499 Шамсутдинов Избранное Т. 3
Николай Меркамалович Шамсутдинов


В третьем томе собрания сочинений лауреата всеросийских и международной литературных премий Николая Шамсутдинова представлены стихи, посвященные, по словам поэта, «действительности без грима». В них поэт поднимает ключевые сегодня проблемы духовности человеческого общества, милосердия и гуманизма.









Николай Шамсутдинов







ИЗБРАННОЕ



Том 3




ДОСТОИНСТВО — ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ ДОСТОЯНИЕ


Николай Шамсутдинов родился на Ямале, именовавшемся до недавних пор материком «белого забвения». Великая северная равнина, простирающаяся на долгие сотни, а то и тысячи верст, вплоть до океана, уже с раннего детства закладывала в нем метрическую размеренность его будущих произведений, с эпической мерностью повествующих о реалиях северной тундры и тайги.

Биографию едва ли не любого поэта, за редчайшим исключением, вполне уместно отождествлять (извините за тривиальность сравнения…) с традиционной травинкой, пробивающейся сквозь непременную коросту людской косности и ограниченности, не уступающей по крепости панцирю вечной мерзлоты, покрывающей северную землю…

И, в данном случае, стихи Николая Шамсутдинова с их фиксацией душевных состояний, переживаемых человеком, с полным основанием уместно уподобить своеобразной лирической кардиограмме, отражающей в своих пиках и западаниях бытийные и психологические перепады человеческого нелегкого в критических ситуациях, бытия.

Характер любого человека, а уж тем более человека, занимающегося творческим трудом, непосредственнейшим образом проецируется на его судьбу.

И вот ей-то, судьбе, и было угодно свести, нет! смешать в своеобычном поэтическом тигле тюркский холерический темперамент Николая Шамсутдинова — с чуткой ко всему живому, первозданностью дышащей субстанцией русского языка, который он в совершенстве постиг, так как служению этому феномену посвятил мастер более сорока лет интенсивной работы в отечественной словесности, до сих пор обогащая ее своими произведениями, неожиданными и зачастую парадоксальными, редкими образами, блистательными метафорами, отточенными эпитетами.

Этот удивительный симбиоз великого языка и сложной, щедрой на горькие потрясения и утраты судьбы дал, как это ни парадоксально, свои позитивные плоды, то бишь стихи и поэмы, вводящие читателя в атмосферу родного поэту уникального северного края, от лица которого Николай Шамсутдинов выступал в своих ранних, первых книгах «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Сургутский характер», «Лицо пространства»…

Да, самое начало творческого пути поэта отмечено такой поистине живодарящей мощью образов, раблезиански живописным изображением и северной природы, и недюжинных характеров северян, что эти родовые черты роднят его с поэзией великого Павла Васильева, которому впоследствии младший поэтический собрат посвятит свой лирический цикл «Клятва на книге».

Н. Шамсутдинов творил свой предметный, абсолютно наглядный мир из реалий северного, трудно поддающегося постижению и воплощению в слове, бытия.

Загорел и скуласт,
В белоснежных, тугих торбасах…
Плотно солнце прижалось к сатиновой красной рубахе.
Спит забытый кисет в волосатых, тяжелых руках,
Шитый ворот коробят лиловые, алые птахи.
Разметался мороз на окне…
Яркий жар очага.
Бесконечна, как эпос, великая зимняя тундра.
Мой старик ладит стол, спозаранку забив рогача,
Открывает застольем — полярное хилое утро…

/«Табунщик Микуль»/

И не расставайся Н. Шамсутдинов со своей, магистральной о ту пору, северной темой, это было бы вполне и объяснимо, и оправдано сложностью и обширностью интенсивно разрабатываемого им материала, к осмыслению которого был он призван всем ходом событий едва ли не с «младых ногтей». Недаром же под его пером возникали такие яркие, колоритные, с любовью и мастерством выписанные натуры «Поджигательницы Зинки», «Гулены», «Табунщика Микуля», «Стармеха Соколова», авторской волей вовлеченных в силовое поле его творчества, в котором, вопреки постулату И. Ильина, герой не является «плоским, одномерным элементом авторской маски…», а становится выразителем авторского мировоззрения, его взгляда на мир и происходящее в нем…

Сибиряк по месту рождения, поэт открывался читателю и как сибиряк по месту приложения своего дарования, гражданского темперамента, профессионального опыта.

А что герой? Моих кровей —
Его тревоги, размышленья.
В нем черт моих — наперечет,
Я вижу: суть его — иная,
Хоть от судьбы моей — отсчет
Ведет судьба его, мужая,
Мою же душу, в свой черед,
В чужие страсти погружая…

/«Герой»/

Каждое стихотворение Н. Шамсутдинова тех пор следовало воспринимать как своеобычный портрет времени в контексте пристальных авторских пристрастий. И как техника портрета требует полноты психологической характеристики, так и стихи его, источники размышлений для читателей, были насыщены той неуловимой атмосферой со-причастности, со-творчества, того духовного со-беседования, при которой художник освобождается от суетной повседневности и обращается к вечному, сам порой о том не ведая.

Сибирь сегодня — больше, чем Сибирь.
Она встает, грядущего прообраз —
Не просто приручаемая ширь…
От полюса, студеная, стекая,
Она несет огни свои, завет
Веков минувших — будущим, крутая
И с молодою дерзостью в родстве…

/«Сибирский характер»/

Будучи в ранних стихах записным экстравертом, Н. Шамсутдинов, судя по стихам 90-х гг. прошлого века и начального десятилетия века нынешнего, вполне естественным образом перетек в полную свою противоположность, предъявив читателям одной из последних книг «Заветная беззаветность» черты натурального интроверта, сосредоточенного, прежде всего, на своем, сугубо внутреннем мире, обращенного на самого себя и подчеркнуто созерцательного — словом, такого непредсказуемого в прежнем певце тайги и тундры, в стихийной, эпической полифонии которых голос автора был своего рода лирическим фоном…

_Человек,_ по утверждению его, — _«место_встречи_времени_и_пространства»,_ передающего свою энергию языку людей, населяющих данный ареал. Вот и мой герой, вспоенный чистым, целебным воздухом северных просторов, при тогдашней, явно адамической, чистоте чувств и отношений, стечением обстоятельств оказался погруженным в урбанизированный, механистический мир, доминантой бытия в котором является вынужденное, доведенное порой до абсурда самоограничение, будь то интимное чувство либо выбор бытийных приоритетов, гражданская позиция или… Впрочем, прервемся, иначе перечисление продлится до бесконечности. В отражаемой — и отрицаемой им по ряду причин — действительности, приобретшей монструозные черты, творимые нами же, утратившими свои обязательства не только перед средой, но и, что самое страшное, — перед собой, все большую актуальность приобретает потребность освободить от балласта душу, заключающую в себе этот противоречивый, непредсказуемый мир.

Душа ищет свободу волеизъявления как форму своего существования и находит ее в _«акустике_ассоциаций»,_ аллюзий, в фабульных хитросплетениях и метафорических откровениях.

Мобилизованная необходимостью выбора между элегией и диатрибой, муза Н. Шамсутдинова насыщает стихи мотивами упадка человеческого духа, который переживает сегодня подлинно паническое состояние, подобное тому, что переживает страдающий клаустрофобией человек, помещенный в наглухо замкнутое пространство.

«_Клаустрофобия_души_» — так назвал один из циклов третьего тома «Избранного» Николай Шамсутдинов. И главный герой этой книги — осваивающий _«одическое_одиночество»,_ разочарованный в бытии и дистанцирующийся от него человек, одержимый _идеей_абсолютной_безыдейности_сущего._ Осмысленная им бессмысленность все того же сущего — вот продукт его рефлексий. Протоначальные гедонистические устремления автора пронзительных любовных стихов (книги «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность») трансформируются, по зрелости, в поздний опыт утрат и разлук, не столько препарирующий их, сколько моделирующий в сознании насыщенный противоречиями образ «_пишущего_эпитафию»_ вырождающемуся в гигантскую ростовщическую контору миру. Миру неизменных (зачастую — низменных) иллюзий и непременного отрезвления — выздоровления! — от них.

Это — прерогатива зрелости, оставляющей в недоумении юность, язвимую идиосинкразией к реальности.

Альтернативная к повседневному убожеству, поэзия Николая Шамсутдинова, поэзия оголенных нервов, не есть отрицание мира, она не переключает энергию аффективных явлений на творческие цели, не является продуктом сублимации, а стремится к максимальному самовыражению автора, далеко не безразличного к переживаемым согражданами перипетиям, насыщенным приметами перманентного упадка.

Герой его, по преимуществу — «клошар», «_открывает_себя_в_святом_отчуждении_от_всего,_чему_он_—_и_причина,_и_автор»,_ так как, «_выгуливаемый_бездельем_и_водкой»,_ которого _«пасут_химеры»,_он_«заперт_в_комплексах»._ Только «_переболев_грядущим,_привыкаешь_к_реальности»,_ что _«находится_в_реестре_у_дьявола»,_ ведь она «_держится_на_кривде,_как_сума_на_гвозде»._

Его воистину выстраданное — _«…добродетели_всё_не_поладят_между_собою,/_а_пороки_—_столкуются…»_ — выводит из личной эмоциональной сферы _«мир,_пожираемый_жадностью»_до такой степени, что _«под_веками_прячешь_взгляд_пепла»,_ ведь опаскудили _«мир,_скоморохами_перешитый/_в_шапито_и,_под_гогот,_попсой_загажен»._

_«Имярек,_ведущий_жизнь_повседневной_маски,/_одержимой_с_рождения_поисками_лица,/_приговорен_к_жизни»,_ где он — _«лишний_на_пиру/_у_зажравшихся_и_сам_на_себя_поставил,/_как_на_всё,_что_имеет»_ в этом _«винегрете_из_железобетонных_чудовищ,_столпов,_убогих_развалин,_примитивных_палаццо,_словно_губка,_вбирающих_свет_и_источающих_тьму…»._

Как ни парадоксально, _«суть_изящной_словесности_—_взращиванье_пустот»_ в соплеменниках? Автор не воплощает данный императив в своей поэтике. Он просто вживляет его в чуткую ткань раскрывающегося навстречу сознанья, оставляя за ним право выбора: либо принятие, либо отрицание.

Он не теряет надежды на благой пример мировой, да и отечественной литературы, ведь _«воображенье_—_самый_лучший_из_гидов»_ по Дантовым кругам современной реальности, да потому хотя бы, что _«мысли_следуют,_не_изменяя_себе,_за_сердцем…»._

Отчетливо сознавая, что _«человек,_взяв_реванш,_убывает_одновременно_со_временем»,_ Николай Шамсутдинов со знанием предмета исследования пишет о женском _«искусстве,_с_каким_на_лицо_кладут_грим,/_обжуливающий_как_время,_так_и_обожателей_взбалмошной…»._

Вот о них-то, _«не_знающих_снисхожденья,/_судя_по_ускользающим_лисьим_глазам»,_ о них, чья _«мягкость_подтачивает_твердость_ригориста,/_размеренно_пальпирующего_вагину…», —_поэт знает достаточно много, чтобы привести читателя к умозаключению:

…у негрешившей постоянством
Жизнь в прошлом… Эпидемия неврозов —
Любовь слепа, одаривая рабством
Рисковых… И, бледнеющий под взором,
На сердце, обращаем в быль, не тает,
Как и не иссякает снег, которым
Она ушла к другому, что не знает
Пресыщенности…

Чтобы избегнуть упрека в тавтологичности, мы обратимся к другим строкам, чтобы увидеть:

С крепкой проседью, но, на прогулке, еще не шлак,
Человек тупика, с мятым Кеннетом под подушкой,
Учится одиночеству, как выживанью, — так
Замыкаются в створках своих, становясь ловушкой
Для себя же… Альянс выливается в мезальянс
С музой, ждущей иных. Приручая воображенье,
Обстоятельства, зная резон, выбирают нас,
А не мы их…

При исчерпывающей достоверности образа, констатация самого факта человеческого увядания окрашена интонациями умудренной сдержанности, примиренности с подступающей старостью. Герой как бы дистиллирует свои ощущения, чувства, мысли в целостную картину, ибо, _«только_что_из_тенет/_Гименея,_потерям_ведет,_сокрушаясь,_счет/_пожилая_память,_затертая,_словно_монета…»._

И — _«не_освистывай_прошлое,_словно_реликт…»_ — призывает Шамсутдинов, ведь

В душе — вполне можно составить, ворча в своей
Перспективе,
гербарий морщинистых гарпий, сей
Список ветрениц в прошлом…

Приоткрывая еще одну грань своей бурной биографии, поэт, _«порой_пасующий_перед_собой…»,_ апеллирует к ассоциативным (предполагаемым) наперсникам своих откровений и ламентаций, которыми он никогда не будет услышан:

…отталкивающий берег,
Сосредоточен пловец… И, терзая финик,
Обременяя карманы вещим отсутствием денег,
Сумерки осеменяет сомнениями сангвиник —
Финик для жизни без ангажемента… Всегда — чужое,
Время сдается внаем, словно угол. Без сожаленья
Жертвующий, в безразличии, будущему собою,
Не оставляет оставленных в прошлом…

«Эстетика — этика будущего…» — прорицал на заре XX века М. Горький. На заре века XXI Н. Шамсутдинов, словно следуя завету классика, служит _эстетике,_ выполняющей для него роль Вергилия в этом непростом мире, становящемся благодаря усилиям мастера _«миром_собственной_выделки»._

И он щедро делится с нами своими открытиями в постижении характера этого мира, равно как и в языке, имя которому — бесконечность.

Подвергаясь нападкам и «правых», и «левых», мастер держится подчеркнуто отчужденно и обособленно, не принадлежа, в частности, ни к одной из многочисленных стилистических «школ», так как едва ли не все течения — и натурализм, и метаметафоризм, и символизм, и модернизм, мордуемый постмодернизмом, — слились в его работе в один мощный поэтический поток, в котором, как в родной стихии, не сосуществуют, нет! а сопрягаются, взаимодействуют, воодушевляя друг друга, и _«сперматозоид_вымысла,_герой…»,_ и _«купальщица,_напористая_за_буйками_—_брассом,/_за_молом,_в_молотьбе_коленей,_ — _кролем…_голодный_взгляд_коленки_ которой, _блеснувший_из_неистощимой_пены,_ — _неистребим…»._ Неистребима и жажда поэта объять гармоний этот расхристанный, погрязший в скверне и пороках, несчастный мир.

Духовное смятение автора поэтому и вызывает к жизни _«стальную_стилистику»_ его филиппик, придающих стихам захватывающее звучание, хотя, как иронически констатирует поэт, ему «_пеняют…_трилобиты_штолен,_ферм,_заводов,_что_смысл_зашторен…»._

Да нет же! Это зашорены глаза «доброхотов», назойливо декларирующих об объективности своих воззрений на творчество Николая Шамсутдинова, а на самом деле пытающихся обречь его забвению.

В наши нечастые с Н. Шамсутдиновым встречи в Германии и России мы подолгу беседовали с ним о ситуации, сложившейся в российской поэзии, о новых веяниях в ней, о новых именах… Безусловно, многое из услышанного от него осталось за рамками этого материала.

Так что же заставило меня взяться за перо? Более сорока лет известный российский поэт фанатично служит античной богине Эрато, покровительнице поэзии. И все эти долгие годы, несмотря на обилие публикаций в журнальной периодике СССР, России и за рубежом, несмотря на массу изданных в столичных и региональных издательствах книг (отсылаю к материалу И. Матвеевой «Соименник сердца» во втором томе настоящего «Избранного»), критика со стабильным постоянством, заслуживающим более достойного применения, подвергает его работу откровенному замалчиванию, создавая из поэта некую «фигуру умолчания». Подобная обструкция совершенно необъяснима с точки зрения здравого смысла, более того, она неуместна в отношении мастера, давно уже перешагнувшего в своем динамичном развитии рамки региональной литературы. Подтверждением этому слова — безвременно ушедшего из жизни Станислава Золотцева о Шамсутдинове как о самобытнейшем российском стихотворце.

Заведомая глухота и слепота противостоящей среды всегда сопутствует тем, чье масштабное дарование не укладывается в прокрустово ложе дурно толкуемого средой прагматизма в отношении искусства.

Мощное и независимое дарование оборачивается для творца, в конечном счете, драмой, ибо серость, отравленная ксенофобией и восполняющая недостаток таланта огромной пробивной силой и нахрапистостью, буквально выдавливает его из активной жизни… Традицией стало — сначала добить, а затем, с помпой и славословиями, канонизировать. Многочисленные примеры подобного у нас на слуху.

Сетуй не сетуй на отсутствие откликов критиков либо читателей, но по себе знаю, как тяжело творить в атмосфере полнейшего психологического вакуума…

Безусловно (и это необходимо признать), обструкция в отношении Николая Шамсутдинова коренится в нежелании признавать моего собеседника в силу его — каким бы анахронизмом это ни являлось! — восточного, тюркского генезиса, последовательно шельмуемого адептами расовой чистоты в отечественной словесности…

Предвидя реакцию протестующих, обращусь к словам Бродского в статье об А. А. Ахматовой, не только уместным, но и необходимым в данном контексте: «…в России имя с татарским звучанием воспринимается не столько с любопытством, сколько с предубеждением…».

И вот ведь парадокс — дело в том, что Н. Шамсутдинов татарином-то, по существу, и не является, так как предки его, носители древней булгарской фамилии Тимировых, две сотни лет назад переехали с берегов Итиля (Волги) в Сибирь.

И тут же — для усиления эффекта моих аргументов — процитирую Инну Кабыш из «Литературной газеты», обращающуюся к своим ученикам: «Талант — это не только и не столько людские аплодисменты, сколько людская зависть. Зависть — неразлучная спутница таланта. Умейте защищать свой талант. Умейте держать удар!».

Что ж, Николай умеет держать удары судьбы…

Метафизическая амбициозность нуворишей отечественного разлива привела к катастрофической инфляции таких, сакральных до недавних пор, понятий, как «добро», «милосердие», «справедливость», «бескорыстие». И мой друг, выброшенный более десятка лет назад происками Судьи из квартиры на улицу и обреченный, таким образом, на бродяжничество, а в руках бездарного эскулапа лишившийся дара речи, выстрадал несомненное право на болевое «_Достоинство_—_мое_последнее_достояние…»._

Более того, он, можно сказать, утилизировал свое негодование и ненависть к негодяям, создав не один обличительный цикл для третьего тома «Избранного», не изменяя, впрочем, и традиционным своим пристрастиям, эманация которых освещает творимый им мир.

А творимый моим героем мир не интерпретируется дефинициями (определениями) пристрастий, ибо в нем, этом отнюдь не демонизируемом мире, «_опустошенном_пустынею_в_женской_душе»,_ тем не менее, царит «_акустика_ассоциаций»,_ вызывающих, например, к жизни «_застиранную_в_сравнениях_осень»,_ в которой «_две_стихии_борются,_врозь_и_в_дрязгах,_за_память»_героя, наблюдающего, _«как,_в_чужую_душу_приотворено,/_бодрей_в_скрипучих_репликах_окно…»._

Шамсутдинов обладает богатой творческой родословной, исполненной мощью и полифоничностью соседствующих в пантеоне мировой поэзии творцов.

И если, _«в_виду_Террачина»,_ рвется к морю студеный «_эрудированный_родник,/_еще_помня_Овидия,_Тацита,_Ювенала…»,_ откроем же ему дорогу туда, где его действительно ждут не «_пожиратели_зрелищ_и_колы…_чьим_редким_отсутствием_облагорожена_морская_гладь»,_ а — хотя бы — те, «_чьи_фантазии_жарко_вынашивает_Сапфо,/_под_парусящими_снами,_хрониками_Хроноса…»._

«Хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова… прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами…» — так писал о нем в 80-х годах прошлого столетия Станислав Золотцев.

Сегодняшний Н. Шамсутдинов не изменил остроте своего взгляда, не отвлекаясь на выбор — «высокого» или «низкого» ранга предмет, избранный им не только для изображения, но и для одушевления бытия этого предмета. А _бытию_глобального_толка_ подобное одушевление вещей необходимо как условие выживаемости в психофизической чересполосице неизменно критических состояний действительности.

Снег бел, простите мне трюизм, как молоко…
Но в этой фразе, chere, так видно далеко,
Где, в роскоши лепнин, тем барственней барокко,
Чем прихотливей снег в кудрявом рококо.

/«Снег в Париже»/

Это — больше, чем чувственная пластическая предметность реалий. В поэзии Шамсутдинова — субстанциальный (сущностный), по Пастернаку, «всесильный Бог деталей» нивелирует декларируемое различие между бытием и бытом, в брутальных зачастую воплощениях…

…до слабости в руках,
С бессмыслицею, беглые, в ладу,
Как браки, второпях, на небесах, —
Разводы совершаются в аду.
Но, с ясным поцелуем в лоб, вдвойне
Софиста в искушение вводя,
Отвесный юмор висельника не
Пример для подражания…

Его поэзия отнюдь не потеряла в своей пронзительности прямого высказывания, но приобрела в ходе своей эволюции такие черты — как подчеркнутая утонченность его лирических характеристик, как многослойная, насыщенная явными и зашифрованными цитатами философов и писателей художественная ткань его произведений, отсылающая читателя к неисчерпаемому кладезю культурных и исторических реалий.

В то время, когда современный литературный процесс решительно исключил книгу из центра своего внимания, поставив на ее место презентацию, принимающую разные формы, такие, например, как синтез поэзии и музыки, увлечение видеозаписями, авторские выступления, эпоха Гуттенберга с ее приоритетом печатного слова, трансформированного в книгу, уступает свои позиции.

Но Шамсутдинов, фигура из плоти и крови, не укрывается за новомодными увлечениями, как, впрочем, и в юности — за текстом, а неизменно отождествляет себя с персонажами своих произведений, в которых он не только предельно автобиографичен, но пронзителен в своих прямых высказываниях.

Сын материка «белого забвения», он по слову, по образу, по стихотворению взращивает свой, многоголосый и полноцветный, материк, ждущий своего Колумба, хотя появление оного весьма проблематично в сегодняшнем театре абсурда.

Н. Шамсутдинов не только открывает нам самих себя, нас в мире и мир в нас, но и приглашает, по словам М. Цветаевой, к соучастию к творчеству.

Собственно говоря, при уже упоминавшемся _«человек_—_место,_где_встречаются_пространство_и_время»,_ встреча эта, а скорее, столкновение двух стихий, вызывает тектонический сдвиг в читательском восприятии его поэзии.

Судьба сподобила его рождением на самом «краешке земли», на отшибе, можно сказать, цивилизации, где настолько могуч и действенен «_приворот_простора»,_ что строки мастера приобрели такую широту поэтического дыхания, укладываясь, чаще всего, лишь в размер многотерпеливого анапеста.

Не спешите закрывать эту книгу. Задержитесь на любой из ее страниц и вы увидите, какой «_у_времени,_не_убывая,_мажорный_жор/_—_хвори,_формы_Фальстафа…»._ Но — _«реальность_приправлена_памятью:_мерная_зыбь,/_золота_и_крупна,_перемигивается_на_солнечном_море…_Полощущий_грот_забирает_на_вздохе_свежак…»._«Измор_четырех_измерений_держит_нас_взаперти?»_

Это — Сибирь. Край, явленный миру во всех его четырех измерениях усилиями своего сына и певца. А в заключение адресуюсь непосредственно к автору замечательного третьего тома «Избранного», к Николаю Шамсутдинову:

«Дорогой друг!

Благодарю тебя за радость знакомства с новыми твоими стихами, часть из которых довелось мне прочитать в периодике. Но, собранные в одну рукопись, они, перечитанные вновь, вызывают такой мощный накат духоподъемности, что появляется нестерпимое желание создать свое, такое же — глубоко содержательное и изощренное по форме.

Ты — не «пасынок неусыпной отечественной словесности», как писал в одной из книг… Тебя читают, любят и чтут.

Недавно зайдя в Интернет, столкнулась я с информацией такого рода: «…стало известно, что ученица 11 класса МОУ ПСОШ № 1 Кристина Гноевая стала лауреатом VI Всероссийского молодежного конкурса «Меня оценят в XXI веке». Конкурс проводится при поддержке Госдумы РФ, Управления делами Президента Российской Федерации, Роскосмоса, Российской академии образования, Росвоенцентра при Правительстве РФ. Наградой за победу стало приглашение ученицы… на защиту научно-исследовательской работы «Проблемы экологии в поэме Н. М. Шамсутдинова «Покорители» и повествовании в рассказах «Царь-рыба» В. П. Астафьева». Для Кристины поездка в детский дом отдыха Управления делами президента РФ в Непецино стала победной. Среди 50 человек, в числе которых были даже студенты 3–4 курсов филфаков, в номинации «Литературоведение» Кристина стала обладателем диплома первой степени».

/Газета «Северный луч», г. Тарко-Сале, ЯНАО/.

_IRMA_YSTUS_






Слово есть образ дела







* * *


С колоссами, зачитанный, одно
И то же, достославный Гай Светоний
Транквилл — ночной транквилизатор, но
Не из пустого чтива, посторонний
Глумливому гламуру… Январем
Глядит, осточертев чертами, муза,
В соблазне совладать со словарем
Калигулы и Августа. Обуза

Народонаселенью, не статист,
Но — взят метаморфозами в науку,
Мордуемый молвой «постмодернист»
Трояном — длит одическую скуку.
Набрякшее ненастьем, как виной,
В огнях, темнее небо над вокзалом
Термини, повернувшимся спиной
К закату Рима… Незнакомка в алом

Проходит, Рим, булыжником твоим,
И бюст — в упор. С восторженным «Аида!..»,
Исполнен, в духах Пантеона, Рим
Крупнозернистой зоркости гранита.
Бесспорная, «в душе открылась течь»…
Проникнутая притяженьем жанра,
Прохожего — одергивает речь,
Исполненная внутреннего жара

Классической латыни… Злее соль
Познания: недаром, видит автор,
Судьбу, чье становленье — через боль,
Вываривают с лавром. Триумфатор
Фонетики — смурней, вникая в текст,
И Рим Транквилла не поймет Нерона,
Пока не хрустнут позвонки под тек —
тоническою точностью тевтона…

_2007_






* * *


Бессонница… В плену иносказаний,
под крики чаек, прячущих испод,
Выстрадываясь из чужих страданий,
угрюм рапсод — парадоксальный плод

Растерянной любви. Из-под панамы —
навстречу взгляд. Оглядываясь на
Пролог, не объяснить природой драмы
ловушек бытия. Оглушена

Луной, спит занавеска… спят в зловещем
молчании часы… на кухне злей
Ворчанье в кране… Мудрость жизни — в вещем,
живом непослушании вещей,

Помалу обретающих ухватки
могучих мойр, играющих судьбой,
Чтоб имяреку, чьи устои шатки,
не оказаться, всхлипнув, под собой,

А — разрешиться комариным писком…
так с отрицаньем сводят счеты, ведь
В постель наверняка ложатся с риском
наутро не проснуться, дабы впредь

Не засыпать. Из твоего же теста,
с горизонтальной немочью на «ты»,
Протягивает муза из контекста
бессонницы скандальные плоды,

Что, по исходу, то сладки, то терпки.
Рапсод, лелея комплексы свои,
Пленен плакучей пластикой Евтерпы,
подсвеченной дыханьем флейты… И

Полуночью, чьи призраки зловещи,
лицом уткнувшись в жесткий сгиб руки,
Он, слившись с ним, неотличим от вещи,
прочитанному выше вопреки…

_2008_






* * *


_Урбино_Фолли_


За Генуей, в барашках волн, едва ль
Приветлива об эту пору, снова —
Осенняя, вам отвечает даль
Пустым, прозрачным взглядом птицелова,

Поддразнивая желчь… И неспроста,
Промозгла, не предмет парадной оды,
Окрест ее сиротства, пустота
Соцветья вымывает из природы,

Чьи, в изложенье жизни сей, глаза
Обращены в себя. И, сбив дыханье,
Что, обрекая ностальгии, за
Студеным оседаньем в подсознанье

Ненастной сини, прячущей свои
Фантазии от взора щелкопера?
Чем, отраженный тишиной в крови,
Настойчивее приворот простора,

По сути, соглядатая в душе,
Тем всё мрачней, к язвительности Гафта,
Пролившись в мелководные клише,
Залив — цезура плотного ландшафта.

При аскетизме черт, его окрас,
Простреливаем чайками, — бледнее,
Как смерть… Но «то, что убивает нас
(По Ницше), нас же делает сильнее…»,

Чтоб внять в краю задумчивых снегов,
О чем (смеясь иль плача, всё едино…),
За дли-инной анфиладой холодов
Поет урбанистический Урбино…

_2007_






* * *


Когда пасмурней в подслеповатом углу
Утро киника, и, при триумфе трюизмов,
Жизнь вбирает черты захолустья, — в пылу
Отрицанья не рвите с ней. У афоризмов
Жизнь листвы, выстилающей небытие
Мертвым шелестом. Как перегар эгоизма,
Вам вправляют мозги — притязанья рантье
На среду, воплощенье садомазохизма

В смог и стужу, что в иносказанье — тщета,
Ибо в необитаемом вами объеме
Одинокой души — мерзость и пустота
Одичания, словно в заброшенном доме,
Где, его же подобье на взгляд изнутри,
Озаряемы, за неимением света,
Мозговые извилины — метафори —
ческою пиротехникой… В полночь, с фуршета,

Сколько, фатум дразня, ни ищите в вине
Собеседника, в жажде любви и доверья, —
Окликаемой смогом, кому же как не
Кроткой музе послушно затачивать перья
Сюзерену? Зимою, взбрыкнувшей, как ртуть
В лютый зной, чья природа извечно сурова,
В откровеньях рапсода, коль вслушаться, — суть
Умственных антраша… Подхватив с полуслова

Интонацию ада, судьба — о рубце
На душе, и, наглядная, в этом причина,
Что в личинке, отложенной в ясном лице,
Вызревает, до хруста вминаясь, личина.
На постое у смерти, всего лишь залог
Паранойи, жизнь есть отвлеченность… в итоге,
Расслоившись по черновикам, ваш пролог,
Путеводным потерям служа, — в эпилоге.

_2007_






* * *


С каменистой тропы, ускользающей из-под ног
Прямо в пропасть, паденье у кромки ее — бросок
Духа к истине, ведь (звук Эоловой арфы…) голос,
Как субстанция, вдруг обретающая лицо,
Обнажает смятение, чтобы, в конце концов,
Оборваться на форте… Но, сдвинув хотя б на волос

Время, можно спокойно пройти той тропой,
как встарь,
Междометиями искушая чужой словарь…
Но чьи уши торчат, компилируя, из подтекста?
О, как честолюбивы коллеги! Любой из них,
Изводящих бумагу для истин, но — прописных,
Подголосок колоссов? Свежа, из иного теста —

Флегматичность баклана, следящего с валуна
За фланирующими. Реальность обойдена
Вечностью, становящейся для отчужденца близью.
Приворот поворота на Ялту… Уже навек
Утвердившись в оракулах (?), сумрачней человек —
Смерть его обеспечена всей предыдущей жизнью,

He-двужильной, увы… Продолжающий променад,
Видит это же одноименное небо над
Морем и над собой. По блаженному Августину,
«Люди слишком хрупки (с сожалением…), чтоб нести
Бремя самораскрытия…». Вечером, с травести,
Есть резон повторить свой маршрут, наплевав, что в спину

Дышит стужею пропасть. Прогорклою новизной
Открывается жизнь над крикливою кривизной
Кручи, не отпускающей дальше той бездны. Весь я —
В устремленности спутницы с искорками в зрачках,
И в ее шелковистых, как южная ночь, шажках —
Равноденствие дерзости, юности, равновесья…

_2010_






* * *


В лютой наледи катастрофических тротуаров,
Жизнь выплескивает содержимое пьяных баров
& shato в вакханалию красок… Ночной Гомер,
Наблюдая огни за окном, вспоминает Канны,
И его так же не обминовывают обманы
Сладкогласых сирен, подавая дурной пример….

Что
охотникам до «романтических безобразий»,
Залучая, поют они, поставщики фантазий
На любой изощренный вкус, что настойчивей на
Торжествующем торжище плоти? Стило в работе,
При вибрации образов, чей перебор в блокноте
По судьбе собирает на фабулу… Не бледна,

Юность — оргия острых оргазмов, На вид упорно,
Целомудрие пятится прочь под напором порно.
Но — критический возраст… Рискуя схватить афронт,
Расставляют акценты по правилам пряной ренты
Плюс, при местных армидах, иллюзии под проценты
Впрочем, тем и берет, в просторечии, мастодонт.

Осеняя любого в пути от рожденья к тризне,
На подложных страстях поднимается Древо жизни…
В расторопных распутницах словно играет ртуть,
Они, вкупе с вином, — достояние Диониса,
В свою очередь, не оставляя надежд Улиссу,
Подавая, как вызов, то взгляд, то бедро, то грудь…

Ах, марины… сирены… сильфиды! Едва ль укромны,
Что ж за бури бушуют под юбками их, условны
ли в коллизиях сих? Расписываясь на спине
Лютыми коготками, любая снискала право
И на стоны, и вопли.
Увы, летописец нравов,
Замордован моралью, но — неутолим вполне…

_2008_






* * *


Артельный листобой… И, ко всему,
В сыром юродстве северной столицы
Отрады нет ни сердцу, ни уму
В жестоком целомудрии юницы,

Погрязшей в безразличной красоте…
Но, в постном постоянстве ей — годами,
Не вызволиться, в лютой тесноте,
Из прошлого, сорящего сердцами

Пленительных распутниц… Есть в ночах
Томленье подступающего часа,
Хоть память, построжав, на мелочах,
То бишь обмолвках, ловит ловеласа

В лихом былом — и лиц круговорот,
И девочка-батут, напор искуса,
Так горяча, что заплывает рот
Языческою свежестью укуса,

Что вечно юн… Но, видно, перезрев,
Как плод пикантный, здесь, в бедламе этом,
Мир бессердечней к ним, перегорев
В усыновленном осенью. Дуэтом

Помешанным — не вытянуть… Виват! —
Во времени, от мира отрешенном,
Недостоверней человек, подмят,
В забвенье, сокрушительным крюшоном,

Хотя уместней, что скрывать, боржом…
Порой, в уюте кухонного глянца
И бодрых литографий, под ножом
Звенит фарфор — инфляция фаянса

Неприхотливой юности. Окно
Отворено, зазывное, в ненастье…
Тем пасмурней, несбыточным полно,
Влюбленного страдальческое счастье…

_2008_






* * *


Накипает капель. Заурядная зависть
К затянувшейся вечности, ибо, вполне
В духе времени, вящему не отзываясь,
_Что_это, с прирастаньем трофеев, как не
Откровение юности — в произрастанье
ли застенчивости чистоты?.. Слепоте
Ее лепета, лепте, — не до толкованья
Фарисеями. Дерзкая, по простоте,

Что за тень она ловит в своем отраженье?
Зашифрованный фарс, жизнь приязненна к той,
Что замкнулась, притвора, — в смущенном смешенье
Ангела и оторвы, бурлящих в одной
Из бездумных и взбалмошных, чье постоянство,
Чаще, гипотетично… И, в кознях любви,
Увлекая ее в авантюры, пространство
Просыпается в голосе верченой, и,

Своевольно в паденье, ее оседанье
В слабость жертвы — всё необратимей. Вот так
Одним духом взрослеют, пройдя Воспитанье
Не разочарованьями — лаврами, как
Ни зови их… Под бременем лютого грима,
У живущей наотмашь — капризы живут
В независимых выпадах примы, помимо
Прикладных интересов сквернавки, и тут

Распадается хрупкий союз, ведь, в надежде
На реванш, но — снотворною осенью, так
Расстаются без мелодраматики, прежде
Чем, устав, разойтись… Словно сжатый кулак —
Напряжен, не адепт — толкователь Эвклида,
Приручаем причинами, в сутолке лжет,
Что влюблен и любим, и, вскипая, обида
Вида, в массе язвящих, не подает…

_2008_






* * *


Сомнительный, к бессмыслице, приплод —
Не истиной, в ряду галлюцинаций,
Но — умопомешательством берет
Внезапный перебор ассоциаций,
Пока, к столпотворению в уме,
С простуженною трещинкой в дисканте,
Всё впроголодь, глотая лед, зиме,
Заспавшейся в рудиментарном Данте.

Под утро сухость, с кофе натощак,
Дерет, беллетризованная, в глотке —
Осточертев, крупнозернист наждак
Паранормальной стужи. «Мальчик, водки!» —
Чтоб, параноик, подмигнул июль, с
Мистической поправкой на ненастье,
И, дернувшись в скороговорке, пульс
Взбрыкнул, словно по юности, в запястье…

Утробной первородности вовне,
Предмет рифмованного ширпотреба,
В эпистолах выплакиваясь, не
Заплескивает нас ночное небо
Покоем. Непробудная досель,
Протягиваясь к нам из неолита,
К острастке зимней зауми, капель
Простукивает память неофита

Застуженными пальчиками… Знак…
Ч т о жизнь, залог неврозов и артрита,
Но — в пафосе беспафосности, как
Не авторство и горечь прозелита,
Над кем под грузом льда провис карниз,
Пока, с надсадой киника в гиганте,
Из человека захолустья, из
Депрессии — вытаивает Данте?..

_2008_






* * *


…но, прислушайся, с полузадушенной ряской реки
Ни движенья, ни всплеска… Обрыдла до изнеможенья,
С картой мира, повисшей на ржавом крюке, вопреки
Парадоксам материи, что не имеют значенья, —

Жизнь в медвежьем углу, посвежев, демонстрирует вам
Преимущество холода, скромного в поползновеньях
На ущербную плоть. Холодна, в недоверье к словам
Открывается истина времени… В предположеньях

Об истоках, сомненья ведут свой отсчет в тишине
Захолустья, и, черств, каждый день, иссякая, — Сизифов
Труд, в испарине бедности, — плод заблуждений, а не
Одержимость идеею, в кровосмешении мифов,

Чей конечный продукт — скептицизм. Тем безлюднее сны
И скуднее словарь собеседника. По постоянству
Червоточинке — судят о вас: заходя со спины,
Старость (апофеоз?) служит времени, а не пространству,

Обиталищу комплексов, если учитывать их,
Как всегда, перевес большинства. И, до колики в сердце,
Карта мира ветшает, с забвеньем в компании, и
Посему «кормчий пусть о ветрах рассуждает…», Проперций.

И тогда, в меньшинстве, адресуют безмолвную речь
К самому себе, сопротивляясь прострации… Лепта
Заблуждениям юности, жаждущей странствий, сиречь
Авантюры, — вербует, активная, новых адептов:

Скрип обшивки… Борей, исторгающий свист из снастей,
Стонущий в парусах… Как с сонливостью вечной ни спорим,
Даже в ряске бессильной реки, застигая, Морфей
Бодро будит объемные ассоциации с морем…

_2008_






* * *


В индивиде, что все же не ждет, шелопут, прострела,
Вздрагивает прозорливец… Слово есть образ дела,
И возмездие — вот оно. Сколько ни прячься в стиль
Бирюка и брюзги, жизнь к тебе, заскучав, терпима,
Даже если бесформенна в формах своих… Нет дыма
Без огня? Индивид? В перспективе — уже утиль,

Всяк стремится, собой обуян, в направленье ада,
И, при подлостях, что на один лад сыздетства, правда
Редко выглядит правдоподобной, как встарь, &… Дух
Человека есть бездна, в которую, если страшно,
Можно не опускаться. Что ж в ней за исход? Неважно,
Что в растленное время и кровный обычно глух

К ближнему. Не обещая приплода в скором, сдача
С фарса, суть эволюция, здесь, содержанье пряча,
Гуще сонмы несчастных, что, изгнанные с небес, —
Пища максим — жгут свет дотемна и не спят ночами,
Перемолотые вездесущими мелочами —
В пустоту, наводняемую мороком словес

Для слезливых очес… В окружении многоликом,
Есть у сердца свои обязательства. Невелик он,
Образ мира, источник двусмысленностей. С лица —
Проповедник и ерник, уверовав в Провиденье,
Невозможно представить, как максимум, что творенье
Оказалось бы, прах топча, совершенней Творца.

Индивид, облюбованный шорами, не посредник
В тяжбе Парок. Он непререкаемей, исповедник
Каждодневного ада… Трехмерна, перед лицом
Абсолюта — песчинка не менее мирозданья,
Невеликая, значит для вдумчивого созданья,
Не единожды, в принципе, битого бытием…

_2010_






* * *


Пригревшийся под сердцем, не с руки
Судьбе, как в неизбежную дорогу,
Я вышел в мир, строптивец, вопреки
Предназначенью, а вернее — року,

Злокозненному в прихотях… Шагрень
Надсадной жизни, горше к сердцу жмется
Полярный день, отбрасывая тень
На будущее в перевертнях. Рвется

Вновь связь времен, ведь, к завтрему — зола,
Учитывая каждую подробность,
Чужая, счет оплошностям вела,
В злорадной любознательности, подлость

Присяжных «доброхотов»… Что ж я знал?! —
Наглядно прям — из готов или скифов? —
Протравлен травлей, не осознавал,
Как страшен мир, законодатель мифов

О равенстве и братстве. Дерзок был,
Всей жизнью — в замордованной тетради,
Я имени,_«нацмен»,_не изменил
Успеха и дешевой славы ради,

Как именно ее ни назови,
Ведь как, хрестоматиен, ни злословил
Зоил, — я, прям, для гнева и любви
Души, густых кровей, не экономил.

С отточенными кознями в судьбе,
Веди я счет назойливым обидам,
Тогда непостижимый путь к себе
Забило б безысходностью и бытом.

Грех сокрушаться, ибо не секрет
И, в оборотнях жанра, справедливо,
Что в мире, унижая этим, нет
Банальной справедливости… Учтива

Измена, обнаженной боль держа,
И память длит пожизненную пытку,
Ведь, к ужасу, мучительно свежа
Жизнь, сметанная на живую нитку…

_2007_






* * *


С перспективой рефлексии, сытый провинцией
До печоночных спазм,
с реноме исповедника
Милых граций, мордуем к тому ж интуицией
Интонации, к слову сказать, собеседника
С ипохондрией, той, что поет не старение
Как константу грядущего, а, к удивлению,
Еще свежее, в милых чертах, упоение
Жизнью, что наставляет, сурова, терпению

Ортодокса… Не помня себя в пререкании
С очевидным, пресыщен, как всяк, неизвестностью,
Человек, заточенный в своем подсознании, —
Сокрушеннее с глазу на глаз с неизбежностью
Хворей, черного хода в забвенье, брюзжания
На погоду и близких — в стенаниях памяти
По упущенной юности, в чьем отрицании —
Как всегда, от лукавого… Чем ни обрамите

Ваше существованье,
дитя понедельника,
В нелюбови и пасквилях, будьте уверенны,
Мир по сути — отсутствие, в снах неврастеника
Навещаем вещами, что напрочь потеряны,
Оставаясь для прочих инкогнито. Сущее —
Форма несовершенства, в нем нет ни корысти, ни
Любопытства к нему… Постоянство, присущее
Лицемерию и сервилизму как истине

Черствых дней — всё острей. На лирическом нересте,
Что ему, позабыты за давностью, спутницы?..
Перелистывая их пост. девичьи прелести,
Трудно не избежать обязательной путаницы
В именах, чей реестр не ждет завершение.
И, деля безразличие между искомыми,
Он живет неолитом, свое отрешение
От действительности — населяя фантомами…

_2008_






* * *


В сердце, в ветхой мишени, саднит от стрелы
Протагона с тугим колчаном… За любовью —
Грезы, слезы, неврозы. Кому не милы
Ее милости, в горьких сомнениях, с кровью

Отрывают от сердца ее, за свои
Заблужденья платя сединою… С годами
Склонность к сумеркам, не унижая любви
Браком, — все искупительней в этом бедламе

Мегаполиса. Сколько окно ни гори,
Непробуднее улица, ибо по мере
Темноты сплошь наращивает фонари,
Предаваясь безделью, пока в атмосфере

Безмятежность… и — лень бросить лед в виски, лень
Взять газету. В недавнем повеса — на совесть,
Оттеняя свою безупречную тень,
Человек погружается в сплин, обособясь

От себя же, привычно, как прежде, топя
Иски к сущему в виски. И, словно бы в судный
Час, он, скоропостижно заставший себя
В умозрительном зеркале, — видит приблудный

Образ третьего лишнего… Резок и ржав
Голос правды, какой ее редко рисуют,
Ведь последнюю осень, от жалоб отжав,
Не ему, допивая свой чай, адресуют.

Но едва, ароматно, дыханье от уст
Феминистки с сугубой неприязнью к узам, —
Выпрямляется воля к «сотворчеству»: вкус
К авантюрам, настойчивый, движет искусом…

_2008_






* * *


Незаметно, в забвении стереотипа
Хладнокровия, что и, в конце-то концов,
Опрометчиво, — медленно от прототипа
Отступается и — выстывает лицо
Мифотворца… И тем, наплывая, капризней
Ожиданье в чертах, ведь, в щетине до скул,
Грея безукоризненную в укоризне
Оборотцами жиголо, бурно на стул,

Закипая, с одеждой швыряют надежду
На присяжную нежность средь выходок сих,
Погрешив дисциплиной дистанции — между
Неизменно истошными в стонах своих,
Ибо, судя по ариям, каждый из сытых
Надоевшими сценами — длит монолог,
С головой погружаясь в избыток избитых
Истин, не одному подводящих итог

Бытия. С сардоническим, впрочем, «Спасибо…»,
Понукает исход — лютый до мелочей
Женский норов,
отмычка к характеру либо,
В истощении доводов, тигель страстей.
Как наперснице, муза, сомлев, благодарна
Обличающей, чей феерический дар
Жизнь прожить, по ремаркам домашних, бездарно —
Служит дьяволу. Непримиримо, в разгар

Распри, так опрометчиво хлопают дверью,
Выходя из себя, побледнев — «Черт возьми!» —
С обретением твердости — через потерю
Красноречия, не изменявшему и
Не в таких передрягах… Ну, что ей в том одре,
Что прохладней к подобным себе, на веку
Резонера и ярого ритора, — подле
Присмиревшей, но, словно чека, — начеку?..

_2008_






* * *


На излете зимы, с червоточиною в обличье,
Воля к жизни уже вырождается в безразличье
К ней… И тут-то, покуда невзгоды не допекли,
Появляется женщина, ведь, в запустенье лютом,
Обнесенный, с прививкою жути, теплом, уютом,
Человек, обираемый, словно живет вдали

От себя ж… Еженощным бордо укрепляя бодрость,
Укрощая в заносчивой, в той, напускную кроткость
Тихой инокини, он — снедаем слепым огнем,
Между тем как, с астральными астрами в обиходе
Чернокнижницы, женщина непринужденно входит
В сердце, чтоб комфортабельно расположиться в нем

Со своими привычками & comilfoe… В активных
Формах, кто ж ты, носительница декоративных
Добродетелей в гриме и..? Комплекс пяти углов
Назревает под крышею. По размышленье крепком,
Убедись, наконец, человек, сколько пыла — в цепком,
Откровенном поцокиванье ее каблучков!

