Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры
ВРЕМЯ ТОПОЛИНЫХ МЕТЕЛЕЙ
Тополя растут везде: на улицах, огородах, в полисадниках. Огромные, могучие ветераны и совсем юные кудрявые деревца, от роду которым нет и пяти лет.
У дома Володьки тоже растет такой великан. И, несмотря на то, что он старше его лет на тридцать, они крепко дружили. И ни разу не ссорились, даже тогда, когда сорвавшись с ветки, летел юный Володя к земле, обдирая в кровь коленки и раздирал на две неравные части почти совсем новые штаны. И еще с тополя начиналось лето. Когда под ногами клубился легкий, невесомый пух, когда с синего-пресинего неба начинали падать ласковые, неторопливые снежинки, значит можно было снимать ботинки, бегать босиком по ярко-зеленой, как нарисованной, свежей траве, купаться по десять раз в день, гонять с мальчишками футбольный мяч на пустыре. Значит, наступило настоящее лето. Самое лучшее время, самое беззаботное, самое счастливое. И начиналось счастье всегда с тополей.
Это было последнее мальчишеское лето после окончания школы. Настало время постигать самую трудную науку — жизнь. И прежде всего нужно было решать, что же делать дальше. Уезжать куда-то из родного города не хотелось. Он, как в детстве, забирался на широкую тополиную развилку, думал, прикидывал и никак не мог окончательно склониться к какому-то одному решению.
Помог случай. Однажды, придя вечером домой, Володя увидел на столе, рядом с кружкой молока, которую оставила ему на ужин мать, сложенную белую бумажку с машинописным текстом. Приглашение из клуба ДОСААФ. На следующий день он уже сидел перед веселым лысоватым дядькой и смущенно мял в руках кепку. Тот зачитал его бумаги, хмыкнул и спросил:
— Слушай, парень, хочешь стать шофером?
Володя не поверил. Разве можно спрашивать согласия у человека, которому предлагают нечто совсем необыкновенное? Он ничего не сказал, только замотал головой.
— Ну и отлично! — дядька совсем развеселился. — Вот тебе направление на курсы! Чтоб лучшим водителем стал, понял?!
Володя опять замотал головой. Слова где-то застряли. Даже «до свидания» не выговорил.
Но самый большой день был, когда он впервые сел за баранку, и истерзанный руками дотошных курсантов «газик» обрадованно взвыл и покатился по желтой дороге. Пожалуй, великолепнее этого дня был только день вручения шоферских прав. Они вышли из клуба шумной ватагой, оживленно галдя и еще не успев пережить случившееся… Вышли уже специалистами, шоферами, людьми, начинающими свою рабочую биографию…
Недолго пришлось ему посидеть за баранкой, разъезжая по пыльным и жарким проселочным дорогам. Наступила осень. И был большой синий автобус, пестрая толпа людей, визгливый голосок гармошки, мать, украдкой утиравшая слезы кончиком белого платка, и они, двадцать стриженных наголо ребят, притихшие перед дальней дорогой в новую неведомую жизнь — армию.
Поначалу Володе снова пришлось учиться и снова на шофера, только теперь уже на водителя-инструктора. Здесь он и понял, что казавшийся знакомым до последнего винтика автомобиль в сущности оказался не таким. Много было еще в нем скрытых возможностей и неразгаданных секретов. С тем же упорством, с каким учился на курсах, постигал теперь искусство шофера высокого класса, старался узнать и запомнить все, что может пригодиться потом в работе, что можно будет передать своим воспитанникам.
А потом, демобилизовавшись, вернулся домой. Отдохнул недельку и пошел в родной ДОСААФ. Приняли его инструктором-преподавателем вождения автомобилей. Он был щедрым учителем. Все, что знал и умел, старался передать мальчишкам, благоговейно, как и он сам когда-то, взирающим на поршни и коленчатые валы. За четыре года работы Володя подготовил свыше ста шоферов. И теперь мчались по шоссейным дорогам машины, увлекаемые парнями, которым Володя однажды разрешил включить зажигание…
— Горько! — кричал кто-то. И Володя, красный от смущения, поднимался в центре стола и осторожно целовал Веру. Их поздравляли, говорили какие-то тосты, и люди за столом были необыкновенно милые и хорошие, и все было чудесно. Вместе с песнями плавал по комнате белый пух, и ветер в открытое окно приносил терпкий тополиный запах, самый счастливый запах на свете.
