—  Все вместе.
—  Радость терпения? Терпение радости?
—  И это. У меня божественно красивая дочь, которая родила чу­десного внука Александра. Конечно же, в Тобольске живут самые красивые женщины. Центр российской красоты, по нашему мужско­му женатому мнению, — как раз адрес той квартиры, где живу я.
—  Время «беса в ребро» упущено стопроцентно?
—  Принцип бытия — не продаваться. Принцип мужчины — не про­давать и не продаваться. Принцип пишущего мужчины — уметь в ра­боте со словом очень многое, но не все. Мудрый, добрый Бес. Не надо забывать, что Прометей, тот, что принес огонь людям, был, с точки зре­ния... ортодоксального Олимпа, именно то, о чем вы и говорите.
—  Диссидент?
—  Нет, более короткое слово вы произнесли, которое в ребро бьется.
—  К нам, седым, приходит Прометей?
—  Чудесно!
—  Любовь, кроме того, что она стимулирует творчество, — бессмысленна?
—  Любовь выше, чем смысленна, она сверхрациональна, она космична. Это то знание, которым, возможно, обладали когда-то и рус­ские шаманы, и югорские, в этих своих трансценденциях уходя за пределы космического знания, это и есть любовь. Она бессмысленна в том смысле, что ее смысл многим из нас просто недостижим. Непо­стижим. Смысл любви — она непостижима.
—  Красота — бессмысленна? Должно быть, бессмысленна?
—  Красота — она умна.
—  Как к вам приходят ваши герои. Нежданно? Или загаданно?
—  Чем больше живешь, тем загаданней они. Ты их ждешь, можешь сам к ним прийти. Помню, очень давно я начал писать о графе Сперан­ском. До этого я начал писать, написал книжку о декабристе Батенкове, хотя сразу мечтал писать о графе Сперанском. Я тогда его не вытя­нул, потом опять приходили другие герои. Сейчас он, кажется, у меня получается, этот удивительно одинокий и... нереализованный человек.
—  Похожий на меня, Надточия?
—  Портрет Сперанского у меня стоит на столе. Хорошая копия. Я, кажется, уже старше его.
—  Мудрее?
—  Труднее быть мудрее его. Он очень мудр.
—  Прометей уже осенил?
—  Очень мудр.
—  Юрий Сергеевич, время литературы проходит. Большой Литературы, на ваш взгляд, нет и нечего и слезы лить? Было — и будь счастлив, что тебе выпало жить в красивую эпоху Боль­шой Литературы?
—  Ежели обернуться на XX век, что мы там видим? Позади совет­ский период, Шолохова видим, Леонова видим, Тынянова видим, за границей Набокова видим, Бунина.
—  Платонова сознательно опускаем?
—  Платонов выше и, можно сказать, с краю. Что получается? Ли­тература в России никогда не погибала и никогда не погибнет. Она есть. Вспомним, что первый, самый лучший своеобразный русский роман, я говорю «О житии протопопа Аввакума», был написан на северах. Он в земляной тюрьме написал свое «Житие». Будут писать из интереса, без надежды на читателя и, глядишь, получится-то еще лучше. Есть две свободы: это свобода в Боге и свобода от Бога. Офи­циальной свободы не бывает, бывает исключительно внутренняя.
—  В русской литературе есть такое понятие — Главная Книга.
—  Главным кажется то, что делаешь в данный момент. Для меня это «Граф Сперанский. Тема нереализованного времени».
—  Что сказала эта книга своему автору?
—  Русскому человечеству? Мы до сих пор в глубине души крепо­стные, слишком долго это все происходило...
—  И душа крепостная?
—  Крепостна и убога.
—  Время — мое?
—  Я здесь живу и по своей воле уходить из него не собираюсь.
Омельчук: Люблю? Или — только вспоминаю?
Надточий: Даже вспоминая — уже любишь.


Антон Шароев.
Дирижер


Кто в Париж, а он — в Тюмень. Чтобы покорить Париж. И Европу в придачу. Он взорвал мир музыкального захолустья — Тюмени. По­ставил здесь оперы «Алкид» Бортнянского и «Иисус Христос» Ру­бинштейна. Москва пригласила провинциальный симфонический оркестр, чтобы услышать незнаемого, неслыханного Рубинштейна. Сегодня Тюмень на карте музыкальной классики благодаря маэстро Антону Шароеву.
Омельчук: Антон Георгиевич, знаю, что ваш оркестр собира­ется в первый весенний месяц в Испанию. Конечно же, тонкий знаток классической музыки король Хуан Карлос наверняка при­дет на гастроли тюменского оркестра под управлением Антона Шароева. Что хочется сыграть для августейшей особы?
Шароев: Такая возможность существует. Наши концерты прохо­дят в Валенсии, еще десять городов Испании, кроме Мадрида.
—  У короля большие возможности, что он услышит в Вален­сии?
—  Представится возможность, я августейшую особу спрошу, что бы он хотел из нашего репертуара послушать. Шутка. Король на сво­ем пьедестале, а я — на своем, дирижерском.
—  Я не отстану. Скажем, вашему оркестру повезло, и пред­ставилась возможность сыграть для Владимира Путина.
—  Я не знаю его музыкальных пристрастий. Чтобы не попасть впро­сак, воздержусь пока объявлять программу для Путина.
—  Дирижер разве не чувствует тип личности?
—  Я человек дерзкий. Люблю играть то, что я хочу, а не то, что хочет слушатель.
—  Что же дирижер Шароев навяжет Президенту России?
—  Проявлю осторожность.
—  В зале на вашем концерте сотни незнакомых вам людей. Вы не знаете их вкусов, вы не знаете их ценностей, их человеческие ориентиры. Но вы наверняка стараетесь им понравиться. А ведь в зале — при ближайшем рассмотрении — найдутся не только тонкие ценители музыки, но и явные мерзавцы?
—  Не могу согласиться с вами. От музыки совершенный мерзавец может прослезиться, а порядочный человек уснуть, ничего не поняв. Музыка как религия — для души. Мерзавец очищается. У него есть шанс. Знаю примеры удивительные. Один старый музыкант мне рас­сказывал, как батька Махно, пригласив играть очень слезливую вещь маленького еврейского мальчика (именно он мне и рассказывал эту историю, будучи в преклонном возрасте), достал пистолет и, расчув­ствовавшись (бедный мальчик вздрагивал, вскакивал, продолжал в испуге играть), стрелял в пол. Так Махно переживал музыку Шопе­на. Мальчик ему играет, а он стреляет. Так расчувствовался... Я не заискиваю перед публикой. Мне все равно, кто в зале. Я совершаю свое действие, я выполняю свой долг перед музыкой. Я играю не кон­кретно для какого-то человека, не ощущаю, сидят в зале хорошие или плохие люди. Я играю во имя души — и своей, и всех других. Музыка прекрасна. Через музыку обращаюсь. Мне все равно, какая публика. Если я ее тронул... мне безразлично, кто он — вор в законе или вели­кий человек на земле.
—  На ваших концертах не стреляли?
—  Пока нет.
—  Но плакали?
—  Плакали.
—  Вы различаете, плачет хороший человек?..
—  Я уже сказал. Я не успеваю различать. Я стою спиной к публи­ке, я играю, я занимаюсь своим делом. Оно срабатывает либо нет. Меня иной раз поругивают, что я слишком сложные вещи даю пуб­лике, надо, мол, постепенно, надо понемножку. А я считаю, что дол­жен за собой тянуть публику. В Тюмени я вижу, как расширяется круг людей, которые понимают, ценят, любят, для них это необходимо. Понимаете?
—  Дошло. Вы дирижируете без привычной классической па­лочки, я всегда считал, что музыка льется с неба, а эта палочка — проводник между божественным небом, источником музыки, и человеком, который эту музыку воплощает.
—  Я могу закрыть глаза, но воздействовать и на оркестр, и на пуб­лику. Есть обязательный элемент гипнотического воздействия, кото­рый необходим дирижеру. А палочка, вы немножко введены в заблуж­дение... почти половина дирижеров мира уже выступает без палочки.
—  Но музыка льется с неба?
—  Это правда. Через музыку я ощущаю какие-то сверхсилы.
—  Музыка и Муза — не просто однокоренные слова? Муза — сокращенное музыка?
—  Вы имеете в виду женщину?
—  Музу, Музу! Может быть, женщину, но я имею в виду Музу?
—  А я имею в виду — женщина олицетворяет Музу. Она может стать Музой любого поэта, любого художника.
—  Поэта, художника, дирижера запятая Шароева?
—  Так и сказано — ищите женщину.
—  Музыка — женское начало мира?
—  Нет, музыка — это не половое понятие. Совершенно абстрактно.
—  Когда-нибудь задумывались — нет ни одного великого композитора-женщины?
—  Да, это так. Женщина способна создать человека, это ее главная задача природная, а вот в области музыки... Да, великие певицы, музыкантки... Анна Ахматова, Марина Цветаева, да... Женщина идет за какой-то силой, а мужчина — создатель, его природа — создавать.
—  Маэстро, можно я вас обижу: и все-таки...
—  Меня так много обижают, что я давно не обижаюсь.
—  И все-таки — дирижер в провинциальном городе в провин­циальном округе? Не обидно?
—  Не ощущаю себя обиженным. Я несу нечто, это не крест, а имен­но необходимое. Я приехал в провинцию, здесь маленькие возмож­ности, но я пытаюсь именно здесь создать интересное дело. Когда человек чувствует, что он необходим, это его греет, придает силы. В Тюмени, где нет оперного театра, опера возможна. Я делаю попытки.
—  Ваш интерес к творчеству Антона Рубинштейна объясня­ется только родством?
—  Я долго занимался Бортнянским, дал жизнь ряду его сочине­ний, в том числе опере «Алкид». Тяга к новому, малоизвестному или совсем забытому, у меня постоянна. Вот желаю быть первооткрыва­телем. В связи с Рубинштейном — это, возможно, и зов крови, но и моя внутренняя потребность, я должен это сделать, пока еще на зем­ле, и поскольку только я и могу это сделать. Я один остался и пыта­юсь успеть дать жизнь опере «Христос». Задача чрезвычайной труд­ности, благороднейшая, да и тема величайшая.
—  Музыкант в земной жизни, в семье — простой исполнитель или вообще зритель?
—  Меня в семье называют гастролером, я почти не бываю дома. Домой как на побывку. Я не смогу уточнить, кто я есть в семье. Во всяком случае, я из нелегких орешков.
—  Приходилось слышать: я без ума от вашей музыки? Без ума — это величайший комплимент музыкантам? Чем больше ума в музыке, тем меньше музыки?
—  Столько противоречий в вашем вопросе.
—  Я без ума от вашей музыки.
—  Одна девушка после концерта подошла и сказала в современ­ной манере: «Антон Шароев, я угасаю от вас». Как считать — боль­шой комплимент? Музыка — это работа души и культурного мозга, она не может существовать без ума. Некоторые экзальтированные дамы могут впадать в состояние транса, но это не значит, что это меня окрыляет невероятно. Это приятно, щекочет нервы, самолюбию по­могает, ты кого-то так возбудил, встрепенул. Не исключает. Необхо­димо сочетание рацио с вдохновением. Легкой эстрадной музыкой можно завести зал до безумия, примитивным способом, особого ума и не нужно. Я занимаюсь классической музыкой — без культуры, без понимания, без аналитического ума ничего здесь сделать нельзя. Сто процентов.
—  Как отнестись к молодежным поп-кумирам? К коллегам, к младшим коллегам?
—  Самый сложный для меня вопрос. Я абсолютно не отказываю: поп-музыка так же нужна людям, как и классика, как народная му­зыка. Здесь не должно быть никаких ограничений, каждый должен получить свое.
—  Антон Георгиевич, у вас есть что сказать министру куль­туры России?
—  Вы знаете, любой человек имеет разные достоинства и разные недостатки. Что я могу сказать министру культуры? Министров было много, а культура остается и без министров проживет.
—  Согласитесь, в современной России — эпоха бездуховности?
—  Нет! Нет! Ни за что!
—  Под пытками?
—  Под пытками тоже не соглашусь. Конечно, время наступило, ког­да нужно выжимать исключительно любую выгоду. Но есть, есть по­требность, я это знаю по своим залам, в которых играю, вы сейчас уди­витесь, но возрос интерес к театрам, к филармонии, везде аншлаги, народ стремится. Духовность из России не вытравить. Хотя, может, кому-то выгодно лишить Россию этой основы. Эта основа освящена столетними традициями, она сидит в нутре России и ее не вытравишь. Не вижу конца духовности в России. Она всегда была и будет.
—  Шароев — кавказская фамилия?
—  Да, кавказского происхождения. Вообще мое древо очень слож­ное, очень запутанное. Одна линия идет от Рубинштейнов — моего отца по внебрачной линии. Я повторю, по внебрачной линии. Другая идет от тбилисского князя Шароева, мать моего отца — она армянс­кая княжна, хотя и из Тбилиси, но армянка, она была отлучена сво­им отцом за связь с выдающимся певцом того времени, сыном, тоже незаконным, сыном Рубинштейна.
—  Кругом вне закона?
—  Вне.
—  Страсти и любовь?
—  Потом он простил ее, когда она осталась одна с моим отцом на руках, маленьким мальчиком, дед ее простил, усыновил моего отца, дал нам свою фамилию.
—  Кавказский темперамент в работе проявляется?
—  Во мне течет семь кровей, не знаю, какая кровь мне что дает, но этот коктейль, видимо, и дает темперамент.
—  Наверняка в начале третьего тысячелетия мы почувство­вали, что мир безумен окончательно. Вам, Антон Георгиевич, хотелось бы стать свидетелем третьей мировой?
—  Это было бы ужасно! Кошмар надвигается, но, мне кажется, все-таки разум должен взять верх.
—  Коварный вопрос от телезрительницы Верочки: «Если бы вы стали музыкальным инструментом, то каким»?
—  Для Верочки я хотел бы стать флейтой — позвоночником.
—  Антон Георгиевич, годы в Тюмени — хроника сплошного то­тального успеха?
—  Это кажущееся. Очень сложный процесс идет, есть люди в му­зыкальном мире, которые недовольны моим появлением здесь, вся­чески стараются поставить палки в колеса. Когда я сюда ехал, я не предполагал, хотя это общечеловеческая черта: если есть какие-то успехи, то это вызывает отрицательные эмоции. Здесь большой го­род, мало музыкантов, на этом играют, к сожалению, мешают не мне, а мешают делу, серьезному, которое выходит за рамки Тюмени, за рам­ки России. Опера в Тюмени — действительно пока уникально, но привыкнем.
Омельчук: Жизнь — борьба. А любовь в жизни дирижера — тор­моз?
Шароев: Человек, окрыленный любовью, счастлив. Дирижер тоже человек.


Татьяна Зарубина.
Врач, бизнесвумен
 


Рисковая женщина, она одной из первых в Тюмени бросилась в омут другого хозяйствования. Она рискнула в совершенно неверо­ятном бизнесе — медицинском сервисе: создала систему «Газпром-Оптика», миссия которой — современное, красивое, модно упакован­ное ясновидение и гибкий взгляд на действительность, здоровая зря­чая жизнь. Ей удалось, удается не все — рисковая женщина.
Омельчук: Татьяна Николаевна, какие сны снятся?
Зарубина: Я почему-то все время летаю. Почему-то не очень оде­тая, и прямо над планетой парю.
—  Одежда мешает при постоянных полетах?
—  Видимо. Почему-то все время есть уверенность — со мной ни­чего не случится. Плохого.
—  А грубая реальность бизнесвумен Зарубиной?
—  Бизнесмен Зарубина. Не бизнес-фрау. Я не бизнес-леди.
—  Хорошо. Бизнес-ву-мен — человек, выколачивающий при­быль, вне половых различий. Так?
—  Вне половых различий, абсолютно верно. Ощущаешь себя фун­кционально. А если вдруг начинаешь вспоминать, что, девочка, а хо­рошо бы сегодня выспаться, а может, я не пойду на встречу, а схожу к стилисту, то... Я просто не знала, не догадывалась, что быть в бизнесе, в самостоятельном деле, — нужно от многого отказываться.
—  Во сне улетаю в свое девичество без бизнеса?
—  Не знаю. Я не знаю, в каком поле летаю, но воспринимаю: это все надо хранить и чтобы все обязательно в порядке.
—  Если б начинала бизнес сегодня: никогда и на за что в этот омут бы не бросилась?
—  Однозначно. Нет.
—  Стопроцентно?
—  Я бы наверняка более разумно вышла замуж.
—  Шокирующе. Бизнес — это вериги? Это по рукам, по ногам, по мозгам?
—  Смотрите, только шесть процентов людей могут управлять, два процента могут заниматься бизнесом. Вот вы предложите идущим по улице: давай сделаем дело. Какой будет ответ? Я думаю, пример­но догадываетесь.
—  Попадаешь в эти два процента?
—  Господь дал, вот и несешь. Не знаю, крест или не крест. Но бизнес чем привлекателен — ты имеешь возможность общаться. Ве­ликолепный интеллект Экзюпери не зря сказал, что самая большая роскошь — человеческое общение. Я не лукавлю. Это главный ка­питал.
—  Единственный плюс бизнеса?
—  Ты сам принимаешь решение. Ты сам отвечаешь. Ты сам рас­считываешься полностью — своим кошельком, своим личным вре­менем, всем, чем располагаешь.
— «Газпром-Оптика» — это?..
—  Это ребенок, которого вырастила.
—  Любимый? Вынужденный? Нечаянный?
—  Он родился. Не будь необходимости, я бы в бизнес не пошла. Осталась просто женщиной. Но уже есть ребенок. Растила, вклады­вала свое время, силы, он уже ходит, вот он уже под себя писается, уже улыбаться начал, вот его побили, вот он из школы с двойкой при­шел. Это ребенок. Много ли найдется родителей, которые после 14 лет ребенка своего бросают? Ты в него вложился, гордишься им, он твое лицо. Родителей узнают по детям.
—  Трудное материнство?
—  Нелегкое.
—  Возвращаюсь ко снам. Звездное небо бизнесмена затянуто сплошными тучами поисков насущного или прибыльного рубля? Звездного чистого нет, только тучи?
—  Звездное небо прекрасно. Деньги придут, работа придет сама. Надо мной смеются партнеры: кооператив «Бесполезный труд». За­рубина, если ты увидела работу, ты ее хватаешь, начинаешь делать. Посчитай вначале, насколько рентабельно. Я исправляюсь, я учусь считать, я пытаюсь стать грамотным управляющим. Те идеи, кото­рые в Академии народного хозяйства впитала, смогла реализовать только через два с половиной года. У тебя идея, но твое окружение не заорет: ура! давай реализуем скорее. Надо всегда все сделать са­мой, нужно расти вместе со своим коллективом, с командой.
—  Легкие прибыли бывают?
—  Шальные? В медицине вы видели шальные прибыли?
—  Время же сумасшедшее.
—  Когда стояло сумасшедшее время, умные управленцы уже ко­вали базовый капитал, а я училась быть управляющим...
—  Управленцы или мошенники?
—  Все так относительно.
—  Вчера — мошенник, сегодня — управленец?
—  Это вы сказали.
—  Когда последний раз — честно — смотрела на звездное небо?
—  В прошлые выходные. Утром ходила на лыжах в рощу, рядом с моим домом великолепная роща Я почему-то еще раз порадовалась. Может, высокопарно будет сказано, что живу в России, и мне это приятно.
—  Звездное небо?
—  Оно такое синее, я порадовалась, что уже весна, прибежала до­мой, достала светлый костюмчик, я сегодня пришла в светлом кос­тюмчике. Я уже вся в весне.
—  Звездное небо. Когда последний раз взглянули друг на друга?
—  Звездное? А! это чтоб мальчик был рядом?
—  Нет, нет, звезда?
—  Звезда? Ну, в пределах месяца — последний раз.
—  Татьяна Зарубина — это средний бизнес, мелкий бизнес? «Мелкий бизнес» — не мелочный бизнес.
—  Думаю, что приближаюсь к среднему классу. Сфера обслужива­ния. Это то, что нам недостает и в чем, я полагаю, перспектива развития.
—  Бюрократическая российская петля вокруг такого бизнеса затягивается окончательно? Или дают послабление собачке, чтоб не задохнулась?
—  Знаю только одно: нужно быть конкурентоспособным.
—  Как оставаться конкурентоспособным, если душат как Дез­демону?
—  Много работать. Пока другого пути не знаю. Создание рабочих мест — самая трудная работа. Вообще в мире.
—  Удалось?
—  Периодами. Но это процесс бесконечный. Я раньше думала: вот сделаю систему, она будет великолепно работать, а я займусь другими делами. Ничего подобного — чем лучше заорганизована система, тем быстрее начинаются тенденции к падению. Нужно постоянно подбра­сывать новые идеи. Чем занимается бизнесмен — мячик подбрасывает: своей энергией, своим авторитетом, своей репутацией.
—  Бюрократ душит бизнес?
—  Если господин, который, не будем называть имен, курировал развитие медицинской промышленности, а стал представителем ино­фирм, то что об этом говорить?
—  Какую бы медаль себе выписала — за отвагу, за терпение?
—  Орден мудрости.
—  Будем ходатайствовать перед президентом. Женской, мужской или общей мудрости? Бизнес-мудрости?
—  Все-таки женской. Тягловой силой у нас, извините, всегда в России были девчонки.
—  Без бизнес-девочек не вытянуть Россию?
—  Не умаляю роль мужчин. Если что-то ценное и сделано в нашей стране, то это мужскими руками. Мы помогаем. Я не лукавлю. Как представительница женского пола скажу: у девчонок в голове сумбу­ра гораздо больше, чем у парней. С логикой у нас сложнее чисто из анатомической ситуации. Парни очень логичны.
—  Бизнес-годы — опыт великой женской мудрости?
—  Самый большой багаж.
—  Мужчина никогда не поймет женщину?
—  Если не захочет. Нет, мужчина в моем понятии должен всегда быть сильнее и позволять ей быть женщиной. Мужчина — мозги России.
—  Россию так колеблет, шатает — свидетельствует ли это о том, что с мозгами сложновато?
—  Россия — всегда полигон для испытаний.
—  И российские мозги автоматически отключаются?
—  Давайте не о политике.
—  Хорошо. Женщина — это другая планета? Тем более жен­щина, летающая и постоянно вылетающая из этой действитель­ности?
—  Мужчина мыслит по-другому.
—  А кто рожает этих самых логичных мужиков? Ну кто?
—  Ну кто-кто...
—  Чтобы они мыслили по-другому?
—  Они по-другому мыслят. Девочки на уровне интуиции, а маль­чики на уровне логики, разные полушария, анатомия совершенно разная. Другая, другая планета, Анатолий Константинович, другая.
—  Может быть, мужчине и не надо понимать женщину?
—  Позволять ей нужно немножко быть женщиной.
—  Состоятельная женщина — это когда можно уже и напле­вать на мужчин?
—  Да ты что!
—  Нет никакого уровня женской состоятельности, которая отвергает мужчину?
—  Отношение к мужчинам обусловлено воспитанием и гормональ­ным состоянием организма во временной фазе.
—  Женская логика — всегда прощу? Пойму и прощу?
—  Как решите.
—  Классик говаривал: без меня народ неполный. Без Заруби­ной Тюмень неполный город?
—  Я в своей отрасли хороша. Тюмень без «Газпром-Оптики» мог­ла бы прожить. Еще 400 следующих лет и без меня замечательно бу­дут жить, так же окна будут светиться, рожать детей будут.
—  Незаменимых нет?
—  Другой всегда придет.
—  Классик сказал: без меня народ неполный?
—  Это классик.
—  Зачем такая патологическая скромность?
—  Да какая скромность! Не было б честолюбия — никакого бизне­са не было. Когда тебе больно наступают, ты визжишь, но лезешь даль­ше. Хотя можно отползти и раны зализать.
—  Бог — это любовь?
—  Каждый человек на планете — это мыслящая точка единого ра­зума планеты.
—  Бог — это любовь? Причем здесь высший разум?
—  Вы ответили сами, Анатолий Константинович. Как в Бога — нужно верить в себя.
—  Современный быт бывалую советскую женщину уже не уг­нетает?
—  Нет, организовать процесс несложно.
—  В биографии было — быт угнетал?
—  Еще бы.
—  Не угнетает мысль: что бы еще такого сделать для челове­чества?
—  Как профессионал, врач, медицинский менеджер я достаточно много сделала для своего региона. Извините за нескромность, да. Я родом их Ханты-Мансийска. Я смогла реализовать себя как профес­сионал. То, что я хотела, я получила.
—  Завидуют многие?
—  Кто понимает, чего это стоит, те говорят — о-о-о! Это очень до­рогого стоит.
—  Трудностям не завидуют?
—  Нет.
—  Современники догадываются, что Зарубина еще что-то не сделала?
—  Я привожу в порядок дела, потому что чувствую, что, возмож­но, куда-то полечу в новом направлении.
—  Не обязательно во сне?
—  И не обязательно во сне.
—  Ощущение полета?
—  Да, на сегодняшний день, я думаю, что я достаточно профессио­нальна, достаточно здорова и мне еще не так много лет. Покружить? Почему бы нет.
—  Зарубина, на взлет?
—  Пилоты говорят, дай бог, чтобы количество взлетов равнялось количеству посадок.
Омельчук: Но команда — на взлет?
Зарубина: На взлет.




Минсалим Тимергазеев.
Тобольский косторез


Мысль, скорее, вредит образу, творчеству. Но все его творчество — мысль. Мысль — неуловимо перетекающая в образ. Есть вещи, воз­можно, простые, но: притягательно загадочные. Их надо постигать — думая сердцем. Когда он успел, вырезая простые фигурки из кости — мамонтовой ли, лосиной ли, китового ли уса — так подняться над собой, чтобы стать не просто мастером — мыслителем?
Омельчук: Минсалим, почему ты такой гостеприимный, а?
Тимергазеев: Здесь?
—  В Тобольске, в родном Тобольске. Прилетел президент Пу­тин, сел в вертолет около твоей мастерской, ближе другого ху­дожника не было. Минсалим Президента России в свою мастер­скую не пригласил, а? А все тебя знают как хлебосола?
—  Спасибо. Добрый вечер, земляки. Вопрос замечательный. Дело в том, что еще за месяц я пообещал одной северной женщине, что приеду к ней 5 числа. Президент собирался приехать 5 числа. Она об этом узнала, говорит: давай перенесем на 6-е, вдруг ты увидишься с ним, вдруг тебе это понадобится. А он тоже перенес на 6-е. Я вынуж­ден, как мужчина, шестого быть у женщины.
—  Так мужчины не поступают.
—  Говорят, что художник все-таки не мужчина, это немножко дру­гое состояние
—  И сам: художник не мужчина?
—  Я не оскорбляюсь: другое пространство, я не занят тем, чтобы отличать друг от друга по половым признакам. Все-таки мы прежде всего человеки.
—  В твоем творчестве главенствует женское или мужское начало мира?
—  Наверное, женское.
—  Признаюсь в этом честно?
—  Некуда деваться.
—  Может, изначально женское — это изначальное художни­ческое видение мира?
—  Я тоже так считаю. Художник чувствует и помнит, как трудно рожает женщина, точно так же трудно ему рожать. А ему родить надо.
—  Часто родовые муки испытывал?
—  Все рождается в трудных муках. Что бы я ни делал: зверя, мед­ведя, динозавра, кентавра, женщину — надо прожить это состояние. Простую палку делаешь, фаллос делаешь — надо прожить этим со­стоянием. На самом деле прожить. Если это не будет похоже, но со­стояние остается. 
—  Вернемся в 6 марта. Случись так, что ты не пообещал се­верной женщине, и президент бы повернул не налево в Кремль, а направо — в твою мастерскую. Что сказать президенту?
—  Я за президента переживаю. В начале своей карьеры обронил: «мочить в сортире». Теперь он вынужден в этом коридоре ходить, в политическом, собственном. Где бы ни был, он ходит в коридоре. Он настолько симпатичен. Но политики должны знать и знают, навер­ное, что надо сперва понравиться женщинам, потому что в любом государстве прежде всего чувствуют изменение или состояние госу­дарства женщины. Они очень сильно влияют на мужиков.
—  Вы здесь с президентом схожи: ты остался верен северной женщине, которой дал твердое мужское слово, президент напра­вился к женщинам-тоболячкам пить чай накануне женского дня.
—  Об этом и речь. Об этом и речь. Ревности никакой.
—  Президенты схожи с художниками? Женщина изначально?
—  Да. Тут все время забота. Некоторые работы рождаются сами по себе, я вижу ее, ее надо сделать, чтоб не болело, чтоб не томило, чтоб гноилось, не нагнаивалось. Обязательно надо сделать. Неудовлетво­рение, неудовлетворенность — чувство, которое застаивается, потом вызывает раздражение и старость.
—  Минсалим, вечерами только чай пьешь?
—  Все пью.
—  Все?
—  Позавчера случилось, моему среднему сыну Юре 13 марта и его невесте Вере день рождения, вместе две Рыбки родились. Я все ду­мал: выпить — не выпить.
—  Чаю?
—  Я люблю русскую водку. И везде, где бы я ни был, пропаганди­рую этот здоровый образ жизни.
—  Вечерняя чарка для художника — здоровый образ жизни?
—  Конечно же. Иногда раскисается, долго сидишь, надо взбодрить, хотя бы печень (хотя бы печень!), систему завести и думать внутри себя. Иног­да замораживается организм, потому что не столько голова работает, сколь­ко руки — у художника. У него вся память в руках. Как у женщины.
—  Как себя определяешь: скульптор? резчик? художник?
—  Минсалим. «Минсалим» — божественное слово: «мин» — это я, «салям» — привет. Это я с приветом ко всем. Минсалим, Анатолий! А скажем литературно: рождается маленький татарчонок, и все ищут знак Аллаха на нем, вдруг кричат: «мин, мин», вот родинка, нашли ее, нашли, приходят родители, он им говорит «салям», «привет вам от Аллаха». Так, соединяясь, получилось мое имя. Мне очень нра­вится произносить свое имя, это словосочетание, которое имеет во­обще отношение к жизни. Привет наступившей жизни. Салям, жизнь!
—  Привет миру? Привет родившемуся человеку, открытому миру?
—  Да.
—  На твой взгляд, мир устроен все-таки неправильно: человек же в постоянном страхе перед опасностями жизни, им движет инстинкт самосохранения, человек боится смерти. Человек не рас­пахнут беспредельному божественному добру, не может жить радостно? Мы видим, что наши современники не предаются радос­ти, не живут радостью, их угнетают разные страхи. Страх иска­жает божественный замысел, заложенный в человека?
—  Конечно. Разделяя понятие мира на две половинки... Конечно, зла должно быть чуть-чуть больше всегда, чтоб не потерять бдитель­ность. Соблюдается закон равновесия. Симметрия опасна. Это как бы рана, разрез, мы становимся равнодушными. А когда есть возмож­ность показать свое мужество жизни, тогда человек и жив.
—  Зло же побеждает всегда незаметно?
—  Окончательный рай. Вспомни: когда мужчина Адам ходил, на самом деле ему там было скучно, он не естественно жил. До первого греха.
—  Настоящему мужчине всегда нужно немножко ада?
—  Для диалога. Жертвуя собой, он сам себя создал. Когда Адам жертвовал часть своего тела, чтобы создать образ другого, другой, которым он любуется до сих пор. Притом, что она более совершенна, чем сам он. Но началось из неудовлетворенности, противодействия раю, началось с жертвы мужчины.
—  Из внутреннего ада мужчины родилось божественное со­здание?
—  Потом... Понятие страха. Чего, чего он боится? Чего женщина боится? На самом деле женщина более бесстрашный человек.
—  В твоих работах что побеждает? Ты, наверное, удивляешься, могло бы победить добро, но не смогло?
—  Минуточку, у меня тут маленькая есть работа, она сделана из белой обской мамонтовой кости. Вот, условно говоря, скала, вот фи­гура — она наполняет в себя знания, листы знания прибавляются, когда-то все пространство это заполнится. На одежде у нее складки образуют лестницу — у каждой свой горизонт, мы поднимаемся по лестнице этих знаний — насколько можем. Фигура выглядит как бы с крыльями, крылья начинают расти и действительно можно лететь. Никто не знает, летел или падал. В то же время в этой же фигуре знак, тот же знак, что знания могут быть, как нож в спину. Коварно чувство полноты знаний. Пограничное состояние — насколько нуж­ны знания тому же человеку в чуме или, скажем, президенту Акаде­мии наук. Ведь все войны тоже от знаний, не столько от невежества. Варвары тоже хотели что-то познать, увидеть.
—  Что такое мужчина?
—  Все время хочется быть мужчиной, особенно когда в возрасте. Приятно, когда женщина оглядывается, пусть даже для того, чтобы спросить: не ваш ли это песок высыпался? Чтобы быть мужчиной, надо прилагать большие усилия, гораздо легче сказать: я не мужчина — я художник. Иногда хочется быть мужчиной, но я в большей сте­пени художник. Художник зачастую долго не выходит из особого со­стояния, когда творит, иногда просто не хочется возвращаться в ре­альность. Быть внутри себя — естественное состояние художника. Но в это время ты не мужчина.
—  Чем вас привлекла именно кость? Не холст, не гипс, не бронза?
—  Совершенно случайно. Вышел из детдома — надо было чем-то заниматься, буквально все происходило на соборной площади. Друг детства шел с обеда, ему было стыдно, что он опаздывает, говорит: «Пойдем вместе сходим». По ошибке думали, что я приехал посту­пать, попросили нарисовать, слепить, получилось. Я просто научил­ся хорошо делать.
—  Жизнь случайно не ошибается? Случайно она не ошиблась с Минсалимом?
—  Я еще не прожил свою жизнь. Не могу сказать.
—  Есть ощущение, что все ошибки жизни — это закономер­ный итог развития?
—  Многим кажется, что они ошиблись и прожили не так. Я тоже, оглядываясь на свои 53 года, думаю, как бы мне хотелось прожить этот эпизод моей жизни по-другому. Мне нравилось крутить бычьи хвосты. Мой родственник из деревни сказал: «Если бы не случай, ты до сих пор бы крутил бычьи хвосты». Полезное дело. Главное — по­лагаться на себя и жить внутри себя.
—  Трудно быть художником в бедной стране?
—  В любой стране. Суть художника не меняется. Хоть богатый, хоть бедный.
—  Художником быть трудно и в богатой стране?
—  И в богатой.
—  Что Минсалим ищет за рубежами нашей все еще великой Родины. Что можно найти вне Родины?
—  Да. Мы часто встречаемся на перекрестках европейских дорог. Любопытство. Будучи в детдоме, часто попадал в чулан, я там путе­шествовал.
—  Садили в чулан за примерное поведение?
—  За разное. Ненадолго, но садили. Это очень приятное воспоми­нание. Наверное, там я стал художником, потому что воображение, которое разыгрывалось в тесноте и темноте, меня согревало.
—  Все делал для того, чтобы оказаться в чулане?
—  Иногда. Удобная форма уйти в мысли. В юности я хотел по­пасть в Японию. Хотел посетить Финляндию, скажем, Грецию, ко­торая мне очень нравилась, как эллинское государство, которое было языческим. В Германию мы ездим, потому что приглашают, и все-таки центр Европы. Сейчас нет необходимости специально ездить, есть возможность увидеть все здесь, в Тобольске, — в цент­ре Азии.
—  Минсалим где-нибудь в Берлине чувствует себя тобольс­ким художником?
—  Художником из России. Там трудно рассказывать, что я тата­рин, в мансийской рубашке. Они говорят: о-о-о, Сургут! Нижневар­товск! Это им понятно.
—  Тобольск?
—  Слово Тобольск им редко слышалось. Мы проверяли специаль­но с Ярославом все карты, глобусы сделаны по старым картам, Тюме­ни там нет, есть Тобольск, других городов в Сибири как бы нет. Быв­ший славный город Сибири Тобольск, но в Европе он стерся.
—  Минсалим, прикрой уши, пожалуйста. Сергей Прилепин зво­нил. Вы великий человек, считает Сергей, вы вне политики. Без таких людей, как вы, жизнь наша была бы страшной.
—  Спасибо Сергею. Как бы мне не заболеть болезнью Мао Цзэдуна, опасная болезнь, заразительная. Но... Спасибо.
—  Что, потянет переплыть Иртыш и Янцзы?
—  Желтую реку хочется переплыть сразу.
—  Действительно, вне политики?
—  Нет, я россиянин, живу в своей стране и не безразлична мне судьба России, себя в России и Тобольске.
—  Обещают, что к марту начнется война в Ираке. Пригласи­ли бы Минсалима: рискнул он в «живой щит» от американских бомб в Багдаде?
—  Вряд ли. Это хоть и прекрасно, но бессмысленно. Это не мужс­кие поступки, которые совершают политики, я за них не должен от­вечать. Что должно свершиться — оно свершится.
—  Жизнь художника выше сиюминутной политики?
—  Параллельно.
 —  Где вы берете материал для своих работ? Источник сырья в Гыданской тундре. Чем драматичнее жизнь, тем больше ма­териала?
—  Чтоб не обидеть никого, я не могу драму делить с кем-то.
—  В каждой вашей работе своя драма?
—  Конечно, это главная драма человечества. Человек должен прой­ти семь ступеней совершенства, семь земель, не всегда достигает это­го. Драма: первые люди, которые появились, первые боги, которые появились, которые держат мир, для них держат мир. Не всегда, по разным причинам они совершенно не имеют отношение к божествен­ному. Обычно это лень. Один из любимейших музеев — сургутский, там есть моя серия «Наслаждение».
—  И даже «Наслаждение» — драма Минсалима?
—  «Наслаждение» знанием, например.
—  Которое — нож в спину?
—  И нож в спину, и крылья. Все равно это наслаждение.
—  Наслаждения без ножа в спину не бывает?
—  Бывает. Надо ограничиться каким-то знанием.
—  Минсалим, о твоей мастерской в Тобольске — это личная мастерская или школа?
—  И то и другое, наверное. Я все-таки вернуться хочу к гостепри­имству. Однажды.
—  Неужели так задело?
—  Задело.
—  Зато единственный мужчина, который дал слово женщине и сдержал его?
—  И я про женщину. У нас маленький музейчик есть, я верю — музей истории кости будет, женщина два раза приезжала. Однажды она приехала, а где Минсалим, меня спрашивает. Меня это поразило, я догадался, я, правда, догадался, в чем дело. Представляете, как уз­навать в лицо можно? Вот когда я надел повязку, говорю: это я. Узна­ла она меня. Что-то маленькое запоминается, для нее лицо не запом­нилось, запомнилась повязка моя.
—  Неужели лицо Минсалима не запоминается?
—  Она не запомнила. Просто ощущение. Теплое ощущение. И про школу. Я стал мастером благодаря Валентину Степановичу Колыче­ву, другим людям. Она как бы личная мастерская, где каждый может заниматься тем, что может, это не совсем учеба, прямая учеба, можно смотреть, можно учиться, я могу что-то сказать, но прямая учеба — это довольно опасно, чужие образцы делать, это просто жить в плену. Надо делать что-то свое. Пусть плохо, но свое. В Тобольске, мне ка­жется, каждый девятый человек — косторез.
—  Заметил, как женщины беззаветно отвечают взаимнос­тью?
—  Я им тоже.
Омельчук: Географический вопрос. Художнику Минсалиму нужна вся Тюменская область до берегов Ледовитого океана?
Тимергазеев: Это необходимость. Я почувствовал себя сиротой. И это сиротство я ощутил в своем родном городе. Я увидел, как сиро­теет город. Это самый главный пожар, который произошел сейчас в городе, это страшное состояние и потом, когда я живу там, я все вре­мя живу для города, для маленького совершенно удивительного про­винциального населенного пункта. И мне всегда стыдно покинуть его, из-за какой-то лучшей доли в какую-то сторону поехать. Я большой властелин легендарной Сибири.


Юрий Свяцкевич
Глава района



В эпоху резких перемен такая основательность редка. Он руково­дит районом уже два века, два тысячелетия. Начинал в коммунисти­ческие времена, вписался в новую демократию. Самый северный рай­он тюменского юга — таежная глубинка — за эти годы нашел хоро­шую нефть, сумел организовать ее добычу, мощно развивается, стал главным нефтяным шансом России. Кто бы поверил в 1988-м, когда Юрий Свяцкевич возглавил эту несусветную бесперспективную та­ежную глухомань? На правом берегу Иртыша строится Новый Уват — городская столица большого таежного района. Может — области?
Омельчук: Юрий Олегович, у вас какие-то отношения с му­зыкой есть?
Свяцкевич: Совершенно никаких.
—  Не догадываетесь о ее существовании?
—  Не догадываюсь.
—  Но на ваши районные торжества обязательно приезжают известные певцы братья Радченко. Это от вкуса главы района зависит?
—  Есть изумительный человек, хороший музыкант, заместитель главы Виктор Иванович Игнатченко, полагаюсь полностью на его вкус.
—  Но если уж никаких отношений с музыкой, то причем тут вкус изумительного заместителя: что приехало — то приехало?
—  Кроме меня, который ничего не соображает в музыке, есть еще целый район, который в этом деле понимает.
—  Ну не отвертитесь, я все-таки спрошу: хотел когда-нибудь встретиться с Жанной Агузаровой или действительно: не моя песня?
—  Если честно, конечно, не моя песня.
—  Но ведь землячка Жанна Агузарова.
—  Как с землячкой, может быть, да.
—  Есть уголки в любимом районе? В любимом?
—  В любимом. Сегодня уже могу признаться в любви. Уже двад­цать лет в районе — естественно, любимом.
—  Мужчины так долго не любят.
—  Я однолюб. У меня на всю жизнь одна жена Люба. Одна Лю­бовь и Одна любовь.
—  Плюс Уватский район?
—  Конечно, и Уватский район.
—  Не откладывайте счастье на потом?
—  Любимый район огромный, 48 тысяч квадратных километров. Даже за двадцать лет невозможно побывать во всех уголках. Оста­лись местечки, где еще не бывал, но откладываю, может, просто вре­мени не хватает. Но хочется.
—  Уват, вам как — по размеру?
—  Думаю, да.
—  Масштаб счастью нужен?
—  Ситуации разные. Для каждого человека уровень счастья со­вершенно разный. Можно счастливым сделать район, а можно и це­лый Тюменский регион. Я считаю, чем масштабнее, тем лучше.
—  В вашей жизни любовь играла большую роль?
—  Определяющую.
—  Любовь — важная составляющая эффективной власти, эф­фективного менеджмента?
—  Скорее всего, определяющая.
—  Можно без любви делать свое дело?
—  Это как механический секс, да — не получишь ни удовольствия, ни удовлетворения. Делаешь с любовью — удовлетворение получа­ешь с удовольствием.
—  У однолюба Свяцкевича две любви: любовь к Любови и работе?
—  К району.
—  Вы вообще-то уже нефтяник? Большой же стаж?
—  Условно можно сказать.
—  Условный нефтяник? Ощущение: Россия на нефтяной «игле» давно? И надолго? Стоит на одной нефтяной ножке?
—  Если есть чего этой «иглой» достать из недр, то надо благодарить Бога, что у нас это есть. Но за счет этого развивать другие отрасли. Страшного в том, что мы сегодня на «игле», ничего совершенно нет.
—  История Уватского района на рубеже веков — не модель, как район «подсаживается» на нефтяную иглу?
—  Я полагаю, если бы все мои коллеги, главы других районов сели бы на такую «иглу», я был бы только счастлив и рад за них. То, что мы сегодня на этой «игле», и, дай Бог, как можно дольше просидеть на ней, от этого плохо никому не будет. За счет уватских нефтедол­ларов мы развиваем другие сферы районной экономики.
—  Еще нет нефтяной эйфории?
—  Нет. Первые шаги. За счет нефтедолларов решать другие про­блемы экономики уже есть.
—  Чему научил бывалого управленца опыт неосуществленно­го уватского нефтегазохимического проекта?
—  Научил осторожности. Я глубоко убежден, что мощная перс­пектива развития района все-таки связана не с нефтедобычей, а с нефтегазопереработкой. Мы к этому еще вернемся.
—  Может быть, иллюзия?
—  Думаю, нет.
—  Уват — это Север. И неизбежно дороже, чем в других мес­тах?
—  Зато мы ближе к источникам сырья. Не зря, думаю, не просто методом тыка, в свое время правительство страны определило мес­тоположение Уватского нефтегазохимического комбината. Мы в свое время выдержали системные атаки со стороны Тобольского нефтехима, с его аргументами, что уже есть готовая площадка, на ней надо размещать новые производства, которые были спланированы на Уват. Однако экономический анализ, повторные экспертизы доказывали, что экономически эффективней все-таки Уват.
—  Не приходилось встречаться с премьером Николаем Рыж­ковым?
—  Приходилось.
—  Плакали вместе?
—  (Смех). Я с ним встречался, когда он был уже депутатом Госу­дарственной Думы, совершенно по другим вопросам, но разговор на тему Уватского нефтегазохимического был. Для Николая Иванови­ча, думаю, такой заметный этап в его деятельности.
—  Ностальгия?
—  Да.
—  С Германом Ханом знакомы?
—  Да.
—  Местная власть перед такими крутыми олигархами — на цыпочках, на пуантах?
—  С Германом Ханом, в частности, я...
—  Запанибрата?
—  Нормальные деловые взаимовыгодные отношения. Он интерес­ный человек, как собеседник в приватной беседе.
—  После вас он нефтяник номер два Уватского района?
—  (Смех). Это не скромно. Мы же договорились, что я условный нефтяник.
—  Собственных бизнесменов, олигархов районного разлива рыночное время Увата вырастило?
—  Как везде. Мы не исключение. Пришло время, появились соб­ственники, одни покруче, другие поскромнее. Не масштаба Хана или Вайнштока, но, тем не менее, капиталисты уватского розлива есть. Уватского районного розлива.
—  Как к быстрым богатым в районе относятся осторожные таежные сибиряки?
—  Каков сам богатый человек. В зависимости от человека. Очень велик человеческий фактор.
—  Классовое расслоение для главы администрации — пробле­ма.
—  Раз мы строим капитализм, уже живем в капитализме, оно есть, классовое расслоение, от него никуда не денешься. Уватский район, наверно, менее подвержен этому расслоению. У нас достаточно вы­сокий уровень заработной платы, меньше люди завидуют богатым. Проблемы классового расслоения в районе я не вижу особой. Есть, естественно, люди, которые завидуют безмерно, может быть, черной завистью, но это единицы. Нетипично.
—  Вы же в свое время великий ленинский труд «Развитие ка­питализма в России» изучали?
—  Конечно.
—  Как бы определили современный нам капитализм в России: дикий, цивилизованный, странный?
—  Растущий. На вырост. За такой короткий промежуток времени, когда мы строили-строили социализм, пытались жить в коммуниз­ме, и вдруг сразу в цивилизованный капитализм...
—  То ли назад, то ли вперед — не ясно?
—  Растущий.
—  Скажите, биатлонный Уват еще посоревнуется с биатлон­ным Ханты-Мансийском. Или мы в Увате — народ скромный?
—  Мы поделили с Хантами сферы влияния.
—  Они это заметили?
—  Я думаю. У них действительно более высокий уровень, нам не надо догонять, мы дополняем друг друга. На территории Тюменской области проводятся достаточно серьезные и российские, и междуна­родные соревнования по такому зрелищному виду спорта, как биат­лон. Думаю, чем больше их будет, тем лучше всем нам.
—  Неамбициозный руководитель ничего не достигнет?
—  Я глубоко убежден, что это так.
—  А власть портит? На личном примере можно убедиться?
—  Портит. Но, наверно, все зависит от того, кто у власти. Насколь­ко человек способен выдержать эти «медные трубы» и прочие атри­буты власти.
—  Ответственность изматывает?
—  Бывает.
—  Чем недоволен в себе человек власти Свяцкевич?
—  Навскидку: мне не хватает жестокости. Нет, жестокости — грубовато, жесткости. Не хватает.
—  Социалист?
—  Да. Меня это самого раздражает, но справиться со своим харак­тером очень сложно.
—  На горло собственной песни наступал?
—  Хочется иногда.
—  И Герман Хан не научил?
—  Не думаю, что доброта измеряется деньгами. Конечно, чем боль­ше денег, тем больше добра. Безусловно. Но деньги бюджета — это всегда социально направленные деньги. Но иногда и доброе слово помогает человеку.
—  Оно дороже денег?
—  Очень часто.
—  Курс — доброе слово и рубль?
—  Не вывели мы еще такого курса. Но если ставите такую задачу, мы попытаемся ее решить.
—  Оппозиция к действующему районному главе есть?
—  Я не нахожу пока серьезной, официально сложившейся оппози­ции к главе района. Есть, естественно, недовольные принятыми реше­ниями, действиями главы. Но чтобы это оформилось организованно в оппозицию, сегодня у нас такого нет. Для всех хорошим, естественно, наверно, никогда не будешь, заигрывать, я считаю, ненормально, это не дает никакого эффекта. Определена линия, ее надо реализовывать.
—  Интересно, вам когда-нибудь кто-нибудь откручивал голов­ку? За двадцать лет руководства районом?
—  Было, да. Бывало.
—  Не раз?
—  Конечно.
—  Неприятная процедура?
—  Не из приятных. Но если справедливо, то можно перетерпеть.
—  Закаляет?
—  Закаляет, не без этого.
—  Шейные позвонки становятся устойчивее?
—  Устойчивее.
—  Когда надо идти на поклон, надо! — не для себя, посыпаю голову пеплом и обязательно пойду? Или достоинство важнее?
—  Я не для себя посыплю и пойду.
—  К Хану?
—  Да хоть к кому. Если это необходимо.
—  У жизни много дорог, у вас одна — магистральная?
—  Счастливы те люди, которые по жизни идут магистралью. Ред­кие люди. Случались повороты и тупиковые ситуации. Но на то она и жизнь.
—  Вы можете себя уже считать таежником?
—  Не очень понимаю, что вы вкладываете в это понятие.
—  Приходилось блудить в тайге?
—  Приходилось.
—  Реакция — обязательно выйду? пропаду?
—  Обязательно выйду. Первая реакция и отсюда начало поиска выхода.
—  Таежник, разве не звучит гордо? Уватская тайга — краси­вейшая в Сибири. А глава района не знает, что такое таежник?
—  Скажите.
—  Тот человек, заблудившись в тайге, обязательно найдет выход.
—  Хорошо. Запомню это определение и буду пользоваться.
—  В прошлом ничего не хотел изменить? Переверстать?
—  Нет, наверно. Я, в принципе, в основе доволен тем, как движет­ся ход жизни.
—  За годы власти не появились какие-то барские замашки?
—  Тебе кто-то должен сказать, что, дорогой ты барин, у тебя за­машки барские. Я не слышал.
—  Жена послала дрова в баню принести?
—  Святое дело.
—  Простые операции по дому?
—  Легко.
—  И не простые.
—  Тоже.
—  Своим детям завидуете?
—  Как можно завидовать детям, если ты сам их воспитываешь, растишь, формируешь, сам в начале пути их жизненной судьбы. За­видовать тому, что сделал сам своими руками?
—  А тревожитесь? Будущее не беспросветно светлое?
—  Не сказать, что сильно тревожусь. Мои дети уже достаточно взрослые, определившиеся в жизни, думаю, они смогут справиться с трудностями.
—  Наше время — нет ничего красивее?
—  Конечно.
—  Женщины нашего времени?
—  Самые лучшие. Неотразимые.
Омельчук: Даже однолюбы это знают и замечают?
Свяцкевич: Обязательно.


