Будем жить! Том 1
Л. К. Иванов





ЛЕШИЙ. РОМАН





ГЛАВА 1



КОНФУЗ




Леший проснулся от первых же звуков гимна. Радио давно стало его будильником, хотя, если требовалось, он без всякой побудки поднимался задолго до начала вещания. Но в этот раз торопиться было некуда, и он, было, поморщился, но досаду тут же сменил восторг. Его «браток» стоял, как много лет назад.

– Вот ведь, патриот грёбаный, – с радостной улыбкой подумал мужик, вспомнив давно прочитанное в каком-то журнале, что в Соединенных Штатах все слушают гимн стоя. Видимо его несколько лет дремавший «крантик», что служил только для облегчения мочевого пузыря, тоже решил последовать американскому примеру. В восторге от давно забытого ощущения Леший воспрял духом и моментально составил коварный план. Он, еще не вставая с постели, продумал все до самых мелочей. Поскольку его вспомнивший былое состояние «браток» согласно заморскому правилу так браво отреагировал на слова «Могучая воля, великая слава – Твое достоянье на все времена!», то Анемподист и надумал подгадать так, чтобы как раз к этому моменту завалить Нинку на свою постель.

Лешему на ту пору шла уже вторая половина восьмого десятка, но был он крепок телом и духом, а в таком состоянии, известно, бес нет-нет да и торкнется в ребро и наведет на грешные мысли. Собственно, они всегда беспардонно бродили в голове Лешего, но когда ранним утром проснулся от шевеления в паху, сразу подумал про Нинку. Эта молодая бабёнка жила одна на самой окраине деревни, была хороша собой, учила в городе повзрослевшую дочь и страдала без мужика. Ее малохольный супруг лет пятнадцать назад подался куда-то на сибирские стройки в поисках больших денег, да так больше дома и не появлялся. То ли сгинул где, то ли другую нашёл. А в деревне, знамо дело, с сильным полом совсем слабо стало. Многие по пьянке на тот свет отправились, а большинство оставшихся содержимым стакана интересовались куда чаще, чем осатаневшими от сексуальной голодухи бабами. Вот и задумал Леший может в последний раз в своей жизни покобелировать.

Нинку он встретил на следующее утро на околице в половине шестого, когда под бойкий перестук палочек по самодельному барабану, сделанному из широкой еловой доски, следом за пастухом стадо вышло из выгона и отправилось в ближайший лесок, где густо росла молодая и сочная трава.

– Пойдём, соседушка, чаю с травками попьём, – пригласил Леший женщину. Та обернулась на уходящих коров и повернула по тропинке в гости. Истосковавшись по мужику, она не больно-то и противилась, когда хозяин сразу за порогом обнял её за талию и повёл к своей кровати с пуховым матрасом, на который, казалось, и не взобраться без подставленной табуретки. Но сила у Лешего ещё была! Он подхватил соседку одной рукой под мышку, другой взялся под коленками и махом уложил на пышное своё ложе.

– Да погодь ты, нетерпеливый, – пыталась почему-то шёпотом поумерить его пыл Нинка, – дай хоть трусы-то сниму.

Но мужик, оглаживая мясистые ляжки гостьи, уже сам задрал её юбку и стал стягивать надетые после вчерашней бани, обтягивающие тело трикотажные трусы. Делал он это медленно, специально растягивая время, чтобы в розеточном радио заиграл российский гимн. И вот уже полилась торжественная музыка, но то ли «браток» не был таким уж великим патриотом, то ли из-за многолетней невостребованности не поверил, что вдруг сгодился в деле, а признаков жизни так до самого окончания гимна и не проявил.

Леший стыдливо отвернулся и еле слышно вымолвил:

– Ты уж это, прости меня, Нинка! Видно отгулял я своё... А ведь, треклятый, вчера утром, как молодой стоял.

– Да не кручинься ты, Анемподист Кенсоринович, и с молодыми такое случается. Мой-то и в тридцать лет не больно сноровист бывал. А ты у нас мужик еще хоть куда! Может просто обстановка не та, может понервничал... Да ты вечерком-то заходи, не стесняйся.

Слезла с перины, погладила оконфузившегося мужика по плечу и вышла за дверь.

Леший потом долго сидел на лавке у стола, упершись подбородком в ладони, обдумывая что-то только ему известное. Затем потряс головой, встал, снял с гвоздя ружьё, нацепил патронташ и пошёл в лес в сопровождении своего охочего до таких прогулок пса.

Больше ни самого Лешего, ни его верного Буяна никто не видел.




ГЛАВА 2



БИОГРАФИЯ

Ушёл Леший в лес, и как в воду канул. Это с ним и раньше часто так бывало, что пропадал на несколько дней по своим егерским делам, но когда Анемподист не появился и к концу недели, люди начали волноваться.

Поспрошали у Льва Николаевича, но и новый председатель ничего не знал. Потом кто-то вспомнил, что последний раз Леший на людях показывался, когда выгоняли коров, и когда Нинка шла по утрянке к его дому.

Баба не отнекивалась, мол, и вправду, заходила к Анемподисту Кенсориновичу на несколько минут по хозяйской надобности, но сразу же ушла, что он сулился зайти к ней вечером с ремонтом стайки подсобить, но не показывался ни в этот день, ни на следующий. Она, было, толкнулась к нему, но у ворот стояла прислонённая к двери палка – знак, что хозяина нет дома.

А поскольку не было и его верного Буяна, знатьё, или на линию ушли вместе, или в район отправился.

Искать Лешего начали через неделю, когда выяснилось, что и его районные власти про своего связиста ничего не знают. Походили мужики по ближнему лесу, покричали, из ружей постреляли, но откликалось им только гулкое эхо, да и то быстро тонуло в чаще. Ни ответного крика, ни собачьего лая.

И стали люди вспоминать всё, что связано было в их жизни с Анемподистом. Ефросинья, которая была его на несколько годков постарше, даже про детские годы знала, будто было это не далее, как на той неделе. Она-то и сказывала, что Лешим называли его все в глаза и за глаза с самого детства. Может потому, что настоящее имя было очень уж мудреное – Анемподист Кенсоринович. Говорят, отец его в двадцатых годах был самым образованным в волости, боролся с безграмотностью, работал председателем волостного совета, много читал, и в какой-то привезённой из города книжке попалось ему на глаза это вроде бы и русское, но уж больно заковыристое имя. А как только родился у них с комсомольской заводилой Настёной первенец, Кенсорин назвал его Аником, то есть Анемподистом, поясняя, что в переводе с греческого, а русские имена, мол, в основном произошли от греческих да латинских, это значит свободный, неустрашимый.

– Ну, учудил Кенсорин, – судачили бабы, у которых в силу их полной безграмотности выговорить непривычное имя язык не поворачивался. Когда Аник подрос и стал играть с деревенскими ребятами в звери-охотники, оказался настолько быстроногим да шустрым, что поймать его не было никакой возможности даже у более рослых. Вот тогда будто бы кто-то и ляпнул, что он, как леший неуловим. А ведь известно, что у детей прилепится, так уж надолго. К Анемподисту прилепилось навсегда.

Но с пацанами Леший играл мало. В основном в лесу пропадал. И зимой, и летом. Что уж там делал, чем занимался, так никто и не догадывался. Но в доме у них всегда был приварок, а клюква, брусника и морошка хранились ушатами аж до нового лета. И все – стараниями юного Лешего.

Учёба ему давалась тяжело. И хоть видел Кенсорин своего сына большим человеком, ум парня был сложен так, что книжные чужие знания пролетали мимо сознания. Семилетку кое-как вытянул, с божьей да отцовской помощью и при большом уважении к родителям со стороны учителей, но дальше учиться сам Аник не хотел, и в школе не советовали. Мол, зачем дитя, не способное к постижению науки, даром мучить. Так и остался сын в колхозе под батькиным присмотром до самого призыва. Решил Кенсорин, что возьмут сына в Красную Армию, послужит положенный срок, за ум возьмётся, а там видно будет, чем его занять, по какой стезе направить.




ГЛАВА 3



ПРОВОДЫ

Девок Аник боялся. Уже больше месяца. С того самого вечера, когда осрамился на всю свою оставшуюся жизнь. Было это на Спасов день. Собрался народ из всех окрестных деревень на кладбище помянуть своих родных, что ушли в мир иной. Родственники устраивались на краю могилок, стелили полотенца и выкладывали почти обязательный для такого случая рыбный пирог, маринованные грибы, свежие пупырчатые огурцы, ягодники или творожники, торжественно ставили бутылку водки или загодя приготовленную и хорошо выходившую брагу, стограммовые граненые стопки и поминали предков. Те, кто пришел пораньше, посидев положенное время у могил своих родителей, шли помянуть более дальних родственников, потом возвращались на место, принимали гостей сами.

Поминки эти по давней традиции от истошных, пробирающих до глубины души причитаний по недавно умершим постепенно превращались в весёлое гуляние на краю погоста. Нет-нет да и раздавались звуки громкоголосой гармони, постепенно удаляющейся по сосновой аллее в сторону деревни. Вслед за хромкой уходила очередная ватага собравшихся в гости к кому-то из жителей Неумоевки или Дьяконовки, Мишино или Носово.

Еще на кладбище приметил Аник одну незнакомую красивую девушку с длинными косами. Была она всё время вместе с Нюшкой из Носово, верно, в гости приехала из отстоящих далеко за лесами да болотами Новосело или Костомы. Увидел незнакомку и под вечер в клубе, не сводил с неё глаз и был несказанно поражён, когда она пригласила его партнером на ланчик, этакий местный вариант кадрили, сопровождаемой задорными тут же сочинёнными частушками.

Когда оторопь во время залихватской пляски в ланчике прошла, Аник и стал девушку кадрить. Оказалось, что она действительно из Костомы, в гостях у Нюшки, которой приходится двоюродной сестрой, что её отпустили только на два дня, и потому завтра после обеда уже должна отправиться домой, прошагав больше двадцати верст по труднопроходимому болоту, поскольку в понедельник надо успеть на ферму к утренней дойке.

Из клуба Аник уже под утро, когда после тёмной августовской ночи вот-вот должен был забрезжить рассвет, пошёл провожать девушек в Носово. По дороге заскочил домой, захватил ружьё. Увидев это, верный Буян сначала уселся у калитки, нетерпеливо помахивая хвостом, а потом весело побежал немного впереди, то и дело оглядываясь, чтобы определить, куда направляется охотник.

Идти решили напрямки лесом. Обычно тут ходили редко, потому что преодолеть с километр топкого болота можно было только в сапогах, но в тот год лето стояло сухое, и лесной тропинкой можно было сократить дорогу почти вдвое. У Аника от выпитой в гостях видно не добродившей бражки сильно пучило живот, и он стал мучительно соображать, как бы под благовидным предлогом отклониться от тропинки в заросли и «стравить давление». Но девчата настолько живо обсуждали вечеринку в клубе, что он всё никак не решался прервать их разговор. А терпеть уже не было никаких сил.

И тут на счастье на одной из сосен, завидев прохожих, картаво закаркала ворона. Была она так далеко, что дробь не могла долететь и половины расстояния, но Анику нужно было выстрелить, чтобы под шумок пустить газу. Он взвёл оба курка, и как только почувствовал, что готов, нажал на оба спусковых крючка. Но в штанах произошло неожиданное. Вместо заглушаемой выстрелами кононады, раздалось предательское булькание, и по ногам потекло. Аник пулей сорвался с места, будто стремясь налету схватить спешно снявшуюся с вершины дерева ворону, и отбежав за кусты, снял одежду, тщательно обтерся верхней чистой частью обгаженных подштанников, натянул брюки и побежал догонять девушек.

Едва они отошли метров сто, как обернувшаяся Нюшка вдруг воскликнула: «Ой! А что это у Буяна?».

Аник оглянулся и обомлел. Его верный Буян тащил за штанину спрятанный под кустом позор. Подбежал, положил подштанники к ногам хозяина, сел, покручивая кончиком хвоста и ожидая похвалы за хозяйственность. Девчата расхохотались во весь голос, пугая еще дремавшую лесную живность, а Аник, сломя голову, бросился бежать в обратную сторону.

Ничего не понимающий Буян, ухватился за край подштанников и большими прыжками рванул вслед за хозяином.

С тех пор Аник в клубе не появлялся и вообще стал сторониться людей, хотя о том позорном провожании, похоже, так никто в деревне и не узнал. Но он постоянно боялся, что рано или поздно Нюшка кому-то расскажет о нерадивом ухажёре.

Так прошел месяц добровольного отречения от общества. Аник исправно ходил выполнять наряды бригадира, а как только заканчивал работу, забрасывал за плечи еще дедом плетёный из бересты пестерь, брал ружьё и вместе с Буяном отправлялся в лес. Иногда – с ночёвкой. Вот так однажды, усталый, набрел на эту невесть кем и когда срубленную избушку, где и решил заночевать. И в эту ночь произошло невероятное.




ГЛАВА 4



СВАТОВСТВО

В ту сентябрьскую ночь парень протопил печку и прилёг на широкую лавку. И едва задремал, как поднялся в вершинах корабельных сосен дикий шум. Ветер будто силился вырвать деревья с глубоко уходящими в землю корнями, поднять их к самым облакам и оттуда шмякнуть прямо на ветхую крышу. И от ветра ли, от предчувствия какой-то беды, вдруг сделалось жутко. Парень сильнее закутался в кем-то давно принесенный сюда старый тулупчик, хотя и без того было жарко. Вдруг ветер изо всех сил рванул дверь, распахнул её, и она, жалобно скрипя ржавыми коваными навесами, стала раскачиваться из стороны в сторону, открывая черноту непроглядной темени. И вот из этой черноты шагнул через порог бородатый мужик, из-за низкого потолка согнулся в три погибели и глухим, но сильным голосом произнес:

– Ну, здравствуй, Анемподист!

Аник хоть и не был робким, вдруг забоялся.

– Здрасьте...

– Возьми мою дочку замуж. Согласишься, век благодарить будешь.

– Дак я это... Рано еще... Мне бы подумать... батьку с мамкой спросить...

– Ну, думай, только недолго.

Повернулся мужик и вышел в ночь. Дверь за ним громко захлопнулась, и ветер стих.

Аник лежал на лавке, вспоминал происшедшее и никак не мог сообразить, было ли то на самом деле, или это короткий тревожный сон принес ему такое видение. Было непонятно и страшновато. Понимая, что больше не заснуть, парень встал и отправился домой по едва заметной тропинке.

Об этом своём сне-привидении ни отцу, ни матери, а тем более деревенским, чтобы не засмеяли, не рассказывал, но и не забывал, всё пытаясь понять, на самом ли деле лесной пришелец сватал за него свою загадочную дочь.

Каждый день потом он вспоминал ту ночь, незнакомого бородатого мужика, его предложение жениться и свою просьбу подумать. Но думать было некогда. В октябре Анемподиста взяли в армию.




ГЛАВА 5



ЗНАКОМСТВО

Странное дело, но почему-то даже в армии, хоть и не было в полку ни одного земляка, кто бы знал это прозвище, оно почему-то появилось снова. Скорее всего, из-за удивительной выносливости парня, который легко преодолевал изматывающие кроссы, чувствовал себя в незнакомом лесу, как дома, и всегда находил нужное направление.

Война застала Анемподиста на Урале, откуда их часть спешно бросили в Новгородскую область. Очень многие тогда и полегли в тамошних болотах под шквальным огнем фашистов, а Леший отделался одной единственной царапиной на щеке. Да и то о еловый сук, когда тащил на себе раненого командира роты.

Когда Красная Армия пошла в наступление, Леший попал в разведку. Уж сколько раз он ходил по ту сторону, точно не знают даже документы. Скольких боевых товарищей потерял, только сам помнит. И ведь за всю войну ни одна пуля его не коснулась! Прямо, заговоренным оказался Леший.

Домой вернулся весь в орденах да медалях. Отец его не дождался. Хоть и был семижильный, один вместо коня в плуг по весне впрягался, а вот ведь надорвался, стал быстро хиреть, сохнуть, и когда Анемподист перед очередной атакой окапывался уже под Прагой, тихой ночью покинул этот мир. В те поры занемогла и Настёна, но виду не показывала и работала наравне со всеми.

Дом председательский за годы отсутствия Аника совсем покосился, одряхлел, потому что занятому делами Кенсорину не до него было. И первое, что задумал по возвращении на родину после победы Леший, это поставить хорошую избу. Знамо дело, мужики помогли, и к зиме стоял возле самой опушки, немного на отшибе от деревни, крепкий пятистенок под свежей еще не потемневшей от дождей дранкой и пускал из грубы прямо к низко проплывающим тучам веселые клубы дыма.

В колхозе Леший, не имевший никакой профессии, был всё одно нарасхват. Мастер на все руки, он то плотничал, то что-то ладил в кузне, то работал на ферме. А ближе к новому году зашел к нему председатель и сказал, что хоть и жалко ему терять такого работника, но в райкоме насели и просят отпустить из колхоза – позарез нужен егерь. А заодно и монтер связи, которому бы можно было доверить тридцать километров телефонной линии, что связывает богом забытое и отрезанное бездорожьем урочище с остальным районом.

Так и получил Леший вольную жизнь. Утром вскидывал на плечо ружьишко, вставал на лыжи и отправлялся на линию: где-то срубить нависающую над проводами березку, где-то просто стряхнуть с дерева снег, чтобы не прогнулось в непогоду и не порвало связь. На обратном пути шёл лесом и обязательно возвращался с добычей. То на жаркое принесет, то несколько белок подстрелит. Бывали удачи и покрупнее.

Так прошла зима, настало лето, а вместе с ним и необыкновенная лафа. Всех охотников в округе он знал, как и то, что мужики на сенокос обязательно пристрелят одного из беззаботно гуляющих неподалеку от деревни лосей – ибо как же в такую страдную пору обойтись без мяса. Знал, что есть его опять будут всей деревней, что ещё накануне сообщат о предстоящей охоте и ему, а потом назовут место, куда сходить за свежатиной. Связь будет работать нормально, но надо будет заменить несколько подгнивших столбов, да если грозой свалит на линию дерево, снова натянуть и скрутить понадежнее провода.

В лесной избушке с той еще до армейской поры не бывал, но всё время будто что-то неведомое и необъяснимое тянуло в ту сторону. И случилось однажды так, что в самой середине лета из района сообщили, будто бы на охраняемой им территории близ Новосела злоумышленники подстрелили лосиху. А это значит, что ему надо пойти и разобраться. Просто сказать пойти! До Новосела почти полсотни вёрст лесом да болотами топать.

Но делать нечего, поутру нацепил патронташ, вскинул на плечо ружьё и – вперед. Вечером уже был в Новоселе, устроился у знакомых на ночлег, заодно порасспрашивал про местных охотников, хотя и так уже догадывался, что лосиху мог завалить только Венька Калиничев. Спозаранку прямо к нему и отправился.

Венька не отпирался. Да, завалил сохатого, честно на всех поделили, но какая сволота после того, как мясо съела, в район написала, оставалось только догадываться. Но и тут тайны никакой не было. Сподобиться на это мог только Лёва Веркин. Едрит его мать!

Егерь тут же в Новоселе составил акт, что согласно опросу местного населения случай браконьерства не подтверждается, но будто бы некоторые видели, как однажды Лев Степанович Веркин на рассвете шел из леса с ружьём и тяжелым рюкзаком. Для проверки сигнала надо привлечь участкового, потому что только его полномочия позволяют провести досмотр на предмет наличия незаконно добытого мяса. С почты отослал конверт своему начальству и отправился домой. Но пока занимался тяжёлой для него писаниной, время подошло к обеду, а значит, полста километров до дома уже не одолеть. И решил Анемподист заночевать в той самой лесной избушке.

Она была все такой же, как семь лет назад. Разве что мох на крыше стал зеленее да гуще. Было уже почти совсем темно. Егерь открыл дверь, изнутри пахнуло затхлой сыростью давно не обжитого жилья. Затопил печку, вскипятил чаю из разных бодрящих трав, которые знал еще от бабушки. После чая развалился на лавке в жаркой избушке и тут же заснул глубоким сном.

И опять, то ли во сне, то ли наяву, но услышал Анемподист голос того самого бородатого старика: «Приходи за невестой через неделю».

Вернулся Леший домой к обеду и еще издали услышал громкие причитания. Доносились они из их дома, и сразу понял парень, что произошло страшное.

Соседи опосля рассказали, что ещё с вечера во дворе ближайшего к ним дома истошно завыли собаки. Вскоре к ним подбежали еще две, уселись у изгороди и жутко, выворачивая нутро у всех слышавших, заголосили уже вчетвером. Мужики подошли к одиноко стоящему дому, покричали-покричали, никто не отозвался, зашли в сени и наткнулись на лежавшую ничком Настёну. Смерть настигла ее на пороге с почти полным молока подойником в руках.

После смерти матери, оставшись совсем один, Леший затосковал. И от тоски этой беспросветной уходил в лес, оставляя скотину на соседок.

Через неделю ноги сами занесли его к избушке. Он распахнул дверь и шарахнулся назад. На лавке прямо перед входом кто-то лежал. Живой или мертвый, сразу было не разобрать.

В полумраке Леший успел только заметить, что это был кто-то в куче драного тряпья.

Несколько минут егерь стоял, как вкопанный, потом сделал по направлению к двери шаг, второй, собрал все силы, зашёл внутрь и присмотрелся. На лавке лежала женщина с растрепанными волосами в донельзя рваной одежке.

Леший тронул бродяжку за плечо, та пошевелилась и что-то промычала.

– Вот тебе и невеста! – горестно подумал Леший и почесал в затылке. Когда глаза окончательно привыкли к полумраку, разглядел «ведьму» получше. Была она вроде бы молода, но до предела истощена, грязное лицо, нечесаные давно волосы и бледная худоба скрывали истинный возраст.

Леший помог женщине сесть, начал её расспрашивать, откуда она и как тут оказалась, но та лишь мычала что-то нечленораздельное и валилась обратно на лавку.

Егерь вышел из избушки, и минут через десять окрестности разбудил ружейный выстрел. На ходу ощипывая рябчика, а их, непуганых, водилось тут довольно много, вернулся в избушку, растопил печь и наскоро приготовил целительный бульон, добавив пучок с незапамятных пор висевших на стенах трав.

Женщина была настолько слаба, что не могла держать в руках кружку с ароматным бульоном. Леший взял её за плечи и стал поить, как ребёнка.

Только через три дня отважился Леший пуститься в дорогу. Два десятка километров, которые обычно егерь проходил часа за три с половиной, заняли весь день, поскольку найдёныша пришлось нести на чичирках.




ГЛАВА 6



ЖЕНИТЬБА

Домой Аник добрался уже в сумерках. От леса прошел прямо к бане, усадил так и не проронившую за всё время пути ни слова найдёну на лавку, затопил каменку. Едкий дым шёл сквозь приоткрытую дверь в предбанник и поднимался под стреху.

Леший натаскал воды в большой чугунный котёл, добавил холодной в кадушку, подкинул в жаркий весёлый огонь берёзовых поленьев, сел в предбаннике на лавку, широко расставил ноги и поставив локти на колени, опёрся подбородком в скрещенные пальцы широких ладоней. Найдёна затравленно жалась в угол и смотрела куда-то в пол.

Подумать Анику было о чём. Самое первое – рано или поздно о находке надо было рассказать деревенским. А что рассказывать, если сама она была будто глухонемая. Даже хуже, потому что те хоть пытаются что-то объяснить на пальцах, мычат и кивают головой, эта на всё происходящее не реагирует никак. Второе: о найдёныше надо заявлять в сельсовет, ведь где-то её наверняка ищут. А если уже не ищут, надо приблудную как-то оформлять, выправлять документы. Ясен пень, пересудов не избежать, потому как привести в дом зазнобу сразу после смерти матери испокон веков считалось на деревне грехом тяжким. Но Леший боялся не столько пересудов, сколько того, что сейчас придётся эту женщину раздевать и мыть – сама-то она вон совсем квёлая сидит, ковшика не поднять. А начнёшь с неё тряпьё сымать, как она отреагирует? Заорёт, царапаться начнёт?

– Охо-хо, – отчего-то совсем по-стариковски тяжело вздохнул Аник, точно так, как это делал его покойный отец, когда надо было решать что-то нелёгкое. – Ты это тут посиди маненько, я в дом за одёжкой схожу.

Широким шагом, будто и не устал за дальнюю дорогу с такой ношей, Анемподист прошёл в дом, взял из комода платье матери, покрутил в руках материны же трусы, в которых незваная гостья могла утонуть, положил их на место, задвинул ящик, снял с гвоздя два больших домотканых полотенца, подхватил себе свежую одёжу.

Найдёна сидела всё так же вжавшись в угол.

– Ну, давай, деушка, в байну пойдём, – ласково, как к ребёнку, обратился к ней Аник. – Я тебя сейчас попарю, все хвори из тебя выколочу, потом отмою-отскребу, и пойдём домой отдыхать. Тоже ить, поди, умаялась за дорогу-то?

Леший подал женщине руку, помог подняться с лавки и несмело начал снимать с неё тряпье. Найдёна безропотно подчинялась. Аник раздел гостью, свернул изодранную одёжу в клубок и выбросил на улицу. Осторожно завёл женщину в баню подхватил на руки, аккуратно уложил на полок.

– Ты это полежи пока, погрейся, я веник запарю.

Он вышел в предбанник, достал с жерди берёзовый веник, разделал его, добавил от нечистой силы да колдовского сглаза несколько веток вереска, сорвал пучок крапивы, снова увязал всё это, окунул в деревянную шайку и залил кипятком, который уже пузырился в чугунном котле. Не смотря на открытую дверь, в бане было жарко. Аник скинул одежду, почерпнул ковшиком немного кипятка и плеснул на камни. Раскалившись на берёзовых дровах, они будто заходили ходуном и грозно пшикнули паром. Горевшая на лавке свеча испуганно пригасила язычок робкого пламени, чуть не погасла совсем, но оклемалась и начала потихоньку разгораться снова.

– Эх, благода-а-ать! – крякнул Анемподист и улёгся на полок с самого краю. Гостья молча отодвинулась к стене.

– Ты к стене-то не прижимайся, а то потом сажу не отмыть будет даже щёлоком, – по-доброму предупредил Аник. Он некоторое время наслаждался состоянием покоя, потом поднялся, достал из шайки веник, отряхнул его на камни, отчего те снова недовольно пшикнули.

– Ну, двигайся давай к краю, – повернулся Аник к гостье. – Будем тебя к нормальной жизни вертать.

Женщина так же покорно, как исполняла все прежние приказания Анемподиста, подвинулась к краю полка, и он начал чудодействовать. Веник в руке Лешего то порхал под самым потолком, заставляя жар опуститься пониже, и тут же прихлопывал его к костлявой спине найдёныша, то шлёпал, медленными шажками подвигаясь от ступней к голове, то снова порхал под потолком и начинал новую пляску по телу.

– Ну, вот теперь и будя, – сказал Аник, сунул веник обратно в шайку. Взял ковшик, почерпнул из кадушки холодной воды и одним махом окатил гостью. От неожиданности та ойкнула и стала подниматься. – Погодь-погодь, не ровён час, шмякнесси. Давай-ко подсоблю.

Анемподист взял гостью на руки, вынес в предбанник, набросил ей на плечи полотенце.

– Ты это, посиди маненько, охолони, а я пока попарюсь.

Он вернулся в баню, закрыл за собой дверь, и через миг камни грозно загрохотали от выплеснутого на них целого ковшика кипятка. И тотчас послышались крепкие хлопки веника по упругому мускулистому телу, сопровождаемые довольным кряканьем:

– Эх, хорошо-о! Ой, да и ладно! Вот хорошо дак хорошо! Эх, едрёна ма-а-ать!

Под это же бодрое кряканье Анемподист вылил на себя несколько ковшиков холодной воды, вышел в предбанник и сел на лавку, тяжело отдуваясь.

– Эх, кваску бы сейчас! Ну, да ладно, потерпи, счас мы тебя помоем и пойдем и квас пить, и чай с травками.

Немного остынув, Анемподист распахнул дверь в баню, наладил в шайку воды, добавил щёлоку.

– Так, девонька, давай-ко теперича мыться будем.

Он уже по привычке, не дожидаясь ответа, схватил гостью на руки, чуть не вдвое согнувшись из-за низкой притолоки, занёс в жаркое помещение бани, усадил на лавку.

– Держись, я тебе сейчас голову помою, а то, поди, вшей-то накопилось, тьма тьмущая.

Помыл гостье голову, потом намылил куском хозяйственного мыла, похожего на фронтовую взрывчатку, старую и от того уже мягкую лыковую мочалку и начал натирать всё тело уложенной на широкую лавку отощавшей до невозможности женщины. Собственно, как раз женщину-то в ней Анемподист и не чувствовал, до того она была худа и потому больше похожа на подростка.

Потом помылся сам, наполнил шайку горячей водой, плеснул щёлоку, сложил туда свою одёжу для дезинфекции, взял в охапку одетую в материно платье гостью и понёс домой. Усадил за стол, выставил кринку еще тёплого с вечернего удоя молока.

– Ты это, пей давай, поправляйся.

Сам достал из подполья кринку квасу, налил большую глиняную кружку, одним махом опорожнил и снова довольно крякнул.

– Ну, что, девонька, кормить я тебя опасаюсь пока. Давай ишо молочка попей, да будем спать укладываться.

Анемподист уложил гостью на материну кровать, сам прошёл за занавеску и начал было укладываться, как вдруг вспомнил:

– Едрёна мать, я же бабу по нужде-то ни разу не сводил.

Натянул штаны, вышел обратно, прибавил в лампе фитиль:

– Ты это, по нужде-то... пойдём... сношу на двор... негоже терпеть...

Подошёл к кровати, гостья снова безропотно подчинилась. Анемподист усадил её на очко и в нерешительности остановился. Не поддержать, может упасть, и стоять рядом неловко. И самому стыдно, и её смущать не удобно.

– Ты, давай сама, я за дверью постою.

Потом Анемподист отнес гостью в постель, накрыл лёгким одеялом:

– На новом месте приснись жених невесте! – Лег на свою постель и будто провалился в бездну.

Проснулся от скрипа двери на крыльце. Испуганно выскочил в сени, чтобы опередить Марью, пришедшую доить корову.

– Ой, тьфу на тебя, напугал, окаянный, – вскрикнула Марья. – Ты хоть когда припёрси-то? А то я смотрю, Буян у крыльца хвостом вертит, а тибя и не видно.

– Да умаялся я вчера, спал, как убитый. Ты иди, я сам обряжусь.

– Ну, коли сам дак сам. Я-то тоже сёдни проспала было.

Анемподист взял из рук соседки подойник и пошёл доить свою Марту, приветливо замычавшую при появлении хозяина. Пока Аник доил, Марта благодарно лизала его плечо и вскоре обслюнявила весь правый бок. Когда ведро было почти полное, Леший еще несколько раз чиркнул тонкими струйками, мягко утопающими в густой молочной пене, потом отлил половину нетерпеливо тычущемуся мордой бычку в корыто, выдолбленное много лет назад из толстой осины. Тот, время от времени громко чавкая, стал жадно глотать вкусное пойло, состоящее из парного молока и нескольких кусочков чёрствого хлеба.

Быстро вылакал свою порцию и кот Барсик. Как себя помнил Аник, в их семье всех котов всегда звали Барсиками, а всех собак Буянами. Этим двум кличкам для домашних любимцев и сам он остался потом верен на всю жизнь.

Анемподист угостил парным молоком и Буяна, а когда открыл дверь в дом, Барсик, было, привычно вспрыгнул на порог, но вдруг распушил хвост, выгнул спину, сердито зашипел и медленно попятился обратно.

– Эк, тебя гостья-то наша напугала, – добродушно усмехнулся Аник. – Пойдем-пойдем, знакомиться будем, – но кот отойдя от входной двери, так и стоял с распушённым хвостом и сердито выгнутой спиной, как это делал всегда при встрече с чужой собакой, готовый в любой момент отразить нападение.

– Что-то не привечает тебя наш Барсик, – сказал Аник гостье, которая лежала под одеялом, высунув из-под него только нос и настороженно немигающие глаза. – Ну, как спалось? Давай-ко, девонька, поднимайся, молоко парное пить будешь, сил набираться. А потом я тебе сготовлю омлет. Печурку вот только затоплю.

Анемподист через марлю процедил в кружку свежего молока, подал гостье. Та взяла обеими руками и, будто обжигаясь, стала пить маленькими глотками.

– Ну, вот и ладно! Вот и хорошо, – снова, будто с ребенком, ласковым голосом проговорил Аник и начал греметь посудой, разливая молоко по кринкам и растапливая устроенную перед устьем русской печи маленькую печурку, которой пользовались только летом.

Вскоре на сковородке уже потрескивали припасённые с зимы солёные свиные ошурки, а потом послышалось шипение вылитой на горячую поверхность смеси молока и яиц.

К столу найдёна прошла своими ногами более-менее твердой походкой, поела, выпила еще полкружки парного молока, повернулась к окну и стала смотреть на незнакомую улицу. Анемподист думал, что делать. Перво-наперво надо рассказать председателю, решил он, наконец, потому что начинать с чего-то всё равно было надо.

– Ты тут посиди в доме, на улице пока не показывайся. Слаба ишо, не ровён час расшибёсси. Да и видок, честно сказать... Отлежаться тебе надо с недельку, в себя прийти. А я пока по делам схожу.

Анемподист собрался, было, домой к председателю, но едва вышел на дорогу, как увидел Ивана Михайловича. Председатель был молодой, из своих, деревенских, но пороху понюхать успел. Призвали его в семнадцать за полгода до окончания войны, но и за эти шесть месяцев сумел отличиться: единственный из кьяндских получил медаль «За взятие Берлина». Из Германии в эшелоне прокатил через всю страну, чтобы нагнать шороху япошкам, потом проехал обратно наводить порядок на западных территориях, где вовсю безобразничали бандеровцы. В армии вступил в партию, и когда демобилизовался, в райкоме решили, что лучшей кандидатуры на председательское место им будет не найти. А выборы, в те поры известно как проходили.

Так и сделался Ванька большим начальником, а потому звать-величать его стали уважительно Иваном Михайловичем. Он, правда, не заносился, как был простым до войны, так со всеми на равных и остался, но к работе своей относился серьёзно. Отца Лешего – Кенсорина – он хорошо знал, уважал за солидность, за то, что не боялся тяжёлой работы, что с ним, Ванькой, не раз по душам говаривал, чуя его рассудительность и крестьянскую сметку. И в своей должности Иван Михайлович постоянно спрашивал себя, а как бы поступил в таком случае дядя Кенсорин.

Иван Михайлович сел на недавно замененный чуть не в два обхвата толщиной столб отвода, достал кисет, стал не из куска газеты, а специально нарезанной для этого бумаги, пачку которой купил в районе, сворачивать самокрутку. Нутром чуя, что разговор предстоит деловой, спросил вполне официально:

– Ну, что там у тебя, Анемподист Кенсоринович?

Аник еще утром решил, что расскажет председателю всё без утайки, чтобы вместе подумать, как быть в такой непростой ситуации. Единственно, о чём он решил умолчать, так это о ночном визитёре, который являлся в лесную избушку то ли наяву, го ли во сне.

Выложил всё, как есть, что нашёл в избушке изголодавшую бродяжку, отпоил её, принёс домой, отмыл в бане, теперь она у него в избе набирается сил. Что за четверо суток не проронила она ни единого слова, хотя не глухонемая. Немтыри, те ведь не слышат, а эта всё понимает, только не говорит. Ни имени своего, ни откуда родом.

– Да, братец ты мой, загадал ты загадку. – Иван Михайлович сделал затяжку, долго держал дым внутри и только потом стал медленной струйкой выдыхать его через широко раскрытые ноздри. – Повезло тебе, ничего не скажешь... Хорошо, что времена сейчас не те... Раньше бы канители не убраться было. Ешшо бы и в шпионаже её могли обвинить, а тебя в подсобничестве. И не смотри, што тут шпионить нечево. А вот как в наши края недоступные попала? Ить на парашюте только могла спрыгнуть. Ладно, я на той неделе в район поеду, переговорю в органах. Мужик там теперича вроде нормальный, из фронтовиков, обсудим. Может, её где родные обыскались уже дак и голову ломать не надо. А нет, дак будем документы выправлять. А пока надо што-то придумать. И ты это, на деревне-то пока не говори никому.

– Может сказать, что она из ленинградских блокадниц? Они же все худые.

– Ишь ты хватил куда? Блокада-то когда снята? Што до сих пор её не кормили?

– Тогда может сказать, что богомолка? Пришла, мол, в Ферапонтово, в монастырь. А он, сказывают, закрыт давно. Вот и побрела, куда глаза глядят. Так в наши края и забубенила.

– Через болото? Да там кроме тебя и дороги никто не знает чтобы не потонуть.

– И то верно! Тольки она же блажная, а блажные, эти как скотина, не умом, а нутром всё чуют. Эти любую топь обойдут.

– Блажная? Ну, иди, показывай свою блажную...

Иван Михайлович поднялся с толстенного бревна, отряхнул штаны от налипших травинок, подтянул голенища до блеска начищенных сапог. Анемподист, всё это время стоявший перед председателем, как нашкодивший школьник, повернулся почти по-военному, и мужики направились в сторону стоящего на отшибе дома Лешего.

– Вот гостя к нам привёл, – отрекомендовал Аник председателя женщине, сидящей у окна в той же позе, что и за завтраком. Но пока Анемподист ходил и беседовал с председателем, она успела найти платок и аккуратно повязать им голову. Найдёна повернулась к вошедшим, чёрные глаза будто пробуравили председателя. Он от этого взгляда даже поёжился. Сел к столу.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, хоть самовар поставил. Чаем угостил, а то я уже часа три как на ногах.

– Это мы запросто, – откликнулся хозяин, догадавшись, что Иван Михайлович хочет остаться с гостьей с глазу на глаз.

– Ну, давай знакомиться, красавица. Меня зовут Иван Михайлович. Я тут председателем. А твоё имя как?

Найдёна повернулась к председателю, и только этим движением головы проявила к нему свой интерес. Больше на её лице не дрогнул ни один мускул.

– Дак чево молчишь-то? Я, может, невесту ищу, познакомиться хочу, а ты не откликаешься.

Гостья еще раз внимательно посмотрела своими бездонными глазами прямо в переносицу председателю, и он снова почувствовал, как по спине пополз предательский холодок. Такой он помнил только на фронте, за минуту до того, как по команде выскочить из окопа и побежать на неприятеля.

– Ну, и взгляд у тебя! Прямо как у цыганки. А ты, случаем, не от табора отбилась? У нас тут под весну табор проезжал. Всем нашим бабам судьбу нагадали, и мне, между прочим, обещали скорую женитьбу. Эх, отобью я тебя у Аника. Слышь, Анемподист Кенсоринович, отобью я у тебя невесту-то. Право слово, отобью красавицу.

Но красавица шутливый разговор не приняла и снова уставилась в окно.

– Ладно, Анемподист Кенсоринович, пойду я.

– А чай? Ты же чаю хотел?

– Да ладно, в другой раз попьём. Не люб я твоей красавице. Вы уж с ней тут вдвоём чаёвничайте. – Повернулся к найдёне. – Ты пока из дому-то на деревню не ходи. Пообживись маненько.

Через четыре дня Иван Михайлович вернулся из района и наутро зашёл к Лешему. Мужики сели на завалинку и вполголоса заговорили.

– Ну, что твоя гостья? Всё молчит?

– Молчит...

– И в районе молчат. Не пропадал никто, понимашь. В соседние районы запросы отправили, может, там кто исчез. Так что ты пока привечай гостью-то свою. Как хоть звать-то её?

– Дак кто бы и знал!

– Негоже человеку без имени жить. Может у неё болесть какая, што память отшибло? Бывает ведь. Вон при контузии на фронте зачастую так было.

– Дак то на фронте. Чем её в лесу-то контузить могло?

– Со страху, может, речи лишилась. А может, и память потеряла тоже со страху. Мало ли, медведЯ встретила или ишо ково. Да если и заблудилась, мало не покажется. Это сколько надо было по лесу шарашиться, штобы этак отощать?! Как хоть к ней обращаисси-то?

– Дак Найденной и зову.

– Найдёной? Дак может Настёной лучше? Всё в память о твоей матушке.

На том и порешили. И стала гостья с благословения председательского Анастасией, то есть Настёной.

Недели через две девка совсем оклемалась, щёки налились румянцем, она норовила помочь Анику по хозяйству, но силы были еще не те, и всё буквально валилось из рук. Тем не менее, она перешила два платья под свой размер, навела в избе чистоту, уже не забивалась пугливо в угол при появлении Аника, накрывала на стол нехитрую деревенскую снедь и постепенно взяла на себя всю женскую работу. Но едва попыталась управляться и со скотиной, как столкнулась с проблемой. Барсик всё это время в дом так и не заходил, при виде Настёны всякий раз делал хвост ёжиком и начинал шипеть, а стоило гостье выйти на крыльцо двора, корова испуганно отходила к хлеву, прикрывала телёнка, сердито мотала головой и недвусмысленно выставляла вперёд свои крутые рога.

Потом как-то Аник услышал вечером на дворе незнакомый женский голос:

– Ты моя хорошая! Не бойся, моя милая! Я тебе ничего плохого не сделаю...

Голос говорил еще что-то, но уже шёпотом, и слов было не различить. Аник прошёл в дом, и поскольку Настёны не было, разговаривать на дворе кроме неё никто не мог. Зашла она совсем скоро, молча посидела на лавке и пошла спать, задёрнув за собой занавеску.

Наутро Настёна встала раньше Аника, первым делом взяла подойник и вышла во двор. Корова встретила ее радостным мычанием, чем немало удивила Лешего. А когда гостья вошла после дойки в избу, весь её правый бок был мокрым от коровьих лизаний. Так она проявляла свои нежные чувства только к матери Лешего да к нему самому. Кто бы из соседей ни приходил обряжаться во время отлучек Аника, не удостаивался даже единого касания мордой.

– Ну, вот и сладилось у вас с Мартой, – заулыбался Анемподист.

Настёна тоже краешком губ улыбнулась ему в ответ, поставила подойник на стол и пошла выгонять корову в стадо. Анемподист отправился следом, чтобы самому отвечать на расспросы соседок.

О том, что Анемподист привёл в дом девку, в тот же день узнала вся Кьянда. Это стало главной и основной новостью и темой для пересудов. Люди выспрашивали друг у друга, кто такая, откуда, сколько лет, расписались ли уже в сельсовете, будет ли свадьба, ведь мать-то совсем недавно прибралась, хоть бы полгода погодил. Но поскольку никто ниче не знал, догадки росли, как снежный ком, и плодились всяческими предположениями. Ничего сказать не могла даже старая матершинница Кирилловна, сельсоветская сторожиха и уборщица, которая всегда располагала самыми точными официальными сплетнями, поскольку всё время сидела в своей комнатушке и через фанерчатую заборку слышала все разговоры, даже если председатель переходил на шёпот.

Про новенькую в сельсовете не говорили ни слова. И когда под вечер по дороге на выгон встречать стадо Марья с Евдокией заглянули к Кирилловне, она достала из большого кармана своего цветастого халата железную баночку из-под осьмушки индийского чая, взяла пожелтевшими пальцами щепотку мелко толчёной махорки, втянула одной ноздрёй, потом второй, долго приноровлялась и начала с удовольствием чихать. Когда её громкое «Апчхи!» прозвучало раз двадцать, сторожиха натёрла махоркой дёсна, закрыла коробочку, положила её обратно в бездонный карман и театрально развела руками:

– А не знаю, бабоньки! Хоть режьте меня, ниччо не знаю!

Туг из кабинета своего Иван Михайлович нарисовался, вежливо ответил на приветствие, а когда бабы начали расспрашивать, насовсем к Анемподисту девка-то пожаловала, али в гости, он, занятый какими-то правительственными думами, только отмахнулся:

– А время покажет. Забижать не станете, дак, может, и насовсем. Нам тут девки нужны, пацанов рожать надо, вон скольки мужиков с войны-то не вернулось.

Но рожать у новенькой не получилось. Через месяц она совсем оклемалась, превратилась в справную такую деваху, но с деревенскими сходилась тяжело, потому что оставалась нелюдимой. А еще пугали народ её чёрные глаза – таких на Кьянде отродясь ни у кого не видывали, кроме, как у заезжавших каждый год по зиме нахальных и шумных цыганок, что легко выманивали у доверчивых баб последнее.

Из-за пронзительного взгляда новенькой поползли слухи, что не ровён час, колдовскими чарами Настёна владеет, иначе как бы смогла захомутать такого справного парня, который вообще на девок внимания не обращал за все годы, как с фронта вернулся.

И не только девки сохли по завидному работящему жениху. И опытные в делах соблазнения изголодавшиеся по мужику вдовушки подкатывали, и подговорённые опытные свахи с ним издалека разговор на тему женитьбы не раз заводили, а всё без толку. И тут нате вам, невесть откуда взялась краля и захомутала. Да ладно бы разбитная была да развесёлая, а то скромница, какой свет не видывал, слова сказать по-людски не может. Всё молчком да молчком.

И невдомёк деревенским было, что и у Аника с гостьей не ладится. Чурается она его, и что спят порознь, хоть в баню и вместе ходят. Но баня-то в деревне известно, не для плотских утех. Издавна повелось, что и соседи семьями вместе парятся. Эка невидаль!

Но Анемподист с каждой субботой, когда все деревенские бани топят, стал отмечать, что тело Найдёны наливается соком, что становится она всё справнее и справнее. И кости уже мясцом обросли, и грудки округлились. Одним словом, уже не на подростка стала похожа, какой он её из лесу принёс, а на вполне оформившуюся молодку.

И вот снова банный день по всем деревням. Аник опять гостью как следует попарил берёзовым веником с добавленными в него можжевеловыми ветками от нечистой силы, спинку лыковой мочалкой натёр, ополоснул и, отсылая в предбанник, шлепнул по округлившейся жопке, потом сам как следует напарился с охами да кряхтеньем, холодной водой окатился, на лавке полежал, ещё веничком побаловался, помылся и как заново народившийся домой пошёл. А там уже самовар на столе шумит, и Настёна, раскрасневшаяся от бани, у стола сидит, подбородком на ручки оперлась, хозяина ждёт.

– Ой, как хорошо-то! – оторопел Аник, потому что обычно после бани гостья сразу же укладывалась в постель и задёргивала занавеску.

Настёна взяла чашки, сняла с конфорки заварник с запаренными листьями чёрной смородины и мяты и стала наливать чай.

Анемподист отлил из чашки в блюдечко, подул на него и с присвистом, смакуя, начал глотать обжигающий напиток.

Выпил первую чашку, подвинул Настёне. Та молча наполнила и подала обратно.

– Дак ты это, чо всё молчишь-то? С коровой разговариваешь, а со мной молчишь.

– Боюсь я тебя...

– Вот те на! – встрепенулся Леший. – Это за што ты меня боисси-то?

– Не знаю... Сила в тебе какая-то непонятная... Страшно мне... – еле слышно ответила Настёна и опустила взор, разглядывая чашку.

– Не-е-ет, в лесу одной не страшно было, а со мной ей страшно, – недоумённо, будто сам с собой заговорил Анемподист. – Я тебя што, обидел чем? Напугал? Слово нехорошее хоть раз сказал?

– Не-ет, просто ты такой сильный, что мне с тобой рядом страшно.

– Дак чем же это я тебе так страшен-то?

– Не знаю... Духом своим сильным... ты же не боишься ничего, и мне от этого страшно делается.

– Ладно, ты мне вот што скажи. Мужняя ты? Или в девках ишшо ходишь? Ежели мужняя, я тебя и сам не трону, и другим в обиду не дам, а коли в девках, дак чево бы нам вмистях-то не жить?

– Да не знаю я ничего про себя. Мне страшно, что я совсем-совсем ничего про себя не помню. Даже как в лесу оказалась, не знаю.

– Дак ты хоть где жила-то? Имя-то твоё как? – начал допытываться Анемподист, обрадованный, что наконец-то заговорила с ним нежданная гостья из дремучего леса.

– Ничегошеньки-то я не помню...

– Ну, ладно, может ишшо и вспомнишь чево... Ты, главно, зело, не боись. Всё путём наладится.

Эту ночь они впервые спали на одной постели. Анемподист бережно обнимал девушку, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть неожиданное своё счастье, которое так доверчиво прижималось к нему и мирно посапывало, дыша ему куда-то за ухо.

Наутро Настёна чувствовала себя в доме полноправной хозяйкой. Аник налюбоваться не мог, как расцвела за ночь девушка, как совершенно иначе засияли её бездонные глаза, пугающие деревенских своей чернотой, непривычной для этих мест, куда столетиями не заходили никакие кареглазые да черноглазые завоеватели.

И хоть люди на Кьянде по натуре своей были добрыми, найдёну встретили настороженно. Особливо баб пугал её колдовской взгляд, от которого многим становилось не по себе, а потому провоцировало разные пересуды. Может, со временем эти досужие разговоры и умолкли бы, не потеряйся у Окулины корова с телёнком. Такое бывало и раньше чуть не каждый год. Бессменный пастух Михеич, что каждое утро будил все четыре деревни Першинской стороны своим голосистым рожком, собирая стадо, только разводил руками и многозначительно шептал: «Хозяин леса к себе забрал...»

Это был веский аргумент, потому что хозяина леса боялись все. По грибы – по ягоды поодиночке не ходили, чтобы не закружил, в лесу не чертыхались и, упаси бог, чтобы про лешего кто хоть слово молвил. В бога, закрыв церковь и отобрав не спрятанные вовремя иконы, советская власть верить отучила, а вот вера в нечистую силу в народе осталась. Да и как было иначе, ежели каждый год брал Он, как многозначительно называли в народе Хозяина, то корову, то овцематку. Бывало, и молодые бабы пропадали бесследно. И велось так с незапамятных времён.

Когда колхозы создавать стали, пошли было разговоры, что где-то богатей один то ли с семьёй своей, то ли с такими же несогласными с объявленной коллективизацией в леса подались. Будто бы от властей так хоронились, что даже до непроходимых кьяндских краёв добрались и где-то тут обосновались. И дело дошло до того, что по первопутку, когда болота морозом сковало, и снег свежий выпал, целый конный отряд органы направили на выяснение обстоятельств.

Да-а! Две недели тогда военные с винтовками по лесам на конях рыскали, все просеки проверили, по всем тропам проехались, но кроме звериных, никаких других следов или признаков обитания людей за пределами означенных документами населённых пунктов не обнаружили, о чём в рапорте командир потом и докладывал своему начальству.

Только ведь Хозяин, известное дело, следов не оставляет, и потому официальные рапорты военных веру в народе о тайных силах бескрайнего леса не поколебали. А уж когда через несколько лет после войны, в самом начале зимы, в Носове и Неумоевке всю ночь собаки с ума сходили, а наутро мужики видели босые человеческие следы размером больше, чем подшитые вырезанными из старых голенищ и стёгаными дратвой стельками валенки Олёхи Безрукова, для которого каталь делал специальные колодки, в нечистую силу, что живёт где-то на болотах, поверили все. Даже члены партии.

Вот на эту нечистую силу безропотно и списывали всё, что происходило при необъяснимых обстоятельствах. Но Настёна была на Кьянде человеком новым, про Хозяина ничего не знала, а как услышала, что убивается Окулина по своей пропавшей скотине, молча отправилась в лес, когда солнце уже краем касалось верхушек столетних елей. Никто этого даже не заметил, а только через час, в то время, как уже вовсю беззвучно шныряли в сумерках летучие мыши, сидящая у отвода в ожидании своей кормилицы Окулина увидела идущую от теса Настёну, за которой покорно брела её родимая Ласточка. Баба от радости даже поблагодарить девку забыла, бросилась обнимать свою милую животину, а когда опомнилась, новенькой и след простыл.

– Вот же нашёл себе Леший под стать, – заговорили после этого загадочного случая. И всё пытались вызнать, где отыскал себе такую жену их нелюдимый Анемподист, мастер на все руки и самый удачливый в округе рыбак и охотник. Но тайна эта так и оставалась неразгаданной, чего в истории Кьянды раньше не случалось.

Тут знали всё и про всех. И кто кому ребёнка смастерил, и у кого с кем дело было, даже если никто за этим и не застукал. Все на виду, ни от кого никак не скроешься, и любая тайна, которую знают хотя бы двое, тайной перестаёт быть очень скоро. Настёна – другой коленкор. Про неё кроме Аника да Ивана Михайловича не знал никто и ничего. Даже она сама так и не могла вспомнить ничего из своей прежней жизни. Не могла, или не хотела. А два фронтовика тайну хранили, пуще военной.

По осени Иван Михайлович справил Настёне новые документы будто бы взамен утраченных при пожаре. И стала найдёна Анастасией Ивановной Найдёновой. С этими своими новыми документам и она и расписалась в сельсовете с Анемподистом Кенсориновичем. Свадьбу сыграли отменную! И стали молодые жить-поживать да детей поджидать.

Только вот с детьми не сладилось. Видно что-то испортилось в организме молодой женщины от долгих лесных скитаний. А может, от того страху, что натерпелась бедолага, пока не нашёл её Анемподист в лесной избушке, про которую она постаралась забыть, а Леший во время обходов территории норовил обогнуть стороной. Но и про избушку ту, и как очутилась Настёна на Кьянде, знали только они двое да председатель, который умел хранить чужие секреты, потому что своих было хоть отбавляй. Но его личные секреты очень скоро становились темой досужих пересудов всех кьяндских баб. Особенно после его женитьбы, которая не смогла напрочь приковать к одной только своей супружеской кровати. Нередко доводилось ему, потному от усердия, подниматься и с чужих перин.




ГЛАВА 7



ПЕРЕПРЯГ

– Ох, не зря бабы судачат, – подумал Анемподист, когда едва вышел с просеки на луговину и увидел стоящую за лидкиными огородами упряжку Ивана Михайловича. – Ежели бы по сельсоветской надобности, так на дороге у калитки бы и оставил, а раз от людей прячется, значит и вправду по надобности кобелиной.

И Леший направился прямо через луг к деревне. Линия дальше шла по открытой местности, так что шагать по высокой траве не было нужды. По пути к крайней избе, в которой жила вдовой после того, как после сильной простуды умер её муж Федот, Анемподист лихорадочно думал, какую бы учинить председателю шутку.

Может колёса с его таратайки снять и в крапиве спрятать?

Мысль была свежей, но розыгрыш получался недобрым.

Эта таратайка, так её называли все жители урочища, была своего рода достопримечательностью. Невесть сколько лет валялась она за кузней, пока однажды не наткнулся на неё взгляд председателя колхоза Ивана Степановича. Перед началом сенокоса завернул он в кузницу поторопить Степана с ремонтом сенокосилки, завернул по малой нужде за угол и увидел остов давно всеми забытой двуколки. И пока опорожнял переполненный мочевой пузырь, придумал, какой подарок сделать Ивану Михайловичу на именины.

Тут же забыв про сенокосилку, начал объяснять Фёдору, что и как надо сделать для обеспечения председателя сельсовета транспортным средством.

Тот идею понял сразу.

– Да не гомонись ты, Иван Степанович! Сделаю всё в лучшем виде. Даже на рессоры поставлю, чтобы мягче ход был. У меня вон сто лет две рессорины валяются. Сам не знаю, от какого механизьму. Я отродясь таких при деле не видел, ещё от Матвеича остались.

Так на именины председатель сельсовета получил в подарок от колхоза удобную для разъездов по деревням двуколку. Запрягал в неё Иван Михайлович неторопкую старую кобылу Зорьку, которая ни для чего больше в хозяйстве не годилась, и уже внесена была в список отбраковки для выполнения плана ГТО сдаче государству мяса.

Иван Михайлович отреставрированному золотыми руками Фёдора подарку рад был несказанно, чего не скажешь про Зорьку, которой на старости лет приходилось теперь вставать в оглобли и таскать по деревенским дорогам дребезжащую на ухабах двуколку с восседающим в ней председателем. А с наступлением зимы, когда тележку ставили под навес возле конюшни, стал Иван Михайлович разъезжать по своим сельсоветским надобностям в кошёвке с высокой спинкой. И снова вместо отдыха приходилось Зорьке лёгкой рысью, а чаще всего неторопливым шагом, возить председателя. За свои долгие годы она хорошо изучила все деревенские дороги и безошибочно доставляла возницу к его дому, даже если сам он мирно спал после хоть и бесхитростного, но обильного угощения за нужную справку.

В этих поездках самым нудным для Зорьки было долгое ожидание председателя. Ей бы прилечь на старости лет, вытянуть усталые ноги, но проклятые оглобли такой блажи не позволяли, когда председатель уходил в дом только на пять минут, о чём каждый раз говорил кобыле, похлопывая её по шее и набрасывая вожжи на колья изгороди. Но у людей и лошадей время текло, видать, по-разному, потому что, как себя помнила Зорька, хоть в часах она и не разбиралась, минуты эти всегда были очень длинными.

От долгого стояния она то и дело переступала с ноги на ногу, то от безделья ковыряла копытами землю или смотрела, как прыгают по траве вдоль огорода серо-зелёные кузнечики или неторопливо ползают по длинным листьям осота по каким-то своим непостижимым для лошадиного ума делам божьи коровки.

Вот и на этот раз отлучка возницы бессовестно затягивалась. Уже вся трава в диаметре длинных ременных вожжей была выщипана и истоптана, а председатель всё не приходил. Зорька нетерпеливо поглядывала в сторону дома, где скрылся хозяин, от недовольства даже фыркала и несколько раз негромко выдавала своё «иго-го!», намекая, что пора бы и домой собираться, но никто к повозке не шёл.

