«Буфет на полустанке» ― первый сборник стихотворений Даниила Сизова, поэта из Тюмени.
* * *
Даниил Сизов
Буфет на полустанке
Стихи
Зачих
Задорный русский паренёк в алой шёлковой косоворотке и со светло-русою копной волос, домрист в русском народном оркестре… Философствующий историк, филолог и студиозус лито девяностых годов при Союзе писателей на Осипенко, 19… Ярый спорщик о судьбах и сущностях современного искусства вообще и в его разнообразных частностях… Между делом ― истый турист-фанат рок-н-ролла, не жалеющий никаких денег на однодневные экскурсы в родные столицы на концерты «Роллинг стоунз», «Рэд хот чилли пепперз» или «Дип пёрпл»… Заядлый книгочей-коллекционер различных обычных изданий и очень раритетных, в том числе, к примеру, книг и журналов времён живых Чехова, Горького, Мережковского… Азартный меломан и редкостный ценитель всевозможной музыки, у которого в беспорядочных стопах и россыпях можно отыскать не только грампластинки с голосами Шаляпина и Лемешева, но и дореволюционные (!) шеллаковые диски…
И всё это один человек, простой, скромный экспедитор в одном из наших провинциальных книжных магазинов ― Даниил Сизов. Автор этой, хоть и не большой, но, смею заметить, весьма занятной книжицы.
В своегласной и очень культурной, даже культурологической поэзии Сизова присутствуют и полифония, и полиритмия, и полистилистика. Но есть тут и некая живая ребячливость. А порой даже и неряшливость, несуразность, чрезмерная затянутость и чрезмерный минимализм, дисгармоничность роста с нечаянным довеском всеподкупающей искромётности талантливого образа… Не заёмного, не лицемерного, но своего, честного, кровного.
Нет-нет, да и прорвётся сквозь молодецки-дурашливую иронию и нарочитое фиглярство филигранность мастера и глубина старика-трагика! Но кое-где, правда, сквозь напускную мрачность проступит и наивная телячья мосластость. Также проглядываются здесь и театральность, и наигранность, а где-то, может быть, и по-детски неосознанные манерность, позёрство, пустозвонство и просто словесная суета. Но всё это лишь попервоначалу. И для того-то и необходима эта стартовая книжка, чтоб через неё и ближайшие последующие за ней освободиться от шор и всего лишнего.
Уверен и не боюсь, как говорится, зачихнуть на будущее, что по дальнейшему ходу сего стихотворчества многое наносное отлетит, отскочит галькой из-под колёс. Осыплется вместе с пылью изысков-по- мелочам, шелухой псевдосуровых панк-роковых «текстовок» и прочей коростой каких-то нелепых аксессуаров молодёжных (и немолодёжных) субкультур, тусовок, сленгов, фишек, прибамбасов и т. д. и т. п.!
И останется наконец «чистый» лирик Даниил Сизов с его дивными будущими и лучшими, на мой взгляд, нынешними вещами, такими, например, как стихотворения «Военные письма», «На живую нитку шитые…», «У фонаря согнулась шея…», «Осколок великих мечтаний…», «Бесит грязь…».
М. Федосеенков, сочинитель-изобразитель
* * *
На живую нитку шитые
Пораскинулись кварталы,
Мостовыми перевитые
По случайному лекалу.
Слуховых окошек мороки
Выпускают птиц на волю,
Схватит ветер крепко под руки
И толкает в чисто поле.
Но шнуровкой переулочной
Ты здесь накрепко обвязан,
Местоположенью булочной
До конца времён обязан.
И сопротивленья ярого
Бесполезны трепыхания ―
Поведёшь локтем и карою
Станет улицы зияние.
Музыка
Там ― укулеле звуки, там — жалейки,
Мы поливаем мир из этой лейки
В надежде ― музыка и в яме прорастёт,
Тугим плющом всю душу оплетёт.
И вот готов гамак-батут-кроватка,
В котором так раскачиваться сладко,
А иногда ― взлетишь под небеса! ―
Потом ― на землю, божья ты роса,
Не испарись! Побудь ещё немного,
Пусть даль темна и слякотна дорога,
Тоскливых мелочей глухой реестр ―
Ферматы паузы, пока звучит оркестр.
* * *
На платанах заветно-памятных
Жилки листьев, как письмена ―
Твёрже древних табличек каменных,
Глубже моря, сильней зерна.
Так вот схимник, в гробу ночующий,
Исполняет свой рок-н-ролл
Стуком сердца, даров взыскующий ―
Он хотя бы себя обрёл.
А дары ― всё, что с ними связано ―
Бог, катарсис, духовный плен ―
Это будет потом рассказано
Вне молчания этих стен.
Энтропия
Что ж, пусть не за стеной, так ― за забором
Стоять, прикидываясь мелким вором,
И без малейшего желания украсть,
Листом пожухлым на траву упасть.
Как сторож с допотопной колотушкой,
Ты мечешься вокруг своей избушки
И тщетно ждёшь, когда придёт лесник,
Чтобы скосить роскошный твой цветник.
Пока не стёрты письмена на скалах ―
Приходится их списывать устало,
Чтобы затем учёный буквоед
Их расшифровкой озарил весь свет.
И даже товарняк ― куда уж прыткий ―
Нам кажется вдали подвижной ниткой,
Которую обрежешь без труда,
А ближе ― не подходят поезда.
Музеи, театры, биржи, церкви, банки
Похожи на буфет на полустанке:
Зашел, у столика лениво постоял,
Деваться некуда ― надолго здесь застрял.
Возьмёшь кроссворд ― все сходятся слова,
Лишь на одном сломалась голова:
На «С», шесть клеток (на всю ночь борьба),
Ты думал «СЛУЧАЙ»? Нет, пиши: «СУДЬБА».
Волшебница
На визитке стояло: «волшебница»,
Я подумал ― не стоит звонить,
Всех услужливых духов наперсница,
Чем ты сможешь меня удивить?
Удавить разве что своей магией
По дороге в предвечную тьму,
Даже Голема вызвать из Праги ей
Обязательства я не возьму…
* * *
Студенточка святая гробит спесью
Неисчерпаемый весёлый балаган,
Здесь вечно курит кто-то, вечно кто-то пьян
И в поезде летит через предместье.
Пустых тревог так сладостен укус,
Кругом весна и воздух пахнет бомбой,
Казалось бы ― сойди, преодолей искус,
Скользи просёлочной дорогою с апломбом.
Попробуй примириться наконец
С афишей у бревенчатого клуба,
Бесперспективен всем делам такой венец,
Но лучше смерти, в самом деле грубой.
Найди стекло и фантики под ним,
Зарытые во дворике красиво,
Про Щорса спой, тот след неистребим,
Кровавый след погибшего начдива…
Военные письма
Фонарь потёмки разогнал ―
В углу чердачном ― писем связка,
Бог мой! Ведь это дед писал,
Что в госпитале жмёт повязка.
И дата ― сорок пятый год,
Я сутки разбирал посланья
О том, как в первый шли поход
До слов последних «до свиданья!»
Дед не вернулся с той войны,
Но он был здесь, был голос ясен ―
От Вислы до родной Шексны
Воздушный путь был безопасен.
Никто его не прерывал,
И я молчал, убив сомненье,
Что тот, кто эту дверь вставлял ―
Имеет право на вхожденье.
Пацифистское
На плацу маршируют солдаты,
С каждым шагом чуждаясь земли,
В чём ― скажи мне ― они виноваты,
Что их снова сюда привели?
