ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ПАСТУШЬЯ ПРИМЕТА
Выдалась голодная зима. Лед был толстый, прочный, как бетон — рыбу не добудешь. Лося взять не удалось. Скудная пища: сухари да чай, каша да картошка — скоро надоела. На боль в желудке стала жаловаться дочь. Как хотелось кружку молока или блюдечко сметаны! Но из снега их не получить: нужна путевая дойная корова.
Чтобы не мучить девочку напрасно, отправил ее в город, Пусть переждет там голодуху. Один остался на заимке. И думал о коровьем молоке. С ним и картошка, каша, хлеб вкуснее. Надо непременно завести буренку.
Но уцелеет ли она, не сбежит из леса? Не подстрелят браконьеры? Сколько всякой живности держал и — безуспешно. Куриц как-то с дочкой развели — лиса всех подавила. Барана и овец в колхозе приобрел, лишился их через неделю. Каждый куст, овраг обшарил — ни рожек и ни ножек не нашел. Коль волк задрал овец, сохранились бы обглоданные кости. Значит, дичекрады на машине увезли бесследно туши. Они же украдкою, втихую ловили наших кроликов, готовили обеды. Истребили целую колонию животных. От них остались только норы под амбаром, где мыши поселились.
Покупать в таких условиях корову было рискованно, опасно. За ней нужен особенный догляд. Но снова зиму впроголодь томиться — глупо, безрассудно.
Апрельским днем, когда медуница красно-сине загорелась на увалах, Маринка вновь приехала ко мне. Мы семейно порешили: кормилицей обзавестись! Маленькая хозяюшка пообещала ее поить, ухаживать, пасти. Крестьянин подвернулся. Предложил рогатую пеструху за пятьсот рублей. Она к тому же стельной оказалась. Мы размечтались: если телочка родится, то ее в честь тещи Синкой назовем, если появится бычок, то его в знак друга Миней будем кликать.
Все намечалось хорошо. Тревожило одно: убежит, не убежит корова? Маринка не подозревала, что животных нестерпимо тянет к прежнему жилью. Мне эта слабость их была доподлинно известна. Многое прикинув, я непреклонно дочери сказал:
— Берем корову. Но на веревку к дереву привяжем. И чтобы без слюнтяйства, не канючить: «Пеструху жалко, развяжи!» Согласна?
Маринка промолчала. Однако у хозяина коровы с волнением выпытывала какие-то секреты. Тот длинно, убежденно что-то толковал. Несколько минут дочка загадочно хранила свою тайну. Не утерпев, с хвастливой гордостью созналась:
— А я примету знаю.
— Да ну-у, — притворно не поверил я. — Какую?
— Если корову в хлев через ремень ввести, никогда не удерет.
Я откровенно рассмеялся. Попробовал дочурку разуверить. Она обиделась, стояла на своем:
— Примета несомненная, от дедов.
Переубеждать упрямицу не стал: пускай в несбыточное верит. Со временем поймет, что заблуждалась.
Как только схлынула весенняя вода, я договорился со знакомым мне шофером съездить за коровой. Дочка выбрала из трех ремней самый широкий, самый длинный. Шутливо щелкнула им, как кнутом. С улыбкой оценила:
— Подходящий.
В деревне грузовик подпятился к бугру. Открыли задний борт, чтоб, как по трапу, по нему пеструху в кузов завести. Маринка поперек пути ремень змеею расстелила Веря в волшебную примету, за кормилицу невероятно волновалась: «Только бы не сшибла пояс. По-хорошему его перешагнула».
Апрелька оказалась невзрачной, но строптивой коровенкой. Пятнистая, как карта: на боках — материки и океаны. Рога — кривым ухватом, того гляди подхватят, как горшок.
Крестьянин, напрягаясь, тянул ее за толстую веревку в кузов. Пеструха непокорно упиралась. Враждебно нюхала соляркою пропахший борт, чужой пугающий ремень. Не слушалась хозяина, не подчинялась, упрямо пятилась от страшного грузовика.
Шофер — он был из деревенских — сзади к ней бесом подскочил, да так под корень хвост крутнул, что коровенка, злобно фыркнув, стремительно ремень перешагнула.
Маринку покоробило такое обращение с беременной Апрелькой:
— Ей же больно!
— «Пеструху жалко!» — рассердился я. — Давай впредь без слюнтяйства. А то продам корову.
Помог крестьянину ее к бортам веревкой привязать, чтобы строптивица из кузова не выскочила на ходу, да не расшиблась, конечности и ребра не сломала.