1967
Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры
ВРЕМЯ ТОПОЛИНЫХ МЕТЕЛЕЙ
Тополя растут везде: на улицах, огородах, в полисадниках. Огромные, могучие ветераны и совсем юные кудрявые деревца, от роду которым нет и пяти лет.
У дома Володьки тоже растет такой великан. И, несмотря на то, что он старше его лет на тридцать, они крепко дружили. И ни разу не ссорились, даже тогда, когда сорвавшись с ветки, летел юный Володя к земле, обдирая в кровь коленки и раздирал на две неравные части почти совсем новые штаны. И еще с тополя начиналось лето. Когда под ногами клубился легкий, невесомый пух, когда с синего-пресинего неба начинали падать ласковые, неторопливые снежинки, значит можно было снимать ботинки, бегать босиком по ярко-зеленой, как нарисованной, свежей траве, купаться по десять раз в день, гонять с мальчишками футбольный мяч на пустыре. Значит, наступило настоящее лето. Самое лучшее время, самое беззаботное, самое счастливое. И начиналось счастье всегда с тополей.
Это было последнее мальчишеское лето после окончания школы. Настало время постигать самую трудную науку — жизнь. И прежде всего нужно было решать, что же делать дальше. Уезжать куда-то из родного города не хотелось. Он, как в детстве, забирался на широкую тополиную развилку, думал, прикидывал и никак не мог окончательно склониться к какому-то одному решению.
Помог случай. Однажды, придя вечером домой, Володя увидел на столе, рядом с кружкой молока, которую оставила ему на ужин мать, сложенную белую бумажку с машинописным текстом. Приглашение из клуба ДОСААФ. На следующий день он уже сидел перед веселым лысоватым дядькой и смущенно мял в руках кепку. Тот зачитал его бумаги, хмыкнул и спросил:
— Слушай, парень, хочешь стать шофером?
Володя не поверил. Разве можно спрашивать согласия у человека, которому предлагают нечто совсем необыкновенное? Он ничего не сказал, только замотал головой.
— Ну и отлично! — дядька совсем развеселился. — Вот тебе направление на курсы! Чтоб лучшим водителем стал, понял?!
Володя опять замотал головой. Слова где-то застряли. Даже «до свидания» не выговорил.
Но самый большой день был, когда он впервые сел за баранку, и истерзанный руками дотошных курсантов «газик» обрадованно взвыл и покатился по желтой дороге. Пожалуй, великолепнее этого дня был только день вручения шоферских прав. Они вышли из клуба шумной ватагой, оживленно галдя и еще не успев пережить случившееся… Вышли уже специалистами, шоферами, людьми, начинающими свою рабочую биографию…
Недолго пришлось ему посидеть за баранкой, разъезжая по пыльным и жарким проселочным дорогам. Наступила осень. И был большой синий автобус, пестрая толпа людей, визгливый голосок гармошки, мать, украдкой утиравшая слезы кончиком белого платка, и они, двадцать стриженных наголо ребят, притихшие перед дальней дорогой в новую неведомую жизнь — армию.
Поначалу Володе снова пришлось учиться и снова на шофера, только теперь уже на водителя-инструктора. Здесь он и понял, что казавшийся знакомым до последнего винтика автомобиль в сущности оказался не таким. Много было еще в нем скрытых возможностей и неразгаданных секретов. С тем же упорством, с каким учился на курсах, постигал теперь искусство шофера высокого класса, старался узнать и запомнить все, что может пригодиться потом в работе, что можно будет передать своим воспитанникам.
А потом, демобилизовавшись, вернулся домой. Отдохнул недельку и пошел в родной ДОСААФ. Приняли его инструктором-преподавателем вождения автомобилей. Он был щедрым учителем. Все, что знал и умел, старался передать мальчишкам, благоговейно, как и он сам когда-то, взирающим на поршни и коленчатые валы. За четыре года работы Володя подготовил свыше ста шоферов. И теперь мчались по шоссейным дорогам машины, увлекаемые парнями, которым Володя однажды разрешил включить зажигание…
— Горько! — кричал кто-то. И Володя, красный от смущения, поднимался в центре стола и осторожно целовал Веру. Их поздравляли, говорили какие-то тосты, и люди за столом были необыкновенно милые и хорошие, и все было чудесно. Вместе с песнями плавал по комнате белый пух, и ветер в открытое окно приносил терпкий тополиный запах, самый счастливый запах на свете.
1967