Долг, обязанность, высшая доблесть ―
Все священные эти слова ―
Интернациональная повесть,
Где о Родине только глава,
Но глава, несомненно ― шедевр,
Остальное ― слепой перевод,
Своей смутностью треплющий нервы,
Раздражающий целый народ ―
Весь народ, а какой ― непонятно,
Тот, чьи дети вбивают каблук
В пыльный плац ― отчуждённо, но внятно ―
Словно гвоздь в крышку гроба тот звук.
* * *
Всё верно: «Будущего нет»,
Есть только дни, а между ними ― стены
Из страхов, из сомнений, из примет,
Из сцен любви, из гордости измены,
Из музыки, сорвавшейся с окна
И распластавшейся в обычном человеке
По прихоти артиста, чья вина
Записана на предпоследнем треке.
Преториус и Букстехуде ― дом родной
Отшельников-апологетов боли,
А будущее ― только лишь настрой
Регистра и спонтанность воли.
* * *
У фонаря согнулась шея ―
Поклон перед моим окном,
Аллегорическим лакеем
Он будто свечку вносит в дом.
Забившись на диван в потемках,
Живой материи «венец»,
«Аристократ» духовных ломок,
Угодливых вещей певец ―
Я в ужасе от их молчанья,
Любая дверь ― как пропуск в ад,
И только голос одичанья
Слышнее Музы во стократ.
Давайте!
Давайте устроим квартирник
Унылый, как брошенный дом,
Где каждый друг другу противник,
Отсрочивший месть на потом.
Давайте устроим прогулку,
Чтоб все разбрелись по углам,
По тёмным своим закоулкам
Лелеять наследственный хлам.
Давайте надежду задушим
На птичий апрельский десант,
Аскезой суровой заглушим
Любой мало-мальский талант.
Давайте закроем больницы
И школы и цирк заодно ―
Лечиться, учиться, кривиться
От смеха ― не всё ли равно.
Давайте эмоции свяжем
Шнуром от дверного звонка,
В прихожей на коврике ляжем,
Но не откроем замка.
Давайте знакомиться только
Во сне два-три раза в году,
Умчаться на сказочной тройке
Откажемся даже в бреду.
Давайте закажем комету
В пиццерии здесь, за углом,
А если не будет ответа ―
Мы встанем и тихо уйдём.
Давайте жить только снаружи,
Чуть тлея сердечным углём,
Ведь мы не спасём уже души,
Зато хоть кафе не сожжём.
* * *
Тех чудных вывесок обрывки и осколки
Лежат на трансцендентной барахолке ―
Ненужная космическая мгла
Когда-то моей азбукой была.
Я угнетён масштабностью потери,
Похоже, заколочены те двери,
Стучишься ― только мертвый гул в ответ,
Как в доме Ашеров ― из окон странный свет,
Зажжённый кем? Не ведаю, не знаю,
Но постепенно на фасаде различаю
То счастье, отчего чуть не ослеп:
«Больница», «Книги», «Кинотеатр», «Хлеб».
* * *
Мальчик с факелом, вычерти карту!
Я запомню дорожки огня,
Я по ним сориентируюсь к старту
И пойму, где так ждали меня.
Круговерть этих пламенных линий ―
Лучше компаса и не найти,
Как в каком-нибудь фильме Феллини
Полный хаос ― начало пути.
Будто росчерки у первоклашек,
Первых букв элементы письма
Шаг за шагом проявят пейзажик
И опишут подробно весьма.
Здесь и мне суждено оказаться
Через двести четырнадцать лет,
Будет так же всё факел метаться
Вереницей сигнальных ракет.
Траектории их, словно гайки ―
Те, которые сталкер бросал,
Добрести до заветной лужайки
С этой комнатой каждый мечтал.
Кто смеялся от счастья, кто плакал,
Но заходишь туда ― и привет…
На стене только маленький факел
Освещает последний твой след.
* * *
Был напёрсточек мал, да дорог,
Завладел им лукавый ворог,
Оградил себя от напасти ―
От укола смертельной страсти.
Ну а я вот стою уязвлённый,
Безнадёжно-нелепо влюблённый…
* * *
Простимся ― мы не стоим обещаний,
Мы не увидимся ― назад возврата нет,
Мы обойдёмся без постыдных примечаний,
И переплавится в историю сюжет.
Стыл воздух, над Заречным ночь спускалась,
Штрихуя вновь пейзажик заводской,
Дорога столбовая оказалась
Едва заметной и заброшенной тропой.
* * *
Осколок великих мечтаний,
Нарост на гигантском грибе,
Могила разбросанных знаний,
Под вечер иду я к тебе.
Триада из лени, бахвальства
И смутных обрывочных снов,
Я с лёгкою долей нахальства
Шагнуть за порог твой готов.
Черешнею пахнет дерюга
В прихожей стеснённой твоей,
Я боком вхожу, как ворюга,
И лить начинаю елей
О средневековом тевтонстве,
О Кафке, о Прусте с Дали
И в этом лихом пустозвонстве
Мне так не хватает шабли.
Но что за беда ― чай ты вносишь,
А я продолжаю вещать,
Ты робко о чём-нибудь спросишь,
Я ловко сумею сказать
О страшной петле в «Англетере»,
О Маяковском и Брик,
О том, что воздастся по вере,
А вечность похожа на миг.
Что женщины? Наши закаты,
Всё то, что постиг ты ― умрёт,
Пока она скукой объята,
Тебя и шабли не спасёт.
Что женщины? Наши восходы ―
Забудешь нелепость свою,
Полюбишь законы природы,
Как женщина глупость твою.
* * *
И боль была: билеты в театр
Так и остались на столе,
Смешны душевные затраты,
Когда один ты на Земле.
Убоги майские закаты ―
Как будто угольки в золе,
Слепое солнце виновато,
Когда один ты на Земле.
Обманчивы ночные тени ―
Весь город призрачным желе
Дрожит в то самое мгновенье,
Когда один ты на Земле.
Воздушным шариком без нитки
Несёшься в предрассветной мгле ―
Полёта гибельны попытки,
Когда один ты на Земле.
Меняешь дни, меняешь страны,
Но хронотоп твой ― на нуле,
Не точка даже, прочерк странный ―
Когда один ты на Земле.
Тревоги, радости, волненья ―
Дождя разводы на стекле,
Стекут без всякого значенья,
Когда один ты на Земле.
Готовишься в поход за счастьем
На межпланетном корабле,
Но, дорогая, так прекрасно,
Когда нас двое на Земле…
* * *
В Начале был Мороз, не эта стужа,
В припадке ярости прикончившая лужу,
А что-то вроде Музыки без слов,
Затёртой между ледяных оков.
Таран времен пробил слепую мглу,
Я жду тебя и мёрзну на углу,
Налево от меня ― снежинки, иней,
Направо ― представленье «Первой Зимней».
И вот по улице, что справа, ты идешь,
Похолодание на поводке ведешь,
Скользишь, тревожишься, ликуешь,
Глобальный холод атакуешь.
А после, в будущем, куда мы попадём,
Мы снова ту же участь изберём ―
Стоять на льду, не разжимая рук,
Под пенье зимнее, двух пульсов перестук.
Прим.: «Первая Зимняя» ― первая симфония
П. И. Чайковского «Зимние грезы».
