503
Анатолий Константинович Омельчук




В книге салехардского журналиста Анатолия Омельчука рассказывается об истории научного исследования, о се­годняшнем дне и перспективах освоения уникального при­родного комплекса — Полярного Урала. В увлекательной популярной форме автор повествует о романтике научного поиска различных полярно-уральских экспедиций, о заме­чательных людях, внесших свой вклад в изучение самого северного района Уральских гор.








А.ОМЕЛЬЧУК

К НЕВЕДОМЫМ ВЕРШИНАМ





ИЗ ИСТОРИИ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЛЯРНОГО УРАЛА








СЛОВОперед ДОРОГОЙ


Надо же! — разыскивал следы архива Хабакова, а оказалось, что жив сам Александр Васильевич. Я при­кинул: если он начиная с 1936-го три года возглавлял поисковые экспедиции на Полярный Урал, значит, в ту пору ему было никак не меньше тридцати. Да к этому еще почти полвека прошедших нужно прибавить. Много­вато получалось. А впрочем, что удивительного — люди, прошедшие суровую северную школу геологического «поля», породы крепкой, натуры прочной.

Действительно, Хабакову уже далеко за семьде­сят. Живет в Ленинграде, в просыревшем доме на Восем­надцатой линии Васильевского острова. Кабинет со ста­рым диваном заставлен, завален, заложен книгами.

Александр Васильевич серьезно прибаливал, и немочь наложила отпечаток на его лицо. Он вовсе не хотел бод­риться, лишь время от времени с саркастической улыб­кой негромко бормотал что-то о бессилии и старческой памяти.

— Что вам нужно от старика, ведь я уже давненько отошел от дел?

Странное чувство испытываешь, когда фамилия с книжной обложки оборачивается вдруг реальным, кон­кретным человеком. Для меня Хабаков начинался двумя скромными, на серой бумаге (год выпуска — 1945) кни­гами. Это изданные с большим опозданием отчеты его полярно-уральских экспедиций. В одной из книг меня поразили рисунки автора. Они были геологически совер­шенно точны (какими и должны быть в научной книге), но являлось в них еще и некое поэтическое очарование, которое с головой выдавало авторскую влюбленность в предмет изучения: геологические разрезы на рисунках словно оживали. Да и сквозь сухомятицу сугубо научных формулировок и терминов проглядывало незасушенное авторское отношение:

«В своем внешнем облике,— писал Хабаков в этом экспедиционном отчете,— Полярный Урал — страна тон­чайших контрастов. Заснеженные пики и троговые об­рывы долин, тихие прозрачные горные озера и быстрые реки, дробящиеся в предгорьях на множество шумных потоков, бесконечные поля глыбовых россыпей и скали­стые останцы придают заполярным областям Урала не­обыкновенную живописность».

Сколь же удивительной и многогранной оказалась судьба этого человека! Обстоятельства помешали моло­дому Хабакову получить аттестат гимназии, универси­тетов он тоже не кончал. Степень доктора геологии ему присваивали gonoris causa — по совокупности научных заслуг. Полярный Урал — лишь несколько страниц его научной биографии. Он пропадал и во льдах арктиче­ского архипелага Новая Земля, отбивался от басмачей на Памире, излазил почти весь Урал, прошел по Русской равнине. В книге «Нефть и газ Тюмени», написанной ведущими сибирскими учеными, отмечаются заслуги Ха- бакова — одного из провидцев, которые практически обо­сновывали нефтегазоперспективность территорий восточ­нее Урала. По Западно-Сибирской низменности Александр Васильевич бродяжил с небольшими поисковыми партия­ми еще задолго до «сенсации века».

Занимался он и геологией Луны. Трудно поверить, но происходило это в блокадном Ленинграде.

—  Три года он не ночевал дома,— шутливо заметила присутствующая при нашей беседе жена Хабакова Елена Станиславовна.

—  И вы не ревновали? — в тон ей спрашиваю я.

—  Только к звездам. Ведь все эти ночи он про­водил у телескопа.

Книга «Об основных вопросах геологии поверхности Луны» вышла в издательстве Всесоюзного географиче­ского общества в 1949 году. Некоторые критики объявили ее несвоевременной, и в числе хабаковских оппонентов был даже легендарный Отто Шмидт. Но уже через деся­ток лет книгу штудировали первые советские космонавты.

Через год после «лунной» дискуссии издательство Московского общества испытателей природы выпускает хабаковские «Очерки по истории геологоразведочных зна­ний в России», посвященные Михайле Ломоносову, к ко­торому Александр Васильевич испытывает особый пиетет. Не потому ли, что и его научные пристрастия по-ломо­носовски многообразны?

А. В. Хабаков возглавлял полярно-уральские экспе­диции Всесоюзного Арктического института Главсевморпути. Сенсационных открытий участники не сделали, но было положено начало системному изучению отдален­ного Урала, что в науке порой важнее, нежели громкое, но случайное открытие.

Руководитель другой полярно-уральской экспедиции, снаряженной Академией наук СССР, Н. А. Сирин бла­годарит в отчете своего сотрудника В. В. Меннера. И тоже догадываешься не сразу, что крупнейший специалист в биостратиграфии и палеонтологии академик Владимир Васильевич Меннер в свое время был обыкновенным уча­стником этой экспедиции. Полярный Урал в его капи­тальных трудах не занял большого места, но с какой охотой маститый ученый (типичный академик, седой, благообразный, бородка клинышком, весь — доброжела­тельство) вспоминает геологическую молодость, своих коллег, незамысловатые эпизоды полевой жизни, профес­сиональные достоинства и житейские грешки своих на­чальников и подчиненных. Я не встретил ни одного че­ловека, который бы, вспомнив Полярный Урал, взял и отмахнулся. Для каждого это был серьезный жизненный этап.

Есть на Васильевском острове в Ленинграде храм геологической науки — Всесоюзный геологический инсти­тут. Если не храм, то дворец явно. Раньше здесь разме­щался Геолком — Геологический комитет — штаб всей геологической науки России. На третьем этаже располо­жен музей. В тихом зале, на стареньком диванчике, при­мостившись рядышком со скелетом почтенного динозавра, мы разговаривали с Анатолием Гавриловичем Комаро­вым. Он работает в этом храме науки, но — как бы тут необидно сказать — даже не кандидат наук. Случилось так, что он закончил всего два курса вуза, война застала его в экспедиции, да и после было как-то не до учебы. Комаров возглавляет постоянно действующую партию опытно-методической экспедиции института. Именно он на допотопных «шаврухах» и «кукурузниках» провел пер­вую аэромагнитную съемку Полярного Урала. А разговор наш закончился неожиданно.

—  Последние десять лет я живу очень счастливо,— признался вдруг Анатолий Гаврилович. Я подумал, что он завел речь о личной жизни, что, признаться, было да­лековато от темы нашей беседы. К теме это действи­тельно не относилось, но оказалось необычно интерес­ным. Я узнал, что в последние годы Анатолий Гаврилович увлекся геологической историей Земли, создал собствен­ную геохронологическую шкалу, вычислил абсолютный возраст нашей планеты (для любопытных — 5160 мил­лионов лет). Он усомнился в том, что гравитацией можно объяснить все процессы, которые пережила за эти миллиардолетья наша планета, и выдвинул гипотезу, в ос­нове которой лежит теория постоянных периодических импульсов. Если говорить популярно, на грубоватом языке наглядных образов, то речь идет о том, что у Земли есть «сердце», ритмом которого можно объяснить многие геологические явления и катаклизмы. В этой теории есть две основополагающие формулы, с помощью которых, как считает Комаров, можно описывать все геологические процессы.

—  Чем больше фактического материала набирается,— удовлетворенно сказал Комаров,— тем больше под­тверждаются эти формулы.

Не берусь судить, насколько безумна эта теория, чтобы быть истиной, не знаю, как в дальнейшем сло­жится ее судьба и будет ли она признана ученым миром, но — не правда ли? — очень привлекателен человек, ко­торый не стал дожидаться, пока корифеи объяснят тем­ные места в наших познаниях, сумел усомниться в осно­вополагающем, потому что оно не смогло ответить на его вопросы, и предложил свою версию. Пусть даже за­блуждающиеся (время выявит истину), такие усомившиеся симпатичны.

Эти примеры — для подтверждения одной, наверное, не очень оригинальной мысли. Пока Полярный Урал свои богатства народному хозяйству страны почти не отдает, это — его перспектива. Мне думается, что сегодня главное богатство этого потенциально щедрого края — те люди, которые его изучали, и «генералы», и «сержанты» науки. Хочу, чтобы мне поверили на слово — по концентрации интересных людей этот край равных себе не знает. Это объяснимо — сюда шли и идут люди увлеченные, нестандартные. Вот и получилось, что заниматься здеш­ней историей было необычайно интересно, потому что за каждой фамилией стоит интересная личность.

Сознательно ограничиваю сферу своего поиска одним районом Полярного Урала, его восточными склонами. Это, как его называют, хотя термин и оспаривается,— Тюмен­ский Урал. Конечно, мои герои по экспедиционной или другой необходимости выходят за границы региона. Эта книга — только эскизы к большой истории, скромная дань тем самоотверженным и увлеченным людям, которые, не боясь опасностей, шли сюда. И, погружаясь в историю последования Полярного Урала, мне хотелось бы выска­зать искреннее уважение к человеческому и гражданскому подвигу этих людей.






ЧАСТЬ I







ПУТЬ В «СТРАНУ МРАКА»


Современные историки ведут оживленные споры о том, когда же Ермак Тимофеевич перешел Уральские горы и захватил Кучумову столицу. В зависимости от интерпретации летописных свидетельств и немногочис­ленных документов, дата эта колеблется в интервале от 1577 до 1582 года. Дело, конечно, не в самом Ермаке, а в том, когда же россияне начали свой победный путь по Сибири, присоединив к Русскому государству щедрейший край.

Но по существу подвиг ермаковой дружины только придал новый импульс освоению русским человеком си­бирских пространств, поставил это дело на государствен­ный уровень. История освоения Сибири к тому времени уже насчитывала не менее четырех столетий. Как ни парадоксально, освоение начиналось с Севера, с Ледови­того моря, через «Камень». Прежде, чем попасть в при­вольные и благодатные края Сибири, отважные русские люди познакомились со «страной мрака», путь в которую лежал через север Урала.

Без цитаты из «Начальной летописи» обходится ред­кая книга о Сибири, новгородец Гюрата Рогович — попу­лярный поводырь у разных авторов по сибирской старине. Как-то уже и неловко в который раз приводить эту ци­тату. Но — делать нечего — ведь беглые гюратовы замет­ки имеют непосредственное отношение к нашему рас­сказу. Почтенный Нестор, которому приписывают автор­ство «Начальной летописи», на своих пергаментных листах приводит рассказ, самолично слышанный им от Гюраты. Любопытная история, по тем временам — явная сенса­ция. О чем поведал своему любознательному собеседнику бывалый новгородец?

«Послал я отрока своего в Печору,— надо полагать, поглаживая модную по тем временам густую бороду, го­ворил степенный купец-промышленник,— к людям, кото­рые дань дают Новгороду; пришел мой отрок к ним и оттуда пошел в Югру. Югра — народ, говорящий непо­нятно, и живет в соседстве с самоядью в северных стра­нах. Югра рассказала моему отроку: удивительное мы встретили новое чудо: есть горы, заходящие в морскую луку, им же высота до небес; в тех горах громкий крик и говор, и прорубают гору, желая прорубиться, в той горе высечено оконце маленькое, и оттуда говорят, но нельзя понять языка их, но показывают на железо и махают рукой, прося железа; если кто даст им железо — нож или секиру, то они взамен дают звериные шкуры. Путь к тем горам непроходим из-за пропастей, снегов и лесов, так что не всегда доходим до них».

Много удивительного и действительно чудесного рас­сказал летописцу вольный новгородец. Но главное чудо все же не люди, прорубающие горы, а то, что Гюрата хорошо ориентируется в обстановке и топографии Севера. Как о само собой разумеющемся говорит он о самоедах, раскрывает существо нехитрого натурального обмена ме­хов на металлические изделия, знает о Байдарацкой гу­бе — «морской луке» и почти достоверно описывает при­родные особенности Уральского Севера. А сколь много­значительна его фраза о том, что «есть и подальше путь на север». Новгородцы явно не первый год осваивали новый пушной рынок. Напомню, что Нестор записал этот рассказ на исходе одиннадцатого века, в 1092 году.

Если вдуматься, эта, па первый взгляд сказочная, история из летописи выглядит сугубо реалистично. Бла­годаря таким «сказкам» мы достоверно можем судить о том, как давно русского человека тянуло на дальний, хо­лодный, загадочный, но и столь притягательный Север.

Специалисты спорят, где прошли новгородцы. Но в летописи есть слова, которые подтверждают самый се­верный вариант маршрута — «зайдуче луку моря». Вряд ли упоминался бы залив Карского моря, если бы путь проходил за многие сотни верст от него.

Проникновенно выразился о подвиге новгородцев русский историк прошлого века Иван Беляев:

«Русские в XI — XII веках так далеко заходили на север, как в то время не заходил ни один европейский народ, ни даже отчаянные мореходы норманны, и на­столько знали глубокий север Азии, насколько он не был известен никому в Европе даже несколько веков позднее».

Отважные новгородские ушкуйники и позднее про­бирались за «Камень», и, если не удавалось брать даро­вую дань, прибегали к натуральному обмену. Закаменные территории «мяхкой рухлядью» были обильны зело. Выдающийся исследователь российской полярной истории, явивший миру городище древней Мангазеи, ныне покойный профессор М. И. Белов особое значение при­давал тому факту, что на раскопках были обнаружены постройки домангазейской эпохи — то есть задолго (приблизительно лет за 30) до официальной, государево-вое­водской Мангазеи на ее месте уже было небольшое по­селение. Можно предположить, что этот Тазовский горо­док основан поморами, пришедшими сюда с Белого моря через Обскую губу. Но у Белова была и другая версия — сухопутная. В древних документах он находил глухие упоминания о городке на реке Надым, о Пантуеве го­родке на реке Пур, а задолго до основания Обдорска (нынешнего Салехарда) на его месте или где-то непода­леку существовал Обский городок. Таким образом, от

Урала строго на восток, почти по Северному Полярному кругу тянулась цепочка русских поселений, которая под­ходила к Енисею. Белов надеялся, что тщательные архео­логические исследования позволят подтвердить вещест­венно-документально его мысль о давнем и последовательном проникновении на Север русских людей, которые, добавим от себя, на своем пути не миновали Северный Урал, преодолевали его.

Документально засвидетельствовано, что один из пер­вых русских походов в Нижнее Приобье состоялся в 1499 году по приказу царя Ивана Третьего. Необходимо отметить, что это был общерусский поход — среди рат­ников, которых вели воеводы Семен Федорович Курбский, Петр Ушатой, Василий Бражник, были представители разных русских городов того времени. В рать входили устюжане, вымичи, сысоляне, двиняне, пинежане, вычегжане.

Князь Семен Курбский, в отличие от своего родствен­ника Андрея, вошедшего в историю как автор едких по­сланий к Ивану Грозному, не особо владел изящным слогом. Но в Москве после удачного уральского похода его посетил иноземный гость, который взял у него, го­воря современным языком, интервью. Пожалуй, затяж­ные эти беседы радовали любознательного интервьюера, ведь он готовил книгу, которую и сегодня цитируют все историки Сибири. Собеседником князя был барон Сигизмунд фон Герберштейн, приезжавший в 1517 году в со­ставе посольства австрийского императора Максимилиана. Времени после похода минуло немало, но любопытствую­щий посланник разыскал предводителя северных удаль­цов, которому наверняка льстило, что старого вояку еще помнят. Наверное, он кое-что подзабыл, кое-что приукра­сил, но его мемуары вошли в книгу Герберштейна «Запис­ки о Московитских делах». О ратных подвигах князь по каким-то причинам предпочел упомянуть вскользь («Ходивше на лыжах пеши зиму всю, да Югорскую землю зело вывоевали»). А упирал в основном на то, что поход его был чуть ли не исследовательским — «для исследования местности за этими горами». Родовитый князь самолично потратил «семнадцать дней» для вос­хождения на какую-то гору и все-таки не мог одолеть неприступной вершины. В герберштейновой книге приме­чательна помета, что «во владении государя Московского можно увидеть одни только эти горы». Сегодня нам дей­ствительно трудно представить, что в достопамятные вре­мена только Урал и делал Россию горной страной, ведь Кавказ, Крым, Памир, Тянь-Шань, Карпаты в ее рубе­жах появятся значительно позже.

Поход соединенных воевод — это первое (за век до Ермака) русское организованное военно-географическое освоение северной Сибири. Но, кажется, не нашлось еще ни одного археолога, который бы серьезно занялся сбо­ром вещественных доказательств этого похода. А ведь здесь пахнет сенсациями масштаба «златокипящей Ман­газеи».

Нет никаких сомнений, что с Полярным Уралом рус­ский человек знаком уже около тысячелетия. И вот что странно: за веком шел век, а у края, известного на Руси, не было никакого названия. В донесении князя Курб­ского он был обозначен «Камнем». Но это имя для гор столь же конкретно, как для реки имя Река, а для моря имя Море.

В топонимической опале оказался, впрочем, весь Урал, а не только его полярная часть. Мы знаем, что древние географы приблизительно на месте Урала рисо­вали горы, которые называли Гиперборейскими, Рифейскими. Любознательный посол австрийского императора барон Сигизмунд приводит целый «букет» названий Ура­ла — Пояс Мира, Земной Пояс, Пояс Земли, Камень Большого Пояса. Но множество названий свидетельство­вало о том, что одного, установившегося имени не было. Герберштейну надо поставить в заслугу, что на карте, изданной в Вене в 1549 году, он для той поры достаточно точно изобразил Северный Урал, написав о нем:

«Высочайшие горы, вершины которых вследствие непрерывных дуновений ветра совершенно лишены вся­кого леса и почти даже травы».

Объяснение безлесности полярных вершин не ли­шено резона, но сказать о здешней бесноватой пурге — «непрерывные дуновения» — слишком поэтически мягко.

Почитаемый и сегодня картограф Герард Кремер на своей карте России 1594 года разделил единый Пояс: «Великим Поясом» у него назван Урал Северный, «Ка­менным Поясом» — Урал Полярный, а имя «Камень Большой» следует отнести к приморским холмам Урала.

Заканчивая с «Каменным Поясом», хочу привести одну очень оригинальную теорию происхождения Ураль­ских гор. Принадлежит она здешним коренным обитате­лям, маленькому северному народу манси. В одной из сказок приводится разговор двух мансийских божеств. Обращаясь к верховному Нуми-Торуму, один говорит: — Кожистая земля наша, все качается, на месте не стоит. Когда люди на ней появятся, как на ногах стоять смогут? Верхний дух, отец мой, землю нашу укрепи, ка­ким-нибудь поясом опояшь.

Пояс Нуми-Торума был украшен тяжелыми пуго­вицами. Земля под ним осела и неподвижна стала. На том месте, где пояс лег, теперь Уральский хребет — са­мая середина земли.

Послушаешь сказку и как не подумаешь: а не ве­дали ли, не прознали ли древние манси о вулканоген­ном происхождении этих гор? И как здесь не воскликнуть: так ли уж сказочны эти предания![1 - Хотя сегодня принято считать, что название «Урал» — баш­кирского происхождения, но все же следует помнить, что и в мансийском языке «ур» обозначает холм, возвышенность. Попут­но отметим, что термин «пояс» сохранили геологи — горная си­стема Урала представляет собой «складчатый пояс».]




Путешествие в Самоессию с русской чаркой


Первое описание гор Рифейских, сделанное путешественником-очевидцем, европейцы прочли в 1671 году, когда в Париже вышла книга с забавным корабликом на обложке: «Путешествие в Северные страны». Хотя на той же обложке стояли лишь инициалы автора Д — ЛМ, он не прятался: на титульном листе расшифровывалось содержание самого «Путешествия», «в котором описаны нравы, образ жизни и суеверия норвежцев, лапландцев, килопов, зириян, борандайцев, сибиряков, самоедов, новоземельцев и исландцев, со многими рисунками», и здесь же давалось полное имя автора — Пьер-Мартин де Лa Мартиньер. Читатель мог узнать и дату путешествия — год 1653. Чуть раньше хирург из Руана волею медицин­ской практики оказался в Копенгагене, где король Фридерик Третий, соблазненный выгодами северной торговли, собирал небольшую эскадру, которая бы проникла к се­верным берегам России. Ла Мартиньер подвернулся как нельзя кстати: северной флотилии требовался квалифи­цированный корабельный доктор — осторожные датчане справедливо полагали, что в борьбе с белыми медведями можно наломать много костей, не только медвежьих, но и матросских. У руанского доктора уже был опыт при­ключений в дальних странах. Фортуна не изменяла ему: все его путешествия в далекие и неведомые страны кон­чались благополучно — и в Азии, и на западном берегу Африки, и у мавров в Бербере. По всему видно, фран­цузский лекарь характера был рискового.

Не будем рассказывать обо всем маршруте датских кораблей. Остановимся сразу в устье Печоры, откуда на семи оленях отправляются в дальний путь приказчик с подручным, два матроса и любознательный доктор. Одна нарта выделена под табак, водку и провизию. Еще одну нарту занял проводник, которого выделил местный воевода.

С вечера этот воевода устроил пирушку, растянув­шуюся на полсуток. Наутро гости опохмелились «по чарке водки». Перед расставаньем снова выпили «по пяти или шести чарок водки». Не многовато ли? Приходится писать об этом, потому что из-за обильных выпивок автор «Путешествия» что-то проглядел, что-то проспал, и то, что касается двукратного переезда Урала с запада на восток и обратно, занимает у него всего лишь несколько строк.

Нынешние дотошные читатели ламартиньерова тру­да сомневаются в том, что француз перевалил Урал. Лихость докторского стиля действительно дает основание для таких сомнений и подозрений. Но вряд ли кто смо­жет доказать и то, что Ла Мартиньер побывал лишь на западных склонах Полярного Урала. В таких случаях весомые доказательства находят и верящие доктору, и их оппоненты. Мы, пожалуй, поверим французу, кото­рому и так на протяжении веков слишком часто не дове­ряли.

Вот путь в Сибирь: «Мы перевалили горы, которые разделяют Борандай от Сибири,— путь очень тяжелый и трудный, по причине безлюдности этих мест, которые и не могут быть обитаемы, как по своей безлюдности и по множеству снега, так и по чрезмерному количеству белых медведей и волков. После больших затруднений, с которыми должны были справляться олени при пере­вале через хребет, на что мы употребили 10 или 12 часов, мы спустились в одну сибирскую деревушку».

А вот обратный путь: «Поблагодарив нашего хо­зяина, отправились в путь и быстро ехали около 17 ча­сов, покупая меха у сибиряков, вплоть до гор Рифейских, которые мы перевалили в 6 часов, и приехали в Самоессию, страну совершенно пустынную, гористую, по­росшую можжевельником, сосною, елью, обильную мо­хом, а также и снегом, со множеством волков, медведей, совершенно белых лисиц».

Неумеренное потребление спиритус вини лихим док­тором в столь уникальном его путешествии вряд ли при­несло пользу истории науки. У русских полярных исто­риков прошлого века путешествующий лекарь из Руана пользовался репутацией беззастенчивого враля и выдум­щика. Часть этой репутации нужно переложить на ламартнньеровых издателей, которые уже после его смерти привирали от себя. Но нашелся дотошный исследова­тель, который с тщательностью добросовестного мельника отделил зерна от плевел, прокомментировал все темные места ламартиньерова «Путешествия», чтобы в конце кон­цов сделать несколько неожиданных выводов.

«Легкомысленный француз», как его называют его критики, своей бесхитростною книжкой, заинтересовав­шей тогдашнюю читающую публику, может быть, сделал больше для сближения Западной Европы с Россией, чем иные многотомные ученые трактаты, публике этой непо­нятные и недоступные. Для нас, русских, эта книга пред­ставляет особый интерес потому, что дело касается по большей части самых глухих (даже еще и теперь) углов нашего отечества. Шутка сказать — он открыл путь с Печоры на Обь, о котором мы по сей день еще не дого­ворились. Положим, путь этот задолго до Ла Мартиньера был известен местным промышленникам, как известен он теперь современным. Но он первым его описал, пер­вым не только из европейцев, но даже раньше русских»,— так в 1910 году писал почетный член Московского архео­логического института и Международной Академии наук, искусств и литературы в Тулузе В. Н. Семеикович, пред­лагая читателю перевод «Путешествия в Северные стра­ны» и обширный комментарий к нему.

Простим французскому дворянину его неумеренное уважение к русской водке и посмотрим, что мог узнать читающий европеец (а этот труд был издан в Амстер­даме, Лондоне, в германских княжеских столицах Гам­бурге и Лейпциге) о приуральских краях и их обита­телях. О самом Урале, как мы помним, корабельный доктор сказал до обидного мало. Зато больше узнаем о тех людях, с которыми встречались датские моряки, об их торговых операциях, которые они вели с местным населением. Торг, впрочем, был колониально прост: за редкую здесь водку и табак в ход шли шкурки лисиц, волков, горностаев, песцов. Принимали иноземных гостей любезно и учтиво: «Мы выпили и закусили с ними тем, что имели, а они нам принесли своего угощенья, которое состояло из соленого волчьего мяса и медвежьего мяса с водкой».

Основные торги датчане вели в Папингороде.

Как выяснил дотошный Семенкович, под этим «псев­донимом» скрывалось какое-то русское поселение на реке Ляпин (переиначить Ляпин в Папин неудержимому Ла Мартиньеру ничего не стоило). Свободный от непосред­ственных операций купли-продажи, доктор смог осмот­реть этот городок. После очередной выпивки городок ему почти понравился:

«Расположен в красивой местности, в небольшой болотистой котловине, окруженной довольно высокими горами; подле города протекает очень красивая и рыб­ная река, дома дурно построены, низки, все сделано из дерева и дерна».

Описав здесь же костюмы обывателей Папингорода, доктор переходит к характерам тамошних жителей. Надо отдать должное, он смог подметить в этих характерах и хорошее, и плохое. Московиты, по его наблюдениям, «грузны, крепки, подвижны, ловко стреляют из лука и вовсе не сутяги; так как их законы основаны на полном равенстве, то они сурово наказывают предателей, воров и убийц; они довольно невежественны, любостяжательны, любят выпить, мужиковаты и столь ревнивы, что запирают своих жен, как пленниц, в комнаты». В другом месте француз снова поминает московитскую ревность. Отнесем это за счет того, что знаки расположения, ко­торые выказывал пылкий чужестранец, не нашли от­клика в холодноватых сердцах русских красавиц.

Описание Ла Мартиньера вполне согласуется с ут­верждением историка начала прошлого века А. Лерберга: «В упомянутом Ляпине были некогда порядочные русские лавки, и... место это уже до XVI века было изве­стно по торговле, которая производилась там».

Такими были первые сведения очевидца-европейца о Рифейских горах. Путешествию мы обязаны еще и тем, что «темные» места книги породили комментарий добро­желательнейшего ламартиньерова читателя, русского уче­ного В. Н. Семенковича. Этот комментарий имеет самостоятельное значение — ведь русский член Тулузской академии перерыл все тогдашние русские источники, посвященные краям, где путешествовал французский медик.

С приключениями путешествовал по Полярному Ура­лу первый просвещенный европеец. Приключения не обошли и его книгу. У интересной судьбы не бывает скучного продолжения.






ИМЯ ДЛЯ ГОР


Только в начале восемнадцатого века Урал полу­чает свое настоящее имя. Событие это связано с великим уральским радетелем — Василием Татищевым. Именно он окрестил на долгие века вперед весь хребет, вплоть до Ледовитого океана, Уралом.

Жизнь Татищева переполнена крутыми поворотами, полна невзгод, многого ему не позволили сделать. К со­жалению, удары судьбы рикошетом ударили и по его трудам. «Введение к гисторнческому и географическому

Описанию Великороссийской империи» он написал в 1744 году, издано же оно было лишь два столетия спустя. А именно в этом труде его рукой написано: «Уральские горы суть знатнейшие во всей империи и по признанию разумеются за те, которые у древних описателей назы­вали Гппербореи и Рифеи... Начало оных гор от Ледя­ного моря». Именно во «Введении» он высказывает бле­стящую по тонкости наблюдения и анализа идею раз­граничения частей света по водораздельному хребту — Уральским горам. Он находит «обстоятельства» в ботанике, ихтиологии, климатологии, чтобы подтвердить «природ­ность» своей гипотезы, блестяще опровергая Геродота, Делиля, Исбранта, которые проводили границу частей света если не произвольно, то вряд ли естественно. Однако слава за определение нынешней границы Европы и Азии досталась пленному шведу Табберту, которому Василий Никитич указал на ложность его представлений об Оби как реке, разделяющей Европу и Азию. Но швед после возвращения в Стокгольм успел скорехонько напечатать свой трактат, в то время как татищевскнй труд пылился в департаментских архивах.

Если уж история и распорядилась не совсем спра­ведливо, упомянем вкратце и татищевского соперника, тем более, что в биографии его есть немало заниматель­ного.

Армейский капитан шведского короля Карла XII Филипп Иоганн Страленберг под Полтавой попал в плен. Естественно, офицер полагал, что с ним произошло непо­правимое несчастье. Но, как гласит русская поговорка, не было бы счастья... Незадачливых шведских вояк от­правили в ссылку, и Страленберг попал в Тобольск. Полновластный тогдашний сибирский владыка, губернатор князь Матвей Гагарин к грамотным шведским офицерам благоволил, особо не притеснял и разрешал для прокорма заниматься чем угодно. Кадровый военный, бывший пол­ковой квартирмейстер капитан Филипп в ссылке показал себя незаурядным исследователем. Академик Д. Мессершмидт, который взял его помощником в путешествии по Сибири, не мог нарадоваться, писал самое лестное: «При­лежный, верный, мой единственный друг и подпора, крас­норечивый Табберт» (Таббертом капитан прозывался, пока Карл XII не пожаловал его в дворяне). В 1721 году Петр I заключил Ништадский мир, и полтавские неудач­ники могли возвращаться в родную Скандинавию. Страленберг в мае 1722 года покинул своего научного патрона, причем Мсссершмидт при расставании, как он сам пи­сал, «пролил много слез». Двенадцать сибирских лет не прошли для шведского капитана даром — он много узнал о краях, которые Европе все еще виделись туманно. В 1730 году он издал в Стокгольме солидный том — «Се­верная и восточная части Европы и Азии». Страленберговский труд вызвал неоднозначную реакцию. Диапазон мнений был широк: одни называли его «злобным кле­ветником», другие предлагали «отдать дань справедли­вости за богатство новых и ценных сведений о России и Сибири».

С Татищевым Страленберг был знаком хорошо, Ва­силий Никитич даже ходатайствовал за ученого капитана перед Петром. Но Страленберг беззастенчиво, вполне в рамках тогдашней научной этики, использовал татищевские идеи, мысли, данные и если не делал это созна­тельно, то объективно выступил перед читающей евро­пейской публикой первопроходцем там, где уже давненько хаживали его русские знакомцы. В книге Страленберга нас особенно интересует то место, где он рассказывает о путешествиях по воде и суше из России в Полярную Сибирь: «А из Печоры попадают в реку Усу, у начала которой вытекают два ручья, Елец и Черная, через ко­торые попадают в горы, и из них в реку Собь, которая впадает в большую Обь».

Конечно, сведения стокгольмского сибиряка трудно считать оригинальными, но в его сообщениях нужно видеть свидетельство того, что его сибирские собеседники хорошо знали топографию полярно-уральских дорог.

Название «Камен Урал» применительно к хребту мы можем увидеть и в «Чертежной книге Сибири» знамени­того тоболяка Семена Ульяновича Ремезова, изданной им в самом начале века восемнадцатого. Но пройдет добрых полвека, прежде чем Герард Миллер в своем «Описании Сибирского царства» впервые напечатает это столь се­годня хорошо усвоенное нами слово — «Урал». Закрепил это учебник географии, изданный в 1758 году. В учеб­никах, как правило, ничего случайного не помещают, с тех пор название «Уральские горы» укрепилось в созна­нии не только русских школяров, но и всего народа.

А Полярному Уралу пришлось ждать своего имени еще почти целое столетие. И — как нередко бывает — на права «крестного отца», на приоритет претендуют сразу двое.

В 1841 году в Москве, в университетской типогра­фии вышла книга Г. Е. Щуровского «Уральский хребет в физико-географическом, геогностическом и минерало­гическом отношениях» — первая геологическая энцикло­педия по Уралу. Григорий Ефимович остался в истории науки как первый ординарный профессор Московского университета, который стал читать курс минералогии и геогнозии, что свидетельствовало об утверждении оте­чественной геологической школы. Профессор был одним из основателей и первым президентом Московского обще­ства любителей естествознания, антропологии и этногра­фии. «Любители» действовали профессионально и много сделали для изучения России. В 1838 году профессор геогнозии (так тогда именовалась нынешняя геология) исходатайствовал не без помощи влиятельных друзей «высочайшее соизволение и средства для путешествия на Урал». В результате этой поездки и появилось одно из самых капитальных сочинений по Уралу, в трех час­тях которого ученый давал описание хребта и его мине­ральных богатств, выдвигал гипотезу образования гор.

«За рубежом населения, от источников Лозвы в То­больской губернии,— читаем мы в труде Щуровского,— начинается самая северная часть Урала, или Полярный Урал. Он идет почти прямо на север и, достигнув Вайгачского пролива, скрывается в море; потом снова пока­зывается островом Вайгачем и, скрывшись еще раз, вы­двигается длинною и утесистою полосою, составляющею Новую Землю. Высота Полярного Урала до сих пор оста­ется мало определенною».

Как явствует из приведенного отрывка, Григорий Ефимович включал в Урал архипелаг Карского моря — Новую Землю, этот, как он образно писал, «вековой оплот противу нетающих ледяных масс». Не все совре­менные ученые этот «вековой оплот» считают арктиче­ским окончанием горного хребта.

При всем уважении к заслугам Щуровского, все же необходимо отметить, что не он первым употребил термин «Полярный Урал». За год до профессорской экспедиции на Урале, в самой северной его части, примыкающей к Большеземельской тундре, побывал двадцатидвухлетний ботаник Александр Шренк с заданием Петербургского ботанического сада. Этот край был настолько не изучен, что недавнему студенту вполне хватило хорошо усвоен­ного университетского курса, чтобы кроме ботанических описаний сделать самостоятельный геогностический об­зор, оставить хорошие записи для этнографов, попутно собрав экономический и исторический материал. Именно этот «универсал» и употребил первым термин «Поляр­ный Урал». Однако его книга «Путешествие по Северо-Востоку Европейской России через тундры самоедов к Северным Уральским горам» издавалась очень долго и вышла только через семь лет после труда Щуровского. Григорий Ефимович не оспаривал шренковского приори­тета.

Итак, имя появилось. Но привилось ли? Практика свидетельствует, что неустоявшиеся названия имеют те географические объекты, на которые мала кто обращает внимание. Уже в нашем веке, в 1914 году в Петербурге вышло «полное географическое описание нашего отече­ства», «настольная и дорожная книга» «Россия». Ее общую редакцию осуществляли такие авторитеты в гео­графии, как академик В. И. Ламанский и В. П. Семенов-Тян-Шанский. Весь пятый том был отведен Уралу. Но о Полярном там всего один абзац:

«Короткое, холодное лето, часто дождливое и ту­манное, мириады комаров и мошек, лесные пожары в сухое время, низкая температура, господствующая на го­рах, временами даже в середине лета (например, в конце июня) покрывающихся ненадолго снегом, ранняя долгая зима, отсутствие дорог, «ломы» на реках — это все ли­шает его жизни и сообщает ему угрюмый и суровый характер».

Авторы и редакторы «России» как будто не читали Щуровского и Шренка, по их мнению, от горы Ишерим (это 61-я параллель) до самого побережья Карского моря (68 градусов 30 минут с. ш.) тянулся Северный Урал. Согласитесь, если вас вместо Петра называют Иваном — это обидно.

Однако продолжим цитату из «настольной и дорож­ной книги»:

«Несмотря на это, благодаря энергичным работам экспедиций, орография и геологическое строение негосте­приимного уголка, как это ни странно на первый взгляд, выяснены уже с достаточной полнотой и даже более равномерно, чем остальное пространство края».

Да, как ни странно, так оно и было. Но парадокс, подмеченный «Россией», кажется, имеет легкое объясне­ние: для исследователей всегда наиболее привлекатель­ными становились трудные края — это их своеобразная привилегия.

Мы вели в этой главе речь о географических назва­ниях — разговор можно закончить на не очень мажорной ноте. На Полярном Урале царит настоящий топоними­ческий хаос. Так уж исторически сложилось, что геогра­фическим объектам названия давали и ненцы, и коми, и ханты. Но если какая-то река или вершина имеет три имени, даже четыре — еще и русскую кальку какого-то коренного названия, то у других нет ни одного. Но у безы­мянных — перспектива, что их в скором будущем поименуют. Однако случаются и обратные парадоксы.

В 1909 году хребет от Обдорска до Карского моря прошла академическая экспедиция. В районе озера Хадата-Юган-Лор путешественники поименовали несколько вершин очень красивого здешнего горного массива. Люди, чьи имена были нанесены на карту, очень достойны — геолог академик Ф. Н. Чернышев, основатель отечест­венной сейсмологии академик Б. Б. Голицын, географ Д. Н. Анучин. Все они немало сделали для изучения Урала. Не забыты были и заслуги полярно-уральских первопроходцев — Э. К. Гофмана и М. А. Ковальского.

Однако на современной карте этих названий не отыс­кать. Я спросил у хадатинского гляциолога, указывая на гору Чернышева: «Есть у вершины название?»

— Палатка,— ответил он.

Надо отдать должное наблюдательности местных исследователей — тысячеметровая «палатка» выглядела очень внушительно и импозантно. Но ведь у вершины есть имя, куда оно делось? Не найдешь на современной карте и тех названий, которые давали Гофман, Коваль­ский, А. Врем. Да и вообще хотелось бы видеть на карте Полярного Урала больше имен тех, кто шел сюда, чтобы приоткрыть тайны суровых гор. Будем верить, что не просто топонимическая, а историческая справедливость будет восстановлена.






К СТРОПТИВОМУ «КНЯЗЮ ГОР»


Первым исследователем Полярного Урала следует назвать Василия Зуева. Любопытство этого юноши было неистощимо. Его научный патрон академик Паллас по­слал выпускника академической школы так далеко, на­верное. просто потому, что ему самому северный маршрут был бы тяжеловат. А вот Василию, который еще не мог позабыть своего голодного и оборванного детства, экспе­диционные трудности вряд ли были в тягость.

Задачей будущего академика было достичь Карского побережья. Зуев сделал это кратчайшем путем: из Обдорска через реку Байдарату и самые северные отроги Урала. Зуев успел управиться за неполных полтора ме­сяца. Зная из истории более поздних экспедиций, какие затруднения исследователям приходится испытывать с транспортом, можно предположить, что двигался естествоиспытатель налегке, на нескольких упряжках и без большого багажа. О своей поездке Зуев писал только рапорты Палласу, они сохранились в академическом ар­хиве, и ученые, которые позднее занимались Полярным Уралом, могли с ними познакомиться. Стоило большого труда расшифровать маршрут поездки: подводили разно­речия в географических названиях, да и молодой естество­испытатель, при всей своей добросовестности, был слиш­ком мало искушен в тамошних языках — его транскрип­ции приходилось разгадывать. Отгадки давались нелегко. Если в зуевской «Венумтурме» еще можно почувствовать реку Иундерму, а в заливе «Подаретти» — Байдарацкую губу, то «Хая» и Ханмей, «Оо» и Ой-Яха сближаются только по интуиции.

Трудно, не располагая документальными свидетель­ствами, угадать, какие мысли обуревали молодого иссле­дователя. Но любопытен тот факт, что после четырех дней пребывания в Обдорске, не передохнув после тяже­лого путешествия, Зуэв снова стремится к Уралу, выбрав на этот раз путь по реке Собь. За три дня он забрался в горы довольно глубоко, до места слияния истоков Соби. И только какая-то, вероятней всего, трагическая при­чина заставила его повернуть назад. Надо полагать. Паллас не мог давать своему практиканту столь определенно четкие задания. Ясно одно, что Василий Зуев сам рвался в горы.

Научных работ по Полярному Уралу будущий ака­демик не оставил, но он возбудил интерес к этому рай­ону. Ведь достойно внимания то, что спустя шесть деся­тилетий, когда готовилась первая полярная экспедиция Русского географического общества, ученые тщательней­шим образом исследовали архивы Зуева и Палласа. Осо­бенно полезными оказались архивные данные для бота­ников, потому что зуевский гербарий, собранный им в низких предгорьях, насчитывал более сотни растений, три десятка из них встречались только на Полярном Урале.

Отголоски зуевской экспедиции можно услышать и в капитальном труде Щуровского. Геология Полярного Урала описана одной категорической фразой: «Урал вовсе не известен нам до самого Вайгача». Зато о полярно-уральской флоре профессор геогнозии пишет более под­робно и конкретно.