Нурия Беломоина.
Редактор


Изначальная строительница, практикующая проектировщица, она создавала в Тюмени радиовещание на родном татарском языке (невероятно красивый голос), ставила на ноги знаменитый «Аль­фа-банк». Она привела в Тюмень главную газету страны — «Рос­сийскую газету», возглавляет ее Западно-Сибирское представитель­ство.
Омельчук: Жизнь — соблазн или вызов?
Беломоина: Всегда считала, что жизнь — дар Божий.
—  И все-таки — ответственность или удовольствие?
—  Почему такая категоричность? Наверное, все вместе.
—  Ответственность с удовольствием? Или удовольствие с ответственностью?
—  Жизнь просто наслаждение.
—  Категорично и однозначно? Для руководителя газеты что важнее: вас читают? к вам прислушиваются? вас слушаются? вам верят?
—  Конечно, читают. А дальше каждый решает для себя, прислу­шиваться или нет.
—  Кто-то должен читать «Российскую газету» в обязатель­ном порядке?
—  Как сочтет нужным. Когда-то газета использовала свой адми­нистративный ресурс, но это было актуально на тот момент. Сейчас мы — полноценная газета, как все другие качественные издания.
—  Не будете возражать: газета — официоз? На всё — исклю­чительно государственная точка зрения?
—  Я бы так не сказала. Официоза, понятно, достаточно. Но я с удо­вольствием сама читаю, например, разделы: общество, наука, куль­тура. Там скорее без официоза.
—  Антигосударственная точка зрения тоже присутствует?
—  Всего хватает.
—  Свобода исключительно в державных рамках? А как с жур­налистской пресловутой независимостью — нуль?
—  Знаете, мне вообще не нравится выражение о журналистской независимости.
—  При слове «независимость» я вытаскиваю револьвер?
—  Я вспоминаю об ответственности за высказанное слово. Неза­висимость журналиста заканчивается там, где начинается свобода другого, того, о ком он пишет. Здесь нужно быть очень осторожным. Корректным — вернее будет слово.
—  Как выращиваете особую породу ответственных журна­листов в разливанном море журналистской безответственно­сти?
—  Тюменские журналисты, пришедшие в Западно-Сибирское представительство «Российской газеты», проходят определенную школу, определенную ломку. Это факт.
—  Термин «ломка» — неслучайно?
—  Это психологическая ломка, потому что сказывается многолет­няя привычка писать эмоционально, личностно. В нашей газете нуж­но писать ответственно.
—  Где сама набиралась державности?
—  Я начинала раньше, чем мои журналисты. Я очень мобильный человек, я спокойно вхожу в новое состояние, в новое дело ухожу безболезненно.
— «Российская» — не для молодежи?
—  Каждую весну и осень у нас подписная кампания, и мы льготно подписываем лучших студентов тюменских ведущих вузов на «Рос­сийскую газету». У нас есть право выбора — подписывать пенсионе­ров, видных людей, но я целенаправленно подписываю молодежь.
—  Интересно, Нурия Абдулловна, ваша дочка «Российскую газету» читает?
—  По долгу службы читает. Она пиар-менеджер.
—  А кто мне говорил, что никто не обязан читать официаль­ную российскую правительственную газету?
—  Она всю прессу читает — по долгу службы.
—  Ни разу не возникло момента душевной потребности заг­лянуть, что там мама у нас сегодня державно рассказывает?
—  С удовольствием слушает мои рассказы о работе. Но у нынеш­ней молодежи, наверное, нет времени остановиться, с удовольстви­ем посмотреть телевидение, послушать радио.
—  Прекрасное алиби.
—  Да. Но газеты листает.
—  Интересно, «Российская газета», ее западносибирская часть, борется за эффективность своих публикаций? Стоит такая старорежимная, почти советская задача?
—  «Борется» — слово тоже старорежимное. Я бы не сказала, что мы боремся. Мы радуемся, когда видим результат нашей публика­ции. Бывает не часто. Не всегда получается. Как и когда наше слово отзовется — надо ли рассчитывать на скоропалительный эффект?
—  «Российская газета» о женщинах пишет скуповато?
—  С некоторых пор — вполне пространно.
—  Когда же петух прокукарекал?
—  Когда Правительство Российской Федерации поменялось. В нынешнем составе есть женщины, это радует.
—  Хорошенькие.
— Правильный мужской взгляд.
—  Знаете главную, может быть, страшную военную женс­кую тайну?
—  Я до некоторых пор считала, что женщины и мужчины — это одно и то же. Не различала, честно вам говорю...
—  Придя в «Российскую газету»?
—  Наверное, да. Прозрение наступило относительно недавно, я уже понимаю, что женщины это одни люди, мужчины — другие. Наверное, у каждого есть свой секрет. Дано ли разгадать свой собственный — не знаю.
—  Мужчина — это проблема? Или решение проблемы?
—  Фактор. Жизненный фактор.
—  Дерево, здание, мужчина, трамвай?
—  Конечно. У меня никогда и в мыслях не было рассматривать мужчину как решение проблем.
—  А в жизни?
—  В жизни я могу обратиться к мужчинам за решением пробле­мы. В равной мере, как и к женщинам. Но предпочитаю все решать сама.
—  Для себя — абсолютно загадочна? Женщина секрет своего обаяния не знает?
—  Надо ли ей разгадывать этот секрет? Если говорить о челове­ческом обаянии, для меня прежде всего — это искренность и добро­желательность.
—  Что вам нравится в современниках мужского пола?
—  Деятельность. Мир дает столько возможностей реализовать себя. Мужчины — это сгусток энергии, сгусток деятельности. Разумной энергии, целенаправленной энергии.
—  Только этим и интересен?
—  Этого не мало на фоне того, что часть мужского российского населения вообще бездействует, находится все еще в парализован­ном виде после перестройки.
—  Вот идет мужчина, видом мужчина, а на самом деле — па­рализован окончательно?
—  Очень часто. В России это социальное явление.
—  Наблюдаете?
—  Наблюдаю. Отмечаю. Сожалею.
—  Что самой нравится почитать в «Российской газете»?
—  С удовольствием читаю рубрику «наука», мы на пороге... даже не так, не на пороге, наоборот, мы — современники потрясающих от­крытий, их охватить умом порой бывает сложно, сложно вообще по­нять, это стремительный век научных открытий. Я очень хотела бы дожить до качественных перемен в жизни общества.
—  Кстати, как в обиходе вы зовете свою газету?
—  По имени-отчеству, полным именем. С уважением. Не «саврас­ка» какая-нибудь, «Российская газета».
—  Политики явно преувеличивают значение и влияние средств массовой информации?
—  Считаю — преувеличения нет. Без СМИ трудно представить политику.
—  Руководитель «Российской газеты» в Западной Сибири — влиятельная женщина?
—  Такой цели я не ставлю.
—  Автоматически получается?
—  Своим политическим имиджем не занимаюсь. Я корпоратив­ный человек, занимаю свое место, надеюсь, достойно и действую в рамках корпоративного этикета и корпоративной стратегии.
—  Ни на что повлиять не могу?
—  Не собираюсь влиять. Господин Александр Горбенко, генераль­ный директор, как первое лицо, определяет политику развития «Рос­сийской газеты».
—  Вам нравится ваше время?
—  Да.
—  Это мое время?
—  Никогда не чувствовала себя вне своего времени, никогда не тос­ковала по прошлому. Мне кажется, настоящее — это всегда лучшее время. У кошки девять жизней. У меня такое ощущение, что прошлое — было. Было, вероятно, со мной, но я не очень в этом уверена.
—  Может быть, это и была не я?
—  Это была я. Я существую сейчас, в данный момент времени.
—  А какие-то связи с поколением есть?
—  Сложный вопрос для меня. Наверное, кошка гуляет сама по себе. К людям отношусь так: все люди — взрослые. Либо дети, либо взрос­лые.
—  Справедлива — как менеджер, отходчива — как человек?
—  Не нравится мне это выражение — справедливость.
—  Да и не хочется быть справедливой?
—  Ты поставлен решать определенные задачи. У меня была ди­лемма, когда я стала руководителем, — оставаться хорошим челове­ком или быть хорошим руководителем. Быть хорошим руководите­лем по-человечески — не всегда справедливо по отношению к лю­дям. Люди-то как раз ждут — по потребности и думают, что это спра­ведливо, а ты со своей стороны можешь думать, что справедливо — только по заслугам. Эти точки, мне думается, никогда не сойдутся.
—  Несправедливость системы всегда ощущала?
—  Никогда. Не считаю, что система должна быть к человеку спра­ведлива. Система есть система, она дает то, что дает, а ты бери то, что тебе нужно, и не жди от нее большего. Она же не мать родная.
—  Работа беспощадная?
—  Мне по силам.
—  Она вообще достойна, чтобы на нее тратить свою един­ственную красоту?
—  Красота проходит, на что бы ее ни тратил.
—  У вас что, есть опыт: все проходит?
—  Полжизни позади. Наверное, есть опыт.
—  Или — первая треть?
—  Нет, долго обременять человечество я не собираюсь.
—  Что дипломированной строительнице удалось построить в этой жизни?
—  Удалось посадить дерево и вырастить дочь. Грушу, вишню и сли­ву я посадила. И яблоню. Есть мечта построить дом. Это отложенная профессия и отложенное дело.
—  Был не совсем точный выбор?
—  Результат родительского воспитания и девичьей послушности. Родители советовали выбрать основательную профессию, а профес­сию филолога-журналиста они не считали основательной професси­ей. Пошла в строительный.
—  Коллектив большой и сложный?
—  Я набирала сама, поэтому абсолютно мой, абсолютно родной и самый хороший.
—  Если надо принять неправильное решение — я его обязатель­но приму?
—  Считаю, что на каждый момент времени человек принимает единственно верное решение.
—  Потом оставшуюся жизнь кается?
—  Возможно, через секунду или через день это решение будет не­верным, изменятся обстоятельства. Оглядываясь назад, на свою жизнь, я вижу, что все было верно. Все было верно. Даже то, что по­том оказалось ошибкой.
—  Мы наблюдаем единственный в природе вариант безоши­бочной женщины?
—  Каждый о себе мог бы так сказать. Может быть, люди не так часто обращаются к своему прошлому.
 —  Время замаливать грехи не наступит, потому что жизнь состояла из правильных решений?
—  Я взяла и все грехи себе простила.
—  Давненько?
—  Решила, что живу, как бог на душу положит.
—  Каяться не в чем?
—  Надеюсь.
—  Можно считать, что разгадать загадку женщины — разга­дать тайну жизни?
—  Мужской вопрос.
—  Разгадать тайну жизни, значит, разгадать загадку жен­щины?
—  Тоже.
—  Разгадать тайну мужчины — разгадать загадку женщины?
—  Нет. Разгадать тайну жизни — разгадать смысл бытия. Это ускользаемая такая мысль.
—  А кто любит читать о тайнах науки? Разве она не занима­ется тайной бытия, ядром сущности?
—  Наверное, да, поэтому все это близко и интригует, привлекает. Я тайну своей жизни начала разгадывать в середине жизни. Я так вижу, что — середина, но одному Богу ведомо — как. Я сумела по­нять, что мне мешает жить и что делает, может быть, недостаточно счастливой. Но понять, чтобы стать более счастливой, а жизнь более осмысленной, может быть, наполненной — не сумела, к сожалению. Этот список Нурии оказался сложнее.
—  Есть повод обратиться к Богу?
—  Я думаю, что Бог дал человеку столько разума, чтоб он сам до­гадался, сам для себя определил. Богом человеку дана такая свобода выбора самому определиться, насколько он хочет понять этот мир, как он хочет определить свое место в этом мире и свое место в этой жизни.
—  Возникает желание помолиться?
—  Я внутри себя постоянно молюсь.
—  Первое слово молитвы?
—  Моя мудрая подруга учила просить у Бога не со слова «мне бы надо», а — «Мне бы хотелось»...
—  Первое слово обращения?
—  Та же мудрая подруга говорила: Распорядителю Всего от Нурии.
—  То есть — ни «боже», ни «господи»?
—  Распорядитель всего. Вероятно, это Бог.
—  Если обращаюсь к Распорядителю Всего — это к себе?
—  Нет, конечно. Я верю...
—  А разве не распорядитель всего?
—  Важно произнести.
—  Когда испытывала счастье?
—  Каждый день.
—  Придя на работу или уходя с нее?
—  Это состояние, может быть, ежесекундное, доля мгновения.
—  Задумалась о Распорядителе Всего и уже счастлива?
—  Да.
—  Лучшее женское качество, о котором человечество до сих пор не догадалось, а Нурия знает?
—  Гибкий ум. У женщины быстрый ум, обогащенный интуицией и желанием очень быстро все осуществить, фантазиями, это множе­ство вариантов реализации воплощения в жизнь. Но мне думается, человечество пока редко обращается к этому достоинству. К сожале­нию, мы живем в мужской цивилизации. Воспитали нас так, якобы мужчины и женщины в обществе равны, но я с прискорбием обнару­живаю, что живем-то мы в абсолютно мужской цивилизации.
—  Нет на этой планете?..
—  Независимо от страны, даже в Европе...
—  ...маленького уголочка, где сохранилась женская цивилиза­ция? Ни во времени, ни в пространстве?
—  Есть, конечно, такие сферы жизни. Слава богу, еще остаются островки, но эти лоскутные одеялки надо обнаруживать.
—  Где-нибудь в Тюмени?
—  Вы так глобально мыслите. Искать надо точечно, точечно, бук­вально.
Омельчук: Вам удалось отправить свой мессидж человече­ству?
Беломоина: Я говорю: если хочешь иметь то, чего никогда не имел, — сделай то, чего никогда не делал.


Юрий Мандрика.
Издатель



Он выпал из времени. Выпадает. Наверное, чтобы впасть в веч­ность. Он издает-переиздает книги, которые и раньше-то не читали, а сегодня интересны штучному читателю. Пыль эпох перекладыва­ется на свежие страницы. Их мало кто читает, но эти книжки должны быть, продолжаться в человечестве. Тюменский издатель Юрий Ман­дрика — не человек функции, а человек миссии. Он говорит камням, стенам, тротуарам, книжным полкам — они слышат. Иногда людям.
Омельчук: В издательском деле, Юрий Лукич, чай вовремя — важное дело?
Мандрика: Думаю, да. Все мои гости пьют чай (или кофе) по же­ланию.
—  Круглосуточно?
—  Абсолютно. Двери открыты круглые сутки.
—  Подозрителен человек, который чай не пьет?
—  Только однажды предложил чай, а мне в ответ: водку будем.
—  Скажите, Мандрика-издатель — суперцель жизни или сте­чение обстоятельств?
—  Скорее всего — стечение. По этому поводу вспоминаю один из романов Сорокина...
—  Читаешь Сорокина?
—  Почему бы нет?
—  Хочется испортить вкус окончательно?
—  Мне нравится Сорокин в «Тринадцатой любви Марины» как мастер приема, самой важной вещи во всяком романе. Сорокин по­казал человека на конвейере. Издательство — тот самый конвейер, на который я попал и вырваться уже не могу. Хотя, говорят, русско­му человеку не характерно чувство конвейера, но вот я смастерил его, и мы уже который год держимся, не отпускаем и даже в чем-то до­полняем друг друга.
—  Стечение обстоятельства может перерасти органично в суперцель?
—  У меня суперцели в жизни никогда не было. Никогда.
—  Живу как трава осока?
—  Меня топчут, но я поднимаюсь и расту дальше.
—  Трудно в нынешней России, где издательское дело расцве­тает, но в мире-то уже полный закат?
—  Вопрос сложный. Но я предполагаю, что издательское дело ни­когда не прекратится. Другое дело — какие формы оно станет прини­мать. Раньше был камень, потом наступила очередь бумаги, сейчас — «сидишка». В принципе, человек хочет зафиксировать свое бытие, ос­тавить после себя какую-то мысль, вдруг потомкам она окажется та­кой важной... 
—  Мог бы издавать на камне?
—  Надо попробовать.
—  Много откровенной макулатуры издает «Мандр и Ка»?
—  «Мандрика».
—  А издательство называется разве не «Мандр и Ка»?
—  Так и называется. Часть книжек мы издаем, на которых зараба­тываем деньги, а часть — в которые инвестируем из заработанных средств. Среди заказной книги бывает и макулатура, иногда настолько откровенная... Однажды мы даже открестились от издания, специ­ально для этого указав: книга издана на деньги автора, в авторской редакции, в авторской корректуре. Полностью открестились. Но из­дали. Мы честно отработали деньги. Понимаю, что не совсем при­лично ругать человека, давшего возможность продлить издательскую жизнь, и открещиваться от своей работы.
—  Вы же фамилию не называете?
—  Стесняемся.
—  Сегодня в книгоиздательстве универсальных рыночных принципов не существует?
—  Я думаю, все издатели позволяют себе, кроме зарабатывания денег, еще и отдушину для себя, в которую вкладывают часть души, что доставляет отдельно радость.
—  Издателя без отдушины трудно представить?
—  Почему? Мы разные.
—  Что натворил издатель Мандрика, что доставило ему осо­бую радость?
—  Мы сделали более 300 книжек, процентов 30 на свои заработан­ные деньги. Есть проекты, которые я сильно люблю. «Хрестоматия» для школьников в 3-х томах — «Лукоморье» и «Страна без границ». Среди возвращенных книжек XIX века, в первую очередь, протоие­рей Александр Сулоцкий. Люблю трехтомник Городцова с иллюст­рациями Саши Кухтерина. Последние по времени два наших проек­та (один с Валерием Белобородовым) — возвращение «Сибирского листка» и чисто моя работа — «Тобольские губернские ведомости». Антология старинной тобольской журналистики.
—  Что доставляет большее удовлетворение: изданная книж­ка или читатель этой книжки?
—  Книжка. Первый читатель — я, а захочет ли кто еще почитать, это дело каждого.
—  Насколько безнадежно ваше дело?
—  Дело каждого — это жизнь, а жизнь всегда безнадежна. Оконча­тельно. С единственным концом.
—  Совершенно безжалостно похоронил единственный краевед­ческий журнал — «Лукич» назывался. Это — в характере?
—  Все имеет начало, все имеет конец. Это грустно, но естественно и закономерно.
—  Скоропостижная кончина?
—  Почему? Это был взрослый «Лукич», с февраля я собираюсь выйти к студентам, мы затеваем журнал «Лукичок». «Лук и Чок». Детский «Лукич».
—  Это уже не городское краеведение? Не сибирское?
—  Почему? Традиции должны сохраняться. Будем заниматься ис­торией края и, может быть, молодой литературой, той, которая чаще всего пока в Интернете.
—  На конце «чок» — для детей?
—  Он просто маленький. Суффикс субъективной оценки «чок».
—  Юрий Лукич, издатель — это всегда несостоявшийся писа­тель?
—  Я когда-то немножко писал, пробовал писать, но почему-то с детства хотел работать с книгой, быть с книгой. Не совсем уверен — каждый ли из нас несостоявшийся писатель.
—  А может, как раз всемогущий писатель: он может позво­лить себе работать в манере Ахматовой, любимого вами Соро­кина, Зота Тоболкина. Есть такое всемогущество? Заложено?
—  Метафора и не больше.
—  Сегодня я — Александр Сулоцкий, завтра я — Серафим Пат­канов.
—  Немножко. Но — сильное ретро.
—  Старые книжки — в них много старинного занудства. Слож­но издавать?
—  Я как-то думал, что заставляет делать старую книжку. Очевид­но, осталось от совка, когда мало кто имел нужное хорошее издание, а ты имеешь, и все просят почитать. Издательство специализируется на редких книгах. Казалось бы, ни у кого нет, значит, всем захочется приобрести. Но сегодня штудировать редкую книжку хочется не всем. Технология подготовки такой книжки разнообразна: одну только откопировал всю, другой нужен комментарий. Фольклор, записанный Городцовым, которого мы издали, — это целая история; очень слож­но добывались рукописи — отрабатывалась своя технология этого процесса.
—  Недавно издал Франца Белявского «Поездка к Северному морю» — хоть одного живого, кроме себя, читателя этой книж­ки довелось увидеть?
—  Он сидит напротив меня. Наверное, есть и другие.
—  Два читателя — уже хорошо?
—  Есть еще работник музея Адаев, он скупил полтиража, желая всех знакомых этнографов приобщить к первому описанию Тобольс­кой губернии.
—  Печально я смотрю на наше поколение?
—  Почему?
—  Стоящее?
—  Поколение как поколение. Я смотрю на сына: это совсем другое поколение. Иное. Думаю, оно будет такое же удачное, как мы, ничуть не хуже. Но, к сожалению, и не лучше.
—  Что было лучше в вашем поколении?
—  Ой, сложный вопрос. Наверное, нам было проще ориентировать­ся во всем. Мы более однообразные, ориентировались на что-то оп­ределенное. Читали одни и те же романы. Сегодня один читает книж­ки, второй бытует исключительно в Интернете, третий лежит на ди­ване. Нынешнее поколение разнообразнее. Вчера нам было проще.
—  Мы быдловатее, стаднее?
—  Немножко не так. Наверное, стаднее, но быдловатее — вряд ли.
—  Эксклюзивнее, но, в стаде?
—  Да, в коллективе...
—  У вашего поколения яркие лидеры здесь, в Тюмени?
—  Скажем. В компании, в которой мне нравилось, как теперь го­ворят, тусоваться, лидером всегда считался Витя Строгальщиков. На телевидении ли я работал, в газете ли — мы тянулись к нему.
—  Лидер — всегда на время?
—  Есть такое модное понятие — парадигма. Мы с ним часто суще­ствуем в разных парадигмах. Пойти в ресторан со Строгальщиковым я не пойду, а посидеть в компании, поговорить о литературном бы­тии, о литературе — это по мне. Лидером может быть один.
—  Все-таки почему не пойду в ресторан — к официанткам при­стает?
—  Не знаю, схожу — расскажу. В следующий раз. Ладно?
—  Юрий Лукич, мы знаем, что вы человек резкий, и складыва­ется впечатление, что вы, мягко говоря, тюменских писателей недолюбливаете? Это верно? Не преувеличена ли репутация зло­го Мандрики?
—  Я со всеми здороваюсь, со всеми общаюсь, если надо — кому необходимо в любое время суток могу позвонить.
—  Писатель — существо ранимое. К резкому издателю Мандрике все с рукопожатием или некоторые протянутой руки не за­мечают?
—  Есть. Не замечают. Меня обходит один «великий» писатель, по­пробую вспомнить фамилию... Можно ли вспомнить фамилию вели­кого писателя? Сейчас попью чай и попробую вспомнить.
—  Неужели Распутин? Сорокин?
—  А! Ломакин! Ломакин. Он меня всегда обходит. Как-то сидел в кабинете, он заглянул, увидел, что там я, закрыл дверь и ушел.
—  Не сошлись философскими принципами?
—  Просто не сошлись.
—  Надо ли, чтобы молодое поколение неистово читало книги?
—  Интернет-издание — это, в общем-то, вариант книги. Думаю, другого пути получения знания нет.
—  Киборги книг читать не будут?
—  Сложно сказать, предполагаю, они не будут знать, кто такой Гу­тенберг.
—  Может быть, книга должна стать элитной принадлежно­стью? Сегодня модно коллекционировать исключительно экск­люзивные картины. Может, и книги со временем станут если не читать, то коллекционировать, как картины, как вина столет­ней выдержки?
—  Книги, которые я сегодня издаю, как правило, коллекционные книжки. Тиражи 300, 200 экземпляров — это эксклюзив. Другое дело, сколько находится людей, желающих иметь эту книгу. Но такие люди есть. Есть.
—  Что предпочитаю читать сам?
—  У меня есть корректор, она говорит, что давно ничего бесплатно не читает. Но это тоже чтение, как ни грустно.
—  А без денег?
—  Я с величайшим удовольствием прочел «Переписку Курбатова с Астафьевым». Курбатов жив. И с этой точки зрения очень интерес­но посмотреть, насколько храбр человек, который может интимные свои дела выставить напоказ, для всех. Это интересно. Я с величай­шим удовольствием прочел, даже позвонил Валентину Яковлевичу и сказал: вы знаете, вы выглядите... вы выглядите, в общем-то, захре­бетником. Я вам сочувствую. Критика — вообще-то литература, па­разитирующая на творчестве писателей. Но письма Курбатова — это рассказ о том, как талантливейший критик все время жаловался тако­му же талантливейшему писателю, что денег нет, работы нет, не на что поесть, и Астафьев всю жизнь помогал ему, подкидывал работу. С вы­сочайшим удовольствием прочитал.
—  Юношеская читательская жадность с годами, конечно, про­падает? Финально, окончательно?
—  До финала я еще не дошел. Желание еще есть, другое дело — времени не остается. Не всегда удается его найти.
—  Возвращаясь к «Переписке Курбатова», у писателя же во­обще интимной жизни не бывает, он весь на виду и — как бы ска­зать — на продажу?
—  Это тоже способ интимной жизни.
—  Публично-интимной?
—  Почему бы и нет?
—  Женщины жизнь портят или украшают? С точки зрения издателя?
—  Вначале украшают, потом портят. Есть шикарный рассказ у Юрия Мамлеева. Прилетели на Землю инопланетяне, ходят, смот­рят — на планете живут какие-то уродцы, жрут какие-то какашки. Инопланетянин подходит к мужичку и говорит: слушай, а праздни­ки у вас бывают? Бывают. Какие праздники? Праздник зачатия. А что это такое? А раз в год нас женщины подпускают к себе. А потом съедают. А праздник-то в чем? Ну как же? Праздник зачатия. Я ду­маю, в этом есть смысл отношений мужчин и женщин.
—  О бесе в ребро — возраст еще не подошел?
—  Я думаю, возраст, когда бес в ребро, это, наверное, между 40 и 50, а после — седин больше, чем ребер.
—  Сколько же Тютчеву было с последним его «бесом»?
—  Сегодня человек живет год за два. Сроки немножко сместились.
—  И что я вижу перед собой...
—  Седого мужчину без ребер.
—  120 лет? Как минимум?..
—  Как минимум.
—  Не преувеличиваем?
—  Если здоровье позволит.
—  Юрий Лукич, вы чувствуете себя человеком третьего ты­сячелетия? Год за два в XX веке, в XXI, наверное, будет год за три?
—  Это арифметика мужского кокетства. Я сложно представляю, что мне уже 52, не замечаю этого. У меня нет пафосного гигантизма, мысли, что я человек XXI века. Человечество накопило достаточно много знаний, что-то необходимое мы усвоили, жизни нашей для это­го хватило, но вот этой толщи тысячелетий я и над собой, и под собой не чувствую.
—  Не важно, что выпало счастье жить в двух веках и даже в третьем тысячелетии?
—  Абсолютно.
—  Смена эпох — это разве не смена личных мировосприятий, разве нечто из космоса не доходит до наших антенн?
—  Я осторожно отношусь к космогенным теориям.
—  Не чувствуя себя частицей космоса?
—  У меня на это не хватает времени.
—  Чем себя чувствую?
—  Человеком функции, который должен встать, сходить в банк, дать задание работникам, найти рукопись, издать ее.
—  Частица космоса проснулась, частица космоса сходила в банк, конечно же, банк — тоже частица космоса? Разве нет?
—  Наверное, в принципе, только на новом уровне. Я сказал, вы сказали — это одно и то же. Только разный уровень мышления. У вас, может, выше.
—  Какое время самое родное?
—  Самое родное? Наверное, самое удачное, которое в жизни слу­чилось. Последние 10 лет.
—  Китайцев напрочь опровергаем: не жить бы нам в эпоху пе­ремен?
—  До эпохи перестройки я выкричался, поэтому, когда народ шу­мел, я уже перестал, выкричался до этого. Когда все ходили и броса­ли партбилеты, мне было уже смешно. Этот период для меня закон­чился гораздо раньше.
—  О чем кричал?
—  По поводу всего.
—  И докричался?
—  Разве что до себя только. Я понял, вообще-то надо просто жить и работать.
—  Другие никогда не поймут?
—  Как стимул. Отрицательный стимул, как электрический ток, который раздражает лапку лягушки. Наверное, надо.
—  Кричащий Мандрика какие вызывает эмоции у спокойного Мандрики?
—  Это еще один анекдот — спокойный Мандрика. Я себя не стес­няюсь любого, я спокойно к себе отношусь. Иногда бывает, разгова­риваю сам с собой, о том, что не надо было бы делать, а я сделал. Но стараюсь держаться спокойно, что сделано — то сделано.
—  Издатель Мандрика вне политики?
—  Я каждый день смотрю новости, читаю «Коммерсантъ», газету «Газета», покупаю «Власть» и «Деньги», читаю с удовольствием, но в эти дела не лезу. Я сторонний наблюдатель, но активный сторонний.
—  Когда погружаешься в пыль старинных эпох — книжную, газетную, журнальную, может быть, эти эпохи и забирают тебя, вычленяя из современности?
—  Я делал книжку «Тобольские губернские ведомости», знаете, сгорая от какой-то зависти. Они, журналисты, для меня, во всяком случае, интереснее многих современных журналистов, гораздо инте­реснее. Гораздо выше качество журналистики. Было. Мне так кажет­ся. Может, были и принципы другие.
—  Как мы относимся к Мао, который говаривал, что, прочи­тавши много книг, императором станешь?
—  Наверное, кормчий прав. Я думаю, это правда.
—  Это наше счастье, прочитавших много книг...
—  Однажды я ехал в поезде. Мне одно время везло на священни­ков, я ехал с таким бородатым парнем, он рассказывал, мы, мол, ста­раемся читать много книг, заниматься еще чем-то, но это вообще по­пытка заполнить душевную пустоту, пустоту внутри души. Внутри души должен быть только Бог. Только Бог и больше никто.
Омельчук: Но Бог-то читает книги издательства Мандрики?
Мандрика: Бог? Интересный вопрос.


Наталья Дворцова.
Профессор филологии 
 


Большой кризис литературы...
Ой ли!
Книга из ширпотреба превращается в элитное чтение. Удел из­бранных. С этого, кстати, и начиналась. Библос. Библия.
Литературоведы фиксируют — уходит предмет изучения. Время исследовать странный процесс загадочной человеческой страсти — чтения. Привычного, обычного чтения. Обычное занятие. Открыть книгу и прочесть. Растягивая удовольствие. Автоматом. Между де­лами. Но прочесть книгу — обычная вещь. Или: великая тайна? Вас тянет к женщине. И вы не поймете — почему. Но тянет. Тайна. Веч­ная тайна любви.
Вас тянет к книге, вас тянет читать книги. Разве это не странное, необъяснимое явление? Еще не забыто такое явление — книжная страсть. Большая человеческая тайна — страсть к книге. Наверное, главная задача ученого-филолога — разгадать тайны этой страсти.
Тюменский литературовед, профессор Тюменского госуниверси­тета, доктор филологии Наталья Дворцова известна как исследова­тельница творчества Михаила Пришвина, писателя, чья жизнь свя­зана с Тюменью. Главная пришвиноведка России. Но в последние годы доктор Дворцова выступила возмутительницей спокойствия, интеллектуального спокойствия Тюмени, организовав конкурс «Кни­га года». Немыслимо! В Тюмени. Книжный конкурс. Немыслимо!!! Но уже состоялся конкурс № 2. Это, понятно, еще не Франкфуртская книжная ярмарка. Но почему бы и нет! Что мешает мощному и великому городу Тюмени превратиться в интеллектуальную столи­цу, для начала скажем, Сибири? Что мешает? Что, у нас талантов и мозгов поменьше, чем в затрапезном Франкфурте?
Омельчук: Дворцова приглашает в Тюмень Захара Прилепина. Тюмени это нужно?
Дворцова: Если честно, не думала об этом, но, кажется, Тюмени это нужно. Когда вы так ставите вопрос, сдается, вы наш город недо­оцениваете. Захар Прилепин сегодня, может, самое значительное явление на ниве российской словесности. Он, по-моему, смог пере­дать ощущения неизбывного ужаса жизни и ее потрясающего вели­колепия.
—  Бледная копия Лимонова...
—  Я бы не сказала. Они представляют мужскую линию современ­ной русской литературы.
—  Самый значительный молокосос современной русской ли­тературы.
—  Мне не совсем понятная ваша изящная метафора.
—  Кого из великих пишущих Дворцова уже приглашала в Тю­мень?
—  Один, я думаю, из величайших поэтов нашего времени Тимур Кибиров. Не случайно сразу же он был увенчан самой главной пре­мией, которую получают поэты в нашей стране, — премией «Поэт».
—  После Тюмени?
—  Да, сразу же.
—  После ссылки в Сибирь?
—  Это некоторое преувеличение с изрядной долей иронии, но мож­но согласиться. Помимо. Замечательный поэт-концептуалист Всево­лод Николаевич Некрасов, один из лучших современных прозаиков Олег Павлов, незаметные и на слуху Алексей Варламов, Евгений Гришковец, Борис Евсеев.
—  На значительных тюменских, югорских, ямальских буду­щих лауреатов Нобелевской премии тюменское филологическое студенчество не западает?
—  У меня мечта пригласить Анну Павловну Неркаги. Скорее это недостижимо: она тундровая отшельница, но у меня маленькая на­дежда остается. Еремей Айпин.
—  Литература — в начале XXI века, об этом можно говорить честно — нужное ли дело? Или роскошь, как всякое человеческое общение?
—  Век только начался.
—  Двадцатый любил литературу?
—  Литература литературе рознь. Литература, в свое время гово­рил Сергей Николаевич Булгаков, отличается «благородной беспо­лезностью перед лицом мира сего».
—  Блестяще. Ваша свежая кафедра уже сделала свой первый выпуск?
—  Уже два. Наша кафедра действительно молодая, кафедра изда­тельского дела и редактирования. Те, кто хотел работать по специ­альности, они заделье находят. Алена Масеева, будучи студенткой, стала работать в издательстве «Сити-пресс», сделала блестящую ка­рьеру. Олег Харитонов закончил университет и сразу открыл свою типографию. У Кости Соловьева свое издательство. В аспирантуре Московского госуниверситета печати Ольга Демченко защитила дис­сертацию.
—  Не благородная прихоть, востребованная профессия?
—  Специалист книжного дела должен уметь совмещать в себе тра­диционную для гуманитария любовь к чтению и литературе и уме­ние зарабатывать деньги на издательском бизнесе.
—  Как честные специалисты, мы должны признаться — чи­тателей нет, с писателями худовато, зачем редакторы?
—  Вы заблуждаетесь.
—  Разве с писателями не худовато?
—  В Советском Союзе (еще не забыли?) было 10 тысяч советских писателей. Сергей Чупринин в постсоветской России насчитал 30 ты­сяч писателей. На премию «Дебют» — премия для молодых писателей до 25 лет — ежегодно подается до пятидесяти тысяч заявок-рукопи­сей. Чудовищные темпы! Такое ощущение, что в России просто нельзя не быть писателем. Уже неприлично, неудобно и немодно.
—  Но количество писателей явно превысило число читателей?
—  Может быть, оно сравнялось. Совсем недавно по миру разда­вался всеобщий плач, что люди не читают.
—  Только Дворцова уверена в обратном?
—  Нет, нет, Дворцова тоже причастна к этому плачу. Но сейчас не только в России, например, во Франции сложились целые научные школы по изучению самого феномена чтения и читателя. Не читате­ли исчезают, а исчезают привычные нам читатели, читающие при­вычную для нас книгу. Книгу-кодекс. Роже Шартье совершенно точ­но убедил всех мыслящих людей, что сегодня мы переживаем вто­рую величайшую революцию в истории чтения. 2000 лет назад люди перестали читать привычный свиток, папирус и перешли на книгу-кодекс. 2000 лет спустя изменяются материальные носители чтения.
—  Но процесс сохраняется?
—  Читатель не исчез, он просто сменил облик своего существова­ния. Сменились читательские практики, меняются ментальные струк­туры, меняются методы мышления и способы понимания мира.
—  Чтение — интимная вещь?
—  Чтение, безусловно, странная вещь. Чтение вслух на ранних ста­диях чтения — коллективное. Современное чтение про себя требует уединения, оно связано со свободным выбором человека. Человек уединяется, собственно, удаляется от привычного, шумного разно­образного мира, он вызывает подозрение. Не случайно широко изве­стно недоверие властей ко всякому рода читающему человеку. Чита­тель — странная фигура.
—  Не интимная вещь?
—  Особое уединение, особая внутренняя свобода, странное для остальных поведение человека это ж, в принципе, невероятные вещи. Жизнь идет или проходит, а человек в тиши с книжкой, она в какой-то степени заменяет ему мир. Люди привыкли бороться с книжками, сжигать их, запрещать.
—  Меняя носители?
—  Это достаточно редко.
—  Наталья Петровна, вам нравится мужчина Антон Чехов?
—  Не совсем понимаю вопрос.
—  Он не смог проявить в своем творчестве свое мужское на­чало?
—  Гендарные подходы к литературе, к писателям достаточно ши­роко распространены. Я не являюсь поклонницей таких подходов к литературе и писателям.
—  Лев Толстой так себе мужичок-то?
—  У меня отличные от ваших взгляды на Льва Николаевича Тол­стого.
—  Оставим Льва Николаевича. Замахнемся на святое — Михал Михалыч Пришвин проявил свое мужское начало? Он снача­ла писатель или сначала мужчина?
—  Попытаюсь ответить. Пожалуй, вспомнила бы одного из заме­чательных философов Серебряного века, который очень важен для судьбы и жизни Михал Михалыча, Олега Поля. Поль говорил, что человек как таковой, как он есть, это женщина.
—  Существительное — женщина, мужчина — прилагательное?
—  Женщина — человеческий замысел Божий, в мужчине — другой замысел. Пришвин — мне удалось одной из немногих познакомиться со всем, что создал Михал Михалыч в течение всей жизни, изучить не только художественные произведения (их всего восемь томов), я имею в виду его дневники, которые он вел на протяжении 50 лет, это совер­шенно колоссальнейшее по объему чтение. Это уникальное в истории русской литературы XX века явление. Меня интересовало в Пришвине собствено не только его тексты, а та ипостась его творческого дара, которая связана с созданием собственной жизни художника. Я при­надлежу к тем литературоведам, для которых создание текстов, может быть, менее значимо: это лишь момент в том главном художестве, ко­торое свершает творец — создание самого себя. Выше художества для художника — создание собственной личности. Когда мне открывалась эта бесконечная глубина человеческой личности, которая взрывается в дневниках Михал Михалыча, это производит эффект ошеломляю­щий: бесконечная сложность и глубина того, что мы называем челове­ческое Я. Я с чего начала? А... Природа человека. Это женственная природа, женская. Человек по своей природе — женщина.
—  Первый человек Адам — мужская легенда, мужская транс­крипция человеческой истории? Бог замыслил Ев? По Олегу Полю.
—  В общем, да.
—  Красивая версия! Правильная! Женская версия?
—  Олег Поль — мужчина. Впрочем, гендерная проблематика для меня не является основополагающей.
—  Но даже Бог замыслил женщину как первочеловека.
—  Нет, он замыслил человека как женщину.
—  Для вас это не существенно?
—  Он замыслил человека как женщину.
—  К Пришвину. Литературовед Дворцова пришла к нему че­рез его тюменское житейское бытие? Первотолчок?
—  Если честно, я открыла для себя Михал Михалыча не в Тюме­ни, а в Москве, когда училась в аспирантуре Московского государ­ственного университета. Случайно, совершенно случайно. Я не зна­ла Пришвина вообще. Я даже не знала, что Пришвин жил, живал в Тюмени.
—  У литературоведа с писателем отношения интимные?
—  У литературоведа с писателем отношения личностные.
—  В любом случае литературовед присваивает себе немнож­ко писателя?
—  Нет.
—  Пришвин — это ж мой?
—  Величайший русский филолог, еще один Михал Михалыч Бах­тин, говорил, что отношение к другому, понимание другого это пре­одоление чуждости чуждого, но без превращения его в чисто свое.
—  Ваш конкурс «Главная книга года» развивается?
—  Мне, во всяком случае, очень бы хотелось. Эти два года показа­ли, что тюменцам, тюменским издателям конкурс интересен. На пер­вом конкурсе было всего 74 книги, приняли участие четыре города. На втором — уже 356 книг, представлено восемь городов. Ярчайшее свидетельство, что конкурс вызвал интерес у тех, кто издает книги. Интересен факт: жюри первого конкурса присудило номинацию «Ти­пография года» фирме «График», которая находится в Вероне, Ита­лия. Там печатает свои замечательные сибирские книги тоболяк Ар­кадий Елфимов. Этот этапажный и несколько ироничный жест дос­таточно серьезно восприняли наши полиграфисты, они быстренько создали союз полиграфистов Тюменской области.
—  Ректор университета поддерживает вашу безумную за­тею?
—  Геннадий Николаевич Чеботарев очень активно поддерживает наш конкурс. Благодаря его участию мы получили и поддержку де­партамента информационной политики Тюменской области, который много старается для развития тюменского книгоиздания. В двух но­минациях — «Лучшая научная книга» и «Лучшая учебная книга» — ректор Чеботарев учредил свои призы. Мне думается, достойные и нужные призы для авторов, которые создают научные и учебные книжки.
—  Семя упало в благодатную тюменскую интеллектуальную почву?
—  В благодатную почву. Я вернусь к тому, что вы недооцениваете, мне думается, наш родной город. Михал Михалыч Пришвин, между прочим, когда побывал в Сибири второй раз в 1909 году, писал о том, что Сибирь страна непонятная, страна, где все возможно. Он такие удивительные слова о Сибири написал, собственно, и о нашем горо­де: «Бесформенность, хаос и все-таки лик. Вот-вот потонем, но плот всё плывет».
—  Тюмень непотопляема?
—  Точно, да. Более того, в ней необъятные возможности для раз­вития.
—  Филология, как жизненный выбор. Никогда не сомневалась в правильности своего жизненного выбора?
—  У меня особо нет времени задумываться такими глупостями.
—  Что филология может дать женщине или, как вы правиль­но говорите, человеку?
—  Филология, говаривал Сергей Сергеевич Аверинцев, величай­ший филолог XX века, это служба понимания. Собственно, профес­сиональный филолог — человек, который в своей повседневной ра­боте занят деятельностью человеческого понимания. Филолог — че­ловек понимающий. Законы понимания — текста, мира-текста, человека-текста — они вполне, вероятно, одни и те же. Разве этого мало? Ты как филолог превращается в человека понимающего, становишь­ся человеком понимающим.
—  Читаем не книгу — читаем человека?
—  Читаем книгу, созданную человеком. В книге, в тексте человек больше всего раскрыт для разгадки.
—  Великий Мао говорил, что, прочитавши много книг, импе­ратором (или императрицей) не станешь. А кем?
—  Даже не знаю, что вам ответить. Человеком пытающимся, наде­ющимся понять мир, в котором живешь, сомневающимся, думающим, радующимся, способным страстно увлекаться. Чтение — занятие стра­стное, такая величайшая страсть человеческая.
—  А императрицей не обязательно? Страстной императри­цей?
—  Если бы мне в жизни довелось стать императрицей, я бы, пожа­луй, не отказалась от такой возможности.
Омельчук: В Поднебесной империи?
Дворцова: Почему бы и нет?