Между тем летнее солнце уже засобиралось на ночлег, притуляясь опуститься за островерхие ёлки стоящего за деревней леса. А это значит, что домой добираться придётся в сумерках, чего кобыла очень не любила, поскольку острота зрения уже была не той, что в молодости, а из-за слепоты на вроде бы знакомой дороге приходилось то и дело то оступаться, то спотыкаться, вызывая недовольство добрейшей души ездока.

Особенно не любила Зорька в темноте шагать через перелесок, что начинался сразу за Дерюгино. Там на полпути, у почти пересохшего Чёрного ручья, её всегда тревожило что-то непонятное, заставляя ускорять шаг и добровольно переходить на рысь. Никогда Зорька не встречала там ни медвежьих следов, не чуяла какого другого зверя, но непонятный страх всякий раз пробирался внутрь, будоража и пугая.

И когда надежды на скорое возвращение домой совсем было уже иссякли, Зорька увидела подходящего к ней Анемподиста. Она хорошо его знала, потому что не раз до того, как стала председательской, отряжали ее таскать столбы вдоль телефонной просеки. Кобыла обрадовалась Лешему и негромко приветствовала его коротким ржанием, повернув опутанную ремнями уздечки морду к подходящему человеку.

Анемподист погладил по загривку кобылу, истомившуюся долгим ожиданием хозяина, о чем говорила истоптанная у изгороди трава, и начал распрягать лошадь. Рассупонил, распустил хомут, снял дугу, освободил оглобли, и повёл Зорьку вдоль огорода. Лошадь ничего не могла понять, когда ведя её под уздцы, Леший обогнул изгородь и привел к тому же самому месту, только с другой стороны огорода. Просунул оглобли сквозь жерди, снова запряг Зорьку в двуколку, похлопал её по крупу и пошёл дальше своей дорогой.

Вскоре от дома появился и председатель. Он долго ходил возле Зорьки, хмельной головой старясь понять, как умудрилась лошадь встать таким образом, что сама оказалась на одной стороне изгороди, а двуколка – на другой.

Эх, ты бедная моя Зоренька! – приговаривал он. – Вон как заждалась распутного хозяина, как на паутах билась! Да как же ты умудрилась так в забор-то просунуться? Ой, ты, бедолага моя, щас мы с тобой тут разберёмся...

Но разбирался Иван Михайлович долго, пока в его хмельную голову не пришло-таки осознание того, что как ни крути, а придётся лошадь перепрягать. Этот добрый по натуре человек так и не смог даже предположить, что не лошадь виновата, а просто столкнулся он в очередной раз с проделками Лешего.




ГЛАВА 8



ПО МУРОМСКОЙ ДОРОЖКЕ

– По муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился одной лишь мною жить,
На дальней на сторонке одну меня любить.

– На дальней на сторонке одну меня любить... Ой, девки, не поётся што-то сёдни, – баба Лёля отодвинула от края стола чашку. – Не с Коленькой ли што случилось. Чует сердце беду.

– Ой, да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье да при детях. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.

– Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?

– Дак чо ее отпаивать? Поди, не больна кака.

– Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то што в городу.

– Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.

И она, в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.

Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди, уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.

– А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, – не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. – Твоя порода.

– Дак эть, известно дело. Не чужие, чай!

Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:

– Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.

Анна протянула фотографию бабе Лёле:

– Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.

– Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.

И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом Маринка крутила задом перед Степаном, хоть и был тот вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда, будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке...». Это возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя свою любимую песню.

– Иван Михайлович-то опять выпимши едет, – тяжело вздохнула Ефросинья. – Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.

– Работа у него нервенная, – заступилась было по доброте душевной за председателя Лёлька. – Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?

– Да сами и наливаем, – поддакнула Аннушка.

– Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом!

Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась украшенная густой паутиной голова:

– Девки, принимайте!

Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».

– Девка, а ты не перепутала чо? – повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. – Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркОй.

– Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому как эдакой кислятины я и глотка не осилила.

Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.

– Ну-ка, девки, помогите крышку снять.

Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.

– Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, – запротестовала Лёлька. – У меня и так голова кружится.

– Дак ты хоть ягодок поешь, – начала потчевать хозяйка.

– Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.

– Опять ты про болезни! – отмахнулась Аннушка. – У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.

– Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.

– А ты бы картошки ишо поболе посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова не мудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.

– Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!

Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.

– Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить, чтобы закрепить, да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди-ко ты! Ой, как скусно-о!

– А и правда, девки, – отпила глоток Аннушка. – Ты, Лёлька, попробуй.

– Нет, я только ягодок поем, – заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.

Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком.

Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из под индийского чая свежей заварки. Из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на неё заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.

Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.

Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.

Ефросинья, не смотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.

– Тебе, Аннушка, покрепче?

– А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?

– Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, – самокритично заверила Лёлька. – Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.

– Дак ты ночуй у меня, – пригласила Ефросинья. – Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.

– Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.

Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем:

– А давайте, девки, споём! – И не дожидаясь ответа, затянула любимую. – По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прошшалси милой до будушшой весны.

– Прошшалси со мной милый до будушшой весны, – подхватили товарки. – Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-о-онке одну миня любить.

Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.

У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по несколько. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж ее покоится под аккуратным земляным холмиком.

Пока пели свою любимую, самовар шуметь снова перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.

– Я у ворот стояла, когда он проежжал,

Миня в толпе народа он взглядом отыскал.

Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.

Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,

Он по-онял – моё се-ердце навеки он сгубил.

– Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, – заговорила Ефросинья. – А давайте для веселья ишшо по стаканчику.

– Нет-нет, – запротестовала Аннушка. – У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.

– Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.

– Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.

– Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?

– Гледи, ишшо сначильничает кто в сумерках-то, – хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.

– Да уж нас типерь снасильничают...

– Не забеременеть бы тольки...

Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.

– Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, – предложила Аннушка.

– Да иди уж, помошница. Што я сама три чашки не помою?

– Ну дак и пойдем в одну дверь, – предложила Лёлька. – Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.

И разошлись бабы по домам.

Каждая – к своему одиночеству.




ГЛАВА 9



ЗА СЕНОМ

Колёса мулили, гремя намотанными цепями, но трактор с места не двигался. Фёдор врубил блокиратор, но и от него толку не было.

Фёдор сдавал назад, упирался прицепом в огромный стог, который за что-то невидимое зацепился на самом берегу, на всём газу дёргал вперёд, но короткий трос не позволял разогнаться и тут же резким рывком останавливал машину. Движок натужно ревел, но всё было без толку.

Поди, уже в десятый, а то и больше раз Фёдор вылез из кабины, снова обошёл вокруг стога, который словно врос землю, будто стожар пустил корни у самой кромки воды. Ещё в самом начале мужик пытался его дёргать, то в одну сторону, то в другую, но тот нисколько не подавался.

Матерясь так зло и отборно, что заходящее солнце стыдливо прикрылось тучей, Фёдор опять сдал назад и сделал очередной рывок, но и эта попытка закончилась так же плачевно, как все предыдущие. Тракторист от злобы и бессилия колотил обоими кулаками по безвинному рулю и изо всех сил давил на педаль. Оба задних колеса с крупными протекторами легко крутились на скользком льду, выбивая цепями крупные прозрачные крошки. И вдруг трактор резко просел...

– Крындец! – подумал Фёдор и, цепляясь валенками за рычаги, выскочил наружу.

Колёса цепями протёрли не толстый осенний лёд и почти до половины просели в воду, уперевшись в песчаную отмель. Шлёпая прямо по разлившейся воде, Фёдор подошёл сзади, попытался вытянуть шкворень и отстегнуть натянутый трос, но прицеп оказался подо льдом. Не залезая в кабину, Фёдор дотянулся до рычага, гидравликой поднял прицепное устройство до упора, но и в таком положении трос оставался настолько натянутым, что не помог и молоток.

Оставив двигатель работающим, Фёдор, скользя моментально обледеневшими валенками, побежал в Неумоевку. На середине реки споткнулся за ветку тальника, ту самую, о которую накануне зацепился недотёпа Иван и свалился в воду, что ручной пожарной помпой наливали поверх льда мужики, намораживая зимник для вывозки сена из Зареки.

Но крепкий морозец постарался на совесть, поэтому сегодня было сухо. В очередной раз витиевато изматерившись, поминая недобрым словом Ивана, Степана и раскладывавших тальник баб, Фёдор поднялся и быстрым шагом отправился дальше. Чтобы не вморозить «беларус», надежда была только на Кольку Вересова. Лишь бы выдержал лёд его гусеничный трактор!

– Не кувырнись бы вчера перед обедом Иван в воду да не промокни, на таком-то морозе успели бы дотемна еще раза три пролить зимник, – размышлял на ходу Фёдор. – Тогда-то уж точно любую тяжесть выдержал бы. А так опаска имелась.

Когда уже подходил к Неумоевке, навстречу попался председатель. Расспросил и развернул лошадь:

– Падай в розвальни, поехали!

К Кольке Вересову подкатили, как на свадьбу, лихо и с гиканьем.

– Дак это, бог не выдаст, свинья не съест! – молодецки махнул рукой Колька и тряхнул кудрявой головой. – Ты, Тася, самовар ставь, мы, это, мигом!

Пускач завёлся с пол-оборота, а потом нехотя, откашливаясь сгустками чёрного дыма, начал набирать обороты двигатель.

Председатель уже поехал собирать мужиков, на случай, если придётся подсоблять лагами.

– На берегу все остановились, Колька с гусеницы спрыгнул на землю.

– Ты-то туда ездил, не трещал лёд? – спросил он Фёдора.

– Да нет! Я же две ездки сделал. Два стога приволок, а этот, едри его мать, на берегу за что-то зацепился. Я совсем немного со стороны и подъехал-то. Дерьгал, дерьгал, и ни в какую! Уж и в одну сторону, и в другую, а потом цепями-то лёд наскрось и протёр.

– Не ссы, Федька! Вытащим твой «беларус». Не на лёд, дак на ту сторону, на берег. Ну, поехали!

– Ты это, Николай, поаккуратнее! – напутствовал Иван Степанович. – Ежели што, прыгай.

– Фигня, Иван Степанович! Всё пучком будет! Мы это щщас, одним махом на тот берег! С ветерком!

– Дверку-то не закрывай! – крикнул вслед Степан, когда Колька уже полез на гусеницу.

– Да не бздите, мужики! поезжайте впереди, я следом.

Мужики уселись на розвальни, Иван Степанович взял в руки вожжи:

– Но, Серко! Трогай, давай!

На душе у всех было очень тревожно. Если Колька отгонял страх показной бравадой и шутками, то Иван Степанович, да и мужики хорошо понимали, что для гусеничного трактора лёд еще тонковат.

– Ну и что, что намораживали зимник, укладывая тальник, – раздумывал председатель. – Вот если бы еще снегу набросать, борта бы им по краям сделать, тогда бы точно зимник был крепкий. Лонись-то вон без опаски ездили, а ноне с погодой не поладилось. Заждались зимы, скотина всё сено на этом берегу прибрала. Знатьё бы, дак на лошадях возить начали, а всё на морозы надеялись.

Лошадь смело шла по льду на другой берег к провалившемуся колёснику.

– Ежели бы что, конь – он животная осторожная, – думал Иван Степанович, полностью полагаясь на чутьё лошади. – Ежели трещина где, заартачится, рыпаться начнёт. И река-то всего ничего, метров двести, да только глубоко на стремнине. Раньше-то пароходы ходили, пока молевым сплавом всё не загадили. Теперь и на моторке с опаской надо, потому как в топляк запросто бортом уткнуться можно и опрокинуться. Вот сколько тут на реке мужиков-то утопло. Правда, больше всё по пьяни.

Когда сани под рокот идущего следом трактора, весело позвякивающего на морозе стальными гусеницами, уже приближались к противоположному берегу, сзади раздался треск. Будь проклято это место, где вчера Иван растянулся, из-за чего пришлось прекратить работу по намораживанию, где полчаса назад грохнулся Фёдор! Именно на этом месте был трактор, когда из-под его гусениц со звонким треском побежали в разные стороны трещины. Одна быстро догнала розвальни, умчалась под копыта лошади. Серко испуганно подпрыгнул задними копытами и резко рванул к берегу. Не ожидавшие этого мужики потеряли равновесие, повалились на солому, захохотали и начали дурашливо хлопать друг друга меховыми рукавицами. Из-за этой возни они не сразу обратили внимание, что шум трактора как-то резко заглох, послышалось бульканье.

Когда все враз обернулись, трактора на зимнике уже не было. Вместо него плавало в огромной проруби ледяное крошево, а снизу в наступившей тишине громко шло бульканье крупных воздушных пузырей.




ГЛАВА 10



КРЕЩЕНСКИЕ ЗАБАВЫ

Ряженые на Кьянде давно уже по домам не ходили. Люди постарше вспоминали, как в раннем детстве колядовали, какие придумывали забавы и розыгрыши. Вдохновленные этими байками, пацаны нет-нет да и учиняли какое-нибудь безобидное безобразие.

Венька с Колькой вечером долго выжидали за сараем, пока приехавшие на каникулы Светка с Танькой останутся в бане одни. Совсем уже околели от холода, но дождались-таки. Едва за напарившейся и раскрасневшейся от жары Нюшерей закрылась дверь в сенях, ребята стараясь не скрипеть промороженным снегом, подкрались к небольшому окну бани, но разглядеть за запотевшим стеклом ничего не смогли. Не удалось и подслушать, о чём таком могут говорить наедине голые девки. Раздосадованные неудачей, парни всё же решили отметиться и припёрли предбанник суковатой чуркой, которую Нюшеря не смогла расколоть и теперь использовала её для щепы на растопку.

Девки домой из бани совсем не торопились. Было слышно, как они несколько раз подкидывали на каменку кипятка, как грозно шипел на горячих камнях пар, как звонко шлёпал берёзовый веник, как лилась из шайки вода. То и дело доносился смех, но сами хохотушки домой не спешили.

Ребята ждали, что с минуты на минуту девки закончат свои банные дела и станут собираться домой, ткнутся в припёртую снаружи дверь, в это время парни начнут лупить палками по доскам, дико рычать звериными голосами, пленницы испугаются и начнут истошно кричать и звать на помощь. Вот будет потеха!

Но ничего этого не случилось. Нюриха забеспокоилась, отчего девки так долго моются, не случилось ли чего, ведь вон в самовар уже два раза углей добавляла, чтобы не остыл, а их нет и нет. И пошла проведать сама. Откинула чурку в сторону, остановилась в дверном проёме, чтобы её тоже шутники деревенские вместе с дочками не заперли, а девчонки как раз к тому времени напарились, намылись и домой собирались.

Начали Венька с Колькой советоваться, что еще можно учудить.

– А давай, – говорит Венька, – стукалку им на окно приделаем.

Сказано – сделано. Колька домой за катушкой ниток десятого номера сбегал, у матери их было много заготовлено на основу, как раз новые дорожки ткать изладилась, уже и кросна собрала, у окна, чтобы лучше видно было, поставила. Привязали к нитке гайку от велосипедной педали, конец нитки прицепили за гвоздик, что стекла в раме держат, отошли за огород и из-за поленницы стали за ниточку дёргать. Гайка по стеклу «стук» да «стук», Нюшеря занавеску отодвинула, в темень уличную посмотрела, никого не увидела. Опять сидят чаёвничают.

Венька снова за нитку подёргал несколько раз. На этот раз которая-то из девчонок выглянула: может, кто на улицу гулять зовёт, хотя, вроде, ни с кем не договаривались. Венька стоит с ниткой в руке, ждёт, когда занавеска задёрнется, а Колька за его спиной прячется. Смотрит, а у Веньки на валенках голенища широченные – широченные, а ему давно по малой нужде не терпится. Ещё когда у бани в засаде сидели, еле сдерживался. Ну, Колька и решил подшутить над другом, брюки расстегнул и струю в широкое голенище направил. По ватным штанам так оно и не слышно совсем, а в валенках у Веньки еще толстые шерстяные носки надеты, теплое потихоньку так растекается и совсем не чувствуется. Тем более – азарт у парня, нитку время от времени дёргает, по стеклу стучит, хозяев донимает святочными приколами.

И тут пацаны за спиной скрип услышали. Присели со страху, кто там поздним вечером за огородами шарится. Не волки ли! Только если бы волки, собаки такой хай подняли, что мало не покажется. А тут ни одна шавка не гавкает.

Присели, озираются, и видят при свете луны, как кто-то дрова тырит. Большие санки по неглубокому снегу легко и быстро скользят с огромной кучей поленьев. То ли мужик, то ли баба, впотьмах не разобрать, чуть не бегом по за огородами с добычей шлюндает. Решили проследить ребята, кто таким непотребным делом позорится. Осторожно следом крадутся. А незнакомец дрова Марье в огород тихонечко, чтобы не греметь поленьями в морозной тишине, сложил, и обратно заторопился. И прямо к избе Ивана Михайловича. Опять санки загрузил и снова к Марье отвёз.

Сначала пацаны на самого Ивана Михайловича подумали. Мол, решил мужик тайком от жены бабе помочь морозную зиму пережить, дровишек подкинуть то ли по доброте душевной, то ли как зазнобе рождественский подарок сделать. Смотрят, на Ивана Михайловича не похож. Тот повыше, этот покоренастее. Но и на Марью нисколько не смахивает. Сели в тени сарая, шепчутся. Уже и про свой розыгрыш с Нюшерей да её девками забыли.

А у Веньки к той поре подмоченная нога мёрзнуть стала. Не поймёт никак, почему в одном валенке тепло, а в другом аж пальцы закоченели. Домой бы бежать, на лежанке отогреться, но тайну дровяную разгадать хочется. Кто же это таким непотребным делом занимается, ведь отродясь в деревне не воровали.

А уж дрова друг у друга таскать, так и вообще последнее дело – вон лес рядом, руби – не хочу. Федька за бутылку на тракторе столько натаскает, что не на одну зиму хватит, а Степан за такую же бутылку «дружбой» распластает, будь здоров. Только и останется расколоть, так на морозе любой пацан берёзовые чурки запросто разделает. Поэтому никакой нужды нет грех на душу брать. А незнакомец всё таскает санки за санками и таскает. И главно дело, ни одна собака не тявкнет. Колька с Венькой совсем свои, а и то не меньше часу все деревенские псы их наперебой облаивали, пока не надоело. А тут молчат и молчат.

Пока всю большую поленницу от Ивана Михайловича к Марье незнакомец не перетаскал, не угомонился. А потом санки к изгороди приставил и как растворился в темноте, потому что луну как раз тучкой небольшой закрыло. Так ребята и не узнали, кто бедокурил. Вроде бы на Лешего похож, но не станет же старик как пацан дурью маяться. Да к тому же еще и через две деревни идти, чтобы дрова перетаскивать.

Наутро жена Ивана Михайловича пошла помои выносить. Смотрит, что-то в усадьбе не так. Вроде ничего не изменилось, но чего-то и не хватает, картина немного не привычная. Еще раз осмотрелась, точно, чего-то не хватает. И видит, поленница исчезла. Домой заторопилась, мужу рассказывает, что дрова у них украли. Все как есть, до последнего полешка. Только те, что в дровянике сложены, и остались.

Отмахнулся Иван Михайлович, не поверил. Ну, кому в деревне чужие дрова понадобились, когда у всех своих не на один год наперёд припасено. Но вышел посмотреть и ахнул. От длинной во весь двор поленницы только щепочки да клочки бересты остались. А ещё следы санок вдоль огородов. Пошёл по этой накатанной дорожке и прямо в Марьин забор упёрся. А та стоит посреди двора и руками себя по бокам хлопает, за что это ей боженька такой подарок подвалил.

Ну, Иван Михайлович мужик добрый, не скандальный. Не кинулся с разбегу в перепалку, поздоровался, про дрова спросил, кто наготовил. А Марья сама понять ничего не может, ходит вокруг кучи, хлопочет. Смотрит Иван Михайлович, следы на снегу явно не Марьины. Валенки чуть не в два раза больше размером отпечатались, да еще и аккуратно подшитые простеганными дратвой стельками. Тут не пацаны порезвились.

Кроме Лешего ни у кого таких аккуратно простеганных валенок нету. Это ему, старому озорнику, ночами не спится, молодость вспомнил.

– Увижу, пусть обратно таскает, шутник грёбаный, – рассердился было председатель. – Хотя ладно, Марья Ивановна, топи на здоровье. Я себе других наготовлю. Завтра же, пока снегу немного, с Фёдором навалим и домой привезём.




ГЛАВА 11



ОЛЁХИНЫ ЖЕНИТЬБЫ

Хоронили Анну в начале лета, когда всё вокруг было в обильном цвету.

Ушла она быстро и тихо. После рождения шестого ребёнка растаяла, как мартовская сосулька на солнечной стороне крыши. За первые три месяца после родов исхудала, как-то враз лишившись былых округлостей, иссохлась, но в район к врачам ехать отказывалась, объясняя своё состояние тем, что грудничок очень уж до еды жадный – все соки из нее высасывает. Да и как ехать, на кого детишек оставить?

Когда Олёха всё же чуть не силой увёз ее в районную больницу, доктора сделали рентген, повертели на кушетке, наглаживая округлой рукояткой, присоединённой проводами к какому-то прибору с экраном, на котором дали Олёхе посмотреть, как что-то там у его жены внутри пульсирует и дёргается, и потом только руками развели:

– Говорили ей, что нельзя больше рожать. Не послушалась.

И начали скороговоркой сыпать всякими непонятными для нормального человека словами, а когда Олёха попросил объяснить их значение по-русски, все заумные речи свелись к одному слову: «Рак». И был он в той стадии, когда врачи помочь бессильны, когда уже бесполезны облучения и операции, когда спасти человека нельзя, но можно лишь продлить на непродолжительное время его мучения.

Прожила Анна после этого всего три месяца, покорно собираясь на тот свет и торопясь отдать своим детям, старшая из которых ходила в пятый класс, остатки своей нерастраченной материнской любви. А мужу, незадолго до смерти, когда еще была в сознании, присоветовала жениться, найти хорошую добрую мать для их ребятишек.

Когда гроб выносили из дома, Олёха взял ружьё и набитый в два ряда патронташ, встал у калитки и начал дуплетами палить в небо. Когда кончились патроны с бекасинкой, он стал заряжать двойку, потом стрелял единицей, картечью, а напоследок жахнул двумя жаканами, что были заряжены на случай нежелательной встречи с медведем или, если повезёт, для охоты на лося перед началом сенокоса. Олёха палил и палил в небо, будто пытаясь достать легкокрылых ангелов, проглядевших его Аннушку. При каждом выстреле бабы испуганно приседали, а две набожные старушки крестились, просили господа простить грешного, что осмелился он стрелять в чисто небо и высоко проплывающие над деревней перистые облака, на которых, наверное, и сидели ни в чём не повинные ангелы.

Бабы ребятишек жалели, жалели и Олёху, помогали, кто чем мог по хозяйству, да только ведь у каждой своя семья, свои заботы. А тут – то сенокос, то заготовки на зиму грибов да ягод, а у Олёхи – самый сезон путины. Троих младших у него сразу после смерти жены в детский дом определили, а старших не отдал. Да и за теми обещал зимой вернуться и домой забрать. Но и с тремя делов хватало. И понял мужик, что придётся-таки следовать совету жены и приводить в дом другую.

Только сделать это не просто. Баб одиноких на Кьянде немало. Мужики из жизни уходили молодыми, оставляя своих жён вдовами ещё в самом соку. Да только кто же согласится пойти на этакую ораву, когда и свои ещё не выращены?

Молодые и старые вечерами обсуждали с соседками и со своими мужьями, кого бы присоветовать, и сходились на одном, что лучше Маринки Олёхе не найти. Старая дева. Хотя какая там еще старая, когда сорока нет? Замужем не была, горькой бабьей доли не хлебнула. Вот только живёт с маменькой, которая всю домашнюю работу сама справляет, так что доченька как сыр в масле катается, а потому избалована. Но Олёха мужик работящий, вон и без бабы сам с хозяйством справляется. И стирает, и готовит, и со скотиной обряжается, когда не в озере. Но в озере он был всё же больше, чем дома. Как раз хорошо шла крупная рыба, и мужики каждый день сдавали на приёмный пункт по сотне, а то и больше килограммов леща, судака, хотя попадалась и чёша, и сорога, и щука.

Так Олёхе и присоветовали идти к Марине свататься.

Для этого торжественного случая Олёха вечером надел еще Анной выглаженную рубаху, которая висела рядом с праздничным костюмом в шкафу с полированными дверками. Пиджак давно уже стал тесноват в плечах, но брюки были впору. Олёха надел их, застегнул на все пуговицы рубашку, сразу стало душно, жарко и тяжело дышать. Две верхних пуговки пришлось расстегнуть. Через поле с бутылкой водки, завернутой для приличия в газету, шёл, как на каторгу. Ноги сделались ватными и плохо слушались.

У отвода покурил, потом расправил плечи и решительно пошел к дому невесты. Честь по чести постучал, зашёл, поздоровался с сидящими за чаепитием Мариной и её матерью Авдотьей, поставил бутылку на стол и без дальних подходов брякнул:

– Вот, жениться надумал. Пойдешь за меня?

Женщины к этому были давно готовы, потому что Олёху в женихи Марине прочили всю осень, мол, негоже это молодой такой да справной одной вековать. Ну и что, что ребятишек много? Сладишь с ними, так они лаской-то своей и твоё сердце одинокое отогреют. А там, даст бог, и своих еще нарожаете. И постепенно Марина да и матушка её от таких разговоров стали всё больше и больше склоняться в пользу этого варианта.

– Ежели согласна, – подытожил Олёха своё немногословное предложение, – дак завтра и в сельсовет пойдём, распишемся честь по чести.

– Ты это, парень, погоди торопиться-то, – урезонила его Авдотья. – Ишь, скорый какой! Расписаться он побежал! Мы вон с мужем моим почти тридцать лет прожили на разных фамилиях, а душа в душу ладили, никто слова худого не слыхивал. Сельсовет никуда не денется, ежели на лад жисть-то пойдёт. Вот вы сначала вмистях поживите, пока с троицей, а ежели сладится всё, опосля и остальных домой заберёте. Не годно это при живом батьке ребятишкам в детском доме мыкаться у чужих-то людей. Благословила бы я вас, как меня в своё время моя маменька, да и Марина некрещёная, и иконы в доме нету. Так что живите с богом! Мир вам да любовь!

Обратно Олёха шёл своим привычным широким шагом с небольшой котомкой в руке. Не успевая шагать по накатанной дороге рядом, следом, гордо выпятив грудь, семенила Марина.

– Вот, девки, я вам новую мамку привёл, – зайдя в дом, отец выставил впереди себя новую жену.

– Ой, тётя Марина, ты правда теперь нашей мамой будешь? – обрадовалась старшая Люська. А две младших сразу же выскочили из-за стола и ухватили гостью своими тонкими ручонками.

Начиналась семейная идиллия. Но продолжалась она недолго. Нет, и с девчонками у Марины всё сразу сладилось, и она готова была уже ехать в детский дом за малышами, и в доме порядок быстро навела, отскоблила грязь, постирала и выгладила бельё, корова её с первого же дня за хозяйку признала, а вот супружеские обязанности тяготили не в мочь. Проживший столько времени бобылём, Олёха истосковался по бабе и сходу взял такой темп, что не привычная к постельным делам Марина к концу первой недели запросила пощады, а потом и ультиматум выставила, мол, не может она столько выносить. Наутро к корове идёт, ноги нараскорячку, и всё тело болит. А Олёха и хотел бы молодую поберечь, да сила необузданная прёт, и никак он аппетиты свои умерить не может. И Марина ударилась в бега.

Среди ночи после очередного изматывающего нападения, когда натешившийся Олёха заснул, она тихонечко выбралась из-под одеяла, платья свои в котомку запихала да задворками из деревни и выбралась. Поле чуть не бегом перебежала, дома на расспросы Авдотьи долго рассказывать ничего не хотела, а потом и созналась, что не в состоянии она выдержать Олёхину мужскую силу.

После этого рейтинг Олёхи среди мужиков, то и дело прикалывавшихся по поводу его елды, которая, не зря в народе говорят, соотносится с размером не только носа, но и обуви, авторитет злостного ёбаря стал непререкаемым. Но если мужики стали относиться к этому качеству своего земляка с большим уважением, то среди баб число потенциальных кандидаток на замужество сразу же сошло на нет.

Следующую жену нашёл Олёха в Костоме, куда слава про него ещё не докатилась. Тося трижды побывала замужем, всё неудачно. О неудачах этих никто особо не распространялся, и потому на Кьянде-то и подавно ничего про те замужества не знали. Олёха честно рассказал, что жена померла, что есть шестеро ребятишек, девки живут дома, а трёх пацанов пока пришлось сдать в детский дом. Не утаил ничего и про себя, что, бывает, выпивает, как все, что пьяному лучше не перечить, а то и оплеуху огрести можно, что рыбачит, зимой, опять же, как все мужики, на охоту ходит, так что рыба и мясо в доме есть всегда.

Ну, Тося подумала маленько и согласилась. Своих детей ни с одним из мужей бог не дал сподобить, так хоть чужих на ноги поставить поможет. Дело было в субботу, как раз баня топилась, а коли замуж согласилась, так и в баню пошли вместе. А что таиться-то, не молодые, чай, скрывать нечего.

Когда Олёха в предбаннике разделся, Тося немало удивилась, и в низу живота заныло, то ли со страху, то ли от проснувшегося желания. Ночь выдержала с достоинством, хоть и пришлось постонать от боли и удовольствия, а в обед на почтовой лошади молодые уже катили на Кьянду строить семейную жизнь.

И опять девчонки новую маму приняли радостно – отец всё время при делах, а им, сердечным, материнской любви хочется, прижаться ласково, чтобы по голове погладили, похвалили за что-нибудь. Тося их сразу же, как родных признала, тут же душу свою распахнула и оттаяла, уже за вечерним чаем видела, как заберут они остальных, как большой дружной семьёй будут собираться вокруг стола, как самый маленький, который еще и говорить не умеет, мамой её назовёт. Даже слезу непрошенную смахнула.

– А ты чего, мама Тося, плачешь? – заметила Катька.

– Да от радости я плачу, детушки вы мои. От радости, что нашла вас, горемычных, что заживём мы дружно да весело.

А не получилось! Если первые ночи еще думала, что просто мужик по бабе оголодал и теперь упущенное навёрстывает, то скоро поняла, что этот напор ей долго не выдержать. Трёх мужей пережила, случайные захаживали, всяко бывало, но такого ей принимать ещё не доводилось. И тоже через месяц дезертировала баба к себе в Костому.

Олёха за ней дважды ездил на лошади, звал обратно вернуться, мол, девчонки по ней скучают, слёзы льют. Тося тоже плакала, но вспоминала проведённые в коротком с ним замужестве ночи и категорично мотала головой: «Ни за что!»

Четвёртую жену Олёхе подсказали аж в Белозерске, где и пацаны его в детском доме определились. На рыбоприёмном пункте и имя назвали чудное – Валерия, и адресок примерный дали, рассказали, как от пристани пройти до конца улицы, где она в третьем с краю доме жила с взрослой дочкой. Правда, сказали, гуляет баба, попивает не в меру.

– Ну, у меня много не набалует. Пьянка, она ить от безделья да жизни безрадостной, а у миня работы хватит по хозяйству с этакой оравой. Да и у нас не в городе, кажинный день водку покупать никаких денег не хватит. Так что всё путём будет.

Нашёл Валерию без труда. Постучался, в дом зашел с гостинцами деревенскими: леща самого крупного и жирного мужики на гостинец выбрали, Анемподист лосятины копчёной принес, сала солёного шмат захватил. В доме как раз гулянка шла. Два местных хлыща в гости заглянули. Компания оказалась гостеприимной. А когда Олёха гостинцы на стол выложил, да бутылку водки посредине установил, так и вообще самым дорогим родственником был назван.

Валерия Олёхе понравилась. Не то, чтобы красавица, но бабёнка смазливая. И на личико ничего, и ухватить есть за что. Дочку представила. Тамарочкой звать. На вид лет двадцать, но видно, что вольной жизни всласть хлебнула. В одной руке стопка с водкой, в другой – сигарета дымится. Поморщился Олёха от вида курящей девки, потому как у них в деревне отродясь бабы не курили, но не на ней же жениться собрался.

Сел с краю стола к мужикам, присмотрелся. Он даже имена их запоминать не стал, не понравились они с первого же взгляду: слизкие какие-то, глазенки туда-сюда бегают, у одного все руки в наколках. За блатных себя выдают. Но и это ладно – не родственники. Так, в гости зашли. Как сказали, на чашку чая, но видно было, что до чая там немало было и что покрепче принято. А когда Олёхину бутылку разверстали, к нему уже начальственно так, который с наколками, мол, пора, мужик, тебе за новой в магазин бежать, и так это кулачком своим перед носом вертит.

А наглости Олёха никогда терпеть не мог. В этой компании он еще не успел сказать, что во хмелю буйным бывает, поэтому без всякого предупреждения сначала кулачок тот, что перед лицом вертелся, зажал так, что пальцы захрустели, а потом обоих орлов за воротки схватил, лбами стукнул, ногой дверь распахнул и вышвырнул обоих на улицу.

– Ишо раз увижу, ноги из жопы повыдерьгаю!

Хлыщам два раза объяснять не надо было. Они школу тюремную хорошо освоили и сразу силу и превосходство чужака поняли и приняли к сведению.

А когда Олёха в дом вернулся, дочка Валерии в ладоши захлопала:

– Вот это я понимаю – мужчина! Ну, у тебя и силища! Давай за тебя выпьем! У нас с мамкой заначка есть.

– Да я собственно, не водку пить приехал.

– Ой, тебе кто-то адресок подсказал, где девочки доступные живут?

– Да я это, свататься приехал.

– Ой, не могу! – расхохоталась Тамарочка. – На мне или на мамочке?

– Да мне вот Валерию присоветовали.

– Мамуля, соглашайся! Я всю жизнь о таком папуле мечтала.

– Да помолчи ты, дура! – огрызнулась Валерия. – Вишь, в кои-то веки хороший человек в гости зашёл. Без глупостей заявился, а по делу. Это обмозговать надо. Ты сам-то откуда?

– Да с Кьянды я. Это на другом берегу Белого озера. Теперь зимой-то по льду на лошади за день доберемся вдоль берега.

– Так ты на лошади? – встрепенулась Тамарочка. – Поедем, мамуля, кататься... – пропела она фальшиво.

– Лошадь-то где оставил? – отмахнулась от дочки Валерия.

– Да вон, у калитки и стоит. Сена дал, ждёт хозяина.

– А домой когда собираешься?

– А завтра в детский дом схожу, трое пацанов у меня там живут после смерти жёнки, гостинцев оставлю и обратно. Если надумаешь, дак вмистях и поедем. У миня там дом, хозяйство, три дочки. Всё честь по чести.

– Предложение, прямо скажем, очень даже неожиданное! Не ждала я такого сватовства. Надо обмозговать. Доставай там из шкафчика, – повернулась к дочери.

– Мамуля, что тут мозговать? Мне такой папуленька очень даже нравится. Поехали, а?

– Так, помолчи, когда взрослые разговаривают.

– Ой-ёй-ёй-ёй! Если забыла, мне тоже уже семнадцать, не ребёнок, – обиженно надула губы Тамарочка и стала наполнять гранёные стограммовые стопки.

Ночевать гостя женщины оставили у себя. Лошадь завели в ограду, выпрягли, дали привезённого с собой сена, Олёха накрыл животное попоной.

Спали в разных комнатах, утром Валерия первым делом поставила самовар, затопила столбянку, накрыла на стол завтрак. Олёха вынес лошади ведро тёплой воды, подкинул сена.

В детский дом пошли с Валерий вместе. Младшего принесли показать из пристроя, где располагался дом малютки, старшие прибежали к отцу сами, но уже через полчаса начали рваться обратно к другим детям, где было интереснее. Олёха передал воспитательнице привезенные продукты, попрощался с обещанием скоро приехать снова.

А ближе к обеду лошадь, весело цокая острыми подковами по ровному слегка припорошённому снегом льду озера, рысцой бежала вдоль берега. На розвальнях вместе с Олёхой ехала укутанная в тулуп Валерия, к которой в ожидании интересных приключений прижималась Тамарочка.

Вечером были дома. Корову уже подоили соседки, а Люська как раз кормила сестёр ужином. Познакомились, посидели у медленно остывающего самовара без спиртного, стали укладываться спать. Валерию Олёха, как и полагается, уложил с собой на хозяйской кровати.

Утром Валерия всё жаловалась на боль в пояснице и не могла понять, из-за чего эта хворь приключилась.

– Поди, застудилась в дороге, – решил Олёха и обещал вечером как следует пропарить в бане.

Но болела поясница совсем не от простуды, о чём поделилась Валерия со своей взрослой дочкой, потому что через неделю, когда Олёха начал кидать привезённый стог на сеновал, где его охапками принимала и укладывала подальше от окна Тамарочка, как только Валерия ушла в хлев доить корову, девка позвала хозяина наверх помочь притоптать непослушно падающее вниз сено. Едва Олёха поднялся по ступенькам на наветь, Тамарочка бросилась к нему на шею:

– Мне мамуля про тебя такое рассказывала, такое рассказывала, я тоже хочу...

– Тю, сдурела што ли, девка, – отмахнулся Олёха, ошарашенный таким поворотом дела.

– Мамуля жалуется, что больше уже сил у неё нет, всю ты её измучил. Я тоже хочу попробовать.

– Не рановато ли? – строго спросил Олёха.

– Ты что думаешь, я целка что ли? Да у меня мужиков было, может, побольше, чем у мамани. Думаешь, они к нам с водкой в гости просто так что ли приходили? Меня им надо было. Ну, давай я мамку выручу, а?

Когда хлопнула дверь хлева, Олёха затих, но как только услышал, что Валерия зашла в дом, продолжил ублажать падчерицу. Собственно, падчерицей её назвать было нельзя ни по каким признакам, потому что и с матерью её, Валерией, никаких отношений ещё не было оформлено.

С этого дня всё и началось. Валерия – в хлев, Олёха с её дочкой на сеновал, а чтобы не вспугнула, дверь в хлев на вертушку закрывать стали. И Валерия несколько дней недоумевала, как это такая тугая, разопрелая от сырости вертушка сама может завернуться. Пока потом докричишься, чтобы выпустили.

Зато Олёха к Валерии заметно охладел и уже не надсажал её до боли в пояснице. Но долго так продолжаться не могло. Однажды Олёха вернулся с озера и застал Валерию и Тамарочку сидящими в разных углах и враждебно настроенных друг на друга. Девчонки испуганно прятались на печке. У Валерии под правым глазом красовался синяк, у Тамарочки всё лицо было исцарапано.

– Ну, и из-за чего сыр-бор? – строго спросил Олёха.

– А то ты не знаешь?

– Дак вам меня мало што ли? Тогда так порешим, или вы с этим миритесь, или я отвезу вас обратно.

Мать с дочерью какое-то время мирились, даже дверь в хлев на вертушку не закрывали, но однажды Олёха застал их мало того, что в умат пьяными и с изодранными в кровь лицами, но и в изорванной в клочья одежде. Девчонки прятались у соседей.

Олёха вечером ничего говорить не стал, а рано утром запряг лошадь, зашёл в дом и коротко бросил:

– Собирайтесь! Розвальни готовы, обеих обратно отвезу. Нечего мне тут концерты устраивать, народ смешить да девчонок пугать.

Похоже, такое его решение обрадовало всех. Нехитрые пожитки были собраны за несколько минут, и вскоре повозка везла несостоявшуюся семью обратно в Белозерск.

Там Олёха поставил лошадь у столовой, заказал тарелку щей и стакан водки. Потом захмелевший обнимал в детском доме своих пацанов и пьяно жаловался:

– Эх, ребятушки-ребятушки! Ну, не получается у миня вам мамку найти. Потерпите еще маненько. Может и сладится жизнь, заберу я вас из казенного дома. Мамкой вашей родной клянусь, если слышит она нас там, на небесах. Поистине святая была баба!

Потом он купил в дорогу бутылку водки, едва выехал на озеро, ополовинил её прямо из горлышка. Погода начинала портиться, подул сиверко, натоптанную дорогу стало переметать, но Олёха был уверен, что и в метель лошадь привезёт прямо домой. К ночи должны были успеть, не смотря на то, что после двадцатикилометрового перегона в город, конь притомился, и за то время, пока он ходил попроведывать своих ребятишек, отдохнуть, как следует, не успел.

Когда возница начал зябнуть, он допил остатки горькой и закутался в тулуп, тщательно подоткнув его со всех сторон. Лошадь без понуканий то резво бежала по накатанной колее, то переходила на шаг, чтобы перевести дыхание, и вскоре снова убыстряла шаг. Когда почти добрались до приёмного пункта, уже было видно освещенные окна стоящего на самом берегу дома, всегда такая осторожная лошадь вдруг решила спрямить дорогу и в самом устье впадающей в озеро реки ухнула в размытую быстрым течением полынью.

Её испуганное ржание услышали рабочие, паковавшие на завтра повозки с принятой рыбой, бросились на голос, рассупонили, ослабили хомут, оглобли сразу же сами выскользнули из ослабевших гужей. Впятером помогли лошади выбраться на лёд, а розвальни с крепко спящим возницей скрылись под заснеженной коркой.

Поскольку хоронить было некого, собрались люди в осиротевшей олёхиной избе, помянули мужика, погоревали о бесславной кончине и разошлись по домам. Девчонок взяли к себе Марина с Авдотьей, а к мальчонкам в детдом так больше никто и не приезжал.




ГЛАВА 12



ДУРНАЯ ПРИМЕТА

В доме пахло смертью. Это странное ощущение возникло у Лешего сразу же, едва переступил порог крохотной избушки Евстольи и встал у порога, почти доставая головой до низкого потемневшего от времени потолка. Но сама хозяйка выглядела бодро, поэтому Анемподист, привыкший доверять своему не подводившему за полвека охоты почти звериному чутью, отнёс на исходившие от горевшей перед иконами лампадки.

Анемподист впервые за всю свою долгую жизнь зашёл к богомолке, да и то лишь потому, что встретил накануне Аннушку.

– Заглянул бы ты, Анемподист Кенсоринович, к Евстолье, – попросила, встретив Лешего, Аннушка. – Надобность к тебе у её какая-то есть.

– Что за надобность такая? – с большим недоумением спросил Анемподист, потому что из всего населения Кьянды одна Евстолья его не сказать чтобы недолюбливала, но сторониться сторонилась. Даже на Спасов день или на Троицу, доведись встретиться на кладбище, в ответ на его пожелание доброго здоровьица она едва удосуживала в ответ легким полупоклоном.

Справедливости ради надо сказать, что и других-то она особо не привечала. Она была лет на пятнадцать старше Лешего, потому что он ещё пацанёнком бегал, когда Евстолья была на выданье. Только замуж так и не вышла. То ли сама не хотела, то ли не сватался к ней никто.

Помнится, и в молодости Евстолья не слыла красавицей, а теперь в возрасте далеко за девяносто и вовсе очень смахивала на Бабу Ягу из народной сказки. Ходила всегда в чёрном до пят одеянье, туго подвязавшись по самые глаза чёрным же платком. Ну, прям, монашка и монашка!

А она и вправду образ жизни вела монашеский. Родни у неё не было, поэтому жила одна-одинёшенька в крохотной, на одно подслеповато глядящее на дорогу окно избушки, невесть когда и кем построенной на краю деревни. В своём преклонном возрасте была ещё довольно шустрой, сама ходила в магазин, шастала в ближайший лес по грибы да по ягоды. По субботам после всех мылась в бане у Коноплёвых, там же стирала своё бельё и опосля аккуратно за собой прибиралась.

В домике у Евстольи бывали только Агриппина – мать Бори Коноплёва, больше известная в округе как Коноплиха, бабка Степанида – какая-то дальняя её родственница, да ещё Венька.

Он каждую весну колол бабке дрова на мелкие поленья, чтобы сподручнее было старушке носить их в дом из поленницы, укладывать которую вдоль задней стены избушки она тоже никому не доверяла.

Ну, звала, так звала. И прямо из магазина завернул Анемподист к Евстолье: может там и впрямь дело-то неотложное. Постучал в дверь погромче – вдруг плохо слышит старая, и тут же услышал звонкое:

– Да заходь, заходь! Я тибя уж в окно углядела, вижу, что ко мне с дороги завернул. Не стукнись тут, тесно у миня.

Анемподист у порога снял свою лохматую из енота шапку:

– Доброго здоровьица, Евстолья Михеевна!

– И тибе, Анемподист Кенсоринович, дай Бог не хворать!

Анемподист осмотрелся. Он слышал, что у бабки много икон, но никак не ожидал, чтобы ими были увешаны все стены. А три по левой стороне занимали пространство как раз от пола до потолка. В красном углу, освещая полутёмное помещение, робко колебался огонёк лампадки.

Анемподист уставился на неё с удивлением, потому что на Кьянде даже иконы-то были в домах редкостью, а лампадку он вообще не видал, пожалуй, с самого детства. Лики на образах от времени стали совсем закопченными, но глаза у всех святых были хорошо видны, и смотрели со всех сторон прямо на Лешего.

От этих многочисленных взглядов он почувствовал себя неуютно. Такое же чувство испытал однажды, когда стоящий перед ним на задних лапах медведь уставился в упор ему в переносицу и готовился сделать шаг навстречу, чтобы подмять охотника.

Анемподист дольше всех рассматривал одну из трёх больших икон, на которой на фоне рубленной из брёвен то ли церкви, то ли часовни был изображён мужчина с седой бородой, одетый в черный и длинный, до самой земли, плащ с надвинутым почти до глаз капюшоном. Его руки были сложены на черенке широкой лопаты, что упиралась в полоску жирной земли прямо перед носками сапог.

«Преподоб. Марко», – было написано слева на уровне плеч и «Гробокопатель Печер.» – справа.

– Я смотрю, у тебя тут всё иконы да иконы, а это прям картина какая-та, – заговорил Анемподист, продолжая оглядывать помещение.

– А это тоже икона. Очень редкая, а изображён на ней преподобный Марк Гробокопатель, – пояснила Евстолья. – В стародавние времена, годков этак около тысячи тому назад, жили в одном монастыре два брата – инока, преподобные Феофил и Иоанн. Они так любили друг друга, что упросили преподобного Марка приготовить им одну могилу на двоих. Много ли прошло времени с той просьбы, не ведомо, тольки когда Феофил по делам монастырским отбыл в дальние края, Иоанн заболел и умер. Через несколько дней возвратился преподобный Феофил и пошел вместе с братией посмотреть, где положен умерший брат. Увидел, что лежит тот в их общем гробе на первом месте, вознегодовал на блаженного Марка и сказал: «Зачем положил его здесь на моем месте? Я старше его». Преподобный Марк со смирением кланяясь, просил простить его, а потом обратился к усопшему и сказал: «Брат, встань и дай это место старшему, а ты ляг на другом месте». И мертвый подвинулся во гробе. Феофил тут же пал к ногам преподобного Марка и просил прощения. А святой Гробокопатель сказал, чтобы Феофил заботился о своём спасении, ибо скоро и его также принесут на погост. И стал Феофил ждать свово смертного часа, а от горя много плакал и потерял зрение. А Преподобный Марк на его мольбу умереть сказал: «Не желай смерти, она придет, хотя бы ты и не желал».

– И откуда ты стольки всево знаешь? – изумился Анемподист начитанности богомолки, которую считал совсем неграмотной.

– А книги святые читаю, батюшка ты мой. Там всё и означено.

– Дело у тебя ко мне, сказывала Аннушка. Неотложное.

– Дак я уж не знаю, ково было и попросить. Вчерась Богородица со стены сорвалась. Рама цела, а стекло вдребезги. Ты мужик хозяйственный, поди найдётся стёклышко? – просительно заговорила Евстолья.

– Большое стекло-то?

– Да вот она, голубушка моя, – запричитала Евстолья, взяла приставленную к стене на лавке икону в руки и показала Анемподисту.

– Вчерась пошла за дровами, с охапкой домой вернулась, перед печкой стала складывать, а она, господи помилуй меня грешную, ни с того, ни с сего на пол и брякнулась. Стекло-то сразу вдребезги. Гляжу, а верёвочка оборвалась. Худая примета, Анемподист Кенсоринович! Ой, худая. Умру я, верно, скоро...

– Да ты, Евстолья Михеевна, еще всех нас переживёшь. Ты же миня лет на пятнадцать старше, а у медички ни разу не была.

– Духом я крепка, батюшка! Духом. Оттого и хвори не берут. А видно срок пришёл, господь к себе затребовал. До пасхи-то уж и не доживу, поди. Вот и предзнаменование мне господь подал. А земля-та ноне промёрзла! С осени без снега этакие морозы стояли. Жалко, намаются мужики могилку-то копать. До лета бы дожить, до Троицы. Ишо бы разок березками зелёными полюбоваться.

– Налюбуисси берёзками, – начал успокаивать Анемподист. – Ишо как налюбуисси. Давай икону-то, я мерку сыму.

– Да вот как я тибе Богородицу-то в руки доверю, когда ты и лба перед ей перекрестить не хочешь.

– Да не приучен я сызмальства к этому, – начал оправдываться Анемподист. – Ты уж прости меня, но некрещеный я.

– А вот тут ты ошибаисси! Бабка твоя тайком тебя окрестила. Батько-то твой нехристем был. Ой, какой нехристь! Он ить и церкву нашу порушил, а потом в ей клуб открыл, музыку бесовскую там на патифоне крутили да танцульки устраивали. Слыхано ли дело? В Храме божьем танцульки устраивать! А ить не побоялся гнева божьего Кенсорин, царствие ему небесное. А тибя-та баушка твоя окрестила. Это я точно знаю. Только вот крестик сразу сняла и спрятала, штобы Кенсорин не углядел. Боялась она Кенсорина-то! Крутого нрава мужик был, царствие небесное.

– Так ить, поди, не по своей воле церкву-то порушил... – попытался заступиться за отца Анемподист.

– Знамо дело, не по своей воле, а всё одно – грех великий. Да спасибо ему, что образа из храма в часовню на погосте дозволил перенести. Мы ночью-то всё и сделали. Не надругались над образами святых у нас, не жгли в костре, как в Костоме. Этим-то батюшка твой, поди, на том свете, искупление грехов и заслужил. Да и мы за ево молились. А уж потом, когда команда из райёну пришла и в часовне стены очистить, ты эть помнишь, зерно там сушили, я самые-то дорогие иконы домой принесла. И бабы тайком от мужей по домам остальные разнесли, в сундуках да на чердаках попрятали. Сберегли святыни от поругания. Ты бы, Анемподист Кенсоринович, перекрестился, прежде чем Богородицу-то в руки возьмёшь...

Анемподист из уважения к богомольной старухе неумело перекрестился, повторив движения Евстольи, и взял в руки старинную икону, на которой в полумраке избушки едва проглядывалась женщина с младенцем на руках. Леший ещё обратил внимание, что почему-то младенец имеет лицо взрослого человека, но спрашивать об этом из природной деликатности посчитал неуместным.

Сделал замеры, передал икону Евстолье. Та сначала перекрестилась на три раза, и только после этого взяла образ в руки. Поставила в красный угол на лавку.

– Может тибе ишо што сделать нада, дак ты не стесняйси, – спросил Анемподист, прежде, чем уйти.

– Спаси тибя бог, Анемподист Кенсоринович! Ко мне иногда Венька забегает, тоже спрашивает, не надо ли чо сделать. Вот парень хороший вырос! Дров наколет, а ни рубля не возьмёт. От чистово сердца помогает. Я ему как-то коробочку ландрина в гостинцы наваливала, дак и то не взял. А ландрин-то ишо довоенный. Помнишь, в круглых железных коробочках? Да знаю, что помнишь. Может хоть ты возьмёшь? Самой-то мне всё одно ни к чему, чтобы зубы не портить.

И она впервые за всё время разговора улыбнулась, показав ряд ровных белых зубов.

– Дак ты хочешь, штобы у миня зубы выпали? – отшутился в ответ Анемподист. – Стекло завтра занесу, вставлю. Бывай здорова, Евстолья Михеевна!

– И ты не хворай, Анемподист Кенсоринович! Ступай с богом!

Разных обрезков у Лешего дома было полно, поэтому он сразу же вырезал алмазом, что бережно хранился отдельно от всех инструментов, стекло нужного размера, хотел было сразу же и сходить к Евстолье, вставить его на место, но потом решил, что всё равно утром идти на Дерюгино мимо, и отложил затею назавтра.

Утром Анемподист встал, как обычно, и едва после восьми рассвело, отправился на линию. Широкие, подбитые лосиной шкурой лыжи по накатанной дровнями дороге нёс на одном плече, ружьё висело на другом, подсунутые под широкий монтажный ремень когти ладно пристроились сбоку, а завёрнутое в тряпицу стекло для иконы было засунуто за пазуху. Взял с собой и моток крепких капроновых ниток, из которых вязал сети, чтобы надёжно повесить образ на прежнее место да заодно проверить крепления на остальных. Впереди, то и дело озираясь, бежал верный Буян. У избушки Евстольи пёс сел на дорогу, будто зная, что хозяину надо зайти к богомолке.

Свет в разрисованном крещенским морозом причудливыми узорами оконце не горел.

– Керосин экономит, – догадался Анемподист. – Впотьмах молитвы свои по памяти читает.

Завернул на тропинку, подошёл к двери, постучал. Тишина. Постучал погромче.

– Спит што ли? – подумал Анемподист. Решил было прислонить стекло возле двери, чтобы вставить на обратном пути, но подумал, что Евстолья невзначай может его разбить, и постучал снова.

– Есть кто живой? – спросил громко. Но из-за двери никто не откликнулся. Тогда, предчувствуя недоброе, потянул дверь на себя. Она легко подалась. При тусклом свете дёрнувшегося от свежего воздуха огонька лампадки увидел лежащую на кровати Евстолью. Потрогал лоб.

– Вот ведь не зря говорила про дурную примету, – сразу же мелькнула мысль, когда под пальцами ощутил холод уже остывшего тела. – А хотела до Троицы дожить.

Анемподист осторожно, будто боясь разбудить спящую, прикрыл дверь и пошёл к Коноплёвым сообщить о смерти соседки, а затем отправился в Носово собирать мужиков – мастерить домовину и копать могилу. После осенних долгих и сильных морозов без снега на копку уйдёт два дня.

Потом, когда Евстолья уже лежала в гробу в своей крохотной избушке, бабы, утирая слёзы уголками повязанных под подбородком платков, рядили, какую икону положить отошедшей с собой в могилу. Все уже знали про историю с упавшей с гвоздя Богородицей, поэтому Аннушка предложила именно её положить в гроб покойнице, но Скорнячиха рассудила иначе:

– Бабоньки, да ведь это же предзнаменование было. Она ить зачем Анемподиста-та позвала? К Богородице позвала. Вот Анемподисту после сороковова дня и надо Богородицу домой взять. Это, верно, божиньке так угодно было. Отец евонный Кенсорин не дозволил иконы в огне сжечь, спас Богородицу, вот пусть типерича у Анемподиста она и будет.

Так икона Казанской Божьей Матери после сорокового дня, аккурат накануне Пасхи, появилась в доме Лешего.




ГЛАВА 13



СЮРПРИЗ С РЫБАЛКИ

– Опять пожадничал, – думал Леший, то и дело поправляя тяжеленную котомку, набитую рыбой. Весна ноне выдалась просто замечательная. Большой снег сошёл быстро, и пойменные луга Верховья утонули на глубину до полуметра. Воду хорошо прогревали почти прямые лучи тёплого солнца, и в эту благодать, ещё дедами раскроённую осушительными канавами, давно заросшими густым ивняком, потянулась из Белого озера рыба. Тут и там слышалось громкое плескание плавников безоглядно играющих щук, к которым осторожно можно было подойти на расстояние одного шага и колоть острогой.

Точно так же шумно плескались и язи. Но если щуки то и дело для игрищ своих выбирались на открытое место, язи жались к кустам и вели себя очень осторожно. К ним подойти с острогой даже не стоило пытаться. По неосторожному всплеску при шагании рыбака в болотниках с длинными до паха голенищами язи замирали, и стоило большого терпения дожидаться, пока они снова осмелеют и начнут тереться боками друг о друга и бить по воде плавниками.

Зато бесшабашные щуки, которые привыкли, что обитатели водоёмов боятся только их, сами не остерегались никого. Они так увлекались своими брачными играми, что не обращали внимания ни на что. Вот этим и пользовались жители окрестных деревень, запасаясь провизией чуть не на всё лето. На рыбалку шли все, кому не лень. Мужики затачивали зубья и без того острых, как швейные иголки, кованых десятипалых острог, им подражали подростки, особенно те, что жили без отцов, сгинувших на охоте или на рыбалке во время шторма на вид ласкового, но при ветре очень сердитого озера шириной до сорока километров.

Рыбаки надевали бродни, которые предварительно латали при помощи резинового клея кусками старых велосипедных камер, и хлопая широкими голенищами, шли за несколько километров за легкой добычей.

Большинство брали с собой ружья, и с расстояния нескольких шагов стреляли бекасинкой в самую гущу трепещущих плавников, потом подбегали и торопливо совали оглушенную рыбу в жадно распахнутые зева мешков с привязанными к углам верёвками для того, чтобы носить за спиной наподобие армейского рюкзака.

Одним выстрелом удавалось оглушить по пять, по шесть и больше рыбин. И тут надо было просто успеть выхватить их из мелководья, пока они не оклемались и не успели юркнуть подальше от неудачно выбранного для брачного восторга игрищ.