Доехали нормально. Пока возились с пассажиркой — развязывали, выводили из машины, Маринка на пороге стайки снова разложила примечательный ремень.
— Второй раз? — засмеялся могутный, жизнерадостный шофер.
— Для верности, — с таинственной надеждой ответила Марина
Апрелька не противилась. Свирепо на водителя косясь, за мной через ремень поспешно перешла.
— Не убежит! — облегченно выдохнула дочка, будто с плеч свалила тяжкий груз. Радостно подпрыгивая около двери, ремень повесила на гвоздь. Торжественно сказала: — Ремень у нас надежнее запоров!
Глупый предрассудок! Я ничего ей не ответил.
Пробуждался май, проклевывалась зелень. Стельной корове приходилось не только себя, но и утробного теленочка кормить. Мариночка ждала его с великим нетерпеньем и для пеструшки выбирала травянистые места. Добросовестно животное пасла.
Сперва корова слушалась. Но неожиданно ей показалось, что трава в низине ярче и сочнее. Бесцеремонно коровенка направилась туда. Пастушка не пускала подопечную: там вязко, топко — провалится, застрянет. Апрелька со всей силы веревку натянула. Маринка, на ногах не устояв, шлепнулась, ушиблась. Ревом позвала меня на помощь;
— Па-апа-а!
Я сломя голову на громкий зов примчался. Порядком удивился. Коровенка тощая, худая, а метров десять под уклон пастушку на пузеньке протащила. Подняв с земли помощницу, я сухо, осуждающе спросил:
— Ну, как, Апрелька убежит — не убежит?
Маринка, отряхнувшись, уверенно сказала:
— Теленочек родится — от него не удерет.
Он заставлял себя порядком ждать. Родился темной ночью. Марина, выйдя на рассвете проверить-поглядеть, примчалась в дом ликуя и сияя. Хотела звонко выкрикнуть с порога радостную весть. Но голос от волнения осип. Она, закашлявшись, устало прохрипела:
— Ребеночек… Теленочек.
Я босиком, Марина без рубашки — рванули новорожденного смотреть.
Миня был похож на мать: такой же черно-пестрой масти. Бока расписаны, как карты. Позднее заметили, что норовом бычок в родительницу вышел: такой же спесивый, непоседливый, упрямый. На тонких, будто журавлиных, ножках шустро бегал взад-вперед. Комолой головенкой воображаемого недруга бодал. Брыкал задними ногами, будто от кого-то отбивался.
Пришла пора доить корову. Она мне не давалась. Я льстиво уговаривал ее, бегал за ней с ведром, нежно гладил по спине, Но взаимопонимания никак не мог достичь. Умаявшись, сердито примотал рога к стволу. Подготовился к доению: уселся на скамейку, теплой водицей вымыл вымя. И… начал дергать титьки, выдавливая молоко. Пеструха попробовала зло лягаться, опрокинуть дойное ведро. Я, не колеблясь, заднюю ногу накрепко к телеге привязал. Корова подчинилась.
Белые струйки со звоном брызгали в ведро. От удовольствия по телу пробегали холодные мурашки. Свое, домашнее, парное молоко! За день выходило чуть ли не ведро ценнейшего продукта. Житуха началась — не то, что на чаях! Карасей ели в сметане. Блины уписывали с маслом. Картошку, кашу сливками, не экономя, запивали. Не страшна была нам предстоящая зима. Только бы не потерялась коровенка! Беспокойство, как пленника капкан, меня не отпускало. Вспомнились неудачи с разведением кур, кроликов, овец.
Вкусив благополучной сытой жизни со сметаной, маслом, творогом, Марина коровенку оценила. Вызвалась мне помогать:
— Тебе некогда, Рыбачишь, косишь, ездишь. Мне стыдно иждивенкою сидеть. Давай одна буду ухаживать за пеструхой и за Миней. Научусь доить.
Я вырезал ей из талины гибкий прут.
— Надумают бежать, не жалей, стегай. Поворачивай обратно.
Маринка осторожно, с затаенным сомнением спросила:
— Думаешь, примета не подействует?
— Ерунда. Дурная коровенка примет не признает. Прозеваешь — убежит.
Поначалу было все спокойно, тихо, мирно. Я чистил у причала сети. Апрелька с Миней под маринкиным присмотром гуляли по лужку. Бычок заигрывал с пастушкой. Хватал ее за поясок, тянул с натугой на себя. Игрунья вырывалась, убегала от него. Бычок, обидевшись, в припрыжку с пастбища рванул. Маринка попыталась теленка задержать, поворотить обратно. Махая прутиком, за ним с истошным криком полетела. Апрелька бросилась вослед. Догнав пастушку, под зад рогами поддала. Маринка с ног свалилась, заплакала, заголосила:
— Папа-а!