Михаил Федосеенков
Поэт, музыкант



Он артист. Потому что трудно определить его по-другому.
Поэт. Музыкант. Художник. Может быть, сначала музыкант. На­чинается с желания выразить немоту. Потом поэт. Плавно переходя­щий в художника.
Артистическая натура. У артиста всегда широкая натура. Поэто­му ей приходится биться и за место под солнцем, и за хлеб насущ­ный. Михаил Федосеенков. Тюменская богема. Эпоха перехода.
Омельчук: Чем хуже жизнь, Михаил, тем ярче строчки?
Федосеенков: Не совсем так. Бывает, что вдохновение приходит и на сытый желудок. Оскар Уайльд был богатым человеком, Лев Тол­стой был не бедным, и тем не менее сколько они смогли! Мне кажет­ся, все зависит от личности.
—  А вот поэт Федосеенков, он на особицу в русской поэзии?
—  Мне кажется, мой голос узнаваем. Получилось с самых первых строк, и самые первые строки уже вызвали среди представителей тюменского, традиционного поэтического цеха некую неприязнь. Я напомню: в 86-м году меня назвали представителем новой «мутной волны» в поэзии. На самом деле ничего подобного, все это уже апро­бировано, переиздано было, и я считаю, что это вполне традицион­ные стихи. Процитирую просто пару строк, чтоб вы поняли, почему назвали вашего покорного слугу представителем «мутной волны». Это стихотворение называется «Деревья».
Стоят деревья, обреченные на гибель,
На смену им тщедушный тянется побег,
Меж ними звери кувыркаются нагими,
И тут же ходит говорящий человек.
Деревья думают аюкла-скоку-лю-магиба-убега-учек-уге
Мол, не пешком ходить, мы и летать могли бы,
Когда б не гиря на ноге.

—  Я так понимаю: твои критики просто не читали Заболоц­кого, Хлебникова и Крученых?
—  Где-то ты традицию угадал. Но речения и интонация, я наде­юсь, все-таки свои. Это же были первые опыты. К сегодняшнему дню я выработал свой слог.
—  Холодильник сам чинишь?
—  Нет.
—  И это дипломированный инженер по холодильным установ­кам?
—  Я был проектировщиком, и моя специальность — огромные, ги­гантские, многотысячетонные холодильные цеха.
—  По мелочи не разменивались?
—  Да. Это все для слесарей, извините.
—  Сколько поэту нужно слушателей и сколько читателей?
—  Да мне, собственно, достаточно самого себя. Сейчас я занима­юсь больше художеством и не общаюсь практически с литературной средой.
—  На жизнь как зарабатываешь?
—  Ну, в основном, подаянием.
—  На паперти?
—  Чем люди расплатятся вот за книги, за картины, которые им понравятся, тем и живу. И считаю это подаянием.
—  В ансамбле «Нефть» ты на чем играл?
—  На ударных. Это своеобразная музыка, где-то на пересечении джаза, рока, классики, народной музыки. Сейчас она никому не нуж­на, это некоммерческий проект, этим не заработать.
—  Живопись — это форма верлибра? Свободная рифма? Или классическая поэзия?
—  Это вообще отдых, можно сказать. Художник ли я, трудно ска­зать, да и поэтом я себя никогда не называл. Как литератор — я член Союза писателей, но как художник — я даже не член Союза и не пы­таюсь вступить.
—  Завтра персональная выставка?
—  Да. Уже пятая или шестая, я со счета сбился.
—  Контрабандой туда проник? Партизанской тропой?
—  Я в свое время выступал как поэт в художественном салоне «Вер­нисаж», с тех пор наладились какие-то контакты, и первую выставку там провел.
—  И что же покупают у Федосеенкова?
—  В основном, написанное с натуры. Я реалист и очень дотошный, люблю прописывать все детально. А еще я романтик или, может быть, реалист-идеалист. Обожествляю природу, люблю женщину, портрет, даже мертвую природу — вазы какие-то там, вина, фрукты и делаю это с любовью.
—  Но ты всю философию переворачиваешь. Какой идеалист может быть реалистом?
—  Реалист это еще не материалист. Он видит за этой реальностью стоящего Бога, дух есть в этой реальности, вот в чем дело. Я делаю то, что вижу и люблю. Я не реалист, который высасывает из пальца свои умозрительные образцы.
—  Но ведь Бог приходит не из пальца, а из сердца?
—  Скорее всего, он приходит в виде благодати какой-то извне к нам. А вот через что он в нас входит, кто его знает.
—  Дебит-кредит, актив-пассив жизни ведешь? Балансы под­водишь?
—  Как и все люди. Но я бы не сказал, что правильно живу, я грешник.
—  И утверждаюсь в этом?
—  Не утверждаюсь, каюсь.
Увы, пороками прострелян я навылет
И на ветрах соблазнов ах пою.
Те злые ветры мне кликушами навылет
Про долюшку нелегкую мою.
Да, в этой жизни я набедокурил,
Что каяться до самого конца,
Но выбрал бы опять себе такую —
Свободного и грешного певца.

Я не бравирую своими грехами. Но я действительно сознаю себя человеком грешным, увы. А что делать?
—  В чем ищешь утешения?
—  Утешения — только в творчестве. Если бы не творчество, я бы, наверное, уже сгинул.
—  В нынешней, в современной России поэт востребован?
—  Да нет. Востребован в глубинке, в каких-то маленьких аудито­риях, в школах. На уровне официоза — нет. Это трагедия времени. То есть не столько трагедия нации, сколько трагедия того, как мы обус­троили свое житие-бытие в государстве.
—  Народ у нас хороший.
—  Да. Особенно молодежь.
Омельчук: А вообще плохих людей не бывает?
Федосеенков: Я думаю, что в основном все люди хорошие. По­рок надо ненавидеть в людях, вот в чем дело.


Игорь Плотников.
Олимпийский чемпион



Это непредставимо. Он водит автомобиль по неуправлямой Тю­мени. Без рук. Это не фокус. У Игоря Плотникова нет рук. Полнос­тью. Совсем. Без рук родился. Его называют — человек-дельфин. Он чемпион России, Европы, Мира, Параолимпиады по плаванию.
Каждый день жизни этого человека — подвиг. Он не хочет чув­ствовать себя героем. Он хочет быть обычным человеком. Преодо­левшему себя удается это.
Омельчук: Игорь, к каким соревнованиям готовишься?
Плотников: Будет турнир в Англии, меня пригласили.
—  Высокорейтинговый турнир?
—  Может быть. Еще и опыт приобретаешь. Знаешь своих соперни­ков, судей. Нас из России в команде пять человек. Прошел чемпионат России по воде в Нижнем Новгороде. Четыре первых места у меня. 100 метров — спина, 50 — дельфин, 50 — вольный и 400 — вольный.
—  Четыре первых места?
—  Я не расслабляюсь. С каждым годом все новые и новые сопер­ники. Нельзя расслабляться, если хочешь быть вверху.
—  У тебя в биографии олимпиада была?
—  Ой, там очень серьезный накал соревнований, много соперни­ков, потенциальных лидеров. Беспристрастное судейство, малейший промах — снимают без разговоров. Соперники напряжены до преде­ла. Кто-то волнуется, кто-то переживает, кто-то начинает петь.
—  А ты?
—  Я сосредоточился, следил за стартами других.
—  Надо ли такие напряженные игры?
—  Каждый индивидуален. Для кого-то нормально, для кого-то нет. Все в равных условиях. Это соревнования.
—  Для тебя такой стиль подходит, жесткий? Олимпийский все же?..
—  На олимпиадах, понятно, самое лучшее, что в спорте только и возможно выиграть. Стараешься за свою страну выступать достой­но. Занял первое место с мировым рекордом, 100 метров на спине, на 50 — дельфин, был вторым.
—  Твой параолимпийский рекорд?
—  Тринадцать секунд.
—  Рекорд перекрыт?
—  Пока нет.
—  Сам не перекрывал?
—  Пока не было возможности. Как-то все получилось. Я утром мировой рекорд побил в полуфинале, а вечером опять его перебил, свой же. Собрался, видимо, была проведена грамотная работа, дала свои плоды.
—  Рекорд — всегда разрядка напряжения?
—  Видимо, так.
—  Сколько времени шел к рекорду олимпийскому?
—  Ой, даже не ставил задачу — ставить рекорд. Выполнял ту рабо­ту, которую задавал тренер.
—  Даже в глубине души?
—  Главное — выступить достойно. Все.
—  Достойно — это как?
—  Первое место. Второе тоже годится.
—  Надо участвовать во всех соревнованиях? Или можешь по­капризничать?
—  Стараюсь лично во всех. Считаю для меня — опыт любое сорев­нование. Простые городские — опыт. Это бесценная вещь, его не ку­пишь. Его только нарабатываешь на любых соревнованиях. Надо со­браться, встать, проплыть. Если ты плаваешь со здоровыми людьми, пусть они проплывут быстрее, главное — выступить.
—  Частенько проигрываешь?
—  Бывает.
—  Это важнее, чем победа?
—  Есть о чем задуматься. Проигрывать надо уметь. Начинаешь отрабатывать на тренировках свои ошибки, чтобы их не было впредь. Анализируешь.
—  На соперников-победителей как смотришь? Злишься?
—  Зачем? Они сильней, если они выиграли. Значит, молодцы! Ведь так же и на меня могут злиться.
—  Поражение — повод для уныния?
—  Скорее, надо собраться и обдумать, чтобы дальше выступать. На пьедестале, конечно, хорошо стоять, но надо держать свою марку. Это тяжелее. Начинают же ориентироваться на тебя.
—  Тренер — соавтор побед?
—  Да.
—  Жесткий?
—  Не очень.
—  Достоинство? Или недостаток?
—  Я думаю, достоинство. Меня терпит. Это сложно.
—  Такой сложный характер?
—  Говорят, да.
—  Это они свои планки завышают?
—  Что поделаешь.
—  А сам как относишься к своему характеру?
—  Нормальный характер. Кого устраивает, тот общается со мной, поддерживает отношения. Бывает, не устраивает.
—  С гаишниками встречаешься на дорогах — быстро находишь общий язык?
—  Пока попадались те, с которыми находил. Нормально. Пообща­емся, я объясняю ситуацию, и мы хорошо расходимся.
—  Не случилось ни одного — не понял?
—  Нет пока.
—  В Тюмени народ понятливый?
—  Все мы люди.
—  Нарушил правила?
—  Попросили не нарушать.
—  Сам какие качества уважаешь в людях?
—  Преданность. Порядочность.
—  У тебя, Игорь, есть повод обижаться на жизнь?
—  Нет. Глупо обижаться. Бессмысленно. Надо работать. Искать выходы из ситуаций.
—  Секундно — обида подступила?
—  Все мы люди, но быстро проходит.
—  С человеческой подлостью приходилось сталкиваться?
—  Бывает. Все мы люди.
—  Что приводит в восторг?
—  Сила духа, наверное. Ко мне подходят, общаются со мной в дру­гих странах, болеют иногда за меня. Каждая победа стоит и затрачен­ных усилий, и затраченного труда.
—  Как считаешь, мир устроен справедливо? Или жизнь — вещь беспощадная?
—  Смотря для кого. Я считаю — нормальный мир. Главное — при­способиться к нему. Из каждой ситуации есть выход. Но бывает, что и выход не устраивает. Случались тупики. Но выходы находились, в конце концов.
—  Живешь по плану? Четкий человек?
—  Стараюсь по плану. Но бывает, в жизни не все ситуации предви­дишь. Что произойдет завтра? Приходится лавировать.
—  Как решил освоить автомобиль?
—  Да меня с детства к нему тянуло, водить машину. Потом стал ездить на всяких машинах, в основном, на наших. Первыми были «Жигули».
—  Она ж совершенно не приспособлена...
—  Я сделал, чтоб была приспособлена.
—  Всё сам?
—  Немного надо было доделать. Потихонечку ездил. Конечно, не по городу, чтоб не создавать аварийные ситуации. По кемпингу ка­тался. Много времени потребовалось. Конечно. Что-то обдумываешь, дополняешь, переделываешь.
—  «Хонда», на которой сегодня ездишь?
—  Ничего не приспосабливал. Абсолютно. Просто повезло, что по­явилась такая машина. На других иномарках езжу, вполне нормально.
—  Какую скорость себе позволяешь?
—  Смотря, где езжу.
—  В среднем по Тюмени?
—  Сейчас около 50—60. По ситуации.
—  Ahtung, ahtung! На дороге Плотников!
—  Да нет, я спокойно езжу.
—  Какие-то цели себе ставишь?
—  Водительские права получить.
—  В России это сложно?
—  Очень. Должен быть специальный закон. Но пока такого нет.
—  Мировая практика такие законы знает?
—  За границей, если не создаешь аварийные ситуации, пожалуй­ста, езжай. Почему бы и нет? Просто комиссия беспристрастнее, нуж­но единственное, чтобы во время движения ты не создавал аварий­ных ситуаций.
—  Совершенно полноправный участник?
—  Конечно. Мы живем в обществе, мы должны подстраиваться под это общество. Есть правила и законы, мы должны по ним жить.
—  А видел где-нибудь в той же Англии, в той же Аргентине?
—  Не приходилось.
—  В России ты у нас единственный пример?
—  Вряд ли. Думаю, что есть такие. Я их просто не знаю.
—  Скажи, добиваться в этой жизни приходится только са­мому?
—  В основном расчет только на себя.
—  Время на скуку остается?
—  Нет.
— У вас собственная методика тренировок?
—  Каждый человек индивидуален. Какие-то методы тренировок я не воспринимаю. Экспериментируем с тренером.
—  Кто кого нашел: тренер тебя — ты тренера?
—  Меня нашли. Практически случайно нашли. Я сначала зани­мался легкой атлетикой. Чемпион России.
—  Потянуло в воду?
—  Помимо легкой атлетики я ходил в бассейн для общей физи­ческой подготовки. А потом выиграл чемпионат России по плаванию и решил, что добьюсь большего успеха, чем в легкой атлетике.
—  «Как рыба в воде» — это про тебя?
—  Наверно.
—  С водой отношения особые?
—  Хорошие.
—  Отношения: вода к тебе относится, ты — к ней?
—  Да, друг к другу.
—  Бывает — вода не принимает?
—  Приходится подстраиваться. Что поделаешь. Надо.
—  Конкуренты — честолюбивый народ.
—  Всякое бывает. Нечестолюбивых я не встречал пока. Я обща­юсь с достойными соперниками, конечно. Мы общаемся.
—  Игорь Плотников — чемпион мира по честолюбию?
—  Вряд ли.
—  Сам — человек увлекающийся?
—  Да. Техникой увлекаюсь, компьютером. Постепенно все. Не спе­циально я его осваивал, просто интересно было, я не ставил себе за­дачу, что надо срочно его освоить.
—  Попал в «паутину»?
—  Спокойненько. Есть люди, с которыми я общаюсь, они разбира­ются в компьютерном деле. Что-то у них узнаю, что-то вычитываю, общаюсь с другими, экспериментирую сам. Раньше занимался кон­ным спортом для себя — катался на лошадях, на велосипеде тоже. Много всяких увлечений. Могу просто в футбол во дворе с ребятами поиграть.
—  На полную выкладку?
—  Конечно, надо отстаивать свою команду.
—  Если бы основательно занялся футболом — не последний был нападающий? Или защитник?
—  Я больше на воротах.
—  Со своей «Хондой» сжился?
—  Взаимопонимание полное.
—  Что доставляет самые большие радости в жизни?
—  Взаимопонимание.
—  Жизнь представляла случай убедиться, что женщины — коварные существа?
—  Да.
—  Путь к взаимопониманию — только усилия мужчины?
—  Обоих.
—  В современной жизни вечные ценности еще существуют?
—  Очень мало. Надо не предавать людей.
—  Много нереализованных замыслов?
—  Очень.
—  Надо задумываться, что — после большого спорта?
—  Жизнь на этом не кончается. В спорте мы не вечны, мы же не машины. Все жизненно.
—  А кто говорил, что живет по плану?
—  Я говорил, что стараюсь жить по плану.
—  На десять лет заглядывать не надо?
—  Один, два, три года — этого достаточно.
Омельчук: Интересно, Игорь, случаются моменты в жизни, когда надо обратиться к Богу?
Плотников: Нет.


Александр Кухтерин
Художник



Нет пророка в своем Отечестве. Гениев немного, но и их совре­менники не замечают. Время проходит, не оглядываясь. Это человек может оглянуться. Остановиться, оглянуться.
Александр Кухтерин — не узкий специалист. Мастер. Художник. График. Лепщик. Иллюстратор. Дизайнер. Оформитель. Художник — река. Течет. Художнику нужно работать много. Не разброс талан­тами, а талантливый разброс. Шедевры определит время. Надо толь­ко верить — они есть. И времени есть — что определять.
Омельчук: Трудно жить художнику в Тюмени?
Кухтерин: Художнику везде трудно жить.
—  Рим? Париж?
—  В Тюмени мы не востребованы, художников выпускает куча всяких институтов и училищ. Эти выпуски незаметно растворяются, исчезают, пропадают. Единственный в городе магазин «Акварель» торгует материалами для художников, инструментами. Единствен­ный. Городище здоровый, на это городище — маленький подвальчик. Салонов не осталось, они все уже похожи на галереи.
—  Тюменцы столь бездуховны?
—  Почему-то не требуется. Не надо. Когда начиналась перестрой­ка, помните, все было завалено картинами? Тащили все — дедушки, бабушки. Постепенно поток иссяк, сейчас никто ничего не сдает, пей­зажей много-много, но не покупаются.
—  Вдохновение не требуется? Или — не продается?
—  Не нужно.
—  Тюмень — художественно уныла?
—  Я маленький — была повыразительнее. Брусчатые мостовые, ма­ленькие скверики, фонтанчики. Уютный маленький городок. Сегод­ня — блочное все, бетонное, стеклянное. Кипарисы. Сургут какой-то.
—  Давно был в Сургуте?
—  Прошлым летом.
—  Сургут же становится выразительней?
—  Новостройки — да, а тот давний маленький городок — его уже нет. Очарование исчезло.
—  Тюмень — простор для художника?
—  Пока на хайтеке все затормозилось, все никелированное, желе­зяки всякие. Простор. Все одно и то же. Допустим, чтобы сделать кафе в стиле кантри, оформленное керамикой, кованым железом и при­личным деревом, надо вложить большие деньги, и неизвестно, с ка­ким результатом. Можно просто готовое оборудование купить, плас­тиком оформить, за день сошлепать, будет гигиенично и красиво. Люди все равно будут ходить. Лучше, наверное, пластиковое.
—  Художник Кухтерин оформил, если мне память не изменя­ет, три кафе? Богатые люди заказывают?
—  Самому хозяину и кафе «Маэстро», и кафе «Шоколандия» хо­телось, чтобы это было неординарно. Его инициатива. Он нам не ме­шал. Ребята, делайте, я не вмешиваюсь.
—  Неординарное окупается?
—  Люди в восторге. У меня первый опыт интерьера в таком объе­ме. Еще оформлял «Астероид» — боулинг, раскрашивал стены.
—  Заказ хороший?
—  Редкий.
—  Художник — всегда наособицу? Только передвижники сби­ваются в стаи?
—  Ну, почему? Они каждый сам по себе, драма и одиночество, это название общее «передвижники». Они все не очень-то люди «стай­ные».
—  Наособицу, плюс драма и одиночество?
—  Одиночество, это всегда. Люди одиноки, художники особенно. Приходится жить на границе...
—  Тотального одиночества?
—  ...двух миров. Как шаман. Больше никому этого не рассказать, не передать никак. Я так считаю. Может, не двух миров, просто — на границе. Художник может ходить в ту сторону, в другой мир и сюда возвращаться, приносить оттуда какую-то руду, из которой можно выковать меч волшебный.
—  Можно поскользнуться?
—  В психушке лежат некоторые. Художник — цирк и ходьба по канату, без поддерживающего шеста. Выходов мало. Если сюда свер­нешь, то просто перестанешь быть художником, если туда — просто съедет крыша, зальешься, в психушку увезут.
—  Поденщина художника — тоскливо, муторно и необходимо?
—  Смотря как относиться к поденщине. Скажем, делаешь конвей­ер — сто керамических пожарников или сто гаишников в керамике, но знаешь, что люди будут держать в руках твою простенькую фи­гурку. Я стараюсь в каждую вкладываться, чтобы она и наособицу, и улыбалась, и в руках приятно.
—  Целую рать пожарников наштамповал?
—  Заказывали. Гаишников, пожарников, кого только не делал, бан­киров, адвокатов.
—  Когда искрит?
—  Вдруг раз, ночью, что-нибудь такое даст и всё, думаешь, быст­рей бы дожить до утра и вперед.
—  А если встать, не ждать до утра?
—  Керамика очень технологичное производство, там от многого зависит, ту же глину вовремя замесить.
—  Кухтерин — многостаночник?
—  Художник. Раньше художник и мост мог спроектировать, и из бронзы сделать маленькую фигурку, и монумент в камне, все, что угод­но.
—  Попросят мост спроектировать — возьмусь?
—  Я — нет. У меня с математикой и геометрией проблемы боль­шие, с прямоугольными вещами.
—  А образ моста?
—  Образ можно.
—  Керамика насколько побочный сюжет в собственном твор­честве?
—  Я двадцать лет занимаюсь керамикой. Не знаю, насколько это побочный сюжет. Скорее всего, керамика и есть главное.
—  Книжная графика — побочный сюжет?
—  Да нет никаких побочных сюжетов! Если я книгу оформляю, одновременно леплю в тот же день.
—  Цельно иду по канату?
—  Да.
—  Не возникает ощущения, что Кухтерин работает в жанре и этот жанр можно назвать одним словом — «проходящее»?
—  Всё — приходящее, и всё — проходящее.
—  На вечность не рассчитываю?
—  Глина все равно останется. Даже когда земля остынет, будет хо­лодная планета, черепки-то останутся, никуда не денутся, их ни кис­лотой, ничем не взять.
—  Жанр книжной иллюстрации — уходящая натура, исчеза­ющие жанры?
—  Наоборот, он развиваться стал. Новые возможности появились в материалах, свободнее стало, цензура исчезла. Я смотрю: новые-то издания шикарнейшие, художники молодцы, иллюстраторы. На вы­ставке книжной графики в Москве я просто ходил, рот открыв от удовольствия.
—  Что самого тянет к книжной графике?
—  Мечтал. В полиграфический несколько раз пробовал поступать в Москву. По дурости — там двадцать пять человек на место. Но с детства тянуло. Книжку читаешь — она без иллюстраций. Майн Рид, Джек Лондон, хотелось их мир продолжить как-то. С детства идет — нарисовать мир, в котором жили эти герои.
—  Осуществил детское — проиллюстрировал Джека Лондона?
—  К сожалению, пока нет. Но сказки детские иллюстрирую с удо­вольствием.
—  Заказа нет — рисовать не буду?
—  Почему? Буду. Я рисую для себя.
—  Начинал как станковист?
—  Мазал, что попало. Мазал. Мазал, что-то получаться стало. Ке­рамика из археологии выползла. Из черпаков. Захотелось воспроиз­вести такой же горшок, который делали в железном веке. В горне попробовал, сделал и прилип к ней, к глине, уже двадцать лет. Книж­ная графика — тоже случайность. Юра Мандрика затащил в «Тюмен­ские известия», они тогда только начинали, рисунки я делал для него. Мы двадцать лет с Мандрикой работаем. Книжки ему рисую. Заме­чательную Марию Вагатову я ему иллюстрировал. Диму Сергеева — поэта из Сургута. Очень большая и интересная работа — Петр Городцов, его собрание сибирского фольклора. Пару книжек Омельчука иллюстрировал. С охотой.
—  А холсты мазать — забыл?
—  Да. Я все же график. Холсты — не моё.
—  Что художник Кухтерин сумел натворить из заветного? Многое на потребу. А заветное?
—  У меня такого нет: вот прямо из заветных заветное. Может, в будущем. Не доспел.
—  Тюмень художника Кухтерина заметила?
—  Меня здесь знают. Постоянно звонят, не в салон обращаются, а ко мне.
—  А дай власть, например, Кухтерин — главный художник го­рода?
—  Не дай бог! Это не по моим габаритам.
—  В Тюмени чего-то не хватает?
—  Мне сейчас всего не хватает. Это уже не мой город. Мне не хва­тает моих улиц с липами, с тополями, моего деревянного дома, где я родился. Ничего этого уже нет, старого, деревянного, которое сто пять­десят лет простояло. Чужой город. Хожу по улицам, ничего не уз­наю. Да я редко и вылажу-то из дома. Это нормально. Для моих де­тей это все родное. Они родились в этом.
—  Домашним хозяйством приходится заниматься?
—  Конечно. Я же один дома остаюсь, мастерская на дому, все ухо­дят в институты, я — домохозяйка. Готовлю, конечно, по необходи­мости. Мясо тушеное с гарниром, с грибами, с овощами.
—  Художник всегда и во все времена — человек рыночных от­ношений? Всегда на рынке?
—  Наоборот.
—  Вдохновение же продаем? Не продал — не потушишь мясо со сложным гарниром?
—  Можно хлеб с водой. С чаем.
—  Художник должен быть в оппозиции к власти?
—  Я не знаю. Мне все это до фонаря. Какая власть?
—  Что вдохновляет?
—  Всё. Всё. Мир. Прекрасный и ужасный.
—  Лучше прекрасный, чем ужасный?
—  Одновременно: прекрасный и ужасный.
—  Прекрасное — ужасно, ужасное — прекрасно?
—  Нельзя делить злое и доброе, плохое и хорошее, ужасное и пре­красное. Всё в такой комок слеплено.
—  Тюмень — город красивых женщин? Божественная натура.
— Да.
—  Самых красивых?
—  Самых красивых я в Магадане видел. Мне тамошние барышни весьма понравились. Тип мистики — глаза сильно вытянутые, краси­вые женщины восточные. Северный восток.
—  Что угораздило на Колыму?
—  Служил там. На Чукотке, в Магадане. Сначала в Магадане, по­том на Мысе Шмидта.
—  Молодость играла?
—  Да нет. Я же вижу объективно. Там русские смешались, видимо, с эвенками, крови редкие, очень красивые женщины на самом деле.
—  Лучше магаданских женщин в жизни не встречал?
—  Почему не встречал? Встречал. В Тюмени основательно красивые.
—  Магаданские воздушные?
—  Более женственные.
—  Много шаманок?
—  Насчет шаманок не знаю.
—  Не случайно, наверное, сравниваешь художника с шаманом?
—  Видел селькупских только. Они не выглядят шаманами: мужи­чок мужичком, в кепочке, афишировать это дело не стараются. В Ман­газею экспедиция у нас каждый год. С селькупами встречаемся. Они к нам приезжают за лекарствами. За лекарством.
—  А что потянуло на Мангазею?
—  Север, прежде всего, неоткрытые тайны. Мы же там копаем. Первый русский город в Заполярье Мангазея, большие раскопки ве­дем. Про русскую-то культуру на Севере мы практически ничего не знаем. Достаешь предметы в хорошей сохранности в вечной мерзло­ те. Вот русская вещь, скажем, XVII века. Не так давно это было, 400 лет назад. А что такое, для чего — разберешь не сразу.
—  На раскопках — чернорабочим?
—  Мне доверяют больше, чем студентам. Зимой рисую все наход­ки. Летом работаю, копаю. В любую секунду можешь открыть такую вещь, которую еще вообще никто не видел, и человечество не знает, что это такое. Тайну какую-нибудь.
—  Грандиозные замыслы у художника Кухтерина есть, или он человек мелкой пластики?
—  Замыслы идут по мере. Сейчас мне хочется сделать выставку из чемоданов. Чемодан открываешь, в каждом чемодане маленький мир, свой как бы: закрыл чемодан, убрал на полку — все. Открываешь, там из глины что-то, можно живопись использовать, какие-то предметы старинные, такие открытые чемоданы. Конечно, хотелось бы фибро­вые чемоданчики всякие старинные, можно заказать плотникам, они сделают под размеры нужные. Но это месяц-полтора работать толь­ко на выставку, не занимаясь никакими заказами. Надо деньги, что­бы заниматься такой выставкой.
—  Ты скоро работаешь?
—  Да, очень быстро работаю.
—  Андрей Платонов говорил, что каждую вещь нужно делать как последнюю. Принцип приемлем?
—  Я согласен. Нужно выкладываться на каждой вещи. У меня смысл жизни в чем? В творчестве. Это неразделимо. Жизнь и твор­чество, как их разделить?
Омельчук: Свое предназначение знаешь?
Кухтерин: Нет. А кто его знает? Господь разве.


Ксения Сухинова.
Студентка, «Мисс Мира-2008»



Это должно было произойти.
Неизбежное свершилось и произошло. Мир признал красоту тю­менских женщин. И неизбежно, что «Мисс Мира» стала Ксения Су­хинова. Сибирячка, северянка с Самотлора, урожденная Тюменка, студентка, умница, спортсменка, будущий специалист в области вы­соких технологий.
Она первая сибирячка — «Мисс Мира». Мира образца 2008 года. Мир в 2008 году очаровался тюменской студенткой Ксенией Сухиновой.
Омельчук: Ксения, к жизни следует относиться серьезно?
Сухинова: Конечно. Впрочем, по ситуации. Обязательно серьез­но, но где-то и с юмором, когда-то с легкостью.
—  Какие учебные дисциплины тебе даются легко?
—  Наверное, электроника. С третьего курса у меня любимый пред­мет. Микропроцессорная система. У меня была сессия, сдавала пред­мет зав.кафедрой, Кузяков Олег Николаевич ведет этот предмет, сдала успешно.
—  Из каких соображений поступала в нефтегазовый?
—  Меня интересует техническая кибернетика. Экономика, юрис­пруденция — это не мое. Я технолог по сути своей и пошла на эту специальность.
—  Выбирала сама.
—  С мамой.
—  Отец не присутствовал? Даже с совещательным голосом?
—  Нет. Только с мамой. Он согласен. Он знает: мама права, просто доверяет маме.
—  Кто будешь по диплому?
—  Инженер.
—  Придется возвращаться на Самотлор?
— Время покажет.
—  Будешь нефть добывать?
—  Может быть. Надену рабочую робу.
—  Куда мать еще продвигала?
—  В спорт. Очень активно. С четырех лет я занималась художествен­ной гимнастикой в Нижневартовске, у меня первый разряд. Потом мама меня успешно передала в плавание, занимала различные места в городских соревнованиях, куча дипломов дома лежит. Потом, когда я уехала в Тюмень, занималась бальными танцами, балетом. В после­дние годы я занималась биатлоном, первый взрослый разряд.
—  Самая меткая девушка Нижневартовска?
—  В Югре очень серьезно к биатлону относятся, большая конку­ренция.
—  Стреляешь метко?
—  В яблочко. Лучше ко мне не подходить, если что не так. Мама меня всегда поддерживает. Я дочка послушная. Но, конечно, иногда я не хотела, случались моменты, когда мне надоедало, это же тяже­лый труд, тяжелое время для ребенка, надо и учиться, и заниматься спортом, завоевывать места различные. Мама, понятно, хотела, что­бы у нее был успешный ребенок. Бывало, когда мне уже все надоеда­ло до чертиков, но мама не уставала, двигала, чтобы я шла вперед.
—  Матери — не противоречу?
—  Нет. Мы с ней подруги.
—  Компромиссы-то хоть случаются?
—  Конечно.
—  Скажи, из-за чего можешь потерять голову?
—  Из-за чего голову потерять? Из-за любви, наверное.
—  Это предположительно? Или уже удалось потерять?
—  Нет, предположительно. Я не влюбчивый человек. Не знаю.
—  Но считаешь, что это обязательно в жизни произойдет?
—  Думаю, да, должно.
—  Девушка с винтовкой взяла и потеряла голову?
—  (Смеется).
—  Сколько по нынешним временам требуется денег, чтобы прожить в Тюмени скромной студентке?
—  Нормальная сумма.
—  Отец хорошо зарабатывает?
—  Мне хватает.
—  А стипендия?
—  Стипендии у меня нет. В университете был очень серьезный кастинг, конкурс по моей специальности, на бюджетные места посту­пили только мальчики.
—  Дискриминация?
—  Я думаю, им легче в нашей специальности, это их занятие, для мужского ума. Но есть девочки, которым это дано и интересно, ум­нее мальчиков намного.
—  А девушке с винтовкой поддастся эта мальчиковая кибер­нетика?
—  Конечно. Есть проблемы, есть сложности, требуется упорство, много сидеть, терпение.
—  Усидчивая?
—  Усидчивая. Усердная. Это мне все привил спорт.
—  С «хвостами» у тебя как?
—  Закрыла в четверг последнюю сессию. Все. Полностью.
—  Но один-два регулярных «хвоста» хорошей студентке не помешает?
—  Нет, все, слава богу, закрыла сессию, теперь со спокойной ду­шой могу ехать в Москву. На днях уезжаю в Москву, там у меня слож­нейшая работа — подготовка к конкурсу.
—  Удачи случаются, когда их ждешь, или когда к ним гото­вишься?
—  Неожиданно. Конечно, обязательного готовиться, но их как бы не надо ждать, если ты их будешь сильно ждать, думаешь, вот-вот сейчас, по себе знаю — у меня этого не будет.
—  Ехала на конкурс «Мисс Россия-2007». Свои шансы как оце­нивала, честно?
—  Честно? Сильно! Когда увидела девочек, уже знала, что буду в десятке на сто процентов. Хотя в десятку тоже очень сложно про­биться. Но для меня было важно не столько выиграть, сколько быть в тройке.
—  Достойные конкурентки? Сильные?
—  Очень много. Очень много красивых.
—  Беспощадный конкурс?
—  Да. В этом году — особенно. Кастинг отобрал только лучших.
—  В конкурсах красоты для участниц есть что-то, может быть, не особо приятное?
—  Наверное. Но я не знаю. Есть, конечно, и споры, и ругать между девочками, но у нас в этом году все было пристойно. На удивление. Все замечательно.
—  Деликатно?
—  Да.
—  Может быть, потому, что там ты принимала участие? Сибирячки же, наверное, не такие жестокие?
—  Про себя не знаю, но в Сибири люди добрые. Очень располага­ют к себе.
—  Выигранным денежным призом уже распорядилась?
—  Мне последняя часть достанется, когда я буду передавать коро­ну «Мисс России».
—  Мать посоветует?
—  Я сама распоряжусь. Только я. Что купить, где и для чего.
—  Как называется — раскрывать не будем?
—  Знаем, но не будем.
—  Скажи, предстоящий конкурс «Мисс Мира». Какие шансы у Ксении и России?
—  Я думаю, очень серьезные, сильные шансы. Время покажет. Я ничего загадывать не буду. Я надеюсь.
—  А как надо готовиться? Или все будет зависеть от жюри?
—  Готовиться надо серьезно. Заниматься английским, подтягивать английский. Заниматься фигурой, заниматься внешностью, стилис­тикой речи. Программа обширная. Почище университета.
—  В Тюмени есть все возможности заниматься фигурой? Ми­рового уровня?
—  Есть.
—  С ректором Карнауховым знакомы?
—  Да, мы с ним познакомились. Вчера... Но и до. Мы с ним ездили в Москву, были знакомы уже на первом курсе. Я ведь участвовала в конкурсе «Мисс Нефтегаз», стала «мисс Очарование Нефтегаза». Мой первый выигранный серьезный конкурс.
—  У девчонок, которые принимают участие сейчас в конкур­сах красоты Тюменского нефтегазового, есть шансы?..
—  Есть все шансы попасть... на конкурс «Мисс Вселенная». В Нефтегазе учатся очень красивые девочки. Да все тюменские симпатич­ные.
—  Контракт после победы на «Мисс Россия» что-нибудь зап­рещает?
—  Многое. Я уже не принадлежу себе. Но... только на один год. Когда я передам корону, с меня будет все снято.
—  Так, а победа на «Мисс Мира» — это рабство?
—  Я думаю, это намного сложнее.
—  Устраивает — жесткие запреты, жесткие контракты?
—  А что делать? Да, устраивает.
—  Победа стоит?..
—  Стоит того.
—  Умеешь говорить: «нет»?
—  Умею.
—  Умеешь говорить: «да»?
—  Конечно.
—  Тюмень в твоей жизни много значит?
—  Много. Любимый город. Первоначально, конечно, Нижневар­товск мой любимый город, но как переехала сюда, пожила два года, влюбилась в Тюмень.
—  За два года изменила Нижневартовску с Тюменью?
—  Ну что делать? Красивый город, много интересных людей, мно­го интересных мест, большой город, перспективный.
—  А где побывала за рубежом?
—  В Милане. Там архитектура, там Европа, совсем другое. Но я думаю, что через пять лет еще какой будет город Тюмень?
—  Сборы в Москве серьезные, длительные?
—  Мне помогают.
—  Программа совершенно индивидуальная?
—  Да.
—  Засекреченная?
—  Можно так сказать.
—  Для самой себя случаешься непредсказуемой? Или ты чет­ко выстроенная, предсказуемая девушка?
—  Я бываю непредсказуемой.
—  Нравишься себе предсказуемой или непредсказуемой?
—  Предсказуемой.
—  Неожиданно в себе что-то открываешь?
—  Да. Взрослею, мудрею, открываю для себя что-то новое.
—  Уже начала мудреть?!
—  Конечно. Столько перевидала всего.
—  Суровое испытание — конкурс? На нерве?
—  Да. Подготовка в Москве изнурительная, тяжелая работа. Но стоит того.
—  Совершенно равнодушно к этому трудно относиться?
—  Трудно. Каждая хочет выиграть, каждая хочет победить, стать лучшей.
—  В жизни случалось попадать в аутсайдеры?
—  Бывало, конечно. Я же не всегда была первой. Да, бывало, и в биатлоне, в спорте.
—  Четвертую спину впереди себя видела. Какое чувство?
—  Досады, жуткой усталости, бешеное недовольство собой. Но в этом есть какая-то энергия. В следующий раз... Обязательно буду первой.
—  Можно говорить, что ты традиционного воспитания?
—  Да.
—  Во сколько лет современная девушка должна выходить за­муж?
—  Думаю, лет в 25.
—  Не поздновато?
—  Поздновато после 25. Но можно.
—  Семья — обязательно?
—  Лично для меня обязательно. Без нее никуда.
—  Большая.
—  Четырех человек хватит.
—  Один муж?
—  (Смех). Один. Кошка.
—  Девочка и мальчик?
—  Девочка и мальчик.
—  А если получится больше?
—  Куда деваться.
—  А в своей семье — одна?
—  Старшего брата я хотела всегда.
—  Первым должен быть мальчик?
—  Да.
—  На книжки глаза не портишь?
—  Порчу. Люблю. Сейчас читаю книжку «Золото бунта», Алексей Иванов, очень нравится. Кино люблю, в кинотеатрах.
—  На какую музыкальную группу западаешь?
—  Земфира милая девушка.
—  Росла с бабушкой?
—  С мамой, с папой. Каждое лето у бабушки, в Тюмени.
—  Каждый может простую студентку обидеть? Мир жесто­кая штука?
—  Да, жестокая. Нужно быть сильной, нужно знать себе цену, уметь постоять за себя.
—  Научилась?
—  Конечно.
—  Вся жизнь на подготовку — постоять за себя.
—  Да.
—  Главный твой багаж, как считаешь, главный капитал Ксе­нии Сухиновой?
—  Воспитание, образование, люди, с которыми общаюсь, мое ок­ружение.
—  И перспектива?
—  Да.
—  На конкурсе «Мисс Мира»?
—  Посмотрим.
—  Сложная это система: мир профессиональной красоты? бизнес на красоте?
—  Да, сложная. Там надо быть очень сильной, гораздо сильнее.
—  Победительница — всегда сильная девушка?
—  Да, целеустремленная, волевая.
—  Слабая не победит?
—  Я думаю, нет.
—  Николая Заболоцкого читала?
—  Нет, к сожалению.
—  Великий русский поэт Николай Заболоцкий задавался та­ким вопросом: «и что есть красота?» Себе на такой вопрос не ответила: «и что есть красота?»
—  Я думаю, это внутренняя гармония, уверенность в себе.
—  «И почему ее обожествляют люди?» — это Заболоцкий про­должает свой вопрос. Почему же ее обожествляют люди?
—  Я думаю, это интересно. Какая-то невероятная энергетика идет от этого человека, приятно на него смотреть, тянет к этому человеку. Но не только внешность, не только картинка.
—  Что ценишь в современниках.
—  Правду.
—  А в мужчинах что ценится?
—  Мужественность, ум.
—  Мужская верность подразумевается?
—  Верность? Обязательно.
—  Она существует — мужская верность?
—  Я в это верю. Я думаю, ее мало осталось, но она есть.
—  И как всякая драгоценность ценится особенно?
—  Да, может быть, один человек из тысячи тысяч.
—  А женская верность — еще реже, чем мужская?
—  Нет, ни в коем случае. У меня много подруг, которые просто-напросто верны.
—  Неосуществленные мечты? Или сейчас только очень четко поставленные задачи?
—  Очень четко поставленные задачи. Цели.
—  Надо быть немножко суеверной?
—  Я суеверна.
—  А какие приметы помогают?
—  Только уверенность, вера в себя. Но это не суеверие, на конкур­се помогает, как ты выйдешь, как ты будешь уверенна, как ты подашь себя, какой у тебя будет блеск в глазах, будет ли он вообще у тебя, и какая энергетика от тебя будет идти.
—  И почему будет блеск в глазах?
—  Это внутреннее состояние.
—  Ты побеждаешь, но кто-то же проигрывает?
—  Мне жалко их. Готова расплакаться. Я сентиментальный чело­век.
—  Конечно, девушка, которая верит в мужскую верность, — это предельно сентиментальный человек.
—  (Смеется).
Омельчук: Скажи, Ксения, весна и любовь — бесплатно?
Сухинова: Что вы имеете в виду?


Счастье родной земли
Сергей Собянин — губернатор Тюменской области (2001—2005 гг.)