* * *
Бесит грязь,
Бесит собственная беспечность и лень,
Бесит то, что никто и не вспомнит
О дне рождения Горького,
А ведь он был неплох ―
Великий певец Беломора,
Прославивший рабский труд
И жизнь жалкого, потерянного одиночки,
Отщепенца в любой среде
По имени Клим Самгин…
Так и не дожившего
До строительства Канала…
* * *
В крупозном воспалении ―
Почти благословение ―
Осколки раскалённые,
Как на Земле Святой,
Отбросив все сомнения
Для полного забвения
Отшельником бессрочным ―
В душевный Метрострой,
Где ты один строитель
Не адских котловин,
А лишь восстановитель
Заброшенных глубин ―
Платформенных мозаик
И мраморных колонн,
Исследователь спаек,
Чтоб не сошёл вагон.
Подъемных лестниц тягу
Дотошно изучить,
Из каждой передряги
Спокойно выходить
На свет неоткровенный
В больничный коридор,
Где ламп люминесцентных
Обычный недобор.
Тюмень
Ни стук хлопушки по ковру
(Морозным вечером столь ясный,
Что этот звук не по нутру,
Как будто жизнь прошла напрасно),
Ни шум мотора во дворе
Хрущёвки чьей-то новой тачки
(К Познанью мира детворе
Привычно-жалкие подачки)
Не отличают город мой
От тысячи таких же рыхлых ―
Идешь ли с «Маяка» домой
Или же дома тянешь мысли
О том, что это место ― дно,
Где просто весь рельеф знакомый,
Твой мозг и «микраши» ― одно,
А «Оборона» ― икс искомый.
Вид Зареки: простор саднит,
Как будто там ― за окоёмом
Откроется чудесный вид,
Где воспаришь освобождённый
Из этих уличных сетей ―
Хорош для старта «мост влюбленных»
― И монастырских голубей
Сопровожденье, удивлённых.
Посвящение Петербургу
На Пулковских высотах всё спокойно,
Под белым пологом гранитный город спит,
Он сквозь седой туман плывёт достойно
Под взглядом пристальным своих кариатид!
14.06.2015
Петербург
Я здесь, а контуры мои в Санкт-Петербурге,
Хмарь непогоды, верфи корпуса,
Фёдор Михайлович в Кузнечном переулке,
А на Обводном ― чаек голоса.
Они кричат о том, как плыл Исакий,
Под чёрною звездой воздвигнув крест,
Как на Сенатской замер Медный Всадник ―
Неукротимый гений этих мест.
Войдёшь в парадную ― споткнёшься о ступени,
Истёртые под миллионом ног,
Почудятся здесь всех прошедших тени,
Увидишь ангелов, взглянув на потолок.
На дне двора-колодца затаишься,
Ещё чуть-чуть и тоже поплывёшь,
На Грибоедова в грифона превратишься
И до утра спокойно отдохнёшь…
Воспоминание о Петербурге
Вот ― мансарда, облуплены стены,
За дверьми ― упоительный тлен,
На мольберте ― пейзаж неизменный,
На виниле ― «Мы ждём перемен!».
Переломаны старые коды,
Вход в парадную ― настежь давно,
На осколочках летней свободы
Пьём забвенья сухое вино.
Измусоленных крыш вереницы ―
Как листы из любимейших книг,
Разлетелись по ветру страницы ―
Трёхсотлетний предсмертный дневник.
Сделав крюк через арку ― на Крюков,
…Дом Веге и Никольский собор…
Кроме плеска канала ― ни звука,
Вдоль ограды ― сырой коридор.
Белой ночью дойдём до Шпалерной,
До квартиры, где Мусоргский жил,
Пил безмерно, работал безмерно,
Годунову бессмертье дарил,
Как и Пушкин… Вернёмся вдоль Мойки,
Арендованный дом стал родным
Для него и для сонма потомков ―
Здесь и вьётся Отечества дым!
11.07.2015
Инвентаризация
Инвентаризация
Листьев акации,
Девичьей грации,
Ноющей нации,
Паспортизация
Всех не из Франции
В легкой прострации
Иллюминации.
Взломаны рации
Всех папарацци и
Кристаллизация
Импровизации.
Старт навигации
Дан в прокламации ―
Ждёт машинист
Ледохода на станции.
Демонизация
Бюрократизации
Плохо налажена:
Глохнет пульсация.
Дискредитация
Уличной акции
Просится в эпос,
Томясь по овации.
Передвигаться
Нам рано без санкции
Высшей инстанции
И без квитанции.
Передвигаться
Нам скучно без гордости
Выбитых криков
На стеллах покорности.
Эстетизация
Основ эксгумации ―
Старый этап
Урбанизации.
2.08.2013
Посетителям некоторых
философских форумов
И удовлетворённо крякнул:
Ещё один удел изжит ―
Сражён сарказмом неофит,
Который снова что-то ляпнул.
Сердечных дум прошла пора,
Он предается импровизу,
Метафизическую визу
Себе оформив до утра,
И реет с полною свободой!
И Универсума модель
В его мозгах садясь на мель,
Совсем сливается с природой.
Песня мёртвых матросов
Возили золото,
Возили медь,
За перец молотый ―
Хоть умереть!
Был капитан у нас ―
Свирепый Джон,
Куда ни попадя
Лез на рожон.
Теперь на дне морском
Мы глушим ром,
Накрыла буря нас
Со всем добром!
Одна печаль гнетёт ―
Сырой табак,
Не закурить уже
Совсем никак!
Зато нам чёрт морской
И друг и брат ―
Чертовски рад заплыть
На наш фрегат!
От плясок дьявольских
Не устаём,
А ром закончится ―
Ещё найдём!
А Апокалипсис ―
Какая блажь! ―
Мы УЖЕ мёртвые!
«НА АБОРДАЖ!!!»
Заметки о современном искусстве
Прогресс в искусстве? Это бред!
Как может листик быть сложнее?
И на песке все тот же след,
Левее ― пристань, мол ― правее.
Мол, чувств сложнее новизна,
Запутанность и ироничность,
Квадратов чёрных желтизна,
Провинциальная столичность.
Чуть-чуть у Хлебникова звон,
У Керуака свинтим хокку,
Добавим вычурный балкон
И курьи ножки к шлакоблоку.
Сооружения Монблан
Чарует местных альпинистов ―
Полубогемный караван
Из трактористов-модернистов.
Пахать им ― не перепахать
Густых полей пустые злаки,
Таскать им ― не перетаскать
«Закупоренные герметично знаки».
Колючьи проволки из слов
Впиваются почище терний,
Верлибра каменный покров
Всё тяжелей и безразмерней.
«Бизоны уругвайских песнопений
Над Темзой превратились в Горбачёва…» ―
«Я Блок «Над озером» ― бормочет «гений»,
Не в силах срифмовать два слова.
Прим.: «Над озером» ― известный верлибр А. Блока.
Подражателям И. Бродского,
поэзию которого люблю
Начертательная геометрия ―
Очень модное нынче поветрие:
Под завалами новостроек
Погребён не один «артист».
На черта же нам начертательная,
Если сила её карательная
Превращает среду питательную
Непосредственно в жухлый лист.
Сколь бы ни было изобретательно
Шинкование слов нарицательных,
Имя собственное поэта ―
Как наклейка на багаже,
Но чужом, и в глазах искательных
Отражается по касательной
Только перечень описательный
Ловких трюков на вираже
Метонимий, метафор, образов,
Каламбуров из тёмных опусов,
С неизбежностью школьных глобусов
Перекрученных сотни раз ―
Мезозой, мегалит, Малайзия ―
Многосмысленная экспансия,
Когда выклянченная вакансия
Выставляется напоказ,
Как медаль или Орден Гения
Пятой степени. Кто измерит их?