Кинув сети, я за новичками припустил: убегут, в чащобе затеряются, проплутаешь, не найдешь. Обогнув осинник, в котором они скрылись, вышел беглецам наперерез. По передней ляжке вицей пеструху так хлестнул, что она, перепугавшись, цепляясь за кусты, круто назад поворотила. До самого лужка бежала без оглядки. Пухлое вымя, будто сумка, качалось и тряслось, неловко ударяло по ногам, мешая коровенке стремительно бежать. Бычок, почуяв волевую руку, догадавшись, кто его владетель, к родной усадьбе резво поскакал. Остановились у сосны. Держались смирно, осторожно. Испуганно косились на меня: прутом добавит или нет?
Возможно, сгоряча еще б ожег корову, но за нее Маринка заступилась. Выйдя из прилеска, осуждающе сказала:
— Жестоко поступаешь.
— То есть?! — опешил я.
— Бьешь Апрельку. Ей ведь больно.
— А как пастух кнутом?
— Он только щелкает, не лупит.
Я призадумался: какие аргументы привести, чтоб дочь поколебать, ложную жалость в ней изжить? Веско, убедительно спросил:
— Знаешь, сколько я «коровьи» деньги собирал? Три года. Знаешь, куда эта дуреха припустила? Совсем в другую сторону от своей деревни. Натолкнись на браконьеров — кокнут. Миню уведут. Слышала, в Устье опять машина буксовала? Поеду проверять, — устало приказал: — Неси еще веревку.
К сосне пеструху привязал. Травы полно, ходи, пасись, нагуливай побольше молока. Но коровенка взбунтовалась. Струной веревку натянула. Повернувшись задом к лесу, рылом к нам, привязь дергала, тянула на себя, будто хотела оборвать ее иль дерево свалить. Не добившись ни того, ни другого, нарочно падала, с усилием вставала. В общем, на наших глазах прикидывалась мученицей, разыгрывала, как могла, картину.
Я жестко дочери сказал:
— Корова побесится, да перестанет. Пошли коня седлать.
От пастбища на расстояние удалились. И что притворщица? Не видя нас, капризничать немедля перестала. Утихомирившись, пощипывала с Миней зеленую траву. Будто минуту назад не привередничала вовсе, не издевалась над собой.
— Это ж показушница, принародная артистка, а ты ей веришь, — пожурил я дочку. Оседлав коня, поехал к устью. На прощанье домовнице подсказал: — Не вздумай коровенку развязать.
— До тебя не буду, — заверила Маринка.
…Я возвращался из обхода. Протяжный, заунывный голос, как вой заблудшего волчонка, донесся до меня:
— Папочка-а-а!
Что с дочкою стряслось, мне сразу стало ясно. Ложная жалость подвела. Внутри злорадно шевельнулось: так и надо, пускай дурная коровенка проучит сердобольную пастушку. Но тотчас устыдился самого себя: черствый, бессердечный человек, огрубел совсем в лесу. Кому желаешь горя? Любимой дочери, дитенку! Каково ей там одной? Не мешкая, коня к увалу повернул.
В лесу было просторно: красные могутные стволы стояли отдаленно друг от друга. Но их разлапистые кроны соединялись кое-где и создавали ветвяные плотные навесы. Меж ними были дыры. И в них, как в хвойные колодцы, слепяще солнышко светило. Брусничный лист, как россыпь чешуи, блестел при этом свете. Минуешь ягодник, вновь выедешь на рыжую прогалину. Надпочвенный покров был словно сшит из бурых, мягких шкур. Они настолько стушевали звук тяжелых и размеренных шагов, что конь шагал бесшумно.
Я заехал с тыла к беглецам. В прореженном лесу увидел их издалека. Корова крупной картою пестрела за кустом. Рядом с нею лежал беспечно Миня, жвачку пожевывал в тени. Печальная Маринка сидела на колоде. Кричать и плакать, видимо, была не в силах. Вытирая слезы, скучливо причитала:
— Па-по-чка-а.
Я вырос перед нею, как из-под земли. Вскинув на меня глаза, дочка всплеснула радостно руками, шустро вскочила со своего користого сидения.