Еще одна попытка проникновения на Полярный Урал была не особо успешной, хотя и принадлежала она чрезвычайно удачливому путешественнику, талантливому астроному и геофизику Адольфу Эрману. По пути к го­рам во время своего кругосветного путешествия 1828 года Эрман разбил свои приборы и не смог провести наме­ченных исследований. От Эрмана остался термин «Обдорские горы», которыми он обозначил невысокие увалы в восточных предгорьях Полярного Урала.

Спустя полтора десятилетия через Полярный Урал ехал Матиас Александр Кастрен. Горы не были предметом его изучения. Гельсингфорсский адъюнкт зани­мался языками «инородцев» Севера, изучал обычаи и нравы аборигенов. Но по складу своего характера любо­знательный финн принадлежал к тому типу ученых, которые не замыкаются в кругу ограниченных проблем, и считал, что все интересное ему может быть интересно другим. Именно этому кастреновскому качеству мы и обя­заны его тонкими замечаниями и наблюдениями, редки­ми сведениями об этом крае.

К Уралу по Усе Кастрен добирался на крупной лод­ке — каюке, который нередко приходилось тащить бече­вой. Когда же начали подниматься по Лемве, сильный ветер сломал мачту их парусника, и «со старою мачтою как будто бы переломило и наше счастье». Штормовой ветер и дожди надолго задержали продвижение к виднею­щимся вдали горным вершинам. Но главная «отсидка» предстояла еще впереди, когда путешественники достигли одинокой избушки на берегу Усы. В этой тесной «хижине» собралось полтора десятка человек, тех, кто дожи­дался зимней дороги, чтобы продолжить путь к Обдорску — в академическом предписании именно этот пункт считался началом исследований. Грязная, сырая, дымная хатенка, вшивые спутники — это повергло в смя­тение даже Матиаса Александра, повидавшего виды на Скандинавском и Российском Севере. Первая мысль этого человека, которому всегда трудно сиделось на месте,— бежать, двигаться вперед. Но не нашлось ни одного быва­лого зырянина, который бы в качестве проводника раз­делил с ним компанию. Постепенно нетерпение прошло, Кастрен внимательнее вглядывался в своих спутников в жалкой рыбачьей лачуге, постигая этих простых людей, которые могли путешествовать, по нескольку дней не имея возможности развести огонь, питаться куском сы­рого мяса или рыбиной, находящих ночлег там, где, каза­лось бы, трудно приспособиться чему-то живому, умею­щих радоваться простым вещам, которых не замечаешь, когда они повседневны. «Разбита палатка и есть надежда на ужин — путники пробираются в нее один за другим и усаживаются подле очага, весело поглядывая на ко­телки». Чем ближе подходил день отъезда, тем лучше становилось настроение нетерпеливого ученого, и он, сме­нив унылый тон, мог написать: «Утро следующего дня было великолепно. По-моему, далекий Север не пред­ставляет ничего лучше ясного звездного осеннего утра, когда земля покрылась уже снегом, лес чернеет, а лед еще блестит, когда воздух чист и легок, ни ветерок, ни птица, ни один звук не нарушают безмолвия природы».

Только 9 ноября 1843 года Кастрен оказался в Обдорске и сразу записал в своем дорожном дневнике: «до­брался... после почти двухмесячного странствия, сопро­вождавшегося такими трудностями, каких не испытывал ни в одном из моих путешествий». Позднее, когда он под­готовит к изданию книгу своих странствий, то добавит: «ни прежде, ни после». А такому путешественнику, как он, можно верить: за его плечами остались десятки ты­сяч северных верст.

Разностороннего кругозора ученый, Кастрен умел придавать значение любым мелочам.

Есть в здешних местах горный массив с вершиной Пай-Ер. Сегодня это название связывают с капитаном австрийского судна «Тегетгоф», отважным Юлиусом Пайером, первооткрывателем архипелага Земля Франца-Иоси­фа. Но это не более, чем звуковое совпадение, которые нередко случаются и приводят к далеко идущим, но лож­ным заключениям. Кастрен не только объяснил, но и опи­сал эту видную вершину. Название горы чисто ненецкое. «Пэ» означает «камень», а «ерв» — «князь», «господин». Это «князь-гора», или в более вольном переводе «госпо­дин Урала». Вот что писал об этом горном «князе» Каст­рен:

«Третьего ноября я впервые увидел Урал во всем его великолепии. Из среды высоких волнообразных гор поднимал «князь Урала» белое чело свое, над которым сверкали тысячи звезд. Мерцание их придавало какую-то жизненность недвижным его очертаниям.

— Видишь, Князь нынче кроток, но он не всегда таков,— сказал незаметно подкравшийся ко мне самоед.

Он принялся рассказывать мне о страшных бурях, свирепствующих на Урале, низвергающих камни и целые скалы, и как многие из его братьев при переезде через Урал погибли от них».

Добравшись до Тюмени, ученый записывал в свой путевой блокнот, и в этой записи чувствуется стиль пере­водчика «Калевалы» (незадолго до этого путешествия Кастрен переложил финские руны на шведский язык):

«Я переезжал через Урал в трех местах: при обдорске, Верхотурье и Екатеринбурге. При Обдорске мест­ный исполин стоял, скрыв в облаках свое обнаженное темя, при Верхотурье я видел его широкую вершину, при Екатеринбурге виделись только нагие кости его пальцев. При Обдорске скакали олени, при Верхотурье бегали со­хатые, а при Екатеринбурге паслись стада рогатого скота. При Обдорске все была тундра, при Верхотурье — лес, при Екатеринбурге — большею частью возделанные поля. При Обдорске я видел остяков и самоедов, при Верхо­турье — вогулов, при Екатеринбурге — башкиров. При Обдорске были юрты, при Верхотурье — избы, при Ека­теринбурге — высокие дома».

Что ни говори, а когда в суховатом ученом ужива­ется возвышенный поэт, его образные сравнения позво­ляют ярче, нагляднее понять всю картину в ее объеме,, глубине и красочности.

Я упоминаю о Кастрене еще и потому, что он по­служил примером, и как ученый, и как человек, для дру­гого отважного исследователя, который изучение Север­ного Урала и его обитателей сделал целью своей жизни. Имя этого путешественника — Антал Регули.






СТРАНСТВОВАНИЯ ОТВАЖНОГО ВЕНГРА


Встреча эта произошла в Гельсингфорсе, в холостяц­кой келье, где солидные переплетенные тома лежали пря­мо на стульях, на постели, на полу, на полке рядом с тазиком для умывания. Здесь обитал первый в Финлян­дии профессор финского языка Александр Кастрен. Уни­верситетский преподаватель отметил двадцать седьмой год, его знаменитое транссибирское путешествие еще предстояло, свои капитальные труды по финно-угроведению он еще лишь задумывал. Но за Кастреном уже за­крепилась репутация надежды финской науки, этот худой, болезненный человек таил в себе неистощимый заряд исследовательского энтузиазма.

Его собеседник был моложе на шесть лет и, пожа­луй, тогда еще не сознавал своего жизненного предназ­начения. Хотя молодой венгр Антал Регули изучал юрис­пруденцию, перспективы стать правоведом его особенно не прельщали. Но на правоведческом факультете препо­давали историю, и вот именно этот предмет — история родной страны — навсегда пленил его.

Странная все-таки штука — судьба, как чудно порою она сводит нужных друг другу людей. И Кастрен, и Ре­гули — неутомимые путешественники, и оба неизлечимо больны, и оба глубоко верны науке, и оба фанатично преданы идее раскрытия древних тайн происхождения своих народов. И эта всепоглощающая идея не может не привести каждого на Урал, ибо там проживают языковые родственники и финнов, и мадьяр. Надо отдать должное молодым последователям, они не были заражены тем высокомерием и чванством, которым грешили их земля­ки — буржуазного склада интеллигенты, фальшивая гор­дость которых не позволяла им говорить о родстве с не­достойными «инородцами» Сибири.

Позднее Регули напишет с Урала:

«Некоторые ученые имели ужасное представление о манси, но их мнение несправедливо и неверно, вытекает из предрассудков. Они наблюдали отталкивающие явле­ния, не замечая главного».

На Урале предки мадьяр, когда в конце первого тысячелетия нашей эры начали продвижение к берегам Дуная, оставили две близких по языку народности — хантов и манси, а в европейском Приуралье — мари, уд­муртов и мордву. Некоторое время спустя после встречи в Гельсингфорсе Регули писал новому другу: «Это здо­рово, что я хочу провести следующую зиму в Лапландии, где хочу практиковаться после учебы. Я намерен... через шведские, норвежские и финские лапландские районы добраться до русской Колы, затем к Архангельску и в Олонец». России в его планах отводилось особое место. «Чтобы дать вам полное представление о моих планах, должен еще добавить, что хочу съездить в Петербург (если будут средства на это), в город, который я считаю главным для возможной поездки к восточным финнам (так Регули называет обских угров.— _А._О.)._ Там я про­веду время за знакомством с русскими учеными, чтобы опереться на их помощь, воспользоваться имеющимися в их распоряжении документальными источниками. Хо­тел бы я посетить летом и Нижний Новгород, где на зна­менитую ярмарку собирается народ со всей России и Средней Азии. Там можно собрать такой материал, ко­торый не дадут многомесячные поездки по всем этим областям».

Чтобы намеченное могло осуществиться, необходимо было заручиться надежной поддержкой могущественного мецената, а за плечами несостоявшегося двадцатилетнего правоведа не было чего-то, что могло бы привлечь к нему внимание солидных ученых. Финансовая поддержка ро­дителей была постоянной, но по-европейски скромной, семейный бюджет, конечно же, не выдержал бы всех превратностей сибирской экспедиции. Однако родитель­ские гульдены позволили Анталу добраться до Петер­бурга, чтобы продолжить здесь учебу, познакомиться с теми учеными, которые не считали зазорным для себя изучение «диких инородцев». Первым следует назвать академика Петра Ивановича Кеппена — экономиста, гео­графа и этнографа. Это был деятельный и инициативный организатор. Предпринимая многочисленные самостоя­тельные путешествия по российским провинциям, он при­ветствовал всякого, кого манили неизведанные и неиссле­дованные дали России. Когда в поле его зрения попа­дался редкий в эту эпоху среди ученой бюрократии энтузиаст, академик оказывал ему всяческую поддержку. Петр Иванович задался целью создать единую этногра­фическую карту Российской империи, и ему катастрофи­чески не хватало материалов. Намерения Регули, если и не укладывались в рамки кеппеновского замысла, то все же лежали где-то рядом. Петр Иванович свел молодого пылкого венгра с маститыми академиками А. М. Шегреном и К. М. Бэром, адмиралом Федором Литке, другими петербургскими авторитетами. Перед Регули были от­крыты академические архивы. Гельсингфорс и Петербург сыграли в судьбе венгра решающую роль — он приобрел здесь необходимую широту кругозора, которая нужна исследователям, стоящим у истока новых научных тра­диций. В царской столице Антал укрепил свои познания в археологии, антропологии, картографии, этнологии и географии. К весне 1842 года замысел североуральской экспедиции выкристаллизовался в научную программу, посланную в Венгерскую Академию наук. «Лингвистический путь,— формулировал Регули,— не только точ­ный и безошибочный, но и единственный, чтобы доказать родство между народами, которые продолжительное вре­мя существовали раздельно. Мы придем по нему ко вто­рой важнейшей части проблем нашего родства с другими народами — к этнографическому и историческому «центру тяжести» вопроса». «Живую картину народной жиз­ни и его языка можно получить только, если жить вместе с народом, чувствовать его»,— добавлял он.

Будапештские академические чины, вероятно, долго вертели программу Регули, не решаясь оказать поддерж­ку молодому исследователю. Их смущали и молодость путешественника, и его цель — вроде и к «родственни­кам» едет, но к таким, которых в ту пору никто цивили­зованными не признавал; смущал и размер денежной суммы, которая позволила бы снарядить более или менее приличную экспедицию. Шли месяцы, в сплошных тучах черных сомнений появлялись проблески надежды, но небо снова затягивали облака безнадежности. Только в конце 1842 года академики расщедрились на тысячу гульденов. Антал поторопился порадовать родителей: «Я очень взвол­нован сообщением, не могу прийти в себя, потому что с помощью «чуда» нашей Академии наконец-то превра­тился из (русского путешественника в венгерского». Одна­ко долгожданный денежный перевод в российскую сто­лицу не спешил. Стояла зима — время, по мнению Ре­гули, самое подходящее для старта путешествия. Больше терять времени он просто не мог. Денег ему одолжил К. М. Бэр. Академические гульдены и сообщение о том, что он избран петербургским корреспондентом Будапешт­ской Академии наук несколько запоздали,— нетерпели­вый Антал уже находился на пути к Нижнему Новгороду. Тщательно им продуманный, согласованный с обстоя­тельным Кеппеном маршрут лежал через земли мари, удмуртов, татар, чувашей, коми-пермяков. Оставив позади Пермь, Регули в декабре 1843 года увидел западные ува­лы Северного Урала, берега реки Лозьвы. Впереди пред­стоял полуторагодовой путь на север.

Почему-то в России фигура Регули не привлекла внимания историков науки, его главный труд «Вогуль­ская страна и ее обитатели» не переведен. Только бла­годаря Кеппену мы можем узнать о маршруте венгерского путешественника со слов самого Регули — «Записки императорского Географического общества» опубликовали его письмо к петербургскому академику. «Искренняя благодарность», которую приносит молодой исследователь русскому патрону «за многоразличные пособия», видимо, была выстрадана.

Регулевское письмо в своей основной части — по­яснительная записка к «Этнографо-географической карте северной области Урала», которую он составил по просьбе Петра Ивановича.

Маршрут путешествия даже для нашего времени вы­глядит трудным, а для первой половины XIX века — почти невероятным. Из Соликамска Регули перешел Урал и попал в Тобольск, откуда через Пелым по Конде и Лозьве добрался до Щекурьи. В конце сентября его неболь­шой аргиш с двумя проворными проводниками-манси вхо­дит в Березов, где он и зазимовал. А весной следующего года, разбитый болезнью (она схватывала его не первый раз), он держит путь на Казань. Но не столько болезнь, сколько нехватка средств гонит его назад...

В Казани его ждали приятные вести: академики с традиционным опозданием, но присылают скудные гуль­дены. Пожалуй, вынуждала их политическая обстановка в Австро-Венгерской империи — венгры поднимались против ненавистного австрийского владычества, и рево­люционные буржуа видели в путешествии своего земляка большой политический смысл: интерес к истории народа поднимается в периоды прилива национального самосоз­нания. Регули еще почти целый год имел возможность заниматься изучением североуральских аборигенов. Нуж­да и болезни постоянно сопровождали его, но он всегда находил в себе силы, чтобы сделать как можно больше из намеченной программы.

Письмо к Кеппену сугубо деловое, о своей особе Регули вообще предпочитает скромно умалчивать, этно­графические его замечания кратки и делаются только там, где это кажется необходимым. И все же письмо го­раздо шире, чем простая пояснительная записка к состав­ленной карте. Даже сквозь деловую сухость не может не пробиться то огромное напряжение, в котором Регули жил во время североуральского путешествия, за каждой строчкой виден громадный труд и та фанатическая осно­вательность, с какой венгерский лингвист подходил к вы­полнению задач в «стране безлюдной и пустой».

«Нет ни одной деревушки, ни одной вогульской жи­лой лачуги, которая не была бы показана на карте,— не без гордости констатирует Регули.— Хижины охотников, обитаемые только зимою, во время ловли, но чрезвы­чайно важные для путешествующего географа, желающего получить достоверные известия об отдельных частях этой страны, также большею частию показаны... Я обозначил также... шатры оленных кочевых народов и показал имена их владельцев, каждого в том округе, в котором он ко­чует в продолжение лета».

Русское географическое общество в Петербурге, когда там Регули занимался самообразованием, еще не было создано. Но о том, что оно будет, говорили опре­деленно, как и о том, что первым предприятием органи­зуемого общества будет полярная экспедиция на Урал. Регули понимал, что ему отводится роль разведчика, и, составляя карту для Кеппена, имел это в виду.

«Таким образом, члены экспедиции,— считал он нуж­ным сделать необходимое пояснение,— будут иметь воз­можность находить в этих малонаселенных странах жи­вые существа, которые могли бы служить для них знаю­щими проводниками».

Основным материалом для карты Регули, естествен­но, служили его собственные наблюдения. Неоценима и помощь полярно-уральских аборигенов. А хорошее зна­комство с русскими архивами позволило Регули собрать основной материал по интересующему его району. Кеппен мог быть доволен — его поручение выполнено самым серь­езнейшим образом, с основательностью, которую трудно подозревать в столь молодом человеке. Надо полагать, что и члены экспедиции Географического общества не однажды поблагодарили своего мужественного предшест­венника за такую обстоятельность: ведь другими картами этого края общество не располагало.

Руководитель экспедиции, педантичный воспитанник Дерптского университета Эрнест Гофман, не особо склон­ный к похвалам, не обошелся без восторженной оценки:

«Особенным счастием для нашей экспедиции было то, что в это время г. Антон (так его переиначили на рус­ский манер.— _А._О.)_ Регули, на возвратном пути из се­верного своего путешествия, увиделся с нами в Петер­бурге. Его этнографические и филологические изыскания завели его к самому Северному Уралу и на берега Ледо­витого моря. Дневник его, кроме виденного им самим, заключает в себе драгоценное собрание сведений обо всем Северном Урале. Чтоб еще увеличить столь очевидно важ­ную пользу этой карты, г. генерал-квартирмейстер Берг приказал тотчас ее налитографировать, так что каждый член экспедиции получил но экземпляру для собствен­ного употребления».

Этнограф Кеппен мог быть доволен тщательностью Регули, с которой тот обозначил границы расселения ко­ренных жителей северных отрогов Урала, прежде всего — манси, или, как их тогда официально именовали, вогулов. Из рассказов своих спутников, из народных легенд и сказаний путешественник мог представить картину засе­ления полярного горного кряжа, тем более, что история эта была еще и не столь длинна.

«Хотя Урал и является нам, даже далее истоков Кары, населенным одними вогулами и остяками, однако эти два народа сделались весьма недавно его обитате­лями,— отмечает Регули.— Это в особенности можно ска­зать о вогулах, которые стали заводить оленей около начала прошедшего столетия. За несколько столетий тот же Урал принадлежал исключительно самоедам — это доказывается именами гор,— на пространстве от Кары до истоков Южной Сосвы».

Самых южных ненцев из рода Минелова Регули встречал на реке Щугор, не преминув заметить, что се­мейство всего с пятью оленями «влачит жалкое бытие». Северное продвижение манси и хантов следует объяснять тем, что ненцы — преимущественно оленеводы — отходи­ли со своими стадами к ягельникам на побережье Кар­ского моря.

29 сентября 1844 года небольшой оленный обоз — аргиш, который везет ученого и его скудный научный скарб, поднимается на Полуйский мыс. Но в заштатном сельце, каким был тогда Обдорск, ученый не задержи­вается надолго, он торопится дальше на север, ему стра­стно хочется достичь берегов Карского моря. Как же! Проделать столь длительное путешествие и не увидеть Ледовитый океан! Какого путешественника остановят препятствия, если есть шанс взглянуть на его суровые берега. В конце октября аргиш выходит к Югорскому шару — где с низменных болотистых берегов открывается картина бескрайнего моря со свинцовой холодной водой. У Регули нет времени, он задерживается здесь всего на несколько часов, чтобы повернуть назад. Пересекает ува­листые холмы Пайхойского горного массива, попадает на Северную Сосьву. Отсюда уже проще добраться до Березова, где ему и приходится остановиться на зимов­ку. Оттуда один из его патронов, Карл Бэр, получает вогульско-венгерский словарь — плод березовских бде­ний.

Трудно представить себе, в каких условиях приш­лось путешествовать энтузиасту-одиночке. С помощью влиятельных петербургских знакомых Антал заручился внушительными документами, но в пустынной местности их просто некому было предъявить, чтобы рассчитывать на помощь. Ночевки в палатках, в вогульских и остяцких избушках и чумах, а порой и просто под небом, в сля­коть, сырость, снег и метель. Конечно же, все это не могло не сказаться пагубно на ненадежном здоровье ис­следователя. Его чахотка прогрессировала, и несколько раз, когда положение казалось совсем безвыходным, он мыс­ленно хоронил себя, и лишь одна мысль утешала: он ум­рет на земле родственного народа. Огромным напряже­нием воли Антал заставлял себя подниматься и продол­жать работу. Когда он писал Бэру о том главном, что не заметили страдающие предрассудками ученые-шовинисты, Регули имел в виду высокую ступень и духовной, и мате­риальной культуры тех народностей, которые внешне жили в ужасающе диких условиях. Регули научился есть сырую рыбу и мясо, пить свежую кровь, как это де­лали его спутники, собирал лекарственные травы, ведь манси и ханты так же, как и он, в те времена повально страдали от туберкулеза. Он сменил свой европейский костюм на глухую малицу из оленьего меха, ходил в ме­ховых чижах, которые позволяли переносить любую сту­жу — в родном Будапеште его собеседников зябко пере­дергивало, когда он называл те температуры, которые ему приходилось переносить на Севере. Он прошел через пурги и морозы, неистовые паводки весенних горных рек, через болезнь, скуку и то, что, пожалуй, больше всего угнетало его — постоянную нехватку средств. Он не мог расплатиться со своими каюрами, не мог купить доброт­ную старинную вещь, которая представляла настоящую этнографическую драгоценность. II только бескорыстная доброта аборигенов позволила собрать уникальные вещи, редчайшие для этнографических собраний Европы. Среди них были не только традиционные меховые одежды, обувь, но и нижнее белье, плетенное из веревок или даже кра­пивы. Богатый узор и сочетания цветов говорили о без­укоризненном вкусе мастериц. В его собрании оказались и резные фигурки, замысловатые деревянные коньки, де­тали нарт, луки со стрелами, всевозможные рыболовные ловушки и, как украшение всей коллекции,— настоящий мансийский музыкальный инструмент, который позднее в каталоге числился как «вогульская шарманка».

Коллеги Регули, увидев эти вещи (в ноябре 1847 года состоялось специальное заседание Венгерской Академии, посвященное экспедиции на Северный Урал), пришли в восторг.

Ференц Тольди высказал общее мнение:

— Хотя это собрание материалов и не особо большое, но единственное в своем роде.

В решении академического совещания было запи­сано: классифицировать собранный материал и красочно напечатать в книге...

В этом решении следует обратить внимание на союз «или»: «...в книге путешествий Регули или в изданиях Академии». Здоровье Регули постоянно внушало опасе­ния, и осторожные коллеги боялись, что Антал не смо­жет обобщить свои материалы, издать книгу, над которой он работал.

Если сбор этнографических коллекций постоянно огра­ничивался скудостью средств, то трудности изучения ре­лигиозных воззрений манси и хантов имели иной харак­тер: как и все другие народы, коренные уральцы не лю­били, когда чужеземцы проникали в эту деликатную область духовной культуры. Требовалось не просто боль­шое искусство исследователя, но и подкупающая доброта. А Регули умел находить общий язык с «дикими инород­цами».

В письме к своему петербургскому корреспонденту Регули сообщал:

«По возвращении в верховья Пелыма мы смогли посмотреть религиозный ритуал. Пелым-Торум — бог ре­ки Целым — милостиво слушал страдальцев и молящихся. Мой проводник благодарил бога, так как Торум спас ему жизнь, когда он тяжко болел. Вылечившись, каюр обе­щал пожертвовать лошадь, но постоянная бедность до сих пор мешает выполнить ему обет богу. Тогда я купил у одного вогула жеребенка (жеребенок, хотя он и стоит дешевле, но в конце концов тоже лошадь), и мы отпра­вились в Пегумпауль к старому шаману. 13 березовой роще этот старик взгромоздился на необычайно толстый сук березы, который был толще самого ствола. Шаман играл на музыкальном инструменте, а его спутники пели гимн, чтобы призвать Торума, после чего жеребенок был цере­мониально зарезан, мясо сварено и съедено, так закон­чилось жертвоприношение, а мой проводник облегчил свою душу тем, что выполнил обещанное богу».

Сближало Регули с теми, с кем ему приходилось встречаться в горах и стойбищах, свободное владение языками. Он разговаривал на всех диалектах манси и хантов, а во время короткого знакомства с полярно-уральскимн ненцами сумел выучить основные слова их языка. Это позволило ему сделать позднее широкие обобщения. Его последователь Миклош Шираи с полным правом мог утверждать: «Благодаря оставленным им рукописям, в нашей стране развивается школа сравнительного языко­знания и решается проблема происхождения венгерского языка».

Сообщения Регули можно считать научной сенса­цией.

3 марта 1845 года Антал повернул назад. Ему было всего двадцать шесть лет, возраст, когда не веришь в пе­чальный исход даже неизлечимой болезни. Надо пола­гать, что он надеялся еще вернуться сюда, хотя ближай­шие замыслы предполагали изучение тюркских народов. Но он прощался с суровыми горами навсегда.

Распутица и невообразимые российские дороги задер­жали возвращение Регули в Петербург на пять месяцев. Русские ученые признали его работу удачной. Научный и гражданский подвиг венгра верно оценил его русский коллега Павел Савваитов: «Он приехал в Россию пламен­ным юношей, с утопиею, общею мадьярским ученым, найти здесь непременно «первоначальное отечество и язык» своих предков, а возвратился на родину зрелым филологом, с убеждением, что колыбели языка, спустя тысячу лет, не отыщешь, и что не на это надо употреб­лять время, а на то, чтобы по данным языков определить существующую в настоящее время степень их взаимного сродства». В Венгрию Регули попал только в 1847 году, его снова скрутила болезнь, и он вынужден был ски­таться по лечебницам и туберкулезным пансионатам Европы. Возвращение его прошло триумфально, акаде­мики с большим вниманием слушали сообщения моло­дого человека с вьющейся бородкой, живыми глазами и горячечным румянцем на щеках. Министр революцион­ного правительства создал для него специальную долж­ность — научного куратора академической библиотеки. Но Регули так и не вступил в эту должность: сначала поме­шала болезнь, затем неудача революции 1848 года. После­дующее десятилетие прошло в борьбе с бедностью, бо­лезнями, он так и не смог завершить свою книгу. Ему помогали большие энтузиасты Пал Хунфальви и Ференц Тольди. Но книга вышла в свет уже после смерти Ан­тала Регули, которая последовала в августе 1858 года. Одного года он, как и его друг Кастрен, не дожил до со­рока. «Вогульская страна и ее обитатели» вышла в 1864 году.

Она стала настольной книгой венгерских финио-угроведов. Регули не создал своей школы, но сделал боль­шее — он стоял у истоков нового направления в науке своей страны, заразительный его пример сыграл огром­нейшую роль в судьбе многих венгерских ученых. Регули стоял у истоков еще одной важной традиции: большой гуманист, он увидел в бесправных и угнетенных «ино­родцах» не дикарей, а собратьев, настоящих людей, су­мевших в условиях суровейшей природы приспособиться к ней.

Регули проложил путь тем, кто позднее так же бес­страшно, как и он, пошел в сибирскую тайгу, к ураль­ским вершинам: Бернату Мункачи и Йожефу Папай, Кароли Панап и Иштвану Янко, современным ученым братской Венгрии. Деятельность увлеченных энтузиастов, не признающих на своем пути никаких препятствий, сближает народы.






МУЖЕСТВО ЗДЕСЬ ОБЫЧНО


В поздний октябрьский вечер 1848 года в самом пред­ставительном доме Березова, «городка, отделенного от Европы и равнодушного к интересам, которые движут ею», сидели трое. Двое — земский исправник Николай Прокофьевич Булыгин и штатный смотритель училищ Николай Алексеевич Абрамов — были местными. Третий оказался в Березове волею судьбы — полковник корпуса горных инженеров Эрнест Карлович Гофман. Геогност Гофман возглавлял первое полярное предприятие только что созданного Русского географического общества — экс­педицию на Северный Урал. За плечами первый экспе­диционный сезон, когда позади остались холмы Пармы, берега Печоры и Щугора, переход на виду самых высо­ких вершин Северного Урала. Полковник уже прочувст­вовал, что в этих краях поспешать нужно только мед­ленно. На собеседников ему крупно повезло. Пало чем мог похвастать тогдашний Березов, разве что могилами именитых Меншнковых да Долгоруких, но гофманские собеседники войдут в сибирскую историю. Абрамов оста­вил интересное и доселе описание Березовского края. Булыгин, уроженец этих мест, отличался добродушным характером и помогал всем, кто попадал в негостеприим­ные края. Каждый их совет был на вес золота — путь на следующий экспедиционный сезон предстоял в края нехо­женые, безлюдные: следовало дойти до самого Вайгачского пролива.

Абрамов обоснованно посоветовал разбить экспеди­цию на два отряда, которые могли бы за те три месяца, которые отводило здешнее лето на исследования, выпол­нить всю программу, начертанную в инструкции членов-учредителей РГО. Гофман прикинул и распределил экспе­диционные силы: его коллега по корпусу горных инженеров опытный майор Н. И. Стражевский возглавил юж­ный отряд; сам Гофман берет с собой магистра астроно­мии и геодезии М. А. Ковальского, составителя ботани­ческих и зоологических коллекций Ф. К. Брандта. Этому отряду предстоит четко следовать на норд. Северный отряд опытен, сам Гофман повидал енисейские берега, всматривался в даль тихоокеанских вод, совершил кру­госветное путешествие, датчанин Брандт сопутствовал знаменитому А. Ф. Миддендорфу в его путешествии на Таймыр. За Ковальским громких путешествий пока не числилось.

Местом старта избрали устье левобережного обского притока Войкара. По реке на лодках следует забраться как можно глубже в горы. Деловитый Булыгин совето­вал, у кого набрать оленей для транспортного обоза, где оставить хлебозапасные магазины и кого можно взять в проводники.

Вице-адмирал Литке, когда к нему с отчетом за пер­вый сезон и с планом на второй явился Гофман, согла­сился с вариантом, который был разработан в глухие березовские вечера. Близкий к императорской семье вице-президент РГО Ф. К. Литке пользовался большим влия­нием, отправленные им депеши производили большое впечатление на губернаторов Тобольска и Архангельска. Правда, в тундре власть депеш оказывалась не столь сильной. Забывчивый ижемец или самоед мог не доста­вить в указанное место бочку муки или мешок сухарей, и путешественникам приходилось растягивать припасы или надеяться на меткие выстрелы экспедиционного зоо­лога Брандта.

В мае следующего года участники экспедиции снова были в Березове. Трудно представить, как сложилось бы это большое полярное предприятие, если бы не ежечас­ная помощь местных жителей. Один из них — обдорский обыватель Трофимов — выделил в распоряжение экспеди­ции 120 ездовых оленей, но, увидев, что экспедиционная поклажа размещается с трудом, принанял еще полсотни быков. Путь по Елецкому проходу к морскому побережью был очень трудным. Олени падали от истощения, разбе­гались от мучавшего их гнуса, погибали на переправах через горные реки.

Даже большой оптимист Гофман, не терявший чув­ства юмора и в опаснейших ситуациях, однажды должен был признаться: «Я взобрался на гору, чтобы обозреть оттуда окрестность. Тундра представляла вид пустыни, хребет лежал в безжизненном безмолвьи. Надежда про­должать путь исчезала более и более, и страшная истина, что нам не удастся достигнуть желанной цели, истина эта, в которой давно уже были убеждены мои сопутники, сильно потрясла мое мужество».

Когда в конце июля караван вышел в междуречье Усы и Кары, в упряжках оставалось всего полсотни изну­ренных, измученных оленей.

Трофимов потерял на этой экспедиции, но подсчетам Гофмана, две тысячи рублей серебром, хотя купеческое его состояние было «весьма посредственное». Полковник предложил в качестве слабой компенсации триста руб­лей, которые имелись в экспедиционной кассе. Но обдорский торговец, «хотя наружность его не соответствует требованиям моды», благородно отвечал горному полков­нику:

«Урон мой для меня чувствителен, но делать нечего: чтобы быть полезным моей украйной родине, я не пожа­лел бы для этого собственной крови».

Растроганный Гофман поместил этот действительно замечательный ответ в своей книге «Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой», присовокупив:

«Да простит мне почтенный гражданин обнародо­вание его беспритязательного выражения чувств: это оста­лось единственным для меня средством выразить ему мою благодарность за его великую услугу».

Позднее географическое общество исходатайствовало для купца третьей гильдии золотую медаль «За усердие» для ношения на Аннинской ленте. «За подвиги неслу­жебные»,— как гласил царский указ.

Записки Гофмана замечательны тем, что, пожалуй, и впервые так полно рисуют типы обитателей северных гор. Наблюдательный, владеющий слогом полковник отмечает характерные черты ненцев, хантов, манси. «Я нашел само­едов довольно честным народом... нельзя отнять у них большой степени добродушия, всегда неразлучного с не­радивостью, а также и смышлености, которая естественно развита только для их нужд». «Живущий в одиночку вогул, в своих уединенных отлучках для промысла сде­лался скрытным, упрямым и недоверчивым к чужим; но кто заохотит его служить себе и обращается с ним спра­ведливо и человеколюбиво, тому он служит с полной пре­данностью. Он не боится трудов, но и не ищет, если может обойтись без них». У хантов полковник обнаружи­вает веселый нрав, выражающийся в «веселой доверчи­вой говорливости, смехе, а порой и в песнях, которые, разумеется, распеваются довольно монотонно». «Орлиный нос, атлетическое строение членов, смелый взгляд, верная, самосознательная походка суть первые, бросающиеся в глаза, признаки» коми, «бойкий ум вместе с расчетли­востью, равнодушие к опасностям».

И настоящим гимном являются слова, посвященные русскому уральцу-северянину:      «С веселым сердцем и небольшим запасом пускается он в дорогу; его сеть и ружья должны прокормить его; камень служит ему изголовьем, когда он уснет, накинув на голову и на плечи армяк; развесистая сосна — защитою от дождя и непо­годы. Ему не нужно лучшего ночлега и никогда помеще­ние не бывает для него так неудобно, чтоб он не мог лежать припеваючи перед сном. Живительное его авось доводит его иногда до отчаянного положения, но не бойся всегда является к нему на помощь. Путешествен­ник не может желать лучшего проводника и спутника: он идет через лес и болото, сквозь огонь и воду, заботясь о себе самом всего менее; всякою добычею делится бес­корыстно и охотно».

Красноречива здесь молитва тундрового друга Гоф­мана Андрея Терентьева, свидетельство обыденного му­жества этих простых людей. Как-то Андрей принужден был, потеряв оленей, пешком верст двести пробираться по скалам и льдам. Когда совсем стало невмоготу, Андрей взмолился:

— Господи, помилуй и сохрани только кости мои, а о мясе я не забочусь.

Экспедиции Гофмана выпали тяжелые испытания — здешние жители переезжали Урал чаще всего зимой, если приходилось делать это летом, то двигались налегке. В громоздком же обозе ученых тяжело груженные нарты ломались, их полозья быстро истирались на каменистой ворге. Запас полозьев был вынужденно ограничен, а под­ходящего материала в почти безлесной местности не най­ти. В тундре начинались топкие болота, которые быстро изнуряли потерявших силы оленей. Не было спасения от комаров. Вообще у северных путешественников самые красноречивые страницы их суховатых отчетов посвящены этим кровососам. Гофман также посвятил им несколько проникновенных абзацев.

Долину, которая отделяла главный хребет от его от­ветвления Енгане-Пэ, путешественники назвали «Воро­тами рая»: после комариного ада эта продутая северными ветрами долина показалась действительно раем.

Полтора десятка человек — по нынешним понятиям экспедиция мелкомасштабная, но в середине прошлого века предприятие грандиозное. И, судя по результатам, это так и есть. За три полевых сезона 1847—1850 годов (1849 ушел на лабораторную работу) была исследована огромная территория практически всего севера Урала, включая хребет Пай-Хой. Исследователи прошли тысячи километров.



Нелишне будет привести мнение великого сибиряка Д. И. Менделеева об этой экспедиции. В 1857 году, когда он опубликовал рецензию на труд Гофмана, Дмитрий Иванович делал только первые шаги на научном поприще. Тем более интересны его мысли о влиянии науки на раз­витие Сибири, которой ученый предрекал великую будущ­ность. Книга Гофмана послужила для него поводом к обстоятельному разговору о том, как рассеять экономи­ческий сон зауральских земель. «В научном же отноше­нии,— полагал двадцатитрехлетней рецензент,— весьма важно было разрешение вопросов о протяжении Урала на север, о его направлении... важно было связать в одно целое все сведения о северных странах Европы». Свою читательскую реакцию будущий великий химик выразил с естественной простотой: «Делать замечания на несовер­шенства книги, сопутствующие всякому труду человече­скому, мы считаем излишним: в этой книге так много хорошего».

Экспедиции РГО мы обязаны и тем, что впервые были напечатаны достоверные виды гор Полярного Ура­ла: в последнем сезоне принял участие молодой воспитан­ник Академии художеств Иван Бермелеев, которого Гоф­ман характеризует как «весьма искусного живописца». С этим мнением, пожалуй, можно согласиться. «У исто­ков Сыни», «Долина реки Вангырея», «Гора Манарага», «На реке Щугор» — графические листы живописно пере­дают колорит и своеобразие Уральских гор. Портреты коренных обитателей удались академическому живописцу хуже. Искусным рисовальщиком (охотник — твердая рука) оказался и Брандт.

У экспедиции Гофмана создалась прекрасная репу­тация, и Русское географическое общество по праву мог­ло гордиться своим полярным предприятием: начало высо­коширотным исследованиям было положено квалифици­рованное.

Во время сезона 1848 года была поименована самая северная вершина Полярного Урала — событие немало­важное в его истории. Предоставлю слово полковнику Гофману:

«Восхождение на эту гору было для всех нас при­ятным событием; оно дало нам возможность решить за­дачу нашего путешествия — определение протяжения Уральского хребта. В восторженном состоянии духа ре­шились мы дать название безименной горе. Служа сто­рожевым пунктом, с которого взор далеко углубляется в Ледовитое море, эта пограничная твердыня двух час­тей света, большей частью которых обладает Россия, пока­залась нам достойною носить имя царственного прези­дента нашего географического общества. Громко разда­лось, при взбрасывании кверху наших шапок, имя Кон­стантинов Камень в тишине этой высоты».

Назван последний «Камень» Урала в честь великого князя Константина, который взял под опеку создавае­мое географическое общество, став его первым официаль­ным президентом. Только благотворительный этот жест, возможно, и сохранит его имя в истории.

Топограф Брагин зарисовал гору с ее примечатель­ной седловидной вершиной, покатыми склонами, озером у крутой подошвы. В тундре видны три экспедиционные палатки, чум проводников и оленья упряжка. На перед­нем плане, для приятности, чувствительный топограф изо­бразил идиллическую сценку, где самоед в малице лю­безничает с дамой в каком-то немыслимом кринолине.

Экспедиционный астроном определил координаты Константинова Камня. Последняя вершина Урала от­стояла от Полярного круга почти на два градуса.

О магистре астрономии нужно сказать особо: Коваль­скому приходилось работать в одиночку. Польское ли это было «легкомыслие», как выразился один из его совре­менников, или настоящее мужество, но Ковальский пере­носил лишения одиночного исследования с каким-то даже равнодушием, если судить по его описанию странствий. Скорее всего — в этом проглядывался энтузиазм настоя­щего подвижника науки. Ковальский как-то обронил:

«Трудность путешествия существует только в вообра­жении, или кажется такою для постороннего человека, равнодушного ко всему, что вызывает в человеке стрем­ление идти наперекор природе; на деле же остается толь­ко внутреннее удовольствие, происходящее от того, что цель, к которой он стремится, достигнута им».

Астроному приходилось вести исследования преиму­щественно зимой, летняя тундра не позволяла добиваться должной надежности в точном определении долгот, но из всех зимних приключений Ковальский в своем дневнике упомянул лишь неудобство ночевки в домах зырян, в этих настоящих коптилках, где не имелось труб и дым скапливался под потолком. Ночевать приходилось на дым­ных полатях, а утром, умываясь, видеть в тусклом зер­кальце лицо этакого прокопченного северного негра.

Ковальский достиг самой северной точки маршрута экспедиции — мыса Толстого. Отсюда к Обдорску ему также пришлось выбираться в одиночку, но послушать этого астронома, так путь по тундрам, на котором дру­гие экспедиции испытывали огромные трудности, оказался для него просто не лишенной приятности прогулкой. Путешественник даже не упомянул, что установил па­мятный крест на берегу Карского моря. Спустя полвека его еще застали невредимым участники экспедиции Баклунда.

Результатом экспедиции Гофмана была карта Север­ного Урала — все положенные на нее реки, вершины, озера, приметные знаки в сетку параллелей и меридиа­нов попали по результатам вычислений и исследований Ковальского. В числе других пунктов он определил, ис­пользуя хронометры и учитывая лунные кульминации, широту села Обдорского, исправив некоторые погреш­ности, которые допустил штурман И. Н. Иванов. Как известно, Обдорск — единственный в мире город на По­лярном круге. Но до Иванова и Ковальского ни сами обдоряне, ни другие россияне об этом не ведали.