И какое Постановление
Утвердит безнадёжный стих?
Лёгкая вариация на ахматовскую
тему «тайн ремесла»
Где джинн Фантазии живет?
В сосуде Истины, конечно!
Он не торопится на взлёт ―
Уютно там ― во тьме кромешной.
Пока художник не войдёт
И не откроет пробку смело,
Его душа не обретёт
Трансцендентальные пределы.
Приснится грозовая тень,
Размытой колеи бугристость,
Какой-то позабытый день,
Неясной местности холмистость
Калейдоскоп ― тусклее нет,
Стекла осколки у дороги ―
Назавтра соберёт поэт
Хрустальный шар из снов убогих.
Из старой тетради
Сомнение Дон-Кихота
Таверна примет нас печально,
Мы колесили столько лет,
Ночлег не шли искать специально,
Есть ― хорошо, а нет ― так нет.
Дубовый стол и две скамейки ―
Теперь в музее наших бед,
Остатки жареной индейки
На запоздалый наш обед.
И двери скрип, и тень порога,
И хрип хозяина: «Ну, в путь…»,
И вкус обеденного грога,
И шарф, надетый как-нибудь ―
Всё это выцветет когда-то,
Как в церкви фреска на стене,
Исчезнет шлем, исчезнут латы,
И конь растает в табуне.
И пусть его былая резвость
Послужит ветру, а не мне.
И пусть моя былая трезвость
Ко мне вернётся ― грех в вине.
И потечёт вино на землю,
И станет горестным вином,
Уставший воин тихо дремлет,
Не видно мельниц за окном…
Символическое
Мне маятник неторопливый
Своею поступью неслышной и нелживой
Поведает о тишине дождливой,
Урочной тишине.
И безучастность неосознанных видений
Вдруг всколыхнёт безмолвность откровений,
Озвучит ею несколько мгновений,
И я услышу их.
И станет ясно, что цветок и подоконник ―
Не слуги естества в привычном лоне,
Герань ― царица на пологом троне
И храм её ― мой дом.
Предметы здесь достойны поминаний:
Оконный сумрак алтарём мечтаний
Блеснёт на книжный пепел «вещих» знаний,
Я сам пишу завет.
Футуристическое
Читайте газеты, ходите в театр,
Разбейте газон перед клетью окон!
Ругайте Арбат и хвалите Монмартр,
Играйте в рулетку, бильярд, бадминтон!
Чешите в «Центральный», ограбив насильем,
Набейте карманы бездонных штанов,
А если исполнится солнце бессильем ―
Смакуйте позёрство в объятьях домов.
Оденьтесь в готовое, новое, с шиком.
Исканьям у вас не наступит каюк ―
Так, в купол взвиваясь с натруженным гиком,
Циркач завершает на кладбище трюк!
Цинциннату
Забыв шутовские трущобы,
Взойди и с собой позови
На плаху неведенья Злобы
По шатким ступенькам Любви.
Не верь, что палач в исступленьи
Топор расчехляет на бис:
На холст твоего преступленья
Наносят бездарный эскиз.
Муаровый месяц потушен
(Не нужен свидетельский глаз),
«Ты будешь законопослушен!!!» ―
Обрушился мертвенный глас.
Не слушая, выйди свободно
Из хляби навязчивых лет.
Прощенье здесь Смерти подобно
А Жизни подобия нет!
Прим.: Цинциннат Ц. ― главный герой романа
В. Набокова «Приглашение на казнь».
* * *
Мой возница уснул, пыль с коленей
Я стираю, движенье храня,
Хорохорится чаща из елей,
Породив неподвижность коня.
Кто поручится ― выйти в опалу
Это ― рок иль всего лишь предлог
Настрадаться от жизни немало
И запутаться в сетке дорог.
День закинут был за поднебесье,
Словно валенок на антресоль.
Конь застывший, огни предместья
И в коленях тупая боль.
N
Я смеюсь, я вдали от тебя.
Ты не знаешь мое вопрошанье
О любви, да и в общем, меня
Ты не знаешь. Уютно незнанье.
Я грущу, но, как новый остряк,
Пред тобой пустоту заполняю,
Ты смеёшься, и мой каждый шаг
Я улыбкой твоей измеряю.
Грусть прошла, не оставив следа,
И, любуясь случайностью встречи,
Как философ, почти без стыда
Изучаю твой голос и плечи.
Вариант твой мне весел и свеж,
Как всегда на лице нет названья
Всем итогам, и статус надежд
Будет ясен лишь при расставаньи
Как холодный кристалл твой приход,
Льстить природе ― глупейшее чувство.
Зыбкость слов и горячку забот
Мы оставим любви, как искусству.
Я смеюсь, день сегодня был строг,
Уточнив всю длину расстоянья:
Между мной и тобой только Бог
И смешные часы узнаванья.
Так вот ― хитростью вышколив мир,
Ставим опыты мы над любовью.
Чтобы в смехе растаяли жир
Сантиментов и слякоть злословья.
* * *
Траур чёрного неба
Объясняет погибший день,
Поле несжатого хлеба
Объясняет людскую лень.
Вера в себя или в Бога
Объясняет бессилие зла,
А серые камни острога ―
Разные пути ремесла.
Хаос надежд незримых
Объясняет мыслей гурьбу,
Слёзы из глаз любимых
Объясняют чью-то судьбу.
По временам года
Хотел бы я жить по подсказке
Шмеля, что жужжит на лугу,
Да списывать разные сказки
Из книги следов на снегу,
Застигнуть врасплох отраженье,
Живущее в первой росе,
И осени самосожженье
В кленово-пурпурной красе…
* * *
Всегда в руках себя держать,
Не улетать ни вверх, ни вниз ―
Об этом можно только помечтать,
Забыть о бездне, помня лёгкий бриз,
А щёки дувшие хваля, но не страшась,
Ведь всё, что было с нами ― за кормой,
А всё что будет ― трудно мерить пустотой,
Там до сих пор кружит Земля,
И снег звенит, ложась.
В купе
В купе четыре пассажира,
Четыре будничных лица,
Войны четыре или мира,
Начала, а скорей конца.
Четыре разные судьбины,
Семья ― до завтрашней поры,
Две женщины и два мужчины,
Как брата два и две сестры.
Вчера, прощаясь на перроне,
Не знали ― узы есть прочней
Семейных ― в проездном купоне,
Хоть ненадолго, но точней.
«У вас восьмое? Верх ― за вами,
А вы ― чуть дальше, гражданин,
Да не ходите вы кругами,
Билет один и вы один».
Такие окрики ― не редки,
Но кто поймёт их злую суть,
Когда все люди, как виньетки
В ненужной книге ―
пролистнул и в путь,
Забыв за столиком соседним,
Быть может, ценный фолиант,
Не читанный никем последним,
Хоть тот последний ― не педант,
Но он предпочитает строгость
И избегает лишних встреч,
Как предпоследний
и его убогость.
Но лучше стать огнем, чем жечь
Прелестные билеты и перроны,
У насыпи растущие цветы,
С двойными стёклами
вечерние вагоны
И пассажиров
безымянные кресты ―
На сельском кладбище
мелькнувши беспробудно,
Проводником забытые,
они отметки ждут,
Но в их купе войти нетрудно:
Четыре пассажира ― рядом тут.