— Папочка! — белое личико ее сияло, как начищенное блюдце. — Верила, что ты найдешь!.. — держась за стремя, она щекою прижималась к запыленному, поношенному сапогу и быстро-быстро говорила:
— Мне показалось, что запуталась корова, и я решила длинную веревку размотать, расправить и снова закрепить…
И дочка рассказала, как беспардонно ее Апрелька обманула. И только чудо — прочный сук разлапистой сосны — помог ей задержать корову. Как страшно было ей одной в лесу. Клялась чистосердечно:
— Не буду больше так… Не буду…
Я слез с коня и нежно дочку приголубил: гладил русую головку, вытирал бороздки слез со щек. Утешая, говорил, что ничего особенного не произошло. Дочка Апрельку задержала — молодец. Мы животных все равно приручим. Никуда не убегут. Будет у нас молоко, и масло, и сметана, и творог!
Успокоил растревоженную девочку. Она участливо спросила:
— Что там, в Устье?
— Адамята рыбу ловят. На двух машинах прикатили.
— Браконьерская ватажка.
Я в знак согласия кивнул. Взяв за конец веревку, к седлу ее потуже привязал. Сорвав нетолстый прут, велел моей пастушке корову сзади погонять. Враждебная, упрямая, она едва-едва тащилась. Погонщица ее ни разу резко не стегнула. Лишь тихо чикала по крупу. Крикливо подгоняла:
— Шагай, шагай!
Дома Маринка суетливо положила на порог размотанный ремень. Коровенка ерепенилась, никак в стайку не шла. Я упрямицу кнутом огрел. Дико всхрапнув, она через порог стремглав перескочила. Бычок, не сбив примету, забежал вовнутрь.
Маринка ликовала:
— Теперь не удерут! Вдвоем перешагнули!
Я охладил ее восторг:
— Ты уже делала такое. Не помогло.
Два дня животных мы держали взаперти. Косили свежую траву. В ведре давали воду. Вредная коровенка рылом сено из кормушки выгребала. Опрокидывала полное ведро. Торкалась рогами в дверь. Миня, подражая старой, копытами стучал. Задом подпятится к двери, подпрыгнет и ударит ножкой по доске.
— Выпускай!
Мы сжалились над ними и выпустили на лужок. Только я пеструхе голову к ноге пониже привязал, как это с беглою скотиной делают в деревне. Склони башку — привязь ослабнет. Ходи себе спокойно, пасись, хрумкай траву.
Дав дочке наставление не развязывать ремень, я поплыл на отмель карасей из сетки выбирать.
Крик застал меня у тычки. Я только руки замочил, взявшись за мокрую мережу.
— Батяня-а-а! — дочкин голос был натянутый, высокий, в нем с ужасом беспомощность, бессилье прозвучали.
Я смысл его тотчас уразумел: животные сбегают! Бросив сеть, с усилием на весла навалился. Лодку к берегу повел. Пока все мели, омута переплывал, пока искал седло, пока ловил коня — немало времени прошло. Беглецы далеко умотали. По следам поехал их искать.
Пеструха, как шальная, металась по угодью. То сворачивала в березняк, то обратно на дорогу выходила. То перлась в топкое болото, то выбиралась из него. Куда идти, не знала, кидалась влево, вправо — наугад. Измучилась сама, теленка измотала, меня со следа сбила. Без сна, без передышки, натощак я целеустремленно беглецов искал. Объехал ближние кордоны, рыбацкие стоянки, наведался в охотничьи заимки. Расспрашивал людей, предупреждал. Никто не видел странных беглецов. На третий день скитаний, едва держась в седле, я вынужден был возвратиться на Магат. Заплаканную дочку подбодрив, не расседлав коня, одежды не снимая, устало завалился спать. И прохрапел до утренней зари.
Слух, что у егеря кормилица пропала, да не одна, а с маленьким бычком, разнесся по округе. Через неделю ягодница, бабушка Матрена, на погляд нам острый рог и черное копытце принесла — остатки от строптивых беглецов.
Я обследовал указанное место. Было горько и обидно: браконьеры порешили коровенку и телка. На машине увезли. Я догадался КТО. Видел в Устье их тогда. Но убийство не докажешь, в воровстве хмырей не уличишь. Это им известно. И они со мной здороваются свойски, будто ни при чем. Жмут крепко руку, сыплют лестные слова. Я грустно улыбаюсь и молчу. Что скажешь им в ответ?
Стайка пуста. А на столе нет молока, сметаны, масла. Тю-тю говядины… Зато запомнилась крестьянская примета, ложная жалость, пятнистые друзья, о коих мы скорбим. Как память обо всем, у нас в избе висит на самом видном месте длинный, скоробленный ремень.