В Воспитанье страстями — обратный эффект… В сомненье,
Тем резоннее то, что завистливей провиденье
К отработанной хватке сметливых ухваток той,
Чьи глаза, потемнев, отливают лукавым блеском,
И нагляднее жизнь, обернувшаяся бурлеском,
Игрой возраста, не поступающимся собой.

Постороннее — посторонилось… Прицельный, добыт
В срывах и разочарованьях, сердечный опыт
Не настаивает на логичности. Человек,
Обязательствам вверен и существованью верен,
Возвращает женщине — женщину, пусть не уверен,
Что потери — цена за горячечный долгий век…

_2009_






* * *


Что ж сердцу, погружаясь в мрак, не ныть,
Коль, охладев, прекрасная в запеве,
Любовь, длясь тупиком, мешает жить
В четвертом измерении? И деве,
Чьим прелестям, как и, восторжен, свет,
Льстит темнота,
при стойкости гранита,
Недостает пластичности — в ответ
Бредущим лабиринтами либидо…

Меж ними, как пикантный путь ни крив, —
Дистанция, окрашенная кровью
Пустого целомудрия, актив
Пассивной яви. Чаще к суесловью
И бестолочи, пылкая дотоль,
Жизнь отпирает передрягам, ибо
Её, при плоских плясках черни, соль —
В выносливом затворничестве либо

В острожной осторожности, вдвойне
Насущной — сущий ад, без опозданья
Нагрянет, не минуя, время — не
Альковных лавров, нет! а оползанья
В поползновенья возраста на и
Участливость, и преданность… К тому же,
Надежней — погруженная в свои
Двусмысленные чаянья, при муже

И опыте, поводыре любви,
Исчерпана стервозностью, та, в алом,
Чьи частые обмолвки, слезы и
Кликушество — всё стало ритуалом.
Не прекословя ей по простоте,
Так, в пятнице до самых пят, не свищут,
Как в сердце, в обновленной тесноте,
От самого себя спасенья ищут.

_2007_






* * *


Кашель, Этна в висках — одним словом, простуда…
На безлюдной веранде, с одической скукой,
Наблюдая закат, человек ниоткуда
Закрывает глаза, вразумленный разлукой
С_ma_cheri._Откровенно зевая, сивилла
Учит сути наглядной бессмыслицы, ибо,
Сокрушительно в мерности, время есть сила,
Неуклонно влекущее в прошлое либо

Обращающая в воркуна… По морщинам —
Далеко не руина, он держится честным
С временем, человек, по известным причинам
Оставаясь, грешно говорить, неизвестным
Извиняемым массам… В дегенеративных
Нравах, опровергающих бред о высоком,
(не глумясь ли?) носителя декоративных
Добродетелей — жизнь отсылает к порокам,

Ведь, при титлах и всех именах, совершенна
В своих несовершенствах… В транзитной клетушке,
С червоточиною, заточенной в душе, но —
Не навек же,
себя поверяют подушке,
Ей перепосвятив опоздавшую нежность
К ускользающей. Время мордует сквернавца,
За стихийностью Хроноса пряча прилежность
Скрупулезного в частностях заимодавца.

Безразлично, ведь, скуке сродни, как обычно,
Кто кому, в примирённости с будущим, должен:
Время вам либо вы ему,
ибо, безлична,
Жизнь давно безучастна к тому, что он дожил
До внезапных седин… отрицаемый, выжил
В равнодушии масс да и, здравия ради,
Из холодной, прокуренной комнаты вышел
Подышать, провожая закат, на веранде…

_2008_






* * *


Позеленевший, первородно гол —
Словно глагол забвения,
тяжел
На вес и вкус, как и во время оно,
Заледеневший бронзовый обол,
Ознобно хрустнув на зубах Харона…

Вчера — незримый ангел за плечом,
Сегодня, промелькнувшая, — на слом,
Какой там дым отечества ни сладок,
Всё прахом,
полновесная в былом,
Жизнь выпадает, горькая, в осадок,

И — жалкий мир за нею. Невесом,
Борей с пустым, безрадостным лицом,
В миазмах задыхаясь, точно рыба,
Несет ладью с промозглым мертвецом
Над ледяной окалиной Транссиба.

Внезапной тишиной оглушена,
Во непорочной жесткости нежна,
Не Веста, достоверная невеста,
Но, в мужестве замужества, — жена
Не выдаст миру плачущего жеста,

Истошней углубленная в своё —
Дом, дети, кропотливое шитьё…
Из-под платка понурый, серый волос,
Поверенные верности её —
Взор долу, повседневный траур, голос

Отшельницы. Харон минувшим хвор,
О чем вещает, по Эсхилу, хор.
И ей, с палящей кровью по аортам,
Уж тем невыносимее измор
Трех измерений, что ладью — в четвертом
Несет по облакам. Из зева — сушь,
Горячим ртом к ней припадает глушь,
Зашмыганная галками ненастья…
Хватаясь,
сонмы отлетевших душ
Нас метят синяками на запястьях.

Блаженные, куда их ни направь,
Пространство преодолевают вплавь
И, в прошлое — незрячими очами,
Мистически осваивают явь,
Надсадными сминаемую снами…

_2008_






* * *


Трезво бодрствуя, бодрость — род существованья при
Разложении жизни на ингредиенты… Пари
С дальнозоркостью гребаной бедности? Туча тучей,
Очевидность, чужда сантиментам, грозя смести,
Обращается будущим — при нас-той-чи-вос-ти
Настигающего настающего… Видно, случай

Отдает неизбежным, но, непредсказуем, и он
Не сумел подобрать ключа, прозорлив испокон,
К нраву той, что, зайдя далеко, не грешит наивом
В эпизодах подобного рода. Порой зимой
Безутешней пространство, грешащее белизной
За окном, — это снег, ждущий вас. За учтивым чтивом,

При таком освещенье, кириллицею! строка
В свойствах приобретает, смеркаясь, от тупика,
Где уроками урок насыщены будни… То есть
Вы один — в отрешении от мелочей, сродни
Недочитанной книге. И чем, отступаясь, ни
Жертвуйте переменам во вкусах, больная совесть

Не подаст вам совета… Всё, в сущности, персть и прах
ли… темнее с лица — заблудившийся в именах
Оставляемых и забываемых. С небосклона
Опускается снег. Задушевно, точно фингал,
Лиловеет неон… Прям в воззреньях, оригинал
Мудро взращивает в себе (ли?) уклончивость клона,

Наводняемого мерзостями. Свистит Эол
Между строк, кифареда бросая на произвол
Прозы, что не без позы… Поэтому ли, вслепую
Тычась, тянется взглядом агностика он к окну
Примиряющей к стати наследницы — то одну,
То другую фамилию? Страшно сказать, другую…

_2010_






* * *


По мненью большинства, в рацеях речи зрея,
Я счастлив, буквоед, что одушевлены
Строптивые лады дыханием Орфея
Вполоборота к нам, но — не укрощены…

Едва ли, взматерев, ненастье виновато,
Что, нежно посвежев, упрямо ищет нас
Цевница средь иных, продрогшая, — цитата
Из вечности. Увы, в одушевленный час

И, как всегда, без нас, по обветшалой кровле
Метет ветвями сад… Мятущийся, глубок
В деяньях, обуян биеньем пылкой крови
В висках, исчадье рощ, ревнивей полубог

К ревнивицам. Сюжет, как древле, серебрится
От зрячей наготы наставницы трудов
В постели лубяной, коль тянет поделиться
Созвучием сердец, согласием ладов.

Вымучивая бред, дрожит гортань ненастья…
Пока от сердца не, в менадах, отлегло,
В дикорастущий град слезам любви и счастья
Подставь свою ладонь — подкожное тепло

Клубится в глубине, чтобы ударить вспышкой
Прямо под дых, когда в кромешный градобой,
Остановив часы с их ржавою одышкой,
Вдруг застаешь себя — столкнувшимся с собой

В наглядном мифе. И, уже не лики — блики
В застенчивой листве, чья оторопь ясна, —
В отчаянии, вздох злочастной Эвридики,
Скользнувшей по душе, как дуновенье сна…

_2008_






* * *


Городок, прозябающий здесь, на периферии
Мира, слепнет в снегу, чужд иллюзий и эйфории,
Открывая, в ветвящемся времени, не себя
Как продукт эволюции. Все-таки индивидуум
Первообраз сутяги… Задушена рамой с видом
На минувшее, вечность скукожилась. Торопя

Сон — не ассоциации, к старости — убывают…
Нарастающий снег, оседающий в мозг, слипает —
ся в бесформенных монстров. В действительности больной,
Несмотря на чудовищность замыслов,
грубый остов
Ирреальности, сонмы железобетонных монстров —
На один с пустотой (что в природе вещей) покрой.

Стужа сбила всех, как в преисподней, в колтун… Так, видишь,
Уязвим, и в толпе ж! одинок человек, подкидыш
Эволюции, как и случая. Сумрачней свет,
Покрасневший, как склочная склера. Ночная сфера
Отражается бездной в бессоннице Агасфера,
И сюжет оплетает столетья… Сводя на нет

Отвлеченности в виде хулы, с утешеньем в броме
Либо в бренди, спасаются здесь, в нелюдимом доме,
Отчужденностью от самого себя. С бледным «ась?..»,
Мир не стоит страстей как и, впрочем, бесстрастья. Вправе
На признание, бессодержательность этой яви
Отвращает от мира, прогорклая, становясь

Содержанием жизни. И, в кровь прорастая, стужа
Застеклила зрачки проходящего мимо… ужас
Вжался в душу, как в нишу… сквозит из щелей… Свинцом
Наливаются веки ночного гиперборея,
Что заснул — в невозможности перебороть Борея
С монотонным лицом,
что беснуется за окном…

_2008_






* * *


Я оставлен, на службе у долга, тобой
Чуткий сон твой, с щекой на ладони, стеречь…
Монотонный, за стенкой рокочет прибой
В неизменных медузах, но, прежде чем стечь

В недра ночи, о камни моллюсков дробя,
Он стихает. И, с чайкой, летящею прочь,
Время, просолено сколько помнит себя, —
Бессердечнее… Декоративная ночь —

Пляж в обвисших зонтах либо пальмы в окне —
Неотвязней. Баюкая немочь свою,
Кто еще неизбежней в рацеях, как не
Ментор наш, увлекаем  л и р и ч е с к о ю

Героиней в рефлексию, холод, тоску
По прогорклой свободе, что горше всего?
Забиваясь в себя, он в щетине до скул,
И смятенье, язвя, заливает его.

Жизнь заносит, к золе отсылая, песком…
Сокровеннее полночь в каморке вдвоем,
Ведь, незрячая, плавится под языком
Родинка на горячем предплечье твоем.

Море, в душу соленою мощью дохнув,
Неумолчней. Лицом, под простынкою, ниц,
Спи, притихшая, как наважденье, смахнув
Сновиденье пушистым движеньем ресниц.

Неподъемная, спи, занавесив окно…
Аргус звездного свода к химере сводим.
Непробуднее, прошлому обречено,
Это бдение — страшное страхам твоим.

_2008_






* * *


В перспективе и явь отвлечется от вас — в ответ
На цитату из Кафки… Со старостью — напросвет,
Обитатель никчемных обетов всё без ответа
Оставляет эзопов зевок vis-a-vis… Нельзя
Не отметить: поэзия, не в приживалках, вся —
Зона бедствия. Бдением анахорета, Лета

Влажно вслушивается в себя… С будущим внаем,
Каждый взвинчен, недужен, неведеньем о своем
Апокалипсисе. Со сноровкою костоправа,
Устраняя иных, явь устраивает судьбу
Целиком погруженного в прозу, как в ворожбу
Обязательств, мордующих, как кредиторы… Право

На вниманье Юноны чревато не браком, но
Кабалою любви. С ее жертвами заодно,
То не музы дряхлеют, но — мужество… Иероглиф
Вечности, беспристрастней метафора. Мысль темна,
Что поэзия, выжив, настаивается на
Настоящем брюзги, неврастеника, мота, рохли,

Рассыпаясь к закату на даты и имена
Отлетевших… Искусство, при ветхости, — вечно, а
Быстротечна, как тлен воплощенный, — слава. Несчастен
Тот, кто не переносит несчастье… Всё чаще то,
Что в итоге сводим к непрочитанному_ничто, —_
Безымянным босячеством тешит среду… Пристрастен

К режиссуре, герой — это маска, а не портрет
Автора, выпирающего за багет
Веской монументальностью. С дерзкою подноготной
Захолустья как ниши, о жребии не трубя,
Гений — тяжеловеснее, взращивая себя
В рукопашной с реальностью,
в сущности, чужеродной…

_2010_






Подстрочник с подсознанья, жизнь свежа…







* * *


С шушуканьем — шишиги?! — по углам,
В изнеможенье мужества, от века
Хор хворей, неотступней по ночам,
В безвыходности топит человека.
Подстрочник с подсознанья, жизнь свежа
В несвычных ощущеньях… И, вполсилы
Еще пытая на излом, дрожа
В бессильном, боль натягивает жилы.

Мрак шелушится шорохами. Век —
Всего лишь, к потрясенью, протоплазма,
Лишь приложенье к желчи, человек
Размазан по бессоннице. И, в спазмах,
Благих не обещая перемен
И сварою дыша, как серой — кратер,
Неразрешимей жизнь, сцепленьем сцен
Выказывая ангельский характер.

Среди неистребимой тесноты,
Миазмов, свальных свар и сплетен ада
Реальности — не наверстать версты
Из прошлого, ни возгласа, ни взгляда
Любви… Но, как ни порицай судьбу,
Всё не смыкает горьких век, с прохладной
Ладонью на его горячем лбу,
Послушница судьбы его. В надсадной

Трущобе, обыдёнщиной глуша
Грядущее, так вызверилось время,
Покуда отрешается душа
От человека — будущему в бремя,
Затолканному кознями зимы…
Тем тверже, подсознаньем обозрима,
Носительница светоносной тьмы,
Смерть, в явных недомолвках, нелюдима.

_2007_






* * *


Уймите март! Промозглый и ледащий,
Он жив, дразня, дразня скопцов, игрой
Сограждан… Чаще — о пустом гудящий,
В обидчивой обыденности, рой —
Их мелкий рай.
С пронзительной поправкой
На притязанья их, весны привой
Живет кровосмесительною давкой
Фантазий, прорастающих с листвой.

Вас на зубок берет пустая смелость
Былых триумфов, ибо, в свой черед,
Обмятая объятиями зрелость
Иллюзиями юности живет,
Ведь, взвинченный, без повода и прока,
Горит весь мир двусмысленным огнем! —
Тем, заключен в девическое око,
Напористее в красках окоем.

Лелея созерцательность, в теченье
Простудных дней, с забвением любви,
Не удержать то, «чудное мгновенье…»
Усилием метафоры, так и
Не обратив декорума призваньем…
Куда как славно — бденье по ночам,
Расшатывая нравственность шатаньем,
Ушибленным шабли, по кабакам,

Поверив откровениям софиста,
Что календарь, податель грустных дат,
Будь это тризна, тезоименитство,
Сам, пререкаясь с вечностью, поддат.
И все ж уймите март! Призывней скрипы,
Пока, со стыдным жжением в губах,
Несносней лопотанье, вздохи, всхлипы,
Кустясь в ополоумевших кустах…

_2007_






В Ялте


Вот так-то, с депрессивною «ледышкой»,
за ужином, в досужих новостях,
И мир не мил… Набрякшему одышкой,
ненастью всё б посапывать в снастях —

В дремучей паутине с филигранью
студеных капель. Век влачит, одна,
Арахна — подсадному подсознанью, в цепи ассоциаций, отдана.

За кофе, скучно наблюдать с балкона
за (уводя затем к платанам взгляд…)
Ежевечерней толчеей планктона
на набережной — рыхлый променад

Не исключает тяготенья к брому,
как, спору нет, и к рому… Между тем,
Газету взяв, ленивую истому
привычно холят в членах, прежде чем

Встать и, с пощелкиванием в коленке,
пройтись, чтоб ипохондрию отшить,
Коль девушку, голимый лед, в застенке
застенчивости, — не растормошить…

Оставить ее, к черту! над прибоем,
отставив стул с запальчивым «Пора!» —
Меж автором и, грех пенять, героем —
зазор лишь в жальце «вечного пера».

Пусть пьет свой опостылевший боржоми…
Но возрастом застигнутый врасплох
Ума-то набирался на разломе
не коммунальных шатий, а — эпох.

И — отступает зряшная усталость,
ведь, с чайкой над морщинистой водой,
Того, кто внял, что подступает старость,
не испугает младость ледяной…

_2008_






* * *


В примиренности с возрастом ведуна, но не стоя
Нареканий, пером собирают в лицо героя
Те черты его, что утрачены в юности. Путь,
Коль диктуют нам, как и по хлябям, так и по тверди,
Обрывается в прошлое, в сумерки… И лишь смерти —
долгожительнице, как ни бейся, всё не вернуть

Триумфатора, ибо, оттачивая упорство,
Но — служа жизни, словно химере, единоборство
С временем оставляет практически в колпаках
Каждого. И тоска, прижитая с печальной датой,
Далеко, адресуема давнему, не ходатай
Перед вечностью… Но, в суевериях и долгах,

Жизнь, в неведенье о подоплеке своей, способна,
Порицая, ласкать, и поэтому так подробна
В тесном перечне вин, по привычке топя в вине
Их, как верное зло, градус первой любви… Сторицей
Воздавая ей, но — словно с бездной в лице, патриций,
Он открыл меня, не умаляя иного, — мне,

Словно оригинал… Не послать ли словесность к ляду,
Ведь себя узнаешь (приглядись…) по косому взгляду
Из толпы Несчастливцевых? Что ж, с истеченьем лет,
Бытие? — вот оно, в чистом виде — тщета и бренность,
Ибо, данная несвоевременной, современность —
Это лишь камуфляж ирреального, лишь ответ

Сожаленью о невосполнимом… Больно собою,
Сумрачней бытие, чуть подсвеченное душою…
Но покуда рассвет, открывая вверху просвет,
Атмосферу, иными словами, ясней, — оттуда
Он глядит, триумфатор, сюда, где царит простуда,
Но его самого в окаянном бедламе — нет…

_2008_






* * *


Дегустатор, по юности, ветреных дев,
Кем еще, обитаем в иных, ни слыву, —
Сардонический опыт разлук, посвежев,
Крепче держит случайный союз на плаву…

Ионическая ироничность тверда
В постоянстве, с слухами невпроворот,
Скареда на душевность, настырней среда
Во злоречии — рой импульсивных пустот.

Ртутным холодом капли скользнула зима
Недотыке за ворот… Известно давно,
Что, в традициях, счастье, при хватке ума,
Начинается внятным безумием. Но,

В обиходе обыденности, неспроста,
Отнимая посулы свои, у любви,
Уверяю, подмоченная репута —
ция… но, заточенная в точке над «i»,

Жизнь контужена, не отзываясь, нуждой…
Свой простор на иных простирает весна,
Ибо узница сердца, оттерта собой
От наставшего, в прелестях навьих пресна, —

Обращается в нишу. И, что ни пророчь
Неразборчивой в страхах, — в виду рубежа,
На свету ее тени минувшая ночь
Наливается новою сутью. Свежа,

Она, в колкостях сих, утверждает себя
Статью, вышколенною шелками… Предмет
Тиранической жертвенности, не скорбя
Об оставленных, невозмутимей в ответ

Измышленьям… На сердце — присяжная тень
От прохладных ресниц, и заминка остра,
Ведь в цене, под шушуканье, завтрашний день,
Что прошел еще, полупомешан, вчера…

_2007_






* * *


_Как_горд,_как_жалок_человек…_

А. Кушнер


Замотанный, едва ль питомец нег,
От мира неизбежное скрывая,
Куда как горд, как жалок человек,
О диссонансе не подозревая,
Как о недуге… Но в душе — ни зги…
Прострация как плод трамвайной давки —
Назойливей… кромешнее — долги…
Истошней ад на кафедре — из Кафки…

С падением в интрижку, что вельми
Пикантно, ибо катастрофы вроде,
В сейсмических конвульсиях семьи,
Всё обреченней лад ее, в природе
Абсурдной яви. Опыт не спасет,
Ведь безотчетно, в лютом пререканье
Со здравым смыслом, оторопью бьет
Признание любви — иносказанье

Сухой физиологии. К сему,
Мир, обманув, не стоит нареканий.
Увесистая ненависть к нему
Привязывает крепче притязаний
На превосходство. Мороку сродни,
Жизнь, фарисейка по своей природе,
Пуста как форма фарса, искони
Осваиваясь в мелочной свободе

От обязательств перед небом, чьи
Прогнозы непреложны. В переходе
К забвенью, слобожане, толмачи
Абсурда, прах плодят… В одной колоде
С сей прорвой, человек, наперсник их,
Пригретый музой, что не из весталок,
В двусмысленных достоинствах своих,
Как горд, сносимый временем, как жалок…

_2007_






* * *


В пику сирене, вопящей, как выпь,
Ветер, суров, тиражирует зыбь
На помрачневшей воде. За проливом,
Там, огоньки высыпают, как сыпь
Жизни в неведенье (впрочем, счастливом…)

О гранках — верстках, завсе — дотемна…
Образ, волной набегающий на
Образ, не ждет от исхода приплода,
Ибо с испода, ракушкам видна,
Мягче его подоплека. Природа

Неврастении — в течении дней,
Что, не удел, по природе своей,
В сущности, столь же бессмысленны, как и
Кроткий Орфей среди черствых людей,
Если б среди зверей… Вечную паки,

Чайку ненастьем несет над водой…
Выключить лампу, пока за спиной,
В плотном брезенте, рельефны, как плавни,
В лозах,
тугой, мускулистой резьбой
Затканы эти дубовые ставни

Дома, где выпал ночлег. Ко всему,
По назначенью, но — не своему,
Тучные лозы, приемыши прозы,
Море, огни, ветер, чайки — уму
Неподнадзорные метаморфозы

Косной материи, жаждущей… И
Осень в горах рассыпает шаги…
Горы, к былому полуобернувшись, —
Окаменевшие су-до-ро-ги
Немолодого ландшафта… Столкнувшись

С будущим в образе лекаря, не
К месту слеза о минувшем — вполне
Жизни достаточно шрамов… По мере
Роста их, неутолимо в вине
Топят, как мнится им, комплекс Сальери.

Неистощимою сутью — в былом,
Свет в горнем сердце, протертый крылом
Птицы, взлетевшей в зенит со страницы,
Материальней — идущей на слом
Зыби морской, наслезившей зеницы…

_2007_






* * *


Пенятся голоса покидающих бар, как трюм
Мелководного барка… Себе ж вопреки, угрюм
Юмор галла, попутчика по эмпиреям, только,
Осерчавшего, из-за стола. За два века отсель,
Под мерцанием звезд, задушевнее акварель
Акватории, спящей в виду Террачина… Сколько

Ни гляди на спокойную воду, — темна, она,
Повернувшись в луне, подноготно наводнена
Недомолвками, драмами. Прозою обижаем,
Покидая расщелину,
словно нарзан, колюч
На горящих губах, увлекаемый к морю ключ
Прибивается к максимам скептика, обожаем

Жанром, не поступившимся верностью нам, ясны
Интонации чьи… Парусят над землею сны,
Эти хроники Хроноса. Ночь затянулась… Тало
Перешептываются созвездья. И тот, кто вник
В их природу, — всё он, эрудированный родник,
Еще помня Овидия, Тацита, Ювенала…

Что увидите, выйдя разбуженным на балкон? —
Спят рабы пляжей, баров и шопов (дневной планктон…),
Пожиратели зрелищ и колы. Облагорожен —
ная редким отсутствием их (да пора бы внять —
Просто «облагороженная…»!), спит морская гладь,
Изменившая облик. Лишь здесь, посвежев, возможен

В этот час на балконе герой, уязвим в одном —
В оболочке безмолвия, ночь, заплывая сном,
Приспускает тяжелые веки… На сером фоне
Кислого бытия, откровенные в наготе,
Недвусмысленно бодрствуют, неутолимы, те,
Чьи фантазии жарко вынашивает Сапфо, не

Облеченная в скуку, как в статику. Скуп ландшафт
Ее писем — лагуна и пляж… — на цитаты. Завт —
ра, легки на помине, домыслы… По разнобою
Взглядов рано судить жриц крамольной любви, пока
Не услышишь в слоистом струении родника
Тех, что внятно ушли, целокупные, за собою…

_2010_






* * *


Затерянное в недрах мирозданья,
В плодящихся химерах, бытиё —
Не более чем спазм самопознанья —
Еще возьмет, ревнивое, свое
В потустороннем. Ничего не стоя
Ему, обременительный живым,
Харон, присяжный опекун покоя,
Всей кровью, насторожен, внемлет им,

Попутчикам к высотам эмпирея?
На побережье, под ленивый бриз
С востока, биографию, лелея
Подробности, выпрядывают из
Триумфов и деяний, не взыскуя (?)
Акафиста. Нечаянная столь,
В слепом самозабвенья поцелуя,
Спокойней — вразумляющая боль

От встречного укуса, с записною
Блондинкой из ревю. С прохладным «Ах!»,
Здесь, под индифферентною луною,
Наглядней в ее плачущих шажках —
Кокетство… Уговорам не внимая,
В прообразах от первого лица,
Жизнь — падчерица смерти, ножевая,
Что послана, пустая, рвать сердца.

И не одна, взывая к нам, погибла
Пока, в ночи, рефлексия твердит,
Что человек — нерв будущего, ибо
В нем прошлое, воспалено, болит —
В прогорклом притяженье отторженья
Бессменно, с запустением в глазах,
Чье воскрешенье — за пределом бденья,
В смертельном обновленье через прах.

_2008_






* * *


Вспоминаем ли? нет!.. близ реки, пренебрегшей устьем,
Как докукою,
он заболоченным захолустьем
Опрокинут, как видим, в покой. Но, резервуар
_Веч-нос-ти,_человек выкрашивается по вздохам
О былом, по прострелам, ломоте в в костях — по крохам,
Как нам кажется, но — «то не время проходит (Ронсар) —

мы проходим…». По юности мобилизован музой,
Человек, он устроил правеж себе, быв обузой
Для сухих добродетелей столпника. А пока,
С беснованьем бессонницы, топящей в размышленьях
О насилье бессилия, в их бесконечных преньях,
Безысходнее в нем психология тупика…

Углубившийся в метафизическую простуду,
Он живет, повседневен, инстинктом пчелы, повсюду
Собирающей мед. Об утраченном не скорбя,
Наблюдаемый и отпускаемый наважденьем
Докучавших надежд, но — с мучительным обновленьем
Через скепсис — не боль, он, кремневый, всего себя —

Посвящает себе, что в природе воли. При этом
Мир бездушнее, интерпретирован интернетом —
Только в пику образованью великими_ОБ_ —
_РАЗАМИ…_Что уже, рабы мимикрии, ни сносим
В черствых, каменных буднях с истошным многоголосьем
Времени, поглощенного иском к себе, — озноб

Бьет не плоть, а смятенную душу. Сама прилежность,
Посвежев, две стихии — как ненависть, так и нежность,
Борются за нее, не милующую нас… Пир
Обязательств? Пером злоречивого взят на веру,
_Кто_он есть, машинально подмигивающий ветру
И, пиная жестянку, минующий косный мир?

_2008_






* * *


Небрит… в осенних оспинах… Ему,
Ловящему любую частность чутко,
С судьбою разминувшись, одному —
Невыносимо и, что внове, жутко.
Так, обречен успеху, далеко
Зашел он, устремленный, в приращенье
Привязанностей, множимых легко,
Что нет ему возврата. В утешенье

Всего, чем, защемлен тщетою, жил,
Смакуя в прошлом каждую подробность
Альковных схваток, — блеющий зоил
Сердечную поет нерасторопность…
Его, в еще задавленных слезах,
Лицо — надрывный слепок со слепого,
В тяжелых складках, времени… в шагах —
Усталость обезволенного… слово

Не исцеляет, как и век назад,
И рай, его ж прелестницами предан, —
Давно перелицован небом в ад.
Не потому ль, захлебываясь бредом,
Иначе — пустословьем, что всего
Паскуднее, по примиренье мнимом,
Жизнь знала только_любящим_его,
Но никогда, кремневая, —_любимым_?

И за полночь, простерт, в молчанье, вдоль
Безлюбия чужого, к изобилью
Рацей, он убаюкивает боль,
Надсадно обернувшуюся былью.
Жизнь бьет его, паскуда, — не добьет,
Плодя, в текущих подлостях, обиды,
Покуда, в искупленье, не пошлет
Смерть Филемона у колен Бавкиды…

_2007_






* * *


…вот так, внезапно — не наоборот,
Не подвигая к продолженью рода,
Конвульсией споласкивает рот
Пришпиленному ей, стрелой Эрота,
К предмету вожделения, верней,
К хрестоматийной ветренице. Веник,
Обшмыганный крутой страдой страстей, —
Так вот кто он, присяжный неврастеник,

Что, обираем комплексами, злой
На всё, воззрился — как тритон на сушу.
Покой кариатиды унесла с собой
Оглядкою огладившая душу.
И (нонпарель…) досаднее всего,
Что, плод сомнений, а не потрясений,
Уже не пустота, а_ничего_—_
За ницшеанством розных пробуждений…

И тем, выстрадывая свой закал,
Блаженней особь, с фатумом в союзе,
Что поднимает, посвежев, фиал
За женщину как кладбище иллюзий.
Ему, с износом времени, никто
Не верен так, как, оптимист в основе,
Дар, благодарный автору за то,
Что и открыт, и прям — по праву крови…

Ну, так активней, баловень пера,
Как ни дразнила б муза дерзкой гривкой,
Ведь славу, невзирая на… пора
Встречать во всеоружии! С прививкой
Привычки к цели, пестуют себя
Для лавров мавра, но, с вечнозеленым
Сарказмом, безразличие топя
В отшельничестве густонаселенном…

_2007_






* * *


За рыхлою кулисой, препаратор
Реальности, энтузиаст воочью,
_Кто_—_персонаж как не мистификатор
В счастливой схватке — крепкобедрой ночью?

Чем, не спуская, старше удивленье
Перед феминой в кризисные лета,
Тем, прекословя, горше отрезвленье,
Что женщина не из ребра — из бреда

Гормонов, бьющих в голову… Прощаясь
С пейзанкой, порицанью подлежащей,
Плоть впитывает, но — не насыщаясь,
Душистые конвульсии лежащей

В объятиях… Немолодую тяжесть
Адреналин обрушивает в кровь, и,
С зарей в кровосмесительном пейзаже,
Во снах опознают себя. И внове

Для бестолковой яви, протолкавшись
Сквозь вечный сброд, освистанный собою,
Теплее Беатриче, приласкавшись
Уютной интонацией к герою

Интриги… На сносях, чернильным сгустком
Нависла туча. В сумерки толкая,
Суть паранойи соткана из уст, как
Июль — из частых сот, не извлекая

Урока из порока, ведь у парка —
Взгляд селадона. Отмахнув кулису
И не смущаясь наготы, Петрарка
Проходит, невменяем, сквозь страницу.

_2007_






* * *


Обстоятельства не оставляют одних: среда
Агрессивней об эту вот пору… Но холода
Расхолаживают опрометчивых. И Петрарка
Прозябает на полке — клишированный клошар,
В задушевном своем затрапезье, минует бар,
Что открыто, как овеществляемая ремарка

Из Ремарка, глядит, укоризной уму, в упор
Батареей бутылок, язвя увлажненный взор
Страждущего забвенья… Скудней сердечная лепта
Лепета о взаимности. Только что из тенет
Гименея, деталям ведет, сокрушаясь, счет
Пожилая память, затертая, словно монета:

Недотроги, кокетки, вакханки… Но, между тем,
Эта тема, сводимая к сводкам потерь, — тотем
Для блаженных в отчаянье. Тем, под наплывы лени,
Безнадежнее бледность в лице… Чередой ночей
Не глядись в потемневшее зеркало, в то, на чьей
Амальгаме толпятся (и — не исчезают!) тени

Тех предшественниц, в чей адрес желчь источает яд…
При подсобных подробностях, не воздымая взгляд,
Ревность перебирает улики, свербит личинка
Уязвленья в душе…. Утопить бы ее в вине
Захолустья, осевшего в осень, когда бы не
Выразительный бюст — патентованная блондинка

Искусительнее потягивает оранжад
Из фиала Взыскательной лепки, свежо дрожат
Ноздри чуткой борзой. В отрешенности и миноре
Близ такой вот не высидеть… Прячущий колотье
В сердце — вечность спустя обваливается в нее,
Чтобы так и не вынырнуть, как в незнакомом море.

_2009_






* * *


В безветрии страстей, на что ни трать
Их здесь, где кротко прозябал Овидий,
Прилив, вечор пролившийся в тетрадь,
Вас оставляет отмели — как мидий,
Как мусор и прах водорослей… Чем
Наглядней — облетающая спелость
Роскошных форм дневных купальщиц, тем,
С гримаскою, сомнительнее смелость

Ассоциаций с гарпиями, что
Противоречит (ли?) стереотипу
«приоритет прекрасного…», зато
Бесспорно отсылает к прототипу,
Коль жарко, о внимании моля
И не прощая, ко всему, заминки,
Задрав соски, вершины жизни
для
Мужчины — эти женские вершинки

В загаре, что, однако, всё равно
Для киника. С затверженным искусством,
Коль петь закат, то с упоеньем, но
Приятней — под волнообразным бюстом…
Несведущего заумью проняв,
По здравом размышленье, как бывает,
Рапсод, во вдохновенье потеряв,
В скоропостижных лаврах наверстает.

В виду истлевших некогда трирем,
У моря — тускло прозябанье фиша…
А женское, в колечках, лоно — чем
Не авторская, к прилежанью, ниша,
Пока с «нежнолодыжечною», с ней,
Под лаврами… за дюнами… в палатке…
Любовные коллизии — острей,
С игрой страстей и недомолвок в прятки.

_2007_






* * *


Поначалу — с резонами, неистощима, впрок,
Она сопротивлялась недолго — почетный срок…
С анатомией нравов, чье непостоянство — пытка (?),
Закрывается занавес, ибо, открыв тупик
В кабалу, скрип и вздохи — по сути, ночной язык
Совмещенного бденья. Ослабшая от избытка

Плотской силы своей — оседлала его… Любовь,
Как и гения, чаще, рождает наитье? Вновь
При сомнительной мнительности компаньона, аду
Чем доводятся доводы пляшущей? Уколоть
Влажной спазмою нежную плоть! И плоть
Отвечает внезапной конвульсией… Жизнь, по ряду

Признаков, безучастная к местоименью «мы»,
Дистанцируется. Не заимствуя у зимы
Интонаций, в объятьях баюкает свою «рыбку»
Резонер, но и гипотетический идиот,
Ибо женщина бойко, привставшая, подает
То бедро, то упругую попку, то, блин! улыбку

Травиаты… И тотчас они подают ее,
С равнодушьем к досужим суждениям, как своё
Обиталище. В ней — перехватывает эстафету
Амазонка, пока драма, сбившись на водевиль,
Так и месит их, так, из софы выбивая пыль,
Что в финале запальчиво требуют сигарету,

Чтобы тотчас отбросить, ведь, на искушенный взгляд,
ТОЛЬКО ЖЕНЩИНЫ ЗНАЮТ, _ЧЕГО,_ УСТУПИВ, ХОТЯТ,
Потрясая устои — прогорклою новизною
Эскапад_&_фантазий… И, образно говоря,
Хладнокровный ландшафт любовного календаря
Недвусмысленен в фабулах и обуян весною…

_2008_






* * *


Жаровня Грасса… С лютой белизной,
Как тут ни прячьтесь, пылкие, друг в друга, —
Питомник миражей и духов, зной
Ввергает в ипохондрию. Упруга
В объятиях, подруга спит… Долга
Дорога к ней? Свежи, не просят форы
У молодой «Танцовщицы» Дега
Ее дисциплинированные формы.

Сиеста, заливающая Грасс,
Сильней, в раскрепощенье, — эгоизмом
Сирен, интерпретирующих вас
В свою же пользу. За идиотизмом
Тирад о долге — крах надежд, игрок!
С шушуканьем ремарок по-за сценой,
Неистощим и вездесущ, как рок,
Сюжет, усыновленный Мельпоменой…

Слаб, как всегда, об эту пору бриз…
Свихнувшейся метафорою ада —
Зной высекает судорогу из
Лица, как ментор — молнию из взгляда
Разбуженной, взимающей своё
Неврозами холерика… Бог с нею! —
Нет, в золотистой зрелости, её
Запальчивей и вспыльчивей… Милее…

Схлестнувшиеся с логикой, извне,
Не лицемеря яви одиозной,
И дождь, и снег — на вашей стороне.
А на её? Активной и стервозной,
Ей — флиртовать… срываться в шашни… рвать,
Коль не по ней… Но чтоб (и то немало)
Её, не увещая, удержать,
То нужно отпустить её сначала…

_2007_






* * *


С пустотой из-под каменных век,
В затяжном зачерствевший безлюбье,
Он в безликой толпе, человек, —
Вечный мытарь на лютом безлюдье.
Обрекаемый мраку пустых
Дней, что впору — больное «страдалец»,
Постоялец коллизий чужих,
Не любимый, не друг — постоялец…

Потому не вздымающий глаз
От земли, что опору теряет,
Человек, открывающий газ, —
Словно дверь за собой закрывает.
Оставляющий жизнь за спиной,
Во спасенье от мрака, в каморке,
Сокрушенной душою, смурной,
Он припал к инфернальной конфорке,

Как к отдушине… И, невесом,
Человек, невеселая прядка,
Уносим разрушительным сном, —
Аберрация миропорядка
В пересказе морилки. Верна
Постоянству и в этом упорна,
Только ли «с точки зренья зерна»
Смерть, вас всех примирив, животворна?

Предрешенный исход торопя,
Человек, чтобы не просыпаться,
Углубленно уходит в себя,
Чтоб, в настырности, не возвращаться.
С ним дыша черствым смогом одним,
В двоедушье и кривде, знакомы
Лишь подобным себе, перед ним —
Пригубившие гибели, кто мы?..

_2007_






* * *


…и молча фатум воздымает взгляд,
Едва
эпиталамой Гименею
В горах срывает с места камнепад —
Гиперборей поет… Несома ею,
Эпиталамою, душа — в любви,
Пеняя вам. На кроткой акварели
«Бог, козлоног, с наплывами в крови…»
Припал к неиссякаемой свирели,

Мелодией живущей на устах.
Не иссякая, пылкая, в угрозе
Себе ж, дикорастущая, в шипах,
Поэзия не уступает прозе Героя.
В откровениях тяжел,
Дыханием ладони милой грея,
Он, опекаем Парками, нашел
Себя — в рудиментарном Гименее,

Мытарства завершающем венцом…
Хотя, в ушибах на душе, никто вам, —
Он, одинок, потерянным лицом
В былое опрокинут, окольцован
Объятьем. Заточим в карандаше
И всё иное нарекая вздором,
Мир, предъявляя дьявола в душе,
Надсадней — переписываем мором,

Вы-ма-ры-ва-ю-щим и вас… Темно,
Словно перипетии и не с нею,
Жизнь постно поджимает губы, но
Подтягивает, в скуке, Гименею,
И он гремит октавою, не раб
Условностей… Не прекословя магме
В аорте, коли петь ваш дифирамб,
То, несомненно, мощной диафрагме.

_2007_






* * *


В ангине, обрывая диалог
С зимой, погрязшей в лужах,
погружаясь
В условное тепло, весна — залог
Заложенного носа. Сокрушаясь
О всплесках жара в колющей крови,
Какая бы вдали ни панорама,
Пора бы внять, что, в скепсисе, любви
Наследует, уже вселяясь, драма.

И — благо, что не фарс, пока, легко
Уже несомо там, за океаном,
Контральто — на контракте, оттого
Поскуливает скука… В окаянном
Забвении, диктующем своё,
В филиппиках со дна души, что в боли,
В немилости у милостей её,
Хандра не отпускает, дрябнет воля

К надсадной жизни, чья неправота
Прогоркла, и не обратить вопроса
К надежде, что в потере разлита,
И нет печальной истине износа
С её убийственною простотой.
Ваш каждый день, язвящий быстротечность,
Подсвечен прозорливой слепотой
Гомера, опекающего вечность,

Накапливаясь по мазку… Зато,
Средь мерзостей, в которых только дна нет,
Да хоть рваните жизнью, вам никто
Руки, вжимаясь в сумрак, не протянет.
И ростепель в душе, в конце концов,
И мрак ее, рядящийся весною,
И горечь — выливаются в лицо
Героя, утаенного собою…

_2007_






* * *


Истощеннее осень — в простуженных красках… Око
Окоема — темней. Отшумели шмели… Морока
Предрешенного предка с потомками. Маета
Переписки с пространством, чей медвежеватый запах
До-олго держат в ноздрях… Беспробудная наша Запад —
но-Сибирская низменность снами всклень налита,

Под лохматыми звездами. Сущая односложность,
С каждой полночью невыносимее невозможность
Подглядеть хоть один недвусмысленный сон, в кругу
Скудной утвари. И, с откровеньями не для слуха,
Саркастичнее муза, приватная повитуха
Параллельных миров, что роятся в его мозгу

Воркуна, на которого есть у забвенья виды..
Даже бедность, уже не держа на него обиды,
Прикарманила Канны… Осинничек бьет мандраж
Перед каменной стужей. Насупившись, не кормилец,
Время, не оставляя надежды нам всем, — мздоимец,
Отбирающий бодрость и сон, наконец, кураж.

Беспризорные взгорья в окне… Отсылаем к Кафке,
Чтоб остаться в ледащей скорлупке, на очной ставке —
Ипохондрик, лишенный опоры… —
с самим собой,
Попеченьем веков, как всегда, относим к балласту…
Тем тревожней пространство, свою собирая паству —
Тучи, взгорья и ветр, продувающий свой гобой.

Так пекутся о вечности… Ломан предубежденьем,
Но — великий, но — принадлежащий своим твореньям,
«совершенный никто», неизвестности отворим,
В очевидно заштатной вселенной, как в тесной_сурдо_ —
_камере,_что ж он мечется так, хроникер абсурда,
Из брезгливости предпочитая не знаться с ним?..

_2010_






* * *


В лени, к легкому чтиву не льнуть,
Попрекаемым дактилем зимним,
А, мытаря себя, заглянуть
В маету человека под ливнем,
Что весьма неглубок на промер
Искушеньями, вашей гордыне
Подавая наглядный пример
Порицанья… По этой причине

Неизбежней неврозы, но, вплоть
До исхода страстей, первородный, —
Как ни страждет заступника плоть… —
Дух не ищет приюта, свободный
От условностей. И — отлегло:
Чем тоскливей, тем, длимое снами,
Зримей существованье его,
Отражаемое витражами

В невеселом окне. Человек
Упоен, исподлобья, ненастьем,
Над потоком, стремящим свой бег,
Счастлив, неразъяснимый, несчастьем —
Липнет Бахус, в забросе дела,
И еще начинается эпос
Горьких поисков той, что ушла,
Чтоб уже не вернуться. Нелепость! —

Пусто в доме, одрябло пальто
Мозглой тяжестью, но, под годами
Горбясь мытарем, он ни за что
Не пошлет, непокладист, за вами,
Человек… И, что горше всего,
Он в себя, неподвижен, вникает,
Ливень хлещет, колюч, сквозь него —
Человек с ним
в забвенье стекает.

_2007_






* * *


Как водится, замкнувшийся в своем
Бесстрастии, по размышленье зрелом —
Зануда, вороненый вороньем,
Январь, взимая кашлем, — за пределом

Реальности. Оконное стекло
В узорах ледяных… Для оборванцев —
Оно, блефуя, густо заросло
Увесистою флорою фламандцев…

Тоска достигла твердости кремня,
Ведь, атакуя прелестями, так и
Горячечные чаянья кляня,
Бледней организованные в браке

Томительные оргии. Ничком
На скучной, ледяной простынке, сущей
Лишь в исступленном прошлом,_что_в больном
Плаксивом бденье ревности, берущей

Минувшее в кавычки? Зуд в крови —
Охрип манок Манон. Вскипая, право,
В дежурном помрачении любви,
По совести, желчь — лучшая приправа

К могучим инвективам. Бытие
Без них скучней… Под крышею случайной,
Существованье длят — в дезабилье,
Не отводя подернутое тайной

Лицо сквернавки. Потому и злей
Гротеск в любви, хоть это и напрасно,
Ведь сердце звонко отвечает ей
Счастливыми ударами… Прекрасно!..

Уже изнеможенную, без сил,
Сердечным обреченную частотам,
_Кто,_задыхаясь, музу научил
Забористым, ядреным оборотам?

_2008_






* * *


Жизнь юродствует в памяти, грубо сводя в кулак
Вас, как жесткие пальцы… Пора, и не медля, так
Расквитаться активней с разлукой, хотя Юнона
Учит нравственности, безуспешная. И опять,
Заговорщически скрипнув, охает вдруг кровать,
Едва двое обрушиваются, черт! на нее… Но

Демос падок до падших, упавших во мненье. При
Повзрослевших претензиях Метти, взгляд изнутри
На коллизию — носит характер психоза. Воля,
Как всегда, отдается безволию своему
Без остатка, ведь женщина… Ну, и, в укор уму,
Общий стон будит грохот и вопли за стенкой. Школя

Исчерпавшую чары, простим им. Когда-нибудь…
В аппетитных эпитетах, чем драпируют суть
Низменного,  ч т о  жизни, свидетельствующей против
(как ни грустно…) себя, вакханалии по ночам?
Но — со спутницею по гостиничным простыням
Вид в окне прибавляет в своем реноме, юродив

При дневном освещенье. Свища на манер свища
В голове, обольщаются женщиной… Но — ища
В ней приюта задавленным комплексам, страхам, сколько
Ни заманивай ассоциации, мир дремуч
В фарисействе. И в этом, с оглядкой на возраст, — ключ
К воспаленной колючести тридцатилетней… Только

Экстремальное мировоззрение гарпии, вплоть
До неврозов, способно убить. Опознающий плоть
Поцелуями — прячется в их частоте… На убыль
Сходит ночь, отпуская клишированные сны
Восвояси. Тем невозмутимее со спины
Окунающая прямо в сердце сухие губы…

_2010_






Муза… повитуха параллельных миров







* * *


Посвежевшая, вдоль волнолома, в виду
Виртуальной действительности, на ходу,
Недотрога и бука,
взрывая песок,
Мимошествует Мэтти, ваш «синий чулок».

Отворимая комплексам, чаще — одна,
Она в частностях, локти кусая, честна,
Но, лукава в уловках ночных мелочей,
Она суше, поденщица стужи своей,

Со строптивцем… И, как тут его ни зови,
Разметавшись во сне,
иероглиф любви
Спит, забытый привычной приязнью… Лишь тот,
Кто не любит, — сильней, а не наоборот.