На разрыве времен, на стыке тысячелетий, выиграв труднейшие выборы, область возглавил Сергей Собянин. Урожденный сибиряк, настоящий таежник, «земляк» березовского открытия, 42-летний политик с большим опытом конкретной управленческой работы — сенатор, спикер окружной Думы Югры, первый заместитель Полно­мочного Представителя Президента России в Уральском федераль­ном округе, принимал эстафету XXI века.
Новый век область начала с новым молодым лидером, с новой командой.
Новый век ставил новые задачи, новые проблемы, новые подходы и новые решения.
Омельчук: С губернатором Сергеем Собяниным Тюменская об­ласть стартовала в XXI век. Ваша оценка: старт удался?
Собянин: Доверимся объективным критериям. Деловой журнал «Финансы» публикует любопытную мировую статистику по каче­ству жизни на планете. Так вот, по определяющему валовому регио­нальному продукту Тюменская область не только первая в России (впереди Москвы и Татарстана), но и входит в десятку лидирующих... стран планеты, опережая США и Германию. Впереди только признан­ные лидеры качества жизни: Швеция, Канада, Норвегия.
Но в начале-то нынешнего века мы стартовали с куда более низ­ких отметок. Область, как и вся Россия, тогда еще не пришла в себя от сумбура конца XX века и оглушительного дефолта.
Мог бы привести много других объективных показателей. Но именно этот — качество жизни (кстати, в цифровом исчислении он превышает сорок тысяч долларов на каждую тюменскую живую душу), думается, показательнее других иных. Хотя, пожалуй... Есть еще один мировой показатель — развитие потенциала человеческой личности. Так вот, и здесь тюменцы стойко в числе мировых лиде­ров. Наверное, это и есть самое главное — потенциал человеческой личности, развитие, качество жизни.
Тюмень вписана в мировой контекст, и, пожалуй, каждый тюме­нец уже примерил и ощутил на себе калибр личности мирового мас­штаба. Нет, здесь вовсе не окраина мира. Мы — в центре событий раз­вития человечества. Вообще Тюменская область — не просто боль­шая (как всем известно, вмещающая четыре Франции и бесконечное число Латвий), но, по существу, странообразующая территория.
Тюменская область на старте века стала одним из сильнейших регионов России. Причем — стабильно. Наша сила не только в кон­солидации богатых ресурсов — природных, человеческих, материаль­ных, но прежде всего в обустройстве полноценной жизни, в ее уров­не. Конечный результат любой политики — человек, качество его жизни, качество его счастья. Мы вкладывали прежде всего в челове­ка, в конечном счете все определял и определяет именно этот вклад в человеческий капитал.
Отвечая конкретно на ваш вопрос: старт трудный, но перспективный.
—  Вы пришли на пост губернатора области с собственной про­граммой, серьезными планами и сокровенными замыслами. Ос­новное удалось?
—  Наверное, изначально превалировало только страстное жела­ние решительных перемен. Для конкретной программы нужно обла­дать полнотой информации. Я работал тогда первым заместителем Полномочного Представителя Президента России в Уральском фе­деральном округе, вел преимущественно экономические вопросы, но этого, понятно, было мало, чтобы сразу иметь на руках исчерпываю­щую программу, конкретный план действий. Основные направления, понятно, виднелись. Область на ту пору погрязла в политических противоречиях, поэтому прежде всего требовалась политическая кон­солидация общества — без нее все становилось бессмысленным. Тре­бовалась не только единая управленческая команда, но и область как единый цельный организм.
Удалось переломить тенденцию, сложившуюся традицию проти­востояния по линии север—юг. Это стало платформой. На стратеги­ческой базе строилась текущая тактика. Когда, уже придя в кабинет губернатора, я узнал полную картину финансового положения обла­сти — пришел в ужас. Догадывался, что финансовые потоки непроз­рачны, много экономических проблем, но не предполагал, что дела действительно столь откровенно плохи. Долги администрации рав­нялись годовому областному бюджету. Доходы выбраны наперед, причем подчистую. Как говорится — ниже плинтуса. Совершенно предбанкротное состояние — еще немного, и область могла стать че­стным банкротом. Про отрыжки дефолта 1998 года, конечно, можно не забывать, но явно несоразмерно много странных управленских решений, типа пресловутого сахарного заводика на юге России. Субъективный фактор в финансовой политике области явно доми­нировал, начинать пришлось именно с этого — грамотно расплатить­ся с долгами и рационально строить бюджет. Рассчитывать только на себя. Жить по доходам.
Все ключевые отрасли — образование, медицина, агропромышлен­ная политика, социальная сфера, инвестиционная деятельность — требовали системных реформ. Грамотная управленческая деятель­ность определяла их успех.
Надо бы вспомнить такой незабываемый факт. Всегда и много го­ворилось о тюменском нефтегазовом комплексе, индустриальном развитии области. Успехи на нефтяных полигонах, газовых промыс­лах, трубопроводных трассах, строительных площадках определяли все. Зато тюменская «социалка» была в полном загоне. Дело в том, что строительство социальных объектов на осваиваемых территори­ях запрещалось на уровне государственного планирования. В плано­вом государстве так: что не запланировано — того не существует. Не планировались новые больницы, дома культуры, кинотеатры, спорт-базы и споркомплексы, театры. Традицию голого промышленного освоения разрушил только Михаил Горбачев после своей историчес­кой поездки в Западную Сибирь. Отдадим ему должное: он снял ста­ринные партийные запреты, была разработана целевая комплексная программа «Западная Сибирь». Но ухабы перестройки и последую­щие государственные метания поставили на этой программе жирный крест. Потом на социалку элементарно не оставалось денег.
Вот на таком фундаменте и надо было все строить. А ведь человек не только быстро привыкает к хорошему, но и свыкается с худым. Многие свыклись. Многие привыкли и считали, что лучше быть не может, а может, и не надо. Не было бы хуже...
Это определяло ментальность. Как бы ни было плохо — хуже бы не стало. Начнешь менять — станет ли лучше?
Такие настроения: мы, наша область (имеется в виду юг области) — сама по себе несчастная, сирая, убогая, нам надо обязательно по­могать, мы сами по себе мало на что способны. Если Большой Север­ный Брат не поможет — что сами-то сумеем?
Стойкий стереотип, и его надо было — нет, не разрушать — изжи­вать. Мы достойны лучшей жизни.
—  Вы березовский, почти современник знаменитого березовс­кого газового фонтана. Может, именно это событие много оп­ределило в вашей жизни?
—  Не помню, чтобы на житейском уровне кто-то из земляков вос­принимал Березово как некий центр, этакий «пуп» Земли, который открыл нефтяную эру Тюмени. Березово, несмотря на то, что именно у нас случился этот великий первый фонтан, жило своей патриархаль­ной жизнью. Само открытие происходило в достаточно трагических тонах: когда мощно забил фонтан на буровой и была сорвана армату­ра, жители в страхе начали переправляться на другой берег речки Во­гулки. Было очень похоже на «конец света». Скажу и другое: березовские власти сделали свой выбор и отказались от размещения подраз­делений тогдашнего Газпрома в Березово, они боялись, что приедут- понаедут новые люди, будет нарушен сложившийся уклад жизни. Это­го не хотелось, потому основные стройки «сослали» в Игрим. Березо­во осталось законсервированным в своем развитии на долгое время. Тем не менее многие ребята, мои одноклассники, пошли в Тюменский индустриальный институт, сегодня работают геологами, газовиками, нефтяниками. Сказать, что фонтан в корне изменил судьбу березовчан — не совсем точно. В Березовском районе, конечно, есть транзит­ные трубопроводы, работают геологи, газонефтетранспортники, но в целом это один из экологически заповедных, чисто таежных, нетрону­тых уголков Тюменской области, чему я на самом деле очень рад. Мас­са нефтяных вышек, трубопроводов, промыслов — это на самом деле не всегда благо, если поспрашивать самих жителей. Хотя, наверное, каждый подспудно мечтает, чтобы его земля стала «вторым Кувейтом», но все прекрасно понимают, что при этом возникает масса дополни­тельных проблем, особенно для местного коренного населения. То, что Березовский район сохранился в своей патриархальной первозданности — природной, экологической, душевной, мне думается, в этом есть свои плюсы. Люди не ломали свою судьбу, они занимались и занима­ются тем, чему испокон веков приучены.
В моем паспорте стоит штамп, я родился в селе Няксимволь Бере­зовского района Тюменской области. Мои родители жили в Березово, сегодня живут в Тюмени. Мои сестры жили в Когалыме, в Тюмени. У тех, кто живет в Тюменской области, у многих судьба примерно оди­накова. Мне было больно, когда начинали искусственно делить еди­ную область на куски, на фрагменты, более того, начинали противопо­ставлять людей. Я помню, когда я избирался, южан пугали тем, что последних коров увезу на Север, разорю села. Пытались расколоть людей, которые десятки, а многие уже и сотни лет живут на этой зем­ле, у них переплелись связи, корни, которые чувствуют себя в этом регионе на родине. Зачем искусственно разрывать эти связи? Доста­точно интегрировать территорию, которая всегда жила и развивалась вместе, едино. Может быть, это как раз и подвигло меня пойти на вы­боры, это одно из главных внутренних побуждений, внутренняя моти­вация идти на выборы губернатора Тюменской области. Мне хочется, чтобы мы ощущали себя на большой единой земле. Это моя мечта, мечта человека, который родился, вырос и живет на этой земле.
Считаю, что люди, которые имеют возможность жить и работать там, где они родились, где их родина, по определению — счастливые люди. Самое страшное для человека, когда он теряет чувство родного дома. У нас динамичный, космополитичный мир, немудрено утратить чувство родного дома, чувство родной земли, чувство Родины, Отчиз­ны, Отечества. Это люди — без корней они оторваны, они никому ни­чем не обязаны. Но и им никто ничем не обязан. Это люди, как прави­ло, очень одиноки, я полагаю, в душе несчастны. Тем же, кто привязан корнями к родной земле, той земле, которая их родила, на которой они выросли, я считаю, таким людям в жизни несказанно повезло.
—  Как бы вы охарактеризовали свои губернаторские годы? Время противоречивое или сугубо определенное?
—  Новый век — смена вех. Много вызовов, поводов для систем­ных конфликтов. Это тарифы у энергетиков с налоговыми отчисле­ниями (кому, как, сколько) — полная неразбериха. Свирепствовал депутатский популизм — всем избирателям угодить, но неизвестно на какие средства. И, конечно, системный конфликт с советской мен­тальностью наших граждан: обязательно всем сестрам по серьгам, иждивенческие настроения.
Требовалась программа комплексного развития. Управленческие решения — вещи, пожалуй, скучные, но, чтобы зажить счастливо, надо было активно действовать на этом рутинном уровне, решать скуч­ные проблемы, чтобы тюменец окончательно не заскучал от безыс­ходности.
—  Ваш этап — серьезный этап в истории Тюменской облас­ти? Что дал области? Что принес нового? Векторы и направле­ния развития.
—  Если даже не придавать значения цифровым формальностям — все равно начало нового века, нового миллениума заставляет заду­маться. Обязывает поразмышлять. Позади двадцатый век. Очень раз­ный. Мы — из двадцатого века. Что дал этот век нашей родной земле — Тюменской области? Для области в ее длительной, долгой сибирс­кой истории XX век — область состоялась как регион великой Рос­сии и вышла в мир как мировой брэнд. Тюменское освоение — в од­ном ряду: русские в космосе, большой ядерный проект. Но мы всту­пили в новый век.
—  Ваши подходы к решению проблем области заметно отли­чались от подходов ваших предшественников?
—  У руля Тюменской области чаще всего стояли ответственные политики. Каждому досталась своя доля проблем, и они, на мой взгляд, достойно их решали. Может быть, за исключением самого конца XX века. XX век оставил Тюмени не только созданный огромный нефте­газовый потенциал, но и суровые долги, и нерешенные структурные проблемы. Я шел на выборы и победил на выборах с ключевым поня­тием — интеграции. Без политической, экономической, духовной, жи­тейской интеграции Тюменской области в XXI веке делать было нече­го. Выбора не оставалось: только объединять усилия. Наверное, я тоже резкий, четкий человек, мне требуется определенность, полная конк­ретность, но нужно было прежде всего объединять усилия. Борис Щер­бина осуществлял индустриальный старт, Геннадий Богомяков разви­вал нефтегазовую экспансию по всей территории области и вписывал Тюмень в мировые проекты. Юрий Шафраник в переходное время достойно балансировал на переходе к новым системам. Мне досталась интеграторская роль, чтобы область могла развиваться дальше. Лиде­ры области — системные энтузиасты, без личного подвижничества каж­дого лидера в нашей масштабной области трудно осуществлять посту­пательное и системное развитие.
— Что получилось хорошо?
— Всё получалось трудно. Ведь мне, если честно, досталось очень тяжелое, трудное наследство. Такого не предполагалось. Доходная база области на тот момент скупа до чрезвычайности. Была просто необхо­дима централизация всех доходов в областной бюджет. Требовалось совершать болезненные вещи. Осложнять отношения с соратниками. У нас не было подковерной борьбы с Александром Филипенко и Юри­ем Нееловым. Но ведь противоречия были не только серьезными, но и объективными. Их чисто по-товарищески не решить. За каждым из губернаторов — свой народ, свои задачи, свои проблемы.
Принципиальное значение имело принятие поправки в Налого­вый кодекс страны. Она по существу все решала. Она обеспечивала — весь бюджет идет через область, через Тюмень. Нас, тюменцев, не поддерживало правительство. Премьер Михаил Касьянов прямо выс­казывался «против». Госдума приняла «нашу» поправку большин­ство всего в два голоса. Всё на волоске. Но получилось правильно, значит, хорошо.
Новое время. Новые вызовы. Мировой брэнд. Но нельзя вечно жить в прошлом. Настоящее уходит в прошлое, прошлое должно ус­тупить место будущему. Будущее всегда наступает стремительно. Еще вчера был тот же великий березовский фонтан, а сегодня это герои­ческое, но беспросветное прошлое.
Может, звучит не особо впечатляюще, но одной из моих приори­тетных задач была победа над тюменской грязью. Всегда, когда приез­жал в Тюмень, я поражался, почему областной центр позволяет себе выглядеть так неряшливо и неопрятно? Причем Тюмень с этим не про­сто смирилась — сжилась. Даже испытывала от этого какое-то удоволь­ствие. Я вздрогнул, когда предложили — в Тюмени надо поставить па­мятник лошади, утонувшей в тюменской исторической грязи. Суще­ствует такая легенда или нелепица. Значит, надо было преодолеть эту тюменскую смиренность и ментальность, а это не только пустить по улицам моечные машины и регулярно чистить снег. Это вылилось в целую программу городского благоустройства. Мы разбили Цветной бульвар в центре города, облагородили рыночную площадь, неизбеж­но надо было капитально ремонтировать тюменские дороги, устраи­вать дворы и добираться до окраин, чтобы центр не выглядел нелепым островком благополучия на беспросветном фоне окружающей серос­ти. Полагаю, что городу самому понравилось наряжаться, украшать­ся, смотреться. Ему понравилось нравиться самому себе. Полагаю, что и сегодня все проблемы не решены, но главное — горожане поверили, что Тюмень может быть красивой, уютной, домашней, не зря же город­ские праздники стали проходить под слоганом: «Тюмень — лучший город Земли». Мечта? Но вполне достижимая.
Мы сменили подходы в народном образовании и здравоохранении. Кто в больнице главный? Врач? Больной? Кто в школе главный? Учи­тель? Школьник? Простенькие вопросы. Но это же целая система. Если врач и учитель — одни подходы, если заболевший человек и школьник — совершенно другие. Мы стали отходить от сложившихся традицион­ных подходов. Для кого построена больница? Конечно, для больного. Для кого строим школу? Понятно — для ученика. Вся система. Вся бюд­жетная экономика должна крутиться вокруг этого. Замах на святое. Кто первичнее? Артист или зритель? Когда ответишь на эти вопросы — все становится куда проще. У роддома каков конечный продукт? Казалось бы, элементарные вещи. Но надо заставить самих докторов, педагогов, артистов посмотреть на свою деятельность под иным углом зрения. Это больно. У нашей оптимизации было немало оппонентов. Мы не руши­ли сложившуюся систему, мы поворачивали ее в направлении эффек­тивности и качества: вылеченный больной, качественно грамотный вы­пускник, довольный филармонический зритель.
Решение этих насущных проблем, скорее всего, не столь впечат­ляюще, как, скажем, освоение Заполярного газового гиганта или стро­ительство грандиозных мостов через Обь и Иртыш, но оно решает главную задачу человека — сделать его полноценно счастливым.
—  Команда сформировалась? или подобралась?
—  Под задачи искались и находились люди. Я навсегда запомнил один эпизод. Мои губернаторские выборы были едва ли не самыми ожесто­ченными в России — наверное, не случайно: область — клубок противо­речий, вожделений и самых разных интересов. В моем предвыборном штабе работа шла на износ — по 25 часов в сутки. Соперник сильный, надо дойти до каждого избирателя, в городе, в деревне, на юге, на Севе­ре. Буквально за день до выборов у Владимира Якушева, может быть, самого активного члена штаба, родилась дочка. Понятно, радость! Но мне подумалось: ну все, кажется, выпал боец. Последний день — самая работа, а такой боец выбывает. Но рано утром как ни в чем не бывало счастливый дочкин папа появился в штабе, и шел с нами до конца.
Когда стало ясно: мы победили (члены штаба в Тюмени при не­удаче, пожалуй, рисковали всем — дальнейшей карьерой, делом, биз­несом, местом под солнцем) — я тогда отметил: системный человек, недюжинный характер. Через три месяца после выборов (Владимир сначала не хотел уходить из своего Запсибкомбанка) я настоял, и он стал вице-губернатором.
Он вел, пожалуй, самый сложный, финансовый блок. Мутные финансовые потоки надо было превратить в прозрачные, рассчитаться с долгами, стопроцентно собирать налоги, наладить рациональное использование средств, строить бюджет развития, не занимаясь фи­нансовым авантюризмом.
Таким же системным профессионалом проявила себя Наталья Шевчик — сегодня, на мой взгляд, она едва ли не лучший специалист соци­альной сферы в России. Последовательна, очень эффективна, бесконечно предана делу, беспощадна к себе, очень требовательна. И не забыть бы, что зам. губернатора родила в эти времена третьего ребенка, дочку, но никто как-то и не заметил, что она уходила в декретный отпуск. Остава­ясь нежной мамой, она оставила себе единственную привилегию — обя­зательный домашний день — воскресенье. У меня тоже в Тюмени роди­лась дочка, но, понятно, нам, мужикам, куда легче.
Моя команда — Владимир Васильев, Татьяна Крупина, Сергей Са­рычев, Павел Митрофанов, Анастасия Ракова, Борис Петренко, Олег Чемезов, Александр Новопашин, Евгений Куйвашев, Сергей Корепа­нов, Юрий Свяцкевич, Дмитрий Горицкий — все замечательные, ини­циативные профессионалы, бесконечно преданные своему делу, люди с блестящими идеями, умелые исполнители задуманного, стратеги и тактики.
Всегда нужно ответить себе на простой вопрос: для чего идешь, для чего приходишь на работу? Надо и определять, и знать цели, иначе всякая работа теряет смысл, а делать бессмысленную работу невоз­можно даже за приличную зарплату. Хотел бы отметить, что работа в областной Администрации в мои времена оплачивалась прилично, но скромно. Многим приходилось выбирать. Так что тот, кто оста­вался в команде, еще и честный энтузиаст.
Всегда первостепенно умение. Понятно, желание важно, но жела­ющих было — не приведи Господь! Дурак с инициативой пострашнее стихийного бедствия.
Все, что мы делали, было насущно, актуально, немного наперед, но всегда своевременно. Без административного идиотизма и пафосного рвения. Стратегия личной работы сопрягалась с общими задачами.
Надо бы отметить, что начало века — редкий момент! — у области была единая команда, звезды так расположились — область начала дей­ствовать после долгого раздора и затишья как единый организм. Интег­рация стала лозунгом, задачей дня и дала блестящие результаты.
—  Политика (и стратегия) определялась коллегиально, объек­тивно? Ничего личного? Никаких персональных приоритетов?
—  Время ставит задачи. Обстоятельства диктуют. Тюменская об­ласть — слишком серьезная часть России, поэтому задачи, стоящие перед страной, обязательно выливаются в стратегические задачи об­ласти. Наверное, не может область позволить себе не развивать не­фтяной и газовые комплексы, нефтегазотранспортную систему, ос­воение перспективных полигонов, если экономика России большей частью базируется именно на этих палочках-выручалочках.
Стратегия — это всегда плод коллективного труда, неизбежное взаимодействие федерального и регионального уровней. Управление — искусство компромисса, сопряжение различных интересов.
Но часто это становится глубоко личным делом, персональным пе­реживанием. Я родился в деревне без церкви, в Няксимволе, даже ос­танков старой былой церквушки не сохранилось. Есть много чего хо­рошего в России, но все же именно православные храмы — это и краса, и гордость, и главная память старой страны, главные памятники Рос­сии. Живые храмы — связь времен и поколений. Восстановленные храмы — поклон прошлому, новые храмы — поклон будущему. Это наши пирамиды и александрийские столпы, в своей совокупности, чудо света. Возрождение храмов в области началось в конце прошлого века, но сильно притормозилось. Не только дефолт повлиял на этот святой процесс. Ревностные атеисты остро ставили вопросы: почему священ­ники не за свои деньги восстанавливают церкви, почему налогопла­тельщик, скажем, мусульманин, должен платить православный налог? Можно самым иезуитским способом назадавать таких вопросов. Мы совместно с Тобольско-Тюменской епархией, вместе с архиепископом Владыкой Димитрием начали в области большой церковный ренес­санс, серьезное храмостроительство. Как после войны стране требова­лось восстановление разрушенного хозяйства, так и после большой войны большевиков-атеистов против церкви требовалось восстанов­ление порушенного. Ведь разрушало и разрушило государство — го­сударство должно и восстанавливать, восстановить. Мы привели воз­можности нашего бюджета, так образно выразился владыка, «в божес­кий вид», но, конечно, использовали не только возможности светско­го бюджета. Восстанавливая святыни сибирской столицы Тобольска (те же золотые купола Софии), церкви Тюмени, Ишима, Ялуторовска, находили спонсорские и народные средства. Храмы практически воз­рождены везде, где они стояли, а в новых городах, райцентрах, круп­ных селах и деревнях появились новые церкви и часовни. В деревне Безруковой начали восстанавливать церковь, которую построил в при­снопамятные времена на своей родине наш великий земляк сказочник Петр Ершов. Полторы сотни старых и новых храмов — это украшение тюменской Сибири. Наверняка я был пристрастен, чувствовал особую ответственность в этом деле, но считаю, что это не только моя личная, но и государственная задача. Державный долг.
Наверное, столь же лично пристрастно я относился к развитию Уватского проекта. Уватский район — главный нефтяной шанс тюмен­ского юга. Но его развитие серьезно замедлилось. Невеселое на дворе стояло время для инвесторов. Месторождения Уватского узла не про­стые, как самое главное из них Кальча, необходимы большие первона­чальные вложения, серьезных трат требует развитие инфраструктуры в тайге. Чтобы этот район стал самым развивающимся нефтяным по­лигоном России XXI века, пришлось основательно поработать. В пер­вую очередь, конечно, с главным разработчиком — ТНК-ВР, но и с дру­гими инвесторами, банками. Были заключены основательные согла­шения с «Транснефтью», Газпромом, Сбербанком.
Мы вышли на уровень газовой добычи в миллион тонн уватской нефти. Геологи доказали, что извлекаемых запасов здесь не меньше, чем полтора миллиарда тонн, и если добывать по 10 миллионов тонн в год (серьезный уровень!), на полтора века работы в Увате обеспече­но. Это наш Самотлор! Технология добычи на Увате самая современ­ная, а жизнь в Уватском районе скоро ничем не будет отличаться от Техаса или Норвегии.
—  Вам приходилось принимать одно-единственное принципи­ально-главное решение, которое определило развитие области на многие годы вперед? Или таких определяющих решений было немало?
—  Пожалуй, единственное и принципиальное решение я принял, когда рискнул идти на выборы губернатора Тюменской области. Вы­боры предстояли жесткие, в действительности же они оказались про­сто беспощадными. В фундаменте моего решения явно скрывалось желание помочь своей родной земле в ее нелегкую минуту.
А от этого решения пошло все остальное: программа, система, дей­ствия, дела и поступки.
Нелегкий выбор. Но сегодня понимаю — счастливый.
Сегодня, пожалуй, я бы глубоко задумался — готов ли, скажем, второй раз оказаться в ситуации подобного выбора.
Но, понятно, о счастье того выбора не жалею. Трудное губерна­торское счастье.
—  Может, что-то не получилось? Пришлось передавать по эс­тафете?
—  Губернатору Владимиру Якушеву я передал много начатых дел. Наверное, прежде всего в строительстве. Благоустройство и дороги Тюмени, драматический театр, жилищный комплекс «Комарово», школы, больницы, проект «Шлюмберже», системное развитие школь­ного образования, медицинского сервиса, высшего обучения, расту­щий бюджет области. Все это продолжается, решается, делается. Он сам поставил себе много новых задач и целей.
Из неполучившегося... Пришли ко мне как-то два ректора веду­щих тюменских вузов-университетов:
—  Давайте создадим суперуниверситет.
В ту пору в России речь о базовых федеральных университетах в провинции еще и не шла. Блестящая идея! Мощнейший университет, соединяющий в себе гуманитарную классику и нефтегазовый профес­сионализм. Сильное притягивает к себе. Достоинство двух вузов при правильном слиянии, пожалуй, добавляют не проценты, а порядки.
—  Начнем!
Я начал прокручивать замечательную идею на федеральном уров­не. Ею загорелись и в Москве. И, кто знает, идея базовых федераль­ных университетов в российской провинции — не из этой ли тюмен­ской затеи?
Но после первоначальной эйфории инициаторы ее быстро как-то охладели. Может, коллективы не созрели для объединения, может, ис­пугали многочисленные формальные трудности. Дело не пошло, засто­порилось. Конечно, я мог нажать, и первый суперуниверситет появился бы именно в Тюмени... Но что-то подсказало: нажимать не следует.
Не задалось. Может, еще не время.
—  Можно говорить о стиле губернатора Сергея Собянина?
—  Если есть личность — должен быть стиль. Неизбежно и взаимо­связано.
Полагаю, что я вел продиктованную задачами дня разумную поли­тику. Последовательно и системно наметили — выполнили. Не позво­лял себе ни излишней жесткости, ни чрезмерной мягкости. Никогда никого не ломал через колено. Всегда же можно понять, не хотят или не могут. Не хотят, а заставляешь — результат нулевой. Хотят, но не получается: определиться с планами и помочь — другое дело.
—  Как удалось решить сложные проблемы субъектной сложнопостроенной области? Это мог сделать только Собянин?
—  Не буду лукавить: собственная заслуга, наверное, в этом слож­ном деле есть. Это была самая кризисная сфера наших взаимоотно­шений. В 2001 году существовала реальная опасность — на карте Рос­сии могло появиться сразу три новых области. На месте бывшей Тю­менской. Несколько месяцев стартового года миллениума полный развод, окончательный разрез по-живому был настоящей реальнос­тью. Дело здесь не столько во взаимоотношениях трех губернаторов одного субъекта Российской Федерации — конституционно единой Тюменской области. У Ямала есть свои собственные интересы? Есть! Кто их выражает? Губернатор Юрий Неелов. У Югры есть свои соб­ственные интересы? Есть? Кто их выражает? Губернатор Александр Филипенко. Интересы объективны, противоречия — объективны. Почва для конфликта — объективна. Субъективный фактор может только усугубить или сгладить чуток. Всё.
На руках у округов много козырей. Наш стратегический резерв — правильный подход, верное решение общих проблем.
Численное превосходство, ресурсная база. Тюмень против двух, точнее даже против трех. Ямал, Югра плюс Центр.
Какое тут играть роль Старшего Брата!
Была проявлена мудрость. Управленческая мудрость. Ничего больше. Искусство управления — всегда компромисс.
В чем, на мой взгляд, системная ошибка моего предшественника Леонида Рокецкого? Он хотел победить, он хотел победить один, он не хотел делить победу на всех, на троих. На всю Россию, может, на весь мир трехсубъектность нашей области — единственный пример. Уникальный случай в практике государственно-административного строительства.
Федеральный центр, кстати, в этой ситуации вел себя неоднознач­но: играл то за одних, то за других, а чаще за всех сразу. Михаил Кась­янов — откровенно против Тюмени. Помните старый африканский анекдот? Про львов и крокодилов. У африканца всегда есть выбор. Если не нравится в реке, кишащей крокодилами, всегда можно вый­ти на берег, заполненный львами.
Выбор был. Мы его нашли. Тюмень вела наступательную полити­ку, и, как бы это ни было болезненно, процесс шел.
Это было невозможно! Мало кто верил, но выстроилось. Именно —  высТРОИлось. Только вместе, в интересах всех, каждого, одна прав­да на троих, оптимальное соотношение полномочий и ресурсов, оп­тимальное решение.
Это стало возможно.
И если говорилось «победили» — только так: победили все.
—  Что определил в развитии области «пакт Собянина» — трехстороннее Соглашение субъектов Тюменской области? Как вам видятся перспективы административного, социального, ду­ховного, экономического развития области?
—  Мы — я, Филипенко, Неелов — часто встречались в Салехарде, в Ханты-Мансийске, в Тюмени, в Москве, спорили, не буду скрывать
—  честно ругались, частенько спор шел на грани ссоры, ходили по этому краешку.
Мы сохранили уникальный регион. Подписанное на пять лет Со­глашение — уникально. На примерах других регионов России — Пермь, Иркутск, Красноярск, Чита — мы видим, что новые края по­шли по пути административного объединения. Наверное, в каждом конкретном случае это честное и правильное, исторически выверен­ное решение. Тюменская область не стала объединяться, потому что никогда, по существу, не разъединялась. По нашему Соглашению определены четкие правила игры, устраняющие объективные проти­воречия.
«Пакт Собянина», как вы говорите, это не пакт о ненападении. Это общая база развития — и тюменского юга, и Югры, и Ямала. Заложен­ная основа. У каждого региона своя ниша. Следующий этап развития — в нашей области не только уникальные ресурсы, но, прежде всего, уни­кальный человеческий капитал, человеческий потенциал для новой эко­номики знаний. Не уникальное сырье, не традиционная добыча, даже не плодородная земля и щедрые недра определяют сегодня экономи­ческий подъем. Область определяет и находит себя в новой экономике знаний. Жесткая и все более ожесточающая конкуренция мировых рын­ков будет определять себя именно на человеческом уровне.
У Тюмени очень выигрышная позиция, почти невозможная, неве­роятная композиция — колоссальный интеллектуальный потенциал на базе развития индустриальной экономики, уникальный интеллек­туально-сырьевой ресурс. Нет региона в России более благоприят­ного для развития инновационной экономики.
Тюмень смотрится как отдельная страна, у нее поистине страно­вой масштаб. Она самодостаточна для развития и в этом отношении
—  как всегда! Тюмень — огромный шанс России.
—  Какой вы принимали область? Какой сдавали? Заметна раз­ница?
—  Небо и земля. Может быть, мы не совсем заметили, как из XX века перешли в век XXI. Но пусть каждый тюменец задумается о себе, вспомнит себя. Он — уже другой.
А ведь имелся шанс застрять в прошлом веке, в своих старых под­вигах и новых проблемах.
Мы решали главную задачу — строили нового человека нового века. Думаю, удалось. Здесь, в Тюменской области.
Я счастлив считать, что по многим направлениям — в качестве жизни, уровне жизни, в технологиях, в социальной политике — Тю­мень немного впереди всей России.
Могли тормознуться в своем героическом прошлом и сложном настоящем, но сумели понять время и не отстать от него.
Мне довелось принимать участие в работе «Клуба-7». Этот клуб называет личности года, людей, которые определяют лицо времени, ритм дела, характер эпохи, нерв жизни. Выбор исключительно вели­кий. Вспомню только некоторые имена наших поистине великих со­временников: геолог Иван Нестеров, нефтяник Владимир Богданов, писатель Еремей Айпин, политик Наталья Комарова, академик Вла­димир Мельников, чемпион Константин Барулин, художник Генна­дий Райшев, строитель Валентин Солохин, глава района Сергей Спи­ридонов, мэр Александр Спирин, газовик Рим Сулейманов, певец Алексей Чумаков, дирижер Антон Шароев, бизнесмен Владимир Шевчик, актер Алексей Шлямин, поэт Юван Шесталов, строитель Игорь Шаповалов, драматург Елена Ерпылева, врач Татьяна Зарубина, об­ластной спикер Сергей Корепанов, журналист Рафаэль Гольдберг...
Какое созвездие имен! Какие имена! Имена эпохи. Это просто сча­стье — работать с такими современниками. Губернаторское счастье.
—  Сдали область в хорошие руки, надежные?
—  Пожалуй, у меня не было серьезной проблемы, кому передать штурвал.
—  Вы любите события с интригой? Или чем спокойнее, тем лучше для народа?
—  Главная интрига — понимание интересов другого. Не поняли друг друга — начинаются интрига и интриги.
Поэтому главное — объяснить народу, что делаешь, почему дела­ешь, зачем, что это дает самому народу.
Я постоянно беседовал с людьми, много ездил, у меня осталось ощущение, что мы понимали и поняли друг друга.
А жил, конечно, в постоянной интриге. Столько разных интере­сов! И все их надо сопрячь, увязать. Интерес каждого гражданина, фирмы, бизнеса, ведомства, партии, державы.
Непрекращающаяся интрига. Интрига жизни.
—  Отсюда, из российского Кремля, интересуют дела в Тюмен­ской области? Системно? Изредка? Или вектор развития задан, и в области по инерции все будет о’кей?
—  Я не просто интересуюсь. Я чувствую и ощущаю себя ответствен­ным. Я не приглядываю, не собираюсь, как говорится, переставлять ножки своему преемнику. Но ответственность перед земляками, пе­ред людьми непреходяща.
Это моя земля.
Родная — это навсегда.
Омельчук: Нынче исполняется 300 лет создания Петром Ве­ликим Сибирской (Тобольской) губернии. Можно вписать собянинскую пятилетку в это историческое время? Заметный этап?
Собянин: Интересная мысль — вписать себя в исторический ас­пект. Мы свидетели развала Советского Союза и на собственном опыте знаем, как тонут старые и всплывают новые государства.
У области было много шансов развалиться, распасться. Скорее всего, она должна была развалиться. Но — сохранилась. Мы сохра­нили. Нам удалось. Проблема развала всегда актуальна. Для России Тюменская область не просто один из регионов, 72-й в алфавитном табеле. Особый регион, особая область. И для экономики, и для ис­тории, для культуры. Для геополитики. Тестовый регион.
Тенденции, процессы, которые наблюдаются в нашей области, проецируются на всю страну. Тюменская область не дала повода про­ецировать на Россию формулу распада. Мы нашли в новом веке не менее эффективную формулу взаимозависимого и полезного обще­жития. Из Тюмени в Москву пришел сигнал — в меняющемся мире всегда можно найти оптимальное решение, устраивающее всех. Это трудно, но возможно.
Последовательность. Основательность. Системность. Развитие. Опережение. Вот принципы, которыми мы руководствовались, строя область, стартующую в новый век.
Сегодня это регион, где главные месторождения — в умах, в голо­вах сибиряков, регион новых технологий, концентрации знаний, эко­номики инноваций. Если это регион силы, то силы интеллекта.
Триста лет назад именно с этих мест, с Тюмени, с Тобольска, начи­налась государственная Сибирь России. За все три столетия Сибирь никогда не была проблемой страны, но всегда — очень нужной по­мощницей, решавшей державные проблемы.
Мы начали новый век, сохранив и преумножив все, что помогает России быть не просто большой территорией на карте, а Великой Россией.
Может быть, не зря на новом гербе Тюменской области обязыва­ющие слова: «Сибирью прирастать будет».
Могущество российское.


Другое предложение судьбы


Ничего не произошло.
Все сменилось.
Нам бы осмыслить...
Впрочем, надо ли, хотели бы мы извлечь для себя уроки, которые никогда и никого не учат?
Россия если не меняла систему, то — менялась системно.
Тюменская область в это время вписана и параллельно пережива­ла еще одну системную драму. Драму? Обязательно — драму? Пере­живала ли Тюменская область системный кризис?
Или это был кризис полит. элит, который, конечно же, удручает простое народонаселение, но не тотально.
Что же произошло? Если произошло.
Сами роды области — это драма? кризис? нечаянное счастье? про­думанное решение? административный перекрой?
Ведь в 1944 году область родилась — «вылупилась» из Омской области. Очень солидный кусок территории отвалился из-под юрис­дикции Омска. Можно ли это числить по жанру драмы-трагедии?
Может, атеисты, омские руководители, в том памятном 44-м ис­тово крестились, радуясь. Ведь отваливалось все никудышное — бо­лота, тундра, тайга нетронутая.
Мы наступим на грабли еще разок, если не сделаем выводов.
Но хотя бы — в вопросительной форме — описать событие следу­ет. Это важный этап в биографии области.
Федеративный договор 1993 года наделил округа — Ямал и Югру — теми же полномочиями, что и область. Получилась странная кон­струкция: область остается, но у округов все полномочия: деньги — бюджеты, власть — законы.
Резалось по-живому — ведь не создавался, а уже действовал еди­ный народнохозяйственный нефтегазовый топливно-энергетический комплекс. Область представляла из себя общее экономическое, по­литическое, административное, информационное, житейское про­странство. Ее делят на три составные части.
Плохо или хорошо? А критерий?
Человеку, живущему в поделенном субъекте, стало хуже? Или при чем тут человек?
Стало неудобно? Кому? Или эти неудобства дают, рождают но­вые возможности?
Доверимся мудрости Федеративного договора, хотя принимался он в непоправимой спешке и в ситуации регулярных судорог тогдаш­него ельцинского режима.
Хуже на северах не стало. Могло ли быть лучше? Скорее — да.
Но Ямал и Югра, постепенно входя во вкус самостоятельности и имея солидные бюджеты, успели за эти годы не только подобрать хвосты освоения, а и успешно решить перспективные задачи.
Кто из здравомыслящих людей понял бы лидеров Ямала и Югры, если бы они не воспользовались этой, по существу, свалившейся на них самостоятельностью?
Мужчины могут делиться деньгами, но никогда — властью.
Откровенное позиционирование самостоятельности заставляло форсированно структурировать свои субъекты Федерации — в отли­чие от других у них на это времени было предельно мало. Тюменские севера решали стратегическую задачу: поднимали уровень и качество жизни именно в то время, когда Россия погружалась в безработицу, нищету, криминальный беспредел и экономическую бесперспектив­ность.
Корабль России держался и в эти годы хорошо — на нефти Югры, на газе Ямала. В округах строились дороги, мосты, аэропорты, вво­дилась современная связь, появились удобные школы, больницы, хра­мы искусств и просто храмы, не прекращалось жилищное строитель­ство, появлялись фешенебельные гостиницы, велась последователь­ная компьютеризация.
Как ни оценивать эти годы: российским унынием и упадком здесь и не пахло. Когда с других российских северов народ бежал толпами, обезлюдевали целые города, тюменские ямальцы и югорчане чувство­вали себя как никогда уверенно.
Губернатор общей Тюменской области Леонид Рокецкий, как мог, противостоял «сепаратизму» северян, но, наверное, делал это непос­ледовательно, недостаточно дипломатично. Скорее, это было не его время. Не его игра. Личные амбиции, как всегда, конфликт усугуб­ляли.
Сказать по правде, шум шел в верхах, по-современному — в эли­тах. Народ безмолвствовал.
Есть солидные плюсы в самостоятельности. И это завет новой еди­ной области, да и всей России. Разумная самостоятельность — боль­шая ответственность и большой капитал.
Капитал! Не всегда даже деньги нужны — капитал уже есть.
На этом бы поставить красивую жирную точку. Но...
Над областью проводился простой эксперимент, формула кото­рого широко известна — разделяй и властвуй.
Кому выгодно? Кто выиграл?
Я как-то прибросил годовой бюджет трех тюменских субъектов: Югры, Ямала и Тюмени. Получилось чуть больше трех миллиардов долларов. В тот год президент «ЮКОСа» Михаил Ходорковский опубликовал размеры своего личного годового дохода: зашкаливало за семь миллиардов. У его товарищей по «ЮКОСу» набирался еще десяток. Не хило?
И это только одна нефтяная компания. Ряд можно существенно удлинять: а «Сибнефть»? а ТНК? Но совершенно ясно, кому было выгодно, чтобы область была раздроблена. Кто инициировал ее рас­троение.
Шумная политика — только пена, которая скрывает поток. Фи­нансовые потоки.
Под этот распад свои кровные деньги не получали не только тю­менцы, но и вся Россия. Старо, как мир, но свежо в очередном прояв­лении.
Разделяй! И — властвуй.
Потому любой прочный веник ломают по пруточку.
Герой Соцтруда Николай Иванович Григорьев, самый бравый тю­менский буровик, потушивший все нефтегазовые фонтаны во време­на первоосвоения, начинавший еще на первой березовской скважи­не, искренне, по-стариковски недоумевает:
— Это на кого я всю свою жизнь тратил и рисковал? Фонтан березовский, а все деньги у Березовского.
Наверное, это тоже ответ на вопрос: кому было выгодно растроение и расстройство единого народнохозяйственного организма субъекта Федерации — Тюменская область.
Сегодняшняя Россия производит административную реформу, и все перекосы вольного и странного времени будут устранены. Все-таки мы строим государство в интересах всех граждан России, а не отдельных граждан.
Нет больших резонов вспоминать былые обиды — это время про­жито именно так, а у прошлого нет вариантов. Это были годы нашей жизни. Судьба сделала такое предложение. Мы так откликнулись. Это наши ошибки и наши достижения.
Но сегодня на дворе — другое время. Честно говоря, да и век дру­гой.


«Яробц последнего солнца»


Эпос жизни.
Поэзия бытия — проза жизни.
Проза жизни — поэзия бытия.
Мы счастливы, если естественны.
Трудно быть счастливым в неестественном мире.
Эпос естественной жизни — восхищение обыденного счастья.
Твой каждый шаг велик и значим.
Твой шаг — поступь Бога.
Поступь Бога — твой шаг.
Естественный ход времени впадает в вечность и бессмертие чело­века.
Это дерево любит тебя.
Этот камень любит тебя.
Ты любимец этого ручья.
Это твое любимое место.
Ты здесь любим.
Озером. Камнем. Деревом.
Мы, лишенные любви, поголовно недолюбленные, разве оглянем­ся на дерево, влюбленное в нас.
Полярный Урал. Гордо-холодный. Неприступный.
Кусок естественной земли, забытый человечеством.
Ощущение вечности...
Что для этого надо?
Небо. Бездонное. Бездонно глубокое.
Горы.
Простор. Пространство плоской земли. С убегающим горизонтом. Вода. Может быть, вода. Не обязательно море. Может быть, ру­чей. Стремительный. Быстрый.
Камень.
Лист. Может быть, лист.
Желтый. Опавший.
Может быть, дерево. Сухое дерево.
Байдарацкая тундра.
Предгорья Полярного Урала. На Севере — хребет Янгана-Пэ. Среднее течение реки Щучьей. Дальний Север — затерянный мир.
В этих координатах следует искать тундровую факторию Лаборовую.
Здесь надо искать Анну Неркаги.
Она — отшельница.
Отшельница?
Это — как считать.
Если тундра — полярная Ойкумена, то — да.
Но ведь земля — шар круглый.
А на шаре — мир крутится вокруг каждого из нас.
И я, и мы — вместе и по отдельности — в центре мира.
И она, Анна Неркаги, — в центре мира.
Своего мира.
Пространство — категория для размышления.
И осмысления.
Осмысление пространства — осмысления ключа жизни.
Анна Неркаги — тундровая отшельница из полярной Ойкумены, из центра земной поверхности, возможно, самый крупный, самый серьезный писатель сегодняшней России. Возможно, современники этого еще не осознали. Вероятнее всего, не осознают. Могут не осоз­нать. В Байдарацкой тундре живет — и пишет! — автор романа «Мол­чащий». Этого Апокалипсиса XX века.
Ощущение вечности... Для этого у Анны есть все. Она не надолго, лет на 10—20, отлучалась из родной тундры. Попробовала вкус го­родской цивилизации.
Вернулась.
Родина — это где тебя любят.
Камни. Собаки. Олени. Деревья.
Птицы. Вода. Люди.
Она построила здесь, в Лаборовой, часовню и создала школу. В ней 12 человек, девочек и мальчиков из окрестной тундры. Она счи­тает, что неспроста — 12 апостолов.
Она учит их жить по законам добра.
Естество жизни.
Органика жизни. Крутое месиво жизни.
Мясо жизни. Парное мясо жизни.
Естество жизни: в ней не бывает грязного и чистого. Естественное: чисто.
Не любимая матерью,
Не родившая —
Два истока трагедии.
Жизненной драмы.
Это молчаливые люди.
Это молчащие люди.
Молчание — главное красноречие.
Молчание: разговор душ.
Бывших и сущих.
Существо жизни.
Месиво быта. Ничего лишнего. Жестокие законы быта.
Олень — больше чем любимый. Любимое животное. Друг. Люби­мый.
Убить любимого.
Здесь человек повинуется законам солнца и времени: ритму сол­нца, сменам света и мрака, хороводу жизненных циклов. Ранней вес­ной здесь рождаются маленькие олени. Ранней зимой забивают ста­рых.
Это как смена мрака и света.
Света и мрака.
Когда появится последнее солнце, чтобы уйти на ту сторону зем­ли. По ту сторону есть земля.
Яробц последнего солнца.
Страдание и плач. Страдание, предвосхищающее счастье. И плач восторга.
Ибо слеза: от живой жизни.
Кажется, здесь всё молчит — горы,
Снега,
Простор.
Глухо молчит небо.
Каменное молчание.
Может, здесь иной язык?
Молчанье многозначнее речи.
Здесь люди освоили язык молчания.
Язык взаимопонимания.
И восход...
Проистекающий в закат.


Седьмой поцелуй



Я тайком подсмотрел,
Как мой дед целовал вдохновенно Мою бабушку.
Поцелуй этот
Мне глаза подпалил
И обжег неокрепшее сердце.
Давно это было,
И, наверное, тогда Я и стал поэтом?
Информационное агентство «Самотлор-экспресс» от 4 октября 2000 года сообщило: «В Ханты-Мансийском автономном округе уже более недели продолжается противостояние между крупнейшей не­фтяной компанией «ЛУКойл» и известным ненецким писателем и просветителем Юрием Вэллой. Нефтяники из неизвестных сообра­жений решили сломать деревянный мост через небольшую таежную речку. Мост принадлежал нефтяному концерну, но был единствен­ным средством сообщения с поселком, где располагается школа для детей коренных национальностей. Когда нефтяники приехали, что­бы сломать сооружение, Вэлла, не найдя других убедительных аргу­ментов, взял в руки топор и изрубил колеса. Против известного про­светителя возбуждено уголовное дело. Сейчас в его защиту выступи­ли окружная ассоциация «Спасение Югры».
Он живет свою жизнь. Серьезно. Истово серьезно. Я прилетел на его стойбище. Зимой он живет в деревянном рубленом жилье, но на лето уже готов чум.
В другом деревянном домишке — школа. Да, школа на стойбище, со своей учительницей. Шесть его внуков и соседских детей учатся за шестью столиками-партами.
Он устроился современно. Нефтяники из соседнего Радужного подарили ему компьютер. Движок есть — компьютер работает. Он с нескрываемым удовольствием пишет свои стихи и рассказы сразу на компьютере.
Счастливый случай, но здесь, в тундре, далеко от городов, работа­ет сотовая связь системы «ЛУКойла». Его мобильник берет: только на холмик надо подняться.
При мне Юре позвонил из Салехарда спикер ямальского парла­мента и председатель Российской ассоциации коренных народов Се­вера Сергей Харючи.
Они поговорили о последних решениях ассоциации. Вэллу опять что-то не устроило. Он ворчал, Харючи оправдывался.Показывать здесь, в тундре, можно только... пространство. И пас­тбище.

