Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры
ТИХИЕ ИГРЫ
(Жизнь в декорациях)
С легкой руки удачливого классика, которому все на свете было — раз плюнуть, мы привыкли учиться — понемногу, чему-нибудь, работать — кое-как, жить — где-нибудь, не обращая особого внимания (косой взгляд, в лучшем случае) на мир вокруг. Мы неважные актеры, потому что упрямы и не желаем замечать кем-то заранее расставленных декораций. Впрочем, они, каменные деятели этой сцены, не будут в обиде.
Не в отместку — просто, потому что так получается, — они пересмеиваются, переругиваются. Играют в свои игры. И, вступая в сговор, исподволь, как верная жена (от которой, кстати, случается бледная немочь) диктуют свои условия. А мы покорны — никуда не денешься: урбанизация.
ЭТО БАНЯ. С глупенькой, почти игрушечной, замазанной белым колоннадой, с осыпавшимся балкончиком. Раньше здесь, конечно, было что-то другое, куда важнее, напыщеннее. Но с тех пор половину (надо полагать, лучшую) почтенного сооружения разнесли на кирпичи. Не пригодившиеся, цвета хорошо промороженных гусиных лапок, растрескавшиеся, с изломанными, как сюжет в плохом детективе краями, кирпичи были свалены в одну кучу: имитация хозяйственности. После они были не то расхищены пронырливой пацанвой, не то сами расползлись, завоевывая пространство. Теперь, чтобы подойти к парадному подъезду, нужно преодолеть обширную полосу препятствий. У входа вывеска: часы работы, тяжелый день понедельник объявлен выходным. Железный замок — как сжатый кулак.
Напротив, следуя странной, не разложимой на причины-поводы-следствия логике режиссера — паспортное отделение: милый желтый домик с хамоватыми решетками на немытых окнах. Свадебное множество машин внизу. А вход, между прочим, как потайной карман — с обратной стороны, и простым глазом практически неразличим…
Тщательно законспирированная под окружающую среду дверь, изукрашенная клочьями несвежей, свалявшейся уже паутины, неожиданно раскрывается прямо в кухню, по-детсадовски пропахшую молочным супом, кофе на щедро разбавленном молоке, тряпкой с хлоркой. ЭТО БОЛЬНИЦА. Здесь возвращают душевный покой тем, кто об этом просит. Тем, кто жаждет равновесия в жизни, путая порой это вымечтанное равновесие с ненужным и все равно недостижимым равенством. Сеансы гипноза проводятся регулярно.
О пережитых душевных бурях напоминает только собственноручно, как когда-то рафинад, колотое стекло на траве. Или просто кто-то неумелый, малоопытный пытался проникнуть после отбоя? Тихое лицо в окне: девушка скармливает кусок торта голубям. Карниз вздрагивает и дребезжит от спешных — склевать, пока не отобрали — ударов клювов. По сумеречной улице ковыляет через дорогу бабка с клюкой. Спотыкается о бордюр, с трудом удерживает равновесие. Долго горбится над урной, будто колдует. Роется в истрепанной хозяйственной сумке, собирает что-то в ладонь, осторожно сдувает мелкий сор. Протягивает руку и решительно вытряхивает сбереженное в горсти хлебное крошево. Сытые, надменные птицы минуют медленных пешеходов (у здешних больных — свободный режим), без особого желания — в сантиметре от готовой пнуть ноги — возносят себя в воздух, нехотя плюхаются на выщербленный асфальт.
Прямо в подслеповатые глазницы отделения неврозов уставились окна, забранные ржавой, застарелой путаницей прочных — не согнешь! — прутьев. Цветная вывеска на фасаде насмешничает: «Центр здоровья Yita». ЭТО НАРКОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСПАНСЕР. Вход, как и положено, со двора самого обычного — с гаражами, мающимися дурью подростками и подозрительными личностями. Но просто так, за здорово живешь, сюда не проникнешь: запертая дверь, звонок в стене. У вяло отцветающей клумбы доругивается пара:
— Ну и пойду, что, мне пойти не к кому?
— Куда ты пойдешь? — ее голос утомлен и безнадежен.
— Пойду!
Уходит она. Спускается по мощеной дорожке. Ее собеседник сплевывает, прячет руки в карманы больничной куртки, возвращается к двери.
У окошка, похожего на тюремное прочностью и откидывающимся ставнем, — двое. По разные стороны. ЭТО АБОРТАРИЙ.
— Ты сейчас надышишь на меня. Как я в палату такая прокуренная вернусь?