Добросовестный в ярости, хрип из ноздрей,
Бич гриппозных ночей,
исступленней Борей.
Тем смурней, с аллергий, строптивое, на
Аллегории, — море. Какого ж рожна

Мимошествует Мэтти?! До колик проняв,
И песок ей — постель. Перетолки взболтав,
В мрачном море болтает ночного пловца,
Словно веки Горгоны сползают с лица.

Под луною, о мол — не баркас… не вельбот… —
Бот
с серебряной влажной оттяжкою бьет
Методичной волною, аж клепки визжат,
И у Мэтти точеные ноздри дрожат…

_2007_






* * *


Вино склоняет к резвости, зато
Немилосердней трезвость… И, свидетель
Задавленных мук совести, так_что_
вживаясь в роль Фемиды, добродетель
Как не перелицованный порок?
И, как ни ухищряйся, на прицеле
У базиса, — нездешняя, в свой срок
Надстройка узнает о переделе

Приоритетов, чей сумбурный рой
Пикантнее в искусе, чем сирена,
Чтоб втиснуть увлеченного игрой —
В подметный образ «Пьяного силена»,
То бишь сатира… По всему, пора
принять как очевидность, что, из ряда
Обыденностей,
недобор добра
Приобретает в крепости от яда.

И, средь фанерных, одномерных лиц,
Чьи взгляды ускользающи, как слизни,
Не падай, бит обиняками, ниц,
Изгой в активном вакууме жизни, —
Сомнут, вдавив в небытие. Тверда
В хрестоматийной подлости уклада,
Субстрат настырной серости, среда
Заражена эстетикою стада,

Вне времени и строя… Одинок
В прогорклой суете,
в святой тревоге
За бестолковых и безмозглых, БОГ,
Горюя, раскрывается не в роке,
А — в милосердье к ним. Пусть суть суха,
Но, ясен и бесхитростен в основе,
Заложник первородного греха
И прям в упор, и одинок по крови…

_2007_






* * *


Незаметна, за правкою опуса, с амнезией
Подступает хандра… Жизнь, охваченная стихией
Неподвижности, старится. И, замедляя бег
Пульса в ассоциациях, постная в постоянстве,
Монотонности, в импровизирующем пространстве,
Ночь отказывает во сне, перетирая в снег

Близлежащее небо. С безмерностью мирозданья,
Составляющего топографию подсознанья
Вчерне, если быть точным, — любой уязвим. Невмочь:
Да хоть музу чужую, роняя слезу, призри, хоть
Следуй за обстоятельствами — всё то, диктуя, прихоть
Прихотливого в частностях воображенья… Ночь

Ходит с козыря крепнущего новолунья. Нечем
Проходящему крыть… В черством прошлом, вечер подсвечен,
Как и встарь, полотняной бессонницей простыни.
С фокусом упований в любви, не аскет, но — стоик,
Виртуозней в оплошностях он, человек, отстойник
Хрупких комплексов, не помогающих жить… Сродни

Древним ларам, деревья белеют вдали. Призваньем —
«Собеседница», ночь тяготится недомоганьем
Бледной лампы… Вполне прозаический произвол
Быта — скрип половиц под стопой… зеркало, с заминкой
Отводящее взгляд… клекот крана… Живой ужимкой,
С перспективой усмешки, зане оживлен глагол.

Ледяное окно… Тем, теряя в прогнозах, емки,
К затхлой зависти масс, платонические потемки
В плодородной тетради. Ночами метет в письме
В никуда… И в свои, отведенные Богом, сроки,
Словно бы провода, провисают под снегом строки,
Новолунье сводя к невеселому резюме.

_2007_






* * *


Под бременем неисцелимых лет,
У человека, при разборе дошлом,
С безадресностью к будущему, нет
Присяжных обязательств перед прошлым,
Ведь, в крупноблочный заключен эдем,
Он преходящ. С амбицией арбитра,
Прицельней козни возраста, и тем
Тошней артикуляция артрита

В суставах. К довершению всего,
Под занавес, точнее — на излете,
Любовь кокетки застает его
Погрязшим в драматической дремоте
Либо в запое, ведь, наводнена
Краплеными страстями, в драмах ложных,
Жизнь — авантюра рока и она
Всех сламывает. Человек, заложник

Пустых иллюзий, зиждет на песке
Жизнь праха. В прозябании бессрочном,
Он откровенней на праязыке
Мольбы о милосердии. В заочном
Бессмертии, годящемся, меж тем,
Чтоб выйти вон, ответствуя молчаньем
На клевету, что и достойней, чем
Длить самоистязание всезнаньем

О той метаморфозе, что одна
Верна себе, завсе необратима,
Чьё бытие — забвение, она
Неподнадзорна нам. Неутолима
В трудах бессонной жницы, как трава —
В произрастанье,
обрекая тлену
Покорных, нашей кротостью жива,
«Смерть — самая бессмертная…», по Твену.

_2007_






* * *


С перемещеньем в комплексах, держа
Природу в черном теле,
с точки зренья
Благоразумья, трезвости служа,
К художнику, исчадию забвенья,
За состраданьем, впрочем, не пошлют…
Всеядностью уподобляем Кришне,
Люд в обиходном фарисействе — лют,
Вверяться его верности — излишне,

Как и судить за свинство.
Не сюрприз,
Что, с отрешенным видом, изощренней
Реальность, выколачивая из
Любого — сор иллюзий. Непреклонней
_Сегодня,_ибо с тайною из-под
Напластованья лет, увы, не в радость
Неоспоримый сумрак в сердце — плод
Рифмованной рефлексии. Предвзятость

Суждений — не беда… Чадит камин,
Темнеет. Наставляемый союзу
Абсурда и гармонии, один
Художник, стоик, чувствует за музу,
Сестру по непроглядным временам.
Протравленного в травле — неизбежно
Ждет состраданье? Судят по делам?
В обструкции, тотальная, прилежно

Среда съедает гения? Да… Но,
С брезгливостью к взаимности, пристрастно,
В художнике, теснясь, заключено,
Словно в песчинку скатано, пространство,
Что ищет выход, ибо, не скорбя
О бывшем, хладнокровнее художник,
Что, норовистый, не отдаст себя —
За кроткого,
достоинства заложник.

_2007_






* * *


Весьма скабрезна, чохом из письма
Заносчивой, в мехах, островитянки,
Заклиненная на пустом, зима,
Плаксивая и вздорная, с изнанки
Вся — в струпьях рваной наледи… Ничья,
Крепя, как встарь, союз ребра и беса,
Выкрашивает волю — толчея
Потерь густого, в домыслах, замеса.

Скудней сны мегаполиса, привстав
Навстречу вам, и ледяная капля
Ползет за ворот. Жизнь переверстав,
Еще один из_«общества_спектакля_»,
По Ги Дебору,
переходит вброд
Синюшный бред предместья, в произвольных
Сентенциях — спасающийся от
Реальности, праматери окольных,

Натужных истин… Свету — не нужны,
Покуда не уверуете сами,
Что от себя ж, в тоске, отрешены,
Наведываясь редкими звонками
К тем, кого нет. Развязку торопя,
Все чаще, под заплеванным плафоном,
Так, обмерев, вжимаются в себя,
Заподлицо с застуженным бетоном,

Что, падкая на слабых, натощак,
Стальная в заскорузлости натура,
Дробя характер мытаря, костяк
Рвет, по стене размазав, арматура,
Куда там изощренное перо…
И, до-олго исчезающий из вида,
Пустой Орфей спускается в метро,
Подметное преддверие Аида.

_2007_






* * *


Охватывая бурунами мыс,
Проходит яхта. Продолженьем жеста —
Надсадней примелькавшаяся мысль
О финише, гаранте совершенства
Прямоходящих… Глубь глядит в глаза,
Едва над ней склоняются, и, мрея,
Мысль, не прощаясь, уплывает за
Залетным мотыльком, взлетевшим с реи

На мачте, приглашающей ваш взгляд
В высь, вам испепеляющую темя.
Задвинутое (кем?) за циферблат
Брегета, тем прижимистее время
На сантименты. Парус ловит бриз,
Ему диктует перебор пространства,
Что мачта, вплоть до клотика, — каприз
Приземистых реалий. Постоянство

Подержанным вещам, но не везде,
Вернее здесь. Под перебой в запястье,
Грядут, держа грядущее в узде,
И дождь, и град — посыльные ненастья,
Хотя, до влажной тяжести в глазах,
В плену ультрамарина, ваш соузник,
Мажор настаивается на снах
О недоступном ранее… Союзник,

Что — максимум,
вновь возникает мыс
Из бездны, как из подсознанья, чтобы
Вернуть, как должно, ветреную мысль
На прежний галс… Незначащ в море, кто бы
За качку ни пенял ему, скрипя, —
В нем мотылек соленой волей дышит
И то, что мир скрывает от себя,
Он, отражаем подсознаньем, слышит.

_2007_






* * *


Столько шишек приняв от шалавых, Эрот свидетель,
Я, застигнут врасплох_этим_возрастом, не радетель
Добродетелей… Бденье забвенья — кромешней, не
Разжимается, как очевидность, приняв незрячесть
Жизни, что неуступчива в доводах. Глубже прячась
От себя же — в себе, служат сумеркам тем, вдвойне

Заблуждаясь в целесообразности… Трилобиты штолен,
Ферм, заводов и пашен пеняют, мол, смысл зашторен
Изощренностью образов. Только я и пою,
Чем ни злей их досада, — зеленую стойкость сада
И приязнь с полувзгляда над чашкою шоколада,
Тяжесть локона,
холя, под их слепоту, свою

Непонятность, вот так… Как сомнамбулы, в подсознанье
Бродят образы, не потерявшие в толкованье.
Здесь, в долгу у долгот, обобравших нас, и широт
Приземленного мира. Нагляднее бремя текста
Из того ж, демонстрируя зоркость петита, теста,
Что и протоматерия… чаще — наоборот…

Неизменно, ловя пассы авантюристов, массы
Ждут утробных подробностей. Приоритет пластмассы
Над мятущимся духом? С неизвестностью, плутовство
Времени, норовящего, при Столпотворенье вящем,
Обернуться тираном, — настойчивей в настоящем
Подлых метаморфоз… Отдаляемое вдовство

Музы — не исключает оваций. Инициалы
На стекле оплывают инеем… Провинциалы,
Сплочены бичеваньем обычаями, — тверды
В лаконизме эмоций. У времени амнезия
На свое же уродство, поскольку анестезия
Зимних снов отзывает эффектом иной среды…

_2008_






* * *


Судя, в холоде, по передернутым картам
Низких окон предместья, покуда бедлам
В мыслях, неистощимою ночью за Сартром —
Доверительней Сартр, исповедуясь вам.
Лишь подчас, незадачлив,
сминаемый снами,
Где и наг, и, к стенаньям эмпирика, сир,
Усредненный средою — его же глазами
Смотрит, не потакая иллюзиям, в мир,

Чья паскудная суть, жертвы требуя, сбилась
В форму существованья… В падучей любви,
Жизнь, в эклектике пьяных клетушек, забилась,
С рыхлым комплексом плесени, в страхи свои.
С кем повенчана муза? Как мытаря вяжут,
Чтоб от жизни, петляя в словах, отрешить,
Духота, автономная в стуже, — по вашу
Душу, чтобы, забившейся в кровь, задушить.

Жизнь есть тигель судеб, соразмерных не яви —
Представленьям о ней. По греху своему,
Вы, составленный из обстоятельств, не вправе
На исход — за бескормицу, в массах, уму.
Тем, по-варварски ясная, злей ножевая
Мысль о целом, с дробящими накоротке,
Чтоб, с влечением к падшим, но — переживая
Боль потери, ударить себя по щеке,

Сознавая бессмысленность. С паузой, длимой
Возражением здравому смыслу, темно
Ловят взгляд (в мыслях — падая в ноги) любимой:
Отблеск чьих наслаждений мерцает в ней? Но,
Примечание к небытию и, по слухам,
Преждевременной вечности хрупкий закал,
Время так, построжав, обращается с духом,
Чтобы тверже и категоричнее стал…

_2007_






* * *


Так сердце, чьим страстям извода нет,
Сурово потянулось к снегопаду,
Что Мэтти, подающая абсент, —
«За Ибсена?!» — склоняет к променаду

По-над фиордом, где пролег транзит
Пернатых пилигримов… В штаммах штампа —
Скалистый берег… чайки… мох… гранит… —
Норвегия… Подремывает лампа

Под колпачком, глядящим в спину… Здесь
Еще, смурна, со «дней Экклезиаста»
Зима взимает насморком, как днесь —
За ропот ностальгического наста

Под туфельками Мэтти… Средь камней,
К зениту возносящихся над адом
Морских повествовательных зыбей, —
Длить моцион, обкатывая взглядом

Предметы мира, что не сводят глаз
С вас… Находя прогулку бесполезной,
Пусть прошлое не смотрит в этот раз
В злокозненное зеркало. Над бездной —

Отвесны скалы… заросли кустов
В камнях… С фиоритурою фиорда —
Свист «норда», крики чаек, хор гудков,
Как у античных трагиков, — жизнь бодро

Вдруг встряхивает вас, и только вас,
Опознаваемого новизною
Сих обстоятельств, чтоб и в этот раз
Увлечь вас, гостя, властно за собою,

И вам зимой, которой не избыть,
Если судить по задубевшим мордам, —
В сплошном снегу, как в вечности, пробить
Тропу над засыпающим фиордом…

_2007_






* * *


Не порицая пресловутый жар
В помешанных, что им порой ни прочим,
Поэзия, в лукавых лаврах, — жанр,
Едва ли ангажированный… Впрочем,
Пристрастен к мелочам,
эквивалент
Прельстителя, романтик эмпиризма,
Метнув, словно наживку, комплимент,
Следит за резвой рыбкою. Капризна,

Та принимает, записная, вид
Настигнутой, в неведенье невинна,
И сердце опрометчиво летит
На маячок крамольного кармина
Упругих губ… Как ни находчив сноб
В охаивании,
в пикантных жальцах,
Отчетливее — выпуклый озноб
Охотника в нетерпеливых пальцах.

И словно куролесит в жилах спирт,
Коль добродетель спит. В красноречивом
Отсутствии табу на вольность, флирт —
Присутствие лукавого… В ревнивом
Молчанье, фарисеям невдомек,
Что  ж е н щ и н а, просвечивая в каждой
Черте ночного мира, есть намек
На бытие, обметанное жаждой

Стихийной млечной вечности. Пятно
На женской репутации, эмпирик,
Что падает в н е ё, словно в окно, —
Реликт ночной романтики. И лирик
Спешит к финалу, прожигая дни,
Тем яростней, не подлежа сомненью,
Жар в словоизверженье — искони
Предшествующий семяизверженью…

_2007_






* * *


Из сердца исторгая колотьё,
Артистом, изощренным в ремесле,
Гранимое,
морозное литьё
Огранкою играет на стекле.
Безжизненно, пространство за окном
Одушевленней в стуже, чем темней, —
Века… века… века за бытием,
Покинутым любовью… Власть вещей

Навязчивей… Черно от воронья
В душе, ведь ночью с бурею в бреду
Незаживаемая полынья
Зияет, словно истина, во льду —
Развернутая стужею к певцу
Смурных ночных офортов… Торопя,
Поверивший, как на слово, лицу,
Затягивает, сам разверст, в себя

Поток ненастья, холод, ночь… Лицом
В подушку, в отторгаемой глуши,
Истошней просверк истерии в том
Задерганном найденыше души,
Что бит бездушьем. Как дивертисмент —
Определивший жизнь, похерив связь
Меж всеми, автор, задубев, — агент
Героя в лютом мире… Совестясь

Суровости, надсадней совесть. Нет
В словах тепла, грядущее темно.
Тем, к парадоксу, милосердней снег,
Отбеливающий не мысли, но —
Петит реминисценций… И, едва
От снегопада, вьёт сюжет, сама —
Ночная пряха, в ведовстве вдовства,
Заимствующая у снов зима.

_2007_






* * *


Человек — неразумен, с безумьем в основе? Эрос
Вкупе с праздностью, не отпуская вас, пишут эпос
Злоключений… Каков, зная массовость, ни закал,
Безнадежно отчаявшемуся — присуща смелость
Заключенья: продукт безликой субстанции, серость,
То бишь плесень, тут правит по высшему баллу бал.

Примитив размножается в яви — не на бумаге,
Простирая свои притязанья в ползучей тяге —
Если б только к предметам… Нет, к душам! Вживаясь и
Подбирая ключи к подсознанию, как домушник,
Ко всему, она, плесень, скрываясь в себе, — наушник
И клевещет на… Но не ропщи, человек, сродни

Хаосу с перспективой «ничто». Уподобясь зуду,
Вездесущая плесень, она, взматерев, повсюду,
Разрастаясь, как мор… Вне себя от нее, да хоть
Вывернись наизнанку, чураясь среды, — никто ни
Попытается внять, ни осмыслить: о чем тут ноне
Распинается эпик… Законченный скептик? Вплоть

До неврозов, острее запойное раздраженье
Вакханалией сей и ввергает в изнеможенье,
В свою очередь, что назревает отказом от
Безымянности в пользу прилюдности. Но — в скучнейшей
Ску-чен-нос-ти подлей обыдёнщина, что, по меньшей
Мере, не извиняет подавленности… Из-под

Наслоения скверн, нет дороже и чище тяги
Донести мысль в свободе и свежести до бумаги,
Не теряя в пластичности. Беспрецедентный, ты
Вязнешь в сиюминутном, язвимой душою — в вечном,
Но, как душу свою, храня в мире бесчеловечном
Провиденьем тебе предначертанные черты…

_2009_






* * *


…И, у несообразностей в кольце,
Абсурд не оставляет человека
С осенней отрешенностью в лице
Центуриона, грубой ковки… Веко
Подергивается… Обрыдл судьбе,
Чьи подлые пинки прицельно метки,
Он, беспризорный, заключен в себе,
Как в клетке, с вмятым комплексом креветки

В глухой жестянке. Скаредный объём
Загнал нас в похвальбу и недомолвки…
Он ловит, сед, отточенным чутьем
Чужие толки, россказни, обмолвки,
Ведь, с зеркалом внутри себя, небрит,
Он тише, в одиночество забившись.
Никто его, приняв, не заслонит
От самого себя. Угомонившись,

Со смертью приживают право на
Прощение не дороживших нами?
Жизнь — вероломней, переметена,
Как палою листвою, именами
И позабывших (?), и любивших нас,
И пивших, наподобье вурдалака,
Кровь… Облики их, побледнев, подчас
Мы взбалтываем в памяти. Однако,

Он, человек, и радостям знаком, —
Лишь тень от тени, полустерт забвеньем,
Заснув с таблеткою под языком,
Чтоб не спугнуть и сна сердцебиеньем.
Отрешена, всего лишь перегной
Для будущего, жизнь смыкает вежды,
За улюлюкающей тишиной —
Ни толка, ни просвета, ни надежды…

_2007_






* * *


В_«Овидиевых_тристиях»_творим,
Классически суров, могучей кладки,
Из вечности окуклившийся Рим,
Запахиваясь в каменные складки,

Вмурован в мир…
Шибающий огнем,
В кремневую брусчатку, словно бурей,
Вбит, в мелосе металла, мерный гром
Орлами обитаемых центурий,

Чьи устремленья перспективу рвут, —
Пока, несом к предательству толпою
Убийц, смертельней — спрут, брутальный Брут,
С кинжалом под кромешною полою.

В крови гиперборея растворим,
Рим, обряженный в вечную порфиру, —
Грядущего застрельщик…
Третий Рим,
Не снявший грима схимника и миру

Явивший куполов густую зернь, —
Тучнее: здесь, отлучена от неба,
Как и у Колизея, — злее чернь,
Неисцелимо алчущая «хлеба

И зрелищ!». Разминувшись на мосту
С ней, с Мессалиной, не пеняй ей: узы
Незримого родства — здесь крепче… У
нее — взгляд деклассированной музы,

Свежо приобнажающей резцы…
Жизнь каплет древним млеком на страницы,
Спеленутая в вечные сосцы
Отвесно бдящей, пристальной волчицы,

Чей желторотый Рим — апофеоз
Роскошной возмужалости. Признаться,
В акустике его метаморфоз
Есть с вечностью кому перекликаться…

_2007_






* * *


Одушевив домашний парадиз
Шушуканием, в чуткой мгле зловещи —
Ночные всхлипы, шорох, стуки из —
под половиц — чревовещают вещи,
Мешая спать… У времени — свой счет
К притихшему… Не засыпать бы, да и
Сюжетов, как и днесь, наперечет
У сновидений, данников Данаи,

Способной искусить их. Посему,
Настаивая жизнь на снах, забито
Окаменевшим бытом, никому
Бессмертие не выдает кредита,
Моли иль не моли подлунный свет
О том… К недоуменью Мельпомены,
Ни логики, ни аргумента нет
За статикою, музой мизансцены

В миру вещей, в медлительности чьей —
Искус небытия. О чем, зануда,
Бормочет кран — один из толмачей
Полнощной, в страхах, жизни? Из-под спуда
Действительности, в комплексах своих,
Как призраки, зловещи вещи. Сколько
Ни вслушивайся в мрак, никто из них,
Из скрытных, не проговорится… Горько

Вздохнув, замрёте, чтоб их не спугнуть,
Заветное поверив им, к примеру,
Но только не возлюбленной… — уснуть,
Не принимая верности на веру,
Меж тем как, с родословною своей,
Ничто в итоге, но — с предубежденьем
К себе ж, назойлив обиход вещей,
Жизнь передоверяя сновиденьям…

_2007_






* * *


Одна, в прицельных мойрах, из сетей
Для простодырых, чтобы не дозваться (?),
Фортуна опрометчива, и ей
Не стоит, внемля грогу, доверяться…
А что до воздымающей с листа
Промозглый мир, как хаос ни крепчает,
Что ж до надсадной памяти, и та
В пристрастиях себя же уличает,

Шельмуемая ветхой новизной,
Чем, уступая искусу, морочим
Мы женщин, остающихся собой
Под собственными слабостями… Впрочем,
Чем сбивчивей, в биенье сердца, ток
Колючей крови в нём, раблезианце,
Тем крепче романтический щипок
Интрижки свежей выпечки, в румянце

Старлетки, погружаемой в шартрез…
И хоть завсе, к тоске и укоризне,
Небес, в пернатых пастырях, — в обрез,
Былое подлежит, за кадром, жизни,
Страдания к лицу ей… Все равно,
Возделывая пустельгу в простушке,
Любовь, конечно, собственница, но
Не поверяйте стыдных слёз подушке,

Иначе проболтается… В ответ
Пустому карнавалу мирозданья,
Ни логики, ни откровенья нет
В задушенном бреду существованья,
Откуда из забвения, в упор, —
Уже садня, в спаленных нервах, сердце,
Замученный, невозродимый взор
Души, скорбящей в плачущем младенце…

_2007_






* * *


С помещеньем — и что ж? — в иную среду, без сомненья,
Одиночество требует, косное, насыщенья
Впечатлениями. Чем обманываться в друзьях,
Лучше стать самому себе другом… Одним недугом
Стать друг другу? И тут заявляет права, став другом,
Виски, мягкой ломотой откладываясь в костях.

Мысль — начало поступка, вестимо… Покинут небом
Этот свет, уязвимый в идее. Синюшным снегом
Заплывает сознанье… Дремота… В конце концов,
Чернь, при склонности к склокам, за сшибкою интересов
Чтит подложные истины, обожествляя бесов,
Приспускает личину, вцепившуюся в лицо

Так, что кровоточит… Мраком поглощена округа,
Обращаясь в темницу. В одышливых далях вьюга,
В просторечье пурга, — бич оседлых. В такую ночь
Обыватель грохочет запором, сверяя страхи
С подурневшей действительностью, что старея, так и
Остается сквернавкой, тасующей судьбы. Точь в точь

Золушка в затрапезье и пренебреженье, в ейной
Бестолковости, жизнь неизменно трезва в семейной
Космогонии, не отрицающей уз: отец —
Зевс, а мать, под журчание сонных Парок, — Фемида…
Человек, отсылаемый несовершенством вида
К одноклеточным, — помнит об этом? И, наконец,

Правду о назначенье? Кликушею записною
Ночь стенает, беснуясь, за каменною стеною,
Как и вечность назад. Не уймутся соседи… Но,
Если выдавить дверь в оплошавшую тьму, то будешь
Бесконечно кричать и, отчаявшись, не разбудишь
Ни одно, в глухоте непробудной вокруг, окно…

_2009_






* * *


Неправ зоил, что на подъем тяжел…
Он расплескал язвящий дар по рампам,
Бросая инженю на произвол
Промозглой прозы… Подгоняем ямбом,

Посеребрив сознанье, парусок
Скользит вдали… Жемчужина блондинки,
Истомою — девический сосок
Набряк в зернистом зрении песчинки,

Которую не видят. Напролом —
Упругой статью молодости, даже
Вот так, анфас то грудью, то бедром,
Вытачивают пластику — на пляже,

У моря, чьи питомицы тверды…
И так же тверд в пристрастьях, на пленере,
_Дали_отвесной сини и воды
В своей кровосмесительной манере.

Тем злей поползновения любви,
Готовые обрушить мегатонны
Див, пестующих прелести свои.
И матримониальные матроны,

Чей эмпиризм, пугая вас, — глубок,
Тем пристальней следят, но — не за вами,
Чем громче, в мелких оспинках, песок
Повизгивает, желт, под каблучками.

С непостоянной чайкою в зрачке
Сангвиника,
спешащую по фракту,
Уже, за бурунами, вдалеке,
Валяют волны ветреную яхту,

Пока над ней — по логике, пусты,
Глумливы, в измерении четвертом,
Мерцают в сини женские черты,
Что, без сомненья, вычерчены чертом…

_2007_






* * *


Так, с тайною светил в сферических глазах,
Латынью ледяной длит слюдяную робость —
Наследуя следкам Эрато, стрекоза
Перетекает в свой непостоянный образ,

Что, в цветовой пыльце, под сферой навесной,
Её,
одушевив садовую античность
Огромных лопухов, озвучивает зной,
В прожилках световых звучащая пластичность…

Формовщица химер, душа забилась в пух
Сих о-ду-ван-чи-ков, в чьи крепкие коренья
Вник плодородный пласт, и странствующих — слух
Вминает в немоту и тишину творенья.

Покуда прет редис и в рост идет морковь,
Что
крылышки ее нашептывают крови,
Покуда ей, томясь, нашептывает кровь
О прихотях любви, минувшему не внове?

И что за ливень в мир, шатая день, ни хлынь,
Ей под листом приют… Занятно, ведь поныне,
Едва шагнешь ты в день — латунная латынь
Вдруг лязгает, честна, в полуденной полыни.

И — жарче стрекоза, процеживая свет
Озвученного дня.
Но, невесомой в зное,
Нечаянно рукой взмахни — и её нет,
Лишь в воздухе дрожит смятенье слюдяное…

_2006_






* * *


Изолгавшись в святом, воплощенная персть,
Человек, обираем надеждами, есть
Свалка времени, что потерял он… Не трать
И тщеты на него. Не спеши умирать
Здесь, в провинции, где запустенье и раж
Беспардонности… Ну, а уж если пейзаж —
Стиснут ставнями… Чернь доживает своё,
В дрязгах, дистилированное бытие,

Чья нужда не нуждается в нежности. Про
Это — вовсе не рвется поведать перо,
Эвфемизмами сточено… Этому внять —
Что себя оболгать… Не спеши умирать,
Коли зренье поет! Перетолки дробя
В прах, из памяти — не собирая себя,
Не спеши умирать, ибо, тлен и зола,
Явь не только с могильной изнанки тепла.

Жизнь — на стадии стадности… так, экивок
Эволюции… Мир, загоняемый в шок,
Прет по мертвым, и неистощимая гать
Задушевно хрипит:_«Не_спеши_умирать!»._
Страх стреножит лукавых… На дерзкое_«нет!»_
Пусть судьба, многотонна, отложит ответ,
Здесь в давильне и чувства, и воли, в глуши
Ледяного покроя. Разломом души —

Пролегает путь к истине… С жизнью поэм,
Чем, хмельная, истошней рефлексия, тем,
Не спеша воспаленные веки смежать,
Упоенней рефрен_«Не_спеши_умирать!»._
Не спеши умирать! Не спеши умирать!
Мир раскроет твою молодую тетрадь,
И всё то, что заложено, вечное, в ней,
Потрясет его свежею правдой своей…

_2007_






* * *


Жгут листья… Дым, подернувший зенит,
Царит в ноздрях. Студеная в основе,
Аттическою бронзою — звенит
Одическая прозелень на слове

О славе и затворничестве… Чист
В прогнозах,
посвежев, октябрь пристрастно
Глядит в окно… Закручиваясь, лист,
Скатавший простодушное пространство

В тугую трубку, чахнет, поводырь
Захожих ливней… Под какой из масок —
Клоаки улиц, бар, барак, пустырь —
Роенье деклассированных красок?

В условном равноправии с весной,
Уже отваживаемы от брака,
Уверьтесь же, что, будучи в одной
Из алчущих, вы — у себя! Однако,

С напутствием пустот, открыв перу
Зияние ужасного в прекрасном,
Не ту ль, в опустошенности, хандру,
К закату жизни, пел надсадный Надсон?

Прах арендует нас… Остыв, зола —
В промозглом, рыхлом обмороке. С тщаньем
Пилы, побег побега от ствола
Ясней в деталях, с разочарованьем

В благом исходе… Листья жгут, и дым
Царит в ноздрях… И, замкнут в страстотерпце,
Мир, снявший угол в памяти, — тупым
Углом, свербя, разламывает сердце.

_2007_






* * *


Море — вещее, как при Гомере, открыв испод…
У минувшего — приступ присутствия. В ветре, от
Смертной скуки Приапа — снадобье сна? Светоносна
Призматическая душа дальнего фонаря
На пустом маяке в непочатой ночи, бодря
Только ассоциации… И не мрачна — несносна,

Явь, насельница максимы сей, не глядит в глаза
Имяреку. В цене, погрузив в мизантропию, за —
консервированные эмоции. Чаще руки,
Упустившие женщину, тянутся не к перу —
К топору (?), чтобы внять, опустевшими, поутру
Осознанью свободы от драгоценной докуки,

Наполняющей жизнь содержанием… Костолом,
Возраст входит во вкус. Где же юность, чиста в своем
Укоряющем простосердечье? Скоромный скромник,
Автор прячет в герое черты негодяя, чем
И любезен толпе, близорукой в сужденьях, тем
Самым не утоляя наитий… Захлопнув сонник,

Не уснуть: наводняя смятеньем и страхом дом,
Садом, с всплеском у сердца, сентябрьский шумит содом,
Поверяющий лютне заветное. Но, в соседях
С вечностью, не проникнетесь ли в задубевший час,
Как над пропастью жизни наитие держит вас,
Словно марионеток — на нитях, меж тем как — в нетях

Пафос горькой беспафосности? Ну, и тяжела
Руца музы, измученной лютнею… Добела
Закусивший губу — тверже в жестах: по крайней мере,
Отнимая у нищей словесности, ремесло
Молодеет с лица, ибо море, дымясь, пошло
Приапическими морщинами, как при Гомере…

_2010_






Зияние ужасного в прекрасном







* * *


В полусонной дыре, с осмысленьем — декоративной,
Того не осознав, так и прожил, байбак! в активной
Лени, не поленившись, как часто бывает, внять:
Поражение в жизни — значительнее победы
В ней. Но те, что, блефуя, все так же бедны на беды,
В состоянии ли, исповедуя жор, принять

Сей обманчивый парадокс? Как источник, цвелью
Бытие затянуло… Сам был, ископаем, целью
Своих поисков. Мозг, что пестует маетный мир,
Поглощающий автора, ценит в уединенье
Единенье души и погоды… Воображенье —
Самый лучший из гидов. Круша оптимизмом, пир

Пряных ассоциаций? Но, с горечью в отголоске
(ну, не пасынок?!), лирика сослана с маху в сноски
К чекам или же к ценникам… Впрочем, галиматья,
Что, сопутствуя только адептам и одноверцам,
Мысли следуют, не изменяя себе, за сердцем.
Чаще — наоборот… О, избитая колея!

Выливаясь в призывах и, словно раба, лукава,
С эскалацией серости, чернь наделяет славой
Тех, кому она не по плечу… Хороша швея
Для тотального плебса!_Уже,_в помраченье, «бремя»
Для отдельной ремарки,_еще,_в отдаленье, — время
Беспристрастности для захолустного бытия,

Начиненного чаяньями… По чертам знакомы,
Густо брызжут с пера фонетические фантомы,
Безотчетны в порыве. И, дерзкая, бередя
Ночь наплывами памяти,
каверзного покроя,
Беспредметнее жизнь обращаемого в изгоя,
Изгоняемого обязательствами в себя…

_2010_






* * *


В суете, не венец бытия — отраженье,
Человек утруждает себя, взаперти
Не стареющих комплексов — изображенья
На унылой стене. С очевидным —_смести_,

Словно маска инобытия, и, от века
Постоянней, чем свет, что досадней всего,
Ужас выел, изъяв из судьбы, человека,
Оболочку оставив, палач, от него.

Не вино виноватит, а в изнеможенном
Толкованиями — каменеет зола
От отчаянных чаяний,
но — в прирожденном
Ожидании каверз, предательства, зла.

Отпирая надеждам былым, в препиранье
С рифмой-сводницей, кислой за давностью лет,
Его бьет, с правом на правоту, — недержанье
Содержания жизни, теряющей след

Распрощавшегося с тем, что было… За плечи
Его не обоймут… Да и что ни пиши
О возлюбленной, имя его — опрометчи —
во ей сослано в крохотный закут души,

Окрыленной паденьем. К исходу толкаем,
В протестующих связках, суставах,
легко
Человек жалит жалобой, обуреваем
Будущим, что уже настигает его,

Находя себя — в нем… Только чем вас ни свяжет
Устремленность тщеты, — поступившись собой,
Что земля, немоте обреченная, скажет,
Когда он, неприкаянный, станет землей?..

_2007_






* * *


Под вечер с отрешенной белизной,
Зажившейся в эпистолах бретонца,
Смешавшийся французский за спиной —
Заложница промозглого прононса:

_«Bongoure,_mоn_chere!»…_Тогда, в любой из дней
Зимы, что поселян ввергает в трепет,
Не лицемеря в оттепели, — ей
Милей, с обузой будущего, лепет

Капели в желобах… Но, наповал,
В сугробах, захолустье — не Сорбонна,
А греющийся матерком — не галл
На Иль-де-Франс… Поэтому резонно,

Что, сведущи в оплошностях чужих,
Поживший шарфик затянув потуже,
Ни выводов, ни слабостей своих
Не поверяют вездесущей стуже?

Простоволос восток… Резной карниз
Пернатые, галдя, обсели тесно…
Лукавая, подмигивает из
Протяжных гласных магия подтекста.

Крупнозернист мороз, спят облака,
Пока в приемном образе лингвиста
Вас застает обыденность, пока,
Не выпростав из амплуа софиста —

Себя, вы задушевней, коль, ничей,
Сомнителен — как жизнь, в ряду трюизмов,
Лаз в Зазеркалье, может быть, — за ней,
Носительницей внятных галлицизмов,

Затвержено твердящей не _с_в_о_ё…_
Французский спотыкается, неловок,
И ваша воля, побледнев, — в её
Лукавых гласных, в музыке обмолвок…

_2007_






* * *


Молодые,
иной, искрометной природы,
Зычный голос, как зов забытья — вдалеке,
Подают, в ностальгии, беспечные годы,
Погребенные (?) в винном сыром погребке.

Тем нагляднее в жизни, забитой вещами,
Пустота проступает в раскисшем лице
Мира, скопом затравленного векселями,
Ошельмованного мудаками… В конце —

то концов, уж на что и бесстрастна бумага,
Но, единственна, требует властно, чтоб я
Внял душою, что благо — в отсутствие блага
Пресыщенья и праздности. Плод бытия,

Защемленного бытом, — в убожестве местном,
Даром что отвращением к подлости жил, —
Не уклончив в словах, тектоническим текстом
Пашквилянтов, плешивую сволочь, глушил.

Опрометчивый, как ни пеняют поныне,
Я по ранам, что серость — всеядна, узнал,
Но, злосчастия пестуя, горькой гордыне
Оправданья, в своей прямоте, не искал,

Ибо, патологически честен от века,
Я узнал, у раздумий своих взаперти,
Как, скорбя, в человеке — искать человека
И вот так, ободравшимся в кровь, — не найти…

Не найти человека — в паскудствах подробных,
Ибо жизнь, примирясь, что ужасней всего,
Есть гибрид пустоты и надежды, способных
Обойтись, как ни мечется он, без него.

_2007_






* * *


В побледневших морщинах, холодным лицом развернут
К пожилому ландшафту,
как нерв болевой, продернут
Через катарсис памяти, правила чьи тверды
В строгой логике… Но у сводящей Эдем к бутылке
Монструозной реальности, впрочем, мораль морилки,
Тем острей изощренность сущей вражды среды…

В рабстве у родословной, судим по составу крови
Обскурантами, не лицемерил, степняк (?), ни в слове
И ни в жесте. И, что там фискалы ни шелестят,
Не якшайся, наметанный, с плоским народцем — гаже
Нет занятия… Не поддавайся иллюзиям — даже
Малой толики крови восточной тебе не простят,

Хоть и льстят. Белизна за окном, покрепчав, дерзает
Жить до паводка. «Зависть сама же себя терзает…»,
(По Овидию) и не прощает сего рабу
Обязательств и чести. Вражда невода заводит
На ослушника. Это — влияние вкусов… Сводит
Икру болью… Уверься в одном: на тебе — табу,

Словно на отщепенце. Свистит за фрамугой… В дружбе
С дикостью, голосящей «Ату его!», и, на службе
У абсурда, сплоченней недоброхоты. Но так
Задубевшей зимой и держись — прямотою сваи.
В тесном мире, живущем по волчьим законам стаи,
Будь бесстрастен и помни, не мудрствуя, что — чужак,

Не сбежать от лица… Окликаема аквилоном,
Память дышит озоном и стужей, ведь не в преклонном
Возрасте,
отводящий от мглы заоконной взгляд,
Человек беспредметного мира, ты — вне угара
На пиру нуворишей, ведь сам — из парий пиара:
Тот, кто беден желаньями, сутью своей богат…

_2009_






* * *


Безусловно, судьба по себе и выкраивает человека,
творящего утварь из бедных отходов творенья… Увы,
в беспробудной провинции небо свинцово-дожди…
Вечный холод — горазд выхолащивать мысли о лете,
лютующем тут, на экране, и лишь
воздух здесь — к_воздыманию_духа,_и вас…
заприметив, вас не отпускают приметы: лист пал —
поутру жди известий… когда ж прояснилось —
к свиданью, хотя что, плодя неврастеников, здесь
за свиданья, в глуши?
И, ложащийся на душу, тепел лужок за простудным
окном в благородстве родства —
«…_всё_октябрьский_тихий_вечер…»_—_
с Элиотом…
Досаден досуг, и, заведомая ведунья,

муза, лакома до плоской мелодраматики, не
собеседница книгам, пылящимся с лета на полках…
Втираясь в доверие, ветер не трогает дверь —
гладит, и обстоятельна та, отзываясь…
Но отзвук настолько бесплотен, что слух,
сколько ни напрягайте его, безнадежно пасует…
При косвенном взгляде в студеное тусклое зеркало вы
отмечаете, что все ж у времени, не убывая, мажорный,
как водится, жор — хвори… формы Фальстафа…
морщины…
Минувшее зорко подглядывает — через вас, любопытно,
за будущим, что лишь окуклилось в серых прогнозах.
Оракул, с затравкою «завтра», для вечности — прах,
вы, вникающий, ощупью опыта так постигающий мир, —
крепко травлены, как кислотой, остракизмом и травлей…
Наждак застарелой нужды стер открытость с лица.
В рефлектирующей зрелости — нет наставника
большего, нежели быт:
завалившись, забор свою дряхлость в забвенье простер,
и в прорехи глазеет простор,
древоточец, упрям, проточил в подсознанье лазейку
для мороси, и, подтекая фистулою, сны
заплывают друг в друга, безумная как акварель…
И куда там глазеет глазунья

с черной сковороды на холодной плите?!
Накипает привычная ссора с самим же собой.
Недозревшая ненависть — столь же пикантна,
как нежность_cheri,_неприступной досель…
В притяженье, мой друг, отрешенья, увы,
добродетели нас — обирают почище борделя, мой друг…
Там, в бесхитростных хитростях,
тем лицемерней оргазм, чем, в любовной пневматике,
яростней рвение шлюхи, чье тело, в уловках,
разменною стало монетой.
Отравленным жизнью — не жить,
а разлюбленным всеми — любить лишь себя, не греша
крепостью комментариев. Но
тверже ропот в суставах — выкрашивается время,
у него нет иного пристанища, чем ваш природный
костяк — с неизменной опорой на дух,
а не на триумфальные мышцы, мой друг,
когда воображение, вдруг распоясавшись,
множит картины безрадостной старости — здесь,
в монструозной действительности,
собирающей всех вас в щепоти тщеты…
Тогда тень  з а в т р а ш н е г о, в убожестве, дня —
накрывает вас, обуреваемых бытом, но тут
у цитаты не справиться… Только инстинкт
отрешенности от… — неизменный наставник среди
лицемерья и скученной скуки, пока городьба
за окном, поредевшая, мыкает горе.

Что реальней — действительность иль представления
наши о ней?
Войлок туч над рваниной осенней равнины…
и вечер пропитан покоем… бледна
худосочная морось… мигрень перемигивается
в анапесте с ней… и былье обращается болью… Орет
репродуктор, сад, море и ласковый взгляд —
рассыпая по клавиатуре «Steinway»…
И даль влажно не засыпает, с утра пялясь в низкие окна…
Лукавая, из-под платка безоглядна оглядка пейзанки…
наглядна ее  н е н а г л я д н о с т ь… искрист
родничок в её голосе… Значит, пора
влить и властное «я» в ее волю — в виду
близкой ночи сырых, обезлюдевших снов,
ибо дом, городьба, стол, расшатанный стул у стены
или печь в изразцах — всё эрзацы семейного быта.
Клевок поцелуя… но женщина, не поступаясь свободой, —
вибрация воображенья.
Реальность приправлена памятью: мерная зыбь,
золота и крупна, перемигивается на солнечном море…
полощущий грот забирает на вздохе свежак…
напрягаются снасти… И тут,
средь равнинных пейзан, разверзается бездна морская —
под сердцем, и вас,
в плодородном броженье гормонов, до атома вас
растворяет в забористом, лютом рассоле — моря…

Не казнитесь виною, ссылая себя
в комментарии черни, с ее подставным чувством
черствой приязни, ведь не опереться на твердь,
ту, что вынянчив вас в сопредельных стихиях, уйдет
из-под ног, чтоб принять вас в объятья, в свою немоту,
на излете… И все ж
дайте виски как следует высказаться —
о пожизненной пытке попытками взять
невозможную ноту любви, ноту гнева, но не
исступленной хулы.
Пусть измор четырех измерений, держа взаперти нас, —
незрим, но, строптивое горло страстей, человек ищет
брод в сером месиве мира, подчас оступаясь в себя…
Из него же, погрязшего в дрязгах, — не выдавить дьявола,
не высвободить души из отчаянья, соотносимого лишь
с обрушением в ад…
Соглядатай в душе, что читает студеное зеркало по
углубленным морщинам, запущенной тусклой щетине,
холодным глазам? Это — супремастистский автопортрет?
Нет! Как всегда, безнадежна безденежность…
и у себя вы — чужой, в это время другие везде — у себя…
Шелест старости, вечно щемящ, осыпается в слух,
с приращеньем решений о капитуляции… но,
в своеволии славы, еще предстоит вам триумф…
его надо встречать только во всеоружии, а
не зашмыганной дестью листов, испещренных
кириллицей… Фон трансцендентного, жизнь —
лишь сумбур заскорузлых имен… тем тесней, в череде
воплощений, приросшая маска

пустой мимикрии…
Мутируя, норов давно, ошельмован, утратил открытость
свою, впрочем, как и доверие к жизни, прознав
закоулки ее казуистики, так бьющей исподтишка,
что давно высекает не гнев и не вспышку отчаянья, а
равнодушие следствия к козням причины… О, да,
нравственно закаленный изменами… сплетнями — фас! —
офлажкованный — не сокрушается о деформации нравов,
треща, как Овидий, суставами — в варварский холод
в стране, что призрела, дика, кифареда в изгнанье и не
тщится переверстать настоящее, словно законченный
киник. Оно и не стоит кивка эскападам его…
Равновесие духа, по грустному опыту пепла, —
в спасительной статике чувств,
в состоянии изгнанного из своей, иль навязанной, сути,
для всех — сибарита… Лицо забывает о вас,
затвердев в выражении скепсиса, и его впитывает
обстающий вас мир, ждущий, как откровенья, любви,
не захватанной хватами. В дождь, дни тасуемы
мерною скукой, как всё, — на одно лицо, и,
заключенный в колючки кавычек, цинготный пейзаж
разрешается образом Данте, в долгу у небес сих,
в осенней окалине мест, озираемых голыми лозами
с тесной терраски: мычащие стайки понурых буренок…
худая фигурка подпаска…

Совестятся не совести — света, забившегося в душу от
двоедушия и скверны подлой реальности, что
свои корни пустила и в будущее, из которого,
переболев бессердечием, вытолкнуть вас норовят,
не жалея усилий, сегодня, о чем — запятая в контексте
ландшафта — угрюм, пилигрим, изменяясь в размерах,
как и в очертаньях, едва ль и задумался бы,
доведись ему знать вас… Но здесь, в захолустье, —
беспримесно время, о чем горожане забыли… Несом
хромосомами, Хронос нам напоминает о том:
время — психологическая, в вечных глоссах, константа,
и лишь человек — всё объект трансформации — не
более чем как простое сырье в чистом виде…
И Столпотворенье творений — пародия, в принципе, на
Божий замысел, что извращен и опошлен, приняв,
к комментариям, форму коллапса. В причисленном
некогда к сонму кустарных божков, облетевших, как
непостоянные листья с дерев… в обитаемом мраком —
и жертва, и ейный палач восполняют друг друга,
к триумфу абсурда, порой в человеке… И, не оставляя
надежд на погожие дни, осень агонизирует — лужи,
простуда, ломота, и даже в просоленных строках
о Ницце, где памятью бродишь по солнечным улицам,
по знойным пляжам, лакунам лирической температуры…
Но стоит отвлечься от праздничных видов, как явь
заявляет права на внимание: грузные тучи…
приземисто, небо ненастьем пришито к земле…
бледен лист, огибающий душу в полете… и птиц,
на закате слагавшихся в небо, не видно — дыхание
близкой зимы их как будто бы сдунуло… Скучно
меняясь в лице, неизменна обыденность… демос всё
демонизирует, взвинчен вином…
лиловеет, зализан цитатами, вечер…

Индивид индивеет, в плену у иллюзий, когда,
по Катуллу,_«берут_и_дыханье_на_веру…»._По трезвости,
чем ни грешат, — при избытке попыток душевных
(задавленных!) пыток, как встарь, продолжают своё,
что трактуемо — сшибкой ошибок, принявших характер
поветрия и завершающих изыски приступом мирной
мигрени. Среди непомерных и тяжеловесных матрон
задубевшей провинции — не место музе с ее
одержимостью теннисом (?), нет! интернетом… с тугим
бегом пляжами вдоль пенной кромки прибоя… собой —
в дерзком дезабилье либо без… Страсть не переверстать,
страсть к пустым вечеринкам… к обновам… к друзьям…
к беспардонным духам… впрочем, как и к вранью,
когда комната — это не комната, а — свербя, кубатура
полярных эмоций… Как знать, отрезвленье ли от
небесспорных щедрот, лжесвидетельство грима
о хищной природе полуночных бдений здесь, у
мелководного зеркала или же манипуляция скудными
формами, в чьих бугорках — закодированная_Мапоп_…
Это — взгляд из чужой накипающей ревности, и
очевидно, что и, материализуя языческий мат, никогда,
вопреки завереньям, никто не возьмет вашу осень —
в свой сон, а тем паче усталые пажити — в жизнь…
Значит, в цепкости метаморфоз, у растлившего
прелесть ее — относителен шанс на пустое течение дней
в непробудной провинции, то есть ее, мимолетную
милость инобытия…
Муза сирых щедрот истолкла вас в посудине для
толков, но, утаив личность за мимолетной личиной, пока
невдомек, что, ворчлива, в коленцах, ее воркотня
_та_cheri_— монолог монолита. И ей, чем

в самоотождествлении с зеркалом, крыть
эти выпады желчи отшельника, неподнадзорного
энтузиазму среды, закосневшей в блаженном бесправье,
а коли верней, то — в терпении терний, сама
себя, жалкая, жалит… но — с пыткой пытливости жалоб
своих? Жалость к ней, мыслью мыкаясь, не приживается
в сердце. Служение муз это худшее, как ни судите, из уз.
Не задобрить, снедаем сединами, недоброхотов. Но,
лишь стоит гибко склониться к листу, как свежеет
пульсация колкой звезды в похудевшем запястье. И текст,
что внимательно вчитывается не в вас, — прирастает
пристрастным пространством, за коим, в горах, отсыпает —
ся осыпь… Зазор между зорями — день
всё скудней и короче, его облака облекают… в упор
смотрит время, приняв форму неба…Увы, единица
геенны, наш гений

местности, ворон бьет, оснащаемый сном неврастеника,
влет — душу осточертевшего сим кислым видам, давно
неспособным дарить возвращенье в Эдем,
в эту пору, как некогда, при легкой прыти пера,
устремленного вслед записным сердцеедкам, лукавым
кокеткам, от чьих коготков и поныне на сердце свежи
ро-ман-ти-чес-ки-е (?) — незажившие ранки.
Зарыться бы в прошлое — в тот разливной, на троих,
рай в граненом стакане, в подъезде… в ночной мрак,
шибающий скомканным жаром — стон женского тела.
Со временем Парки разжалуют вас в персонаж
тектонической старости, лишь навещаемой снами о них —
опрометчивых… дерзко накрашенных… без
деформирующих комплексов… жадных до наслажденья —
в утробных, задавленных стонах, в заливистых кликах,
как птицы кричат…
Отрицая себя, память ищет приюта и в вас обретает
искомый, от сущего взор отводя, ибо мстительно
счастье, ведь, в сущности, жизнь существует, бледна,
перегонкою в воспоминанья, от них — только ненависть
к воображенью, подчас неуместному в скучных
скабрезностях, чем отщепенцы грешат. И, наперсник
природы, тогда погружается автор в героев, спеша
урезонить перо, но, с софистикой старой софы, собирает
по вздоху, ворча, на поэму о ветренице, на пустом
перепутье Рабле с Апулеем, родным остолопством сияя,
в прилежном, как век, ожиданье щедрот темперамента,
что не вык-ра-ши-ва-ет-ся до сих пор.