Леший для рыбалки ружьё не признавал. Он любил тишину, хотя справа и слева то и дело раздавались глухие выстрелы, пугающие не только рыбу, но и налетевших по весне уток, которые кормились на мелководье после дальнего путешествия. Уток мужики по весне не трогали. Не стреляли и селезней с яркой сиреневой окраской, потому что после дальних перелётов не было от них почти никакой пользы: ни мяса, ни навара. Вот ближе к осени – дело другое. Тогда заготовка дичи шла вовсю, чтобы жить с приварком до самых морозов, пока не начнут забивать домашнюю скотину – бычков, свиней да барашков.




Анемподист на нерест ходил только с острогой. Терпения у него, в отличие от торопыг-подростков да азартных мужиков, хватало. Он, заслышав издалека плеск плавников, шёл в том направлении, не издавая плеска, переступал по ровной затопленной луговине настолько медленно, что не создавал малейшего движения прогретой солнцем воды. И нередко нерестящиеся щуки сами выплывали на него на расстояние отполированной длинной рукоятки остроги. Оставалось только удачно попасть в самую середину шевелящейся кучи.

Леший никогда не промахивался и за один удар насаживал до трёх рыбин.

Добыча была не слишком удачливой, только если не везло с погодой, но сегодня день выдался ясным, тёплым, и потому его заплечная котомка наполнилась быстро. Ему самому столько рыбы было не надо. Небольшая кадка уже была до верха наполнена солониной, потом, как сойдёт с озера лёд, в сетки наловит он лещей да чёши завялить, а когда пойдёт снеток, мужики подкинут ему несколько ящиков на сущик.

Вспомнив про сущик, Леший даже сглотнул невольно набежавшую слюну – уж больно по вкусу была ему эта мелкая рыбка, что духмяно пахла свежими огурцами. Он по миске брал её у рыбаков каждый день до конца короткой путины, зажаривал с куриными яйцами в большой сковороде, и питался таким деликатесом от пуза. А когда снеток только начинал идти, был еще чистым без сорной рыбы типа ершей, делал заготовки впрок. Раскладывал на жаровнях, присаливал и сушил в русской печке, а потом хранил в холщовых мешочках, то и дело проверяя, не завелись ли мелкие серые червячки, что так любили плодиться в жабрах краснопёрки и язя.

Сушёный снеток Анемподист любил заваривать кипятком в большом блюде, накрошив туда пару больших луковиц. А когда рыбёшка в закрытой крышкой посудине разопреет, ел её с превеликим удовольствием. Не смотря на лук, не воротили морду от похлёбки и Барсик с Буяном.

Сегодняшнюю добычу Леший собирался занести Марине с Авдотьей, что зимой взяли к себе на воспитание Олёхиных девчонок. Семью эту мужики не оставляли без опеки: рыбаки по дороге с озера постоянно завозили по несколько хвостов свежатины, которой хватало и на уху, и на пироги, и на сущик, но сейчас все делали заготовки для себя на лето с его жаркой страдной порой сенокоса и уборки урожая, поэтому гостинец от Анемподиста сироткам не помешает.

Леший, хоть и идти-то было всего два километра, в который уже раз скидывал котомку на землю, не из-за того, что уставал, хоть поклажа и была пуда на полтора, а потому, что резали плечи тонкие верёвки. Вот и сейчас он то и дело подкидывал на спине ношу, пристроил снизу острогу и таким образом часть тяжести переносил на свои сильные руки, и наметил, что дойдёт до развилки и сделает очередной привал.

Там его кто-то уже опередил. Рядом с тропкой чернел большой мешок. Леший поставил свою котомку рядом, потёр плечи и поясницу, осмотрелся. Мешок был явно Степана, но самого хозяина не было видно. Нужду справить он мог и тут, неподалеку от тропинки, значит, наколол столько, что зараз унести не смог и половину добычи оставил для второй ходки.

На Кьянде без присмотра можно было оставлять что угодно. Чужого отродясь никто не возьмёт, поэтому и дома с амбарами не запирали, и лодки на берегу не пристёгивали замками, и снасти смело оставляли сушиться на специальных вешалах из жердей.

Анемподист сделал несколько шагов в сторону от тропинки, наломать ивовых веток и подложить вместе с осокой под верёвки, устроив таким образом мягкие наплечники. Прямо из-под сапога испуганно отскочила в сторону задремавшая было на тёплом солнце лягушка. Она-то и подтолкнула Лешего на очередное озорство. За несколько минут он наловил пяток крупных лягушек, развязал горловину Степанова мешка и сунул их прямо в шевелящуюся щучью кучу. Но зубастым на суше было не до деликатеса.

Быстро устроив тяжёлую котомку на спине, Леший подложил сделанные наплечники под верёвки и быстро зашагал в сторону Носово к дому Авдотьи, чтобы ненароком не встретиться со Степаном и таким образом не лишить розыгрыша его неожиданности и загадочности.

Отдав обрадованной Марине добычу, которая тут же вывалила ещё живых щук в большое корыто, сполоснула котомку и повесила её на огород.

– Пойдём, Анемподист Кенсоринович, у нас как раз самовар на столе, мама оладушек напекла, чаю с нами попьёшь. Котомка-то той порой и просохнет немного, хоть вода стекёт да и то ладно.

От чая с оладушками Леший отказываться не стал и присоединился к большому семейству. Девчонки все трое помогали маме Марине и бабушке, как они называли Авдотью, носить на стол чашки, ставили блюдечки для варенья, Марина принесла из сеней крупно нарезанную щуку, что успела просолиться с предыдущего Анемподистова угощения. Авдотья поставила на стол чугунок только что сваренной картошки, прислонила ухват к печке и стала разливать из самовара кипяток.

После завтрака Анемподист поблагодарил хозяек за угощение.

– Да это тебе, Анемподист, спасибо от нас большое, что не забываешь, что подкармливаешь сироток, – заговорила Авдотья.

– Да какие же они у вас сиротки, – запротестовал Леший и погладил стоящую рядом Катьку по голове. – Вон в какой заботе да ласке живут! И сами молодцы какие! Смотрю, всегда помогают вам по дому. Умницы вы этакие! Ладно, пойду я. Настёна, поди, заждалась уже. Спасибо за хлеб-соль, за чай-сахар, за угощение!

Анемподист вышел за калитку и бодро зашагал по дороге, непременно решив завернуть к Степану, чтобы насладиться результатами розыгрыша.

Степан вернулся незадолго до него, скинул мешок с рыбой под берёзу, где Дарья заканчивала чистить первую партию сегодняшней добычи.

– Здорово, Степан! Здравствуй, Дарья! Как сёдни добыча?

– Ох, хорошо порыбачил! Два мешка наколол. Представляешь, в одном нересте десять щук было, дак целый мешок сразу и набрал. Вон Дарья как раз потрошить заканчивает. Щас второй вмистях чистить станем, посижу маненько, охолону.

– Ты лучше засолкой займись, а я сама выпотрошу. Солить-то не смогу, вон одна ухитрилась за палец хватануть до крови. Ишь вот, перевязать рану пришлось.

– Дак ты бы это, их сначала чем по голове оглушила, а потом уж и резать. А то неровён час, и палец откусить может. А вон ту большую-то голову собаке не отдавай, разделай да засуши как следует. Потом, ежели поясница заболит али надорвёсси где, зубьями-то хорошо надо потыкать больное место и пройдёт сразу.

– Ой, Анемподист Кенсоринович, всё-то ты со своими шутками да прибаутками, – отмахнулась Дарья. – Где слыхано, чтобы щучьей челюстью поясницу лечили?

– А завсегда у стариков-то так было. Вы молодые все старые рецепты позабывали. Поди, не знаете и тово, что ежели у щуки в животе лягушку живую выпотрошишь, в доме семь дён её держать надо. От сглазу и от колдовства всякого. А ежели две больших лягушки три часа в горшке в печке горячей томить, да этот бульон потом смешать с водкой, настой вечной молодости получится.

– Это его потом пить надо? – поинтересовалась Дарья.

– По чайной ложке три раза на дню.

– Ой, меня сейчас блевать потянет, – прикрыла Дарья ладошкой рот, будто и впрямь её начинало тошнить.

– Ты сам-то, поди, не стареешь совсем как раз от этого лягушачьего настоя? – спросил Степан.

– А вот это уж мой секрет! А тебе скажу, что лягушечьи лапки для придания мужской силы хорошо, ежели их засолить с укропом, петрушкой да чесноком. Помню, еще дед наш сказывал, што раньше молодым на свадьбе обязательно это кушанье давали. Пошто лягушки-то в сказках завсегда в красавиц превращались? А потому что заговор в них был колдовской.

– Да ну тебя со своими сказками! – хохотнула Дарья. – Я лягушек-то пуще смерти боюсь. Когда летом с покоса идём вечером да их перед дождём по дороге целые тучи скачут, дак я хоть и в сапогах аж с закрытыми глазами шагаю, а сердце-то так и замирает: только бы не наступить на какую.

– А как Иван-то Царевич лягушку болотную целовал? И ведь, поди, крупнущая была, коли в красавицу могла превратиться. Ты ежели в какой щуке лягушку найдёшь, дак это, Степану-то не давай целовать, а то пиши пропало, уведёт мужика к себе во дворец на болоте.

– А што, я бы во дворце-то пожил с царевной. Вот только целовать лягушку не осмелился бы. Я ить и сам их противных на дух не переношу.

Дарья тем временем развязала принесённый мужем мешок, высыпала содержимое в большую лохань и стала разглядывать добычу, чтобы сразу же отобрать крупных щук на засолку, а щурят почистить да потушить с картошкой.

И вдруг среди полусонно шевелящихся щук она увидела совсем не рыбьи глаза, наклонилась пониже разглядеть и с воплем отскочила в сторону. Тем временем лягушки почувствовали свободу, начали выбираться из слизкого рыбьего окружения и спрыгивать на замусоренную чешуёй лужайку. Одна с перепугу сделала прыжок, потом второй в сторону отпрянувшей Дарьи, та с диким визгом помчалась на крыльцо, заскочила в сени и захлопнула за собой двери.

Степан непонимающе стоял возле широкой лавки у огорода, а Леший хохотал, держась за живот обеими руками. Степан удивлённо смотрел, как из лохани одна за другой выпрыгивали крупные лягушки и с перепугу метались по траве, ища убежища.

– Ни хрена себе, это сколько же щуки лягушек-то наглотались? – дивился Степан. – Да, главно дело, при этаких зубах, а заживо глотали. А в мешке-то, поди, с перепугу и выплюнули. Это когда их выстрелом оглушило, у них знать, несварение желудка началось. А што, Дарьинька, может двух-то штук и правда в горшке в печку томиться поставишь?

– А не пошли бы со своими лягушками куда подальше, – откликнулась из-за запертой двери Дарья. – Дам я тебе печку поганить, как же! Разбежался! На ножик да сам теперь рыбу и разделывай, я к лохани больше и близко не подойду.

– Ну, это, пойду я, – поднялся с широкой лавки Леший. – Делов ишшо много сёдни.

И закрыв за собой калитку, довольный результатом своего очередного розыгрыша, пошёл в сторону своего дома. Он знал, что теперь про этих выплюнутых щуками лягушек говорить на Кьянде будут целое лето, всё время пытаясь понять, к добру такое чудо случилось или к худу.




ГЛАВА 14



ЖИЛИ-БЫЛИ ДВЕ ПОДРУЖКИ

Жили Евфросинья с Анной душа в душу. Дома их рядом стоят, ну, а соседское дело такое – то за одним, то за другим коснуться приходится.

Не ругивались Евфросинья с Анной от роду, чего напраслину пороть. Подругами неразлучными по деревне слыли. Одна пирогов напечёт, соседке несёт попробовать, удались ли. Той от сына посылка придёт, гостинцами городскими потчует. Так и жили.

Только однажды забралась в огород к Евфросинье Аннушкина коза и всю капустную рассаду подчистую съела. А рассада-то уж большая была. Ну, не обидно ли?

Села Евфросинья на грядку и слез унять не может. Ведь столько трудов пропало, когда-то теперь новая рассада вырастет, не успеют к осени кочаны вызреть. Она ли за рассадой той не ухаживала?! Сколько воды из колодца перетаскать пришлось в этакую-то жару! И все труды козе под хвост. Такое зло бабу взяло! А тут как в насмешку коза-то Нюркина опять в огород припёрлась и прямо к Евфросинье идёт и блеет, будто в насмешку. Схватила Фрося палку и давай рогатую по огороду гонять, а та со страху лазейку найти не может и вдоль частокола бегает, во весь голос блеет.

Пока гоняла блудливую скотину, та ещё больше беды наделала: два раза по грядкам с морковкой пробежала, огурцы и лук истоптала. Зато и досталось бедной, когда голову в частокол просунула, вперёд протиснуться не может и назад рога не пускают.

Лупила её Евфросинья, сколько сил хватило да приговаривала: «Не ходи, зараза, по чужим огородам, не пакости! Вот тибе, вот тибе, дохлятина рогатая, ведьма подколодная!...»

А тут и Аннуша во двор вышла. Увидела, как её любимую Зойку подружка лупит.

– Да ты чо, девка, не в уме, верно?! – закричала она еще от крылечка и кинулась со всех ног на выручку. – Да ты што, бог с тобой, Фрося? Порешишь ить козу-то, а она вот-вот объягниться должна. – И засуетилась, – Бедная ты моя, Зоюшка! Ишь досталось тебе несчастной... Кормилица ты моя, ненаглядная...

– И поделом досталось, пусть по чужим огородам не лазит – не пакостит. Ты погляди, как нашкодила! На лугу ей травы мало, всю капусту у меня сожрала, прорва этакая! Огурцы и морковку истоптала... Чтоб ей сдохнуть!

– Да ты чо мелешь-то, Фросенька?! Не велика беда, рассаду съела. Да я тебе осенью своей капусты на то место сколько хошь отдам. Хватит этого добра. А только и тебе наука. Скольки раз говорила, что дыра в частоколе, что заделать надо. А то ишь, бедное животное теперь виновато. Чуть до смерти мою кормилицу не забила. Пойдем моя, маленькая, пойдем я тебе хлебушка дам.

– Помолчала бы ты-то, Нюрка! На что мне твоя хилая рассада, когда у самой уж вон какая была. А все ведьма твоя! – и еще не отдышавшись от беготни по огороду так саданула козу напоследок, что та аж подпрыгнула и тут же подогнула передние ноги.

– Ой, убила козу-то! – запричитала Аннушка. – Изверг ты, Фроська, дохаживает скотинушка-то. А теперь ни молока, ни козляток. Я ведь лонись Марье козленочка-то посулила. Ой, загубила, козу, ой, загубила! Живодёр ты, Фроська, ой, живодёр!

И пошло, и поехало! Слово за слово, да так бабы разошлись, так распазгались, что полдеревни на крики собралось. А пока скандалили, коза Зойка оклемалась, сунулась было снова на капустные грядки, только поживиться там оказалось больше нечем, и она спокойно вышла на улицу через распахнутую настежь калитку.

А у соседок дело так просто не кончилось. Обе оскорбились и написали заявление в сельсовет. Иван Михайлович целую неделю увещевал баб, а потом вынес первое за всё время председательства решение – оштрафовать обеих за нарушение общественного порядка, чтобы впредь не скандалили да жили миром. А те, наоборот, ещё большую обиду затаили друг на друга.

У Аннушки вскоре Зойка объягнилась. Хорошенькая такая козочка уродилась, шустрая. И назвала ее хозяйка Фроськой.

Стала Аннушка Фроську к пойлу приваживать, а та ни в какую не хочет. Ох, и намучилась! А ругани было-о-о!

– Фроська, дура, куды мордой-то тычесси? Зараза ты мокрохвостая! Вот свалилась на мою голову.

Той порой Евфросинья задами мимо проходила. Слышит, костерит ее бывшая подружка по всем статьям, как только может.

– Нет уж, не спущу боле, – решила Евфросинья, и бегом к председателю. Так, мол, и так, опять Нюрка Скворчиха за своё взялась, опять костерит-поносит, проходу не даёт.

Выслушал Иван Михайлович, он как раз на ту пору трезвый был, очки снял, через которые газету читал:

– Пошли, так сказать, разберемся на месте.

А Аннушка все с козлёночком своим воюет. Послушал председатель, послушал, во двор за калитку зашел. Хозяйку окликнул.

– Нехорошо получается, Анна Игнатьевна! Я вас обеих давно ли штрафовал, а видно опять привлекать придется. Но уже по более суровой статье, так как рецидив наблюдается. Не угомонилась ты, Анна Игнатьевна, так сказать. Не ладно это, братц-ты-мой!

– Ой, да что это Вы, Иван Михайлович! Бог с тобой! Да я и словечка худого боле не сказывала. Пусть язык мой отсохнет, ежели вру!

– Сам слышал, Анна Игнатьевна, как ты соседку свою, подружку бывшую, на дворе только что последними словами костерила, матюгами нецензурного характера обзывала. Придется протокольчик составить. Нельзя, понимашь, чтобы подобные безобразия безнаказанно чинились, чтобы людей ни за что-про что оскорбляли. Сигнал к тому же от потерпевшей поступил. Жалоба, так-скать. Теперь вот и сам удостоверился.

– Ой, так это же я на козлёночка своего, Фросеньку, ругалась. Никак не могу к пойлу приучить... Измучилась вся, Иван Михайлович! Хорошенький такой козленочек. Фроськой назвала. Козочка... Уж до чего вредна, стерва, спасу нет. Вот и ругаюсь...

Разъяснил после этого Иван Михайлович Евфросинье, что посягательства на ее человеческое достоинство со стороны Анны Скворцовой не наблюдается, что ругается она на свою скотину, а это законом не запрещено. Равно, как и то, какое имя, то есть кличку, дать козе или там корове. Дело это неподсудное.

Крепко задумалась Евфросинья, как отомстить супостатке за обиду, да только путного ничего в голову не приходило. Осень уж наступила, новая капустная рассада отменный урожай дала, зима подкатила, а баба все жаждой мести мается. Сама обида уж и забылась совсем, но только когда корова растелилась, Евфросинья тёлочку Нюркой назвала.

За долгую зиму помирились бабы, опять с одного колодца воду брать стали, отношения прежние восстановили, гоститься начали.

По весне скот на улицу выпустили. И слышат в деревне, опять Нюрка с Фроськой ругаются, друг друга на чем свет стоит костерят.

– Фроська, зараза жидконогая! Не доводи до греха, иди домой по-хорошему. Вот, ужо, палкой-то как садану дак!

А из другого заулка то же самое:

– Нюрка, змея подколодная! Ох, и гадина ты! Вот я тебе по морде-то!

Застали скотину, сошлись у колодца.

– Ты подумай, Аннушка-матушка! И в ково такая уродилась! Весь день сёдни впробеги. Сил боле нету...

– Ой, сама вся не могу, Евфросиньюшка. С проклятой-то. Как только лето перебьюсь, ума не приложу.

– И не говори, матушка!

И так каждый вечер. Смеётся деревня, а что поделаешь, привыкли уж животные к своим кличкам, не переучивать.

А Евфросинья с Аннушкой хорошо живут, мирно. По вечерам вместе за самоваром чаи распивают и пирогами друг дружку потчуют.




ГЛАВА 15



РАДИО

Многолетние разговоры о том, что на Кьянду проведут радио, кажется, переставало быть только разговорами. Наказ об этом из года в год давали избиратели своим районным депутатам, да только были дела поважнее, чем обеспечить вещанием две сотни человек одиннадцати небольших деревушек, испокон веков оторванных от внешнего мира бескрайним простором Белого озера, по которому когда-то, как утверждали историки, проплывал сам Петр Первый, чтобы своими глазами увидеть град Белозерск, бывший неприступной крепостью Великой Руси на протяжении многих сотен лет и потому сохранивший уклад местного населения в его первозданном состоянии. С другой стороны от людных мест это урочище отделяли непроходимые летом болота, пройти через которые до больших морозов можно было только пешком, – да и то по большой необходимости.

Радио районные власти обещали давно. Оторванное от мира население с каждым годом быстро таяло, бывшие два колхоза захирели, слились в один, но это не спасало экономику урочища. Из трёх школ: двух начальных и семилетки, осталась одна начальная малокомплектная, в которой Александра Михайловна учила сразу четыре класса в одном просторном помещении. Отапливать его зимой было не под силу даже при изобилии дров, потому что огромные окна дома, построенного по универсальному советскому проекту, рассчитанному на все климатические зоны одновременно, тепло совсем не держали, хоть техничка тётя Нюра каждую осень тщательно их конопатила паклей и проклеивала щели бумажными ленточками, нарезанными из остатков обоев.

В клубе зимой, когда Мишка привозил со своей передвижкой кино, народ сидел в валенках, шапках и верхней одежде. А иногда из-за холода сеансы приходилось отменять, потому что пленка от холода ломалась и никак не хотела заползать через ролики с зубчиками под жаркий луч проектора. В кинопрокате на Мишку ругались за испорченные копии, лишали нескольких рублей премии, грозили уволить к чёртовой матери, но мирились, потому что другого приобщения местного населения к культуре не было. Разве что иногда зимой приезжала на «козлике» агитбригада. Девки из районного Дома культуры принимали для сугреву по сто граммов привезённой с собой водки, натягивали расписные сарафаны поверх толстых свитеров да кофт, лихо плясали в разношенных валенках, пели разудалые частушки, и, сорвав жидкие аплодисменты хлопающих не снимая вязаных варежек зрителей, забивались в тесную машину и по ухабам промерзшего болота катили домой, отчитаться о выполнении программы по окультуриванию отдалённых населенных пунктов.

Молодёжь, отучившись в леспромхозовском интернате за двадцать километров, старалась уехать куда подальше. Одних привечали родственники, раньше обустроившиеся в холодном Мончегорске за Полярным кругом, других звали к себе в дымный Череповец, третьи уезжали в Ленинград и становились лимитчиками на стройках, на чулочной или трикотажной фабриках. И в этих городах к культуре они не слишком-то тянулись, но приезжая летом в отпуск гонора показывали много, взахлеб хвастая про свою развесёлую жизнь, большие заработки и этими россказнями мутили голову подрастающим малолеткам, что счастье светит только там. Поэтому и оставались в деревне только те, кому некуда было ехать или по разным причинам не на кого оставить семью с кучей подрастающих детей, которым требовалась помощь старших братьев и сестёр.

Для них, так же как их родителей, даже выезд в район был событием поистине историческим, о котором потом вспоминали долгое время. В своё время власти обещали провести на Кьянду не только радио, но и электричество. Но менялись в стране правители, корректировалась политика, на смену линии развития села за счет мелкотоварного производства приходило постановление об укрупнении сел за счет неперспективных деревень с последующим быстрым вымиранием последних. Кьянда под эту политику попадала как нельзя лучше. Только вот куда переселять, где настроить столько новых домов, заселять большинство из которых придётся пенсионерами, никто толком не знал, и потому начальники спокойно ждали новых указаний партии и правительства. А тут как раз начали готовиться к очередному съезду КПСС. Как всегда – историческому. И об этой подготовке, согласно разосланным из центра директивам, народ должен был знать поголовно. Вот тогда и нашлись деньги на радиофикацию.

Сначала позвонили Ивану Михайловичу и настойчиво потребовали принять все меры для оперативной заготовки столбов для какого-то Фидера. Этому немцу или еврею их требовалось не менее шестисот штук. Потом из разговора выяснилось, что фидер – это вовсе и не фамилия, а просто название главной линии, столбы под которую должны быть такими же, как телефонные, но просеку надо прорубать отдельную и в ближайшие дни потребовали забрать из района инженеров, которые наметят эту трассу.

Ну, Иван Михайлович не расстроился. Наоборот, даже обрадовался, потому что местные мужики смогут до сенокоса хорошо заработать по обещанным из района расценкам. Просеку рубить вряд ли отправят чужаков. Значит, снова будет денежная работа для местных. Столбы ставить опять же. Ну, линию тянуть кроме Анемподиста специалистов нет, так что с этим справятся и приезжие.

Иван Михайлович радостно потёр руки, перешёл в колхозную контору, расположенную с другого крыльца старого барского дома, стоявшего на отшибе больше ста лет, посовещался с Иваном Степановичем. Вдвоём и порешили, что с этой радиофикацией им просто удача сама идёт в руки. После весеннего сева до сенокоса можно занять свободных от работы мужиков и дать им возможность хорошо заработать. А заодно и колхозу получить доход, потому что районное начальство разрешило столбы заготавливать не только в государственном, но и колхозном лесном фонде.

Загоревшийся идеей Иван Михайлович собрался было ехать к Анемподисту, как тот пришёл сам. Пока два председателя совещались, ему тоже позвонило из района его начальство и поручило взять заготовку столбов под контроль, то есть самому отобрать нужные для этого деревья, организовать валку, заготовку и складирование. А потом, когда столбы будут напилены, приедут из района люди и обработают бревна химикатами от гнили.

– Так что, Анемподист Кенсоринович, посмотри, где лучше рубку вести. Хорошо бы к дороге поближе да в колхозном фонде.

– Дак это, известно где. На Зелёном бору и заготовим. Там как раз строевой лес вызрел.

– Вот-вот, самое то! Бригадиром мы решили Степана назначить. Рыбаки сейчас все на тоне заняты. Сам понимаешь, отрывать никак не можно. Так что снарядим со Степаном Ивана да Веньку. Один помощником вальщика, другой сучкорубом. Фёдор на тракторе трелевать будет. Билет, мы уже договорились, потом оформим честь по чести, не боись. Дело, понимашь, государственной важности, проволочки не будет. Ты это сам отметь, какие деревья валить, да скажи, чтобы вершинник на столбы для загонов пилили. Пригодятся. Корить Иван Степанович пацанов отрядит, пусть тоже подзаработают.

Наутро Леший пришёл к Степану часам к семи, зная, что его не поторопить, так и к обеду не соберётся. Жена его Дарья, баба сноровистая, уже оладушек мужу с собой напекла, трёхлитровую банку клюквенного морса наварила, вяленых лещей из-под стрехи достала, завернула в старую газету, в сумку положила и на крыльцо вынесла, у двери на гвоздь повесила, чтобы не забыл тормозок второпях.

Анемподист уже трактор заслышал, но Степану приспичило в туалет.

Сел Анемподист на ступеньки, ждёт, когда Иван с Венькой подойдут да Степан опростается. Напарников не видно, а этот кряхтит да кряхтит. Вон и трактор уже из Неумоевки показался, только поле пропылить осталось, и пришла Кенсоринычу в голову озорная мысль. На крыльце как раз старые испачканные навозом Дарьины шлёпанцы лежали. Леший их схватил, сумку с гвоздя снял, лещей вяленых из газеты развернул и вместо них шлёпанцы упаковал. Сумку на место повесил, а рыбу, крадучись, в сенях на стол положил.

Доехали в тракторной тележке до Зелёного бора быстро. Анемподист, пока мужики разминались да потягивались, пока Иван самокрутку сворачивал да смолистый лесной воздух едким своим табачным дымом травил, успел с полсотни деревьев затёсами отметить. Лес тут был как на подбор. Деревья высокие, прямые, почти без сучков. Веньке на радость да и пацанам потом корить такой ствол намного легче.

Дело пошло споро. Федька трактор в сторону отогнал от греха подальше, чтобы ненароком не пошло какое дерево в сторону да не накрыло технику. К обеду Анемподист уже все шесть сотен стволов отметил. Мужики как раз на перерыв усаживались. Венька костер развёл, соплями кровавые мозоли на ладонях смазывал. Говорено же было, что верхонки надевать надо, так нет, мол, и так руки к топору привычные. Вот теперь в ветоши тракторной роется, чем бы замотать израненные руки. Намотал тряпок, сидит в огонь смотрит.

– Ты это, Венька, в огонь-то долго не смотри, а то ночью обоссышься, – шутливо предупредил Леший.

– А я, дядя Аник, на сеновале сплю. Не страшно, – откликнулся незлобивый на шутки парень, который и сам уже нет-нет да и подначивал сверстников.

– Ну, смотри да помни, что предупреждал. Ладно, мужики, я своё дело сделал, пойду домой. – Анемподист обмотал свой небольшой топорик тряпкой, сунул под ремень, вскинул на плечо ружьё и потопал в сторону дороги, хотя очень хотелось посмотреть на реакцию Степана.

Когда вода в котелке закипела, мужики бросили заварки, стали доставать и раскладывать обед. Почти у всех были хлеб, варёная картошка, прошлогодние солёные огурцы, баночки с волнушками, обильно сдобренные густой сметаной. Про рыбу накануне договаривались, что на этот раз её возьмёт Степан, хвалившийся жирными вялеными лещами.

Степан с чувством некоторого превосходства перед остальными почти торжественно начал доставать из сумки газетный свёрток, медленно разворачивать мятые страницы областной газеты большого формата, и не успели мужики ничего сообразить, как он вдруг вскочил, заматерился, демонстрируя виртуозное владение русской ненормативной лексикой, и швырнул в костёр скомканный газетный свёрток.

– Ты чо? – встрепенулся Фёдор. – Испортились лещи што ли? Червяки завелись?

– Да какие на хрен червяки? Какое испортились? Леший, едри его мать, со своими шутками голодным оставил!

– Да што хоть случилось то? – никак не мог врубиться Фёдор. Остальные мужики тоже сидели и с нескрываемым недоумением смотрели на беснующегося мужика широко раскрытыми и ничего не понимающими глазами.

– Да, едри шутника мать! Верно, пока я в туалете сидел, Леший мне лещей подменил на Дашкины шлёпанцы, в которых она корову обряжает.

В это время быстро вспыхнувшая газета обнажила испачканные навозом шлёпанцы, от тления которых невыносимо завоняло горелой резиной.

– Просрал, значит, Степан наш обед, – подытожил Фёдор.

– Ты, едри мать, ишшо мне соль на рану сыпать будешь! – взъярился было Степан, но под дружный хохот всей компании тоже быстро отошёл и заулыбался.

– Ну, я ему припомню! Старый хрен! Будет знать, как подтрунивать!

– Нет, Степан, на выдумки у тебя ума не хватит. Это ведь надо пакостником родиться, чтобы такое на ходу придумывать. А ты у нас мужик хозяйственный, на такие шутки неспособный. А лещей твоих мы и завтра съедим. Если, конечно, опять просрать не умудришься.

Но на следующий день у Анемподиста была заготовлена новая пакость. Нравилось ему подтрунивать над Степаном, потому что тот на эти шутки неподдельно злился, иногда даже свирепел, но всякий раз не мог ничего придумать в отместку. Аник с вечера заварил пучок сенны, слил слегка зеленоватую жидкость в небольшую баночку, закрыл крышкой и положил в карман.

Утром, как обычно пораньше зашёл к Степану, у которого всегда собирались мужики, получив наряд на очередную работу. Степан, не смотря на расторопную жену, собирался дольше всех, и мужики успевали покурить на его лавке из широкой церковной плахи.

– Опять пакостить припёрся? – вместо приветствия спросил Степан. – Вот я тебе, Кенсоринович, точно когда-нить бока намну. Попадёшь ты мне под горячую руку.

– Так што это приключилось-то?

– Ты, едри мать, не делай такое ангельское личико! Кто окромя тебя мог вчерась мне лещей на шлёпанцы подменить. А окромя тебя некому, потому что Иван с Венькой даже в ограду не заходили.

– Дак, шлёпанцы-то хоть скусные были? – засмеялся Леший.

– Скусные, скусные! Меня Дарья вчера весь вечер пилила, что её любимые шлёпанцы в огне сжёг.

– Ладно, как думаешь, за сколько управитесь?

– Да дён за десять, поди, управимся.

– Я с вами съежжу, посмотрю, что да как. На обратном пути заодно присмотрю, где новую просеку рубить.

– Вот ты скажи, нахрена новую просеку? Что провода нельзя на телефонные столбы натянуть?

– Там напряжение другое. Говорят, помехи пойдут, да и в случае порыва опять же...

– Выдумывают хренотень всякую! Ладно, вон мужики пришли, да и Федька подъезжает. Пойдём, пока ты новую какую пакость не учинил. Уж пока в трактор не сядем, я с тормозка глаз не сведу.

На делянке сумки с едой сложили к кряжистому дереву, прикрыли ветками, покурили, как полагается перед началом работы, и взялись за дело. Завизжала, вгрызаясь острой цепью в сочные стволы сосен «Дружба», заухали кронами сваленные деревья, натужно задымил трактор, волокущий на тросу длинные хлысты. Анемподист пересчитал сваленные вчера деревья, прикинул, что за неделю такими темпами мужики валку закончат, потом дня три уйдёт на распиловку. До сенокоса справятся без проблем.

Анемподист оглянулся на занятых работой мужиков, незаметно подошёл к сложенным под ветки сумкам, открыл Степанову банку морса, влил туда вчерашний отвар, снова закупорил и пошёл восвояси.

Первый перекур мужики устроили через час. Спины у всех уже были мокрыми от пота, хотелось пить. В деревне все знали, что Степан ни в сенокос, ни на какой другой работе из своей посуды пить не даёт никому. Даже своей Дашке, да на чужое никто никогда и не рассчитывал. Клюква и брусника были у всех, и потому каждый брал с собой посуду с морсом или квасом.

Едва Степан после перекура свалил десяток сосен, как заглушил пилу и торопливо зашагал в сторону от делянки. Вернулся минут через десять, но едва приступил к работе, как пилу пришлось глушить снова.

– Это што с тобой? – поинтересовался Иван, когда Степан заглушил пилу в пятый или шестой раз.

– Да едри её мать, Дарья, видно, воду на морс не прокипятила. Пронесло, никакого спасу нет. Чистит, как с недостоялой браги.

– А ты вчера не этого? Не перебрал недобродившей браги, – поинтересовался знающий в этом деле толк Фёдор.

– Да вы што?! Ни в одном глазу!

– Дак, может, съел чево такова?

– Да яишницу только, да чай и хлеб с маслом.

– Дак может масло прогорклое?

– Вчера вечером Дашка сбивала.

– Может, перетрудился? Вон вчера сколько напластали, – высказал предположение молчавший до этого Иван.

– Вот это вернее всего, – охотно согласился Степан, чтобы на законном основании сбавить сгоряча взятый вчера темп заготовки столбов. Куда торопиться-то? На день раньше, на день позже, у бога дней не решето. Главное, до сенокоса управиться. А то действительно, надорвешься, как потом страду встречать немощному?

Но вечером Дарье про непрокипячёную воду всё же упрёк высказал, но та клялась и божилась, что зашпаривала ягоды крутым кипятком из самовара. Так очередная проделка Лешего опять прошла для него безнаказанно, но, главное, и без всякого интереса, потому что посмеяться не довелось ни самому шутнику, ни Степановым помощникам.




ГЛАВА 16



ПРОПАЖА

После Пасхи Настёна занемогла. То и дело у неё кружилась голова, да так сильно, что приходилось опираться о печку или стену. Медичка каждый раз по дороге в соседнюю деревню заходила к занедужившей, мерила ей давление и удивленно пожимала плечами. Оно оставалось, как у молодой, 120 на 70, не было тошноты и шума в ушах, пациентка жаловалась только на слабость и головокружение. Через два дня по совету районных врачей медичка стала делать массаж шейной части позвонка, но и это не помогало. И что удивительно, стоило Настёне выйти на улицу или во двор обряжаться со скотиной, голова переставала кружиться. В избе всё повторялось снова.

Настёна уже стала было задумываться, что на неё влияет икона, как-то утром даже насмелилась сказать об этом Анемподисту, но он только отмахнулся:

– Да чем тебе икона-то может навредить? Доска и доска, только с картинкой.

Богородицу Анемподист сначала хотел повесить в переднем углу, приставил, поглядел, а потом вбил в простенок небольшой гвоздь и пристроил икону на него, аккурат посерёдке между рамами, чуть повыше окошек. На другом простенке висел портрет Сталина, подаренный Иваном Михайловичем после войны ещё на новоселье.

Менялась в стране политика, Сталина Хрущёв подверг резкой критике, но Леший к политическому климату не прислушивался и под каждого нового правителя не подстраивался. Так и висел верховный главнокомандующий с золотой звездой на военного образца френче в самодельной раме под стеклом, строго посматривая на скромное убранство просторной избы Анемподиста. И соседство Генералиссимуса с Богородицей хозяина дома нисколько не смущало – оба они для него никакой святости одинаково не имели.

Пасха на тот год выдалась поздняя, поэтому в доме Настёна была совсем мало – и колхозную работу надо изладить, и в огороде дел полным-полно, и со скотиной по хозяйству. В избу, где сразу же начинала кружиться голова, старалась заходить как можно меньше.

Так весна прошла, наступило жаркое лето. Анемподист всё по линии ходил да по лесам шастал. И вот однажды вечером говорит:

– Ох, Настёна, и земляники я нашёл! Прямо красным-красно. На Апраксином бору. Кликай баб, завтра с утра, как с делами управитесь, и сведу.

Настёна первым делом – к Нинке. Так, мол, и так, Анемподист земляники полным-полно нашёл, сулит назавтра место в Апраксином бору показать. Ну, а Нинка, знамо дело, товаркам сказала, и на следующий день вереницей за Лешим шла в лес чуть не половина деревни. Бабы деток с собой прихватили – домой не наберут, так хоть сами наедятся.

Так шумной ватагой миновали ручей, небольшую болотину, где по осени обычно берут клюкву, и вскоре ещё за одним ручьём поднялись на взгорок, который в незапамятные времена получил название Апраксин бор. Ещё до войны тут были вырубки, тот, старый бор с мачтовыми соснами свалили и вывезли целыми хлыстами на запряжённых по три лошадях, подложив под длинные брёвна санки с короткими полозьями. Потом, уже перед самой войной на месте этих делянок собирали малину. И вот теперь снова тут шумел выросший на глазах этого поколения новый лес. Но рос он неровно, с этакими залысинами-полянами, на которых как раз буйно разрослась земляника.

Полян этих было много, и народ разбрёлся по окрестному лесу. Потеряться тут было нельзя, потому что бор со всех сторон окружало высохшее нынешним жарким летом болото. Да и в самую дождливую осень на него за клюквой ходили без опаски: тут не было топей, а заблудиться тоже невозможно, потому что лес был государственный, чётко разделённый на квадраты прорубленными через каждые два километра просеками, которые невозможно не заметить.

Анемподист сначала пособирал ягод, потом, видя, как быстро деревенская орава опустошает поляны, не столько собирая, сколько затаптывая ягоды, торопясь из жадности нахватать побольше, решил зайти на соседний бор, посмотреть там. Его от Апраксина бора отделяло по просеке не больше полукилометра.

Леший обошёл остров вокруг, дважды пересёк наискосок, убедился, что и тут земляники уродилось полно, и вернулся звать народ на новое место.

Ребятня уже изрядно умаялась, и голготня заметно поутихла. Только изредка аукались промеж собой бабы, не из боязни заблудиться, а просто от скуки.

Настёны на прежнем месте, где Анемподист оставил её одну собирать крупные ягоды, не оказалось. Земляники ещё было полно, а она, видно, кинулась искать, где побольше да покрупнее.

Леший окликнул жену, но отозвались из-за кустов Нинка с Марьей, чуть поодаль аукнулись в ответ соседские девчонки.

Не отозвалась Настёна, когда звать её стали уже со всех сторон.

– Уж не в обморок ли пала где? – испуганно подумал Леший. – Не зря ить уж сколько времени на головокружение жалилась.

Встревоженный недобрым предчувствием, Анемподист собрал всех ягодников в одном месте. Никто её не видел, и никому она ничего не говорила.

– Бабы, надо Настёну искать, – заявил Леший. – Чует сердце, неладное што-то с ей.

Он расставил людей так, чтобы каждый видел соседа справа и слева и повел сначала по одну сторону бора, потом по другую – в обратную сторону. Заглядывали под низкие густые ели, смотрели за старым валёжником, обходили вокруг толстые пни. Настёны нигде в бору не было.

– Ладно, бабы, вы тут сбирайте, ничо не бойтесь. Ежели што, дорогу домой знаете, а я в деревню схожу, может она занемогла и домой отправилась. Тут до деревни-то рукой подать, вон слышно, как собаки лают. Потом по любому за вами сюда приду.

Дома Настёны тоже не оказалось. Леший вернулся в бор, но испуганные пропажей соседки бабы уже не собирали ягоды, а сидели кучкой на краю болота. Даже самые шумные ребятишки не галдели, а присмирели и лишь изредка кто-то толкал другого локтем, но на непоседу шикали, и он виновато опускал голову.

– Может, медведь завалил, не дай бог, – несмело высказала предположение Марья.

– Да какой медведь?! От этой вашей голготни тут любой зверь сломя голову убежит. Да и где вы следы медвежьи видели? Или пни развороченные. Да был бы тут косолапый, дак уж ягод вам точно не оставил. Што съел, а больше истоптал, – с досадой отмахнулся Анемподист. – Давайте-ка ишо разок по бору-то пройдём.

– И правда, бабоньки, может лежит где сердешная, а мы и недоглядели, – встала со старого пенька Нинка.

Оставив корзинки на просеке, прочесали остров ещё на два раза. Шли уже поперёк первого осмотра, снова пристально присматривались к каждому кустику, не завиднеется ли где светлая одёжа пропавшей. В лес все одевались в светлое, как на сенокос, чтобы меньше кусали комары, которых в лесу, куда не проникал освежающий ветерок, было довольно много.

Потом, отправив деревенских домой, Леший попросил соседку:

– Ты уж, Нина, ежели што, скотину-то нашу обряди, а мы с Буяном тут ишо поищем.

– Да не сумлевайся, Анемподист Кенсоринович! Конечно, конечно. Тольки, думаю, ты быстро Настёну-то отыщешь. Чай, не иголка в стоге сена.

– Дай-то бог! – Леший присвистнул Буяну, и они стали обходить бор по периметру. Анемподист внимательно присматривался к мху на краю болотины, на котором бы обязательно чётко отпечатались следы человека или зверя. Хотя медведь, если и был на острове до прихода людей, быстро бы убрался подальше в лес от шума и гвалта целой оравы деревенских, пришедших по ягоды.

Кроме своих следов, оставленных, когда ходил на соседний бор смотреть землянику, никаких других Леший не обнаружил. Тогда он снова вышел на просеку, ведущую в сторону деревни, и стал стрелять в воздух. Гулкое эхо многократно повторялось, улетая за болото и на соседние боры.

Анемподист ждал около часа. За это время с любого конца бора можно было прийти не один раз. Снова наведался в деревню, дома по-прежнему никого не было. Леший вернулся в Апраксин бор, ещё раз обошёл его по периметру, внимательно присматриваясь к каждой вмятинке на зеленом мху, какой обычно надирали для прокладки между брёвнами при постройке дома или бани. Никаких следов на нём не было.

– Ищи, Буян, ищи! – приказал собаке Леший, и стал снова прочёсывать бор, не надеясь, что бабы или детишки осматривали лес очень пристально.

Буян несколько раз робко тявкал на осмелевших белок, но тут же виновато замолкал и деловито продолжал сновать между деревьями, время от времени раздувая ноздри и нюхая наполненный разными лесными запахами воздух. И уж если бы он почуял хозяйку, то непременно подбежал бы к ней, живой или мёртвой, и обязательно подал голос. Но и эти поиски остались безрезультатными.

Ночевал Леший в лесу. Развёл на краю бора на просеке костерок, прислонился спиной к стволу молодой сосны, и, глядя на огонь, всё никак не мог придумать, куда могла деваться жена.

Под утро он задремал и в полудрёме будто бы услышал голос Настёны. Она что-то говорила, но что, он так и не смог разобрать, потому что тут же проснулся.

Ночи летом стоят короткие. Было ещё совсем рано, но солнце уже высветило красноватыми лучами лёгкие облака. Одна визирка от квартального столба уходила прямо на восток, поэтому Анемподисту хорошо был виден восход нового дня. Сколько он встречал таких рассветов, но этот, пожалуй, впервые был не в радость. С пропажей Настёны у него на душе тоже образовалась пустота.

Над болотиной завис густой туман, но искать за краем бора и не имело смысла. Даже если у Настёны голова совсем пошла кругом, и она не соображала, куда идти, вряд ли бы она сунулась на клюквенник, утопая в глубоком и мягком мху. К тому же следов, ведущих в болото, Анемподист вчера не заметил.

И всё же он ещё раз обошёл бор вокруг по самому краю, а потом отправился в деревню поднимать мужиков прочёсывать соседние боры.

Через два дня мужики поиски прекратили – в деревне летом каждый день дорог. Сам же Леший скитался по окрестным лесам ещё целую неделю. Настёна, как в воду канула. Ни следов, ни брошенной корзинки с ягодами, ни сломанных веток, что оставляет за собой любой заблудившийся в лесу человек, помечая уже пройденные места.

Памятуя о том, как появилась в его жизни Найдёна, Леший сходил и до той избушки, где наткнулся на свою будущую жену. Но там, судя по старой паутине, с тех пор никто не бывал.

Так, загадочно появившись в жизни Анемподиста, Настёна непонятным образом куда из неё и исчезла.




ГЛАВА 17



СЕНОКОС

Слава богу, всё обошлось! И народ не узнал, и не затяжелела. А ведь могло бы быть и худо дело.

Вёдро выдалось на удивление! Лонись вон весь сенокос непогодило, ни одного стога поставить не могли, всё в зародах сушили, а нынче уж месяц, как жарило. Работы еще дня на два осталось, а многие уж и совсем с покоса домой убрались. И Дарье со Степаном последний стог сметать оставалось, да Иван Степанович отрядил мужика в район на моторке, а стог сметать, мол, и Валерий Иванович поможет. Мужик он сильный. Свой сенокос закончил, а на складе еще заведовать нечем.

Поможет-то поможет, только у них на последний стог аж пудов 50 набралось. Неловко чужого человека утруждать. Не думала Дарья, что столько накопнит, площадь-то вроде не велика была, да только трава на пойменных лугах этим летом уродилась хорошая. По уму-то лучше бы два стога сделать, да только Степан одну жердь из леса притащил и одно подстожье изладил. Ну, да ладно, ветра нет, можно и в один скидать.

Покос Зарекой всегда дружно проходил. Из года в год переправлялись туда чуть не все работоспособные. Доярки да телятницы на этой стороне оставались, ну, и старые совсем, от которых на лугу проку никакого. Да те дома были, кому скотину не на кого оставить. Зато эти хлеб и рыбники пекли, чтобы косарей обеспечивать.

А на покос – как на праздник отправлялись. Хоть и весело там было, но работали от зари до зари. И то – колхозное стадо сеном обеспечить и своим коровам накосить на зиму. Нормы-то немалые: 30 процентов себе, остальное – общественное. Это колхозникам 30, а если кто посторонний, так и всего десять. Но кто на Кьянде посторонний?

Ставили зимой на собрании на голосование.

Председатель Иван Михайлович. Он же власть! Ему не то что за тридцать процентов, ему льготу давали – пополам.

Продавец Зинаида. У кого же рука поднимется назвать Зинаиду посторонней? Это для кого она торгует? И кто против проголосует, когда она чуть не каждому под роспись в школьной линованной тетрадке товар отпускает с последующей оплатой? Так что «против» – нет, «за» – единогласно.

Александра Михайловна – учительница. Хоть и восемь ребятишек на четыре класса осталось, а без неё – никуда. Не отправишь малых детушек в интернат на всю неделю за десять километров. И потом, кому-то за десять, а вон из Патрушево так и все двадцать. Так что – тоже «за» – единогласно. К тому же муж Евген самый что ни есть настоящий колхозник. К тому же всегда при партийных должностях: то секретарём, то народным контролем избирается.

Настя – фельдшер. Так ей сена и не надо, потому как хозяйства не имеет. Ей молока-масла любая хозяйка даст.

Еще Анемподист Кенсоринович. Он не в колхозе, а при связи. Так и ему тоже сено совсем ни к чему, потому что как только его Настёна сгинула безвестно, как безвестно и появилась в деревне, так Леший свою корову и привёл Верке. Мол, у тебя ребятишки малые, не гоже только на мамкино хозяйство рассчитывать, своё заводить надо.

Валерки на те поры дома не было, а Верка сразу в слёзы! Мол, извини, Анемподист Кенсоринович, нету у нас таких денег, чтобы корову покупать.

– Да ладно тебе, девка, – отмахнулся Леший. – Куда мне с деньгами-то? В гроб што ли класть? Да и кто у меня за скотиной ходить будет? А так мимо пойду – молочка нальёшь, творожку положишь. Вот и в расчете. Тебе же двоих мальцов кормить надо, а куда им без молока?

– Так мы у мамы берём, – стала оправдываться Верка.

– Не дело всю жизнь за мамку прятаться. Валера у тебя мужик хозяйственный, обзаводитесь домом, как надо.

А больше на собрании и обсуждать некого. Так что все на равных и переправлялись на пойменные луга Зареки. Из ближних деревень вечерами домой уезжали, а дальние так там и жили. Место было выбрано давным-давно. Чтобы не донимали комары, на высоком пригорке, который не затопляло даже в самое сильное половодье, ремонтировали шалаши, из веток сделанные туалеты, навес с длинным столом из широких досок. И по команде председателя заселялись.

Поскольку снедь у всех была одинаково нехитрая, делить было нечего. В каждом доме летом еда одинакова: малосольные огурцы, картошка, сметана да творог с молоком. Ну, и к сенокосу старался Анемподист Кенсоринович. На день два он уходил в лес со своим Буяном, а как помнили деревенские, всех своих собак он называл только этим именем, будто полагая, что душа прежнего верного друга переселяется вместе с кличкой и к новому её обладателю. А там уж, как водилось, загонял поближе к деревне лося и обеспечивал косарей свежатиной. Так что мясо у всех было, можно сказать, общественное.

Общественной была и рыба, которую мужики ловили ниже по течению. В начале сенокоса ставили там сети, а потом каждый вечер на лодке ездили патровать. Обычно сети стояли на отмели, но нынешним жарким летом рыба ушла на глубину. Там её было меньше, но косарям вполне хватало.

Мелкая шла в уху в общий котёл, а крупную переправляли в деревни, где оставшиеся дома пекли пироги. Поскольку погода стояла необычайно жаркая, днём печи топить боялись, поэтому утром косарям доставляли пироги и хлеб прямо из печи.

Жары в деревнях боялись. Особенно после того, как несколько лет назад в Линёво в самом начале сенокоса вот таким же знойным летом посреди дня молнией запалило самый большой дом Рябчиковых, что стоял посреди деревни. Пересохшая дранка занялась моментально, и поднявшийся ветер перенес огонь на соседний, потом – на третий... Пока люди бежали с покоса, горело уже полдеревни. И поделать было нечего, потому что в пересохших колодцах воды едва хватало для скотины.

Сенокос начинался торжественно. Вечером Иван Степанович возле навеса проводил небольшой митинг, говорил, насколько важно для страны и для колхоза, да и для каждой отдельно взятой семьи, иметь хороший запас кормов на предстоящую зимовку, чтобы не допустить падения надоев и не дать мировому империализму повода для торжества, обогнав нашу Родину по таким показателям, как обеспечение населения высококачественным продовольствием. Он на этом коротком митинге говорил долго, хотя все и так уже знали наизусть каждое его слово, потому что слышали эти речи из года в год по несколько раз: на большие праздники, по случаю сессии Верховного Совета депутатов трудящихся, очередного партийного съезда или партийного же Пленума и на собрании по итогам года.

После напутственной речи садились ужинать и укладывались спать, чтобы как только рассветёт, дружно выйти на луг. Сашка с Венькой накануне переправляли через реку лошадей, те воды не боялись, топляков тоже, потому охотно входили в воду и брали курс на другой берег, буксируя ухватившихся за гриву коневодов. За рекой хранились две конных сенокосилки, на которых ребята начинали стрекотать с самого раннего утра свою половину луга. На другой половине звенели правилками косы. Работали все молча. Тут было не до разговоров.

На Руси исстари говорили: «Коси, коса, пока роса, роса долой, коса – домой». В этом изречении заключалась мудрость, что во время росы трава мягче, и косить её намного легче. Но даже в нынешнюю жару на пойменных лугах Зареки роса держалась долго, поэтому скашивать успевали много.

Потом завтракали, забирались на пару часов в шалаши отдохнуть, чтобы с новыми силами начинать делать перевалы. Собранное в валки сено быстрее высыхало и проветривалось. И копнить из валков было удобнее. Уже к вечеру тут и там вырастали новые стога, похожие на церковные маковки.

Когда Дарья закончила копнить, поднести сено к центру помогли идущие к шалашам бабы. Настя попила молока из бутылки, спрятанной в углублении под сеном в остожье, чтобы не так нагревалось, села в тень копны и тут же задремала.

Кажется, и вздремнуть не успела, не то, чтобы отдохнуть, как услышала голос Валерки:

– Есть кто живой, или одному метать придётся?

– Да здесь я, – поднялась Дарья.

– Ну, что, начнём?

– Ты извини, Валера, у нас тут много получилось.

– Скидаем!

– Скидать-то не проблема, не пал бы стог-то. Ты ведь первое лето дома, забыл уж, поди, как подавать. На флоте-то другим делом занимался.

– Руки с детства работу помнят. Я ведь сам с пяти лет на стогу стоял.

– Дак, может, ты укладывать будешь, а я подавать стану?

– Да ты сдурела? Мужик на стогу, а баба снизу подаёт. Баба снизу в другом деле.

– Ой, да ну тебя! – отмахнулась Дарья. – У вас, мужиков, одно на уме.

– Да у нас не только на уме. Мы еще кое-что и на деле могём! – Он воткнул вилы в уже набросанное Дарьей на остожье сено, чтобы ей легче было взобраться наверх.

– Ну, с почином! Сейчас изладим стожок такой же красивый и ладный, как ты сама.

– Дарье комплимент был очень приятен, от Степана-то уж сколько лет таких слов не слыхивала, но опять отмахнулась:

– Да ладно тебе, балабол, подавай уж. А то вон люди почти все работу заканчивают. А нам только начинать. Да и сена столько, что управиться бы до вечера.

– Не управимся, на стогу переночуешь, а завтра Степан сам докидает, – пошутил Валерка.

– Да я больше боюсь, что завтра погода испортится. Так-то и подождать бы можно было, но Леший дожди обещает.

– Вот я уж от многих слышал: «Леший дождь обещает, Леший дождь обещает»... Он что у нас тут барометром работает? У нас на флоте точные приборы погоду правильно предсказать не могут, нередко шторма врасплох застают. А тут Анемподист Кенсоринович один за всю метеослужбу.

– Ой, не скажи! Он и вправду ни разу не ошибался. Не зря ведь говорят, что с Лешим знается.

Леший и впрямь предсказывал погоду безошибочно. А была в этом деле хитрость, про которую на Кьянде никто не знал. На северной стене дома приколотил Анемподист длинный еловый сук. С комля закрепил накрепко, и в зависимости от предстоящей погоды сук то выпрямлялся, то, наоборот, сгибался. Этот народный барометр не уступал по чистоте предсказаний настоящим фабричным. Особенно чётко предсказывал он скорые грозы, но секрет свой Анемподист хранил в строгой тайне, тем самым лишь укрепляя в народе веру в своих связях с Лешим.

А действительно ли отметил тот его чем-то особенным, оставалось тайной и для самого Анемподиста. Он не раз задумывался о причине свой удачи на охоте, о загадочном сватовстве в лесной избушке, о неожиданно обретённой там же жене и таком же загадочном её исчезновении через много лет совместной жизни, от которой не осталось потомства.

Валера действительно мужиком был сильным. Часа через полтора на земле оставалось лишь пяток копен.

– Ты там сильно-то не зауживай, – скомандовал он Дарье. – Сена еще много. Лучше пусть не хватит, с боков наскребем, чем добавку у соседей искать.

– Да я и так стараюсь напускать на бока. Боюсь, пузатым бы не сделать.

– Пузатой бабу делают, а стог надо как-нибудь иначе называть.

– Вот опять ты за своё! – откликнулась сверху Дарья, но Валерка не мог не уловить в голосе нотку игривости.

– За своё, за своё! Смотри, не успеет корова это сено съесть, как хозяйка с пузом ходить будет.

– Да куда уж мне, хватит. Годы не те, чтобы с пузом ходить.

– Да ты у нас ещё хоть куда! Я не помню, ты же всего на два класса старше меня училась?

– А на пять не хочешь?

– Да ну! А мне вообще казалось, что мы – ровесники.

– Давай-давай, балабон! Подавай, хватит лясы точить.

Разговаривать уже действительно было непросто. Стог все-таки заузили – с головой бы не сделать, не осрамиться. Вот, скажут, морячок, стог сметать как следует и то не сладилось. Только языком чесать и может. Высота получилась такой, что навильник едва дотягивался до верха, да и стожара почти уже не осталось. Дарья стояла на крохотной площадке, вынужденная наклоняться, чтобы одной рукой держаться за едва торчащий конец жерди, второй брать с навильника небольшими порциями подаваемое сено. Грабли, которыми она принимала сено и раскладывала его ровным слоем, приминая ногами, давно уже были спущены вниз.

Если на земле не чувствовалось даже лёгкого дуновения, то наверху поднявшийся к вечеру ветерок игриво раздувал полы широко платья, обнажая полные ноги Дарьи. Валера откровенно любовался открывшимся зрелищем, оно волновало кровь молодого мужика и наводило на грешные мысли.

Вот Валера граблями собрал вокруг стога остатки сена, подал наверх. Настя обмотала его вокруг стожара, закрепила поданными ей связанными в пучок длинными ивовыми прутьями, чтобы не трепал сено ветер, пока стог не даст усадку.

Валера по-хозяйски обошёл вокруг, внимательно осмотрел, похлопал носилкой по ровным склонам, приминая замеченные неровности. Отошел подальше, посмотрел со стороны. Стог получился на зависть ладный.

– Ну, что, красавица, там куковать останешься, или с небес на грешную землю спустишься?

– Ой, Валера, хватит шутить. Устала я сегодня, сил никаких нет.