В 1876 году, отправляясь для изыскания дороги через Урал, в гостеприимном доме Ковальского в Казани оста­новился вице-адмирал П. И. Крузенштерн: «Он вывел ход моих хронометров». Надо полагать, что помощь со стороны знатока Полярного Урала еще одному путешест­веннику этим не ограничилась.






«С ТВЕРДОСТИЮ И НАДЕЖДОЮ»


Все экспедиции русских путешественников, которые ставили задачу изучения Полярного Урала, легкими не назовешь. Но пожалуй, та, которую возглавлял майор штаба корпуса горных инженеров Н. И. Стражевский, в ряду этих путешествий выделяется особой драматично­стью. Отряд, входящий в состав гофмановской экспеди­ции, работал самостоятельно. Первое лето, когда велось исследование уральского склона, примыкающего к бас­сейну Печоры, прошло относительно благополучно, а вот следующий сезон, когда исследователи вышли на восточ­ный склон, чтобы вести съемку в верховьях Сыни и Войкара, оказался трагическим. Поначалу ничто не предве­щало опасностей, опытнейший исследователь Стражевский рассчитывал справиться с задачей недели за три.

Отрядный топограф, прапорщик Д. Юрьев, воору­женный отражательной буссолью Шмалькальдера и мен­зулой малого устройства, начал съемку, как только отряд вошел в предгорья.

Партия из двух специалистов и нескольких рабочих располагала хорошим транспортным обозом — березовский обыватель Усков предоставил в распоряжение ученых свое оленье стадо почти в четыреста быков. Но с оленями сра­зу же начались трудности — постоянные дожди расква­сили зыбкую тундру, и даже проводники удивлялись неза­памятному множеству комаров.

Стражевский вынужденно сократил переходы, посто­янно закрытое небо не позволяло проводить астрономи­ческие наблюдения, это замедлило намеченный график. А спустя полмесяца после начала исследований прапор­щик Юрьев заносил в свой дневник, который вел даже в самые трудные моменты: «В стаде у нас пал олень». Потом пало три, семь, десять, тридцать семь. Умирали важенки и телята, но самое опасное — «езжалые» быки. Уже через пять дней пастухи перестали считать жертвы. Так началась язва. Юрьев описывает жуткую картину оленьего мора — он называет его не падеж, а «валёж»: «Около валяющихся всюду пропавших оленей лежали или бегали телята, отыскивая маток, и вскоре, заражен­ные сами, падали тут же». Через неделю в распоряжении исследователей оставалось всего два десятка относительно здоровых оленей. На следующий день их осталась уже дюжина. Но Стражевский еще не терял надежды, да и надо было двигаться вперед, у самых гор находился про­виантский склад, куда местные оленеводы завезли при­пасы еще зимой. Аргиш укоротили наполовину. Майор и прапорщик обвешались инструментами, рабочие несли вязанки дров из расколоченных нарт и ящиков. Стражевский с Усковым отправились на поиски зимнего мага­зина. Назад они вернулись с кулем сухарей, небольши­ми запасами крупы и другого провианта. Уезжали они на оленях, а возвратились пешком — только поклажа лежала на нартах, которые волочили три изнуренных оленя.

Язва властвовала всюду. У горы Тонабе-нёл Стра­жевский заметил четыре чума и лежащее на снегу огром­ное оленье стадо. Майор приободрился, увидев богатое стойбище и надеясь нанять здесь здоровых оленей. Однако то, что они приняли за стадо, оказалось полем трупов павших оленей. «Воздух был так тяжел и невыносимо дурен,— записывал с его слов Юрьев,— что нестерпимо было идти против ветра».

Стражевский принял решение: «убедившись лично в невозможности дальнейшего путешествия по Уралу», он закрыл экспедицию, поставив единственной целью спа­сение людей и собранного научного материала. Посовето­вавшись с проводниками, майор пришел к выводу, что единственный путь к спасению — выход к селу Мужи. Той же ночью они добрались до становища, все обитатели которого были больны и только что похоронили двух мужчин. Половина двухтысячного стада валялась около чумов. Однако для путешественников отыскали два де­сятка быков. На каждой остановке исследователи остав­ляли приборы, инструменты, другую кладь. Стражевский подавал пример, расколачивая ящики с образцами со­бранных минералов — дисциплинированному горному ин­женеру тяжелее всего было бросать то, ради чего прово­дилась экспедиция. Па немногочисленный отряд навали­лась новая напасть — «сделался трудно болен» один из двух горных мастеровых Вакинов. Его уложили на нар­ту. «С каким сожалением должны мы были смотреть на страдальца больного,— заносил 30 июля в свой дневник Юрьев,— совершенно опухшего в этом беспокойном и тряском пути от беспрестанных толчков о каменные об­ломки саней, которые люди, поддерживая с обеих сторон, избавляли от беспрерывных опрокидываний. Мы часто останавливались, чтобы облегчить несколько мучения больного, который жалел только об одном, что не может уже от слабости и слепоты идти пешком». На следующее утро Вакинов уже не мог говорить, только успел попро­сить майора позаботиться о пятерых сиротках. В каме­нистой почве кое-как вырыли неглубокую могилу, поста­вили традиционный крест. У подножья горы Лопта-Кеу остался лежать один из бесчисленных рядовых исследо­вательского поиска, чьими нелегкими трудами раскры­вались секреты обширной российской земли. Кто из това­рищей, стоявших у кромки этой могилы, не подумал о том, что и его может ожидать подобная же участь? Осно­вания для этого были: язвой заболел проводник Юхкор, «колотье в боку» приключилось со вторым горным мас­теровым, занемог каюр Павел. А 4 августа прапорщик Юрьев записал кратко: «Утром мы увидели себя совер­шенно без оленей». Но рядом с этой записью мы читаем другую, которая показывает, что дух исследователей не был сломлен постигшими их несчастьями: «До сих пор я все еще делал непрерывную маршрутную съемку, сколько позволяли время и обстоятельства».

Юхкор и Павел отказались идти дальше, они наме­ревались отлежаться, боясь, как Вакинов, умереть в до­роге. Пятеро путешественников тронулись в дальнейший путь пешком, без проводников. Павел рассказал топо­графу, как двигаться к Мужинскому материку, описав все приметы местности и утешив сообщением, что на весь путь уйдет не более девяти дней. Отправляющиеся в дорогу взяли только необходимое — две ложки на всех, оставили даже котелок, решив, что обойдутся чайником. Но полевые журналы, приборы не бросили, на каждого пришлось почти по пуду груза. Все остальное аккуратно уложили в двух нартах, надеясь забрать зимой. Большую часть сухарей оставили больным проводникам. Главной пищей на обратном пути стали грибы, которые варили без соли в чайнике. Соли осталась горстка, и майор берег ее как лекарство. Иногда по пути попадали «тундрицы» с обильной морошкой: в этом случае «разбредались обе­дать», собирая ягоду. Но чем дальше, тем труднее давались такие обеды: люди настолько уставали, что сги­баться за ягодой становилось трудно, и «подножный обед» изматывал больше, чем поход. Сухие участки до­роги попадались редко, пришлось идти по болотам, то­пям, густым зарослям, переходить вброд речки с каменис­тым дном. Ясные просветы с солнцем случались редко как антракты в затянувшемся нудном дождливом спек­такле. Скоро все пятеро истоптали и порвали обувь, обо­греваясь у костра, высушивая намокшую одежду, во мно­гих местах прожгли ее. Даже майор Стражевский, кото­рый тщательно следил за собой, уже через несколько дней выглядел как последний оборванец. Но он заражал всех своей удивительной верой в конечный благоприятный исход. «Майор Стражевский вел нас по собственному усмотрению; никто не мог рассуждать о верности и невер­ности дорог. Майор вывел нас... по удивительной опыт­ности и привычке его ходить по лесам».

На шестой день пути, после того как группа расста­лась с проводниками, закончились и сухари — приходи­лось надеяться только на грибы и ягоды. «Образ путе­шествия нашего делался ежедневно затруднительнее и утомительнее,— констатировал Юрьев.— Мы были осо­бенно изнурены этим переходом по бугристым тундрам и заглохшим озерам, можно сказать, что мы почти пре­смыкаясь проползали значительные протяжения пути».

Малая радость посветила измученным путешествен­никам: увидали диких гусей — предвестие, как они пред­положили, близкой Оби, к берегам которой так стреми­лись. В тот же день они наткнулись на «ничтожного» гусенка и, почти обезумев от вида живой дичи, начали охоту. Стражевский умудрился разделить добычу на три обеда и на три ужина. Такую крошку варили в чайнике с грибами. Гастрономическое воображение голодных лю­дей разыгрывалось, им эта пища казалась «несравненно вкуснее и питательнее, притом же не так сильно ощущали недостаток соли».

Ночами уже начало подмораживать. Девять обещан­ных проводниками дней прошли, но конца путешествию еще и не виделось. Болота не давали идти по прямой, приходилось делать изнурительные обходы, и, хотя ве­щевые мешки стали легче, на плечи с каждой пройден­ной верстой наваливалась свинцовая тяжесть. «Трудность похода нашего увеличивалась чрезвычайно тем,— решил занести свои сомнения в дневник прапорщик Юрьев,— что шли безнадежно».

Однако затесы на деревьях, курынг-сезы — ненастороженные ловушки для зверей — показывали, что в этих местах бывают люди. На берегу Войкара впервые за эти бесконечно тянущиеся дни увидели кедр и услышали кар­канье вороны — признаки Оби и человеческого жилья, вдали синел лес, который можно было принять за берег большой реки. В качестве последнего приободрения майор решил высыпать в грибницу последнюю соль, грибница в этот день показалась всем вкусной «необыкновенно».

Цель приближалась, но идти становилось все труд­нее. Горный мастеровой вновь почувствовал недомога­ние — ему отказывала поясница, толмач «заболел животом». Однако майор уже отыскал зырянскую дорогу к Мужам и призвал всех собрать силы и идти «до самого нельзя». Но «несмотря на приятную надежду кончить скоро странствие, ноги не слушались». И только увиден­ная вдали стальная полоска обской воды придала всем силы. На следующее утро их разыскали посланцы мужевского жителя Филимона Рочева — это скрасило последний день тяжелейшей экспедиции. Двадцать два долгих дня выбирались отважные исследователи из лап таежной смер­ти. Рочевские посланцы принесли с собой хлеб, молоко, сахар, рыбу, чай и даже вино, но майор строго разделил продукты на небольшие порции, голодные люди могли переесть и заболеть. Однако, как сам майор ни остере­гался, постепенно переходя от грибов к хлебу, все же не избежал желудочной лихорадки и провалялся десять дней.

29 августа прапорщик Юрьев отметил в своем днев­нике: «Село Мужи на реке Оби». И записал: «Мы про­вели довольно беспокойную первую ночь в теплой и гос­теприимной избе зырянина Филимона... Все мы были, как тени, слабые, изнуренные, немытые, обросшие бородами, со страшно изорванною и обожженною одеждою и почти без обуви. Белизна между пальцами показывала еще настоящий цвет рук, обожженных, опухших и грязных. На ногах ногти начали спадать от постоянной сырости и холода».

Конечно, своим спасением отряд был обязан опыт­ному и хладнокровному майору. Заканчивая свои днев­никовые записи уже на борту парохода, который увозил их в Березов, прапорщик Юрьев писал: «Он ободрял нас, заставлял с твердостию и надеждою следовать его пре­красному и редкому, сообразно обстоятельствам, при­меру».

Стражевский понял, что в ситуации, в которую они попали, от каждого нужно требовать максимума, он ни­кому не позволял раскисать и угрозою смерти мобили­зовывал каждого. Заболеть в этих условиях — голодные, изнуренные, постоянно промокшие — могли все, но забо­лели только после завершения перехода: майор знал ре­зервы человеческого духа.

Никогда не была скудна на мужественных людей российская земля. Неистребима в русском человеке тяга к открытию нового, ради этого он идет на все испытания, стойко переносит их, чтобы добавить и свою трудно до­бытую крупицу в громадную книгу знаний о родной земле.






БЛЕСК УРАЛЬСКОГО ЗОЛОТА


Первое полярное предприятие Российского географи­ческого общества имело этапное значение. Но вот парадокс: закончилась экспедиция, были изданы экспедицион­ные отчеты, и интерес русских ученых к Полярному Уралу резко упал. Видимо, заполнился какой-то вакуум в знаниях, удовлетворено первоначальное любопытство. Осторожный в своих прогнозах геолог Гофман не сооб­щил чего-то сенсационного, что бы посулило надежный барыш и всполошило русских предпринимателей, заста­вив их обратить внимание на дальние горы. Пройдет бо­лее полувека, прежде чем здесь снова появятся органи­зованные исследователи. Однако образованные люди вре­мя от времени но разным нуждам здесь странствовали, и имя Полярного Урала всплывало на страницах различ­ных журналов.

В середине прошлого века назрел кризис в корабель­ной промышленности. Для деревянных корпусов крей­серов и фрегатов требовалась корабельная сосна и лист­венница. На европейском Севере рощи были изрядно поистреблены, чиновники зашевелились, и начался ин­тенсивный поиск лесных запасов в других районах. Этот поиск завел в сибирское Зауралье помощника корабельного мастера Б. Яновского. Он оставил путевые заметки, которые рисуют типичное в то время путешествие через Полярный Урал.

Полярно-уральские каюры накопили богатый опыт, они уже не одно поколение торили здешнюю нелегкую дорогу, поэтому переход никаких приключений корабель­ному мастеру не принес. Но пожалуй, всякий, кто в ту пору позволял себе смелость побороть горную дорогу, считал это большим достижением, достойным печатного увековечивания в анналах путешествий.

Единственное, что привлекало в те годы в заполяр­ные отроги промышленный люд, это металл, благородный, беспроигрышный,— золото. Нельзя сказать, что сущест­вовал какой-то североуральский золотой бум, однако ин­терес проявлялся постоянно, особенно после того, как в 1834 году горный инженер М. Протасов обнаружил золо­тые россыпи на берегах Северной Сосьвы. Позднее, почти дюжину лет спустя, горный департамент послал в этот район специалистов. Параллельно с ними поиск вел то­больский купец Ф. Шишкин. Этот малообразованный, но смышленый человек даже создал карту золотых россы­пей, но дело наладить не смог — не хватило деньжат на дорогие водоотливные сооружения. Картой Шишкина в начале восьмидесятых годов заинтересовался его зем­ляк — купец Сыромятников, имевший золотые прииски в Восточной Сибири. По Тобольску гуляли слухи, что якобы обдорские оленеводы, каслающие[2 - Каслать — передвигаться по тундре на оленьей упряжке.] через Полярный круг, нашли увесистый самородок. Сыромятников вос­пользовался услугами квалифицированного штейгера Кольштедта.

В Мужах Кольштедт принялся искать дом Петра Сидоровича Филиппова. Северянин поразил губернских гос­тей начитанностью, которую они никак не ожидали встре­тить у простого сельского обывателя, рассуждениями о минералогии и цитатами из историка Н. И. Костомарова. Природную свою «замечательную даровитость» Петр Сидорович усилил знакомствами с политическими ссыль­ными, которые снабжали его литературой, дозволенной и недозволенной, а также дружбой с путешествующими по Нижней Оби.

Петр Сидорович «золотую сенсацию» опроверг — в камнях, которые привозили ему на экспертизу олене­воды, он обнаружил только медный колчедан. С таким проводником можно было спокойно отправляться в горы, но он согласился сопровождать Кольштедта только до полярно-уральских предгорий — повседневные дела тре­бовали присутствия в другом месте.

Экспедиция достигла водораздела. Опасность голод­ной смерти прошла рядом с исследователями. Скромные экспедиционные запасы были на исходе. Горный штей­гер решил, соорудив плот, добраться до Саранпауля, за­купить провизию и вернуться. Остяк-проводник твердо обещал, что быстрая Манья донесет плот до поселка за сутки. Но плот мотался на крутых излуках горной реки уже пятые сутки, а и намека на жилье не виделось. Три человека на плоту обессилели, борясь со своенравной ре­кой, пищи оставалось всего на день. Спасло их только то, что на берег случайно вышел кочующий оленевод. Гребцы даже не смогли причалить к берегу, обессилен­ных, их подтянули баграми парии из стойбища. Как ока­залось, до Саранпауля оставалось еще не меньше суток пути. Чтобы вернуться в полевой лагерь, потребовалось бы две недели, если добираться обычным ходом. Сноро­вистые пастухи предложили свои услуги — они довезли Кольштедта до Саранпауля, где он закупил провиант, а потом по знакомым им горным тропам проводники быстро разыскали экспедиционную стоянку. Провиант подоспел как раз вовремя — рабочие делили последние крохи про­визии. Трудно представить, что бы произошло, если бы не помощь оленеводов.

Разрешив продовольственные вопросы, горный штей­гер продолжил разведочные работы. Подводя итоги иссле­дований, он заключал: «По моему убеждению, условия для разработки золотых россыпей в окрестностях рек Манья и Полья весьма благоприятны». Содержание золота в речных наносах действительно оказалось довольно вы­соким — два грамма на кубометр породы. Но Кольштедт честно предупредил своего нанимателя: наносы, прикры­вающие россыпи, были слишком мощными. К тому же в столь трудных условиях невозможно было полно провести обследование: «Разведку эту я считаю неудовлет­ворительной».

Заключительный абзац отчета заставил организатора экспедиции Сыромятникова через несколько лет повто­рить маршрут Кольштедта. Однако и на сей раз север­ные золотые россыпи Урала не блеснули прельстительно для промышленника. Другие энтузиасты, которые в по­исках уральского золота добирались до Полярного круга, были еще менее удачливы.

На притягательный блеск золота Уральского Севера разгорелись глаза английских бизнесменов. В 1907 году геологи Престон и Робинсон в складчину купили заявку у русского правительства и застолбили участок в ста вер­стах от Саранпауля. Они промывали песок, но главное внимание уделяли камням, целую баржу которых отпра­вили на лабораторный анализ в Англию. Пробы оказались перспективными. Британцы приехали и на второй сезон. «ОНИтакже собрали массу камней Ивыложили их на берега речек,— сообщал журнал «Известия Архангель­ского общества изучения Русского Севера»,— но прибылой водой все камни затопило и достать их не удалось, а так как никаких орудий для отлива воды у них не было, то англичане все из Березовского уезда выехали, чтобы при­везти инструменты, а главное — моторную лодку для передвижений». Корреспондент добавлял, что результаты исследований заморские геологи держали в большой тай­не. Но, наверное, в конце концов им показалось, что ураль­ская золотоносная овчинка не стоит английской выдел­ки — северная удаленность съедала все предполагаемые дивиденды, больше Престона и К^0^ здесь не видели.

Поиском золота занимался и уральский писатель Кон­стантин Дмитриевич Носилов — замечательный путешест­венник, много сделавший для изучения северных отро­гов «Каменного Пояса», в одиночку избродивший сотни горных верст, с проводником-манси прошедший забытым путем князя Семена Курбского. На реке Полья он обнаружил полдесятка россыпей золотоносного песка и счи­тал, что возможна их промышленная разработка. Не сами по себе интересовали его прииски, в золоте он ви­дел тот благородный камень, который приблизит дремлю­щий край к цивилизованной жизни. Это он, Носилов, нашел проникновенные слова о родимом и любимом крае:

«Урал — вот край, редкий, почти единственный в России по красоте природы и богатству ее и разнообра­зию... Он может решительно удовлетворить всякого — будь то ученый путешественник, исследователь с геологиче­ским молотком, ботаническою папкою, энтомологическим сачком, будь то художник с кистью и альбомом, будь то писатель с записною книжкою и карандашом, будь то коммерсант, делец, изучающий экономическое положение России, будь то просто любитель природы, свободный че­ловек, которого интересует его богатая разнообразная об­ширная родина, который любит Россию. Урал... Да най­дется ли что еще подобное, очаровательное, разнообраз­ное, богатое, увлекательное и поучительное в России?»

Сегодня нередко можно слышать лестное как будто для Полярного Урала сравнение—«вторая Швейцария». Пер­вым сравнил Урал со Швейцарией тоже Носилов, но он не употреблял этот принижающий титул «вторая», а пи­сал с куда большим патриотизмом и гордостью:

«Для русского человека Урал давно уже считается лучше этой чужой Швейцарии».






РАБО, ЗАГАДОЧНЫЙ СОММЬЕ И РУССКИЙ СТУДЕНТ


В одном из номеров парижской газеты «Ле Там» за 1891 год жители французской столицы могли прочесть такие строки о далеком и малоизвестном тогда в Европе Северном Урале: «На второй день путешествия в прозрач­ном свете прекрасного вечера за фиолетовой массой лесов появляется другая масса, замыкающая горизонт. Это — Урал. С этого момента мы не будем более терять его из виду».

Кто автор этих не лишенных поэтической прелести строк? Его звали Шарль Рабо, он много занимался исто­рией высокоширотных исследований и позднее вместе с русским профессором П. В. Виттенбургом написал книгу «Полярные страны». Поездку же на Урал ему устроил промышленник Александр Михайлович Сибиряков, чело­век с международным авторитетом покровителя полярных экспедиций. В эти годы Сибиряков начинал строитель­ство тракта через горы, воплощая в жизнь давнишнюю свою идею: соединить бассейны двух великих рек — евро­пейской Печоры и сибирской Оби, чтобы дать выход сибирским капиталам на европейские рынки и на равных конкурировать с отечественными купцами из центра. Промышленник так обставил зимнюю поездку своего парижского гостя, что это повлияло на благоприятные впечатления французского путешественника. Сибирский энтузиаст постарался, чтобы ничто не испортило настроения ламартиньерова земляка. Рабо оправдал надежды Сибирякова, обеспечив ему престижную поддержку «Ле Там». Из газеты парижане узнали, что Сибиряков пытал­ся установить морское сообщение между портами Европы и устьем Енисея, но успех ему не сопутствовал. Поэто­му его стараниями была проложена водно-сухопутная дорога от долины Сыгвы до деревни в устье Щугора. «В близком будущем эта дорога сделается важным тор­говым путем,— оптимистично оповещал своих читателей Рабо.— Теперь же она пока служит для поставки хлеба в Печорский край».

Однако реклама «Ле Там» не смогла пересилить эко­номических интересов: ни иностранные дельцы, ни оте­чественные промышленники не сочли сибиряковский тракт удобным и не торопились расставаться со своими франками и червонцами.

Любознательные иностранцы часто стремились в та­кие экзотические края, как Полярный Урал. Если рус­ские путешественники скромно обходились небольшими путевыми заметочками, то заморские гости разражались пухлыми томами. Найти эти книги не трудно — в луч­ших советских книгохранилищах и библиотеках, пожа­луй, есть все, что посвящено нашей стране,— русские ученые всегда внимательно следили за тем, что пишут их зарубежные коллеги. Иначе обстоит дело с книгой итальянца Соммье. Из всех известных мне библиотек приходил отказ: книги не было. Редкие же замечания, оброненные русскими современниками Соммье, только возбуждали любопытство:

«В 1880 году итальянец Соммье пытался пробраться по Войкару до Урала, но отказался от своего намерения, встретив трудности, которые показались ему непреодо­лимыми».

«Для развлечения Баянус стал показывать остякам рисунки из путешествий Соммье, побывавшего в этих самых местах. Невозможно описать их восторга, когда они узнавали на картинках лица своих соплеменников или предметы своего быта».

Эта цитата приведена из описания уже упоминав­шейся сыромятниковской экспедиции. Алексей Карло­вич Баянус, упоминающийся в отрывке,— один из спут­ников Кольштедта, но в данном случае он интересует нас как обладатель книги Соммье. Это единственное упоминание о том, что итальянец издал свои путевые записки с иллюстрациями. Но где и когда? Да и в том, что он итальянец, еще предстояло убедиться, единствен­ное робкое подтверждение тому — он называет остячек «доннами», как это принято у жителей Апеннинского полуострова. Кольштедт столкнулся с двумя людьми: самаровский крестьянин Василий Трофимович Земцов помогал итальянцу, а мужевский обыватель Петр Филип­пов сопровождал его в путешествии к Уралу. Книга, судя по репликам Баянуса, носит этнографический характер, но и дореволюционные, и советские этнографы, которые дотошно не пропускают ни одного письменного свиде­тельства об аборигенах Сибири, почему-то не ссылаются на Соммье.

В таких случаях всегда начинает казаться, что имен­но в этом таинственном фолианте написано то, что не найдешь ни у кого другого. Привлекало еще и то, что автор был первым итальянцем на Полярном Урале. Но...

Случай помогает тем, кто ищет. Следы книги Соммье обнаружились совершенно неожиданно. Елена Александровна Селиванова-Городкова, вдова известного геоботани­ка Б. Н. Городкова, как-то в разговоре упомянула, что ее муж, Борис Николаевич, в голодные послереволюцион­ные годы выменял на продукты у старого петроградского профессора увесистый том, и это был именно Соммье. Интерес Городкова к книге понятен: он как раз соби­рался в экспедицию на Северный Урал и искал «ценные флористические и ботанико-географические» описания. Но позднее щедрой души человек Городков передал уни­кальную книгу в библиотеку Ботанического института, считая, что таким редким изданием должен пользовать­ся не только один он. А потом книга оказалась в Ленин­градской библиотеке Академии наук. II вот я держу действительно увесистый том, волнуясь при мысли, что он единственный в нашей стране. Книга Стефена Соммье «Путешествие в Сибирь к остякам, самоедам, зириянам, татарам, киргизам и башкирам» издана Эрманном Лохером в Турине в 1885 году и действительно хорошо иллю­стрировала репродукциями с картин тюменского худож­ника М. Знаменского и фотографиями Е. Маззанти. Итальянский читатель из этой книги узнал много нового для себя и о Сибирском Севере, и о Северном Урале. Однако во всем, что касается горной страны, итальянец обошелся цитатами: он ссылается на Регули, Кастрена, Гофмана, Шренка, Ковальского и практически не добав­ляет ничего нового от себя. Но, понимая, что открывает для своих земляков новую страну, он дает экономические справки, этнографические описания, исторические вы­кладки и даже метеорологические сводки.

Итак, ничего сенсационного «загадочный» Соммье не сообщает, однако значение его труда понятно — это еще одно свидетельство любознательного путешественни­ка, расширявшего границы знаемого мира для евро­пейцев.

Второй полярно-уральский француз, первый италь­янец...

Рассказывая о дореволюционных «мелкокалиберных» экспедициях, мы должны рассказать об одном из самых молодых исследователей Полярного Урала. Константин Михайлович Дерюгин остался в истории науки как заме­чательный организатор гидрологических исследований, преимущественно в северных и тихоокеанских морях нашей Родины. А девятнадцатилетним студентом в 1897 году он отправился в свою первую экспедицию. Со своим спутником, однокурсником В. Држевецким, они добирались до Обдорска на пароходах. Исследования в окрестностях Обдорска не удовлетворили «экскурсантов», и они решили, пока позволяло время, сделать выезд к Полярному Уралу. Со средствами, чтобы нанять нужное количество нарт, у студентов, естественно, было туго­вато. Однако в Обдорске уже знали об исследователях, и на помощь им пришел мелкий рыбопромышленник И. А. Рочев, который, как писал Дерюгин, «интересуясь наукой вообще и нашей поездкой в частности», решил сопровождать «экскурсантов» на Урал. В чуме знакомого рочевского оленевода они оставили хлеб, и, как потом выяснилось, сделали это предусмотрительно.

Войдя в горы, исследователи совершили восхожде­ние на вершину Сухар-Кеу. Удивительное сочетание дикости и красоты поразило их:      «Дик и мрачен здесь Уральский хребет,— по свежим следам описывал свои впечатления молодой зоолог,— Даже среди лета нередко свирепствует снежный буран. Побелеет весь Урал, и тогда особенно хороши его вершины».

Однако к гостеприимным тундровикам «экскурсанты» вернулись лишь через сутки. Густейший туман, который падает здесь неожиданно, заставил их отсиживаться, по­тому что, пробираясь в этой молочной белизне, можно было заплутать наверняка. Хозяева проявили гостепри­имство и в том, что, учитывая скудные студенческие ресурсы, снарядили оленный караван, который потребо­вался на обратный путь. Выражая слова благодарности, Дерюгин все же не без юмора замечает, что в чуме их встретила «целая армия всевозможных паразитов, не признававших в нас гостей».

В результате студенческой экскурсии была собрана довольно обильная коллекция, которая включала в себя полторы сотни образцов таежной, тундровой и горной фауны, значительный гербарий. В столице начинающим ученым в собранном материале помогли разобраться та­кие авторитеты, как академик Михаил Александрович Мензбир и орнитолог, будущий автор прославленной «Лесной газеты» Виталий Львович Бианки.

Хотя позднее Константин Михайлович в основном отдал себя изучению Ледовитого океана, полярная его страсть, надо полагать, зарождалась в этой «экскурсии». Полярно-уральская экспедиционная школа служит от­личным трамплином в дальнейших плодотворных иссле­дованиях трудных районов планеты.






БЛАГОРОДСТВО СОМНИТЕЛЬНЫХ ПРОЕКТОВ


Необходимость заставляет нас вернуться назад, что­бы вспомнить, как начиналось транспортное освоение Полярного Урала.

В 1809 году инженер-подполковник департамента водяных коммуникаций Иван Попов получил повышение в чине, стал полковником. Так были оценены его трех­летние экспедиционные работы, которые проводились в местах малодоступных и редкохоженых — на склонах Полярного Урала и по побережью Карского моря. Экспе­дицию эту по праву называют выдающейся, но о ней не вспоминали почти полтора столетия. Правда, современ­ники инженер-подполковника еще изредка упоминали о нем. Кастрен писал: «Мы ехали по горной цепи, кото­рую думают прорезать каналом... Если этот план когда- нибудь приведется в исполнение, то он неминуемо ока­жет величайшее влияние на культуру страны и на циви­лизацию диких ее обитателей». Глухо, коротким приме­чанием упоминает об экспедиции Гофман. А дальше, если Попова и вспоминают, то примерно в таком виде: «какой-то полковник проводил какие-то изыскания для соединения Оби и Печоры». Объяснить это можно только тем, что все многочисленные документы с результатами исследований показались ненужными и пылились в архивном фонде канцелярии главного директора водяных коммуникаций, а затем попали в Центральный государ­ственный исторический архив. Здесь их «раскопал» из­вестный советский историк Василий Пасецкий и восста­новил историческую справедливость. О чем же свидетель­ствует дело № 63 первой описи 155-го фонда? Прежде всего о том, что наконец-то не отдельные энтузиасты, не рисковые промышленные люди, не фартовый народ — купцы заинтересовались дорогой через Полярный Урал, а само русское государство, поняв, что край может слу­жить связующим звеном между Сибирью и Европой. Идея полярно-уральского «окна» из Сибири на Запад принадлежит замечательному государственному деятелю, дипломату, большому библиофилу, любителю изящных искусств и древностей, именем которого и по сей день называют музей в Ленинграде, графу Николаю Петро­вичу Румянцеву. Его «иждивением», как выражались в те времена, было организовано первое русское круго­светное предприятие, еще одно кругосветное плавание он оплачивал из собственного кармана. Большого ума и широкого кругозора человек стоял у истока первой полярно-уральской государственной экспедиции. И ко­нечно же, такой человек и помощников себе выбирал соответственно, понимая, что трудное дело испортить легче всего.

Лето в 1806 году ушло у Попова на исследование полуострова Ямал и побережья Карской губы. Зимой следующего года подполковник и его спутники присту­пили к исследованию бассейна Соби, поднявшись до ее верховьев, вышли на водораздел и увидели исток Усы. Идея соединения притоков двух великих рек: обского — Соби и печорского — Усы — завладела мыслями подпол­ковника. Оп вернулся в Обдорск, чтобы взять необходи­мое снаряжение для летней экспедиции, и уже в начале апреля был на Усе. По этой реке на рыбачьей лодке он поднимался столько, сколько позволяли течение и фарва­тер, затем проводники тянули лодки волоком через Елец­кий проход, а спустились по Соби. В реляции Попова, направленной в департамент водяных коммуникаций коммерции министру Румянцеву, тон оптимистический: результаты изысканий «подают несомненную надежду к произведению оного пути, но не иначе как через построй­ку шлюзов, резервуаров, водоспусков». Еще один сезон подполковник потратил на изучение западного склона Полярного Урала, рек печорского бассейна.

Попов не выдумывал ничего нового, он воспользо­вался опытом безымянных предшественников, которые перебирались из Усы по Ельцу и десятиверстному «на­волоку» в Собь и Обь.

Однако проекты Попова не получили хода. Почему он остался в истории «каким-то» подполковником? Госу­дарственный канцлер (а Румянцев к тому времени, по­кинув департамент, стал председателем Государствен­ного совета) ему покровительствовал. Но покровитель­ство даже такого могущественного человека в чинов­ничьей России не многого стоило, когда дело касалось столь дерзновенных проектов. К тому же бонапартовы маршалы уже истирали локтями карту Российского госу­дарства, а после Отечественной войны Румянцев вынуж­денно отошел от дел. Позже ни один российский госу­дарственный деятель словно не замечал на карте импе­рии Полярного Урала. Но дело даже не в этом. Поме­щикам дальний край не сулил выгод, а маломощный рос­сийский промышленник был еще не в силах решать столь перспективные задачи. Так проект первого государст­венного предприятия на Полярном Урале ушел в архив­ное небытие.

Правда, трудами Попова заинтересовался геолог ака­демик А. А. Кайзерлинг, который в 1843 году предпри­нял большую экспедицию в Печорский край. В архиве путей сообщения он нашел два поповских атласа с опися­ми Усы и Соби. Масштаб атласов 50 сажен в дюйме потребовал некоторой корректировки, по они помогли в составлении карты Печорского края. Идея дорожного перехода через полярные горы не умерла.

«Мысль, что я не найду удобного места для дороги, ложилась свинцом на мою душу. Так как это было уже не первое препятствие, встречаемое много во время странствований по северу Сибири, то, хладнокровно сев на нарту, запряженную пятеркой лихих оленей, пустился в путь. Олени, как бы сочувствуя моему желанию достигнуть как можно скорее цели, помчали меня во весь дух, и через полчаса я был у подошвы Урала. Следуя доли­ной, заросшей небольшим лиственничным лесом, я вы­ехал на площадку, по которой вилась речка, названная мною Лирой... Следуя прямо на запад, дошел я до двух небольших озер, из которых бежали в противоположные стороны маленькие ручьи, одни на запад, другие па восток».

Отрывок этот взят из книги, изданной в Санкт-Петербурге в 1868 году. Называется она «Северный по­люс и земля Ялмал» и принадлежит перу Юрия Инно­кентьевича Кушелевского. Книга известна, широко цити­руется, однако ее, пожалуй, следует комментировать так же, как это сделал Семенкович с ламартиньеровым «Путешествием»: в ней слишком много лихих мыслей и выводов. Та же речка Лира, которую якобы поименовал Кушелевский, фигурирует уже у Гофмана под более точным названием Лире-Юган. Завороженный темпера­ментным рассказом автора «Земли Ялмал», современный исследователь Евгений Белодубровский («Уральский сле­допыт», 1979, № 11) приписывает ему подвиги, которые тот явно не совершал: «Он прошел Полярный Урал на оленях там, где никогда ранее не ступала нога иссле­дователя. Путь этот — самый кратчайший, удобный, безопасный — был нанесен затем на все карты того вре­мени». Однако достаточно заглянуть в царский указ 1620 года (который инструктировал «поморских городов торговым людям ходити Печорой, Усой и волоком через Урал в Собь — приток Оби»), чтобы понять, что Куше­левский следовал путем, который русские люди торили уже два с половиной столетия.

Но Кушелевский, кажется, серьезно страдал манией первооткрывательства. С легкостью необыкновенной он выдвигал гипотезы, которые выказывали в нем науко­образное невежество. «Теплые западные ветры, дойдя до Урала, подымаются по означенной высоте его к верши - нам, где находятся вечные снега,— создавал он свою «безукоризненную» версию формирования хребта,— там охлаждаются, делаются более упругими, сдавливаются текуче-жидкими слоями воздуха, потом, выбившись на восточную сторону Урала, как заряд из пушки, с необык­новенным стремлением, со свистом, шумом, грохотом па­дают с вершины Урала на долину». По мнению Кушелевского, именно эти ветры образовали Малый Урал, раз­рушив «плутонические породы» Большого. Из всех гео­логических утверждении Кушелевского привлекательно, пожалуй, одно — в нем просвечивает поэтическая и об­разная сила:

«Голые скалы Большого Урала представляют нази­дательному геогносту старца — свидетеля всех катастроф мировоздания».

По сравнению с трудами экспедиции Гофмана книжка Кушелевского с ее легковесными наскоками в тех обла­стях знаний, где автор был совершенно несведущ, — яв­ный шаг назад. К тому же Юрий Иннокентьевич охотно пересказывал совершенные небылицы о заклании стар­цев у ненцев и прелестных жертвах, приносимых гостю. Нелепицы эти оказались чрезвычайно живучи, и некото­рые «знатоки» Севера пересказывают их и по сю пору.

В иллюстрированной книге есть портрет самого авто­ра, слушающего хозяина в ненецком чуме. Благообразное лицо, высокий лоб с залысинами, аккуратная борода и усы, маленькие очки а-lа Грибоедов — внешность импо­зантного интеллигента, снисходительно внимающего северному «дикарю». Уж никак не подумаешь, что он может пылко врать и верить в эти враки, да простятся мне несолидные слова.

Что же привело этого человека, явно отвергающего «сухую существенность» реальности и предпочитающего ей пылкость своих фантазий, в столь далекий край? Кушелевский был доверенным лицом, а если проще — подрядчиком известного приверженца освоения Российского Севера М. К. Сидорова. Именно Кушелевскому поручил тот проложить трассу с Енисея на Печору, по которой можно было бы вывозить курейский графит с сидоровских приисков к морю и дальше в Европу. Сидо­ров, который сам много писал, ратуя и агитируя за освое­ние Севера, нигде не упоминает имени своего доверен­ного лица, который в течение трех сезонов занимался прокладкой этого пути. В чем тут дело? Разругались ли два северных патриота, или произошло что-то еще? Думается, можно предположить, что Сидоров — человек «сухой существенности», человек дела, предпринима­тель — не был удовлетворен тем, как Кушелевскнй вы­полнял его поручения. Хотя от Кушелевского потребо­валось немало личного мужества, предприимчивости, но своей бесшабашной неквалифицированностью он загубил дело. Это видно даже по тому, как работал Юрий Инно­кентьевич на Полярном Урале. По его словам, он «изве­дал» пространство от реки Ляпы до острова Вайгач, от шестьдесят второй параллели до семьдесят первой, то есть гораздо больше, чем сделали полтора десятка сотруд­ников Гофмана за три сезона. Видно, очень уж лихая пятерка оленей досталась сидоровскому приказчику. Кушелевскнй действительно нарисовал путь через По­лярный Урал, но о его карте верно выразился чуть позже другой исследователь Севера С. А. Бутурлин: «Спеша по торговым делам, сколь-нибудь точной съемки Кушелевский не делал». Дорога через Полярный Урал сущест­вовала только в его необузданном воображении, Юрий Иннокентьевич явно торопил события этак на полсотни лет. Пожалуй, только одно не позволяет чрезмерно стро­го судить автора сомнительной книжки и сомнительных проектов — северные края России в те времена были столь необихожены, что он хотел хоть каким-нибудь спо­собом пробудить интерес к путям сообщения между Сибирью и Европой. Это подтверждает книга и более авторитетного путешественника.

В Ленинграде, напротив бывшего Кадетского корпуса стоит превосходный памятник — фигура человека на постаменте устремлена вперед, в невскую даль. Это — дань памяти первому русскому кругосветному морепла­вателю адмиралу И. Ф. Крузенштерну. Пожалуй, в рус­ской морской истории не найдется такой династии, кото­рая столь много сделала для изучения планеты и Рос­сии. Сын и внук кругосветного первопроходца свое вни­мание уделяли Северу.

Павел Пвалович Крузенштерн-сын был одержим идеей соединения двух северов — европейского и сибир­ского, и свою энергию направил на изыскание пути через Полярный Урал.

Идея появилась у капитана первого ранга еще в 1853 году, когда он получил не очень грамотное письмо из далекой Ижмы. Тамошний обитатель Иосиф Артеев извещал Павла Ивановича, с которым познакомился на Печоре годом раньше, что благополучно перевез по полярно-уральским рекам в Обдорск полтораста пудов муки. Артеев прислал и карту своего маршрута: река Уса, ее приток Сартью, перевальные озера, река Пырь-яга и Обь. Обстоятельный крестьянин присовокуплял к донесению, что реки в ту пору были полноводны. Вот тогда Крузенштерну и запала мысль исследовать мест­ность, которая имеет все требуемые для «устройства водя­ного сообщения удобства». Однако началась Крымская кампания, потом другие хлопоты задерживали моряка, и лишь в 1874 году (Павел Иванович к этому времени стал вице-адмиралом) он собрался в любимый Печорский край. Но кроме сторонников северного маршрута у него оказалось немало противников — в частности, такой мо­гущественный, как министр финансов. В средствах Кру­зенштерну было отказано, хотя комиссия Министерства путей сообщения о проекте составила «выгодное» впечат­ление. В дело вмешались могущественные знакомые вице-адмирала. Так неожиданно для себя Крузенштерн спустя два года получил разрешение на вторую экспеди­цию. Не без труда вице-адмирал смог набрать несколько рабочих в немногочисленных тогда на Печоре деревень­ках. Самым трудным оказался Большой порог на Сарт-Ю. «В этом месте река суживается до шести с чет­вертью саженей и течет между отвесными скалами,— описывал эпизод Крузенштерн в книге «Путешествия к Северному Уралу».— К несчастию, рабочие пренебрегали моими советами и, действуя по-своему «на авось», причинили нам немало вреда. В тот момент, когда лодка наша находилась в воротах, т. е. в самом узком, быстром месте, кормчий приказал травить правую бечеву. Нос лодки стал поперек течения — и лодку отбросило назад. Лодка наполнилась водою, и она не опрокинулась толь­ко потому, что привязанные к обоим бокам ее длинные шесты от чума — удержали ее».