Из разговора:
Вэлла: Снегу нынче было очень мало. Почти всю зиму до марта. В марте дождик пошел. Некоторые олени голодные остались. Два оле­ня погибли. Жизнь — без потерь не бывает. Через неделю отел начи­нается. Здесь сложно, у соседей большое стадо, где-то пятьсот голов. А впритык месторождение. Ягель истощается. Есть места, где он уже истощился. Откочевать практически некуда. Был вариант: Южно-Выентайское месторождение. В 96-м году на заседании лицензион­ной комиссии я просил зарезервировать его хотя бы на десять лет, чтобы я мог ту часть пастбища использовать. А в 2005 году перейти сюда, чтобы нефтяники туда могли прийти. «ЛУКойл» так и не дал мне выйти в вершину рек на ту часть оленьего пастбища. Испокон веков постоянно здесь человек не жил. Поживет двадцать, тридцать, полста лет, пастбище начинает тощать, он уходит. Пастбище восста­навливается — он снова сюда. В XIX веке здесь жил кто-то из моего рода Вэлла, Вэлла Вангутлэй. От него потомков не осталось, видимо, весь род вымер. Здесь у него была стоянка, я наконечник стрелы на­шел проржавевший. Соседи — род Иуси и род Айваседа, четких-то границ никогда не было между родами. Род Айваседа — предки по линии матери моего отца.
Мир большой, а народ — маленький.
Юрий Вэлла — пянхасаво. Пянхасаво — это народ. Его народ.
Наверное, самый небольшой народ в России. Тех, кто говорит на языке пянхасаво, и тысячи не наберется. Четыре рода: Айваседа, Иуси, Вэлла, Пяк — вот и весь народ. Они не любят, когда их называют — лесные ненцы. Они — пянхасаво. Его участь — голос народа. Участь. Судьба. Судьбу не выбирают. Как родину. И родной народ. Кто бы по­мнил о затерянном в лесотундровых топях его племени, если бы не он — простодушный интриган, непрофессиональный актер, самостоятель­ный игрок, шумный Вэлла, коварный Вэлла, хитрый Вэлла?
Из разговора:
Вэлла: Я не задавал себе вопрос — мудрый я или не мудрый?! Так живу. Как жизнь подскажет. Я бы не сказал, что я спокоен. Я бы не сказал, что я бунтарь. Но ясно понимаю: если я не поставлю себя, чтобы подать пример защиты своих прав, защиты родины для своих внуков, то наш род на этом оборвется. Моего деда звали Хопли. Ста­рый Хопли не пил, не курил, табак не употреблял. Он, по-русски ска­зать, в свои 82 года еще ночью бабке спать не давал.
Жизнь жестока. А человечество — безнадежно. Но знание этого ничего не дает. Есть круг жизни и наш жизненный путь. Путь, кото­рый вписан в этот круг.
Пять мужчин из рода Юрия Вэллы подверглись заклятию. Рядом живущие — не обязательно добрые люди. Троих из пяти Юра уже похоронил.
Большому человечеству нужен опыт маленького племени лесных ненцев.

Из разговора:
Вэлла: Ненец или ханты, живущий здесь, на Севере, он поет пес­ни, рассказывает сказки. Почему? А потому что радуется. Отчего ра­дуется? Жизни радуется. Самая большая радость — это если есть оле­ни. Сейчас первые оленята появятся — это самая большая радость. Самое большое веселье. Вчера прилетели лебеди. Я сам пока не ви­дел лебедей, а соседи мои видели, это радость. Вот они сейчас приле­тели, улетели на зиму. Еще нет воды, снег кругом, а они уже прилете­ли.
Он корыстен. Откровенно корыстен. Юрий Вэлла защищает себя. Борется за себя. Его не интересуют мотивы тех, с кем он борется. Он не понимает и не принимает благородных аргументов тех, кто ему противостоит. Противостоят. Он знает, что, борясь за себя, он борет­ся за вечность своего небольшого народа. Не за бессмертие. Хотя бы за вечность.
Он — олень.
Жертвенный олень.
Каждый поэт — жертва.
Человечество отдает богам своих поэтов.
Время его жертвы еще не настало.
Но поэт приходит в этот мир ради жертвы.
А что же такое — седьмой поцелуй?
Не рискну сказать, об этом знаем только мы с поэтом Юрием Вэллой. Надо знать его, поэта. Это — страсть жизни — седьмой поцелуй. Позавидуйте себе, что вы живете в этом прекрасном мире. Вэлла за­видует и желает вечной жизни.


Вечная заря


Зрелище было красиво.
Неправдоподобно.
Редкий закат.
Кровавый. Не просто кровавый — безжалостно кровавый.
Но настоящий закат скромно рдел на западе. А этот полыхал-восходил на востоке.
Не сразу и разберешь, где же настоящий.
Когда едешь из Сургута в Когалым или из Когалыма в Сургут — всегда видишь эту вечную неугасающую зарю.
Горят нефтяные факелы. Горят мощно, сильно, масштабно, заво­раживающе красиво. Горят тонны нефти, конденсата, попутного газа. Непрестанно, час за часом, день за днем, год за годом.
Они горели еще при социализме. Все списывалось на социализм — нет, мол, настоящего хозяина.
Была надежда: придет капитализм, придет суровой скуповатый хозяин — погаснут факела.
Может, законы экономики писаны не для России. И законы эко­логии.
Не режим сменился, не просто власть — формация. Какой-ника­кой капитализм сменил социализм. Ушел социализм.
Но память оставил. Горящие факелы. Вечная заря — вечная па­мять. Вроде хозяева есть, но обогревают Сибирь ассигнациями.
У этого огня не тепло. С этой вечной зарей тревожно.
Специалисты обязательно что-нибудь и умно разъяснят.
Но горит-горит народное, державное добро.
И каким умом это понять?
Может, поймем это — начнем жить окончательно по-человечески.


Синица женского счастья


Какие чувства переживаем мы, когда узнаем, что наши близкие знакомые резко меняют курс своей судьбы?
Недоумение? Раздражение? Удовлетворение? Легкую или тяже­лую зависть?
Наверное, в разных случаях разные переживания.
Наверное, в ямальских тундрах, как, впрочем, и в ямальских новогородах, не было более популярной журналистки, чем Анастасия Лапсуй. Это была леди «Инзеледа-инзеледа» (что в переводе озна­чает, как мы шутили, «Ахтунг! Ахтунг!»). Да и Салехардское радио, на котором Тася работала четверть прошлого века, известно было скорее как «Инзеледа-инзеледа». Такими позывными на родном не­нецком языке Анастасия открывала салехардскую радиостанцию. Она была не просто популярна, любима — ведь радиожурналистов любят заочно, по голову, а голос у Таси, голос Тасиной души был сердечен, располагал к искренности, привечал и принеживал.
Может, это голос ее родной тундры: простой и мужественный, до­верчивый и суровый, мудрый, как мать, и нежный, как возлюблен­ная. Отвлекаюсь, ибо в тесных комнатушках Салехардского радио мы с Тасей Лапсуй проработали бок о бок два десятка лет. И вот уз­наю, что она уехала с Ямала, и из Салехарда: ее увез в Финляндию некий финский кинорежиссер. Вышла Тася замуж в Финляндию. Ко­нечно, пересудов случилось немало, и я, понятно, не стану их повто­рять. И все названные чувства — и недоумение, и раздражение, и лег­кую зависть — я пережил. Но знал — Анастасия мудра в своих по­ступках, как ее родная тундра, и значит — так надо.
И если уж случаем, на костылях, я оказался в Хельсинки, как ни заглянуть в новый дом недавней хозяйки тундры?
Живет коллега тесно: ее муж все свое нажитое оставил прежней семье, а она сама за всеямальскую службу особо не разжилась.
Евротеснота — каждый квадратный сантиметр использован, и даже спальные места молодоженов, как в вагоне — в два этажа.
Зато у них с Маркку есть собственная мастерская. Тася показала: подвальчик и вправду попросторнее. Ей было трудно на первых по­рах, меняла ведь не просто обстановку, а систему жизни, принимала западный стиль, мягкое, попустительское прежнее общество смени­ла на жесткое. Помогали поддержка Маркку, да и собственная жиз­нестойкость — все-таки тундра действительно слабых не терпит. В Салехарде уже закисала, а здесь появились новые стимулы, успела объездить полмира, открыла в себе художницу. Выставляется с раз­махом: Гренландия, Исландия, Аляска. Много пишет, в Финляндии ее уважают — единственная на всю страну прописанная ненка. Фин­ляндия — мировой центр угроведения и изучения самодийского мира.
—  Маркку же не знает ни русского, ни ненецкого — так?
—  Нет, не учил.
—  И на каком же языке вы общаетесь?
Улыбается довольно и расцветает, как солнышко:
—  На каком, на каком? На языке любви.
Впрочем, сейчас она уже прилично объясняется на английском.
Она звукорежиссер, художница, мастерица, всеядная помощница кинорежиссера Маркку. Сама потихоньку втянулась в кинорежис­суру. Все ее фильмы о родном Ямале, куда она частенько наведыва­ется. Ее фильмы с явным этническо-северным налетом, но без лиш­ней экзотики.
В 2000 году ее фильм «Семь песен о тундре» произвел фурор не где-нибудь, а на кинофестивале в Париже, и ее признали лучшей женщиной-кинорежиссером. Мира. В год миллениума.
Замечательная вещь — судьба. Прекрасно, что она столь непредс­казуема, и нам неведомо, где ее следующий поворот и что он прине­сет нам. Иначе жизнь невыносимо скучна. А так — случается непред­виденная любовь, нечаянное счастье. Чтобы вечно блестели наши глаза.


«Любовь градоначальника»
 
Сенатор Степан Киричук


Человек — это еще и время. Воплощает время в себе. Не замеча­ли? Эпохи определяют людей, а люди определяют эпохи. Человек — честный кусок времени.
Пушкинское время. Времена Наполеона. Серебряный век.
Мы застали времена Сталина, Хрущева, Горбачева.
Один из самых долговременных градоначальников города Тюме­ни Степан Киричук переводил Тюмень из очень неспокойного XX века в очень сложный век XXI.
Крутая миссия! Он сегодня — российский сенатор, но навсегда останется мэром Тюмени на рубеже двух тысячелетий.
Омельчук: Степан Михайлович хотел стать мэром, стремил­ся? Или — так получилось?
Киричук: Честно думал, что карьера будет техническая, железно­дорожная. Мэром оказался если не случайно, то по воле тогдашней КПСС, не всесильной, но все еще существующей на тот момент партии.
—  Не хотел?
—  Никогда. Я вообще-то неплохой инженер. Правда, сейчас это на практике проверить, пожалуй, сложно, но и был, и считался прилич­ным железнодорожным инженером. В Тюмени есть люди, которые сильно повлияли на мое мэрство. Первушин Валерий Петрович, Олей­ник Геннадий Дмитриевич, Голощапов Григорий Михайлович. И...
—  И не оставили выбора?
—  Они меня попросили поучаствовать в выборах на пост предсе­дателя Калининского райсовета. Конкуренция не складывалась, да, пожалуй, следовало отобрать голоса у нежелательных претендентов.
—  Кто этот нежелательный?
—  Его уже нет в живых, поэтому, может...
—  Хорошо.
—  Получилось, что в первом же туре меня избрали председателем Совета. Руководство мое ведомственное было немножко шокирова­но — конкретно в лице начальника Свердловской железной дороги Виктора Михайловича Скорцова. Я надеялся, что ухожу на время, но оказалось... Ужас! Сколько же?..
—  Два века. Два века?
—  В двух веках. Но целеустремленного желания не имелось. Кста­ти, недавно встретил в Тюмени парня, он с гордостью сообщил, что представляет КПРФ. Молодой человек мне: «Вы знаете, Степан Михайлович, хочу пойти по вашим стопам и стать мэром». Бог, как говорится, в помощь.
—  Выбора у вас не было?
—  Выбор всегда есть. Я, правда, не сильно-то и сопротивлялся.
—  А на выборах мэра кого побеждал?
—  Уж и не помню. Человек пять-шесть всегда в претендентах. Я на­бирал много голосов в первом туре. Четыре раза, кстати. Были б кан­дидаты, которые могли работать лучше, я бы не сопротивлялся. Для меня Тюмень — святое. Очень дорого. Когда Тюмени хорошо — это очень здорово. Когда обсуждался вопрос, что Владимир Якушев ста­нет мэром, с Сергеем Семеновичем Собяниным мы это обсуждали (пос­ле того, как мне предложили работу в Москве), я собянинскую идею поддержал с удовольствием. Якушева знаю как человека, которому это интересно. Когда он начинал работать мэром, надо было видеть его глаза — ему все интересно, он обо всем расспрашивал, он засиживался не для того, чтобы нагоняи давать, он разбирался, вникал, познавал и очень быстро все схватывал. Работящий мэр всегда на благо города. Но таких претендентов на четыре моих срока не случилось.
—  Избирателей прельщал?
—  Откровенностью. Наверное, честностью, а не обещанием нере­ального. Люди хотят слышать от тебя только хорошее: троллейбусов будет больше, проезд бесплатный, дороги отремонтируем, вода чис­тейшая, подъезды без грязи, лифты исправны. Но горожане большие реалисты, и когда они слушают болтуна, то вряд ли проголосуют. Обманывать людей бессмысленно.
—  Самые большие сложности работы мэра в эпоху Киричука?
—  Время перехода к свободе — человек должен и становится рас­крепощен. Я долго не мог понять основы. Те устои, которым меня учили, в которых я чувствовал себя как рыба в воде, надо было пре­одолеть. Вместе со мной это преодолевало огромное количество лю­дей. Горожане, водители, врачи, ученые, учителя. Директорский кор­пус прежде всего. Как только этих мужиков не называли — «прощаль­ная эпоха», «красные директора».
—  А что плохого: красны девицы — красные директора?
—  Подразумевалось, коли красный директор, значит, умеет толь­ко выполнять планы, но ни грамма творчества. Никакого бизнеса. А посмотрите, ведь вся промышленность Тюмени выстояла. Тяжело было согласовывать все заказы, а многие работали на оборонку. Два завода не удалось вывести из штопора — электромеханический и су­достроительный. Судостроительный мне сверхжалко. Это же флаг­ман российского судостроения, знаменитые арктические плавстанции «Северное сияние» — наша историческая промышленная память. Но не удалось. Приватизация там была главной ошибкой. Я на это серьезно повлиять не мог, но все равно корю себя, что сделал недо­статочно, чтобы сохранить завод. Мы судостроительный знаем как «завод Потапова», почетного гражданина и истинного героя Тюме­ни. Кстати, Петр Петрович — мой предшественник, в советские годы работал председателем горисполкома. Но не удалось. Очень тяжело было сочетать возможности бюджета и потребности людей и пред­приятий. Мы нашли возможности (сейчас за это и в тюрьму бы поса­дили) и льготы для предприятий. Содержишь свое жилье, тот же за­вод пластмасс — за это лишнего не платишь. Содержат троллейбус моторостроители — вот вам такие-то льготы. Содержит пионерские лагеря Загваздин (завод АТЭ) или Торопов (завод медоборудования) — вам тоже льготы. Постоянный диалог, абсолютно постоянный, ка­кое там назначенное время — директор предприятия мог заходить к мэру один, со специалистами, с депутатами в любое время дня и ночи, обсуждать и решать проблемы. Великий Аристотель говорил — я только потом осознал глубину его мысли: город — единство разных.
—  Аристотель?
—  Аристотель. Город — единство разных. Единство разных.
—  Хороший мэр получился бы из Аристотеля?
—  Из него получился бы хороший наставник для нормальных мэров.
—  Мэр Киричук честно строил капиталистическую Тюмень?
—  Да.
—  Честно?
— Да.
—  Не дрогнул?
—  Дрожь была. И стыд был. Стыд перед ветеранами, перед советс­кими коммунистами-социалистами, хорошими специалистами, обык­новенными нормальными простыми людьми, которые кромешно не понимали, когда вводились рыночные отношения.
—  Мечтал-то, понятно, о процветающей социалистической Тюмени?
—  Конечно, мечтал. Но уже догадывался, что это невозможно, по­тому и принимал решения в пользу рыночной экономики. Конечно, не плакал, не жаловался, но в душе сильно переживал. Люди рядом со мной, мои заместители того времени, специалисты, они видели, насколько тяжело мне принимать эти решения. Иногда интуитивно
—  неделями, месяцами не подписывал то или другое распоряжение, хотя все доводы за то, что надо подписывать.
—  Например?
—  Перевод пассажирского транспорта на окупаемость. Я понимал
—  это вызовет отторжение у людей. Я не боялся, что это будет оттор­жение ко мне, вообще отторжение той линии, которую страну вела на то время. Я все время пытался, искал причины для того, чтобы уйти от решения этого сложного, скользкого вопроса. Хочу посове­товать молодым последователям, что такие решения лучше прини­мать сразу: кроме ухудшения ситуации оттягивание ничего не дает. Если уж выбрал путь — иди, пока можешь, не останавливаясь.
—  Опасна работа мэра в Тюмени конца XX века?
—  Опасна. Очень опасна. И с криминальной точки зрения. И с точ­ки зрения распоряжения финансовыми средствами: деньги-то не твои, деньги доверенные, и как бы ты их правильно, на твой взгляд или взгляд депутатов, ни распределил, все равно есть достаточно боль­шая группа, слой людей, которые считают — нет, неправильно. По- своему они правы. Это опасно. Очень большой соблазн что-то иметь в личном плане, помочь друзьям.
—  Много было соблазнов?
—  Конечно. Конечно.
—  Что удерживало?
—  Во-первых, и прежде всего, страх перед тем, что это не пройдет безнаказанно. Я давным-давно знаю...
—  Только страх?
—  Нет, не только, я сказал, «во-первых». Меня отец давным-давно научил простым вещам: бесплатного вообще ничего не бывает. Гово­рят про сыр в мышеловке, но и за него платит тот, кто его положил в мышеловку. Отцовская учеба, его наставления порой резкие. Я знал про неотвратимость наказания, все равно оно произойдет, обязатель­но оно будет. Второе, извиняюсь за пафос, — это совесть. Это стыдно. Это неправильно. Это неверно. Третье — доверие людей. Просто не­возможно осознанно грешить. Хотя ошибок я допустил огромное количество. Некоторые ошибки уже после меня много раз повтори­ли. Как меня ругали депутаты, общественность, средства массовой информации по поводу точечной застройки, застройки между дома­ми, застройки проездов. Проедьте сейчас по Тюмени — все, за что меня ругали, сейчас затыкано стройками. А депутаты, кстати, всё те же. В то время у них было одно представление о градостроительстве, сей­час почему-то другое.
—  Как удалось не подставиться? Тому же криминалу?
—  Думаю, невольно подставлялся. Я перенес немало неприятных вещей.
—  Дело прошлое — угрозы были?
—  Были. И угрозы были. И разборки были. Бандиты в кабинет заходили.
—  Это какой же год?
—  Это и 93-й, и 94-й, и 95-й. Секретарь Татьяна Хамзеевна, кото­рая работала в приемной, по-моему, до сих пор помнит...
—  Нажимает на кнопку: Степан Михайлович, к вам бандиты?
—  Нет, сначала бандиты, а уж потом расстроенная Татьяна Хамзе­евна... И с оружием приходили. Я человек диалога. Я пытаюсь убе­дить собеседника, что мы все проблемы можем решить в мирном раз­говоре.
—  Бандитов убедил?
—  Да. Я слово «бандит» применил, будем считать, в кавычках. Они горожане. Они тюменцы, а я мэр, избранный ими же, голосовали они «против» или «за» — не важно. Я им доказывал, что я к ним отно­шусь как к тюменцам, у них свои представления, может быть, они заблуждаются, а может быть, заблуждаюсь я.
—  Какой же самый весомый аргумент оказался?
—  В том, что они могут вести свою жизнь только в соответствии с российскими законами. Это не запрещается. Все остальное я не ре­шаю. Я не брался никогда участвовать в незаконных операциях.
—  А чем искушали?
—  Деньгами в основном.
—  Большими?
—  Мы не обсуждали суммы. До сумм дело не доходило.
—  Скажите, Степан Михайлович, день простоять, как Мальчиш-Кибальчиш, ночь продержаться? Или все же и в то раздер­ганное время было какое-то подобие генерального направления развития Тюмени?
—  Это зависит от команды. У меня первым заместителем был Ни­колай Петрович Дербин, пытался и умел мыслить стратегически. Раз­рабатывая любое оперативное решение, превращал его в действие пер­спективного стратегического плана. Гулько Александр Александрович, Терентьев Виталий Леонидович — люди, которые способны закрыть все оперативные вопросы, чтобы не мешать предпринимать меры для завтрашнего дня. Мне повезло с ними. Конец 90-х годов — уже можно было делать что-то на завтра, уже мостик можно было построить, до­мик для ветеранов можно было построить. Пусть всего на 108 квар­тир, пусть не три моста, но один — через Мельникайте. Оперативную работу Терентьев закрывал, я мог себе позволить обсуждать со специ­алистами: политологами, социологами, экономистами, финансистами — работу на завтрашний день. Не только одним днем мы жили.
—  А было время, когда все-таки одним днем, лишь бы день про­держаться?
—  Было, когда случались аварии, экстремальные и чрезвычайные ситуации. Помню, как вывели из строя канализационную станцию. Город торчком. Мы три дня в напряженнейшем состоянии. Помню, как Николай Григорьевич Егоров сражался за электричество не толь­ко по «Метелево», но и в центральной части города. Александр Ива­нович Горецкий просто стоически настраивал свой коллектив на ре­шение оперативных вопросов. Тогда казалось, ничего главнее нет, господи, хоть бы это решить, это сделать, а там наступит и что-то глав­ное. К сожалению, ничего такого не наступало, наступали будни, просто 3—4 дня упущенного времени.
—  Степан Михайлович, в должностные обязанности мэра входит знать историю города, который он возглавляет?
—  Желательно. Я, по крайней мере, познакомился даже с бюд­жетом города Тюмени 1913 года. Понравилось: до копейки все расписано, вплоть до кнопок.
—  Бедновато жили?
—  Не знаю. Но бюджет расписан интересно. Было меньше со­циальной направленности, но достаточно много статей, которые направлены на развитие производства: кожевенного, ремеслен­ного. Капитализму помогали.
—  Социально неориентированный бюджет?
—  Да. Самостоятельно должны были горожане решать свои проблемы. Бюджет был направлен на то, чтобы люди зарабаты­вали.
—  Никаких социальных льгот?
—  Нет, были. Почему? Столовые для бедняков из бюджета, ноч­лежки, почта финансировалась из бюджета, праздники. Ин­формационное обеспечение для людей доступное.
—  Даже прессе власть при царе помогала?
—  Уже и тогда.
—  Солидно?
—  Мне трудно оценить соотношения, там все в рублях и в ко­пейках.
—  Три рубля — корова. Сколько тогда на тюменскую прес­су тратили?
—  Полкоровы там, пожалуй, выходило.
—  Тюмень была уездной или какой?
—  Уездной.
—  Уездной Тюмени губернский центр в Тобольске помогал как-то?
—  Взаимоотношения несколько другие. Тюменское руковод­ство должно было представить на утверждение губернскому свое решение, губернатор утверждал это решение. Тогдашняя систе­ма местного управления, пожалуй, была более демократичной, чем сейчас.
—  Чувствую, что вам нравится тюменский бюджет 1913 года. Разумный?
—  Сегодня он получше. Он, во-первых, по масштабу больше, охватывает большие направления нашей жизни, сегодня он ори­ентирован на человека.
— Даже по бюджету 1913 года понятно, что тюменец был более самодостаточен? Это хорошо?
—  Сегодняшний бюджет создает фундамент для того, чтобы тюменец сам мог решить свои проблемы. Кстати, в городе се­годня уже 86 процентов предприятий, организаций, которые имеют частную форму собственности.
—  По уровню частной собственности мы уже мерок 1913 года достигли?
—  Уже да. Уже да.
—  Скажите, Степан Михайлович, мэрами не рождаются? Или на роду написано?
—  По наследству вряд ли это придет. Но во мне какие-то гены есть, потому что мой дедушка по маме, Степан, кстати, был пред­седателем сельсовета. В деревне Грушево в Белоруссии, где я родился и где он родился.
—  Что непременно должно быть в характере человека, ко­торый становится хозяином города, города солидного, ис­торического, с брэндом нефтяной столицы России?
—  Он обязательно должен любить людей, которые здесь жи­вут. Для него нет — эти лучше, вот эти похуже. Они свободны в своих рассуждениях, мнениях и оценках.
—  Равны перед Богом? Или перед мэром?
—  Перед Богом — да. Перед мэром они не ответственны. Они доверили мэру издавать постановления, распоряжения, реше­ния, доверили действовать от их имени.
—  Любовь — единственное условие?
—  Нет, понятно. Надо иметь навык, опыт работы в трудовых коллективах. Психологию управления надо обязательно знать.
—  На каком году мэрства приходят эти знания, опыт?
—  Где-то третий год от начала срока. Второй срок, я думаю, самое продуктивное время работы.
—  Первые два года — мэр никакой?
—  Это некое движение по инерции, страх не выполнить то, что обещал, подталкивает. Потом уже приходит и начинается осоз­нание, как нужно принимать решения во благо всего местного сообщества. Потихоньку становишься мэром.
—  Граждане — горожане — никогда не надоедают?
—  Мне — нет. Я откровенно скажу, что я не устаю от общения с ними. Перерывчик, конечно, можно устроить, как переменку в школе.
—  Любовь возвращается?
—  Возвращается сразу.
—  Степан Михайлович, сколько нас, тюменцев?
—  Нас сегодня 564 и три десятых тысячи.
—  Три десятых?
—  Триста. Кстати, за первое полугодие появилось 618 тюмен­цев. Это больше, чем в прошлом году. И у нас сегодня положи­тельный баланс.
—  Любви стало больше?
—  Люди стали жить немножко лучше, немножко оптимистич­нее смотрят в будущее. Мы в социологическом опросе зало­жили, и 56 процентов горожан подтвердили, что Тюмень — тер­ритория надежды. Оптимистическое настроение у людей. Прав­да, еще есть шесть процентов тюменцев, которые категоричес­ки отвергают все, что делается в Тюмени. Готовы на револю­цию.
—  Мэру ничего не остается другого, как любить их?
—  У меня есть...
—  Безответно?
—  Есть возможность с ними общаться, рассказывать, объяс­нять, но лучше, конечно, делом доказывать, что и у них есть на­дежда.
—  Рядом город-миллионник Омск...
—  Полуторамиллионник.
—  ...миллионник Екатеринбург. Тюмень со своим импер­ским честолюбием не стремится стать городом-миллионником?
—  Нам в ближайшие десятилетия это не грозит.
—  И это хорошо?
—  Скорее всего, да. Я не думаю, что большие города настоль­ко уж управляемы с точки зрения создания комфортных условий жизни. И Тюмень, кстати, за последние лет 5-6 стала в серьез­ный ряд с тем же Екатеринбургом, Челябинском, сегодня я с удо­вольствием показываю гостям наш город, бульвары, тротуары, цветы, насаждения, краны строек...
—  Красивых тюменок?
—  И это тоже. Но это было всегда.
— У Тюмени база роста есть?
—  Действия, которые происходят на политической арене, внут­рирегиональные подписанные Соглашения хорошую перспекти­ву дают Тюмени. У нас всегда были хорошие отношения с горо­дами, с нефтегазодобывающими предприятиями Севера, лич­ные мои отношения с руководителями этих предприятий очень стабильные, деловые и хорошие. Для нас важно, чтобы нефтя­ники и газовики в Тюмени одевались, заказывали машиностро­ительную продукцию, брали наши аккумуляторы, лечились у нас, учились, отдыхали, радовались, ехали сюда, здесь работали.
—  Что вы могли бы отнести к достоинствам Тюмени?
—  Географическое положение Тюмени удачно и для Севера, и для того же Казахстана. Нам очень здорово помогает ишимская сельскохозяйственная зона, мы уже давным-давно превзошли уровень Кургана как сельскохозяйственный регион. Сегодня Тю­мень благоприятна своими возможностями, достаточно богатый город и с точки зрения заработной платы, и с точки зрения поку­пательской способности: здесь можно все купить, здесь можно все продать. Конфликты есть, но все равно помягче, чем у сосе­дей.
—  Спокойная, богатая Тюмень — безопасный город?
—  Мне хочется, чтобы наши тюменцы чувствовали себя очень и очень безопасно. К сожалению, в этом вопросе проблем очень много.
—  Незабываемая встреча, одна и на всю жизнь. Но не с женщиной?
—  Это встреча деревенского парня с городом. Как-то оказал­ся в Бресте, я поразился, я вообще потерялся. Я-то был первый парень на деревне, учился лучше всех, в футбол играл неплохо, чувствовал себя свободно и нормально. В городе я потерялся, я до сих пор вспоминаю свое вхождение в городскую среду. Очень тяжело, и я, пожалуй, этого никогда не забуду.
—  А с женщиной?
—  Она была и случайная, и. наверное, судьбой предназначен­ная. С Галиной Николаевной мы встретились абсолютно случай­но, она из Перми, я из Бреста. Встреча вот у железнодорожного моста на вокзале. Какие-то колкости с моей стороны, видимо, такие же ответы с ее — и после этого потянуло друг к другу. Сколь­ко же лет? Под сорок...
—  12 лет Киричук во главе областного центра.
—  Я недавно поймал себя на мысли, что, в принципе, вся моя жизнь посвящена Тюменской области, я жизнь посвятил этому краю, этой замечательной земле, а она с благодарностью отве­чала мне. Как у железнодорожника у меня был свой путь, я дос­лужился до медали «За освоение недр Западной Сибири». Мне очень и очень симпатична эта земля, она настолько родная, она взрастила меня.
—  Помудрел за тюменские лета?
—  Помудрел. Романтизм, к сожалению...
—  Изживу?
—  Прагматизмом живу, живу прагматично, живу реально. Мне очень тяжело, когда я не могу решить вопросы, а я ведь боль­шинство из них не могу решить, те вопросы, с которым приходят люди.
—  На жизнь, Степан Михайлович, время остается? На жизнь?
—  Остается. К сожалению, родителей уже нет, дети взрослые, сказал бы так: я им нужен уже меньше. С Галиной Николаевной пытаемся устраивать себе жизнь: огород, просто поездки по го­роду. Очень часто вместе с ней.
—  Сожалею — за повседневной мэрской рутиной и суе­той не успел сделать?
—  Многое не успел. До сих пор не прошло сожаление — рас­ставание с железной дорогой.
—  Рельсы пролегли по сердцу?
—  Пролегли по сердцу. Особенно бесстыковой железнодорож­ный путь. Наверное, не стыдно сказать: я был неплохой желез­нодорожник. Город — это абсолютно живой организм. Все люди разные, но надо сделать так, чтобы разные были едины в цели, чтобы жилось лучше. Одной власти недостаточно. Нужны еще и усилия самих горожан.
—  Мэр — железнодорожник неплохой. А мэр?
—  Будем живы-здоровы, я дам оценку мэра Киричука лет че­рез десяток. Я много вижу в себе недостатков, а совершенство­ваться — нет предела.
(Разговор 2004 года)
—  Мэр Киричук в Тюмени по-крупному, запоминающееся для самого себя, что построил?
—  Дом для ветеранов. Мост через Челюскинцев. Мост по Мель­никайте. Заводы.
—  Всё— киричуковское время?
—  Конечно. Вся панель по Нижнетавдинскому тракту. Спортивный комплекс на Пржевальского, я горжусь и радуюсь. Совместная работа с Сергеем Семеновичем Собяниным, он был лидером в наших отно­шениях. И Тюмень, конечно, изменилась в лучшую сторону. С Юрием Константиновичем Шафраником мы планировали, мы обсуждали, мы мечтали, мы получили главное — закон о недрах и плату за недра, это при Шафранике. При Леониде Юлиановиче Рокецком мы сумели выстоять, очень много отдавали селу и сельским районам. Тюмень тогда страдала бюджетом, зато жила сытно, были продукты. Было питание, был сбыт тюменской продукции. При Сергее Семеновиче Тюмень получила не просто развитие — серьезнейшее развитие. Не без моего, надеюсь, участия. Может, не скромно, но, в принципе, Киричук един­ственный мэр, который избирался населением в XX веке. Один за весь век. В XXI, к сожалению, изменилась система. В принципе, тюменцы не выбирали никого — ни городского голову Текутьева, ни других, толь­ко Киричука. В XX и XXI веках. В конце и начале.
—  У Киричука мягкий характер, и твердые тюменские губер­наторы этим пользовались: решали проблемы за счет Тюмени?
—  У меня характер мягкий, мягкий к людям, но не к исполните­лям, не к подчиненным, не к тем, кто должен делать дело. Они ска­жут. Я не изверг, я всегда ценю достоинство человека. Для меня оби­деть человека — очень и очень противно, абсолютно не нужно. Я в своей жизни обидел все-таки несколько человек. Я каюсь. Я перед ними извинился. Знаете, какая-то любовь к человеку живет в душе. Мне думается, в каждом человеке доброго больше. Я много раз убеж­дался, что это не так, убеждался, что надо не так поступать, но я не могу себя пересилить, я все равно вижу в человеке большое добро.
—  Почему мэр великой Тюмени так и не стал бороться с гу­бернаторами? Правильно рассчитывал свои силы или силенок не хватило? Вот сосед Чернецкий в Екатеринбурге?..
—  Анатолий Константинович, если бы я боролся, думаю, те губер­наторы, с которыми я работал — и Шафраник, и Рокеций, и Собя­нин, скорее всего, меня бы победили. Я это понимаю и чувствую. У меня совершенно другая тактика. Для горожан важен результат, а не взаимоотношения двух высокопоставленных чинов. В Екатеринбур­ге, я думаю, уже тоже это поняли. Дай бог.
—  Честно — бороться не любите?
—  Не люблю.
—  Не борец?
—  Не люблю.
—  Или: не борец?
—  И не борец. И не люблю.
—  Наши-то губернаторы, понятно, один строже другого, что Шафраник, что Рокецкий?
—  Конечно.
—  Собянин?
—  Они же по-любому очень добры к Тюмени, которую представ­лял мэр Киричук, очень добры. Они уважительнейшим образом от­носились. Я очень благодарен, что мне посчастливилось с ними ра­ботать. Не думаю, что я их очень сильно подводил. Обид на них не храню никаких. Я думаю, они на меня тоже.
—  Никогда не чувствовал себя мальчиком для битья?
—  И у Юрия Константиновича, и у Леонида Юлиановича, и у Сер­гея Семеновича очень высокий интеллект, они никогда не допускали того, чтобы я почувствовал себя униженным, обиженным. Хотя по­водов я давал немало.
—  Горожане — народ надоедливый, народ вредный и времена­ми — просто противный?
—  Все три определения проходят. Все три. Но для меня главное определение — они тюменцы. Это они, горожане, они доверили и до­верились, они ожидают, они не очень верят в то, что я делаю, я дол­жен это постоянно доказывать. Я до такой степени в вас, тюменцы, влюбился, что в первый год, когда уехал работать в Москву, мне про­сто не хватало общения, жестоко не хватало регулярных встреч. В том числе и с противными журналистами.
—  Сейчас полюбил москвичей?
—  Нет, нет, нет. Тюмень родное, я с огромным удовольствием пред­ставляю Тюменскую область по поручению губернатора Владимира Владимировича Якушева. Кстати, очень сильно помогает сам факт, что я представляю Тюменскую область.
—  Здравствуйте, я представитель Тюменской области Степан Михайлович Киричук.
—  Ах, Тюменская область, здравствуйте.
И все пошло-поехало.
—  С чем так не смог смириться в ментальности тюменцев? Или смирился со всем? С потрохами?
—  Я никаким способом не могу понять и до сегодняшнего дня эту разношерстность в обществе нашем, тюменском. Вроде бы все хоро­шо, одни цветы высаживают, другие газоны, все это на деньги нало­гоплательщиков, а сами налогоплательщики плевать на это хотели, машинами ездят по газонам и тротуарам, сорят, мусорят. Побывал недавно в Орле, Туле, Калуге, там победнее живут, но как-то пооп­рятнее...
—  Традиции уважения нет?
—  Некое величие. Вот я. И всё. Вот я и все. Богаче город — и тре­бования повыше должны. Я и сейчас не могу смириться, мне не по­нятно, как ездят наши водители по Тюмени.
—  Степан Михайлович, а что непонятного? Чему удивляться: из пяти тюменцев, как говорится, если поскрести, то четыре пришлых, приезжих, новых тюменцев, новогорожан?
—  Да, скорее всего... Скорее всего, это сказывается. Я однажды выступал на Совете Европы в Страсбурге с докладом о Тюмени, о людях разных национальностей, проживающих в Тюмени. Их боль­ше ста. Как они уживаются, рассказывал и про сабантуй, и про ев­рейские хануки, про чеченскую диаспору, про тюменских грузин, чувашей, поляков, азербайджанцев... Официально обсудили, потом кофе. Больше десятка европейских коллег подошли, сочувствуют мне, говорят, да, видимо, вам мэром тяжело работать. Я-то думал, что я так хорошо рассказал о Тюмени, а они восприняли: разношерстность населения слишком большая. Да и в деньгах же еще дело, заработки разные у людей — от огромных до совсем малюсеньких.
—  Бывали случаи — мэр Тюмени Степан Киричук скис, даже не устал, а скис?
—  Бывали, бывали.
—  После разговоров с губернаторами?
—  Скорее всего, не это влияло.
—  После разговоров с горожанами?
—  Скорее всего. Когда начинаешь понимать невозможность того, что надо сделать, нереальность того, что от тебя хотят, а хотят-то ведь немного — ну горячей воды постоянно, а я ее дать не мог. Начинаешь разговаривать с тем же Александром Ивановичем Рыбиным или с энергетиками, они объясняют причины, и ты начинаешь понимать, что они правы — это самое страшное для мэра: понять тех, кто дол­жен делать, а он не будет делать, не сможет, не может принять эту всю беду и всю нашу общую недееспособность по объективным при­чинам. Они уйдут довольные, что отчитались по справедливости, правильно, а ты сидишь и не знаешь, что делать. Вот здесь скисаешь. Меня Федор Александрович Балахонцев, водитель, с которым я про­работал все время в мэрии, возил на Туру, на речку, и там я ходил вдоль берега, смотрел на воду, достаточно было 15—20 минут, чтобы взять себя в руки, вернуться и звать их обратно, и уже вести себя по-другому.
—  Тура придавал течению характера верное направление?
—  Характеру течения. Наверное, успокаивала. Вот вы спрашива­ли, что не сделал? Мы начали большое дело, остановить его уже не­возможно — строительство набережной Туры. Все произошло пос­ле одной реплики в Екатеринбурге. Кто-то из чиновников Екатерин­бурга, кто-то из заместителей Аркадия Михайловича Чернецкого, говорит: у нас реки нет в Екатеринбурге, зато набережная есть, а в Тюмени есть река Тура, зато набережной нет. Я, конечно, сглотнул это все, но всю обратную дорогу ехал и проглотить не мог. Игорь Алек­сандрович Спиридонов нашел строителей, которые строили в Хан­ты-Мансийске набережную, они начали эту работу. Я думаю дожить до того времени, когда можно будет по набережной Туры погулять.
—  Чернецкого пригласить?
—  Получается красиво. Приглашу.
—  Скажите, Степан Михайлович, за работой не пропустил обязательных житейских радостей?
—  Конечно, пропустил. Сейчас вот внучка для меня — это всё.
—  Да это обязанность мужчины — пропустить собственных детей!
—  Я пропустил. Считай, мужчина. Очень сожалею, что не общал­ся, как сейчас бы общался.
—  Может быть, это полезно детям?
—  Для них очень полезно. Они самостоятельны, они уверены в своих делах. Они ошибаются — не бегут к папе с мамой, терпят все, работают самостоятельно. Скорее всего, так и должно, видимо, быть.
—  Что особо радовало в работе?
—  Если люди приходили и говорили, вот это получилось.
—  Но редко?
—  Очень редко. Из десятка посещений максимум одно. Ну нор­мальные же люди, что они пойдут во власть, если все хорошо и нор­мально. Есть люди патриотичные, инициативные, они идут с пред­ложениями, а с просьбами идут только те, кому плохо.
—  Есть у мэра Киричука главная заслуга перед Тюменью?
—  Не мне судить. Пусть горожане судят. Вот сейчас я, когда хожу по Тюмени, чувствую очень теплое и доброе к себе отношение. Види­мо, что-то сделал, что дает основание для горожан ко мне относиться нормально. Был честным по отношению к ним.
—  По собственной самооценке — что очень хорошо получи­лось?
—  Учитывая особенности времени — сохранение социальной сфе­ры все-таки у нас получилось. Общение с обществом. Должен признать, что до работы главой города не представлял важнейшей роли средств массовой информации. Никогда. Для меня огромнейший урок — ра­бота с прессой. Причем не с журналистами работал, а они со мной. Они меня воспитывали, они приучили держать любые удары.
—  Это горожане — через средства массовой информации?
—  Горожане. Через средства массовой информации. Это же рупор человека, рупор тюменца. Давая интервью, иногда задавался: ну за­чем он такой вопрос ставит, кому это интересно? Сейчас никогда та­кой себе вопрос не ставлю — что спрашивают, на то и надо отвечать.
—  Искусство прощать прессе по наследству не передали?
—  Не знаю. Возможно, прессу и не надо прощать. Может быть, я ошибался, бог его знает.
—  Тюмень — благодарный город?
—  Очень. По отношению ко мне — очень.
—  Что радует в сегодняшней Тюмени?
—  Движение. Вы знаете, движение не автомобильное, а движение вперед.
—  Автомобильное радует особо?
—  Смотрите: более 500 тысяч квадратных метров жилья в год! А дороги! Конечно, есть трудности: там не проехать, туда не проехать. Вот улица Пролетарская, сейчас я по ней езжу. Ведь ее сделали за 3— 4 дня. Темпы, новые технологии, инновации. Взаимоотношение вла­стей мне нравится. Я встречаюсь и с губернатором, и с мэром, с пред­седателем городской Думы. С депутатами областного собрания, они едины в решении проблем. Какой заинтересованный разговор про­шел по «Стратегии-2020». Начали работать координационные Сове­ты, рабочие группы. Есть жизнь...
—  Живой город?
—  Живой! Все движется. Мне это очень нравится.
—  А где все-таки кривовато Тюмень развивается?
—  Думаю, с населением местные власти, депутаты и мэрия долж­ны общаться побольше.
—  Нематериальные вещи важнее?
—  Очень важны. Горожанин должен думать и верить в то, что это делает он сам. С его подачи. По его нужде. Если ко мне приехала сес­тра, брат, знакомый в гости, я должен идти по городу и говорить: мы улицу Мельникайте ремонтируем, мы...
—  А не Киричук с Собяниным? Куйвашев с Якушевым?
—  Конечно, мы местная власть — это творчество, это самостоятель­ность, это решение вопросов самостоятельно и под свою ответствен­ность.
—  Вам повезло на современников?
—  В каком смысле?
—  Взяло и повезло?
—  Я не в эпоху Пушкина родился — вы это имеете в виду?
—  В эпоху других выдающихся тюменцев?
—  Вы знаете, наверно, особо запомнилось возвращение Александ­ра Солженицына. Здесь, в Тюмени, на родной железнодорожной стан­ции его встречал.
—  А выдающиеся тюменцы?
—  Прекрасные люди!
—  С которыми по одним улицам ходили?
—  Мне нравится творчество, то, чем занимается дирижер Антон Шароев. Знаменитые наши олимпийские чемпионы Куклева, Нос­кова, Игорь Плотников. Тюмень — серьезный город, есть все — от маленького до самого-самого великого.
—  Про Париж говорено, да и умирать нам рановато, но: я хо­тел бы жить и умереть в Тюмени?
—  Иначе и не будет.
Омельчук: Не удастся?
Киричук: Не планирую.


Космос Тобольска


Когда-то в России не было Тобольска. И это была другая Россия.
Можно представить современную Россию без Тобольска? Навер­ное, можно. Но это будет другая Россия. Неполная Россия. Россия, обедневшая не только на Тобольск. Куда больше! Представим Рос­сию зданием в десяток этажей — а нескольких этажей в главной сере­дине нет. И это — Россия?
Тобольск — это счастье России.
А сам Тобольск, его историческая миссия? В каком жанре мы оп­ределили бы его роль? Тобольск знал разные времена, даже похожие на счастье, но его историческая судьба — вечная драма.
Последней капли удачи ему всегда не хватало.
И все-таки: где в этом подлунном мире, в этой поднебесной импе­рии вы отыщете еще один такой город, как Тобольск?
Недавно я встречался с замечательным писателем нашего отече­ства Владимиром Крупиным. Он писатель русский, но прежде всего сын вятской земли.
— Ездил в Тобольск, — признался Крупин. И добавил: — В столи­цу.
Он, вятич, помнит, что в давние времена (а какие давние? — осьмнадцатый век) его Вятская волость входила в глобальную Сибирс­кую Тобольскую губернию.
Так вот не было в ближней истории человечества такого преце­дента: губерния на три материка (Европа, Азия, Северная Америка), соответственно, и трансконтинентальная губернская столица.
Незабываемая страница отечественной истории!
Единственный в Сибири императорский трон наместника.
История Российской империи не позорна. Возможно, это лучшая империя в истории человечества. Кичиться не будем, но и для гордо­сти — простор есть.
По моему глубокому убеждению, Тобольск — космическое место планеты, один из немногих мировых центров, существующих в этом разумнейшем из миров.
Всегда с трепетом подъезжаю к Тобольску, встречаюсь не просто с нестандартным городом человечества, но всегда ощущаю: это не толь­ко крутой берег Иртыша, спокойные воды, величественные леса, пре­лестные овраги и холмы, пронзительные березы... Это — часть земли, но и часть космоса. Открытый космос.
Тобольск — космический резерв планеты. И явно — прислушай­тесь к себе! — будет востребован.