Валера поднял носилку, приставил к стогу с той стороны, где, как ему казалось, была небольшая выпуклость. Носилка не доставала до верха метра полтора-два. Пришлось вытянуть руки и даже привстать на цыпочки.

– Дарья-краса, ты берись крепче, я сначала носилку опущу, в землю упру, потом тебя ловить буду.

– Да уж не учи, не рони только.

Дарья со страхом стала опускать ноги с узенькой верхушки стога, нащупала обутыми в сапоги ногами носилку, взялась за ее верхний конец.

– Давай, опускай.

Валера собрал силы и начал медленно опускать отполированную жердь, чтобы упереть ее в землю. Хоть Дарья и оказалась не такой тяжёлой, как предполагал, потребовалось немало усилий, чтобы не уронить. Вот конец носилки упёрся в постриженную косами луговину.

– Осторожно, сейчас я тебя буду ловить. Не торопись.

Снова вытянув вверх руки, Валера приготовился ловить сползающую вниз женщину. От трения по стенке стога её платье задралось чуть не на голову, полностью открыв ноги и даже аппетитный зад, обтянутый легкими трусиками.

– Сползай, уже совсем рядом, – сказал Валера и в подтверждение этого, похлопал по расположенному чуть выше головы сапогу женщины. – Давай, давай, не бойся! Поймаю!

– Да не боюсь я, только ничего же не видно.

Дарья стала смелее сползать вниз, почувствовала на голых ногах руки мужчины. Чтобы не ставить себя в неловкое положение стала спускаться быстрее. Ладони Валеры скользнули по бедрам, по животу и уже у самой земли поймали прямо за голые титьки.

– Вот, дура, утром лифчик не надела, чтобы не так жарко было, – успела подумать Дарья, отпустила из рук жердь носилки и рухнула вниз. Жердь брякнулась в одну сторону, они с Валеркой упали в другую.

Валерка не торопился убирать руки с грудей, Дарья тоже не шевелилась. Голова слегка кружилась. То ли от того, что перегрелась, будучи целый день на солнце, то ли от того, что долго была на высоте. От усталости, от того, что наконец-то смётан последний стог, от какой-то истомы не хотелось двигаться. И было приятно ощущать себя в руках сильного мужчины.

Валерка вытащил руку, повернул женщину лицом к себе и прильнул поцелуем. И в голове всё окончательно поплыло... И вот чужой мужчина уже на ней, вот уже в ней...

– Какая колючая стерня, – мелькнуло в голове, и в тот же миг Валерка, будто прочитав её мысли, подсунул свои ладони ей под ягодицы. И стало совсем хорошо...

Потом они молча шли к шалашам. Боже, только бы никто не видел, – думала Дарья. – Только бы не залететь. И как я теперь буду смотреть в глаза Степану?

О чём думал Валерка, никто не знает. Он шёл на шаг сзади и чему-то сладко улыбался.

Под навесом уже почти никого не было. Они поели холодной ухи, и все стали переправляться на лодке на свой берег. От берега Валерке и Дарье надо было идти в разные стороны.

– Спасибо тебе, Валера! – сказала Дарья.

– Да не за что! Если что, зови! Подсоблю!

Два километра до дома Дарья шла, как во сне из-за предстоящей встречи с мужем, которому изменила первый раз в жизни.

Мучила совесть и страшила необходимость признаваться. Но признаваться и смотреть в глаза мужу не пришлось – Степан пьяно храпел на постели, даже не раздеваясь.




ГЛАВА 18



ЗНОЙНЫЙ АВГУСТ, ОТМЩЕНИЕ

Стоял знойный август. Самая его середина с коротким передыхом между заканчивающимся сенокосом и началом жатвы. Солнце будто торопилось отдать сэкономленное за дождливое начало лета тепло и потому жарило немилосердно.

Настоявшийся за ночь густой воздух плотным туманом покрывал низины, обещая продолжение жары.

Сенька проснулся от сухости во рту. Казалось, что от жажды язык вспух и не ворочался. Правда, у сухости той была причина, никоим образом не зависящая от погоды – вчера к ночи опять набрался до невменяемости. Такое случалось чуть не ежедневно, благо самогон или брага были почти в каждом доме. Хмельным напитком рассчитывались за работу, за мелкие услуги, а если не было праздника или повода, пили просто так. С радости или с горя. Ну, вообще-то у Сеньки горя особого не было, равно как и радости в этой треклятой жизни.

Закончил восемь классов. Тройки наполовину были «липовыми», поставленными не столько за знания, сколько из сострадания к матери, давно уже утратившей всякое влияние на оболтуса-сына. А с такими оценками куда податься? Один путь – оставаться в своем колхозе, на ферме которого вот уже больше тридцати лет проработала и мать.

Так по специальности «сходи-подай» проработал до армии, служил в стройбате, где из всего оружия за два года не видел ничего другого, кроме БСЛ, как называли большую совковую лопату, два года рыл траншеи для каких-то кабелей да фундаментов, таскал на стройке кирпичи, замешивал вручную бетон. Так что никакой толковой специальности не получил и вернулся домой снова крутить коровам хвосты.

Конечно, не один он такой был в их деревне. Только, Федька, например, оказался побашковитее и посерьезнее, в ПТУ выучился, трактор получил, женился, детишками обзавёлся. Сенька же был вольным стрелком, и жизнь без романтических мечтаний обещала ему до конца оставаться на побегушках.

Из-за пьянки, лени, вздорного характера, без специальности и перспектив и женихом был он в деревне в свои двадцать пять самым никчемным. Нравились ему две сестры Танька и Светка, одна нынче десятый в посёлке Новозаречный закончила, другая – два года назад. Обеим предлагал идти за него замуж, к матери их, Нюшере, сволочной такой бабе, официально с ребятами приходил за дочек свататься. Мало, что на улицу выставила, зараза такая козлёнка в его честь Сенькой назвала. Ну, не обидно ли?

Ладно, это все мысли, от которых, не от самогонки, на душе легче не становится. Семён потянулся, встал и, зная, что мать так рано с фермы ещё не приходит, пошел в кладовку похмеляться.

Сто граммов взбодрили, подняли настроение. Прошла сухость во рту, снова захотелось жить. Сел к столу, съел две сваренных вчера картошины нового урожая с малосольными огурцами, запил молоком и пошел к восьми часам к конторе получать наряд на работу.

Как и ожидалось, до обеда – ремонтировать стайки в телятнике, готовить двор к стойловому периоду, после обеда – съездить на лошади проверить сохранность сена на дальних покосах. Получив такой расклад, Семён по пути на ферму завернул домой, принял на душу ещё полстакана, закусил огурцом и отправился заколачивать гвозди.

Колотился часа два. Хотя что там колотился, больше времени ушло на разговоры да перекуры. А когда часам к одиннадцати снова заболела голова, вскинул топор на плечо и направился домой лечиться.

Очередные сто граммов живительной влаги снова немного взбодрили. Вспомнил, что мать давно наказывала сходить за черникой, но одному идти не было никакого желания, и Семён отправился искать попутчиков.

Светка нюшерина, одна из его несостоявшихся невест, как раз домой в отпуск приехала, пасла телят сразу же за околицей на высоком берегу реки. Она вполне могла бы оставить стадо на соседскую девчонку, что крутилась тут же в помощниках, но идти с пьяным Семёном в лес просто не хотела. Он уж вроде и начал по-хорошему, по-доброму, а она, отвратная мамина порода, с ним даже разговаривать не захотела.

Тогда Семён достал из кармана большой нож, который давно уже зачем-то всегда носил при себе, раскрыл его и стал лезвием водить по спине девушки. Острый кончик лезвия скользнул по тонкой ткани наброшенного на голое тело платья от шеи вниз, остановился между лопатками, но ничуть не испугал девушку.

– Да иди ты отсюда, козёл вонючий, – сердито отмахнулась она от таких настойчивых приглашений в лес по ягоды.

Подошла и соседская девчонка с вопросом: «Ты чо тут к Светке пристаёшь? Я ведь папке все расскажу – мало не будет!»

Сенька, раздосадованный холодным неласковым приёмом, вернулся домой, еще два раза налил по полстакана самогонки и пошел ловить лошадь ехать на покосы. По дороге встретил трёх пацанят. Соседского восьмилетнего Кольку да нюшериных пятилетнего Гриньку и шестилетнюю Наташку.

Те с удовольствием забрались на коня. Одного Семен посадил спереди, двое ухватились за его рубашку сзади.

Лошадь была старой, спокойной и медлительной, шла почти не раскачиваясь, и ехать было куда приятнее, чем идти по жаре пешком.

Запасённое на зиму колхозное сено оказалось на месте, не тронутым лесным зверьём, не разметанным шаловливым ветром, и Семён повернул лошадь с седоками в сторону недалёкого леса.

Ребятишки стали лениво есть еще не до конца созревшие ягоды, носиться между деревьями. Сенька с полчаса побросал в лукошко мелких от жары черничных горошин, но дело это ему быстро надоело. Ягода, конечно, полезная, быстро начинает бродить, и вино получается красивое и вкусное, хотя главное в понятии Семёна, в вине, не цвет и букет, а убойная сила. Лишь бы с ног валило, да голова наутро не болела. А голова, между прочим, опять начинала о себе напоминать и звала к заветной кладовке.

– Да ну её, эту чернику! – нетерпеливо подумал Семен и стал звать лошадь. Но та, видимо, не собиралась ждать в лесу седоков и самостоятельно направилась в сторону дома. – Теперь придётся километра три идти пешком. А тут ещё эта ребятня! И чёрт же дёрнул взять их с собой. Тоже мне, компаньоны!

А компаньоны уже вдосталь набегались и притомились. Младшего, пятилетнего Гриньку пришлось взять на кокорки. Был он не тяжелым, но от восседавшего на плечах ребенка стало еще жарче, и по спине побежали противные струйки липкого пота.

Из леса вышли к кукурузному полю. Любимая хрущевская культура вымахала на два метра, в обход идти далеко, а напрямую до дороги придется ребятишек переносить на себе. Семён оставил старших на опушке и пошёл с Гринькой проламываться через толстые стебли.

– А ты хороший, – неожиданно обронил похвалу ребенок. – А мамка все тебя ругает.

– И как она ругает? – заинтересовался парень.

– А-а, по-всякому. Пьяницей называет, козлом, каким-то отребьем, да я всех и слов-то не знаю.

– Ах, ты стервоза, – мысленно вскинулся Семен. – А я еще породниться хотел, к дочкам сватался. – И вспомнились сразу все обиды, накопившиеся и на дочек, и на несостоявшуюся тёщу, в насмешку назвавшую его именем козлёнка, и вообще на всех и вся.

– Да не крутись ты там! – прикрикнул Семен на ребёнка, который именно в это время начал устраиваться поудобнее, чтобы не упасть со спины на землю. Тонкая его ручонка перехватила горло, и стало невмоготу душно. И вспышка ярости, от удушья ли, от требующей ли добавки спиртного головной боли, привели парня в ярость. Он скинул Гриньку с плеч, рукой зажал ему рот, второй вытащил из кармана нож, раскрыл его и со всего маху вонзил в живот ребёнка.

Этим ударом Сенька вымещал всю свою злобу, накопившуюся на мать ребёнка, которая в глаза и по за глаза обзывает его всякими нехорошими словами, которая ставит его ни во что, которая не отдала за него замуж ни одну из своих дочерей.

Распоров живот, Семен несколькими движениями перерезал ребенку шею. Клокоча, хлынула из распоротой гортани кровь, ручейком стала стекать на серый песок кукурузного ноля и тут же свёртываться, запекаясь на горячем воздухе.

Сенька встал, равнодушно посмотрел на трупик, и удовлетворённый совершенным актом возмездия мамаше за нанесённые ему обиды, направился к оставленным на опушке детям.

Пообещав вскоре вернуться за Колькой, Семён вскинул Наташку на плечо и пошел по уже проторенной среди кукурузных зарослей дороге. Метров через двести взрослый парень вдруг почувствовал возбуждение от прикосновения к нему тела девочки, и тут же возникла шальная мысль – раз не уступают ему старшие, поиметь им назло младшую.

Семён снял Наташку с плеч, сдернул с нее трусики. Ребёнок ничего не понимая, не сопротивлялся. От охватившего возбуждения уже плохо контролирующий свои действия, парень повалил ребёнка на землю и по-звериному быстро овладел несопротивляющимся из-за непонимания ситуации телом.

Наташка не заплакала. От страха ли, от боли ли, от неожиданности случившегося с ней она лишь молча смотрела на насильника широко открытыми глазами. А когда тот быстро удовлетворил свою похоть, спросила:

– А Гринька где?

Испугавшись, что девочка расскажет о насилии, будет расспрашивать о брате и сообщит, что именно он, Семён, унес через поле её братишку, изверг достал нож и вонзил его в горло ребёнка.

Завершив второе за час убийство, снова равнодушно посмотрел на жертву и пошёл за соседским Колькой. Того на опушке уже не было. «Видно, не дождался, вокруг поля домой побежал», – равнодушно подумал Семен и отправился прятать трупы убитых детей.

Наташку забросал ветками на краю поля в болоте, потом без труда отыскал тело её брата, чтобы не запачкаться кровью, привязал к ноге завалявшийся в кармане обрывок прочного шнура и поволок в сторону недалёкого кладбища.

Дома сменил одежду, бросив запачканные грязью и кровью джинсы в таз с водой, добавил ковшиком щёлока, следом отправил пропотевшую с пятнами крови рубашку, зашёл в кладовку и налил очередные полстакана самогонки.

...Поиски пропавших детей и преступника были недолгими. Колька рассказал, что Гриньку с Наташкой через поле переносил Семён, показал место, от которого уходили в заросли ошалевшей в своем безудержном росте кукурузы следы сенькиных драных кроссовок. По этим следам вышли и к спрятанным телам убитых детей.

Семён сидел дома, после очередной дозы из неиссякаемой бутыли, тупо смотрел в пол ничего не выражающими глазами и заученно твердил: «Вот отомстил так отомстил. Ну, отомстил Нюшере за все обиды...»

Когда разъяренная толпа односельчан пришла в дом, он не сопротивлялся и молча сносил удары, даже не пытаясь увернуться от побоев.




ГЛАВА 19



БАНТИК ДЛЯ ГЕРАКЛА

Степан и Геракл давно ненавидели друг друга лютой ненавистью. Вообще-то Геракл по натуре очень спокойный, даже добродушный, никого кроме Степана не трогал. А Степан, конечно, сам виноват. Не повёлся бы тогда на шутку пастуха Михеича, и не было бы вражды.

Случилось это аккурат два года назад. У Степана корова загуляла. Ну, дело-то обычное, каждый год коровам на случку надо, только раньше в соседнюю Семёновку свою Красаву Дарья водила. А тут, как назло, спину у неё на сенокосе перехватило. Прямо хоть волком вой! Уж и финалгоном мазали, и лопухи на ночь привязывали, и по совету Лешего щучьей челюстью с острыми зубами массаж делали, и свекровкиной прошлогодней настойкой на мухоморах мазали – ничего не помогает. А корова, знамо дело, ждать не может: вот подавайте ей быка и всё тут. А бык на всю округу один остался, у фермера Пети Панина. Он целое молочное стадо держит. Так и то хорошо, что тогда одного бычка оставил, не сдал вместе с другими по осени на мясо. Как чувствовал, что Марина, техник-осеменатор, которая за двадцать километров из Костомы ездила, в район замуж выйдет. А из своих на осеменатора кого учить? Некого! Вот бычок-то ко времени и подрос. Гераклом назвали. Теперь на этого Геру только и надёжа у всех деревенских осталась.

А Гера такой бугай вымахал, что лонись нетель из Петиного же стада покалечил. Как наскочил, так спину и сломал. После этого прямо на ферме Пётр специальный станок соорудил.

Долго Геракл к этому станку привыкнуть не мог, а может просто от ожирения обленился, но не больно-то живой интерес проявлял, когда от него исполнение бычьих обязанностей требовалось. Вот эта лень и стала причиной неприязни к Степану.

Степан тогда с сыном Вовкой Красаву в Семёновку привели, по дороге на ферму занесли Петру плату за услуги быка, и прямиком на скотный двор. Сына Степан взял корову подгонять, но она и так полдороги впереди прошагала, а тут, зачуяв быка, чуть не бегом кинулась.

Михеич как раз стадо пригнал, Нинка с Катькой дойку начали, а Геракла, как обычно, в отдельную стайку заперли. Красава его чует, мычит что есть мочи, а Михеич и огорошил, мол, сегодня Гера одну корову уже огулял, так что вряд ли что получится. И ленивый стал, да и возраст не тот, чтобы по два раза на дню долг исполнять. Только когда Степан из кармана бутылку достал, повеселел старик, подобрел.

– А вы оставьте свою корову на ночь, утречком я случку и организую.

А что такое на ночь оставить?! Во-первых, она ещё не доена, но это-то не проблема – бабы и тут подоят, а самое главное – шутка ли утром снова пять километров в Семёновку махать. Михеич с доводами согласился. Давай, говорит, попробуем, может, что и получится.

Загнали Красаву в станок, Геракла Михеич привёл на верёвке, пристёгнутой парашютным карабином к кольцу в ноздрях, а тот только нюхает у коровы под хвостом и никак передними копытами на помост вставать не хочет, чтобы пристроиться и дело сделать. Уж Михеич его и по-хорошему уговаривал, и вицей по ляжкам хлестал. Ни в какую! Поворачивается к Степану и говорит:

– Ты там возле двора крапивный пучок сделай, сейчас мы эффективное средство попробуем.

Степан уж совсем было отчаялся. Придётся, думает следующего раза ждать, а то, не доведи господь, и вообще Красава яловой останется. Тоже уж годков-то немало, может второй раз и не загулять. Все руки ошпарил, пока нарвал большой пучок ядрёной переросшей крапивы, подаёт Михеичу, а тот говорит, мол, я быка за верёвку держать буду, как бы не вырвался да беды не натворил, а ты сам давай ему этим пучком-то по мудям поводи. Помогает, уже пробовали.

Ну, Степан по команде Михеича всё исполнил. Как только Геракл опять под хвостом нюхать стал, Михеич говорит:

– Давай, Стёпа, тычь!

Хоть достоинство у быка и заросло густой шерстью, а видно, проняло. Вскочил передними ногами на помост и сразу дело сделал. Огулял, значит. И все довольны остались. Михеич, что честно заработал бутылку, Степан, что второй раз в Семёновку идти не надо, а уж про Красаву так и говорить нечего.

Потом по дороге домой, когда Красава спокойно шла рядом, Степан после долгих размышлений и говорит сыну:

– Ты это, Вовка, мамке-то про крапиву не сказывай.

– А почему?

– Да маленький ты ещё, не поймёшь. Лучше промолчи и всё.

– А чо такого-то? Ну, ткнул ты быку промеж ног пучком крапивы, это же прикольно!

– Вот именно, что прикольно. У нас за баней-то вон сколько крапивы наросло, как бы мамка с голодухи чего не надумала. Ну, тебе сейчас всё одно не понять, пока не вырастешь.

– Чо, щи крапивные с голодухи наварит?

– Хуже, Вовка! Ох, намного хуже! Ладно, забудь про крапиву. Смотри, вон за поворотом уже и наша деревня. Пришли почти.

С тех пор Геракл обиду на Степана затаил лютую. Когда Красаву выводили, он на Степана ещё раз внимательно так посмотрел, будто навсегда запомнить хотел. И запомнил, гад этакий! А ведь мужик-то об этом даже помыслить не мог.

О прошлом годе ходил Степан в Семёновку к Петру Панину тёсу выписать – крышу на бане перекрыть. Деньги уплатил, а материал обещал фермер через пару дней привезти, как только пилораму отремонтирует. Ну, на радостях мужик взял бутылку, а дело уже к вечеру было, как раз Михеич стало пригнал. Одному-то, знамо дело, пить не в радость, а тут и компаньон нечаянно появился. Тем более, что у него с собой термос был, а крышка – самый в таком случае необходимый предмет – ведь не из горлышка же алкать, не выпивохи, поди, какие.

Да хлебушка у Михеича осталось, и даже огурец в котомке нашёлся. Вот только присесть негде, ну, да и это не беда! Облокотились об изгородь, после первой разговоры разные разговаривают. Ещё помаленьку опрокинули. Михеич вспомнил, как лонпсь они крапивой Геракла заставили бычий долг исполнять. Хохочут оба, довольные выдумкой.

– Вот ты, Михеич, говорил, что и раньше это проделывали. Часто?

– Да я это так, для смеха, брякнул. Я и не думал, что крапива там через шерсть ошпарить может.

– Вот пришалимок! А я и вправду повёлся, думал, проверенное средство. Потом по дороге даже Вовке наказывал, чтобы матери не говорил. Мол, чего доброго, на мне тоже испытания проведёт с голодухи.

И оба расхохотались до слёз, до боли в животе. И только Степан хотел предложить разлить остатки, как неожиданно взлетел в воздух. Мужики так хохотали, что совсем не заметили, как подошёл сзади Геракл и поддел рогами своего обидчика.

Хорошо ещё, что рога Гераклу наполовину спилили на всякий случай, а то большая беда могла случиться. А так только синяками мужик отделался. И ведь так удачно поддел бугай под зад, что Степан птицей через огород перелетел и плашмя о землю шмякнулся. Трезвый-то может и покалечился бы, а так совсем легко отделался. А Михеич, видя такое дело, хоть на восьмом десятке, а как второгодок в армии на полосе препятствий через изгородь влёт перемахнул от греха подальше.

Геракл попытался было рогами изгородь разворотить, и ведь раскурочил бы, да у Михеича кнут за поясом был. Хлестнул пару раз, отогнал разъярённое животное. Хорошо, что Степан недопитую бутылку в руки взять не успел, а то пролилось бы всё к чёртовой матери. А так хоть нервы успокоить осталось чем. Но с тех пор Степан, когда в Семёновку по разной надобности ходил, бдительность уже не терял. Хоть трезвый, хоть выпивши, по сторонам оглядывался – нет ли Геракла поблизости. И всё думал, какую бы быку пакость устроить в отместку, хотя изначально-то сам виноват был.

Целый год без толку голову ломал, но случай неожиданно подвернулся. Зинаида-продавщица как раз новый товар разбирала, когда Степан в магазин зашёл. И давай она уговаривать:

– Вот, купи жене шарфик красивый, совсем дешёвый. Порадуй Дарью, а то у вас, мужиков, сотни на бутылку не жалко, а жене приятное, сделать – жаба душит. К её чёрному пальту вот этот красный аккурат в масть будет.

Повертел Степан шарфик в руках, пощупал. Да на кой, мол, ей эта хреновина. И куда с красным шарфом попрётся? Людей смешить? Вот, мол, вырядилась, как фифочка городская. Не девочка уже.

Но Зинаида уговорила-таки. Купил. Благо, как раз получку выдали. А деньги, как известно, карман жгут. Потратился. Не велика растрата! Если и носить не станет, может, действительно приятно будет подарок от мужа получить, хоть и ненужный. Заодно Зинаида ещё и крем для рук навалила. Ну, и бутылку – святое дело – с получки взял. А только из магазина вышел, Михеич навстречу.

– А ты что это среди бела дня по деревне разгуливаешь, а не со стадом? Сняли что ли?

– Дак это, вишь, паутов-то сколько! Спасу нет. Ночами теперь, с вечера стадо на луговину выгоняю. Оно бы в лесу-то травы поболе, да комарья тучи, а на луговине вон уже и отава подрастает, да и ветерок хоть немного обдувает.

Вернулись к Зинаиде, стакан взяли да сыру плавленого «Дружба» – занюхать. Выпили по первой, по второй. Степан расхвастался, какой жене подарок купил, шарфик из кармана достал. Михеич из вежливости потрогал, похвалил.

– А правда, Михеич, что быков красный цвет раздражает, – вдруг поинтересовался Степан.

– Не знаю, брат, красное отродясь не нашивал. А слыхал, что эти, как их, ториадоры-то, красной какой-то попоной быка отвлекают, когда он того, который со шпагой, с ног сбивает и топтать да на рога поддевать начинает. Видать, не любят красного, коли тут же на попону кидаются.

– Ну, в кине-то я и сам эту, как её, корриду видывал. Просто думаю, ты всю жизнь со стадом, так должен лучше знать.

– Дак ить кто тут у нас красное-то носит? Это ты вон своей Дарье красный шарф купил, а больше-то поди и нету.

– А у меня ещё один красный есть, – созналась Зинаида. – Вот себе бы взяла, да у меня не к чему. Пальта нету, а с курткой оно как-то не очень.

– А давай мне второй тоже, – неожиданно попросил Степан и полез в карман за деньгами.

– Да зачем два одинаких-то? Возьми лучше голубой, хоть менять будет. Голубой тоже в с чёрным красиво.

– Нет, красный давай, – настоял Степан и почему-то хитро заулыбался.

Уплатил за покупку, разлил остатки. Выпили.

– А бугай-то сейчас где? Не на воле?

– Да ты что? Забоялся? Не боись! Он в своей стайке взаперти. Вот бабы вечернюю дойку закончат, всё стадо выпустим со двора, и его тоже. А так, поди, спит себе.

От магазина Степан почему-то пошёл не по дороге к себе в Носово, а свернул влево. Михеич хотел было поинтересоваться, но махнул рукой – мало ли у мужика ещё какие дела есть.

А Степан прямиком на ферму. Ворота на двор распахнуты, доярки ещё не пришли, и кроме скота на ферме никого не было. Мужик прошёл прямо в конец здания, где из толстых жердей была сооружена неширокая стайка для Геракла. Увидев своего лютого врага, тот сразу заволновался, хотел было развернуться, но на это его стойло не было рассчитано. Бык начал сердито бить в пол передними копытами, не по-доброму мычать, но ничего другого предпринять не мог. А Степан достал из кармана только что купленный красный шарф и, вытянув руки промеж жердей, торжественно соорудил быку на мошонке большой бант.

Может, завязал слишком туго, а может Геракла тоже раздражал красный цвет, но как бы то ни было, он и так и сяк пытался дотянуться до своего достоинства, чтобы освободиться от украшения.

Степан стоял и довольно ухмылялся:

– Вот-вот, попробуй-ка, достань. Бык не кобель, так просто не дотянешься.

Вечером, когда после дойки бабы выпустили стадо и открыли стойло Геракла, в сумерках двора не сразу заметили между ног быка яркий красный бант. Увидели, когда он уже вышел на улицу. Отсмеявшись, попытались было снять ненавистное для животного украшение, но к каждому, кто приближался, Гера поворачивался мордой, угрожающе наклонял рогатую голову и скрёб копытами землю. Так и проходил он всю ночь на пастбище с украшенной большим красным бантом мошонкой. Избавили быка от позора только утром, когда снова загнали его в узкую стайку. Зато долго потом над этой проделкой хохотала вся деревня. Сначала не могли догадаться, кому такое могло прийти в голову, Михеич за выпивкой как-то не придал Степановой покупке значения, но тайну раскрыла Зинаида, рассказав, что оба красных шарфа взял Степан. Один, поди, подарил Дарье, а второго не пожалел для Геракла.




ГЛАВА 20



СРЕДСТВО ОТ ЗАПОРА

– Здорово, мужики! – Анемподист остановился у калитки, облокотился о неширокие тесины обеими руками. – Куда наладились?

– Известно, куда! – Сидящий с краю широкой, метра в три длиной, лавки из старой тёсаной половицы, притараненной с разобранной церкви и по причине чуть не окаменелого ее состояния ни на что другое в хозяйстве не пригодной, Иван махнул недокуренной, чуть не с палец толщиной, самокруткой в сторону фермы. – Стайки телятам к зиме готовить. Вчера тёсу напилили немного, пока у Федьки вал отбора мощности не накрылся, дак может и хватит наместо пропрелых. Пол, поди, знаешь, ишо посядни перебрали.

– А ты, дядя Аник, присаживайся с нами, если не торопишься, – подал голос Венька. Он после школы уже второй год ждал призыва в армию и работал с мужиками по наряду, куда пошлют. Парень он был скромный, тихий, исполнительный, но уж чересчур зачуханный. А по-другому-то и быть не могло, потому что мать его, Егоровна, баба больно крутая. Она и на ферме, в свое время, где лет двадцать была заведующей, три раза свой приказ никому не повторяла. Особенно побаивался ее скотник Михеич. Один раз пьяному скажет прибраться, другой, а потом как ебалызнет, чем попало, у того сразу и хмель из головы выскочит. Тут же за вилы или лопату хватается и скребёт половицы, как в доме на троицу. Она и сына в строгости вырастила. Венька тоже никогда сызмальства не ждал, чтобы матка три раза повторяла. Рос-то он без батька да бабки с дедкой, защиты ждать неоткуда.

Когда с кем куда на работу отрядят, народ не нахвалится. Ещё совсем пацаном был, а работал не хуже мужика какого, хоть и не в мать статью вышел, вырос какой-то болезненный, но жилистый и до дела злой.

Только Анемподист присел, как председатель подъехал.

– А чо это вы тут прохлаждаетесь-то, мужики? Уж когда про телятник было сказано? Да за это время можно бы полдела сделать, а вы тут всё баклуши бьёте. Это, поди, ты, Анемподист Кенсоринович, их байками своими от дел отрываешь?

– Да мы это, – заступился за Лешего Иван, – Степана ждём.

– А то вы без Степана дорогу к телятнику не знаете!

– Да ты это не кипятись, Иван Степанович, щщас мы это, быстрёхонько...

– Быстрёхонько-то вон кошки скребутся, от того и котята слепые на свет появляются. В чём загвоздка-то, спрашиваю?

– Да у Степана то ли запор, то ли ишо што. Никак облегчиться не может. Уж полчаса ждём, – Иван привстал и снова полез в карман за кисетом. Магазинное курево он не признавал ни в каком виде. Махорку для самокруток Марья выращивала ему на своём огороде, сушила на повети, потом переносила на полати, с полатей – на негорячую печку и так доводила листы до рассыпчатого состояния.

Председатель посмотрел ему под ноги.

– Да ты уж вон сколько тут насмолил! Окурков-то куча целая.

– А их потом Степанов козёл сожрёт. Ох и падок, скотина, до окурков.

Про Степанова козла и так все знали. Обычно стоит только мужикам сесть на перекур, особенно возле магазина, где любил пастись до отвратительности вонючий из-за своей потенции Борька, как он тут же и объявлялся. Ходил от одного к другому, легонько подталкивал рогами за колени и тихонько блеял. Мужики давали ему почти докуренную папироску, он делал что-то вроде попытки затянуться, выплёвывал, смешно оттопыривал нижнюю губу и издавал протяжное фырканье, оскалив жёлтые то ли от табака, то ли от травы зубы. Потом козёл копытом гасил огонёк папиросы, аккуратно подбирал окурок, медленно и старательно жевал, снова оттопыривал губу и как будто насмехался над угостившими его мужиками.

Эта церемония из раза в раз повторялась вплоть до мельчайших деталей, вызывая громогласный хохот всей компании. Но стоило мужикам отказать Борьке, особенно, если только-только уселись, и было жалко едва прикуренной папиросы или сигареты, он спокойно отворачивался, пару раз обходил компанию стороной, изредка наклоняясь, чтобы щипнуть несколько не притоптанных травинок, и всем своим видом давал знать, что ему нет никакого дела до этих жадных курильщиков. Когда за разговорами мужики забывали про ошивающегося рядом козла, он разбегался и бил рогами сидящего к нему спиной, вкладывая в удар всю свою силу и немалую массу. Мужик от удара, как правило, летел на землю кубарем под хохот всей компании, а Борька спокойно отходил в сторону и косил глазом в ожидании угощения, на которое пришлось ему намекать столь агрессивным способом.

Уж и драли козла за такие проделки, но он обиды всё равно никому не прощал, просто, запомнив лупившего его мужика, именно его выбирал в следующий раз своей жертвой.

Иван носком кирзового сапога подправил кучку окурков, придвинул их к столбу лавки, чтобы ненароком не наступить, и начал сворачивать из куска газеты новую папиросу.

– Вы, мужики, со мной не шутите, – начал сердиться Иван Степанович. – Куда Степан делся? Проспаться со вчерашнего не может? Так я его счас в чувство-то приведу!

– Да у него и правда запор случился, – подал голос Венька. – Он обычно-то пока всю газету не прочитает, не подотрётся, а сёдни мог бы уже и две прочитать, а всё нету. Кряхтит вон! Сюда слышно.

В это время и вправду из туалета послышалось натужное кряхтение Степана. Туалеты в деревнях делали сразу за крыльцом, с наружной стены двора, чтобы там не было вонько, да при такой архитектуре и содержимое выгребать по весне намного удобнее. Оторвал три-четыре доски, и вот тебе, пожалуйте, доставай на грядки всё, что за зиму навалили. А у Степана, как у хорошего хозяина, и доски отрывать было не надо. Он их сколотил щитом и на две вертушки приладил. Отвернул вертушки, снял щит целиком, и весь туалет открыт для доступа.

Вот Леший и говорит:

– А ты, Венька, вон крапивину сорви, да снизу Степана-то поторопи маненько.

Венька парень старательный, без выкрутасов. Стоило просьбу старших услышать, как тут же без раздумий исполнять пошёл. Надел на правую руку брезентовую верхонку, сорвал у стены несколько чуть не в метр длиной старых до невозможности колючих стеблей крапивы, вертушки отвернул, щит наклонил и давай вверх, в сторону очка этим своим букетом совать.

В тот же миг из туалета раздался громкий вой, какой-то нечеловеческий рык, в котором без труда можно было разобрать самые отборные матюги, адресованные кому-то неведомому, его матери и самому господу богу. Еще через несколько секунд Степан, держа одной рукой не застегнутые штаны, выскочил на улицу, сразу понял, в чём дело, и, путаясь в спадающих портошницах, помчался за убегающим от греха подальше Венькой.

– Я тебя, выблядок, убью сейчас на хрен! Попадись только на глаза! Руки поотрубаю, падла этакая, – вслед махом перелетевшему через изгородь Веньке кричал Степан, остановившись у забора, потому что перелезать через жерди мешали незастёгнутые штаны.

Мужики на лавке со смеху держались за животы. И даже обычно сдержанный на эмоции председатель колотил себя по ляжкам и приговаривал:

– Ой, молодец, Венька! Вот средство-то от запора придумал, лучше некуда! И, главно дело, покупать у фершалицы не надо, бесплатно растёт.

– Сверчок поганый! – ругался Степан. – Вся жопа огнём горит, а муди прямо полыхают. Сучёнок! Ну, я ему устрою! Век помнить будет...

– А ты, Степан, муди-то в ведро с холодной водой окуни, может, полегчает, – участливо присоветовал Анемподист.

– Да пошёл ты со своими рецептами, знаешь куда?! – зло огрызнулся пострадавший, но волна дружного хохота заглушила остаток его длинного монолога.

Минут через пятнадцать мужики отправились в сторону телятника. Степан шёл враскорячку, то и дело потирая промежность. Венька держался на расстоянии, опасливо озираясь: не догоняет ли его обиженный сосед.




ГЛАВА 21



СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

От усталости Венька уже еле волочил ноги. Пройти оставалось всего мимо нескольких палисадников, но мыслями он был уже дома, уже усаживался за стол, на который мать суетливо собирала нехитрую еду. Было ещё не очень поздно, но деревня уже погрузилась в глубокий сон, и лишь у бабы Мани свет горел во всех окнах.

– Ой, дак это же Валька с Катькой сегодня должны были приехать, – вспомнил Венька и остановился у самой калитки.

– Девки, вы чо голые-то по дому шныряете? – послышался недовольный голос бабы Мани. – Срамотишша-то какая! Вон хоть мою ночнушку надели бы што ли!

– Ага! – донеслось откуда-то из прихожей. – Вот так вдвоём в одной твоей ночнушке и спать будем. Да ещё при такой жаре.

– Да где видано, штобы вот так голышом по дому-то шлюндать? – заворчала баба Нюра. И через открытые настежь окна с легкими ситцевыми занавесками было слышно, как она заскрипела пружинами, поворачиваюсь на другой бок. – Вицы на вас хорошей не было. Вот ужо завтрева-то я за вас возьмусь, дурь-то городскую выколочу.

– Ой, бабулечка! Да не смеши ты нас, – донёсся звонкий девичий голос. – Ты что у нас такая дремучая? Да что такого плохого, что мы по дому без одежды ходим? Никто же не видит!

– А если бы и видели, так что? – донёсся из другой комнаты, в нескольких метрах от Веньки заливистый смех. – Нам тут кого стесняться? Вон на нудистских пляжах и мужчины и женщины голыми загорают и ничего. А нам тем более, есть что показать. Правда, Катюха? Жалко только так в этой твоей глухомани никто нашу красоту не увидит и не оценит по достоинству. Разве что Михеич. Бабуля, а женишок твой, Михеич, жив ещё? Я же, когда мы у тебя были, только в школу ходить начала, а помню, он к тебе сватался. Зря ты тогда его отшила, он бы нас на своём забавном барабане из доски играть научил.

– Да угомонитесь вы, балаболки! Вон уж ночь на дворе, давно стемнало, а вам всё неймётся. Михеича она вспомнила. Да жив он, слава богу! Што ему? Кажинный денёк пьяный, и никакая хворь не берёт.

– Так может потому и не берёт, что проспиртованный? Никакая микроба не выживает, – засмеялась девушка. – Вон недавно вычитала, что Кощей потому и бессмертный был, что каждый день по ведру самогонки выпивал.

– Да ну вас, – проворчала баба Маня. – Может энти ваши микробы и дохнут от вина, а стольки мужиков на тот свет оно, проклятое, свело, што и сказать страшно.

– Бабулечка! А ты нам своей замечательной наливочки ещё немножко не дашь? – послышался второй голос.

Венька не мог разобрать, кто есть кто – девчонок он видел больше десяти лет назад, когда ещё и сам был маленьким. Помнит только, что на мордашку обе были очень симпатичные, разодетые в красивые наряды и относились к местной детворе свысока. Валька тогда как раз первый класс закончила, а Катька ещё только собиралась в школу. Теперь-то уж совсем взрослые. Надо повод придумать, зайти завтра, на девчонок посмотреть, в клуб позвать. А может и сами в клуб придут, что им тут с бабкой-то дома делать целыми сутками?

– Так что, бабулечка? Угостишь ещё наливочкой?

– А то вы не знайте, где она! Для вас ить и берегла, знала, што понравится. Да тольки вы срамоту-то прикройте, не гоже голыми по дому ходить. Отродясь тут никто так не хаживал.

– Бабуля, а ты и в бане не раздеваешься?

– Эк, сказанула! Дак одно дело – байна, а другое – по дому голой жопой сверкать да титьками трясти, прости господи...

– Бабулечка, да кто тут нас видит? Где тут мужчины? Никого же нету.

– Пейте хочее да спать укладывайтесь, – заворчала опять баба Маня, но в её голосе не было ни строгости, ни недовольства. Зато слышалась радость, что не одна в доме, что в кои-то веки приехали в гости внучки, нашли время порадовать немощную бабку. И эту свою радость старушка пыталась завуалировать нарочитым ворчанием. Девчонки это прекрасно понимали и своим подшучиванием поддерживали игру.

– Катюха, иди сюда, сверкни голой попой. Я уже налила безумно вкусной наливочки.

Венька видел, как мелькнула по тонкой занавеске тень. Ему бы идти домой, но ноги будто приросли к тропинке возле калитки бабы Мани. С девчонками в деревнях давно было не густо, а тут сразу две, да ещё городские. И самое главное – голые. И пусть Венька не видел их, но слышал завораживающие голоса, знал, что буквально в нескольких метрах от него за легкими занавесками находятся две обнажённые красавицы. В том, что они красавицы, парень нисколько не сомневался.

На некоторое время в доме затаилась тишина, потом задули лампу сначала на кухне, затем в горнице.

– Спокойной ночи, бабуленька! – пропел девичий голос.

– Приятных снов, бабулечка!

– И вам спокойной ночи! Да окно-то затворите.

– Бабулечка, ну, какое окно? В доме такая жара! А ты ещё печку натопила.

– Да как же я без печки пирогов-то вам напекла бы? А ить угосгить-то хотелось домашним. В городу-то што за еда? А што жарко, дак уж одну-то ночку потерпите. Завтрева на сеновале постЕлю изладим, полог от комаров повесим. Помните, как в пологу-то спали, когда ко мне приезжали? Валинька всё говорила, мол, в шатре живём, как шахини. Ладно уж, спите, шахини вы мои. А окно-то затворите, мало ли што.

– А что тут может произойти? – удивлённо спросила одна из сестёр. – Это же не в городе, воры не заберутся.

– Да воров-то у нас тут отродясь не бывало, слава тибе господи! А вот вас, голых, Лешак к сибе в лес уташшит дак... И што я потом родителям-то вашим скажу? Как девок проворонила?

– Да ладно тебе, бабулечка, пугать нас на ночь глядя. Ну, скажи, какой такой Лешак нас может утащить? Мы ведь уже девочки взрослые, в сказки не верим.

– Да сказки-то, девоньки, сказками, тольки в их намёк.

– И добрым молодцам урок! Но мы-то красны девицы.

– Вот потому што девицы и беречься пуще надо. На таких красавиц-то ой сколько охочих, поди, в городе-то. Я ить вами любуюсь – не налюбуюсь! Это же надо, какие круглолицые, умные да ладные! Женихов бы вам господь послал хороших, дак и умирать мне, старой, можно было со спокойной душой. Приглядели, поди, женихов-то уж? Не прогадайте тольки, не торопитесь. Мужикам ить што? Им одно тольки и надо. Наобешшают три короба, слов ласковых наговорят, а мы, дуры, и рады. Ноги-то и разведём. А они натешатся да и будь таков.

– Да какие женихи, бабулечка! Там выбирать-то не из кого! У парней только и разговоров про пивасики.

– И пивасики-то это што такое?

– Да пиво, бабуленька! Им бы только пива засосать.

– Ой, всё одно ничо не поняла.

– Бабуленька, нету женихов. Все нормальные парни вывелись. Одним только выпивка нужна, другие вообще голубые, друг с другом только и могут.

– Тфу ты, срамота-то какая! Девки, да неужто нормальных-то, умных-то нету совсем?

– Да есть, конечно, бабулечка, только одних давно уже расхватали, а другие ботаны. Они кроме книжек ничего не видят. Может у вас тут в деревне нормальные есть?

– Ой, девки, а ить есть! – обрадовалась баба Маня. – Вон хоть Веньку Егоровны возьми. Хороший парень, добрый, обходительный, работяшший. И пьяным никогда не видела.

Венька от такой высказанной в его адрес похвалы мигом зарделся. Почувствовал, что даже уши стали горячими. Впрочем, может такими они были уже давно, потому что перед глазами парня невольно всплывали образы двух красивых и голых девушек. Он хоть и не видел их за занавесками, но слышал нежные голоса.

– Бабуленька, завтра ты нас с ним познакомишь, мы обе сразу за него замуж выйдем и на ферму доярками работать пойдём. Ладно?

– А фермы-то уж и нету у нас, – откликнулась баба Маня.

– Тогда доучимся и училками сюда приедем.

– Дак ить и школы нету. Рожать-то некому. Вот мы тут свой век доживём, дак и деревня вмистях с нами умрёт. Вы хоть на могилку-то спроведывать когда-никогда приежжайте, не забывайте старую. Люблю эть я вас, внученьки мои дорогие!

Венька услышал, как всхлипнула баба Маня, стыдливо высморкалась, снова заскрипела пружинами старой кровати, стоящей справа у входа в горницу.

– Ну, что ты, бабулечка? Ты у нас ещё долго-долго жить будешь. И мы к тебе приезжать на лето обязательно будем. А если женихов нам найдёшь, так мы у тебя и жить останемся. Не выгонишь, с женихами-то?

И засмеялись.

– Ладно, балаболки, спите уже. А окно-то затворите, не блазните Лешака голыми титьками.

– Бабулечка, а он что вот так прямо из леса нас видит?

– Ой, девки! Какие же вы у миня ишшо глупенькие! Не гоже над боженькой да над Лешим посмеиваться. Над боженькой – грех, а над нечистой силой – к себе её приманивать.

– Да ладно, бабулечка, пугать на ночь глядя.

– А мы всё равно не боимся, – задорно прозвенел голос другой сестры. В это время занавеска откинулась в сторону, Венька увидел голое плечо девушки и высунувшуюся на улицу голову. Из боязни быть застигнутым подслушивающим под окном чужие разговоры, парень присел, хотя после яркого света девушка вряд ли смогла бы разглядеть в темноте чью-то фигуру. – Лешенька, где ты? Заходи на огонёк, – с задорным смехом прокричала одна из сестёр в темноту и запахнула занавески.

И тут Веньку осенила шальная мысль. Почти бегом бросился он домой, зашёл в избу.

– Мам, я счас вернусь.

Забрался на чердак, схватил в охапку висящий там старый овчинный полушубок и, на ходу выворачивая его наизнанку, пошёл к дому бабы Мани. Соседская Дамка лениво тявкнула ему вслед, но никто из собак не поддержал её лаем, и она тоже успокоилась. Света не было уже и в комнате девчонок, но рамы оставались открытыми настежь, легкое дуновение ветерка колыхало ситцевые шторы, и они белели в темноте августовской ночи.

Венька легко перелез через забор, прокрался под самое окно. Было слышно, что девчонки о чем-то шепчутся, то и дело хихикают, но слов было не разобрать. Парень хорошо знал, что вдоль завалинки за углом стоит прислонённая к стене небольшая лесенка, которую сам туда и отнёс ещё в начале лета, когда приколачивал отвалившийся было наличник. Он без труда нащупал её, поставил прямо под окно, расположенное на уровне макушки парня, натянул на себя вывернутые наизнанку полушубок и стал тихонечко подниматься наверх.

За шторкой снова раздалось весёлое хихиканье. Венька хотел было пугающе зарычать, но вдруг изменил решение и просто молча ввалился в комнату прямо на кровать девчонок.

Как только лохматое чудовище, всё заросшее грубой шерстью вкатилось в постель прямо на голые тела сестёр, они дико завизжали. Одна вскочила и с криком «Бубулечка-а-а-а!» бросилась из комнаты, вторая замешкалась, выбираясь из-под навалившегося на неё мохнатого зверя, соскользнула с кровати на пол и на четвереньках поползла в горницу, не в силах кричать. Из её горла вырывалось только едва слышное: «Мамочки, ой, мамочки... ой, спасите...».

Венька, путаясь в полах полушубка, тут же выбрался на улицу, вместе с лестницей заскочил за угол дома и стал слушать поднявшийся в горнице переполох.

Девчонки ничего толком не могли сказать бабе Мане, только сбивчиво пытались объяснить, что к ним в постель прямо через окно залезло какое-то огромное лохматое чудовище, от которого они едва-едва сумели спастись.

Баба Маня выглянула в окно, долго всматривалась в пугающую темноту ночи, но ничего не увидела и стала успокаивать внучек, что это им обеим привиделось во сне.

– Да какое во сне, бабулечка, – заикаясь от пережитого страха, говорила Катя. – Мы же ещё и не спали, всё твоих деревенских женихов обсуждали, планы на жизнь строили, и вдруг тако-о-о-е! Может это снежный человек приходил? Бабулечка, ты не знаешь, тут снежные человеки водятся?

– Да што глупости-то молоть? – отмахнулась баба Маня. – Какие тут снежные человеки. Ишь чево напридумывали со страху-то! Привиделось вам, почудилось.

– Бабулечка, да какое почудилось! Я же ему в шкуру двумя руками вцепилась, пока с постели выбралась. Кажется, даже клок шерсти вырвала.

– Ну, пойдём, поглядим, што ты там вырвала, – баба Маня шагнула в комнату девчонок, чиркнула спичкой, зажгла лампу. На постели и впрямь лежал небольшой клок чёрной шерсти.

– Свят, свят, свят! – забормотала испуганная баба Маня и начала неистово креститься. – Говорено вам было, окно затворяйте, дак нет. Лешего вон ишо из лесу звали. Вот и накликали.

Баба Маня затворила рамы, закрыла их на шпингалеты.

– Ложитесь, давай.

– Ага, а вдруг оно под кроватью прячется, – сказала забившаяся в угол бабушкиной кровати Валя.

Баба Маня с кряхтеньем тяжело опустилась на колени перед кроватью, заглянула, пошарила рукой.

– Нету там никого, спите, давай. А то вон уже и светать скоро начнёт.

– Бабулечка, милая, а можно я с тобой спать останусь?

– Не дури, Валька! Троим нам тут не уместиться, а Катьке одной ишшо страшнее будет. Можите свет оставить, коли страшно. Всё, иди давай, не дури. Мне тоже спать надо.

Венька слышал, как девчонки укладывались спать, хотел было постучать в раму, но решил, что для первого раза и этого будет вполне достаточно. Лучше он завтра ночью на сеновал стучаться будет.

Ухмыляясь во весь рот, он довольный своей шуткой, шёл домой по тёмной и пустынной деревенской улице. И снова только Дамка подала голос, докладывая, что она исправно несёт службу, охраняя деревню от незваных гостей и всякой лесной нечисти.




ГЛАВА 22



ЧЁРНЫЙ РУЧЕЙ

Чёрного ручья Настя не боялась, пока Ефросинья однажды не брякнула, что там привидение живёт. Мол, испокон веку там чудится, и нечистая сила озорует. То прямо в луже лошадь распрягётся, как у Михеича было, то трактор заглохнет, как у Фёдора, то целой компанией с Троицы ночью возвращались, женщину в белом саване видели. А через несколько дён Фёкла-то, царствие ей небесное, и померла в одночасье. А ведь не болела ничем до этого.

– Да я же детдомовская, – отмахнулась со смехом Настя. – У нас там тоже воспитатели всякие страшилки рассказывали про старый барский дом, в котором жили, чтобы мы ночами не куролесили да не бегали лишку-то по окрестностям. Так что я среди привидений выросла и ваших тоже не боюсь.

И ведь не боялась. Садилась впотьмах на свой велосипед со скрипучими педалями, которые было далеко слышно, и ехала через дремучий лес. А тут уже ночами и холодать сильно стало, вечерами на низины туман густой опускался. И как раз случилось Анемподисту домой в сумерках возвращаться. Уже у самого Чёрного ручья был, когда издали услышал скрип педалей. Вот и решил девку разыграть. А ему для выдумки много времени не надо: ружье к дереву прислонил, фуфайку скинул, свитер шерстяной стянул через голову, штаны снял и остался в белой рубахе да белых кальсонах. В тумане и встал посередь дороги. Думал, попугает медичку немного, посмеются и вместе до деревни пойдут. А получилось иначе...

Настя-то едет и на дорогу смотрит, чтобы с тропинки не съехать, а как глаза подняла, прямо перед ней привидение в белом. Руками, как крыльями машет. Затормозила резко, от испуга пошевелиться не в силах, а привидение еще и ухать по-совиному начало. Да громко-то так! Медичка одним махом велосипед развернула и изо всех сил на педали нажимать. И сзади громогласно доносится какое-то дикое гортанное хохотание: «Хо-хоо-хооу! Хо-хоо-хооу!»

Как до деревни полтора километра домчалась, со страху девушка и не помнила. Заскочила в дом к Верке, слова вымолвить не может. Воды попила, потом чаю горячего, успокоилась немного и про привидение рассказала.

– Да это Леший, поди, чудит, – высказал предположение Валерка.

– Да пошёл бы ты со своим Лешим! – прикрикнула строго Верка. – Там, поди, Леший-то Леший да только всамделишный. Стал бы дядя Аник Настю пугать. Да что он там с обеда што ли её ждал? Кто знал, что Настя так поздно поедет?

– Ну, и то верно, – согласился Валерка. – А ты у нас ночуй. Или оставляй велосипед, я тебя на мотоцикле домой отвезу.

– Нельзя мне ночевать. Я еще сегодня бабе Степаниде укол поставить должна. Иначе всё лечение насмарку.

– Тогда поехали.

Валерка оделся, вывел из сколоченного из горбылей сарая мотоцикл, завёл, Настя села сзади, чтобы не свалиться, обняла, плотно прижавшись грудями к Валеркиной спине, и мотоцикл, раздвинув лучом фары густые сумерки, весело урча мотором и резво подпрыгивая на неровностях тропинки, двинулся вдоль дороги в сторону пугающего темнотой леса.

Валерку возбуждала прижавшаяся к спине пассажирка, будоражила кровь и сама ситуация, когда они вдвоём оказались на пустынной ночной дороге, петляющей среди высоких кудрявых сосен. Ему хотелось продлить это уединение как можно дольше, но стоило сбросить скорость, как девушка ослабляла объятия и отстранялась. Тогда он добавлял газу, мотоцикл тут же норовил выскользнуть из-под седоков, и Настя волей-неволей прижималась сильнее. Когда до поворота, за которым находился Чёрный ручей, оставалось всего метров сто, у Валерки созрел план. Проезжая по горбатому из брёвен мостику с положенными по колее плахами, чтобы тракторные гусеницы не портили настил, он левой рукой дотянулся до фары и выключил зажигание. По инерции мотоцикл прокатился еще метра три и остановился в кромешной темноте.

Девушка испуганно прижалась. Валерка минуты две наслаждался этим ощущением. Уже несколько дней не имевший близости с женой, он был готов наброситься на медичку тотчас, обнять ее, сильно прижать обеими руками и целовать, целовать, целовать... В губы, в шею... Но в то же время боялся и совершенно противоположного развития событий – опасался, что девушка просто залепит ему пощёчину и убежит дальше пешком.

– Ну-ка, погоди, – вполголоса проговорил Валерка, удивляясь сдавленности своего голоса. Девушка поняла это, как страх, и прижалась еще теснее. Валерка толкнул ногой педаль запуска двигателя раз, второй, посидел с минуту, потом включил зажигание, толкнул снова. Мотоцикл не хотел заводиться. По спине пополз предательский холодок страха: многочисленные рассказы о привидениях и непонятных явлениях загадочного места начинали воплощаться в реальности, хотя он всегда относился к этим байкам более, чем скептически.

– Слезь, пожалуйста! – попросил он Настю, а когда та встала чуть в сторонке, стал правой ногой раз за разом лягать загогулину рычага. Двигатель не заводился.

– Подталкивай сзади, – немного грубовато сказал он девушке, и стал за руль толкать мотоцикл, но дорога с моста шла в гору, и развить достаточную скорость не удавалось. Уже на пригорке, отдышавшись, Валерка снова стал лягать педаль, и где-то с десятого раза мотор завёлся.

Дальше ехали без приключений. Настя буквально за пару минут управилась с уколом Степаниде, мигом пролетели через поле, а когда подрулили к калитке, в свете фары увидели сидящего на крыльце Сашку. Все планы напроситься на помощь по хозяйству и на чай Валерке пришлось отложить до следующего раза и возвращаться домой.

Потом было еще несколько таких же проводов, пока не грянул гром. Точнее – выстрел.




ГЛАВА 23



ПРИПАДОЧНЫЙ

Всё у Сашки хорошо было, пока летом медичку из района не послали. Мода такая тогда пошла – фельдшерско-акушерские пункты открывать. Отвели в сельсовете две комнаты, прибрали, покрасили, из больнички на моторке шкафчики стеклянные привезли, склянок разных да таблеток. Фельдшерице Насте, чтобы зарплата побольше была, еще и библиотеку отдали на заведование. А чего там заведовать, коли годами никто книг не брал.

Медичка девушка старательная оказалась да обходительная, даром, что детдомовская. Иван Михайлович от сельсовета ей домик выкупил. Хоть и не рядом с медпунктом, но всего-то и делов – поле перебежать.

Председатель её на своей таратайке по всем деревням прокатил, с народом познакомил. А кем и знакомить-то? Это раньше одиннадцать деревень было, да по несколько десятков дворов в каждой, а теперь в основном только старухи и остались: на работу отрядить некого.

Степан свой старый велосипед отладил и медичке отдал – всё не пешком по деревням шастать. На колёсах-то оно сноровистее, везде поспеть можно. Ну, летом, известное дело, бабам болеть некогда: грибы-ягоды собирать, потом огород, картошку копать, а когда весь урожай в заготконтору продан да в подпол укладен, так можно и о себе подумать. И тогда одна на сердце жалуется, другая на поясницу, а у третьей голова болит, не унимается. И главно дело, молодые мужики как-то враз захворали, за медицинской помощью ходить повадились. Но Настя девка строгая оказалась, одного высмеяла, другому укол больной поставила, что он неделю за задницу держался, и выздоровели кобели проклятые.

А вот Сашка всё не унимался никак, всё повод зайти на медпункт искал. Правда, на хворобы не жалился, а так – не подсобить ли, мол, чем? Дровишек там поколоть, за водой на дальний колодец сбегать: там вода скуснее. Ему уж два года как в армию надо было, да матушка навроде всё хлопотала, что без кормильца останется: она по инвалидности пенсию получала, иждивенцем у сына числилась. Ну, Сашке отсрочку-то и давали. А Настя его не отваживала. И жениха в районе не было, и тут особливо-то с парнями не разбежишься. А без отпору Сашка-то и привадился кажинный вечерок на огонёк заглядывать. Допоздна засиживался, покуда девка его силой не выставит, чтобы домой шёл.

Он уж с ней про женитьбу начал разговоры разговаривать, и вроде бы всё к тому шло, а тут вернулся из военкомата с какими-то бумагами от врачей в конверте запечатанном для фельдшерицы. Та их внимательно изучила и спрашивает: «И часто у тебя эпилептические припадки случаются?».

Сашка-то, весь покраснел, замялся, начал глупости какие-то пороть, отнекиваться, мол, ни в жисть ничего такого не бывало. А по деревне слух давно ходил, что Нюшерина бабка его от падучей травами разными пользовала да заговоры заговаривала. И будто бы у парня от этого всё со здоровьем наладилось.