Однако главные неприятности еще предстояли — Крузенштерн не смог найти проводника с оленями, ко­торый бы перевез экспедиционный груз через водораз­дел. «Пришлось покориться и отказаться от мысли про­бираться далее к озерам и к устью притока Оби»,— вы­нужден был констатировать руководитель. Он ограничил­ся нивелировкой местности, которую провел исполнитель­ный инженер Крус.

Собранная наспех экспедиция закончилась неудач­но — путь, хотя бы до обских притоков, вице-адмиралу одолеть не привелось.

Современным историкам трудно установить точно, до каких озер дошла экспедиция — Хадатинских или Щучьинских. Сарт-Юганом ненцы называют реку Щучью, которая, как известно, и вытекает из озера Щучьего. Но на карте «Раздела вод между реками Сарт-Ю и Сарт-Юган», составленной с описи инженера Круса, из этого озера вытекает река Лонгот-Юган. Если же экспедиция добралась до озера Хадата-Юган-Лор, то из нее выте­кает река Хадата. Еще одна загадка. Хотя к книге Крузенштерна приложены астрономические выводы долгот, однако даже по ним трудно определить место послед­ней — самой восточной — стоянки экспедиции. Конечно, это нужно отнести не на счет недобросовестности инже­нера Круса, а на счет несовершенства приборов, кото­рыми он пользовался, да еще в суматохе он потерял тетрадку, куда заносил данные первоначальных нивели­ровок.

И вот здесь начинается самое странное: сам руково­дитель экспедицию неудачной не считал, наоборот, пред­варяя книгу, писал: «Мысль, занимавшая меня 35 лет, соединить Сибирь с Европою посредством реки Печоры, наконец осуществилась». На каком же основании сделан этот вывод? Вот что пишет вице-адмирал:

«Дать точный, вполне определенный ответ на вопрос о судоходности Лонгот-Югана — я не могу, так как спуститься по ней до Оби мне не пришлось». Казалось бы, здесь маститому исследователю и поставить точку. Но он продолжает: «Следует прийти к заключению, что река Лонгот-Юган судоходна и может быть включена в систему водяного сообщения».

Даже не особо сведущий в вопросах водных комму­никаций человек поймет, что резюме Крузенштерна строится на весьма ненадежных и зыбких посылках.

Но на какие передержки не пойдешь, когда хочешь хоть как-то порадеть забытой северной стране!






ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ «ВОЛОК»


В 1851 году задымил отечественный паровоз на пер­вой железной дороге из Санкт-Петербурга в Москву. Может показаться странным — через каких-то четырна­дцать лет появился проект прокладки железной колеи через Полярный Урал. Еще не были соединены надежным путем крупные центры империи, а уже в сферу транспортной новинки предлагалось вовлечь богом забы­тый край «ледяной пустыни». Пожалуй, на такие пара­доксы, на такие проекты способны были только в России.

Может быть, самое интересное в проекте рельсового пути было то, что предполагалось устроить не ту желез­ную дорогу, которую мы привыкли видеть, с паровозами, а... конку. Да, да, именно позабытую ныне конку, гибрид обыкновенной лошадной телеги и железной колеи!

В 1865 году архангельский губернатор господин Гартинг получил докладную записку, автор которой предлагал:

«Нельзя отказаться от желания воспользоваться этим путем для Сибири... При возможности отпуска товаров чрез устье Печоры, самые отдаленные пункты Сибири приблизятся к заграничным рынкам на три месяца, но для сего необходимо устроить путь на расстоянии 150 верст чрез Уральские горы, на пространстве от впа­дения реки Лемвы в реку Усу в Архангельской губер­нии, до впадения реки Войкар в реку Обь — в Тоболь­ской».

Автора этой докладной записки трудно заподозрить в прожектерстве, ведь он заработал миллионы на золоте Восточной Сибири. Это был прогрессивный промышленник, организатор многих арктических экспедиций, уже знакомый нам Михаил Константинович Сидоров. Путь к богатствам Западной Сибири он намеревался осущест­вить в два этапа. На собственные средства хотел проло­жить обыкновенную дорогу, а потом, на паях,— и рель­совый путь. От казны предприимчивый миллионщик просил разрешения «при проведении дороги, встречаю­щиеся леса вырубить, а при устройстве оной пользовать­ся бесплатно лесом и всеми необходимыми материалами, как для сооружения оной, так и для других строений и зданий». Архангельский губернатор оказался человеком мыслящим перспективно и поддержал сидоровский про­ект, ходатайствовав перед министром государственных имуществ. Министр посчитал сидоровское начинание по­лезным, министерским рескриптом Сидорову бесплатно выделялись территории под трассу дороги, казенные леса из государственных «дач».

Через некоторое время и министр путей сообщения высказал свое одобрение. Ободренный этими правитель­ственными заявлениями, Сидоров в течение трех лет «сделал новые последования и подробный обзор озна­ченного волока чрез Уральские горы по всему их направ­лению».

Сидоров деятельно занялся осуществлением проекта железоконной дороги. Дважды — в 1864 и в 1869 году — он лично обозревал будущую трассу. В 1869 году, когда уже были проделаны изыскания с помощью землемеров и ученых-межевщиков, он снова, «обозрев лично озна­ченную проектируемую линию», остался ею вполне удов­летворенным и принялся за организацию «компании для устройства на означенном пространстве рельсового пути». Однако не все чиновники казенных ведомств были столь похвально покладисты, как архангельский губернатор и два министра. Позднее сидоровский проект утонул — рассказывать об этом долго и печально — в канцелярской волоките, а сам Сидоров завершил жизнь разоренным.

Сидоровский проект превращался в прожект потому, что не в интересах царизма было развитие северных окраин в те времена, когда царские чиновники хладно­кровно отвечали на жалобы вымирающих «инородцев»: «Если и умрете с голоду, то у государя и без вас доволь­но народа».

В декабре 1880 года в Петербурге вышла брошюра «Проект соединения реки Оби железною дорогою с Хайпудырскою губою Северного океана». Автором брошюры был предприниматель А. Голохвастов. Его железно­дорожный «волок», который бы соединил низовья Оби и Баренцево море, позволял обойтись без транзита вокруг полуострова Ямал. Автор проекта так формулировал выгоды своего предложения: «Путь из Западной Сибири сократится на 2000 верст, причем избегается самая опас­ная часть теперешнего пути — именно обход полуостро­ва Ямал. Продолжительность навигации увеличивается с двух на пять и даже на шесть месяцев».

Неизбежно возникает закономерный вопрос: на осно­вании каких исследовательских данных предлагал отваж­ный предприниматель свой заманчивый проект? Оказы­вается, сам он в тех местах не бывал, а специальных изысканий под проект никто не проводил.

Как здесь не согласиться с критиком проекта, из­вестным полярным гидрографом А. И. Варнеком: «Надо удивляться: у нас так скупятся на деньги, а на безна­дежную Хайбудырскую (Хайпудырскую.— _А._ О.) губу г. Голохвастов израсходовал несколько десятков тысяч рублей. Скупятся, скупятся — по незнанию своего оте­чества,— тряхнут и неудачно».

Но залихватская идея, несмотря на свою отчаянную неосновательность, положила начало дискуссии, которая разгорелась в русской печати и в конечном счете при­вела на Полярный Урал железнодорожных специалистов.

Летом и осенью 1900 года в полярно-уральских горах от Обдорска до Медынского заворота на баренцеморском берегу работала изыскательская экспедиция инженера П. Э. фон Гетте. Ее результатом стало выбранное направ­ление пути. Восточная станция планировалась у впаде­ния Соби в Большую Обь (на месте нынешнего рыбо­ловецкого поселка Катравож), дальше колее предстояло следовать по Елецкому водоразделу до Медынского заво­рота, где намечалась станция — порт. Руководитель экспедиции считал, что сооружение этой дороги «не будет связано с какими-либо особыми затруднениями». В отче­те он перечислял достоинства маршрута: горные проходы технически вполне преодолимы, не нужно много искус­ственных сооружений, строительные материалы есть на месте и обойдутся они сравнительно недорого. Учел Гетте и экономические факторы: так как пассажиров в этом малолюдном краю не предвиделось, можно было обойтись без сооружения вокзалов, а технологические объекты строить, обходясь минимумом. В техническом обоснова­нии, как мы бы выразились сегодня, были определены и цифры чистого дохода. На каждую стальную версту он составлял 4410 рублей, а так как длина маршрута пред­полагалась в 380 верст, весь доход превышал полтора миллиона. Каждый акционер мог рассчитывать почти на пятипроцентную прибыль.

Главные трудности, по мнению Гетте, состояли в другом. На конечных пунктах маршрута, по его предло­жению, следовало провести гидротехнические работы, чтобы в устье Соби создать надежный речной причал, а у Медынского заворота — морской порт, в который могли бы заходить суда из европейских городов. Для железно­дорожных рабочих и обслуживающего персонала необхо­димо было строить крупные поселки с таможней. Для складирования сибирского зерна требовались элеваторы с электростанциями. Гетте считал необходимым «устрой­ство воздушного телеграфа, который бы соединил стан­цию Собь с Белогорьем и Тобольском», вывел ее на сеть русских и заграничных телеграфных линий. В наклад­ные расходы заносилось приобретение землесосов, барж, теплоходов и даже ледоколов. Тщательно подсчитанные расходы в тогдашних ценах составили серьезную сумму: 32 миллиона рублей. Но акционеры все равно оставались в солидном выигрыше.

Все эти радужные перспективы вызывали, конечно, некоторую долю сомнения. Но каждый даже не проект, а прожект, самого авантюрного пошиба, находил сторон­ников: действительно, сибирская экономика глохла без выходов к рынкам. Вдохновенно потрудился инженер фон Гетте: он представил правлению акционерного обще­ства технические изыскания, экономическое обоснование, были представлены финансовые результаты и даже ведо­мость пошлин, от которых «высочайше» должно было быть освобождено общество. Однако ни один рельс, ни одна шпала на этой трассе так и не были уложены. Почему же? Документов не сохранилось. И это понятно: большие проекты с большой помпой выходят в свет, но бывают похоронены очень тихо.

Следующий проект железнодорожного штурма По­лярного Урала принадлежит замечательному русскому художнику, смелому и отважному арктическому море­плавателю Александру Борисову. Поплавав по студеным морям, Борисов пришел к выводу, что Северный морской путь, на который возлагали надежды многие сибирские патриоты,— трасса ненадежная. Думается, что в эпоху, когда не было таких атомных ледовых исполинов, как «Сибирь» и «Арктика», в этом мнении имелась доля истины. Все свои надежды на развитие Севера Александр Алексеевич связал с проектом Великого Северного пути. Путь этот им мыслился железнодорожным, он должен был пересекать пространства государства почти по линии Полярного круга. Поначалу борисовские прикидки были скромными, о трассе с титулом «Великая» он еще не говорил. Неизвестно, по какой причине, но о своем про­екте Борисов решил заявить анонимно, точнее — с по­мощью корреспондента немецкой газеты «Берлинер тагеблат». Ее собкор в Петербурге передал сенсационную новость: «Русские проектируют железную дорогу Обь — Архангельск!» Трасса должна была соединить Архан­гельский торговый порт с причалами на Нижней Оби. Это уже был не просто железнодорожный «волок» от речного причала к морскому, как в изысканиях Гетте, а самостоятельная магистраль.

Получив международное паблисити, Борисов рас­крыл свои карты и бросился в атаку на безынициатив­ное путейское министерство. Страстность его выступле­ний, устных и газетных, надо отдать должное, если не сразу обернулась какими-то реальными делами, то заста­вила русское общественное мнение обратить внимание на дремлющий Север. Специалисты МПС начали деловые обсуждения борисовских проектов.

Но Борисов получал тумаки не только от ретрогра­дов и рутинеров железнодорожного ведомства. Он почему-то считал, что его идея будет особо привлекательной, если дискредитировать Северный морской путь, и с энер­гией, достойной лучшего применения, занимался этим.

В феврале 1919 года Совнарком на заседании, где председательствовал В. И. Ленин, обсуждал общие поло­жения концессии на постройку железной дороги Обь — Котлас — Сорока, которую настойчивый Борисов пред­лагал совместно с норвежским банкиром из Лондона Эдвардом Генневиком. Первый пункт постановления СНК по этому вопросу гласил: «Признать направление линии железной дороги и общий план постройки приемлемым»[3 - Ленинский сборник, XXIV, стр. 53.]

Однако гражданская война и послевоенная разруха помешали осуществлению этого намерения. Борисов вер­нулся к своему проекту Великого Северного пути (ВСП) в 1928 году, посчитав, что время настало. Он нашел вер­ного союзника в лице профессора В. М. Воблого, и, зару­чившись поддержкой таких видных деятелей, как И. И Скворцов-Степанов, И. М. Гронский, они совместно выступили в газете «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» с серией дискуссионных статей о Великом Северном пути, который, по их мысли, должен был соединить два океана: Атлантический — через Ленинград, Северный Ледови­тый — через Архангельск,— и выйти к Тихому. Борисов писал об этом пути:

«Правильный и верный путь для развития и благо­состояния Сибири и вообще нашего Союза, путь не гадательный, падежный, это — путь только железных дорог».

Ему вторил энтузиаст-профессор:

«Противодействие рутинеров — не преграда Велико­му Северному пути, пионерскому делу в исторически неизбежной программе».

В Москве на Ильинке была создана Комиссия содей­ствия сооружению Великого Северного пути, которую возглавлял «высокий худой человек с острыми чертами лица, необыкновенно напоминавший Дон-Кихота», про­фессор Воблый. Однако у Комиссии был серьезный оппо­нент— Главсевморпуть. Накал дискуссии можно просле­дить по газетным заголовкам. «Магистраль трех океа­нов», «Магистраль семи морей», «Ясная и грандиозная перспектива» — это, конечно же, сторонники ВСП. «За­говор прожектеров», «Художества художника Борисова», «Какой путь?», «Великий Северный путь и вредитель­ские взгляды» — это не стеснялись в выражениях оппо­ненты, приверженцы морского пути.

С высоты сегодняшнего дня нам трудно понять этот накал страстей. Северный морской путь сейчас — нацио­нальная транспортная магистраль. Воплощается в жизнь, начатый с востока БАМом, и проект железнодорожного пути, очень близкий идее Великого Северного.

Наверное, то время действительно было слишком категоричным.

А железная дорога через Полярный Урал прошла сразу после второй мировой войны. Как ни парадоксаль­но, инициаторами выступили бывшие противники. Глав­севморпуть еще в 1943 году начал обосновывать идею прокладки дороги от Воркуты с выходом на Обь. Снача­ла решено было проложить пятисоткилометровую магист­раль к Мысу Каменному в Обской губе. Были начаты изыскательские и проектные работы. Одновременно к Мысу Каменному стали подходить суда со строителями и оборудованием. Однако первые же изыскания доказали, что сооружение трассы до этого пункта экономически малоэффективно. В 1947 году было решено, что трасса от станции Чум пойдет в направлении поселка Лабытнанги.






ТРОФЕИ НАУЧНОЙ ОХОТЫ


«Эта экспедиция дала мне очень много. Это было мое первое экспедиционное крещение, оно послужило выра­ботке серьезного характера». Так тридцать лет спустя вспоминал о своем уральском путешествии выдающийся советский естествоиспытатель Владимир Николаевич Сукачев. За свою большую (шесть с половиной десяти­летий) жизнь в науке ему пришлось путешествовать в Приангарье, по Северному Казахстану и Южному Уралу, в Семиречье и Донбассе, по берегам Байкала, он изучал природу Китая и Индии, но именно полярно-уральской экспедиции отдавал предпочтение.

Перечисление заслуг и титулов этого ученого заняло бы не одну страницу. Он избирался президентом Бота­нического общества и старейшего в стране Московского общества испытателей природы, почетным председате­лем ВГО, ему присвоено звание Героя Социалистического Труда, неутомимый путешественник награжден золоты­ми медалями Географического общества. Как отмечают биографы, работы Сукачева «начинают новые разделы науки, как, например: болотоведение, палеоботаника чет­вертичного периода, фитоценология и типология леса, селекция древесных растений». О книге Сукачева «Боло­та, их образование, развитие и свойства» похвально ото­звался В. И. Ленин.

В начале 1909 года к Сукачеву обратился академик Н. П. Бородин. Он сообщил, что Академия наук принимает участие в снаряжении экспедиции на Полярный Урал и ей нужен ботаник. Владимиру Николаевичу шел двадцать девятый год, но и тогда это был уже сложив­шийся ученый. На двенадцатом съезде русских естество­испытателей и врачей он обосновал основные положения фитоценологии — особого направления в геоботанике.

Экспедиция оказалась комплексной: плечом к плечу трудились биолог, геолог, этнограф, топограф, зоолог и агроном. Владимира Николаевича называют отцом отече­ственной биоценологии — предшественницы популярной ныне экологии. Биоценология родилась на стыке нескольких отраслей знаний, и, надо полагать, сотрудничество с представителями смежных наук стало для Сукачева тем первым плодотворным импульсом, который заставил его взглянуть на природу более общо, комплексно.

Такая комплексность нравилась не всем ученым. Об этом свидетельствует речь руководителя экспедиции геолога Баклунда. В своем отчете на заседании физико-математического отделения Академии наук он говорил:

— Кому приходилось принимать участие в экспеди­ции, состоящей из целого ряда натуралистов по различ­ным специальностям, тот, может быть, имеет представ­ление, на какие компромиссы должны соглашаться от­дельные специалисты, чтобы не страдало общее дело экспедиции.

А начиналось это научное предприятие с затеи двух русских капиталистов, молодых людей, которые долго прожигали жизнь в Париже, это им прискучило, и они захотели чего-нибудь новенького, поострее, поэкстравагантнее, скажем, какой-то необычной охоты. Братьев-чаеторговцев Николая и Григория Кузнецовых нахоженные угодья не устраивали. Хотелось особо экзотического, поближе к полярным волкам и белым медведям. Свой выбор они остановили на Полярном Урале. Об их затее узнал доктор Михаил Григорьевич Мамуровский, актив­ный деятель Географического общества. Он предложил богатым следопытам прихватить с собой нескольких исследователей.

Чаеторговцы, не лишенные некоторой склонности к благотворительности, откликнулись на просьбу. Энергич­ный доктор развил бурную деятельность. Военное ведом­ство выделило в распоряжение «охотничьей» экспедиции коллежского советника топографа Н. А. Григорьева, гор­ный институт — студента В. Г. Мухина, Московский университет в качестве коллектора по этнографии отря­дил студента Д. Т. Яновича. Зоологию представлял Ф. А. Зайцев, а в Тюмени к экспедиции присоединился «ученый агроном», специалист но беспозвоночным жи­вотным Джемс Вардроппер.

Но тут неожиданно разразился гром: тяжело забо­лел и слег инициатор экспедиции доктор Мамуровский. Предприятие повисло в воздухе — благотворительность благотворительностью, но ждать братья-чаеторговцы не хотели, их егерский отряд уже был готов. По совету ди­ректора Российского Геолкома академика Ф. Н. Черны­шева на замену пригласили магистранта Петербургского университета Хельге Гётрика Баклунда. Хельге Гётрик (в России он, впрочем, известен как Олег Оскарович) был сыном директора Пулковской обсерватории акаде­мика О. А. Баклунда. Баклунд-сын, несмотря на свою молодость, уже побывал на Таймыре, Шпицбергене и в других арктических краях. Олег Оскарович, не колеб­лясь, согласился — он специализировался в тектонике и петрографии, а Полярный Урал в этом отношении все еще представлял белое пятно. Вырабатывая маршрут экспедиции, он убедил всех, что нужно исследовать вос­точный, малоизученный склон. Сыграло роль и то, что Баклунд не хотел идти по следам Гофмана.

Так, задуманная как «охотничья», экспедиция пре­вращалась в крупное предприятие со сложным комплек­сом задач. Кажется, нетерпеливым братьям Кузнецовым льстило то почтение, которым их окружали маститые ученые, люди, влиятельные в высших сферах. Они не скупились на расходы — все снаряжение закупалось на их деньги. Более того, позднее в отчете Баклунд писал:

«Они позаботились и о дальнейшей судьбе коллекций и материала наблюдений, обеспечив издание научных результатов экспедиции».

Среди московских купцов встречались широкие на­туры, но в этом случае, наверное, следует предположить если не корысть, то расчет — научное предприятие обес­печивало хорошую рекламу.

Подготовкой на месте занимался тюменский агроном Вардроппер. Он нанял два оленных каравана и догово­рился с двумя обдорскими торговцами об организации складов провизии — в верховьях рек Щучья и Кара.

В конце мая 1909 года пароход «Ангара» доставил охотников и ученых из Обдорска к устью Соби, куда через день подошли и каюры-ханты с восемью десятка­ми законтрактованных оленей. Обоз получился внуши­тельный — подводчики шли, как древние патриархи, с многочисленными домочадцами, а следом за научным аргишем следовало их стадо в полторы тысячи оленей. О длинных переходах с таким обозом не могло идти и речи. На первой же стоянке начались распри с каюра­ми — оленьих погонщиков возмущало то, что везут они несерьезный груз — «камни», «землю» и «сено». Баклунд сразу составил о своих провожатых невыгодное мнение. Вообще с проводниками экспедиции явно не повезло. Толмач Василий Конев столь обильно утостился на прощание, что никак не мог прийти в себя, истребляя экспедиционные и личные запасы спиртного, так что уже с третьей стоянки Баклунд отправил его назад. Главным подводчиком был Матвей Григорьевич Кондыгин, по прозвищу «Наука», голубоглазый хант, который даже в морозную погоду ходил с непокрытой головой. Первым помощником Науки служил Толя, как имено­вали высокого старика с голым и тоже непокрытым черепом. Баклунд рисует его оригинальный портрет: жидкая, клочьями борода, слезящиеся водяно-прозрачные глаза, стремительные движения, зычный голос. Дорогу про­водники знали в общем неплохо, но, кажется, совсем не понимали задач путешественников. На стоянках они подолгу собирались, препирались, паниковали, требовали возвращения в Обдорск: не хотели везти «сор», оставля­ли на стоянках анасы — нарты с экспедиционным гру­зом. Оленный караван — это жизнь экспедиции, ее ус­пех. Отчет же пестрит такими заметками: «Наука кате­горически отказывается в какой-либо форме исполнять принятые на себя обязательства», «День почти целиком ушел на переговоры с Толей», «Толя стал выражать сомнения по поводу правильного толкования контракта и требовать возвращения в Обдорск».

Да, далековато этим упрямцам до Дерсу Узала. Когда исчерпывались логические аргументы, в ход пус­кался последний: классный топограф Григорьев носил форменную фуражку своего несколько фантастически звучащего ведомства — управления триангуляции запад­ного пространства — и тужурку на пуговицах с орлами — для тундровиков показатель высшей власти.

При переправе через реку Хадату олень-вожак бро­сился вплавь в самом неподходящем месте: отвесные берега обледенели, а течение было стремительным. Ста­до, как всегда, бросилось за вожаком, слабые важенки и телята не могли выкарабкаться на противоположный берег, их несло по течению и било о камни. Многие по­гибли, многие поломали ноги, и их пришлось забить. Толя разразился «невиданным доселе ревом», грозно махал пастушеским хореем, но, пожалуй, неумолчным криком он хотел прикрыть свою ошибку: стадные привычки оленей мог знать и менее опытный проводник.

На реке Щучьей, где предположительно находился первый магазин продовольствия, путешественники скла­да не обнаружили. Это насторожило их и заставило пере­смотреть намеченный план. Первоначально они намере­вались разбиться на два отряда, чтобы один двинулся на запад к Каре, а другой на север к Минисею. Но если не обнаружен первый магазин, то где гарантия, что второй доставлен на место? Хотя после хадатинской трагедии рацион путешественников пополнился свежей олениной, припасов было в обрез, поэтому и приняли решение не искушать судьбу.

Пройдя долинами Соби и Лонгот-Югана, притоками Усы и Щучьей, путешественники вышли на саму Щучью и увидели озеро Большое Щучье. По складу скандинав­ского характера Баклунд был суховатым, сдержанным на выражение чувств. В описании же Щучьего он просто не мог сдержаться:

«Вид, открывающийся из лагеря на запад, поражал своей красотой альпийского характера».

Конечная цель уже была видна невооруженным гла­зом. У истока Байдараты Баклунд поднялся на полу­километровую вершину и оттуда «при исключительно прозрачном воздухе видел ее устье и море (юго-запад­ный угол Байдарацкой губы) с противоположным бере­гом Ямала, поднятым миражом».

Здесь, на Саурейском плато, путешественники наконец-то увидели чумы кочующих хантов и коми. Надо ли говорить, как обрадовались этой встрече исследователи, которых безлюдье и одиночество, конечно же, угнетали.

Баклунд решил опробовать ту новинку, которую при переправах оберегали, как самый драгоценный груз. В распоряжении экспедиции имелся кинематографиче­ский аппарат. Он впервые застрекотал, когда экспедици­онный обоз штурмовал реку Хууту, «была снята жи­вописная и оригинальная переправа через быстротеку­щую реку, длинные анасы с грузом экспедиции потяну­лись уже вверх по снежному пятну, а затем по болоти­стой луговой седловине противоположного берега». Аппа­рат доставали еще два раза, последний — когда охотни­ки у горы Минисей повернули назад, а исследователи продолжили путь дальше. Аппарат принадлежал често­любивым братьям, которые запечатлели себя для истории в столь экзотическом крае.

Вот бы разыскать эту уникальную пленку, где По­лярный Урал впервые выступил в роли кинообъекта!

Выход к Каре был отмечен тревожным обстоятель­ством: проводники от кочующих пастухов узнали, что в этих местах начался падеж оленей. Случайно или зако­номерно, но все большие экспедиции на Полярный Урал страдали от мора оленей. Спутникам Баклунда тоже при­велось увидеть как олени становятся беспокойными, много пьют и со вздутым животом падают и бьются в предсмертных конвульсиях. Но благодаря осторожности Науки большого падежа удалось избежать.

Вскоре среди горных вершин показалась снежная седловина священной горы остяков — Минисей. Экспеди­ционный этнограф Янович приободрился, до сих пор маршрут не предоставлял ему занятий по специальности, у ритуальной горы он надеялся найти интересные экспо­наты. Но проводники, недовольно воспринимавшие его любопытство, успели предупредить сородичей, и те спря­тали наиболее ценные предметы религиозного культа. Янович обнаружил в горных расселинах несколько по­трескавшихся деревянных божков-сядаев, ветхих шайтанчиков. Разочаровал студента-этнографа и обряд жертвоприношения. Один из каюров принес жертву гор­ным духам, заколов молодого оленя. В чем состоял смысл жертвоприношения, начинающий этнограф уловить не смог: оленью тушу тотчас же с замечательной быстротой освежевали.

— Если следовать их логике,— пошутил Баклунд,— то я приношу жертву богу всякий раз, выходя из мяс­ной лавки.

Вообще-то доброжелательно характеризуя всех участников экспедиции, Баклунд о Яновиче отзывается не вполне одобрительно: обширное кладбище на Халаспугоре «носило некрасивые и слишком откровенные сле­ды недавнего посещения коллектора этнографических редкостей». Видимо, молодому этнографу в его щепе­тильном деле не хватало такта, и он заработал славу кладбищенского мародера.

У Минисея сделали большой привал — пять дней дали на отдых измученным оленям. Разочарованные Кузнецовы с охотниками и егерями, а также почти без­работный Янович двинулись назад, на прощанье «кинематографируя» тех, кто уходил на север. Ученые не очень жаловали охотников. Бесталанным прожигателям жиз­ни, дельцам от чайного бизнеса явно не хватало культу­ры, и прощались с меценатами, по свидетельству Сукаче­ва, «с удовольствием».

Падеж оленей, все чаще попадавшие трупы живот­ных нагнали на Науку и Толю страху, они с испугу не признали Кары, на берег которой вышли. До морского побережья оставалось около двух десятков верст, когда каюры наотрез отказались двигаться дальше.

То, что могло стать для экспедиции трагедией, послу­жило благом. У путешественников неожиданно оказалось много добровольных помощников среди коми и ненцев. Особо старался бывший солдат-преображенец, представи­тельный мужчина действительно гвардейского сложения Полиевкт Иванович Чупров. Полуш — как все его вели­чали — пользовался большим авторитетом среди тундро­виков, хорошо знал местные обычаи. Он собрал большой совет окрестных оленеводов, на котором лились потоки чая и было выработано решение, что назад экспедиция будет возвращаться подставами, меняя оленей на каж­дой новой остановке. Ненцы слово держали. Когда же случались какие-то затруднения с транспортом, на экспе­диционной стоянке незамедлительно появлялся расто­ропный Полуш.

На конечном этапе пути произошло два события. Кара едва не стала последним прибежищем для руково­дителя экспедиции. На парусиновой лодке Баклунд спускался по этой быстрой реке. Живописные берега ее представляли настоящее ущелье, в обнажениях хорошо различались горные породы. Засмотревшись на эту гео­логическую картину, Баклунд не заметил, как река все более ускоряла течение, на середине ее стали попадать­ся валуны, за которыми следовали стремительные быст­рины. Только взволнованный крик случайно оказавших­ся здесь жен пастухов заставил его причалить к берегу. Женщины не знали русского языка и усердно махали руками, показывая вниз по течению. Пройдя берегом, Баклунд ужаснулся — недалеко от места его швартовки с четырехметровой высоты падал водопад. Парусиновую лодку здесь не спасло бы даже чудо...

Второй случай был более приятным.

На одной из стоянок на побережье в лагере появился старик-ненец. Он назвался Нондей, сыном Васяды, и добровольно предложил свои услуги. Как оказалось, его отец служил проводником в экспедиции Гофмана. В под­тверждение своих слов старик из недр первобытного кожаного бумажника, обернутого платками, вытащил благодарственную за оказанные услуги грамоту Геогра­фического общества, на которой можно было разобрать подписи маститых деятелей: Бэра, Гельмерсена, Литке. Нондя, его братья Арап и Етана Лантандеры оказались толковыми проводниками. Етана, как выяснилось, коче­вал по Малоземельской тундре, знал Канинскую, бывал на Соловецких островах, хорошо разбирался в топогра­фии полуострова Ямал. Когда геодезист Григорьев пока­зал ему карту, Етана живо объяснил, как вытянут по меридиану полуостров Ямал, как он примыкает к Байдарацкой губе и где искать остров Белый. Расставание с этими каюрами, по словам Баклунда, было «трогатель­ным» и затянулось на всю ночь. Вторая часть путешест­вия позволила исследователям поверить в то, что в тунд­ре можно найти надежных проводников.

Часто проскальзывают в баклундовском отчете фа­милии рабочих, которых он нанял в Обдорске,— коми Бабикова и Рочева, грамотного русского парня Плеха­нова. Обдоряне делили со столичными учеными все экспе­диционные тяготы, выказали себя расторопными, не теря­лись в трудных ситуациях. Заниматься им приходилось делами не из легких. В тундре олени часто провалива­лись по брюхо в жидкую грязь, рабочие лезли в холод­ную жижу, вытаскивая измученных животных. После трудного маршрута им полагалось найти топливо, успеть приготовить пищу, сделать массу дел.

По морскому побережью экспедиция от устья Кары вышла в бассейн Байдараты и отсюда начала путь назад. Начиналось осеннее половодье, и небольшие речушки, которые летом выглядели скромно, превращались в стре­мительные водные потоки. В научной амуниции ученых имелся плот на резиновых подушках. Путешественники применили его при форсировании Байдараты. На рези­новые надувные мешки укладывались связанные шесты от чума, держал такой корабль четырех человек. Хотя уже стоял сентябрь, путешественники в последний раз выкупались в Щучьей. На Оби ученых дожидались паро­вой катер «Аркадий» и петербургский коллега — в буду­щем выдающийся этнограф и антрополог Сергей Алек­сандрович Руденко. Столицу нижнего Приобья экспеди­ция покидала в последний день сентября.

Пока «Тобольск» неспешно поднимался против тече­ния, можно подвести первоначальные итоги. В Академию наук Баклунд сообщал:

«В зоологическом отношении Полярный Урал до сих пор не был исследован, особенно что касается беспозво­ночной фауны, по которой экспедиция собрала богатый материал. Ботанико-географические исследования значи­тельно дополнили существующие списки, и весьма цен­ные указания дают исследования по истории развития флоры. На колебания уровня вечной мерзлоты в связи с характером растительного покрова и с распределением различных почв было обращено особое внимание. По час­ти динамической геологии удалось найти доказательства мощного прежнего оледенения Полярного Урала».

Вот что дала экстравагантная «охотничья экспедиция», на которую разорились кутилы Кузнецовы. В ко­нечном счете для науки «охота» оказалась весьма удач­ной.

Баклунд же почти сразу после Полярного Урала, обобщив свои исследования, уехал в латиноамерикан­ские Анды и больше в Россию, хотя сохранял лояль­ность к новой власти, не возвращался — работал у себя на родине, в Швеции. Судьба свела его с Сукачевым в 1950 году в родной для Хельге Гётрика Упсале на VIII Международном ботаническом конгрессе. Надо по­лагать, им было о чем поговорить и повспоминать.

...Секретарь управления триангуляции западного пространства, коллежский советник и классный топо­граф Григорьев работал прилежно. Карта, составленная им, «десять верст в дюйме», и приложенная к баклундову отчету, очень верна и не особо разнится с совре­менными. Но целые квадраты на ней пусты, просто чис­тое пространство, на котором нет ни одного штриха, черточки, никакой привязки. Это и есть те самые пре­словутые белые пятна. Существует выражение «стирать белые пятна». Выражение это неверно по сути — как можно стирать там, где ничего нет? Исследователи не стирали, а как раз заполняли эти белые пятна, заполня­ли той информацией, которая добывалась ими с такими трудами.

А карта Григорьева — последней крупной предреволюционной экспедиции — показывала, что за два с поло­виной века русские исследователи сделали много, но пре­успели далеко не во всем, оставив советским исследовате­лям в здешних краях много белых пятен.






ЧАСТЬ II







Первая советская


Наверное, надо считать закономерным, что среди организаторов первой советской экспедиции к северным отрогам поясного «Камня» было такое учреждение, как Уралплан. Изучение далекого края Советская власть сразу ставила на плановую основу, и комплексная экспе­диция, сформированная Российской Академией наук, имела и чисто практические задачи.

Выбор руководителя экспедиции вряд ли случаен — Борис Николаевич Городков к тому времени исходил уже не одну сотню таежных и тундровых верст. Большей частью его маршруты пролегли по малодоступным мес­там северной Сибири. Но уже тогда Борис Николаевич много внимания уделял Уралу. Еще в 1915 году он пред­принял путешествие по Северной Сосьве и Ляпину. Уралплановскую экспедицию Городков возглавил, «за­интересовавшись своеобразием природных условий и огромными неосвоенными ресурсами» края.

Рассказывая о полезных ископаемых Восточного Зауралья в «Химико-техническом сборнике», он как бы предсказывал эту свою экспедицию:

«Неблагоприятные сведения о рудоносности Север­ного Урала, вероятно, окажутся преувеличенными после новых исследований, которых до сих пор в этом крае было немного».

В отличие от кратковременных дореволюционных экспедиций, эта была рассчитана на целые пять лет. Удивительно, как молодая, явно не опытная еще власть основательно, капитальнейшим образом бралась за дело! В таких фактах проявлялась революционная сущность происшедших в России преобразований. Трудно предста­вить, чтобы столь масштабную экспедицию могли орга­низовать чиновные ведомства прежнего режима.

Состав участников на протяжение пяти сезонов менялся:      единственно постоянным оставался лишь один — геолог Александр Николаевич Алешков. Он начинал в 1924 году простым коллектором, будучи еще студентом горного института, а в сезоны 1927 и 1928, став к тому времени аспирантом Ленинградского госуниверситета, возглавил экспедицию.

Тот, кому приходилось бывать во Всесоюзном геоло­гическом институте в Ленинграде, наверняка обратил внимание на великолепную друзу горного хрусталя: на вид эта глыба весит не меньше тонны. Доставил ее в невскую столицу Алешков. Невольно удивишься, как мог он — кроме лошадок, другого транспорта в экспеди­ции не было — вывезти этот хрустальный монумент из мест, где и с простым вьюком лошадь пробирается с тру­дом. Друза чуть меньшего масштаба стоит в вестибюле ИГЕМа — Института геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии, где в Старомонет­ном московском переулке в последние годы своей жизни работал Алешков.

С его именем связано немало открытий на Северном Урале, сезон 1927 года ознаменовался, пожалуй, круп­нейшим географическим уральским открытием двадцатого' столетия — на карту под названиями «Кряж Исследова­телей Северного Урала XIX века» и «Народо-Итьинский хребет» были нанесены два неизвестных науке массива.

Геологические воззрения этого ученого вызывали противоречивые оценки. Позднее профессор Н. А. Сирин находил в его работах «исключительно своеобразную трактовку некоторых вопросов геологии и петрологии», предъявлял и более серьезные претензии: «Обилие об­щих рассуждений, недостаточно обоснованных фактиче­ским материалом, что придает его работам крайне субъ­ективный характер».

В то же время учитель Алешкова, известный геолог, академик Ф. Ю. Левинсон-Лессинг писал об оригиналь­ности взглядов молодого исследователя, но уже со знаком «плюс»: «Эта работа должна появиться в печати, а его новаторские взгляды, таким образом, сделаются пред­метом широкого обсуждения».

Надо отдать должное дипломатичности, с которой вел защиту ученика маститый ученый, явно не во всем соглашавшийся с новатором, но веривший, что ориги­нальность взглядов всегда приносит пользу.

Однако не всегда столь деликатный подход вызыва­ли работы Алешкова. Но он смело бросался в дискуссии даже с авторитетами, в ответ получая такие выговоры: «Алешков строит здания на песке».

Наверное, Александр Николаевич в этом был гре­шен. В его сугубо специальных работах нередки поэти­ческие пассажи:

«Величественное зрелище представляет Войкар-Сыньинский массив в ясный, солнечный, летний день... Впечатление грандиозности и могущественности единого, целого и монолитного тела совершенно исключительно и несравнимо ни с одним из других углов Уральского хребта».

Алешков в научных статьях не забывал упоминать о тех переменах, которые пришли в приуральские села. «Законсервированный со времен Меншикова Березов украсился аэродромом на берегу Вогулки и гостиницей для воздушных пассажиров, к пароходной пристани при­бавился пирс рыбтреста».





























































В среде специалистов-профессионалов уже тогда считалось неприличным писать о таких вещах и таким язы­ком. Алешков получил выволочку от академика А. Н. Заварицкого, который его работы называл «произведения­ми, которые касаются естественноисторических предме­тов, но подходят к ним с методом, чуждым наукам естественноисторическим».

Конечно, в науке особенно ценны положительные результаты, но, может быть, это единственная область человеческой деятельности, где ошибки столь же плодо­творны. Наверное, Алешков заблуждался, но своими за­блуждениями он у других вызывал приливы такой науч­ной энергии, которая и приводит к истине.

Позднее он неоднократно возвращался на Полярный, так полюбившийся ему Урал — возглавлял кварцевую экспедицию Академии наук, полевые работы Уральской ледниковой экспедиции, созданной комитетом по прове­дению II Международного полярного года.

Есть на Полярном Урале ледник Алешкова. На гео­графические карты случайные имена попадают редко.

Первый геолог экспедиции, работавший в сезон 1924 года, Нестор Алексеевич Кулик (брат известного исследователя «Тунгусского чуда») на Полярном Урале не был новичком. В 1913 году он первым нанес на гео­логическую карту Войкар-Сыньинский массив. На основе северных наблюдений Кулик написал статью «О север­ном постплиоцене». Она вызвала бурную полемику. Экспедиции Уралплана явно везло на геологов полеми­ческого темперамента. Или, может, Полярный Урал за­ставлял взглянуть на какие-то устоявшиеся геологиче­ские представления по-новому?

С первой советской экспедицией связано начало дея­тельности выдающегося советского географа Виктора Борисовича Сочавы. Позднее, работая в академическом Ботаническом институте, заведуя сектором в Институте Арктики, ведя работу в хорошо известном всем северя­нам педагогическом институте имени А. И. Герцена и в Ленинградском университете, профессор Сочава создал свою школу геоботаников, выдвинув ряд новых важных направлений. На протяжении последних двух десятков лет своей жизни академик Сочава возглавлял в Иркутске Институт географии Сибири и Дальнего Востока Сибир­ского отделения АН СССР, координируя работу всех географов в Сибири. Но это — после.