* * *
Даниил Сизов
Буфет на полустанке
Стихи
Зачих
Задорный русский паренёк в алой шёлковой косоворотке и со светло-русою копной волос, домрист в русском народном оркестре… Философствующий историк, филолог и студиозус лито девяностых годов при Союзе писателей на Осипенко, 19… Ярый спорщик о судьбах и сущностях современного искусства вообще и в его разнообразных частностях… Между делом ― истый турист-фанат рок-н-ролла, не жалеющий никаких денег на однодневные экскурсы в родные столицы на концерты «Роллинг стоунз», «Рэд хот чилли пепперз» или «Дип пёрпл»… Заядлый книгочей-коллекционер различных обычных изданий и очень раритетных, в том числе, к примеру, книг и журналов времён живых Чехова, Горького, Мережковского… Азартный меломан и редкостный ценитель всевозможной музыки, у которого в беспорядочных стопах и россыпях можно отыскать не только грампластинки с голосами Шаляпина и Лемешева, но и дореволюционные (!) шеллаковые диски…
И всё это один человек, простой, скромный экспедитор в одном из наших провинциальных книжных магазинов ― Даниил Сизов. Автор этой, хоть и не большой, но, смею заметить, весьма занятной книжицы.
В своегласной и очень культурной, даже культурологической поэзии Сизова присутствуют и полифония, и полиритмия, и полистилистика. Но есть тут и некая живая ребячливость. А порой даже и неряшливость, несуразность, чрезмерная затянутость и чрезмерный минимализм, дисгармоничность роста с нечаянным довеском всеподкупающей искромётности талантливого образа… Не заёмного, не лицемерного, но своего, честного, кровного.
Нет-нет, да и прорвётся сквозь молодецки-дурашливую иронию и нарочитое фиглярство филигранность мастера и глубина старика-трагика! Но кое-где, правда, сквозь напускную мрачность проступит и наивная телячья мосластость. Также проглядываются здесь и театральность, и наигранность, а где-то, может быть, и по-детски неосознанные манерность, позёрство, пустозвонство и просто словесная суета. Но всё это лишь попервоначалу. И для того-то и необходима эта стартовая книжка, чтоб через неё и ближайшие последующие за ней освободиться от шор и всего лишнего.
Уверен и не боюсь, как говорится, зачихнуть на будущее, что по дальнейшему ходу сего стихотворчества многое наносное отлетит, отскочит галькой из-под колёс. Осыплется вместе с пылью изысков-по- мелочам, шелухой псевдосуровых панк-роковых «текстовок» и прочей коростой каких-то нелепых аксессуаров молодёжных (и немолодёжных) субкультур, тусовок, сленгов, фишек, прибамбасов и т. д. и т. п.!
И останется наконец «чистый» лирик Даниил Сизов с его дивными будущими и лучшими, на мой взгляд, нынешними вещами, такими, например, как стихотворения «Военные письма», «На живую нитку шитые…», «У фонаря согнулась шея…», «Осколок великих мечтаний…», «Бесит грязь…».
М. Федосеенков, сочинитель-изобразитель
* * *
На живую нитку шитые
Пораскинулись кварталы,
Мостовыми перевитые
По случайному лекалу.
Слуховых окошек мороки
Выпускают птиц на волю,
Схватит ветер крепко под руки
И толкает в чисто поле.
Но шнуровкой переулочной
Ты здесь накрепко обвязан,
Местоположенью булочной
До конца времён обязан.
И сопротивленья ярого
Бесполезны трепыхания ―
Поведёшь локтем и карою
Станет улицы зияние.
Музыка
Там ― укулеле звуки, там — жалейки,
Мы поливаем мир из этой лейки
В надежде ― музыка и в яме прорастёт,
Тугим плющом всю душу оплетёт.
И вот готов гамак-батут-кроватка,
В котором так раскачиваться сладко,
А иногда ― взлетишь под небеса! ―
Потом ― на землю, божья ты роса,
Не испарись! Побудь ещё немного,
Пусть даль темна и слякотна дорога,
Тоскливых мелочей глухой реестр ―
Ферматы паузы, пока звучит оркестр.
* * *
На платанах заветно-памятных
Жилки листьев, как письмена ―
Твёрже древних табличек каменных,
Глубже моря, сильней зерна.
Так вот схимник, в гробу ночующий,
Исполняет свой рок-н-ролл
Стуком сердца, даров взыскующий ―
Он хотя бы себя обрёл.
А дары ― всё, что с ними связано ―
Бог, катарсис, духовный плен ―
Это будет потом рассказано
Вне молчания этих стен.
Энтропия
Что ж, пусть не за стеной, так ― за забором
Стоять, прикидываясь мелким вором,
И без малейшего желания украсть,
Листом пожухлым на траву упасть.
Как сторож с допотопной колотушкой,
Ты мечешься вокруг своей избушки
И тщетно ждёшь, когда придёт лесник,
Чтобы скосить роскошный твой цветник.
Пока не стёрты письмена на скалах ―
Приходится их списывать устало,
Чтобы затем учёный буквоед
Их расшифровкой озарил весь свет.
И даже товарняк ― куда уж прыткий ―
Нам кажется вдали подвижной ниткой,
Которую обрежешь без труда,
А ближе ― не подходят поезда.
Музеи, театры, биржи, церкви, банки
Похожи на буфет на полустанке:
Зашел, у столика лениво постоял,
Деваться некуда ― надолго здесь застрял.
Возьмёшь кроссворд ― все сходятся слова,
Лишь на одном сломалась голова:
На «С», шесть клеток (на всю ночь борьба),
Ты думал «СЛУЧАЙ»? Нет, пиши: «СУДЬБА».
Волшебница
На визитке стояло: «волшебница»,
Я подумал ― не стоит звонить,
Всех услужливых духов наперсница,
Чем ты сможешь меня удивить?
Удавить разве что своей магией
По дороге в предвечную тьму,
Даже Голема вызвать из Праги ей
Обязательства я не возьму…
* * *
Студенточка святая гробит спесью
Неисчерпаемый весёлый балаган,
Здесь вечно курит кто-то, вечно кто-то пьян
И в поезде летит через предместье.
Пустых тревог так сладостен укус,
Кругом весна и воздух пахнет бомбой,
Казалось бы ― сойди, преодолей искус,
Скользи просёлочной дорогою с апломбом.
Попробуй примириться наконец
С афишей у бревенчатого клуба,
Бесперспективен всем делам такой венец,
Но лучше смерти, в самом деле грубой.
Найди стекло и фантики под ним,
Зарытые во дворике красиво,
Про Щорса спой, тот след неистребим,
Кровавый след погибшего начдива…
Военные письма
Фонарь потёмки разогнал ―
В углу чердачном ― писем связка,
Бог мой! Ведь это дед писал,
Что в госпитале жмёт повязка.
И дата ― сорок пятый год,
Я сутки разбирал посланья
О том, как в первый шли поход
До слов последних «до свиданья!»
Дед не вернулся с той войны,
Но он был здесь, был голос ясен ―
От Вислы до родной Шексны
Воздушный путь был безопасен.
Никто его не прерывал,
И я молчал, убив сомненье,
Что тот, кто эту дверь вставлял ―
Имеет право на вхожденье.
Пацифистское
На плацу маршируют солдаты,
С каждым шагом чуждаясь земли,
В чём ― скажи мне ― они виноваты,
Что их снова сюда привели?