А тут справка от врачей да печатью чин чином заверена, что должен Сашка у докторов наблюдаться, и в армии служить совсем не годен, потому что, не дай бог, припадок во время боевого дежурства случится – беды не оберёшься.

Ну, когда Сашка Насте-то начал всякие небылицы плести да от хвори своей отнекиваться, она и распсиховалась. За дверь его выставила, а наутро в районную больницу позвонила узнать, как да что, да про лечение уточнить. Там и сказали, что парень прямо на комиссии в обморок упал, и припадок с ним страшный случился. Хорошо там врачей полным-полно, сразу ему в зубы деревяшку вложили, чтобы пеной не захлебнулся, укол поставили. Тут же и решение о непригодности к армии приняли, то есть белый билет выписали.

В деревне сразу опять пересуды начались, хоть Сашку никто в припадке-то и не видал никогда. А тут еще и с Настей у него ссора случилась из-за пустяка. Он ее на крыльце весь вечер прождал, а она в Дерюгино заночевала, потому что у Марьи гипертонический криз случился. А Сашка-то подумал, что она с Валеркой роман закрутила. Не зря же он её уже который раз вечерами к дому на своём мотоцикле подвозил. Он ведь и в первый раз тогда, как увидел, что морячок ее домой привёз, сразу же обомлел от ревности и злости. Но тогда смолчал. Смолчал и во второй раз, и в третий, тем более Настя ему ласково волосы потрепала: «Дурачок! У них же дети болеют, а я через лес одна побоялась. Пугает меня этот ваш чёртов Чёрный ручей!»

– А хочешь, я тебя там на опушке ждать буду, и мы вместе через лес пойдём?

– У тебя что, других дел нету, кроме, как меня у леса ждать? Я же не могу точно сказать, когда обратно добираться буду. К тому же меня то Иван Михайлович подвозит, то Иван Степанович.

Хотел было Сашка сказать, что он в своей распирающей грудь любви и к ним тоже девушку ревновать может, но смолчал. А вот когда домой ночевать не вернулась, уже не стерпел. Устроил ей на другой день обидный допрос да с оскорблениями. А девка-то была детдомовская, за словом в карман не лезла, могла и отшить, как следует, тем более, что оскорблений никогда никому не сносила.

– А я тебе жена что ли? Перед каждым припадошным отчитываться должна? – вспылила девушка и выгнала ухажёра на улицу. А Сашка домой пришёл, мать как раз в хлеву корову доила, взял ружьё, достал патрон с пулей, зарядил, в бане закрылся, правый ботинок снял, ствол в рот вставил и нажал большим пальцем ноги на спусковой крючок.




ГЛАВА 24



ПОХМЕЛЬЕ

Фёдор вышел на крыльцо, закинул руки за чугунно тяжелую голову, потянулся до хруста в суставах. После вчерашней окрошки на браге пучило, и чтобы хоть немного ослабить живот, Федор громко пёрнул. Ничего не подозревавший петух, с испугу подскочил, взлетел на покосившийся огород, который держался на честном слове да вымахавших чуть не с руку толщиной репейниках и неистово жгучей крапиве, вытянул шею и, снимая стресс, заорал во всю глотку. Его испуганный крик услышали петухи соседних домов, всполошились, что проспали очередной урочный час, и тоже во всю мочь загорланили, в который уже раз призывая утро.

Куры, деловито кудахтая, вереницей поспешили на лужайку перед крыльцом в ожидании завтрака.

– Да кыш вы, пернатые, – пнул Фёдор ближайшую квочку, и вся разнопёстрая стая россыпью разлетелась по сторонам, а испуганный петух снова загорланил во всю глотку, подавая пример остальным пеунам деревни.

– Твою мать! – беззлобно выругался Фёдор, присел на ступеньку, упёрся локтями в колени и ухватил обеими ладонями голову. Она просто разламывалась от боли. Но не смотря на дикое состояние и жуткий привкус во рту, будто закусывал помётом из курятника, Фёдор погрузился в воспоминания о вчерашнем. Сначала скосил Ваньке густую отаву луговине, выпили, потом отсоединил косилку, подцепил волокуши и привез Степану два стога сена. Или один?

– Блин, ни хрена не помню.... не... вроде два. Дарья выставила самогон. Епттать! А трактор-то где? – Фёдор через силу поднялся и с превеликим трудом дошёл до ворот. Трактор, приткнувшись радиатором в изгородь из полусгнивших жердей, был на месте. – Ну, слава богу! – И тут Фёдор вспомнил, как вся семья Богдановых провожала до трактора своего благодетеля, который привёз сено, как он не мог дотянуться ногой до высоко расположенной подножки своего «Беларуся», норовя опрокинуться навзничь, как его подталкивала в задницу жена Степана, чтобы втиснуть в узкую дверку кабины...

– Блии-ин! А вот в следующий раз я её где-нибудь так буду подталкивать за её пышную жопу, – устало соображал на эротическую тему Фёдор, потирая виски. Голова болела, хотелось выпить, но ещё сильнее хотелось отлить. Фёдор расстегнул ширинку, с превеликими трудностями отыскал скрюченный от ежедневных пьянок крантик, и мощная струя оросила брючину, потом рука хозяина направила струю в сторону, и она стала хлестать на буйно растущую у ворот крапиву.

Пока опорожнялся мочевой пузырь, к Федору постепенно возвращалось сознание. Вот блин! Может и правда говорят, что моча в голову ударяет? Ведь пока не отлил, не вспомнил, что в дальнем углу двора стоит за лопухами бидон с брагой. Поставил её тайком от Олены еще недели две назад, когда ездил с мужиками на моторке в район и по случаю прикупил там на рынке свежих дрожжей. На такой жаре, что стояла в последний месяц, брага не только могла добродить, но и скиснуть. И Фёдор отправился дегустировать, внимательно осмотревшись, чтобы не увидела тайник жена и не доглядела вездесущая соседка – бабка Нюриха. Эта старая карга, кажется, никогда не смыкала глаз и потому всегда и про всех знала всё.

Фёдор пригнулся, чтобы из-за густых зарослей крапивы его не было видно из окон Нюрихи, и крадучись начал пробираться за двор.

– Вот ёптать! У себя дома, как партизан должен по-пластунски ползать, – снова беззлобно подумал Фёдор, но сознание уже было занято предвкушением опохмелки. – Только бы Олёна не прознала, что у меня там тайник. Но ей, занятой тремя ребятишками да заботами по хозяйству, похоже, поисками Фёдоровых кладов заниматься было некогда.

Бидон стоял на месте. Фёдор откинул крышку, наклонился, и в нос так сильно ударило запахом настоявшейся браги, что мужик отшатнулся.

Вернулся к крыльцу, где на приступке лежал ковшик, которым Олена на днях дозировала навозную жижу, чтобы подкормить лук, сполоснул его в бочке с водой и стремительно помчался к бидону за опохмелкой.

Ковшик уже почти прозрачной браги боль с головы не снял, но зато тут же привнес хмельное расслабление. Фёдор сел прямо на крапиву, прислонился спиной к прохладному от ночной сырости бидону и блаженно вытянул ноги.

– Эх, вот она благодать...

Эта благодать у него почти не проходила все четыре года после женитьбы на районной красавице. Познакомился он с ней на совещании передовиков, где ему вручали грамоту за успехи на уборке урожая, а она, этакая жидконогая финтифлюшка, фоткала всех подряд. И его тоже ослепила вспышкой, а потом и своей красотой. А когда во время обильного застолья подошла к нему взять интервью, он совсем потерял голову – и от выпитого, и от журналистки. Ой, каким красавцем он тогда был! И потому не удивительно, что и Олена на него повелась. Чтобы не глушила разговор громкая музыка, они по безлюдному коридору отошли в какую-то дальнюю комнату Дома культуры, где она включила свой диктофон и стала задавать дурацкие вопросы про то, как ему удалось добиться таких высоких результатов, да не мечтает ли он стать лучшим комбайнером области, да кто у него родители, да есть ли девушка, и не хочется ли попробовать себя в роли хозяина земли – стать фермером.

Он, конечно, хотел! Но не фермером стать, а ее... Вот прямо тут, на диванчике в этой комнатушке, разложить да впиндюрить по самые не могу. И так ему этого захотелось, что не успела еще она выключить свой диктофон, как он сграбастал её в охапку и потащил к дивану. Она сопротивлялась, говорила что-то типа «Не надо...», но ему было надо, и он уже ничего не видел и не слышал. Завалил девушку на диван, задрал на ней коротенькую юбчонку, сдернул колготки вместе с узенькими трусиками, в один миг выпростал своего бойца и навалился всем телом на не ожидавшую такого окончания интервью корреспондентку. Она еще и опомниться-то не успела, как он опростался в неё, не задумываясь ни об ужасающем СПИДе, ни других болезнях, ни о возможных последствиях.

А они-то как раз и наступили. Когда через два месяца Фёдор, все это время фантазировавший о том, как он с корреспонденткой долго-долго (блин, придумается же – ведь он никогда дольше двух минут держаться не мог) занимается сексом на большой кровати с шелковыми простынями (видел как-то в кино), собрался-таки в район, а там нашел и редакцию, и саму Олену, она будто ушатом холодной воды его окатила: забеременела, говорит, после того изнасилования. Епттать! Час от часу не краше! Он и ляпнул: «Дык, это, выходи за меня замуж...»

Она и согласилась. И потому, что была беременна, и потому, что журналистика оказалась ей не по зубам, на что редактор уже не просто намекал, а открыто советовал искать другую работу. Например, в библиотеке.

А потом была деревенская свадьба, на которой невеста не переставала щебетать, какая в их деревне красота, какая необычайно удивительная природа, какие милые и сердечные люди. В давно пустовавшем доме, который достался им почти даром да и то в долг, она сразу же после свадьбы начала распоряжаться. А чё там распоряжаться? Едри мать, распорядительница! Сама ни дня в деревне не живала, а туда же – командовать. И заело Фёдора: мужик он или не мужик?! Один раз дома воспитательное с мордобитием мероприятие устроил, второй... Угомонил... Да толку-то? Она же ни хрена делать по дому не умела, ни хозяйством заняться, ни поесть вкусно приготовить, ни с русской печкой управиться, ни со скотом обрядиться. Да, главно, (!) и учиться-то этому не хотела. Призвание женщины, мол, в другом. Ну, Федор еще пару раз кулаком призвание женщины и её место в современном обществе указал... Но как была неумехой восторженной, так и осталась прихехе этакой. А тут еще дети один за другим, скандалы по любой мелочи, и Фёдор запил.

С долгами кое-как рассчитался, а вот покосившийся дом в порядок привести ни денег, ни желания не было, что только провоцировало новые и новые упреки совсем обабившейся красотки. Так и жили. Он с утра до вечера на работе, домой чуть живой заявляется, она с детьми занимается. Ладно, хоть корову доить научилась...

– Эх, житуха!

Фёдор потёр начинающий отходить затылок, помассировал пальцами виски с тугими набухшими венами. Взял ковшик, не таясь и глухо гремя по кромкам бидона, зачерпнул и одним махом влил в себя вонючую влагу. Стало совсем хорошо! Грустные мысли ушли на задний план, захотелось жить. Мужик почему-то вспомнил пухлую задницу Степановой жёнки, мысли тут же материлизовались в штанах, где почувствовалось шевеление.

Федор представил, как он хватает Дарью за её пышные ляжки, и его крантик начал превращаться в подобие того, с чем можно пойти по бабам. Но баб в такую рань можно было найти только в своей постели, и Фёдор, подцепив еще полковшика и закусив сорванными с грядки начинающими вянуть перьями семейного лука, понуро поплёлся в дом.

Олёна в широкой ночнушке спала, повернувшись к стене. Ребятишки с вечера, видно, боясь его пьяных разборок, ушли к бабушке, потому скрываться было не от кого. Федор приспустил провонявшие соляркой штаны, в которых не раздеваясь спал уже, поди, неделю, раздвинул жене ноги, помог себе рукой и стал быстро-быстро, по кроличьи, получать удовольствие.

Олёна, давно уже забывшая свои грезы о принце на белом коне, об алых парусах и большой чистой любви, просто безропотно раскинувшись, ждала, пока благоверный насладится. Но Фёдор, возбужденный воспоминаниями о пышном теле Степановой жены, на своей костлявой супруге, в отличие от обычного, никак не мог кончить. Минут через пять его азарт окончательно пропал, так и не принеся ожидаемого наслаждения. Федор еще немного полежал, потом встал, натянул штаны, завернул на кухню, съел холодную котлету из солёной щуки, запасенной еще с нереста, намял с солью и постным маслом пару сваренных вчера картофелин прошлогоднего урожая и вышел на крыльцо.

Петух опасливо покосился в сторону недавно напугавшего его хозяина, готовый снова взлететь на изгородь. Фёдор хотел было исключительно для него повторить свою громоподобную утреннюю побудку, но вместо гаубичного залпа получился пшик подсыревшего пороха, а по ногам потекло от расстроенного вчерашней брагой желудка.

– Едри-и-и мать! – пробурчал Фёдор и направился в баню. Скинул и брезгливо отбросил в угол предбанника испачканные поносом штаны, налил в таз воды, подмылся, натянул висевшие с субботней бани еще не стиранные промасленные, по дороге почерпнул еще полковшика браги и пошел заводить трактор. Сегодня сначала надо было поработать на своем лугу, а после обеда обещал помочь Ивану. Тот накануне намекал, что есть пара пузырей от Зинаиды, да еще припрятана собственная заначка.

День обещал быть трудным, но плодотворным и с привычной к вечеру выпивкой. Вот только бы не обделаться. Но на безлюдном лугу есть куда сбегать.

Жизнь налаживалась.




ГЛАВА 25



ПОСЛЕДНЕЕ УТРО

Не умиралось... Баба Лёля точно знала, что боженька придёт за ней сегодня ночью, хотя ничего у неё не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.

Смерти баба Лёля совсем не боялась, принимая её неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе её были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего её на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие купюры. Может Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может... Ну, да ладно... на помин души своей мамочки.




Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это всё из-за Ирки. Из-за неё, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пелёнки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.

Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала – баба Лёля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.

– Ой, грехи наши тяжкие! – прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила еще, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по её душу. Поди, грешила много да и в бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к всевышнему с молитвами, как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денёчек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.

Баба Лёля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда ещё молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днём-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.

– Вот дура старая! – встрепенулась баба Лёля. – Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадёт.

Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлёпала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный, ещё кованный крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.

Это теперь их в деревне осталось три старушки, и ее дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.

Когда Лёлька была маленькой, в каждой избе было по несколько ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых, вон, даже десять. Где тут имён напридумываешь. Вот и звали Вовка мишин, Ванька борин, Нюрка манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую – Настину – Олей, а ее, самую маленькую, Лёлькой. Так всю жизнь Лёлькой и прожила. Потом-то, конечно, кто-то тетей Лёлей стал звать, а потом уже и бабой Лёлей. А вот бабушкой стать ей бог не дал.

Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у неё – за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его еще на троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.

Второй – Валентин не пьёт, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом – полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину и всё тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила без толку! А всё потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам – мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка.

Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главно, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним, как за божницей ухаживает. Валенька у нее и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как ещё угодить. Ну, и он ей добром да лаской отвечает.

Вот бы Коленьке такую! А не дал бог.

Коленька-то у неё самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу даже мельком ни на кого не посмотрела, не то, чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.

Она вообще-то телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать. Ну, надо так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке её на место приладить, ремни натянуть. Он её по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что ее торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась... А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти, и когда всё уж кончено было.

Один-единственный разочек только и случилось-то, а понеслась. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, – говорит. – Не ровён час, кто председателю донесет. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребёночек, слава богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.

Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было. Все, гадали поначалу, от кого да от кого. Больше-то на Анемподиста думали – он, Леший, мужик видный был и сильный. Медведя мог бы заломать, попадись тот под руку на лесной дорожке. А жёнку ему бог дал квёлую. И телом-то не удалась, и на голову маленько больная была, всё особняком от людей норовила. А он-то на баб, ой как заглядывался! Ну, и порешили в деревне, что двое скрытных-то и сошлись полюбовно. А ведь Лёлька себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.

И её Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали.

У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он было к Лёльке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. А Коленьке еще и трех не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лёд провалился и всем пересудам конец положил.

А Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил да в область и уехал. Мол, девушку еще до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лёльке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тёщенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоём-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нечто бы парню на заочное присоветовать, нет, они ему его место указывать стали.

А тут еще на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого-то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.

Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житься не стало. И начал он пить по-чёрному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили. А тут тёщенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился.

Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лёлька, что худо сыночку, а руками беду не разведёшь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лёльки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчёмная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.

Соберёт сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьёт.

– Хоть бы на похороны приехал... – мысленно вздохнула баба Лёля и опять встрепенулась, – А все ли приготовила? Встала с кровати, включила свет.

Осмотрелась в который уже раз. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко своё постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб ещё с утра на видное место на сеновале положила, на них – рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одёжка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.

Села на край кровати, вспоминая, всё ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.

– Ой, свечи надо перекласть к одёжке, в которой в гроб положат, а то искать будут. – Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по её просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. – Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы всё...

Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарёй небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может Коленька хоть до сорока дён поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво красные ягоды клюквы для красы укладывать.

– Даст бог, ещё постоит хорошая погода, хоть не под дождём людям могилу копать.

Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.

Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Лёля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.




ГЛАВА 26



ГОСТЕВАЛИ

Степан в глубокой задумчивости сидел на отполированной штанами односельчан широкой лавке у палисадника и невидящими глазами смотрел себе под ноги. Вот уже второй день после того, как улетели куда-то в звёздные дали его нежданные гости-инопланетяне, на душе было пасмурно и тоскливо. С тяжёлым вздохом Степан вдавил в сырую землю окурок, встал, привычно придерживая правой рукой больную поясницу, прошёл в дом, взял с подоконника початую бутылку водки, долго вертел её так и сяк, потом опять с глубоким вздохом поставил обратно.

Надо было хоть как-то развеять накатившую тоску, но пить больше не хотелось.

– Заговорили что ли? – подумал лениво. – Наверное, я им трезвый нужен для сурьёзного разговора. Ведь обещали же, что вернутся. Может и с собой заберут? Хорошо бы вместе с Дарьей, а то куда я там один среди чужих-то? А какое хоть сегодня число-то?

Покрутил ручку радио, но оно молчало.

– А-а-а! Дак ведь я же провода оборвал, чтобы взлетать тарелке не мешали, – вспомнил вдруг причину молчания чёрного обормота, как он называл приёмник, который бормотал что-то малоразборчивое с шести утра и до полуночи с часовым перерывом на обед. – Пойти что ли натянуть провода-то? Только когда гости прилетят, опять ведь мешать станут. А число можно узнать у Захаровны. А того проще пересчитать пустые бутылки.

Степан точно помнил, что когда картошка была выкопана, по настоянию районных врачей его Дарья уехала в санаторий по горящей путёвке, за которую и доплатить-то пришлось всего ничего. Он тогда на вырученные от продажи картошки деньги сразу взял у Зинаиды ящик водки. Подумал, и добавил ещё две бутылки. Одна – на день отъезда, вторая – чтобы аккурат хватило на время пребывания жены в санатории. Не ради пьянства, тоску заливать. Да и то – за все годы семейной жизни это была первая столь продолжительная разлука.

За коровой с телёнком взялась ухаживать Захаровна, потому что мужиков Красава не любила и даже хозяина к себе близко не подпускала. Бывало, он обряжал её, выносил приготовленное Дарьей, когда та страдала поясницей, ведро пойла, но доить даже не пытался. Да если бы и подпустила к вымени такая ласковая с хозяйкой корова, ему бы не высидеть было вприсядку столько времени. Так что от всех хозяйственных забот Степан был избавлен и мог пьянствовать без оглядки на какие-то дела.

Степан вышел в сени, пересчитал в ящике пустую тару, среди которой одна бутылка была не распечатана. Шести штук не хватало, не было тары и под лавкой в доме.

– Неужели гости с собой забрали? – недовольно подумал вдруг, разочаровываясь в пришельцах. А может по привычке заначку где сделал, припрятал куда? Только от ково прятать? От себя разве што. И какое же севодни число-то? – напрягал память Степан. – Того и гляди, Дарья со дня на день вернётся, надо бы хоть в избе немного прибраться.

– Эй, Степан! Ты живой? – раздался с улицы голос.

– Во, Иван пришёл, – обрадовался приятелю Степан и пошёл встречать гостя.

Сели на лавку, закурили.

– Ты пошто у Захаровны провода-то обрезал? – спросил Иван. – Пришла сёдни ко мне, грит, посмотри там, радива што-то второй день молчит. Степана хотела просить, да пьёт, окаянный, без просыпу с того самого дня, как Дарья в санаторию уехала. Пришёл, гляжу, а тут все провода обрезаны. Чо это ты разбушевался-то?

– Провода им взлететь мешали, вот и пришлось отрезать, – пояснил Степан.

– Кому им? – недоумённо поинтересовался Иван, не понимая, о ком идёт речь.

– Да этим... Инопланетянам-то.

– Ты, Степан, с перепоя-то не того? – повертел у виска.

– Да нет, всё нормально. Они меня даже от пьянки заговорили.

– Может тебе похмелиться надо, чтобы в сознание прийти. Эть не мудрено и рассудка лишиться – две недели гулеванил.

– Да не гулеванил я, тоску заливал. А тут они в гости заявились. Вот оттуда в своей тарелке почти прямо на грядки юзнули. – Степан показал в сторону бани. – Я тут на лавке сижу, курю, гляжу, тарелка какая-то большая, вжик и села. Лежит прямо на земле этакая гладкая вся, сверкает, хоть и солнца нету.

– Большая?

– Да с баню, поди. Только сплюснутая. Ну, будто две тарелки одна на другую положены. Дарья у миня их так складывает, когда блины остаются, чтобы не засохли.

– И чо?

– Чо, чо? Нетерпеливый ты какой-то, Иван! Смотрю, лаз такой навроде трапа открывается, и на землю как с горки мужик съезжает. Стройный такой и весь будто в рыбьей чешуе. Тоже блестяшший-блестяшший. Подходит, здоровкается.

– По нашему здоровкается-та?

– Конечно, по-нашему. Я по-иностранному-то бы и не понял. Ну, я отвечаю тоже, мол, будьте здоровы да милости просим. Он што-то булькнул, и снова лаз открывается, и ишшо один мужик на землю съезжает.

– Да ты пошто знаешь, што мужик-то?

– Дак эть причиндалы то выпирают, коли одёжа в обтяжку.

– Ну, ну, дальше давай. Ты не струхнул?

– А чо тут бояться-то? Они же не с ружьями ко мне пришли. Голос этакий добрый. Ну, я сижу, ошалел, конешно, чо-то и мысли никакие в голову не идут. Опосля уже подумал, а какого лешего им от меня надо-то? Может, заблудились, дорогу узнать хочут. А первый снова чо-то булькнул, и опять лаз открывается, и ишшо двое на землю ступают. Смотрю, эти, вроде, девки, потому как выпирает не в паху, а там, где надо. Ну, я сообразил, что не гоже гостей на улице держать, в дом пригласил, пока они избу осматривали да фотки на стене разглядывали, я самовар поставил. Ты же знаешь, он у нас быстро кипит. И поговорить как следует не успели, он уж и зафыркал. Ну, я чай заварил, чашки на стол, там пряники ишшо были. Хоть и чёрствые, но, думаю, всё одно потчевать-то больше нечем. Проголодались, дак и это сойдёт.

Ну, мужики они мужики и есть. Эти сразу за ружьё. Вертят его так и этак, смотрю, разобрались, што к чему, цевьё отстегнули, стволы от приклада отсоединили, проверяют, чищено ли. Но ты же знаешь, што я ружьё всегда в порядке держу. Посмотрели, собрали, похвалили, спрашивают, для чего оно. Говорю, на охоту ходить. Спрашивают, как оно действует, взял патроны, позвал на улицу, как жахнул, они аж присели. Я – из второго ствола. Уже нормально среагировали.

– Дак это ты посядни палил-то? – прервал рассказ Иван. – А то мы всё гадали, кто дурью мается, в деревне стрельбу устроил. Теперь понятно.

– Да чо тебе, Ванька, понятно-то? Они тоже потом по разу пальнули. А девки хоть бы што! Даже на улицу не вышли посмотреть, откуда гром средь ясного неба.

– Ну, небо-то, положим, не такое уж и ясное было. Дожди вон сколько дён не перестают. Льёт и льёт с небольшими перерывами.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Степан. – Не интересно, дак так и скажи. Я пойду печку затоплю, а то сыро в доме-то и холодно.

– Да не обижайся ты, я просто так, для себя уточнил. А бабы-то што?

– А бабы они бабы и есть! Хоть наши, хоть с какой звезды или ишшо откуда. Эти на кухне ухваты да чугунки разглядывают, самовар изучают, понять не могут, почему он горячий стал и паром пыхает. Потом одна в горнице за занавеской Дарьин полушубок увидела. Крутила его и так и сяк, спрашивает, зачем это? Ну, я, знамо дело, объяснил, что у нас скоро зима наступит, мороз будет, а чтобы не замёрзнуть, из овечьей шкуры люди себе вот такие одёжки шьют. Она на своём костюме што-то нажала, и вся чешуя враз на пол к ногам свалилась. Я аж ошалел. Стоит голёхонька, только сиськи сверкают.

– Ну-ка, ну-ка, как они, инопланетянки-то? – оживился Иван.

– А такие же, как и наши. Только стройные, а сиськи совсем малюхонькие и промеж ног, как у ребёнка, чисто. Может не растёт, может бреют. И, главно дело, не стесняются нисколько ни меня, ни своих. Накинула полушубок на голое тело, перед трюмо вертится, хохочут обей. Потом другая свою чешую сбросила, тоже полушубок примерять стала. Я ишшо шаль подал, показал, как повязывать. Ой, ну у их и смеху было! И я аж до слёз хохотал! Ну, потом оне полушубок на место повесили, свою чешую натянули, за стол сели. Я чаю налил, потом думаю, не по-людски как-то получается, гости в доме, а вина нету. Принёс бутылку, налил мужикам по полстакана, вспомнил, что у миня «шампанское» припасено к Дарьиному приезду, чтобы ей праздник устроить, с возращеньицем, значит, поздравить. Ай, думаю, Дарье-то я другую куплю, а эту девкам выпою. Поди, не каждый день шампанским-то их потчуют.

Девки-то сразу захмелели, хохочут и хохочут. Ну, совсем, как наши бабы, когда напьются. Думаю, ну, сейчас, как наши, после смеха-то плакать начнут. А нет, так пока за столом сидели, всё хохотали да хохотали. Ну, мы с одним мужиком тоже приняли, второй отказался, верно, за рулём был. Ответственный! А то с пьяну-то да на их скоростях не мудрено куда угодно забуриться.

Вот, посидели мы, значит, поговорили про житьё-бытьё, они собираться стали. Мол, спасибо тебе, добрый человек, очень тронуты твоим гостеприимством. Скоро снова заедем. Может, и с собой возьмём. Ну, я и брякни, мол, одному-то мне у вас, поди, скучновато будет, особливо, ежели у вас там радива нету. Поеду, если и Дарью мою тоже возьмёте. Она скоро из санатории вернуться должна. Да, говорят, не проблема. Можешь ишшо хоть ково из вашей деревни взять. Иван, может вмистях махнём погостить?

– А обратно как?

– Дак ить, отправят, поди, на попутках. А ежели и там оставят, дак чо нам тут терять-то?

– Не скажи! – возразил Иван. – Дома тут, вон дров на две зимы заготовлено, картошки целый погреб, грибов насолили. Да и родители опять же тут похоронены. Кто за могилками-то ухаживать станет? И главно, ты хоть спросил у них, а там водка-то есть?

– Не спросил, – виновато согласился Степан. – Да и зачем она. Вон у меня с их гостевания стоит недопитая. Ежели будешь, налью.

– А сам будешь? – радостно спросил Иван.

– Не хочу что-то, – горестно промолвил Степан. – Наговор што ли какой сделали. Поди, я им тут тверёзый нужен, как дежурный по аэродрому. Вдруг там опять провода какие мешать будут, как я в пьяном-то виде на столб полезу?

– Дак вот, провода-то ты нахрена у Захаровны отрезал?

– Дак я тебе талдычу, талдычу, что они им взлетать мешали. Они со стороны бани на огород-то юзнули, а, видно, обратного хода у тарелки нету, взлетать по прямой надо. А тут наши с Захаровной провода висят. Вот я и обрезал.

– Степан, а ты может и вправду с перепоя-то немного того, свихнулся чуток? Говорят, это бывает, белая горячка называется?

– Да пошёл ты! – разозлился Степан на Ивановы подозрения в его ненормальности. – Знаешь ить, што у миня ухо с тово года текёт. Дак эть выздоровел! И поясницу боле не ломит. Вот! Только пожалился, вылечили махом Вот бы врачам из больнички у их так научиться! Да што болячки, не у тибя болело, не поверишь. Ты вон на огороде-то посмотри, до сих пор след от ихней тарелки остался.

Степан потащил Ивана за дом, где на картофельном поле действительно была будто вдавленная инородным телом круглая вмятина. То ли от огромной созданной прошедшими ливнями лужи, уже впитавшейся в землю, то ли на самом деле от какой-то летающей тарелки.

Иван долго смотрел на это пятно, сдвигал на лоб кепку, чесал в затылке, потом пожал плечами и начал пятиться назад.

– Видел? – строго спросил Степан. – То-то! А то свихнулся, свихнулся... Вы ишшо с Лешим меня на смех на всю Кьянду поднимите, мол, Степан допился до того, что инопланетяне привиделись. Пойдём в дом, я тебе их подарок покажу.

Мужики зашли в дом, Степан взял с комода и подал гостю какую-то эллипсовидной формы хорошо отполированную стекляшку. Тот с опаской взял в руки невиданную штуковину, повертел и сунул обратно.

– Может она излучает што?

– А хрен его знает! – Согласился Степан. – Может и излучает. И, главно дело, не помню, когда они мне эту штуковину подарили. Утром проснулся, смотрю, лежит на столе рядом со стаканом, от которого гость отказался. Может сто грамм налить?

– Знаешь, Степан, не по себе что-то. В другой раз, если достоит.

– Да достоит, я ведь теперича тоже не хочу. Вот смотрю на бутылку, а не хочется.

Мужики вышли на улицу, сели снова на лавку, молча закурили, погрузившись в размышления о невиданных чудесах. Потом Иван поднялся:

– Пойду, я Степан. Захаровне скажу, что провода мы с тобой послезавтра натянем.

– Ладно, Иван, ты иди, а я пока на лавке посижу. Может, они на обратном пути ишшо заедут. Обешшали же... Я их ничем не обидел. Чо бы и не заехать?




ГЛАВА 27



ЦЕМЕНТ

Едва вышли в озеро, распогодилось.

Леший внимательно посмотрел на небо, ещё час назад сплошь затянутое низкими тучами, а теперь больше напоминающее лоскутное одеяло, с синими клочками чистого неба. Тучи начали подниматься выше, и через их неровные прорехи то и дело хоть на минуту-две показывалось солнце.

– Ох, не к добру это! – думал Анемподист, видя явный предвестник скорых заморозков. Да и то, пора уж. Как-никак – середина октября, а осень выдалась дождливая, сырая, без единого солнечного дня, хотя в иные годы в это время бывали не только иньи, и снег выпадал, и морозы по несколько дён стояли. Потом обычно опять оттаивало, снег сходил, и основательно ложился только на Октябрьскую.

То, что распогодилось, могло означать скорый заморозок. Озеро еще долго не встанет, а вот по берегам прихватить может здорово.

– Хоть бы до вечера продержалось, – думал Леший, но нутром чувствовал, что к вечеру морозец уже может ударить славный. – Эх, с обеда бы да ветер попутный, тогда бы под парусом быстро до дома добрались, да и на волнах льдом-то не схватит. Разве что в устье, в самой заводи.

– Ты бы, Анемподист Кенсоринович, шёл в кубрик, проморозишься тут на ветру, – посоветовал Игорь. Он стоял за штурвалом и правил к уже хорошо различимому райцентру. Это был последний рейс сезона, да и в него бы не отправились, если не предстоящие после Октябрьской выборы, за документами на которые Евгену, как председателю участковой избирательной комиссии, надо было срочно ехать в исполком.

Попуткой воспользовался и кладовщик Валерий Иванович, чтобы привезти два десятка мешков цемента. Он был нужен позарез, потому что в самом начале стойлового периода в телятнике вырвало звёздочку транспортёра для уборки навоза. Двадцать лет простояло, а тут, как назло из-за чего-то растрескался фундамент: то ли Фёдор ремень от вала отбора мощности сильно натянул, то ли от старости бетон не выдержал, но делать всё надо было заново. Мужики уже долбили ломами раскрошившиеся глыбы, чтобы заливать фундамент заново.

Заодно поехала и Зинаида, взять с базы ходового товара. Ягод нынешним летом уродилось много, народ варенье варил вёдрами, сахар раскупили весь, хоть и завезено его было больше обычного. Ни песка, ни кускового на прилавке уже не осталось, только те за мукой два мешка для самых нужных людей. Да и водочки ящиков десяток требовалось, а то праздники на носу, а отоварить людей будет скоро совсем нечем. Портвейн и тот уже на исходе.

Игорь отправился в рейс без напарника. Так-то экипаж из двоих состоял, потому и называлось деревянное судно двойкой. А может потому, что как только такие большие рыбачьи суда стали на Белом озере строить, на тоню они ходили парами. Цепляли длинный невод, поднимали паруса и бороздили в поисках добычи просторы неглубокого, но огромного по площади водоёма. На каждой двойке с её высокими бортами был кубрик с железной печуркой, а когда в достатке стали появляться моторы, начали их ставить и на двойки, заметно повысив не только маневренность, но и возможность передвигаться по озеру в любую погоду, даже в самый что ни на есть штиль.

Зато на моторе таскать невод было делом почти безнадежным. Винты отпугивали даже хищных щуку и судака, а бульканье выхлопной трубы, опущенной в воду в качестве глушителя, добавляло рыбе страху.

Для Кьянды, куда летом можно было добраться только по воде, двойки на лето становились единственным видом транспорта. На них плавали в Костому встречать приезжавших из города родственников, на них завозили летом товар и всю другую надобность, на них ездили в район оба председателя получать очередного нагоняя и выбивать лимиты.

– Иди, говорю, в кубрик, – напомнил Игорь Лешему. – Тут еще не меньше часа плыть будем.

– Да нетто околею? Я тепло оделся, хоть обратно и придется пешком идти. Сёдни все дела решу, а завтра на почтовой машине до Костомы поеду, а там пёхом. Дорога знакомая, к вечеру буду дома. Вам бы сёдни не запоздать. Смотри, как разъяснило.

– Вот и я тово боюсь. Устье прихватит, немало придётся помудохаться, багром лёд впереди колотить.

– Ты уж поосторожнее, – предостерёг Леший. – В устье-то к правому берегу больше держись, там течение посильнее, легче проберёсси.

– Да знаю, не учи учёного, – Игорь хотел было досказать «поешь говна печёного», но побоялся обидеть Анемподиста, который был старшего его отца. Царство ему небесное!

Едва причалили, Анемподист пошёл к своему начальству, Евген спешным шагом отправился в исполком, Зинаида заторопилась на базу потребсоюза оформлять товар, Валера бросился в управление сельского хозяйства подписывать бумаги на дефицитный цемент, а Игорь спустился в кубрик, подкинул в печурку дров и лег на широкие нары подремать. После трёхчасового стояния на ветру в тепле его быстро разморило, и он моментально заснул.

Проснулся от шагов по брошенным на берег сходням.

– Эй, кто там живой? Принимай товар! Показывай, куда складировать.

Зинаида стояла у машины, сверяя по накладной отпущенный ей товар, и покрикивала на потребсоюзовских грузчиков, чтобы таскали аккуратно, не порвали мешки с сахаром и, упаси бог, не разбили водку. На бой всегда немного списывалось, но она лучше эту бутылку потом своим мужикам споит, чем этим алкашам, у которых и так горло не просыхает.

Едва загрузили товар, как машина с цементом приехала. Два десятка сорокакилограммовых мешков мигом на палубу перекидали и сели ждать Евгена.

– Может он завтра с Лешим на почтовой машине до Костомы доберётся, а там пешком? – предложил Валерий Иванович, как старший по должности, – дело-то уж к вечеру, поспеть бы до темна.

– Ты што, Евгена не знаешь? Да он потом год жалобы во все инстанции писать станет, што его с государственными бумагами тут бросили. Замучаисси оправдывацца, – обречённо махнул рукой Игорь. – Ему там и в народный контроль отчитаться надо, и в суде, как народному заседателю отметиться, и в райкоме всю подлянку рассказать, что да как у нас, да как к зимовке не подготовились, без транспортёра остались. Живи бы он в тридцать седьмом, дак половину Кьянды в тюрьму упёк своими доносами. Будём ждать. Там у миня уж картошка сварена, давайте хоть поедим.

Евген появился совсем ввечеру и огорошил, что выборные документы будут готовы только завтра к обеду, и пошёл ночевать к кому-то знакомым. Остальные посидели у жаркой печурки, разомлели и вполвалку стали укладываться на нары.

– Ты, Зинаида, посерёдке ложись, – предложил Игорь. – Ежели замёрзнем, дак хоть прижмёмси для сугреву.

– Угомонись, кобель, – беззлобно отмахнулась Зинаида. – Ваши бабы мне за этот сугрев глаза потом выцарапают. А для сугреву я вам водочки налью. Сэкономила на грущщиках райповских, дак можно и по стопочке.

– Вот это дело! – встрепенулся Игорь. – Это по-нашему! По-рыбацки.

Он открыл дверку печурки, от уголька тоненькой щепочкой зажёг фонарь, что висел в углу кубрика.

– Дак может у тебя там и селёдочка есть али треска солёная?

– Селёдочки взяла немного, бабы просили.

Игорь быстро почистил рыбину, разрезал её на тоненькой дощечке и подал к столу. Пили не спеша, с разговорами. В основном про этого хмыря Евгена, из-за которого пришлось ночевать в районе. Честно признаться, его на Кьянде не любил никто. И жена его Александра Михайловна вышла замуж не по любви, а потому что обрюхатил её в девках, вот и пришлось грех скрывать. На тяжёлых работах Евген никогда не рабатывал, зато всегда был при должности и на общественных делах развивал бурную деятельность. Ещё совсем молодым вступил в партию, и то был бригадиром, то кладовщиком, то счетоводом. Однажды чуть было в председатели не выбился заместо Ивана Степановича, да колхозники на собрании такой хай подняли, когда райкомовский представитель его фамилию назвал, что тот тут же был вынужден своё предложение с голосования снять.

А вот по партийной линии он всегда должность имел. То секретарём парторганизации станет, то депутатом, то народный контроль возглавит, а если уж никуда не выдвигают, зная, что опять всё дело завалит, так хоть председателем счетной комиссии назначат. Ну, и на выборах он всегда был незаменим, потому как знал толк в оформлении всяческих документов. А уж если из района какая проверка приезжала, так все знали, что по письму Евгена разбираться отправлены. Так что за водочкой в кубрике этому партийному активисту косточки хорошо перемыли. А там и действительно пора спать подошла.

Игорю за ночь два раза приходилось вставать печурку топить, потому что тонкие дощатые стенки тепло совсем не держали, не для ночёвки на подмерзающем озере кубрик строился. Дважды чайник кипятил, но пассажиры от чаю отказывались.

За ночь подморозило. Воду на озере прихватило только у самого берега за бортом двойки, где не было ряби, а вот лужи на берегу покрылись толстой коркой льда. На душе у бывалого рыбака Игоря, хорошо знающего, чем это может грозить в тихой заводи подветренной Кьяндской стороны, становилось всё тревожнее.

Евген, степенно шагая, с толстой папкой бумаг и большими листами плакатов появился как раз перед обедом.

– Ну, что, сходим в столовую, да домой будем собираться? – вместо приветствия высказал он предложение.

– Какая на хрен столовая?! – закричал Игорь. – Ты смотри, как морозит! Быстрее домой добираться надо, а то до больших заморозков посреди озера жить придётся.

Вполголоса матерясь, он затащил на борт сходни из двух сколоченных поперечными рейками досок, оторвал примерзший в песок якорь, прыгнул на борт и стал веслом отталкивать двойку. Валерка помогал другим веслом. Вдвоём они развернули стоявшее носом в берег судно, Игорь завёл мотор, и двойка взяла курс на невидимую за горизонтом Кьянду. Кроме них на озере никого больше не было, да и этот экипаж колхозные рыбаки, прибиравшие на зиму снасти, провожали тревожным взглядом, но молчали, чтобы не накаркать на путников беду.

Ветра почти не было, и это страшило больше всего, потому что даже при небольшой волне появляющийся вдоль берега лёд разбивало бы в крошево, и двойка могла добраться без проблем.

Тревожился Игорь не напрасно. В устье еще было чисто, а вдоль берега тянулась сверкающая полоса льда метров на сто шириной. И вверх по течению полоса эта становилась всё шире и шире, и неподалёку полностью перегораживала реку. Стало ясно, что до причала не добраться, приставать надо было в любом месте, где только можно пробиться.

Игорь повернул поперёк русла и на малых оборотах стал приближаться к берегу. И вот за бортом послышался жуткий скрип режущего деревянный корпус острого осеннего льда.

– Так, мужики, берите багры и бейте лёд вдоль бортов, чтобы корпус не прорезало, – скомандовал Игорь. Валерка сразу схватил с палубы багор и начал изо всех сил лупить хрупкое и прозрачное покрытие реки.

– Евген, ты коли с левого борта! – скомандовал Игорь.

– Да я што вам нанимался русло прокладывать? – отвернулся Евген.

– Да ты, блядский рот, или багром работать будешь, или я тебя щас за борт на хрен выкину. Скажу, что обдристался и подмыться пошёл, – рассвирепел Игорь, понимая, что в любой момент острая кромка льда может легко прорезать деревянный корпус двойки.

Евген не спеша, с чувством униженного достоинства взял багор и пошёл в нос к левому борту, но едва он замахнулся, чтобы сколоть край льдины, как слева что-то громко визгнуло.

– Крындец! – закричал Игорь. – Зинаида, вылезай быстрей на крышу кубрика, а то потонешь на хрен!

– Ой, сахар замочит, – запричитала продавщица, неловко поднимаясь по неструганной вертикальной лестнице наверх. А в кубрик уже хлестала через прорезь в борту холодная вода. – Ой, мужики, сахар наверх поднимите, чтобы не замочить.

– Да ты о себе думай, едрёна вошь, самим бы не утопнуть. Хотя тут вроде и не глубоко. Валерка, коли лёд. Может хоть сколько ишо к берегу пробьёмси, пока совсем не затопило.

Валера молотил багром справа и слева, а растерявшийся Евген стоял на борту и смотрел на то, как предательски медленно приближается такой желанный и такой недоступный берег.

– Ой, у меня же документы там замокнут, – встрепенулся он и кинулся в кубрик.

– Да штоб тебя с твоими документами, – заматерился Игорь, схватил брошенный багор и начал помогать Валерке. Судно на малых оборотах медленно продвигалось к берегу, всё глубже оседая в воду. Наконец, расположенный на самом днище лодки мотор чихнул и замолк, залитый водой.

– Всё, приплыли! Давайте теперь груз спасать, – скомандовал Игорь. – Валерка, кидай сахар на крышу кубрика, туда вода не должна достать.

Вдвоём они быстро перекидали наверх продукты и стали поднимать мешки с цементом. Зинаида ухватилась было оттаскивать их от края, но для бабы ноша оказалась не под силу. Евген стоял лицом к берегу, невозмутимо прижимая к себе папку с бумагами и рулон плакатов.

– Игорь, иди наверх, принимай, я остальное подам, пока не затопило, – скомандовал теперь уже Валерка.

Игорь одним прыжком взлетел на крышу кубрика, заваленную мешками, и начал оттаскивать их от края к носу, чтобы снизу подавать было не так высоко. Вода поднималась, но, похоже, днищем двойка была уже на мели, потому что борта ниже больше не опускались.

– Вот этого я и опасался, – сказал Игорь, заглянул в кубрик и сел на мешки перевести дыхание. – Теперича надо ждать, пока лёд намёрзнет, штобы самим выбраться. Кубрик затоплен водой, дрова на плаву, печурку топить только плакатами про выборы.

– Плакаты не отдам, – категорично заявил Евген и еще сильнее прижал драгоценные бумаги.

– От холода помирать будешь, сам спичек попросишь и сам огонь запалишь, – стал подтрунивать Игорь. Он понимал, что теперь спасение им может прийти только с берега, если в деревне догадаются встречать их не на причале, а ниже по течению. Мужики бывалые, должны сообразить. Но долго ждать на морозе у воды они не могли. До утра не выжить.

С полчаса все молча смотрели в сторону такого близкого и такого недоступного берега. Лёд, прорезавший борт двойки, был слишком тонок для того, чтобы выдержать человека. Из подручных средств только двухметровые сходни, но это как мёртвому припарка.

И тут Валерка что-то надумал.

– Так, Игорь, давай оторвём дверку от кубрика.

– Зачем?

– Средство передвижения придумал.

Вдвоём они легко оторвали дощатую дверцу, сбили, чтобы не мешала, скобу. Опустили дверку на лёд. Валерка рядом с бортом выкрошил небольшую прорубь и не говоря ни слова спрыгнул в ледяную воду.

– Зинаида, давай спускайся ко мне! – прокричал он снизу.

– Да ты что такое удумал-то? – забеспокоилась та.

– Слезай давай, думаешь мне тут жарко? В проруби ить, не в бане.

Игорь, еще не совсем понимая задумку мичмана, помог Зинаиде спуститься вниз, где её принял на руки Валерка, аккуратно уложил на дверку. Лёд под ней предупреждающе захрустел.

– Держись! – Скомандовал снова моряк и изо всех сил толкнул щит в сторону берега. От сильного толчка доски легко скользили по гладкой поверхности, а когда замерли, Валерка закричал:

– Теперь не вставая, греби руками, отталкивайся ладонями и давай ближе к берегу, там лёд крепче, сможешь и на ноги встать. Да сразу в деревню беги, расскажи мужикам, пусть на подмогу идут с досками.

Зинаида добралась до берега и впробеги кинулась в деревню.

– Игорь, давай теперь сходни и сам слезай, я тебя так же оттолкну.

– Теперь моя очередь, – запротестовал, увидевший возможность спасения, Евген. – У меня государственной важности документы. Их спасать надо.

– У тебя документы, ты и спасай, – огрызнулся Валерка.

– Не имеешь права! Я председатель участковой избирательной комиссии, меня в первую очередь спасать надо было, а не какую-то продавщицу. К тому же капитан последним судно покидать обязан.

– Ну, хрен с тобой, председатель! Слезай быстрее.

– Да как же я с документами-то? Мне их сохранить надо. Ты Игорь Васильевич, подай мне их, пожалуйста!

– Давайте уже там скорее, а то я сам скоро в лёд вмёрзну! – торопил стоящий по пояс в воде Валерка.

Евген неуклюже спустился, улегся на сходнях, прижал к себе бумаги.

Валерка оттолкнул его в сторону берега и не оглядываясь, насколько далеко проскользили доски, повернулся к Игорю.

– Что там еще есть? Давай вёсла и багры и слезай сам.

Капитана Валерка отправил в сторону берега на сложенных рядом вёслах, потом выбрался на кромку льда, лёг на багры и стал пробираться к спасительной суше.

Из деревни уже бежали мужики с досками и верёвками, но их помощь больше не требовалась. На Валерке промокшая одежда начала покрываться коркой, поэтому его завели в первую же избу, дали сухую одежду. Степанида принесла припрятанную было до праздников бутылку, сделала чаю с малиной пополам с водкой и загнала на тёплую печку. Сын Игоря Сашка вызвался на велике съездить к Верке и сказать, что с дядей Валерой всё нормально.

– Ты ей скажи, что муж у неё настоящий герой, людей от смерти спас, – напутствовала Зинаида, которую теперь, задним числом, колотила нервная дрожь, от чего не помогали ни тёплая лежанка, ни полстакана водки.

Обсуждать происшествие в доме собралась вся деревня, пришли даже Неумоевские, и, разузнав подробности, поспешили к себе рассказать о случившемся. Валерка в глазах земляков стал настоящим героем, но он хвалебных слов в свой адрес не слышал. По совету мужиков, выпив после целительного напитка еще гранёный стакан водки, укрытый овечьим тулупом, он крепко спал на тёплой печке.

Взбудораженный случившимся народ разошёлся после полуночи, и едва Степанида заснула, как пришлось вставать снова. Валерка на кого-то кричал во сне, страшно матерился, и ворочался со стороны на сторону. Степанида попыталась разбудить гостя, чтобы отогнать от него страшный сон, но мужик не просыпался. Она пощупала его лоб и ужаснулась: у простоявшего в ледяной воде спасателя был сильный жар.

Степанида растерла грудь мужика холодной водой, из остатков недопитой водки сделала на лоб компресс, но к утру Валерке не полегчало. Медичка осмотрела его и поставила диагноз: двусторонняя пневмония, а для Степаниды пояснила – двустороннее воспаление лёгких. Болезнь очень опасная, не исключен летальный исход, то есть смерть, но поскольку лечение начато вовремя, придётся ставить антибиотики и капельницы.

Валерку отвезли домой, уложили в кровать. Из-за высокой температуры он часто бредил, заходился кашлем, то и дело сбрасывал с себя одеяло.

Анемподист принёс больному медвежьего сала, натёрли грудь и спину, укутали в тёплое. К вечеру вроде бы немного полегчало.

Настя пробыла у первого за её год работы действительно серьёзно больного весь день, то и дело мерила температуру, три раза ставила пенициллин, на ночь сделала еще одну капельницу.

– Ты может у нас переночуешь? – попросила Верка. – Я боюсь, если с ним што ночью случится.

Настя и сама боялась оставлять пациента без присмотра, да и идти на ночь глядя через лес и Чёрный ручей не хотелось, поэтому с радостью приняла приглашение.

Валерке полегчало только на третий день. Будь в это время дорога, его бы забрали в район лечить под присмотром опытных врачей, но добраться из Кьянды по непромёрзшим болотам, дорогу через которое всё никак не могли достроить, не было никакой возможности, поэтому фельдшеру дали рекомендации по лечению и потребовали отчитываться по телефону о состоянии больного каждый день.

Настя ночевала у Верки еще две ночи, утром ставила укол, капельницу, днём убегала ставить уколы своим бабулям, после обеда опять вводила пенициллин. На третий день больному стало заметно лучше.

– Ну, вот теперь всё обошлось, – облегчённо вздохнула Настя, когда температура почти совсем спала. Теперь я за тебя спокойна. Но полежать тебе ещё придётся. Я буду приходить уколы ставить. А может и Вера сама научится.

– Ой, нет! Я крови боюсь, – наотрез отказалась Верка. – Когда ты-то делаешь, я отворачиваюсь, штобы в обморок не грохнуться.

Так и пришлось медичке ещё целых две недели заходить к больному каждый день, пока не закончился курс лечения. Но как это нередко бывает в таких случаях, пациенты начинают испытывать к медикам не только чувство благодарности. Особенно, если Валерка и до этого уже не раз был готов к развитию романа. Лечение пневмонии исцелило от хвори, но заразило любовной истомой. Теперь оставалось только ждать развития новых событий.




ГЛАВА 28



ЦЫГАНСКОЕ ГАДАНИЕ

В Носово цыгане нагрянули рано утром. Приехали они сразу на шести подводах и с шумным гвалтом рассыпались по всей деревне. Пока мужчины отпускали чересседельники да подкидывали коням из розвальней сено, их жёны в широкополых яркой расцветки юбках да обвязанных полушалками коротких шубейках пошли по домам, подталкивая впереди себя ватаги маленьких сопливых ребятишек.

Одна такая семья ввалилась в дом к Татьяне.

– Здравствуй, хозяюшка! Пусти с дороги ребятишкам погреться, совсем на морозе околели бедные, – непривычным для Кьянды вкрадчивым голосом громко заговорила уже немолодая цыганка непонятного возраста. Пока она осматривалась у порога, её разновозрастные ребятишки уже прошли вперёд и уселись на лавке вокруг стола.

– Угости чайком бедных ребятушек. Да и корова у тебя во хлеву стоит, молочка по кружке налей да творожку положи.

– Да вы проходите. Проходите, – радушно пригласила Татьяна, как раз закончив крошить картошку в стоящий на шестке чугунок со щами, чтобы поставить его в печку. – Вы садитесь к печке-то поближе, только что протопила. Я счас самоварчик поставлю и сама с вами за компанию почаёвничаю. А молочка-то у миня нету – корову посядни запустила, пусть отдохнёт маленько. Она скоро уж телиться станет дак.

– А теленочек у неё почти весь чёрненький будет, – перебила цыганка. – Бычок. А копытца белые будут с носочками.

– Ой, да откуда вы всё знаете-то, – простодушно изумилась Татьяна.

– Дак ведь, мила-а-ая моя, с моё-то поживёшь всё насквозь видеть будешь. Ты, пока самовар кипит, ребятишек пирогами-то угости.

– Да он от горячих-то углей быстро закипит. Ох, и скорый он у меня, вот, погодь, минута-другая и зашумит. А пироги-то конечно-конечно. Вчерась морковные напекла. Тольки я ить немного делаю – одной-то много ли надо?

– А не одна скоро жить будешь, – пообещала цыганка, сбросила на плечи вязаный из овечьей шерсти полушалок, потом и цветастый красными большими розами платок, пригладила гребёнкой чёрные как смоль с редкой проседью густые волосы. – Счас я, милая, карты-то раскину, дак они всю правду скажут.

Цыганка достала откуда-то из широких в многочисленных складках юбок потрёпанную колоду с картинками, каких отродясь Татьяна не видывала, перетасовала их и начала раскладывать на краешке стола, к которому за разговорами успела присесть, цыкнув на своих шумных ребятишек – то ли внуков, то ли поздних детей, народившихся за последние несколько лет.

– Вот, моя милая, видишь, король трефовый тебе сразу же выпал. А это, голубушка, значит, что скоро встретишь ты надёжного мужика, богатого и уважаемого. Будешь за ним жить, как за каменной стеной. А вот и четвёрка треф следом пришла. Это значит, что ждёт тебя скоро переезд на новое место жительства.

– Ой, да откуда тут мужики-то возьмутся? Их у нас и всех-то по пальцам сосчитать можно. А уж богатых-то и вовсе нету. Откуда тут разбогатеть-то? На каких шишах? – отмахнулась Татьяна, но глаза её загорелись, и это не ускользнуло от внимательной цыганки.

– Да и у вас тут есть не бедные, – цыганка достала из колоды новую карту и внимательно её разглядывала, не бросая на стол.

– Да у нас тут из богатых женихов только Леший и есть. Дак ему уж за восемьдесят перевалило. Он ишшо с моей бабкой вмистях ланчика в клубе до войны отплясывал.

– Дак я тебе, милая, и не сказала, что молодой король у тебя скоро появится, и не отсюда совсем. Вот потому четвёрка треф тебе переезд и сулит из этой деревни.

– Да неужто кто из Костомы на вдову позарится? – зарделась вдруг Татьяна. – Я там мало ково и знаю, но про женихов-то таких и слыхом не слыхивала.

– А вот и десятка пик выпала. Гляди, большое счастье тебя ожидает, а следом валет червовый. Это значит, что тебя сыздавна помнят и желают видеть. И не подруга какая, а мужеского полу дружок давний. С молоду, значит, помнит. Вон круг ево чёрных карт сколько пошло, овдовел, значит недавно, про тебя, видать, вспомнил. Значит, скоро свататься приедет. И восьмёрка червей говорит, что это новое лицо твою судьбу решать станет. Ой, а любви-то, любви-то сколько выпало! Тфу-тьфу, тьфу, штоб не сглазить!

В это время в дом ввалился и цыган.

– Здорово, хозяюшка! Я там от стога-то у тебя пару охапок сенца лошади взял, браниться не станешь?

– Дак эть, коли взял, дак што теперь уж. Поди и моей коровушке на зиму-то хватит. Нетель, как скотину выгонять в поле перестали, продала в соседнюю деревню, – разоткровенничалась простодушная Татьяна. – За Красавой, поди, скоро заготовители приедут. На днях агент приежжал, говорил, ждут, когда болото как следует промёрзнет, чтобы машина не провалилась. Машины-то у их типерь больно большие да тяжёлые стали. Ну, вот и самовар поспел. Вы полушубок-то снимайте, – повернулась к цыгану, – Тепло у миня в доме-то. А то потом с чаю-то да из тепла на санях быстро продрогнуть можно. А вы куда путь-то держите? У нас тут как край земли, дальше-то всё леса, реки да болота. В Курдюг-то только летом и можно попасть на моторке. Да и делать там нечево – три деревни, сказывали наши, да посёлок, где охранники живут. Тюрьма там большая. Арестантов-то специально в таком месте и держат, штобы бежать некуда было.

– Да мы сегодня в Мальково да на Пушную гору хотели заехать. Коней добрых надо купить. Думали у вас тут есть, да говорят, только старые клячи и остались ешшо с колхозной поры. – Цыган широко улыбнулся, продемонстрировав два ряда золотых зубов. – А нам клячи без надобности. Цыгану хороший конь нужен, верный и надёжный.

– Оно, конечно, конечно, – рассеянно кивала головой Татьяна, поглощённая мыслями и предстоящем сватовстве какого-то друга молодости. Никого вспомнить она не могла и потому в разговоре участие принимала отрешенно.