Почему Виктор Борисович попал на Северный Урал, понять не трудно — ведь он ходил в учениках Сукачева, а Владимир Николаевич посоветовал тогдашнему прак­тиканту академического Ботанического музея съездить па заполярный Урал. Сочава работал в верховьях правобережного войкарского притока, горной речки Нельки, добрался до истоков Хулги.

Конечно, работать под руководством такого знатока, как Городков, для начинающего специалиста было боль­шой удачей. Борис Николаевич умел ко всему подхо­дить комплексно, и их совместная работа носила по существу экологический — по тем временам редкий — характер. В научных статьях, посвященных раститель­ности изученного района, Сочава счел необходимым сде­лать примечание: «Заканчивая описание лесов, следует указать, что они носят совершенно первобытный харак­тер. Срубленное дерево представляет в этих местах боль­шую редкость».

В этих исследованиях чувствовалось незримое при­сутствие Уралплана, ученые старались переводить наблю­дения в практическую плоскость, хотя их рекомендации вряд ли могли повысить настроение плановиков-лесников: Сочава и Городков предупреждали о сложности хозяй­ственного освоения этого района, которое явилось бы катастрофой для уникального северного леса.

Человек неуемного характера, Сочава с Алегаковым и геодезистом С. А. Янченко одним из первых поднялся на высочайшие вершины Урала — гору Народная и пик Карпинского.

Два сезона стали хорошей почвой для дальнейшего «заболевания» Сочавы Сибирыо и Севером. Надо пола­гать, что и решение покинуть Ленинград, переехать в Иркутск, чтобы создать новую отечественную школу гео­графов, зарождалось в тот момент, когда он оглядывал с высочайших уральских вершин этот необыкновенно при­влекательный для каждого человека, а для географа — особенно, край.

Руководитель экспедиции, конечно, много времени вынужден был терять на всяческие организационные ра­боты, которые в таком безлюдном месте всегда представ­ляли особую сложность, но все же три сезона дали очень много для его концепций о поясах растительности в на­шей стране. Городков описал характер межгорных тундр, сделал полную классификацию полярно-уральской расти­тельности, установил верхний предел леса на горных вершинах. Им впервые поставлен такой тонкий вопрос, как экология разных видов в зависимости от микрорель­ефа и микроклимата. На Полярном Урале столь тонкие нюансы различались явственно.

Когда читаешь городковские описания, поражаешься зоркости взгляда естествоиспытателя: как, оказывается, многогранна живая жизнь везде, даже в таких, не особо гостеприимных, местах! Статьи Городкова тщательны, пестрят латинскими названиями растений. Но сквозь эту суховатость не может не пробиться живость тона, уме­ние мастерски подметить все особенности растительно­сти горного края. А точность ученого-ботаника — это одновременно и полет фантазии поэта, и живописность художника.

Городков научную деятельность начал до революции, знал, с какими трудностями приходилось сталкиваться исследователям в те времена, поэтому в своем отчете посчитал себя обязанным заметить:

«Описание растительности Полярного Урала могло быть составлено лишь благодаря геоботанпческим исследованиям, проведенным после Октябрьской революции. Социалистическое строительство на Крайнем Севере дало возможность научным работникам собрать обильный ма­териал о растительном покрове этой части страны. Но останавливаться на достигнутом нельзя».

О том, как проходили городковские экспедиции, на­писал книгу «Путешествие на Полярный Урал» В. Тоболяков. Под этим прозрачным псевдонимом скрывался младший брат Бориса Николаевича, Владимир — пи­сатель, журналист, поэт, также уроженец Тобольска.

В Ленинграде, в старом доме па набережной реки Карповки, мне приходилось бывать в квартире, где после революции почти три с половиной десятилетия прожил Городков. Есть в этой заставленной книгами комнате большой, с бильярдный (кстати, сходство усиливает и его зеленое сукно), стол. Вот за ним, по рассказу вдовы Бориса Николаевича, Елены Александровны, садились по вечерам похожие друг на друга два брата и вели не­скончаемые разговоры, на основе которых потом и роди­лась книжечка, выпущенная издательством «Работник просвещения».

Как истый журналист, Владимир Николаевич. ко­нечно же, меньше обращал внимание на научные дости­жения, уделял основное бытовым подробностям. А в та­ком случае на первый план выходит не обязательно самый маститый из участников, а, скажем, непримет­ный для науки, но важный для экспедиции человек — завхоз. В академическо-уралплановской экспедиции зав­хозом служил человек бывалый — М. И. Гридин. Он выезжал в горы загодя, чтобы подготовить все необходи­мое, установить чумы-магазины, законтрактовать оле­ней. И в Академию из далекого села Мужи летели теле­граммы «академического» содержания:

«Сдохла третья лошадь. Крайне необходим фураж. Гридин».

Михаилу Ивановичу полагалось находить таких знатоков края, как неудачливый золотопромышленник Филипп Ануфриев, который оказался превосходным про­водником.

Экспедиционные тяготы... Они известны всякому, кто' хоть раз собирался пусть даже в студенческую экспеди­цию: где-то что-то не предусмотрено, где-то не прокру­чивается тяжелое бюрократическое колесо, препятствий всегда много, они вызывают сначала досаду, зато потом окрашивают экспедиционные будни каким-то небуднич­ным цветом.

Злополучный фураж — тюкованное сено — лежит на Тобольской пристани: суровый пароходный агент машет противопожарным предписанием, которое сено на паро­ходах провозить не позволяет. Только вмешательство самого Городкова, которого все (чуть преждевременно) именуют почтительно «профессором», помогает: агент соглашается на то, что прессованное сено на пароходе «Гусихин» будет плыть под псевдонимом «хмель», отно­сительно которого у пожарников запрета не существует.

В селе Мужи экспедиция разбилась на две партии — водную и конную. Разными путями они будут следовать к одной цели — водораздельному перевалу Кокпала, что­бы перебраться на западный склон. Водников пресле­дуют «дядьки» — так по-родственному здесь именуют подводные валуны, которые норовят пропороть экспеди­ционные каюки. Уже на обратном пути один такой «дядь­ка» на Сыни почти свел на нет всю экспедиционную ра­боту. Лодка села на валун, ее начала заливать вода. Пострадали провиант, приборы, но больше всего рас­страивался Сочава: его гербарии, собранные любовно и тщательно, оказались подмоченными до непригодности. Случались и другие неприятности, но в экспедициях всегда попадается сметливый народ: если утоплен план­шет топографа, то его в крайнем случае можно заменить теодолитом астронома. Топографа расстраивает постоян­ная облачность, которая мешает производить измерения, астроном измучился со своими точными, но слишком нежными и чуткими хронометрами. И всех сразу рас­страивают постоянные дожди, мокрые тропы и отсут­ствие топлива.

Бывалый путешественник привычен к неизбежным потерям. «Несмотря на гибель некоторых коллекций,— писал от лица руководителя экспедиции В. Тоболяков,— мы все-таки вывезли ботанические, зоологические и гео­логические сборы. Мы изучали эту неведомую и неизвест­ную дотоле страну. Теперь мы знаем высоту ее гор и виды ее горных пород. Нам ведом ее растительный и жи­вотный мир, а также и быт туземцев, скупо населяющих Полярный Урал».

С зоологической сенсацией возвращался в Ленин­град молодой ученый Константин Флеров — аспирант Зоологического института Академии наук. Он умудрился отловить в горах неприметную пичужку — пищуху. Она считалась обитательницей лишь Восточной Сибири, в Западной ее не встречали. И вот, когда начался «дядь­кин» потоп, молодой зоолог на руках через рвущийся поток вынес чучело редкой полярно-уральской птички: лишить зоомузей такой редкости совесть начинающего ученого не позволяла.

Позднее Константин Константинович Флеров станет известным профессором, долгое время будет возглавлять Палеонтологический музей. В 1926 же году он — еще неутомимый путешественник, в душе которого органично сочеталась страсть исследователя и охотника.

«Здесь настоящее царство медведей»,— так писал он в своем «Очерке жизни бурого медведя на Северном Ура­ле», который опубликовал солидный «Ежегодник Зооло­гического музея». Издание специальное, статья научная, но читается она как увлекательный рассказ. Флеров ни­сколько не преувеличивает, называя восточные склоны Полярного Урала медвежьим царством. Бурых исследо­ватели встречали по берегам рек Войкар, Сыня, но по-настоящему «медвежьей» рекой была Манья. Был даже свой косолапый хозяин у тех мест, где приходилось работать ученым.

«Обитатель нашего района был громадный старый самец с черной с серебром шкурой, высокий на ногах и короткий,— живописно и зоологически точно описывал его Флеров, — Характера он был, по-видимому, миролю­бивого. Я видел его в 35 шагах. Зверь держал себя спо­койно, не рычал, неторопливо проходил, разрывая кочки передней лапой и засунув морду в мох, хватал мышей. Но к другим медведям он был настроен враждебно».

«Медвежье царство», по свидетельству наблюдатель­ного зоолога, было поделено на самостоятельные воевод­ства, где полновластно царствовал один из Михаил Ива­новичей. Каждый из косолапых «воевод» обносил свои владения «пограничными столбами». Флеров на березах частенько встречал метки от медвежьих когтей. Так косолапые отмечали границы своих кормежек. Иерархия в этом царстве блюлась строго. Забредая в чужие владе­ния, сосед мог сразу оцепить свои шансы: по метке он определял, если хозяин выше его, то наверняка и силь­нее. Таковы были писаные медвежьими когтями законы медвежьего угла. Но к человеку полярно-уральские миш­ки относились на редкость миролюбиво. На притоке Сыни — речке Большая Харута — зоолог в пятнадцати шагах увидел матерую медведицу. Обычного ружья, как на грех, не оказалось, лишь простенький оленеводческий нож в костяных ножнах. Медведица занималась ловлей мышей в кочках. Услышав шаги, «она приподняла морду и, исподлобья глядя на меня, тихо заворчала». Человек и медведица, которой не стоило большого труда одной лапой зашибить исследователя, пару минут глядели в глаза друг другу. Наверное, отдавая дань мужеству без­оружного собеседника, медведица неторопливо подня­лась и величественно удалилась в ближайший еловый лесок.

Городкову однажды на маршруте повезло особенно: за один день он встретился с четырьмя медведями — экспедиционный рекорд.

Только шесть десятилетий прошло с той поры. Ко­нечно, и сейчас не вывелся добрых! зверь русских сказок в приуральской тайге — но испытываешь чувство экологической ностальгии, когда читаешь эту незамысловатую, любовно написанную статью: редкому путешественнику пофартит удача встретиться с косолапым экс-хозяином этих мест. Как все же бережно нужно относиться ко всему живущему на свете!

Пятилетние итоги первой советской экспедиции на Полярный и Приполярный Урал оказались впечатляю­щими: большие белые пятна на карте закрыты геолога­ми, зоологами, ботаниками, географами.

Время мужественных одиночек прошло, наступала пора планомерного исследования горной страны с целевой задачей — поставить на службу стране ее богатства.






ГОРЫ — ПРАЗДНИК ГЕОЛОГА


Наверное, не найдется салехардца или гостя города, который равнодушно, без душевного удивления может смотреть на открывающийся прекрасный вид Полярного Урала, на горы, которые тате хороши, особенно в ясную погоду. Всякого поражает их суровое величие, строгая красота, гордая неприступность. Из города видны острые хребты массива Пай-Ер, внушительный лоб огромного плато Рай-Из, увалы Обдорских гор.

Но это взгляд простого любителя природы. А как посмотрит на величавые вершины специалист-геолог?

«В ясный день уже издали, из Обдорска видны некоторые черты геологии и орографии Рай-Иза,— читаем мы в одной старой книжке.— Невольно обращает на себя внимание наблюдателя своеобразная желтоватая или буроватая окраска главной части массива, заметно отли­чающая его от примыкающих гор более темного цвета. Голые, даже не покрытые лишайниками скалы и осыпи глыб перидотита и придают массиву его окраску».

Эти слова принадлежат замечательному советскому ученому, академику Александру Николаевичу Заварицкому. Платообразные вершины Райизского массива он увидел еще в те времена, когда Салехард именовался Обдорском. Экспедиция Геологического комитета состоя­лась в 1925 году, а монография «Перидотитовый массив Рай-Из в Полярном Урале», которая знаменовала начало крупных региональных геологических исследований, вы­шла в 1932-м. В истории геологической науки Заварицкий известен как основатель нового направления — петрохимии и крупнейший специалист-петрограф. Его заслуги в изучении Урала отмечены хотя бы тем, что один из институтов Уральского научного центра носит его имя. Ко времени своего путешествия на Полярный Урал Алек­сандр Николаевич был заметной фигурой во Всесоюзном Геолкоме, который позднее возглавлял.

Экспедиционный, в шесть человек, отряд начал испы­тывать трудности в самом начале. Чтобы добраться до маленького зырянского поселочка Лабытнанги на другом берегу Оби, потребовалось несколько дней. Заварицкому и его спутникам не повезло — они пережидали шторм на Оби несколько дней, лишь издали наблюдая «предмет своих исследований»:

«В панораме гор, развертывающихся на запад от Оби, массив Рай-Иза выделяется среди всей цепи Ураль­ских гор своим величественным видом».

Своеобразный караван — лошади тянули оленьи нар­ты с поклажей геологов — добирался до гор два дня. Затруднения представляли переправы через реки: нарты с грузом приходилось ставить на пустую повозку, чтобы не замочить поклажу. Большой Ханмей форсировали на лодке, которую раздобыл экспедиционный завхоз. Таким же образом пришлось переправляться и через порожи­стую Собь.

Только обломки нарт, которые попадались время от времени, свидетельствовали, что здесь проходит наез­женная зимняя дорога — ворга, которой пользуются оле­неводы. Исследователи старались держаться этих следов.

Заварицкий в своих трудах придерживался строгой манеры, не терпел лирики, оперировал геологическими терминами примерно так же, как математик, которому слова лишь затемняют ясный смысл формул. Однако картины, которые расстилались перед ним, не могли не рас­трогать даже этого сухаря, как выразился бы о своем оппоненте Алешков.

Экспедиция Заварицкого прошла долиной Соби до вершины Герд-Из, свернула на Конторский перевал и ущельем вышла к Макар-Рузу (Белой горе), добралась до севера Райизского хребта — вершины Нырдомен-Из. Массив оказался столь впечатляюще красивым, что Заварицкий говорил о скульптуре Рай-Иза. Исследования захватили профессора целиком, он не обращал внимания на обычные тяготы поля.

«Монография Заварицкого в геологической литера­туре является первой работой, обстоятельно освещающей вопросы геологии перидотитовых массивов в этой мало исследованной части Полярного Урала». Эта оценка монографии принадлежит перу академика А. Г. Бетехтина.

В своей книге Заварицкий мимоходом упоминает, что в экспедиции принимал участие горный инженер А. Г. Бетехтин, который отделился от основного отряда и вел самостоятельные исследования на правом берегу Контора. Не сразу в сознании происходит совмещение этих двух лиц — горного инженера и выдающегося совет­ского ученого, академика, лауреата Ленинской и Госу­дарственной премий. В 1925 году будущий академик Ана­толий Георгиевич Бетехтин только что закончил Ленин­градский горный институт и состоял рудничным геоло­гом Нижнетагильского треста Уралплатина. Когда речь зашла о начальнике специальной партии по разведке платины, выбор Заварицкого и пал на молодого инжене­ра, которого он знал по совместной работе.

Бетехтин высказывал недовольство этим полем: он писал, что его наблюдения носили «беглый характер», так как лето выдалось необыкновенно дождливым. Но и полученные данные свидетельствовали, что итог поиска платиновых руд в этом районе может быть только отри­цательным. Вряд ли такой вывод рудничного геолога обрадовал трестовское начальство, но по крайней мере это позволяло не вкладывать деньги в бесперспективное дело.

Основательностью отличалась и монография ученика Заварицкого — Георгия Платоновича Падалки «Перидотитовый массив Пай-Ер на Полярном Урале», опублико­ванная в трудах Арктического института. Падалка с не­большой экспедицией (в нее входил лишь один специа­лист и два студента горного института) исследовал об­ширный район, примыкающий с юго-запада к Рай-Изу. Пай-Ер протянулся вздыбленной полосой почти на двести километров, на юге сливаясь с горами Войкар-Сыньшского массива. Маршрут Падалки местами пересекался с пройденным ранее Алешковым, но Георгий Платонович трактовал собранный материал более классически. В раз­вернувшейся позднее дискуссии на страницах геологиче­ских журналов Заварицкий поддержал своего ученика.

Работа Падалки в ученых трудах Арктического ин­ститута опубликована не случайно. С середины тридца­тых годов этот институт, входивший в систему Главсевморпути, стал ведущим в области геологии Арктики в целом и Полярного Урала в частности. В 1936 году этот институт снарядил Урало-Пайхойскую экспедицию. Се­верным отрядом этой экспедиции и командовал мой зна­комый Александр Васильевич Хабаков. К месту работы геологи добирались морем, навигация открывалась поздно, поэтому полевой сезон получался вынужденно короток, до первого снега.

Однако и за это недлинное время ленинградцы успе­вали сделать немало. За 43 дня нолевого сезона отряд Хабакова исследовал территорию в 2400 кв. км.

— Трудными ли были наши полярно-уральские мар­шруты? — переспрашивает меня Александр Васильевич. Наверное, такие вопросы кажутся ему бестолковыми, но он вежливо отвечает: — Да как сказать? Вот на Памире мы попали в окружение басмачей и вынуждены были держать круговую оборону. А на Полярном Урале мы, хотя и носили канадские винчестеры, но в общем-то без нужды. Шли они в дело лишь тогда, когда на наших оленей нападали волки.

Впрочем, годы наверняка сглаживают острые воспо­минания. В давнем экспедиционном отчете Хабаков под­робнее описывал трудности той поры.

«Достоверных карт этого района не существовало,— жаловался он.— Соответствующий лист общей десятиверстной топографической карты представлял собой в данном месте почти пустое белое пятно. Необходимость одновременно составлять топографическую основу для того, чтобы иметь возможность произвести геологические наблюдения, являлась трудностью организации исследо­вания северо-восточного Пай-Хоя».

В следующие годы Хабаков возглавил все экспеди­ционные работы. Они стыковались с исследованиями Заварицкого.

За три сезона (в общей сложности не получилось и пяти месяцев) на карту была положена огромная тер­ритория. Для сравнения Хабаков приводил пример изу­чения похожих на Полярный Урал Карнийских Альп, исследование которых велось полвека.

Но у советских геологов такого времени в запасе не было.

В день своего визита к старому геологу я прихватил с собой «Репортер», и у меня сохранилась магнитная пленка записи нашего разговора. Прослушивая ее сей­час, думаю, что Александр Васильевич в тот день был не в настроении, ответы его лаконичны и, пожалуй, сердиты.

—  Александр Васильевич, что потянуло вас тогда в далекий и суровый край?

—  Видите ли, молодой человек, я ведь был геолог на службе, поэтому сказать, что меня тянуло, не могу. Меня туда отправили.

—  Но вы не жалели, что попали на горный край света?

—  Чего уж! С чего мне жалеть? Надо было рабо­тать, и, кроме того, я всегда интересовался тем, чем зани­мался даже не по своей воле.

— Цель экспедиции формулировалась интересно?

—  Интерес простой: такой-то лист, такой-то план­шет. Потом разберутся — что к чему, что важно, что вто­ростепенно.

—  Условия, приборы, вероятно, очень отличались от нынешних?

—  Вероятно. Вы сами-то как думаете?

—  Научные итоги экспедиции были серьезными?

—  Опять неловко. Я про себя так не привык гово­рить.

—  Но вклад-то в науку солидный?

Здесь на пленке слышится откровенный смешок моего собеседника:

—  Я думаю — это не та тема, которую мы сейчас могли бы плодотворно обсуждать.

Что ни говори — едкий старик!

С экспедицией Хабакова связано одно примечатель­ное обстоятельство — впервые на Полярный Урал при­шли женщины-геологи. В составе экспедиции Всесоюз­ного Арктического института работали Нина Петровна Вербицкая и Елена Афанасьевна Худобина. Они жили в Ленинграде и оказались более словоохотливы, чем их бывший начальник.

Первое, что они вспомнили — геологам, оказывается, выдавали армейскую одежду, женских размеров, естест­венно, не было, ее приходилось перешивать. Гораздо хуже получалось с обувью — резиновые сапоги выделяли гре­надерского калибра, приходилось укутывать ноги в не­сколько портянок, но сапоги постоянно норовили остаться в болотной трясине. Для маршрутов женщинам выделяли либо вьючную лошадь, либо оленью упряжку. И то, и другое доставляло дополнительные трудности: каюры из женщин получались неумелые, олени путались, обрывали постромки и убегали в тундру. Из лошадок своим норо­вом отличалась молодая кобылица — при переходе речки она выбирала самое глубокое место и вместе с вьюком отдыхала в омуте. Никакими моральными стимулами выманить ее было невозможно, и кто-то неизбежно лез в ледяную воду.

Самым колоритным проводником оказался старик Тимофей по прозвищу Тимка-халмер. Почему к нему при­липло это мрачное прозвище («халмер» по-ненецки озна­чает «кладбище»), геологи выяснить не смогли, старик любил попридумывать и почудить, особенно же нрави­лось ему гостевать в чумах знакомых ненцев, рассказы­вая разные небылицы, перемежая их свежими тундро­выми новостями.

Однажды Вербицкая вместе с ним проводила мар­шрут по горе Минисей. Вершина этой жертвенной горы местных ненцев была буквально укрыта лоскутами цвет­ной материи, жестянками, старинными монетами, склян­ками, костями жертвенных оленей. Среди этого разно­образия сидели три старых ненца. Завидев приближаю­щуюся женщину и проводника на коне, они вдруг момен­тально вскочили на свои упряжки и умчались в тундру.

— С чего это они? — недоуменно поинтересовалась Нина Петровна, хорошо знакомая с доброжелательным гостеприимством здешних обитателей.

Тимка-халмер тоже пожал плечами. Но Вербицкая внимательно поглядела на старика и, кажется, поняла, в чем дело. Величественный старик с седой бородой вер­хом на статной экспедиционной лошади, вероятно, пока­зался тундровикам самим богом Саваофом, спустившимся на грешную землю прямо к священной горе ненцев. Позд­нее догадка эта подтвердилась — среди местных олене­водов гуляла легенда о том, что недавно священный Миннсей посетил сам господь. Больше всего способствовал распространению новой легенды сам новоявленный Са­ваоф — лукавый Тимка-«кладбище».

Позднее я получил письмо от Нины Петровны, она вспоминала свои экспедиции на остров Колгуев, иссле­дования на архипелаге Новая Земля. Приведу выдержку из ее письма, касающегося сезона 1938 года, последнего в хабаковской экспедиции.

«На моторном катере по реке Щучьей мы добрались до поселка Щучье,— пишет Вербицкая.— Дальше до хребта шли пешком. Однажды я была одна в маршруте и шла по небольшой речке, которая текла параллельно другой, где стоял наш лагерь. До конца дня я не успевала дойти до слияния этих рек и подняться до лагеря, по­этому решила сократить путь и пересечь разделяющий эти речки хребет. Хребет снизу мне показался невысо­ким, но при подъеме выяснилось, что он имеет несколько террасовых уступов. Когда я поднялась на вершину, на­ступила уже ночь. Вершина и склоны хребта покрыты россыпями крупных каменных глыб. К счастью, лошадь оказалась умной и очень чуткой, она терпеливо' следовала за мной, осторожно ступая на каменистые глыбы. Как мы смогли ночью в темноте пересечь этот хребет, трудно представить, но, к счастью, мы в сере­дине ночи пришли в лагерь. Мы в те годы определили высоты некоторых вершин. Делали это примитивным способом при помощи гипсотермометра: брали с со­бой спиртовую горелку и кипятили воду, в зависимо­сти от температуры кипения воды определяли высоту горы. На ледничках устраивали и примитивные завтра­ки — из банки сгущенного молока делали мороженое...

...Работать было трудно, но этих трудностей мы особенно не испытывали, так как были молоды, здоро­вы и энергичны»,— заключала свое письмо Нина Пет­ровна.

Первая полярно-уральская геологиня стала одним из ведущих специалистов изучения алмазоносных тер­риторий страны. На ее шестидесятилетии прозвучали такие слова:

— Несмотря на знакомство со многими интересны­ми районами нашей Родины, вы не смогли устоять про­тив чар седого Урала и на протяжении всей своей твор­ческой жизни остались верны желанию познать его не только с поверхности, но и раскрыть тайну первоисточ­ников алмазов.

Она защитила кандидатскую диссертацию, издала монографию «Геоморфология Южного Урала и Мугоджар», которая, по свидетельству ее коллег, стала «на­стольной книгой многих геологов». Она писала научно-популярные брошюры и, выйдя на пенсию, продолжала заниматься работой. Мы договорились встретиться еще, но в 1981 году из Ленинграда пришла печальная весть о кончине Нины Петровны.

Результаты работы экспедиции Хабакова привлекли внимание геологической общественности. Конечно, не все выводы были единодушны. Хабаков, например, вы­двинул теорию так называемого «карского надвига». Он считал, что Пай-Хой — увалистые холмы на побережье Баренцева моря — по возрасту, складчатости, структу­ре и другим геологическим признакам резко отличает­ся от строения примыкающей к нему части Полярного Урала. Получалось, что это две самостоятельных, гео­логически не согласованных системы. И, таким образом, Пай-Хой — самостоятельная горная страна.

Точку зрения Хабакова поддержал и авторитет в области сравнительной тектоники, академик Николай Сергеевич Шатский. Участие ученого с мировым име­нем в споре о взаимоотношениях Полярного Урала и Пай-Хоя следует считать плодотворным. Дискуссия за­ставила организаторов геологоразведочного поиска стра­ны наметить более детальные исследования, чтобы ре­шить важный научный вопрос. В район Константинова Камня в 1948 году была отправлена снаряженная в Ин­ституте геологии Арктики (НИИГА) экспедиция, чтобы решить этот, как писал Шатский, «один из интереснейших и трудных вопросов региональной геологии Урала». Результаты работ экспедиции НИИГА существенным об­разом изменили прежние представления. Экспедиция ра­ботала в течение трех сезонов, исследуя бассейн рек Нырмы, Лядгея и Большой Хууты. В распоряжении гео­логов имелось девять лошадей и восемнадцать оленьих упряжек. Чтобы перебросить эту небольшую партию, знаменитому «кукурузнику» — самолету-малютке По-2 — пришлось совершать рейсы из Воркуты к озеру Боль­шой Осовей-То в течение пяти суток — стоял полярный день. Начальник экспедиции Борис Яковлевич Осадчев особо отмечал, что к тому времени была создана надеж­ная топографическая основа для геологического карти­рования. «Мы располагали,— писал он в отчете,— кар­тами, полученными стереофотограмметрическим методом, фотопланом района».      

В 1952 году вышла монография «Геологическое строение бассейна рек Нырмы, Лядгея и Большой Хуу­ты», которую Осадчев написал вместе с геологом А. М. Ивановой. Главный вывод формулировался так:

«Рассмотрение истории геологического развития Урало-Пайхойской области приводит к выводу о том, что Пай-Хой является исторически обусловленным про­должением западной и центральной зоны Уральской гео­синклинали».

Строго научный вывод о единстве двух горных си­стем позволяет сегодняшним разведчикам недр более вер­но строить свою тактику и стратегию исследования под­земных богатств.

Меня в геологических отчетах более всего привле­кают те места, где сквозь научную терминологию про­мелькнет скупое лирическое отступление. Скромная эта лирика ярко и явственно показывает отношение геоло­гов к изучаемой земле.

Они могли ошибаться, выдвигать неверные теории, но просто не могли не любить эти края. Да и горы — ведь это праздник геолога.






МУЖЕСТВО ОДИНОЧКИ


Она прошла пешком весь Урал, от Мугоджар до Карского побережья. Хотя она занималась исследова­ниями и в других районах, главной любовью оставался Полярный Урал. Ей уже шел семьдесят седьмой год, ко­гда она предприняла сюда свою последнюю экспеди­цию.

Я обмолвился, что с приходом Советской власти вре­мя одиночек-исследователей прошло. Это верно, но как всякое правило, этот постулат имеет исключения. Капи­толина Николаевна Игошина как раз и была таким ис­ключением.

«Вот потухли и помрачнели горные вершины. Но еще долго длились печальные сумерки. Похолодало. По­началу начал подниматься легкий туман. Я прибавила шагу. Оказаться ночью в тумане на вершине гор, далеко от чума мне не улыбалось. Туман все сгущался, и, что­бы не сбиться с пути, пришлось прибегать к буссоли через каждые 100—200 шагов. Это замедляло движение.... Я начала зябнуть, движение уже не согревало. Спуск в горах медлительнее и труднее, чем подъем, и он не греет. Путь стал труднее. Склон был сложен из круп­ных глыб, и приходилось лезть с камня на камень, как по ступеням. Камни иногда качались, лишайники, по­крывающие их, отсырели и стали скользкими, одно не­осторожное движение — сломанная нога и мучительная смерть. Кто тут тебя догадается найти, тем более, что ушла я на несколько дней, хватятся искать, когда уже будет поздно... Безмолвие ночи удручало меня. Ноги ныли, клонило ко сну. Было ясно, что чум скаслал. Куда — неизвестно. И предпринимать поиски было совершенно бессмысленно. Придется посидеть тут до рассвета, по­том спуститься к речкам и там в кустарниках отдох­нуть. Бессонная ночь, усталость (это значит потерян­ный завтра рабочий день), не успею вернуться домой, и опять ночевать где-то под кустом или под камнем».

Это лишь один эпизод из жизни исследовательни­цы, которая сама решила рассказать о нем. А сколько было других, о которых, кроме нее, никто не знал! Ко­гда вокруг тебя горы, готовые в любую минуту препод­нести неприятный сюрприз, горы, которые заставляют считаться с собой, а вокруг на многие километры нет людского жилья, какое сердце не дрогнет. Здесь поневоле задашься риторическим вопросом: что же такое мужество? Наверняка нет абсолютно бесстрашных людей, каждый здравомыслящий человек опасается за жизнь. Вероятно, мужество — это преодоление страха. Сколько ей, одиночке, пришлось преодолеть, чтобы заниматься своим любимым и, казалось бы, совсем не опасным заня­тием — изучением полярной флоры.

Волчьего населения тогда на Полярном Урале было, пожалуй, больше, чем людей.

Вот поразительный эпизод из игошинского очер­ка, названного — в лучших традициях всех путешеству­ющих — совершенно непримечательно «От Сядулуй-Югана до Щучьей».

«Волк сидел на задних лапах метрах в полутора­ста от меня и наблюдал в упор, очевидно, соображая, «съедобно это или нет». Мне надо было просидеть на вершине часа два, и такое оригинальное соседство меня совсем не устраивало. По школьным хрестоматиям я не верила в волчье добродушие. Методы, которые я при­менила для избавления от непрошенного гостя, были довольно-таки дамские. Вскочив, я принялась кричать, махать руками, бросать камни. Волк ничего, сидит. Я продолжала свои военные действия. Волк встал, отбе­жал немного. Опять сел. Я подошла примерно на ту же дистанцию и снова зашумела, задвигалась. Волку, верно, надоел мой визг, он встал и неторопливо заковылял вдоль хребта».

Ироничность, тонкий юмор, которые отчетливо чувст­вуются в этом отрывке, показывают, что и в безлюдной пустыне она всегда старалась вести себя достойно, как бы смотря на себя со стороны, так, чтобы не краснеть за себя. Но каковы «дамские методы» — с камнем, без­оружная, на волка! Волки не читали школьных хресто­матий и могли повести себя отнюдь не хрестоматийно.

А вот поразительная фраза, заключающая этот от­рывок:

«Я сразу успокоилась и прочно засела на камень, пока не окончила работы».

Может, это следует назвать фанатизмом? В этом слове есть какой-то негативный оттенок, но Игошина действительно была фанатиком своей науки.

Основательность ей передалась от отца — вятско­го крестьянина. Сам он не смог познать большую гра­моту, но постарался, чтобы любознательная дочь вы­училась: Капитолина провела несколько семестров на естественнонаучных курсах в Петербурге, а заканчивала свое образование на естественном отделении универ­ситета в Перми. Ее научная профессия — ботаник, но не следует удивляться, когда ее имя встречается, напри­мер, в работах геологов, которые ссылаются на нее: туда, где ей приходилось бывать, не всегда заглядывали геологи, а она, не ограничиваясь чисто флористически­ми наблюдениями, профессионально описывала встречен­ные породы. Отличное владение геологическим матери­алом позволило ей подметить одну характерную особен­ность растительности Полярного Урала: флора на раз­ных горных массивах резко отличалась по своему ви­довому составу. Игошина провела анализы и вывела интересную закономерность: на одной высоте, в одних почвенно-климатических условиях, в одном географиче­ском поясе на различных по химическому составу поро­дах росли резко отличные растения.

Она всегда увязывала научные интересы с практи­ческими задачами дня. Когда потребовался квалифи­цированный специалист, распрощалась с Ленинградом и уехала в Салехард налаживать работу Обдорской олене­водческой станции. Чтобы изучить режим кормления оленей на зимних пастбищах, Капитолина Николаевна всю зиму провела в горах, перебираясь от чума к чуму, а часто оставаясь одна в своей палатке. Ей приходилось ездить на оленьей упряжке, переходить вброд бурные реки, пробираться в пургу на эталонную делянку. Когда она закончила тот зимний свой сезон, то, посмотрев в зеркало после долгого перерыва, не узнала себя. «Мое лицо было опалено горным солнцем и обветрено мороз­ным ветром гор. Щеки огрубели, горели, губы вспухли, трескались. Глаза болели от непереносимого бриллиан­тового блеска».

В тундре русскую Капу знали все — если не виде­ли сами, то слышали от знакомых. Но ночлег, горячий чай и упряжка, по здешним законам, полагались всяко­му, кто заглянул в твой чум, знаком ты с ним или нет.

Как-то Игошина путешествовала по Кавказу с его про­славленным гостеприимством. «В Тифлисе мне пришлось ночевать на улице, потому что ни в гостиницах, ни в Доме туриста «мест не было». Дремля на скамейке го­родского бульвара в ожидании свистка милиционера, я с грустью вспоминала гостеприимный чум, и холод­ный угрюмый север мне казался милее, теплее горячего солнечного юга».

В 1935 году в сборнике «Советское оленеводство» была опубликована большая работа «Оленьи пастбища и растительный покров Полярного Приуралья», среди авторов которой была и Капитолина Ннколаевна. На ее долю пришлось описание приморских тундр — от горы Хоромаги до Карского побережья, между устьями Кары и Байдараты.

С высоты нашего времени в этой монографии мы ничего особенного не увидим. Но. наверное, необходи­мо вспомнить, что до революции оленеводство велось стихийно, и тундровый оленевод даже не предполагал, что существует на свете ветеринар, что оленя можно лечить, что специалист подскажет лучший маршрут касланий. Поэтому-то здесь случались частые эпидемии, «моры», которые не только уничтожали многотысячные стада, но и обрекали на нищенское существование, на голодную смерть владельцев оленей.

Впервые в истории Российского Севера поиск олень­их пастбищ вели ученые. Монография Игошиной и ее соавторов — В. Н. Андреева и А. И. Лескова — была первым капитальным трудом в советской науке об оле­неводстве. Без защиты диссертации Капитолине Нико­лаевне в 1936 году присвоили ученую степень кандидата биологических наук. Впрочем, она за титулами не гна­лась и умудрилась докторскую диссертацию не напи­сать. В конце тридцатых годов академик В. Л. Комаров пригласил Капитолину Николаевну на работу в Бота­нический институт Академии наук СССР, где она плодо­творно трудилась четверть века. Но на Аптекарском ост­рове, в «особняке директора», как по старинке сотрудни­ки института называли помещение, в котором распола­гался отдел геоботаники, старший научный сотрудник Игошина появлялась не часто — большую часть време­ни она проводила на Урале.

Сейчас отдел геоботаники расположен в другом зда­нии, в нем трудятся те ученые, которые называют се­бя учениками Игошиной, хотя в прямом смысле учени­ков у нее не было. Заведует отделом кандидат биологи­ческих наук И. В. Алексеева-Попова.

— Работы Капитолины Николаевны,— говорит она,— но своей капитальности, высокому научному уровню, по охвату и широте подходов имеют непреходящее значе­ние и будут еще долгое время служить науке. Наша ла­боратория развивает начатые ею исследования.

В 1963 году в жизни Капитолины Николаевны прои­зошла большая трагедия: в то время ей перевалило за семьдесят, и она, что называется, «попала под сокра­щение штатов». Она не имела своей семьи, жила толь­ко наукой, не добиваясь престижных должностей и ти­тулов. И вдруг — отставка... От дела всей жизни. Она пережила инфаркт. Но вот характер этой женщины: по­сле болезни регулярно организовывала экспедиции — все туда же, на Северный и Полярный Урал. Институт не всегда мог выделить средства своему «нештатному» со­труднику — ехала на собственные деньги, благо была не­прихотлива, умела пользоваться лишь необходимым. По­следняя ее экспедиция помечена годом 1972-м, за три года до смерти.

Чтобы родственники ее не отговаривали, она до по­следнего момента скрывала намерения, ставила их перед фактом, когда уже взяты билеты, уложена полагающаяся кладь. Переубеждать ее было бесполезно. В одну из по­следних экспедиций она взяла племянницу Татьяну — тогда студентку-биолога.

— Тетушка моя была исследовательницей старой закваски,— вспоминает Татьяна Ивановна.— Отличали ее целеустремленность, подчиненность одной цели, хотя характер ее легким не назовешь. Она отличалась абсо­лютной неприхотливостью, абсолютной нетребовательно­стью к удобствам, и наши слабости, стремление к подо­бию комфорта ее угнетали. Она-то сама была невысокая, хрупкая, но характера совершенно не женского. Я пом­ню, как мы поднимались на Рай-Из. Шли по довольно пологому склону, но мне, молодой, приходилось тяжело, а каково ей? Она стеснялась отдыха и на остановках обя­зательно высматривала лужки, полянки, собирала рас­тения. Когда мы дошли до домика метеостанции, она пила таблетки украдкой, чтобы не заметили метеорологи, хотя те знали, что она перенесла инфаркт. Ну, и что меня особо поразило — в этом малолюдном крае она по­стоянно встречала знакомых среди геологов, железнодо­рожников. С оленеводами она разговаривала на их род­ных языках — ненецком, хантыйском, коми.

Читающие этот очерк наверняка обратили внимание на большие цитаты. Они взяты из неопубликованных очерков Капитолины Николаевны, которые хранит ее племянница. Читатель смог сам убедиться в писатель­ском даровании нашей героини. Ее очеркам, возможно, мешают излишне ученые подробности, но написаны они непосредственно и живо. Хочу привести еще одну обширную цитату из очерка «От Сядулуй-Югана до Щучьей» где автор рассказывает о том, как она хотела перебраться через водораздельный хребет и пройти к озеру Большое Щучье:

«Солнце скрылось за гору. Потухли вершины вос­точных гор, освещаемые его невидимыми лучами. Вся местность приобрела оттенок какой-то мертвенности. Глу­боко внизу, над озером стлалась легкая белесоватая дым­ка. Меня вдруг охватило сознание высоты, бездны, нахо­дившейся подо мною, неустойчивости зыбкого субстрата живых осыпей. Это было головокружение от усталости. Я уже была недалеко от вершины водораздела. Наверное, там можно будет встать на ноги, а не ползти на четве­реньках, как по этим осыпям. Взглянув вверх, я испуга­лась. Впереди повсюду торчали ребром острые грозные скалистые пики, голые камни, гигантские глыбы, нигде мелкозема, нигде ни следов горных уступов, террас, водо­раздельных плато. Совсем не похоже на Урал! Нет, здесь мне не перевалить!..»

А ведь ее никто не заставлял. Она сама намечала себе маршруты. Личность таких людей, как Игошииа, конечно же, не может не привлекать — это цельные натуры, посвятившие себя служению одной идее и само­отверженно служившие ей.

Она стала легендой Полярного Урала. От молодого геолога мне приходилось слышать (он пересказывал эту историю со слов старшего коллеги) о какой-то необыкно­венно смелой и могучей старушке-ботаничке, которая ходила пешком по горной тундре, поднималась на любой высоты вершины, ночевала там, где застанет ее ночь, отбивалась от волков и медведей, спала на снегу, не про­стывала от холодных здешних дождей и могла появиться в лагере геологов тихо и незаметно, «прямо как снеж­ный человек».

Удивление и восхищение чувствовалось в этом рас­сказе.






УРАЛ ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ НЕ КОНЧАЕТСЯ


Табличка на двери гласит: «Лаборатория стратиграфии фанерозоя». Все мы сегодня живем в эпоху фанерозоя — крупнейшего этапа геологической истории, кото­рый захватывает и наш человеческий, антропоген.