В отличие от многого другого, аборты здесь делают, не требуя прописки.
Перед входом, застенчиво привалившись к гнутому столбцу цвета сухого дерева, мокнет красно-оранжевый трактор с притороченной сзади жестяной банкой из-под томатного сока вместо ведра. Интересно, кого это доставили таким экзотическим способом?
Через всю дверь наискосок и явно второпях — послание: «Жанна! Терпи! Табак дело». На совесть выцарапано — с первого раза не заштукатуришь.
Совсем рядом стена к стене, как в очереди, где всем не хватит — ДОМ-ИНТЕРНАТ. Педагоги сегодня получают белье на своих воспитанников. Весело перекрикиваются. Вокруг шныряют бездомные кошки, вороша подгнивающие кучи мелких — разменных — листьев. Здесь, в проходных дворах, иногда гуляет с двумя собаками «нервный» доктор. Собаки вынюхивают теплый казарменно-коммунальный дух. Морщатся. Доктор ненавидит абортарий. Голос у него вдруг — непримиримый, непрощающий:
— А вы видели, какие они? Эти ножки, ручки видели? Они же вот такие! Смотрите! — доктор растопыривает пальцы — так в младших классах учат отмерять дециметр:
— Смотрите!
На крышах красуются башенки, похожие на шлемы тевтонских рыцарей. Говорят, эти дома строили пленные немцы. Балконы за годы обросли стеклянными — опять решетки! — перегородками, стены — плюшем, дворы — качелями, лесенками, разбитыми скамейками. В квадратных скобках однотипных жилищ немудрено заблудиться. Местные обитатели привыкли и ориентируются в окружающей обстановке без всякого труда. Малолетние хулиганы дружно карабкаются на невысокое деревце. Ветки рискованно прогибаются. Победит сильнейший. Вечный зов, сквозь бряцанье ложек и крышек:
— Кому я сказала, иди домой!
Здесь можно круглые сутки не знать, который час. Можно вдоволь — до одури! — наиграться с пляшущими под ногами тенями. Ничего страшного, если потом они обернутся мазутными лужами… Здесь прожить, здесь и умереть. Вкратце — вполглаза, по слухам — ознакомившись с горестями и болестями уходящего века.
1993
Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры
ТИХИЕ ИГРЫ
(Жизнь в декорациях)
С легкой руки удачливого классика, которому все на свете было — раз плюнуть, мы привыкли учиться — понемногу, чему-нибудь, работать — кое-как, жить — где-нибудь, не обращая особого внимания (косой взгляд, в лучшем случае) на мир вокруг. Мы неважные актеры, потому что упрямы и не желаем замечать кем-то заранее расставленных декораций. Впрочем, они, каменные деятели этой сцены, не будут в обиде.
Не в отместку — просто, потому что так получается, — они пересмеиваются, переругиваются. Играют в свои игры. И, вступая в сговор, исподволь, как верная жена (от которой, кстати, случается бледная немочь) диктуют свои условия. А мы покорны — никуда не денешься: урбанизация.
ЭТО БАНЯ. С глупенькой, почти игрушечной, замазанной белым колоннадой, с осыпавшимся балкончиком. Раньше здесь, конечно, было что-то другое, куда важнее, напыщеннее. Но с тех пор половину (надо полагать, лучшую) почтенного сооружения разнесли на кирпичи. Не пригодившиеся, цвета хорошо промороженных гусиных лапок, растрескавшиеся, с изломанными, как сюжет в плохом детективе краями, кирпичи были свалены в одну кучу: имитация хозяйственности. После они были не то расхищены пронырливой пацанвой, не то сами расползлись, завоевывая пространство. Теперь, чтобы подойти к парадному подъезду, нужно преодолеть обширную полосу препятствий. У входа вывеска: часы работы, тяжелый день понедельник объявлен выходным. Железный замок — как сжатый кулак.
Напротив, следуя странной, не разложимой на причины-поводы-следствия логике режиссера — паспортное отделение: милый желтый домик с хамоватыми решетками на немытых окнах. Свадебное множество машин внизу. А вход, между прочим, как потайной карман — с обратной стороны, и простым глазом практически неразличим…
Тщательно законспирированная под окружающую среду дверь, изукрашенная клочьями несвежей, свалявшейся уже паутины, неожиданно раскрывается прямо в кухню, по-детсадовски пропахшую молочным супом, кофе на щедро разбавленном молоке, тряпкой с хлоркой. ЭТО БОЛЬНИЦА. Здесь возвращают душевный покой тем, кто об этом просит. Тем, кто жаждет равновесия в жизни, путая порой это вымечтанное равновесие с ненужным и все равно недостижимым равенством. Сеансы гипноза проводятся регулярно.