Долг, обязанность, высшая доблесть ―
Все священные эти слова ―
Интернациональная повесть,
Где о Родине только глава,
Но глава, несомненно ― шедевр,
Остальное ― слепой перевод,
Своей смутностью треплющий нервы,
Раздражающий целый народ ―
Весь народ, а какой ― непонятно,
Тот, чьи дети вбивают каблук
В пыльный плац ― отчуждённо, но внятно ―
Словно гвоздь в крышку гроба тот звук.
* * *
Всё верно: «Будущего нет»,
Есть только дни, а между ними ― стены
Из страхов, из сомнений, из примет,
Из сцен любви, из гордости измены,
Из музыки, сорвавшейся с окна
И распластавшейся в обычном человеке
По прихоти артиста, чья вина
Записана на предпоследнем треке.
Преториус и Букстехуде ― дом родной
Отшельников-апологетов боли,
А будущее ― только лишь настрой
Регистра и спонтанность воли.
* * *
У фонаря согнулась шея ―
Поклон перед моим окном,
Аллегорическим лакеем
Он будто свечку вносит в дом.
Забившись на диван в потемках,
Живой материи «венец»,
«Аристократ» духовных ломок,
Угодливых вещей певец ―
Я в ужасе от их молчанья,
Любая дверь ― как пропуск в ад,
И только голос одичанья
Слышнее Музы во стократ.
Давайте!
Давайте устроим квартирник
Унылый, как брошенный дом,
Где каждый друг другу противник,
Отсрочивший месть на потом.
Давайте устроим прогулку,
Чтоб все разбрелись по углам,
По тёмным своим закоулкам
Лелеять наследственный хлам.
Давайте надежду задушим
На птичий апрельский десант,
Аскезой суровой заглушим
Любой мало-мальский талант.
Давайте закроем больницы
И школы и цирк заодно ―
Лечиться, учиться, кривиться
От смеха ― не всё ли равно.
Давайте эмоции свяжем
Шнуром от дверного звонка,
В прихожей на коврике ляжем,
Но не откроем замка.
Давайте знакомиться только
Во сне два-три раза в году,
Умчаться на сказочной тройке
Откажемся даже в бреду.
Давайте закажем комету
В пиццерии здесь, за углом,
А если не будет ответа ―
Мы встанем и тихо уйдём.
Давайте жить только снаружи,
Чуть тлея сердечным углём,
Ведь мы не спасём уже души,
Зато хоть кафе не сожжём.
* * *
Тех чудных вывесок обрывки и осколки
Лежат на трансцендентной барахолке ―
Ненужная космическая мгла
Когда-то моей азбукой была.
Я угнетён масштабностью потери,
Похоже, заколочены те двери,
Стучишься ― только мертвый гул в ответ,
Как в доме Ашеров ― из окон странный свет,
Зажжённый кем? Не ведаю, не знаю,
Но постепенно на фасаде различаю
То счастье, отчего чуть не ослеп:
«Больница», «Книги», «Кинотеатр», «Хлеб».
* * *
Мальчик с факелом, вычерти карту!
Я запомню дорожки огня,
Я по ним сориентируюсь к старту
И пойму, где так ждали меня.
Круговерть этих пламенных линий ―
Лучше компаса и не найти,
Как в каком-нибудь фильме Феллини
Полный хаос ― начало пути.
Будто росчерки у первоклашек,
Первых букв элементы письма
Шаг за шагом проявят пейзажик
И опишут подробно весьма.
Здесь и мне суждено оказаться
Через двести четырнадцать лет,
Будет так же всё факел метаться
Вереницей сигнальных ракет.
Траектории их, словно гайки ―
Те, которые сталкер бросал,
Добрести до заветной лужайки
С этой комнатой каждый мечтал.
Кто смеялся от счастья, кто плакал,
Но заходишь туда ― и привет…
На стене только маленький факел
Освещает последний твой след.
* * *
Был напёрсточек мал, да дорог,
Завладел им лукавый ворог,
Оградил себя от напасти ―
От укола смертельной страсти.
Ну а я вот стою уязвлённый,
Безнадёжно-нелепо влюблённый…
* * *
Простимся ― мы не стоим обещаний,
Мы не увидимся ― назад возврата нет,
Мы обойдёмся без постыдных примечаний,
И переплавится в историю сюжет.
Стыл воздух, над Заречным ночь спускалась,
Штрихуя вновь пейзажик заводской,
Дорога столбовая оказалась
Едва заметной и заброшенной тропой.
* * *
Осколок великих мечтаний,
Нарост на гигантском грибе,
Могила разбросанных знаний,
Под вечер иду я к тебе.
Триада из лени, бахвальства
И смутных обрывочных снов,
Я с лёгкою долей нахальства
Шагнуть за порог твой готов.
Черешнею пахнет дерюга
В прихожей стеснённой твоей,
Я боком вхожу, как ворюга,
И лить начинаю елей
О средневековом тевтонстве,
О Кафке, о Прусте с Дали
И в этом лихом пустозвонстве
Мне так не хватает шабли.
Но что за беда ― чай ты вносишь,
А я продолжаю вещать,
Ты робко о чём-нибудь спросишь,
Я ловко сумею сказать
О страшной петле в «Англетере»,
О Маяковском и Брик,
О том, что воздастся по вере,
А вечность похожа на миг.
Что женщины? Наши закаты,
Всё то, что постиг ты ― умрёт,
Пока она скукой объята,
Тебя и шабли не спасёт.
Что женщины? Наши восходы ―
Забудешь нелепость свою,
Полюбишь законы природы,
Как женщина глупость твою.
* * *
И боль была: билеты в театр
Так и остались на столе,
Смешны душевные затраты,
Когда один ты на Земле.
Убоги майские закаты ―
Как будто угольки в золе,
Слепое солнце виновато,
Когда один ты на Земле.
Обманчивы ночные тени ―
Весь город призрачным желе
Дрожит в то самое мгновенье,
Когда один ты на Земле.
Воздушным шариком без нитки
Несёшься в предрассветной мгле ―
Полёта гибельны попытки,
Когда один ты на Земле.
Меняешь дни, меняешь страны,
Но хронотоп твой ― на нуле,
Не точка даже, прочерк странный ―
Когда один ты на Земле.
Тревоги, радости, волненья ―
Дождя разводы на стекле,
Стекут без всякого значенья,
Когда один ты на Земле.
Готовишься в поход за счастьем
На межпланетном корабле,
Но, дорогая, так прекрасно,
Когда нас двое на Земле…
* * *
В Начале был Мороз, не эта стужа,
В припадке ярости прикончившая лужу,
А что-то вроде Музыки без слов,
Затёртой между ледяных оков.
Таран времен пробил слепую мглу,
Я жду тебя и мёрзну на углу,
Налево от меня ― снежинки, иней,
Направо ― представленье «Первой Зимней».
И вот по улице, что справа, ты идешь,
Похолодание на поводке ведешь,
Скользишь, тревожишься, ликуешь,
Глобальный холод атакуешь.
А после, в будущем, куда мы попадём,
Мы снова ту же участь изберём ―
Стоять на льду, не разжимая рук,
Под пенье зимнее, двух пульсов перестук.
Прим.: «Первая Зимняя» ― первая симфония
П. И. Чайковского «Зимние грезы».
