ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН


ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА


СКАЗКИ МАГАТСКОГО ЕГЕРЯ


БЕЛОЛОБЫЙ ШАТУНОК
Сон убаюкал воробьишек под кровлей, приморил синичку в дупле. Лесного сторожа Гурмана потянул к постели. Он, малоподвижный, сытый, неуклюжий, не дочистив ружье, завалился бы на мягкую подстилку… Да луна заглянула в будку. Зная вздорный норов сторожа, без упреков, плутовато пропела:
— У тебя все в лесу спят?
Гурман завелся от такого замечания, загавкал басовито:
— Я из породы сенбернаров. Мы лучшие из лучших караульщики! В моих владениях порядок! Нет нарушений, нет скандалов! За режимом я слежу! На службе постарел! И шутки ненавижу!
Ночная непоседа пропела безобидно:
— Ты еще посмотри-и. Я посвечу, — расплылась в добродушной ухмылке.
А она у нее от уха до уха, во все-то круглое обличье. Так что в псиной будке сразу развиднелось, как от фонаря.
При этом свете дозорный зарядил двумя осколками молнии громострельное ружье и вышел из дома, продолжая брюзжать, не унимаясь, на ночную наблюдательницу.
Вот ведь скрытная какая! Все видит, знает, а от сторожей таит. Не выдает земных секретов. Попробуй, угадай, каких зверей она в виду имеет? Тех, что днем охотятся, а ночью спят?
Или ее интересуют зимние засони? Кто-то из них, возможно, провинился? Но ежик и крот, хомяк и барсук — все, кто в спячку впадают, запрятались в норы до снега. Тугими клубками свернулись и дрыхнут. У всякой птички-синички, у каждой твари лесной гнездышко есть. В них они и почивают. Гурман из сенбернаров сам накануне проверял. Зачем еще его, прилежного, степенного, тревожить, беспокоить по разным пустякам?
— Ты смотри. Я ведь свечу-у, — напевно подсказала лесному сторожу луна.
Не жалела для него свечей. Снег был залит ее ярким светом. Отчетливо виднелась каждая ветка, травинка. Караульщик заметил, как бурым камешком закатился под сучковатую валежину небольшой колонок. Там, куда он унырнул, в снегу чернел глубокий след. Вел к осеннему стогу, который заготовил егерь кабанам. Под ним и жил зверек.
— Не он ли провинился? — ворчун сердито обернулся к усмехавшейся луне.
— Не знаю, не знаю-ю, — замысловато протянула непоседа. — Ты разбирайся. Я свечу.
Значит, не колонок ее волнует. Он, как куница, хорь или соболь, рыскает по лесу круглый год. Чего бы наблюдательнице сразу не сказать, кто здесь нарушает заведенный издревле порядок. Она пса мучает, томит: «Сам до всего дойди». А скоро ли дойдешь? Уже устали ноги.
Ворчун из сенбернаров, мордастый, уховислый, поправив громострельное ружье, медленно побрел к заснеженной опушке. Там в укромной, неприметливой берлоге дрых раскормленный медведь. Не он ли вдруг поднялся?
Завал из ветролома: деревья, корни и сушняк не пустили сторожа туда.
— Ищешь не там.
Тень сломанной, высокой ели стрелой, будто дорожным знаком, направляла караульщика в сосновый мелкий лес. Взяв круто вправо, дозорный за пеньком увидел отчетливый след. Как на скатерти чистой, на белом снегу отпечатались грязные пятки и пальцы. Барсук-двулеток колесил! Шкодливый бродяжка из соседнего бора!
Ночная наблюдательница оказалась правой. А он, глупый ворчун, облаял зря ее из будки. Нехорошо, нескромно получилось. Пес своей оплошности чистосердечно устыдился. Учтиво, обходительно земную спутницу спросил:
— Кто, барсук порядок нарушает?
— Да, он, — любезно улыбаясь, подтвердила догадку караульщика луна. — Мать потеряла след под снегом. Извелась вся у норы. Ждет не дождется, когда сыночек явится домой… Его ты поищи. Я посвечу-у, — тучкой, как платком, огладила свое обличье. Краше прежнего со свода засияла.
Дозорный к ельнику пошел. Ворчливо сокрушался: барсук от рук отбился. А совсем недавно, во время листопада, он матери и братьям помогал гнездо родное расширять. У входа в нору белела горушка свежего песка
Но надоело ленивцу копаться в земле, он забросил нудную работу. Бездельно слонялся по лесу, нарушал покой его жильцов.