Незримое присутствие Бога



Непредставимо, чтобы — рано или поздно — здесь, на этих краси­вых берегах, не появился город. Природа как бы упрашивает челове­ка:
—  Это место для тебя. Эта красота — тебе.
Здесь сливаются величайшие сибирские реки Иртыш и Обь.
Очень разные, но наверняка — самые величавые.
Сначала симпатичное местечко облюбовал остяцкий князец Са­мар, затем на прелестном берегу разбил лагерь ермаковский сорат­ник атаман Никита Пан. Хотя русские проникли сюда явно раньше —  неподалеку от Самарова есть нераскопанное городище Русс-Вош, которое явно хранит многие неразгаданные тайны этих необыкно­венных мест.
При государственном и императорском освоении сибирских про­странств Самарову определили роль яма, ключевой станции ямской гоньбы меж губернским Тобольском и инородческим Севером.
Он всегда был и перекрестком дорог, и перекрестком времен, рос естественно и медленно, но когда пригодился — сразу потребовался: тогдашний Остяко-Вогульск стал столицей национального округа, а нынешний Ханты-Мансийск — главный центр субъекта Федерации —  Югры. Югра в переводе на деловой язык — Среднее Приобье, а в переводе на международно-нефтяной — «Персидский залив России».
Когда настало время определяться статусно — а оно настало в на­чале 90-х XX века, Ханты-Мансийск определил себя как админист­ративный, деловой, культурный центр округа.
У этой точки зрения и сегодня много оппонентов, и если у губер­натора Югры Александра Филипенко есть последовательные крити­ки, скорее всего, только в этом вопросе.
Надо ли огород городить и изобретать очередные Нью-Васюки? Мог ли губернатор, инициатор превращения захолустных Хантов в суперсовременный город, поступить иначе? Округ на ведущих эко­номических позициях в России уступает по важнейшим позициям только Москве (Санкт-Петербургу не всегда). Оставлять деревней главный окружной город? Это не только не престижно, это не разум­но. Мы встречаем по одежке — и это капитал. Новый вид старого Ханты-Мансийска — капитализация. Это, кстати, мировая тенден­ция. Кто вспоминает, что столицей Техаса является не прославлен­ный Даллас, а крохотный Остин?
—  Это не надолго, сегодняшняя Россия не знает, куда повернет завтра, — продолжают критики.
Город помнит об этом.
Недавно здесь появился новый НИИ. Не каких-нибудь — инфор­мационных технологий. Понятно, XXI век на дворе — не пилораму же ставить. Но... Уму сложнопостижимо: когда в России еле-еле дер­жится фундаментальная наука, изобрести и создать новый институт?
Василий Копылов возглавляет в НИИ Центр дистанционного зон­дирования земли. Оказывается, из космоса хорошо видны наши эко­логические проблемы, можно предметно вести поиск полезных ис­копаемых, да и много другого полезного.
Сотрудники Центра своим профессиональным праздником счи­тают День космонавтики.
Я у Василия Николаевича одним поинтересовался:
—  У вас супермощное оборудование. Бог в космосе каким-нибудь образом свое присутствие не обнаруживает?
Ученый улыбнулся, но ответил серьезно:
—  Мы прикладники, но когда работаешь с космосом, невольно ос­мысливаешь философию жизни, существо бытия. Много трудношифруемых случаев, но если говорить о присутствии Бога, я бы сказал с такой степенью точности: это хорошо замаскированное присутствие.
Ханты-Мансийск сегодня — город амбициозный. Амбиции сти­мулируют. Без божества, без вдохновения — это не про Ханты XXI века.
Здесь появился Югорский университет — учит современным про­фессиям. Новому Музею геологии нефти и газа позавидует иной ми­ровой музейный центр. Здесь проводят международные теле- и ки­ноконкурсы, музыкальные и театральные фестивали, европейские и мировые чемпионаты в великолепном биатлонном центре, спрятав­шимся за седьмым городским холмом.
Он ничью славу не ворует, ведет себя достойно, как и положено административному центру серьезного субъекта Российской Феде­рации. Приобретая столичный лоск, он остается все тем же — спо­койным, опрятным, уютным. Несуетным.


Перекресток времен



Сказать, что здесь все быстро, резко меняется — ничего не ска­зать.
Меняется — неузнаваемо!
Известно, что мир движется к совершенству не какими-то непоз­нанными силами, а простым человеческим желанием. Вот и у города Салехарда появилось это человеческое желание — жить полнокров­но, насыщенно, красиво. И ведь не запретишь.
«...А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как по­ловицы». Это о Салехарде. Было. На моей памяти.
В истории города немало крутых поворотов.
В 1853 году в Обдорск на Васильескую ярмарку приехал сибирс­кий генерал-губернатор, герой Венгерской кампании Христиан Гасфорт. К тому времени созрело «высшее» мнение — Обдорск упразд­нить. Бравый вояка бегло, но обстоятельно обревизовал полярные владения и объявил обдорскому бомонду:
— Буду ходатайствовать. Перед государем императором.
Гасфорт вошел в местную историю как спаситель Обдорска. Ви­димо, умел браво аргументировать.
В начале века XX Обдорск все-таки вывели «за штат», и, казалось, бурная жизнь ему уже не грозит. Но прошел ровно 21 год, и он — уже под именем Салехард — стал столицей свежего Ямало-Ненецкого национального округа. Чуть позже ему была уготована — вряд ли пристойная — роль «столицы» ГУЛАГа — стройки Полярсиба от Оби на Енисей и дальше. Еще позже зэков сменили бесшабашные и азар­тные геологи-нефтеразведчики.
Салехард просвещал неграмотных, учил тундровиков науке оле­неводства, ловил и перерабатывал рыбу, осваивал полярное небо, хо­дил в студеные моря.
Как он позиционирует себя сегодня? Это деловой центр российс­кого ранга — здесь офисы таких серьезных фирм, как «Газпром», «Рос­нефть», «Сибур». Это культурный центр Ямальского Севера.
И это город для пристойной жизни. Раньше здесь можно было жить, пожалуй, только по двум причинам: исключительно из любви и исключительно по энтузиазму. Сегодня можно просто — жить.
Все для этого есть, и он уже давненько (а построив современный и фешенебельный аэропорт — тем более) избавился от комплекса, что где-то далеко есть «Большая земля». Ямал — по определению — зем­ля небольшая, но по существу — самая Большая земля Севера.
И еще на одну роль явно и недвусмысленно претендует Сале­хард — город серьезно честолюбивый. Столицей Арктики в Рос­сии, естественно, считает себя Москва. Так вот, Салехард на этом направлении Москву немного теснит. Ямал — участник многих международных арктических организаций. Губернатор Юрий Не­ёлов — член Высшего Арктического совета, как понимаю, планеты Земля.
Здесь проходят — и для этого созданы необходимые условия — международные симпозиумы и конференции по циркумполярному развитию, аборигенным народам, проблемам Северного морского пути.
Незабываемая встреча. Международная конференция в Салехар­дском конгресс-холле. Вижу молодую женщину с люлькой-корзин­кой, в корзинке — малыш.
Стефани Микин не просто мама-домохозяйка, она советник по охране окружающей среды Парламента Канады. Так совпало: и на конгрессе в Салехраде надо быть непременно. И маленького Шона не бросишь. В Канаде они к таким деликатным проблемам очень стро­ги. Поехали с Шоном. Сын, кажется, согласился. Достойно перено­сит трансконтинентальное путешествие, активно участвует в работе конференции. По крайней мере, вокруг него всегда народ, всегда шумно и постоянные дискуссии.
Что обсуждают в Салехарде? Тема: Арктический Дом — пробле­мы устойчивого развития. Стефани считает, что все вместе они об­суждают и проблемы ее сына.
— Мы выясняем, можем ли мы, если не гарантировать, то зало­жить надежную основу для хорошего будущего его поколения и здесь, в высоких широтах.
Как без Шона?
И все-таки как функциональна и удобна канадская детская люль­ка-корзинка. Такую я вижу впервые. Человечество долго старалось. Присутствие семинедельного Шона Микина на трансарктическом форуме вписывает Салехард в циркумполярную цивилизацию пла­неты.
Каждому салехардцу известен Анальский мыс — высокое краси­вое местечко над Полуем. Здесь уже много лет ведет археологичес­кие раскопки Наталья Федорова из Екатеринбурга — специалист по сибирским древностям. Каждый сезон приносит новые находки. И за каждый сезон Салехард добавляет своей истории. Человек всегда любил эти красивые места. Эти, как минимум, любит 10 тысяч по­лярных лет.
Из своей вечности Салехард смело смотрит в пространство ново­го тысячелетия.


Музыка времени



Невиданно!
Небывало!
Изначальный русский город в Сибири — Тюмень — во второй по­ловине века прошлого, Двадцатого, всего за два десятка лет вырос сразу вчетверо.
Был маленький — малюсенький, сто тысяч населения с трудом набирал — вопиющая «столица деревень»! Как вдруг — вымахал за полмиллиона жителей.
Нефтяной вал и все с ним связанное: размах! масштаб!
Казалось бы — хорошо.
Но...
Из каждых пяти жителей четыре — новые тюменцы.
Пришлые. Приехавшие. Нездешние. Ближние. Дальние. Но не тюменцы.
Тюменцы в первом поколении.
Городская история — четыре века с лишним. У новых жителей — другая биография и в другом месте.
Города так не растут. Не должны.
Они, как деревья: годовое кольцо, еще кольцо. Год за годом.
И города... Дом. Улица. Квартал.
Так внезапно города не растут. Так вспухают.
Кажется — новый город. На самом деле — воздушный шарик. Пу­зырь.
Корни города — традиции. Нет традиции — нет города. А тут у большинства — традиции нет. Ведь это разные горожане: новожил и старожил. Новожил еще не вполне горожанин.
Старожилу неуютно: в городе мало знакомых и много незнакомых людей. Новожил ему кажется агрессивным, вульгарным, чин не дер­жащим, традиций не почитающим, традиций не чтящим. Не наш.
А эвона их сколько, не наших!
Под нефтяной вал уходили, пропадали, исчезали давние и от того осо­бо милые традиции. Болезненно. Больно. Кто эту боль почувствовал?
И виноватых нет. Время, мол, потребовало. Время — примерный виновник. Все приемлет, ни на кого не обидится.
Тюмень свой вспух пережила. Незаметно. Смиренно. Не бунтуя, не бузя, подчиняясь требованиям времени. Но если и сегодня случа­ются обиды, упреки, проблемы необъяснимые — они оттуда: когда город не рос естественно, а вспухал. Не просто был нарушен есте­ственный (тогда провинциально неторопливый) ход и ритм време­ни. Был нарушен ход развития.
Тюмень — первый русский в Сибири и, значит, старинный, рос­сийский город. И Тюмень очень молодой — первого, второго поколения горожан — город. Они ужились, приживаются, но естественного в этом не очень много. Маловато.
Об этом следует помнить. Знать. Город, который не помнит своей миссии, своего предначертания, — собрание кварталов и квартиро­нанимателей.
Чем знаменателен конец века Двадцатого для Тюмени? Она опре­деляла, не определила еще, но определяет свою миссию. Осознает себя. Может, даже так — выздоравливает... Избавляется от неоправ­данных амбиций и иллюзий.
Политические обстоятельства заставили обратить внимание на себя, обратиться к себе. Это были непростые обстоятельства. Хоте­лось — поначалу — чтобы они не случились. Но они произошли. Вре­мя сделало нас другими, хотелось бы верить: сделало лучше. Но то, что опытнее и мудрее — безусловно.
В судьбе Тюмени — всегда судьба России. Российской империи. Изначально.
Россия четыре с лишком века назад стала великой азиатской дер­жавой. Начав с города Тюмени. Тюмень вводила Россию в имперс­кий азиатский круг. Не станем забывать.
И в своем масштабе сама Тюмень пережила имперские трагедии. Распался Советский Союз, Российская Федерация начала делить­ся посубъектно. Тюмень — столица не только нефтегазового комп­лекса, но огромного сибирского края — от степей до ледовитых вод, формально оставаясь таковой, должна была поделиться своими сто­личными полномочиями с «коллегами» — центрами вполне само­стоятельных субъектов Федерации — ямальским Салехардом и югорским Ханты-Мансийском. Долгие десятилетия Салехард и Ханты-Мансийск практически формально исполняли свои столич­ные роли. По ельцинскому Федеративному Договору они стали ис­полнять эту роль по-настоящему, активно, действенно. Иногда даже демонстративно и агрессивно.
Так это смотрелось с тюменской колокольни.
Теперь столичный формализм доставался Тюмени.
Осознание новой роли проходило, естественно, болезненно, над­рывно. Своеобразный фантом утраченной ноги.
В чем аналогия с Россией?
Но ведь однажды российская столица (после Беловежской пущи) проснулась, даже не поняв, что Казахстан, Грузия, Украина и иже с ними ушли, скорее всего, навсегда, и Москва уже не совокупная сто­лица молдован, киргизов, туркмен, армян и эстонцев.
Такое холодное утро случилось и с Тюменью.
Поначалу она этого не заметила.
Это осознается не сразу.
В шоке человек с переломанной ногой еще некоторое время мо­жет бежать.
Слава богу! — это осознается не сразу.
Слава богу! — осознается.
Труднее всего расставаться с молодостью красивой женщине.
Богатое прошлое — богатство. И груз. Груз давит.
В Тюмени процесс переосмысления своей миссии и роли так же, как и в Москве, проходил болезненно. Но — исторически недолго. Наверное, сказывалось, что Тюмень надолго уступала свои столич­ные роли то Тобольску, то Свердловску, то Омску. Не привыкала на­вечно к столичному снобизму. Не успела привыкнуть.
Даже историки не акцентируются на психологических пережива­ниях 1918 или 1934 годов, когда административная роль Тюмени су­щественно менялась. Кто вспомнит?
Конечно. Новая картина была иной: Тюмень теряла не столько бюджетно-денежные, властно-административные и иные рычаги, она теряла часть своей истории, значительную долю своего влияния и престижа. Былое величие.
Надо было думать о нынешней жизни. Расставаться с иллюзиями и думать о величии в современной жизни. Дабы не уподобиться ми­лым старушкам на известной передвижной картинке «Все в прошлом».
Наверное, помогло то, что Тюмень всегда была самостоятельным и самодостаточным городом. Золотые руки ремесленников. Хитро­ватый расчет купца. Мозговой прикид обученного инженера. Здра­вый расчет мастерового. Простодушный азарт студента. Романтичес­кий задор социалистического энтузиаста. И серьезная хватка умело­го собственника.
Не пропадем!
Еще как болела федеральнодоговорно отнятая нога...
Наверное, граждане и горожане всех сих подспудных процессов не знали и не осознавали, не замечали в текущей своей жизни.
Но, понятно, что перемена участи Тюмени, поворот тюменской судьбы касался всех. Требовал участия каждого.
Не осознанного. Не воспринятого. Не пережитого как драма.
Может, это и к лучшему.
Сопли и вопли, естественно, наличествовали, но, пожалуй, ниче­го не определяли. Скорее всего, стимулировали.
Поиск нового стиля. Нового образа жизни.
Муж ушел. Может быть, к другой! Гад! Но есть дети, заботы, про­блемы. Надо жить. Жизнь не безнадежна, хотя и трудна. И кто нас лишит надежды на новое счастье?
Мэр Тюмени этого сложного переходного периода Геннадий Рай­ков сегодня политик российского масштаба. Депутат Государствен­ной Думы РФ, лидер депутатской группы «Народный депутат», отец-основатель не какой-нибудь, а Народной партии России.
Кто-то говорит: не по масштабу вознесся. Ведь, оценивая его не­сомненные (мэрские) заслуги, та же журналистская братия скепти­чески замечала: — Простоват Гена Иваныч — простоват.
Но, полагаю, смею предположить, что масштабно Райков вырос на этом сложном сломе городских миссий. Чтобы стать политичес­ким другом президента Путина, необходимо побыть мэром Тюмени в самый, может быть, сложный ее период.
Мэра Степана Киричука за что только не костерят. Естественно, правильно и справедливо — мэр отвечает за все, даже у поноса ваше­го младенца — муниципальный генезис.
Но мало кто заметил, что тишайший, спокойный, выдержанный, бесконфликтный, простодушный, почти рохля человек, не умеющий выговорить решительное «нет», мэр Киричук спокойно, выдержан­но и, не побоимся высокого штиля, мудро провел громоздкий корабль «Тюмень» по штурмующим водам социально и экономически штор­мящего океана России.
И если граждане Тюмени не заметили этой бурной смены городс­ких ролей и перемены участи — в этом нешумная, но бесспорная зас­луга городского лидера.
Современники не заметили. Современники, как правило, не заме­чают. Может, история... Маловероятно, но, может, история не забудет.
И еще: хотел бы непременно выделить, отметить незаметную, не­приметную историческую роль Тюмени.
В этом случае... Тюмень — пример для России.
Как это ни пафосно звучит, да, да! — пример для России.
Ведь Россия также переживает перемену участи. Государственной. Исторической. Территориальной. Психологической.
Переживает.
Не пережила.
Тюмень показывает, почти демонстрирует, как это можно сделать спокойно, достойно и мудро.
Как ни странно, как ни парадоксально — утрачивая, Тюмень при­обретала.
Это и не странность, и не парадокс.
Как известно, главный природный ресурс любого государства, — нет, не в недрах, а в головах его граждан. В мозгах. Коли они есть.
Немереные полезные ископаемые, скорее, развращают и застав­ляют костенеть мозги. Несколько десятков лет Тюмень рассчитыва­ла на открытые ею полезные ископаемые.
Мозги стало подмораживать. Мысли стали притормаживать.
А Тюмени сказали:
—  Нефть открыта. Спасибо. Но нефть не твоя. Уже не Советского Союза. Но — страны.
Мозги заработали. Сначала глубоко задумались, может быть, впа­ли в ступор, но, задумавшись, начали работать.
Рассчитывать на себя — лучшее правило в жизни.
Ведь был же другой вариант: обидеться.
Нефть не твоя. Газ не твой. Первооткрыватели — геологи Тюмени — «отработанный пар».
Можно обидеться. Как мать:
—  Сыновья бросили.
Но мудрая мать знает: сыновьям идти дальше.
А у нее — собственная жизнь. Золотой возраст. Счастье своего воз­раста. Еще не вечер, и рассчитывать на себя — не худшее правило на трудной дороге жизни.
Это была самая большая трудность: Тюмень долгие годы работа­ла и готовила себя для работы на Север и на Севере. Даже не привя­зывала — вязала.
Как промышленный город Тюмень оказалась не структурирова­на. Как соседи — Екатеринбург, Омск, даже Курган.
Она была частью большого комплекса. Необходимо было стано­виться целым. Не частью. Самостоятельно цельным.
И сегодня все, что оказалось конкурентоспособно (конкурентность мирового уровня, ибо нефтегазпром — это транснационально), рабо­тает на Север — нефтяную Югру, газовый Ямал. Тюменские заводы, институты, строительные комплексы, базы. Тюмень осталась мощ­ной нефтегазотранспортной артерией. «Сибнефтепровод» и Тюмен­ское управление магистральных газопроводов «Сургутгазпрома» — основные городские налогоплательщики.
Понятно, что сегодня Тюмень не главный нефтяной или газовый штаб. Но и Тюменская нефтяная компания в образе Тюменьнефтегаза и ЗапСибгазпром — серьезные производственные структуры. Ве­ликий «ЛУКойл», знаменитая «Сибнефть» держат в Тюмени свои филиалы. И все-таки это уже остатки былого величия ставки главнонефтекомандования Советского Союза.
Промышленно Тюмень разношерстна: собрание уникальных пред­приятий. Завод медицинского оборудования занял достойную нишу в своей отрасли российской промышленности. Высококонкурентен аккумуляторный завод. Ткани КРОСНО завоевывают европейские рынки. Тюменские моторостроители находят космических партне­ров в Китае. Ноу-хау Сибнефтеавтоматики, которой руководит один из лучших менеджеров России Генрих Абрамов, престижны на ми­ровом — перегруженном и тесном — рынке. Оставаться на плаву на­мерен и Тюменский судостроительный, одно время попавший в за­тяжной кризис. В советские времена Тюмень не обросла высокотех­нологичными и суперсовременными, «продвинутыми» производства­ми, но за последние десятилетия XX века сделала все, причем про­изошло это незаметно, чтобы достойно вписаться в индустриально­экономические отношения XXI века.
Вот введем завод медицинских препаратов, и промышленная структура города вместе с респектабельными заводами ЗапСибгазпрома приобретет относительно завершенный вид.
Сегодня Тюмень практически капиталистический город. Как ми­нимум две трети собственности в частных руках. Это не только мага­зины, ларьки, рынки и рестораны, но и заводы, фабрики, автобусные парки, банки.
Тюменский капитализм показывает не обязательно (по-ленинс­ки) «зверское» лицо, скорее, демонстрирует буржуазную элегант­ность. Посмотрите: любое приличное — евростиля — здание, офис, помещение — частное, акционерное. Понятно, что и бюрократ-чинов­ник старается не отстать и на деньги налогоплательщиков торопится фешенебельно обустроиться и обставиться, но и здесь, пожалуй, осо­бенных перехлестов не наблюдается.
Коттеджи, виллы в городской черте и за городом тюменский вид не портят. Скорее, радуют даже утомленный взгляд обремененного бесконечными российскими реформами усталого тюменца.
Полагаю, тюменские архитекторы получили ту степень творчес­кой свободы и неуёмной фантазии, что даже могут позволить себе поставить жилой дом посреди улицы.
Тюмень никогда не была скудна на умные головы и государствен­ные умы. Хочешь не хочешь, как ни произнести достойные имена: Борис Щербина, Виктор Муравленко, Александр Протазанов, Юрий Баталин, Владилен Никитин, Геннадий Богомяков, Юрий Эрвье, Алексей Барсуков, Владимир Курамин, Геннадий Шмаль, Юрий Шафраник, Дмитрий Коротчаев, Константин Лагунов.
И когда настали времена предприимчивого ума, Тюмень не спа­совала. Как ни крути: история первоначального постсоветского ка­питализма в России связана с именем тюменского доцента, Голыш­мановского уроженца Валерия Неверова. Печально, любая револю­ция, в том числе экономическая, отстреливает своих детей, но без тюменского «Гермеса» экономическая история свободной России будет явно не полна.
Партийный работник не первых ролей Владимир Борисов создал уникальное кондитерское предприятие БКК. Центр города украшают фирмы президента профессорской ассоциации Александра Юффы. В банковской элите страны — Нина Брагина, Дмитрий Горицкий, На­дежда Белицкая, Вадим Варнаков. Солидный журнал «Эксперт» про­вел серьезное социологическое исследование, и мы видим в элите топ-менеджмента России знакомые имена: Владимир Шевчик («Сибинтел»), Сергей Варлашкин («Тюменские авиалинии»), Юрий Дудоев («Сибнефтегазмаш»), Григорий Шутовский («Тюмень-Экспо»), Сер­гей Кеверин (мебельная фабрика «Заречье»), Александр Кореляков (аккумуляторный завод), Александр Котов (концерн «Тюменская правда»), Александр Кукушкин (агентство «Блиц»), Геннадий Торо­пов (завод медоборудования и инструментов), Николай Шепелин (До­мостроительный комбинат) и, даже не стыдно признаться, Анатолий Омельчук, президент ГТРК «Регион-Тюмень».
По России такого уровня топ-менеджеров «Эксперт» насчитал чуть больше тысячи. За каждым именем — интереснейшая история, масса событий, крутые повороты судьбы, новая энергия действий.
Это личности, определяющие разворот событий во времени.
Хотелось бы непременно вспомнить очаровательных женщин: Татьяна Зарубина не просто создала несколько салонов «Оптика», она выстроила систему и ввела стиль, который трудно определить точно, но который сегодня известен всякому посетителю салонов «Газпромоптики»: хорошие очки — красивые глаза, умное лицо.
Валентина Бутко возглавила строительную фирму «Атлант», стро­ит много, качественно, со вкусом. Самые престижные коттеджи в го­роде, как говорится, «от Бутко».
Светлана Кайминова подняла и возродила завалящийся, пропа­дающий ДОК «Красный Октябрь».
Сегодня город к своим несомненным достоинствам добавляет новые.
Элегантность. Шарм.
Элегантная красавица — это уже другая красавица.
И попутно...
Тюмень обретает свой шарм.
Пройдемся только по исторической части города, где сосредото­чено новое строительство.
Есть аура времени, историческая атмосфера. Перекличка времен.
И шарм.
Это отдельно.
Уже незабываемо. И неповторимо.
В своей новой роли Тюмень оказалась — парадоксы перемен уча­сти! — гораздо более нужной северам, чем прежде.
Жмутся к сильным, а не к властным. (Россия пока это полно еще не осознала).
Дружат с сильными.
На новом витке развития Тюмень для северов видится более же­ланной и востребованной. И это не навязано, а естественно.
Попутно.
Промышленная разношерстность, разноведомственность Тюмени — основа (в том числе) и ее природной демократичности.
Здесь вы не ощутите ведомственного единодушия и монопольной прямолинейности северных нефтеградов и полярных газополисов.
Демократия — среди прочего — это еще и ощущение свободы и большой выбор возможностей. Экономических. Житейских. Граждан­ских. Свобода выбора.
Кто этого лишен, знает, сколь дорогого это стоит.
К тому же — у богатых свои проблемы.
Перспективные. И неизбежные.
Югра и Ямал прошли через пояс относительного российского бла­гополучия. Прошли. Уже прошли.
Испытание благополучием тяжкое. К хорошей жизни привыкаешь. Окончательно. Но окончательно хорошая жизнь случается редко. По крайней мере, в любимой России.
Федеральный центр не собирается навсегда делиться рентой от федеральных недр.
Югорская нефть — трудная нефть. Ямальский газ — недешевый газ.
К тому же не все в мире нефтегаза решается собственным профес­сионализмом и героизмом. Многое решает — за вас — Нью-Йоркская биржа и ОПЕК. Планировать поведение какого-нибудь Уго Чавеса или шейха Абдуллы сложно. Уровень амбиций повысился, а воз­можности в любой момент могут не возникнуть или исчезнуть.
А еще в Москве — имперской столице - всегда помнят об адми­нистративной вертикали. Без исключений.
А за битую Тюмень двух небитых дают. Еще не битых. Основа­тельно не ударенных российской жизнью и особенностями нацио­нальной экономики.
Тюмень под боком. Рядом.
Она себя не исчерпала, ударенная пореформенным бытием.
Новая Тюмень — это сегодня новый шанс и Югры, и Ямала.
Это понимается, правильно воспринимается.
Когда долго вместе, это хороший капитал. Совместный капитал.
Дыхание близкого и богатого Севера по-разному сказывается на текущей жизни тюменцев. Скажем, на цены. Цены на жилье.
Но зато здесь деньги крутятся быстрее, в больших объемах, чему, понятно, многие регионы могут только позавидовать. И завидуют. Неистово.
Утрачивая влияние на нефтепром, на газовые промыслы и энерге­тические мощности, областная Тюмень в начале девяностых строила свою политику на трех китах: она оставалась вузовским, научным и медицинским и центром, и тылом. На Севере не было своих вузов, серьезных научных центров, а медицинский сервис и лучшие врачеб­ные традиции сосредотачивались в Тюмени. Но Югра и Ямал посте­пенно и целеустремленно обзаводились своими вузами (Сургут, по­зднее Ханты-Мансийск — собственными университетами), их новые больницы и поликлиники часто не имеют себе равных в России, и дочка президента Клинтона была бы счастлива, скажем, рожать в роддоме Когалыма.
Незыблемое зашаталось.
Но это только добавило азарта тюменцам.
Соревнование (по-новому — «конкуренция») с богатым Севером только возбуждало. Можно и поражаться, и удивляться, и востор­гаться тем, что творит бывший заместитель Министра союзного Ми­нистерства высшего образования, ректор Тюменского госуниверси­тета Геннадий Куцев. Он строит новые университетские корпуса, со­здает новые институты, построил респектабельнейшую библиотеку (в России университетских библиотек уже давно не строят). Его сту­денты могут жить комфортно, как профессора, ибо ректор не счита­ет, что традиционная студенческая нищета — это неизбывно и неис­коренимо. Авторитет диплома ТГУ растет не только в регионе, но и в мире. Молоденький тюменский университет готовно конкурирует с признанными патриархами — московскими, питерскими, первосибир­скими. «Кузница» индустриальных кадров, нынешний Тюменский нефтегазовый университет, тоже не думает, что уступил лидерство: набор современных профессий, специализированные научно-иссле­довательские институты, насыщенная студенческая жизнь, уникаль­ный музей техники. Ректор Николай Карнаухов непоказно честолю­бив и не привык быть вторым.
Что значит развязанные руки инициативы!
И невольно взгрустнешь: сколько же этой нерастраченной и энер­гичной инициативы было загублено за 70 советских подневольных лет!
Академик РАН Владимир Мельников ведет не только уникаль­ные научные исследования по вечной мерзлоте планеты Земля, но и создал основательный Тюменский научный центр со своеобразным набором целей: этнография, социология, археология, внеэйнштейнова физика. А еще этот центр настоящее артприбежище (по академичес­кой традиции) авангардистов, постреалистов, неофутуристов.
Наука определяет нестандартный взгляд на мир, искусство — его предвосхищает.
Кто больше всего приобрел при перемене исторической участи — так то тюменская культура.
Да, да.
Работники официальной — остаточного принципа — культуры любят поныть.
Мастера творят.
Разве талант зависит от времени и от состояния казны и кошелька?
В Тюмени состоялась премьера (пусть частичная) неисполняемой оперы Антона Рубинштейна «Иисус Христос». Чуть раньше здесь прозвучала неисполняемая музыка великого русского Дмитрия Бортнянского — опера «Алкид».
Кто бы мог подумать! Тюмень. Интеллектуальная яма, глушь, Са­ратов... Неисполняемые и исполненные, состоявшиеся в Тюмени Ру­бинштейн и Бортнянский!
В искусстве можно только невозможное. Здесь, в Тюмени, обосно­вался со своим камерным симфоническим оркестром дерзкий дири­жер Антон Шароев. Нашлись талантливые музыканты, певцы, и уже на третий филармонический сезон приступом и триумфально был взят труднодоступный столичный зал Чайковского и очарована уме­ющая не удивляться московская публика.
Актеры тюменской драмы не растеряли азарта и продемонстри­ровали свою, отнюдь не провинциальную, самобытность в вахтангов­ской Москве.
Родина великого Юрия Гуляева привечает перспективные опер­ные таланты на регулярных фестивалях его имени. Покорив нью-йоркский Карнеги-холл, Ирина Бибеева возвращается в тихий класс местного института культуры и искусства.
Тюменские художники давно поражают (жаль, что выставок не так богато) незамутненностью своего взгляда на мир, поражая цени­телей объединенной Германии, Италии, Финляндии и Штатов.
Союз дизайнеров России отмечал свое десятилетие в Тюмени: го­рожане, возможно, и не догадывались, что существует тюменская школа дизайна, и на сегодня едва ли не сильнейшая в России. «Слов­цовские чтения» в честь основателя Тюменского музея И.Я. Словцо­ва собирают ежегодно краеведов и музейщиков всей России. Телеви­зионщики Урала, Сибири и Дальнего Востока едут в Тюмень на меж­региональный фестиваль «Белые пятна истории Сибири», и даже юнкоров-радиокорреспондентов собирает единственный на всю Рос­сию фестиваль «Птенец».
Не бывает пустого кошелька, бывает скудоумие и смирение перед неотвратимостью жизни.
Талант или гений никогда не востребован до конца, но всегда — востребован. Иначе — не гений и не талант.
Все было против — налоги, отсутствие традиций, безденежье, что­бы состоялось частное издательство Юрия Мандрики. Непостижи­мо! — все против! — а он издает краеведческий журнал «Лукич», пе­реиздает уникальные книги Николая Ядринцева, Серафима Патканова, Александра Кастрена, и ему удивляется книжноярмарочный Франкфурт, а в Новосибирске вручают сверхразмерную Золотую медаль.
Время знает своих незаметных героев!
Тюмень не растеряла всего хорошо наработанного, только приум­ножала и приумножала. Медицинская школа здесь всегда была тра­диционно основательная и высокопрофессиональна. Сегодня к это­му добавляются современно, по последнему слову медицинской тех­ники, оснащенные больницы и клиники. Здесь возможны все слож­нейшие операции, но главное, что тюменские врачи при всем своем профессионализме исповедуют принцип: не человек для медицины, а медицина для человека. В сердечных делах всегда придут на по­мощь ученые доктора Тюменского кардиоцентра. Медициной буду­щего — биорезонансом — занялась скромная клиника Валентины Логиновских.
Уже пустеют лечебные пляжи Черного моря, но круглый год пол­ны современные покои санаториев «Тараскуль» и «Сибирь».
Неудачный муж своей любимой жены призывал слушать «музы­ку революции».
Александр Блок услышал — вой.
Но, наверное, существует музыка времени.
Трудно понять, где, как и откуда она звучит. Спросить Антона Шароева, может, он знает, когда дирижирует «Иисусом Христом» со сцены бывшего Дворца культуры «Нефтяник»?
Но она — звучит.
Конец века — начало нового: по определению сложное время.
Что мы пережили — мы еще не осознали до конца. Даже самые прозорливые из нас.
Но одно ясно и недвусмысленно: это время давало шанс. Каждо­му. Сильному. Нераскрытому. Талантливому. Резкому. Агрессивно­му. Дальновидному. Азартному. Авантюрному. Основательному.
На времена не обижаются — в них живут.
Время давало шанс. Новый шанс.
Но им распоряжались мы.
Рубеж веков — причудливая, неповторимая, необъяснимая встре­ча эпох. Человек — на рубеже своего сердца.
Это возможно только в России. Как выясняется — века Двадцать первого.
Век стартует.
Это другое ощущение.
Мы доживали век Двадцатый.
А впереди — пространство нового столетия. И не только века.
Впереди — пространство нового тысячелетия.


Мосты времен


Что годы делают с человеком!
Ему уже под семьдесят, а Солохин один Эверест за другим поко­ряется!
Вот что значит — не считаться с сердцем. Оно, понятно, может побарахлить, но понимает: такому хозяину отказывать нельзя. Его неуемной энергии хватит на добрую роту молодых. Пора в физику вводить новый термин — квант энергии: «один солохин».
Один «солохин» — один уникальный мост. Время действия ново­го кванта — пятилетка: раз квант — мост через Обь! Два квант — мост через Иртыш.
На означенный десятый блок пилона сдаваемого сургутского мо­ста нас поднимала какая-то лифтовая несуразица с подобающим имечком «бакра». Она беспощадно грохотала, подозрительно скре­жетала, судорожно скрипела, но возносила все выше, на высоте при­личного птичьего полета уже заметно раскачивало. От грандиознос­ти увиденного вдвойне захватывало дух: ровная строчка готового моста — казалось бы такая простая — пересекала серьезно разлившу­юся осеннюю Обь. Мост был новенький, сияющий, его ванты сверху напоминали гигантскую арфу.
Арфа играла. Игрок — свежий обской ветер — здесь, на верхотуре, особенно демонстрировал свою мощь.
—  Пора на Иртыш, — произнес предельно будничным голосом Солохин.
—  Куда-куда? — ослышался я.
—  На Оби дело сделано, — пояснил Валентин Федорович. — Та­кой же красавец надо устроить Иртышу у Самарова.
У пожилых людей бывают причуды. Но очень уж дорогие. Этот «обский красавец» потянул на пять миллиардов! Иртышский потя­нет меньше, но тоже не один миллиард. Чудит старик!
Я Солохину не поверил, но восхищенно поразился. Когда все ноют и сопли утирают, он не боится мечтать грандиозно. Валентин Федо­рович Солохин — легендарный руководитель легендарного «Мосто­строя-11». Герой Социалистического Труда. Но, как выясняется, мож­но и при капитализме быть востребованным героем. Когда наступи­ли трудные времени России, пришло его время. Если и у мостостро­ителей случается «болдинская осень» — вот она.
Губернатор Югры Александр Филипенко сам строитель, начинал у мостостроителей, поэтому, наверное, его сравнительно нетрудно было уговорить на сургутский мост. Пожалуй, и «добро» на уникаль­ность он давал охотно.
Солохин только говорит, что политикой не занимается — у него политическое чутье, волчье.
Я не поверил, что следующим уникумом будет мост через Иртыш. Однако мостостроители высадились в Самарове уже через несколь­ко недель после того, как отгремели торжества под сургутским мос­том. Суеверные (или наоборот?) мостостроители празднуют завер­шение работ традиционно — только и исключительно — под новень­ким мостом.
Душа, честно говоря, соскучилась по живой работе. Тем более — уникальной. Раньше этого добра — при социализме — было по гор­лышко. Теперь куда реже, но если хочешь поглядеть красивую рабо­ту — смело езжай к Солохину.
Он недавно перенес инфаркт. Это не заметно. Правда, сейчас уже, как бывало, не рвется вперед, как командир взвода, а наблюдает из­дали, как настоящий командарм. Хотя порыв — рвануться вперед — на лице красноречиво проявляется.
История отечественного мостостроения, тем более в XXI веке, та­кого не помнит. Солохин задал, а проектировщики просчитали, по­жалуй, самую дерзкую из возможных идею. Главный пролет иртыш­ского моста собрали на самаровском берегу — это махина чудовищ­ного количества тонн и длиной 300 метров.
Сегодня, в свежий июльский день, пролет ставят на подтоплен­ные понтоны, чтобы оттранспортировать к месту окончательной сто­янки. Естественно. Иртыш рассвирепел. Три дня не дает работать. Допустимо не более трех баллов речного волнения. А временами Иртыш зашкаливает под десятку.
Ловят период успокоения. Кажется, река устала. Успокаивается. Губернатор хотел подъехать на начало операции. Губернатор — тоже стихия не хуже Иртыша: у него все расписано. Но, кажется, все скла­дывается: и Иртыш успокоился, и Филипенко на берегу.
И начинается...
Забытая мелодия для флейты.
Прекрасная симфония труда.
Соскучившиеся по большой работе капитаны речных буксиров, путейцы, крановщики, мостостроители ювелирно-слаженно устанав­ливают громадину пролета на готовые понтоны. Настоящий рабочий речной парад на Иртыше, образцовые манеры и маневры. Позавиду­ют флотоводцы. Настоящий трудовой парад и на берегу. Солохин возбужден. Но смиряет себя. Тосканини без дирижерской палочки.
Пролет установлен и плывет по Иртышу.
Сейчас все зависит от мастерства капитанов буксиров. Тросы на­тянуты как струны. Плывущий пролет смотрится несоразмерно, но следует он величаво. Величественно.
Строительство трансазиатской автодороги, параллельной Транс­сибу, которая соединит Ханты-Мансийск с Томском и Пермью, как всякий крупный проект, естественно, дело не однозначное, а значит — не бесспорное. Естественно, оспариваемое. Оппонентов много. «Дорога в никуда». «Мост в никуда». Аргументы понятны: дорого! Своевременно ли? Надо ли? Нет ли более актуальных задач? Реше­ны ли уже все социальные проблемы, чтобы торопиться с этой доро­гой? В аргументах оппонентов есть разумные резоны. Но тогда вооб­ще не надо браться за крупные стратегические проекты, ибо воз так­тических проблем вечно неисчерпаем. Те же аргументы и против со­оружения моста на устье Иртыша.
Мы часто грешим на отцов, на предыдущие поколения: они сдела­ли не так, они сделали не то, они сделали плохо. Они чего-то не сде­лали, что-то не сумели, что-то не захотели, что-то не построили. По существу, многие наши проблемы сегодня из-за того, что многое сде­лано не то и не так. Не сделано, не построено.
Дорога поперек Югры с мостом в Ханты-Мансийске решает не только проблемы для современников, но и для потомков. Им в этом случае не на что обижаться. Они получают надежную магистраль. Вопрос стоит так и не иначе: должен ли округ развиваться? Обяза­тельно. Может ли он полноценно развиваться в сибирском бездоро­жье? Вряд ли. Заблаговременно — это всегда своевременно. Да, се­годня хантымансийский мост через Иртыш — не стопроцентно на­сущное настоящее. Это мост в будущее. Но будущее, прочно связан­ное с настоящим.
Сюрреализм: посреди Иртыша у Ханты-Мансийска стоит граци­озный пролет. Посреди реки. Отдельно. Одиноко. До береговых опор далеко. С берегом он еще не соединен. Редкое зрелище.
Берега соединят. Но попозже. А сегодня можно посмотреть на этот этап строительства. Пролет очень выразителен. Прекрасный сюрре­ализм! Пролет на Иртыше смотрится.
Мосты вообще-то — это Солохин обмолвился — соединяют не только берега. Пространства. И времена.