О пережитых душевных бурях напоминает только собственноручно, как когда-то рафинад, колотое стекло на траве. Или просто кто-то неумелый, малоопытный пытался проникнуть после отбоя? Тихое лицо в окне: девушка скармливает кусок торта голубям. Карниз вздрагивает и дребезжит от спешных — склевать, пока не отобрали — ударов клювов. По сумеречной улице ковыляет через дорогу бабка с клюкой. Спотыкается о бордюр, с трудом удерживает равновесие. Долго горбится над урной, будто колдует. Роется в истрепанной хозяйственной сумке, собирает что-то в ладонь, осторожно сдувает мелкий сор. Протягивает руку и решительно вытряхивает сбереженное в горсти хлебное крошево. Сытые, надменные птицы минуют медленных пешеходов (у здешних больных — свободный режим), без особого желания — в сантиметре от готовой пнуть ноги — возносят себя в воздух, нехотя плюхаются на выщербленный асфальт.
Прямо в подслеповатые глазницы отделения неврозов уставились окна, забранные ржавой, застарелой путаницей прочных — не согнешь! — прутьев. Цветная вывеска на фасаде насмешничает: «Центр здоровья Yita». ЭТО НАРКОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСПАНСЕР. Вход, как и положено, со двора самого обычного — с гаражами, мающимися дурью подростками и подозрительными личностями. Но просто так, за здорово живешь, сюда не проникнешь: запертая дверь, звонок в стене. У вяло отцветающей клумбы доругивается пара:
— Ну и пойду, что, мне пойти не к кому?
— Куда ты пойдешь? — ее голос утомлен и безнадежен.
— Пойду!
Уходит она. Спускается по мощеной дорожке. Ее собеседник сплевывает, прячет руки в карманы больничной куртки, возвращается к двери.
У окошка, похожего на тюремное прочностью и откидывающимся ставнем, — двое. По разные стороны. ЭТО АБОРТАРИЙ.
— Ты сейчас надышишь на меня. Как я в палату такая прокуренная вернусь?
В отличие от многого другого, аборты здесь делают, не требуя прописки.
Перед входом, застенчиво привалившись к гнутому столбцу цвета сухого дерева, мокнет красно-оранжевый трактор с притороченной сзади жестяной банкой из-под томатного сока вместо ведра. Интересно, кого это доставили таким экзотическим способом?
Через всю дверь наискосок и явно второпях — послание: «Жанна! Терпи! Табак дело». На совесть выцарапано — с первого раза не заштукатуришь.
Совсем рядом стена к стене, как в очереди, где всем не хватит — ДОМ-ИНТЕРНАТ. Педагоги сегодня получают белье на своих воспитанников. Весело перекрикиваются. Вокруг шныряют бездомные кошки, вороша подгнивающие кучи мелких — разменных — листьев. Здесь, в проходных дворах, иногда гуляет с двумя собаками «нервный» доктор. Собаки вынюхивают теплый казарменно-коммунальный дух. Морщатся. Доктор ненавидит абортарий. Голос у него вдруг — непримиримый, непрощающий:
— А вы видели, какие они? Эти ножки, ручки видели? Они же вот такие! Смотрите! — доктор растопыривает пальцы — так в младших классах учат отмерять дециметр:
— Смотрите!
На крышах красуются башенки, похожие на шлемы тевтонских рыцарей. Говорят, эти дома строили пленные немцы. Балконы за годы обросли стеклянными — опять решетки! — перегородками, стены — плюшем, дворы — качелями, лесенками, разбитыми скамейками. В квадратных скобках однотипных жилищ немудрено заблудиться. Местные обитатели привыкли и ориентируются в окружающей обстановке без всякого труда. Малолетние хулиганы дружно карабкаются на невысокое деревце. Ветки рискованно прогибаются. Победит сильнейший. Вечный зов, сквозь бряцанье ложек и крышек:
— Кому я сказала, иди домой!
Здесь можно круглые сутки не знать, который час. Можно вдоволь — до одури! — наиграться с пляшущими под ногами тенями. Ничего страшного, если потом они обернутся мазутными лужами… Здесь прожить, здесь и умереть. Вкратце — вполглаза, по слухам — ознакомившись с горестями и болестями уходящего века.
1993