– Ну, вот, спасибо, хозяюшка за хлеб-соль! – Поднялся из-за стола цыган и что-то сердито сказал жене. Та огрызнулась, но тоже начала собираться. Потом что-то по-своему было сказано мальцам, те тоже начали суетливо вылезать из-за стола и одеваться.

Цыган вышел первым, за ним гурьбой выкатились шумные пацанята. Цыганка остановилась у двери:

– Хорошая ты баба, душевная. Спасибо тебе за угощение! Понравилась ты мне, не хотела я тебе говорить, да уж не утерплю. Худа тебе, милая, тут желают. В тех деньгах, которыми с тобой за нетель расплатились, одна бумажка с наговором. Есть тут у вас бабка одна, которая колдовать может...

– Дак это у нас всем известно, что Нюшеря заговоры разные знает, травками от болезней всяких пользует, – перебила шумную гостью Татьяна.

– Может и Нюшеря, не ведомо мне то, но карты показали, пгго беду на тебя наслали теми деньгами. На скотину твою порчу навели. Гляди, как бы отёл нормально прошёл.

– Ой, а што делать-то? – всполошилась Татьяна.

– Говорю, глянулась ты мне, милая-а-а, добротой своей, – нараспев сказала цыганка. – Так и быть, помогу я тебе порчу снять. Есть у тебя свечка церковная?

– Да откуда же у нас тут церковным-то взяться? – изумилась Татьяна. – Простые вон в комоде есть две-три штуки.

Цыганка вернулась к столу:

– Давай свечку одну и спички, порчу снимать будем.

Она зажгла поданную Татьяной свечку, наклонила её, накапала воска на стол, поставила на него свечку, подержала, чтобы та прилипла и стояла вертикально.

– В избе у тебя чисто, сглаза и наговора нету – вишь, огонёк ровно горит, – заговорила цыганка. – Только смотри, как пламя-то в сторону комода всё наклоняется. Видно, там наговорённые деньги держишь.

Татьяна изумилась осведомлённости цыганки и встревожено закивала головой.

– Давай деньги сюда, не бойся! Там всего одна порченная, надо её прямо сейчас сжечь, коли худа в доме не хочешь.

Татьяна послушно выдвинула нижний ящик старинного комода, достала спрятанный под простынями свёрток с деньгами и подала цыганке.

– Нет, милая моя! Я к этим деньгам даже прикасаться не стану, – с деланным испугом сделала шаг назад цыганка. – Ты уж сама разверни да по столу разложи, а порченную денежку я сразу увижу.

Татьяна сдвинула на середину стола посуду и остатки пирогов, развернула газетный свёрток, веером раскинула на краю полученную за проданную нетель выручку. Она тогда сразу же хотела отнести их на почту, немного отправить дочери в город на обнову, а остальные положить на книжку, но почтариха как раз болела, и деньги уже две недели лежали дома.

Едва Татьяна выложила деньги на стол, как пламя свечи задёргалось, стало с непонятным потрескиванием подпрыгивать, то и дело норовя погаснуть. Цыганка осторожно двумя пальцами вытащила из множества купюр одну, грязную и мятую десятку, тщательно скомкала, положила её в ладонь, зажала, что-то пошептала, подула сквозь пальцы, потом взяла за краешек и на глазах изумлённой Татьяны зажгла от пламени свечи и положила догорать на чайное блюдечко. Деньга горели плохо.

Цыганка наклонилась почти к самому блюдечку и стала снова что-то шептать на своём языке, потом выпрямилась, сделала перед лицом Татьяны несколько круговых движений рукой, сделала резкий взмах и одновременно громко что-то выкрикнула, будто фукнула. Потом размяла пальцами комочек серого пепла.

– А теперь, мила-а-ая, этот пепел надо на улицу выкинуть. По ветру развеять и произнести: «Лети, порча, из моего дома на все четыре стороны! Не кликай беду добрым людям, не носи порчу домашнему скоту! Сгинь! Сгинь! Сгинь!» Запомнила?

Татьяна как в полусне повторила сказанное, взяла из рук цыганки блюдечко, вышла с ним на крылечко, дошла для верности до калитки и вытряхнула содержимое за ворота.

Цыганка стояла всё так же посреди пола.

– Теперь, мила-а-ая, сложи деньги обратно в газету, заверни потуже да спрячь обратно. И никому не показывай и не сказывай. чтобы беду обратно не накликать. А для верности давай я тебе в свой платочек заверну да узлом крепким завяжу.

Цыганка взяла из рук Татьяны газетный свёрток, достала из кармана шелковый платочек, завязала его крест-накрест и туго затянула узелок.

– А теперь задуй свечку да брось её в печку.

– Дак у меня там чугунок со щами стоит.

– Тогда в подпечек, там же у тибя угольки, поди, ещё шают.

Гостья положила свёрток на краешек стола, взяла свечку, задула её, подала хозяйке, потом трижды громко пыхнула в сторону печи, будто стряхнула с ладоней невидимую пыль.

– Ну, всё, мила-а-ая, нету у тибя в доме больше порчи. А с подругами своими будь поосторожнее – не все они добра желают. Кое-кто и камень за пазухой держит, завидуют хозяйству твоему и здоровью. Остерегайся и помни, што скоро у тибя новая жизнь начнётся.

Слушая это, Татьяна сходила на кухню, бросила свечу во встроенный под шестком подпечек, на плите которого летом варили еду и кипятили воду на пойло скотине. Посмотрела, как сразу растеклась свеча на сброшенных из печи угольках, хоть они уже почти догорели и стали покрываться серым налётом, немного приоткрыла на всякий случай вьюшку и вернулась обратно в горницу. Цыганка стояла почти у порога, свёрток с деньгами лежал по-прежнему на краешке стола.

– Мила-а-ая, ты деньги-то убери со стола, спрячь подальше. Не ровён час недобрые люди заглянут да на богатство твоё позарятся.

– Ой, спасибо, тебе тётенька за доброту твою! – начала благодарить Татьяна, но цыганка повернулась и неспешно вышла. Татьяна слышала, как цыган в ответ на несколько непонятных слов сердито что-то сказал ей, потом прикрикнул на лошадь и поехал по деревне, громко покрикивая на своём языке. Минут через пятнадцать весь табор покинул Носово и вовсю катил в сторону Дерюгино. Не останавливаясь в деревне, где провели предыдущую ночь, погнали коней в сторону Костомы.

Из оцепенения Татьяна вышла через полчаса. Она будто проснулась от глубокого сна, потёрла лоб, силясь вспомнить в деталях визит нежданных гостей. Вышла на улицу и едва ступила с крыльца на снег, ахнула: сказав Татьяне про пару охапок сена, цыган надёргал из стоящего во дворе стога и перетаскал в розвальни не меньше двух копен. Раздосадованная баба пошла в сторону магазина, где деревенские уже бурно обсуждали наезд цыган, рассказывая, у кого и что выманили, а у кого и украли самым наглым образом.

Татьяна рассеянно слушала соседок, а у самой не шли из головы деньги и те с ними манипуляции, что совершала цыганка. Она хотела было возразить бабам, что не все цыганки воровки да обманщицы, что у неё, например, чаёвничала очень даже добрая женщина, которая нагадала ей скорые перемены в жизни, богатого мужа и даже сняла порчу с вырученных за продажу Марты денег. Но на душе будто кошки скребли от каких-то недобрых предчувствий. Не дослушав соседок, Татьяна пошла домой, достала из ящика комода завёрнутые в цыганский платочек деньги, развязала тугой узелок, развернула газету и ахнула: вместо денег там лежала старая затёртая колода карт, на которых ворожея нагадала скорые перемены в жизни.

Какое-то время Татьяна сидела прямо на полу в полном оцепенении, потом вскочила и впробеги кинулась к Анемподисту. Тот молча выслушал соседку, снабжавшую его молоком и творогом, укорил за доверчивость и пошёл к председателю. А вскоре уже ехал в Костому на председательских санках с запряженной в них самой резвой лошадью. Как Леший и полагал, табор сделал привал в Троицком. Хоть уже вечерело, на ночлег цыгане в этой центральной усадьбе останавливаться не собирались. Нераспряженные лошади были привязаны к устроенной возле магазина коновязи. Мужики оказались в магазине, где нещадно дымили «Беломором» и на своём языке вели громкие разговоры. Бабы с ребятишками окучивали доверчивых жителей близлежащих домов.

Зайдя в магазин, Анемподист без труда по возрасту, густой бороде и богатому полушубку определил описанного Татьяной цыгана, который гостевал у неё. Похоже, он был у табора за барона.

– Дело есть. Пойдём поговорим.

– А что, тут нельзя? – прищурился тот. – У меня от своих секретов нету.

– Зато у меня есть.

Леший повернулся и вышел за дверь. За ним, вальяжно ступая, чинно выплыл барон.

– Ну, что там у тебя?

– Деньги верни, – не мигающим взглядом смотря прямо в чёрные глаза цыгана твёрдо сказал Анемподист.

– Ты чо, старик? Какие деньги? Перепил што ли?

– Я сказал, деньги верни, – твёрдо повторил Леший. – Те, что на Кьянде у Татьяны выманили. За проданную нетель.

– Да я тебя, старый хрен, – закричал барон, выдернул из-за голенища валенка плётку, но пока замахивался, Леший успел выхватить из саней прикрытое тулупом ружьё, сунул конец ствола под середину кнута, плеть со свистом хлестнула по лицу самого цыгана, и ещё не успел тот сморщиться от боли, как Леший ловко изо всех сил ткнул его прикладом в живот.

Цыган что-то закричал, из магазина начали было выбегать остальные, но Леший грозно приказал:

– Назад, твари! Кто ишшо шаг сделает, пулю получит. – И выстрелил в воздух.

Сбивая друг друга с ног, цыгане кинулись назад за спасительную дверь, бросился было туда же и барон, но его остановил властный голос:

– Стоять, барон! С тобой разговор не кончен. Или ты Татьянины деньги возвертаешь, или я счас ваших лошадей стрелять стану.

Для подтверждения свой угрозы Леший отвернул в сторону полушубок, демонстрируя собеседнику полный патронташ. – Я по три раза повторять не привык.

– Да нету у меня денег! – Испуганно заговорил враз сникший барон. Его спесь будто сняло рукой, и голос сразу стал заискивающим. – У бабы они у моей, добрый человек, у бабы. А она где-то с ребятишками по деревне ходит.

– Ты мне сказки не сказывай! Я ваши порядки знаю. Где это видано, чтобы цыганка деньгами распоряжалась?

Леший левой рукой достал патрон, в один миг перезарядил ружьё, снова направил двустволку на цыгана, взвёл курок.

– Сколько тебе надо, добрый человек? – заискивающе заговорил тот, улыбаясь золотыми зубами.

– Все, которые у Татьяны выманили. И всё, что у наших баб наворовали, в сани перекладывай.

– Цыган испуганно полез рукой за ворот рубахи, достал свёрток с деньгами, протянул Лешему.

– В санки клади. И наворованное туда же складывай.

Барон положил свёрток на край тулупа, суетливо пошёл к подводам, начал доставать то, что выманили у кьяндских доверчивых баб говорливые цыганки, и то, что держали в сенях или крыльце домов не привыкшие к воровству жители. Когда в руках барона оказался топор, Анемподист легко узнал точёное топорище, какие любовно мастерил Степан, но поднял ружьё:

– Ты это, не балуй. Враз пулю промеж глаз всажу и скажу, что зашшишшалси.

Барон осторожно положил топор рядом с другими вещами, что экспроприированы были его соплеменниками на Кьянде, и отошёл в сторону.

– А типерича иди в магАзин, шганы сибе новые купи. А то в энти, похоже, навалил со страху, – махнул ружьём Леший.

Как только за цыганом закрылась дверь магазина, Анемподист достал из-за голенища свой острый как бритва нож с рукояткой из лосиного рога, прошёл вдоль коновязи и, боясь погони разъярённых цыган, в которой перевес был бы не на его стороне, перерезал на всех хомутах супонь.

На Пушной горе Анемподист свернул не влево, в сторону Кьянды, а вправо, заехал к знакомым, чтобы дать отдых лошади и проверить, не устроили ли за ним погоню.

Через час он ехал домой, улыбаясь тому, как испугался цыганский барон его выстрела в воздух. Леший знал, что теперь табор долго не покажется в их краях, откуда пришлось вертаться без богатой добычи.




ГЛАВА 29



МЕДЕЯ ИЗ ДЕРЮГИНО

«Мужа из дому провожай с полным желудком и пустыми яйцами». Это непреложное правило счастливой и долгой семейной жизни Верке мать высказала еще задолго до свадьбы. И некоторое время молодая жена безотступно ему следовала, но когда родились погодки Ванюшка с Катюшкой, вторая часть наказа о супружеских обязанностях стала исполняться всё реже. Но зато всё чаще Валерке самому приходилось не только готовить завтрак и собирать на работу тормозок, но ещё и домашними делами заниматься, выскакивая из постели под плач то одного, то сразу обоих детишек, чтобы обрядить корову, пока жена нянькается с заболевшими ребятишками. А болели они почему-то часто.

Болели, может быть потому, что были детьми понедельника, как называют американцы зачатых после пьяных гулянок по выходным, но кто в деревне считал зазорным выпить по любому даже мало-мальски значимому поводу, а то и просто так. Валерка, да и сама Верка это не ими заведённое правило не нарушали, и потому не могли сказать, зачали своё потомство на трезвую голову или в пьяном угаре – этому никто здесь значения не придавал: не городские, поди, какие чистоплюи, что всё заранее планируют. И мыслей о том, когда выпить, и через сколько потом ребёночка смастырить, у них даже не возникало.

Верка закончила в районе швейное ПТУ как раз на те поры, когда пришла в страну полная неразбериха и прихватизация, когда все заводы и фабрики стали закрываться, а магазины отпугивали народ пустыми полками. Вот и у них в расположенном на втором этаже торгового центра универмаге из непроданного остались только пяток шуб из искусственного меха. Так и то потому, что во всём районе не найти было таких дородных покупательниц.

А цех швейной фабрики, где со своим дипломом швеи-мотористки Верка успела отработать всего три месяца, вместе с крушением советской плановой системы остался без ткани, ниток, оборотных средств и денег на зарплату. Начальница долго надеялась на чудо, на возвращение советского строя с распределиловкой и сбытом продукции, а потом махнула на всё рукой и рассчиталась с работницами имуществом. Верке вместо денег достался оверлог. Походила она по райцентру, поискала хоть какую работу, а потом, когда и общежитие их кто-то под шумок сумел перекупить за копейки, уехала домой в деревню, где поставила никому не нужный оверлог на комод и пошла помогать матери на телятник.

А тут как раз и объявился Валерка. Приехал домой этакий важный, весь из себя красивый, в морской форме с кортиком на ремне. И хоть был он старше Верки лет на пятнадцать, она сразу же голову потеряла.

Мать увещевала, что если в батька Валерка пошёл, то ничего путного из него не получится. Тот, царствие ему небесное, мастак был только бабам мозги пудрить. Хватила с ним горя Аверьяновна, и ругалась, и руки на себя наложить пыталась, а как был кобелём, так кобелём и помер. На Зинке-продавщице сердце не выдержало взятого темпа.

Валерка где-то на Сахалине служил, там год службы за два засчитывали. Мужики сказывали, складом каким заведовал, а медалев на кителе много брякало. Он бы, поди, в родную-то деревню еще лет десяток не заглянул, да только демократам большая армия не нужна стала, вот и его сократили. А ему что? Год-то за два шёл, так как раз и пенсию выслужил. Флотскую. А податься некуда, вот к мамке и приехал погостить, да не больно куда и торопился. У него пенсия-то была по деревенским меркам немалая, мужики всё олигархом звали.

Ну, погулеванил он дома-то, мужиков недели две водкой угощал. Так вся жизнь с этой пьянкой и остановилась бы, если не начал председатель матюгами всех крыть да чуть не палкой на работу выгонять. А с Валеркой-то по-хорошему, уважительно так по душам поговорил, мол, не захочет ли тот дома остаться. Мол, поди, хватит по чужбине-то мотаться, пора бы и к берегу прибиться, невесту подыскать. Ну, Валерка, как сам любил говаривать, и бросил швартовы.

А невесту среди кого искать, если всех девок-то кроме Верки Любка сопливая, Нюрка красноносая, да ещё Надька-перестарок, у которой ни кожи, ни рожи, ни титек, ни холок и манды – осколок. А Верка – девка справная, всё при ней. И положил Валерка глаз на Верку, а та, дурёха, и рада ноги раздвинуть. Правда, как только заикнулась, что забеременела, Валерка мужиком порядочным оказался, сразу расписаться предложил. Свадьбу сыграли честь по чести.

Вот только, когда все гости уже изрядно захмелели, а кого и на сеновал отсыпаться повели, жених было прилюдно начал Марину из Носово обнимать. А тёщенька его и посовестила, мол, неладно, сынок, делаешь, прямо на свадьбе батьковы замашки проявляешь. Зятёк-то возьми да матюгни тёщеньку в ответ. Та в слёзы! Прямо в голос и заревела. Ну, председатель-то, Иван Степанович, мужик крутой да справедливый, жениха на улицу поговорить позвал, а как на крыльцо вышли, такую ему оплеху закатил, что тот через все ступеньки прямо в крапиву и кувыркнулся. Побарахтался, побарахтался, на четвереньках по ступенькам поднялся да прямо в ноги Ефросинье и пал: «Прости, мамушка, больше не буду!».

А слово крепко держал, чего напраслину возводить. Больше от зятя Ефросинюшка слова худого не слыхивала, и Верку никогда не забижал.

А чего там было забижать, когда председатель им сразу пустой дом отдал, мол, обживайте. Люди тут хорошие жили, дай бог, и вам тоже так лет до ста в радости да согласии. Детушки один за другим пошли. Только вот хворые народились. Уж и в район их на моторке на всякие обследования Валерка возил, а всё ничего путного сказать не могли. И бабка Нюрихина пользовала, заговоры заговаривала, через порог плевала, на лицо заговорённой водой из своего беззубого рта фыркала, и на бумажке закорючки какие-то писала, а потом в печке жгла, с золой перемешивала да на огороде по ветру рассеивала, а совсем хворь выгнать не смогла.

Когда фельдшерица на Кьянде появилась, лекарствами всякими лечила, уколы то и дело ставила. Вот тогда-то на неё глаз Валерка и положил. Всё чаще на мотоцикле домой стал отвозить через лес, в котором боялась медичка, как, впрочем, и все кьяндские, Чёрного ручья. Но тогда по пятам за ней Сашка ходил, и Верка была спокойна. А как Сашка-то застрелился, серьёзно стала задумываться.

Тогда на Настю все разом ополчились. А как же? Из-за неё парень себя порешил. И в осуждении этом враз забыли, сколько с каждой из старушек медичка возилась, как уколы им ставила, растирания да массажи разные делала, насколько обходительна была.

Настя в себе замкнулась, хоть на вызовы ходила исправно. Она через добрых людей дословно знала, кто что про неё говорит, какими словами осуждает, но собственные обиды за порогом оставляла, даже виду не подавала, что знает про пересуды. А вот к Ивану Михайловичу на разговор ходила, просила, чтобы отпустил он её с Кьянды. Мол, с начальством райздравовским сама договорится, чтобы куда-нибудь перевели, не может она тут больше жить.

Иван-то Михайлович фельдшерицу выслушал, посочувствовал, затылок почесал и, глядя в глаза, задал вопрос в лоб:

– Ну, вот уедешь ты отсюда, от нас ото всех. А от себя-то, девка, куда денесси? Нет, моя хорошая, давай уж тут беду переживать. Народ тебя полюбил, верят тебе, относятся уважительно, а што Сашка, дурак, застрелился, дак твоя в том какая вина? Не ты же ему ружьё подала да патрон заряжала. Ему не тибя стыдно было, что белый билет получил, ему перед всеми стыдно было, что припадошный оказался. А как же? Ребята все в армию идут, а его забраковали. Да у нас тут никто такого случая и не припомнит, чтобы кого не призвали. Не было такого на Кьянде, вот парень и запереживал. А ты, девонька, работай. У миня вон тоже сёдни што-то голова раскалывается, померяй-ко мне давление.

И постепенно стала у Насти обида на бабушек забываться. Днём по деревням проедет, вечером книжки читает из библиотеки, в которую почти никто не ходит. Полно оказалось хороших да душевных книг. И про героев, и про любовь. Возьмёт про любовь, сядет к лампе, да пока до последней страницы не дочитает, спать не ложится. Погасит потом лампу и в темноте прочитанное заново переживает, как будто с ней всё описанное случилось. А годы-то молодые! Тоже любви хочется. Хочется к сильному кому прижаться, чтобы обнял крепко, выслушал внимательно, по голове погладил, как когда-то в далёком детстве мамка покойная делала.

И знаки внимания, что оказывал ей Валерий Иванович, кружили девке голову, но не хотелось ей любви ворованной. Да и как Верке в глаза смотреть? Нет! Нет! И ещё раз нет! Уговаривала себя, уговаривала, а мыслями всё нет-нет да и возвращалась к женатому мужику. Вспоминала, как вечерами отвозил её на своём мотоцикле через лес, как заглох двигатель в Чёрном ручье, как перепугалась она тогда и ведь, если честно, готова была в объятия броситься.

А потом когда Валерий Иванович такой подвиг совершил, спасая людей от замерзания на крыше кубрика затонувшего судёнышка, да когда заболел так серьёзно, и она от его постели три дня не отходила, так и потеряла супротив воли голову. Поняла, что влюбилась. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему! А только ведь он женат, у него вон Верка какая добрая да доверчивая. Ребятишки вечно хворые, которых она столько времени выхаживает то от одной болезни, то от другой. И снова: «Нет! Нет! И нет!».

А как зайдет по дороге в контору Валерий Иванович на укол, так глаза поднять на него боится, румянцем вся зальётся, слова за зубами застревают. А он-то мужик понятливый, видит, что девка по нему сохнет. И хоть натура кобелиная, а боится незримый порог переступить. Точнее – боялся, пока она однажды не поскользнулась в валенках на отскобленных от снега половицах фельдшерско-акушерского пункта да ему в объятия не упала. Ну, и понеслось! И губы сразу встретились, и страсть воспылала... А опомнились оба уже на кушетке, когда всё кончено было.

Так ведь за первым-то разом и второй, и третий пошли... А однажды Валерка и на ночь у медички остался.

Дома, конечно, скандал был. Верка медичку всякими непотребными словами называла, его ругала кобелём, готовым на всякую сучку вскочить. Потом схватила ребятишек, наскоро одела и к матери своей Ефросинье убежала.

Вечером Валерка к тёще пошёл с женой мириться. Выслушал все упрёки в свой адрес, Ефросинья и про батьку его распутного немало нехорошего вспомнила, но дочке строго-настрого наказала домой вертаться. Мол, ребятишки пусть у неё переночуют, а им надо в постель вместе ложиться. Не гоже ругань промеж себя под одеяло укладывать.

Вроде и помирились, и Валерка медпункт стороной обходил, слава богу, что дети на удивление не болели, а то как бы Насте к ним по вызову идти, ума не приложить. Так зима прошла, дело к весне близилось. Не сказать, что Верка с Валеркой холода прожили из души в душу, но и из мати в мать тоже не ругивались. А потом уж на пасху дело было, из-за пустяка какого-то расскандалили. Ну, Верка медичкой-то и попрекнула. Мол, конечное дело, с ней-то куда лучше, она и обходительная, и стройная, не то что жена после двух ему рождённых детей. Так как-то слово за слово и до большой ругани дошло. Валерка-то возьми да дверью хлопни и из дому уйди.

Ночевал у Игоря, с которым после той злополучной поездки на двойке дружба крепкая завязалась, а Верка решила, что у медички. Поутру к той пришла на разборки свои бабьи. А девка ни сном ни духом ни про их вчерашний скандал, ни про то, что Валерий Иванович дома не ночевал. А как до Валерки слухи, что Верка чуть медичке глаза не выцарапала, дошли, так он жену свою по-мужицки, по-деревенски и поучил ремёнными вожжами. Отстегал как следует да и ушел к Насте.

Справедливости ради сказать, та его никак к себе не пускала. Увидела в окно, что в медпункт идёт, и на дверь изнутри крючок накинула. Подёргал Валерка дверь, постучал, по-хорошему просился, а потом сел на крыльце на ступеньки и стал ждать. Совсем уж стемнело, а он всё сидит, домой не уходит. Ну, Настя и открыла, чтобы поговорить по-хорошему. Да это хорошее-то опять на кушетке и кончилось. И остался Валерка ночевать у своей зазнобы. И ночь, и другую, и третью.

Верка такого вероломства стерпеть не могла. И когда на четвёртую ночь муж домой не пришёл, уклала ребятишек в постель и отправилась в сумерках к дому супостатки. И Чёрного ручья не испугалась, и тёмный лес не устрашил.

К дому медички со стороны огородов подкралась. Видела, что лампа горит, но может её муженёк и не там вовсе, а опять у Игоря от супружеских обязанностей отлынивает. Только к стене подошла, слышит, Валеркин голос в избе. Да весёлый такой, беззаботный, и та, сучка жидконогая, как птичка весенняя, про что-то радостно щебечет. Шторы задёрнуты, их самих-то не видно, но по голосам слышно, что не укол поставить её муженёк на медпункт зашёл.

Прислонилась спиной Верка к бревенчатой стене, да скоро обессилено опустилась на завалинку и задумалась. А тем временем в доме лампу загасили, и у самого окна голоса послышались. Негромко что-то там поговорили голубки, потом кровать заскрипела, и до Верки донеслось, как сладко застонала девка в объятиях её мужа.

Сама она никогда так не стонала. То ли до самого сладкого Валерка не доставал, то ли она устроена была не так, как эта птаха залётная. Ох, и взбесилась Верка от услышанных стонов! Кинулась было со всех ног домой, да руку в карман фуфайки сунула, а там коробок спичек, которые всегда с собой носила, чтобы баню растоплять.

От огорода обратно вернулась, дом вокруг обошла, у калитки сена кто-то небольшую охапку оставил, схватила, под окно, за которым медичка сладко стонала, подложила, спичку чиркнула, огонёк весело по сухому сену поскакал, на бревенчатую стену перекинулся. Прошла к крыльцу, палкой ворота подперла, вертушку завернула, чтобы не выскочили, и медленно пошла вдоль спящей улицы.

На околице остановилась, на распахнутый на зиму отвод облокотилась и стала смотреть, как ярко разгорается пламя стоящего на другом краю деревни дома, как огонь охватил уже все стены и жадно пожирал освободившуюся от снега и подсохшую на весеннем солнце крышу из старой дранки.

А когда пожар заметили и начали выскакивать из своих домов соседи, Верка повернулась и не торопясь отправилась домой. Там, поди, скоро уже и дети должны были проснуться. Как бы одни без мамки не перепугались.




ГЛАВА 30



БОЛЬНИЧНЫЙ РОЗЫГРЫШ

– Мальчики, просыпаемся! Попки подставляем!

Голос дородной медсестры лет шестидесяти отогнал глубокий сон, в котором пребывал Леший после вчерашнего наркоза и вколотого на ночь обезболивающего. Анемподист обвел взглядом потолок от стены до стены, скосил глаза на соседа справа. Этот тщедушный наивный мужичок заселился в их палату буквально за полчаса до того, как Лешего повезли на операцию. Он даже не успел расслышать и тем более запомнить имя новичка, знал лишь только то, что был он откуда-то из Россошей.

Сестра, позвякивая ампулами, двинулась от двери к первой у стены тумбочке.

– Мальчики, мальчики! Просыпаемся скорее, у меня там еще двадцать человек. Подставляем попочки для уколов! Не боимся! Обещаю, больно не будет.

– Да уж и радости мало, – проворчал Николай, поворачиваясь на левый бок и подставляя для укола оголённую от полосатых больничных штанов ягодицу.

– Вот, молодец! – растирая спиртовым тампончиком место укола, похвалила сестра. – Держи сам, мне некогда с вами нянькаться.

– Да уж погладила бы еще маненько, а то две недели без бабы, – закокетничал было Николай.

– Я тя так поглажу, что сразу вылечишься, – оборвала его медсестра. – Держи, давай ватку.

– Ох, на самом интересном месте разбудила, – заворчат лежащий у окна Ефим. – Был он самым молодым в палате и всё норовил заигрывать с медсестрами, даже если они, как эта, были вдвое его старше.

– Подворачивайся давай, жеребец, – беззлобно проговорила сестра, мазнула ваткой и всадила иголку.

Следующим был новенький сосед Анемподиста.

– Вот смотрю я на тебя, Березин, и думаю, тебе бы место не в деревне своей на тракторе, а в мединституте экспонатом работать, а то не верят студенты, что человек от обезьяны произошел. На тебя посмотришь, все сомнения отпадают, уж больно ты волосатый весь. Вон даже укол некуда ставить, вся попа в шерсти.

Анемподист скосил глаза и увидел, что действительно и поясница, и обнаженные ягодицы мужика были густо заросшими темными курчавыми волосами. Сестра поставила укол соседу и повернулась к Лешему:

– Ну, а ты как спал после операции?

– Спасибо, хорошо!

– Это где же ты умудрился в твоём-то возрасте грыжу заработать?

– Так ведь для этого ума много не надо. Телефонный столб поднял, чтобы стоймя поставить, вот и заработал.

– Какой столб? Тебе же восьмой десяток идет.

– Дак я и говорю, что телефонный. Старый упавшей сосной сломало, пришлось новый ставить.

– Вот, мужик дак мужик! – похвалила медсестра. – На восьмом десятке этакие бревна таскает.

Поставив уколы, сестра тихо прикрыла дверь. Можно было бы еще поспать, но сон никому уже больше не шел. И начались разговоры про жизнь, про работу, про непростую деревенскую жизнь, про политику верховных властей.

– А ты и вправду один столб поставил? – поинтересовался Николай.

– Дак ково там в лесу позовешь подсобить? Я уж привык один столбы менять. Поднесешь к ямке, жердь подлиннее вырубишь с соркой на вершине, вот через нее веревкой и ставишь на место.

– Ловко придумано! – похвалил Ефим.

– Дак это, нужда-то заставит, и не то придумаешь. – Анемподист отвернул голову к окну, за которым большими хлопьями медленно кружил снег. – Эх, не ко времени надорвался. А с другой стороны, когда она, болезнь-то, ко времени бывает?

Потом был завтрак, обход врача, кому прописано, ставили капельницы, уколы, после обеда в палату заглянула молоденькая медсестра из процедурной:

– Кто тут Березин?

– Я Березин, – отозвался волосатый сосед Лешего.

– Завтра утром вам будем колоноскопию делать, готовьтесь к процедуре.

Она прикрыла дверь, на минуту в палате водворилась тишина, а потом Березин нарушил молчание:

– Вот коза! Хоть бы сказала, как готовиться к ентой самой коленоскопии. Да и не колено у меня болит, а нутро. В животе что-то пучит.

– Да не коленоскопия, а колоноскопия, – уточнил старожил палаты Николай. – Это у тебя кишки изнутри смотреть будут. Телевизор у них такой на шланге. Японский какой-то. Всё внутри показывает, ежели болячка кака есть или глисты, скажем, с солитёром водятся.

– А готовиться как? – вполне оправданно заинтересовался озадаченный Березин.

– Дак это, вечером есть нельзя, и клизму ставить будут перед сном, и утром тоже, чтобы в кишках у тебя чисто было.

– Ага, – поддакнул Анемподист. – И задницу еще брить надо.

– Это-то еще зачем? – встрепенулся Березин.

– Да разве их поймёшь, зачем надо! У меня вон в паху резали, а все ноги побрили и даже с мошонки волосьё соскоблили. Вот сестрица помаялась! Мошонка-то у меня уж вся в морщинах от старости.

– Дак я и спрашиваю – пошто?

– Говорят, штобы микробов каких не занести, – авторитетно заверил Анемподист.

– А у вас в Россошах все мужики такие волосатые, али ты один такой? – поинтересовался Ефим.

– Почему один? – с ноткой непонятно откуда взявшейся обиды переспросил Березин. – У нас у всех мужиков и грудь волосатая, и на спине тоже.

– Слушай, а у баб тоже задницы волосатые? – подмигнув соседям, поинтересовался Николай.

– Нет, у баб гладенькие, – простодушно ответил Березин. – Это у нас только по мужской линии почему-то так.

– Вот бы на волосатую бабу посмотреть, – заржал Степан. – Чтобы и сиськи в шерсти, и задница.

Громкий хохот потряс палату. Смеялись все шестеро, даже Березин. Отсмеявшись, он молча встал, нашарил что-то в своей тумбочке и вышел в коридор.

Вернулся минут через двадцать.

– Понапридумывают всякой хренотени, – ворчал мужик, убирая в тумбочку бритвенные принадлежности. – Добро бы в бане брить, когда волосья распаренные, а тут холодной водой да без зеркала, да когда и без того живот болит, а тут ишо выёживаться надо: то между ног, то с одной стороны, то с другой.

– Дак ты это, побрил што ли? – без намёка на улыбку поинтересовался Анемподист.

– Дак куда деваться-та?

– А сестре дежурной показал?

– Зачем это? – вскинулся Березин.

– Ну, вообще-то она брить должна бы. Вон мне перед операцией сестра всё сбривала. Если ты худо побрил, её хирург ругать будет.

– Твою мать, затейники, – пробурчал Березин и пошел из палаты.

Минуты через две в палату со смехом вбежала дежурная медсестра Танечка:

– Это кто из вас додумался Березину сказать, что попу брить надо перед процедурой?

– Да вон, Керосиныч надоумил.

– Нет, вы представьте себе, сидим мы с Наташкой из терапии, чай пьем, а тут подходит ваш Березин и говорит: «Ну чо, принимайте работу!» – поворачивается задом, снимает штаны и наклоняется, чтобы нам лучше было видно. Наташка от такой наглости даже чуть не подавилась.

Дикий хохот потряс не только стены палаты, наверняка, кое-где в ветхом здании с потолка посыпалась старая штукатурка. Мужики захлебывались смехом и не в силах были остановиться, даже сам Анемподист, всегда сдержанный в реакции на собственные розыгрыши и шутки, обеими руками схватился за пах, чтобы не разошлись наложенные вчера швы, и хохотал до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы.




ГЛАВА 31



ОТОМСТИЛ

Барсик несказанно обрадовался возвращению хозяина. Больше недели того не было дома, и потому для пропитания кот в который уже раз без всякой надежды обследовал в поисках мышей все стога на лугу за деревенским огородом, обошёл опушку леса и вынужден был, утопая по колено в противном холодном, пушистом снегу, немало прошагать и по болотине, где беззаботно устроились на зиму среди высоких кочек шустрые представители экологически чистого остроносого продукта.

Для Барсика всё это было делом привычным, и потому он спокойно переживал каждую такую отлучку хозяина, но всякий раз, особенно зимой, с великим удовольствием предвкушал его возвращение, за которым обязательно следует свежая дичь и беззаботное лежание на тёплой печке. Но на этот раз от поставленного в сенях ружья не пахло порохом, на лавке не было ни духмяных рябчиков, ни немного отдающих смолистым деревом беличьих тушек, разделывая которых Леший потчевал его и шустрого Буяна, ибо от его завидного чутья в основном и зависел успех охоты.

Соскучившись по хозяину не меньше Барсика, Буян ни на шаг не отставал от Анемподиста, незнакомо воняющего чем-то резким, похожим на запах фельдшерицы. Обрадовано виляя своим свёрнутым в колечко хвостом, кобель даже отказался от брошенного ему из кладовки перемороженного куска мяса, лишь бы быть рядом, когда хозяин, затопив печку и баню, предварительно натаскав туда воды, почему-то маленьким ведерком, а не обычным для этого дела двадцатилитровым бидоном, пошел к соседям. Не обращая внимания на тявканье Дамки, устроился у калитки и спокойно ждал своего по-новому пахнущего двуногого друга. Тот вскоре вышел с ароматным свертком под мышкой и направился домой.

Барсик, не сумев откусить от куска мороженного мяса хоть чуток, тоже влетел в избу, сходу прыгнул было на лежанку, но холодные кирпичи не жаловали, и потому кот начал вертеться в ногах Анемподиста, стараясь обратить на себя внимание.

– Да погодь ты, – беззлобно подпинывал валенком хозяин, суетясь по хозяйству после долгой отлучки. – Недосуг мне пока с вами ванькаться. Сам вон тоже голодный, как волк весной.

Хозяин опять вышел из дома, а Барсик запрыгнул на лавку и голодными глазами стал разглядывать принесенный сверток, в котором было что-то чертовски вкусное. Впрочем, по запаху он догадывался, что там был большой кусок рыбного пирога с луком. И хоть Барсик к луку относился с некоей брезгливостью, он бы с удовольствием сейчас вкусил этой снеди. Но непонятливый хозяин угощение коту почему-то не положил на привычное место возле порога, а водрузил на стол, куда коту, а уж тем более Буяну, доступ был категорически заказан.

Барсик долго сидел на лавке, не отрывая взгляда от аппетитного свёртка. Его зрачки то расширялись до отказа, то суживались в едва заметную щелку. Чтобы не томить себя понапрасну, кот спрыгнул под стол, прилизал и без того лоснящуюся от сытой жизни шерсть, потерся боком об одну ножку стола, о другую, обошёл его вокруг, снова запрыгнул на лавку. Томительное ожидание медлительного хозяина сильно затянулось, а есть хотелось невмоготу, и Барсик решил исправить забывчивость доброго Анемподиста. Именно забывчивость, потому что в ином случае он бы сам положил еду не на запретный для кошачьего доступа стол, а на нужное место у порога.

Барсик решил сделать то, что должен был сделать сам хозяин. Он лапой подтянул свёрток к краю стола, сощурившись, долго вдыхал его лишающий силы воли аромат, стащил угощение на лавку, с неё – на пол, ловко отвернул край полотенца, в которое был завёрнут пирог, и неторопливо с достоинством начал трапезу.

Хозяин вернулся в дом, когда полпирога, от голода не очень-то старательно пережеванного, уже уместилось в пустом желудке Барсика. Анемподист сразу же заметил вероломство своего пушистого примака, без лишних слов взял его за шкирку и начал валтузить по толстой заднице.

Отвесив несколько шлепков, больше для порядка, чем в качестве серьёзного наказания, Леший снова вышел из избы, а Барсик, забившись под лавку, сначала старательно приглаживал языком шерсть, потом опустил голову и обиженно уставился в сучок на полу. Почесав за ухом, кот пришёл к выводу, что хозяин пусть и в воспитательных целях, но перебрал через край и потому тоже должен быть наказан. Но способ мести долго не шёл в шерстнатую голову. Наконец Барсик что-то надумал, поднялся, потянулся, выгнув колесом спину, потом подошел к высокой от взбитой перины кровати, одним махом вспрыгнул на самую середину, наворотил возле подушки большую вонючую кучу и с чувством исполненного долга уселся возле порога, чтобы, как только откроется дверь, сразу же юркнуть на улицу.




ГЛАВА 32



КЕФАЛЬ

Анемподист старательно обмел голиком валенки, потопал, отряхивая налипшее на подшитые и стеганые дратвой подошвы и только после этого стал споро подниматься по ступенькам. За толстой окованной по краям железом дверью было тепло, пахло табачным дымом и водкой. Слева, толпясь возле протопленной печки, стояли собравшиеся в лес мужики, хлебнувшие для сугрева по полстопочки. Недопитая бутылка, стакан и краюшка испеченного дома каравая пшеничного хлеба теснились на краю прилавка.

– Здорово, мужики! Похмеляемся?

– Греемся. Федька, едри его мать, должен был к девяти подъехать, а всё трактора не слышно. Совсем на улице околели, добро вот Зинаида пустила погреться. То ли встать со вчерашнего не может, то ли ему кареспанденша мозги вправляет.

– А ты, Зина, чо такая грустная?

– Да ей вчера с району по первопутку товару привезли свежего, а она и не рада.

– А чо радоваться-то? – вскинулась Зина. – Триста кило рыбы какой-то привезли. Куда я ее теперь дену? Мужики, вон, сами через день-два сетки ставить поедут, коли такая погода установилась.

– А чё за рыба? – поинтересовался Анемподист просто из праздного любопытства, потому что сам никогда покупную рыбу не едал, кроме, как в армии да в больнице.

– Ой, какая-то кихваль. Надо по накладной посмотреть.

– Дак, поди, кефаль! – обрадовано догадался Анемподист. – Дак это же цены ей нету! Я тут когда в больнице-то лежал, по телевизиру видел, как врач эту рыбу расхваливала. Она от многого полезна, а особливо для мужиков – силу прибавляет. – Повернулся к примолкшим мужикам. – Помните, Мишка давным-давно кино привозил. «Два бойца» што ли? Там песня еще была известная: «Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил», – с удивительной фальшью пропел Аник. – Дак, помните, там потом слова-то такие были, мол, и на Молдаванке, и на Пересыпи все шалавы знали Костю-моряка. А почему, спрашивается? – Анемподист поднял вверх указательный палец правой руки. – А потому, что Костя этот кефаль ел, вот от неё и мог половину одесских баб перетрахать. Там в Черном море, што другой рыбы нету? Да полно! А Костя этот только кефаль ловил, потому что у знающих в рыбе толк она моментом уходила. Целыми шаландами!

Анемподист повернулся к Зинаиде:

– Мне тут днями в район ехать надо будет, в больничку зайти, начальству показаться да и к бабёшке одной завернуть. А там, сами понимаете, – он подмигнул мужикам, – сила мужская ой как нужна будет. Так что ты, Зинушка, мне килограмм пяток-то оставь. Я вечерком на обратном пути заберу. Правда, денег с собой не захватил, дак ты это в тетрадку-то запиши, опосля отдам. А вам, мужики, допивать пора, вон Федор уже тарахтит.

Мужики прислушались:

– Вот, Леший! А ведь и вправду тарахтит вроде... Ну, и слух у тебя, Аник, как у моей собаки.

Мужики засуетились, начали торопливо допивать остатки водки, закусывать корочкой духмяного хлеба, что с утра пораньше испекла Анисья собрать мужу «тормозок» в лес на валку деревьев, но выходить на улицу первым никто почему-то не решался. Мужики неловко топтались возле печки, будто собираясь напихать по карманам печного тепла, чтобы не замерзнуть в тракторной тележке. Потом Иван подошел к продавщице и что-то зашептал ей на ухо.

– Ой, да, конечно, оставлю, – всплеснула руками Зинаида. – Не волнуйся! Вечером заберешь, а Нюша потом деньги отдаст. Знаю, за тобой не пропадет. Мужики, может еще кому этой кихвали оставить?

– Мне на пирог пару рыбин оставь, – подал голос Степан. – Вон ветер с юга подул, дак, поди, морозов долго ждать придется. Пока-то озеро как надо промерзнет, чтобы на конях выехать снасти ставить. И скотину забивать рано – мясо бы не испортить. А есть-то всё равно што-то надо.

– Ну дак и нам гоже рыбины по три оставь, а то носовские бабы весь привоз растащат, пока мы в лесу горбатимся, – переглянулись Василий с Олёхой. – Сколько хоть она стоит-то?

– Да не больно и дорогая, мужики, – успокоила Зинаида. – Заходите вечером с устатку-то погреться. Заодно и рыбу домой возьмёте.

А когда мужики гурьбой высыпали на улицу и полезли в тележку подъехавшего трактора, Зинаида проникновенно зашептала Анемподисту:

– Вот спасибо-то тебе, Анемподист Кенсоринович! Мне бы эту рыбу ни в жисть не продать было. Отправил чернозадый такую прорву, и куда я с ней тут, когда все сами сетки ставят. За зиму бы заветрела, а потом пришлось собакам выкинуть. Да и они, поди, жрать бы не стали. А так хоть сколько-то разойдется.

– Ты на меня-то не сваливай. Сама знаешь, какА у меня рипутация. Осмеют и всё, и плакала твоя выручка. А про кефаль эту и я вправду что-то слышал. То ли, что она от давления полезна, то ли от рака, то ли ишо от чево. Она, вроде, жирная очень, а рыбий жир, сама знаешь, от многого хорошо.

– Всё равно спасибо! А тебе самому-то и взаправду оставить?

– Да нет, спасибо, Зинушка, мне ведь сетки ставить не на лошади ехать, не провалюсь. Скоро свежую сам ловить буду. Тебе леща жирного подкинуть на гостинец?

– А не откажусь, Анемподист Кенсоринович! – и хитро посмотрела в глаза своему соседу, неожиданно сделавшему успешную карьеру рекламного агента. – Лещ-то, поди, пожирнее этой кихвали будет, а значит и полезнее. А уж ежели щуренка принесёшь, так я тебе его так сготовлю, что там, в райёне, не одну знакомую стоптать можешь.




ГЛАВА 33



ЛЕСНЫЕ ГОСТИ

Этого лося Анемподисту будто бог послал для испытания натуры. Возвращался Леший домой после проверки своего участка телефонной линии – мало ли что могло случиться за время его отъезда на операцию. Боль в паху всё еще давала о себе знать, особенно, когда неспешно прошагал два десятка километров вдоль тихонько гудящей проводами неширокой просеки. Правой рукой то и дело приходилось прижимать ноющий шов, что мешало походке, потому что левой придерживал за широкий ремень ружьё, дабы не копошиться, стаскивая его через голову, если удастся спугнуть дичь.




Буян давно убежал вперёд, и его едва слышное повизгивание от усердной погони за шустрым зайцем слышалось то справа, то слева. То, потеряв добычу, собака начинала растерянно лаять во весь голос, пытаясь заставить притаившегося беляка бежать дальше и направлять маршрут косолапого в сторону устало бредущего домой хозяина.

Прислушиваясь к лаю своего умного Буяна, Анемподист неспешно шёл вдоль линии, мысленно отмечая деревья, которые в скором времени придётся срубить, чтобы под тяжестью зимнего снега они не порвали натянутые морозом струны стальных проводов. Под ноги он почти не смотрел, привыкнув за свою охотничью жизнь видеть дорогу только краем глаза. Но тут его взгляд наткнулся на лёжку. Совсем недавно на просеке отдыхал лось. Судя по луже крови, натёкшей на свежий едва припорошивший землю снег, животное было ранено. Скорее всего, кем-то из приехавших на выходные в Костому подгулявших охотников из района, по блату взявших спортивную или промысловую лицензию.

Метров через сто зверь отлёживался снова, потом пошёл дальше прямо по просеке: видно торить свою тропу через густую чащу растущего на болотине ивняка, ему было уже не под силу. Потом была еще одна лёжка, а вскоре Анемподист в начинающихся сумерках увидел впереди большое тёмное пятно. Отняв ладонь от ноющего шва, Леший взял ружьё, перезарядил его пулями и стал приближаться к животному. При приближении человека лось тяжело поднялся, шаткой походкой двинулся было вперёд, но не в силах идти, грузно опустился на мёрзлую землю, повернул к охотнику украшенную ветвистыми рогами голову. Обычно это украшение и орудие защиты от хищников сохатые теряют в самом начале зимы, но подранок еще не успел отломить их о лесную чащу, и потому выглядел величавым, гордым и суровым.

Леший знал, что раненое животное даже из последних сил может кинуться на него и без труда искалечить, если не забить насмерть, поэтому он, держа ружьё наизготове, начал обходить вокруг сохатого. Тот неотрывно смотрел на человека, поворачивая вслед за ним голову. Его глаза горели ненавистью, но в то же время в них читалась скорбь и страх. Анемподист в своей жизни застрелил не один десяток лосей. Всегда это было в азарте охоты после выслеживания и хитроумного преследования, и там они были, можно сказать, на равных: оба сильные и хитрые, хорошо знающие окрестные леса, куда можно уйти, и где можно настичь. Но еще никогда не доводилось охотнику вот так близко смотреть прямо в чёрные широко расширенные глаза беспомощного животного. Леший понимал, что сохатому всё равно не выжить, и что в данной ситуации самым гуманным будет просто пристрелить зверя. Он вскинул ружьё, подождал, пока лось повернётся в профиль, чтобы не смотреть ему прямо в немигающие глаза, и выстрелил, разом оборвав мучения лесного красавца.

Тут же на выстрел прибежал Буян, оставив где-то неподалеку своего перепуганного зайца, начал бегать вокруг туши и злобно лаять, но Анемподист прикрикнул, и пёс сразу же понятливо умолк и улегся на землю.

Боль в паху была уже почти невыносимой. Анемподист опасался, как бы от натуги не разошёлся внутренний шов, чем пугал его при выписке из больницы доктор, и опять прижимая пах ладонью, поковылял в деревню, благо оставалось до нее всего чуть больше километра.

Не заходя домой, Анемподист сразу же заглянул к Степану, рассказал, где оставил зверя, подсказал, чтобы запряг лошадь, взял в помощники Ивана, и без лишнего шума перевезли мужики мясо в деревню и раздали людям. Да чтобы ему тоже кусок не забыли.

Мясо завезли часа через два. А наутро Анемподист проснулся много раньше обычного – что-то уж больно сердито залаял вдруг на дворе Буян. Леший встал, натянул штаны, набросил поверх нательной рубахи старый полушубок, вдел ноги в растоптанные валенки и спустился с крыльца. Почуяв присутствие хозяина, Буян стал лаять ещё сердитее и бросаться в сторону леса. Леший присмотрелся и увидел стоящего прямо за огородом лося. Взял палку, несколько раз стукнул по стене, чем вызвал еще более сильный приступ злобы Буяна, но животное даже не пошевелилось. Когда Леший подошел совсем вплотную к изгороди, лосиха неуверенно сделала несколько шагов навстречу, осторожно подогнула передние ноги и медленно опустилась на землю.

– Ни хрена себе! – вполголоса выговорил удивлённый таким оборотом дела Анемподист, долго держался за верхнюю жердь огорода и смотрел на лесного гостя. Животное не шевелилось, а внимательно смотрело на человека. Было еще темно, и только отсвет от белого снега да острое зрение охотника позволяли ему видеть необычную картину. Даже Буян, удивлённый не меньше хозяина, замолк, сел, обернув лапы своим пушистым хвостом, и тоже уставился на лесного обитателя, с негромким рычанием скаля зубы и выражая готовность в любой момент кинуться в атаку.

Анемподист стоял так минут пятнадцать, потом повернулся и, недоумённо пожимая плечами, отправился в дом. Когда немного рассвело, Леший снова вышел во двор и увидел, что гостья продолжает оставаться у изгороди в той же позе.

– Едрит твою мать! – только тебя мне и не хватало, – выругался Анемподист, перелез через жерди и стал осторожно приближаться к зверю. Лосиха смотрела прямо в глаза человеку и не делала никаких попыток вскочить, кинуться на охотника или броситься к недалёкой опушке.

– Э-э, да ты, голубушка, тоже раненая, – заговорил с лосихой Анемподист, увидев окроплённый кровью снег. – За помощью, значит, пришла. Ну, ладно, давай посмотрю, что там у тебя.

Рана оказалась серьёзной – разрывная пуля попала в заднюю ляжку и вырвала немалый кусок шкуры и мышцы немного выше колена.

Анемподист сходил домой, взял старую простыню, разорвал ее на неширокие полосы, прихватил бутылку самогонки с настоянными в ней травами обработать рану. Предусмотрительно стоя в сторонке и готовый отскочить, налил в ладонь жидкости, плеснул на кровоточащее месиво. Лосиха дёрнулась, издала какой-то глухой утробный звук и понятливо осталась лежать. Леший подошёл ближе, смазал рану барсучьим салом и стал накладывать повязку.

Закончив процедуру, разобрал один пролёт изгороди, открывая доступ зверю на свой участок, скинул с сеновала охапку сена, которое заготовил, обкашивая межу и небольшую луговину за огородом. Сено заготовлял просто так, лишь бы не пропадало добро. И вот, пригодилось. Поднёс лосихе, свалил поближе к морде и, закончив гуманитарную акцию, пошёл затапливать печку.

– Едрит твою мать! – опять удивился Анемподист, когда через час увидел раненую лосиху на том же месте, где оставил. Она спокойно лежала, вытянув раненую ногу, и смотрела на просыпающуюся деревню, широкими ноздрями подозрительно втягивала дующий со стороны домов ветер с запахами дыма, свежего навоза, еще много чего непонятного, прислушивалась к тявкающим неподалеку собакам. Буян уже свыкся с присутствием гостьи и изо всех сил с большим пониманием законов гостеприимства старался не обращать на неё внимания после того, как хозяин стал ухаживать за незваной обитательницей леса.

К вечеру лосиха, подволакивая левую заднюю ногу, проковыляла к дому и легла возле самой стены. Анемподист перенёс нетронутую охапку сена к новому месту лёжки, поставил рядом полведра колодезной воды, отворил ворота на двор, где давно не бывало никакой живности кроме Буяна да время от времени заглядывающего Барсика, в тщетной надежде встретить заблудшую мышь.

Наутро Анемподист обнаружил, что гостье двор вполне глянулся, и она чувствовала себя в нём совсем по-домашнему. Так в хозяйстве бобыля появился еще один член семьи, нареченный Машкой.

Машка так привыкла к новым комфортным условиям и дармовой еде, что даже почти перестав хромать, утром уходила в лес, а к вечеру возвращалась обратно. К ней быстро привыкли и соседские собаки, очевидно, принимая за какое-то подобие коровы. И надо же такому случиться, что через месяц опять чуть ли не том же самом месте, где нашел раненого сохатого, наткнулся Анемподист на полуживую куницу. Кем-то подстреленный крупный зверёк сумел уйти от охотника, но вконец обессиленный с телефонной просеки убраться в лесную чащу уже не мог даже при яростном нападении Буяна, оглушительно лающего и норовящего схватить за холку оскаленными зубами.

Анемподист отогнал пса в сторону, скинул с плеч фуфайку, в которой для удобства делал обход своего участка линии, набросил на куницу, обмотал полами, чтобы хищник не царапался и не кусался, и отнес домой. И хоть было похоже, что подранок не жилец, не поднялась рука охотника добить животину. Надел рукавицу, ухватил за лапы, другой рукой обработал раны, смазал их барсучьим салом, чтобы заживало, и отнес куницу на двор. Машка отнеслась к соседке настороженно, на всякий случай отодвинулась к противоположной стене и приготовилась отбивать атаку. Но еле живой зверёк отполз в угол под крылечко и затих. Буян устроился возле ворот, по-хозяйски присматривая за пыхтящим гостем.

Утром он был ещё жив. Леший снова уже при свете солнца осмотрел животное, снова смазал раны, дал кусок холодного мяса. Кунька, как окрестил его Леший, отвернулся от еды и уткнулся носом с угол.

К вечеру мяса не оказалось, а когда Анемподист подошёл к Куньке, тот уже не отворачивался, а, наоборот, тянулся усатой мордой навстречу. А ещё через три дня, зайдя навестить своё разрастающееся хозяйство, Анемподист увидел, что Барсик трётся о него совсем по-дружески, прямо как о Буяна. А вскоре и Буян признал Куньку за своего, и теперь вся троица – кот, куница и собака – спать укладывалась вместе на постеленном на крыльцо двора старом овчинном полушубке.

Зима в этот годы выдалась почти без снега, поэтому, когда Машка уходила на свою традиционную прогулку по окрестностям, Кунька, по природе своей ведущий ночной образ жизни, перестроился вопреки природе и резво, смешно ковыляя, тащился следом. Замыкал шествие Барсик с торчащим вверх, как дым из трубы перед сильным морозом, хвостом. Нагулявшись, зверьё возвращалось домой, где каждый шёл к своей кормушке.

За зиму эти совершенно разные по природе животные настолько сдружились между собой, что могли удивить любого исследователя российской фауны. И Анемподист к ним так привязался, что вечерами, как бы ни уставал после охоты или обхода линии, обязательно приходил на двор пообщаться со своими приёмышами. Он садился на нижнюю ступеньку высокого крыльца, Кунька сразу же вылезал из своего убежища, устроенного в старой кадке, и разваливался рядом, с другой стороны прижимался Барсик и громко заводил свою бесконечную песню. Машка тоже поднималась с кучи брошенной в угол соломы, ревниво фыркала на Буяна, и он тут же перебирался на верхнюю площадку, доверчиво клала губастую морду спасителю на плечо, млела от поглаживаний его грубой мозолистой ладони и в упор смотрела бездонным, большим и чёрным, как смоль, зрачком.

Леший сидел молча и думал, что природа всё равно возьмёт своё. Машка поживёт еще лето, а осенью потянет её искать жениха, а если она потом вернется в деревню, то придётся заготавливать для неё стога три сена.

О странном хозяйстве Анемподиста знали в урочище все, поэтому лосиха и куница могли чувствовать себя в полной безопасности. Свои охотники из уважения к Лешему на них позариться не могли, а чужие в эти далёкие от больших дорог края не заглядывали – они браконьерничали в окрестностях Костомы.

Весной, когда отплакали своё и отвалились от крыш последние сосульки, а пригорки стянули с себя снежное покрывало и подставили грязные бока тёплому солнышку, Машка вместе со своим сопровождением то и дело стала пропадать из дому целыми сутками. Однажды лосиха после двух дней гулянки пришла ввечеру домой, полежала на подсохшей возле двора лужайке, внимательно наблюдая, как Анемподист готовит к посадке огурцов парник, потом поднялась, подошла, встала рядом и положила голову на плечо, фыркая своими большими отвисшими губами. Постояла и медленно пошла в сторону леса. У изгороди остановилась, обернулась, будто прощаясь, и двинулась дальше. Со двора кубарем выкатился Кунька и торопливо бросился вдогонку за Машкой. Невесть откуда появился Барсик и стал тереться о ноги хозяина, стараясь обратить на себя внимание. Леший нагнулся, взял громко замурлыкавшего кота на руки, начал было гладить, но тот вдруг вырвался, соскочил на землю и быстрыми прыжками кинулся догонять друзей.