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ПАСТУШЬЯ ПРИМЕТА
Выдалась голодная зима. Лед был толстый, прочный, как бетон — рыбу не добудешь. Лося взять не удалось. Скудная пища: сухари да чай, каша да картошка — скоро надоела. На боль в желудке стала жаловаться дочь. Как хотелось кружку молока или блюдечко сметаны! Но из снега их не получить: нужна путевая дойная корова.
Чтобы не мучить девочку напрасно, отправил ее в город, Пусть переждет там голодуху. Один остался на заимке. И думал о коровьем молоке. С ним и картошка, каша, хлеб вкуснее. Надо непременно завести буренку.
Но уцелеет ли она, не сбежит из леса? Не подстрелят браконьеры? Сколько всякой живности держал и — безуспешно. Куриц как-то с дочкой развели — лиса всех подавила. Барана и овец в колхозе приобрел, лишился их через неделю. Каждый куст, овраг обшарил — ни рожек и ни ножек не нашел. Коль волк задрал овец, сохранились бы обглоданные кости. Значит, дичекрады на машине увезли бесследно туши. Они же украдкою, втихую ловили наших кроликов, готовили обеды. Истребили целую колонию животных. От них остались только норы под амбаром, где мыши поселились.
Покупать в таких условиях корову было рискованно, опасно. За ней нужен особенный догляд. Но снова зиму впроголодь томиться — глупо, безрассудно.
Апрельским днем, когда медуница красно-сине загорелась на увалах, Маринка вновь приехала ко мне. Мы семейно порешили: кормилицей обзавестись! Маленькая хозяюшка пообещала ее поить, ухаживать, пасти. Крестьянин подвернулся. Предложил рогатую пеструху за пятьсот рублей. Она к тому же стельной оказалась. Мы размечтались: если телочка родится, то ее в честь тещи Синкой назовем, если появится бычок, то его в знак друга Миней будем кликать.
Все намечалось хорошо. Тревожило одно: убежит, не убежит корова? Маринка не подозревала, что животных нестерпимо тянет к прежнему жилью. Мне эта слабость их была доподлинно известна. Многое прикинув, я непреклонно дочери сказал:
— Берем корову. Но на веревку к дереву привяжем. И чтобы без слюнтяйства, не канючить: «Пеструху жалко, развяжи!» Согласна?
Маринка промолчала. Однако у хозяина коровы с волнением выпытывала какие-то секреты. Тот длинно, убежденно что-то толковал. Несколько минут дочка загадочно хранила свою тайну. Не утерпев, с хвастливой гордостью созналась:
— А я примету знаю.
— Да ну-у, — притворно не поверил я. — Какую?
— Если корову в хлев через ремень ввести, никогда не удерет.
Я откровенно рассмеялся. Попробовал дочурку разуверить. Она обиделась, стояла на своем:
— Примета несомненная, от дедов.
Переубеждать упрямицу не стал: пускай в несбыточное верит. Со временем поймет, что заблуждалась.
Как только схлынула весенняя вода, я договорился со знакомым мне шофером съездить за коровой. Дочка выбрала из трех ремней самый широкий, самый длинный. Шутливо щелкнула им, как кнутом. С улыбкой оценила:
— Подходящий.
В деревне грузовик подпятился к бугру. Открыли задний борт, чтоб, как по трапу, по нему пеструху в кузов завести. Маринка поперек пути ремень змеею расстелила Веря в волшебную примету, за кормилицу невероятно волновалась: «Только бы не сшибла пояс. По-хорошему его перешагнула».
Апрелька оказалась невзрачной, но строптивой коровенкой. Пятнистая, как карта: на боках — материки и океаны. Рога — кривым ухватом, того гляди подхватят, как горшок.
Крестьянин, напрягаясь, тянул ее за толстую веревку в кузов. Пеструха непокорно упиралась. Враждебно нюхала соляркою пропахший борт, чужой пугающий ремень. Не слушалась хозяина, не подчинялась, упрямо пятилась от страшного грузовика.
Шофер — он был из деревенских — сзади к ней бесом подскочил, да так под корень хвост крутнул, что коровенка, злобно фыркнув, стремительно ремень перешагнула.
Маринку покоробило такое обращение с беременной Апрелькой:
— Ей же больно!
— «Пеструху жалко!» — рассердился я. — Давай впредь без слюнтяйства. А то продам корову.
Помог крестьянину ее к бортам веревкой привязать, чтобы строптивица из кузова не выскочила на ходу, да не расшиблась, конечности и ребра не сломала.