Гурман из сенбернаров, держа наизготовку громострельное ружье, подкрался к развороченной муравьиной куче. Нахаленок грязным чурбаком сидел у неглубокой ямы. Из передней правой лапы, как из ладошки, аппетитно уминал горстями муравьев. Морщился от удовольствия и громко чамкал: ему нравилось кислое лакомство.
Двулеток выправился к предзимью. На взрослого зверя стал похож. Такой же приземистый, толстый, шею от тулова не отличишь. Самое бы время залечь в теплую нору. Ударят морозы, куда он без жилья? Околеет под первой сосной!
Круглоликая луна, от тучки отделясь, коснулась своим краешком цепочки звезд. Почистила их малость. Они тотчас же засверкали ярче. А ночная непоседа улыбчиво дозорному пропела:
— Юнцы всегда воображают себя взрослы-ыми. Ты разбирайся. Я свечу.
Гурман из сенбернаров как можно строже спросил бродячего озорника:
— Почему разоряешь гнезда?
Тот встретить здесь, в кустах, дозорного никак не ожидал. От удивления сорванец осел на грязную, сырую кучу. Выпустил из лапы муравьев. Они зерном посыпались на землю. Звереныш съежился, пригнулся, нос в яму запихнул почти по уши. Спрятался, считал себя укрытым за горушкой. А был весь на виду. Караульщик его ясно разглядел: белые щеки, белая лента на лбу. Роясь носом в земле, белолобик засорил всю шубу песчаной крупой, испачкал грязным подземом. С испугу таращил гляделки. Но в тенистых космах елок и кустов смутно различал лохматого, строгого сторожа с ружьем. Луна прямо в глаза светила шатунку.
Гурман из сенбернаров вопрос свой требовательно повторил:
— Почему не спишь? Шатаешься по лесу?
Надеялся, что неслух, забоявшись, убежит. Но он, очухавшись, не собирался пускаться наутек. Мелочь острых зубов оголил. Угрожающе ощерился. В горле рык зарокотал:
— Пр-р-рочь!
Дозорный возмутился:
— Ах, негодник! Грубиян! Ну, держись!
Из громострельного ружья как в облако бабахнет. Молния вырвалась из гладкого ствола, огнем полыхнула, лес осияла. От страшной вспышки луна прикрылась тучкой, как платком. С елок посыпалась ржавая хвоя. Барсук сковырнулся с дыбков. Рыло запихнул в муравьиную яму. Стремился спрятаться, как в нору. Мураши облепили ему шипец. Нещадно кусали бродяжку. Не найдя убежища, обезумевший зверь выскочил на поверхность. Из кустарника такими прыжками припустил, что задние лапы взлетали выше головы.
Караульщик вдогонку как грохнет из другого ствола! По лесу будто гром раскатился. Шатунок ополоумел от второго раската. Не разбирая дороги, понесся напролом куда глаза глядят. Прутики пороли блудливого зверя, сучья царапали шубу, пеньки толкали в бока, валежины подставляли подножки, сосны кидались смолеными шишками — ночной лес прогонял нахаленка.
Не теряя его из вида, Гурман из сенбернаров быстро, скрыто поспешил за ним. Занимало, куда тот свернет?
Запыхавшись от бега, скиталец остановился у развилки. Оглянулся влево-вправо и заковылял к материнской норе.
Барсучиха не спала, поджидала непутевого сына. Забранила его:
— Вся семья давно в гнезде! Ты один шатаешься!
Так за ухо трепала блудного сына, что он верещал, как поросенок. Напоследок мать поддала ему под брюхо носопыркой, отбросила к норе. Неслух, перекувыркнувшись, подкатился к входу. Без раздумий сунулся в него.
Луна с намеком караульщику пропела:
— Они, брат, держат бедокуров построже многих мам, — И успокоила дозорного из рода сенбернаров: — Юнец угомонится. Проверь, если не веришь. Я посвечу.
Пониже опустилась. А тучка кляксой расплылась по небу и над опушкой заслонила звезды. Но было все равно светло.
Чтобы не потревожить семью барсуков, дожидаясь, когда все крепко-накрепко заснут, ворчливый, неуклюжий караульщик еще долго вокруг да около бродил по лесу. Проверил, как в дупле дрых бурундук. А под валежиной спал молодой колючий ежик: тугим комком свернулся, ни головы, ни ножек не видать.
Только под утро Гурман из сенбернаров неслышно подошел к барсучьему гнезду. Из норы выбивался курчавый серенький парок. Отдушину увило, оплело густым, мохнатым куржаком. Мирно спало работящее семейство. И белолобый бродяжка, нашатавшись по лесу, посапывал сыто в тепле и уюте.