* * *
Бесит грязь,
Бесит собственная беспечность и лень,
Бесит то, что никто и не вспомнит
О дне рождения Горького,
А ведь он был неплох ―
Великий певец Беломора,
Прославивший рабский труд
И жизнь жалкого, потерянного одиночки,
Отщепенца в любой среде
По имени Клим Самгин…
Так и не дожившего
До строительства Канала…
* * *
В крупозном воспалении ―
Почти благословение ―
Осколки раскалённые,
Как на Земле Святой,
Отбросив все сомнения
Для полного забвения
Отшельником бессрочным ―
В душевный Метрострой,
Где ты один строитель
Не адских котловин,
А лишь восстановитель
Заброшенных глубин ―
Платформенных мозаик
И мраморных колонн,
Исследователь спаек,
Чтоб не сошёл вагон.
Подъемных лестниц тягу
Дотошно изучить,
Из каждой передряги
Спокойно выходить
На свет неоткровенный
В больничный коридор,
Где ламп люминесцентных
Обычный недобор.
Тюмень
Ни стук хлопушки по ковру
(Морозным вечером столь ясный,
Что этот звук не по нутру,
Как будто жизнь прошла напрасно),
Ни шум мотора во дворе
Хрущёвки чьей-то новой тачки
(К Познанью мира детворе
Привычно-жалкие подачки)
Не отличают город мой
От тысячи таких же рыхлых ―
Идешь ли с «Маяка» домой
Или же дома тянешь мысли
О том, что это место ― дно,
Где просто весь рельеф знакомый,
Твой мозг и «микраши» ― одно,
А «Оборона» ― икс искомый.
Вид Зареки: простор саднит,
Как будто там ― за окоёмом
Откроется чудесный вид,
Где воспаришь освобождённый
Из этих уличных сетей ―
Хорош для старта «мост влюбленных»
― И монастырских голубей
Сопровожденье, удивлённых.
Посвящение Петербургу
На Пулковских высотах всё спокойно,
Под белым пологом гранитный город спит,
Он сквозь седой туман плывёт достойно
Под взглядом пристальным своих кариатид!
14.06.2015
Петербург
Я здесь, а контуры мои в Санкт-Петербурге,
Хмарь непогоды, верфи корпуса,
Фёдор Михайлович в Кузнечном переулке,
А на Обводном ― чаек голоса.
Они кричат о том, как плыл Исакий,
Под чёрною звездой воздвигнув крест,
Как на Сенатской замер Медный Всадник ―
Неукротимый гений этих мест.
Войдёшь в парадную ― споткнёшься о ступени,
Истёртые под миллионом ног,
Почудятся здесь всех прошедших тени,
Увидишь ангелов, взглянув на потолок.
На дне двора-колодца затаишься,
Ещё чуть-чуть и тоже поплывёшь,
На Грибоедова в грифона превратишься
И до утра спокойно отдохнёшь…
Воспоминание о Петербурге
Вот ― мансарда, облуплены стены,
За дверьми ― упоительный тлен,
На мольберте ― пейзаж неизменный,
На виниле ― «Мы ждём перемен!».
Переломаны старые коды,
Вход в парадную ― настежь давно,
На осколочках летней свободы
Пьём забвенья сухое вино.
Измусоленных крыш вереницы ―
Как листы из любимейших книг,
Разлетелись по ветру страницы ―
Трёхсотлетний предсмертный дневник.
Сделав крюк через арку ― на Крюков,
…Дом Веге и Никольский собор…
Кроме плеска канала ― ни звука,
Вдоль ограды ― сырой коридор.
Белой ночью дойдём до Шпалерной,
До квартиры, где Мусоргский жил,
Пил безмерно, работал безмерно,
Годунову бессмертье дарил,
Как и Пушкин… Вернёмся вдоль Мойки,
Арендованный дом стал родным
Для него и для сонма потомков ―
Здесь и вьётся Отечества дым!
11.07.2015
Инвентаризация
Инвентаризация
Листьев акации,
Девичьей грации,
Ноющей нации,
Паспортизация
Всех не из Франции
В легкой прострации
Иллюминации.
Взломаны рации
Всех папарацци и
Кристаллизация
Импровизации.
Старт навигации
Дан в прокламации ―
Ждёт машинист
Ледохода на станции.
Демонизация
Бюрократизации
Плохо налажена:
Глохнет пульсация.
Дискредитация
Уличной акции
Просится в эпос,
Томясь по овации.
Передвигаться
Нам рано без санкции
Высшей инстанции
И без квитанции.
Передвигаться
Нам скучно без гордости
Выбитых криков
На стеллах покорности.
Эстетизация
Основ эксгумации ―
Старый этап
Урбанизации.
2.08.2013
Посетителям некоторых
философских форумов
И удовлетворённо крякнул:
Ещё один удел изжит ―
Сражён сарказмом неофит,
Который снова что-то ляпнул.
Сердечных дум прошла пора,
Он предается импровизу,
Метафизическую визу
Себе оформив до утра,
И реет с полною свободой!
И Универсума модель
В его мозгах садясь на мель,
Совсем сливается с природой.
Песня мёртвых матросов
Возили золото,
Возили медь,
За перец молотый ―
Хоть умереть!
Был капитан у нас ―
Свирепый Джон,
Куда ни попадя
Лез на рожон.
Теперь на дне морском
Мы глушим ром,
Накрыла буря нас
Со всем добром!
Одна печаль гнетёт ―
Сырой табак,
Не закурить уже
Совсем никак!
Зато нам чёрт морской
И друг и брат ―
Чертовски рад заплыть
На наш фрегат!
От плясок дьявольских
Не устаём,
А ром закончится ―
Ещё найдём!
А Апокалипсис ―
Какая блажь! ―
Мы УЖЕ мёртвые!
«НА АБОРДАЖ!!!»
Заметки о современном искусстве
Прогресс в искусстве? Это бред!
Как может листик быть сложнее?
И на песке все тот же след,
Левее ― пристань, мол ― правее.
Мол, чувств сложнее новизна,
Запутанность и ироничность,
Квадратов чёрных желтизна,
Провинциальная столичность.
Чуть-чуть у Хлебникова звон,
У Керуака свинтим хокку,
Добавим вычурный балкон
И курьи ножки к шлакоблоку.
Сооружения Монблан
Чарует местных альпинистов ―
Полубогемный караван
Из трактористов-модернистов.
Пахать им ― не перепахать
Густых полей пустые злаки,
Таскать им ― не перетаскать
«Закупоренные герметично знаки».
Колючьи проволки из слов
Впиваются почище терний,
Верлибра каменный покров
Всё тяжелей и безразмерней.
«Бизоны уругвайских песнопений
Над Темзой превратились в Горбачёва…» ―
«Я Блок «Над озером» ― бормочет «гений»,
Не в силах срифмовать два слова.
Прим.: «Над озером» ― известный верлибр А. Блока.
Подражателям И. Бродского,
поэзию которого люблю
Начертательная геометрия ―
Очень модное нынче поветрие:
Под завалами новостроек
Погребён не один «артист».
На черта же нам начертательная,
Если сила её карательная
Превращает среду питательную
Непосредственно в жухлый лист.
Сколь бы ни было изобретательно
Шинкование слов нарицательных,
Имя собственное поэта ―
Как наклейка на багаже,
Но чужом, и в глазах искательных
Отражается по касательной
Только перечень описательный
Ловких трюков на вираже
Метонимий, метафор, образов,
Каламбуров из тёмных опусов,
С неизбежностью школьных глобусов
Перекрученных сотни раз ―
Мезозой, мегалит, Малайзия ―
Многосмысленная экспансия,
Когда выклянченная вакансия
Выставляется напоказ,
Как медаль или Орден Гения
Пятой степени. Кто измерит их?