Доехали нормально. Пока возились с пассажиркой — развязывали, выводили из машины, Маринка на пороге стайки снова разложила примечательный ремень.
— Второй раз? — засмеялся могутный, жизнерадостный шофер.
— Для верности, — с таинственной надеждой ответила Марина
Апрелька не противилась. Свирепо на водителя косясь, за мной через ремень поспешно перешла.
— Не убежит! — облегченно выдохнула дочка, будто с плеч свалила тяжкий груз. Радостно подпрыгивая около двери, ремень повесила на гвоздь. Торжественно сказала: — Ремень у нас надежнее запоров!
Глупый предрассудок! Я ничего ей не ответил.
Пробуждался май, проклевывалась зелень. Стельной корове приходилось не только себя, но и утробного теленочка кормить. Мариночка ждала его с великим нетерпеньем и для пеструшки выбирала травянистые места. Добросовестно животное пасла.
Сперва корова слушалась. Но неожиданно ей показалось, что трава в низине ярче и сочнее. Бесцеремонно коровенка направилась туда. Пастушка не пускала подопечную: там вязко, топко — провалится, застрянет. Апрелька со всей силы веревку натянула. Маринка, на ногах не устояв, шлепнулась, ушиблась. Ревом позвала меня на помощь;
— Па-апа-а!
Я сломя голову на громкий зов примчался. Порядком удивился. Коровенка тощая, худая, а метров десять под уклон пастушку на пузеньке протащила. Подняв с земли помощницу, я сухо, осуждающе спросил:
— Ну, как, Апрелька убежит — не убежит?
Маринка, отряхнувшись, уверенно сказала:
— Теленочек родится — от него не удерет.
Он заставлял себя порядком ждать. Родился темной ночью. Марина, выйдя на рассвете проверить-поглядеть, примчалась в дом ликуя и сияя. Хотела звонко выкрикнуть с порога радостную весть. Но голос от волнения осип. Она, закашлявшись, устало прохрипела:
— Ребеночек… Теленочек.
Я босиком, Марина без рубашки — рванули новорожденного смотреть.
Миня был похож на мать: такой же черно-пестрой масти. Бока расписаны, как карты. Позднее заметили, что норовом бычок в родительницу вышел: такой же спесивый, непоседливый, упрямый. На тонких, будто журавлиных, ножках шустро бегал взад-вперед. Комолой головенкой воображаемого недруга бодал. Брыкал задними ногами, будто от кого-то отбивался.
Пришла пора доить корову. Она мне не давалась. Я льстиво уговаривал ее, бегал за ней с ведром, нежно гладил по спине, Но взаимопонимания никак не мог достичь. Умаявшись, сердито примотал рога к стволу. Подготовился к доению: уселся на скамейку, теплой водицей вымыл вымя. И… начал дергать титьки, выдавливая молоко. Пеструха попробовала зло лягаться, опрокинуть дойное ведро. Я, не колеблясь, заднюю ногу накрепко к телеге привязал. Корова подчинилась.
Белые струйки со звоном брызгали в ведро. От удовольствия по телу пробегали холодные мурашки. Свое, домашнее, парное молоко! За день выходило чуть ли не ведро ценнейшего продукта. Житуха началась — не то, что на чаях! Карасей ели в сметане. Блины уписывали с маслом. Картошку, кашу сливками, не экономя, запивали. Не страшна была нам предстоящая зима. Только бы не потерялась коровенка! Беспокойство, как пленника капкан, меня не отпускало. Вспомнились неудачи с разведением кур, кроликов, овец.
Вкусив благополучной сытой жизни со сметаной, маслом, творогом, Марина коровенку оценила. Вызвалась мне помогать:
— Тебе некогда, Рыбачишь, косишь, ездишь. Мне стыдно иждивенкою сидеть. Давай одна буду ухаживать за пеструхой и за Миней. Научусь доить.
Я вырезал ей из талины гибкий прут.
— Надумают бежать, не жалей, стегай. Поворачивай обратно.
Маринка осторожно, с затаенным сомнением спросила:
— Думаешь, примета не подействует?
— Ерунда. Дурная коровенка примет не признает. Прозеваешь — убежит.
Поначалу было все спокойно, тихо, мирно. Я чистил у причала сети. Апрелька с Миней под маринкиным присмотром гуляли по лужку. Бычок заигрывал с пастушкой. Хватал ее за поясок, тянул с натугой на себя. Игрунья вырывалась, убегала от него. Бычок, обидевшись, в припрыжку с пастбища рванул. Маринка попыталась теленка задержать, поворотить обратно. Махая прутиком, за ним с истошным криком полетела. Апрелька бросилась вослед. Догнав пастушку, под зад рогами поддала. Маринка с ног свалилась, заплакала, заголосила:
— Папа-а!