…Ну, а воображение? Но, безусловно, холодная ненависть —
следствие пылкой любви.
_Что_там жизнь на два голоса? В косном контексте ее,
что заштатной, в заимствованьях, философией
не объясняем — терпим, есть ли семьи крутого замеса,
что их — не разрушить уже… И, в метаньях души
от надежды к отчаянью, «плевелы рода», ища
средь фантомов тепла — избавления от одиночества,
вдруг застигают себя на том свете, в кругу
персонажей Гомера. В Аид не пускает живых Ахеронт,
лишь Вергилий, вослед Гесиоду, сумел в «Энеиде»,
сумел заступить за «_безвидный_» предел,
за которым Элизиум и Тартар — две,
в назидание смертному, две беспристрастные чаши,
на коих душа в покаянии держит ответ
за свершенное им… — в бледных тенях скорбящих,
покинувших мир, и удел Персефоны для них,
тихо тающих, — недостижим.
И тогда, в череде размышлений

о них, рафинированная рифмовка — едва ли уместна вот здесь…
здесь, в подстрочнике с яви, глядящей, как встарь,
исподлобья, — прочесть это взгляд невозможно, еще
не объяв его сердцем. Лицо, озаримое спазмой, —
склонись — отражается в Лете… Лета учат черствости, и,
чем степенней анапест, подтекстом не пестуем, тем
респектабельней жала язвящих. А чем же примерней
лирическое мародерство иных, записных графоманов,
иль вот, в панегириках, оранжерейные страсти — продукт
пошлой нивелировки полов, ждущей нового Данте?..
Вериги Вергилия… — их не наследуют. Жизнь
в бесноватой реальности не донимает благим…
но, заглядывая вам в лицо, под совиным призором
докучливой совести, он_,_ад_  в  д у ш е — вот продукт,
если верить чутью параноика, жизни. Про залежи зла
в человеке… — вот анахронизм… ледяная логичность
в сплошной алогичности — немилосердное
существованье готовит пристанище в рубище и нищете.
Впереди — запустенье пустыни. Податель поденного
дара — пустой соглядатай их, непрезентабельных
частностей в сем доморощенном космосе… Кто
он — для оптики птичьего, над заболоченным бытом
и сим осознаньем, полете? Гротеск
прозябанья в забвенье? Мазок достоверности на
релятивной реальности? Не обессмертить всё то,
что сомнению не подлежит. Слава, лишь через смерть
бытие постигая, его проморгала. На чем
он настаивает интонацию ясных элегий своих? —
на шуршанье дождя в чутких зарослях таволги?.. на
погромыхивании грозы за горой?.. на мерцании
кислой, в мошке, кисее на окне?.. на молчании
пахнущих йодом ракушек и водорослей?..
Монолитное, к метаморфозам частиц — безучастное,
целое — не панацея от их обреченности на
неустроенность мытарей. Так, мир, что отлит из нас,
разномастной, по замыслу, массы, — велик,
но — в оправданном пренебрежении к ней, раздираемой
противоборством страстей, обрекающих исчезновенью
лицемерных… нахрапистых… алчных… во скверне и
низости…

Пар из открытого рта воспаряет туда, в эмпирей, но,
бессонный, он не достигает души, обреченной как год
обрученью… фата, тускло куксясь в шкафу, безнадежно
больна истерией в последнем, немятая, градусе… Грех
сокрушаться — питомцу любовных коллизий и плутней,
вдвоем, на чужих простынях, что, как белые флаги,
выбрасывает добродетель, о чем не пристало б вздыхать
и лукавому Вакху пенять, а — укрыв молодую ознобом,
до зоба ее прободать, сумасбродным гормонам отдав,
как и прежде, себя… При известных, в пример,
обстоятельствах, вам_«неизменно_(по Прусту…)_не_надо_
_бояться_зайти_далеко,_ибо_истина_дальше_и_дальше…»._
На службе у ложа, насельник пикантных коллизий,
с оскоминой в кислом паху, — как на ясном желтке,
крепко ставит судьбу на испытанном слове… Но лень,
как и, впрочем, сарказм, вкупе с грустной иронией, — не
покидают его, неизменные, словом, друзья.
Приворот сокровенной провинции в том,
что бесхитростны хитрости неутомимых пейзан —
то полуночный топот по крыше и вой в оробевшей
трубе… то, под Яблочный Спас, вдруг ночной обмолот
громыхнет, вороватый, в саду… то, катая задушенный
клекот в пыли, из глухой подворотни, в репьях,
люто вызверится подколодная тварь, норовя…
Впрочем, лары всегда начеку, берегут вас от
тупоголовых… очаг ими исстари, не угасая, храним…
Жаль, исчезли во прорве веков — компиталии, римские
праздники, чьи песни, пляски, веселые шутки, борьба
за призы — доброте и любви наставляли селян,
чьи могучие и добродетельные предки в_Л_а_р_
обращались, являя пример доброхотства и
добросердечья… Душа погружается в ночь,
что натаскивает на ненастье пространство не вне вас —
в утробе, и непредсказуемей в темном коварстве
чудовище, на побегушках у собственного подсознания…

По перманентному бденью
одиночества — судят о возрасте не сих умозаключений
о нищей тщете пылкой галиматьи от Ромео… от мавра…
от Гамлета… от Бержерака… Но-о примиренности
с черствостью не увядания, а — с желчной
непререкаемостью нареканий больной обыдёнщине, чей,
в экивоках, цинизм бьет наотмашь по маске отшельника
так, что та — вдребезги… бьет, но уже по лицу, и лицо,
продубленное болью, продукт отвращенья к нему, —
горько считывает равнодушие с дольнего мира, устав
от притворства, а если точнее, — то от лицемерия.
Верный себе в откровенности с миром, его казуистикой, —
смотрит в огонь, юный духом, темно замурованный
в рыхлые складки, в морщины, в, увы, отложенья солей.
Лоб в испарине… Ржавый иврит постаревшего флюгера
на прохудившейся крыше — сметает с застрехи ворон,
и, под неистощаемый ор, теплясь, гаснет в горах
отлетающий лепет_Эола,_дик-ту-ю-ще-го «_Одиссею_»
Гомеру… Сорняк, остролист сноровист в свежевании,
как скорняк, — рвет повлажневшую кожу, и кровь
выступает рубиновой капелькой на бледном пальце
и горит, как родной комарам маячок. Ворон — ангел
разлуки, темно ускользающий из-под пера, каждым
жестким пером ощущает поддув, то бишь
сопротивленье осеннего воздуха. Он… он затерян в душе
человека, что ищет, свежо оступаясь в свои ж
заблужденья, дорогу к себе, не сверяясь ни с прошлым
и ни с подступившим… Она возвращается — зоркость
не только к реалиям внешнего мира, но и к тайным
поползновеньям соблазна, прозрев от разочарований.
Себе ж, не краснея, солгать, что достойная смерть —
дело всей, в искупление, жизни?.. Вербуема жанром,
в потугах пространства, она не дробит, наша осень,
подробностями зыбкий образ…

Только листья рябят, желто падая, сон захолустья…
Мигрень мерно бьется в виске, как макрель.
Сети сохнут на изгороди, завалившейся в сторону моря…
его не окликнешь — оно… словно время… оно,
заключенное ночью в свои злоключения, — мыслит
приливами… бризом… штормами… Но, мистификациям
воображенья верна, бездна превозмогает себя —
в задушевном молчании, не отвлекаясь на воспоминания
о приключеньях_«Арго»…_об уверенных бденьях_Ясона_
в ревнивых объятьях_Медеи…_И все ж морю не
увернуться от сей повседневности, что сушит сети
на изгороди либо тешет весло, теша душу веселой
работой, скромна разумением, но, под надрыв
просоленного голоса, не открывает вам подлинное,
с каверзою, лицо фарисейки и душепродавицы… Нет
в настающем отрады… сомненье в нем — многоочито…
спасенье — в забвенье его… потому — долголетия Лете!
Иной кондотьер конъюнктуры — о славе, взимая
неврозом, хлопочет, тем, что, не спуская перу,
только точит и точит своё, в назидание ей,
саркастической поросли, но — не в пример…
Истина — застит мир, между тем как душа — пожираема
сытостью, и уязвимей в триумфах своих человек —
комментарий, в ревущем огне, к крематорию. Жизнь
принимают как_данность,_возделанную_
_воздаяниями_доброхотов… творить же добро —
не спешат, мыкаясь в пресмыкательстве перед мамоной.

Любая подробность —
боль, взращенная ревностью. Траченный временем жлоб —
в маске благожелателя либо, дурного пошиба,
наперсник Иуды… пиранья пера, перевертыш… — сырье
для филиппик.
Свой голос вот так подает, неуимчива, желчь, вой
печеночных колик преосуществляя в надсадную речь.
Жадно, с неистощимою жаждой вгрызаются в жизнь,
в наслажденья, спеша наверстать, и не за прозябанье
в былом — за, в юдоли иной, одиночество в будущем. Так,
с равнодушием следствия — к первопричине, и вещь
безразличней к создателю, не проявляя свою
агрессивность, к тому ж притирается к терниям быта,
поняв, что в быту неуместно, чтоб выжить, порой
демонстрировать_ндрав,_если вы, паче чаянья,
не мазохист.
Чтоб, вниманье бодря, человека увидеть, его —
нужно прежде обидеть… и вещь вниз уводит свой
внутренний взгляд, с пустотой за душой,
став навечно чужой… Даль, погибшая в вас, —
настигает жуира и путаника не во сне, а в нечаянном
образе, посланном морем, чтоб вы не закисли в глухой
безысходности, ведь море_—_образование_
_образами…_Вдохновение — не-при-ру-чи-мо. Дожди,
в красноречии желоба, люто прибили, глухи,
все фантазии лета. И вас чаще одолевает, отбив от стола,
зуд занудства: давясь пошлой осведомленностью о мире,
мерзость земная, как мор, по подлунному свету
рас-се-и-ва-ет ядовитые споры нахрапистости…
лицемерия… жадности… подлости… лжи…

Здесь, на склоне запущенной осени, вам в спину дышит
чужая весна и не подозревает, что молодость — то,
что сдается внаем, словно угол, и только на время,
на срок, а потом вам пора, с неизменным дыханием
в спину, съезжать, вывозя нажитое — привычки,
поношенный скарб и недуги — с собой, как это
ни ужасно порою для многих… Пора,
как гласит эволюция нам, со двора?
В примиренности с будущим не пораженье — залог
долгой ясности разума, ведь солью слез не пройти,
яко посуху… Но_«…мы,_поэты_(по Жану Кокто) —
величайшие в мире лжецы, что всегда говорят одну
_правду…»._Вот и вещи — одолеваемы неумолимою
старческой немощью… в море баржа — доживает свое
ржавое одиночество… и бытие обрастает не мифами —
сплетнями… боль наползает на боль…
очевидность чернила чернит, предоставив себя
предрассудкам… Увы, чудотворно снотворное, но —
расторопней бессонница, что удручает, в полемике, вас,
вызывая наплыв аллегорий — тех, горних,
в иррациональности их…
Мир утоплен в утопиях, и, в созревании моды, одна
из них — о вечной молодости, но, увы, человек обойден,
в притязаниях времени, — вечностью, он… он — все чаще
один на один с сединой, равно как и с подагрой…
с ломотой в суставах… — оракулы боли… вслепую борясь
с подступившей к нему очевидностью… и женщина,
что, на сердце его млечно вытянувшись, не ждала
приглашенья к любви, а сама, с ним в объятьях, влекла
к ней, как будто большая река, незаметно уходит,

оставляя его — размышлениям о неизбежности апофеоза…
Нет воли и мочи держать ее. Что же за_сила_нас так
_обессиливает_, коль огонь апеллирует к пеплу,
подмят его серой безжизненностью,
тихо выстраданной, как единственная форма жизни.
Ходатай души перед косною явью, на бледные руки
дыша, всё же приобретает и в мыслях от кислой глуши,
пеленающей прошлое в зелень и ультрамарин,
в просторечии — флора и море, с вкрапленьями в оное
чаек, пронырливых утлых скорлупок, как и,
изредка, многопалубных лайнеров, так, по пути
из Стамбула и Бог весть куда…
Эклектическая, на предмет порицанья, вода —
не настаивает на своей исключительности и, в виду
человека, что греет дыханием руки, она предлагает вам
не, в автономности существования, брать
море на карандаш, ведь, противоречива в основе своей,
абсолютно ко всем безучастна она, что вполне —
в духе времени, как, не греша двоемыслием,
быть и должно…
«Как налет запустенья ни льнет…»,
у привитого к этой сухой, каменистой земле —
нет ни нежности, ни обязательства перед судьбою
эмпирика, вне относительных, как, впрочем, и
постаревшая явь, эмпирей.
Забиваясь в студеную нишу отшельника от непременной
среды,_vis-a-vis_с обязательным виски, уклончивым
в пьяных прогнозах на зиму в морозах, —
не служат повальному, в свальных грехах,
лицемерию, не принимают на веру ни слова извне…

Явь слежалась в дежурные фразы, скудна правдою
о творящемся, и ей молчаньем ответствуют, не изменяя
природе своей отрешенности, из сострадательной
ниши. В тени ее — свет интенсивнее, чем
на полуденном солнце.
В ответ вам — обструкция, месть пресловутой среды,
«большинства», сокрушительного в своей стадности.
Мир, не иначе, субстрат серости, не прощает ни мощи,
мой друг, дарования, ни независимости —
среди прихвостней и лизоблюдов, в чести — у забвения, а
не у времени. Мир, как и их, «доброхотов», стремится
и вас убедить в вашем полном ничтожестве — тем
агрессивнее плесень, засасывая вас, что ни пресловутых
кругов на поверхности, ни безобидного всплеска. Толпа,
неразборчивей уличной девки (спьяна?), еженощно,
пардон! ежедневно меняет пристрастья… По службе один
утопист, написавший_«Эстетика_—_этика_будущего…»,_
принял на душу грех, подведя, фарисей, под расстрел
гениального Павла Васильева?
Чем объяснить, что, пока подголоски великих событий
поют свою бледную немочь, в чести у них, у
оболваненных масс, — он, великий и неподражаемый, он,
гений, в несправедливой опале? Острей
чувство вечной заброшенности, не садня,
как в отзывчивой юности, а — только тихо постанывая
в подсознанье мятущегося, — как подранок, забившийся
в голод, бессилие, боль. Кому встал поперек
ненасытного горла, чтоб так ждали, что наконец-то уйдет,
забывая себя, предавая исконные корни?! Выходит,
справедливость — посмертна, прижизненной — нет…

Вы при жизни ненадобны и неудобны, —_«фигура_(дошло?)
_умолчания»._Как, не предав себя в прошлом, вернуть
веру в мир, так стремительно, черство скудеющий
духом, что не за себя страшно, а… Впрочем, миру до
вас дела нет, и — резонно, как и то, что ждут
ложной скромности, ждут лицемерья, естественного
в обиходе. Когда ж, с пустотой из-под век,
с путеводным оболом в худом кулаке, человеку настанет
пора_возвращаться_к_себе,_его, может быть,
все ж и оплачут, чтоб завтра спокойно забыть…
Либо, если уместны посмертные лавры, ценой —
в запоздалую, как было издавна, славу, то к ней
лезут, потно спеша, прислониться всё те, кто от жизни
вчера, не жалея локтей, оттирал.
Коль, с течением дней, человек обращается в прах, его
имя живет своей жизнью, уже независимой от
пустоглазой удачи… сомнительных в ласках щедрот
непредвиденности. По ублюдочной логике, жизнь
мстит (за что?) отчуждением и бессердечьем — живому
и, не поступаясь паскудною закономерностью, славит,
не зная порою ни такта, ни меры, — того, кого, вне
этой скаредной яви, не знающей совести, — нет…
Под игристые тосты, под спевшийся хор славословий,
отсеянных из отсебятины, так человека — заваливают,
не жалея, венками, чтоб не встал, отряхнув прилипал,
чтоб, баюкаем сплетнями, спал… спал, не слыша, как
пляшут, дробя позвонки, — на костях.

Пытка воображеньем —
пуще пытки забвеньем, когда, с виски, ввинчивающимся
в кровь, с ненавидящей нежностью к жребию
гиперборейца у южного моря, в бессменном бессмертии,
но — омоложенного ожиданием близкого шторма, — в виду
серой медленной зыби, ломают не комплексы вас —
сожаление о заблужденьях, с которыми жил и которым
служил не за страх, а за совесть. Скучна прозорливая (?)
проза в стерильных страстях — не отдушина для
простодушной души, а находчиво задрапированный бзик
поглотителя белой бумаги, взывающей к зренью
когортою литер, взимающих, как ни спасайся, потерею
сна… стыдной неврастенией…, визитом к неврологу. Но,
чем ни гостеприимней сюжет, в нем, с борьбой за
забвенье, забывшее все-таки, нет места вечному мытарю,
что наставленья горазд на цитатах настаивать и,
в остроте остракизма, ленив на ответ
улюлюкающим в заблуждении о ложном праве — судить…
В пасмурном постоянстве себе, промотавшему душу,
как прошлое — пить смертным поем… ловить на перо
перманентные образы тех, кто прижился в фантазиях
автора, как бы прижавшись к теплу виртуальной любви,
задержавшей свой взгляд не на вас, а на них, чьи
движенья землисты, как прах. И, в зависимости от
прочитанного, узнаешь, что стабильнее в подлости нет,
чем талант бесталанности, холящей ненависть к вам.
Без неё — обессмысленней жизнь… и предметы, язвя
помыкают, холодные, ей. Здесь отсутствие беглой зари
берут в поводыри. Сколько в лица, с обвалом отчаянья
в кровь, ни смотри, обжитые привычки уютней. Нет сил
на их ломку, на обременительность новых, диктующих
свежую стать… в интонациях — пафос софиста… Подбор
перемен — произволен, и всё же платить по счетам
предстоит, с волевой белизною зимы,
по продрогшим яругам, и вам, тонко бодрствуя
в кроткой буколике, чей буквализм обращает в Вергилия
как горожанина, так и пейзанина под прописными
деревьями, что смирно из одного, постаревшие, корня
растут, уподобясь в судьбе Филемону с Бавкидой…

Умоисступленьем
бьет в конвульсиях жизнь,
утонувшую, грустно писать, в безразличье к себе…
На кривом языке здешних улочек, равно как и, там, на
сленге стремительных трасс, — лгущем о прямизне
пресловутой стези к благоденствию. Как ни заманчив
глумливый гламур востроглазых красоток, как ни
интригующ_«lamour»_— в этом грязном потоке страстей
и страстишек — надежней покойная отмель семьи, где
бы и отдышаться от потного гона за призрачным
счастьем, в то время, когда счастье — в доме, века
берегущем от внешних напастей… как и в млечном
лепете и пузырях грудничка… в скудной старости, не
обирающей стадную молодость, чуждую состраданию,
как сантиментам, осмеянным ей, современностью, что
учит воле и жесткости, но — не добру… Милосердие —
анахронизм. И у черни в чести — эвфемизм, затемняющий
смысл перемен, якобы поднимающих особь с колен,
чтоб, взглянувши окрест, ужаснулся: крикливая кривда
и тлен… Но, увы,_«…принимая_с_достоинством_и_
_неизбежное…»,_учит, непререкаем, Сенека, нельзя
не запнуться о тень, норовящую опередить вас в дверях,
разминувшись с цитатою из повседневности —
_«Не_доверяй_никому…»,_ибо впутают в плутни. Но, не
вразумляемый, всею душой им отдаться готов пленник
собственных слабостей — самых, как водится, сильных
врагов.

Лишь в любви к тем, кто любит вас, не поступаясь
сердечностью, нет ни зависимости от рефлексии… ни
страха перед дорогою к Лете, извечно текущей сквозь
разум, пока, в скобках, небытие тускло не обернулось
реальностью, — как зуммер, напоминающий вам, что,
заложник неврозов, вы обуреваемы ей, возлюбимой и
проклятой, — жизнью. Закут повседневности — мир,
с кислой, бледной одышкою старости, юн —
в притязаниях на легкомысленных и длинноногих,
сулящих вам ретроспективные радости… Зло и добро
в человеке завязаны жестким узлом и пытают его, с
мрачным долготерпеньем брюзги, на излом…
Отвернувшись от моря, пора возвращаться в себя,
как в уютную нишу. Коль петь перемены в пристрастьях
возлюбленных, то непременно, обветренный, соло…

Адвокат адюльтера, амур шелестит в кущах лавра,
востря постаревшие стрелы для эвентуальных мишеней,
что видят не дальше алькова — при оптике пряного
опыта амбициозных амеб… С каждым шагом
к пронзительной старости — время, еще неуимчивое
в притязаньях своих, молодеет. С глухой молотьбою
усталого сердца под влажной ладонью, судьбе
не диктуют — она, с приращением имени, не объясняя
вам, что за докука любовь, — изнурительным счастьем
обяжет бессоннице вас. Только невысоко ставят этот
сюрприз, как и хлопоты, что вы про-хло-па-е-те,
проклиная в сердцах блеск… вакхический блеск в
подведенных глазах и улыбку ее — ножевую, чужую
на этих устах…
Так прощупывают спазмами, молодыми и пряными,
вашу способность к соитию, так всем напрягшимся
телом подхватывая ваш призыв, что укол мужской
крови пронзает до жадных, орущих глубин
исступленности, рвущей, как путы, — обеты… запреты…
В лицо — обжигающий, в хриплом горячем дыхании,
шепот: «О, не отпускай!..».

Он увесист для женщины, паллиатив мужской палицы…
нет — изнурительней счастья для той, что притерлась
к его распирающей твердости… Тонущему
в безотчетных постанываньях женщины — заливает
горячей конвульсией горло, держа обнаженным
задавленный крик. Подголосок гормонов — горазд,
в помрачении Эроса, на сумасбродство, с душою,
качнувшейся к бездне, способной, под ноги метнув
пустоту, утопить вас в апатии, но — не в кошмаре,
готовом подмять и размазать вас, не примиряя с судьбой,
по бессилию. Крен перегруженного злоключениями
времени — вмят в подсознание, и сны все чаще, уже
упустившие душу к закату, слезятся, как долгие свитки
потерь и обид. Но никто их не видит, когда
неизбежность в упор неотрывно глядит.
Безрассудно пригубивший вечности, под молодой
фонетической маскою, мытарь метафор —
печется, как почта, о них, адресатах ночных ламентаций,
склоняющих к легкой сонливости вас, как снотворное…
Так, забиваясь в себя от изгнания в образ затворника, что
погружается в сумрачный скепсис, как мир погружается
в сепсис, — не ждут ни возврата к холодной приязни
Эрато… ни млечных конвульсий в объятьях Эрота —
для преуспеяния рода… И тем очевидней, что женщина
деспот в любви… Изощренная школа!

Чистота невозможна без пятнышка на репутации, коль
первородный грех тщательно метит, будь искренний
праведник… будь грешник, тонущий в мерзостях
сущего, — всех. Целомудрие мудрствует о превосходстве
безбрачия над… над обузой супружеских уз,
не грешащих созвучием душ, так как_«в_прошлом_всегда_
_больше_жизни,_чем_в_нынешнем_дне…»_(Маргарет
Юрсенар). И тогда настоящее и прорастает, дичась,
в настающее прошлое, в это_«сновидческое_(по Тимиру)
_девичество…»,_чей реквизит для визита — духи, туалет
и мужчина (для мелких посылок)… Вот сценка из
«Декамерона». Уместней — оплодотворенье чужим
о-пы-том, когда ревность сомнения взбалтывает
в сердце и стервенеет, втираясь в доверие… Но,
к сожалению, мелкоячеистые искушения не оставляют
вниманием вас и в известном, как водится, возрасте
вдруг застают вашу память врасплох, чтоб отдать
треволненьям любви вас, в утратах больных
наживающего чистый дар. Но вернуться на место
альковных ристалищ — нельзя, как нельзя — в
легкомыслие, к слову сказать, мотылька, рассевающего
невозможные споры свои до рассвета. С поветрием
ветрености, жизнь отбрасывает настоящее в прошлое: ни
пораженья в любви, ни она, исчерпав добродетели, — не
проглядели вас, но — не сожгли… с мягкой вылазкой
ласки, когда затекают сердца, с обретеньем покоя, друг
в друга. Но осень, зализанная графоманом, настаивается
и в вас — на кунштюках известного возраста, на остром
скрежете хрупких суставов, дающих одно
в совокупности — боль, как и неодолимые просверки не
сожаления о несвершенном. Хотя отрицать их влияние
на бытие — опрометчиво, если не пагубно для реноме
«сухаря», доверительного только с чистой бумагой, как
с женщиною. Нет, зондируя память ревнивыми
частностями, в скучных поисках недоброхота порой
набредают, иного ища, на себя. Жизнь — тупик, населяем
химерами, и, ко всему, как пространство, что вывернуто
наизнанку, тупик — разрастается в бездну, что вами
толкуемо склонностью вещи как к гипертрофии, так и
субъективностью вашего взгляда на метаморфозы,
роящиеся и вокруг нас, и, не занимая изрядное место
ни в мыслях, ни в жизни, — извне…
Первым инеем холод уже подбивает пейзаж… палых
листьев что палых, с простудою, истин… Но, что ни
пророчим,

осознать это, не поступаясь собою, возможно — ходатаю
не лиро-эпики — прозы пред местною флорой, уже
опроставшей пространство к приходу зимы, в чьем
промозглом соседстве еще предстоит провести не одни —
за возделываньем философии — дни, но и ночи,
сводящие жизнь к ожиданью тепла — как лазутчика
ветхости (?), не совпадающей с_«возрастом_юной_души»,_
ведь_«Психея_—_ребенок_(по Шпенглеру),_только_что_и_
_осознавший_себя…»._
Так, берущему самые верхние ноты, в чести у злословия, —
каждая полночь подстать тесной, в скученной затхлости,
полости, глушащей и плач, и смех… и опять, как всегда,
в затрапезной ночи — никого, кто бы сдунул с лица
набежавшую тень…
То не осень царит, жаля вас ожиданьем мороза, в душе —
образ мыслей дает, в сочетании с резкостью зрения на
метафизику зла, едкость характеристик, в чем ни
ваше существование, ни притязанья среды не
нуждаются, — да, записного брюзгу в чистом виде, кого,
как с потугами ни вызволяй из себя, только душу
надсадишь, но — не отворишь оптимизму, как мягкости
с чуткостью. Мир, с его низменной сутолокой,
заражающей неврастений, — нельзя искушать
недоверчивой близостью, но — должно, зубы сцепив,
не внимая уловкам его, наконец-то, замкнуться в своей
отстраненности от небесспорных «щедрот» полупьяной
действительности, обосновывающей природой своей —
мудрость замкнутости, поднимающей особь,
к превратному истолкованью молвой, — над собой…
_«Люди_верят_(по Пушкину)_славе…»,_она — не одарит,
ленивая на размышления, другом, с кем вам нет, увы,
места ни в накипающем будущем, как, вероятно, и ни
в настоящем, что суть отражение прошлого, но — только
с примесью наглости, жлобства, цинизма… Как ни
берегите вы жизнь — от себя, вновь на память падут,
чистотой изнуряя, снега, пасынки вдохновения, грубо
здоровы…

Присвоенный осенью, вкрадчивей мрак пустоты,
обнимающей мир, коль луна, помутившись в уме
и устав от больной неусыпности лампы в окне,
погружает в безадресный морок рассудок. Его,
обиталище пылких обетов, под шорохи крамора в
кроткой каморке, нельзя, с опечаткою чувств
эгоцентрика, вечно держать в черном теле с утра —
экзерсисы за вечным столом… зачерствевшее
ежевечернее чтиво… наплыв корректур… Не стряхнув
героиню с пера — не избегнешь огласки… за ней
стелется ей присущий одной аромат неизменных духов,
ей, — по жизни.
Платон — «_Делай_дело_свое_и_познай_самого_себя…»_— не
потрафляет пустой созерцательности. Косен космос,
темно покусившийся на безмятежность забвения, что
принимает уже форму метаморфоз, «_обливающих_
_шоком…»,_ — тоска многоженца по неврастеничным
часам, перемигивающихся с роком… невроз, с пожилым
жаром жалящий мозг, словно бы препарируя сны,
вкупе с судорогами ума высекающие мысль «_о_смерти,_
_о_лучшей_советчице…»_(по Кастанеде). Но зрелость,
замешенная на грехах пылкой юности, не отстает
от души, репрессируемой чернью, что выжимает из
жизни вас… Впрочем,

кто поднимет лицо и покажет его, невменяемый, вечности? Кто?
Кто впитал, обгоняя toujoure, золотую, палящую пыль
из-под легкой стопы словотворца, Гомера? Рефлекс
зимней рифмы, он высмотрел вас, соприродный
природе наития, что переплавило память в объемные
образы. Но прошлое, в устремленности, опережает вас,
и человек, что в посредниках между пространством
и временем, — пьет, заливая прогорклую горечь от
въедливой яви… Лишь речь, в обуздание смирной
обыденности, интуицией держится на интонациях
эпоса, что незаметно рассасывается в крови, словно
море, формующее судьбы материков. В его пафосном,
звонком пространстве, свежо, емче взращивание
дословного образа мира, широковещательного в нищей
монументальности, и, кто б ни клял мир,
оплодотворяемый собственной гибелью… кто б
ни заламывал руки в притворной любви к нему, — есть
воля жестко замкнуться в молчании и одиночестве от
непроломного ребуса, что этой рядится жизнью. Косой
взгляд вас не подкосил? Седина, выпад времени, не
сатанеет, сдавив душу мытаря? Искренность не
ко двору? Вскормленник повивальных стихий погрязает
в трудах, как продукт беспросветного энтузиазма, — один,
истязая в сомненьях себя, из семьи независимых
в выборе прошлого, плодоносящего гибелью будущего,
хоронящегося в парвеню, наверставших и в подлости,
и в лицемерье. Среду — дубликат протоплазмы — сдают
вечным плутням внаем, ибо жизнь индивида — всего
заусеница на жестком времени, но — в иронических
черствых кавычках… Лицо не ответствует за прозелита
юродивой прозы, узилища муз, чей оценивающий
цинизм возвращает вам ясность сравнений, наглядно
формующих вечность из праха отжившего сущего, чтоб
передать отлетающее дыхание тем, с кем делили и хлеб,
и веселое пили вино, чтобы_«крупно_расстаться»…_

Лишь только друзья — предают, и тогда-то сомненья
вплотную за вас принимаются. Предстоит вам пригубить
отчаянье, не отзываясь уютному хаосу дома, пока
в нежилых небесах — новолунье выглядывает вас, втянув
в запредельную стужу. Не надо протягивать руку ни
страхам, ни болям своим, населявшим ославленный свет
и до вас… вашу, в спорах, опору и ваше проклятье…
И сметливые метаморфозы рождения, зрелости и
перебежчицы-смерти, задернув лицо заскорузлой
коррозией боли и ужаса перед посмертною сутолокой
толков и небылиц, — веселее с пифическим шелестом
резвых сердечных зарниц, обрываясь в грошовый
фольклор низколобых окраин, окуклившихся из
сизифова праха, да-с! окаменевших надежд…
Полнолунье, расхищенное на сонеты, на пике синкопов,
пора б упразднить, упражняясь в ночных вразумлениях
заимодавицам зимних объятий, сродни безразличью
корректного блуда. Как скупщику неотфильтрованных
прелестей, вам лопотанье алькова — наглядней
растительного карантина смурных добродетелей, с кем
ни преломите воспоминаний, когда бы и с кем они вас
ни застигли…

Дерзит ли незнание женского норова иль память
плутует, подсовывая то подметные тайны подтаивающих
сирен, то мгновенья любовной агонии плюс наготу
увлекаемой вами, скорей! в сны, верстаемые не по дням —
по словам, в отчужденье пеняющих вам за настырную
молодость, не пропускавшую ни простодушных в любви
потаскушек… ни схимниц, в соку, прозябающих в схиме
пустых добродетелей… ни тех, с медовыми мышцами губ,
простирающихся в пряной пластике по сердцу, как
по софе, через оптику млечного опыта не изучающих, а
растлевающих вас — под прицелом соска…
Их босые кульбиты, слепя, высекают конвульсии из
должников упоительного, в воспаленных потемках,
недуга, подслушивающей подушке выбалтывающего
все, чем обида жива, что, надменна и непостижима, —
не перегорит — словно горе, вольна и кроить по лукавым
лекалам судьбу, обращая любовь книгочея, присяжного
киника и кифареда — в рабу изощренных уступок певцу
приапической молодости, как и клейкого лепета ушлого
женского опыта… Но — в бесталанном вниманье,
минувшее, вполоборота, всё не отзывается вам.
И, сутула, по стенам беленым болтается, нишу ища,
человеческая одинокая тень, что, тяжелая, бредит своею
же собственной тенью.

Флюгер ржаво суфлирует, нудный, ненастью,
с истошностью изверга, рвущего душу надорванным
скрежетом, и… и ни джин, поджигающий кровь… ни
потворство пороку бумагомарания… ни близость
женщины — темной вибрации воображения, с кем
сумасбродней гормоны… — увы, не дают ни иллюзии
умиротворенности… ни исступленности, как предрекал
Эпиктет, в словотворчестве… Укореняемость
в воображаемом не благоволит к растерянно
перебродившему идеалисту, о чем вам противопоказано,
в патологической честности, и декламировать, и
поверять даже черновику пароксизмы рефлексии. Снег,
назревающий в вышних, проник в закоулки души —
осязательной вылазкой документальности в мир
новостей от Стендаля… ленивого кайфа за Кафкой и
кофе, пока, в бледном недомоганье окраины, взгляд
верхогляда увяз в отсыревшем, беспримесном мраке.
Его ископаемый, в черствых чертах, магнетизм,
прорастает сквозь поры природы, прислушивающейся
к вам, как к себе. И тогда тишина, приложившая палец
к устам, вас творит, ущемляя себя, из молчания чаек
на черной воде… из песка, оглушаемого голышами под
легкими ступнями… из парусиновых снов на
обветренном рейде…

Гудят вертикальные смолы в натруженных мачтах…
соленый эпитет вздымается, как на дрожжах,
на взбиваемой пене прибоя, принявшего
сердце в движение мерной воды, ее атомов, что
профильтруют его — в шуме моря — биение через себя,
чтоб вернуть вам его — обновленным и полным желания
бодрости, не уступающей вас достоверному сплину и
праздности… Дар переманивать не перемены
в умонастроениях масс, а любые свидетельства
жизнеспособности мира, принявшего образ сего
захолустья…, его цветовой аскетизм — вызывает в иных
аналогию только с зияньем изъяна в сем миропорядке.
Причем, в изнурительном мраке слышны ли в душе —
плодородные, влажные всплески натруженной плоти…
биение сердца… толчки бурной крови по венам — как
искорки алого сока по лозам… замшелые прикосновения
почвы к рукам и спине в те мгновенья блаженного
изнеможенья, когда благодарно выравнивается дыхание,
и, с обретеньем в утрате, распавшись, тепло погружаются
в сон, чтобы в нем пережить то слияние, что высекает
конвульсии из воспаряющей плоти? А где —
непреклонное лоно, там — постная лишь тишина,
подновленная лепетом ветра на скверной латыни,
ревнителя ревности, не отпускающей и ночью. Славно —
затворничать, во отреченье, за чаем, при кроткой свече,
потакая порою текиле, да-с, из экзотической темной
бутыли. Набравшимся до положения риз, невозможно
ужиться в ладу и согласии с невозмутимым собой,
в  с в о ё  время заняв  с в о ё  место, чтоб только
покинуть глухой летаргический мир за пределом
познания… там, под присмотром минувшего… Сдув
прошлогодний снежок осторожно с губы, сколько вы
ни усовещевайте строптивые вещи, поры бы понять:
_«Тьма_вещей_—_как_раскинутая_(по философу)_сеть,_
_и_нигде_не_найти_ей_начала…»._Увы, Чжуан Цзы,
завернуться в стерильное время — химера, о чем
начинаешь задумываться — перейдя за условную грань,
за которой виднее Элизиум, се «_острова,_по словам
Гесиода,_блаженные…»._

Жизнь, что есть принужденье по сути, так мистифицирует всех,
что зовут ее «обетованной», и, в свальных грехах,
перспектива ухода, в обношенном саване, — при
околесице дат, всё чудовищнее с каждым днем
отпускаемым вам, независимым в выборе мифа, что для
обитания, чье запустенье — условие существованья,
одна в чистом виде реальность, уклончива в склонности
к опровержению сладкого жжения в чистых слезницах.
И вот — пересмешник грядущего, на отстоянье судьбы
от судьбы, но — не социума, извлекает себя из
пространных цитат в очной ставке с сюжетом, точней,
с бессюжетностью ярких каденций в унылом ряду
жвачных, так окормляемых волей невежества и лицемерия.

С рейда шибает, шатая, просоленным смехом и матом,
вводя в искушенье ушибленного не шабли —
примитивным «сучком», отсылающим дух к эмпиреям
эмпирика, максимы чьи остаются уже пустоте и лукавят,
колдуя над вами же, с ней. Но, к зиме, прикарманившей
память художника, по одному вымывает из памяти
лица предавших, но — в прошлом, как видно, любивших
вас… Дни и тезоименитств, и падений династий…
сцепление перипетий, прекословящих логике, взятой,
но — лишь напрокат, у природы, давно отвернувшейся
горьким лицом Персефоны — от самоубийц…
Узурпируя право на замкнутость, в тесном кругу
неизменных реалий и в выборе только вольна, память
паразитирует на загорелых возлюбленных… на
разметавшихся солнечных пляжах… на свежих, в
студеных молочных туманах, альпийских лугах, да-с!
из масс исторгающих неистощимое «Ах!», даром что
бессловесны, когда б и не глухонемые… В ответ
выдворенной из памяти сволочи, — в ней крепнет, не
уступая посулам хвалы и хулы, молодой испытующий
свет, что выстрадывался — как выстраивался —
из свалявшегося отрицания… из пачкотни пасквилянтов,
обязанных вам тем хотя бы, что и зуд тщеславия
больше не мучает как анонимов, так и пошлых муз их,
отвесных в пристрастиях, что, одержимы неистовством,
не оставляют потуг, в своей низости так же верны себе,
как встарь…

Но вы — не бежите ни жёлчи их, ни их извета, как данность,
приняв и отраду, мой друг, и проклятие благословенного
дара и миру его благодарно вручив.
Жизнь взимает со смерти страданьями, переболев
неизвестностью, как неизбежностью… Только,
прельщая бессмертьем, она не сумеет принять человека
в покойное лоно, как смерть-утешительница,
примирительница… Вам еще предстоят полюбить ее, не
не разрешив ни единой, по сути своей, из загадок…
Подбрасываемые жизнью, они — так мордуют
протравленного сединой… мстят ему за хрустальные
связки его — немотой… метят дни — маетой…
В простодырой провинции свой, сколько ни
выпроваживай, — у размышлений покрой, если даже
полжизни у вас за спиной… и еще, в горькой темени —
ясною вспышкой лица, далеко до конца…
С полуправдою полупризнания, суть воплощенная,
миру спокойная лепта достоинства, долга, призвания, —
не истязайте себя ни открытою кривдой чужой, ни ее
же кривою усмешкою зависти… Прям путь ваш… хоть
голос тьмы, вашей старой наперсницы, тише звучит,
что печальна_«душа,_погружаясь_бесплодно_в_себя…»,_
если верить Монтеню…

_2007_






Достоинство — последнее достояние







* * *


Как проекция бездны, в пустом окне разметавшись,
Безутешно белеет пространство, где, залежавшись,
Тишина отдает пылью и запустеньем. Ткач
Заблуждений, усидчиво время… Суть малярия,
В жизни, как и на сцене, насмешливей эйфория
Бутафории — страсти в притворстве, признанья, плач,

Так сказать, по задавленным грезам. И, по свободном
Осмысленье, лицом утопают, как в тесте, в сдобном
Добродушье пейзанки, чтоб выброситься (?!) в окно…
В процитированном ненастье, где каждый — узник,
Одиночество — преданный, по существу, союзник
И в нужде, и в забвении. А, построжав, вино —

Демон самокопанья… Уныньем — отвесны — хлопья
Начиняют ландшафт. С мифов спрашивая, подобье
Бытия забывает себя в давнем… Код судьбы,
Убеленной зимой, — в отрешенности. Входят в возраст
Примиренности, сердцем вобрав (по Шекспиру) «образ
И давление времени», прячущих соль, дабы

Вылиться в небылице. Январь, посылая пассы,
Просквозил подсознанье уличаемой биомассы,
Рефлектирующей: «В чем же смысл этой жизни?». Есть
ли он, смысл? Так, реальность оспаривая, как мнимость,
Достоверней в отзывах едкая невозмутимость
Летописца души, затемняющей суть… Бог весть,

Что за мрак в ней? В шатаньях, накликавших «перемены»,
Обиходнее подлость, алчба, прохиндейство… Вены
Вскрыть? Вокруг, что ни день и ни час, проницая тьму,
С эволюцией воли, как правда, сермяжен автор,
Отшатнувшись в героя — как в нишу, интерпретатор
Человеческой дроби, бесчувственной ко всему…

_2010_






* * *


«Великий» не значит «счастливый» в трудах и любви
Наперсник Эрато, лелеющий комплексы в башне
Над грешной землей,
с отложением лени в крови
Одухотворяющий блага с лирической пашни…

С зимой из-под спуда, не переболевшей собой,
Мир тонет в ущербности, ибо ее изобилье —
В природе вещей. Человек как продукт лобовой,
Негаданной боли, что не обращается былью, —

Не знает, что выжил. Но ангел сих каверзных мест —
Сметающий ветер, ведь — подлинник, а — не подобье
Неведомых сил, коль за тьмой, затекающей в текст, —
Всего лишь подтекст, и поэтому взгляд — исподлобья.

В стоической слабости, но — с трансцендентным на «ты»,
Жизнь учит морали филистера, просто сминая
И не расправляя… Затем, златоуст пустоты,
Всей силой тщеты он вобрал ее в душу, не зная

О том, как черства, обрекая изжоге, судьба,
Любого, кто невозмутим, оставляя в тетерях…
Все чаще и чаще, еще не дойдя до себя,
Находят себя, как ни парадоксально, в потерях,

В разочарованиях сущим. Замотанный, не
Привой к неприкаянной тени (об этом — отдельным
Абзацем…), ты кто в прослезившемся, талом окне,
С молчаньем навзрыд за отечным стеклом? По прицельным

Морозам судить о зиме преждевременно. Кос,
Бьет в молодость снег… И, резонно (ли?), изгнан из мифа
О преуспеянии, горше, с душою вразнос,
Великий, обрушившись в изнеможенье Сизифа.