Если захотеть представить типичного академика, то хозяин кабинета явно подойдет для образца. Владимир Васильевич Меннер благообразно сед, у него старомодная бородка клинышком, во всей крупной фигуре ощущается важность и простота одновременно, в манерах — непре­менная геологическая демократичность, он весь — добро­желательство, хотя не просто загружен, а перегружен до предела, и времени у него нет ни одной минуты. Но ведь разговор идет о Полярно-уральской академической экспе­диции, а это его молодость, и кто же не выкроит хотя бы несколько минут, чтобы вспомнить свои былые годы. Почти четыре десятилетия прошло с тех пор, когда он трудился главным геологом (годы эти пришлись на по­следние военные) экспедиции. Сегодня академик Меннер — один из авторитетнейших советских геологов, па­леонтолог и стратиграф с мировым именем. В Институте геологии АН СССР он заведует лабораторией стратигра­фии фанерозоя.

Прихотливы свойства человеческой памяти. Акаде­мику (ему уже под восемьдесят) припоминались не эпи­зоды приключений, а будничные сцены экспедиционно-полевой жизни. Кухарили у них две женщины — ненка и зырянка. По их понятиям, главное достоинство любого супа — обилие в нем костей, и миска Владимира Ва­сильевича полнилась ребрышками от оленьей грудинки. Он не был большим их любителем и попросил поварих:

—  Пожалуйста, мне не нужно.

На следующий обед в тарелке действительно сирот­ливо болталась одна косточка, но потом все пошло по-прежнему. Как-то, задержавшись у входа в кухонную палатку, геолог услышал разговор двух стряпух. Одна объясняла другой:

—  Он их любит. Кто ребрышки-то не любит? Только он очень деликатный, стесняется.

После этого уже ничто не могло помешать появле­нию аппетитных ребрышек в его миске.

—  Вы имели когда-нибудь дело с лошадьми? — спра­шивает меня академик.

—  Немножко.

—  Ну, тогда вы не знаете, что у этого безропотного животного есть одна странность. Если лошадь провали­лась в болото, то она сразу перестает бороться за жизнь и настраивается на смерть. Это видно по ее глазам, пе­чальным и жертвенным, она смотрит на вас и словно прощается. Но в наши-то расчеты не входит потеря одной транспортной единицы, потому что ее вьюк — это не меньше центнера груза. Шли-то мы исключительно по болотистым местам. И уж хитрили по-всякому, но ни одной животины не принесли в жертву этим хлябям.

—  Экспедицию называют сиринской? — вклиниваюсь я в воспоминания.

—  Совершенно закономерно,— с готовностью откли­кается Владимир Васильевич. — Редкий, прирожденный организатор. Все у него получалось легко и естественно. Боюсь, что никто другой не смог бы так поставить ис­следования. Помню, однажды в Саранпауле он мгно­венно мобилизовал все экспедиционные силы, когда мест­ному рыбоучастку пришлось спасать свой флот от стре­мительно надвигающейся шуги. Характером Сирин на редкость был жизнерадостный, веселый, не надуманно, а естественно веселый человек.

Меннер два сезона работал в бассейне золотоносного, Кожима. Для него Полярно-уральская экспедиция была, но его словам, «счастливым сочетанием собственных на­учных устремлений и служебной необходимости».

—  А как, Владимир Васильевич, вы оцениваете ре­зультаты работ экспедиции, которую Николай Андреевич возглавлял семь лет?

Меннер задумался, формулируя.

—  Думаю, коротко можно ответить так: экспедиция провела геологическую подготовку, после которой можно смело вести детальный, уже пристрельный поиск для промышленного освоения района. Устраивает вас такой ответ? — поинтересовался Меннер.

—  Пожалуй, больше он устраивает производствен­ников, для которых геологи-ученые создали основу про­мышленной разведки полезных ископаемых.

Николай Андреевич Сирин... Я рассматриваю старые фотографии, принесенные его дочерью Татьяной,— она работает в ВИМСе (Всесоюзном научно-исследователь­ском институте минерального сырья), в котором ее отец директорствовал перед войной. Руководитель экспедиции _у_в_ кругу сотрудников, в полевых маршрутах. Он невысок, круглолиц, узкий разрез глаз выдает примесь азиатской крови — по материнской линии он имел родственников - бурятов. Отмечаю деталь — он любил шляпы какого-то немыслимого покроя, такие, кажется, носят монгольские араты. Везде Николай Андреевич улыбчив, жизнерадо­стен, насыщен жизнью.

Кто-то из его сотрудников мне сказал:

—  Он был жизнелюбив по-азиатски.

С таким искрометным человеком, наверняка, не скучно было работать.

В науке (тем более в геологии) не обязательно са­мому делать большое открытие (хотя, конечно, жела­тельно), важно организовать системную, перспективную работу. Сирин написал несколько монографий, одна из них посвящена магматизму Полярного Урала, защитил докторскую диссертацию, был первым директором тогда только что организованного Коми филиала Академии наук СССР. Но если подводить итог, главной заслугой его жизни следует считать организацию последовательного изу­чения недр Полярного Урала. Он шел к этому долго. То, что рано или поздно он придет сюда, было ясно, когда он еще учился в Свердловском горном институте — ведь его пестовал знаменитый Евграф Молдаванцев, ревно­стный исследователь Северного Урала.

Сирин впервые появился здесь в составе экспедиции С. Ф. Машковцева в 1929 году — в бассейне Северной Сосьвы ученые выясняли нефтеперспективность территории. Как видим, еще за три года до знаменитого вы­сказывания академика И. М. Губкина о высоких нефтя­ных шансах этих земель уральские ученые уже вели поиск «черного золота». Положительного результата они, правда, не получили.

В середине тридцатых годов зарождается идея о» постоянно действующей комплексной экспедиции, кото­рая могла бы детально изучить геологию этого во многом не познанного района. Хотя надежных данных о бо­гатствах здешних недр к тому времени существовало мало, Сирин не сомневался, что северные отроги Камен­ного Пояса нисколько не беднее тех, что находятся в бо­лее умеренных широтах.

Его переводят в Москву, он возглавляет Всесоюзный институт минерального сырья, но директорствует недол­го — администратор он очень умелый, цепкий, но все же не кабинетного, а полевого плана. Однако столичные годы были необходимы ему, чтобы избавиться от некоторого провинциализма мышления, найти в среде московских ученых единомышленников. По своему составу Полярно-уральская экспедиция подобралась на редкость солидной. Кроме Меннера, тогда еще не академика, Николай Андреевич привлек к своей полярной затее выдающихся ученых, таких, как Николай Павлович Херасков — в бу­дущем лауреат Государственной премии, профессор Иван Александрович Преображенский, доктора наук Алексей Петрович Лебедев, Мария Евгеньевна Раабен. У Сирина был, что называется, «нюх» на хороших исследователей. Ученик академика Н. С. Шатского, один из авторов капи­тальнейшей монографии «Тектоника Евразии», Николай Павлович Херасков возглавлял некоторое время геологи­ческую службу экспедиции. На основе этих исследований им созданы капитальные труды. Тектоническая картина Полярного Урала стала приобретать зримые очертания.

Херасков, этот заядлый курильщик, как вспоминают участники экспедиции, со своей неизменной трубкой не расставался ни при каких обстоятельствах. Коллеги ста­рательно отговаривали его, но это вызывало лишь неиз­менную саркастическую улыбку на его худощавом лице. Но эта страсть оказалась роковой — умер Николай Пав­лович от рака, сравнительно молодым, не закончив мно­гих своих работ, не узнав, как высоко — Государствен­ной премией СССР — оценена его карта тектоники Ев­разии.

Колоритной личностью был и профессор Иван Алек­сандрович Преображенский, большой авторитет в области минералогии. Сын священника, он закончил духовную семинарию. Но на выпускном экзамене своим учителям в рясах он заявил, что, параллельно изучая естественные науки, он пришел к выводу, что природа не оставила места для бога. Священный совет, конечно, с этим выво­дом не согласился. Преображенский выдержал экзамен в Юрьевский университет, а позднее в Ленинграде слушал лекции знаменитого Ф. Ю. Левинсона-Лессинга. Геологи­ческий комитет, в который он поступил на работу, не всегда мог выделить нужную сумму, Иван Александро­вич подрабатывал, читал лекции, не гнушался и черной работы, но собирал деньги, чтобы провести очередную экспедицию где-нибудь на Дальнем Востоке. Когда Иван Александрович уже лежал, прикованный тяжелой бо­лезнью к постели, его учеников разыскали дальневос­точные геологи.

—  Но Иван Александрович на Востоке не работал,— попытались возразить настырным дальневосточникам спо­койные москвичи.

—  Работал.

Оказалось, что Преображенский еще в первые после­революционные годы, работая в Приамурье, сделал прогноз крупного месторождения. Прогноз подтвердился почти через четыре десятка лет. Дальневосточники искали Преображенского, чтобы разделить с ним премию, которую они получили как первооткрыватели.

Во время Полярно-уральской экспедиции Преобра­женскому уже было за семьдесят, но он прекрасно ездил верхом, ходил в длинные пешие маршруты, таскал тяже­ленные рюкзаки с образцами и, если кто-то из молодежи пытался проявить заботу, предлагая лошадь, профессор категорически не разрешал выделять себя из остальных.

—  Работать с ним было и необыкновенно интересно, _у_и необыкновенно трудно,— вспоминает бывший его кол­лектор, кандидат геолого-минералогических наук Наталья Григорьевна Удовкина.— В свое время он коллекторствовал у знаменитого Вебера, который отличался особой строгостью в работе с геологическими образцами. Пройдя его школу, Преображенский к самому захудалому образ­цу относился, как к драгоценному камню, если точнее — как к ценной вещи, которая — лишь она! — может дать уникальную информацию.

В один из туманных дней, которые начинаются в этих краях уже с конца июля, старый профессор и его коллектор вышли в очередной маршрут в район Слюдя­ной горки. Сырость накрыла горы, ноги на камнях сколь­зили, все в этой мороси казалось одинаковым. Словно почувствовав настроение Наташи, профессор обронил:

—  Чем интересна геология, так тем, что в ней ни­чего одинакового не бывает.

Они вскарабкались по мокрым камням на вершнику. Образцы не отбивались, порода оказалась на редкость плотной. Крепкая ручка геологического молотка разле­телась, пришлось брать кувалду — старый профессор и молодая женщина по очереди колотили по скале. Кусок необычного, черно-зеленого цвета камня откололся, боль­шой и тяжелый. Профессор определил его как рабластид, и лишь позднее, после тщательного изучения породооб­разующих минералов, выяснилось, что это полноценный эклогит. Так родилась научная сенсация: считалось, что этих пород, к которым стекаются многие проблемы глу­бинного строения Земли, на Полярном Урале быть не может.

Преображенский, узнав об открытии эклогитов, ска­зал ученице:

—  Вот это то, что обеспечит вам занятия на долгие годы вперед.

Позднее, когда в своих маршрутах он находил эклогиты, то неизменно отдавал их Наталье Григорьевне:

—  Это по вашей части.

Ему и в голову не могла прийти мысль о соавторстве.

Наталья Григорьевна ныне — один из ведущих оте­чественных специалистов в области изучения эклогитов. А по поводу того, что касается Слюдяной горки на Немур-Яхе, с ее уникальными зелено-черными эклогитами, Удовкина высказывает очень интересную мысль: создать гео­логический заповедник, чтобы сберечь природный уникум Полярного Урала, загадки которого далеко не раз­гаданы, да и известны далеко не все.

Многочисленная женская «партия» сирийской экспедиции была не просто шумной, но и авторитетной. Рабо­ты Галины Владимировны Шмаковой (жены Сирина), Татьяны Константиновны Кожиной, Марии Евгеньевны Раабен, Веры Федоровны Морковкиной и сейчас не поте­ряли своего научного значения. Шмакова и Кожина вместе с Сириным, Меннером и Волковым удостоены в 1950 году Кировской премии, которую президиум Ака­демии наук СССР присуждал за выдающиеся работы в области геологии.

Вера Федоровна Морковкина тогда только начина­ла, это сейчас она доктор геологии и один из ведущих сотрудников ИГЕМа. Она по-прежнему бодра, деятельна и энергична, как и положено исследователю-полевику с большим стажем. На Полярном Урале шло ее станов­ление исследователя-геолога.

—  Удивительный край! — по-женски эмоционально начинает она свой рассказ.— Как не поблагодаришь судь­бу, что в самом начале жизненного пути она выделила тебе такой подарок! Полярный Урал — это изумительная природная лаборатория. На здешних породах не прояви­лись процессы выветривания, они как бы сглаженно-отполированы. Это суровый климат законсервировал породы. А какие здесь замечательные обнажения! Когда берешь образцы, расколешь—они чудо какие свежень­кие.

—  На реках Пай-Ера, Лагорта-Ю, на берегах озера Яныс-Лор,— продолжала свой рассказ Вера Федоровна,— я изучала гипербазиты и связанные с ними полезные ископаемые. Позднее мне пришлось вести исследования на Малом Кавказе, в Средней Азии, на Тянь-Шане, но нигде так наглядно нельзя наблюдать, как протовещество проходит эволюционный процесс качественных измене­ний. Ультраосновные породы, субпланетарное вещество переходит в разные, качественно совершенно другие поро­ды. Самые замечательные обнажения я разыскала на бе­регах Кокпелы и озера Яныс-Лор, там интересно обна­жаются граниты. Молодые, возраста так примерно в две­сти миллионов лет, скрывают старые, которые вдвое старше их, но остались только в виде сегментов.

—  Господи!—вдруг всплескивает руками эта явно не суеверная женщина.— Как будто все было вчера. Излазишь полпланеты, чтобы понять, что нет другого такого места, как Полярный Урал,— тишина, рыбы, яго­ды, красивые горы, продуктивная работа, экзотика. Ох, это прелесть, Полярный Урал!

Конечно, прошедшие годы многое стирают в памяти.Забывается, как приходилось бегать от медведя, как нещадно ели комары — лицо опухало так, что геологи трудом узнавали друг друга (патентованных антикомариных средств еще не существовало), как приходилось держаться на подножном корму, жарить грибы на само­дельном вертеле. Времена были карточные, и только благодаря разворотливости руководителя экспедиции ра­цион полевиков усилили. Через тогдашнего руководителя Главсевморпути легендарного И. Д. Папанина Сирин достал катер «Наука», который позволял сокращать реч­ные маршруты, в Саранпауле и Лабытнангах выросли солидные базы. По отношению к женщинам Николаи Андреевич проявлял подлинное рыцарство, хотя и скры­вал его за внешней грубостью. Самым ласковым словом в его лексиконе считалось «пошехонка».

—  Ну что ты, пошехонка,— говорил он той же Мор­ковкиной,— рвешься туда, где можешь ноги сломать. Я тебе другое обнажение подыскал.

Как-то Вера Федоровна отправлялась в другой отряд и должна была взять с собой пять лошадей. Полевик еще тогда неопытный, она выбрала лошадей красивых и здо­ровых. Подошел Сирин.

—  Ну, пошехонка. Тебе эти красавцы такую жизнь устроят, что ты не рада будешь, замучают, убегут. Ты возьми или одних кобыл, или одних меринов.

И он выбрал таких лошадей, которые вели себя спо­койно, не дрались.

Летом 1956 года в Москве умер профессор Преобра­женский. Сирин первым узнал печальную весть. Одно­временно из Москвы пришло письмо на имя Удовкиной, которая находилась в горах. Сирин сам сел на лошадь и проехал сто с лишним километров, чтобы передать письмо и быть вместе с ученицей профессора, как-то отвлечь ее от мрачных мыслей.

Организаторский талант Сирина сказывался и в том, что экспедиция оснащалась современным оборудованием. Исследователи получили в свое распоряжение самолеты и только что появившиеся тогда вертолеты. Именно экс­педиция Сирина провела первую аэрофотосъемку Поляр­ного Урала. Первый воздушный исследователь-геофизик Анатолий Гаврилович Комаров и сегодня работает во Всесоюзном геологическом институте.

От летчиков и геофизиков, которые проводили аэро­магнитную съемку, потребовались героические усилия — ведь в их распоряжении находился самолет По-2, полу­чивший не очень лестное прозвище «кукурузник». Ра­диус его действия не превышал пятисот километров (это при тогдашнем-то отсутствии аэродромов), километро­вой высоты горы уже представляли для него серьезные препятствия. Но самую большую угрозу представляли неожиданные ветры и туманы.

Все эти преграды компенсировались мастерством летчиков — бывших военных пилотов, только что отвое­вавших, лихих ребят. Особой популярностью пользовал­ся у геофизиков Георгий Крымский, в быту — Жора. Во время войны он летал к партизанам, садился в нево­образимых местах. Полярно-уральские полеты для него особых сложностей не представляли. Как-то он не дотя­нул десятка два километров до аэропорта в райцентре Мужи: отказал двигатель. Но Жора ухитрился посадить машину на кочкарник, да еще так, что его пассажиры не заметили, что это вынужденная посадка. Только уви­дев безжизненно голое болото, поняли, что несколько секунд назад избежали смерти. Сирину сообщили, что самолет не вернулся. На следующий день целая эскад­рилья — три самолета По-2 — вылетела на поиски. Одна из «шаврух» обнаружила потерпевший бедствие самолет и приводнилась на близлежащее озеро. Все радовались удачному стечению обстоятельств. Лишь позднее гео­физики догадались, что, выбирая площадку для вынуж­денной посадки, Жора предусмотрительно искал ее рядом с приличным озером, зная, что выручить в этой местно­сти может только гидросамолет, который может садиться на воду.

За три сезона аэромагнитная съемка охватила боль­шую горную территорию — от широты поселка Няксим-воль вплоть до Байдарацкой губы и даже захватила аква­торию Карского моря. Исследователи заметили плавные пологие аномалии, которые скрывались под водами Байдарацкого залива. Решили проверить, не мигрирует ли Урал в сторону Таймыра. Аномалии проследили, они явно вызывались магнито-активными породами, но на дальнейший поиск у исследователей просто не хватило пороху.

Сиринская экспедиция имела целевое назначение — поиск железных руд. Когда закончились три полевых сезона, в Академии наук нашлись осторожные люди, утверждавшие, что поиск бесперспективен, Полярный Урал в железорудном отношении «стерильно чист», в ка­честве основного доказательства приводился «неопровер­жимый» довод о том, что зря тратятся народные деньги. Только аргументированная защита ведущего советского ученого-металлурга академика Ивана Павловича Барди­на позволила продолжить работы и дальше, севернее. «Козыри» для сардинских аргументов выложили геофи­зики, оснащенные новейшей по тем временам аппара­турой.

Желанное открытие, как это нередко случается, произошло незапланированно. «Виновником» открытия оказался мой ленинградский собеседник А. Г. Комаров.

— Мы проверяли магнитную аномалию,— вспоми­нает Анатолий Гаврилович.— Наутро я взял свой при­бор, чтобы, как мы говорим, взять «ноль-пункт». Стрел­ке на приборе положено стоять около нуля, однако она покачивалась у отметки 80 градусов. Происходило это рядом с палаточным лагерем, я, естественно, подумал, что прибор шалит, зашкаливает. Отошел, нашел ней­тральные породы, известняки, стрелка здесь действитель­но торчала на нуле. Вернулся к палаткам — та же карти­на. Значит, под нами явная аномалия, вероятнее всего, ее эпицентр. Конечно, тут же провели детальную магнит­ную съемку, которая показала аномалию в несколько десятков тысяч гамм. Задали шурф, он «сел» на руду. Прекрасная магнетитовая руда! Сирнн прилетел, радовался невообразимо, он вообще умел радоваться, взял образцы, послал их Бардину. Позднее выяснилось, что найденное месторождение сравнительно невелико, но оно сыграло уже свой «козырный» кон, а еще через некото­рое время той же аэромагнитной съемкой поблизости мы обнаружили крупное месторождение.

Экспедиция Сирина начинала с того, что пользова­лась картами Наркомзема, которые землеустроители составляли для учета ягельных пастбищ. После ее рабо­ты были выпущены прекрасные карты, составленные на основе аэрофотосъемки. Карты напрочь отвергали теорию «стерильности» Полярного Урала. Ученые получили достоверные данные, что отечественная кладовая и куз­ница — Южный и Средний Урал — продолжается на север со всеми своими бесчисленными полезными иско­паемыми. Именно после сиринской экспедиции в ход во­шло выражение, что в северных отрогах Урала спрятана половина таблицы Менделеева. Оптимисты добавляют: как минимум.     

Научные интересы самого Сирина касались гранитоидов и габбро-перидотитовых формаций. Он издал ка­питальную монографию «Магматизм Приполярного и Полярного Урала». Кроме научной ценности, она имеет и чисто практическое значение.

В начале пятидесятых годов горным рабочим в одной из партий экспедиции Сирина трудился тюменский пи­сатель Евгений Ананьев.

— Вот увидишь, мы еще найдем на Восточном Урале железный пояс! — говорил Николай Андреевич экспеди­ционному летописцу.— Урал за Полярным кругом не кончается.

Местные власти постоянно оказывали исследователям помощь — ведь с этой экспедицией, тогда единствен­ной на всем Тюменском Севере, связывались перспективы индустриального развития. Тем более, что в первом после­военном году Сирин составил для окружного комитета партии записку, в которой говорил не только о высоких шансах рудных месторождений Тюменского Урала, но и добавлял: «Область Западно-Сибирской низменности может оказаться интересной для развития поисковых работ на нефть».

С сиринской экспедицией связано появление первого академического учреждения на Тюменском Севере — база в Лабытнангах превратилась в стационар, потому что масштабы работ постоянно расширялись, в поле выходило свыше десятка отрядов и партий. Николай Андреевич выбрал самое живописное место в Лабытнангах — Зеле­ную горку, здесь построили контору, жилые дома, шли­фовальную и небольшую ремонтную мастерскую. Позднее стационар, когда экспедицию в 1953 году ликвидировали, был передан Институту экологии растений и животных, сотрудники которого и сегодня ведут исследования рас­тительного и животного мира Сибирского Севера и По­лярного Урала.

Сирин отлично владел языками северян — знал ман­сийский, хантыйский, ненецкий, коми. Всегда готовые прийти на помощь, тундровики, узнавая, что помощь надо оказать людям «Андреича», делали все лучшим образом. Как-то отряд профессора Преображенского стоял на реке Гена-Хадыта. Занепогодило, почти не прекра­щаясь, шел дождь, спокойная речка вышла из берегов и неслась мутным потоком. Раскисла тундра. У геологов кончилось мясо. Местный оленевод Гаврил Серасхов обещал подвезти свежую оленью тушу дней через десять. Но в этакую погоду ни один здравомыслящий человек не рискнул бы и носа высунуть из чума. Однако к вечеру десятого дня раздался суматошный лай собак, исследова­тели, собравшиеся в одной, самой просторной палатке, услышали скрежещущее шуршание намокшего брезента и подумали, что дождь занес к ним промокшего медведя. Но раздался знакомый голос Гаврила:

— Ань торова!

Естественно, реакцией всех было удивление.

—  Худа погода,— тем временем объяснял пастух, на котором не было сухого места.— Мы плыли.

—  Но зачем же? — кто-то спросил его.

—  Чтобы кормить вас.

—  Но можно было переждать, погода утихомири­лась бы.

—  Как так? — недоуменно спросил Гаврил,—Как бы вы обо мне подумали? Сам Серасхов вас обманул? Что Андреич скажет?

Большого труда стоило его заставить обсушиться, переодеться в теплое и дождаться, чтобы дождь хоть немного поутих.

В 1953 году академическая экспедиция завершила программу исследований. Надо полагать, что Сирин так не считал, оставалось еще много непознанного, и Нико­лай Андреевич предполагал развивать стационарные ра­боты. Однако академический бюджет с трудом мог вы­держать разрастающуюся северную экспедицию, и начальство сочло за благо удовлетвориться сделанным и свернуть работы. Тем более, что в том же году поиск начал коллектив только что созданной Ямало-ненецкой комплексной геологоразведочной экспедиции. Совпадение этих дат можно считать символичным — ученые переда­вали эстафету производственникам. Именно экспедиция Сирина стала тем связующим звеном, которое соединило весь предыдущий поиск и работу геологов, которым пред­стояло готовить промышленное освоение района.

Николай Андреевич и Галина Владимировна частень­ко брали с собой на Урал своих детей. Это диктовалось необходимостью: не всегда удавалось на время полевого сезона пристроить их к родственникам. Геология стала в семье наследственной профессией — все дети пошли по стопам отца и матери. Владимир — геоморфолог, Артур — вулканолог, Татьяна — специалист по рудным месторож­дениям олова.

Сирии создал себе имя в геологии. Но, может быть, выше всех престижных титулов и наград то, что дети продолжают дело, которому он отдал свою незаурядную жизнь.






ТЮМЕНСКАЯ ШКОЛА


Наш вертолет, известная всем северянам стремитель­ная «восьмерка», летел над Байдарацким побережьем, над самой кромкой воды и тверди. Здесь соединялись две безбрежные стихии — моря и тундры. Горы Поляр­ного Урала вдали, на юге, как бы подразумевались,— видимо, мозг прочно зафиксировал географическую кар­ту. Но тундра здесь не полого уходила в море, растека­ясь жидкими и топкими болотами, а обрывалась холми­стыми увалами. Вдруг внизу промелькнул какой-то полу­круг — его можно заметить только сверху, он походил на кратер утонувшего в тундровых болотах вулкана. Вдали мелькнула еще одна характерная окружность по­глощенного огромным зеленым болотом «кратера».

Наверное, у геолога эти загадочные круги и полу­кружья вызовут иные ассоциации, но мне сразу при­помнилась одна давняя беседа в походной брезентовой палатке. Мой собеседник был немолод, сухощав, с тем загаром на лице, который уже никогда не пройдет, ибо его задубили полярные ветры и морозы. Лицо азиатского типа, неторопливая речь, и мне представилось, что он похож на знаменитого Дерсу Узала. Наверное, что-то все же у них было общее, хотя Виталий Николаевич Охот­ников был не следопытом, а начальником геолого-поисковой партии, кандидатом геолого-минералогических наук, автором глубоких монографий о рудных образованиях Полярного Урала.

Разговор в палатке шел об... алмазах. Я поставил это отточие, чтобы как-то подготовить читателя, потому что говорить о полярно-уральских алмазах считалось делом крамольным. Но Виталий Николаевич убежденно дока­зывал, что какие-то предпосылки для обнаружения кимберлитовой трубки здесь имеются. Наверное, он мне и рассказывал о древних, ныне погребенных, вулканах, иначе почему это, заметив странные «кратеры» добрый десяток лет спустя, я сразу первым делом вспомнил бесе­ду с ним?

Рассказать бы ему сейчас о моих «открытиях». Но Охотников перебрался в Сыктывкар, ушел в чистую науку, работает в Институте геологии Коми филиала Академии наук СССР. Встретиться не чаял, но простор­ный наш мир тесен, повстречаться довелось в Воркуте, где проходила конференция, посвященная будущему Полярного Урала.

Я сразу рассказал о «кратерах», погребенных в бо­лотах морского побережья.

—  Вдоль Байдарацкого побережья действительно этак полмиллиарда лет назад была развита вулканиче­ская толща. Воронки палеовулканических депрессий ныне завуалированы, сверху они виднее, чем с земли,— подтвердил мои наблюдения Охотников. Но тут же спо­койным жестом руки отмел мои догадки.— С этой толщей мы связываем не алмазы, а возможность находок поли­металлических и колчедановых руд. Все побережье от устья Байдараты и на северо-запад — по сути дела огром­ная площадь, перспективная на эти руды.

—  Ну, а как же алмазные идеи? — наверное, в моем голосе прозвучало недоумение.

—  Нет-нет,— помотал головой Виталий Николае­вич.— Я вовсе не отказываюсь от них, эти предпосылки сохраняют силу. Но если начинать работы, то на более серьезном уровне.

—  Значит, не только небо в алмазах на Полярном Урале?

—  Конечно.— Но геологическая истина не позволяла этому человеку излишне деликатничать.— Только алмазо­носные площади видятся мне значительно южнее того места, где вы заметили «кратеры».

Охотников не из тех исследователей, которые обуре­ваемы своими идеями, он предпочитает строить научные версии только на основе конкретных и достоверных дан­ных. Будущее Полярного Урала видится ему не в алма­зах — в настоящих и символических, а в более прозаи­ческих (каково слышать такие термины геологу?) мине­ралах — железных рудах. Хотя у месторождений полярно-уральского железа есть минусы — залежи их невелики, поменьше, чем на Южном и Среднем Урале, зато их больше по количеству и расположены они на меньших глубинах. Плюсы перевешивают минусы.

—  Встретимся на Полярном Урале? — спросил я Виталия Николаевича, завершая разговор.

Он улыбнулся сожалеюще:

—  Не получается у меня нынче поля. Загрузили кучей работы.

—  Докторская? — понимающе подхватил я.

Он снова вздохнул:

—  Конечно, приходит время подводить итоги. Но, знаете, вся эта канитель с диссертацией — не по мне.

В этот момент в нем опять проскользнуло что-то неуловимое, делавшее его похожим на Дерсу Узала, че­ловека вольных просторов, свободной жизни, каждый день которого труден, ибо проходит в заботах. Что-что, а Охотников явно не кабинетный ученый. Трудно полевику надолго запирать себя в четыре стены. Ведь горы — это праздник, и каково лишаться ежедневного общения с ними?!

Виталий Николаевич —один из тех, кому довелось на Полярном Урале пройтись по последним «белым пятнам». Таким пятном еще в начале пятидесятых годов оставалась горная осевая часть, протянувшаяся от Щучь­их озер до впадения Пайпудыны в Собь. Партия Охот­никова вела в этом районе последние топографические работы и геологическую съемку.

—  У нас на шесть человек приходилась одна не­счастная лошаденка. Так что особой популярностью поль­зовался пеший ход. В среднем по сезону выходило на день километров 25 — по тундре, по горам, по осыпям. Если же из-за дождя и тумана пропадал день, его при­ходилось наверстывать. Мы умудрялись проходить в сут­ки и побольше, например, от Большого Щучьего до фак­тории Лаборовои — сорок километров туда и столько же обратно. Впечатляет?

—  Невероятно!

—  Теперь вы понимаете, почему я скептически вы­слушиваю жалобы молодых геологов на отсутствие везде­ходов и вертолетов? Считается, что пройти километров пятнадцать — уже каторга. А ведь глаза геолога не менее важны в работе, чем и знаменитый его молоток. Как бы ни были совершенны новые методы, отрываться от матушки-земли, от настоящей полевой геологии опасно и преждевременно.

Виталий Николаевич начинал свою полярно-ураль­скую карьеру под руководством Георгия Петровича Софронова, которого можно считать первым местным геоло­гом. Когда велось строительство трассы железной дороги от станции Чум к Лабытнангам, на посту «106-й кило­метр» создали базу разведочной экспедиции. геологиче­скую службу которой и возглавил Софронов. Это дает основание утверждать, что практическая геология Тюмен­ской области начиналась с Полярного Урала.

У Софронова судьба складывалась так, что ее вряд ли назовешь легкой, но он сумел противопоставить жиз­ненным испытаниям завидную стойкость и добился вы­дающихся результатов. В Воркуте ему помог известный в те годы здешний геолог К. Е. Войновский-Кригер. Георгий Петрович занялся железнодорожными изыска­ниями. Кстати, маршрут от станции примыкания Сейда в сторону Оби до Лабытнанг, по которому позднее про­шла стальная колея, выбирал он. В годы войны Софронову поручили возглавлять геологические партии от ком­бината Воркутастрой.

В 1951 году его назначили главным геологом По­лярно-Уральского геологоразведочного управления, где он проработал несколько лет. Ученики называют Георгия Петровича «основоположником планомерных геологиче­ских исследований Полярного Урала». Велся поиск воль­фрама, меди, сурьмы, редких и цветных металлов.

В годы войны Полярный Урал помог фронту. С заво­да специальных сплавов в Челябинске пришла заявка на три тонны очень дефицитного молибдена. Специаль­ная бригада рабочих, полтора десятка человек, была от­правлена на берега Харбея, где Софронов обнаружил хорошую залежь молибденита. Рабочие закладывали шур­фы, зубилами, буквально по крохам, выколупывали руду из кварцевых жил. За сезон было добыто драгоценного по тем временам металла три тонны. Руда сразу же от­правлялась в Воркуту, куда за ней прилетали специаль­ные самолеты из Челябинска.

Следует иметь в виду суровую специфику работы геологической службы этого предприятия в годы войны. К тому же надо сказать, что оно не имело тогда вы­хода на научно-исследовательские и академические институты.

Анатолий Иванович Подсосов, ныне главный геолог Главтюменьгеологии но рудным полезным ископаемым, появился в рудничном поселке на берегах Большого Харбея совсем молодым выпускником Свердловского горного.

— Надо понять и просто представить себе то время, чтобы отдать должное героизму людей, которые в тех условиях сумели наладить геологическое изучение тако­го сложного района,— объясняет он.— Все специалисты группировались вокруг Софронова. В пустынной горной тундре они умели жить интересной, содержательной жизнью, много дискутировали, выписывали специальные, какие только могли, журналы, прямо на месте воспиты­вали коллекторов из тех людей, которые показывали свои способности. Но они, что называется, варились в собст­венном соку, не придерживались в методике государст­венных стандартов. Изучение природы велось на очень серьезном уровне, но им в силу оторванности от геоло­гических центров просто не хватало шпроты кругозора. Конечно, это их беда, а не вина. Как бы точнее предста­вить их положение? Полярный Урал для них был все равно что кусочек Луны для десанта, высадившегося с Земли, они тщательно изучали этот пятачок, но не могли выявить общие закономерности.

Анатолий Иванович — спокойный, выдержанный (гео­логический характер) человек, но — возможно, воспоми­нания молодости пробудили их — эмоции взрывают его уравновешенность:

—  Изумительные люди! Как нужно любить дело, чтобы в таких трудных условиях сделать так много!

Мне пришлось лететь с Подсосовым на Ми-8 над Полярным Уралом. Есть между озерами Хадата и Щучь­ими прекраснейший альпийский район.

Вдруг на склоне одной из вершин я увидел затей­ливую фигуру: рисунок явно крупный, если четко наблю­дался с двухкилометровой высоты, изображал он живот­ное, напоминающее волка — четыре лапы, вытянутая голова. Когда видишь что-то непонятное, да если к тому же начитался об инопланетянах, то первое, что прихо­дит в голову: «Уж не побывали ли эти пресловутые при­шельцы из космоса и здесь, на Полярном Урале?»

—  Занятно,— показал я Подсосову на странный рисунок.

—  Канавы, шурфы,— спокойно поясняет он.— Здесь, на Тай-Key, полиметаллы искали.

Даже обидно за мою космическую версию, как быст­ро она не выдержала практического экзамена.

Подсосов появился на Полярном Урале, когда еще можно было говорить о девственной нетронутости края. Даже поселок на Большом Харбее представлял из себя палаточное жилье. Привычных сегодня вагонов-домиков и балков еще не встречалось. Для буровых станков руби­ли крупные сани, которые крепились трубами, сани цеп­ляли два трактора и медленно тащили на опорную точку. Скорость не превышала два километра в час, поэтому до точек добирались сутками. Прибыв на место, буро­вики, как и геологи, разбивали палаточный бивак. Завтраки и обеды готовились на костре.

Снаряжение геологов было классически простым: знаменитый молоток и лупа. Брезентовые робы и тяже­лые резиновые сапоги, которые по какому-то недоразу­мению назывались «геологическими», составляли одеж­ду. Сетка Павловского заменяла все нынешние антимошкокомариные средства. Теперешние специалисты по технике безопасности пришли бы в ужас от поисковой практики тех лет: геологи выходили в маршруты пооди­ночке, даже страховочных концов не имели. Может, по­этому приключения случались почаще, чем нынче.

— В молодости почему-то никогда не хочется воз­вращаться назад,— припомнил один случай Подсосов,— Шли мы вдвоем с практикантом в районе возвышенности с красивым названием Хард-Наурды-Кеу. В плане на топографической карте вершииа эта смотрелась как трех­лучевая звезда. Мы потихоньку взбирались наверх, от­колачивали образцы, описывали обнажения. И незаметно поднялись до плиты высотой в добрый десяток метров, которая нависла над нами. Подняться по ней мог только квалифицированный альпинист. С двух сторон — обрывы. По пройденному пути вернуться можно. Но такое у мо­лодости свойство — не хочется назад. Огляделись. Спра­ва круто спускающийся вниз снежник. Прыгать по кам­ням — удовольствия мало, а по снежнику катишься с ветерком — только вовремя сделай зигзаг, чтобы не упасть. Опыт у меня имелся и, несмотря на то, что снеж­ный язык выглядел крутовато, я решил съехать. Сказал напарнику: «Подожди, посмотрю, как получится». Начал спуск медленно, но там, где начиналась крутизна, фир­новый снег превратился в лед, и когда я выехал на этот каток, мои резиновые сапоги тормозить уже не могли. Я упал, но удачно, не плашмя, а вроде как сел. И меня понесло по этой катушке. На счастье успел выставить в качестве тормоза длинную рукоятку геологического мо­лотка. Но лед отполирован ветрами, никакой тормоз здесь не сработает. Мне в лицо бьет мелкая ледяная стружка, сорвало фотоаппарат, выбило молоток, одно спасает — брезентовые брюки, которые в обычной работе всегда мне казались излишне неуклюжими. А впереди несутся на меня остроконечные камни, скалистые глыбы морены. Если вынесет на них — ищите, коллеги, мокрое место. Но, к счастью моему, конец снежника подтаивал, лед снова превращался в снег, склон выполаживал, мой спуск замедлился, и я встал на слабых, подкашивающих­ся ногах.

Но — самое страшное — сверху, для практиканта моя безумная езда выглядела лихо и красиво. Я ему ору, но расстояние-то большое, он не понимает, сигнализирую — он воспринимает это как призыв к действию, падает и летит ко мне. Снежный язык спасает и его. Я бегу к нему: цел...

Не успели мы от этого опасного слалома очухаться, не отошли от свиста в ушах, вдруг раздался какой-то грохот. Обернулся, смотрю, на нас летят огромные кам­ни — обвал. Хорошо, что площадка, на которую мы вста­ли, оказалась относительно ровной, и мы смогли увер­нуться от камнепада. Но струхнули порядком. Они, горы-то, вроде и невысокие, но здесь все опасности есть, которые положены в горах — и обвалы, и сели, горные оползни. В тот сезон погибла целая партия — поставили палатки у подошвы горы. Пошел дождь, потом все за­мерзло, потом рыхлого снега навалило. И снег, он в не­сколько метров толщиной был, пополз по обледеневшему склону — похоронил все палатки. Никто не спасся.

Специалисты Главтюменьгеологии активно занима­лись поиском на Полярном Урале два десятка лет, начиная с середины пятидесятых годов. Подсосов являлся их главным «координатором» в главке.

—  Чем характерен этот период? — поинтересовался я у него.

—  Научные исследования Полярного Урала до начала работ тюменцев,— оценивает он труд коллег,— дали как бы скелет представлений. «Мясо» наращивать при­ходилось уже нам. Мы привели сюда геофизиков и каротажников, вооруженных современной аппаратурой, по­ставили буровые работы, ведя бурение как картировочное, так и опорное, разведочное. Одним словом, привели в этот район «тяжелую артиллерию» геологопоиска. На­прочь отвергли теорию «стерильности» региона. Поляр­ный Урал стал считаться резервом горнорудной промыш­ленности — ведь мы с нашей-то «артиллерией» прицельно били по определенным зонам. Авторитет такой организа­ции, как Главное территориальное Тюменское геологиче­ское управление, заставлял серьезно относиться к вопро­сам, которые мы выносили на самый высокий уровень. Можно вспомнить одно из совещаний в Госплане Союза. По стране было выделено девятнадцать районов, которые к началу семидесятых годов геологи еще слабо изучили. Полярный Урал в их числе признавался самым перспек­тивным. Принималось во внимание, что он очень удобно расположен между двумя экономическими зонами: нефте­газоносным комплексом Западной Сибири и Печорским угольным бассейном. Главная заслуга тюменских геоло­гов — они заставили посмотреть на этот район с точки зрения практической, промышленной.

В 1975 году Министерство геологии РСФСР создало экспериментальное объединение Полярноуралгеологня с центром в Воркуте. Этому объединению были подчине­ны и все экспедиции, подчинявшиеся ранее Главтюменьгеологии.

Директор Западносибирского нефтяного геологораз­ведочного института, лауреат Ленинской премии, первый тюменский член-корреспондент Академии наук СССР Иван Иванович Нестеров расхаживает по своему каби­нету перед картой, на которой узнаются знакомые очер­тания Полярного Урала.

— В том году мы стали перед дилеммой — сверты­вать или нет исследования, которые институт вел уже не меньше десятка лет. Нас никто не обязывал, скорее — наоборот, подталкивали к переходу на чисто нефтяную и газовую тематику. Но уже накоплен значительный опыт, десятки сотрудников занимались рудами этого богатого края, они могли квалифицированно решать многие науч­ные проблемы. И потом, разрушать проще, чем создавать заново. Глядя в перспективу, мы решили полярно-уральскую группу (а это почти сто человек) не расформиро­вывать. (Попутно следует отметить, что недавно, в 1983 году Полярно-уральская геологоразведочная экспе­диция вновь перешла в ведение Главтюменьгеологии.)