Кинув сети, я за новичками припустил: убегут, в чащобе затеряются, проплутаешь, не найдешь. Обогнув осинник, в котором они скрылись, вышел беглецам наперерез. По передней ляжке вицей пеструху так хлестнул, что она, перепугавшись, цепляясь за кусты, круто назад поворотила. До самого лужка бежала без оглядки. Пухлое вымя, будто сумка, качалось и тряслось, неловко ударяло по ногам, мешая коровенке стремительно бежать. Бычок, почуяв волевую руку, догадавшись, кто его владетель, к родной усадьбе резво поскакал. Остановились у сосны. Держались смирно, осторожно. Испуганно косились на меня: прутом добавит или нет?
Возможно, сгоряча еще б ожег корову, но за нее Маринка заступилась. Выйдя из прилеска, осуждающе сказала:
— Жестоко поступаешь.
— То есть?! — опешил я.
— Бьешь Апрельку. Ей ведь больно.
— А как пастух кнутом?
— Он только щелкает, не лупит.
Я призадумался: какие аргументы привести, чтоб дочь поколебать, ложную жалость в ней изжить? Веско, убедительно спросил:
— Знаешь, сколько я «коровьи» деньги собирал? Три года. Знаешь, куда эта дуреха припустила? Совсем в другую сторону от своей деревни. Натолкнись на браконьеров — кокнут. Миню уведут. Слышала, в Устье опять машина буксовала? Поеду проверять, — устало приказал: — Неси еще веревку.
К сосне пеструху привязал. Травы полно, ходи, пасись, нагуливай побольше молока. Но коровенка взбунтовалась. Струной веревку натянула. Повернувшись задом к лесу, рылом к нам, привязь дергала, тянула на себя, будто хотела оборвать ее иль дерево свалить. Не добившись ни того, ни другого, нарочно падала, с усилием вставала. В общем, на наших глазах прикидывалась мученицей, разыгрывала, как могла, картину.
Я жестко дочери сказал:
— Корова побесится, да перестанет. Пошли коня седлать.
От пастбища на расстояние удалились. И что притворщица? Не видя нас, капризничать немедля перестала. Утихомирившись, пощипывала с Миней зеленую траву. Будто минуту назад не привередничала вовсе, не издевалась над собой.
— Это ж показушница, принародная артистка, а ты ей веришь, — пожурил я дочку. Оседлав коня, поехал к устью. На прощанье домовнице подсказал: — Не вздумай коровенку развязать.
— До тебя не буду, — заверила Маринка.
…Я возвращался из обхода. Протяжный, заунывный голос, как вой заблудшего волчонка, донесся до меня:
— Папочка-а-а!
Что с дочкою стряслось, мне сразу стало ясно. Ложная жалость подвела. Внутри злорадно шевельнулось: так и надо, пускай дурная коровенка проучит сердобольную пастушку. Но тотчас устыдился самого себя: черствый, бессердечный человек, огрубел совсем в лесу. Кому желаешь горя? Любимой дочери, дитенку! Каково ей там одной? Не мешкая, коня к увалу повернул.
В лесу было просторно: красные могутные стволы стояли отдаленно друг от друга. Но их разлапистые кроны соединялись кое-где и создавали ветвяные плотные навесы. Меж ними были дыры. И в них, как в хвойные колодцы, слепяще солнышко светило. Брусничный лист, как россыпь чешуи, блестел при этом свете. Минуешь ягодник, вновь выедешь на рыжую прогалину. Надпочвенный покров был словно сшит из бурых, мягких шкур. Они настолько стушевали звук тяжелых и размеренных шагов, что конь шагал бесшумно.
Я заехал с тыла к беглецам. В прореженном лесу увидел их издалека. Корова крупной картою пестрела за кустом. Рядом с нею лежал беспечно Миня, жвачку пожевывал в тени. Печальная Маринка сидела на колоде. Кричать и плакать, видимо, была не в силах. Вытирая слезы, скучливо причитала:
— Па-по-чка-а.
Я вырос перед нею, как из-под земли. Вскинув на меня глаза, дочка всплеснула радостно руками, шустро вскочила со своего користого сидения.