Анемподист даже не почувствовал, как сначала из правого, а потом и из левого глаза набежали непрошенные слёзы, задержались в уголках и медленно скатились по глубоким морщинам, будто прокладывая дорогу другим солёным капелькам.

Чувствуя состояние хозяина, Буян подошёл ближе, сел возле левой ноги, прижался к неприятно пахнущему дёгтем голенищу и жалобно тявкнул вслед удаляющейся в лес троице.

– Вот и осиротели мы с тобой, Буян, – проговорил Анемподист, присел и начал гладить верного пса по загривку, всё также не замечая текущих по морщинистым щекам слёз.




ГЛАВА 34



БЕГЛЕЦ ПОНЕВОЛЕ

«Главному врачу областной больницы №... от фельдшера Емичева Перфилия Ивановича.

Прошу вас перевести меня на работу в любое другое медицинское учреждение в связи с тем, что по нынешнему месту работы мне грозит неотвратимая смерть».

Петя долго сидел, обдумывая, что бы ещё веское добавить к написанному тексту, в котором каждое слово было выстрадано болью и страхом за свою едва начавшуюся и уже висящую на волоске жизнь. Да и что это была за жизнь? Ничего хорошего в ней Петька пока так и не видел. Началось с того, что отец в честь деда – своего безмерно почитаемого им тестя – решил обязательно назвать сына Перфилием. Вот скажите мне, что это за имя для современного человека? Посмотрел в словаре, оказывается, древнегреческое, произошло от Порфирия, то есть Порфириоса, что значит багряный. Ну, да! Не зря говорят, как корабль назовёшь... Петька, чуть чего, сразу до кончиков ушей краской заливается. Ой, сколько из-за имени своего да этой патологической стеснительности, от которой моментально пунцовым становился, перетерпеть от ребят в школе пришлось! Он и в медколледж-то подался, потому что там одни девчонки учились, чтобы от ребячьих насмешек избавиться, а не потому, что потом с дипломом на девок голых можно смотреть да безнаказанно трогать.

Но и там, когда узнали, что настоящее Петькино имя Перфилий, от греческого происходящее, постоянно подшучивали и называли Аполлоном, златокудрым богом-врачевателем. И вот тут они не ошибались – из Петьки действительно, как постоянно говорили преподаватели, мог получиться врач от бога. И убедили поработать годик самостоятельно фельдшером на селе, а потом уже на льготных условиях в медицинский поступать. На Кьянде, после того, как уехала куда-то с Валерой на новое место, от греха подальше, Настя, как раз долго не могли вакансию закрыть, ему и предложили поехать, мол, народ деревенский добрый, в основном старики живут, у них у всех болячки известные – гипертония да остеохондрозы с радикулитами.

Девчонки его за успехи в учёбе уважали, а Аполлоном называли беззлобно, кокетничая. Петька же воспринимал это, как издевательство. Ну, какой из него Аполлон? Полная противоположность. Правда, кудрявый и рыжий, но росточком не вышел и с самого раннего детства, как себя помнит, на удивление хилым рос. А однокурсницы ему на восемнадцатилетие выкрашенный под серебро декоративный лук с будто бы золотыми стрелами подарили. И гравировку сделали: «Нашему любимому Аполлончику от ласковых овечек из его дружного стада». Вот разве не издевательство? И всему виной имя греческое.

Ох уж эти родители! Тоже мне, греки хреновы! Из всех предков кроме дедов да прадедов, воевавших на разных войнах, начиная с первой мировой, никто нигде дальше райцентра в лесной российской глухомани и не бывал ни разу. А туда же – в греки. Нашли, где корни родословной своей искать. Скорее всего, виноваты попы местные, что предков крестили. Из-за имени своего несуразного и обиды на священников православных с их именинным календарём Петька теперь и церковь-то в городе за квартал стороной обходил.

Ну, ладно, ближе к делу. Петька, он же по паспорту Перфилий Иванович, снял очки, в который уже раз за вечер тщательно протёр стёкла, как будто от этого яснее могли стать клубком роящиеся мысли, и снова стал обдумывать каждое слово своего заявления. А ведь только оно может спасти его молодую, хоть и никчёмную пока жизнь. Здесь ему – верная смерть! Этот Фёдор его точно пристрелит! Вот и сегодня Петька его с ружьём в руках на деревне видел. Хорошо, что издали заметил да по за огородами к себе на фельдшерско-акушерский пункт пробрался, дверь на все запоры закрыл, окно плотными шторами занавесил.

Нет, если так-то разобраться, ведь не вечно же этот Фёдор пьянствовать будет. Когда-нибудь и протрезвеет, только ждать того дня уже никакой мочи! Можно было бы, конечно, и заявление в милицию написать, да ведь посадят дурака. Детей жалко, да и деревенские не поймут. Как пить дать, осудят, что ребятёнков не пожалел. А ведь последнего-то неделю назад сам и принимал. А роды были очень тяжёлые.

Петька понимает, что тогда и роженицу, и ребёнка от смерти спас. Это же и приехавшие врачи ему принародно сказали, а ведь случись наоборот, сидеть бы в тюрьме. Не имел он права операцию делать, только опытный хирург при разрыве матки может вмешиваться. Но не фельдшер! Тем более вне медицинского учреждения. А где тут опытного хирурга возьмёшь, когда после продолжительных ливней недавно построенная грунтовая дорога так раскисла, что и на тракторе-то не везде проедешь. Вот «скорая» и застряла. Пока дозвонились в больницу, пока там решали, что делать, поскольку в непогодь да под вечер никакой вертолёт из области не полетит, пока потом уже успевшего на радостях напиться, что сын на свет появляется, Фёдора в чувство привели, да пока он по глинистой хляби два десятка километров до застрявшей машины ехал и на буксире в деревню тащил, смерть уже свою ржавую косу над роженицей занесла.

Вот тут, когда счёт её жизни шёл уже на минуты, главный врач и начала Петьку инструктировать. Сама она тридцать лет практиковала и на такие операции в безвыходной ситуации решалась, что потом в областной больнице только ахали, как это ей удалось. Но одно дело самой оперировать, а другое – начинающего фельдшера по телефону инструктировать.

– Миленький, – кричала она в трубку, когда Петька во всех подробностях описал сложившуюся ситуацию, – Ты же у меня умничка! Петенька, вспомни, мы же это проходили. Ты же у меня на операции был, всё видел. Я ответственность на себя беру, начинай. Ведь в случае чего, у тебя же в должностной инструкции написано, что ты обязан оказывать первую доврачебную, срочную и неотложную помощь больным и пострадавшим. Это как раз тот самый случай неотложной помощи. Пожалуйста, не медли. А там, даст бог, и «скорая» с бригадой подъедет. Сегодня как раз Владимир Иванович дежурит. Давай, мой хороший! Судя по твоим заключениям, имеет место разрыв матки. Родненький мой! Я понимаю, что ты не имеешь права делать лапаротомию, но ведь в противном случае летальный исход неизбежен. Петенька, соберись, мой хороший!

Когда вмиг протрезвевший ещё перед поездкой Фёдор притащил «скорую» в деревню, Петька уже заканчивал операцию. Владимиру Ивановичу оставалось только подтвердить, что парень выполнил всё не хуже опытного хирурга.

– Поздравляю, коллега! – сказал он Петьке и крепко пожал руку. – Боюсь, правда, этот случай из твоей медицинской практики останется тайной за семью замками, потому что в противном случае нам кучу бумаг извести придётся на разные там отписки и оправдания, и то потом не один год на разных совещаниях склонять по всем падежам будут, но ты сделал невозможное. В твоём активе – уже две спасённых жизни.

Наутро Фёдор утащил «скорую» на буксире до хорошей дороги, Владимир Иванович по распоряжению главного врача остался наблюдать за оперированной роженицей, а вернувшийся домой Фёдор напился. Теперь уже с горя.

– Я этому чинарику, – говорил он мужикам у магазина, – в жись не прощу. Мне в районе парня обещали, а этот недомерок хренов девку на свет вытащил. Убью недоделанного! Честно слово, мужики, не жить ему тут. Он мне вместо парня опять девку подсунул. Я уже спал и видел, как мы с сыном на рыбалку вместе ходить будем, на охоту, как я его на тракторе научу, а тут ... Срамота одна! А более того, он, падина разэтакая, у моей бабы в п...е ковырялся. Вот скажи, Степан, что бы то со мной сделал, если я у твоей Дарьи ковырялся? Вот то-то и оно! Сразу бы порешил. А я этому шкалику простить должон?

– Дак это, он же врач, – робко пытался заступиться за парня Степан. – Им эть можно.

– Да какой он на хрен врач?! Фершал. Фер-шал! – по слогам выговорил Фёдор. – А ежели фершал, дак что можно каждой бабе между ног лазить? Нет, убью гадёныша!

А потом ходил по деревне с ружьём и искал Петьку. Искал и на другой день, и на третий. Может, чтобы спасибо за спасённых жену и дочку сказать, но Петька ему на глаза попадаться не торопился. Вот и сегодня, как только завидел, так сразу в проулок свернул и задами домой пробрался.

Посидел, обдумал ситуацию и теперь вот сочинял заявление, чтобы отправить его с Владимиром Ивановичем своему начальству.

Петька долго сидел над листком бумаги, ещё раз протёр стёкла очков и стал выводить своим почти неразборчивым для нормального человека, зато легко доступным людям с медицинским образованием, почерком:

«В просьбе моей прошу не отказать! Я готов продолжить работу на любом другом фельдшерско-акушерском пункте, самом удалённом от центра».

Петька поставил точку, аккуратно расписался и вывел дату. Вроде бы, всё правильно, хотя его ФАП считался в районе самым удалённым, и дальше ссылать было некуда.

Едва Петька закончил писать, отодвинул лист на край стола и начал искать конверт, пришёл Владимир Иванович.

– Сейчас я вам чайник поставлю, – засуетился Петька.

– Да не нужно ничего, Пётр. Меня там и накормили, и напоили. А тебе я ещё раз комплимент должен сказать: молодец! Ну, честное слово, талант! Золотые руки! – Сел за Петькин стол, вытянул ноги, прислонился спиной к стене. – Хорошо тут у вас. Благодать! А народ какой милый! Сердечный! А что ты тут пишешь?

Владимир Иванович подтянул к себе заявление, достал очки.

– Ты это чего?

– Да жить мне тут, Владимир Иванович, в этой благодати среди сердечных людей день-два осталось. Пока Фёдору под пьяную руку не попадусь. Застрелить он меня грозится.

И Петька кисло усмехнулся.

– Давай рассказывай по порядку.

– Да Фёдор, ну, муж роженицы, у магазина мужикам говорил, что меня обязательно пристрелит, потому что в районе ему гинеколог сына обещала, а получилась дочь.

Владимир Иванович расхохотался:

– Ну, а ты-то тут причём?

– Так вот как ему пьяному объяснишь? А ещё, – Петька сразу же залился краской, – за то, что я у его жены там, как он говорит, ковырялся.

– Ой, ну ты меня насмешил! Ой, насмешил! – хохотал Владимир Иванович. – Это что, у тебя шутка такая?

– Да какая шутка, когда я вот уже три дня ему на глаза боюсь попадаться. Мне продавец о том разговоре сразу же сказала, мол, надо Вам, Пётр Иваныч, поостеречься, Федька в пьяном-то виде дурак дураком становится. Как бы и вправду чего не вышло. Вот я и прячусь, как партизан в глубоком тылу. А вам ничего не говорил, чтобы и вас не расстраивать.

– Нет, ну, насмешил ты меня. Давно я так не смеялся. Это же прямо, как в анекдоте. Нет, если ты и впрямь отсюда бежать хочешь, я тебя к себе с удовольствием возьму. У меня Марина Павловна давно на пенсию просится, да всё заменить некем. Но какая тут благодать! И какие сердечные люди! А с мужиком этим, с Фёдором, я завтра утром поговорю. Он же меня до большой дороги повезёт. Вот я ему по пути и объясню всё. Так что не переживай, будешь ты жить. А заявление твоё отвезу. Отчего же не отвезти? Поговорю, может, и ко мне переведут.




ГЛАВА 35



ПУГОВКИ В КАРМАНЕ

– Мужики, тут вот такая загвоздка получается, понимашь, – Иван Михайлович виновато опустил голову, поковырял носком валенка в калошах мерзлую землю. – Несогласованность небольшая получилась. Раньше-то вам за работу по радиофикации обещали деньги на колхоз перевести, а потом там финансисты объяснили, что нельзя так. Мол, не имеет права колхоз заниматься такого рода деятельностью. Короче, придётся вам самим в район съездить и деньги самолично в кассе получать. Мы с Иваном Степановичем порешали вопрос. Послезавтра он трактор в район отправляет со льном. Ну, вы там заодно разгрузите его, в Доме колхозника переночуете, наутро деньги свои в кассе у связистов получите и обратно. Там Зинаиде ишшо каких-никаких продуктов захватить надо будет. Да глядите у меня, не пропейте зарплату-то на радостях. Ну, да я позвоню, чтобы деньги вам только наутро выплатили, а то ить неровён час, прогулеваните да по пьяни-то потеряете ишшо.

Накануне поездки тракторную тележку загрузили льняными снопами. На дно уложили покороче – неумоевские с пригорка, а потом – с дерюгинских полей, из низины, которые рассчитывали сдать первым сортом. А если приёмщица попадется доверчивая, так может и всю партию одним сортом примет.

– На тебя, Анемподист Кенсоринович, одна надёжа, – напутствовал Иван Степанович. – Ты уж им много-то пить не давай. Тверёзыми домой привези, да и там штобы не позориться перед народом-то. А то знаю я Фёдора! Без меры нажраться может. Как потом обратно доберётесь?

– Будь спокоен, Иван Степанович! Всё ладом сделаем. Денег у мужиков нету, до получки не загуляют.

Мужики специально устроили себе закуток возле заднего борта тракторного прицепа, высоко забитого и увязанного верёвками льносоломкой. В этом году она хорошо вылежалась на луговине под августовскими росами и действительно должна была пойти на льнозаводе высоким сортом. Ежели, конечно, не обманут приёмщики, что повторялось из года в год с одинаковым результатом не в пользу колхоза.

Спорый «беларус» по ухабистой дороге ехал медленно, а на замерзших кочках болота вообще передвигался еле-еле. Мужики, чтобы согреться, даже вылезли и шли следом за трактором, невольно охая, когда высоко гружёная тележка вдруг сильно заваливалась на ту или другую сторону.

Промерзшие топи проехали без приключений, дальше уже начиналась территория богатого соседнего колхоза «Заветы Ильича» с хорошей ровной дорогой, то взмывающей на пригорки, то стремительно падающей в глубокие низины, где колеса четко пересчитывали брёвна каждый год заново отстраиваемых мостов, потому что половодье с завидным постоянством прежние смывало и уносило в озеро. На половине дороги остановились у чайной, размяться и согреться чайком со свежими булочками.

– Дак што там тебе председатель про сто грамм для сугрева-то напутствовал? – лукаво поинтересовался Степан, когда мужики ватагой ввалились в просторное помещение придорожной столовой, именуемой со стародавних времён чайной.

– Дак это, так и сказал, мол, мужикам закажи по сто грамм чаю. Не больше. А то, ежели по большой кружке выпьют, в штаны напустят на морозе.

– Ладно, чаю можно и по полстакана, – согласился Иван. – Но ты уж уважь земляков-то, возьми по кружке пива. Когда-то опять попробовать доведётся?

– Вот с пива-то и будет гонять, – заартачился Леший. – И так уж время к обеду, а пока до района доберёмси да лён сдадим. Не опоздать бы на приёмный-то пункт.

– Да мы тут типереча мигом докатим, – пообещал Фёдор. – Возьми, Кенсоринович, по кружке пива.

– Тебе не возьму. И не проси. Забыл, как Вася Зайцев родного брата прав лишил за пьянку? А тибя-то уж подавно загребёт, ежели остановит да унюхает. Мужикам вон так и быть возьму по кружке. А Веньке тоже ишшо рано.

– А мне, дядя Аник, и не нада. Не люблю я эту казённую мочу. Вот домашнее пиво на сусле – другое дело.

За полчаса мужики отогрелись, залпом выпили по кружке пенистого с кислинкой пива и заторопились дальше в дорогу. Не доезжая до райцентра, Фёдор свернул по давно знакомой дороге на льнозавод, где в очереди стояли только два таких же прицепа, поэтому сдали соломку без хлопот. Правда, приёмщица попалась стервозная, страшно ругалась матом и всё норовила занизить сортность. И засорённость большую увидела, и, мол, не вылежалась соломка, и длину замеряла, отступая от корней сантиметра три и столько же не засчитывая у верхушек, и долго мяла в горстях, нюхала и клонила к тому, что выше четвёртого сорта принять не может. Но спасибо Анемподисту Кенсориновичу! Смотрел он смотрел на это дело, потом веско так молвил:

– Ты это, девка, тут не крути, как телок хвостом. Не придуряйси! Мы ить, пока не разгрузились, и в инспекцию проехать могём. Пущай там в лаболатории определят, ково ты тут нам мозги пудришь.

Приёмщица посмотрела на Лешего, заворчала что-то неразборчиво вполголоса, но смягчилась:

– Ладно, проежжайте вон к весам, потом к той скирде, разгружайтесь сами. У миня работников для вас не предусмотрено. – И стала заполнять документы.

Разгрузили быстро. При этом постарались мелкоту со дна тележки заложить хорошей длинной соломкой. Ещё ведь не раз ехать придётся, так чтобы на скандал не нарываться. С такой стервой, ежели что, потом кроме как техническим сортом на ветошь и рассчитывать не придётся.

В Доме колхозника как раз оказалась комната на шесть человек. Дежурная предупредила, что если кто появится, она к ним подселит, так что пусть вон ту крайнюю от двери койку не трогают и на неё не садятся. Кровати стояли изголовьем к стене, образуя посередине пространство, занятое большим круглым раздвижным столом, точно таким, как был куплен Фёдором себе домой сразу после женитьбы. Вокруг стола нетерпеливо ждали гостей грубо сколоченные табуретки. Скорее всего, их делали на уроках труда ученики местной школы.

– Ну, вот и устроились, – обвёл взглядом жилище Леший. – Тебе, Венька, как самому молодому место возле печки у выхода, чтобы ближе ночью на улицу в туалет бегать.

Мужики хихикнули и стали рассаживаться на накрытые байковыми армейскими одеялами кровати со скрипучей пружинной сеткой.

Степан несколько раз привстал, оценивающе проверяя прочность сооружения.

– Да не боись, Стёпа! – заметил Фёдор. – У нас в армии точно такие были в два яруса. Так эть никто за все время службы со второго яруса вниз не провалился. А там ить при отбое-то со всего маху плюхаются.

– От молодой! Он мне, деду, будет про армию сказки рассказывать. Так ить я не мене твово служил-то. И подъём-отбой не месяц, как ты на карантине, делал, а два года в ракетных войсках за сорок пять секунд вставал и ложился. Это вон Веньке надо, пока армейская кровать есть, тренироваться.

– Дак мне как раз завтра в военкомат Иван Михайлович наказал сходить.

– Ладно, тогда на сёдни тренировки отменяются. Ну, што, Анемподист Кенсоринович, веди ужинать. Ты у нас за главного. Теперь-то и мне можно сто грамм накатить, – Фёдор встал посреди комнаты и посмотрел на земляков, медленно переводя взгляд с одного на другого.

– А может это, мы тут поедим? – Иван тоже посмотрел сначала на Лешего, потом на остальных. Он не любил быть на людях, особенно в чужих местах и с незнакомыми чувствовал себя неловко. Это вон Федька, тот любил в компании себя показать. Особенно после первого стакана.

– Да мне тут Дарья с собой чево-то наготовила. Хотела пирог рыбный положить, да я не взял. Чо народ-то смешить? Знатьё бы, што вмистях ночевать будем, дак можно бы и взять, – Степан достал свою сумку и начал выкладывать на стол газетные свёртки. В одном был присыпанный сушеным укропчиком солидный кусок солёного свиного сала с торчащими дольками чеснока, в другом – каравай свежего домашней выпечки хлеба, пара крупных красных луковиц. У Ивана оказалось варёное мясо с наступлением морозов забитого бычка, Веньке мать положила пирогов с капустой и жареную печень, которую парень завсегда считал за деликатес. Леший захватил с собой отварной солёной щуки и тушёную тетёрку.

– Вот люди живут! – восхищенно воскликнул Фёдор. – А моя мне хрен с маслом показала. Говорит, мол, к маме поесть сходишь.

– Ой, дак ведь и вправду, ты же к тёще на блины пойдёшь! – Степан начал раскладывать снедь по столу. – Там тёщенька и чаю сладкого с блинами выставит, и водочки нальёт любимому зятю, – стал подтрунивать мужик, хорошо зная про отношения высокомерной тёщи к деревенскому зятю.

– Да пошла она! – отмахнулся Фёдор. – Не был я там со свадьбы и не пойду никогда. Нотации ихние слушать, что загубил девке жизнь. А водочки нам и Кенсоринович купит. Поди, не зажилит. Отдадим же завтра, как только получим свою большую зарплату. А, Анемподист Кенсоринович? Поторопиться бы надо, а то закроют магАзин. Это ить не у Зинаиды, ночью не попросишь.

– А и правда, Анемподист Кенсоринович! Может, это для сугреву-то выкроишь? – поддакнул Иван.

Леший встал, крякнул и начал надевать полушубок.

– А то давай я сбегаю, – выразил готовность Степан.

– Сидите уж, сам схожу. А вы пока на столе всё как следует разложите да порежьте по-человечески. А то знаю вас, как нехристи какие.

Леший скоро вернулся с двумя бутылками водки и заворчал по поводу сервировки, устроенной совсем как на лесном пеньке.

– Мы это мигом исправим! – встрепенулся Фёдор и пошёл к дежурной за тарелками под мясо и рыбу.

– Ты бы гостинцев-то бабе снёс, – крикнул ему вслед Леший. Фёдор в дверях развернулся:

– И то правда. Нам всё одно самим столько не съесть.

На правах старшего Леший положил в газету сала, вареного мяса, отломил ножку тетерки.

– Скажи, пусть не брезгует деревенским угощеньем. Чем богаты, мол, тем и рады.

Фёдор вернулся с тремя суповыми тарелками и вилками.

– Ой, мужики, а каких я там в коридоре фифочек видел! Обалдеть! Дежурная говорит, что из области с какой-то проверкой. Может, в гости позовём?

– Так они к нам и пошли! Из области-то, – сразу же усомнился в успехе предприятия Иван.

– Ой, одна там такая вся! – не унимался Фёдор. – Титьки – во! – он поставил далеко перед собой ладони с растопыренными пальцами. – Ой, я бы с такой на койке пружинами-то поскрипел!

– Ты только ночью зубами во сне не скрипи, а то я ужас как не люблю этого звуку, – заметил Леший. – С войны ишо не люблю. У нас один в землянке так скрипел зубами, что немцы слышали. Вот с тех нор и не переношу этово скрипу. А ты слюни-то не пускай, не твово поля ягоды. Пей лутче да закусывай, а то запьянеешь.

Мужики разлили первую бутылку в гранёные стаканы, что стояли на столе вокруг наполненного кипячёной водой графина. Немного плеснули Веньке.

– Вы это, сдурели што ли? По полному-то на голодный желудок, – предостерёг Анемподист.

– Да мы за два раза, – откликнулся Фёдор. – Ну, мужики, за нас, за всё хорошее.

И отпил ровно половину налитого. Посмотрел на стакан, прищурился, поставил на стол и смачно крякнул:

– Эх, всяк пьёт, да не всяк крякнет! Хорошо пошла. Сразу кровь по жилам веселее побежала.

После второй бутылки мужики изрядно захмелели. Венька, не привычный ещё к спиртному, разрумянился, потом начал икать, быстро уклался на свою постель и моментально затих. Захмелевший Фёдор всё порывался идти знакомиться с городскими женщинами, что жили в двухместном номере рядом с дежурной. Он настолько образно расписывал их достоинства, что сбил-таки с панталыку и Степана, которому тоже захотелось увидеть, что это там за титьки, которые просто свели с ума их тракториста. И как ни урезонивал Анемподист своих захмелевших земляков, они под предлогом отнести тарелки и попросить чаю вышли из номера.

Фёдор отдал дежурной тарелки, узнал, что кипяток есть, а вот заварка кончилась, постучал к женщинам. На неуверенное «Да! Войдите!» широко распахнул дверь и ввалился в комнату:

– Девушки, мы знакомиться пришли. Не откажите в любезности.

Всё же годы супружества с бывшей несостоявшейся корреспонденткой не прошли для Фёдора даром. Кое-какому обхождению с дамами он научился, но проверяющие из области эту галантность не оценили.

– Мужчины! Вы что хотите? – строго спросила та, чьи груди и свели с ума Фёдора, которому дома в постели подержаться было не за что.

– Вас хотим! – чистосердечно признался Фёдор и выжидательно прислонился к ободверине. Из-за его спины Степан жадными глазами ощупывал городских женщин, одетых в красивые китайские шёлковые халаты с большими разрезами, в которых виднелись соблазнительно открытые чуть не на половину желанные округлости.

Та, которая особенно глянулась Фёдору, с явным презрением медленно повела взглядом от спутанных кудрей мужика вниз, скользнула по грубому обветренному лицу с большим носом в форме картошки, остановилась на вывязанном Марьей замысловатом узоре свитера, видимо, пытаясь запомнить рисунок, внимательно посмотрела на широченные стеганые ватники, завершила осмотр гостя его растоптанными промасленными и провонявшими соляркой валенками.

– Выйдите, пожалуйста, вон!

– Я что? Я ведь и жениться могу, – растерянно заговорил Фёдор.

– Я разве не очень внятно сказала? – повторила строгим, не терпящим возражения голосом дама из области. – Выйдите, пожалуйста, вон! Или вы хотите, чтобы я милицию вызвала? Дежурная! – крикнула она в коридор громким голосом.

Дежурная была настороже и появилась в тот же миг.

– Выпроводите, пожалуйста, этих пьяных наглецов. И закройте плотнее дверь. – Она произнесла это начальственным тоном и демонстративно отвернулась к окну.

– Вы уж, пожалуйста, не шумите тут. А то не ровён час и правда милицию вызовут. Перед ними тут самое высокое начальство лебезит, дак вы уж поаккуратнее, – уговаривала постояльцев дежурная, подталкивая в сторону отведённого им номера.

– Ну, что, накобелировались? – спросил со своей кровати Леший.

– Да ну их, не больно и надо! – отмахнулся Фёдор. – Гонористые больно. Им рабоче-крестьянский класс не по нутру. Брезгуют. – Он сел на кровать, тяжело скрипнул пружинами. – А всё таки я бы с этой, которая в халате с красными цветами, поскрипел пружинами.

– А я их и не разглядел совсем. Вроде бабы как бабы. Одёжа тольки дорогая. А ежели раздеть, от наших в байне не отличить, – философски заключил Степан, стаскивая стёганые штаны и укладывая их на пол в изголовье кровати. Минут через десять незадачливые ухажёры крепко спали по обе стороны от Лешего. А ему не спалось. Снова пришла в голову озорная мысль.

Анемподист достал из кармана своих штанов ножик, срезал на ватниках Степана все пуговицы, положил их ему же в карман, потом то же самое проделал с ватниками Фёдора и с озорной улыбкой тут же заснул крепким здоровым сном.

Наутро Фёдор долго нащупывал пуговицы, ворчал, что с похмелья не может их найти, а когда нашёл в кармане, во весь голос заматерился. Через минуту к его нецензурному монологу присоединился басовитый рык Степана:

– Ну, што за шкодник растёт, а? Где этот шнурок грёбаный? То крапивой в жопу тычет, то пуговицы на штанах срежет. Придушу гадёныша.

Но Венька, спозаранку разбуженный Анемподистом, уже бегал по кабинетам военкомата, выясняя подробности про призывную комиссию.

Степан долго ходил по комнате, держа одной рукой спадывающие тяжёлые штаны, чтобы отправиться в расположенный в деревянном сарае метрах в двадцати от Дома колхозника туалет. Едва он отпускал из пригоршни края штанов, чтобы надеть полушубок, те моментально сползали вниз, оголяя кривые волосатые ноги.

А Фёдор растянулся на кровати и заявил, что поскольку без пуговиц штаны на нём не держатся, рулить он всё равно не сможет, а потому будет спать до тех пор, пока пуговицы сами не прирастут или этот пришалимок Венька не пришьёт их обратно. А Леший над мужиками подтрунивал:

– Говорено было вчерась, не ходите к городским бабам, а то без штанов оставят. Дак эть не послушались, попёрлись. Вот без штанов и вернулись. Што типерича дома жёнкам-то говорить станете? Што поблядовать неудачно сходили?

– А чо тут за шум? – начал просыпаться и высунул голову из-под одеяла Иван.

– Да вот мужики вчерась на блядки сходили к городским бабам. Дак они такие нетерпеливые оказались, не могли дождаться, пока наши штаны снимут, как бросились их замороженных бойцов в ватниках искать, все пуголки оторвали.

– А вам бы только скалиться, – огрызнулся Фёдор и стал придумывать крепление для тяжёлых стеганых штанов, которые приходилось придерживать рукой.

Механизаторская сметка выручила и на этот раз. Деревенские трактористы, известное дело, и гвоздь вместо болта приспособить могут, и прохудившуюся трубку топливоподачи запалённым капроновым чулком заклеить, и еще много чего такого, до чего у зашоренных сопроматами да ГОСТами конструкторов да инженеров никогда бы ума не хватило. Фёдор походил по комнате в поисках торчащего в стене гвоздика, чтобы использовать его в качестве держателя штанов, но никаких картин на стенах не было, а вешалка для верхней одежды у входа накрепко была приделана к стене кованными четырёхгранными гвоздями с большой плоской шляпкой ещё поди со времён строительства самого здания. После безрезультатного исследования подручных материалов для крепежа ватников Фёдор взял со стола самодельный охотничий ножик Степана, отколупнул от крышки табуретки щепочку, просунул в петлю для пуговицы уголок опушки, проколол его и вставил деревянную палочку. Штаны держались. Головастый мужик несколько раз присел, попрыгал, ватники не сваливались.

– Ну, вот, едрёна мать! Типерь хоть руки свободны. Только какая же падина додумалась пуговицы-то отрезать? Пойду, может у дежурной хоть иголка с нитками есть.

У дежурной ни иголки, ни ниток не оказалось, она посоветовала постучать к дамочкам, у которых наверняка это всё найдется. Но после вчерашней попытки знакомства Фёдор от такого предложения отказался напрочь.

Мужики сходили ополоснуться под стоящим в конце коридора умывальником и уже уселись за стол доедать домашнюю снедь, когда вернулся из туалета любивший долго посидеть над очком Степан. Свои спадающие тяжёлые штаны он придерживал левой рукой.

– Ох, и колотун там, мужики! – сообщил он сводку погоды. – Трактор-то хоть бы завелси, а то придётся оттепели ждать в районе.

– Не боись, заведём! – заверил Фёдор. – Я же вчерась керосинчику в солярку добавил, не должна замёрзнуть. Ежели што, факелочком помпу отогреем да под бак огонёк заведём. Вам вот только в тележке-то не больно сладко придётся.

– Ой, а мы сёдни богатые будем, дак сугреву в дорогу купим, – потёр руки Иван.

– Богатые-то богатые, тольки как я за деньгами в контору пойду? Так и буду штаны одной рукой держать, штобы не свалились? – Степан свободной правой рукой задумчиво почесал в затылке.

– А ты у смекалистых учись, – посоветовал Леший. – Вон Федька-то какое приспособление удумал.

Ноу-хау головастного тракториста было тут же использовано и на штанах Степана. Ватники держались крепко, но была одна загвоздка: прореха толстых стёганых брюк от повсеместно применяемой на Руси зимней спецовки топорщилась и была похожа на большое расклеванное дятлами дупло старой сосны. Анемподист посмотрел на экипировку земляков и подметил:

– Вы это при народе полушубки-то нараспашку не носите, а то, не ровён час, петухи на улицу выскочат. Добро бы еще шкворни у вас были, как у Олёхи Безрукого, а то ить своими жаворонками опозорите Кьянду на весь район.

– Тибе бы только скалиться, – огрызнулся Степан. – Да мой жаворонок-то поболе твово будет.

– А я свово потому взаперти и держу, што хвастать нечем. Это вы с Федькой ширинки распахнули – смотрите, люди добрые, мы вам из деревни напоказ своё добро привезли. Запахнись хоть, а то вон и кальсоны наружу торчат. Стыдобище!

Мужики беззлобно поперекидывались колкостями да шутками и начали собраться.

– Ну, где там твоя контора связи, веди за получкой, – нетерпеливо начал Степан.

– Чо, невтерпёж в лавку за опохмелкой? Вы глядите мне, ишо товару надо нагрузить. Там Зинаида целую бумажку потребностями исписала. Напьётесь, дак кто грузить станет.

– А вот пущай Венька и потеет за всех, может хоть на шалости сил не останется.

– Вы это, мужики, на Веньку-то не серчайте зазря. Ему бы до этого и не додуматься было. Я вам пуголки-то отрезал, как тольки вы захрапели, – сознался Леший.

– Нет, вы только посмотрите, а? Едри его мать, старый хрен! – уже беззлобно воскликнул Степан. – Подозревал я на тибя, но уж не поверил, што ты на такую пакость способен. Думал, малец сдуру сотворил, а тут старый хрен всё не угомонится. Всё детство в жопе играет. Веди уж давай в свою контору! А за страдания наши с тебя бутылка.

– Да разиж за бутылкой дело станет! Как только товар загрузим, дак сразу и поставлю. На морозе-то и я с вами для сугрева приму.

Деньги мужикам выплатили без канители: Контора связи была рядом с военкоматом, поэтому Анемподист пошёл разузнать, что да как там у Веньки. А тот как раз в дверях навстречу попал:

– До весны оставили, дядя Аник. В стройбат записали. Щас там у них уже перебор, а весной, говорят, будет разнарядка куда-то на Север. Хоть белый свет посмотрю, а то кроме как в районе и не бывал нигде.

Товар получили по полному списку, аккуратно сложили в прицеп, накрыли брезентом.

– Вот простофили, не догадались соломы из дому захватить. Сидели бы типерь, как баре: и в тепле и мягко, – посетовал Степан.

– Ты, Фёдор, как увидишь где возле дороги скирду, остановись, мы для тепла в тележку-то соломы накидаем. Поди, не обеднеют от одной охапки. А ты, Венька, в кабину полезай, а то в фуфайке своей околеешь за дорогу.

Домой с несколькими остановками для сугрева и обедом в придорожной чайной добрались уже впотьмах. Иван со Степаном всё норовили запеть какую-нибудь песню, но дуэт не получался да и слов не знали. Даже любимая председательская «По муромской дорожке» за незнанием продолжения заканчивалась на первом куплете. Когда проехали Семёновку, мужикам было уже не до песен, они еле ворочали языками, поэтому сначала пришлось их доставить по домам, а потом уже выгружать товар.

Жёны на своих пьяных мужей даже не ворчали. Состояние это было давно привычным, а тут на этаком морозе вернулись домой без обморожений да еще и с полными карманами денег. Такой богатой получки бабы век не видывали, да ещё и новость мужья еле внятно выговорили, что из Костомы в их сторону уже бригада провода тянет, и к новому году в домах будет радио. Культурный уровень Кьянды обещал быть высоким.




ГЛАВА 36



ПРОТАЛИНА

Голова просто трещала по швам. В висках с частотой хорошей бригады кровельщиков стучали молотки, а потолок комнаты, стоило только сесть в кровати, сразу поплыл куда-то вправо. Степан тут же откинулся обратно на подушку и начал тереть пальцами виски с набухшими венами.

– Правду говорит Дарья – не фиг так нажираться: не молодой уже. А только знать бы, когда пьёшь, ту норму, после которой уже ни-ни... Знать да уметь остановиться. Нет, брат, вот остановиться-то мы и не умеем, пьём, пока есть. А потом поутру маемся, – правильные мысли тяжело ворочались в отравленном алкоголем мозгу, и от этой их правильности делалось ещё хуже. В который уже раз с похмелья вспомнились врезавшиеся в память стихи какого-то поэта, услышанные в прошлом году в клубе, когда ставила там концерт накануне выборов районная агитбригада.

«Свет не мил, в душе тоска, а на лбу – испарина...»

– Молодец писатель! Поди, не раз на себе похмелье испытал, коли так точно высказался, – с ноткой радости, что после перепоя не одному ему так хреново, а вон и поэты маются не лучше, повернулся на живот, и точно, как в том стихотворении, оторвал от постели сначала зад, а потом уж голову. Посидел, дожидаясь, пока потолок встанет на своё место, и, держась рукой за гудящую башку, зашаркал на кухню, где брякала посудой Дарья.

– Ну, как? – спросила она участливо.

Степан удивился было этакому состраданию жены, потому что обычно она хоть и не ругалась по-чёрному, но и жалости по случаю похмелья не выражала, но вспомнил, что напились они вчера с Фёдором заслуженно, и потому браниться не было повода. А то! По четыре волока хлыстов тому и другому из лесу припёрли, да ходку Ивану сделали. Самого-то хозяина дома не было, но жена, баба толковая, угостила. После той бутылки-то они с Фёдором все хлысты бензопилой на чурки распазгали, теперь только коли да в поленницу складывай. На эту-то зиму запас и так был, это уж на другой год заготовили, пока снегу не навалило, а земля так промёрзла, что Федькин колёсник на болотине выдерживало.

Степан сел на своё место в углу у стола, повернулся к стоящему рядом ведру с водой, почерпнул целый ковшик и жадно выпил до дна.

– Худо? – с жалостью опять спросила жена.

– Не то слово, – выдавил из себя Степан.

– Погодь-ко, счас полегчает.

Дарья открыла крышку подпола, сноровисто спустилась в тёмную пустоту лаза.

Настроение Степана сразу поднялось, рот невольно растянулся в улыбке. Боль куда-то отступила в предвкушении опохмелки. Но из подпола вместо вожделённой бутылки появилась трёхлитровая банка солёных огурцов, а потом опять же вместо поллитровки высунулась голова жены, осторожно поднимающейся по ступенькам подгнившей лестницы, заменить которую Степан собирался уже года два, да всё никак не доходили руки.

– Давай-ко вот рассольчику попей, – Дарья подвинула по столу банку в сторону мужа. – Опять куда-то открывашка запропастилась, да ты и ножиком крышку отковыряешь.

Степан, взял в руки нож, сделал попытку отколупнуть жестяную крышку, но опустил трясущиеся руки на столешницу:

– Не могу. Руки трясутся, боюсь порезаться.

Ох, ты горе моё горькое! – Дарья несколько минут возилась с банкой, прежде, чем крышка отскочила от широкого горлышка и покатилась по столу на пол. Степан наклонился было поднять, но в голову сразу навалилась тяжесть. Он выпрямился на табуретке и откинулся спиной к стене.

– Ой, худо мне, жёнка!

– Потерпи, счас вот рассольчику попьёшь, и полегчает, – пообещала жена и, придерживая готовые выскользнуть из банки огурцы, нацедила полную кружку прозрачной солёной жидкости. Степан большими глотками выпил до дна, опять откинулся спиной к стене в ожидании облегчения. Но голове лучше не стало, зато быстро прошла подступавшая было к самому горлу тошнота.

– Поешь горячей картошечки, может хоть от еды полегчает, – участливо посоветовала Дарья и, ухватом вынув из загнетки стоявший там чугунок с рассыпчатой картошкой, стала накладывать на тарелку горячие клубни.

– Да отстань ты со своей картошкой! – досадливо отодвинул тарелку Степан. – Мне бы стопочку для оздоровления.

– Да где же я тебе стопочку-то возьму? – сокрушённо спросила Дарья. – вы вчерась с Федькой всё вылакали. Знамо бы дело, что так мутить будет, спрятала бы немножко. А меры не знаете. Федька-то вон еле-еле в кабину забрался, чтобы домой через иоле ехать.

– Дак может спрятала немножко? – с надеждой спросил Степан.

– Спрячешь от вас, как же! – хлопнула себя ладонями по бёдрам Дарья. – Было бы ещё, дак и то бы вылакали. Вон обе бутылки пустые стоят, вынести на сени ишшо не успела.

– А может заначка есть? – в голосе Степана всё ещё теплилась маленькая искорка надежды на опохмелку.

– Откуда при вас алкашах заначка-то возьмётся? Вы это, пока всё не уговорите, не успокоитесь. Впервой што ли? Мог бы и сам на утро хоть полстопочки оставить.

Степан долго сидел молча, обхватив ладонями гудящую голову и что-то медленно соображал. И вон он поднял лицо:

– А это, когда картошку-то сдали, ты ить три бутылки брала. Две мы вчерась выпили, а третья где?

– А не помнишь, Матрёне на растирания дала, она в этой водке мухоморы настаивала для ревматизмы. Могу сходить, рюмочку отольёт, ежели с мухоморами не побрезгуешь.

– Да иди ты со своей Матрёной и с ейными мухоморами! Я уж лучше так помирать буду, чем от мухоморов. Сбегай до Зинаиды, Христом-богом прошу! Помираю ить самым натуральным образом.

У продавщицы Зинаиды водку можно было взять в любое время суток. Она всегда держала дома про запас несколько бутылок, чтобы когда кому заноздрит, не идти по пустякам в магазин на другой конец деревни.

– Ой, глико-ты! И бога вспомнил. А нету Зинаиды, вчерась в район на два дня укатила. Говорила: «Запасайтесь, бабоньки, товаром, а то на два дня уеду».

Степан встал и уныло побрёл в горницу, рухнул на кровать, не в силах поднять за собой на постель ноги. Дарья ещё какое-то время возилась на кухне, потом Степан услышал, как она оделась и куда-то ушла, хлопнув калиткой.

Настало благодатное время для поисковой работы. Степан кое-как пересилил себя, поднялся и начал шарить во всех закоулках. Посмотрел на кухне в шкафчиках, заглянул в мешок с мукой, где легче всего было спрятать поллитровку, натянув брюки и свитер, сходил в хлев, уныло посмотрел на забитый душистым сеном сеновал: тут бутылку искать, как в стоге иголку – бесполезно. Поиски оказались безрезультатными, и Степан снова улёгся в постель.

Снова хлопнула калитка, потом Степан услышал, как жена вошла в дом, и сразу от дверей потянуло холодом.

– Ой, снегу-то навалило! – говорила, раздеваясь Дарья. – Прямо настоящая зима пришла.

Прошла в комнату, посмотрела на лежащего с закрытыми глазами мужа.

– Ты хоть жив?

– Не дождёсси... – через силу откликнулся Степан.

– Да я к Нюрке ходила, у неё бутылка была, да вы вчерась и ту выхлестали. Я-то ить и не знала, что вы им тоже дров притаранили. Говорит, угостила мужиков, а как же. Иван-то с Зинаидой в район уехал, дак вам больно хорошо досталось. Три пол-литры за день на двоих уговорили, не мудрено, что голова болит. Эстолько выхлестать! Сходи вон снег пооткидывай с дорожки, может, полегчает на свежем-то воздухе.

– Какой на хрен снег?! Я голову-то поднять не могу, а ты про снег. Поищи у кого другого. Не может быть, чтобы в деревне ни у кого из баб бутылки в заначке не было! – Степан уже начал раздражаться и своей беспомощности, и тому, что нет опохмелки. Да никогда не поверит он, что нет никакой возможности найти в целой деревне какую-то несчастную поллитровку! Просто надо зайти в два-три дома, да только жена не хочет.

– Ну, перетерпи немножко! – утешала Дарья. – Походи по улице, снежку покидай, хоть тропку разгреби. Там эть и правда столько за ночь навалило, как посреди зимы живём.

– Ну, нету у меня сил снег разгребать! – уже горячился Степан.

– Ну, тогда иди голой жопой снег оттаивай! Может хоть от этого полегчает, – вспылила и Дарья.

– И пойду, и буду оттаивать. Пока похмелиться не найдёшь.

Степан даже обрадовался возможности шантажа.

– Вот сяду и буду сидеть, внутренности себе простужу, радикулит заработаю, сама дрова колоть будешь.

– А не переломаюсь, и поколю...

Степан решительно поднялся с кровати, постоял, держась за ободверину, пока не прошло головокружение, сунул у порога ноги в разношенные ботинки, в которых вчера ездили в лес, и вышел во двор. Снегу действительно навалило добро! Снег хоть и лёгкий, пушистый, но было его очень много. На широкой лавке из церковной плахи лежал настоящий сугроб. Степан обернулся на окно, заметил, как мелькнуло за шторками лицо подглядывавшей за мужем жены, расстегнул брюки и, спустив их на поджилки вместе с трусами, сел на лавку, на которой столько было сижено с цыгаркой в руке.

Холодный снег остудил было пыл, а желание брать жену измором этаким шантажом быстро таяло и вместе с капельками оттаявшего под голой задницей снега утекало по волосатым ногам.

– Так ведь и точно можно запросто простыть, – появилась трезвая мысль, но Степан характером был твёрд и решил свою угрозу исполнить до конца. Когда снег протаял уже до самой плахи, Дарья вышла на крыльцо:

– Ну, и легче тибе стало? Иди домой, пришалимок, не смеши народ.

– Нальёшь, приду, – упрямо ответил Степан.

– Да где же я тебе возьму налить-то?

– А где хочешь! А только пока не нальёшь, с лавки не встану.

И в подтверждение своих слов Степан пересел левее.

– Ой, придурок, – запричитала Дарья. – Вот простынешь, опять мне с тобой нянчиться. Пойдём уже домой, не придуряйся. – И потянула мужа за рукав толстого домашней вязки свитера.

– Я сказал, пока не нальёшь стопку, не пойду.

– Ну, придурок, ну, придурок, ведь опять весь простынет, снова спиной маяться будет, – приговаривала Дарья, идя в сторону калитки.

Под Степаном протаял снег уже и на втором месте. Мужик думал, что задом отогреет деревянную лавку, и будет немного теплее, но тёсаная плаха не прогревалась, и казалось, что рыхлый снег даже приятнее.

Когда Дарья вернулась домой, неся бутылку водки, Степан уже просидел на лавке три проталины.

– На, ирод, хоть упейся типерь, – Дарья зло сунула мужу поллитровку и, не оглядываясь, пошла в дом. – Околевать станешь, поясницей загибаться, и не думай, что подойду лечить. Сам виноват, придурок! – Сказала уже с крылечка и ушла в дом.

Степан сидел с бутылкой в руке и рассеянно смотрел на желанную жидкость, что легонько плескалась в прозрачной посудине. Он поставил бутылку на лавку, нагнулся, подтянул штаны, застегнул пуговицу, и подхватив ещё совсем недавно такое необходимое для опохмелки лекарство, стал подниматься по лестнице.

В доме забрался на печку и прижал полыхающий огнём зад к горячим кирпичам.

Пить почему-то уже не хотелось.




ГЛАВА 37



ПО ДРОВА

Как председатель и предполагал, Ивана со Степаном нашёл в магазине. Они стояли у края прилавка возле печки. Наполовину опорожненная бутылка торжественно высилась на прилавке над кусками растерзанной селёдины, испуганно вжавшейся в старую районную газету. Газета кудрявилась по краям и блестела рассолом, потому что об эту же самую распространённую у деревенских мужиков скатерть они вытирали пальцы и заворачивали под края длинные рыбьи косточки.

– Ну, здорово, мужики! – поприветствовал от порога председатель и повернулся к продавщице, – Будь здорова, Зинаида!

Та засуетилась виновато, потому что застал председатель за явным нарушением санитарных норм торговли и распитием спиртного и начала оправдываться:

– Мужики вот минуточку назад зашли похмелиться. Не на улице же им в этакую стужу головы-то поправлять. Ты уж, Иван Михайлович, не ругайся больно-то.

– Давай к нам, председатель! – гостеприимно развёл рукой Степан, приглашая к импровизированному застолью.

– Да нет, спасибочки, мужики! Не досуг мне с вами винцо распивать. Дел по горло. Да и вам тоже хватит уже гулеванить. Три дня уж, как рассупонились. Так эть скоро бабы из дому выгонят. Дело у миня к вам. Анемподист Кенсоринович сказывал, на Михалёвской болотине по осени ветром берез навалило. Целую просеку. Дак штобы не пропадало добро, на дрова бы пустить. С Иваном Степановичем я уж перетолковал. Он не против. Так што можете ишшо подзаработать на заготовке дров для школы, сельсовета и конторы. Там возле кузни теплушка старая стоит, штобы и вам от ветра согреться, и инструмент на ночь оставлять. Пол только надо укрепить, а то провалится.

– Дак мы эть не танцы танцевать там будем, Иван Михайлович, – перебил Степан. – Покурить в тепле да верхонки обсушить. Выдержит.

– Вот и ладно! Иван Степанович на неделю и Федьку с трактором выделил. Сразу колотыми и привозить станете. Да Веньку с Колькой в бригаду свою возьмите, нечего без дела робятам слоняцца.

Наутро Фёдор заехал за мужиками, уселись в тележку, завернули к кузнице за теплушкой – небольшой сарайкой из горбылей, сколоченной на скрепленных двумя поперечинами бревнах, затесанных спереди наподобие саней.

Фёдор подвернул трактор задом к теплушке, Степан зацепил за крюк трос, рывок, другой, и сани с сарайкой, примёрзшие было к земле, оторвались и легко покатились следом.

Мужики открыли висящую на кусках старой ременной упряжи дверку, осмотрели сооружение внутри.

– Правду говорил председатель. Надо бы пол-то скобами закрепить на всякий случай, – оценил Степан.

– Да ладно тибе, чо мы там не пересидим што ли и на этом? – отмахнулся Иван – Только время зазря терять. Да и где эти скобы взять?

– Венька, сбегай-ко в кузню, глянь, нету ли там скоб-то, – на правах бригадира распорядился Степан. Он хоть и был ленивый по натуре, но делать любил всё с толком.

Венька парень расторопный и послушный. Обшарил в кузнице зауголки, заглянул наверх. Скоб готовых не было, а разжигать горнило да ковать новые – полдня потерять. Решили, что и так сойдёт, выдержит теплушка.

Прицепились к тележке, забрались в теплушку, где железная печка ещё хоть и не топлена была, но тонкие дощатые стенки спасали от ветра.

До Михалёвской болотины добрались махом. Первым делом распластали несколько сухостойных берёз, накололи дров для печурки, растопили, поставили старый котелок, набитый снегом. На чай. Перекурили, добавили дров и снегу и пошли работать.

Степан ловко управлялся с пилой, Иван помогал, то и дело приподнимая лагой поваленные сильным ветром стволы берёз. Ребята не поспевали колоть, хотя на морозе сырые чурки лопались легко. Накидали тележку с горой, Фёдор поехал отвозить дрова в деревню, а мужики зашли в теплушку перекусить да попить чайку. Особенно хотелось чаю Степану с Иваном. После трехдневной пьянки обезвоженный организм требовал жидкости. Пока обедали да курили, Фёдор успел слетать в деревню, свалить дрова у сельсовета и пообедать. После большой получки мужа за работу у связистов, вечно недовольная Олёна заметно подобрела к мужу и даже старалась ему угодить, неумело готовя в печи домашнее кушание.

Первый день отработали споро. На второй день то ли подустали, то ли непогода мешала, дело не ладилось. Крупными хлопьями пошёл снег, которого и без того было почти по колено. Фуфайки быстро намокали от пота и падающего снега, поэтому мужики то и дело прятались в теплушке, сушили одежду и рукавицы. На третий день после снегопада пришла оттепель. Поскольку за два дня работы мужики по бурелому продвинулись хорошо вперёд, чтобы не топтать зря ноги, теплушку по мокрому глубокому снегу подтащили трактором поближе к месту разделки.

Оттепель продержалась всего один день, а потом грянул добрый морозец.

– Ежели ишшо прижмёт, на хрен эту работу, – начал ныть Иван, которому надоело лазать по снежной глубине. У него всё время мёрзли руки, ломило в пояснице. И хотя он всё чаще пытался откровенно отлынивать, деваться было некуда. Но бурелом кончался, да и дров было заготовлено на всю будущую зиму и для сельсовета, и для школы, и для магазина. Хотя магазин шёл отдельной статьёй, потому что числился на сельповском балансе. Но оно и было к лучшему, потому что когда мужики свалили две тележки возле магазина, Зинаида пообещала им расчет на кончину работы.

Дел на последний день оставалось всего ничего. Так, до обеда. Поэтому мужики утром первым делом заехали к Зинаиде за расчетом.

– Вот вам, миленькие, две бутылки, остальное бабам отдам деньгами или товаром, – заключила Зинаида, выставив на прилавок две поллитровки.

– Дак это, нас же пятеро, – недоумённо пожал плечами Иван. – Маловато, поди, будет.

– А пацанам рано ишшо водкой баловаться, – урезонила Зинаида. – И Федьке за рулём много нельзя.

– Нет, ну што ты в самом-то деле жмёсси, – настаивал Иван. – Мы тебе последним рейсом ишшо тележку притараним.

– Вот потом и получите. А то как бы чо худого в лесу-то не вышло. Не дам боле, не проси, – Зинаида отвернулась и вышла в склад.

Мужики сунули поллитровки в карманы и пошли усаживаться в тележку. В лес приехали уже изрядно закоченевшие. Ребята начали растапливать печурку, а мужики не удержались и налили по сто грамм. Выпили, крякнули, занюхали хлебом. Сели на сколоченную возле одной стены теплушки дощатую лавку, закурили. От железной печурки быстро стало тепло, и чтобы не сморило, пошли работать.

К обеду управились. Накидали в тележку дров, Фёдор подвернул её к теплушке, прицепили и пошли внутрь обедать, хотя, конечно, поесть можно было бы и дома.

– Эх, щас бы горячих щец, натомившихся в русской печке, похлебать, – задумчиво протянул Фёдор.

– Домашняя-то еда и назавтрева будет, – осёк Иван. – А когда вот так душевно в компании посидеть снова доведётся? Дома-то бабы всю малину испоганят своим нытьём. А тут мы по-мужски с разговорами. И никто-то тибе не мешает! Эх, красота! Давай, Стёпа, верстай.

С мороза в тепле да от хорошей дозы мужиков быстро развезло. Оно бы можно было и посидеть, да только печурка начала остывать, а сухие дрова для неё кончились, и мужики решили, что пора домой.

– Давай, Федя, потихоньку трогай, – напутствовал Степан. – Токо нас не потеряй, не гони на поворотах-то, а то ить из-за дров-то тибе и не видно теплушку из кабины.

– Хорошо сказал, – пьяно подумал Фёдор, подходя к трактору. – Не потерять, это главно. – Взялся за ручку дверки, потом что-то надумал, вернулся к теплушке, завернул тугую вертушку и ещё для верности набросил на крюки длинную, через всю дверку, щеколду, неизвестно зачем приделанную ьсузнецом к этому хлипкому сооружению. – Вот так-то оно надежнее, а то по дороге отлить надумают, на ходу выйдут, а мне потом за ими вертайся.

Сел в кабину, включил скорость, добавил газу, отпустил сцепление. Трактор дёрнулся и заглох.

– Твою мать! – беззлобно, по привычке выругался Фёдор, завёл со стартёра, включил пониженную, чтобы сорвать примёрзшие после оттепели сани. С пробуксовкой, гремя намотанными на колёса цепями, трактор снова чуть было не заглох, но Фёдор вовремя газанул, и караван двинулся с места. Отъехав несколько метров, решил посмотреть, не оторвался ли старый трос. Высунулся из кабины через открытую дверку, увидел, что теплушка тоже сдвинулась с места, а из окна мужики машут руками. Тому, что в окно раньше было вставлено стекло, не придал значения. Хотелось добраться до деревни побыстрее, разгрузить дрова, поставить к кузне теплушку, но по снежной дороге да с тележкой и теплушкой на прицепе трактор на повышенной передаче не шёл. Приходилось тащиться еле-еле. На повороте из леса увидел, что мужики снова машут в окне руками, но останавливаться не хотелось.

– Вот приспичило! – недовольно подумал Фёдор. – Дотерпят до деревни, тут уж немного осталось.

К магазину подъехал сзади, чтобы, как договаривались утром, сразу свалить дрова у поленницы, которую любовно успела сложить вдоль стены Зинаида, пока не было покупателей. Фёдор заглушил трактор, спрыгнул из кабины на землю и услышал отборный мат, что доносился из теплушки.

– Да што они там, в штаны што ли надули? – недоумевал Фёдор, открывая тугую вертушку. Дверка со всего маху распахнулась, и изнутри, кроя всех и вся матюгами, вышел совершенно трезвый Степан.

– Ты што, твою мать, совсем рехнулси? – накинулся он на тракториста. – Чуть не порешил нас всех к едрене матери!

– Да што хоть случилось-то? – недоумевая, сделал шаг назад Фёдор.

– Што? Што? Всю дорогу по твоей милости бегом бежали. Ты пошто дверь-то запер?

– Дак эть, штобы вы по дороге не потерялись. Мало ли отлить бы надумали.

– А то, што пол к талому снегу примёрз и сразу в лесу оторвался, ты не мог подумать? Мудрец, едри ево мать, – ругался выбираясь из теплушки Иван. – Ладно, ребята молодые, им эти километры пробежать, удовольствие получить, а нам-то каково? И эть махали тебе руками, кричали, а всё без толку.

– Да видел я, што махали, думал, торопите, штобы быстрее в магазин ехал.

– Думал он, думал. А мы тут, как шавки вприпрыжку всю дорогу сказали. Вон спина вся мокрая, как после бани. Ну, твоё счастье, Федька, што протрезвели, пока бежали, а то бы таких тебе хренов наклали, долго бы помнил.