Подвижники поколения


Кто стремится на Юрибей — тому везет. Архиепископ Тобольс­кий и Тюменский владыка Димитрий совершал миссионерскую по­ездку в свои северные епархии и к Юрибею, на который мы давно собирались вместе, по возможности добавил свои дальние приходы.
Я хотел попасть на Юрибей. Я стремился только на Юрибей, а мне посчастливилось попасть еще в Хэ, в Яр-Сале, на Бованенково, в лагерь «Земля надежд» на озере Тейнто, на нулевой километр новой железной дороги Обская—Бованенково и даже в Казым.
В ту пастырскую поездку посчастливилось увидеть много, что не мечтал или не предполагал увидеть, или вообще не предполагал.
...Записные острословы не преминут сочинить что-нибудь вроде: и послал товарищ Сталин последнего патриарха прямо на Хэ.
Хэ... Есть такое место на планете.
Не «эх» и не «хе-хе». Хэ.
Конец света. Граница тверди и воды. Здесь заканчивается твердь и начинается океанская пучина. Начало и конец. Хэ. Хорошее и ху­дое. Это «дно» Обской губы, недалеко отсюда Обь впадает в свой за­лив, Обскую губу Карского моря великого Северного Ледовитого океана.
Ненецкое становище Хэ когда-то — в первые советские годы — было даже райцентром Надымского района, здесь насчитывалось 17 дворов. В царские времена в этом богоугодном местечке селились рыбопромышленники и купцы, потом существовала солидная рыбо­ловецкая коллективная артель.
Сейчас здесь всего один домик-сирота. И одна семья. Бравый авиа­тор Сергей Валеев родился в Хэ, здесь похоронены его отец Николай Дмитриевич и дедушка Дмитрий Алексеевич. После добросовестной службы гражданскому Аэрофлоту на горячих стройках пятилеток Валеев решил перебраться в родное место, на родную землю. Не в родную деревню — деревни-то давно нет. Он здесь главный фермер: ловит обскую рыбу, промышляет полярного зверя и северную птицу. Около его одинокого домика есть даже скромный огородик. Грядоч­ка картошки. Ныне полярное лето выдалось непогожим — кустики морковки торчат жалковато, укроп невозможно тощ, лук уже пожух. Но картошка цветет, и ее скромный цвет роскошнее полярной розы. Огородик в пасмурную низкооблачную погоду производит жалкое зрелище. Но все — свое.
С Сергеем жена Лена, сын и племянник — невозмутимый эпику­реец и экзистенциалист. В Надыме у Сергея имеется квартира, там — обжитое, здесь — родное. Открытая вода — простор для всякого. Мо­жет быть, главная обязанность урожденного хэнца — Сергей пригля­дывает, присматривает за здешней часовней: нагловатый путешествующий народец объявляется и здесь, в этих безлюдных местах. Валеевский домик в низинке, прямо на берегу Обской губы, а на взгорке, где на кладбище похоронены родные, возвышается деревянная ча­совня. Сюда, в Хэ, дважды прилетал Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Дело в том, что в Хэ был сослан последний русский патриарх старой царской церкви, точнее, патриарший местоблюсти­тель митрополит Петр Крутицкий. Почтенный старец, боровшийся с чекистским «обновлением» православной церкви, провел в пустын­ных местах больше года. Его привезли сюда в июле 1929-го, а увезли в августе тридцатого. Крутицкий к тому времени уже поскитался по тюрьмам, он и умрет в тюрьме, не видя солнца.
Хэ — его последняя свобода, последняя воля. Отсюда не сбежишь, поэтому у великомученика Петра была возможность выйти на берег, посидеть на скорбном холме. Подумать, поразмышлять. Крутицкий здесь много писал, но его последние письма, естественно, исчезли в мрачных недрах всесильного НКВД.
Здесь, над этим вечным покоем, здесь, где кончается земля и на­чинается океан, о чем думал последний патриарх? Все кончено? Цер­ковь порушена окончательно? Православие, которым держалась Рос­сия, убито и выбито безвозвратно? Что, кроме этого необузданного пространства воды и нескончаемых просторов заснеженной тверди, оставляло ему повод для последней надежды и безутешной веры?
Он уже не знал своей судьбы или слишком хорошо знал — пред­чувствовал, он уже не распоряжался собой, его скоро, увезя из Хэ, лишат солнца и даже похоронят раньше, чем он умрет. Что давало ему веру у чистых вод?
На высоком кладбище среди обветшавших крестов не старый па­мятник с двойной звездой. Чугунные звезды пробиты картечью. Это о чем?
Владыка Димитрий провел в часовне молебен.
Пасмурный, но теплый августовский денек. Скромный опрятный дождик. Комаров уже нет. Веселые радостные зеленые холмы побе­режья — Хэ выглядит как благодатное местечко.
...Я знал райцентр (громко: «столицу полуострова Ямал) Яр-Сале как самый захудалый, честно — самый затрапезный райцентр во всем Ямало-Ненецком округе. Место под него советские кульбазовцы в свое время выбрали самое гиблое, на редкость невыразительное, бес­предельно тоскливое и убийственно унылое. Жилой островок в жид­кой тундре в дельте Оби почему-то всегда не вызывал впечатления уюта и приюта. Только тоски. Это то редкое место, где невольно зада­ешься вопросом: как здесь живут люди?
Но живут и даже любят. Новый Яр-Сале я не узнал. Конечно, со времени последнего свидания с этим унылым местом минул нема­лый срок, но задрипаный райцентр преобразился. Повеселел, обра­довался, зажил. Живой островок. Наверняка живости ему добавила свежая церковь во имя великомученицы блаженной Ксении — тра­диционно вытянутая вверх и сверкающая своими куполами. Кстати, единственный храм на всем огромном полуострове. Вместо серых бараков (на окраине они еще сохранились) — новые постройки, бо­лее задорные и живые многоэтажки. У новенькой школы огромный глобус, где между мировыми столицами Пекином и Парижем нашел свое столичное место и сам Яр-Сале.
Чугунный мостик через ручей-болотце в центре поселка и почти парк из низкорослых полярных ив и березок. Место повседневного устаревшего Ильича заняла фигура белого медведя. Вместо грязных мостков — невиданный асфальт. Опрятность, заботливость. Ярсалинцы полюбили родной райцентр. Выглянуло солнышко, заиграло на Ксениных куполах, и все окончательно ожило, зажило и обрадова­лось.
Меня по поселку на своем джипе возил жизнерадостный Марат Маматулин — мэр. Урожденный ярсалинец. У них в селе уже триста личных автомобилей. Это при том, что Яр-Сале — отрезанный ост­ров: дорог ни на север, ни на юг, на запад и восток нет. Даже в бли­жайшую тундру по грибы. Отсюда можно выбраться только водой, речной «Москвой», или по воздуху исключительно вертолетом. Зи­мой — зимником. Но тянет-тянет автомагнит. Колесят первые счаст­ливые автовладельцы по поселку. Уже случилось даже серьезное ДТП. Наверное, рано или поздно дойдет и сюда из Салехарда полярный автобан.
На окраинном пятачке Яр-Сале оживленное строительство.
— Частное! — гордится Марат. — Народ на свои деньги строит.
В Яр-Сале, в беспросветном полярном мраке, строят частные кот­теджи! Это ж как надо любить эту бесприютную тундру, чтобы стро­ить здесь надолго свое родовое гнездо! Но строят. Свое. Значит, на­долго.
На проспекте имени старинного колхозного здешнего строителя Николая Дмитриевича Кугаевского мы встречаем его сына Андрея. Андрея, который недавно командовал Ямальским районом, забрали в Салехард, нынче он заместитель Ямала Васильевича — губернато­ра Неёлова. Но вот все никак не может переехать в окружную столи­цу. Да, видимо, и торопится не очень. В Яр-Сале родился.
Все районные центры в округе хорошеют. Но, пожалуй, Яр-Сале преобразился, преображается стремительнее других. Впрочем, у него, пожалуй, и выбора нет. Предстоящие годы — время Ямала, громкое время полуострова Ямал. Начинается освоение Бованенковского месторождения, следующий — Харасавей, на очереди — «Крузенш­терн». А там настанет время и для нефти Нового Порта. Глобальный газ. Большая нефть. Районная столица полуострова должна соответ­ствовать масштабу дела.
В героические шестидесятые работал здесь, на Ямале, гарный хло­пец, красавец и спортсмен Вадим Бованенко. Его сейсмопартия и открыла, и нарисовала на карте очень перспективную газовую струк­туру. Крупную структуру. Здоровенное этакое пятно на карте. У по­лярных месторождений судьба освоения разная. Как посчастливит­ся. Бованенковское, как, впрочем, и весь Ямал, явно заждалось газо­виков. Газовики подступались пару раз. Но отступали. Не время. Все время мешали какие-то обстоятельства. Скорее всего, глобальные. Но дождалось.
Сегодня на Бованенково уже много эксплуатационных буровых, первые километры надежных дорог. Работа кипит. И прекрасный вах­товый комплекс «Бованенково». По мировым стандартам. Получше хваленого Ямбурга. А может, и лучший в мире. Масштаб и уют. Сюда на работу слетаются со всей России (плюс прошлого Советского Со­юза) более трех тысяч мужчин и женщин, профессионалов полярно­го строительства, дорожников, буровиков, кибернетиков, программи­стов, газодобытчиков и трубостроителей.
На Бованенково владыка Димитрий летит с главным надымским газовым генералом Олегом Аксютиным. У «Надымгазпрома» (сей­час это ООО «ГазпромдобычаНадым») добрая традиция — газовый вечный пионер, освоив Медвежье, десантировался на Уренгой, по­том на Ямбург. Газовый Ямал также поручен Надыму. Они хозяева на Бованенково.
В вахтовом комплексе церковный владыка и газовый генерал от­крывают вахтовую церковь. Владыка просит называть по ритуалу: молельная изба. В церковном лексиконе слова «вахтовая церковь» не обозначены. Это просторная высокая комната с прекрасными де­ревянными иконами (софринские мастера!), резным киотом.
На молебен в часовне во имя Георгия Победоносца собираются свободные от работы мужчины и женщины. Крупные мужики, по­лярная гвардия. Заметны мусульмане. Зашли, но держатся в стороне
—  до вахтовой мечети дело пока не дошло. Хор семинаристов закан­чивает небольшой концерт традиционным мощным «Многия лета». В вахтовом комплексе молитва звучит убедительно.
—  Для меня это личное событие, — признается кубанский казак и самарский кибернетик Олег Аксютин. — Вахтовики в Заполярье все же много привычного лишены. У них явная потребность в храме. Договорился с владыкой. Вот сегодня — праздник и радость.
—  Помолясь, какие задачи решаем?
—  Начинаем промышленные комплексы. Создана база бурения, отсыпаются кусты скважин, прибывают буровые установки. У газо­виков на Ямале традиция: и Медвежье, и Уренгой, и Ямбург начина­лись с ГП-2 — с газового промысла под номером 2. Так получалось. На Бованенково мы традиции не изменим — начнем с ГП-2. Первый газ с Бованенково Россия получит в 2011 году с ГП-2. Но наш «вто­рой» будет куда мощнее своих коллег-предшественников.
—  О чем могут молиться в своем походном храме ваши вахтовики?
—  О семье, от которой оторваны, о детях, о себе, о своем здоровье
—  здесь Арктика. Может, помолятся и о том, чтобы своевременно выполнить нашу главную рабочую задачу — дать полярный газ Яма­ла России.
Владыка и генерал договариваются: здесь, на Бованенково, позднее построят классическую деревянную часовню. Она украсит пейзаж и вахтового комплекса, да и весь окружающий скуповатый ландшафт облагородит.
...Внизу проплывает полярный полуостров. В августе, даже в пас­мурную погоду, зеленая тундра выглядит уютно и приветливо.
Владыка Димитрий (не без моей, скромно признаюсь, помощи) недавно подружился с великой ненецкой писательницей Анной Нер­каги. Написав свой великий роман «Молчащий», Анна Павловна (это было предрешено) замолчала. Бросила писать, принципиально забы­вает, что она писательница, не хочет слышать о своих книгах, не под­держивает разговора о писательстве. Суровая женщина. Она заня­лась детьми. Ей самой, как говорится, своих Бог не дал. Драма жен­щины. Она создала семью из детей приемных — сирот и брошенных маленьких тундровиков. Детей, так получилось, набралось 12. Как апостолов у Христа. Чтобы прокормить родную ораву, ей пришлось заняться бизнесом. Хотя в тундре какой бизнес? Но худо-бедно кон­цы с концами Анна сводит, детей учит сама и командует интернатом в своей столице — на фактории Лаборовой. В поисках спасения души она обратилась к Богу, построила часовню на фактории и решила строить полноценный деревянный храм прямо в горах Полярного Урала. В предгорьях. Храм построила во имя Святой Троицы, но ме­стные священники не торопились его благословлять. Требовалось вмешательство владыки. Димитрий собирался недолго и прилетел в Аннино детское стойбище в предгорьях. Освятил тундровый храм, долго беседовал с Анной. К тому времени она уже начинала собирать у себя на лето всех окрестных тундровых сирот, учить уму-разуму, христианским устоям и заветам тундровой жизни. Чтобы спасти на­род — надо спасать детей. Слишком много и быстро происходит со­бытий, и ее родные ненцы теряются в быстробегущем стремитель­ном времени, теряют традиции. Народ держится детьми и традицией. Детское стойбище на ее постоялом озере Тейнто, детский лагерь пра­вославный. Они об этом договорились с владыкой. Власти тоже не остались безучастными — выделили деньги на питание детей и по­просили назвать лагерь «Землей надежды». Имя хорошее, даже строп­тивая Анна согласилась.
Как миновать детский приют, спрятавшийся далеко в полярно­уральских предгорьях? Вертолет долго плутает, приходится присесть в Лаборовой, чтобы взять проводника, хотя лёту до Тейнто несколь­ко минут.
Анна закрывает летний сезон. В горах уже холодновато. Лагерь заметно подрос, прибавилось несколько домиков для ее детишек. Нынче у нее с полсотни волонтеров. Из Тобольска добралась сюда отчаянная семерка — юные воспитанники воскресной школы из то­больского Абалака, посланцы ректора духовной семинарии, моего спутника владыки Димитрия.
На закрытие лагеря прилетел Игорь Нак со своим неизменным помощником Александром Колядой. Они привезли десять ящиков петард для фейерверка. Трудновато было перевозить опасный груз на самолетах при нынешних бдительных службах аэродромной бе­зопасности. Но — доставили.
В вечернем полярном небе взорвутся сотни огней фейерверка к вящей радости разинувших рты детей и примкнувшим к ним радост­ных взрослых.
—  Жаль, небо бледновато. Надо было дождаться ночки потемней, —  вздыхает Нак.
—  Режим! — обрезает Анна. — И утром ранняя литургия.
Завтра после утреннего богослужения восторженные Нак и Ко­ляда раздают детям подарки — фешенебельные «Кодаки». Юные ком­пьютерные профессионалы сразу принимаются неистово щелкать.
Владыка Димитрий заметно рад успехам Анны Павловны. Сама она посуровее и построже.
—  Нет, денег, конечно, не хватает. Всегда. Но мы можем и впрого­лодь. В тундре не пропадем. Сами строим, сами рыбу ловим, ягоду собираем. Мы по библейской притче живем. Радуемся любой лепте —  известно, что бедная вдовица принесла в храм две лепты, и кто-то скривился: кому нужны ее два грошика? Но Христос сказал: «Эта женщина принесла больше, чем все вместе взятые вельможи. Она отдала последнее». Не хватает понимания, — вздыхает Анна. — Не понимают, чем мы здесь занимаемся. Мы ж не храм строим, не пио­нерлагерь, мы души здесь свои хотим строить.
Договариваемся с владыкой: есть общеобластная программа «Со­трудничество», и надо бы всем губернаторам: и Неелову, и Филип­пенко, и Якушеву — вписать «Землю надежд» в «Сотрудничество». Земля надежд — сотрудничество заботы.
Владыка получает подарок — ведерко морошки. Отборной.
—  Дети насобирали, — поясняет Анна. — Еще до утрени.
Я привез Ане Павловне земной шар. Глобус. Простой школьный глобус с подсветкой изнутри. В прошлый раз она намекнула, что не хватает ей всего-навсего земного шара. Купить земной шар можно в магазине школьных принадлежностей. Но вот везти долго. Сюда, на Тейнто. Я прикинул по глобусу — от Тюмени примерно десятая часть полного меридиана.
Анна... Большая Мама родной тундры. Добрая женщина из Лабо­ровой. Мать Тереза Байдарацкой тундры. Неистовая воительница за детство, любовь, справедливость и нежность.
...В Белоярском районе ведется оживленное церковное строитель­ство. Большой Березовский район не столь давно поделили, и вос­точная территория по реке Казым стала самостоятельным районом — Белоярский. Город газотранспортников Белоярск очень опрятный, аккуратный, современный, но тихий. Здесь даже машины ходят бес­шумно. И парковые сосны стараются шуметь ласкающе. Прекрасна городская тишина.
Район возглавляет самый основательный мэр Югры Сергей Пет­рович Маненков. Он уже почти два десятка лет у руля власти. У его коллег в Югре нет столь большого и солидного мэрского стажа: при­нял район сразу, как только тот организовался, — в истории Белоярска всего один мэр. Маненков честно занимается церковным строи­тельством, ему это явно нравится. Владыку пригласили на освеще­ние нового храма в крепком северном селе Казым — былой «столи­це» крупного антисоветского восстания хантыйской бедноты. Давно это было, в середине тридцатых прошлого века. Но село добротное, основательное, зажиточное, явно и навсегда кулацкое. Может, может восстать против свирепой пролетарской власти. Казым — село зы­рянское, зыряне появились здесь еще в стародавние царские време­на. Самые восточные и самые северные, они хорошо прижились-обжились в тайге по Казыму. Здесь еще помнят старинные обряды, ус­тои и обычаи, и когда Димитрия окружили нарядные женщины в кокошниках и панёвах (древнерусский стиль!), это выглядело уми­лительно и до слез трогательно. Вернулись старорусские времена!
—  За что молятся ваши жители? — интересуюсь я у крестящегося на будущую церковь главы района.
—  Чтобы завтра было лучше, чем сегодня, — не задумывается свет­ский мэр. — А сегодня не хуже, чем вчера.
Храм в Казыме восстановят, воскрешат. В Казыме строят супер­современную большую школу (детишек в деревне рождается, слава богу, много), а рядом возведут капитальную церковь. Владыка бла­гословляет фундамент. Очень хорошо просматривается фундамен­тальный крест, выложенный в бетонном основании.
Подвиг — слово, скорее, из церковного лексикона, оттуда пошли и наши гражданские подвиги. И подвижники. Внимательно присмат­риваюсь к своему давнему спутнику. Наверное, ищу подходящий эпи­тет. Другого не нахожу, хотя, наверное, не очень точен. Наверное, сам бы он предпочел другой. Но... Неистовый владыка. Так не работают, так служат. В Тобольско-Тюменской епархии (ей повезло) замеча­тельный архиерей. Владыка здесь завершает второй десяток лет сво­его служения. Наследство он принял хилое. Православие только-только начинало поднимать голову. У него были возможности (в То­больск патриарх Московский приезжал четырежды — такого церков­ные ритуалы не помнят) устроиться в первопрестольной, а он пашет сибирскую православную целину. Почти полторы сотни новых хра­мов — в новых городах, райцентрах, селах, деревнях, в пустошах, как на Хэ, в вахтовых комплексах. (В Москве всего-то набирается чуть за сотню храмов). Разве не подвиг? Епархия непростая — единствен­ная на всю Россию сразу на три субъекта Федерации. Ни с одним губернатором не поссорился. Везде встречают как желанного пасты­ря. Устраивает славянские ходы и русские недели, научные конфе­ренции, издает газету. Освещая мост через Юрибей, владыка произ­нес замечательные слова:
— Благословляю труды: мосты, дороги и пути...
Сам всегда в трудах. Радостных. Всегда в пути... Собирается в но­вое паломничество, снова в полярную тьмутаракань — на Ямбург.
Я в глухие атеистические годы как-то проезжал по Оби — от устья до истоков. И где-то в середине пути вдруг спохватился — чего-то не хватало в этом длинном протяжном речном пространстве. Но чего — не понял. И только в Бийске, увидев православный храм на берегу, понял, чего не хватает обскому прибрежью: не хватало церквей. Три тысячи километров — ни одной церковки, ни одного сияющего купо­ла, ни одного светозарного креста. Неосененное пространство.
Наверное, этого маловато — вот православная церковь украшает сибирское пространство, но немаловажно: без церкви — не осенен­ное пространство.
Владыка Димитрий, строя храмы, молится за нас.
Что там ни говори, как ни размышляй: церковь — это устои. Вся­кий фундамент держится на вере. Может, не случайно Россия дер­жалась так долго, а без веры непостижимо ослабела?
Наверное, мне хочется в галерею тюменских святых, виноват, тю­менских подвижников, в этот великий ряд: Эрвье—Салманов—Щер­бина—Муравленко—Шесталов—Богомяков—Баталин—Филипен­ко—Райшев—Собянин—Неёлов — не забыть внести и имя моего со­временника, владыку Димитрия, в миру Алексея Михайловича Капалина.
Анна? Само собой.


Тюменский секрет



Говорим: Тюмень, подразумеваем нефть. Это прилипло: ведь Тю­мень — «Персидский залив» России. Нефтяная Тюмень — мировой брэнд. Ничего не поделаешь: надо соответствовать.
Наверняка недоумение вызовет тот тюменец, который вдруг во­зопит:
—  Да нет у нас никакой нефти!
И добавит:
—  Нефть — в Югре, газ — на Ямале. Это далеко, дальше, чем Па­риж от Лондона.
Понятно, горячий тюменец не прав, но солидная доля справедли­вости в его словах присутствует.
В нынешних административных и экономических реалиях после того, как солидные фрагменты территории области — Югра и Ямал — стали самостоятельными субъектами Российской Федерации, Тю­мени (уже пару десятков лет) приходится рассчитывать в первую очередь и перспективно не на нефть. Обстоятельства российской ре­альности заставили Тюмень начать решать в общем-то общероссий­скую задачу: слезать с пресловутой «нефтяной иглы». И здесь, на­верное, Тюмень показывает пример остальной России. Понятна ос­торожность знающих экономистов, которые без лишнего оптимизма предостерегают: бешеный приток дорогих нефтедолларов не вечен. Он иссякает, как иссякает сама нефть.
Если говорить о Тюмени как «точке роста» в России, о нефти если не следует забыть, то, по крайней мере, вынести за скобки.
Тюменский секрет не в этом.
Перед Россией стоит проблема: как слезть, как слезать с «нефтя­ной иглы». Нефтяное счастье не вечно. И чревато. Для такой боль­шой страны, как Россия, особенно.
«Нефтяная игла» — это Тюмень. Понятно, что никто не собирает­ся забрасывать нефтяные (и газовые) промыслы, но экономике стра­ны надо модернизироваться, диверсифицироваться, вписываться в реалии XXI века. Сырьевая экономика хороша и надежна, но вряд ли современна и перспективна.
Кто об этом должен задуматься в первую очередь? Правильно. В Тюмени задумались. Сегодняшнее видимое благополучие если не завтра, то послезавтра обернется кромешными проблемами. Тоталь­ными. Старая дойная корова, конечно, еще подержится, но это вовсе не означает, что не нужно задуматься, кто ее сменит, как ее заменить.
Но, в первую очередь, требуется решить чисто философские зада­чи: человек для экономики или экономика для человека? Это важ­нее, чем даже поиск экономических альтернатив. Что существенно? Где существительное? Что — прилагательное?
Качество жизни, человеческий потенциал, уровень жизни — вот сегодняшние термины, которые звучат как задачи местной государ­ственной власти. Если краеугольно считать первичным благополу­чие и процветание человека, это многое меняет в экономических при­оритетах и предпочтениях. Не сиюминутное, а долговременное, пер­спективное процветание.
Не поиск — работа в Тюменской области развернута по всем на­правлениям. В Тюмени в ближайших ее окрестностях десятки ма­шиностроительных заводов. Многие из них сумели выжить в самые трудные времена конца предыдущего века. Сегодня они концентри­руются вокруг своего лидера — фирмы моторостроителей, чтобы со­средоточиться на главном — сервисе югорского нефтепрома и ямаль­ского Газпрома. Нефтяники и газовики разборчивы и привередливы, «развращены» мировым уровнем, потому у тюменцев нет выбора: их продукция должна быть исключительно мировых стандартов, а про­изводство дешевле.
И когда в Тюмень приходят такие мировые асы, как знаменитая «Шлюмберже», австрийская OMV-АГ, это не особо тревожит мест­ных производителей бурового оборудования — они конкурентоспо­собны. Тюменские аккумуляторщики, текстильщики, производите­ли эксклюзивного медицинского оборудования давно уверенно чув­ствуют себя на рынках Италии, Германии Франции, Китая.
Наверное, событие знаковое: Тюмень индустриально доросла и начинает выпускать собственное авто. Нет, она пока не намерена кон­курировать с «Фордом» и «Тойотой», но тюменский «Петрович» (или «бычок»: окончательное имя не определено) — универсальный мно­гоцелевой вездеход — явно будет востребован для непростого сибир­ского простора, для других усложненных рельефов и, естественно, для спасателей министра Шойгу.
Огромный и все еще невостребованный потенциал у Тобольского промышленного узла. Созданная индустриальная инфраструктура готова удвоить-утроить выпуск современной продукции нефтехимпереработки. Ведется системная работа с фирмами мирового калибра — Газпромом и СИБУРом, чтобы наладить выпуск продукции более сложной, а значит, более дорогой и востребованной. И более разнооб­разной «палитры», что в переводе на производственный язык означа­ет широкий ассортимент. Сегодня создается та база, на которой — и это совершенно ясно, явно! — воздвигается будущее отечественной нефтегазопереработки. Другого места в России нет! Процесс сложный, опыт, наверное, печальный, но будущее — несомненно.
Сам Тобольск, как историческая столица Сибири, держатель им­ператорского трона, тоже «точка роста». Он сегодня позиционирует себя как крупный туристический центр, у него для этого есть веские основания. Туристический бизнес консервативен и неповоротлив, необходима системная и последовательная подготовка. Тоболяки — по натуре — терпеливы, но не просто ждут — выжидают своего часа: многое уже сделано, возрождаются храмы, в том числе позолочены купола четвертой в мире «Софии», восстанавливаются исторические реликвии и достопримечательности, создается современная турис­тическая инфраструктура.
Товарищ историческому Тобольску Владимир Путин. Его непод­дельно искренний интерес к Тобольску, видимо, стопроцентно удов­летворен, и после президентского визита давняя, принятая еще во времена эпохи гласности, программа получила не только президент­ское «добро», президентский статус, но и активно претворяется в жизнь. То, что наша история экономически эффективна, тоболяки начали осознавать: поток туристов нарастает и приносит первые эко­номические дивиденды.
Наверное, мы подзабыли, что вузовская учеба надежный и выгод­ный бизнес, что эффективную, даже фундаментальную науку возмож­но превратить в прибыльное дело. Тюменские университеты: госу­дарственный, нефтегазовый и строительный, академии — культуры и медицинская — за последние годы набирают необходимой репута­ции и авторитета, раскручиваются, выпускают специалистов такого уровня, которые без проблем находят работу не только в пределах отечества, но и в Штатах, Канаде, Израиле, Германии.
До технопарка, масштаба новосибирского Академгородка, Тюме­ни еще далеко, но Тюменский научный центр с его уникальными на­работками в геокриологии, физике неустойчивых сред, анализе про­блем Севера развивается устойчиво и стремительно. Для тюменско­го технопарка — широчайшее поле деятельности. Тюмень всегда обес­печивала научный и исследовательский фундамент для своих вели­ких открытий и свершений. Высокие технологии, инновации, инф­раструктура, институты — на это сегодня главная ставка Тюмени.
Находит стимулы для развития тюменский агропром, смело идя на новации и эксперименты. Наверное, не случайно знающая Россия едет в те тюменские хозяйства, которые добились перспективных результатов в племенной работе, в мясном и молочном животновод­стве. Президент Франции Жак Ширак собирался приехать посмот­реть, как чувствуют себя в холодной Сибири пылкие французские буренки.
Мы от земли никуда не денемся. Сибирь — почти непременно зона рискованного земледелия, но всегда можно поискать варианты.
Не так давно в селе Суерка под Тюменью открывали восстанов­ленный старинный храм. Самым почетным гостем был Владимир Богданов, да, да, легендарный командир легендарной нефтяной ком­пании «Сургутнефтегаз». Суерка — его родное село, в старом храме в свое время (понятно, тогда тайно!) его крестили, и сегодня прези­дент «Сургутнефтегаза» вложил свои личные деньги, чтобы храм преподобного Серафима Саровского был достойно восстановлен. Не комментирую событие, полагаю, смысл его понятен.
Недавно мне снова привелось — в данном случая я всегда говорю «посчастливилось» — побывать в Уватском районе. Это — гарантиро­ванно! — красивейший (сто процентов гарантии!) район Сибири, ны­нешний «Самотлор» тюменского юга. Как раньше гремело озеро Са­мотлор, так нынче звучит озеро Кальча: кальчинские нефтепромыслы уже вышли на годовой уровень добычи в миллион тонн нефти. Кальча развивается стремительно, отличает ее от советского Самотлора то, что работа ведется без оголтелого героизма, профессионально грамотно, условия труда — мировые стандарты, экологическая безопасность и сервис для нефтяников-вахтовиков тоже. Нынешний год «ТНК-Уват» начала с того, что распечатала «двойню»: к магистральному нефтепро­воду подключены «Усть-Тегус» и «Урна». В районе несколько комп­рессорных станций, крупная нефтеперекачка, так что можно говорить уже о собственных уватских нефтяниках и газовиках. Безбедная жизнь району на несколько десятилетий гарантирована. Но глава района Юрий Свяцкевич уже озабочен тем, как бы район не подсел на эту пре­словутую «нефтяную иглу». Заниматься нефтью и выгодно, и эффек­тивно. Честно можно забросить старинные местные промыслы и хо­зяйства — с ними, скорее, одни хлопоты и проблемы. Но уватские таежники решают иначе: здесь развивается самый эффективный в обла­сти Туртасский леспромхоз. Мечты о строительстве в Туртасе мощно­го ЦБК совместными усилиями с областным правительством уже пе­решли в стадию реального проектирования. Свяцкевич уверен, что ход событий заставит вернуться к проекту Уватского газохимического про­изводства. Все для этого есть. Главное: не повторить советский подвиг —  «нефтью единой».
Район огромный: какая-нибудь европейская Фландрия, что назы­вается, отдыхает. Наверное, грубовато утверждать, что красота тоже капитал. Красивого капитала на уватских просторах немерено. Здесь увидишь забытые, но не заброшенные крошечные деревушки-паули, в которых неспешно, неторопливо, достойно и традиционно живут демьянские ханты — самые южные северяне области. Дивидендами от нефти удается сохранить и их мужественный образ жизни, и даже промхоз «Кедровый». Понятно: далеко — дорого, но есть вещи поважнее, чем цена. Дорого, но — дорого. Ставьте ударение как хотите. Получа­ется потому, что здесь не собираются стоять на одной нефтяной ноге.
Сибирь называют «последним резерватом» планеты Земля. Име­ется в виду «зеленый резерват». Зеленого простора, чистого воздуха у нас — слава богу! не все изгадили — еще много. И это тоже капитал, который в сегодняшнем мире востребуется все больше и больше.
Своим собеседникам в телевизионном эфире я изредка задаю воп­рос, наверное, провокационный:
—  Вы за богатых или за бедных?
Собеседники, самые разные люди, самого разного социального статуса, чаще всего долго думают, но отвечают, естественно:
—  За бедных.
Дополнительных вопросов не задаю.
В сегодняшней России если ты за «богатых». Значит, за абрамовичей-авенов-фридманов, за неправедное, за окончательную неспра­ведливость. Это неприлично.
Есть повод осмыслить этот важный психологический феномен. Бедные люди — мы, естественно, за них! — бедная страна. Бедная стра­на бедных людей. Но если спросить не про людей, а про Россию, по­лагаю, все единодушно выскажутся — за богатую страну. Но если в стране бедные люди — какая же это богатая страна?
Бедная страна богатых людей. Похоже на сегодняшнюю Россию с ее невероятными нуворишами.
Сегодня национальные политики и мыслители напряженно ос­мысливают: почему в России нет национальной идеи, как бы ее по­ловчее и поэффективнее сформулировать.
Ни на что не претендую, но разве не цель государства и каждого россиянина — богатая страна?
Богатая Россия.
Богатая Россия богатых людей.
Иначе не бывает. Нет богатых стран с бедными людьми.
Да, учитывая нашу советско-пролетарскую ментальность, точнее бы говорить о достатке, состоятельности россиян. Но состоятельность
—  шаг к подлинному богатству.
Каждый из нас, заботясь о будущем своих детей, разве не ставит себе цель, чтобы наши дети жили в достатке, были состоятельны, жили лучше нас, были не бедны, но — богаты.
Очевидные вещи?
Но так ли очевидны, если мы все еще «за бедных» и явно «против богатых»?
Богатая Россия — разве это не великая цель? Может быть, форму­ла национальной идеи? Она все вмещает — цель, дорогу и результат. Недостижимый результат?
Противоречит ли богатство тому, что мы привычно называем ду­ховностью?
Нищета — это чаще всего и нищета духа. Высокая культура, хва­леная русская духовность на нищете не произрастают, состоятель­ность только помогает самореализации любого таланта.
Пора бы перестать лукавить: бедность — и человека, и страны — прямой путь к бездуховности. Мы уже заглянули за край этой про­пасти: бедная Россия теряет свой образ в мире.
Заглянем в корень. В корни. Разве не очевидно, что «богатство» однокорнево с «Богом», а «бедность» — с «бедой». Если мы возвели­чиваем беду («бедность»), причем за счет Бога («богатства»), если беда предпочитается Богу (как бы мы ни представляли себе его), разве нация выбирает истинные ориентиры?
Я полагаю, у нас в Тюменской области эта национальная идея жить достойно богато — общая российская задача, подспудно и неявно сформулирована, поэтому более четок путь, которым движемся.
А главный мировой брэнд Тюмени?
В свое время, в прошлом столетии, полвека назад нефтеразведчики начинали свой поиск с тюменского юга, в южных районах. Кста­ти, так как это происходило сразу после войны, начинали... на тан­ках. Срезалась орудийная башня, и испытанный фронтовой танк очень годился для сибирского бездорожья. Великая Отечественная как бы передавала эстафету великой отечественной нефтяной эпо­пее. Нефть нашли, но тогдашних геологов масштаб не устроил, они поторопились на Север, за самотлорами и уренгоями. Сегодня при­шла пора пройти по следам первых. Поиск уже дал обнадеживающие результаты — на нынешних полях в Голышманово, Вагае, приишимской степи.
Первая разведочная скважина, которая положила начало «откры­тию века» — XX века — была пробурена на тогдашней окраине Тю­мени. Сегодня это практически центр города. Не грешно бы прове­рить прародительницу. И тогда брэнд «тюменская нефть» можно по­нимать буквально. Поиск продолжается.
Наверное, никакого специального тюменского секрета нет, не су­ществует. Но у меня совершенно определенное ощущение: здесь, в Тюмени, мы живем, мы работаем с ясным осознанием все еще четко не сформулированной национальной идеи России.
Великой России.


Личность — выбор эпохи


В Тюмени появится новый краеведческий музей. Скоро. Уже ско­ро. Наверное, можно надеяться, что придет время финиша и этого культурного долгостроя, растянувшегося — ни много ни мало — аж на два столетия! На рубеже веков всякой стройке грозит этот шанс — стать двухвековым долгостроем.
Но, видимо, стройка все же движется к финалу.
Надо полагать, новый музей для тюменцев будет соответствовать своему времени и своему веку. На дворе XXI век, и музей должен быть музеем XXI века. Современным, суперсовременным, использу­ющим все достижения музейной науки и музейного искусства. На­верняка никому не придет в голову заводить новый музей по старин­ным образцам. Конечно, музеи обязаны консервировать историю, дух истории. Они консервативны по самой своей природе и сути, но это вовсе не означает, что следует отставать от развития музейного дела. Не изменяя своей консервативной сути. Существа.
Музейная концепция разрабатывается, наверняка будет публич­но обсуждаться, дело-то общее, общественное, любой музей, в том числе и наш — поклон нашим потомкам, не на годы строится — на десятилетия, а то и на века. Надеюсь, мои замечательные современ­ники своих потомков удивят. Приятно.
Концепция определит время, по крайней мере, заглядывает в бу­дущее, а не топчется на сбитых камнях и истоптанных истинах.
Размышляя на темы будущей музейной экспозиции, я нечаянно вот о чем подумал. Понятно, что наша история выражается в лично­стях. Выразительнее всего. Мы ж не зря говорим и помним: петровс­кая эпоха, пушкинская эпоха, николаевская эпоха, времена Горбаче­ва, годы Ельцина. Выдающаяся личность вбирает в себя время, мо­жет быть, формулирует его, выражает свое время наиболее ярко.
Какие же личности могут наиболее выразительно представить себя и свое время и персонально, и типически?
Скажем, в каком-то, может быть, первом, одном из первых залов будущего музея «собрались» вместе выдающиеся представители на­шей сибирской земли, нашей тюменской истории. Скажем, как это сегодня модно и репрезентативно, это восковые фигуры.
Вот такой исторический тюменский форум. Замечательных пер­сонажей.
Кого же пригласить на этот форум тюменского времени?
Трудная задача! Трудный выбор!
Наша история знает многие достойные имена. Надо выбрать не только достойнейших, но и узнаваемо-характерных. Не просто та­лантливых самих по себе, но и вобравших в себя ход, ауру и шум времени.
Я поставил себе задачу: скажем, их не должно быть более 21. По­чему? Не знаю. Просто хорошее число. 21 век. Очко. Цифра краси­вая — 7x3. И немного. Не потеряется ни один.
Понятно, это мой выбор, когда я для себя набросал этот список, чрезвычайно субъективен, но тем не менее хотел бы поделиться: кто, на мой взгляд, ярко и характерно выражает знаемую сибирскую ис­торию. По существу — русскую историю Сибири.
Понятно, следует начать с великого атамана Ермака. Но одному ему будет явно скучновато без его яростного оппонента. Тем паче, что хан Кучум — солидная серьезная сибирская история.
Приходится начинать с немирных людей, но так уж обычно начи­наются все истории. Однако далее следует не забыть великого Семе­на Ремезова — тобольского первостроителя. Выдающийся и деятель­ный ум, красивые замыслы, замечательные проекты, украсившие кос­мическое место планеты — Тобольский холм.
Не следовало бы забыть, скажем, святомученика святого Василия Мангазейского. Кто тогда шел осваивать российский Север? Народ расторопный, ушлый, предприимчивый. Среди них, кто осваивал со­болиную тропу до Мангазеи, был восемнадцатилетний отрок, жесто­ко пострадавший от своего беспощадного хозяина. Простой русский — первый сибирский святой.
Князь Матвей Гагарин — первый тобольский губернатор, который для Сибири сделал то, что император Петр для России. За что и по­страдал от бешеного царя.
Спорная фигура — Филофей Лещинский. Пастырь. Просветитель, миссионер. Хотя только за то, что он в Тобольске создал театр, пер­вый не только в Сибири, но, скорее всего, и в России, задолго до ярос­лавского Федора Волкова, заслуживает почитания. Да и театр Лещинского уникальный — школьный, детский, учащийся. Россия на ту пору такого не знала. Но миссионер он был не только последова­тельный, но и жесткий, приводил сибирских язычников и шаманов к кресту. Ни на что не оглядываясь. А разве можно насильно приво­дить к православному Богу? Цель святая, способы мирские.
А вот без Петра Словцова в нашем музейном ареопаге попросту не обойтись. Предтеча. Автор первой настоящей сибирской истории первым же высказал и обосновал сибирское чувство: сибиряк — это русский, но русский особый — сибирский. У него своя гордость и доблесть. По Словцову: быть сибиряком стало не стыдно. Петр Пер­вый сибирской истории.
Еще один Петр Сибирский — автор вселенски известного «Конька-Горбунка», фигура безусловная. Сегодня интерес к творчеству сибирского гения снова возбуждается, и вовсе не случайно: когда наступает трудное время родины, спрос на национальных гениев воз­растает. А это совершенно очевидно: Петр Ершов — любимец детей, национальный гений России.
Совершенно естествен в нашем ряду еще один национальный ге­ний, абсолютный гений, которым по праву гордится не только наш край Сибирь, но и вся Россия перед человечеством, — Дмитрий Ива­нович Менделеев. Это фигура мирового масштаба, всех времен и по­колений, мировое достояние и достижение. Но тоболяк Менделеев ко всем прочим своим достоинствам никогда не забывал родные ме­ста и последовательно, периодически формулировал свои соображе­ния относительно развития Сибири. Имя России!
Пожалуй, должно найтись место еще для одного тоболяка. Это драматическая фигура, сложная натура, но «Соловей» прославил не только самого Александра Алябьева, не следует забывать, что он сто­ял у истоков русской музыки и определил в ней целое направление — пронзительной любви и народной лиричности. Что там спорить, наш соловей, сибирский!
Григорий Распутин — фигура тоже трагичная, неоднозначная, но личность, незаурядная и для России его жизни, и его эпохи, знако­вая. Да если и весь мир ассоциирует Сибирь с Распутиным — раз­ным, но сильным, почему же и нам не ценить своего великого земля­ка, нравится нам он персонально или не очень?
Сибирь, считаясь кондовой и неповоротливой, всегда была богата людьми предприимчивыми, разворотливыми, по-настоящему дело­выми и часто показывала пример деловой хватки имперским столи­цам. Из всей богатой плеяды тюменской бизнес-элиты я бы остано­вил свой выбор на уроженце села Перевалово Прокопии Ивановиче Подаруеве. Удачливый золотопромышленник много сделал для раз­вития Тюмени, это его заботами здесь появилось Александровское реальное училище, конезавод, ипподром, другие богоугодные заве­дения. Заслуживает! Явно заслуживает.
Ирвинга Берлина знает весь мир, это музыка XX века. Американ­ская музыка вместе с национальным гимном «Александр-рейгтайм-бенд». Но если семья Берлингов эмигрировала из Тюмени, чего ж нам стесняться, что даже национальную песню для американцев со­чинял тюменский уроженец?
Пожалуй, самый незаслуженно забытый великий путешественник XX века это тоболяк Борис Николаевич Городков. Этот ученый-скромняга скромной науки географии последовательно и системно закрывал «белые пятна» в Сибири, открывал неоткрытые острова в советской Арктике, горные вершины на Полярном Урале. Всю свою жизнь великий пешеход Борис Городков посвятил исключительно изучению родного отечества — Советского Союза.
По праву гордимся мы и подлинно народным артистом Союза Юрием Гуляевым. Это красивая фигура — во всех смыслах — рус­ской культуры, наш соловей XX века.
Понятно, что последние полвека Тюмень в мировом сознании прочно ассоциируется с величайшим проектом человечества — от­крытием и освоением нефтяного континента, с героями Шаима, Самотлора, Уренгоя, Ямбурга, Харасавея.
Понятно, что без таких фигур, как Юрий Эрвье и Виктор Мурав­ленко наш персональный исторический ряд явно будет неполным.
Я бы добавил в этот ряд Героя Социалистического Труда, бурови­ка, мастера Николая Глебова. Это была эпоха народного рабочего ге­роизма, и наш современник Николай Глебов — яркий представитель этого племени рабочего подвига, может, даже символ его.
Наверное, трудно представить современную Россию и без Влади­мира Богданова, создателя самой надежной нефтяной компании Рос­сии «Сургутнефтегаза» и, не забудем отметить, нашего коренного тюменского и прочно утвердившего своей головной офис не в столи­цах, а в Сургуте, ставшего для уроженца Суерки родным.
Ишимский паренек Юрий Шафраник, тоже нефтяной генерал, стал руководителем области в самый драматический для России пе­риод — переход в новое время демократии, а затем возглавил отече­ственный ТЭК в пору становления и перехода российского нефтепрома на новые принципы развития.
Тобольск подарил России великого математика, нынешнего пре­зидента Российской академии наук Юрия Сергеевича Осипова, за­метную фигуру мировой науки. Менделеевская линия тобольского космоса не обрывается, не прерывается.
Один из руководителей современной России — уроженец север­ной таежной деревеньки Няксимволь. Развитие Тюмени, решение сложнейших проблем развития Тюменской области мы связываем с его именем — именем первого тюменского губернатора XXI века. Конечно же, это Сергей Семенович Собянин. Мы видим, что многие тюменские экспериментальные социальные новации и наработки становятся системной государственной политикой.
Собянин — державный человек, явно это не случайный выбор пре­зидента Путина, и, понятно, есть полная уверенность, что наш зем­ляк в верховном руководстве России, руководитель Администрации российского Президента, принесет еще много пользы нашей родной стране. Он достойно и талантливо продолжает государственную ли­нию всех тюменцев, призывавшихся в верхний эшелон управления Россией.
И еще одна — не бесспорная по многим причинам — фигура.
Какой бы он ни был...
Это царей не выбирают.
Бог назначает.
Президентов выбирают.
Первого Президента России избрал народ России. Выбрал.
Каков народный выбор — претензии не к избранному, а к избрав­шему народу.
Может, народ ошибся. В своем выборе.
Но это народная ошибка.
Скорее народ был прав.
В это время, в этой ситуации. И в этой стране.
Читаю «Вашингтон-пост». Читаю перевод из «Вашингтон-пост»: «...У Ельцина при всей его... сибирской неотесанности...».
Американская столичная газета — ошибается?
При чем здесь «сибирская неотесанность»?
Ельцин — уралец. Слава богу — уралец.
Полная цитата из «Вашингтон-пост», статья «Советский мемори­ал и Советский образ мыслей»:
«У Ельцина при всей его страсти к выпивке и сибирской неотесан­ности, по крайней мере, были проблески понимания того, что Россия станет более великой страной, — полная американская цитатная вер­сия, — если будет выводить нежеланные войска и не навязывать их».
Пусть их, этих проклятых империалистов с их навязчивой идеей, что величие России в ее слабости!
Слава богу: Ельцин — уралец.
Но, к сожалению, или к счастью, на этот раз «Вашингтон-пост» в своей географии («сибирской неотесанностью») права. Ельцин — сибиряк. Ельцин, который, конечно же, рос на Урале, но был зачат в Сибири, и, мало того, в Тюменском уезде. Факты непреложны! Че­ловек рождается в момент зачатия.
Отсчитываем от даты официального рождения Бориса Николае­вича Ельцина девять месяцев. 1 февраля 1931 года. Минус девять месяцев. В мае 1930 года родная деревня первого российского Пре­зидента Бутка Талицкого района входила в состав Тюменского окру­га Обь-Иртышской области.
Хочется не хочется, нравится не нравится — Борис Николаевич Ельцин наш. Наш. Тюменский. Претендовать не претендовать на лав­ры первого российского Президента. Но он наш, тюменский. Тюмен­ского округа. Когда задумаешься об этом. Когда определишься — вдруг очень остро осознаешь, сколько славных имен, персон, выдаю­щихся личностей остаются, что называется, за бортом, за фокусом внимания и — как оказывается! и слава богу! — много красивых лю­дей в любые, а значит, красивые времена. Красивые люди в красивые времена. Это мы здесь, в нашем родном краю.
Тюменское время богато личностями. Выдающимися личностя­ми. Богатый выбор.
Тяжелый выбор.
Просто перечислю.
Атаман Ермак. Хан Кучум. Семен Ремезов. Святой Василий Мангазейский. Князь Матвей Гагарин. Филофей Лещинский. Петр Слов­цов. Петр Ершов. Александр Алябьев. Дмитрий Менделеев. Григо­рий Распутин. Прокопий Подаруев. Ирвинг Берлин. Борис Город­ков. Борис Ельцин. Виктор Муравленко. Юрий Эрвье. Николай Гле­бов. Юрий Осипов. Владимир Богданов. Юрий Гуляев. Юрий Шаф­раник. Сергей Собянин.
Люди первоначальной Сибири. Сибирские первостроители. Си­бирские великомученики. Петр Первый Сибирской истории. Гении русской литературы, музыки и науки. Сибирский характер. Всемир­ный музыкант. Сибирский купец. Нефтяная эпоха и великий перво­проходец. Голос Сибири — сибирский соловей. Великий работяга. Президент Академии наук. Человек поиска и матерый нефтяник. Первый тюменский губернатор. Первый Президент России. Совре­менный руководитель Кремля.
И все это наш родной Тюменский край. Родина наших детей, на­шего будущего России.
Выразительный образ эпох.
На мой взгляд, подобная экспозиция создает именно выразитель­ный образ личностной, персональной сибирской истории в современ­ном музейном комплексе. Ибо...
Личность эпохи — выбор эпохи.


Пространство 114°    
Сибирский губернии — 300 лет (1708-2008)
Сценарий телефильма


Видеоряд:
Сибирь: взгляд из космоса (секретный снимок)
фигурная заставка: отсчет сибирс­ких
градусов на глобусе России (высвечиваем)

камера внимательно долго
и подробно отслеживает сибирские земли —
по ремезовской «Чертежной книге Сибири» —
от Вятки до Аляски — к современной карте России:
от Екате­ринбурга и Пелыма до
Анадыря, Усть-Камчатки и Охотска

Петровский «губернс­кий» указ —
музей в Тобольске: факсимиле Петра I,
факсимиле князя Матвея Гагарина

сибирские ландшафты:
Алтай, Байкал, Камчатка, Ямал,
Ишимская степь, Полярный Урал.

старинный календарь — Тобольский музей

портрет Екатерины II — мудрая красавица, виды Аляски

Тобольск — Дворец наместника Прямской взвоз

виртуальная карта,
сочиненная в Тюменском госуниверситете:
меняю­щаяся в границах Сибирская губерния —
время: годы 1708— 1917-й

Ведущий (за кадром):
— Это не случайно: они родились почти одномоментно: Сибирская губерния и Рос­сийская империя. Одно без другого невоз­можно. Исключительно Сибирь сделала Рос­сию великой империей.
Первоначально по петровскому указу (бу­дущий император любил географические счис­ления) Сибирская губерния простиралась на 114°. При вхождении Аляски число градусов увеличилось сразу на 60. Почти полпланеты. Три континента: преимущественно Азия, но с примкнувшими к ней Европой и Азией.
История планеты Земля такого государ­ственного образования не припомнит за все свои человеческие века.
Вы можете себе представить Россию — империю! — без Сибири?
На календаре — 1708 год. На новом пет­ровском календаре. Кстати, Сибирская губер­ния — практическая ровесница российского календаря. Время подобных случайностей себе не позволяет. Это взаимосвязано. Неиз­бежно. Новое время России начало отсчет с державной Сибири.
Необузданное пространство...
Императорской — Петра I — мудрости хва­тило, чтобы первоначально державная Си­бирь выломилась из своих географических рамок, масштабно перекрывая границы кон­тинентов. Екатерина II столь же географичес­ки небрежно перенесла Сибирскую губернию на американский материк.

Видеоряд:
Тобольск — Историчес­кая площадь.