— Папочка! — белое личико ее сияло, как начищенное блюдце. — Верила, что ты найдешь!.. — держась за стремя, она щекою прижималась к запыленному, поношенному сапогу и быстро-быстро говорила:
— Мне показалось, что запуталась корова, и я решила длинную веревку размотать, расправить и снова закрепить…
И дочка рассказала, как беспардонно ее Апрелька обманула. И только чудо — прочный сук разлапистой сосны — помог ей задержать корову. Как страшно было ей одной в лесу. Клялась чистосердечно:
— Не буду больше так… Не буду…
Я слез с коня и нежно дочку приголубил: гладил русую головку, вытирал бороздки слез со щек. Утешая, говорил, что ничего особенного не произошло. Дочка Апрельку задержала — молодец. Мы животных все равно приручим. Никуда не убегут. Будет у нас молоко, и масло, и сметана, и творог!
Успокоил растревоженную девочку. Она участливо спросила:
— Что там, в Устье?
— Адамята рыбу ловят. На двух машинах прикатили.
— Браконьерская ватажка.
Я в знак согласия кивнул. Взяв за конец веревку, к седлу ее потуже привязал. Сорвав нетолстый прут, велел моей пастушке корову сзади погонять. Враждебная, упрямая, она едва-едва тащилась. Погонщица ее ни разу резко не стегнула. Лишь тихо чикала по крупу. Крикливо подгоняла:
— Шагай, шагай!
Дома Маринка суетливо положила на порог размотанный ремень. Коровенка ерепенилась, никак в стайку не шла. Я упрямицу кнутом огрел. Дико всхрапнув, она через порог стремглав перескочила. Бычок, не сбив примету, забежал вовнутрь.
Маринка ликовала:
— Теперь не удерут! Вдвоем перешагнули!
Я охладил ее восторг:
— Ты уже делала такое. Не помогло.
Два дня животных мы держали взаперти. Косили свежую траву. В ведре давали воду. Вредная коровенка рылом сено из кормушки выгребала. Опрокидывала полное ведро. Торкалась рогами в дверь. Миня, подражая старой, копытами стучал. Задом подпятится к двери, подпрыгнет и ударит ножкой по доске.
— Выпускай!
Мы сжалились над ними и выпустили на лужок. Только я пеструхе голову к ноге пониже привязал, как это с беглою скотиной делают в деревне. Склони башку — привязь ослабнет. Ходи себе спокойно, пасись, хрумкай траву.
Дав дочке наставление не развязывать ремень, я поплыл на отмель карасей из сетки выбирать.
Крик застал меня у тычки. Я только руки замочил, взявшись за мокрую мережу.
— Батяня-а-а! — дочкин голос был натянутый, высокий, в нем с ужасом беспомощность, бессилье прозвучали.
Я смысл его тотчас уразумел: животные сбегают! Бросив сеть, с усилием на весла навалился. Лодку к берегу повел. Пока все мели, омута переплывал, пока искал седло, пока ловил коня — немало времени прошло. Беглецы далеко умотали. По следам поехал их искать.
Пеструха, как шальная, металась по угодью. То сворачивала в березняк, то обратно на дорогу выходила. То перлась в топкое болото, то выбиралась из него. Куда идти, не знала, кидалась влево, вправо — наугад. Измучилась сама, теленка измотала, меня со следа сбила. Без сна, без передышки, натощак я целеустремленно беглецов искал. Объехал ближние кордоны, рыбацкие стоянки, наведался в охотничьи заимки. Расспрашивал людей, предупреждал. Никто не видел странных беглецов. На третий день скитаний, едва держась в седле, я вынужден был возвратиться на Магат. Заплаканную дочку подбодрив, не расседлав коня, одежды не снимая, устало завалился спать. И прохрапел до утренней зари.
Слух, что у егеря кормилица пропала, да не одна, а с маленьким бычком, разнесся по округе. Через неделю ягодница, бабушка Матрена, на погляд нам острый рог и черное копытце принесла — остатки от строптивых беглецов.
Я обследовал указанное место. Было горько и обидно: браконьеры порешили коровенку и телка. На машине увезли. Я догадался КТО. Видел в Устье их тогда. Но убийство не докажешь, в воровстве хмырей не уличишь. Это им известно. И они со мной здороваются свойски, будто ни при чем. Жмут крепко руку, сыплют лестные слова. Я грустно улыбаюсь и молчу. Что скажешь им в ответ?
Стайка пуста. А на столе нет молока, сметаны, масла. Тю-тю говядины… Зато запомнилась крестьянская примета, ложная жалость, пятнистые друзья, о коих мы скорбим. Как память обо всем, у нас в избе висит на самом видном месте длинный, скоробленный ремень.