_2009_






* * *


Каково, не спеша с толкованьями, человеку,
Дремлющему в покое, берущему вас в опеку,
Чтобы не выделяться? Поэтому, торопя
Кульминацию, не замыкаются в сем. Анализ
Смутных ассоциаций с недугом — скудней… Одна из
Феерических фурий обрушивает в себя

Его, словно юнца, обреченного пораженью.
С оборотнями рока в подметном воображенье,
Память самостоятельной жизнью живет… Одно
Это и удручает, покуда, не запираясь
В неизменных грешках, молодеют, свежо купаясь
В интонациях пумы, в мурлыканье кошки. Но,

Уязвленная, с косноязычием бездны в зове
Сверхчувствительной крови, — скудней в притязаньях…
Внове Трансформация воли? Настойчивей уголек
В обезлюдевшем сердце, чья магия неизменна…
Человек, взяв реванш, убывает одновременно
С временем, ибо боль, застолбившая уголок

В оглушенном виске, лишь стереоскопичней. «Веко
Чуть подергивается…», и то: в захолустье века,
С попурри из имен позабывших тебя, чем длить
Прозябанье в провинции? Пряно, при нетерпенье
Укрощенных гормонов, у сосланного в забвенье —
Сонный сплин. Только у стариков есть время любить,

Мысль о резвой посасывая, как конфетку, либо
Ожидание пряча под маской сатира, ибо
Одержимая физиологией, если внять,
Жизнь есть гон, воздержанию смертных не наставляя,
И желанья вершат свою жатву, не оставляя
Острых поползновений — настичь и, обняв, подмять…

_2005_






* * *


В откровеньях либо в треволненьях,
Жизнь абсурдней, сколько ни блажи
Запертым в осенних сновиденьях,
С истощеньем истины во лжи,

Ибо выбирают в Зодиаке
За тебя, что притязает — жить…
Как не отступают в драке, так и
Жизни, оценив, не отслужить.

В состоянье длящегося шока,
Но — язвимый комплексом свища
В мирозданье,
в рокировке рока
Не опоры — логики ища,

Задави в себе единоверца
Ближнему… Прогорклый мед лия,
Прободная, прободав до сердца,
Тленом отдает про-вин-ци-я.

Увлекая словоблудьем, слава,
Кто ты? — соискателю сумы
Уступив сомнительное право
Голоса, — за безъязыким «мы».

Ч е м  берет за будущее «завтра»,
Вынося в промозглое окно
Недотыку? Гибельная правда
Милосердней умолчанья… Но,

На излете изнуренной плоти,
Залиты смертельной слепотой,
Лишь, отчаясь, в роковом полете
Сталкиваются с самим собой —

Как, лицом к лицу, в тугой улыбке
Щура, трансцендентному в ответ,
Яростней — схлестнувшиеся в сшибке,
_Этот_свет и_тот,_в провалах, свет…

_2008_






* * *


Как равные в ряду несообразностей,
Только весной, к наплыву неприятностей,
Они несносней, женщины, те, в чьих
Эпистолах — не чествованье частностей,
А назиданье и забвенье их…

Действительно, воспитывая мнительность,
Действительность, скорее, умозрительность.
Не поверяя частностей судьбе,
Едва ль скоропалительна язвительность
Ушибленного жалостью к себе,

Ведь женщина (и верим, что — знамение
Предбудущего…), жизни воплощение,
Обняв его, как быстрая река,
Несет, несет от бед его, — движение
Ее души не входит в берега.

С ней, обезволивающе пространною
В рацеях, отзывающих нирваною, —
Обуреваем Байроном, на свет Непроницаем,
мир гудит мембраною
Весны, откладывающей ответ…

_2008_






* * *


Строчка, проклюнувшись из пресловутого сора,
Дышит, еще неокрепшая, освобождено —
Спора судьбы, что диктует держаться, опора
Будущего в изложении славы… Резонна
В жизни, обильной обидами черни, притвора
Приотворяет вам пылкое сердце. Бездонно

Варево жизни. Один из застегнутых тысяч,
Тех, что в других только любят себя, — с неизменной
Спутницею, допекаем буколикой, тычась
Памятью лишь в предстоящее, с той, с сокровенной,
Ведь изменить ей, меняясь в лице, значит вычесть
Вечность — из жизни в свинцовых подтеках над Сеной,

С баркой во-он там, под мостом… Заголимо
Ветром с испода, темней это небо, что всею
Тяжестью — в сердце. И это, к эпистолам, длимо
Недостоверностью яви, подобной трофею
Воображенья, чем тверже она, заточима
В точности характеристик оставленным ею.

Что за претензии к призракам? Жизнь за спиною
Сводит к зевку комментарий, когда в сновиденье
Сталкиваются, греша на случайность, с собою,
Чтобы (пустой парадокс…), пережив отчужденье
К пылкости встречного, лишь искусить новизною
Память… Когда ж, во врожденном своем вырожденье,

Ибо не шлак, а, в побегах, весенняя завязь,
Необратимая, впрочем, — по грустным приметам,
Жизнь обрывает порой диалог с давним, плавясь
В собственном пламени, ибо, давнувшая светом,
Ищет прощения перед прощаньем, как давесь
В сердце, вместилище мира, подсвеченном ветром,

Сеной под звонким мостом. Не лукавя, поверьте
На слово мытарю, так наливаются почки
Здесь, на каштане, просторно ветвясь в интроверте,
Что скоро выбросит он молодые листочки…
Не потому ли в вас вчитывается бессмертье,
Весть подавая вам из новорожденной строчки?

_2009_






* * *


…ну, а море, чья память поныне тверда
Даже в частностях, — запечатленное бденье
Нерушимости и постоянства, — среда
Обитания? Нет, mа sheri, обретенья

Тех разительных черт… Но ему, ко всему,
С громовой, штормовою октавою в глотке,
Как, вертлявые, осточертели ему
Эти ботики, юркие ялики, лодки.

И ты слышишь вдали голоса… В декабре
Их феномен, уже водворяясь, не изучен,
Тем рельефней они, разбудив о заре
Перекличку уклончивых в скрипе уключин.

Лишь ручей, как всегда, без корысти речист,
Что, предшествуя бездне, рокочет под сенью
Тихой осени, палый заспавшийся лист
Унося вдоль пустых берегов по теченью,

Беспредметному днесь… По песчаному дну
Проплывает он, медленный отсвет движенья,
Ведь во всю его, не иссякая, длину
Глубока протяженность его притяженья.

С повседневностью на втором плане, клоня
К размышленьям о будущем, чья бессердечность —
Налицо, в темпераментной темпере дня,
Он тягуч, словно овеществленная вечность,

Бегло запечатленная со стороны,
На ходу, мимолетно, в студеном соседстве
С неизбежностью выбора новой блесны,
То бишь новой страны, в ясновидящем сердце…

_2009_






* * *


Явь, уже дистанцируясь, дышит огнем и серой
Преисподней. И, значит, хлебнувшему полной мерой
Клеветы и предательства — осточертев, чужды
Упованья на лучшее… Ломками люто битый,
Опаскудили мир, скоморохами перешитый
В шапито и, под гогот, загажен попсой… Туды

ли, сюды, а кругом беспредел, несменяем, с нами,
Как и встарь, ведь давно перепроданы упырями
В ы д е л к и  домодельной… Промозглое, на дворе
Время ханжества. Вакханалия и барахолка —
Наша жизнь, что приличествует (?) для осколка
«Благодатной эпохи», ведь в прошлом уже… В поре

Возмужалости, только ни свету, ни тьме не нужен,
Старомоден и, значит, надеждой на честь недужен,
Ведь не из шакалья,
абсолютно нагляден, я —
_Выродок,_так сказать, веско выломившись из ряда
Плотоядных в оскале, и — матерная тирада…
Слава этим рептилиям! — выбили из меня,

Простофили, иллюзии… Готов плодя, монголов,
Жизнь, абсурдная в каждом, жива толчеей глаголов
«Обирать!», «Пожирать!»… Лицемерье им льет елей,
Упырям, что кружат, ибо все мы в кольце, над нами.
Если их, в простоте негодуя, назвать зверями,
То, банальной корректности вне, оскорбить зверей…

Незабвенной подружкой, любезною чтим косушкой
И к тому же объят одноклеточною клетушкой,
В яви, нафаршированной мерзостями, деля
Меж столом и диваном пресное существованье,
Ты о чем, человек, предающий свое призванье,
Под опекою опыта дни созерцаньем для?

_1995_






* * *


На излете иллюзий, с горячностью — мнимой
В явном скептике, с гимном — взнуздавшему нрав,
Счастье — жить, к осмеянию, счастьем любимой,
Ни ее, ни бессмыслицы не осознав,

И ловить ее, резкую, с жизнью на сходстве.
Но за окнами, не соболезнуя вам,
Там, зачатое в скотстве, лютуя в юродстве,
Злее — массовое мессианство, маразм

Заполошного месива…
Склонность к артриту
Вас обрушивает в безысходность — «…борьба
есть отец всего сущего…» по Гераклиту,
и судьба, в мифологии снов, не раба

Обстоятельств. С задавленным, хриплым «Не выдай,
Боже!» но — только в прах ослабевших дробя,
Нет достоинства — у обделенных обидой
На себя — в фарисействе и злобе, себя…

Распинаемым явью, живущей измором
Добродетелей, с жалкой тоскою в глазах,
Страшно в мире, взыскующем мраком и мором,
Где и правда, и верность — на птичьих правах.

Свойство множества — множиться. В сердце разжалась
Пустота, ибо, твердостью века творим,
Отворимый сомненьям, я взращивал жалость
К ошельмованным, время, притворством твоим.

И как непостоянная карта ни ляжет,
Завязала судьба нас тяжелым узлом,
И  н и ч т о, в изможденных страстях, не развяжет
То, чем, недальновидные в давнем, живем.

_2009_






В экспрессе


Простор идет на приступ… И, в конце
Концов, она, на первый взгляд, случайна,
Попутчица, в чьем матовом лице
Застенчиво протаивает тайна,

С которой, оплошав, смятенье длят
С заминкою и, прежде чем отдаться,
Недоуменный, повлажневший взгляд
Тепло отводят в сторону. Признаться,

Аукаются с бездной? Исполать
Иронии: гостеприимный гений
Готов принять и смерть — как благодать,
И благодать — как смерть… В ряду знамений,

Экспрессом, начиненным пустотой,
Уже летят и разомкнуть не в силах
И рук, вооруженных слепотой,
И ног, и… В переимчивых чернилах,

Настоянных на вечности, свежа,
Вся — воплощенное долготерпенье,
Шельмуемая штампами душа
Густонаселенна — со дня творенья

И по сю пору. Выпит знойным ртом,
Не задавай вопросов… В токованье
Оглохшей крови (губы в кровь…), — о том
Пусть выскажется влажное молчанье

Закушенного рта. Встать в полный рост —
Ликуя и не следуя обетам,
Над бледной,
над простертою, как мост
Меж этим и другим, в забвенье, светом…

_2010_






Снегопад в Виттории


Чувствилище надсадной белизны,
Безадресно в претензиях, пространство,
Дано как жизнь иллюзий, до весны
К обилию подробностей пристрастно…

С любимою, в условном шалаше,
Что чтивом легкомысленно зачитан,
С ущербною щербинкою в душе,
Друган в снегу, морозами испытан.

Материей — не мифами взращен,
В траттории, куда следы, целитель,
Парами алкоголя поглощен,
Плутон смакует кьянти, небожитель…

И ты, для бытия — не для битья,
Урманами дыша, клянешь Борея,
Пока, дисциплинируя себя,
Не полыхнет в снегах экран дисплея.

Заглянешь собеседнице за лиф
И — выпадешь в осадок, ведь недаром
Прицельный грифель, точно вещий гриф,
Когтит литые формы под загаром

Виттории… Под невеселый свист,
Ты месишь снег, активный и речистый
В рацеях, жизнерадостный солист,
Разжалованный возрастом в статисты.

Под пинией, все в том же в шалаше,
И к праздности склоняя, и к покою,
Непостижимый снегопад в душе
Продрогшей разрешается строкою

Покуда, с междометьями вослед,
У вечности в чести, предметность мифа
Еще пасует, молодая, пред
Кремневою софистикой Сизифа…

_2009_






* * *


Близорукая зрелость? Ах, чьих совершенств не счесть,
Автономные дамы! Не драмы ль, сметая, есть
Их стихия? Брюзгливым и вылинявшим ко сроку
Рассудительности, ни к чему, словно бы впотьмах,
Одиноким слоняться в чужих, суверенных снах,
Обрекающих недоумению, как оброку…

Явь подсвечена воображением? Спав с лица,
Вне себя от себя ж, рас-то-чи-тель-ни-ца
Обличений — одна из версий кремня. «Рас-садили?..».
В патетической пластике фурии, лишена
Чувства меры, она упивается, с вето на
Ветрениц, чье лицо — инструмент обольщенья или

Достоянье гримерной… Весна далеко отсель,
Но настырней в виске непоседливая капель,
Выбивая морзянку… Возжаждав духовной жажды,
Не учись у потерь воздержанью, поскольку нет
Ничего аппетитней, чем эти, в цвету, запрет —
ные прелести. Но, уличим в увлеченьях, дважды

Не утонешь в одной и той же конвульсии, чем
Мстит природа за силу и пылкость… Цветник дилемм
Ярок — не избежать экзекуции Эпиктетом,
Что затянется заполночь. Не потому ль минор
В интонациях? Укоренившись в душе, укор
К шематону — снедает оставленных. Но при этом,

В низкопробной реальности, в пошлости, не секрет:
В любом случае тьма, тиражируема, есть свет —
Вывернут наизнанку… А старая дружба, впрочем,
Не обидчивей заимодавицы. В кабале
У себя самого, безразличного в том числе
К порицанию,
пой путы эроса, что ни прочим!..

_2010_






Город «Зеро»







* * *


С динамической мимикой, крупно дана в натуре,
Вечность есть архетип, заточимый в архитектуре
Властных сфер, пылких апсид, — с их равенством жизни, с их
Умудренною статикой… Трубную весть органа
Из глубин подает нам субстанция Иоганна
Себастьяна Баха, не требующая иных

Сфер. Но, под ламентации о прозябанье пошлом
И грядущем коллапсе, в его посвежевшем прошлом —
Наше будущее… Опочившим в «почете» — нет,
Нет избыточности бытия, как нет снисхожденья
Честолюбию гения, мощного — и в пораженье,
И в триумфе, меняющем код бытия. Предмет

Тайной паники, время, что в функциях одиноко, —
При возмездии возраста, ведь из стихий иного
Измеренья,
читает тебя, посвежев, с листа…
И хотя здравый смысл перечитанному не верит,
И прекрасное, в сущности, киснет и лицемерит
В новорожденных образах, миссия чья — пуста,

«Всюду Бахуса службы…». Но, не тяготясь виною,
Словоблудие ставит на стадность. За тишиною,
Пораженной в правах, — содержимое гвалта и
Грубой сутолки, страшной в брожении низколобых,
Что плодят, под стенанья эстетов, себе подобных,
Неизменно исполненных — в ненависти — любви

К заварухе. В одном же лице и ангел, и аспид,
Мир исполненных музыкой сфер и горячих апсид,
Но — придавленный давностью бездны над головой.
Как ни увещевают нас вещи, что из бродячих
Тварей, — тверже провидческое в сих регистрах зрячих,
Исступление Баха в мелодии меловой…

_2007_






* * *


На студеном ветру, что тут ночь ни пророчь
Кифареду, — язвя и куражась, нахрапист
Препаратор поэм, отсылающий прочь,
К Марциалу… Как лавр, и могуч, и разлапист,
Эту зыбь помрачневшей воды, эту ночь
Анонсирует, с завистью к ямбу, анапест,

Не дающий поблажек душе. Между тем,
Кропотней упражнения воображенья
В чутком изображении римских трирем,
Что столетьями держат свои отраженья
На воде, погрузившись в забвение, чем
Побуждают к раздумьям о бренности… В бденье

Внятных ассоциаций и, значит, вовне
Бесов сиюминутного, существованье
Чужака, с насыщением мифами, не
Наверстает в сердечном своем созерцанье
Мастодонтов минувшего, наедине
С роем призраков, чье, застоявшись, молчанье

Подает нам, при скепсисе сущего, весть
О поэзии частностей, о токованье
Темных образов: бессодержательность есть,
Увлекая с собою, ее содержанье.
Не с течением дней истощается десть
Пожелтевшей бумаги, а так, с толкованьем

Жизни той, что порой с назначением — врозь,
Ведь, толкуемый ссадиной каждой, недаром
Ветер, вечность пронизывающий насквозь,
Обладает студеным настойчивым даром,
Что чудесно и сплавил нас в жаркую гроздь,
В незабвенную гроздь под разлапистым лавром.

_2009_






* * *


Нам снится снег — под шелест снегопада,
Застлавший слух… Сбивающий из сада
И воронья — ночной коктейль, навек
Отстаиваясь в нем, нам снится снег,

Что уязвлен, крылатый, к укоризне,
Обидною обыденностью жизни
Там, за окном, где всё, что есть, язвит,
И неизбежность выдает кредит

Промерзшему Карузо, ибо, значим
В семейной космогонии, означен
Лепниной балюстрады, снег в окне
Откладывает образы во сне…

Недаром в яви, подлой и увечной,
Нам снится, наплывая, — подвенечной
Венеция, в снегу до самых пят,
О чем, с наплывом желчи, ни твердят

Заимодавцы. Суть бесчеловечность,
От них, снотворна, отвернулась вечность…
Но — снится снег, так обращаем в нас,
Что прошлое с него не сводит глаз.

Милы каменам, выси наблюдают,
Как сон за сном его перенимают,
Пока, патологически высок,
Во тьме слепит нас белый потолок —

Словно глазной белок… Под тусклым небом
Возвышенного морока, жив снегом
Сон, прирожденный, как судьба, как явь,
Которую пересекаем вплавь…

_2009_






* * *


Хладнокровен, покуда в фаворе шпана,
Отбывающий ссылку в забвенье, как ни
Соболезнуй герою, — ссылается на
Алогичность Эрато. И, если сродни

Ведуну ль, прорицателю, как ни зови,
Подавая жизнеописателю знак,
Стоит лишь, уступив захлестнувшей любви,
Сдвинуть на волос волю сангвиника, как

Мир сужается, в рокоте ропота, до
Родинки на предплечье, чей смуглый овал
Теплит память — о ком? — коль пустое гнездо
Ветр, обгладывая угол, облюбовал,

Порываясь порой, как мальчишка, за той,
Исчезающей в «нетях»… Как калька с Ватто,
Без нее побережье больно пустотой,
Не заплатанной в стужу платанами. Кто

бы ни сетовал на искушение «слыть»
И, оставленный тенью, бодрился: «На кой?..» —
Застигая себя,_где_не следует быть,
Будущее уходит, вздохнув, на покой,

Оставляя затворнику черствый бодун,
Что чреват каждодневной потерей лица.
На отшибе прогресса, волхвуя, канун
С подноготной — неисповедимей конца

Уязвленного знаньем о каждой, зато
Укрепляет, с подсветкою случая, в том,
Что прикармливать вести сподручней, и то
Не звонком в неизвестность — банальным письмом…

_2009_






* * *


Взвинченнее весна, ведь, с ознобом по коже,
В каждой, не потрафляя им, но — изводя,
Гулко бродят бредовые импульсы — дрожжи
Бытия, где любая из женщин — своя

В этом мороке… Мрея, блаженное бденье,
Как заветное, с неутолимым деля,
У простертой в восторженном изнеможенье —
Гипнотический выгиб груди. Дерзкий, зля

Беллетристов, да так, что, в роении, слизни
Липнут к памяти, он, конфидент, сгоряча
Рвет с кишеньем их — рупор подержанной жизни,
Но, в корявых рубцах, — не с чужого плеча.

Потому, с тенью скепсиса на сердце, явней
Отрешенность в лице его, ведь, еще та-а-а,
В складках, вытравленных повседневною травлей,
У спокойного рта — тяжелей правота,

Крупным планом дана… И, в кольце средостений,
Не беря у чужих ламентаций взаймы,
Он, ревнитель беспримесных местоимений
«я» и «ты», не взрастил сокровенного — «мы»,

Жив инстинктом безрадостной истины. Вешней
Ночью, желт, застает их заспавшийся свет —
Захлебнувшейся плачем бессмыслицы нежной
Ничего, закипая, осмысленней нет.

День, меняясь в лице, ждет заката, но снова,
Надоумив нужду, предрешенность язвит
И, на выплеске гласности, требует слова
Всё, о чем эта жизнь, отрешаясь, молчит.

Пусть кривляется кривда и прячет улику…
Перед тем, как, замешкавшись, кануть во тьму,
Дрогнут губы — вернуть, обернувшись, улыбку…
Но, в роении ассоциаций, — кому?

_2009_






* * *


С нравами новоявленной яви, на сколе мира,
«Перекормленного» справедливостью,
простодыра
Изначально, провинция есть, прозябая, срез
Бытия, что мучительнее битья, ведь, к запою,
Добродетели все не поладят между собою,
А пороки столкуются. Но, по запросам Крез,

Я как Иов на… Чужд состраданию, в нравах рабьих,
Изувечив меня и (да что там скрывать?!) ограбив
Не единожды, — мир, пожираем жадностью, мне
В назиданье (?) оставил последнее_достоянье_—_
Так зову я_достоинство_нищего,
я, созданье,
Обреченное жесткому взгляду на вещи. Вне

Примиренья, такое в душе вдруг разверзлось пекло,
Что, пустынник, под веками прячешь глухой взгляд пепла,
Сострадая_всему…_Изгоняемый из себя
Подлостью и предательством — не потакая, вправе
На стальную стилистику характеристик — к «славе»
Новоявленных гениев, ворогов бытия.

Яви многое можно простить? Но не то: крикливы,
Декларации о равноправии видов — лживы,
В корне кривы — как прописи. Ну, а взглянувши вспять,
Непременно отметишь, что, завсе не гуттаперчев,
С обиралами был я, Аким — простота, доверчив
В верности идеалам, чтобы, наконец-то, внять,

Что в цене — лицемерье и кривда, ведь, ропот сея,
Справедливости — учат махровые фарисеи.
Подошли, просквоженные временем, к рубежу
За которым — провал? Либо гетто в душе? Казнимо
Свальною глухотою и отрицаньем, язвимо
Все, что жизни, больной отморозками, ни скажу…

_2008_






* * *


Зима отпустила… И, солнцем палим,
Лист в оцепененье — тесна оболочка,
Покуда, засушенным в памяти, им
Не выстрелит нетерпеливая почка,

Когда его, впрочем, еще и не ждешь…
И женщина — испепеляема, ибо
Весну, отпирая вестям, узнаешь
По тембру ее темперамента либо

По ним, легкомысленным мини… «Вина,
garsone!» — коль в незримой ее паутине
И жизнь прирастает — с опорою на
Порок любопытства, влекущий под мини.

Так чем разрешается легкий каприз
Бездумной и взбалмошной? В мраке подметном,
Любое парадное с ней — парадиз,
Что кратко надежду и смысл подает вам.

К исходу любой тяготится собой,
Покуда, как челядь, — стезею привычной
По жизни спешит трусоватой трусцой
Плеяда поклонников — за безразличной

К докучным уловкам. О чем ни толкуй,
Вдвойне одиноко с ней в мире тревожном,
С ней, чей, отдавая тоске, поцелуй
Несет информацию о невозможном.

Сполоснут до самой земли сединой,
Напрасно уверенный камень кронверка
Над вешней рекой, мезозою чужой,
Ждет метафорического фейерверка,

Ведь, снова ладони сводя за спиной,
Покудова вечность, ползет как улитка,
В отсутствие повода, с каждой весной
Упорней и неистощимее пытка

Памятью…

_2009_






* * *


День дурного пошиба, в котором любой открыт
Реприманду (скорее — сюрпризу), & плюс артрит
О недугах скрипит, что ни день изводя… Под взглядом
Неизбежности, но — со стенаньем сверчка в пазах,
Две стихии (а всё на одно лицо) на ножах —
Женский норов и море, кипящее здесь вот, рядом…

От себя самого отставая, уйдя в аффект,
Человек пробегает дистанцию дней, объект
Субъективности ржущей среды, а прямей — обуза…
Ему мнится, что он в эти, дружно склоняем, дни
Со страстями покончил, а это, гуртом, они,
Подминая, покончили с ним. Отставная муза

Выливается в облик пустой плачеи… Одна,
В строгой статности, и порицает, и бдит она.
Лицо времени — в крупных морщинах поэта: Оден
Был тотально талантлив, а все же несчастен… Знать,
У единожды брошенной — страсть, между тем, бросать
Длится до бесконечности. Кто, обмерев, свободен

От пустых диатриб? Свидетельствует колотье
В сердце, что бытие, развращаемое ее
Возвращеньями, множит в уставшей душе утраты.
Бремя единобрачия… Задушевно душим
Им, лишь тот избегает ловушек, что, черт! иным
Расставляет характер, чем, поздние, ни чреваты

Угрызения совести. Голову серебря
Размышлениями, в отчужденности от себя,
Он поддаст, испытующий, недоброхотам перцу,
Тем, кто норов его испытывает, а не нрав, —
На незыблемость… Он их научит любви, подав
Пищу — воображению, словно отраду — сердцу.

_2010_






* * *


В достославные дни, с оседанием осени
В подсознанье, с метущими ливнями — ветрено…
Тех, что вас еще, в глуме гламура, не бросили,
Нет, как ни порицайте былое, на свете, но

Всё еще впереди… Ну, а если по совести,
Вы с обугленным взглядом — на ощупь привязаны
К психологии грунта, грошовые горести
Поверяя стакану, забвеньем отказаны

Одиночеству скептика в черствой усталости…
Может быть, и заветную стопку — для бодрости?
Ибо в переживающем катарсис старости —
Ни покладистости, ни смиренья, ни кротости

Голубиной. За рыхлой гардиной, заспавшейся
По заре, так ли жертвенна жизнь
обручением
С обреченной чужому уюту, прокравшейся
В сон ваш из подступившего «завтра»? С течением

Лет, берущих за жесткое горло затворника,
Узнаете, копаясь в подробностях, вами же
Изгоняемого из себя же поборника
Единенья полов? Только пыльные залежи

Книг за скорбной душой, изнуренной величием, —
Всё массивней. И, будучи здесь_завсегдатаем,_
Вас встречает темно ледяным безразличием
Зеркало, оставаясь в душе соглядатаем

За уже увлекаемым тягою млечною
К неизменно строптивой… И лишь укоризненна
Неизбежность — за вечностью, но — скоротечною,
Ибо — недостоверна… условна… прижизненна…

_2009_






* * *


Не спуская себе, не жена, но она
Чья счастливая тяжесть — в объятиях ваших,
Обрекаемая темпераментом на
Еженощный оброк, — уже в поисках вящих,

Ведь какие обеты, отпав, ни блюди,
Ненасытная, в стыдных фантазиях, — рядом,
Ибо родинка с дерзкой пастозной груди
Отвечает вам, четкая, пристальным взглядом,

Чужеродная (?) здесь… И, уже подшофе,
Листопад наблюдает в окно, как вы двое
Бурно агонизируете на софе
Тесной комнатки, чье назначенье — в покое…

На софе, чьи пружины дают петуха,
Поминутно срываясь — к соблазну вакаций,
Чем отчаянней всплески на гребне греха,
К буколической робости ассоциаций,

С лупанарием то бишь… Да что с нее взять,
Коль, с любовью по квоте, но — без притязаний,
И семейными узами не привязать
Заточимую в точности тайных свиданий?

С воспитаньем страстей в отстраненности, всем
Существом — в золотой ворожбе листопада,
Увлекая вас в бездну, стихийный Эдем
Или, в женских губах, подаяние ада?..

Но, еще безрассудней, будя колотье
В сердце фавна,
в ночном человеческом рое,
Что за бури бушуют под юбкой ее,
На мгновение не оставляя в покое?

С мороком в глубине потемневших зрачков,
Неизбежность берет безрассудных в науку,
В сладком противоборстве слепых языков
Прозревая разлуку… разлуку… Разлуку.

_2009_






Город «Зеро»


Неизменно шельмуемым, не избежать трюизма
«Время плесени»… Весь — воплощение нарциссизма,
Что присущ захолустью, город_чиновников_и
_Лавочников_—_страдает эффектом снотворного, опыт
Пустословия и плутовства обращая в профит
(иль профит, может быть?). Тем не менее, не в чести

У изящной словесности, здесь, заскорузлы, нравы
Безнадежно корявы и взгляды привычно ржавы
И дерут, как наждак… «Время плесени». Винегрет
Из железобетонных чудовищ, столпов, убогих
Развалюх, примитивных палаццо — свербит в двуногих
Желчью ожесточенья. Зануда и пустоцвет,

Захолустье изобретательней в скуке, ведь, в розни
С безупречностью,
тяжесть, алчба, равнодушье, козни —
Вот уклад его. Ну, а враждебность толпы? — во всех
Вариантах своих, в чужаке проницая харизму,
Потому и предав обреченного — остракизму,
Довершают изгнаньем в себя. Здесь чужой успех —

Суть пощечина им? И тогда поднимаешь ворот,
Выходя из дверей, как в промозглую вату… Город,
Словно губка, — вбирающий свет, источает тьму.
Мир, теряя в цене попечением давки, тесен
Для свободного в выборе. Но — обиходна плесень
В приживалках у «Блин!»… Заперт наглухо, ко всему,

Город ей как среда обитанья… Но, что ни значу
Я в его злоязычии, глаз, побледнев, не прячу.
Суть изящной словесности — взращиванье пустот
В соплеменниках. На промороженном свете голо. С
Улицы — волны ужаса. Это, незрячий, — голос,
Что его немота, лепта дьяволу, подает…

_2007_






Эпос лица







* * *


Злак, а не — в ламентациях — плевел искусства,
Так устал, нетерпимый, от тяжбы с собой
Человек, расплескавший по сутолке чувства,
Что зовет ее «обетованною» — боль

Эгосцентрика, ибо, вмурован в осанку
Ментора, он, надменный, способен дерзать…
Да хоть вывернись время, язвя, наизнанку,
Но лица ему все ж не пе-ре-ли-це-вать,

Как и прошлого… Одушевляема нами,
Нищета, нарекающая бытие
Человека — погонею за миражами,
Безразличием к боли взимает свое,

Хоть не сводит с ума… В пафосе отчужденья
От наставшего, сколько надежд ни плоди,
Жизнь страшна, в заблуждениях и злоключеньях,
Подлою бездомовностью духа среди

Ее пасынков. Пылко панует бездарность,
И живей, воплощенная галиматья,
Стервенеет, утрируя утилитарность
Зашифрованного в буквах небытия,

Чье присутствие только кромешней, смерзаясь…
Перешептываясь со слушками, нужна
ли, в самоизнуренном нуждаясь
И воспитывая отвращенье, нужда

В химерической яви? И, значит, нелепо
Отрицать, что, свежо заключенный в себе,
Бесконечен — протравлен морщинами — эпос
Вихревого лица… Так спасибо судьбе,

Ибо есть же под небом, клонящимся слухом
К уповающим, напоминая кремень,
Есть у вечной души, наставляемой духом,
Человек — релятивная, зыбкая тень…

_2008_






* * *


Чохом, сцепив побелевшие пальцы в кулак,
О подступающем судят, при дороговизне
Выводов, по притяжению жизни к нам — как
По притяжению жалости к жизни.

Но, за Бодлером свои забывая года,
В полночь, покуда Борей собирает трофеи,
Уединенье, как внял ты, приятней, когда
Есть кто-то рядом… Подъемная сила идеи

Не увлекает в зенит. И, на что ни греши
С горечью, — все разрешается спазмою млечной,
Ведь у прокравшейся кротко по краю души
Нет ни лукавства, ни умысла нет — в быстротечной

Точности выбора, ибо, дичась, и судьба
Делает выбор… Рядясь в отслужившую нанку,
Что облюбовывает, забурев, голытьба,
Пасмурней возраст и, вывернутый наизнанку,

Словно чулок, открывает испод. Как ни пьем,
Злей пробуждение и беспробудней невежда,
Ровно не ведая, что умирают в своем
Времени, ибо в чужом — остается надежда

На невозможное… Но, демонстрируя нрав
«У-у-у, меднолобого…», лишь переводят дыханье,
Зубы в душевной изжоге до скрежета сжав,
Ведь, накипев, монолог монолита — молчанье,

Если б не он, чумовой, в полувеке отсель,
_От-ра-да_юности, в пику достойным примерам,
Пьян, в категории императива, бордель
Яростней за полночь — в противоборстве с Бодлером,

И по сю пору знойно поющим бедлам
В сей вакханалии плоти, пока, в укоризне
Недостижимому, смерть открывается вам
Лишь в полноте полновесной по-вешнему жизни…

_2008_






* * *


Не тяготитесь ранней сединою,
В забвении фантазий молодых,
По-юному освистаны весною
Подснежников и мини продувных

Над легкими коленками, ведь в бремя
Отсутствие страстей и не бодрит
Бордо, но — лжесвидетельствует время
Про возраст, открывающий артрит

Как новую субстанцию… Не тают
Долги, и, в переменах на дворе,
В затворничестве честно наживают
Брюзгливость в дополнение к хандре,

Покуда, при отсутствии отмычек
К химере, именуемой «любовь»,
Все очевидней паралич привычек,
Так упоенно мордовавших кровь

В пустом былом… Со скукою в статисте
Существованья, ни-че-го не ждут,
Обжившись во враждебном любопытстве
К вещам, что молча всех переживут,

Шушукаясь подметными ночами.
Пока ж, лелея слабости свои,
Осилить деспотическую память
Отшельника «о славе, о любви» —

Не-мыс-ли-мо, подробностям внимая,
Ведь в скуке, обретающей закал,
Свидетельствует, мягкости не зная,
Любая мелочь, что, горячий, знал

Толк в жизни, несомненно одинокой…
Пока молчит, роняя прах, уже
Бесплотен, с ясной осени далекой
Сухой листок, прибившийся к душе…

_2008_






* * *


Не греши отрешением от мелочей — за спиной
У любви, что дерзит обыдёнщине, на полпути
К отемненью ума… Под заносами снов, дубликат
Преисподней — предместье, взбивающее воронье

Над промозглыми кровлями, все сокрушительней в них,
Мелочах… Бездна без содержания, замкнут в себе
День мой, что, в расслоении слова, заждался меня,
Как этюдник — колодника, как подмастерья — верстак,

Задубев. И порой ничего прозорливее нет
Слепоты ясновидца, что перенимает черты
Пестуна… Я не помню, преследуем слякотью, чем
Я живу и, с заочною родиной в горних, зачем.

В безразличье, не пылкое лето — глухая зима
На душе; и хандра, что идет, посвежевшая, в рост,
В скопище лит. скопцов, обирающих жизнь, — не дает
Отдышаться, как ни увлекаем в тщету… от себя…

Отступающий в неврастению, как в нишу, — глаза
Прикрывает, брюзга, и в лицо ортодокса в упор
Неотрывно глядит, словно тянется ввысь, озерцо
Из студеного сна, что слезинка пространство, свежо…

Обращая к себе, сокрушительнее тишина
Из окна, и дороже, в ее модуляциях, нет,
Чем приветить приветные в ней проливные черты
Неизменной предстательницы за любого из нас.

_2009_






* * *


Образ мыслей (как выбор жены и судьбы, суть место —
жительство) — продиктован генезисом… Как известно,
Человек заперт в комплексах и, становясь брюзгой,
Зорок к частностям, как тут присные ни речисты.
С преизбытком претензий, агония гедониста —
В пьяной утилизации будущего… С пустой

Откровенностью характеристик, молчи, эклога,
О пастушках в лугах! С точки зрения эпилога,
Наступили тоскливые, в эти вот времена,
Дни в провинции без увлечений и утешенья,
Обращаемые в задушевное удушенье
Перебором среды… Мифам следуя, не она

ли в реестре у Хроноса? Минус к ней, серой, сколько
Ни чурайся, — она лишь пестрит в воплощеньях…
Только Испещрив ее, как амальгаму, не вправе на
Искренность отраженья? На службе у правды в сущем,
Непредвзят, но — педант, только переболев грядущим,
Привыкаешь к реальности. Громкие имена

Вымывает забвение из обихода… Мода
Скоротечна, скорей — безголова. Ее природа —
Обаятельней в зеркале. Выплеснуты в сей мир,
Еще гуще роятся личины… И в этом смысле
Снег, сводящий к нулю и отбеливающий мысли,
Неуместен здесь, как соглядатай. Сплошной Шекспир:

Катастрофою, судя по ороговевшим мордам,
Бытие обернулось… Но сызнова, под присмотром
Возраста, не взбрыкнешь. Еще старого образца,
Параллели суфлируют, не подлежа огласке,
Имяреку, ведущему жизнь повседневной маски,
Одержимой с рождения поисками лица…

_2010_






* * *


Массивней морщины и взгляд уранида угас:
Вчера атлет в профиль — назавтра руина анфас…
Да-с, у неотступных, хоть не выходи из квартиры,
У метаморфоз, на бегу подсекающих нас, —
Своя мифология… Фавны? Киклопы? Сатиры?

Любезный сиренам и пифиям, возраст язвит
Про свежий колит. И, как ни всемогуща виагра, —
Что «любит природа скрываться…», предрек Гераклит…
Прицельнее гарпий — шмаляет артрит,
Кошмарней Горгоны — ломает ночами подагра.

В неравенстве с мифами, у современников нет
Аналога им, из глубин исторгающим свет,
Великим Гомером озвучены,
как ни окольны
Пути их порой… Прививая к сюжету букет,
Из «Буккеров», ну, не профан Аполлон — произвольный

В приязни к планктону? Ему и неведомо, кто ж
За шатким столом и другим подливая, до свету
Несет «ахинею» ахеян, на Вакха похож,
И так же на пылкие игрища ветрениц вхож,
Как равный, но — с недоуменной оглядкой на Лету…

Куда ж он по лужам, весь мир загребая пальто,
Распахнутым, как по весне, но просторным зато,
Пока Одиссей, разрешая, по мифу, дилемму,
Укрывшись, как плут, за иррациональным «никто»,
Наносит удар полемическому Полифему?..

_2009_






* * *


Друг фабул, помыкающий собою,
В воззреньях строг, ведь, открывая год
В стенаньях над ненастною судьбою,
Надрывней вьюга, закогтив чужое
Воображенье, — камерный (?) исход

Существованья в будничном бедламе,
Где, перманентно пережив свои
Иллюзии, язвимое шипами
Ошибок, суше прозябанье в драме
Двоих,
вольноотпущенник любви,

Неврозов и долгов… Из-под личины
Любимицы фортуны, длящей век
В ожесточенье, — всхлип… Незалечимы
Душевные ушибы… уличимы
В изменах книги, гордый человек…

Блюдя сызвеку непредвзятость взгляда
На сущее, не боле, чем закут
Миропорядка, если не триада
И рая, и чистилища, и ада, —
Необорима жизнь в сцепленье пут.

В сон киника свисает плоскогорье,
Как сбившаяся простыня… Чужда
Им, сантиментам, в неизменном споре
С безвременьем, надежное подспорье
В сизифовом труде, черства нужда.

Меж тем черед уклончивым морозам
И сквознякам, покуда за столом
С Непотом, не греша апофеозом
Неврастении, сим метаморфозам
Друг фабул служит пристальным пером…

_2009_






* * *


По заре с вещей векшей на ели, продрогшей совсем,
Всё не перебесилась бессонница. Алчущий, тем
Неврастенику с ложноклассической лампой в окне
Ямб тошней, чем супруга, хотя, истязая, вдвойне

Тяготит одиночество, ибо хранитель чужих
Ламентаций — седеет, постыл и бесслезен, в своих
Размышленьях о низости ближних, что накоротке
С временем. Укоризна — в аттически точном тычке

Музы, фурии формы, что прячет свой норов порой,
Приглашая за стол маргинала, что, быв «татарвой»,
Вспоминает за стойкою, замкнут в себе и тяжел,
Не ужившихся с жизнью, кто, скажем, его обошел

На дистанции к Стиксу. Богат (ли?) всеведеньем, кто
бы подал неторопкому весть да оттуда? Ничто
Так, проняв, не мучительно, как неизвестность. Давно —
Атавизм, память чаще чурается низкого, но

Не заигрывает, неуступчива, с прошлым, как ни
Убывают, теряя в цене и значении, дни
Бирюка, начиненного комплексами… В ворожбе
Дружбы либо вражды, всяк печется, сметлив, о себе,

С ней, с отвычкой больной от сопереживания, и
Сердца не достает для отчаянья, гнева, любви,
Обрекая бесслезного на заточенье в своем
Одиночестве, с истовою пустотой дотлевающем в нем…

_2008_






* * *


Ушла от вас… Прошла головоломный путь?
Негаданный уход — не более, чем повод
Дать зеркалу лицо убитого?.. Вдохнуть
Не жизнь в его черты — хотя б надежду, суть
Надсадных перемен, и неподвижность — довод

Подшибленного той, чья логика — остра
И пагубна, как сталь?.. Сминая суесловье
Условностей, за ней — надрывный бег пера
Всю ночь, как бег ловца, до самого утра,
Чей щедрый перебор зело могуч — условье

Перерождения. Поставив на родство
С двурушницей, ушла, неведеньем измучив,
Насупленным углам оставив одного,
Что, как тут ни бодрись, безрадостней всего,
И бытие, экстракт иллюзий, обеззвучив.

На неглубокий взгляд, я сантиментам чужд,
Тем самым подаю дурной пример… Свободен
От обязательств, коль не брал их, и к тому ж
У частностей в чести… — с фетишем личных нужд,
Насыщеннее век неврозов, соприроден

«Палате № 6»… С усталостью из-под
Тяжелых век, пока фривольней страсти с вами,
Откладывает жизнь, давая шанс, уход,
Ведь после смерти — плод минувшего и род
Рефлексии — грустна, так мыкается память…

_2008_






* * *


С неуступчивой, с той, что из версий кремня,
Заслоняющей мир (ну, полмира…) собой,
За любовь, постаревшего беса дразня,
И повеса расплачивается судьбой,

Ведь сорвиголове — не сносить головы,
Ибо, с прозой прозренья, ловка испокон,
С_вами_женщина, не-вра-зум-ля-е-ма,_ —_вы_
С_ним,_уже закосневшая в кроткости, —_о_н…_

Так весна расправляется в дерзкой, тесна
Ей, подброшенной небом, что впору, летам
Не спуская, отдать сердце ей, ибо на —
ши привязанности субъективны, но вам

Так же неподконтрольны, как снег либо гром…
Ева тем сумасбродней в стихии своей,
И любовь, увлекая, идет тем путем,
Что указывает ручка лакомой — ей,

И дает урок музе, как автор… Ничто
Человека от нежных силков не спасет,
Тем упорней пустая настойчивость, что,
Нарастая, настаивается на всё

Стервенеющем воображении. Но,
При избытке соблазнов, лишь с мукой из-под
Спуда, лирика чаще обходит — давно
Промотавшего душу паломника по

Героиням подтекста. Тасуя свои
Прегрешения, он очевиден как — тень,
Ведь в природе выплакиваемой любви,
Пуще молота стойко дробящей кремень, —

Горечь самозабвения… В связке одной
С прошлым, непримиримость оплакав свою,
Жизнь терпимее к женщине, словно волной
Прибивая разиню к ее бытию…

_2009_






* * *


При завещанной вещности образов… Впрочем, часто
Осуждаемы и растворяемы в целом, частно —
сти не чествуют нас. Город, где продажный судья,
Как обычно, лишил меня крова, отняв квартиру,
И бездомным пустил, обрекая концу, по миру…
Но, фантом этой яви, страдающей ложью, я

Не филистер, бичующий нравы при дешевизне
Тривиальных критериев… Приговоренный к жизни,
Индивид, (объективно…) ушиблен звездою, плод
Эволюции, я, (субъективно) для массы лишний
На пиру у зажравшихся, лишь потому, что пришлый
И, конечно же, нищий предстатель иных широт,

Окликающих в снах. Только, принят на веру ветром,
С бурями в байроническом духе поэм, при этом
Памятуя, как гнусен (что ни возразят…) везде,
Будь то сам Замухранск либо жизнью бурлящий Кливленд,
Мир, что исстари держится, неоценим, на кривде,
Как сума на гвозде, адекватен чужой среде,

Безусловно, без правил… Но кто на себя поставил,
Как на_всё,_что имеет, — бичуемый, не слукавил,
В совершенном дерзя обыдёнщине и бодря
Сомневающихся. Для злословящих — точный тезис:
Мой восточный генезис — у них вызывает рези с
Бледной немочью… Не обессмысленный жизнью, зря

ли,_«нацмен»,_был я верен себе, и вполне резонно
Относимый к эксцентрикам не от мира сего?! Но,
С проходными пристрастьями, нет! не услышать им,
Как высвистывает сонмы ассоциаций рифма,
Наделенная, легкая, логикой логарифма,
Чей триумф, как бы ни зажимали, неотвратим…

_2010_






* * *


Лишь вечер, телефон в истерике,
Но, допускающий приплод,
Эзоп любовной эзотерики
Неизгладимое поет,

Как, с ветром на губах, ни судите…
И в море устремляет взгляд,
Где за буйком в крикливом сурике —
Столпотворение наяд

В рифейских играх… Растлевающий
Их, как всегда,
он в них проник,
Себя, строптивец, открывающий,
Как неизвестный материк.

С бездумностью, уместной в школьнике,
Там, в прошлом с каменным лицом,
В сакраментальном треугольнике
Гипотетическим углом

Служа, он увлечен юницею
И сатанеет, как в былом,
С невозмутимою возницею
На хриплом, взмыленном, нагом…

Таков он, плод альковной практики,
Идущей в рост, пока, предмет
Его мальчишеской пневматики
Несет, не иссякая, бред

Из междометий. Бросив брыканье,
Она, в движениях кругла,
Е г о  под мерное мурлыканье
В с е г о, вжимаясь, вобрала.

И он, вьюнок вины — что в старости,
Глядит в себя, блаженно пуст,
Всхлип усыпительной усталости
Слизнув с непостоянных уст…

_2008_






* * *


Муза, вольная в выборе, — там, на вакации,
Оставляя в прострации… И, не бодря,
В сердце — черствая горечь от интоксикации
Интонаций надсадной провинции. Зря

ли, порой — за двусмысленной травкой, с затравкою
Обреченности, в сжавшемся, не с кондачка,
В человеке предместья, затравленном Кафкою,
Дрябло вздрагивает серый комплекс жучка.

Здесь, в скабрезно освистанной яви осиновой,
Идеальной и для суицида, едва
ль объяснимый ненастьем, в скорлупке хитиновой,
Как в застенке, надрывнее страх существа,

Что забыло себя и, с шуршанием мороси
За окном, тускло бдит, по сознанью скребя,
Замурованное в замордованном образе
Жертвы, непоправимо забилось в себя.