Сегодня сотрудники института, их возглавляет Люд­мила Лавровна Лодсосова (Полярным Уралом она «забо­лела», как и ее муж, в начале пятидесятых), продол­жают регулярные полевые исследования, изучают струк­турные особенности глубинного строения. Поиск полезных ископаемых — бокситы, свинец, железо, редкометалльный комплекс, россыпное золото — тесно увязывается с работами производственников Полярноуралгеологии.

Еще одна важная задача — составление карты палео­зойского вулканизма Тюменского Урала, которая войдет в комплекс карт Советского Союза и Евразиатского кон­тинента.

Да, в свое время эти величественные горы вели себя куда беспокойнее. Здесь имелись свои Этны и Везувии. Исследователи подметили характерную особенность: По­лярный Урал удивительно схож с Камчаткой и Куриль­скими островами, которые считаются своеобразным «эта­лоном» вулканических районов. Но «камчатский» пери­од — время действующих вулканов — на Полярном Ура­ле закончился очень давно даже по геологическому вре­мени — минимум четыреста миллионов .лет назад. Однако ископаемые вулканы — вулканогенные комплексы — по­могут отыскать медномолнбденовые и свинцовые рудные зоны.  

Слишком щедры эти недра и слишком скрытны, что­бы сворачивать здесь поиск.






ЗАГАДКИ ЛЕДОВЫХ ЦИРКОВ


Сразу бросается в глаза, что этот поселок ученых знал лучшие времена. У обветшавшего здания гаража — голый остов какого-то станка, на некоторых домиках забиты окна, на дверях одного давно выцветшая дощеч­ка с плохо читаемой надписью «ГМС Большая Хадата». Что поделаешь — последний сезон. Последнее, двадцать пятое по счету поле стационара Института географии Академии наук СССР.

Экспедиционная повариха, разговорчивая москвичка, потчевала меня свежесоленой тальмой, поила компотом из черники с оладьями — хлеб уже не пекли.

Мы свернули к озеру Хадата-Юган-Лop, на берегу которого приютился стационар, но попали не очень удач­но: все гляциологи ушли на ледник.

— Вон туда,— махнула повариха в сторону, где за край горы уходил язык грязного, слежавшегося снега.

—  Это ледник? — спросил я.

—  Ледник,— квалифицированно подтвердила экспе­диционная кормилица.

Впечатления особого великолепия ледник не произ­водил, но внешность, как говорят, обманчива. Да и не в ней дело — полярно-уральские ледники, пожалуй, одна из неожиданных тайн природы. Правда, за двадцать пять гляциологических сезонов она немало потеряла в своей таинственности.

...В 1908 году по Большеземельской тундре путе­шествовал один из первых отечественных специалистов в области северного оленеводства С. В. Керцелли. Про­водником у него служил местный коми Егор Терентьев — знаток Полярного Урала.

«Когда мы шли от океана,— вспоминал позднее Керцелли в своей книге «По Большеземельской тундре с кочевниками»,— в длинные осенние вечера Егор, поэт в душе и страстный любитель северного простора и ко­чевой жизни, рассказывал мне различные эпизоды из своих охотничьих скитаний. Между прочим, он однаж­ды сказал следующее: «Есть у нас на Камне места, где снег никогда не тает, и там уже не снег, а такой твер­дый лед, что его только топор берет, а снега и льда не видно, потому что сверху завалены мелкими камнями, а внизу, где кончается лед, в нем большая дыра, как пеще­ра, и оттуда течет речка». Описание это настолько харак­терно,— комментировал рассказ Егора Керцелли,— что не оставляет, казалось бы, сомнений в существовании мелких ледничков на Урале. Егор предлагал провести меня на такой ледничок, на что потребовалось бы дней 14, но недостаток оленей не позволил мне предпринять этой поездки, несмотря на соблазнительность предложения».

Керцелли отказался от заманчивого предложения стать первооткрывателем необычного феномена северной природы. А благодаря его книге безвестный тундровый поэт-оленевод — Егор Терентьев — вошел в историю гляциологии. Сам того не подозревая, Егор разрушил науч­ную легенду: полковник Гофман авторитетно и напрочь отрицал наличие на Полярном Урале ледников. Но давил не только авторитет Гофмана, существовали более общие закономерности, по которым выходило, что ледникам здесь быть не положено: малые высоты хребта и континентальность климата должны препятствовать возникно­вению ледников даже в столь суровом климате. Итак, в 1908 году открытие не состоялось, потребовалось еще два десятка лет, прежде чем смелый оппонент признан­ных авторитетов Александр Алешков на восточном скло­не хребта Сабля обнаружил несколько каровых ледников. Самый большой из них — километровой длины — он на­звал (ну и язва!) именем Гофмана. Впрочем, чего здесь больше — иронии или дани уважения — сказать трудно. После этого исследователи как будто развязали мешок, из которого так и посыпались ледовые сенсации. Падалка, Василий Говорухин, Хабаков, Софронов, Охотников нанесли на карту еще несколько десятков ледников. Самые интересные сведения получил Хабаков, который обнаружил в районе Хадаты и Щучьих озер крупнейший очаг оледенения.

Геологи занимались ледниками попутно, открывали их походя. Первым «чистым» гляциологом, пришедшим на Полярный Урал, следует считать Леонида Дмитрие­вича Долгушина, первым и, пожалуй, самым удачливым: из полутора сотен всех обнаруженных уральских ледни­ков больше трети открыто им.

Мы сидим с семидесятилетним доктором наук в тес­новатом зальчике музея землеведения МГУ, где нынче трудится Долгушин. Леонид Дмитриевич бодр, подтянут, по-спортивному поджар. Долгие годы путешествий ска­зываются: несмотря на солидные годы, он все еще в форме. Совсем недавно вернулся из экспедиции на Памир, на вертолете на высоте 6000 м. налетал тридцать часов, и ничего — молодцом. За его плечами — Земля Франца-Иосифа, Северная Земля, Новая Земля, самый уединен­ный остров Арктики — Ушакова, Антарктида, Централь­ная Азия. Но Полярный Урал постоянно и сильнее всего, по его словам, тянет к себе. О Долгушине просто невоз­можно говорить «старик». Невольно позавидуешь его стремлению к новым экспедициям и маршрутам.

На карте Полярного Урала увековечено его имя — на хребте Оче-Нырд есть ледник Долгушина. Это не слу­чайно. Леонид Дмитриевич предсказал, «вычислил» там самый северный ледниковый очаг Урала. И когда А. О. Кеммерих этот массив обнаружил, один из ледников назвал именем заочного первооткрывателя.

—  Посмотрели свой мемориал?

—  Не привелось,— смеется Леонид Дмитриевич,— хотя Кеммерих утверждает, что это один из красивей­ших ледников Урала. Правда, вообще-то здешние ледни­ки особой красотой не блещут, но окружающая мест­ность там и вправду великолепна: с межгорной долины начинается «лестница озер». Лестница весьма эффект­на —озера расположены на разных уровнях, разнообраз­ны по форме, вода в них чистейшая, озера глубоки и поэтому смотрятся очень красиво. Они ледникового происхождения, «лестница» — свидетельство отступания древних, более обширных, чем сегодня, ледников.

—  Должно быть, стыдно гляциологу Долгушину не побывать на леднике своего имени? — пошутил я.

—  У меня еще есть запас времени,— рассмеялся Леонид Дмитриевич.

Свой первый ледник Долгушин обнаружил благо­даря «молоку», той ледниковой мути, которой характе­ризуются все реки, вытекающие из ледников. В 1953 го­ду, когда это произошло, здешние ледники все еще счи­тались проблемой не решенной. Но «молоко» являлось лишь характерным признаком, и молодой исследователь пошел вверх по потоку, взобрался на снежник и в глу­боком «цирке» между двух гор обнаружил и четко выра­женную область питания, и область расхода, и все дру­гие классические признаки настоящих ледников. Он дал ему имя МГУ. В тот же сезон открыт и, пожалуй, самый оригинальный ледник здешних гор — он получил имя института, в котором трудился исследователь — ИГАН (Институт географии Академии наук). Мало того, что этот ледовый поток имеет сложное строение — вершина его расположена в глубоком каре, а язык выползает на склон и в долину (что заставляет называть его сложным титулом — карово-склоново-долинный), он к тому же лежит на водоразделе, и два ручья, берущие здесь исток, разбегаются не просто в разные стороны, а в разные части света — в Европу и в Азию, один — в бассейн Печоры, другой — в бассейн Обь. Малютка делится своей водой сразу с двумя континентами.

На леднике Югра исследователь доказал, что поляр­но-уральские ледники еще движутся. Ледник в верховьях реки Народы открыл геолог С. Г. Боч. Предусмотритель­ный исследователь, он поперек ледника проложил линию из покрашенных камней. Долгушин с помощью прими­тивной буссоли и горного компаса сумел определить, что «линия Боча» спустилась. Тогда еще не знали: мертвый лед лежит на дне цирков или он находится в движении. Предусмотрительность Боча и настойчивость Долгушина позволили доказать, что местные ледники живут.

Летом 1978 года Леонид Дмитриевич решил отдох­нуть на Урале. Люди его склада, его научного темпера­мента просто так отдыхать не умеют. Тем более, что весной, рассматривая аэрофотоснимки района, он обна­ружил белое пятнышко там, где ледник не отмечался. Может быть, особым стимулом для этой туристической поездки явилось то, что снежное пятно располагалось километрах в двадцати пяти от самого южного уральского ледника, который и носил имя Южиый. Погода 4 авгу­ста выдалась на редкость мрачной, над горами нависли тяжелым туманным облаком тучи, сыпал сырой снег. Чтобы добраться на снежник, нужно было преодолеть озеро. Поднялся ветер, и резиновую лодку исследователя болтало и трепало так, что он не успевал вычерпывать воду. Противоположный берег часто пропадал в тумане. Все-таки он добрался до языка, исходил его вдоль и по­перек, чтобы убедиться, что это не простой снежник, а самый настоящий ледник. Ото льда шел холод, который смешивался с туманом и пронизывал до костей. Конеч­но, новооткрытому леднику следовало дать имя «Южный», по название было «занято», потому на карту он попал как «Хмурый» — напоминание о погоде, когда был открыт.

Исследования Долгушина привели не просто к от­крытию новых ледников. Он доказал, что полярно-ураль­ские малютки — самый большой из них едва превышал два километра — имеют все те свойства, которыми обла­дают и такие гиганты, как известный ледник Федченко. На этих малютках можно было проводить все исследова­ния в более приемлемых условиях, чем на Памире или на Тянь-Шане. Уральские ледники в силу своих неболь­ших размеров обладали еще одним преимуществом — они чутче реагировали на погодные изменения как в гло­бальном масштабе, так и на локальные перемены мест­ного климата. Эти принципиальные открытия и подгото­вили почву для стационарных гляциологических иссле­дований.

В 1956 году, накануне III Международного геофизи­ческого года, но инициативе ведущего советского гляцио­лога, члена-корреспондента АН СССР А. Г. Авсюка в международную программу включили исследования на Полярном Урале.

Вот тогда-то на берегах красивейшего озера Хадата-Юган-Лор, прозрачное зеленое зеркало которого зажато в горном распадке, и появились домики ученых. Чет­верть века регулярно здесь появлялись исследователи-гляциологи. Научное кураторство осуществлял старший научный сотрудник ИГАНа, профессор Леонид Сергеевич Троицкий. Он не всякий раз мог появляться на Полярном Урале, отвлекали экспедиции на Шпицберген и в Антарктиду, но провел здесь почти полтора десятка сезонов.

Тщательное наблюдение близлежащих ледников (осо­бенно хорошо исследован «Обручев»), открытие новых очагов оледенения позволили составить верную картину природного феномена. Ученые доказали, что полярно-уральские ледники не реликт прошлых эпох, а нормаль­но существующий продукт «живого» современного оледе­нения, которому присущи все закономерности этого про­цесса. Здешние малютки служат своего рода моделями, натурные данные которых можно заносить в формулы, применимые в других масштабах.

Разгадана и тайна появления ледников там, где их теоретически не должно быть. Хребет стал препятствием для преобладающих западных ветров, которые приносят основные осадки. На западных склонах их в два-три раза больше, чем на восточной стороне. Обильные снегопады и привели к тому, что снежники в цирках западного склона со временем превратились в ледники. Неравно­мерность осадков привела к характерному распростране­нию растительности — эту особенность давно отметили ботаники, но сумели объяснить только гляциологи — снежный покров на западных склонах задерживается дольше и сокращает вегетативный период почти на месяц. Если на восточной стороне растут деревья, то по одной параллели с ними на западном — только кус­тарнички. Ледники обусловили и развитие рельефа — альпийский пейзаж больше характерен для западных склонов, восточные же отроги пологи и покаты. Эти зако­номерности имеют одно исключение — к югу от желез­ной дороги Чум — Лабытнанги, где горная страна сужи­вается.

— Наши исследования на Полярном Урале дали многое не только для отечественной науки, но и для мировой гляциологии,— считает Троицкий.—Уникаль­ность ледников уже в том, что они живут на грани суще­ствования. Полученные здесь данные расширили наше понимание развития оледенения, особенно в том, что касается горных стран. Исследования на Полярном Ура­ле имеют, естественно, выход в общую климатологию и гидрологию полярных районов.

В конце 1981 года стационар на Хадате прекратил деятельность. Это решение вызвало среди специалистов неоднозначную реакцию. Более длительное наблюдение, считают те, кто стоял за продолжение работ, дало бы более точные результаты.

— Полярно-уральские ледники находятся, к сожале­нию, для нас, гляциологов,— говорит доктор географиче­ских наук Владимир Георгиевич Ходаков, — в удручен­ном состоянии и довольно интенсивно деградирует. На­пример, длинный язык ледника МГУ просто не узнать — на его месте озеро на льду; метров на тридцать понизи­лась поверхность красавца ИГАНа. Уменьшение, исчез­новение ледников связано с изменением климата в сто­рону потепления и иссушения. Приходится сожалеть, что гляциологический стационар на берегах Хадата-Юган-Лор станет простой базой отдыха.

Вместе с гляциологами и в то же время несколько обособленно от них исследованиями на Полярном Урале занимался доктор географических наук Александр Оска­рович Кеммерих. Он открыл несколько ледников, в том числе Оченырдский узел, занимался изучением их. Но основные его интересы связаны с гидрологией — он ис­следовал реки, насчитал на Полярном Урале почти четыре с половиной тысячи озер, на многих вел наблю­дения, открыл в здешних горах явление селя, которое имеет большое значение при практических работах. Пожалуй, Александр Оскарович ныне самый крупный знаток природы Приполярного и Полярного Урала. Сам турист, он написал несколько пособий для коллег по увлечению, пеших и водных, которые выбирают себе маршруты в этом крае. Им же написано и несколько научно-популярных книг о неповторимой уральской природе.

В науку Кеммерих пришел довольно поздно — почти на исходе четвертого десятка лет, до этого работал про­стым шофером.

— Мне очень повезло,— рассказывает ученый,— что наукой я начал заниматься именно на Северном Урале. Здесь я попал в чрезвычайно благодатные условия: все, что ни исследовал, было ново — это для специалиста играет огромную роль. Ты становишься во многих вопро­сах как бы первооткрывателем.

С именем Кеммериха связано исследование «полярно-уральского Байкала» — озера Большое Щучье. О нем ходили легенды, что оно глубже Байкала. Неистощимое исследовательское любопытство заставило Кеммериха разгадать тайны Щучьего. Обходиться ему пришлось самым примитивным оборудованием. В его распоряже­нии имелась резиновая лодка, поднимавшая на борт пол­тонны груза, ручная лебедка с тросом всего на 22 метра и счетчиком на сто метров. Кеммерих добавил две про­стых рыболовных лески по сто метров, переоборудовал счетчик и начал совершать по озеру строго рассчитан­ные продольные и поперечные профили, чтобы составить батиметрическую карту — карту глубин. Легенды не под­твердились — наибольшая глубина оказалась всего 136 метров, но Щучье, если и не достигло масштабов Байкала, то все равно сохранило за собой титул самого глубокого на Урале. Длина его 13 км, а ширина в сред­нем — километр, оно зажато горами. В распоряжении ученого имелся и диск Сэкки, с помощью которого изме­ряют прозрачность воды — диск показал уникальный результат, он проглядывался на глубине даже одинна­дцати метров. Удивительно прозрачная вода, возможно, байкальской не уступает. То, что здесь водятся такие рыб­ные лакомства, как таймень, тальма, хариус, опытному туристу доказать было нетрудно.

На восточном склоне имеется ледник «Кеммерих» (Александр Оскарович, как и его друг Долгушин, не удо­сужился на нем побывать, но надеется, что успеет), на­званный так Л. С. Троицким. Необходимо отметить, что только гляциологи последовательны в мемориальной топонимике — в ледниковый кадастр, составленный ими, занесены имена практически всех, кто немало сделал для изучения этого края. Есть на гляциологической карте и имя Егора Терентьева. Кеммерих в бассейне Большой Кары обнаружил солидный ледник, протянувшийся в дли­ну более километра. Он и присвоил ему имя тундрового поэта Егора Терентьева, увековечив научный подвиг про­стого каюра.






СЕКРЕТЫ «ЗМЕИНОГО КАМНЯ»


Командир вертолета, коренастый и плотный Иван Галушко слегка морщился, когда его «восьмерку» назы­вают воздушным маршрутным такси. Ведь эти рейсы доверят не каждому: летать приходится в горах, да и пассажиры все время норовят добраться до таких вер­шин, как Хордъюса, над которой постоянно, даже в са­мую голубую погоду висит лохматая шапка не то тума­на, не то облаков. Но Ивану можно и не обижаться на сравнение с таксистом, он развозит геологов по марш­рутам и является в их полевом лагере с завидной точно­стью столичной «маршрутки».

За Обью тянутся изумрудные пространства недавно освободившихся от большой воды заливных лугов. В зе­леной оправе, да еще сверху болота выглядят замеча­тельно. Гул вертолетных двигателей заметно усиливает­ся — чувствуется, подлетаем к горам. А в правом иллю­минаторе уже давно видны сурово-гордые хребты Войкар-Сыньинского массива. Массив... Этот географический термин и точно, и образно передает тяжелую весомость здешних гор.

Вон внизу у подошвы буро-зеленого невысокого хол­ма замелькали разноцветные — красные, желтые, голубые и более привычные — серо-зеленые палатки. Это лагерь, к которому и держит путь воздушная «маршрутка». Прелестный уголок. Сухое место, островок между двумя рукавами узкой (в несколько шагов), но бурной и поро­жистой Лагорты-Ю, как утверждают, богатой хариусом. Невысокие северные лиственницы и березки. Вдали в шапке облаков хмуро-черный силуэт самой высокой здеш­ней вершины — Хордъюсы. Если бы не комары — швей­царский курорт да и только. Но этот уголок выбран вовсе не для отдыха. Здесь поставили палатки геологи из мно­гих стран, чтобы в свободном обмене мнениями обсудить важные проблемы, которые имеют значение для поиска полезных ископаемых не только па Полярном Урале, но и во многих районах планеты. Программа международ­ной полевой конференции официально звучит так: «Офиолиты континентов и сравнимые с ними породы океанов». Программу осуществляет ЮНЕСКО. Первые научные симпозиумы (программа начата в 1975 году) проводи­лись в полевых условиях в Омане, Иране и на островах Тихого океана.

Офиолиты (в переводе с древнегреческого — «змеи­ный камень») привлекли внимание специалистов срав­нительно недавно, но основательно: к ним «привязан» целый комплекс полезных ископаемых — золото, платина, кобальт, никель, ртуть, асбест, хром. «Змеиный камень» помогает проследить историю земной коры, ведь его про­исхождение связывают с мантией нашего «шарика».

У двадцатиместной — самой большой в лагере — па­латки, которая одновременно и столовая, и дискуссион­ный клуб, лежат увесистые камни — образцы тех самых офиолитов, которые так привлекают собравшихся здесь.

Иван Галушко не выключает двигателей — у него четкая задача подбрасывать геологов к походным точкам их дальних маршрутов. Время полевой конференции ограничено, а специалистам нужно посмотреть очень много, именно поэтому они и пользуются услугами «воз­душного такси». Народ дисциплинированный, но и у них в последнюю минуту перед посадкой оказывается что-то не в порядке, и командир Ми-8 слышит эмоциональные возгласы па итальянском, французском, персидском, турецком, хинди и еще бог весть каких языках.

В полевом лагере нет начальника, здесь собрался народ сугубо демократичный. Но роль хозяина поручена руководителю лаборатории осадочных полезных ископае­мых Геологического института Советской Академии паук доктору геологии Никите Алексеевичу Богданову.

— Мы принимаем весьма представительную группу ведущих экспертов по проблемам офиолитов,— рассказы­вает он.— Назову лишь такие авторитеты, как швейцарец Ганссер, американец Пейдж, француз Николя. 31 ученый из семнадцати стран.

Конечно, чтобы дискуссия прошла плодотворно, хозяева — советские геологи — провели большую пред­варительную работу. Геологи Москвы, Свердловска, Тюме­ни, Воркуты обследовали большой район, чтобы остано­вить свой выбор именно на предгорьях Хордъюсы, здесь они нашли уникальные обнажения, характерные поле­вые объекты, у которых можно вести полезный спор. Качество образцов, которые представляет Полярный Урал, настолько великолепно, что свободный обмен мне­ниями порой начинается прямо от той исходной точки, куда в очередной раз доставит группу вертолет Ивана Галушко.

Когда погода помешала Ми-8 прилететь в лагерь, геологи пе теряли времени зря. Прямо в палаточном городке они устроили полевую научно-практическую конференцию, своей авторитетностью вряд ли уступав­шей подобному мероприятию в столице. На пей высту­пил английский профессор Смьюинг, турецкий исследо­ватель Бингёль, канадец Лоран, румын Харамбие, запад­ный немец Шубер, представители советской делегации. Спор, естественно, шел на высоком накале — выступали представители разных направлений — и на высоком уровне компетенции.

В полевых условиях трудно отличить авторитетного ученого от пока еще малоизвестного — все в полевой форме, никакой светской респектабельности, которая хоть как-то указывала бы на международный престиж того или иного участника.

—  Я вас познакомлю с замечательным исследовате­лем,— предложила мне Татьяна Честных, которая вы­полняла здесь функции переводчика.— Доктор Бенджа­мен Морган представляет геологическую службу США, он из Вашингтона.

Американц оказался худощавым, поджарым, он слов­но провялен и северными и южными ветрами, загар въелся в кожу лица. Я решил начать с полярной экзо­тики:

—  Наша беседа, доктор Морган, происходит всего в нескольких милях от Северного Полярного круга.

Татьяна перевела его скороговорку:

—  Я летел в Москву с Аляски, так что, если вы хотите напугать меня белыми медведями, то вряд ли вам это удастся.

—  Насколько, на ваш взгляд, плодотворно проходит эта конференция прямо у предмета исследования?

Доктор поднял свой большой палец, жест, понятный и без переводчика. Но Морган добавил:

—  Я прекрасно понимаю, сколь сложно дается эта полевая простота, сколько труда потребовалось нашим советским коллегам, чтобы так организованно проходили полевые экскурсии. Офиолитовая гряда бесподобна. В геологический путеводитель по этому району вложен колоссальный труд.

—  Доктор, что вы скажете о компетентности собрав­шихся здесь специалистов?

По тому, как поморщился геолог, я понял, что допус­тил оплошность, но Татьяна с бесстрастным видом уже переводила ответ:

—  Я бы не стал задавать такой вопрос, потому что такого вопроса не должно даже возникать. Вне всяких сомнений, научный уровень конференции самый высо­кий. Дискуссии обогатят наши представления о строении Земли.

—  Так что научные результаты этой поездки уже можно считать удовлетворительными?

—  Не только научные,— доктор снова поправил меня.— У нас наметился и чисто человеческий контакт, что иногда бывает важнее, чем успех в науке.

Доктор Франтишек Федюк, доцент кафедры петро­логии из пражского Карлова университета, говорил по-русски:

—  Организация этой конференции превосходна, хотя, как ледник в море, мы видим лишь десятую часть той работы советских коллег, которую они проделали.

Десять дней продолжались эти дискуссии у пред­мета. Потом Иван Галушко сделал несколько рейсов под­ряд и вывез всех участников экспедиции ЮНЕСКО в Салехард, откуда они вылетели в Москву, а дальше — каждый в свою страну.

По итогам полярно-уральской офиолитовой конфе­ренции было составлено научное коммюнике, послужив­шее основой рекомендаций, которые по каналам ЮНЕСКО получают геологические службы, прежде всего слабораз­витых и развивающихся стран.

Через несколько лет после этих событий на берегах

Лагорты-Ю я заглянул в ГИН, Геологический институт АН СССР, где встретился с кандидатом наук А. А. Са­вельевым. Александр Александрович один из тех, кто организовывал международную экскурсию ученых в Войкар-Сыньинском массиве.

Савельев вытащил из ящика стола внушительную пачку журналов и проспектов на разных языках.

—  Это отклики на дискуссию у предмета,— пояснил он.— Многие участники рассказали о своем участии в экспедиции.

Мой собеседник берет наугад из пачки американский геологический бюллетень.

—  Это профессор Пейдж пишет,— на ходу переводит Александр Александрович.— Вот здесь — «прекрасная организация экскурсии»... Дальше — «высокий уровень научной дискуссии». Так-так, профессор не преминул упомянуть русское хлебосольство и особо отмечает «нату­ральную» пищу. Конечно, мы их кормили свежей рыбой и олениной.

—  Эта экспедиция имеет только международный ас­пект? — интересуюсь я.

—  Не только,— покачивает он головой.— Но экспе­диция проводилась под эгидой ЮНЕСКО, и, конечно, ее главные результаты — новые данные для специалистов, которые поднимают на новый уровень развитие геологии в странах «третьего мира». Но, естественно, мнения ино­странных коллег, которые принимали участие в дискус­сиях, позволили расширить кругозор тех советских уче­ных, которые занимаются проблемами Полярного Урала. Лично я занимаюсь этим районом почти полтора десятка лет, и вот такой непринужденный обмен мнениями — это лучший метод проверки каких-то собственных выводов, скажем, по проблемам динамики формирования земной коры.

Савельев сообщает, что в рамках Международной программы геологической корреляции, разработанной

ЮНЕСКО, намечается еще одна международная экскур­сия геологов в этот район. Так что у Полярного Урала появилась еще одна роль — важная роль в международ­ной разрядке, ведь такие совместные дискуссии приносят пользу не только науке.

...У кострища — места вечерних сборов, где уже после маршрутов продолжались оживленные многоязыч­ные дискуссии, лежат несколько больших кусков породы. Они не особо примечательны на вид. Только специалист разберет, что перед ним — базальт ли, туф, дуниты, габ­бро. Слушая, с какой страстностью велись споры вокруг них, я понимал, что обычные камни еще много расска­ЖУТчеловеку об истории нашей планеты, дадут ключ к ее богатствам.






ПУТЕШЕСТВИЕ В «СТРАНУ БЕЛОГО ТУМАНА»


Полярно-уральская геологоразведочная экспедиция была создана в начале пятидесятых годов, но за недолгие годы существования переменила много «хозяев». «Семь нянек» всегда вредят единству воспитания, но коллектив геологов сумел сделать очень много. Рекомен­дации Всесоюзной научной конференции 1979 года, опре­делившей перспективы развития всего Урала до конца нынешнего тысячелетия, называют несколько перспек­тивных районов — это медно-молибденовые месторожде­ния Лекын-Тальбейского района, медно-никелевые и хро­митовые месторождения хребта Рай-Из, Саурейское свин­цовое, Харбейское молибденовое, Пайхойское медно-никелевое месторождения, Собско-Пальникская барито­носная провинция, Харбейский рудный узел — весь этот великолепный набор разведай геологами Полярно-ураль­ской экспедиции. В рекомендациях названы самые Круп­ные открытия, мелких гораздо больше. Но ведь при дальнейшей разведке мелкие могут оказаться круп­ными.

В разработку сдано месторождение, на базе кото­рого развивается Харпский комплекс стройматериалов — крупнейший на Тюменском Севере. На очереди место­рождение мраморов «Пайпудына». Почин положен...

«Столица» геологоразведочного поиска восточного склона Урала — базовый поселок экспедиции. У него имеется официальное имя — Полярный, но он более изве­стен, как «Сто шестой». По уточненному положению, расположился он на 110-м пикете железной дороги Чум — Лабытнанги, но по привычке его именуют по-старому. И старожила этих мест всегда определишь по тому, как он называет поселок.

Десятка два разномастных домов в долине реки Пай­пудына повернуты лицом к величественным вершинам Рай-Иза. Поселок вроде бы и сжат со всех сторон го­рами, но что-то рождает здесь ощущение простора. Мо­жет быть, потому, что горы невысоки, и почти крест-накрест их перерезают речные долины. А может, потому, что погода меняется несколько раз на дню, и это вечное непостоянство создает ощущение движения, расширяет межгорное пространство.

Маршруты экспедиции направлены строго на север. Правда, есть объемы буровых и горных работ на «ого­родах» — так обидно окрестили близлежащие к базе уча­стки, включая и хребет Рай-Из. Но все же главные на­дежды возлагаются не на эти участки. Самые же далекие буровые стоят на побережье Карского моря — триста километров по вездеходному спидометру.

В поселке самый высокий индекс популярности именно у вездеходчиков. Геологи, геофизики, каротажники делятся на свои «кланы», водителей же знают все, если не по имени-отчеству, то уж по имени обязательно. И если кто-то произнес «Дмитриев», «Кифяк», «Ильдэркин», больше ничего добавлять не нужно, поймут сразу, о ком речь. Популярность простых водителей не случай­на — трудно ведь и представить, что бы делали поиско­вики без них.

Времена вьючных лошадок или оленных аргишей безвозвратно ушли, но дороги в горах за это время суще­ственно не изменились. Есть скачущее по горам и тун­дровым болотам, отмеченное вешками направление, да кое-где врезалась в скальные породы колея. Поэтому вездеходы — те железные мускулы разведки, без кото­рых не может держаться ее организм, потому-то и ходят в королях асы здешнего бездорожья.

Мое путешествие в «страну белого тумана», как назы­вают Байдарацкое побережье, проходило спокойно. Но у каждого здешнего водителя найдется в запасе экзотиче­ская история. Вот тот же Илья Ильдэркин, на «газоне» которого я еду. Бедовал Илья три дня в кабине, пере­жидая пургу? Бывало. Мчался в метель с Саурея, когда в его кузове лежал умирающий с гнойным аппендици­том? Случалось. Довез тютелька в тютельку — еще не­сколько лишних минут, и хирургу уже делать было б нечего.

Когда Илья заглушил мотор, я задал ему вопрос, ко­торый меня интересовал на протяжении всего пути:

—  Не хочется ли плюнуть на все это, да поискать что-нибудь поспокойнее?

Илья — красивый черноглазый чуваш, в длиннопо­лом плаще-балахоне, с аккуратной бородкой, которые одно время были в большой моде у кандидатов наук, взглянул на меня удивленно:

—  Да ты что, я дня три в рейсе не пробуду — у меня уже душа не на месте. Черт его знает, чего сюда так тянет.

Он очень спокойное впечатление производит — мане­рами, разговором, всем обликом своим. Вообще, у людей его профессии характеры очень разные, но даже у самого спокойного, степенного непременно обнаружишь бесшабашность, удальство. Но это не пренебрежительное отношение к опасностям, которые здесь почти повсед­невны, а врожденное или благоприобретенное умение не придавать им значения. Трудная горная магистраль ве­дет свой естественный, подспудный отбор, выбирая тех, кому по характеру она и кто ей по характеру.

С его-то классностью и репутацией Илья давно мог перейти на более «выгодную» машину, но он вот уже девятый год не меняет свой ГАЗ-71. Любимая марка. У местных старожилов она считается чуть ли не горным «такси» — не гремит, не грохочет, идет мягко. На этом вездеходе чаще возят людей, чем грузы. Но и это «такси» элегантно ведет себя на горных кручах только в умелых руках.

Когда поздно ночью мы прибыли к буровикам на Тальбей и мне отвели спальное место рядом с храпящим дизелистом, я поторопился записать, чтобы не забыть:

«Илья ведет машину не просто уверенно и осто­рожно, но еще и экологически грамотно: лишний раз с колеи в тундру не свернет, лишний след по ягельникам не проложит — на отрезке от Саурейского плато, откуда начинается голимая тундра, это особенно бросилось в глаза. С разными водителями приходилось ездить: иной очень любит проторить новую дорогу по этой хрупкой тундре, прет напролом, поэтому и выглядит вездеходно­тракторная ворга безобразно и удручающе — ведь здеш­няя растительность поднимается и восстанавливается очень медленно, десятилетиями. Лихой механизирован­ный наездник ранит ее надолго. А хозяйское чувство Ильи и здесь проглядывает, бережет и машину и дорогу, в крайнем случае, когда уже другого выхода нет, идет в объезд расквашенной колеи».

Какой-нибудь ретивый защитник природы наверняка удрученно усмехнется: да, не друг тундре даже самый экологически грамотный вездеходчик.

Но вот посмотришь, как надергается за рейс води­тель, какие порой цирковые пируэты ему приходится выделывать, невольно подумаешь: а так ли уж виноват он в том, что ищет путь полегче? Кто ж повинен за эти безобразные ворги и испохабленные ягельники? Началь­ник экспедиции? Да, он тоже тундре не очень большой друг, силенки у него не те, чтобы на экологию тратиться. Ему бы план вытянуть. Куда уж там о дороге думать, главное бы пробились, прошли без аварий, добрались до места, людей, груз доставили. Начальник геологического объединения? Пожалуй, нет — масштабы все же не те. А вот министр геологии, а вкупе с ним министры Газ­прома, нефтепрома, углепрома, нефтегазстроя, цветмета — они бы тундре могли помочь. У них для этого и мил­лионы рублей народных денег есть, и умы высокие, и спецбюро, которые могли бы смороковать и внедрить вездеходы на пресловутой воздушной подушке или еще на чем-то очень мягком, не ранящем, тундре не вредя­щем. Ведь эти министерства у тундры большие долж­ники, на ее недрах в основном их благосостояние дер­жится.

А то ведь до каких нелепых мыслей докатываешься: транспортная голодовка в экспедиции — это вроде даже и неплохо получается для тундры-то, все меньше безо­бразных шрамов останется. Полевые геологи сейчас вьюч­ных лошадок не держат, оленнымн аргишами не поль­зуются — не те вроде времена, не та техника, одна на­дежда у них на тундрового врага — вездеход. И снова дикая ретроградная мысль: пока конструкторы свою мяг­кую подкладку не внедрили, может, лучше Министер­ству геологии (и его коллегам по освоению) иметь свои оленно-транспортные совхозы и конобозы? Скоростишки, естественно, не те, не современные, но ведь речь-то идет о скоростях, с которыми мы разрушаем хрупкую тундровую землю.

Двести пятьдесят километров мы преодолевали око­ло полутора суток. На пути две промежуточные базы — одна на Немур-Яхе, бесхозная пара вагон-домиков, рас­куроченных туристами; другая у Щучьей, более циви­лизованная, с хозяином, отставным шахтером из Воркуты Юрой. Это не гостиничный комплекс, по здесь тепло, койки с постелями в два этажа, а иногда, когда движок чувствует прилив энергии, есть тут даже свет. Ну, и главное — газовая плита, на которой заваривают сразу ведерный чайник. Стопками уложены старые потрепан­ные журналы и недавние газеты. В одной из централь­ных газет подчеркнута красным карандашом статеечка «Сезам» для сибиряков». Тут же снимок благопристой­ного мобильного жилого комплекса трассово-опорного типа. В статье архитектор из Ленинграда описывал пре­лести «Сезама». Очень бы такой «Сезам» вписался в здешний пейзаж.

— «Сезам», да не для сибиряков,— зло бросил худой хозяин промежуточной базы, экс-шахтер Юра, по своей натуре, видимо, не очень добродушный человек.

Но действительно, не слишком ли мы часто и умиль­но описываем разные прекрасные проекты и гораздо реже говорим, почему эти проекты остаются листами ват­мана и пластмассовыми кубиками-игрушками в то время, как измочаленный водитель «газона» Илья Ильдэркин с благородной внешностью ученого-ядерщика радуется матрасу не первой свежести и печке-«алмаатинке» с ее удивительной способностью держать такую раскаленную температуру, которую может выдержать разве что трени­рованный папуас?

Несовершенство человеческого быта здесь, на Полярном Урале, особенно бросается в глаза, потому что при­рода поистине совершенна. Есть в горах с их острыми вершинами и никами, нокато-плавными плато, умиленно-уютными долинами и серебряными берегами неугомонно­прозрачных речек нечто такое, что в любой зачерствев­шей душе возродит ребенка и поэта, тронет за сердце, как прикосновение руки матери или любимой. Может, здесь человек становится выше, поднимается — не над собой, в себе. Может, горы рождают гордость? И слу­чайны ли рядом эти два слова — горный и горний. Я бы сказал, что горний дух рождается в горах.

Какие величественные панорамы открываются со здешних перевалов! Мы ехали в солнечно-пасмурный день, и ландшафты с высоты Заячьего, Большого Харбейского, Лонготъюганского перевалов выглядели мрачными. И было все: величественные реки, текущие внизу, горы по краям долин, настолько тяжелые тучи, что они тащили свои хвосты прямо по земле, а слева чувствовалось солн­це, потому что пики в той стороне были освещены и выглядели особенно контрастно светло по сравнению с этой мрачной картиной. Здесь ощущалось, что творец работал еще совсем недавно, он был масштабно грубоват, у него просто не дошли руки до мелочной, оскорбляю­щей его величие отделки, порыв его вдохновения был величествен и торжественно-мрачен.

А что за чудо Щучьинский перевал! Конечно, его нужно смотреть не из кабины. «Газон» для такого обзора особенно удобен, между кабиной и кузовом есть венти­ляционная решетка, откуда идет тепло. Сидишь на этой теплой крыше, и вся панорама перед тобой. Между двумя вершинами, сложенными черными мрачноватыми слан­цами, расположилось бесподобное озеро Щучье. Там. где дно озера выполаживает, из него вытекает река Щучья, здесь еще спокойная, неустановившаяся, с многочислен­ными руслами, которая пробежит почти шестьсот кило­метров по горам и тундре и впадет в великую сибиряч­ку — Обь. В противоположной от истока стороне озера — гряды вершин с облачными шапками, которые подкра­шены далеким солнцем самыми невообразимыми цвета­ми — от нежно-розового до зеленого. Вездеход пробежит по береговой «шоссейке» (берег действительно укатан отменно ровной щучьинской волной), начнет карабкаться вверх, и волшебный мастер начнет приоткрывать тебе панораму тех мест, где ты недавно ехал, но как же она не похожа на то, что ты только что видел, потому что высокая точка зрения придает всему иной, уже не при­земленный облик. Вода озера внизу начнет синеть, тем­неть, мрачнеть, облака над вершинами на глазах менять свои краски, и могучая горная страна, простирающаяся перед тобой в своем естественном величии, подскажет тебе, насколько ты слаб и силен.

Незадолго до поездки в горы я присутствовал на ре­гиональной конференции в Воркуте «Проблемы развития минерально-сырьевой базы Уральского Севера». Приведу мнение на этот счет ученого секретаря постоянно дейст­вующей комиссии Госплана СССР, Госкомитета по науке и технике и АН СССР доктора экономических наук

В. А. Шелеста:

—  Полярный Урал, хотя и начал свою службу на­родному хозяйству страны, но этот вклад явно не соот­ветствует его потенциальным возможностям.

Пока же тот рядовой люд, который работает здесь, не всегда представляет перспективы разведки, поговари­вают даже о том, что работы придется сворачивать.

—  Не слышали?

Вместе со мной на теплой крыше «газона» ехал бу­рильщик Володя, молодой, усатый, круглолицый, вооб­ще — упитанный. Его появление в караване было не­сколько неожиданным — его обнаружили в грузовом вез­деходе среди бочек, ящиков с печеньем и взрывчаткой. Володя богатырски храпел, чем и выдал себя на оста­новке. Есть строгий приказ начальника геологоразведки: лиц в нетрезвом состоянии на транспорты не брать. Во­лодя как раз и подпадал под этот приказ. Но когда еще транспорт пойдет на его приморскую Талоту? Контрабандно ли он проник, или вездеходчик закрыл на время глаза, сказать трудно, но, обнаруженный, Володя начал так деятельно помогать всем, что и разговора о каком-то наказании не возникло. Он удальски забивал слабый трак, переставлял ящики, на остановках заботился о чае и огне и всеми своими действиями доказывал, что для любого строгого приказа должно быть исключение.

—  Слышал,— ответил я,— но о другом. Перспективки у вас грандиозные — Клондайк!

—  Я тоже говорю — места-то благодатные, чего еще искать? Если к нам попадете, таким омульком угощу, на Байкале похожего сроду не пробовали.

Володя в разведке уже девять лет, заядлый охот­ник и рыболов, работник тоже разворотливый — об этом мне позднее поведал его буровой мастер Юра Тюшняков.