Вслед за Иваном из теплушки на улицу вышли, вытирая потные лбы, Венька с Колькой. Фёдор заглянул внутрь. И вправду, пола в теплушке не было. На белом снежном фоне темнели только две перекладины из тонких брёвен, да сиротливо жалась в угол чудом сохранившаяся железная печурка.

Фёдор представил, как уехал из-под ног мужиков примёрзший к заледенелому снегу дощатый пол, прихваченный в нескольких местах ржавыми гвоздями, с каким недоумением восприняли захмелевшие лесорубы это явление и как потом шустро бежали в тесном пространстве между двумя перекладинами, из мати в мать кляня его и небесные силы, схватился за живот, расхохотался во весь голос, и не в силах стоять на ослабевших от смеха ногах, сел прямо на землю и гоготал во весь голос.

– Смешно ему, едри ево мать! – ругался Степан, но постепенно на его лице тоже стала расплываться улыбка, а через минуту все пятеро колотили друг друга по плечам и смеялись, вытирая набежавшие от смеха слёзы. Пережитый стресс нашёл выход в безудержном веселье.

– Нет, Федька, так просто ты теперь не отвертисси! – продолжая смеяться, говорил Степан. – С тебя бутылка за то, што чуть нас не угробил.

– Каждому, – как в фильме «Операция «Ы» подытожил Иван. – А то у нас весь хмель из головы вылетел. В другой раз мы вон Веньку за руль посадим, а ты с нами побежишь.

И снова мужики расхохотались. Так в приступах непреходящего хохота они ввалились в магазин и начали, перебивая друг друга, рассказывать Зинаиде о пережитом.

Расчувствовавшись, она за такое дело выставила на прилавок бутылку:

– Это вам лично от меня, мужики! Для успокоения нервов.




ГЛАВА 38



ПО ВОДУ

Снег громко хрустел под валенками. Среди вечерней тишины, нарушаемой еле доносящегося из хлевов мычания коров, радостно встречающих своих хозяек, что заканчивали обряжаться, да кое-где незлобиво тявкали дворняжки, тут же стыдливо замолкая и поджимая уши от своего позорного испуга. На Лешего собаки никогда не лаяли, точно так же, как не тявкали на его бежавшего чуть впереди Буяна.

Неумоевка готовилась вечерять, хотя было еще только около шести. Время Анемподист определял всегда безошибочно, и, собираясь в лес, никогда не надевал свои трофейные наручные часы, что были его единственной фронтовой добычей да и то подобранной на дне окопа во время одной из боевых вылазок в ближний тыл немцев.

Зимой деревня укладывалась спать рано. Закончив работу со скотиной, бабы накрывали на стол, доставали из печи чугунки с оставшимися от обеда наваристыми щами из квашеной капусты, не торопясь ужинали. Потом мужики садились ближе к лампе вязать к весне рыбацкие сети с ячеёй на два-три пальца, самые ходовые на мелководье, а бабы присаживались с другой стороны вязать носки и рукавицы, штопать изношенную одежду.

Те, кто постарше, днём ткали из старых тряпок разноцветные красивые половики на занимающих чуть не половину избы кроснах, а вечерами рано отходили ко сну, чтобы привычно проснуться ночью от невесёлых снов о мимолётно пролетевшей жизни, натереть ноющие от ревматизма суставы мазями из мухомора или без остатка растопившейся на жарком летнем солнце засунутой в бутылку змеи, приложить на опухающие ноги самое распространённое и доступное лекарство – обильно смоченную свежей мочой тряпочку.

Мужики, которых в силу разных жизненных обстоятельств оставалось всё меньше и меньше, иногда собирались по двое, по трое поговорить за жизнь, нещадно смоля дешевыми сигаретами или самокрутками с махоркой домашнего производства. Вспоминали в который уже раз былые охотничьи или рыбацкие байки, смеялись над старыми проделками Анемподиста, от которых больше всего доставалось Степану, да и расходились по домам.

Когда Леший дошёл до вырытого посреди Неумоевки колодца с длинным журавлём, высоко задирающим еловую жердь с подвешенной к ней цепочкой, возле аккуратного сруба, украшенного незамысловатой резьбой, приметил санки с небольшой кадушкой. Тут была самая вкусная вода, за которой ходили для самовара все жители деревни, для скотины пользуясь каждый своим колодцем, вырытым посреди усадьбы. Санки и кадушка были Ивана Михайловича. Начерпав воды, он, по всей видимости, зашел выкурить по папироске к Михеичу.

Анемподист развернул санки, взялся за привязанную к ним верёвку, и повозка легко заскользила следом, добавив к снежному скрипу валенок новые живые нотки. От очередной задумки на душе у Лешего повеселело, сразу куда-то пропала усталость, накопившаяся было за проделанные на лыжах два десятка километров вдоль телефонной линии, где то и дело приходилось сбивать тяжёлые шапки нависшего на ветках над просекой снега, выпавшего как раз накануне заморозка.

Дорога от Неумоевки в Носово была немного в гору, но санки с несколькими вёдрами воды в кадке катились легко. Чтобы вода не расплескивалась, еще у колодца Анемподист бросил в неё несколько пригоршней снега, который тут же напитался водой, затяжелел и стал навроде живой крышки. Пройдя через поле по накатанной полозьями и утоптанной копытами лошадей дороге с километр, Леший подвёл санки к калитке Марины, завёл их в усадьбу, набросил петлю на крючок у крыльца и бодро зашагал вдоль деревни к своему дому.

Поговорив с Михеичем, Иван Михайлович подошёл к колодцу, не обнаружил санок с кадкой и решил, что, не дождавшись мужа, жена отправила за водой для самовара ребятишек. Он пришёл домой, снял у порога валенки, поставил их на печь, чтобы до утра просохли, в носках прошёл в передний угол, сел ближе к лампе, привернул фитиля, сделав свет поярче, и развернул одну из газет привезенной на прошлой неделе почты.

– Ты чево это расселси? – заглянула в горницу жена. – Вода-то где? Я жду не дождусь, чтобы самовар ставить, а он газетки свои читать удумал.

– Дак это, ребятишки рази ж не привезли?

– Какие ребятишки, ты же за водой уходил.

– Дак это я думал, вы тут не дождались, пока я с Михеичем покурю. Я начерпал кадку и оставил у колодца. А санок-то и нету. Ладно, пойду погляжу, куда могли деваться.

Иван Михайлович нехотя отложил газету в сторону, достал с печки валенки, набросил полушубок, натянул шапку с опущенными ушами, достал свои меховые рукавицы из печурки – специально сделанной в толстой стене русской печи ниши для сушки стелек, носков, рукавиц и прочей мелочи, сунул их под мышку и вышел на улицу.

Ни санок, обычно прислонённых к стене возле входа, ни кадки в усадьбе не было. Иван Михайлович дошёл до колодца, при свете полной луны осмотрелся окрест, поглядел у ворот Михеича, прошёл вдоль всей деревни.

– Да отродясь у нас таково не было, – пожал плечами немного расстроенный пропажей Иван Михайлович, остановился в раздумье и начал размышлять. – Цыган вроде не было. Это те могли взять всё, что оставлено без присмотра, свои деревенские на воровство были неспособны. Оставалось думать только на Анемподиста – этот старый мудила мог отчебучить очередную шутку, а значит, искать санки с кадкой можно было хоть на своём сеновале.

Председатель прошёл вдоль деревни ещё раз, внимательно приглядываясь к улице и даже заглядывая поверх калиток в усадьбы. Потом обошёл свой дом вокруг, на самом деле посмотрел на повети. Санки будто корова языком слизнула.

Раздосадованный, взял в избе два пустых ведра, сходил на колодец. Жена начала ставить самовар, а хозяин сел в горнице к столу и задумался о пропаже.

Нашлась она наутро, когда бригадир заглянул к Марине, сказать, что заболела Марья, поэтому ей придётся сегодня идти работать в телятник.

– А што это у тебя кадка-то на санках у крыльца оставлена? Гляди, как бы морозом не распёрло. Давит сёдни справно.

– Какая кадка? Да у миня и санок отродясь не было.

Марина набросила фуфайку и вышла на крыльцо.

– Дак это же Ивана Михайловича санки. Вишь, вон железные полозья приколочены. А как они у миня-то оказались?

– Поди на чай вчерась заглядывал ввечеру, воды скусной из своево колодца привёз да кадку-то и забыл домой забрать.

– Ой, да ты тоже наскажешь тут напраслины всякой. Чо это у миня Иван Михайлович забыть мог?

– Ты баба одинокая, чо бы ему на чай-то к тибе и не завернуть. Да со своей водицей. Как отказать?

– Да иди ты! У Ивана Михайловича и без меня зазноб хватает. Ты всё одно домой идёшь, дак довези председателю санки-то.

Бригадир, радуясь возможности разыграть Ивана Михайловича, охотно взялся за верёвку и потащил санки с кадкой воды в Неумоевку. Поклажа под гору катилась легко, то и дело нагоняя тащившего и подшибая ему валенки.

Дойдя до председателева дома, бригадир с улицы закричал:

– Иван Михайлович, тут тибе Маринка кадушку наговоренной воды послала. Как ковшик выпьет, говорит, дак сразу голову-то и потеряет. К ей, мол, вчерась приходил в гости на чай, а она у Нюрки на посиделках оказалась. Жалеет, што принять да приласкать не могла.

В окне зашевелилась занавеска, и через разрисованное морозом стекло на улицу выглянул сам председатель. Через минуту он вышел во двор в наброшенном прямо на рубашку полушубке.

– Чо шумишь спозаранку, людей пугаешь?

– Да вот, понимашь, Маринка тебе посылку отправила. Вкусная, мол, водица у вас в Неумоевке, да она жонки твоей опасается. Просила санки с кадкой вернуть. Ни к чему ей, говорит, чужое имушшество.

– Вот ну не Леший ли а!? – всплеснул руками Иван Михайлович. – Эть подумал я на ево, по всей деревне искал. Пропали санки, пока с Михеичем по папироске выкурили. Вот шутник, едри его мать! Это же надо додуматься! И главно дело, не лень было в гору санки тащить, а? Ну, Лешегон, ну, супостат! – смеялись мужики. И особенно радовался Иван Михайлович. Не столько очередной весёлой проделке Анемподиста, про которую теперь надолго хватит разговоров, а тому, что нашлись-таки санки, о пропаже которых он думал ночью, тревожно просыпаясь несколько раз.




ГЛАВА 39



СЕРЁЖКА-ДЕМБЕЛЬ

– Здравия желаю, дядя Аник!

– И ты будь здоров! – Анемподист остановился, внимательно присматриваясь к идущему навстречу моряку в аккуратно подогнанной форме с длинным рядом знаков отличия на правой и левой стороне груди. – Не признаю вот только, чей такой будешь, красавец?

Анемподист поднялся со ступенек крыльца магазина и протянул ладонь для рукопожатия.

– Да Сережка я, Черепанов! Бабы Анны внук, – и крепко сжал пальцы старика.

– А-а-а! – Обрадовано воскликнул Леший. – Помню, помню! Как же! Это сколько же годков-то у бабки не бывал? Я ведь тебя совсем мальцом припоминаю, когда ты с палкой-то на медведя кинулся было. Молоде-е-ец! Храбрый парень рос. Так и теперь, вижу вон, настоящий герой! Грудь-то вся в медалях.

– Да не-е! – смутился парень. – Это не медали, дядя Аник. Это знаки разные. Ну, можно сказать, знаки воинской доблести в мирное время. Это вот гвардейский, это за классность, это за автономное кругосветное плавание.

– Дак ты, это, и в кругосветном плаваньи был? Молоде-ец! Повидал, значит, белый свет!

– Да не-е, дядя Аник! Ты только никому не говори, я в полку связи в Мурманске служил. И форму я сухопутную в армии носил. А это для понту, на дембель нацепил. Ну, как все деды, чтобы покрасивее выглядеть, да девок быстрее охмурить.

– И как? Много охмурил?

– Не-е, не успел ещё.

– Вот молодец! – опять похвалил Анемподист парня. – Люблю честных! А связь – это, брат, дело нужное. Я вот тоже, вишь, всю жизнь при связи. Может, сменишь меня? А то ведь некому дело передать. А мне бы уже и отдохнуть пора. Тяжело зимой при двух линиях-то. И при деньгах будешь, и в почёте!

– Да не, спасибо, конечно, дядя Аник! Я лучше в городе.

– А чем там лучше-то? Вот все в город да в город. Вон, Колька Лёлькин, царствие ей небесное, тоже в город захотел. Здесь-то бы большим человеком мог стать, сначала бригадиром, потом председателем. Не согласился, на город позарился. А там нужники чистит да водку жрёт каждодневно. Это што, жизнь?

– Не, дядя Аник! В городе интереснее.

– Ты погоди! Сюда тоже скоро свет проведут, тиливизир будет. Вон в районе-то уж сколько лет показывает. И у нас будет. Женисси, детишек заведёшь.

– Да на ком тут жениться-то? – изумился Серёжка. – Девок-то нету совсем.

– А ты из городу-то и привези.

– Да ну, кто сюда поедет-то, в такую глушь.

– Э-э, брат, не скажи! Ежели по сердцу придесси, дак в любую глухомань за тобой поедет. Так что ты не торопись, подумай! А работу свою я тебе хоть завтра передам.

– Спасибо, дядя Аник! – парень крепко пожал старику руку и шагнул вверх по ступенькам.

– Да ты не торопись! – осадил его Леший. – Вишь дверь-то тольки на шшолкунчик закрыта, значит, Зинаида скоро придёт. Посиди пока, расскажи, как там в армии-то ноне. А то всякого в газетах неладного пишут. И говоришь, помнишь, как мальцом на медведя с палкой кинулся?

– А как же! Помню, конечно. Разве такой позор забудешь?

– Да какой же это позор, когда бабку свою от медведя защищать кинулся.

А дело было так. Возвращался Анемподист с нарезки делянки на замену старых телефонных столбов, и услышал, как невдалеке бойкий детский голос уверенно говорил, что никого не боится, что даже сам медведь ему не страшен, если надо бабушку свою защитить. Ну, Леший и решил подшутить. Впереди по тропинке болотце было с небольшим ручьём. Через который по брошенным жердям переходили. А на подступах к ручью почва такая мягкая, и все следы на ней четко отпечатываются. Вот Анемподист чуть не впробеги к этому месту-то и рванул. Там сапоги скинул и на четвереньках, не вдавливая пятки и сжав пальцы в кулаки, по этой грязи-то и прошагал наискосок. Да еще и пень трухлявый успел разворошить, чтобы заметнее было, будто медведь прошёл. Сам за кустами спрятался и ждёт.

Анна с внуком, он тогда то ли первый, то ли второй класс в городе кончил, подходят, видят пень раскрошённый в труху.

– Ой, Серёжка, тихо, тут где-то медведь ходит. По ягоды шли, пень на месте стоял, а теперь, гли ко, косолапый мурашей искал, распатронил всё. Да и следы, мотри. Не велик медведь, года два, поди, а всё одно лучше не попадаться.

Пацан остановился, внимательно на отпечатки следов посмотрел, палку схватил:

– Баб, я его сейчас догоню и завалю!

– Да ты окстись, дитятко! – перешла почти на шёпот Анна. – Как бы он нас не завалил. Ишь, какой голодный, пень распотрошил, мурашей не нашёл. И на малиннике я видела, что натоптано, да тебя пугать не стала. Думала, может, пройдёт стороной.

В это время за кустами Анемподист громко завозился и издал звериный рык. У Анны ноги сами собой подкосились, она охнула и села на ближайшую кочку, а Сережка воинственно замахнулся палкой и кинулся на рык. Увидел поднявшегося из-за куста Анемподиста, опустил палку:

– Ты что, дядя Аник, уже убил его?

– Да убил, убил, охотник. Иди бабку успокаивай.

– Нет, можно я на тушу посмотрю, а то я никогда медведя не видел.

– Да убёг, он. Как завидел, што ты на ево с палкой-то кинулся, испужалси и убёг. Палки-то оне поболе ружья боятся. Пошли домой, охотник! Где там бабка-то твоя? Жива ли хоть. Али со страху-то чево доброво окочурилась?

– Я тебе счас, пришалимок ты эдакий, как дам, дак сам окочурисси, – беззлобно отозвалась с тропинки Анна. Ну, всю жись прожил, а ума так и не нажил. Придумал тоже мне, ребёнка пугать. А ежели бы заикой осталси?

– Такого напугаешь, как же! – похвалил Анемподист и погладил паренька по вихрастой голове. – Молодец растёт! Настоящий герой! Даром што городской.

Серёжка непонимающе слушал перепалку взрослых и не мог сообразить, был ли на самом деле медведь, или его всё же не было. Но ведь был же развороченный пенёк, были на тропинке медвежьи следы, но почему тогда баба Аня так отчитывает дядю Аника?

Нет, медведь всё же был, просто они с дядей Аником его одновременно прогнали. Испугался косолапый его палки и охотничьего ружья дяди Аника и убежал.

Эта версия пришлась ему по душе, и он в деревне, а потом и в городе всем хвалился, как они вдвоём лихо хозяина тайги прогнали.

– Дак как в армии-то? – перебил воспоминания парня Леший.

– Жить можно!

– Ну, жить везде можно!

– Хорошо кормят-то?

– Нормально!

– Хватает?

– Ну, сначала не хватало, а потом даже остаётся.

– Не забижают командиры?

– Да не, нормально! В учебке, правда, трудно было, я уж комиссоваться хотел, да не получилось, – признался Серёжка.

– Заболел што ли?

– Да не! Хотел заболеть. Первый месяц думал, вообще не выжить на хрен. Так гоняли, так гоняли, никаких сил не было. Уставали, как собаки, и всё время спать хотелось. Я уж хотел ногу ломать, чтобы в госпитале поваляться да выспаться, как следует...

– Как это ногу ломать? Нарошно што ли?

– Ну да! У нас там кочегарка в части была своя, резервная. Ну, мы с друганом вечером в свободное время за кочегарку зашли, там поленница дров. «Давай, – говорит, – друг другу ноги переломаем!» «А как? – спрашиваю. «Сначала ты мне поленом по ноге треснешь, а потом я тебе». «Не-е, – говорю, – боюсь я поленом по твоей ноге бить». «Ну, давай, – говорит, – тогда сначала я тебе шваркну, а потом ты мне». Вот, значит, я бушлат скинул, ногу обмотал, чтобы помягче было, на землю лёг, пятку на ступеньку. Он ка-а-ак размахнётся, да ка-а-ак мне поленом ниже колена шваркнет! Ой, я и взвыл! Как пожарная сирена! Потрогал, кости на месте. «Давай, – говорит, – ещё раз попробуем». Но я уже согласен был лучше пятикилометровый кросс бежать, чем второй раз поленом по ноге.

– А он? Ну, у ево-то кость сломали?

– Не-е! Он тоже забоялся. А у меня потом такой синячище на ноге был, я два дня хромал. Ну, командир и отрядил на двое суток на кухню картошку чистить. Правда, я потом ещё раз хотел закосить. Уже по осени. Всё у той же кочегарки. Нашёл там дохлую ворону. Ну, думаю, надо у неё желчь сожрать, чтобы пожелтеть. Подумают, что желтуха, и домой комиссуют.

– Неужто съел?

– Не, слушай дальше. Я позвал Толяна, ну, другана того самого, ему предложил. Он сразу же согласился. Только вот как эту желчь съесть? «А давай, – говорит, – мы её одеколоном разбавим. Ну, как на спирту получится». Взяли одеколон, опотрошили ворону, нашли желчь, чтобы не разлить, осторожно её вырезали. Там такая тёмная, какая-то зеленовато-коричневая жидкость была, выливаем в стакан, она вся аж пузырится. Одеколона плеснули, водой разбавили. А пить никоторый не решаемся. Менжевались, менжевались, потом оба по глотку сделали, и чуть не выблевали тут же. Такая гадость была! Дядя Аник, ты не поверишь! Противнее я никогда в жизни ничего не пробовал.

– Дак хоть не зря пили-то?

– Не зря. Обоих потом так рвало, что в санчасть положили, а там зёма оказался. Вот он мне и помог.

– Зёма? Еврей што ли? Это значит, теперь и евреи в армии служат? У нас тоже на фронте был еврей. Изя. Изяслав. Ну, геройский, я тебе скажу, парень. А погиб по-глупому. Хотя, смерть, она чаще всего и бывает глупой. Но больше-то они по тылам устраивались. А теперь, значит, тоже в армии служат. Молодцы!

– Да не, дядя Аник! Зёма – это значит земляк. Наш, белозерский. Мишкой звать. Вот он мне после учебки-то и помог в Мурманске остаться в полку связи. А то бы куда-нить в сопки отправили, где ни воли, ни людей.

– При штабе, значит, служил?

– Не! Меня Мишка в хозвзвод пристроил. В теплицу огурцы с помидорами выращивать. Ну, конечно, приходилось там и много чем другим заниматься, но всё равно в подчинении прапора-снабженца. Вот тут лафа началась. Как говорят, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

– Неужто и выпивать приходилось?

– Ой! Да хоть каждый день, если хочешь. Огурчиков там или помидорчиков толкнёшь налево, и на бутылку спирта есть. Но только мы сильно-то выпивкой не баловались.

– И молодцы, что не баловались! – похвалил Анемподист. – Одна беда от этого. Вон у нас тут скольких мужиков-то пьянка на тот свет унесла. И не сосчитаешь.

– Так ведь сам-то, дядя Аник, тоже, наверное, в магазин за водочкой пришёл?

– Нет, Сережка, я за сахарком.

– А меня баба Аня за водкой послала. Надо, говорит, по-людски всё сладить. Внук из армии пришёл, надо отметить. Дело, говорит, святое.

– Ну, это у нас тут завсегда так водилось. В армию ли берут, гуляют, из армии ли вернулся, снова гуляют. Это ишо с войны повелось. На фронт провожали, прошшались. Может, навсегда. И с фронта приходили, радовались, што живой возвернулся. Так оно и повелось с тех пор – провожать и встречать. И всей деревней. Раньше-то призывника с друзьями из дома в дом гостевать приглашали, угошшенье ставили, уважение выказывали. А как же?! Зашшитник! Это типерича и провожать неково, все после школы по городам разъежжаются. Дак, говоришь, в городе служил? В увольненье-то пускали?

– Увольнения давали, да мы и без увольнительных, если хотели, могли в город ходить. Через забор сиганул, и уже в городе. Сел на троллейбус и кати, куда хошь.

– Дак там, это, поди патрули всякие?

– А мы, дядя Аник, по гражданке. Там в теплице у меня в шкафу гражданская одежда была.

– Невесту, поди, приглядел? Парень-то ты вон какой видный! Не одну, поди, окрутил?

– Да не, дядя Аник, не завёл невесту. Рано жениться. Надо сначала устроиться, как следует, нагуляться, а потом и жениться.

– Это ты правильно рассуждаешь! – похвалил Леший. – Молодец! А девок-то неужто и не потискал в городе?

– Да потискал, дядя Аник, потискал. И не только в городе. У нас и в части их было, сколько хошь.

– Как это, в части?

– Ну, бойциссы...

– Это какие такие бойциссы? – недоумённо посмотрел Анемподист.

– Ну, служащие. Мы их бойциссами называли. Вот мы – бойцы, а они – бойциссы. Они в форме ходили, только жили от солдат отдельно, и в город могли ходить свободно после дежурства. Ну, они в основном-то с прапорами да офицерами крутили.

– Вам, значит, поклевать не удавалось? – хитро сощурился Леший.

– Ну, почему? Тоже поклевали. У меня для этого дела в теплице и тюфячок старый припрятан был. Я перед дембелем одну бойциссу снял, такая, скажу тебе, тёлка была! Сиськи пуговицы на гимнастёрке рвали.

– Ты погодь, Серёжа! Откуда снял? Она што, в петлю полезла, повеситься што ли хотела, а ты снял? Спас, значит?

– Да не, дядя Аник! Ну, снял, это, как бы тебе по-деревенски-то объяснить, закадрил, значит.

– Вот теперь понятно! А што за тёлка? У вас там и коровник в части был?

– Смешной ты, дядя Аник! – расхохотался Серёжка. – Тёлка, это значит, девчонка. Снял тёлку, значит, закадрил девчонку.

– Ну, вот теперь всё понятно. А про сиськи можешь не рассказывать. Это и без объяснений твоих уразумел. А вон и Зинаида идёт.

– Ой, кто к нам приехал! – заохала Зинаида издалека, увидев на крыльце покупателей. – Ой, я уж слышала, что к Анне внук пожаловал в гости прямо из армии. Надо же, какой молодец! Ой, какой красавец! Ну, совсем взрослый стал! И на батька как две капли похож. Ведь правда, Анемподист Кенсоринович? Ну, вылитый Илья! Вылитый! Ой, да што это я тут раскудахталась-то? Заходите, заходите, сейчас я отворю замок-то. Я сёдни пироги затеяла. Дак домой бегала, караулила, штобы не сгорели. Поди, заждались, сердешные?

– Да не, – смущенный похвалой, заотнекивался Сережка. – Мы тут с дядей Аником про жизнь говорили, про армию.

– Ну дак и ладно! Ну, дак и хорошо! Што ты купить-то хочешь?

– Да вон дядя Аник первый в очереди. Он раньше пришёл. Пусть берёт.

– Да ему, поди, не спешно. А тебя-то там бабка заждалась. Не налюбовалась ишо, поди, внучком-то.

– А вы к нам часам к шести вечера заходите в гости, – пригласил Серёжка Зинаиду и Лешего.

– А как же, а как же! Зайдем, конечно, надо гостя по чести встретить, – захлопотала Зинаида.

– Дядя Аник, и ты заходи! Уважь!

– Спасибочки, Серёжа! Зайду-зайду, уважу, конечно! Как не уважить героя! Ишь, Зинаида, скольки у парня заслуг-то! Места на груди не хватает, в два ряда пришлось прицеплять. Молодец вырос! Вот Анне радость-то дак радость!




ГЛАВА 40



КАСТРАЦИЯ

По дороге из магазина Леший встретил Степана. Тот как раз сел перекурить на свою широкую лавку из церковной плахи.

– День добрый, Анемподист Кенсоринович, заходи, посиди за компанию.

– И тебе здорово, Степан! Смотрю, стройку завёл.

– Какой на хрен стройку! Столбы вон у ворот совсем прогнили, пока время есть надо поменять. Я же ишо лонись их припас, когда столбы заготавливали. Ишь, какие кряжистые да смолистые! Долго держаться будут.

– Столбы и правда добрые, – похвалил Леший. – Этим веку не будет! Их бы ишо медным купоросом хорошо обработать от гнили.

– Дак где ты медного купоросу-то найдешь?

– Ну, это, в районе, поди, есть...

– Какой на хрен район?! Мне сёдни ставить нада. Я эть их ишо той хренью промазал, которой столбы обрабатывали.

– Тогда, поди, на твой век хватит, – заключил Леший. – Тебе эть подсобить бы нада.

– А не откажусь, Анемподист Кенсоринович. Дай только немного отдохнуть, а то вон вся рубаха мокрая. Ишь, ямы какие глубокие копать пришлось, чтобы старые-то снять. Постарался в своё время батя на совесть.

– Дак это, в старину, известно дело, всё на совесть делали. И дома ставили на века. Вот твой-то, знаю, тоже дед твой строил. А скольки тут у нас эдаких? Да полдеревни наберётся. А всё почему стоят? А потому, что неторопко дело делали, с умом. Ты ить, поди, и не знаешь, что на дом-то не любая сосна годится. Старики из ста дерев одно валили. Потом в штабелях берестой накрывали и сушили, а опосля тольки сруб ставили. И тут опять же не абы как! Северной стороной наружу ладили. С северной стороны у дерева годовые кольца-то мельче, чем с южной, сырость не так впитывает, а значит и стоять дольше будет. Ой, молодёжь! Всё-то вас учить надо!

– Нашёл молодежь! Вон уж скоро муди седые будут, а ты всё – молодёжь, молодёжь.

– Дак это, не по годам судят-то, а по уму. Из стариков-то я уж один остался, а я умру, и некому будет вас образумлять. Так вся стариковская наука, которая из колена в колено передавалась, и канет. Ладно, давай, столбы-то ставить, а то засиделся я с тобой. Из меня хоть помошник теперь и никудышный: врачи упреждали, чтобы после операции тяжести не поднимал, но подсоблю, конечно.

Степан поднялся с лавки, разогнулся, потирая поясницу.

– Чо, спина болит? – посочувствовал Леший.

– Да чо-то ноет. Столбы-то хоть и иссушило временем, а тяжелые оказались, едри их мать. Да и ямы пока копал, поясница заныла.

– Дак ты это, на ночь-то листы лопуха приложи на поясницу. Пусть Дарья сначала помнёт спину-то как следует, а потом лопухи приложит да тёплым платком обмотает. К утру, как рукой сымет! Неужто, не знал?

– Не знал, Анемподист Кенсоринович. Неужто, поможет?

– А ты попробуй, потом спасибо скажешь.

– Ты это правда? Без подковырок? А то я тебя, шутника, знаю.

– Ой, тёмный ты, Степан. Столько лет прожил, спиной маисси, а чем лечить не знаешь. Дак хоть бы миня спросил в таком разе про народное средство.

– Дак этого лекарства-то вон за огородом сколько растёт. Не то што всю деревню, весь район лечить можно.

– Вот и займись заготовками. Как это теперь называется? Бизьнес свой зделаешь.

Мужики подтащили просохшие, но всё равно тяжеленные, хоть и отёсанные с двух сторон, столбы комлями к приготовленным ямам, подняли. Леший стал придерживать, а Степан торопливо закидывать ямы песком.

– Ты это не торопись, – охолонил Леший. – Надо по отвесу выставить, а потом уж и трамбовать. Только давай сначала второй поставим, поперечиной сверху прихватишь, чтобы не увело, а потом уж и трамбовать станешь.

Когда оба новеньких столба твёрдо стояли на положенном им месте и, осматривая двор, приценивались к тяжёлым воротам, которые им предстояло теперь держать, вытянувшись, как часовой в карауле у полкового знамени, из-за дома послышался истошный кошачий вопль.

– Кто это там у тебя кошку-то дерёт? – обернулся Леший на душераздирающий крик.

– Да Васька мой, едри его мать! Уж который день орёт и орёт, спасу нет. Главно дело, весной, когда другие мартовали, он на печке лежал, а тут спохватился. Совсем сдурел!

– А чо? Кастрировать-то не мог што ли?

– А как? Ветеринар только осенью теперь объявится, когда справки на забой телят выписывать надо будет. Да и до котов ли ему?

– Дак это, и сам мог бы...

– Да ты што, Анемподист Кенсоринович! Дак как это я сам-то? Вот быка забить, знаешь эть, запросто. А кота кастрировать? Да ты што!

– А и тут опять же большого ума не надо. Вон я у Зинаиды счас в магазине мышеловку видел. Хорошая такая мышеловка. Поди, на крыс предназначена, хоть у нас тут отродясь их и не было. Дак вот, там пружина на хомутике, я тебе скажу, больно мощная. У мыша дак запросто все кости разом переломает. Ты попроси у Зинаиды, да пусть Дарья-то кота подержит. А ты ему муди на мышеловку положи да и отпусти пружину. Прихлопнет и всё! Там эть не надо, чтобы яйца-то напрочь отпазгало. Семенники передавит, и не станет больше мартовать да орать на всю деревню.

– Только и делов-то?

– А ты думал! Вот щщас вокруг столбов землю-то пролей водой, чтобы песок плотнее прилёг, оставь до вечера. Потом досыплешь и утрамбуешь. А пока можешь в магазин за мышеловкой сходить. Там как раз Сережка, Аннин внук, из армии пришёл, поди, уж мужиков вовсю угошшает. Да! Ты лучше Дарье-то этот способ не показывай, а то, не ровён час, когда-нить и тебя так же оскопит.. Вон Венька идёт, с ним и сладите. А то и правда, жалко кота! Ишь, как надрывается, бедный! Бери свово Ваську в охапку да там с Венькой на крылечке мышеловкой-то животное от мук и избавите.

Степан взял на руки не подозревающего подвоха кота, который старательно тёрся о голенище его резинового сапога. Васька сразу же благодарно замурлыкал, сощурив глаза, и от поглаживаний мозолистой ладони хозяина на какое-то время забыл про свою пробудившуюся не ко времени половую потребность.

Степан советы старика исполнил в точности с полученной инструкцией. Венька взял Ваську на руки, Степан одной рукой оттянул тугую пружину мышеловки, другой придерживая зад кота и указательным пальцем отодвинув мешающий процедуре хвост насторону, с большим трудом изловчился, подставил старательно вылизанное животным хозяйство, и отпустил пружину.

Едва прозвучал роковой для кота удар, как он в долю секунды вцепился когтями всех четырёх лап в руки Веньки, вырвался на свободу и с истошным душераздирающим воплем кинулся вдоль улицы. Отбежав до первого же телефонного столба, бросился было по нему наверх, потом спрыгнул вниз, пулей пролетел до ближайшего огорода и начал старательно вылизывать ушибленное место. Но тут же снова вскочил и, задрав хвост, кинулся в сторону дома, то и дело приседая на пропыленную траву обочины, чтобы посмотреть на предмет своей былой гордости, которое теперь причиняло невыносимую боль.

– Вот едрит твою мать, как переживает, – сочувственно бормотал Степан, глядя вслед убегающему от истязателей коту. Венька стоял на крыльце, потирая разодранные острыми когтями руки и тихонько подвывал: «Ой, ё-о-о-о! Ой, ё-о-о-о!».

Глубокие царапины пришлось обрабатывать водкой. Бутылку для такого случая Зинаида дала в долг, сделав соответствующую запись в своей измусоленной тетрадке, где вела учёт выданному под честное слово товару.

Стоит ли говорить, что вылить содержимое только на исцарапанные руки, мужики посчитали святотатством, хоть и знали, что кошачьи царапины заживают очень медленно. По этой веской причине антисептик Веньке требовалось принять и внутрь. Ну, а сильно переживающему за своего Ваську Степану обязательно надо было принять успокаивающее. Заодно и обмыть новые столбы, чтобы крепко стояли не одно десятилетие.

Когда Степан и Венька подошли к дому, кот на ступеньках старательно вылизывал больное место. Он так увлёкся, что заметил своего хозяина только когда тот нагнулся, чтобы погладить по загривку и таким образом хоть частично испросить прощения за проведённую операцию. Заметив, что к нему тянется рука хозяина, Васька стремглав ринулся с крыльца, перемахнул через жерди огорода и затаился в высокой крапиве, боясь, что ему уготована новая порция наказаний не понятно за какую провинность.

Этот розыгрыш, от которого впервые пострадал не человек, а безвинное животное, было для Лешего последним. Наутро, после того, как у него с Нинкой случился конфуз, он ушёл в лес, откуда домой больше уже не вернулся.




ГЛАВА 41



ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ

Целую неделю мужики с ружьями ходили по лесам в надежде отыскать хоть какие-то следы пропавшего Анемподиста. Вечерами собирались у магазина и в который уже раз вспоминали разные истории, в той или иной степени связанные с Лешим, от души смеялись его проделкам, ни в какую не желая верить, что никогда больше не увидят его коренастую фигуру, не услышат рассудительный спокойный голос, не узнают старинные народные рецепты, к которым относились с большим недоверием, потому что состояли они из трав, что росли прямо под ногами.

– Поди, сердце прихватило, – сочувственно изрекал каждый вечер одну и ту же фразу Степан и почему-то тут же начинал тереть грудь с правой стороны.

– Да какое там сердце?! – пылко возражал ему Фёдор. – У ево сердце-то вон покрепче движка моево трактора было.

– Ну, не скажи, – упорствовал Степан. – Это, брат, штука такая: не болит, не болит, а потом разом жмякнет. И всё! И окочурился... Хотя, с другой стороны, мы когда столбы-то ставили, с больным бы сердцем такие кряжи не помогал таскать.

– А может, оступился и ногу сломал? – вставил молчавший до этого Иван.

– Да какой на хрен ногу? Мы тут уж чуть не весь лес оползали. И с ружей стреляли, и криком кричали. Отозвался бы. Опять же Буян с ним. Голос бы полюбому подал. Неладное чо-то.

– А может в Новосело пошёл? – опять же не в первый раз высказала своё предположение Дарья.

– Дак никово же не предупредил! Он ить кажинный раз Нинке-то сказывался, ежели куда надолго уходил, штобы молоко не оставляла. А тут Нинка грит, не сказывал ни словечка, ни полсловечка, – рассуждала Аннушка.

– Ой, девки! Я што вспомнила-та! А ить и Настёна евонная аккурат на Тихвинскую в лес с концами ушла. Точно, точно! Я толки щас вспомнила. Да-а-а, на Тихвинскую дело было. Тоже скольки её искали! А уж сам-то Анемподист дак цельный месяц в лесу пропадал, всё надеялся. А нет, так и сгинула баба.

Может быть, мужики шарились по лесу и ещё невесть сколько, но подпирал сенокос, и поиски Лешего пришлось оставить. Ни сам он, ни его резвый Буян в деревне так больше и не объявлялись.




ГЛАВА 42



СТРАШНАЯ НАХОДКА

Известное дело: дом без мужика – сирота. Вот и у Анны всяких мужицких дел по хозяйству накопилось немало. Там доску приколотить, там раму поправить, тут огород покосился, колья бы новые. А лучше столбы, как у хозяйственных мужиков. А то колья в земле гниют быстро. Их бы еще из просушенных осиновых жердей, да только за осинником в лес далеко надо, а молодые сосны сразу за огородами.

Но Сережка, когда от Степана деревенские премудрости узнал, с Фёдором договорился, на старые делянки съездили, где осинник добрый вымахал. Целую тележку жердей заготовили. За два дня их Серёжка ошкурил, на просушку на жаркое солнце выставил. Сам другими делами занялся. То одно мастерит, то другое. Бабка не нарадуется работящему внуку. Да и он от своего безделья армейского по работе соскучился, а тут ещё от похвалы людской руки сами дела просят.

День в хлопотах, а вечером то одни соседи в гости приглашают, то другие. Первым делом у тех побывал, где мужики в доме есть. А как же! Дело святое защитника ублажить стопочкой, про свою армейскую жизнь вспомнить. Иван всё хвастал, что как-то даже с каптёрщиком и сержантом на свой день рождения водку пил. А Степан и сам до сержанта дослужился. Не лыком кьяндские мужики шиты. И руки на месте, и голова справно работает. Вот и Серёжка в кьяндскую породу пошёл, деловой, спасу нет! Без работы уж часа не просидит. Анна внуком перед людьми не нахвалится, а те и сами видят, какой сноровистый парень вырос. Да и в город что-то не больно торопится.

Вот пока Серёжка у бабы Ани своей дом да огород в порядок приводил, из Мурманска ему от друга Романа письмо пришло. Мол, так и так, траулер тот, на который их матросами взять обещали, начальство в металлолом списало и за копейки в какую-то Замбию продали. Сходил Серёжка в библиотеку, карту посмотрел и диву дался: расположена эта самая Замбия чуть не посреди Африки и даже выхода к морю не имеет. На кой им траулер? Этот вопрос и Ромке в письме задал, а заодно поинтересовался, может тогда на других судах вакансии имеются. Ведь они же мореманами стать задумали.

Ответ пришёл быстро, но радости не прибавил. Оказывается, там пароходство не один траулер продало – чуть не половину флота списало якобы за ненадобностью да металлолом продало всё той же Замбии да Колумбии. Ясен пень, кто-то из большого начальства немалых денег на этой распродаже наварил. А ещё писал Ромка, что в Мурманске с работой теперь очень даже трудно. Семейные подряжаются на любое дело, чтобы хоть как-то кормить семью, а молодые подались на Большую землю.

Серёжка ломал голову, как быть, а тут как раз завернул под вечер к ним новый председатель. Был он какой-то неваровый, не здешней породы, на городского смахивал. К деревенской жизни был не приучен, и все диву давались, какая нелегкая занесла его чинить власть в эти богом забытые места. Жить он определился у Марьи, и та про своего постояльца разузнала всё, чтобы тут же поделиться с товарками. Было ему тридцать три, техникум закончил по экономической специальности, работал где-то в соседнем районе бухгалтером, да с начальством не поладил, а знакомые и подсказали, мол, не попробовать ли на государевой службе. К той поре как раз реформы всякие начались, сельсоветам мудрёные названия дали, председателей менять начали. Да и то, старикам-то уж реформы всякие и не осилить стало, на пенсию наладились. Вот так и Лев Николаевич на Кьянде оказался.

От местных мужиков он сильно отличался. Плечики узенькие, задница, как у бабы, пальчики тоненькие, ладошки мягкие и будто потные. Войдя в избу к Анне, Лев Николаевич снял шляпу, поправил очки и тонким голосом поздоровался, протянул руку Сергею.

– Здравствуйте, Сергей! – заговорил он, не отпуская из своей хлипкой ладошки пятерню парня. – У меня к вам дело. Вы ведь знаете, что Анемподист Кенсоринович непонятным образом куда-то изволили отлучиться. Не могли бы вы до его возвращения за телефонной линией посмотреть да за фидером приглядывать. С районным начальством я уже переговорил, оформим всё документально, по договору найма. А как вернётся Анемподист Кенсоринович, он к своим обязанностям приступит.

– Да он мне уже в первый день предлагал его сменить, поскольку я связистом служил, – начал высвобождать руку Серёжка. – Только я тогда отказался. В город хотел. А теперь вот друган пишет, что там с работой большие проблемы.

– Ну, вот и славненько, – продолжал удерживать руку Лев Николаевич, пристально заглядывая в глаза парня. – Значит, договорились?

– Нет, ну коли надо, я всегда рад помочь. Что без дела-то болтаться?

Серёжка наконец-то высвободил ладонь, которую тут же хотелось вытереть о штанину, и чтобы не сделать этого, пришлось прилагать немало усилий.

– Вот и отличненько! Тогда завра и начинайте. Тут, говорят, мужички перед сенокосом браконьерничают, ружьишком балуются. Лося забивают, чтобы мясца без лицензии заготовить. Так вы уж, Сергей, присмотрите по-хозяйски.

Так неожиданно появилась у Серёжки работа. Он созванивался со своим начальством, отвечающим за связь, получал наставления у охотоведа и целыми днями изучал окрестные леса, с компасом и по карте, без надобности лежавшей дома у Лешего, наматывал километров по двадцать.

Незаметно пролетело лето, и вот уже осень как-то враз окрасила березы позолотой, а осины нарядила в яркие почти красные сарафаны. Серёжка любовался удивительно очаровательной природой, по-детски радовался открывавшимися видами, каких никогда раньше видеть ему не доводилось. В лесу он ориентировался уже почти без карты и компаса, лишь изредка сверяя маршрут к дому, если вдруг натыкался на какое-нибудь болото.

Вот и на этот раз, возвращаясь из Новосела, откуда отправился ранним утром, чтобы к вечеру попасть домой, он вдруг уткнулся в густой ивняк, окаймлявший большую болотину с засохшими от избытка влаги берёзами. Серёжка долго искал на карте место, в котором оказался, и принял вправо, где, если верить картографам, на несколько километров тянулся сосновый бор.

Серёжка прошёл километра два, как совсем рядом среди высоченных деревьев заприметил кем-то давным-давно срубленную охотничью избушку. Подойдя ближе, парень увидел у входа останки большой собаки. Она лежала, подобрав под себя задние лапы. Передние были вытянуты вперёд, с положенной на них мордой. Поза была такой, будто собака перед смертью кого-то очень долго ждала, да так и простилась с жизнью.

Серёжка осторожно перешагнул, взялся рукой за кованую скобу, потянул на себя. Дверь не подавалась. Парень дёрнул сильнее, ржавые петли жалобно скрипнули, и тяжелые тесаные двери плавно сдвинулись в сторону, приглашая внутрь. Было страшно, но молодой егерь пересилил робость и, согнувшись чуть не вдвое, сделал шаг через порог.

Внутри было темно, но по мере привыкания глаз, при тусклом едва пробивающемся через годами запыленное и закопченное дымом стекло небольшого окна свете в помещении стали проясняться детали обстановки. Прямо у входа в левом углу притулилась к стене двустволка, справа была сложенная из кирпичей печь с металлической трубой, посреди небольшого пространства с земляным полом стоял стол из таких же, как дверь, тесаных топором досок, вдоль стен разместились широкие лавки. На одной из них спал грузный человек.

– Эй! Кто тут? – окрикнул Сергей, но, не услышав ответа, сделал ещё шаг. Теперь глаза уже совсем привыкли к полумраку, и был хорошо виден спящий на лавке бородатый мужчина со сложенными как у покойника руками.

Серёжка присмотрелся. Сомнений больше не оставалось. Это был Леший.

Казалось, он будто бы только недавно лёг отдохнуть. Он настолько не похож был на мертвеца, что хотелось протянуть руку и потрясти за плечо, чтобы разбудить этого усталого от дальней дороги охотника. В помещении пахло смолой, какими-то травами, пучки которых висели на вбитых в пазы деревянных колышках, от земляного пола тянуло свежестью. Не веря в чудо, Серёжка всё же осторожно дотянулся до немного свисающего с лавки локтя. Было удивительно, что почти за три месяца тело Лешего в этом мшанике без доступа свежего воздуха совсем не поддалось тлению.




ГЛАВА 43



ПРОЩАНИЕ

Чтобы легче было найти дорогу к затерявшейся в далёком бору избушке, Серёжка то и дело небольшим топориком, который по совету Степана носил за поясом, делал на деревьях затёсы. Домой он попал только к вечеру, а уже через час о том, что Серёжка нашёл Лешего, знало всё население Кьянды.

Народ быстро собрался у сельсовета обсудить печальную новость. По правилам, надо было бы сообщить в милицию, прокуратуру, чтобы приехали следователи, проверили, нет ли следов насильственной смерти, потом тело надо было бы отвезти на судмедэкспертизу, но едва председатель заговорил об этом, как поднялся невообразимый галдёж. В один голос народ рассудил, что не даст измываться над телом покойного, а просто похоронят на кладбище честь по чести да помянут доброго человека по давно заведённой традиции.

Оно, конечно, можно было бы похоронить и в лесу у избушки, как предложил не усидевший дома по такому случаю Евген, но бабы на него так зашикали, что он не только сразу же замолчал, а даже выбрался из передних рядов и встал сбоку от собравшихся.

За Анемподистом решили ехать на лошади, чтобы там, на месте изладить волокуши и на них привезти покойника в деревню. Иван с Фёдором остались делать гроб, а в лес вместе с Серёжкой, который должен был показывать дорогу, отправились Степан с Венькой. На месте из берёз смастерили волокуши, наломали побольше еловых лап, связали их захваченной из деревни проволокой, на попону уложили ногами вперёд покойника, лицо которого после того, как хватило воздуха, быстро потемнело, накрыли краем попоны, запрягли лошадь.

– Это, надо бы и Буяна взять, – робко предложил Степан. – Ишь эть каким верным хозяину был! Поди, от тоски да от голода у порога помер.

Венька посмотрел на Серёгу.

– Вообще-то в древности воинов хоронили вместе с конём, – вспомнил самый начитанный из всех Серёжка. – Давайте, конечно, возьмём. Если не вместе, так хоть рядом похороним.

Едва тронулись с места, Степан вспомнил:

– Ты это, Сергей, ружьё-то возьми себе. Всё память будет. Ты у нас это как наследник его типерича, так што бери. Доброе ружьё-то! Сгодится.

Ко времени возвращения печальной процессии из леса гроб уже был готов и стоял на лавке возле дома Анемподиста. Крышка, сверкая свежеструганными досками, прислонилась к стене. Мужики занесли гроб в дом, поставили на выдвинутый на середину стол.

Бабы принялись хлопотать, отыскивая в старинном шкафу одёжу поприличнее. Потом Нюшеря выгнала всех из избы кроме Анны, взятой в помощницы, и стала обмывать покойника, вполголоса причитая по усопшему. Этой заунывной песне, выворачивающей наизнанку души у собравшихся под окнами, аккомпанементом стал многоголосый громкий плач рыдающих баб.

– Да полно вам сердце-то рвать! – заругался было Степан. Он сам то и дело отворачивался, чтобы вытереть набежавшую слезу.

Потом Нюшеря позвала людей, чтобы помочь прибраться да перенести покойника в домовину.

Пока собирали покойного в последний путь, Иван успел из обрезок досок сколотить ящик для Буяна. Его мужики решили похоронить рядом, благо могилка была выкопана на самом краю кладбища. Бабы было запротестовали, что не гоже животных на православном погосте зарывать, но возражали как-то робко, и быстро уступили, отдавая дань удивительной собачьей верности.

– Надо бы на крест фотокарточку приладить, – спохватилась Ефросинья. – Девки, у ково фотка Анемподиста есть?

Вытирая слёзы, люди виновато переглядывались. Снимка Лешего не было ни у кого. Не нашлось его и в осиротевшем доме.

Ближе к обеду гроб с покойником на телеге двинулся в сторону кладбища, далёкими предками устроенного на высоком пригорке.

Едва застучали по крышке гроба первые горсти земли, как Нюшеря надрывно запричитала во весь голос: «Ой, да на кого ты нас покину-у-у-ул? Ой, да чем мы тебя обидели, што ушёл ты от нас, соколик ты наш ясны-ы-ы-ый? Ой, да как мы теперича без тибя жить-то буде-е-е-ем?»

На кладбище собралась вся Кьянда. Самых старых да немощных, которые помнили Лешего ещё молодым, привезли на лошадях.

Под душераздирающее причитание бабы плакали навзрыд. Хватившие по стакану копальщики, у которых никогда ни по какому поводу было не выдавить ни слезинки, тоже то и дело отставляли в сторону лопаты, снимали верхонки и, не стесняясь, вытирали крупные слёзы. Степан, которому от розыгрышей Лешего доставалось больше всех, стоял немного в стороне от всех, упираясь обеими руками в оградку чьей-то могилы. Его плечи тряслись от рыданий, и он не в силах был ничего с собой поделать.

* * *

Наутро Дарья подоила корову, потом выгнала скотину со двора. Хоть пастух, по-новомодному его теперь называли гуртоправом, и подряжался до Покрова, но занемог поясницей, и животные днём просто бродили по деревне, огороженной по периметру изгородью из жердей. Прибравшись по дому и поставив в печь чугунок с постными щами на обед, Дарья вышла на крыльцо и окликнула Степана. Он колотился в хлеву, ремонтируя стайку для овец.

Попили чаю из самовара с оладьями, что хозяйка успела испечь на угольях в устье печи, и отправились на погост, чтобы на следующий после похорон день по заведённому обычаю помянуть усопшего и ещё раз пожелать, чтобы была земля пухом праху его.

На погосте ещё никого не было, но от деревни уже тянулись люди.

– Ой, гляди-ка, Степан, у могилки-то коровы как всё истоптали! Это какая же зараза вчера за отвод-то выходила? – всплеснула руками Дарья.

– Сама ты корова, – беззлобно сдавленным голосом откликнулся Степан. – У коровы копыта-то почти круглые, а тут, ишь, продолговатые. Лось тут натоптался. Поди, Машка приходила с Анемподистом попрощаться. Ишь эть, когда уж в лес ушла, а тоскует. И чует эть, что помер Анемподист... Могилку-то как-то нашла... Вон, ишь, даже на колени перед крестом опускалась, на песке-то как хорошо всё отпечаталось. Ты поаккуратней ступай, пусть люди тоже увидят...




О СЕБЕ


Как утверждают те, кто помнит лучше, родился я ближе к вечеру 8 октября 1949 года на лесном кордоне Озерки в глухих краях Вологодской области в маленьком домике, установленном на широких полозьях для удобства транспортировки трактором с места на место вместе с базой лесозаготовителей. Осень в тот год была ранняя, на улице в день моего рождения уже лежал снег, и эта окружающая среда показалась мне по сравнению с теплой, хоть и чрезвычайно тесноватой для рослого младенца утробой матери, очень даже некомфортной. Наверное, с тех пор я не очень люблю зиму с её холодами, воющими в трубе ветрами и злобными метелями, бесстыдно запихивающими снежные хлопья даже в самые укромные места. Это неприятие самого продолжительного времени года позднее стало вызывать у меня настоящую аллергию.

Отец мой, которому на момент рождения сына исполнилось уже 58 лет, работал лесничим и своего любимого последыша, по иронии судьбы ставшего моложе внуков, с самого раннего детства начал таскать с собой по лесам, что научило легко ориентироваться на незнакомой местности, помогло развиться физически и приучило к выносливости при больших переходах. Это качество особенно пригодилось уже очень скоро, ибо в малокомплектную школу, где в одной большой комнате одновременно занимались четыре класса, пришлось ходить за четыре километра. Зимой нашу избушку с деревенской школой соединяла лишь мною же проложенная и укатанная лыжня. Но не расстояние и морозы стали причиной моего охлаждения к наукам, а то, что за первый год я успел прослушать целиком программу начального образования и больше ничего нового уроки в этой школе не обещали.

Тем более, что к первому классу, выросший в финской семье, я уже не только очень хорошо говорил по-русски, а умел немного писать и довольно бегло читать. И даже выступал в роли учителя, пытаясь учить русскому языку свою бабушку, незадолго до начала финской войны сосланную вместе с моей матерью подальше от границы, с бывшей территории Финляндского княжества.

Поскольку в те годы в лесах почему-то развелось много волков, начиная с 3 класса, я отправлялся на уроки, беря с собой помимо учебников и тетрадок охотничье ружье. Перед уроками я заносил его на хранение в комнату уборщицы и забирал, отправляясь домой. Иногда по пути домой сбивал бекасинкой зазевавшегося рябчика или даже тетерева, постепенно становясь если и не кормильцем, то главным поставщиком дичи.

Это особенно пригодилось после смерти отца, когда я учился еще только в пятом классе. Будучи уже совсем больным, отец всё же успел достроить новый дом, в который мы переехали вскоре после его смерти. Теперь дорога до школы увеличилась уже до десяти километров. Но зимой и летом расстояние значительно укорачивал велосипед. Его, в отличие от ружья, ставить в комнатку уборщицы, было не нужно, и он терпеливо дожидался окончания уроков, беззаботно опираясь причудливо изогнутым рулем на стену невысокого школьного крылечка.

Ребята в деревне взрослеют рано, поэтому после восьмого класса я пошёл работать. Рослого и сильного, меня определили в бригаду сплавщиков, где всё лето я провёл с багром в руках, познавая цену денег и быстро мужая. Поэтому когда наступило 1 сентября, продолжать учёбу наотрез отказался, хотя и был одним из самых успевающих учеников, которыми гордилась школа. Сесть за парту не убедили ни уговоры классного руководителя и директора, ни настойчивые увещевания матери.

Наш дом стоял рядом с сельсоветом, устроенным в бывшем очень просторном поповском доме, где без проблем размещались также колхозная контора и богатая библиотека. Поскольку в те времена в наших домах не было не только телевизора и электричества, но и радио, всё своё свободное время я уделял чтению. Бессистемному и нередко бездарному. Но часто попадались книги, которые заставляли читателя размышлять над продолжением развития событий. Так иногда в продолжение оборванной автором истории я начал их продолжать и писать рассказы собственного сочинения.

И в этом впервые сознался, когда однажды в нашу глушь, оторванную даже от примитивной цивилизации назначенного быть районным центром села, приехал сотрудник местной газеты. Всех чиновников, командированных из района в сельсовет или колхоз, председатели обычно селили к нам, поскольку в доме и семье сохранялась европейская культура с отличными от местного населения порядками, в том числе и отдельными для каждого едока столовыми приборами. К нам, по заведённой традиции, определили и корреспондента. Я через пару дней, когда между нами уже установились доверительные отношения, показал ему тетрадь со своими сочинениями.

Он увёз её с собой, а через некоторое время к нам приехал сам редактор и с большим трудом уговорил мать отпустить меня работать в райцентр. Так в семнадцать лет с восемью классами образования я стал литературным сотрудником районной газеты «Волна». Неожиданно выбранная по воле судьбы профессия настолько увлекла, что пришлось посвятить ей всю жизнь.

Уже работая в редакции, я экстерном сдал экзамены по программе средней школы, отслужил в армии, вернулся в свою газету, вступил в партию, заочно закончил филологический факультет Череповецкого педагогического института, был переведён редактором информационного вещания областной студии телевидения, откуда через несколько лет направлен на учёбу в Высшую партийную школу ЦК КПСС.

Закончив отделение журналистики, вскоре опять же по воле судьбы оказался в Тюменском областном телерадиокомитете, где закончил телевизионную карьеру главным редактором главной редакции информации радио и телевидения и подготовки программ для ЦТ и Всесоюзного радио. В начале перестройки и развития новых экономических реформ 1990-1991 года пробовал себя в малом бизнесе, и за два года понял свою полную профессиональную, а главное – моральную непригодность к этой сфере, где надо было поступаться многими своими принципами.

В 1992 году вернулся к журналистике, более трёх лет отработал в пресс-службе администрации Тюменской области, откуда, выиграв творческий конкурс, ушёл собственным корреспондентом газеты «Труд». Этой газете в должности собкора и редактора регионального приложения посвятил полтора десятка лет, пока в 2009 году, ссылаясь на экономические трудности, редакция не ликвидировала собкоровскую сеть и свои региональные представительства по всей стране.

Так неожиданно оказался в должности пресс-атташе в Тюменском государственном нефтегазовом университете.

На протяжении многих лет публицистические статьи, очерки и рассказы публиковались в различных журналах, альманахах, а в 2009 году в одном из издательств увидела свет моя книга «Первый парень на деревне». К настоящему времени в различных издательствах вышло уже семь художественных книг.

Увлекаюсь горными лыжами, путешествиями, фотографией.