Мере вакуума, человеку — громоздкому
Даже в мыслях, ему, чей жеребий нелеп,
Беспредметность предшествует — словом, промозглому
Одиночеству, чей неизменно свиреп

Норов… Жизнь обернулась горячечным прочерком
Между прошлым и будущим. Тише герой,
Настигаемый эпилептическим почерком
Препаратора,
словно прицельной иглой…

_2008_






* * *


Познабливая частый пульс в запястье,
предмет метафизических клише, —
В неделю, заварив сумбур, ненастье
повыкосило, шквальное, в душе

Сады Эдема… С яростью обвальной,
чьи вспышки предсказуемо тошны,
Есть в галлюциногенной, инфернальной
реальности разметанной страны

Удобный выход — с ветром, рвущим крышу,
в токае неминучее топя,
На совесть, как в спасительную нишу,
забиться — отвернувшимся — в себя,

Закрыв глаза на то, как, с записною
грызней прогорклых, низменных страстей,
Кружат над обескровленной страною
рои кровососущих упырей,

Пока, переборов опустошенность
и с натиском минувшего на «ты»,
Развал не посягнет на отрешенность
провидящих от здравой немоты…

Вот так, с иммунитетом к порицанью,
лишь тот, кто рылом в стенку и — молчок,
Пусть мечется в промозглом подсознанье,
исследуя в нем каждый тупичок,

Покуда, только ж от неврастении,
отдав варягам даль свою и ширь,
В объятиях глумливой эйфории
забылась простодушная Сибирь,

Чья щедрость, как и в прошлом, безвозмездна,
временщикам на откуп отдана,
И прободная истина, как бездна,
зияет в испитом лице. Черна

От боли, что, несытая, гнездится
в его чертах, — безжизненней золы,
Земля, до сердца выгорев, дымится
в тени от «нефтегазовой иглы»,

Простертой через всю страну. С испода
еще жива, но — растеряв свое,
Безмолвствует забитая природа,
что вбита, обмерев, в небытие.

Надсадной ночью убедись воочью,
как, выжигая чаянья дотла,
Бесовский ветер, стервенея, в клочья
рвет газовые, в реве, факела,

Чей воспаленный норов не заямить…
Так черен, достигая сердца, наст,
Что пеплом опыляемая память
уже ни чувства, ни ростка — не даст.

И не поля, не фабрики, не домны —
на яростном, клокочущем свету
Неисчислимей, разрастаясь, сонмы
душою обращенных в пустоту.

Вполглаза мир оглядывая хмуро,
они, без истерии по стране,
Нахохлясь, вне — глумливого гламура,
высокомерных подиумов — вне.

С ладонью за подачкой у забора,
забившаяся в нищие, в бомжи
Провинция, бледнея от позора,
униженней — над пропастью во лжи…

Ведь, как и оказалось, «голодранцы»,
с анафемой посулам бытия,
Мы все, в конечном счете, новобранцы небытия, заветное тая.

Казнимая своим долготерпеньем,
жизнь благорасположенней к другим,
Сполоснутая ледяным презреньем
«хозяев жизни» к беспортошным, к ним,

Чьи чаянья не то чтобы сугубы,
но — вопиют в отчаянье. Нельзя
Не усомниться в том, что мы безлюбы,
и только деньги — лучшие друзья,

Покуда, неизменная от века, в основе, лицемерная, груба,
С душою — выедает человека надсадная, распадная алчба.

В комфортном отчужденье — не замкнуться…
освистанному совестью, увы,
Уже к заметам детства — не вернуться,
как и к себе, к невинному. Мертвы

Его глаза рептилии… Во внятных
слезах, любви печальная сестра,
Сегодня верность — умирает в клятвах,
кремневых и незыблемых вчера.

Уже, кто ни лукавь, не опровергнуть,
что серою — шибает торжество
Нахрапистого торжища, чтоб ввергнуть
нас в смуту… Не оспаривай родство

С приматом — расползается, как сепсис,
к обетованным благам на пути,
Безумье. Мотивированный скепсис
иллюзиям кретина посвяти,

Не заблуждаясь… Прекрати метанья,
как, впрочем, и претензии свои,
Коль не с кем преломить воспоминанья
«о Шиллере, о славе, о любви…».

Тем, значит, избываемая глухо, насущнее — опора бытия,
Поэзия, поверенная духа, неконвертируемая твоя…

Ибо не подлежит подмене… Сира —
по назначенью и природе, в ней
Судьба любого — чем не мера мира,
погрязшего в скабрезности своей?

Любовь чужда канонам проторенным…
Не в ней ли, с неизменным вороньем
Над парком, держат сердце отворенным
для милых, провороненных враньем

Надменной черни? — ибо, в назиданье,
куда как редок в чокнутые дни
Заветный мелос женского молчанья
в изнеможенье… Звонкие, сродни

Себе ж, в ветхозаветной ностальгии
по чистоте отсутствия, на страх
Обыденщине, вечные стихии свежо перекликаются в стихах,

Настойчивы и беспредметны, рядом…
Но и, подвид мишени в свой черед,
Ужели, переглядываясь с адом,
их жизнь, как лист по осени, сметет,

По нервы сожжена неврастенией?
И человек, затурканный уже,
Истерзан повседневной истерией,
предъявит миру — дьявола в душе?

И все же — счастлив, кто, присяжный антик,
настойчив, не молчит о болевом,
Поэзию — у гибели, р о м а н т и к,
оспаривая пламенным пером…

Покуда, при грошовой дешевизне
стереотипных ценностей, она,
Любви и сострадания полна, —
всё то, что есть у незабвенной жизни…

_2008_






* * *


С отрешеньем в лице, встань, задерган черновиками.
Тем, прощаясь в дверях, тише муза, мазнув губами
По небритой щеке… Отрываемый от терци —
ны — склоняется к праздности, не задавив гордыню,
Но — в борьбе уступив искушенью впустить пустыню
В душу, что задает нам загадки. Сцепив резцы

К вящей строгости, непостижим человек, прихлопнут
Ее хло-по-та-ми… не забившись в забвенье, вогнут…
Вдавлен! в кроткий уют ее… Явь, разветвляясь на
Рукава, ручейки и проточки, реке подобна
И детьми, что отчаянно плещутся в ней, подробна
Только в ретроспективе. И, видимо, с бодуна,

Конформистов плодя, в выжидательном выживанье
Безнадежность, мрача, вытесняет нас в ожиданье
Непредвиденностей, коль химеры пасут и нас,
Обращая пигмея (извольте ж принять!) в гиганта
Жанра… Не потому ль танталовы муки таланта
Неизменно обратны триумфам бездарности? Аз

Не судья ее поползновеньям… Иного ряда
Ее обиняки, пафос — всё персонажи бреда
О возвышенном. Не открываясь, вещун, в своих
Слабостях, имярек — вещь в себе, становясь сильнее
В равнодушье к признанию, то бишь к другим, вернее,
В трезвости интонаций негодованья… При сих

Свойствах, что же судьба его как не опора в иске
К беспредметному существованию в мире? Виски
Убывает по мере того, как темнеет, в висках
Высекая бой крови. О немолодом и плавном
В пластике златоуста — витийствует муза, в явном
Отчужденье от общества, переходящего в прах…

_2009_






* * *


В отрешении, под непробудной травой,
Обреченный сыздетства тычками и тщете,
Оползает в забвение — пороховой
Прах поэта в недвижности и немоте.

И, впустую иллюзии охлоса для,
Притерпевшись к потерям, в стенаньях живых
Над пустыми венками, грузнее земля,
Утруждаемая урожаем иных —

Новобранцев Харона… Замыв имена
Их, ушедших, теряя надежность свою,
Горше память, натаскивающая на
Горечь ассоциаций с бессмысленностью

Жизни, что лишена и тепла, и любви…
Как она ни зовет обернуться назад, —
С прорастанием бездны в притихшей крови,
Опускаются веки, устав, на глаза,

Чтоб уже никогда не подняться… Не чтя
Заклинаний, обрезав реестр невзгод,
В примиренье с примерами небытия,
Робость рядится в дерзость, провидя исход

В табуированное «никуда», ибо плоть
Одинокие дни оставляя в тени,
Осознала, что вечность не перебороть,
Сколько, в горечи и заблуждениях, ни

Заклинай об отсрочке… С отбоем, собой
Выдворяем из жизни, не пряча лица,
Не суди предающих,
судимый судьбой,
Повторяющей в частностях путь праотца,

Ведь, кого ты на помощь в тоске ни зови,
Не откликнутся, словно себе ж не нужны…
Но спасение — в имени ясной любви,
Подарившей тебе строгость честной нужды.

_2008_






* * *


Податель забытья и лени, так глядит
Забвение в упор и взора не отводит
От горького лица, что собранность велит
Не отвечать ему… И бытие отходит

От мытарей (вот так…) страдальческой страды,
Как именуют жизнь… За лаконизмом боли,
За хроникой потерь — бессонные труды
В затворничестве и, в нем, безразличье к воле

Уйти, чтоб не мешать минувшему. В ответ
Ему, на прах чужих рацей не отвлекаясь,
Задумчиво молчат, под хрупким грузом лет
Все глубже внутрь себя, как в бездну, погружаясь,

От мира отрешась… Но, в голосе зима
И холод в пальцах, —
да, таких, в сединах, крепко
Протравленных судьбой, — чурается чума
И время не берет. Пронзительнее лепка

Внимающих морщин… Подняться над судьбой,
Чтоб жить — не отводящим взгляда, в равноправье
С надменной правотой, так в выправку влитой,
Что непреклонней стать и тверже голос, вправе

На панегирик… Тем паскудней мир, ревнив —
Пока жива душа страстями, словно кратер,
В непостоянстве их, но — постоянством жив
Неспешного литья
арктический характер.

Не видя смысла в нас, надсадней новизна
Прогорклой яви, но, пока тоска не схватит,
Кому хватило сил на жизнь, как ни гнусна, —
Тому их, век спустя, на смерть и славу хватит.

_2006_






* * *


Я, в былом, простосердый, в других погружен, —
От себя, исповедуясь им, отторжен…

Я всеведеньем, словно проклятьем, палим,
От любви и от ненависти отлучим.

Сколько, легок, ни странствовал, ни бедовал, —
Я себя, наконец, от себя оторвал.

Ни слезы я не стою, ни вздоха, уже
Отказавший в прибежище горькой душе,

Упиваясь раскаяньем… Сумрачный, сам
Я стравил ее неутолимым страстям,

Дав молчанию слово… Пеняя судьбе,
Тем, в остротах, острей отчужденье к себе…

Впереди проницая одну пустоту,
Долго, киник, я нянчил свою слепоту.

Сколько бы ни искал утешенья в вине,
Нет любви обескровленной — места во мне.

Тем я жизни, с наперсницей тьмой, изменил,
Что себя, словно дар провиденья, растлил:

Ни промозглою ночью, ни в казусах дня
Не услышат, ущербны воочью, меня.

Сам — терял я себя, чтобы встрече обречь…
Ищет отклика осиротевшая речь,

Чтоб задать неизменно палящий вопрос…
Но какой, интересно, с бессмертия спрос?..

С погружением в пифагорейскую лень,
Тень меня наполняет, студеная, всклень:

Где б, с тоской по достойному веку, ни жил, —
Честно
кривде действительности отслужил

Я (утешьтесь сравненьем…) — всего лишь звено
В непроломной цепи эволюции, но

Без меня — он неполон, безмолвен и сир,
Заключенный в свои злоключения мир,

И ему не узнать, в прах живое дробя,
Кем я изгнан, ему вперекор, из себя…

_2007_






* * *


В полутемной каюте, с окном на закат,
Отворенным в соленую свежесть, не важно,
Что в лицо, выгибаясь, вам хрипло кричат,
Отрывая упрямые руки… Отважно

Совлекая с строптивой чулки и белье,
Раздевают лукавую куколку, пряча
Удивление и оставляя ее —
В дерзком дезабилье? — в наготе. Не иначе,

Скоро шторм… С воркотней отдаленной грозы,
Яхта, вздрогнув, уходит под ветер… соавтор
Сей коллизии,
в чайках, глазастая зыбь
Норовит заглянуть в низкий иллюминатор,

Где, вдвоем, заплетаясь в отчаянный жгут,
Изнуряют друг друга, неистовы, словно
Не объятия, но, в помешательстве, рвут
Путы, не уступая в строптивости… Ровно

Обеспамятев, с грохотом крови в виске,
Не представить, что неудержимо, к напасти (?),
В женском замаринованном мирном мирке
Так лютуют, как в драме, пикантные страсти,

Что и яхта, кренясь, напрягает свои
Молодые обводы… Так крепче ж, сминая,
Обхватить, лобовою атакой любви
Заполошное противоборство ломая, —

Обнимая!.. Абсурдная, настороже,
Добродетель — пресна. Ничему не внимая,
С червоточинкою, заточенной в душе,
Ситуация, впрочем, не стоит вниманья,

Чтоб, ложась на другой, в новых пассиях, галс,
Безнадежно пенять на примеры иные,
Ведь и тех, что любили, в отчаянье, вас, —
Любят, не оставляя надежды, другие…

_2006_






* * *


Полномочная в холоде полночь… В снегу Европа,
Бытие, с рокировкою рока там, низколобо,
Фонари коллапсируют в стуже, и пустыри
В неуступчивой, блин! белизне. Как вьюжит! Пристрастно
К путнику и теплу, аскетическое пространство
Посещаемо памятью, с логикой на пари.

Записной автохтон, по повадкам своим — наушник,
Вдоль стены, в ее щели влипая, ползет домушник,
Чтоб нырнуть в полоротую дверь… Фабула остра:
Изобилие нас избегает. Стоит в стакане,
Провинившись, вино… Скопом, на пожилом экране,
Прототипа, язви, месят пьяные мусора,

Все — избранники бренности. Свет монструозной люстры,
Добивающей каждого зоркостью Заратустры, —
Отрицает себя… И покуда внезапный тик
Высекает в лице ностальгическую гримасу —
Непогодье любого берет, взматерев, на массу,
В подворотне кликушей срываясь на хриплый крик.

Непонятно, как выжил… Куда как сильнее: вещи
Тем строптивей, чем особь услужливей. Здесь зловеще:
Ни души — демография в явном упадке. Факт,
Что, при пьянстве и блуде, стабильней эффект безлюбья,
Подстрекая к безлюдью… Материи монстры — струпья
На обшарпанных стенах способны вогнать в инфаркт

Слабонервного, что не спугнет своей тени. Впрочем,
С местью мистики, неискусим индивид, вколочен —
ный в себя самого, поверяя свой жар воде
Из хрипящего крана… Смолкает в виске — цитата
Из Овидия — атавистическая цикада,
И лицо отражается в бдящем, как зрак, биде…

_2010_






* * *


Заворожим ворожеей, день вновь
Живет тобой… В подробностях пейзажа,
Как образ, в сухомятный зной,
любовь
Вынашивают море… галька пляжа…

И — вплоть до темноты, знобящий знак —
В объятиях, лишь подступает вечер,
Сливаются, затверживая, как
Заветную молитву, — руки… плечи…

С весною на одно лицо, как знать…
Ты ноги за спиною заплетаешь,
Любимая, и, чтобы не кричать,
Ты руки побелевшие кусаешь.

Терпенье — добродетель женщин? Но,
В объятьях, не превозмогая жажды,
Заносчивое женское руно —
Нетерпеливей, взвинчивая с каждым

Толчком… С глухим биением в виске,
Под небом, чьи щедроты безвозмездны,
Молчанье общей впадины в песке
Красноречивее молчанья бездны…

И отчужденность, в лени, тем лютей,
Чем, разметавшись, ближе ты, чужая (?),
В блаженное безветрие страстей
Безропотную душу погружая…

_2007_






* * *


Словно с гравюры — толстощек, Борей
Два пальца в рот и — в свист… и, пьяный, вот — марш
Ступеней… В поножовщине страстей,
Сад, с лестницей к реке, живет наотмашь:

Вой… скрежет… стон… Гневливый, вопреки
Им, чаяньям,
закладывая уши
Кромешным свистом, сад берет в штыки
Любого из плутающих… заблудших…

Безлиственный по осени, родством
С любой из фурий,
жёсток по фактуре,
Он, бурный, отдается естеством
Бескомпромиссной в излияньях буре.

Ее, в надрыве, не перекричать,
Ведь рядом, за стеной кирпичной кладки,
Падучая любви бьет,
бьет кровать,
Чья нравственность, не стоя слов, в упадке.

В скрежещущих потоках проливных,
И гром ее,
и стон, сполоснут жаром,
Надсадней — по ту сторону земных
Реалий, облекаемых кошмаром:

Кромешный ливень… стужа… вой… темно
В глазах повесы… по ревущей тропке
Мгновение до преисподней… Но
Я — юным вышел из потрясной трепки.

_2006_






* * *


Не пора ли, мой друг, возвращаться к освистанной прозе? —
Тяжел жребий прямоходящих среди упакованных
в непроницаемый пластик убойных авто,
трансформируемых беспределом в тех монстров, мостящих
асфальт очевидными жертвами. Свист… Узел города грубо
затянут на шее любого из полупомешанных на гоноре
мегаполиса, чье лицемерие простосердечнее, чем
млечный лепет младенца… Так, нерасторопная, в чем
провинилась провинция, не отлученная, что ни скулят,
от лица, обращающегося личиной при черством стечении черт,
прорастающих друг, каменеющих, в друга?.. Но нет
между считывателей спортивных таблиц и меню, нет,
любимая, нас. И одно, по традиции верной, спасение —
в добром бордо, что, свободно от комплексов, люмпенизирует
мир, закосневший в невежестве… Имя

консервирует дерзкий характер, давно заступающий путь
к славе и независимости от среды, в чьем последнем
прибежище, в лжи, — безопасно, покойно и сытно…
Безгласные гласные сдвинутых лозунгов и беспартийной
статистики — погружены в поражение здравого смысла,
в избранниках чьих всяк себя, в безразличии, числил.
Судьбою с чужого плеча тяготится ль страна, что в преданья
хулы и забвенья себя предала?
Обобщения бодрствуют, жалкие, хохлясь, бодрятся. Но не нам,
ли, в безвременье, в ропот уйдя, угнездиться в легенде?
Тупик ли самообольщенья, вобрав изнуряемых нас, держит
крепче капкана униженных узников не самомненья,
а самозабвенья — ярёмом своим? Так, в затмении смысла,
не встать вровень с временем, что не мирволит покорным
и слабым, а требует как вызволенья в трудах из безволья,
так и, в неподкупной своей целокупности,

отрезвления от упоения творчеством, ведь «творчество —
отрицание мира…, оно отрицает мир только за то,
чего недостает ему…», так заключает Камю.
И гламурный, попсовый психоз нам едва ль возместит то,
что нами утрачено начерно, чтобы воспряла кромешная
серость, как плесень, что призвана к жизни признаньем толпы
с коллективным лицом, с его подешевевшим,
по обыкновенью, пошивом… В дурного пошиба
реальности совесть есть меньшее, чем, не в укор
конъюнктуре, ничто. Массам, осеменяемым осенью чаяний, —
не глядя вслед уходящим, присущ пафос гадливости
к словарю Аполлона с его метафизикой мифов, способных,
сливаясь, со временем дать тот конечный продукт, что,
мажорен иль слезоточив, так играет страстями, свидетельствуя
об известной сопереживательности масс. И как ни пеняли б,
в итоге, целесообразности (в тоге героя) эклоги — под пенье
пастушки, свирель пастушка, ибо боги, по мифам, изменчивы,
уподобляемы смертным — в привязанностях.
Человек — слуга случая, а, оставляемый в трансе, не
наоборот. Дело, впрочем, не в случае, но — в генетической
предрасположенности к ипохондрии, не разбирающей, кто,
меланхолик он или сангвиник,
как и то, он — родник красноречия или сантехник…

Ей, порой заходящей, как марево, издалека, безразличны и те,
и другие, хлопочущие не о вечном — увечном и бренном.
Вот так, внешние обстоятельства, не потрафляя,
воспитывают внутреннее, как порой говорят,
содержание в Лету канувших дней…
И не переупрямить ни память о них, ни грядущее, что, не
оглядываясь, оставляют нас сзади. Так мечутся средь
облетающих воспоминаний, замучено тычась в них.
Но, как ни тщитесь, не гальванизировать ни неуемную
нежность, ни юношескую — в ночах — ненасытность страстей,
что уже отступаются от бонвивана в недавнем «давно».
И продрогшие мышцы лица с напряженьем осваивают
выраженье бездумности, твердо усвоив гримасу
брезгливости как к повседневности, так и к тому, что еще
предстоит пережить каждому из бедующих, ибо,
бесчувственна, жизнь иногда отвлекается на пустяки,
и тогда поиски совершенства, гармонии прослоены
сценами секса

с той, в чьи лисьи глаза протекают, бессильные, полностью,
не оставляя ни йоты минувшему, в чьем представлении мы —
результат несомненного сходства с планктоном,
чья неоднородная масса наглядней в стереоскопичности,
так как за метаморфозами формы — уже отрешенней его
содержание… Ночью, зевая, сивилла силлабики, твердостью
уподобляемая Пенелопе за ткацким станком, в свою очередь,
невыносимей в своем монологе всё о постороннем, без
проблеска мысли, что лишнее в этой бессмысленности, кроме
взгляда привыкшей к противостоянию, но не к привязанности,
как к отсутствию импульса к существованью заложницы
неврастении, с которой, охотно и весело скурвившись, падают
прямо в объятья случайного… Впрочем, пора не рассеивать
связи по свету, как споры порока, ведь ночь, заключенная
в морок кофейных обманчивых зерен, одна и горазда на
каверзы возраста, чьи эскапады, враждебны к нему,
извинительней для школяра. При напоре примеров, смешна
овсяная осанка того, кто, и приобретая, теряет во мнении
опыта, не извлекая урока из явной двусмысленности прозябания
в образе лишнего здесь, за кулисами гребанной яви…

Погорев на наезднице, бледный истец к властной тени ее
экономит на чувствах — удача, как всякая женщина,
перебежала к другому, должно быть, к сильнейшему.
Слабую память порой подменяют, ворча, сильным воображеньем,
и взгляд кокетки, застигнутый ревностью, не высекает из
насторожённого взрыв неожиданной ярости? Данная в слове —
она моментально теряет в накале, как нежно отшитый в постели,
ушибленный тестостероном. Порыв виртуального ветра вдруг
перевернул молодую страницу не из «Одиссеи» —
из «Сатирикона», со временем вытеснившего соперников
с тумбочки у изголовья, с тех пор облюбованной новыми
пратогонистами, то бишь героями для опрометчиво
благонамеренных — рванью, изгоями, в жизни идущих сплош —
ной, обтекающей массою, в роли и стада, и пастыря…
Стоит кому оступиться, как тут же сомнут, в униженье втоптав и
минусуя из косного общего, с матом евонным и даром — сивухой
родной на полмира шибая, травить его, не пощадив, перегаром…

и это вполне в обиходе среды, чья нахрапистость бурно растет,
не встречая отпора… По мере ее деградации всё откровенней
досада, что — от невозможности полного отъединения от
откровенного жлобства её… И тогда в автономности
мировоззрения — именно тот образец поведения в густо
замешанном вареве жизни, ведь в каждом сидит эгоцентрик,
и это, признаться, в природе вещей… что до них, то они,
то бишь вещи, как видим, повсюду, и если, поддавшись порыву,
уже исключить даже утварь, посуду, то воображение не
в состоянье объять тьмы и тьмы их.
Опять по весне — половодье немыслимых поводов для жизни,
ведь у зимы, помутившейся давесь в уме, — вьюги…
каверзный лед, бьющий влёт… невесомые трупики птиц
на голодном снегу… — что ни день, перемены, как встарь,
водворяющиеся всегда с опозданием и, как обычно, не
к месту. В неодушевленности этой действительности
жив соблазн мимикрии: коль слиться с ландшафтом, увы,
невозможно, то попробуйте стать либо «ниже травы»,
либо «тише воды», пресмыкаясь…

Но — авось пронесет… Может, время, всезрящее, словно
ушибленный ноготь, и вас в толчее примелькавшихся лиц
не найдет, со страницы героя, в плену нонпарели, само не
смахнет, лишь вспоит в нем лукавого демона и, окуная
в мигрень, непременно отдаст его — читать боли, чаще извне
наблюдающей нас в мороке, принимающем наши черты.
И в сознание хлынувшая бессознательность ужаса —
не забывает одернуть мелькнувшую мысль о спасительном
холоде неба, к которому можно прижаться пылающим лбом…
Кромка года, обмерзшая давесь, уже по весне,
с точки зрения метеоролога, скоро уступит прогнозам TV.
И промозглое, впавшее в детство плаксивое утро,
в приметах и утло, в изломах девической логики, не стоит
ни панегириков, ни порицанья, настолько оно опостылело, что
вызывает ожог желчи, что, в свою очередь, как говорят, перебор.
И пока душа скатана в кокон, в котором спит ваше грядущее,
рано брюзжать на минувшее — солнечный свет привстает
вам навстречу приветливо. Но в летаргической Лете ни всплеска,
увы, — только лица ушедших от нас воспаленно глядят
с потаенного дна. Тем язвимее жизнь, ужимаясь до ужаса пред
приближением будущего,

чей приход сопряжен с неизменным оттоком
бессмертия из черт лица, чей упадок скорее язвит,
чем воодушевляет, и даже упорным пером
не собрать расползающееся, в морщинах, лицо,
как из прошлого не зачерпнуть ни желанья, ни сил
на борьбу с безымянностью, ведь, сколько ни
заявляйте права на заслуженный статус, — среда,
вторя сакраментальному, что очевидно, «чужак»,
узурпирует право судьбы (либо фатума…), при
очевидной предвзятости, на выбор… То есть, при
полном отсутствии выбора просто на предназначение,
что, вне потребности в ясности умысла, все ж не имеет
значения для пылкой особи, то бишь объекта хронического
умолчания, в чьем безразличии к плесени есть нечто от
философии времени, что, независимо в вечном теченье
своем, извиняет присутствие вечных препятствий,
обструкции, их обращая как в средство острастки, так и
в «совершенствах» реальности, не тяготящейся
преобладанием  с е р о г о…

Пасынок  б е л о го, мир
герметичен, сухарь, для гармонии, не экономя на
зрелищности. Но действительность не воспаряет над
воображением, ибо живет только тем, что сей мир —
это мир изощренного, да, каждодневного — в сотни смертей,
суицида, ведь, по Гераклиту, одно актуально, как, в натиске
дат, «смертью жить…». Подсознанье сметливее нас,
что исчерпаны прошлой зимой, не внимая тому, что и мы
выпадаем в осадок, тем самым уже подавая пример
нашим воспоминаниям о потерявших лицо…
Но раскроешь ли душу, как книгу, чтоб только прочесть
в ней ответ на полуневменяемые признанья полнощных
фантазий, осмысленных в целом как вечная сшибка
гормонов, не более?.. У одиночества на языке,
к размышлениям, нет ни сочувствия, ни утешения
вольноотпущеннику мира — в мерзостях
лжи, корысти, предательства, жажды инцеста… Так и
тень становится вашей подругой — обвальна
стремительность ужаса при взгляде жизни затворника
на достоверность пустой умозрительности, той,
с которою, не поступаясь абсурдом, живут, повторяя
чужие пропорции, правила, нормы и формы —
в затменье чудесной бессмыслицы, что осмысления ждет,
наступающего, как обычно, к исходу. Се — жизнь…
ей не принято, жертвуя самым бесценным, делиться… зато
подобает, рванув ею, тратить, в потоке страстей,
в неизменных изменах ища утешенья. Любая вина,
прижитая, как водится, с нею, — предметней вина, что,
пустясь во все тяжкие, грузно алеет в стакане. Они
тем сильнее в наглядности неоспоримых вещей, что
способны на зряшную лепту амбициям и нарциссизму
того завсегдатая бара, что юно ревнив к попечению муз.
Стоицизм барной стойки — берет неизменной опорой
тому перебравшему, что, уподобясь опавшему клену,
задушено полемизирует с кислой отрыжкой, как встарь,
отравляющей существованье повесы, отребья — во мнении
благонамеренных, тошных в пустой, межеумочной трезвости.
Не отпуская, отстойник сплошных парвеню, бар — модель
перебравшего мира, в котором живущего виски со льдом —
допекает соблазн улизнуть от испытанной зоркости бодрых
гранильщиц его бытия, принимающего очертания бара,
где пьют, подливая тем чаще, чем реже, язвя, возникает
банальная мысль о бессмысленности воздержания либо… запоя.

Возврат к добродетельной скуке откладывается в лице
выражением, нет! вырожденьем насыщенной драмами жизни,
подчас неизбежной головокруженьем, толкающим в ад,
где, с роением демонов в белых халатах и тошным цинизмом
отступников от чистых заповедей Гиппократа, истошно
справляют свой шабаш. В глумливом забвении прописей
о милосердии не просто к ближнему,
но — к раздавленному, как чугунной пятою, недугом,
в презрительной черствости к болям его и страданьям его.
Человека, чей голос звенел под хрустальными сводами, —
сволочь, роясь, превращает в калеку, влачащего скорбный
удел свой по жизни, что, нет, ни на йоту, вещая о добром,
уже не поступится ни бессердечьем своим к нему, ни
омерзением к жалкой, затравленной плоти, что горько
дерзит свальной кривде лишь существованьем своим
и дерзает, увечная, жить независимой и пуще ока хранить,
как сокровище, это достоинство — под улюлюканье и
с запаленным «Ату его!». Но пресловутое, внять бы пора,
«большинство — как гласит надпись на Парфеноне —
неправо…», выталкивая жертву из бытия как угрозу ему,
большинству, бессердечному в свинстве и скаредности,
с равенством в равнодушии, да, ко всему, что опричь
ненасытного чрева.
Безлюбое сердце, что не поверяет
ни чаяний, ни упований, — сродни усыпальнице косвенного
бытия, в подлом обледенении, что всех нас переживет,
как, признаться, и тех, что, нас не вынося, под шумок
нас выносят в забвение, в сумерки, прочь. С глазу на глаз
с опальным минувшим, последствия, интерпретируя ночь,
знают цену себе, что ни день, демонстрируя не превосходство
силлабики над воплощаемым в образ явлением, но —
лейтмотив безымянности жизни, пришпиленной твердым
пером к «здесь», а не к косному и абстрактному «там»,
простирающему притязания небытия за предел
посягательств судьбы на бликующую автономность
живого, которому жизнь-то не впрок… И

человек, злополучие вида, что осточертел замордованным
им же земным видам, вечность — в обратном движении
вида, что иезуит непременно подаст как «движенье
вперед». В безразличии следствия к поводу заключена
тавтология сущего с холодом во взгляде на ту
схоластику обрекаемого ремесла, что на службе у честной
тщеты, скрашенной одиночеством, но — вопреки
остракизму сплоченного стада, одной неуимчивой желчью
живет, ведь ни в чем человек снисхожденья не ждет,
ибо вынес селекцию, как вивисекцию и превозмог
оползание в Лету…
Перезимовавший в заботах о бренной
измученной плоти — становится, неуязвим, содержанием снов
прихожанки, забывшей дорогу в… А впрочем, вернем
прежний приоритет захолустной весне с неизменною
лужею на мостовой, пережившей, в плодящихся шрамах, поди,
не один листобой… с агрессивным авитаминозом таким,
что провинция спала с лица… с помрачневшим, отжившим
свое снегом, серо забившимся под пожилую, в оцепененье,
скамейку. Любовь проглядела его, настигаемого ностальгией
по той, память чья, перегруженная злоключениями
и предательством, не отказалась, открыв список
разочарованных, от продувного злоречия. И приворот
доброты — эфемерен, как профилактический Фет
для сумбурного жиголо в словоохотливой похоти, чем и ласкает
раздавшийся слух обнаженной в надушенной спаленке…

Бич обидчивой бедности, муза молчания не в состоянии внять
что ее созерцательность и погружает в кошмары
действительности, и случайности очеловечены той, что, спеша,
утверждается в утвари, ведь, с торжествующим торжищем
в яви сей, не утолить аппетит нежной скареды, неистощимой
в капризах… Преемственность плоских примеров не ищет
певца, в просторечии — скептика. Вот, к удивленью, откуда
привязанность к пылкой софистике с блеском в глазах,
к ипохондрии — за мешковатой усмешкой… Один,
соглядатай движений души, агрессивней рассудок
в умозаключеньях, стремясь к недвусмыленности кратких
максим, сводимых, увы, к монологу окалины в голосе
нонконформиста… Словарь непроломного мира, уж так
продубленного в бедах, что несовершенен и вял, все ж
не стоит усилий рефлексии над свежесказанным, лишь
новизной многоточий ласкающим взгляд, отделяющий
целое от суммы частностей. С утилизацией времени, текст
при прочтении сам непрерывно читает в чертах проливного
лица в невеселых морщинах, намытых годами замалчивания.
Залог погребенья в забвенье — иллюзии, интерпретируя,
в массе своей, их носителя, — не первой свежести,
как и время, стирающее в порошок поколения. И не
ввергает, как исстари, в шок, ведь, в природе вещей
скоропортящейся повседневности, бедность ябедничает
на быт. Тень просачивается в отверстое сердце, пока «ни один
из художников (по Ницше) не терпит этой действительности..»,
чья повальная серость — всеядна, трусливой трусцой
обегающая дольний мир. И в любом, это надо признать,
из домов каждый вечер, «ячейки» дробя, разрешается
кухонным Армагеддоном, играющим роль пусть не
альтернативы застою в любви явно полупомешанных,
но — триумфального финиша этой любви…
Непонятно, что все же понятно взрывной, безрассудной
петарде в отчаянье ревности, не оставляющей и в
одиночестве. Пир, как и следует предполагать, для пера —
изощренней в воздушных оттенках игра взглядов,
мимики, жестов, ведь даже, вспорхнувший ресничкой
дразня, обожателя сводят с ума.

Но коллизия требует
паузы, ибо среда суть инертная масса, аморфная и
в холода, когда, черствая, деревенеет вода, погружаясь
в ленивую спячку и лишь по весне извлекаемая
из дежурного оцепенения. Лед не способен на
жалость к упавшему и одиноко скребущему, в тщетной
попытке подняться, по рваной поверхности, тем
самым не оставляя плаксивой надежды, уже уличаемый
улицей… В чем? — в пустозвонстве зевак, поглощенных
ленивою праздностью. Лед наставляет и вас мимикрии,
поскольку как раз в приращении черт снисходительности
и презрения к мелким уколам — залог уваженья к себе,
то есть признак не копии — оригинала в аспекте
характера, что не умеют держать, как обычно, в узде.
Неизменное в низменном, то пресловуто, как встарь,
большинство — в отвлеченном влеченье к идущему
просто навстречу себе, к обминовывающему их
взгляду на «человечество, что лишь завязло (по
Миллеру) в облике одного…». Но зависть бдит
и доносы плодит, преграждая идущему путь к жизни,
что не цитирует цитру,
тот еще рудимент прошлого, чаще — невразумительного,
если только бы по коловратному климату, но — по пустым
устремлениям к сиюминутному. И автор — только
посредник меж пратогонистом и миром, всегда —
рефери в поединке их. Мир был посольством соленого
ветра, безмерного неба и вечного солнца над морем
Платона, что учит терпенью, как мудрости, страсть
нарекая «приманкою зла», воплощенного ныне
в кромешном железобетоне, с его триумфальным
презреньем к созданиям, что копошатся, в тщете,
у подножия мира, чугунной пятою рас-тап-ты-ва-ю-ще-го
в прах нас, где «нет пастуха — одно стадо…», как рек
Заратустра. В опрятном своем сумасшествии, жизнь —
в приживалках у случая, ибо, с подмоченною
репутацией, именно он неизменно решает, единственный,
не отвести ли вам место в извечно абсурдном,
мятущемся мире, с которым, как правило, не уживаются
и, разумеется, не заживаются в нем…

Отпустившие новую жизнь — исторгают из клавиатуры
булыжных торцов невеселое шарканье, что заливает
оскоминой бренное время с его психологией роя,
роящихся дат, что вас обогащают утратами. Счастье же,
только доверься ему, обирает — доверчивых, не
отнимая у них, полоротых, надежды на лучшее будущее,
с расточительной точностью не наступающее никогда.
Вечность — вот неизменный союзник
ирреальности, с тонкой усмешкой извне наблюдающей
вас как грядущих своих постояльцев, погрязших
в бессмертном, что — сиюминутно и неизменно. Что ни
вещали бы о каждодневном возвышенном, мистифицируя
мир, что, в кромешной самообороне, не более чем
оборотень, двуличнее Януса. И каждый, будучи частью его, —
заражен, ассистируя плутням, влечением к маскам,
свободным от времени, что не спускает материи,
но подтверждает студеное непостоянство аморфности как
формы существования той полусонной субстанции,
переживающей вас, как огрех эволюции.
Это относится, при несварении яви, к лицу
неизменного в перипетиях, когда от еще настающего —
вам остается, язвя, ощущенье конца, что еще предстоит
предстоящему… Рано загадывать, пряча глаза от свечи,
вразумляющей сумрак в душе, сознавая, что зрелость
и есть та проекция жизни, не осознающей себя только в
профиль. Порой предпочтительней, не погрешив новизною, —
анфас, ибо, всеми морщинами вглядываясь интроверту в лицо,
«завтра» не поверяет мишеней своих никому, посему
и ему одиноко в личине своей. По всему, и оно ничего,
при оттоке от строк кровеносных, не ждет от подверженных
комплексу кариатиды с воздетыми дланями, словно при
сдаче. Теряя лицо, жизнь отшатывается назад, в поглощенье
пустотами, что принимают, нет! всасывают резонера в себя,
оставляя одну оболочку… Таким образом его уподобляют
письму неизвестности, что избегает патетики приоритетов,
подчас демонстрирующих безмятежность усопшего. Так,
ни единому из переживших себя не дано обернуться
к себе ж, пропадая из виду, как знак примиренности с
происходящим — в виду оставляемой жизни, скорбя,
разрывающей душу по шраму…

Но пока у вас есть, в устремленье, любовь, у вас есть,
в крайнем случае, всё,
чтобы, превозмогая оцепенение, все ж обернуться…
К кому? Красота — это зло? В отвлеченном влечении к ней,
изощреннее в кознях стальной, к обобщениям, стиль старой
девы, порою пускающей под спорадический кров явно
полупомешанных, что, не робея визгливого окрика дряхлых
пружин продувного матраца, не раз в замешательстве честно
делили скупой на тепло и покой неуют. Низвергаемый
нигером туш за угрюмою стенкой, не тушащей звуки, а
наоборот, словно судорожный резонатор, дробящий
сознанье густыми синкопами… Чуткая мгла влажно
вслушиваясь — как замирая — в постаныванья дерзко
загримированной под золотую гризетку, когда
благодарно мужчина проскальзывает в открывающиеся
перед ним эти женские, в нежном руне, золотые врата, —
эта нервная тьма высекала тот бурный сумбур в душном
переплетении тел, что досель тормошит вашу память, вот так…

Ну-с, кровать-полукровка, так тошно суставы трещат,
что хрящи верещат? Наблюдая как будто извне,
упиваются пульсом чужим, ведь соитье, по сути, разминка
той будущей жизни, что ждет, когда, выстрелив млечной
конвульсией, тут и дадут ей исход. Над раскинувшейся,
обмирая, склоняются, словно над колючей водой ключевой —
в изнурительный зной, что идет по пятам за весною,
оспариваемой пером у Катулла, Сапфо, Апулея и пр…
Жажда, ржаво разжав потемневшие губы, топорщится в горле…
ладони горят от стремительной нежной погони.
Гормоны — не поводыри в истекающей тьме до зари,
а — наперсники половозрелых, сомнительно смелых
в неряшливой бренности, не лгущей в ненависти,
в безразличии к ней, что нас душит, созрев, по душе.
В нелегальном, увы, подсознании импульс — чего? —
высекает подметные ассоциации с жизнью двух трутней,
при «трении стилей», терзающих дряхлый матрац.

В воспаленном вопроснике ревности нет места для
отвлеченностей, неистощимых в уловках. Уютно
уткнувшись в подмышку, смежает глаза утомленный
наездник, чей, лютых исполнен страстей, спинной мозг
превратился давно в мужской молот, дробящий устои, как и
ложные представления о добродетели, чье лицемерие доведено
да такого, увы, совершенства, что стало искусством сродни
катастрофе. К чему, впрочем, не потрафляя вмешательству
жанра, былые растравливать раны? — ведь страсть,
что заискивает перед матронами, чаще потворствует юным…
Уймитесь, никчемные чаянья те в предприимчивых сумерках
бедной мансарды, под крышей которой лишь теплится
продолговатое бдение бледной свечи. С утешительной струйкой
воды из-под крана, лицо отпускает, остыв, спазм мучительного
наслаждения.

И оно, утомленное, приобретает однажды усвоенное выражение
скуки, едва уловимой отсутствующим, как ведется здесь,
взглядом собрата по сумеречной безымянности в непостижимой
отчизне, студеной с изнанки. Навязывая истязание самопознанием,
чернь подъяремной словесности — рвет землю, не утолившая
алчность, из-под ног ограбленных и ошельмованных их
литсобратьями же, доедаемыми жадностью, помечающей тех,
что  о т п а л и  от Бога. Теперь, в лучшем случае, все они просто
н и ч т о, осознавшие (?) существованье рептилий, вот так их
пристало, нахрапистых, звать, словно небыль с паскудною тягою
вниз, только пыли присущей, что ищет пристанища
(либо прибежища…) там, где в промозглом молчании и место
для избегающих света, как ни назови, не греша экивоками их.
Их — веками вовне неизменного горнего.
Что их, в ущербной гордыне, спасет от самих же себя, ибо разуму
поздно одергивать — остервеневших в алчбе? Деформированный
демонизм бытия, забивающего индивида, как гвоздь, —
в подсознанье по шляпку и там забывающего, — не дичится
бессмыслицы, нашей наставницы, что осмысленью себя —
учит каждого. И одержимый

беспредметностью сущего — не оставляет надежд на диктат
языка, что, внимая сумбурному, есть же венец эволюции
и обращает тоску в многоточье. Оно погружает, ревнивое,
в остолбенение музу, что приобретает как в взвинченной
резкости характеристик мордуемых модой, так и в изощренности
доводов простосердечья, с каким безотчетно глядят в лужу,
словно фонарь — в безвозмездное зеркало, с тем выражением
холода в черствых чертах согрешившего, впрочем,
еще при зачатии, что не мешает его добродетелям осеменять,
как и давесь, сомнениями в достоверности ветрениц в розовом,
чье безразличие времени к жизни — давно сведено к пустоте
дефиниций, поскольку боимся не так смерти, как забвенья,
знакомого, что ни твердите, при жизни. Она и сама по себе
есть предмет страха и недоверия в паразитическом сем парадизе…
Увы, разновозрастные у всех нас, нетерпимая, весны, к иным
обращенные… Надо принять теневой стороной обращаемого
к осени горьким лицом словотворца, сводимого тварями,
в пафосе и фарисействе, к предмету отсутствия в массе планктона,
ушибленного комплексами. Отсюда и дни все короче, и тем все,
в рефлексии, ночи длинней, обделенные снами о прелестях
жизни, трактуемой как…

Подмигнувший минувшему в сей мозаичной среде, до сих пор
открывающий, киник, себя, осознал, что «бессмертье,
(по Вильмонту) задано, но не дано…». Это не отпускает во тьму,
под грамматику граммов, прощально напутствующих к Ахерону,
что бодрствует, не отрицая смятенья души в ожиданье еще
одного новобранца… с гранитной надгробной гарантией над…
либо мраморным мороком статуи…
Это, не мстя предрешенностью, не что иное как, с лютой
оглядкой назад, атавизм. Но судьба оставляет последнее место,
как в до-олгом пасьянсе, на горьких полях мемуаров чужих,
отрезвляющих от подсылаемых жизнью иллюзий, зело
обирающих нас, как Борей в октябре — засыпающий сад,
усыпающий землю обильно плодами… И нам утешаться,
по совести, нечем, но, с жизнеподобием жизни, всегда ль
пораженье в надеждах становится верной победой над
временем? Вольноотпущенники его — не наверстают
в познании истины, что, тая, горсточка праха, во что
обращается он, человек, — есть сырье для задумчивых прях…

_2008_






* * *


Агрессивней в деталях,
с оглядкой на знойный Лесбос, —
Мир духов, притираний, помадок, белья, чей эпос
Вырастает из эроса… Шелест исповедальни,
Оттеняющий эгоистический сумрак спальни,

Погружает двоих в ирреальность. Амур лепнины
Наблюдает за вами… задернутые гардины
Держат тень при себе, ни на йоту не отпуская
От себя, и она вчуже куксится, как чужая…

В мире яблокопад осыпает плодами крышу.
И, когда открывают вам, робко впуская в нишу
Молодого вдовства, — не инстинкты, с цепи срываясь,
Верховодят… пороки — активнее, отбиваясь

От смурных добродетелей… Это ли не призванье? —
Осязанье прильнувшей,
суть косвенное сознанье,
В обуздании бездны, мордующей мозг ночами.
В зеркалах — соглядатаях времени, между нами,

Отчужденность пресыщенной, а не заветный трепет,
Объяснит вам, что вас, закипая, пока что терпят,
Ибо утром, на трезвом свету яви, женский норов
Нарывает истерикой, если — без разговоров,

Под луною, о психомонизме… Тупик лиризма —
Разглагольствования о мудрости аскетизма
Лицемернее… Но назревающий мавр в уснувшем
Страшен, как равноправие будущего с минувшим.

_2006_






* * *


Что ни диктует, язва, интуиция
Прицельного, при изобилье тем, —
Сизифов труд, по сути, репетиция
Бессмертия, диктующего тем,

Кто верен сам себе, держа дистанцию
Пустынника — меж чернью и душой,
Чтобы не выпасть, с сединой, в прострацию,
Словно в осадок, бьющий новизной

_Минувшего…_В утратах проницательных,
О чем ни сокрушался б маргинал,
Обильна явь приливом прилагательных,
К предмету приливающих, как вал.

У волонтера авантюр, под старыми
Часами на стене, что не вольна
В пристрастиях, сердечными ударами
Мятущегося — жизнь одарена,

Но — лишь при музе, трезво отпирающей
Лишь поутру, как в безнадежный час,
Неведомо кому, но — отвечающей,
Когда целует, каверзная, вас.

Передоверить явь воображению,
Чтоб вверить ее добрым нравам? Но
Резоны отворяют отвращению
К пережитому… С розою — в окно

Простуженной и заспанной, но — льющейся
Навстречу,
он пленительней в былом,
Мир, пригвожденный,
словно рыба, бьющийся
В предбудущем под пристальным пером.