—  Худой бурило где же девять лет продержится — это работка не для сачков.

Места за Щучьинским перевалом пошли пооднооб­разнее, только с одной особенностью, которую я не сразу мог уловить. Оказывается, все объяснялось просто: со­вершенно исчезли деревья. Если до перевала они еще торчали кое-где, то здесь виднелся только стланик, похожий на рослую траву. Здесь даже покатые холмы кажут­ся величественными. Гигантские волны какого-то огром­ного застывшего, отвердевшего океана.

На Тальбее стояли и геологи, и буровики, и взрыв­ники, и даже каротажники — полный «букет» нужных людей. С одним из каротажников — Сережей Гнетиевым — меня свела непредсказуемая репортерская судьба. Заехать почти на край света, забраться на кулички к чер­ту, чтобы именно здесь и подвел импортный «Репортер-6». Но на нынешних чертовых куличках всегда найдется специалист-«золотые руки», этакий интеллигентного вида, всезнающий технарь-очкарик, которому любая сложная техника — раз плюнуть. На буровой такой умелец на­шелся, он сам и предложил услуги. Повозиться Сереже пришлось — магнитофон незнакомый, но через несколько часов он мне принес исправный «Репортер». Чтобы не было сомнений, записал на нем интервью с коллегой — водителем каротажной станции. Вопросы были изыскан­но вежливы: «Геннадий Васильевич, чем вы занимаетесь в данное время? Геннадий Васильевич, чем вообще пред­почитают заниматься каротажники?» В ответ раздавался содержательный... храп — Гена отдыхал после ночной смены.

Стало ясно, что Сережа — парень не без юмора. Но уже скоро Сереже стало не до смеха. Два дня назад на базе ушла в декретный отпуск его жена. У них уже есть дочка, малышка — папе бы надо быть рядом.

—  Она у меня всегда неожиданно рожает: первый раз прямо в гостинице в Воркуте, меня туда в команди­ровку послали, она со мной.

Завтра буровики заканчивают здесь скважину, надо начинать каротаж, а подмены у Сережи нет. Сам он в поле уже третий месяц безвыездно.

Сережа сидит в балке, где стоит рация «Полоса», и надрывается:

—  Грета-15, Грета-15! (это самое популярное в экспедиции женское имя — позывной всех полевых раций). Примите радиограмму. Выезжаю базу семейным обстоя­тельствам, прошу срочно прислать замену. Гнетиев.

«Полоса» долго трещит, потом раздается слабый го­лос радистки. Сережа записывает и громко повторяет:

—  Обратным рейсом поедет Туйчиков. Договоритесь с ним.

—  Ну и шеф,— комментирует Гнетиев,— сам решить не может.

—  Грета-15, Грета-15! — снова надрывает он голосо­вые связки.— Не дадите подтверждения, выезжаю на базу без разрешения.

«Полоса» отвечает сплошным треском.

—  Теперь только до очередного сеанса, в двена­дцать ночи,— устало роняет Гнетиев.

—  Пойдем, Гена,— говорит он своему водителю,— по­ковыряемся на станции, завтра каротаж.

У каротажников устоявшаяся репутация засонь, но их работке не позавидуешь. Работают рывками. Для того чтобы провести исследование в скважине, на что требу­ется максимум двое суток, они вынуждены неделями, ме­сяцами сидеть в поле. А здесь даже такой деятельный парень, как Сережа, не всегда найдет себе занятие. Хо­дил бы по здешней трассе регулярный автобус — ника­ких проблем, приехал, точнехонько определил своей слож­ной аппаратурой, какие изменения в милливольтах и миллиамперах вносит руда в скважине в естественное электромагнитное поле земли, и поезжай дальше, на сле­дующую скважину, или, если работы нет, возвращайся к себе на базу. Но при здешнем бездорожье даже такая естественная схема нереальна. Вот и получается: ры­вок — расслабленное сидение — снова рывок... А здесь еще жена рожает...

Облака красиво смотрятся или снизу, или сверху, жить в них, по моему мнению, не очень приятно. Может быть, только на первых порах, но потом эта красивая, размывающая предметы, волшебная, но сырая морось начинает мешать и угнетать. Но жизнь в облаке,— на Тальбее второй день туман,— продолжается. Начинается она, как и положено, с кухни. Здешний котлопункт по- ресторанному именуют «У Вани». Заправляет в нем зна­менитый в этих местах кашевар, пожилой, но резвый мужичок с профессорской бородкой — Ваня Сарахман. Так его и зовут Ваней, несмотря на то, что он уже начал подсчитывать годки перед пенсией.

—  Ха! — воскликнул он, увидев меня.— А я думаю, тот ли это парень, который на Байдарате у Травникова был?

—  Как же, как же, знатная там еще банька была.

—  В палатке-то? У нас сейчас настоящая, в балке, с полком.

—  Зато уж там в палатке-то каменка, распарился, выполз наружу красный, как рак, и — в речку. И только пар идет. Вода ледяная, а минут пять ее и не чувствуешь.

—  Стоящее дело,— соглашается, но без энтузиазма, Сарахман. Он предпочитает какой-никакой комфорт.

—  Вот я у Травникова-то хлеб в бочке пек. Кир­пичики туда выложишь, глинкой обмазал и кочегаришь. А тут — газ, формочки, хлеб фирменный.

На сегодня у Вани меню королевское: свежесолепый голец, молодой тушеный зайчишка (его караванные охот­ники подвезли), жареный хариус (им также поделились ребята из каравана). Но не надо обольщаться: такое меню — увы! — не каждый день. При всем своем искус­стве Ване чаще приходится мороковать, как из однообраз­ных консервов сварить что-нибудь домашнее.

—  Хочешь тест на сообразительность? — спраши­вает он,— Может ли гриб вырасти выше леса?

Мое молчание доставляет ему удовольствие.

—  Может, если лес карликовый.— Он ликующе смот­рит на меня.— Нынче гриб пёр как сумасшедший. Я своих накормил до отвала и пожаришь, и солененьких подашь, и маринованных. С утра под горку прогулялся — и пол­ный стол удовольствий.

У Сарахмана тоже сложная семейная проблема: выходит замуж дочка. Родилась и выросла она здесь, на Полярном, стала геологиней, но на Север распределиться не смогла, ее отправили на «ридну Украину», там и под­жидал ее, видно, какой-то парубок. Иван волнуется, ждет приезда Петрушина, начальника Центральной партии, разрешит ли он отлучку недели на две: дорога дальняя, только и можно при нынешних транспортных пробках недели за две обернуться. Но на кого он оставит свою кух­ню? Нет, не отпустит Петрушин.

Ваня истово месит тесто для хлеба впрок, сидит до­поздна, пока поспевают булки, потому что форм у него всего восемь, а если перемножить две недели на десять буровиков, да хотя б по полбулки в день, и то около сот­ни нужно выпечь.

На буровой в утреннюю смену управляется Григо­рий Борисович Архипенков — легендарный человек среди здешних буровиков. Казацкой породы, фронтовик и по­коритель Берлина, кавалер боевых и трудовых орденов, нелегкой судьбы человек, он в этих краях уже четверть века — конкурентов в здешнем рабочем долгожительстве у него нет. Молодцеват, подтянут, и галстучек бы надел, если б не с буровым раствором дело имел.

—  Сейчас техника — мед,— отвлекается он нена­долго,— гидравлическая подача, дизеля, глинистый раст­вор, алмазные коронки. А на дробовом бурении как было? Пластом после смены лежишь. А двигатель был, А-22, на нефти. Зимой эта нефтянюка замерзнет, ее разогреть надо. Морока.

—  Сейчас скучная у нас работа,— говорит Архипен­ков,— ты пока, Анатолий, иди посиди, а как начнем подъем, я тебя кликну.

—  Как кликнете?

—  Я тебе лампочкой подмигну, три раза. Поселку же мы свет даем.

Я отправился на рацию и попал, кажется, как раз вовремя. «Полосу» занимал Гнетиев, его вызывала база. Сумятица в эфире была такая, что трудно что-либо уло­вить.

Сквозь треск донеслось слово «поздравляем...»

Сережа недоуменно пожал плечами. И вдруг раз­дался близкий явственный голос радиста, видимо, талотинского:

—  Слушай, Серега, у тебя дочка. База тебя поздрав­ляет.

—  Спасибо,— машинально проронил он.

—  Слушай дальше, Серега,— кричал талотннский радист.— Вес 3600, рост нормальный, пятьдесят с сан­тиметрами. Принимала Ильюшенкова, прямо на дому. Давай, Серега, счастливо, с тебя магарыч, по звезде за каждое слово.

—  Год грибной — девки рождаются,— вставил Гена-водитель.

—  Правда, что ли? — удивился Сергей.— У меня ж и первая в грибной год родилась.

—  Как вот тут суеверным не станешь? Опасайся грибных годов, Серега.

Три раза мигнул свет, это звал меня на буровую Архипенков.

Григорий Борисович открутил коронку с блестящей россыпью мелких алмазов, стальной стаканчик кернорвателя, рвущего самую крепкую горную породу специаль­ными кольцами внутри, и начал выбивать в деревянный лоток черноватые с прожилками столбики глубинной по­роды. Эти аккуратные столбики керна, разложенные по отсекам ящика, и есть то, ради чего тарахтит дизель АМ-01, «Алтаец», ради чего здесь ветеран Архипенков и его молодой помбур Ваня, и кашевар Сарахман, и каротажник Гнетнев.

Если уж геологическую экспедицию называют раз­ведкой, то этот керн — тот самый позарез нужный раз­ведчикам «язык», который помогает узнать всю правду о дислокации вражеских войск, то бишь — рудных зале­жей.

—  Видно что-нибудь стоящее?

—  Я ж не геолог,— развел руками Архипенков.— Но вот там в интервале 97 — 106 метров столбики, ка­жется, с халькопиритом, наверное, пиритовую руду под­секли.— Интонации старого буровика не выдавали ни радости, ни восторга. За четверть-то века ко всяким находкам попривыкнешь.

Небо вызвездило, кажется, мне фартило завтра с утра попасть еще в одну бригаду — к взрывникам. Их «бугор» — Миша Шестаков — так и предупреждал:

— Приходи, мы там под горкой работаем, если, ко­нечно, тумана не будет.

Открытость гор обманчива. Я поднялся на вершину крупного холма и в растерянности остановился. Вроде все насквозь просматривалось, но взрывников «под горкой» не виделось. Только лай собаки вывел меня на место их работы. Незаметная складка местности прятала бригаду.

Основную канаву они взорвали еще позавчера, но она быстро наполнялась грунтовой водой, следовало сде­лать водоспуск и подровнять дно. Тем первым взрывом подсекли прожил кальцита — мрамор, что геологи в этих местах встречали впервые. Канавой № 118 они заинтере­совались и теперь теребили Мишиных людей, чтобы сде­лать обнажение удобным для наблюдений.

Крепкие ребята эти горняки. В достопамятные вре­мена таких только в гусары брали. Все как на подбор — кости широкой, силушки молодецкой и натуры, по всему видно, основательной. Сам Шестаков в своей плащ-па­латке на петровского преображенца похож, а его помощ­ник с буйной шевелюрой — Валера Фотт — настоящий рыжий викинг.

Вот рядком лежат их «ювелирные» инструментики: забурник весом в пуд, кувалда и того больше. Порабо­тать с «сердечком» — есть такая лопата специальной кон­струкции — нетренированный может всего с десяток-дру­гой минут.

Но вот, кажется, все готово, и Михаил, широко сту­пая, как фронтовой связист, тянет за собой катушку с мотком проволоки — полкилометра подводящих проводов.

Запищала в его руках взрыв-машинка. Михаил крик­нул:

—  Внимание, воздух!

Отсюда звук взрыва слышится слабо, только видно, как там внизу поднялся столб земляной пыли и летят камни. Но опытному взрывнику все понятно:

—  Отлично.

После взрыва в ход пошли лопаты-«сердечки» и лопаты-«ложки», ломы, кувалды. У горняков свои понятия о ювелирной работе. Когда канаву выскоблили, а от спин работяг уже шел парок, бригадир крикнул:

—  Шабаш, обедаем!

Меню было не изысканное: в эмалированном ведре разогрели плов по-полевому (тушенка с рисом), дневаль­ный проворно сбегал к ближайшему ручью, набрал чай­ник. В здешней тундре даже карликовая березка не рас­тет, стланик горит хорошо, но его мало, поэтому чайник грели на пакетах с бракованным отсыревшим аммони­том — для костерка он еще годился вполне. Правда, у чая был странноватый запах.

—  Так положено,— пошутил викинг Фотт,— чай цейлонский, чай грузинский, чай с аммонитом.

Мы закусывали по-полевому у канавы № 118, кото­рая (чем геологический бог не шутит) может стать родо­начальницей нового месторождения — геолог Аркадий Ильюшенков мне авторитетно заявил, что места очень интересные, только разворачивай работы.






«ТРАМПЛИН» ДЛЯ СЕВЕРНОГО ПОЛЮСА


Когда к Северному полюсу приближалась отважная семерка — известная на всю страну экспедиция газеты «Комсомольская правда», одна из свердловских газет по­слала в полярный лагерь радиограмму. Журналисты интересовались, что из снаряжения штурмующих полюс изготовлено на Урале. Такового, к сожалению, не на­шлось, но руководитель экспедиции Д. И. Шпаро не рас­терялся, и радисты в промежуточном лагере приняли депешу: «Уральских изделий нет, зато есть Вадим Давы­дов — уральской породы и уральской марки». Руководи­тель экспедиции позабыл приплюсовать и полярно-ураль­ский опыт — ведь пятеро из великолепной семерки прошли боевое крещение на Полярном Урале.

—  Полярный Урал можно считать своеобразным «трамплином» к вашему прыжку на Северный полюс? — поинтересовался я у Дмитрия Игоревича, когда судьба занесла его в Салехард.

—  Именно так,—признал Шпаро.— Впервые льды Северного Ледовитого океана мы увидели, заканчивая путешествие по Полярному Уралу. Подойдя к берегу Карского моря, мы увидели изумительный мираж — кра­сивые дворцы, белоснежные замки, необыкновенно чис­тый белый город. То, что это обыкновенная рефракция «нарисовала» в воздухе картину льдов, стоящих недалеко от берега, естественно, поняли позже. Необыкновенное явление сразу очаровало, и Ледовитый вошел в душу. В следующий поход впервые прошли по арктическим льдам...

Захотелось познакомиться с уральским «изделием», обнаруженным на Северном полюсе. Вадим Алексеевич родом из Нижнего Тагила, там учился, сейчас работает в столице главным врачом станции «Скорой помощи». Когда в Москве мне удалось с ним договориться о встре­че, он пришел в гостиницу и первым делом поинтересо­вался:

— Нельзя ли здесь разжиться горячим чайком?

Оказалось, что только что он провел час в холодной суброкамере — это входит в программу подготовки оче­редного перехода, который затевает на этот раз неутоми­мая группа Шпаро. Я невольно поежился и тотчас раз­добыл чай.

Полярный Урал Вадим Давыдов и его товарищи по увлечению из Московского мединститута прошли не один раз. Первое знакомство получилось драматическим. Дви­гаясь по маршруту от Сивой Маски к Лабытнангам, на Лагортинском перевале парни и одна девушка попали в жесточайшую пургу, которую в этих местах называют «черной»: она сопровождалась пятидесятиградусным мо­розом. Пурга бушевала три дня, полностью засыпала палатки и неожиданно сменилась оттепелью. Брезент покрылся коркой, сумели выбраться, лишь прорезав па­латки. И здесь снова ударил мороз — все, что было в палатке, смерзлось в ледяной ком. Пропало топливо, пища. Девятнадцатилетние студенты побросали все, чтобы поскорее добраться до железной дороги. К счастью, это удалось, и безрассудный поход закончился благополучно. Возможно, такое испытание требуется каждому человеку хотя бы раз в жизни, но оно могло дорого обойтись. Бла­гополучный исход и молодость привели к тому, что и на следующий год Вадим отправился в суровые места. Для него Северный полюс явно начинался с той заледе­невшей палатки на Лагортинском перевале. И позднее, познав другие места, он не раз возвращался в «родные» горы.

—  Ну и как,— интересуюсь я,— заметно влияние вашего брата, туриста?

—  К сожалению,— вздыхает он.—Уже к концу ше­стидесятых годов из края непуганых птиц он начал превращаться в горную пустыню. Мы уже не встречали такого обилия птиц, рыбы, видели свежие порубки прямо на берегах рек. Под благородным именем туриста часто идет завзятый варвар.

Полярный Урал сегодня облюбован туристами, и для здешней природы это серьезнейшая проблема. Все меньше и меньше среди них тех, кто движется сюда с благородной целью познания Родины и испытания себя, все больше тех, кто оставляет за собой длинный шлейф безнаказанного разбоя. Течет из рюкзаков таких путе­шественников рыбья кровь — они набиты хариусом и тайменем, горят уникальные леса, гниет благородная ры­ба, выловленная даже не для пищи, а из спортивного азарта. Бензиновые пятна оскверняют хрустальные воды здешних речек. Если этот край можно еще назвать «ди­ким», то лишь потому, что сюда приходят люди, ведущие себя по-дикарски. В горах пропадают целые группы не подготовленных горе-путешественников, и потом неделями над горами снуют вертолеты, идут группы спасателей в надежде обнаружить их.

Исследования, которые вели в здешних местах спе­циалисты Института экологии растений и животных, показали, что горно-полярная природа чрезвычайно уяз­вима, она реагирует даже на такую, казалось бы, малость, как туристические группы. Но их никто не контролиру­ет, и они эту хрупкую экосистему считают по-прежнему своей «дикой» вотчиной. Пора сократить этот неконтро­лируемый поток, объявить запретные зоны, допускать сюда лишь тех, кто зарекомендовал себя благородным рыцарем путешествий. Таким группам, включая в них специалистов, следовало бы давать и определенные за­дания по исследованию края, изучению его истории. Пока же, за редким исключением, туристы принесли здесь больше вреда, чем пользы.

На фоне этих «смельчаков», которые каждый поко­ренный бугорок считают за Эверест, куда благородней смотрится незаметный труд тех, кто работает здесь по­стоянно. Край в общем-то безлюден — на одного человека приходится добрая сотня квадратных километров. Но это только подчеркивает мужество тех, кто может себя считать подлинным полярно-уральцем.

...У Капитолины Игошиной я прочел интересное за­мечание. Она вычислила, что на Урале все фенологичесские явления отступают на три дня на каждые сто метров высоты: поднимаясь в горы, природа задерживается в своих переменах.

На берегах Соби, у подошвы Рай-Иза буйное июнь­ское цветение, полыхают жарки, голубеют незабудки, в свежем зеленом наряде береза и осина. Чуть выше — уже елочки в мягкой тонкой зелени да низкорослый уп­ругий можжевельник сменили лиственные деревья. Еще выше карликовые деревца заменит стланик, потом исчез­нет и он, пойдут мхи, лишайники и только-только набирающие цвет, по-полярному скромные травы. Стано­вится холоднее. Высота вершины Рай-Иза — тысяча метров. Три на десять (ботаническая арифметика Иго­шиной) — мы вернулись на 30 дней, из июня возврати­лись в май, и наш подъем — возвращение в весну.

Тысяча метров — мы с фотографом Анатолием Пашуком посчитали поначалу, что это будет простой про­гулкой. Но если бы не сопровождавший нас уроженец и знаток здешних мест, кандидат в мастера спорта Ана­толий Яроцкий, то, пожалуй, где-нибудь на середине каньона, по которому он нас вел, мы бы повернули назад. Надо осторожно прыгать по скользким глыбам, караб­каться по осыпи, а каждый следующий метр становится все тяжелее. Сердце постоянно напоминает, что оно не самый безотказный мотор. На участившихся привалах Яроцкий увлеченно, с беспечностью бывалого ходока рассказывает, как здесь ломают ноги и руки лыжники, как (вон на том пятачке) замерз один его знакомый, как его самого дважды спускали вниз на носилках и он по полгода валялся в больнице. Вот какие здесь бывают прогулки!

Мы карабкались на Рай-Из, чтобы побывать на здешней метеостанции, как ее именуют в официальных документах — «высокогорной, труднодоступной». В тот год ВМС «Рай-Из» отмечала полвека своего существования. В 1932 году колхозные оленеводы из Лабытнанг начали необычную операцию — пятерки оленей тащили на нартах или просто волоком бревна на плоскую верши­ну массива. Обходной, приемлемый для оленей путь по юго-западному склону насчитывал двадцать верст. Завоз леса длился все лето. Выбор точки для ГМС, которая тогда входила в систему Главсевморпути, был точен — погода на полярном плато меняется несколько раз в день, а такая неустойчивость для гидрометеорологов осо­бенно ценна. Однако работать в климатическом «пекле» очень сложно.

Яроцкий, который незадолго до этого поднимался на станцию, сообщил, что там работают пятеро специа­листов. Вдали среди пепельно-желтой осыпи глыб пока­зался приземистый домик с пристройкой, окрашенные в белое приборы метеоплощадки. Домик, тот самый, что собирался по бревнышку, вроде врос в каменистую зем­лю, но слишком уж приволен здешний простор, и это единственное человеческое жилье предоставлено в полное владение полярным ветрам.

Встречали нас две женщины — одна очень молодая, другая постарше, в роговых очках от сильной близору­кости.

—  А где парни? — спросил Анатолий.

—  А-а, — махнула рукой пожилая.— Разлетелись наши джентльмены — кто в отпуск, кто насовсем.

Коллектив ГМС «Рай-Из» насчитывал всего двух че­ловек — начальника Анну Акимовну Сычеву и ее перво­го (и единственного) помощника — выпускницу Туап­синского гидрометеорологического техникума Ольгу Широбоких.

Кто сказал про женщин, что они хрупкие создания? Хрупкие-то хрупкие, но когда увидишь их вот в такой обстановке, в горно-полярном одиночестве, то поразишься скорее не хрупкости, а смелости, терпению, самоотвер­женности и еще раз подумаешь, что наши женщины умеют перенести то, что хваленым мужчинам явно не по силенкам.

Только вчера здесь прошел затяжной дождь, кото­рый наконец-то «съел» последний снег. В мае его лежало еще столько, что — как и всю зиму — пользовались люком, выбираясь на площадку — ежедневная пурга заваливала двери снова и снова. Чем-чем, а постоянством здешняя погода не обладает, даже за не очень долгое время мы стали свидетелями дождя, мелкого снегопада, прекрасного восхода, осенней мороси, жаркого летнего дня.

Анна Акимовна показала нам флюгер, на котором установлен шток, определяющий силу ветра. Он рас­считан на сорок метров в секунду — в этом случае де­ревянный флажок-указатель становится параллельно земле. Но порывы достигают такой силы, что он торчит прямо перпендикулярно. Шквалы здесь чаще всего на­летают неожиданно, побушуют с четверть часа, и снова — штиль. За один май радия ГМС «Рай-Из» передала больше сотни штормовых предупреждений.

Сегодня дежурит Ольга. К сроку радиосеанса она проверила показания приборов, включила станцию.

—  «Долина», «Долина», я — «Жетон». Прием.

—  «Жетон», «Долина» слушает.

Ольга быстро продиктовала колонку цифр — специ­ально закодированную метеосводку. Весь сеанс длился не больше минуты. Вот ради того, чтобы своевременно приняли эти цифры в гидрометобсерватории, которые потом попадут в общую синоптическую сводку по стране, ведут высокогорную жизнь две женщины. Постоянный некомплект людей на таких станциях — это прежде всего признак стойкости тех, кто все же соглашается на такую работу.

Один из тех коллег, кого сдуло здешним крепким ветром, сказал примечательные слова:

—  Поставьте мне хоть мешок с миллионом, я сюда не вернусь.

Это говорит и о его «силе воли», и о силе воли тех, кто, несмотря ни на что, здесь остался. И так уж устроен человек — в невообразимых трудностях он умеет заме­тить прекрасное, которое удается увидеть не каждому.

—  Вам приходилось видеть изморозь, которая на­растает на нашей контрольной проволоке на семьдесят сантиметров? — спрашивает Анна Акимовна.

— Вы и не поверите,— продолжает она, не дожида­ясь нашего ответа.— Я бы сама не поверила, если бы не видела. Целый столб кружев, мороз и ветер связали их так искусно, что вряд ли какая-то мастерица может со­стязаться с ними. Я такой красоты сроду не видывала.

Да, им приходится восемь раз в сутки проверять приборы, в дождь, слякоть, пургу, когда спасает только страховочный трос, протянутый от люка к метеоплощадке, тосковать, неделями сидеть без связи, но с каким вос­торгом эта женщина говорит о том, что подарила ей здесь судьба. Облака, восходы, цветы, горы. Она приго­варивает:

—  Я в жизни такого не видела.

Судьба преподнесла принципиальной холостячке еще один сюрприз — в прошлом году ремонтировать домик приезжала бригада плотников. Среди них оказался быв­ший металлург, сейчас пенсионер, который ждет ее теперь в Омске, чтобы соединить с ней свою судьбу.

—  Мои прежние товарки шутят,— улыбается Анна Акимовна,— поедем па Рай-Из за женихами. Сбежите, говорю им, не дождетесь.

Ольга Широбоких тоже считает, что практика на Рай-Изе стоит многого.

После высокогорной школы мужества действительно уже не страшны любые испытания.

Есть в этих местах еще одна уникальная метеостан­ция — ГМС «Полярный Урал». Она расположена в не­большом поселочке линейной железнодорожной станции, прямо на границе двух континентов — Европы и Азии. Географическая уникальность подчеркивается уникаль­ностью погодной. Станция дает в Северное управление в Архангельске самое большое количество сообщений об особо опасных ветрах. Метеотехник Евдокия Афанась­евна Олейник, которая трудится здесь уже 21 год, считает, что объясняется это просто. ГМС находится в конце ущелья, которое прошивает насквозь водораздельный хре­бет, и ветры с запада устремляются в это узкое жерло, создавая эффект известной аэродинамической трубы.

Самые большие затруднения это создает для желез­нодорожников — станция хотя и крохотная, но работы здесь для них, особенно в зимнюю пору, очень много. За считанные часы пурга надувает на путях трехметро­вый слой снега, в котором буксует даже мощная «хо­зяйка», так называют здесь струг-снегоочиститель.

К обелиску «Европа — Азия» вез меня на своей дрезине кряжистый, сурового облика человек — Тит Гри­горьевич Чернозуб, дорожный мастер тридцать седьмой дистанции, под командой которого находится полтора десятка монтеров пути.

— Бывало, по десять суток поезда стояли,— вспоми­нает он. — Расчистят пути, поезда едут, как в тоннеле.

Тит Григорьевич — здешний старожил, уже шест­надцать лет трудится на своем межконтинентальном участке, его 22 километра приходятся и на европейский, и на азиатский материки. Здесь вырастил пятерых детей. И вот что самое удивительное — трое из этих мест не уехали: Юра — стрелочник, живет с родителями, Сергей составляет поезда в недалеком Харпе, Лена работает рядом в соседней геологоразведке. Конечно, жизнь на та­кой крохотной станции (три десятка жителей) в не особо приветливом полярном уголке, мягко говоря, своеобразна. Кроме магазина, все остальное обеспечение — с железной дороги: вагон-лавка, вагон-клуб, вагон-библиотека, разъ­ездной медпункт, цистерна-водовозка. Но те, кто остает­ся здесь, находят в такой жизни свою прелесть. «При­вычка»,— коротко характеризует сложный комплекс причин Тит Григорьевич. Он лихо останавливает свою тарахтелку у трехметрового бетонного обелиска, на двух гранях которого написано «Азия», «Европа».

Здесь реки текут в разные стороны, здесь часовую стрелку надо отвести сразу на два деления, здесь, ступив только шаг, из древней Азии попадаешь в просто старень­кую Европу. И здесь, глядя на этих простых людей,четко осознаешь, что нет предела человеческому мужеству, ко­торое растворено в обычных, житейских делах.






КРАЙ ДАЛЕКИЙ, НО «НАШЕНСКИЙ»


Вы заходите в один из просторных кабинетов Инсти­тута геофизики УНЦ АН СССР, который разместился в уютном леске на окраине Свердловска. Можете подойти к оператору, который за пультом производит какие-то ма­нипуляции. На ваш вопрос, чем он занят, специалист вежливо ответит, что снимает натурные данные с прибо­ров, которые сейчас поставлены на одной из магнитных аномалий Полярного Урала.

Фантастика?

Самую малость. Пока такого кабинета в институте нет, но принципиально идея сбора полевых данных и передачи их в какой-то обрабатывающий центр (можно в Свердловск, можно — в Москву) уже апробирована. Если применить спутниковые системы связи, то взгляд в недра из космоса становится необычно зорким.

В 1978 году в Салехарде появились сотрудники Ин­ститута геофизики, специалисты ГДР и ВНР по элек­тронно-вычислительным системам. Первое, что предпри­няли исследователи, они постарались завязать прочную дружбу с местными полярными пилотами, которые водят в здешнем небе неприхотливую «Аннушку», самолет Ан-2.

К тому времени в стенах института была закончена разработка трехкомпонентных магнитометров — плод кол­лективного труда: к сотрудничеству были привлечены специалисты Московского института земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн (ИЗМИРАП), а по одной из программ Интеркосмоса — ученые Дрез­денского технологического университета, Института элек­троники в Берлине и Будапештского университета. Не­мецкие коллеги разработали систему накопления инфор­мации, радиооснастку, венгры — систему передающую. Компактные автономные магнитные станции установили в 120 километрах от Салехарда, на Юп-Ягинском железо­рудном месторождении. Тот сигнал, который приборы станции получали от магнитного поля Земли, накапливал­ся в течение суток, потом по команде с Земли переписы­вался на бортовую систему. Специальный спутник к тому времени еще не был готов, поэтому и потребовалась помощь полярных пилотов. Наиболее подходящим для этих целей оказался незаменимый Ан-2. От летчиков требовалось четко держать курс в заданном районе — самолет пролетал над специальным пунктом обработки данных, «разгружал» полученную информацию. Заклю­чительной в этой цепочке была электронно-вычислитель­ная машина, которая обрабатывала полученные резуль­таты. Если заменить самолет на спутник, то близкий к Полярному Уралу Салехард можно заменить на Сверд­ловск, или Москву, или, если хотите, Париж. Суть идеи — использовать в труднодоступных районах минимум ис­следователей.

—  Вы хотите увести с Полярного Урала людей? — спрашиваю я одного из руководителей эксперимента, кандидата геолого-минералогических наук И. Ф. Таврина.

—  Нет, машина человека никогда не заменит, — твердо обещает Игорь Федорович,— но труд его облег­чит. Чтобы отыскать плацдармы для изучения, потре­буются всего два-три специалиста и еще один вездеход, чтобы обслужить все магнитометры.

В институте идет работа по совершенствованию стан­ций. Они должны быть предельно компактны и наименее энергоемки — пока же большая часть веса приходится на энергоносители. В конечном же счете эти усовершен­ствования должны ту фантастическую картинку, которую я нарисовал в начале главы, превратить в реальность. Как говорил поэт, большое видится на расстояньи: кос­мос поможет приблизить далекие полярные недра к центрам геологической обработки полевых данных.

Эксперименты — лишь небольшая часть той работы, которую проводят на Полярном Урале свердловские уче­ные. С той самой первой — уралплановской — экспедиции они не перестают заниматься исследованиями Полярного Урала:      ежегодно сюда отправляются многочисленные партии, отряды, экспедиции. Интерес этот порой возрас­тал, порой ослабевал, но никогда не прекращался. Го­воря ленинскими словами, край-то здесь «нашенский», уральский.

Кандидат геолого-минералогических наук Виктор Александрович Лидер сейчас возглавляет в объединении Уралгеология тематическую партию, которая занята со­ставлением общеуральской карты четвертичных отложе­ний. За плечами этого крупного, подвижного и жизне­радостно настроенного поисковика более десятка по­лярно-уральских сезонов и, пожалуй, самое крупное от­крытие свердловчан в этих широтах — Сосьвинско-Салехардский угольный бассейн.

В суровом сорок втором уральские геологи получили боевое задание Государственного Комитета Обороны — поиск благоприятных золото- и платиноносных рудных зон. Драгоценный металл требовался для закупок необ­ходимого военного снаряжения. Геологи работали с пол­ным напряжением, но рудных зон в этом районе не обна­ружили. Однако «попутные» открытия оказались впечат­ляющими — в верховьях Северной Сосьвы был обнару­жен крупный бассейн бурых углей.

В последнее время мы являемся свидетелями того, как снова возрос интерес свердловских ученых к По­лярному Уралу. О причине этого интереса говорил дирек­тор Института экономики Уральского научного центра АН СССР, член-корреспондент Академии наук Михаил Александрович Сергеев:

— Уральский экономический район сегодня обеспе­чивает прогрессивное развитие многих отраслей страны. Но рост всегда подразумевает какие-то проблемы и трудности. Вырабатываются месторождения меди, железа, ос­ложняется дело с углем. Естественно, что наши взоры обращаются на Север, который, как мы считаем, должен обеспечить в ближайшей перспективе созданный всей страной на Урале производственный комплекс. Наша точка зрения, основанная на предварительных расчетах и проигранная на математических моделях, устойчиво последовательна. Необходимо коренным образом усилить геологоразведку, определить состав руд, разработать спе­циальную технологию с учетом того, что речь-то идет о Севере, и самое главное — разработать программу комплексного освоения полезных ископаемых этого района, потому что на Севере иначе нельзя, и другой, не ком­плексный, подход Север нам попросту не простит.

В свете этих задач особенно активно в последние годы на Полярном Урале трудятся три института Ураль­ского научного центра — геофизики, металлургии, геоло­гии и геохимии. Об активизации работы Института эко­логии растений и животных, пожалуй, говорить нельзя — на Зеленой горке в Лабытнангах уже тридцать лет активно действует научный стационар этого института, а там исследования идут в постоянном ритме.

Институт геологии и геохимии организовал специаль­ную экспедицию с долгосрочной программой — десяток сезонных отрядов ежегодно проводят поле за чертой По­лярного круга.

— Перспективы Полярного Урала, по моему глу­бочайшему убеждению, чрезвычайно высоки,— считает директор института, член-корреспондент АН СССР Алек­сандр Михайлович Дымкин. — Сейчас мы ведем иссле­дования, связанные с изучением железорудных место­рождений, бокситов, хромитов и огнеупорного керамиче­ского сырья массива Рай-Из, изучаем перспективы рас­ширения минерально-сырьевой базы баритов. Особый интерес вызывают нетрадиционные для Урала месторож­дения — редкометалльные, стратиформные полиметаллические и вольфрамо-молибденовые. Например, стратиформные месторождения, как выясняется, не связаны с конкретным магматизмом, а, вероятно, являются продук­тами вулканизма. Чтобы выдать обстоятельные рекомен­дации, мы и должны изучить процессы формирования таких месторождений. Чем дальше на Полярный Урал,— закончил Александр Михайлович,— тем больше загадок он преподносит.

Уральские геологи ведут свои исследования, исполь­зуя фундаментальные достижения новой глобальной тек­тоники «движения континентов».

Ученые-металлурги, конечно, еще только присматри­ваются к подземным богатствам заполярных отрогов Ка­менного Пояса, но интерес у них уже глубокий. Об этом может свидетельствовать и тот факт, что директор Ин­ститута металлургии академик Н. А. Ватолин в послед­нее время практически каждый год появляется здесь.

— Первой ласточкой нашего делового сотрудниче­ства с полярно-уральскими геологами,— рассказывает Ни­колай Анатольевич,— была работа со здешними баритами. Институт усовершенствует технологию получения силикобариевой лигатуры, которая улучшает свойства чугуна и стали. С полярно-уральскими баритами эту лигатуру получать несложно и надежно. С бокситами вышло наобо­рот — переработка их сложна. Но мы для того и ведем исследования, чтобы ясно видеть перспективы. С другой стороны, наша работа позволит и геологам определить приоритеты — простота технологии получения какого-то сырья позволит им обратиться конкретно к каким-то ми­нералам. Главная же наша задача здесь — комплексная разработка всех местных руд, может быть, даже на стыке черной и цветной металлургии, причем технология дол­жна быть безотходной. Если неприемлемо то, что мы, за­грязняя окружающую среду, оставляем горы шлама и шлака на Южном и Среднем Урале, то на Полярном Урале это экологически противопоказано. Наша предварительная разведка и направлена на то, чтобы здесь раз­работать комплексную безотходную технологию.

В конце ноября 1979 года в Свердловске проходила Всесоюзная научная конференция «Проблемы развития производительных сил Урала на перспективу до 1990 — 2000 годов (с учетом прилегающих экономических рай­онов) », организованная Уральским научным центром АН СССР, Комиссией производительных сил и природных ресурсов при президиуме АН СССР, советом по изучению производительных сил при Госплане СССР и Централь­ным экономическим научно-исследовательским институ­том при Госплане РСФСР. В числе других решений при­няты и программные заявления, касающиеся Полярного Урала, в том числе «предусмотреть... опережающее выде­ление средств на поисковые и геологоразведочные работы и промышленные изыскания на железные руды, руды цветных металлов, уголь особенно в районах... Северного, Приполярного и Полярного Урала». «Важнейшей» наз­вана задача «форсирования поиска и разведки новых месторождений, включая районы Северного, Приполяр­ного и Полярного Урала».

Ученые Уральского научного центра разработали программу «Уральский Север», которая учитывает все аспекты развития этого района до конца века.

Приходит время Полярного Урала.






ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ:


АЛЕШКОВ А. Н. Дунито-перидотитовые массивы Полярного Урала. М., 1929.

АНДРЕЕВ В. Н., ИГОШИНА К. Н., ЛЕСКОВ А. И. Оленьи пастбища и растительный покров Полярного Приуралья. М., 1936.

БАКЛУНД О. О. Горные породы Полярного Урала и их взаимные от­ношения. Спб., 1912.

БЕЛОВ М. И. История открытия и освоения Северного морского пути. Т. 1. М., 1956.

ГЕРБЕРШТЕЙН С. Записки о Московитских делах. Спб., 1908.

ГОРОДКОВ Б. Н.Полярный Урал в верховьях рек Войкара, Сыни и Ляпина. Л., 1927.

ГОФМАН Э. К. Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой. Т. 2. Спб., 1856.

ДЕРЮГИН К. М. Путешествие в долину нижнего и среднего течения Оби. Спб., 1898.

ЗАВАРИЦКИЙ А. Н. Перидотитовые массивы Полярного Урала и окру­жающие их породы. М., 1937.

ИВАНОВА А. М., ОСАДЧЕВ Б. Я - Геологическое строение бассейна рек Нырмы, Лядгея и Большой Хууты. Л., 1952.

КАТАЛОГ ЛЕДНИКОВ СССР. Т. 3. Л.: Гидрометеоиздат, 1966.

КЕММЕРИХ А. О. Полярный Урал. М., 1966.

КЕРЦЕЛЛИ С. В. По Большеземельской тундре с кочевниками. Архан­гельск, 1911.

КОВАЛЬСКИЙ М. Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой. Т. 1. Спб.. 1853.

КОДОЛАНИ Я. АНТАЛ РЕГУЛИ. Будапешт, 1976. На немецком языке.

КУШЕЛЕВСКИЙ Ю. Путевые записки, веденные во время экспедиции. Тобольск, 1864.

ЛА МАРТИНЬЕР П. М. Путешествие в Северные страны. — Записки Московского археологического ин-та, 1912, т. XV.

ОЛЕДЕНЕНИЕ УРАЛА. М., 1966.

ОХОТНИКОВ В. Н. Геология рудных образований Полярного Урала. Л., 1975.

ПЕРЕВОД ПИСЬМА ВЕНГЕРСКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА А. РЕГУЛИ К ЧЛЕНУ РГО, АКАДЕМИКУ КЕППЕНУ.— Записки РГО, Спб., 1849, кн. III.

ПИНХЕНСОН Д. М. Проблема Северного морского пути в эпоху ка­питализма. Л., 1962.

РОССИЯ. Т. 5. Урал и Приуралье. Спб., 1914.

СИДОРОВ М. К. Север России. Спб., 1870.

СИРИН Н. А. Магматизм Приполярного и Полярного Урала. М., 1962.

СОЧАВА Б. В.Ботанический очерк лесов Полярного Урала от реки Нельки до реки Хулга. Л., 1928.

СУКАЧЕВ В. Н. К вопросу о влиянии мерзлоты на почву. Спб., 1911.

ТАТИЩЕВ В. Н. Избранные труды по географии России. М., 1950.

ХАБАКОВ А. В.Полярный Урал и его взаимоотношения с другими складчатыми областями. М., 1945.

ЩУРОВСКИЙ Г. Е. Уральский хребет в физико-географическом, геогностическом и минералогическом отношениях. М., 1841.













notes


Примечания





1


Хотя сегодня принято считать, что название «Урал» — баш­кирского происхождения, но все же следует помнить, что и в мансийском языке «ур» обозначает холм, возвышенность. Попут­но отметим, что термин «пояс» сохранили геологи — горная си­стема Урала представляет собой «складчатый пояс».




2


Каслать — передвигаться по тундре на оленьей упряжке.




3


Ленинский сборник, XXIV, стр. 53.