Титр: Александр Ярков — имперский историк

старинная сибирская монета

старинные монеты виды Сибири:
горы, тайга, великие реки, степь, старинные села

Алтайское Беловодье

фото царской семьи: царский быт в Тобольске

мемориал: кабинет Николая II в Тобольске

Историческая площадь Тобольска

тоболяки, тоболячки, Елфимов:
старинные фото тоболяков,
царская семья императора Николая II

последний честный приют семьи Романовых —
здание районной управы,
бывшая губерна­торская резиденция Тобольска.
старинное фото:
импера­тор Николай II пилит дрова в Тобольске
с несостоявшимся наслед­ником — сыном Алексеем

Ремезовские карты:
Китай, тюменская граница с Казахстаном.
портрет Михаила Пришвина
книга М. Пришвина «Из Сибири»
Камчатка, Тихий океан.
Волна без горизонта весь экран — великий Тихий

Синхрон.
Кор.: Сибирская губерния — гениальная интуиция Петра I? Может, гениальная оп­лошность?
Ярков: Все-таки — интуиция. Он не пред­ставлял реальных проблем, буквально за несколько дней до своей смерти Петр отправил экспедицию Витуса Беринга, чтобы выяс­нить, где же на восточных окраинах заканчи­вается Россия. Он не знал. Восток — белое пятно на политической карте начала XVIII века, восток Сибири — сплошное белое пят­но. Петр I не знал, но предчувствовал, что в этом неведомом пространстве есть и особен­ность, и тайна, и ресурс развития.
Кор.: Что предугадал?
Ярков: Здесь будет действительное богат­ство России, но нужно правильно выстроить отношения с территорией. Дал большие пра­ва, позже даже титул появился — Сибирское царство. Монету сибирскую в Тобольске пе­чатали, если помните.
Кор.: Русская империя, по существу, воз­никла, когда Россия подобралась Сибирью?
Ярков: Да, когда страна вышла за привыч­ные пределы, ведь, по большому счету, Рос­сия случайно обрела сибирские земли-то.
Кор.: Но не случайно в 1721 году появля­ется император, российский император?
Ярков: Да, да, безусловно. Модель освое­ния Сибири — надо помнить и не забывать, что это не только политическая, но и христи­анская модель освоения пространства. Реаль­но. Петр I — русский царь, потом русский император, православный, он об этом знал, он предвидел.
Кор.: Но не случайно, что, по существу, Российская империя в 1917 году заканчива­лась здесь же, в Тобольске?
Ярков: Здесь, в Тобольске. Именно. Про­щание народа с царем проходило здесь. То­боляки, российские граждане, имперские подданные, к Николаю II относились не как к низверженному царю, а как к монарху, про­должающему историческое существование. Нельзя забывать: Россия ждала решения Уч­редительного собрания, оно не было приня­то, но ведь формально никто не отказался от имперской модели развития. Может, Учреди­тельное собрание решило бы, что Россия мо­жет существовать только в этом формате.
Кор.: Империя умерла в Тобольске?
Ярков: Возможно. Возможно. Да.
Конец синхрона.

Видеоряд:
Софийская площадь в Тобольске
золотят купола, поднима­ют новый колокол

владыка Тобольский
с патриархом Алексием II на Обской губе

Титр: владыка Димит­рий —
архиепископ Тобольский и Тюменс­кий

служба с Патриархом Всея Руси в Тобольске

владыка благословляет железнодорожный мост
через реку Юрибей в ямальском Заполярье
Софийский двор

современность и про­шлое
советская София — старый телекадр

виртуальная карта «Сибирская губерния» —
пространство, времена Михайлы Ломоносова

черно-белая хроника:
открытие Уренгоя
буровики радуются
памятник Юрию Эрвье в Тюмени

Главтюменьгеология
Головное здание

Титр: Иван Гиря — геолог,
первооткрыва­тель Уренгоя,
лауреат Ленинской премии

березовский фонтан

Нырыкары — вахтовый поселок геологов

старинное телекино:
Ан-2 трепыхается в полярном небе

Ведущий (за кадром):
— Сибирь сделала Россию азиатским го­сударством, государством Азии. Это не ази­атчина, это новый дополнительный — от Бога! — шанс России. Ни у кого другого та­кого шанса нет. Тысячевековая мудрость Азии осеняет современное российское государство. Азиатская Россия и Европейская Россия — звенья великой цепи: перекресток континентов, мост двух могучих цивилиза­ций. Сегодня, в XXI веке, вектор планетар­ного развития направлен предельно азиатс­ки. И Россия сейчас и здесь — на берегах Ти­хого океана. Это поистине божественный шанс.
Синхрон.
Димитрий: Сибирь — православный мир, православная земля, до арктических окраин. Они шли плечом к плечу: сибирские — державность и православие. От святого Василия Мангазейского до святой императорской се­мьи — это все сибирские святые. Нужно гово­рить о Сибири богоспасаемой. Тобольская София сегодня большое притяжение Сибири.
Тобольск — древняя столица Сибири, центр ее — Тобольский кремль, духовный центр — Софийский двор, сердце духовной жизни Сибири — Софийско-Успенский со­бор, под сводами которого покоятся мощи святых, в земле Сибирской просиявших. Во­истину место благое, благодатное, место, из­бранное Богом и людьми.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Исторически Сибирская губерния в своем первом невозможном объеме просуще­ствовала не столь уж и долго: несколько де­сятков лет. Разделение и дальнейшее дроб­ление было неизбежно: земля (страна) засе­лялась, осваивалась, обживалась и государ­ственно управляться из одной точки, пусть это даже будет великий Тобольск, уже не мог­ла. Но этот первоначальный масштаб — на века — создал образ и задал темп. Отсюда Ло­моносовское ощущение России, понимание ее через Сибирь. Российский ученый нашел самое точное слово: «могущество». Могуще­ство российское — это мощь, это сила, это мудрость.
Синхрон.
Гиря: Мы осваивали не недра, мы осваи­вали Сибирь. Это территория подвига. Совет­ский Союз благодаря Уренгою вышел на пер­вое место в мире по запасам газа. Знаете, ка­кое у меня первое ощущение? Первый раз в марте 1956-го прилетаем туда, на буровую по­летели, в полевой лагерь, март месяц, там под минус 30, и такое впечатление, что в ка­кую бы ты сторону ни пошел, ветер все равно в лицо тебе дует. Вот это первое. Просторы. Мы на Ан-2 летели из Нарыкар, летишь, ле­тишь, изредка по берегам рек чахлый лесок, а то всё снежная равнина, потом привыкаешь, и самыми родными становятся эти края. Я в Уренгое впервые столкнулся: надо было обу­страивать поселок геологов, мы быстро соста­вили схему, что строить. Пришли в Главк, в управление капитального строительства, го­ворим: давайте проектировать Дом культуры на 125 мест, поликлинику маленькую, мед­пункт, столовую. Мне отвечают: Дом культу­ры? Я говорю: 125 мест. Сколько у вас насе­ления будет? Сейчас 700, будет полторы ты­сячи через год, будем постоянно наращивать­ся. — Нет, не пойдет. По нормам вам клуб надо на 50 мест. — Я же нормативы смотрел. Они: ты смотрел для России, но там есть снос­ка — «для Сибири и Дальнего Востока». А там в два раза ниже все эти дела. Вот так обстоя­ли дела. Сибирь — второй сорт. Жить здесь несладко, зато социальные квоты пожиже. Сейчас немножко другое. Вы же помните, ка­кой была Тюмень 42 года назад, когда мы от­крывали Уренгой? А какая стала! Немного деньги в Сибирь поворачиваются, и капита­лы пошли в сторону Сибирского региона.
Конец синхрона.

Видеоряд:
верхние ландшафты Тюменской области

первобытие, первобыт­ный быт геологов

человеческое счастье
счастливая мать

старая Тюмень
новая Тюмень

современный офис «Уренгойгазпрома»,
Рим Сулейманов — главный газовик Сибири

красивый современный город Новый Уренгой

Титр: Александр Ярков — доктор исторических наук:

старинные литографии:
якуты, татары, буряты, камчадалы, чукчи

Абалак, монастырь

икона Абалакской Божьей Матери

Тобольская мечеть

художник Михаил Знаменский:
«Азиатские этюды»

Синхрон.
Кор.: Сибирь — мирная, исключительно мирная земля. Почему? Может быть, в зем­ле, в воздухе этот природный мир, возмож­но, в народе сибирском?
Ярков: Наверное, в национальном сибир­ском характере. Недавно мы у себя в универ­ситете нарисовали карту Сибирской губер­нии на 1708 год. Выяснили потрясающую особенность: оказывается, законы европейс­кой части России по большому счету могли использоваться только в узком поясе городов. Все же остальное пространство — сочетание обычного права и законов, которые существо­вали в Российской империи со времен вели­кого Петра, по существу — вне этих законов. На сибирской территории Азии живут люди с другой ментальностью, потребовались эти 300 лет, пройти и понять, постепенно эволю­ционируя, чтобы две системы нашли взаимо­приемлемый вариант. Сегодня мы пожинаем плоды, считаю, хорошие плоды: за 300 сибир­ских лет мы научились терпению, взаимопо­ниманию. Извините, даже не 300, почти 500 лет мы живем вместе, не конфликтуя. Это результат нашего совместного усилия: Рос­сии и Сибири.
Кор.: Сибирь обречена на мир?
Ярков: А куда она денется? Сейчас до­вольно странная ситуация, сейчас порядок на земле определяет не человеческая цивилиза­ция, а цивилизационные системы. Существу­ет четыре такие системы. В каждой более миллиарда человек. Азиатская — китайская, индийская; арабская — исламская, североат­лантическая. Все соприкасаются на террито­рии Сибири. Мы здесь живем и гордимся, что мы перекресток, точка соприкосновения че­тырех цивилизационных систем.
Кор.: Сибирь, она же очень разная, народ очень разный. Как общий знаменатель, Си­бирь вбирает в себя эти противоречия?
Ярков: Вбирая, вырабатывает свой путь. У старого тобольского еврея спрашивают: «Почему вы не едете в Израиль? Все уехали». Он: «Мне и здесь плохо». Сибирякам здесь хорошо, потому что плохо.
Конец синхрона.

Видеоряд:
путевой альбом Знаменс­кого:
«Сибирская Азия»

синагога в Тюмени

президент России Борис Ельцин у сибиряков —
у газовиков Надыма,
у нефтяников Ноябрьска,
с простым народом в Тюмени

Тобольский нефтехим

Тобольск
Историческая площадь

писатель Надточий —
на сибирском морозе, на ветру без шапки

Титр: Юрий Надточий — русский писатель

иллюстрация:
Антон Чехов в Сибири

Федор Достоевский на каторге в Сибири

«Евангелие» Достоевско­го

портрет Натальи Фонви­зиной, жены декабриста

русский первопроходец

сибирский казак

Ермак: девять портретов —
вариации из собрания Тобольского музея

Ведущий (за кадром):
—  В Сибири Россия проявляет себя наи­более талантливо. Широко, масштабно, пос­ледовательно, перспективно. Хорошо о Си­бири сказал первый Президент России, сам, скорее всего, урожденный сибиряк, Борис Ельцин:
—  Сибирь — щедрое сердце России.
Синхрон.
Надточий: Сибирь изначально снабжала Россию здоровым народом, энергичными умами и перевоспитывала россиян в достой­ных граждан.
Сибирь — испытание слабых душ и чис­тилище: и Достоевский, и Чехов вернулись из Сибири другими людьми.
Кор.: Жила старая страна — нашла моло­дую невесту и освежила кровь. Сибирь для России — свежая кровь?
Надточий: Сибирь для России — свежая кровь, но Сибирь — это, в первую очередь, сама Сибирь. Если мы с вами стоим в Тобольске, начнем с того, что с основанием Тобольска Россия хорошо встала в Сибири и пошла к своим истинным границам, к своим естествен­ным границам, к берегам Тихого океана. Каж­дое нормальное великое государство должно иметь водные границы. Входя в Сибирь, Рос­сия входила в свои естественные границы. В берега. В берега мирового океана.
Кор.: Юрий Сергеевич, вы для себя сфор­мулировали или разгадали загадку: чуть меньше века потребовалось русскому чело­веку, чтобы пройти Сибирь насквозь. Какая нужда влекла?

Видеоряд:
Василий Атласов
Ерофей Хабаров
Василий Поярков

портрет графа Михаила Сперанского —
старин­ная литография: Сперан­ский в Сибири

книга Сперанского «Письма»

фолиант
книга Петра Словцова «Историческое обозре­ние Сибири»

сцена из телеспектакля тюменского телевидения
«Реформатор»: Сперанс­кий и Словцов (фраг­мент)

тоболяки, сибиряки в Когалыме,
Салехарде, Уренгое, Ишиме, Ялуто­ровске

телехроника:
Сергей Собянин и Юрий Неелов
открывают памятник Дмитрию Менделееву в Верхних Аремзянах

тоболячки — в Тобольске
снежно и морозно,
идут — одна другой краше и румянее

вид на город с Иртыша
классические ландшафты Тобольска

облет Кремля — вид на город сверху

Завальное кладбище

зима в Тобольске

Тобольск, укутанный в снега

Надточий: Нужды не было. Эта нужда зак­лючается в самой сути русского человека. Один русский человек, предположим Стень­ка Разин, хочет взять Москву, другой русский, Ермак, хочет взять Сибирь, третий, тоболяк Ерофей Хабаров, хочет выйти на Тихий оке­ан. Дело в самой сути русского человека, ко­торый как бы не вмещается в своем состоянии, а для того, чтобы вместиться в своем состоя­нии, он должен пройти Сибирь, чтобы почув­ствовать себя человеком, соответствующим этому пространству. Кстати, время всегда не­множко отстает от пространства. Так получа­ется. Человек опережает время.
Кор.: Сибирь омолаживает и облагоражи­вает тех, кто приходит сюда. Скажем, ваш любимый герой Михаил Сперанский?
Надточий: Мой более любимый герой, старший друг графа Михаила Михайловича, соученик его по Александро-Невской духов­ной академии Петр Андреевич Словцов. Че­ловек жил здесь, здесь учился в семинарии, здесь похоронен, он написал первое «Исто­рическое обозрение Сибири». Это именно его слова о сибиряках, как о людях, которые не вмещаются в своем состоянии. В свое время, может быть, не самый лучший человек, но и не самый глупый граф Сергей Семенович Уваров, министр просвещения, тот самый, что продекларировал известную триаду: «право­славие — самодержавие — народность», ска­зал про Сперанского: история Сибири идет от Ермака, через Сперанского и до эпохи икс-икс. Если взять сибирские реформы, которы­ми занимался Сперанский, у меня ощущение, что именно сейчас начинается та самая эпо­ха «икс-икс», к которой стремился Сперанс­кий. Его реформы, по-моему, сейчас становят­ся более современными.
Кор.: Юрий Сергеевич, сибирский харак­тер — это миф? Или наше героическое давно ушедшее прошлое?
Надточий: Это реальное настоящее. Дмит­рий Иванович Менделеев, тоже здесь родив­шийся, говаривал: «Люди опытные сразу же отличают сибиряка». Трудно, но отличают.
Кор.: А сибирячку?
Надточий: Сибирячки чудесны.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Тобольск — имперская столица.
Это особое космическое место на просто­рах Сибири. Богоугодное. Богоизбранное.
Оно создано природой для невенчанной столицы империи в Сибири.
Сибирь — детство России. В детстве мы все особо талантливы.

Видеоряд:
Тобольск, Центральная площадь

Титр: Алексей Конев — сибирский историк

медаль: «Матвей Гага­рин»

Тобольск
Рентерея.
шведские постройки в Тобольске

медали из коллекции Елфимова:
Матвей Гагарин,
Д. Бантыш-Каменский,
генералисси­мус Василий Шеин

Александр Алябьев-отец
Александр Алябьев-сын

Денис Чичерин — старинный портрет

Екатерина II

живые эпизоды:
тюменс­кие губернаторы в Тобольске:
Юрий Шафраник,
Сергей Собянин,
Владимир Якушев

Синхрон.
Кор.: Алексей Юрьевич, управление Си­бирью — это искусство управления простран­ством?
Конев: Совершенно верно. Есть термин наукообразный, его ввел омский историк А. Ремнев — «география власти». С точки зре­ния этого концепта можно рассуждать, как власть осваивала пространство. Нужно было ведь не только буквально прошагать всю тер­риторию Сибири, огромную, нужно было оцентровать ее, поставить центр власти и символ выражения власти — в Тобольске это дворец наместника. Императорский трон в Тобольске — выражение имперскости, бук­вальное присутствие власти в регионе. Нуж­но было описать все, освоить, принимать не­ординарные решения. Сама фигура, допус­тим, первого сибирского губернатора Матвея Петровича Гагарина — она как бы сублими­ровала, соединила это все в себе. Смотрите, особое отношение к сосланным сюда плен­ным шведам. Матвей Петрович рассудил здраво: зачем они просто так будут здесь на­ходиться, нельзя ли их энергию направить в мирное русло. Губернаторы Энгельке, Бантыш-Каменский, Александр Васильевич Алябьев находили новые возможности тер­пеливого здравого отношения к тем людям, которые волею судеб — и по своей, и не по своей вине — здесь оказались. Гагарин возоб­новил каменное строительство в Тобольске. Его дело продолжили губернаторы Чичерин и Алябьев. Был завершен ансамбль Тобольс­кого кремля. После большого пожара 1782 года усилиями отца нашего великого компо­зитора Александра Алябьева, правителя на­местничества, город был попросту восстанов­лен. Колокольня Софийского собора, которая и сегодня существует, — это тоже символ воз­рожденного города после основательно пого­ревшего Тобольска.
Кор.: Повезло Сибири на губернаторов?
Конев: Конечно. Замечательные личности.
Кор.: Пространство требовало?
Конев: Неординарных решений, смелых, умение взять на себя ответственность. Дру­гой вопрос: что иногда этих людей заносило. Пространство требовало масштаба личности, масштаба принимаемых решений. Тобольс­кие губернаторы, тобольские правители на­местничества, я считаю, многое сделали. Если бы не их труд, не их работа и не работа тех людей, которые непосредственно им подчи­нялись, выполняли решения государства и шли — по доброй воле, не по доброй воле — мы бы ничего этого не имели сейчас.
Конец синхрона.

Видеоряд: 
старинный экспонат:
домотканое полотенце,
деревянный инструмент

Тюменский историчес­кий музей им. Ивана Словцова

вид, экспонаты

портреты Александра I
рисунок-версия: Феодор Кузьмич

Лев Толстой
Неоконченный роман про старца Феодора,
страница рукописи

Василий Суриков — «Тобольские этюды»:
Иртыш, Обь, живопись.
очень суровы у Сурикова сибирские реки

«Меншиков в Березове», детали картины

Мария Меншикова, принцесса

этюды к картине Сурико­ва

современный памятник Меншикову в Березово

величавый бронзовый генералиссимус

выставка «Императорс­кие реликвии»

Ведущий (за кадром):
— Известно, что дьявол, проиграв страте­гическое сражение Богу, сегодня прячется — в деталях.
Нет ничего проще...
Не надо думать, что вечность где-то дале­ко, недостижимо, за пять парсеков в неизвес­тной Галактике.
Попробуйте.
Надо только остановиться и, может быть, сделать шаг в сторону.
Может быть, только остановиться...
Сибирь русские цари не жаловали. Не ба­ловали. По существу — единственный импе­раторский визит в Сибирь — только после­днего русского царя Николая II.
И то — невольный. Царь уже отрекся от престола. И отправлен в сибирский Тобольск.
Впрочем, как знать... Может быть, в Си­бири бывал и живал Александр I. Не зря же даже великий Лев Толстой поверил в то, что Александр I не умер в Таганроге, а преобра­зился в старца Феодора Кузьмича и пешком добрался до богоспасаемой Сибири.
Но — если даже поверить в эту маловеро­ятную версию — в Сибирь попал уже не им­ператор российский, а старец, пусть даже бывший император.
Несостоявшаяся императрица...
Бешеного тщеславия был сын пирожни­ка, Петров любимец и светлейший князь, по­этому пришлось великому честолюбцу Алек­сандру Меншикову коротать свои последние дни в стылом сибирском Березове. Вместе с печальной дочерью своей Марией, обручен­ной с российским наследником, но императ­рицей не ставшей.
Какие драмы помнит наша земля!
Российские императоры устроили из Си­бири край ссылки. Как ни понять Сибирь — она возвращала им; не просто символ — мис­тика: последний Романов сам в Сибири, куда привычно ссылались нестандартные россий­ские подданные.
Драма Сибири — это и постоянная драма императорской семьи.
На счету Александра великого, не Маке­донского, а нашего, русского императора Александра II, много великих дел, и прежде всего он — Александр Освободитель, потому что освободил вверенный ему народ, если верить официальным историкам, от крепостного гнета. Но мне Александр Александро­вич почему-то мил совершенно по-другому и, наверное, пустяшному поводу.

Видеоряд: 
молодой Александр II

старинная литография: с. Исетское

двоедане

выставка «Романовы в Сибири»

старинный портрет — Василий Жуковский

картина Г. Чернецова «Поэты»
А. Пушкин, И. Крылов, В. Жуковский

старинный Ялуторовск

гравюра: старинная Тюмень
современный памятник основателям Ялуторовс­ка

императорские принад­лежности с выставки «Романовы в Сибири»

серебряная чичеринская губернаторская табакер­ка

подробно: карта Сибири на серебряной табакерке

портрет губернатора Дениса Чичерина

Ведущий (за кадром):
Он первый из царских наследников, кто, путешествуя по империи, которая будет ему вверена, не миновал, не пропустил Сибирь. Мало того. В селе Исетском, да, да, нынеш­нем нашем сельском райцентре, будущий ве­ликий император, тогда наследник престола, вдрызг разругался со своим наставником Ва­силием Алексеевичем, знаменитым поэтом Жуковским. Жуковский слыл образцом нрав­ственности, значит, был приличной занудой. В селе Исетском у них и вышла серьезная ссора по проблемам высокой нравственнос­ти. Александр никогда такой нравственнос­тью не грешил. Огорченный, раздосадован­ный наставник вроде даже отбился от импе­раторского обоза и поехал не той дорогой.
Главное для меня в том, что эта высокопо­ставленная история происходит в географи­ческих рубежах: Тюмень—Исетское—Ялуто­ровск—Тобольск.
Если я хочу понять деяния русского им­ператора Александра II, не смогу это сделать, если не вспомню эту сибирскую, эту исетскую историю.
Вещь — документ времени, аргумент эпохи.
Только странное дело...
Может быть, потому что время категория мистическая, давние вещи вбирают в себя эту мистику времени и, сохраняя подлинность, конкретность и реальность, из реальности выпадают.
Это как бы реальные приметы вечности — категории существующей, но не постигаемой, непостижимой.
Приводит в восторг вот эта табакерка.
Понюхал табаку и...
Начхать на Сибирь?
Даже не сама филигранная работа пора­жает, а эта дерзкая неожиданная идея. Карта на табакерке. Сибирь — все время под рукой. Достал — нос прочистить! — и снова обозрел свои необъятные владения.
Денис Чичерин — сибирский губернатор в Тобольске, по чьей просьбе эта табакерка сочи­нена, свидетельствуют — разный был человек, неоднозначный, плохой-хороший, ласковый барин, но для меня этой своей энциклопедичес­кой табакеркой спас свою репутацию на века.
Автор табакерочной идеи явно был пра­витель незаурядный.
Довелось в свое время познакомиться со старой крестьянкой, которая помнила живого Николая II. И навсегда запомнил ее фра­зу: И повез тятя царя в Сазоново».

Видеоряд: 
современное село Покровка

старая крестьянка на деревенской лавочке,
Сазоново

красивый Сазоновский бор, сосны

портрет императрицы Александры Федоровны

Григорий Распутин

выразительный портрет

современный музей Распутины в Покровке

давнее фото: дом Распу­тина в Покровке

детали музейных экспо­натов

раритеты, аромат старин­ных эпох и утраченного времени

детали, подробности,
мелкие детали

завороженный пацан в музее

подробно:
краска на старинных портретах

детали:
в поисках утраченного времени

глаза российских импе­раторов с выставочных портретов

тюменские лидеры и губернаторы
(живые — в деле, в работе)
черно­белый архив:
Борис Щербина, Геннадий Богомяков,
современные цвета Юрий Шафраник, Леонид Рокецкий,
Сергей Собянин, Влади­мир Якушев

кадры: Юрий Неелов на Ямале,
Александр Филипенко на Самотлоре

Владимир Путин на Уренгое,
Дмитрий Медведев в Тобольске

Ведущий (за кадром):
«Тятя» — отец — в знаменитой деревне Покровке был извозчиком. Профессионалом. Ему и поручили царский обоз доставить из Покровки в Сазоново. Николай II из Тоболь­ска ехал в Екатеринбург к своему последнему пристанищу — дому Ипатьева. В Покровском царский (уже бывший царский) обоз остано­вился по просьбе императрицы Александры Федоровны — она хотела посмотреть на роди­ну своего любимца Григория Распутина.
— Зябко, — вспоминала старая крестьян­ка. — Пока коней перепрягали, царица с до­черьми вышли из экипажа. Одеты легко, а на улице ветрено. Все озябли. Только царь дер­жался молодцом.
Таким «молодцом!» запомнили последне­го русского императора в последнее импера­торское посещение Сибири.
Вещи человека окружают, сопровождают, характеризуют.
И выявляют.
И в каждой — колорит, даже, точнее, за­пах, тонкий запах времени. тончайшие запахи голова закружится. смотреть на них — что на звезды, запрокинув голову.
непознаваемый мир манит своей кажу­щейся реальностью.
Остановитесь, это полезно для вас
эти вещи вас заколдуют, зачаруют, закружат голову бойтесь — вы разоблачите себя не бойтесь — вы узнаете себя больше документы времени осколки вечности
среди них вам — а почему бы нет? — выпа­дает счастье: исчезнет шум этого времени, и вы ощутите себя посередине вечности. тонкий редкий нестойкий запах вечности вкус времени.

Видеоряд: 
центральный околокрем левский Тобольск

мастерская костореза,
творческий беспорядок —
вдохновенная собран­ность

Титр: Минсалим Темиргазеев — тобольский косторез

мамонт, мамонтовый бивень,
моржовый клык

работы мастера выставка по кости
детали работы — кропот­ливая резка

мастер за работой

работает долго, тщатель­но

дом мастера

говорящий мастер

скульптурные компози­ции Минсалима

говорящий мастер — не отрываясь от работы

Синхрон.
Кор.: Это предмет гордости — мастер из Сибири?
Тимергазеев: Да. Бывая в некоторых стра­нах, я отличаю: да, это сделано в Сибири. Есть нечто, я узнаю, я — тоже из этих мест. Есть мастера с клеймом сибирским. Беру широко, якуты, мы все, буряты, сибирские татары, есть нечто, скорее, легендарное, даже если вроде обыкновенно — сидят люди у костра, но есть некое легендарное пространство. Диалог между ними, между нами, точно! есть такое. Ну не скажешь, это сделано, например, в Гер­мании, в Москве. Даже если мастера подра­жают, скажем, сибирским мотивам — в них отсутствует нечто мощное, могучее. Отсут­ствует. Звериного, да, звериного нет. Живого животного, первобытного, дикого природно­го начала. В людях, в человеке и в птице, она летит. У нас есть, все оправданно. Все имеет силу, энергию. Говоришь: да-да, это из Сиби­ри. Пусть он хороший художник, но надо про­жить, либо здесь родиться надо, либо долго­-долго прожить в Сибири. Я горжусь. Даже лежа на диване, я сделаю достойно. Всегда говорю: я из Сибири. Да, я мастер из Сиби­ри. Я смотрю, мои мальчишки начинают го­лову поднимать — мы тоже из Сибири, в Си­бири живем. Личность из Сибири должна всегда звучать в первую очередь. За границей бывал, случалось, умаляли достоинства моей страны, моего региона, было такое. Я говорю: мы из Сибири — всегда подчеркивал. Мне за всю свою жизнь, свою творческую, человечес­кую, необыкновенно азартно и необыкновен­но тепло было, когда я говорил всего три сло­ва: «Я из Сибири. Я мастер из Сибири».
Кор.: Сибирь — живое слово? Или слово, каких много?
Тимергазеев: В его звучании... Я переби­раю, особенно когда далеко нахожусь от Си­бири, есть что-то утвердительное. Бирь — тюркское: возьми, дай. Я обласкаю, поглажу это слово, я живу им, его под подушку поло­жу, я просыпаюсь, я его в карман кладу. Я с женщиной сплю вместе с этим словом. Си­бирь... В нем нет холодного, оно могучее, оно собирательное. Это слово можно обнять, по­гладить, жениться на нем, замуж выйти. О-о-о-чень эротичное слово! Секс-Сибирь! В компаниях, когда говоришь, медленно растя­гиваешь — Си-би-рь, Си-бирь, С-и-б-и-р-ь. Все понимают: чего-то хочется, есть мужское желание. Я ни одного другого слова не знаю, которое было бы настолько собирательным, могучим. Поставь хоть вертикально, хоть по­ложи лежа — она всегда подымает, всегда сто­ит. Сибирь!

Видеоряд: 
северная река Таз
чахлые берега

Мангазея, гравюра:
сибирский стрелец,
городище Мангазеи

план старинного северно­го города,
музейная реконструкция

реконструкции:
Давыд Жеребцов

берег Иртыша

мост через Иртыш
въезд в Тобольск

офис
фонд «Возрождение Тобольска»

вид на слияние с Тобо­лом
коллекции Елфимова

Титр: Аркадий Елфимов —
президент обществен­ного
благотворительного фонда
«Возрождение Тобольска»

портрет: Семен Ремезов

памятник Семену Ремезову в Тобольске

Кор.: Сибирь возрождает и рожает по-на­стоящему?
Тимергазеев: Мне кажется, что тобольс­кая земля — середина планеты, некая точка, где все-то и начинается. На земле. Я как бы все время живу этим. Я иду, пишу, разгова­риваю...
Кор.: Все время беременный?
Тимергазеев: Все время беременный. Ма­стер — это когда есть кураж, когда начинаешь куражиться. Это только в Сибири такой ку­раж, блин. Только мы, только в Сибири, мы — самые настоящие, самые подлинные, насто­ящие живые. Творчество простора. Сибирь — сборная народов, каждый наособицу, но все вместе, мы сплоченно и сильно — сибиряки.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Спасение России всегда и обязательно за Уралом. Сибирские полки в страшном со­рок первом спасали не только Москву спаса­ли Россию. Если углубиться в прошлое — в смутные времена первоначальной России — сибирские стрельцы мангазейского воеводы Давыда Жеребцова сыграли едва ли не реша­ющую роль, когда речь шла чисто конкретно: быть или не быть России.
Россия остается неуязвимой, имея в тылу и на передовой Сибирь. Это ни с чем не сравни­мый и неиссякаемый капитал. Всегда вовремя. Сибирское золото, сибирский лес, сибирский газ, сибирская энергия, сибирская нефть. И вода Сибири, и воздух, и пространство.
Это фундаментально. Это в фундаменте великой России.
Синхрон.
Елфимов: Сибирь соборна, потому что молода. Мы все еще новоселы на этой земле планеты. Мы — соединенные штаты для Рос­сии. Сибирь делает Россию молодой. Свежа память и традиции: первопроходчества.
Тобольск и вся Сибирь — и сегодня взаи­мозависимо. Тобольск, по существу, собрал всю Сибирь, неведомую, неизведанную. Та­кое впечатление, что начиная с Семена Ремезова, если знакомиться с каждым персонажем нашей сибирской истории, русскими людь­ми, которые шли первыми и осваивали эти земли, в голову приходят мысли, что это не просто стихийно: была некая геополитика, заложенная в головы того же Ерофея Хаба­рова, того же Семена Дежнева, Василия Пояркова: присоединить огромный край всего одним человеком. А сибирские архиереи сле­дом шли за вольным людом, за казаками со знаменем, на котором Спас Нерукотворный, шли, чтобы в мире и дружбе жить со всеми народами, которых они не завоевывали и не покоряли — присоединяли. В отличие от тех, кто шел на запад. Мы знаем: честные Штаты геноцид устраивали коренному населению. В Сибири открывались новые храмы, монасты­ри, создавались новые епархии, все это через Тобольск.

Видеоряд: 
книжные фолианты:
современное факсимиль­ное издание
ремезовской «Чертежной Книги Сибири»

церковная хоругвь

музейный «Спас Неру­котворный»

впечатляющий иртышс­кий вид в Абалаке

Камчатка

Авачинская бухта

Петропавловский форт

медальная коллекция Елфимова — сибирские герои

медали, подробно:
Ермак,
Ершов,
Менделеев,
Знаменский,
расстрелян­ная императорская семья

вид Тобольского кремля сверху — Хардленд

Тюмень — первоначаль­но:
Царское Городище памятный камень

виды Полярного Урала

Тюмень: дом правитель­ства

Титр: Владимир Якушев —
губернатор Тюменс­кой области

Кор.: Сибирь — тобольский дух?
Елфимов: Сибирский дух. Но тобольский дух везде в Сибири присутствует.
Кор.: Побывал недавно на Камчатке. Сама Камчатка помнит, что она — Сибирь?
Елфимов: Мы в России уповаем на туризм, на индустрию туризма, на дополнительные доходы от него, но первое, что мы не делаем: когда человек приезжает на Камчатку, ему никто и ничего не рассказывает про историю великого открытия богатейшего этого полуос­трова. Надо, наверное, все-таки говорить о та­ких выдающихся людях, как Беринг, про того же Хабарова, как складывалась великая исто­рия освоения Сибири. Еще сто лет назад анг­личанин, теоретик геополитики Маккиндер говорил, что есть как бы осевая территория земной планеты, такая земная твердь — Хард­ленд. Это как раз наша Сибирь. Тот, кто конт­ролирует Хардленд, кто владеет мировым ос­товом, кто контролирует мировой остов, тот контролирует весь мир. Сибирь — такая осе­вая главная твердь, и кто ею владеет, тот и дик­тует в мире свои права. Аппетиты на нашу Сибирь все больше возрастают. Подвиг вели­кого русского народа по освоению этого края именно тот аргумент, которым мы сегодня дол­жны пользоваться, что Сибирь наша навсег­да, и никто ее не может и не должен тронуть.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Сибирь — стратегический резерв России.
Но не только. Это резерв планеты, резер­ват планеты Земля.
У человечества на планете запасной зем­ли нет. Но есть Сибирь.
Синхрон.
Якушев: Тюменская область — поперек России — от границы до границы — есте­ственная наследница Сибирской губернии. И по-прежнему: надежда, шанс и опора России.
Есть ощущение, что мы продолжатели державных дел петровских губернаторов.
Ведущий (за кадром):
Семь ипостасей Сибири.
Сибирь — неизбежность империи.
Сибирь сделала Россию империей (сибир­ская губерния + император Петр I — круп­нейшее государство мира — для России это не случайно: даже не Кавказ, не Туркестан).
Перекресток континентов.
Звено: Европа + Азия.
Азиатское государство.
Это не азиатчина: только + мудрость Азии.
Ни у кого нет такого шанса.
Сибирь: искушение России.
Короткий век Сибирской губернии. (формально — полвека) отсвет — на века.
отсюда ломоносовское ощущение России: могущество
(т.е. мощь — сила — мудрость). Фундамент России.
Сибирь: спасение России. всегда за Уралом остается неуязвимая Россия. капиталы: сибирское золото воздух вода сибирская нефть сибирское пространство — фундаментально!
Сибирь: талант России.
В Сибири Россия проявляет себя наибо­лее талантливо. Как бы бездарно себя ни вела. Свобода — производное пространства.
Сибирь: резерв России.
Резерват планеты.
У человечества запасной земли нет. Но есть Сибирь.
Сибирь — шанс России. Всегда!

Видеоряд: 

финальный кадр электронная графика:
считаем сибирские градусы, насчитываем — 114

Ведущий (за кадром):
— Короткий век.
Короткое время.
Нам обязательно надо помнить время дер­жавного старта Сибири.
Время проходит.
Сибирь не проходит.
Россия продолжается.

Выплывает титр: «Пространство. 114°» 300 лет Сибирской губернии

Плывет титр: «Пространство. 114°» осва­ивала съемочная группа телерадиокомпа­нии «Регион-Тюмень»:
Автор и ведущий — Анатолий Омельчук Режиссер — Людмила Борисова Телеоператоры — Виктор Николаев Эдуард Улыбин Юрий Сапчук Виктор Завьялов Юрий Киселев Сергей Лыкасов Юрий Зеленин Денис Осколков Максим Марченко Электронная графика — Валерия Тоболкина
Продюсер — Ангелина Федышина Редактор — Светлана Назарова


Здесь начинается Россия

[image]

Как выразить невыразимую прелесть этих мест? Не сказать, что неописуемо красивы, но предельно выразительны. Привычная кра­сота.
Протекает в этих местах солидная речка. Имя у нее короткое, яс­ное — Ах. Краевед вам объемно объяснит, что ах — это не просто ах, а имеет древнее угорское словесное укоренение и переводится имя реч­ки как просто «речка». Но, когда едешь по этим местам, душе хочет­ся воскликнуть, возможно, именно по-древнеугорски:
— Ах!
Просто:
— Ах!
Без всяких топонимических толкований.
Я в эти места пробирался к туману.
В Кондинском районе большие озера почему-то именуются тума­нами. Почему — не важно. Явно не случайно.
Я хотел попасть на Турсунтский туман. Но их оказалось два, я по­пал не на тот туман, куда замыслил. Тоже не случайно: на какой ту­ман нужно — туда не попадешь.
Ах!
На берегу этого тумана стояла деревня Сатыга. Она и сейчас сто­ит, прилепившись к туманному берегу. Справная, добротная дерев­ня, только пустая. Все вроде есть, даже школа начальная, только все пустое. Нет, один дом жилой. Живой.
Живет в Сатыге у тумана Владимир Сергеевич Назаров. Бобыль. Недавний. Нынешней зимой жену похоронил.
Мужик с женой, где хочешь, уживутся. А тут один. Дети у него невдалеке. К ним не переехал. Хозяйство осталось большое: корова, нетель, куры, огород. Не бросает. Туман рыбный — сетки надо прове­рять каждый день. Вся энергетика Сатыги — его движок «сотка». Включает радио послушать, телевизор взглянуть.
В деревне, оказывается, еще два бобыля — оба Павлы. Но те ниче­го не держат, рыбу приезжим продадут и — запиваются.
Ему некогда. Утром встал: дойка, кормежка, готовка. Себя покор­мить надо. Как зарядился — и на весь день.
— Какое запить! Все хозяйство тут же передохнет!
Не сказать, что он крестьянин и от крестьянской жадности все нажитое бросить не может. Он в здешних местах трудился в лес­промхозах по шоферскому делу. Ему за шестьдесят. Какую-то пен­сию платят. Он на нее за хлебом ездит. За туман.
Места не особо богатые, но на прожитье хватает. В тумане щука, окунь, мохтик. Был карась солидный, но из какого-то близкого неф­тепровода брызнуло или протекло — уплыл карась. Покосы хорошие, но нынче вода большая, пока все под водой. Ягоды необходимые есть, гриб регулярный. Жить можно. Жить можно хорошо.
—  Но и пропасть можно, — возражаю я. — Даже рации никакой.
—  Телефонов здесь отродясь не видывали.
Назаров как-то спросил у сельсоветского дальнего начальника насчет связи.
—  Сергеич, — резонно ответил тот, — ты посчитай, какие это день­жищи тебе одному в Сатыгу линию тянуть! Я разве тебя заставляю на отшибе жить, переезжай к детям. Ведь сам выбрал.
Что возразишь: резонно — сам выбрал.
По привычке соберется поругать местную власть, но рассчитывать приходится только на себя. Привык рассчитывать. Наверное, один из немногих граждан России — правильно рассчитывает.
Отсюда, из Сатыги, по обрывкам телерадиовестей дела в России сегодня для него так выглядят:
—  Беда в России — мужик повывелся. В головах разруха, работать давно разучивался и разучился. У правительства с мозгами не шиб­ко. А жить в России можно. Можно и хорошо. Для жизни все есть. Держава божеская.
Кто из нас в трудную минуту, в глухую пору сомнений, черной тоски, непреходящей тревоги не мечтал: все, к черту! В глушь, в тай­гу, к родникам, к чистому истоку! К озеру! Хорошо, к туману.
Он не мечтал, но устраивался, он намеревался на старости лет со своей бабкой пожить вот здесь, где все есть, где людей не шибко, и времени на суету не остается.
Несуетно устраивался пожить.
Жаль, бабка подвела.
Один.
Размышляет ли он, что остаться не только наедине с собой, ос­таться наедине даже не с природой, а наедине с жизнью, может быть, самое сложное, самое трудное искусство. Мастерство жизни.
Сказать этому крупному, не уязвленному временем мужику, что он счастливый человек, что ему можно завидовать? Наверняка не поверит. Понятно, обдумает. Возможно, в душе даже согласится. Но наверняка всегда будет сомневаться и уж точно — никогда не при­знается.
Он захотел показать могилку жены.
Сразу за бывшей деревенской околицей начинался горелый кед­ровник.
—  Молния?
—  Какое? У каждого идиота в голове своя молния!
На этот роскошный кедровник будто кто-то постоянно специаль­но целился, но когда в Сатыге народец жил — успевали тушить. А одному каково? Павлы спали беспробудно. Сначала дым, потом по­лыхнуло, ветер в сторону деревни — половину бора укосило. И клад­бище погорело.
Кладбище в тайге — печальное зрелище. Кладбище-горельник в горелом кедровнике — мрачное зрелище. Вверху оглушительно си­неет небо, а здесь беспросветный мрак.
Огонь не затронул крест на могилке Екатерины Алексеевны Чейметовой.
—  Святая была женщина!
Она здешняя уроженка.
Конечно, приходит время и людям, и деревням, и мы прекраща­емся.
Жизнь не прекращается.
На миг на этом погорелье показалась мне Сатыга аналогом сегод­няшней России. Многое разрушено, пустые дома, прекрасный веко­вечный кедровник прошит огнем. И даже кладбище погорело.
Но держится же он, немолодой русский мужик, держит хозяйство, курей своих и нетель, буренку и верного пса, кормит себя, отцовский долг блюдет: детям и внукам помогает.
На чем держится?
Русское пресловутое разгильдяйство — убогие бредни горячечных политологов. Отступать некуда — держится.
Куда России отступать?
...Туман — он не зря туман. День солнечный, а уплывающий берег в какой-то дымке. И только хозяйство Сергеича смотрится как-то ясно и резко.
Пронзительно живой угор!
И они машут с берега — герои современности — Владимир Серге­евич Назаров с всклокоченной седой головой, пес Кухта, кот Мар­киз, смиренная корова Красавица и кокетливая нетель, имя которой он пока не придумал.
И озабоченные курицы.
Но это мелко, мелким планом.


Новый век. 
Пространство


Я закончил свою «Тюменскую книгу».
Тюменская книга никогда не заканчивается.
Может, я заблудился во времени? Или это время заблудилось во мне?
Что — человек?
Кусок плоти + время, живущее в нем.
Изначальный город Сибири — Тюмень обречена на долгую жизнь. Правда, мы еще не разобрались с предыдущей жизнью областной сто­лицы. Ясно, ермаковские казаки и государевы воеводы пришли не на пустое место. На Царёво Городище. На княжескую стоянку. Это мес­то не могло быть необитаемо. Оно звало к себе. Ясно, что здесь жили люди. Много людей. Тумены. Ханская стоянка. Княжеская. Царёвы люди.
Если тюменские археологи сумели прибавить-добавить Самаровскому Яму 60 лет исторической жизни, то у Тюмени шансов куда поболе. Чего там скромничать и лукавить? Это благодатное место — окраина арийского мира — не ровесник ли Риму?
Надо копать. Копать надо. Глубоко.
Век начался.
Мы — в истоке нового века, нового тысячелетия. Почетное право и почетный долг. Историческая обязанность.
Каждому ли из нас дано это невероятное ощущение — простран­ство необъятного тысячелетия? Даже не века, а именно тысячелетия! Новое человеческое тысячелетие делает первый шаг. Вместе с нами. Именно с нами. Только с нами.
Что от нас зависит? Зависит ли? Зависит ли что-то именно от нас?
Кто начинал второй миллениум, второе тысячелетие, в котором мы родились, успели родиться? Нас, пожалуй, это не волновало и не интересовало. Да тогда человечество и не было столь структурирова­но и глобализировано, чтобы придавать значение случайному факту — они начинают новое человеческое тысячелетие.
Сегодня об этом не только можно, но и важно задуматься. Мы на­чинаем и, наверное (наверняка!) что-то закладываем в фундамент текущего третьего тысячелетия.
Что?
И что зависит от нас?
Будет ли человечество Третьего тысячелетия развиваться на фун­даменте того, что закладываем мы? Наши сегодняшние слова, дела, поступки, идеи и ошибки — для них безусловная данность. Им сле­довать этим заветам, преодолевать, отвергать.
Не принижаем ли мы свою роль, свои роли? Свою фундаменталь­ную роль.
Конечно, мы проживаем свои сроки, личные сроки, отведенные нам для нашей частной жизни. Но наши короткие жизни — не наши только дела, деяния, свершения, достижения, неудачи. Вся наша не­большая жизнь целиком вливается в жизнь родной деревни, города, страны, Евразии, человечества, планеты. И вся наша жизнь состав­ляет нечто существенное для жизни человечества. И сегодняшнего. И завтрашнего.
Наверное, не надо понимать и стараться осознавать свою ответ­ственность перед человечеством. Но где-то в душе чувствовать и пе­реживать это все-таки бы не помешало.
Ответственность перед жизнью.
Нам дарована эта жизнь. Да. Даром.
Счастье всегда даром. Но о цене счастья приходит время задуматься.
Совпадут ли наши земные сроки, пространство нашей жизни с пространством времени, в какой части? Скорее, нам неведомо.
Но даже эта пусть небольшая частичка — несусветное счастье.
Счастье. В это время. На этой земле.
Даль века.
Горизонты тысячелетия.
Пространство жизни.
Настоящее время.
Это я, Господи.  


Примечания
1
Сегодня Александр Сарычев — депутат Государственной Думы России.