Любой с собой уносит комплекс стланика
За тот предел, где безразличье ждет?
Прими, забвенье, ожиданье странника
Страницы, что века переживет…

_2009_






* * *


В стужу раму высаживают… Незрячесть
Психологии — Дэзи… Жаклин… Марина…
Так влюбляются в розницу, грустно прячась
От себя — либо в «винт», либо в вист… Рванина

Одинокого сада… Под вой клаксона
С маетной мостовой, погорев на граммах
Сочных чресел, заложница Мендельсона
Забывает себя, ковыряясь в гаммах,

Истязая внимающих… И не тайна,
Что, пресна, с перманентной нехваткой денег
В портмоне, но — трагически тривиальна
В притязаньях, не женщина — понедельник…

Сдвиг портьер — предвещает приход Ядвиги,
Не спускающей вам, и на полке, рядом
С неизбежностью фатума, стынут книги,
Рассыпаясь под пасмурным зимним взглядом.

За окном драный кот, начинавший соло,
Разрешается хором. Ваш век — навырост,
Потому-то испытанный признак пола
Только из-под полы, сей товар навынос.

Перемолот молвой, воплощая ложность
Настоящего и, к остракизму пугал,
Настигаем собой, человек — оплошность
_Эволюции,_ищущей_пятый_угол._

_2006_






* * *


Оснащаем, как всё, безысходными снами,
С освоением в осени, замкнутой с вами,
Жизнерадостней днями,
в стенаниях бравых,
Солипсизм солевых отложений в суставах…

Отвлечение — в детстве, по зрелости — бремя,
Время — угол, снимаемый вами на время
Жизни, в чьей метафизике, комкая листья,
Ливень выклевал редкие окна предместья.

Что есть красноречивей безвестности? Разом
Рвущий с дикой реальностью, в паузах, «разум
стал предметом насмешек…». Забудьте обиду
На сарказм, vis-a-vis, следуя Фукидиду

В равнодушии к сущему, чье назначенье —
Отучить, в наважденье реального, зренье
От осмеянной зоркости: жизнь в камуфляже —
Органичней, чем осень, в плаксивом пейзаже.

Конденсатор контрастов, умозрительней особь,
Увлекающая, как внезапная осыпь,
В ирреальное, где то ли был, то ли не был,
И прогорклая явь, в лучшем случае, — небыль…

Холод выхолостил суть стенаний, и, тучно
Поднимаясь, скрипишь, с отвращеньем к тому, что
(несмотря на избыток в оконницах света…)
Предстоит полюбить, невзирая на это.

_2007_






* * *


В захолустье страстей, экстраверт
Отдается, за виски, течению
Лютой праздности — грузный портрет
Легкомыслия… По наущению
Нищеты заострившихся черт
Склочной осени, склонной к речению

О погоне за смыслом, в виду
Бодуна, с реноме алкоголика,
Шематон в Люксембургском саду
Протрезвевшим встает из-за столика,
Так
у прошлого требуя мзду,
Что взыгравшая в памяти колика

Не приводит резоны свои —
Бьет конвульсией… Вслед ему устрица
Смотрит с блюда растерянно… и,
Оголяема взглядами, спутница
Продувные уловки любви
Предъявляет прохожим, беспутница,

И, мордуема модой, своё
Тянет вновь о «Палаццо Лоренцо», и
Проливные колени ее
Озорными играют коленцами,
Вызывая в груди колотье,
Что предшествует браку — с младенцами

Либо без… Потрясенье мертво —
Без любви, приглашая к «отплытию»,
Чтоб, столкнувшись в подметном метро,
Задохнуться влеченьем — к закрытию
Перспектив, обжигая нутро
Контрабандным питьем… По наитию

Mon cheri, в исступленье огней,
Жизнь поет — с кафедрального голоса,
Совпадая сумбуром теней
С перистальтикою мегаполиса,
Разменявшего полночь… и в ней
Бдит безлюдие южного полюса

На подтаявшей льдине… Сродни
Поражению,
с убылью бодрости,
Воздержанье (и чтобы ни-ни…)
Предпочтительней в пристальном возрасте,
Что влачит присмиревшие дни
В примиренье с моралью, при кроткости

Притязаний, пока не влечёт…
Остается одно… Пародируя
Человека, природа берет
Беспардонностью, так вегетируя
В разложенье, что поросль прет
Через поры её, неглижируя

Осужденье. Но в бьющей сплеча
Жизни — обуреваема качкою,
Трезвость пылких рацей, горяча,
Завершается белой горячкою,
Чтоб, под резвый мотив «ча-ча-ча»,
Не искать под балетною пачкою

Свою нишу… Так будем же пить,
Невзирая на дрязги — с угрозою
Репутации,
пить, чтобы жить
В эйфории, — с призывною розою
В наливное окно, чтоб открыть
Утро — слезоточивою прозою

Cher ami, встормошенной со сна,
Чье, без грима, лицо — как порожнее…
Чем она виртуозней, одна
У клошара, чьи бзики тревожнее, —
Тем лютей в нареканьях она,
И капризы ее — невозможнее…

_2009_






* * *


Полнощные Альпы. Ливень. Сонливая лампа. Но
Апостол эпистол — пишет фантому… С карандаша
Стекает душа пространства, размазавшего окно
По немолодой бессоннице. Насупленный, он, греша

Длиннотами, не терзает трюизмами зренье, друг
Ландшафта. Вода на стеклах вскипает, сводя с ума,
Как будто бы, грубой кладки, уже не дома вокруг —
Затюканные термитами, пустынные терема.

От мимики мимикрии — изжога, так желт лимон,
Глазея в окно, и ливень, отлынивающий от
Прополки забытых пляжей, стучится в продрогший сон
Забытой Ренэ овчарни. Свободное от забот,

Бездумней воображенье, осваиваясь меж гор,
Мысль о прошлогоднем снеге крутой повторяет склон,
И, если между менадами пылкий вскипает спор,
Обменом обиняками заканчивается он.

«Подробности — Бог…», по Гете. Пространство ложится в дрейф,
Окно от него отводит взгляд гиперборея. За
Актрисою, что не может вернуться в свой образ, — шлейф
Разводов, интриг, подножек, неврозов, мужей… Глаза

Игуменьи — чаще долу… «Ведущее жизнь поэм…»,
Ненастье — наставник мира. Покуда не отлегло,
Апостол эпистол — пишет, меняясь в лице, и, чем
Злей ливень, — ясней забвенье, забывшее про него…

_2006_






* * *


У ш и б л е н н о г о  пресловутою высью —
Не оскудевающий в каверзах мир
Ощупывает кропотливою мыслью
О предназначении козней, сатир

И, к слову, палач… Чаще, у Мнемозины —
Мигрень белошвейки. Читая с листа,
В рассохшейся роскоши ветхой лепнины
Ютится, копя безысходность, тщета.

С огранкою воображенье, к напасти
Тартюфа,
как встарь, у провинции — страсть,
Что пуще рефлекса, так стравливать страсти,
Чтоб, вне себя от потрясения, впасть

В транс… Но, с самомненьем, любая подробность
Взбрыкнув, притязает на первенство, и
Жизнь, лишних давя, обрывается в образ
Песочных часов, задавивших свои,

В надземной надменности, комплексы… Что же
До «лишних», — неистовей апофеоз
Заветной пустыни. И, в красках, по коже —
Мороз обирающих метаморфоз,

О чем там, исчадье листа, ни поете,
Замкнувшись в ночном отчужденье своем, —
У вечности, выси не вняв, на учете,
Но, не побледнев, — с палачом за плечом.

_2007_






* * *


Что ни жизнь — то надежды, шибающие тщетой,
Кроме воспоминаний, в промозглых ночах, о той,
Что, в иных эмпиреях, — досель не зарубцевалась,
Ибо нежить саднит, в примиренности, пустотой,

Упустившей вас… И, оглядевшись, вот так, вокруг,
Вы уже не твердите затверженное, что друг —
Всегда действие. Подленький подлинник идеала —
Вот что нам оставляют наутро… В чертах испуг,

С нарастанием распри — «Уйти!» и — немедля: «Рвать!» —
Не впадают в прострацию. С умалишенных брать
Не-че-го: с вызволеньем из обязательств, в разрыве
Обретают друг друга, чтоб в будущем — потерять,

Как иной талисман… Жизнь забыла, укор и срам…
Как швыряют себя, чтобы позже прозреть, к ногам
Опрометчивой в прихотях… если забыть, что нежность
Закаляется с возрастом. И, не спуская вам,

Непролитые слезы волхвуют другим, слепя
Перспективу, и, в зоркости лезвия, торопя
Их закат, треволненья, забывшие человека, —
Все настырней — опасны изгнанием из себя…

Здесь холщовая осень стыдится стихов, сродни
Зябкой Золушке… но, в роли всадника, сколько ни
Закрываются клятвой от клятой, от сумасбродки, —
Возвращается прежняя нежить, и вы — одни…

_2006_






* * *


Уступи заблуждению, что сновиденье, по сути,
Жизнь, что рядится ребусом, с явственным преобладаньем
Парадоксов, просеянных памятью… ибо — закваска
Сказок — всё умозрительней наша реальность. Черствеет

Муза, падчерица этих горьких предгорий у моря,
Где волна на волну набегает, как слово на слово
В вечном черновике — невменяема, как Немизида,
Воплощение мести богов — нечестивцам, ведь в жизни,

Проповеданной гибельной пропастью, обремененной
Вдовством образа стоика, — неистребимая старость,
Припоздав, стучит в двери, которые не открывают,
И они не дают, как вы их ни пинайте, ответа,

Упасающего от соблазна запоя. В разладе,
Как ведется, с собой, вкрадчив сон, что извечно настоян
На придирчивой к сущему зоркости крови изгоя,
Обуянного памятью о настающем… Надолго

Провидению память отшибло? Оно и не знает,
В чем его назначение, ибо химеры предметней
Неуклюжей реальности в горечи и прозябанье,
Что, настойчивы, ведают вами, не ведая, кто вы…

На смотринах у зыби, подсвеченной воображеньем,
Словно бы полнолунием, не исчезайте, покуда
Нежным жаром объятий выпаривают нетерпенье
Вакха подле Венеры, чтоб после, блаженно пустым и

Спотыкаясь о собственную, под рекламою, тень и
Отрешенно ее обгоняя, нести себя, ибо
Полновесными веснами старое (верно ли?!) чувство —
Вечно юно, поскольку оно, повсеместно, — подпочва

Жизни, родственной смерти обильностью плодоношенья…
И наперсник природы, воспитанный «мистикой лона»,
Непреложность не чтя и в молчании — «против теченья»,
Деформируем рвением массы, стремящейся в душу

Отрешаемого от познанья себя. Заклинатель
Лицемерного времени, множа прогнозы, оракул (?),
Но гневлив, исповедует, что ни поют, ясновиде —
ние в той безучастности, что остается блесною

Для шельмуемых физиологией в образе фавна,
Проливающегося конвульсией в щедрые недра
Скаредной на уветливость. Пресно прессуемый прессой —
Привстает только прикосновенью навстречу, в приязни

К алогичности в логике спутницы по лабиринтам…
Лабиринтам либидо, которое ни приструнить, ни
Заслонить, уточним, пожилою буколикой. Подлость
Энергичных умозаключений стервозней в приемах,

Пародирующих, как известно, любовь. Эпигоны,
Да-с, в коллизиях сих — опрометчивы в частностях, но не
В содержанье отчетливых поползновений на племя
Норовистых и кротких, отъявленных и простодушных… —

Словом, так преломляют усвоенное через опыт
Непреложных предместников, знающих толк в этом, ибо
Чувство, рвущее сердце иным, выживает в изменах
Бледным стереотипам блудливой морали. Бесспорно,

Приручаемый чаяньями, заслоняясь, лукавит
Сам с собою, поскольку за мистификацией масок —
Пустота, а не лица… С комком в надсадившемся горле,
Что стоит за молчанием, как за взываньем к забвенью

Черт, играющих с ветром морским, ибо рок собирает
Урожай, по сю пору обильный и неистощимый,
Ибо женщины внемлют себе — пустотою блаженной,
С расторопностью пряного опыта, жестов, обмолвок

Ровно бы ненароком?.. Лукавы и низменны, лица
Постоянно выкрашиваются из памяти вроде
Колизея… с поправкой на право рефлексии либо
же юродства в пустых комментариях к прошлому, то бишь

В перекличке вещей, забывающих вас, что не имут
Сраму, будь то набрякшая будущей жизнью кушетка
С синяками в изножье… циничная, для омовенья,
Пожилая посудина, та, из фаянса… подушка,

Соглядатай альковных ристалищ… А впрочем, прервемся,
Обрывая соромный реестр. И поныне, должно быть,
Общей судорогою их бьет, постаревшие вещи…
Кто ж ее процитирует, не пережив пораженья

В нарциссизме? Гоня золотистое исчезновенье
Из ночных размышлений, конечно ж, оплодотворенных
Позабытой заколкой на стуле, боль переливают
В небыль, не выставляя весталку сию из сюжета,

Что, уйдя, унесет все же большую часть вас с собою,
И тогда — поздравленье от собственного потрясенья,
Что берет перевес сокрушительно над здравым смыслом,
Как любовь ищет новые, вне хронологии, формы.

И доныне, к судьбе сведена материнским дыханьем,
Нежность движет мирами, легко провожая в забвенье
Даже память о них… Не поэтому ль «Выход — рожденье
вход же — смерть…» (Лао-цзы…)? Погружая в бессилье,
довольно

Чтоб привить миру вирус тщеты? А, позвольте, огранка
Первозданного хаоса, вечное творчество? Царство
Метафизики — в анабиозе. «Не жалуйся, лютня…», —
Подсознанью ответствует Найман. Минутная стрелка

Разлучает всех, чьи, в ожиданье, сердца перестуки —
ваются, возрождая глубинные связи, как прежде,
Меж высоким и низменным, в их вечном противоречье
Проницая слияние… И, представляете, каждый

Носит в безднах своих потаенно противостоянье
Как мотив своего одиночества, в поползновеньях
Взра-щи-ва-е-мо-го, словно миф, увлекающий в ужас,
Чей античный словарь откровенней в следах. Чистый опыт

Ностальгии по незамутненной действительности, что и
Отзывается психоанализом, — есть внутреннее
Достояние, не истонченною ни суетою,
Ни рефлексией, боготворящей как и отрешенность

От «сейчас», так и, в сумерках пагубы сей, отвращенье
К фарисеям и книжникам… Пасмурное прозябанье
В поголовном, как определяет судьба, непризнанье
Затянулось — грузна, пыль безвременья густо лежит на

Ваших книгах, мешая прочесть имя автора… «Завтра»
Выдает неизменный кредит, между тем как у цели —
Свой прицел. Сонмы снов, обойденных смятением крови,
Неуимчивой встарь, — словно изгнаны из обихода.

Норовистый норд-ост их несет, зорок, над побережьем,
Декорирующим всю бессмысленность существованья
На отшибе действительности, рыхло переходящей
В ирреальность, что пестует комплекс иллюзии в каждом

Из понуро живущих химерами здесь, в релятивной
Обыдёнщине, тупо показывающей вам спину.
Сколько ни, обгоняя себя, запаленные, тщатся
Заглянуть ей в лицо, безучастное к этим частностям,

То бишь к смертным, что путаются под ногами, зверея,
Хоть по Гамсуну, как бы тут ни возражали, «жизнь — это
Нескончаемая война с демонами в своем сердце…»,
Обиходно меняющими имена — лицемерье,

Алчность ли, вероломство… Нахохлившись, сон сирой чайки
Одинок на полунощной зыби у мола. Игрушка
Обстоятельств — соседствует с бездной, чей взгляд испытующ
Ибо переживает любого, кто не успевает

Отвести в замешательстве свой… Неизменно блаженен
Кто обязан ей первыми, к смеху, уроками страха,
В своей подлой ущербности праха. Недвижимость Леты,
Человек — лепта жизни
бессмысленности упованья

На достойное существование. Ранняя осень
Пресно перетасована здесь, в захолустье, тоскою
По неодушевленности вечной души, изнуренной
Стыдным преобладанием мерзостей над добродете —

лями, смачно шельмуемыми… Повзрослев, с этим проще
Примириться, чем сопротивляться? Спиною к простору,
Что, без изысков архитектуры — в отличье от суши,
Погружен в отрешенность от рынка, что беспрецедентно

Средь повального торжища, — прошлое не докучает
Произвольностью интерпретаций себя же… Всеядность
Симбиоза, будь фауна, творчество либо наука, —
Явно неисчерпаема… Толки плодя, недостатка

Нет в исходном сырье, поставляемом жизнью, что, впрочем,
Тавтология… что, в свою очередь, мать популярнос —
ти у улицы, встретившись взглядом с которой, теряют
Хладнокровие, приобретенное на заметенных

Вьюгой аэродромах… Вмороженный в черствый устав — не
Подает вам наглядный пример смоквы под каблуком, но —
Кремня, чья заскорузлая твердость ревниво брезглива
К конформизму как версии существованья. Похоже,

В жизни, траченной чаще утратами, словно каракуль —
Молью, лучшего ждать не приходится, в принципе, и у
Женщины, что лишают ночного восторга отдачи
Одному из… — ознобно скисает молочная вечность

В побледневшем лице. Одиночество так ненасытно,
Что пропитывает мир не только вещей, но, свербя, и
Мир их связей и чувствований, в чьем поименованье
Можно, зубы сцепив, утонуть… Каждый алчущий образ

Дан в масштабе гротеска, а не потрясения им, что —
В равенстве с ясновиденьем, в чьем убывании видят
Образ собственного бытия непреклонного роста…
У предметов — призвание признаков выпотрошенной

Не потребностями, а больными соблазнами жизни,
Выброшенной из будущего, что, язвимое нами,
Есть поминки, cheri, по минувшему, это в природе
Облапошенных пошлостью. Но, под созвездьем Амура,

Окунувшись в свое отраженье на строгой воде, не
Достигают заветного дна, ибо не вспоминают
Женщину, обиталище тех обличений, что чаще
Поражают абсурдностью поводов. Неврастения

Для таких — норма жизни. Ее обитанье в инстинкте
Холерички без пряных привязанностей истязает
Алогичностью… Впрочем, с цикадою под циферблатом,
Старость — дело, как здесь, в городке, говорят, наживное

Для погрязнувшего в аутизме, иными словами,
В черном самокопанье. Почерпнут из почерка черствой,
В прорицаниях, норов — нора, катакомбы, в которых
Держат, чтоб не свихнуться, себя взаперти… Если ж песня —

Непременно с акцентом абсента. Прискучила скучен —
ность ненастной субстанции, набранной в хаосе… Плутни
Памяти не заслуживают ни вниманья, ни боли
В сердце лишнего средь леших в дебрях железобетона

Дряхлой архитектуры… с лужайкой, затоптанной свалкой,
Озверевшей от крыс… с тупиками грызни… — мартиролог
Милых детскому сердцу божеств этих мест — все обильней
С каждым днем… Все мучительней труд осмысленья —
в обвальном

Одичанье действительности, отторгающей Бога,
Принимаемого в душу с тихой молитвой. С примером
Мора, что, зашифрованный в вызове миру, наглядней
С погружением в осень души, чья — скорее, спонтанна,

Чем навязанная вам извне, — быль о ласковой боли
Романтических ран, с обрушеньем в самопогруженность,
Обретающую остроту изощренного слуха,
Поглощенного мелосом крови. Не ищут исхода

В совмещенных конвульсиях… Брошен иллюзиями, но
Обращаемый им, одиночеством, к Фрейду лицом — не
Выпадает в осадок, а, трачен утратами, мощно
Из железного скепсиса лепит, тверд, существованье

Записного затворника. Глуше, как иносказанье,
Притча о пролагаемых сердцем путях, причитая
Над ошибками юности, с пряным пристрастием к падшим,
Но пикантным созданиям из близлежащего бара.

Там, с причиною, опережающей следствие, в каждой
Из потерянных для добродетелей — бесы соблазна
Зоркими поцелуями остро, кромешные, метят
Жертв инстинкта, как встарь, сгоряча запускающих корни

В  э т у  женскую кровь, что уж ежели бьет в подсознанье,
То в мужское, и так распаляет вас, сребролюбива,
Словно всасывает воспаленным, всеведущим зреньем
Завсегдатаев бара. Похоже, что, покоряя

Женщину — ей проигрывают и в свободе, теряя,
Как известно, себя… В постном, что ни поют, постоянстве
Мимикрии с заигранной мимикой инока, тщетно
Обращенье к предтечам, токующим про близорукость

Как опору морали, живущей, увы, слепотою
К пряным прелестям плоти, будь чресла, ланиты ли, перси,
На персидский манер — в изощренном кармине. Куда как,
В затрапезной застенчивости, упоительней младость —

Фактор жиденького городка у заштатного моря,
Помещенного тесным соседством в сюжет. За спиною —
Гнус, как палеолит, плюс каменноугольные зимы,
В хлябях, с хлюпанием поглощающих сущее, — юность

В красном галстуке и принудительной нежности к Фету,
Вышивающему по душе рыжей неврастенички,
Густо плодоносящей доносами плюс… В ее средне —
статистическом бурном стукачестве — место объекту

С прилежанием в лени, как и в поглощении чтива
Из разряда сомнительного… Дело, впрочем, не в этом
И не в легком головокруженье у ног амазонки,
Ибо розовоперстые шалости тем беспредметней,

Чем вы ближе к ним. В приторном, ровно варенье,
притворстве,
Зазывают, дразня, чтоб злорадно отхлынуть… В укусах
Искушенной в альковных проказах, заигрывать с прошлым,
С пиететом документалиста к монументальному бюсту,

Норовя обернуться пуховкою, лишь бы ласкать? Но
Поглощенье собою одергивает волокиту.
Жизнь теряет в достоинстве, неискупимо цепляясь
За любовь, оставляющую злополучных… Бесспорно,

За душой, унаследовавшей ад, — ни прошлого и ни
Сожаленья о будущем, переживающим особь,
Если не изживающим… В склонности к самопознанью,
Память, что вне себя требует забытья, в перспективе —

Монолог отрешенности. С горечью, как от удушья,
Ей спасаются, не веря на слово, от равнодушья
И, взыскуя покоя, уже уходя — не уходят
Оставаясь — долгами… детьми… анекдотами… в лучшем

Случае, стопкой писчей бумаги, пером испещренной,
Да и брошенной вечности… Эта среда — безразлична
К каждому взятому напрокат у забвения, ибо
Творчество — результат потаенно разлившейся желчи…

_2008_






Клаустрофобия души







* * *


Гадают, кто свечу в окне затеплил, кто,
К минувшему спиной, молчит, Непоту вторя…
Скучает ли в саду в наброшенном пальто —
В плену ненастных дней? Размашистый, вдоль моря

Шагает, глубоко песок взрывая? Бриз
Касается щеки? И, как единоверцу,
Мир поверяет вам свои черты и, близ
Непроходимых дюн, теснее жмется к сердцу.

Насупленный, порой так пристально глядит,
Ведь жизнь заражена, теряя терпкость в тексте,
Инстинктом тупика… тем обреченней бдит
Пространство, уменьшаясь неизменно вместе

С любым из нас… Вернуть природу в слово! Но,
У неизменных дюн — за чтением Непота,
Пространство сведено к словам, ведь и оно
Становится, свежо, той точкою отсчета

Задорных дней в глуши — вне козней прописных,
Хотя — и что скрывать? — не доверяйте счастью,
Оно опасно тем, что делает своих
Избранников — слабей для низости. Ненастье

Уже когтит висок, пока скрипит песок —
Подарок для ступней, ушедших в осязанье
Свободы на ветру. Мурашками в висок
Ссыпается, дразня костяк, недосыпанье

Юрода, всей судьбой проросшего в содом
«Вигилий городских»… Покрой души свободной
У этих дюн и вод… Не воссоздать пером
Пружинящий рельеф сердечной подноготной

Наглядной жизни. Вновь горит в саду окно,
Чей взгляд — на горизонт, что на манер шарнира
Слил небо с морем, дав им в разворот одно, —
Обещанная вам, могуча вещность мира…

_2009_






* * *


Он выходит, оставив себя в сновидении
Молодой и наивной, а выглядит слепком
С прародителя, то бишь Адама в падении,
С репутацией, крепко ушибленной предком

Просто по легкомыслию… Но «перл творения»,
Совершенный, по воле Творца, в идеале,
Как двусмысленен, он проводник Провидения,
Соответствуя (?) Вышним надеждам вначале.

Развернувшись лицом к оскорбленным и жаждущим
Теплоты в жизни, облагороженной болью
За униженных, он в сострадании к страждущим,
Целокупен и прям, остается собою…

Его не отпускает пожизненный выводок,
И, выгуливаемый бездельем и водкой,
Он, по низменной сути, сквернавец и выродок
Эволюции, тянется дряблой походкой,

С бледной музой на выданье… Если ж мутирует
Образ мыслей — ловушкою текста. В бедламе
Комментарии циника аккомпанируют
Хладнокровию времени, взятого нами,

Бесхребетными, в судьи… Ну, так воля — вольности
В откровениях сброда! Милы с колыбели,
Слух ласкают нам, осточертев, непристойности,
Что пристойней, любезные сердцу, в борделе.

И, в бездарном старенье, зажившись в забвении,
Как в чужом сновиденье,
себя (препаратор?)
Человек открывает — в святом омерзении
Ко всему, чему он — и причина, и автор…

_2010_






* * *


Влекомого музой, в надсадных сомненьях, по краю
Стервозной реальности — жизнь отмечает клеймом
Поприщина, ибо, спиной безразличною — к раю,
Но, с хохотом, к аду предместья — горящим лицом,

Врасплох застают себя за размышленьем, гадая
О несовершенствах, ведь стержень стервозности той,
Что горько забилась в себя, сути не изменяя,
Живет, в отрешении, жесткой сухой правотой…

Меж тем, опрометчив, податель разочарований,
Со склонностью Эпименида к ночной воркотне,
Поскольку не согнут, как чернь ни ломала, в бараний
Рог, ищет в метафорах истину. Но, в новизне

Коллизии, что ему до обметавших наитье
Резонах софистики, в черствых рацеях скрипя? —
Тем ожесточеннее в бескомпромиссном соитье
За все отдают, открываясь в мотивах, себя

Фантазиям пряного возраста. Юность, чужая
Рефлексии, самозабвенней в прогнозах — само
Собой, в нетерпении дерзких резонов, не зная
Ни даты, ни адреса, не отправляет письмо

Минувшему. Но, с оползанием в воспоминанья,
Настырней сознанье, подсасывающее из
Глубин подсознанья, чье, в мороке Фрейда, призванье —
Причуды либидо. Со взглядом капризницы вниз,

Жизнь супится, дуясь и не уступая, в забвенье
Затверженных прописей азбучных истин.
В конце-то концов, чуткий отсвет любви в утешенье,
Быть может, блеснет в запрокинутом ясном лице…

_2009_






* * *


Подавая пример вам, с усвоенной ровностью
Интонаций, едва из прибоя, теплей
Взгляд купальщицы, обозреваемой ревностью
К одиноким заплывам. В природе вещей,

Словно в анабиозе, весьма преходящее,
Как тепло на изломе сезонов, из сна
Резонера вытаивает настоящее,
Отдает настающим, настоянным на

Аромате духов, отдающих сомнению
В постоянстве пристрастиям… Чаще, как ни
Помыкают случайности вами, к роению
Дерзких ассоциаций, психозу сродни

Пляж к исходу сезона. Мордуем прострацией,
День следит, как понуро влачится апаш
За питомицей граций, с громоздкою грацией
Дивы там, под зонтом, выходящей в тираж —

Неопрятною осенью… Дань повседневности,
Где ж купальщица, радостно отворена
Ветру, сырости? В перевираемой верности
Темпераменту, невероятно она

Молода и дерзка, утонувшая в поводах
К порицаньям… Она ли не внучка камен,
В чьих доверчивых, чаще — запальчивых, доводах
Прелесть непринужденности, суть перемен?

С воркотней — себе в пику, себе, подмигнувшему
Мысли о назревающем, — ясно без слов,
Что с духами ее, напевая минувшему,
Неизменно вдыхают задавленный зов.

Что в чертах своих,
пряный привой бескорыстия
К жизни, прячет она? Уподобясь слепцу,
Не судите ее. А налет легкомыслия? —
Он порывистой, как говорится, к лицу…

_2009_






* * *


С возрастом сны безлюднее, чем за окном в мороз,
Отдающий запою, ведь помолодел склероз
Заточимых во времени, чья, подряхлев, природа
Априори маразм… Неизменно, и в этом соль,
По разборке с рефлексией — эмбриональный ноль
Вырастает в значенье, один из реторты рода

Книжников. Логовище толкующих о судьбе,
Как о неотвратимости,
вечность сам по себе
Мир духовного вакуума — этот мир, в котором
Истина чем светлей, тем слабей, чтоб осилить тьму
В человеке, пасующем перед собой. К тому
же и жизнь, где нет места горнему, берет измором

Алогичности — словом, абсурдом, в конце концов…
Дни как шли, так они и идут — на одно лицо,
Между тем как, буксуя в иллюзиях, за стеною
Намотавшийся в жизни, суть маятник маеты,
Имярек, отмотавший три брака, вернее — ты,
Размножается в зеркале, с будущим за спиною.

Не освистывай прошлое, словно реликт… Сводим
К зрителю буффонады, порой доверяй своим
Страхам, коль из числа адаптировавшихся к аду
Там, в душе, — вполне можно составить, ворча в своей
Перспективе, гербарий морщинистых гарпий, сей
Список ветрениц в непреходящем прошлом. К разладу

С непредвзятостью выводов, но — намытарив всласть
В злоключениях и пораженьях, судьба пришлась
На безвременье в жадности и словоблудье. Глухо
Спросишь сам у себя: «Абсолютное, ко всему,
Чему учит (вздохнув…) одиночество?». — «Ничему,
Окромя безразличия, то бишь закала духа…».

_2010_






* * *


_Irme_Ustous_


Прохладные, вчера еще — в застенке
Условностей, которых не избыть,
Из тьмы проклевываются коленки,
Чтоб жарче и плотнее обхватить

Настырного… С условной «половиной»,
С раскинувшейся, как равнина, (но —
С чужой), в уединении с ундиной
На стонах ночь настояна — одно

С помешанной. Ныряя в Фукидида —
«Надежда расточительна…» — в своей
Манере, лабиринтами либидо
Жмет, не спуская слухам, блудодей.

Но, жизнелюб — не соискатель терний,
Взаймы дан этой жизни, человек
«Второго сорта» (гнусный вывод черни)
Зажат в гротескном образе… Навек?

О чем, не остывая, умолчало
Биенье женских бедер? В свой черед,
Лазейка в подсознание — начало
Меж них, в змеиной пластике, берет.

В соитии, горящем перекличкой
И рук, и губ, влекущих к небесам,
Он, посвежев, пикантною отмычкой
Утробным отпирает воплям, сам…

Сам — полуневменяем. Суть не в броме:
Тебе голосовые связки рвет
Надсадной гласной, и комета — в коме,
В парсеках обрывая свой подлет

К Земле, в ночи — словно огромный ледник…
Сухим дыханьем обжигая тьму,
Он, человек, еще не собеседник
Молочному молчанью твоему…

_2010_






* * *


Наводняя роеньем парочек,
наводнена
Лицедействующими, обрушивает весна
Вас в прострацию… Не приручая, но — приближая,
Как охотника к дичи, мол, делайте первый шаг… —
Вразумляющий зуммер настойчив, зудя, в ушах.
И тогда отливает сознанье, приобнажая

Подсознанье, не прячущее пучины… Вовне
Заскорузлых цитат, неминуемый путь от_не_—_
_бытия_к_бытию_—_скучен. Понятой непонятной
Лирики, повседневно прям, — не от мира сего (?).
Извлекаемое на свет,_что_—_причина всего?
Периандр из Коринфа конкретен: «Время…». По внятной

Паузе убеждаешься в правоте. Близок шторм —
Бюст купальщицы… При виде афористичных форм
Враз подскакивает, обжигая, температура
Темперы на холсте. От обилия лиц пестро
В письмах дерзкой и манипулирующей невро —
зами спутника в стойком молчании._Креатура,_

В резонирующих резонах, несносней она,
Став рабою безлюбого сердца… Ее ль вина,
Что напрасно, всегда опрометчиво, сердце ищет
Себе корму, ведь в эгоистической тесноте
Ежедневной давильни мир, отданный пустоте
В лицах, намертво выжженных жадностью, — пепелище

От былых представлений о зле и добре? Как знать…
Дело_прошлое_—_пылко идеализировать
_Будущее,_что все же устало от ретрограда
В увлеченьях,
меж тем как весна, опостылев снам,
Словно женщина, ходит, беспутная, по щипкам,
Взглядам, прикосновеньям, похлопываньям. Отрада…

_2010_






* * *


В сомнениях,
с заветным жжением
В слезливых железах, с судьбою,
Что наверстала раздражением —
В утрате чаяний — собою,
Жизнь в умолчанье — наваждение
Для одаримого хулою,

Вовне ревнивого роения
По-над кормушкой… И, по правде,
За пустотою запустения
В душе затворника, в разладе
С существованием растения, —
Покой (?). С надеждою во взгляде

На будущее, с перекличкою
Былых страстей, одним движением
Жизнь вызывают к жизни — смычкою
Смычка и скрипки, то бишь жжением
В слезливых железах? Привычкою
К сентиментальности? Забвением

Дурного? Осенью, осевшею
В эпистолы,
порой, прилежной
В чистописанье, с горько певшею
Вам… с неисповедимо нежной,
Живут — душой, переболевшею
Тоской, отчаяньем, надеждой…






* * *


Зачерствев, норов города высвобождает из образа
нетопыря,
но — с приличествующей личиной…
Вдогонку за собственным взглядом — уйти б
от гнезда в захолустном углу. Ишемия

переулка, пустого об эту, в традициях партикулярной
поэзии, мрачную пору, — в лучшем случае, не оставляет
надежды на повод темно отвернуться, как встарь,
от незримости вех за спиной,
между тем как, в полуночи, архитектурная аритмия —

хижины и дворцы — неизменно выравнивает перепад
меж убожеством и вызывающей роскошью… Мир —
заплывает аморфностью. И, деловит, лишь рефлекс
выживания в ней, агрессивной среде, примиряет
с привычкой

променада полуночью… Холод влечет прозелита
освистанной прозы, с ночной одиссеей души,
чье надменное бдение не преломляемо — льстишь
себе? — снами, как встарь, беспорочных сограждан…
Тем мстительней память о забронзовевшем грядущем,
и, к убыли нервных натруженных клеток, прогулка
кончается стычкой

с музой — гипотетически темной в расхожих сравненьях.
Порою куда как еще расточительна точность, и в парке,
заклепанном осенью медною клепкой студеной листвы, —
ранний иней… И тут, рекрутируем опусом бледного
критика, он, «устранившийся мира» — в себе, над столом
наклоняется, книжник,

с ионической, к слову, иронией, и — в помрачении свет
кроткой лампы, и он не спешит к эпилогу… И всё,
что, рачительна, муза уже отложила на черный,
как водится, день… — обрекает на вечную юность,

конфузя… Лишь время уже невозможно, увы, обогнать,
чтобы так, на бегу, невзначай заглянуть ему дерзко
в лицо… Позабытая лампа меж тем мирно светит,
и мертвенней отблеск, ложась на облыжный, в холодных
щербинах, булыжник.

Непроломная жизнь веселей переписки с тщетой…
Север, ткач ветра и пересмешник, поет в витражах,
и тогда стужа вяжет узоры в деревьях, пока,
с челобитием Бахусу, перемогают покой, настигая себя
в отлетевшем минувшем, и сплин отвращает вас
от искушенья,

как встарь, просочиться в спартанскую спаленку —
к_девушке,_а по заре выйти прочь, не краснея, —
от_женщины._Но, в эйфории, тоскующей по
резонансу, ясней — холодок пораженья…

Человек заперт в комплексах, как в одиночке…
На срезе пугающей зрелости — мир, с мешаниной и лиц,
и событий, и дат… С неизменной поправкой на прах,
страх огласки берет вас в обкатку, ведь, в явной
усталости,_зрелость,_горда, — экономит на
_зрелищности,_узурпируя жизнь…
Мироздание в звездах… и, сведущий в душах
мятущихся, зоркий, в кристалликах, воздух

вопрошает, бесплотный, лицо и читает в студеных
чертах — на виду у коллизий, где теплится жизнь
в редких окнах… Из снов поддувает порой, как из
тесных щелей, и Эрот, задувающий ропот морфем,
сублимирует в Кафке, с развесистой пальмою в кадке.
Среди тварей утвари, в_клаустрофобии_пылкой
_души,_замурованной в плоти, живут отрицаньем себя.
Безразличье — вернее любви, что ссылается, чаще,
на фатум… Пора бы дать роздых

Каллиопе… Эрато… Эвтерпе… Любимая, вынь
алый свой коготок из усталого сердца! Подчас,
с запустеньем в лице, нагоняют себя — в лабиринте
либидо, пока, хилый спазм бытия, человек холит свой
геморрой — под присмотром забот, заступивших,
как греческий хор, путь к себе…
_Хлороформ_жидких_форм_—_рядом, под
простыней, отдает его, не опускаясь до свары, Морфею,

обуянному — бездной в иных: в этот час тьма
настойчиво лезет, распадная, из человека… Среда
суть реторта, в дерьме, для посредственности,
что трусливой трусцою спешит за фантомом признанья.
Лишь порой ворохнется, шурша задубевшею галькой,
прибой за ночным гнездовищем домишек, объятых
непрочным покоем, там море —_стихия,_
_расхищенная_кондотьерами китча…
Среди бела дня — тротуар, ночью — зыбок бетон, норовя
обернуться, нет! не постаментом, но — палубою
галеона, идущего прочь от освистанной суши в компосте
глухих летаргических масс… суши — с вечным провалом
в забвенье за нею…

В проседи, к старости надо бы и готовиться всю свою
жизнь искусителя, ведь осень жизни_«хрустит_хрупким_
_хворостом_хворей…»,_пока, под молитву мозолей,
рельефней становятся жилы… морщин прибывает — они
оползают с лица, словно ярусы недоразрушенного
Колизея… и — сплин в дидактических сумерках, и —
сердце глуше в телесной стучит тесноте…
Но уже не страшны, в отчуждении, плоские происки
зависти: дух добирает из Марка Аврелия —_«Время_
человеческой жизни — лишь миг…».
Тот способен взглянуть за предел — воздаяньями
скромно возделывающий душу —

эту душеприказчицу вечности… Пульс безразличия
к миру — спокойней, ветвясь в человеке, убежище
пьяных кошмаров._«У_старых_грехов_—_слишком_длинные_
тени…».
Податель безлиственных реплик, просвистанный сквер —
в скарлатине… Окрест, облегая вас, благонамеренная
тишина, в просторечии — ночь. Воздух,
проштемпелеванный штаммами скорой зимы,
абсолютно враждебен сухой носоглотке. Глаза,
прозябая, помимо ночного амбре, живут
сосредоточенной жизнью, в тоске от хаоса, что стал
незаметно второю натурой для всех нас… хаоса, как
оледененье, распявшего сушу

суть материю, заматеревшую в метаморфозах своих…
С дегустацией времени, страшно разочарованьями
длить прозябанье познанья: увертливая неизвестность —
темней, поощряя пороки. Вглядитесь в соблазны свои,
чтобы удостовериться в единодушии с прошлым, да,
в вашем гибриде, что и — комментарий к обструкции
охлоса, и, как ни странно, предмет ностальгии

по танталовым мукам мужанья, бросающим мальчика
к ним, повседневным сиренам, бодливые грудки
которых увесисты, словно плоды, не даваясь незрячим
рукам и губам неофита… Грешна плодоносная плоть,
неприступностью мнимой мороча других, существует
помимо вас, но, с подноготной прямой — принимающей
образ кривой, запахнуться стремится в метафору, чтоб,
в мифе мумифицированной, вновь вернуть вас, язвя,
романтическим мукам…
Любовь плотно колонизируют клоны, и жизнь,
обреченная, что ни скулят, обрученью, — стальною
стилистикой бьет аргументы любовной пневматики.
Мир… вырождается мир — в буффонаду и не
обольщается будущим, жалко размазан по неврастении…

В неизменном согласье с ландшафтом и мысли текут,
повторяя коварные впадины яви и вздутия —
ороговевшие складки, иными словами, морщины
материи, грубо утоптанной до состояния камня…
В предметах наглядного мира, смещенных фантазией,
но — взаперти дефинаций, есть в противодействии миру —
борьба постоянного с временным: вас —
с зачерствевшей реальностью в косноязычии черт,
ибо_избранное_одиночество,_первое в списке
достоинств, что дарит вам уединение, — не «Избранные
стихи»…
Усмиренный словарь непробудной окраины вял —
млечный всхлип грудничка… всплеск пружин… сонный
голос: «бай-бай…»… сладкий_щебет_щербета_
в двустишиях Лолы… сверчок, на ушко поверяющий сну
свои мысли… треск вечных цикад… позывные полуночи.
Впрочем,

с эволюцией воли, бросаемы в поиск себя ж,
вы бредете навстречу себе, чтоб, столкнувшись в цитате
из Кафки — больной, обираемый мир… визуальные сны
повторяют его в тошнотворных деталях, — опять
разминуться, как встарь, с ниспаданьем из драмы
да в фарс. Машинальная ложь панегириков — сводит
с ума парвеню с его ставкою масс на общественный,
к слову сказать, темперамент… Петит
серых, невыразительных дней вам едва ли претит,
уминаем в уме — на ходу, в мыслях — до обезволенной
массы, за что вам пеняет филистер суть морализатор…
Постоянен ответ в умудренном молчании киника, но…
пустоглаз ночной город, осев маетою своей
в проглядевшем любовь — в ожиданье любви. Лишь
проделки неопределенности — мысли об_«осени_жизни»,_
в_глумливом_гламуре_«ню» жарких
журналов… страх перед дорогой туда, в «никуда»…
Что ни прочим

мифологии логики, — в ней, исключая возможность иных
парадоксов, все ж есть ниша для алогичности, что,
в слякотных именах, отдает нас внезапным, в ушибах
души, эскападам, чему отзывается в нас окарина
окраины… И, с оговоркой пера, лжет мораль себе, что
заблудилась среди толкователей Фрейда, и он —
здесь едва ли уместнее, вспрыснув конвульсию, скептик,
в девицу, что не уступает Медее (чумной конфидентке
ли…) из сопредельного мифа. Объект злопыхательств
уже не у дел, хоть зоилы всеведущи, словно рептилии…
Ночь… Тем, горячая, сбивчивее в заключениях речь,
озадаченная непрестанностью внутренней течи.

Доверяйте, теряя во мненье иных — большинства? —
своему недоверию к фразам об «обществе равных
возможностей», данном, как исстари водится,
в папье-маше… Хлипкий материал.
Жизнь, тверда в своем прессинге, так же хрупка и
к тому же — холопка пустых представлений о ней,
обирающих суть отрешенного существования, суть
прозябанья, чему обрекает генезис, как то — разрез глаз…
лепка скул… норов пращура, что, азиат, не спускал
ни судьбе, ни врагу…

Подтекая потерями, только она, жизнь, — сырьё для
одической скорби, дежурных венков. Но, представьте,
к а  к а я  свобода, когда нечего, о преходящем стеная,
терять! Это, прежде всего, не синдром безразличья
к себе, а диктат бытия, суть питомника серости, чей
«принцип массовости», как обычно, заходится в «Бей!»
либо «Эй, отщепенец!..». Так вот он, с исхоженной
памятью, словно с пространством, и — сед…
в представлении непосвященных — транжир
искрометного дара…, приводит в движение ночь…
переулок с рокочущим морем за ним… мысли о
тривиальности, да-с! симбиоза с собой, обтекаемым
косной средой…
Пропадая — для пристальных и прозорливых — из виду,
сквозя, человек исчезает в самом, искупая свой век,
себе, словно бы в бездне, вот так, исподволь —
по колена… по торс… по плечи…

_2007_






Конфидент Гекубы



1

Взвинчен, словно спидометр, ртутью — под солнцепек,
Обморочный барометр судорогой подтек…

_Что_в толчее скоромной, в образ дождя войдя,
Видишь ты, подъяремный пасынок бытия?

Зной, поразив, как выстрел, бьет, и — прицельно, чтоб
Ты оценил, филистер, яркость удара — в лоб:

Милости к падшим (знаю…) не призывая, — вот! —
Жизнь, посвежев, — чужая и подминая, прет

По обреченно вбитым в недоуменье. Терт,
Метит ее копытом, в каверзах сведущ, черт.

Что ворожит ей немо, как тут ни прекословь,
Глухонемая немочь, что отравила кровь?

Разве, теснясь, впервые и не жалея слов,
Прут к миражам слепые поводыри слепцов?

Есть ли у тени память? Видимо, все же есть…
В сущем, мой друг, бедламе, кровь обратив во взвесь,

Полымя! Непреклонно, в сполохах испокон,
Солнце — ленивых клонов клонит в песчаный сон.

Будь терпелив и стоек в чертовы эти дни,
Ибо они не стоят ни вдохновенья, ни

Горечи. Подневолен воле и отслужив
Чаяньям, будь доволен что, своенравный, — жив!

И аутизм нисходит, доводами кропя:
Все потеряв, находят только в себе — себя…




2

Как конфидент Гекубы, в недрах карандаша
Сходит душа на убыль, комплексами глуша

Голос природы. В бремя всем нам, чьи дни — пусты,
Тем беспробудней время, чем прямодушней — ты,

В горечи, встав с рассветом… Все это — неспроста,
Ведь, с нищетой — дуэтом, тщательнее тщета

В выборе предысторий к будущему. Темно,
Даром что аллегорий небо, знобя, полно.

От недомолвок — тесно… Сущему — поперек,
Ржавый подтек подтекста ровно в мозги затек.

С мором в миропорядке (что подтверждал Руссо…)
Глубже — морщины, складки, спекшиеся в лицо

«Заимодавца»… Автор, хаос творя с утра,
Желчнее, узурпатор вспыльчивого пера.

Бычится он, вбирая мерный накат стихов,
Длящихся — пробирая лоха до потрохов.

В пасынках от рожденья, реже — наоборот,
С жизнью на пораженье, простосердечен — тот,

Хуку подставив челюсть и задавив испуг,
Как ни лютует челядь выблядков да хапуг.

В бестолочи без правил, в том, что и есть — судьба,
Бал, оголтела, правит каменная алчба.

Только над явью бледной, в помыслы уводя,
Небо живет — победной бедностью соловья…




3

Словно к родному лону, вне суеты людской,
В сумерках к аквилону тянет припасть к щекой,

Ведь, серебрист, как литий, но — мастодонт на вид,
К ветру привит, Овидий лодку смолит, привит

К домыслам сим… Сумбурна, но — в самый раз вполне,
Рыбная юшка бурно булькает на огне.

С верной косушкой к юшке, как праотец, босой —
Роком сводим к ракушке, хрустнувшей под стопой.

Зыбь, что по Вышней воле множится на воде…
Просверки зоркой соли явственней в бороде,

Не иссякая. Вправе на мадригал, волна,
Вдруг набежав на гравий, шлепает воркуна.