И какое Постановление
Утвердит безнадёжный стих?
Лёгкая вариация на ахматовскую
тему «тайн ремесла»
Где джинн Фантазии живет?
В сосуде Истины, конечно!
Он не торопится на взлёт ―
Уютно там ― во тьме кромешной.
Пока художник не войдёт
И не откроет пробку смело,
Его душа не обретёт
Трансцендентальные пределы.
Приснится грозовая тень,
Размытой колеи бугристость,
Какой-то позабытый день,
Неясной местности холмистость
Калейдоскоп ― тусклее нет,
Стекла осколки у дороги ―
Назавтра соберёт поэт
Хрустальный шар из снов убогих.
Из старой тетради
Сомнение Дон-Кихота
Таверна примет нас печально,
Мы колесили столько лет,
Ночлег не шли искать специально,
Есть ― хорошо, а нет ― так нет.
Дубовый стол и две скамейки ―
Теперь в музее наших бед,
Остатки жареной индейки
На запоздалый наш обед.
И двери скрип, и тень порога,
И хрип хозяина: «Ну, в путь…»,
И вкус обеденного грога,
И шарф, надетый как-нибудь ―
Всё это выцветет когда-то,
Как в церкви фреска на стене,
Исчезнет шлем, исчезнут латы,
И конь растает в табуне.
И пусть его былая резвость
Послужит ветру, а не мне.
И пусть моя былая трезвость
Ко мне вернётся ― грех в вине.
И потечёт вино на землю,
И станет горестным вином,
Уставший воин тихо дремлет,
Не видно мельниц за окном…
Символическое
Мне маятник неторопливый
Своею поступью неслышной и нелживой
Поведает о тишине дождливой,
Урочной тишине.
И безучастность неосознанных видений
Вдруг всколыхнёт безмолвность откровений,
Озвучит ею несколько мгновений,
И я услышу их.
И станет ясно, что цветок и подоконник ―
Не слуги естества в привычном лоне,
Герань ― царица на пологом троне
И храм её ― мой дом.
Предметы здесь достойны поминаний:
Оконный сумрак алтарём мечтаний
Блеснёт на книжный пепел «вещих» знаний,
Я сам пишу завет.
Футуристическое
Читайте газеты, ходите в театр,
Разбейте газон перед клетью окон!
Ругайте Арбат и хвалите Монмартр,
Играйте в рулетку, бильярд, бадминтон!
Чешите в «Центральный», ограбив насильем,
Набейте карманы бездонных штанов,
А если исполнится солнце бессильем ―
Смакуйте позёрство в объятьях домов.
Оденьтесь в готовое, новое, с шиком.
Исканьям у вас не наступит каюк ―
Так, в купол взвиваясь с натруженным гиком,
Циркач завершает на кладбище трюк!
Цинциннату
Забыв шутовские трущобы,
Взойди и с собой позови
На плаху неведенья Злобы
По шатким ступенькам Любви.
Не верь, что палач в исступленьи
Топор расчехляет на бис:
На холст твоего преступленья
Наносят бездарный эскиз.
Муаровый месяц потушен
(Не нужен свидетельский глаз),
«Ты будешь законопослушен!!!» ―
Обрушился мертвенный глас.
Не слушая, выйди свободно
Из хляби навязчивых лет.
Прощенье здесь Смерти подобно
А Жизни подобия нет!
Прим.: Цинциннат Ц. ― главный герой романа
В. Набокова «Приглашение на казнь».
* * *
Мой возница уснул, пыль с коленей
Я стираю, движенье храня,
Хорохорится чаща из елей,
Породив неподвижность коня.
Кто поручится ― выйти в опалу
Это ― рок иль всего лишь предлог
Настрадаться от жизни немало
И запутаться в сетке дорог.
День закинут был за поднебесье,
Словно валенок на антресоль.
Конь застывший, огни предместья
И в коленях тупая боль.
N
Я смеюсь, я вдали от тебя.
Ты не знаешь мое вопрошанье
О любви, да и в общем, меня
Ты не знаешь. Уютно незнанье.
Я грущу, но, как новый остряк,
Пред тобой пустоту заполняю,
Ты смеёшься, и мой каждый шаг
Я улыбкой твоей измеряю.
Грусть прошла, не оставив следа,
И, любуясь случайностью встречи,
Как философ, почти без стыда
Изучаю твой голос и плечи.
Вариант твой мне весел и свеж,
Как всегда на лице нет названья
Всем итогам, и статус надежд
Будет ясен лишь при расставаньи
Как холодный кристалл твой приход,
Льстить природе ― глупейшее чувство.
Зыбкость слов и горячку забот
Мы оставим любви, как искусству.
Я смеюсь, день сегодня был строг,
Уточнив всю длину расстоянья:
Между мной и тобой только Бог
И смешные часы узнаванья.
Так вот ― хитростью вышколив мир,
Ставим опыты мы над любовью.
Чтобы в смехе растаяли жир
Сантиментов и слякоть злословья.
* * *
Траур чёрного неба
Объясняет погибший день,
Поле несжатого хлеба
Объясняет людскую лень.
Вера в себя или в Бога
Объясняет бессилие зла,
А серые камни острога ―
Разные пути ремесла.
Хаос надежд незримых
Объясняет мыслей гурьбу,
Слёзы из глаз любимых
Объясняют чью-то судьбу.
По временам года
Хотел бы я жить по подсказке
Шмеля, что жужжит на лугу,
Да списывать разные сказки
Из книги следов на снегу,
Застигнуть врасплох отраженье,
Живущее в первой росе,
И осени самосожженье
В кленово-пурпурной красе…
* * *
Всегда в руках себя держать,
Не улетать ни вверх, ни вниз ―
Об этом можно только помечтать,
Забыть о бездне, помня лёгкий бриз,
А щёки дувшие хваля, но не страшась,
Ведь всё, что было с нами ― за кормой,
А всё что будет ― трудно мерить пустотой,
Там до сих пор кружит Земля,
И снег звенит, ложась.
В купе
В купе четыре пассажира,
Четыре будничных лица,
Войны четыре или мира,
Начала, а скорей конца.
Четыре разные судьбины,
Семья ― до завтрашней поры,
Две женщины и два мужчины,
Как брата два и две сестры.
Вчера, прощаясь на перроне,
Не знали ― узы есть прочней
Семейных ― в проездном купоне,
Хоть ненадолго, но точней.
«У вас восьмое? Верх ― за вами,
А вы ― чуть дальше, гражданин,
Да не ходите вы кругами,
Билет один и вы один».
Такие окрики ― не редки,
Но кто поймёт их злую суть,
Когда все люди, как виньетки
В ненужной книге ―
пролистнул и в путь,
Забыв за столиком соседним,
Быть может, ценный фолиант,
Не читанный никем последним,
Хоть тот последний ― не педант,
Но он предпочитает строгость
И избегает лишних встреч,
Как предпоследний
и его убогость.
Но лучше стать огнем, чем жечь
Прелестные билеты и перроны,
У насыпи растущие цветы,
С двойными стёклами
вечерние вагоны
И пассажиров
безымянные кресты ―
На сельском кладбище
мелькнувши беспробудно,
Проводником забытые,
они отметки ждут,
Но в их купе войти нетрудно:
Четыре пассажира ― рядом тут.