И, ворохнувшись втайне,
внятное голытьбе,
Бодро его ворчанье отозвалось в тебе,

Ведь не за_тем_пределом ты, в седине, знаком,
Паузу для, со спелым, выпуклым матерком.

Море… земля… — основа, ты имена им дал…
С мифом на сколе слова, жестко, словно в отвал,

Ссыпан ты в чистом виде осыпью грустных лет,
Памятью о Тавриде, словно голыш, прогрет.

Помня пригляд Аида, но — утвердив свое,
Неутолим, без гида ты познавал ее,

Ибо, элементарна, где б ни пригрелся тлен,
_Тьма,_уходя, —_бездарна,_свет_—_ис-ку-пи-ле-лен…_




4

Необратимей сепсис дикорастущих дней,
Тем экстатичней скепсис в сей наготе своей…

И, не вмещаясь в танку, на сокровенный взгляд, —
Вывернут наизнанку, мир, обращаем в ад,

Дышит дерьмом — не хлебом,
скопище пустоты…
Но под насущным небом, что обессмертишь ты.

Не торопи мгновенья, ровно бирюк, ревнив
К логике притяженья жанра, которым жив.

В сухости интонаций и возвышаем до
Легкости дифиниций под золотые «сто»,

В пыльнике, пленник лени, пылкий — когда поддаст,
В горнем горенье, гений кухонки — не отдаст

Сетованьям, сомненьям нытика в ремесле…
По еженощным бденьям с музой навеселе,

Чьи чресла пышут домной, — образов мошкара;
Все это, вне заемной зауми школяра,

Складывается в повесть. Слезы, влюбленность, боль
Всасываются в совесть, определяя соль —

Весь ригоризм мужчины, что оживляющ… А
Складки, брюшко, морщины? — времени мишура.

С холодом на седьмицу, мир из пустот лепя,
Не закрывай страницу — чтобы открыть себя

В птице над белой Ниццей, в Альпах — накоротке
С вечностью в чаровнице, спящей в черновике.




5

…ибо, как ни ломало в жизни, не смей стенать!..
Мужество исчерпало доводы? Что отдать

Прошлому? Кабы ведать… Видно, осатанев,
Память дает отведать гибель иллюзий, гнев,

Но — на себя… Наивный, жил непреклонным «я»,
Явственней тем — зазывный холод заб-ве-ния:

С ним неизменно вкупе,
темных, глухих корней,
Чернь обращает в жупел — Бродского, чтоб верней

Выбить в подметном раже дух из строптивца… Ла —
сково блея, та же чернь, оборзев, звала

Пушкина — эпигоном Байрона. Не сюрприз…
Низость глядит бурбоном — сверху, спесива, вниз.

В пасквилях откровенных, это — не демонизм
Демоса в лицемерных лозунгах, а нарциссизм

Сволочи, тароватой и на скулеж, и ложь,
Буднично вороватой в плутнях своих. И, что ж,

Он, как кошмар, предметен, мир в клевете топя,
Сворой доносов, сплетен, спущенных на тебя…

Сутью в пустом народце, с остервенелым «фас!»,
Дикость золоторотцев — экзаменует нас.

Дружным, надсадным ором,
злобою сплочена,
Нежить берет измором, но, далеко-о видна,

С мощью плодоношенья, что неизменно в срок,
В свальном том поношенье — слава берет исток…




6

Не поверяя хворям сетований, урок
Чей — релятивен, вторим стойким примерам… Впрок

Рою их из-под спуда, что оживлен всегда,
Мерно_из_ниоткуда_следуют_в_никуда_,

Ибо, как извлеченье из мешанины в нас,
Следуют злоключенья плюс мимикрия, раз

Непостоянней зло-по-лу-чи-е, лучший друг,
Как ни бурлит Европа, заполучив в свой круг.

Сущему став обузой, ерник и книгочей,
С очередною музой в дерзком бикини, чей

Бюст капитальней сейфа… Странствиями творим,
Ты возвращен из дрейфа по простыням чужим.

К скопищу аллегорий, с Плинием натощак,
Резче в ноздрях цикорий… образы гуще… — так

Пестуют не удачу, с нимфой кураж деля,
А пофигизм как сдачу особи с бытия

Найденного в капусте… Не ширпотреб, спустя
Сумерки захолустья, мифам его не льстя,

Данное новизною — в ветхости волевой,
Прошлое мстит герою лепкою лицевой

Конкистадора… Впрочем, взвинченные едва ль,
Что мы себе ни прочим, истово смотрим вдаль,

Где по ночам подметным, в самую суть вводя,
Жесткость все не дает нам выпасть из бытия…




7

Ветер взвинтил ненастье, тянущее свое…
При соучастье счастья, сумрачней бытие,

Чтобы взбодрить стаканы пылким бордо, и не —
выплаканные Канны всхлипнут в тебе, зане

Нас прибывает бытом к грешной земле… Любой
Остервенеет, пытан косною новизной,

Коль говорящий с миром зла и корысти на
Разных наречьях — сирым так и остался. А

Слово, душеприказчик вечности, вот! а не
Темных тенет образчик, пылкое, — не в цене?

Вещая увертюра к жизни симфоний, дар Духа,
литература — «неходовой товар»?

В честном и одиноком, горечь горит в тебе:
Именно о высоком не втолковать толпе…

Косное поголовье амбициозней: на
Празднике празднословья — новые имена

С наглостью и алчбою. И, отводя глаза,
Явь, погорев с тобою, не успевает за

Снами ночного сонма, руганью парвеню,
Чье дарованье — скромно… Как спозаранку, с «ню»,

Море кипит, прямая проекция голыша!
С ним — о-до-маш-нен-на-я реже скорбит душа,

Ибо кочевник вправе, не порицая, на
Норов его — без правил в розные времена…




8

Индифферентный флюгер в штиль, присмирев, молчит…
На молодой фелюге, словно примат, небрит,

Двинутый залежалой, затхлою тишиной,
И не заснешь, пожалуй. Наедине с ночной

Музыкой за душою, муза безмолвья — дар
Фатума… Той шкалою вышколенный школяр

Ближе над бездной вечной, Аргус, а не Орфей,
Став, возмужав, сердечной чуткой мембраной сей

Жизни — что половодье. Грезы (грозя смести…)
Либо грешки, отродья отрочества, — в пути

К той, чья тоска почата, ибо, вернув кольцо,
Холодом за-пе-ча-та-но матовое лицо…

С хлопаньем шкота с рейда, громче скрипит артрит,
Тем, подголосок Фрейда, чаще ворчит гастрит,

Дряхлому блоку вторя. В милостях тяжело,
На подъяремных, в хворях, — время срывает зло,

Чаще — зима зимою… Прошлое в прах дробя,
Нужно порвать с собою, чтобы — найти себя.

С бездной кромешной схожий, тягой иных небес
(Мощно ветвясь под кожей) жив кровеносный лес…

Флюгер, интерпретатор, — громче, поймав свежак.
Темный иллюминатор ночь погружает в мрак —

Полузадавлен шторой, свет за окном угас,
Словно бы жизнь, которой не было у нас…

_2010_






В любом конце — только начало







* * *


День, проглядевший в сомненьях глаза, сводим
К разноголосице доводов… Обходим
Необходимостью ревности, начеку —
Словно чека, ты, натасканный на тоску,

Не наверстаешь в ином? Окромя того,
Ключ к настоящему, что веселей всего,
Память откладывает свои яйца где? —
Там, где придется. А лучше сказать — везде.

Это не сводит, что ни говори, с ума,
В знойной цезуре посвистывает зима…
Непроницаемый, вламываясь в стоп-кадр,
Мир с его подлым кишеньем — амфитеатр,

И в центре — ты… Ну, а если точней — внизу,
В возрасте хвороста и ни в одном глазу,
Но — с отвращеньем в душе, то бишь взаперти,
Чьей прямоте при желании не найти

Ни адвоката, ни исповедника. Стой!
Как ни сживают со света тебя, изгой, —
Не изведут! Изменившееся в лице,
Прошлое — бесчеловечно. В любом конце —

Только начало… Пороку дав право на
Голос пророка, нахраписта и крупна
В мерзостях,
жизнь, проговариваясь взахлеб
О безупречности, — не лицемерит, кто б

Ни наследил в ней. И, не размыкая век
Нетопыря, в схватке с временем, человек
Стиснул в ладонях лицо. С пустотой в глазах,
Мир, ископаем, повис на его слезах…

_2009_






* * *


Тайнами всклень налита,
мешанина итогов,
Жизнь — в ренессансе? — в провале освистанной яви,
Ибо жива круговою порукой пороков,
А не надсадных пророков, по сути, не вправе

И на сочувственность… Волею переболеют
Косноязычные массы забывших про корни.
Как, при утопии опия, хрупко бледнеет
Зеркало, воспламенившее память затворни —

ка — умозрительной точкою зренья на бремя
Времени… И наливает набрякшие веки
Тяжесть, промозглая тяжесть: пространство и время
Сходятся, словно к ночному суду, в человеке.

Не перечесть, с приворотом минувшего, сердца,
Ибо открыто закрытости, если в ледащей
Жизни — с заношенным, тусклым лицом страстотерпца,
Не исповедуясь совести, зависть все чаще

Бьет, демонстрирует ревность, наотмашь. Иную
Жизнь не прожить, хоть к себе — отрешенной спиною…
Если бы к миру, что, не отступаясь, вплотную
К сердцу приник с вертоградом своим и золою…

И, дальнозорка, всё душу мордует полярность
Света и тьмы, тяготящихся, впрочем, собою
Этой несносной порой, приструнившей пространность
Низкой струны в носоглотке, доставшей зимою…

_2009_






* * *


С примиреньем примеров изъянов ее, дразня
Жутью ежеминутного и нареканьям в ответ,
Жизни с подслеповатою сутолокою дня
Нет до  к а ж д о г о  дела, как и, отстраняя, нет

Справедливости в ней. И она, воплощенный лед, —
Тем скучней… Насыщая соцветиями ваш слух,
Виноград лиловеет, пульсирует в сотах мед —
У нужды, опекающей нас, изощренный нюх

На прекрасное. С бесчеловечностью дат внаем,
Склонно к метаморфозам, заглядывает в окно
Бабье лето с прожилками жимолости, о чем
Узнаешь по приросту пространства и света… Но,

С точки зренья предместья, в приземистах мифах — всем
Веком,
перерастают в роенье самих себя,
И чем дальше любовь, что бесплотна в сонетах, — тем
Она ближе, в подробностях некую суть топя.

Это — промысел мысли, что явно не по мозгам
Ох-ло-су, растворившему соль притязаний до
Мимолетной интрижки… Коль рот отдается вам,
Совладать ли с соблазном хозяйку увлечь в гнездо

Под грохочущей крышей? Запальчив, с теченьем лет
Заходя, как диктуют условия, издалека,
На нетвердое «нет…» патетический пиетет
К_vous_sheri_—_вырождается в лепет… Наверняка

Это есть, увлекая вас в ретроспективу, месть
_Vis-a-vis,_при здоровом сарказме… И — благодать,
Если, не потрафляя трофейным тетерям, есть
На кого опереться, чтоб славе не отпирать…

_2009_






* * *


Вытесняем из масс и сносим быстротечностью
Жизни, слаб человек, но — хранимый беспечностью,
Тяготится ли он приручаемой вечностью,

Ибо слово — навырост, в размеренной ровности,
Без пустого надрыва служа бездомовности
И прострации, что неизменна в готовности

К постоянству… Дыша свежевсхлипнувшей глиною,
Даже смерть, разомкнувшись, жива сердцевиною
Тьмы — утробной до срока. И в ней — пуповиною —

Прорастает слепой корешок… Чем обрамите
Его каторжный путь? Обеспамятев, памяти
Память весть подает о нахлынувшей замети —

С той, что выложилась в стонах, в рвущемся шепоте,
Ведь, пороку служа, при двусмысленном опыте,
Замыкаются, не залучаемы, в ропоте

На юниц, что приватным снедаемы голодом
На любовь, ибо, выхолощенная холодом,
Память дышит кармином, духами и солодом

Из обшарпанной кружки. Нельзя, оступаясь и
Тлея, дважды вступить в свою молодость… Завязи
Бьют апрельскими спазмами, не уступая и

Стуже, яростной в стадии отморожения,
Исключающей прыть, то бишь пафос брожения
Жизни — вкруг неумолчного сердцебиения…

_2009_






* * *


Блажен ли, непутящим в назиданье,
Вверяющийся, с хмарью налицо,
Химерам, заключенным в подсознанье,
Как в одиночку?.. Или же в яйцо?..

Его с годами пуще, индивея,
Высвистывают, горькие, на «бис»
Фантазии заложниц Гименея,
Задернутые посвистом кулис.

Не внемлет им — от века отрешённый
Горячечною женщиною… Тем
Сентиментальней мир, опустошённый
Пустынею в душе ее. И чем,

Небезупречен, память ни неволишь,
Склоняемый к тирадам о любви, —
Болтливей опрометчивость, всего лишь
Греша на прегрешения свои…

Беспочвенный для боли и сомнений,
Минувшего — не отберет и час
Сновиденный. Дремучих сновидений
Лес
впрямь волною накрывает нас,

Сам неуживчив… До-олго рассветает,
Пока, за неименьем образца,
Судьба, недоуменная, читает
В слезах с клятвопреступного лица.

И тем острей, юницам в назиданье,
Бдит осень жизни, жарко трепеща,
Сообщницей кифары, в подсознанье
Последнее прибежище ища…

_2010_






* * *


Потерявший лицо свое, снег деформирует статуи. Ночь —
бзик метеорологии, не исчезает, упрочив себя
в сонном прочерке меж раздираемых противоречьями.
Снег,
притерпевшись к пустой нетерпимости той,
что активна в румяных своих увлечениях, — не
вопросительно к вам прикасается, как сновидение, но —
по инвентаризации снов — деформирует память стечением
ассоциаций. Теряя в умиротворенности первого снега, —
наверстывают в стыдной неврастении, стуча
с огорченьем по лбу…
Снег пропитывает бурый текст, о п о ч и в ш и й
в сырых о п е ч а т к а х… характер воодушевленного
словом — у ж а л с я  до жалких  у ж и м о к,

и — поэзия, вперясь в отрепья, не столько полезна, а
сколько вредна, с  п р и т я з а н ь е м, мой друг, на
п р и з н а н ь е, хотя есть занятия, что несомненно,
достойнее, нежели то, что, мороча иных, не имеет ни
смысла, ни повода к существованью… Залог
покрасневших слезниц и заложенного носа — так ли уж
стихотворение служит источником для беспричинных,
казалось бы, слез, проливаемых над очевидностью
вымысла, и удивляет к тому ж новизною навязанных
автором чувств, неуместных сегодня, где нет
места мифам о добросердечии как неизменном субстрате
наглядного мира._Одическое_одиночество_не
отпускает греха черствой интерпретации жизни как
некой двусмысленности… бутафорской субстанции, той,
что не помнит родства, обрываясь отвесно в себя…
И, по щиколотку в горизонте, поэт все не может, отчаясь
уже, разминуться с собой… снег заносит его, так, что,
цыкнув, как встарь, на бессонницу, вымок

сон, забившийся в статику статуи. Но сад, в ленивой
лепнине оснеженных веток, смещает унылое
воображение и, недоступный уму, дальним
осведомленным светилам свежо поверяет поверья свои,
в чьем космическом косноязычии вам, не затоптанным
бытом, слышна — тишина, изгоняющая из рассудка.
Ведь кровь — обладает сознаньем, покуда,
в  г р а н и л ь н ы х  страстях, гений, пестуемый
пустотой, внемлет, садом объят, бормотанью Борея,
в предчувствии стужи бледнея, в то время, как некто
влип жарким лицом в раскаленную женскую плоть…
В легких тесно, в застуженных. Плод узловатого воздуха —
снег вездесущ… у плафона — плеврит, так надсадно
горит… Но,

в кропотливом кропании буквенных символов, не
приручающих время, с забвеньем в подтексте, — черствей
мастерство обрекаемого одержимостью, да-с! ломовому
труду за столом…
Прошлый опыт при сем  о б е с ц е н и в а е т с я, и вас
донимает среда — безразличием, как и всегда, хоть по
выкройкам снов слобожане творят бытие, чтобы вновь
обмануться. Поэзии, как ни суди, не противопоказан,
увы, сальеризм карьеризма — с руки, в экивоках,
триумфу, ведь_«чистая_совесть_(по Меттеру)_вам_ничего_
_не_дает,_кроме_чистой_же_совести…»._Коль человек —
это центр, вкруг которого собрана, в рунах, его же
судьба, та, что сведуща в тайнах, теснящих к отчаянью,
и, защемленный им, он тщетно ловит редеющий воздух
сухими губами… А впрочем, уместней финал: открывая
проблему, как правило, в ней закрывают, как их ни суди,
человека. Жизнь соткана из несуразностей, и, абсолют
бутафории, он все же не поверяет родной ирреальности
мыслей своих… В утешенье, как видно,

самоценна банальность, с опорою на буквалистов
фольклора, мытарящих те же мотивы, что и
их предместники, не признающие в дерзкой шпане
безусловных адептов, а лишь эпигонов, погрязших в
интригах да лести патрициям мутного, скажем, разлива,
что в силах у сирого и горемыки — отнять… пособить же
ему, возвращая сторицей, — не в силах. Но сила
затравленного обстоятельствами — открывается в
слабости, что лишь воодушевленнее с возрастом… И
только траченный, как вещи — молью, утратами, знает,
ч т о  значит наметанный глаз на старанья старения не
потерять вас — в грешках, неотступных, как в юности, но
обрекающих, как ни пеняйте себе, стыдной статике при
взгляде на  х л о р о ф о р м  жидких форм, хоть любовь
ловят на безыскусной открытости… Здесь, как ни
странно, безадресен юмор, хотя как кустятся искусы!
Полет белых хлопьев — бесплотен, диктат зимних дат
отливает причастностью к космосу — там
вызревают стихии,

навещающие этот косвенный мир по капризу, а может
быть, и по наитию сил, опекающих нас — в захолустье
или в мегаполисе, будь то зима, иссушающая закрома,
то ленивое лето, налитое всклень — жизнью…
Законодательница не пороков — неврозов, она —
припорошена снегом, как статуи здесь, вдалеке
от заносчивого, в хрусте красок, неона, навязывающего
нам слепоту посвященных… Балладе о том не сболтнешь,
прячась в недрах метеорологии, снег урезонил
бессонницу, но нет резона в его визуальной
бесплотности. Сон — весь присутствующее отсутствие. И
захолустье, взломавшее образ зимы, чтимой медленным
чтеньем, — в стервозной стремительности яви, не
отражает вас, как потемневшее зеркало,
бескомпромиссно в оценках… Оно выражает вас — как
притерпевшаяся к вашей физиономии вещь.
Второй план бытия, с чувствами начеку, — человек,
зачехленный в свою ж оболочку, подчас узнает себя
в статуе под снегом, так преломляющим замысел
автора в этой вот линзе, что от его детища вам
остается аморфная снежная масса, готовая вмять вас
в утоптанный наст, благо, плоский народец уже не
пеняет, смирен, на пинки от судьбы… Его скепсис —
продукт ностальгии

по великому будущему, что уже обманулось в вас,
переставляющем ноги по тесной тропинке, на скорый
исход, но — с забористой лексикой: околевающая колея —
безысходней на стуже… И вы,_рекрутируемы_
_роком…_с памятью, как исстари, — по пятам, примеряе —
те, с мерностью ментора, — непроницаемость киника.
В пафосной архитектуре дерев оснеженных, зима
стойко держится бледной надеждою на приближенье
арктических вьюг, что транжирят пространство и
гипнотизируют время, застывшее в статуях, с кем,
замурована в снежную схиму, округа ушла в
безразличие к сущему, что проморгало вас, как Одиссея —
киклоп, при попытке сличить со случайностью вас,
застигающего неизменно себя в каждой твердой черте
мира — не, в пораженьях, вовне, а ютящимся в тех
представленьях о нем, в чьей сгущенной реальности
теплится та, наконец, виртуальность «сегодня»,
кончающая ирреальностью мира, где мнимая жизнь,
с ее пафосом, всё уязвимей, сползая к агонии, верной
себе в неизбежности, как торжество ширпотреба…
Пришибленные безнадежностью — бдят, заодно
с бытием, в вещем непослушанье вещей, во презрении
порабощающих нас, да-с! заведомых клонов…

Человека с природой поссорила цивилизация, что,
одержимая демоном утилитарности, колонизирует
жизнь обращаемых в клонов, колонны которых есть
апофеоз тупика, затерявшегося в захолустном углу
«подсознанья — подпольного (по Достоевскому, впрочем)
сознанья…», о чем, тихо сдув прошлогодний снег с губ,
предпочтительнее умолчать, а не то вас сметут.
Снежный обморок статуи — одушевляет вороний кагал,
колотящийся в низкое небо — как колокол в триллере.
Наглухо заперт в себе, человек облюбован сомненьями
и просто предположеньями о мнимых либо
действительных кознях той, чье, в недомолвках,
отсутствие не возвращает ни ровности духа, ни ясности
мысли тому, кто классически влажно глядит
в потаенную тьму притворенной души…
Невозможно, сгоняя морщины со лба, обернувшись,
подставить лицо подступившему прошлому, чьи
нереиды кивают из пены — другим, там, на пляже, где
некогда и вам подмигивал, в прятках с моралью и
совестью, рок.
О, пристрелка лукавыми взглядами, в зной, на песке
в шаловливых следках Амфитриты, уже независимой
в выборе свиты… трубящих тритонов.

Но внезапный порыв ветра вновь вас отшвыривает
в недра Гипербореи, где стужа и снег, погружающий
мир в безразличие к сущему, к этому, в дрязгах,
отстойнику времени, как ни зови его…
В метафорической эякуляции, вас виски больше, как
встарь, не подстегивает, и в крови не топорщится
адреналин — от прицельной улыбки, что, будучи
брошена вам, возвращается вспять, как отбитая. Так
темперамент, коль_«дело_к_закату…»,_на убыль идет?
И пока переводят часы, тем бросая, безлюбые, на душу
тень, и провинция требует мзды, посылая вам холод
соленой слезы — к панике феерических фей, так влитых,
загорелых, в свою наготу, что выстреливаете
конвульсией — вы, так… подкидыш сюжета… не более,
чем конфидент их…
К о р ы с т ь  б е с к о р ы с т н о г о следованья
их фантазиям, выпадам их, эскападам — в пустом
эскапизме, подчас, при задорной их вздорности,
ов-ла-де-ва-ю-щем до состояния взвинченности, чем,
однако, лишает вас благоразумия. Оно, в духоборстве и
спазмах самоистязанья, не стоит и слова, когда б
не щипки на душе простодырого, чьи добродетели —
декоративны, в усвоенных прежде условностях, — дань
давней строгости нравов в провинции, впрочем,
освоившей страсть метрополии

к мишуре, маскирующей как серый, дряблый,
в эклектике архитектурных течений, декабрь мегаполиса,
так и душевную дряблость, как студень, насельников сей
азиатской столицы, в чьем гостеприимстве — все та ж
ложь и жажда гешефта любою ценой…
И отсюда — ее фарисейство: в призывной улыбке
с рекламы… в притворном радушии и заверениях
в дружбе… А впрочем, прервемся, ведь мир — лицедей,
подающий пример нам, освоившим роль арендаторов
сей одичавшей действительности, заполняющей вакуум
в существовании особей, не удостаиваемых
признательностью бытия, — так, по Павлу Васильеву,
_«сорный_народ…»._Это, судя по визгу, не к месту…
Ценя ж безразличие к взгляду извне, вам довольно легко
удается, держась от_«ушибленных_мерзостью»_на
расстоянии и доверяя взыскательному вкусу, так
избегать пошлых поползновений действительности,
что, с достоинством,_«быть_не_у_дел_» — благородный удел.
Ибо вы, научившись терять, только приобретаете
в невозмутимости и в равнодушье к обструкции, что
оттирает вас от, в лучшем случае, существования,
если не большего… Это — эффект воспитания
в глухонемой, бестолковой среде… в защемленном
усилии высвободиться во что бы то ни стало из
беспробудной рутины, в безволии и безвыходности…

Склонность к самоанализу не подвигает
к самосозерцанию, а только взращивает ваш талант
выживания, что, с обесточенным в Вакхе Орфеем, дерзит
вящей логике. Но — в утверждение, по Ришелье,
«уклоняющийся от игры — неизменно проигрывает…».
Посему — музам радостно здесь, рядом с вами…
пороки их, не приложенья ища, добродетельны, то бишь
пресны… ибо горло саднит, как и прежде,
невыплаканная зима, с белым бременем снега на
пажитях мира, давно обернувшегося мифом, не
обделенным ни прошлым, ни поползновеньями на
первородство в ряду явных приоритетов, как жизнь
или смерть…
Имитируя статую в парке, засыпанном снегом, нельзя,
о т р е ш а с ь  от своей  о т р е ш е н н о с т и, паркер
достать, дабы «облагодетельствовать» страждущих —
легкой максимой об обаянье сердечного бденья — в виду
перемен, предрекающих вам променад по холмам
Геликона…

Дряхлый ключ Гиппокрена, вестимо, уже заговариваясь,
по инерции, видно, бормочет о музах, давно опочивших
под сенью вокабул. И только душа, опоенная пением
сладкоголосых сирен, так и не обольстивших, к стыду,
Одиссея, — полна южной негой Беотии в радужных
красках, откуда ваш путь к беглой реплике вечности,
что пропадает из вида — при виде продажных газет
в ипостаси гризеток… звереющих толп под пятою тщеты,
миллионов униженных и оскорбленных, и прочих,
в надсадности… прелестей дикого рынка с его
перспективой погоста, насельники чьи, неизменно
лояльные к сущему, чтят деревянный, в дежурных
венках, камуфляж, достигая такой высоты мимикрии,
чтоб слиться с землею, с ландшафтом. В сем нам
предстоит еще поднатореть, дабы не обратиться
в сырье для губительных метаморфоз, отдающих
ломотой в суставах иль ржавою судорогою воды
из-под крана в стене, ставшей, в струпьях, второю
натурой для яви, что, зараженная комплексом, как
лабиринта, так и тупика, — судя по ощущеньям,
узилище, а не пристанище для обитающего в
безысходном безвременье, чем, как известно, давно
тяготятся. Но, в силу своей бесхребетности, кисло
бодрятся, чтоб кончить свободой, свободу кляня,
от свободы которой, коль слушать адептов, уже
перебор, данный в рабстве у вздорности, у скудоумия,
у самомненья брюзжащих филистеров, что, вам сдается,
есть плод одомашненного демонизма… У масс
и хвала, и хула — наготове для вас, как и мотивировка,
к примеру сказать, монтировки, подчас норовящей уже,
к ликованию охлоса в — … Разумеется, это резонно,

что вживающийся в роль — как будто вжимается в боль
не нуля — единицы, уместной в контексте высокой
трагедии, где, уступив авансцену античному хору, герой
неизменно ввергает вас в катарсис… это естественно. Что
же до нашей реальности… — фарс, одним словом,
под занавес… Ладно бы, тот водевиль, дань сумбурному
вкусу мажорного охлоса, иль буффонада — для фронды,
задорно пускающей пыль простодырым в глаза…
И вы — не исключенье, охлестнутые в подворотне вполне
задушевным «утиль», что, при сходстве сарказма и
лирики, не придает вашему бытию вожделенной
пикантности, но ровно одушевляет его сопричастностью
к вечности, что явно заключена в молодой дефиниции из
шибанувшего прелою тьмою угла. То, что ночь вам дает,
свет, за оползнем сна, отнимает — в бензине и магии
наглых мигалок, разросшихся в дьявольский вой. И зима
сухим ртом обжигающий воздух хватает, тот воздух,
что, в легких чадя, убивает, и с ним убывает рефлекс
выживанья — сродни суициду, спасающему от себя
самого, будь то немолодой триумфатор или фаталист,
возражающий здравому смыслу, по сути — одним
бренным существованьем своим, заточимым в диагнозе,
ну, например, «паранойя»,

что, с оценивающим цинизмом, уместнее бы отнести
к передергиванью перемен в вашем умонастроении, чем
и занятна действительность…
Только с годами причине — суфлирует следствие, и
бытие уступает в симпатиях небытию. Что, к смятению,
симптоматично, особенно здесь, где в отравленном
воздухе всё осязательней взвесь смога и дальнобойного
снега, причем, в саркастическом зеркале можно,
вглядевшись, увидеть в глазах красноту, как в
подглазьях — тяжелые тени и шрамы на крупном лице…
Всё следы бурно прожитых лет…
И раскаянье — акция ассоциаций, хотя в глубине души,
там, — еще бодрствует бодрость, взывая к сознанью. А всё
пустота не дает вам прохода, куда ни ступи, и забвенье
свивает гнездо в ваших снах, что давно проточил
древоточец… В заснеженных снах, больше не придающих
значения вам, ибо скомканы, сбивчивы, с ревностью
к яви, — вам проще проснуться и, не потрафляя тоске,
отмахнуться от мыслей о непостоянных в привязанностях.
Жизнь привита к случайностям, не затеняющим истины о
той бессмыслице в слове «любовь» либо «верность»,
когда всё подчеркнуто обнажено, и неистовей общая
страсть — заголиться еще, хоть и вывернувшись
наизнанку… Увы, огорошенный Гойя с его

целомудренной «Махой…». В инерции стадности есть
магнетизм демонического динамизма — толпа больше,
чем, в исступленье, толпа, чья борьба с индивидом —
путь силы… С мышиной вознею всезнаек, она,
отрешенная от милосердия — мировоззрением, злей
в обыдёнщине. Тем вам обиднее за самого себя, но
бутербродом из яви и сна не накормишь всех
страждущих, хоть и манеры, и мимику Гаргантюа
одолжив у Рабле… Мостовая — бессменная муза
орущих колонн, где у_«зла,_как_(по Ларошфуко)
_у_добра,_есть_свои_же_герои…»,_фантомы заклиненной
ярости. Свеж до умопомрачения снег, экспрессивен
в своей белизне, что вымарывает вас из мира,
субстрата той паранормальной действительности,
отрицаемой вами же, — это и есть путь к себе,
вперекор доброхотам и перевертням. Эти лица без
черт, что надкусаны жизнью, едва ль соразмерны
своей слепотою Гомеру.

И, поверенный вечности, он нынче рудиментарен,
как честь и отвага, ведь в ряд несомненных
достоинств он ставил и совесть, и — вот парадокс
для действительности! — милосердье к поверженным,
что не понять, да и не перенять соплеменникам у
легендарных героев. В присплюснутом времени нет
для них воздуха, ведь смрад гигантских клоак,
так назыв. городов, чья среда — средостенье пороков
и низости, не забивает дыхание, а забивает отчаянье и
отвращение в душу. И — вывод, что легче всего
погасить в себе свет, чем рассеять ту тьму, что
сгустилась вокруг, и кромешней тоска задубевшей
закваски… К примеру,

есть у жизни вдали от себя, есть резоны свои,
долго перечислять, но одно несомненно, что вы
в зеркале застаете себя — отшатнувшимся от
двойника, отшатнувшегося, в свою очередь,
в ужас от вас… Безусловно, ваш вид —
с потемневшей сиеной в подглазьях… запущен…
небрит… — отсылает к июльским клошарам, в жаре
возлежащим вдоль Сены, как бы на просцениуме.
Беспризорная фабула… Дерзко жонглируя вами,
честны обстоятельства в замыслах, законсервированных
в долголетии образов, не потрафляющих черни,
отпавшей от Бога… Трезва белизна задушевного
снега, еще не прозревшие окна — темны и
безрадостны, словно соитие двух, лицемерящих Эросу.
Так погружаются в женщину, чтобы отпасть от нее,
получив, наконец, сексуальный ее апперкот.
На каком-таки уровне располагается, мысли будя,
в человеке его внутреннее, заветное небо, куда
часто смотрит он с жадной надеждой на некий ответ,
отрезвляющий от нелегальных иллюзий, уже
адресованных прошлому и все же липнущих
к здравому смыслу среди общего исстари
сумасшествия… Но — комментарии растворены
в расстояниях меж обстоятельствами, обстоятельными
в перманентном бездушии. Снег — абсурдист,
абсолютный

в молодом прилежании мытаря, запорошивший сознание
не одному, весь — физически плотная, до осязанья, материя
памяти. Тем и берет снегопад — погружая прохожих
то в детство, то в юность, еще жизнью не испохабленные,
все еще с обаяньем застенчивости открывающие
бренный мир, чтоб потом, на дистанции боли, осмыслить,
что путь к  ч е л о в е к у  лежит через БОГА… И пусть
на душе плодоносней ушибы от прошлых ошибок — свежа
благодарность за дар прозорливца, забившегося
от освистанной яви — в себя ж, чтобы не допекала
действительность — зависть, обструкция плесени, козни ее,
плутовство не подтекста смирительной жизни — ее
трансцендентности, что матрицирует клонов…
В железобетонных роясь сотах, густо огни
дышат мягким теплом пропеченного быта. От снов
остаются одни отголоски аморфных коллизий… луна
в этот час, как и водится, допрежь безлюдный,

остывая, не более чем антураж недоспавшей окраины. Сон,
послесловие к осени в сердце, — берет прозорливца
в наперсники и обминовывает горожан, отдавая их,
в ретро неоновых мертвых реторт, — виадукам, метро,
гаражам… Обстоятельства им допекают опекою,
вольноотпущенникам душных, тесных клетушек,
с напористою простотой забивающих мытарей в быт,
словно гвозди — по шляпку, с забвением заподлицо.
Отупляющие тупики безразлично плодятся в сознании…
Снег, перестирывающий пространство вдали, —
отформован коробками тесных дворов городских.
Здесь с природой, бездольной и грустною матерью,
сводят напрасные счеты, потом, с омерзеньем к себе
же и ужасом, так исповедуясь боли, что та сатанеет,
забившись в страдание и, безусловно, обрушивает
человека в чужое отчаянье… Мор переписывает
подминаемый мир, этот — очеловеченный до полной
бесчеловечности мир, чей характер расхищен
на хитрости, ибо

«…_чтобы_завоевать_популярность,_вам_следует_быть_
(по Оскару Уайльду)_всего_лишь_посредственностью…»._
Костоломный словарь подворотен в новациях плотен,
греша гормональной горячкою. И, в невменяемом
времени, клон монструозной реальности, крив
в прямоте и амбициях скотства, выпрядывающего
повесть из низости и вероломства, предательства,
черствости, склок и отчаяния от бессилия все изменить.
Заточимый в вине, словно Вакх, коррозийный Карузо
не слух истязает, а долготерпение масс, вне себя
от себя ж, пьяной кровью парною ветвясь в потной
чернорабочей подметной любви с опустевшей панели…
Трещат по обшмыганным швам эти лица дешевого,
в черствых морщинах, пошива. Морщинистые миражи
в экспрессивно окрашенном не одиночестве, а
в отрешении от преходящих иллюзий надежности и
постоянства зашоренной жизни, пустой и постылой
в основе. Душимый безмерной душой — так влюблен
в одиночество, то бишь отсутствие толков… оков
ложнопонятых не обязательств — посулов… порой —
дребезжания дрязг… либо

неизменную слякоть хмельных излияний — шельмующих
каждого до омерзения, как и топорная нравственность
перелицованных ёрников, неистощимых в сплошном
фарисействе… В эстетике статики есть сокровенный,
в сей непостижимости, рост притязаний на вечность,
в чьих душеприказчиках, по Гесиоду, одна пустота,
и_«объекту_злоречия»_дан в утешенье резерв
зашлакованных жизнью клише о… Триумф
тривиальности суть откровение мора о будущем,
опознаваемом как подсознаньем, что тихо
коллекционирует комплексы, так и фантазией,
в общих чертах, фаталиста, что сыт релятивной
причастностью к существованью вещей,
вообще-то безличных, как ноль, с точки зренья зимы,
совершенной во сказочном несовершенстве своем.
Она — в метаморфозах внезапного снега, берущего
в ватный полон дерева задубевшего сада, возвышенные
фонари в перспективе колонн, свежесколотых тьмою и
проч… чтоб, размазанным по мостовой, мутно
околевать в околесице неутолимых кромешных колес,
либо, опознавая себя в частоколе сосулек… во льду
задубевших углов… в киселе под ногами тетери…
судьбу преломить с неизвестностью… Утро.
Задушенный кашель несет в направлении севера, что
без остатка готов уложиться в терцину. Бесчувственность
к метаморфозам — залог долголетия, и потому в его
хвойных урочищах, в недрах его холода обрекают на
ранние сумерки там, в подсознанье, куда эскулап избегает
заглядывать, ибо туда эскалатора нет. И оно, подсознанье,
с его галактической бездною, суть генератор кошмаров,
роящихся за гранью рационального, — узника той
обыдёнщины, что утвердилась на этих, в
пространных пространствах, широтах… Язвя, панегириком их
не обрамить.

Такова перспектива провисшего дня, что не знает
судьбы своей, тотчас впадающий в дряхлость и не
отвечающий за перебор недомолвок и каверз, ведь в нем
говорит казуист, разминающий мысль, словно
сморщенный лист, чтобы кончить прострацией. От
стужи птица, дрожа, забивается в сердце, и тут
резко прыгает адреналин вверх. Чаще не согревает по
стуже, вминающей в палеозой всё как есть,
с поскучневшим ландшафтом, к тому ж промороженным
крепкой слезой на запавшей щеке… Без присмотра
грядущего вещь, забиваясь в себя, — не субстанция мира,
по сути, а — взвесь хромосом в обезлюдевшем времени —
лютой безадресности настоящего к будущему,
извлекаемому из отбросов иллюзий и грез, неизменно
не стоящих ни ламентаций, ни слез. В пересохших губах,
заплывающих оловом холода, вновь просыпается память
о вспышке кармина, свежо высекающем в сердце —
«Марина», на свой счет по-прежнему не принимая ни
скрежета на автостраде, ни гнусных собачьих фекалий
под липкой, скользящей стопой…
Сор_«печатного_вздора»,_сей промысел дьявола, лезет,
назойлив, в глаза, предъявляя, как пьяная девка, себя.
Вздор, он тщится представить, как будто он есть,
между тем как его, оглашенного в подлости, нет.
В прикладном словоблудии есть от инстинкта само —
сохранения. Но, обратившись в_ничто,_вздор способен
мутировать, но не теряя при этом наследственных черт —
пошлость, бессодержательность, скука, что так же крепки
свальной тупостью жизни. И в этом заслуга безликого
будущего, что за вашей спиной, ибо особь сливается,
делая шаг, с пустотой, как с ландшафтом, зашторенным
снегом… На взгляд снегопада, любой — тот продукт
мимикрии, что, не обнажив свою суть, учит как
примиренности с подобострастием в жестах, так и
амнезии, той анестезии души, бедной узницы мира,
как в тесной темнице, и встарь преисполненной зол
преисподней и мыслей, в «Коллапсе», о ней…
В образцовом единообразии дней, чьи прилежные
пролежни реже по праздникам, снег — полностью уложим
в эту формулу формы, что не приложима к наплыву
бетона, к сырой мешанине промозглых теней,
с запустением в лицах, бегущих навстречу курсивом.
Свежи отложения сна в задубевших чертах,
зачерствевших до жесткой фанеры, захватанной жизнью…
Меж тем, в арабесках чугунных виньеток, оплавленных
инеем, — в бездну затянут воронкою взгляда, укладывается
и он в разрешенное прошлое, САД, запускающий
голые сучья, как когти, в кремневую память…

_2007_






Киммерия



1

Он опять возвращается, снег помрачневшей Тавриды
Под удойными тучами. И, хоть у памяти виды
На иные, веселые виды, — заполнив собою
Кругозор, злее море… Выбалтывающий прибою

Тайны пляжа, секреты купальщиц, скрежещущий гравий
Под ногами транзитного красноречивей, чем Флавий
Сабин, римский префект… Но, уклончиво чаще в ответах,
Море не рефлектирует, ибо, к улыбке, в просветах

Между тучами кротко синеет. И это приводит
Калику перехожего в чувство… Продрогший, в природе
Непогодицы, он, погружаемый ей в осязанье
Раздраженных суставов, уходит в себя, ведь сознанье,

Как морская поверхность, подергивается вдруг рябью,
И реальность осмысливается, дремучая, — хлябью
Скуки и безысходности… Мстительные, вот отсюда
Перепады умонастроенья, неврозы, простуда,

Что постарше, чем каверзный кариес. В доводах стойка,
На ангине настаивает пожилая настойка
На боярышнике, не ручаясь за средство от хвори,
Дегустирующей материк, как облатку… Там, в море,

Поверяют дороге себя, забывая таблоид
До обеда на столике… Море, соседствуя, стоит,
Чтоб войти в него_с_особью_и, в устремленьях высоким,
Выйти, в тяжбе с собой, независимым и одиноким.




2

Если, к морю лицом, ожидать наползающей тьмы —
За спиной остаются осунувшиеся холмы
В истощенной траве — горечь жесткой полыни, чабрец,
Устилающий склон, ость татарника и, наконец,

Губоцветная мята… В секущем снегу, она так
Недвусмысленна, жизнь, в притязаньях, когда вы, не шлак,
Поднимаете ворот обветренной куртки, ведь счет
Ветхой бренности к вечности — в чутком предсердье печет.

Лишь баклану доступен обзор на пустынной воде,
Где, куда ни взгляни, — обливая ознобом, везде
Безразличная к сущему рябь, незнакомца опричь…
За фелюгой с прививкою ветра, что, в сущности, кич

Либо дичь для художника, — тянется белый бурун,
Растекаясь на черной воде. Перезрев, колотун
Обращает в колтун мысли о прожитом, номера
Телефонов, лелеемых памятью только ж вчера,

Имена милых ветрениц… Мифы творя, взаперти
Косной суши, разгневанно, море сумеет смести
Всех нас с сушею вкупе, чтоб похоронить и следы
Человека — под зеркалом бесчеловечной воды…

И взорлит над внезапно разверзшейся бездной баклан,
Ветеран катаклизмов, стремительней, чем моноплан,
Одинокую душу брюзги и повесы в былом,
Воспаряющую в эмпирей, — отмахнувший крылом…




3

Сумрак, пряча глаза, вовлекает в свои увлеченья,
Завораживая одиночеством воображенье…
Замириться с зимой? Коноплянка в полыни — отмычка
Ко пернатому мытарю. Тем веселей перекличка

Невелички с абсурдом; и взгляд — резонирует, благо,
Заполошно с воды поднимает баклана отвага
Бобыля. Тем легальнее прошлое, что, разверзаясь
В бу-ду-щем, отдается сомнениям, не отзываясь

На призывные оклики. Мозг ваш притоптан шажками
Той, в загаре и дерзости, девы, снимаемой снами
Опрометчивой юности, с чьим обаяньем не сладить,
Как ни тщится в злоречии литературная накипь.

Между тем воздух влажно подергивается, как клитор
Под настойчивым пальцем. Пространство здесь как репетитор
Времени? Дикий пляж простирается тут, где, предметны,
Лишь порою рифмуются женские формы. Приметы

Не берутся приманивать вас. Только памятью пальцев —
Бархат кожи, соленые складочки — в неандертальцев
Обращает застенчивых… В массе разочарований,
Юность вправе назвать, не лукавя, страдою страданий

И печальных замет. Ветер, перелистнувший страницу,
Влажно выплеснул в небо тяжелую, белую птицу,
Уводящую взор к горизонту, где скрыться ей вскоре
В разлинованном милями, серо серчающем море.




4

Вечер. Именно, интерпретатору не в назиданье,
Неприступней осанка закрывшегося в умолчанье
О причинах хандры. Как, ввергая в раздумья, ни дует,
Повод к уединенью ведет сильных на поводу, и

По чешуйке злой киновари на указательном, так и
По единственной фразе, уместной (ли?) здесь, —_«На_Итаке_
_В_это_время_другой_колорит_с_кобальтом_и_сиеной…»_ —
Вам еще предстоит сделать вывод, лукавя с Каменой,

К т о  был ваш визави… Словно бы появившись из мифа,
Все отчетливей, в клекоте, хищная графика грифа
Над тоскливой полынью. Что, впрочем, признаться, в природе
Промороженной яви естественной здесь, в обиходе

Подступившего холода, что, покрепчав, не мирволит
Песнопевцу в хитоне. И что, в немоте, ни глаголет
Оснеженное небо — как почва для произрастанья
Грез и молний, чреватых затменьем ума для созданья,

Чья тесьма — через лоб. Здесь, сопутствуя, каждый эпитет
Вновь из солончаков, что ему — эпитафией, выпит,
Вечно свеж… Синтетический синтаксис масс довершает
То, что вновь прозевал он, дозор языка. Не светает

В словаре инвектив, ибо косность слывет новизною
Для ухватистой плесени, что выбирает больное
Прозябание в пошлости, ведь, угрожающей жалом,
Ей не встать с четверенек — всей прорвою, стаей, кагалом…




5

Нужно только ударить сварливую дверь, и тотчас
Тень при выходе опережает, проворная, вас,
Приспособившись к свету… И услышанному собой —
Все выбалтывает в перепонки давнувший прибой,

Оставляющий мусор на пляже, где сам променад
Затруднительней об эту пору, пока снегопад…
С карты, шитой широтами, чьи позывные окрест
Задувает, вздымая соленые горы, норд-вест

С изнуряющим норовом. И — невменяемый снег
Забивается в душу, но не прекращает свой бег.
Здесь, ведомому ведьмами бури, сносимому, есть
С кем аукаться в дикой акустике сумрачных мест,

Пока не надоест… И пространство с ненастным лицом,
Притерпевшись к потерям ландшафта, следит за певцом
Проперченных интрижек. Вкрапления крабов в песке
Образуют багровые звезды, и, накоротке

С вечностью, ветер в версии нервного вереска рвет
Воду в клочья, и бот, облюбованный бездною, бьет
О причал в серой невозмутимости, каменный, как
Воплощенье незыблемости… Примеряясь, в кулак

Ночь, крута, сводит пальцы. Переча манере своей,
В одиночестве и с беснованьем чужих новостей
За спиною, — бессонен спасительный сплин без пелён,
Что, в неодушевленности дат, прошлым одушевлен…




6

В киммерийской степи, в запредельном топящие взгляд,
В киммерийской степи вечным сном, непробудные, спят —
Скиф в смертельном объятье сармата… заносчивый грек,
Распластавшись во тьме… бронза римских центурий… — навек

В грубой почве, где, прям, наконечник татарской стрелы,
Странницы по призванью, вытаивает из золы
От былого костра. Неподъемна от судеб и пелен,
В один сплав их слила степь, как тигель племен и времен,

В своем роде шкала исторических школ, ибо всех,
Во мытарствах ума, бледно ждет безысходность. Успех
Держит вас в черном теле? Ну, так не тряхнуть ли судьбой
Всё тому, кто просмотрен собой?

С воем из альвеол, и доныне — гремучая смесь
Верований, наречий и рас, человечество есть
Мешанина мишеней для фатума, ибо и вас
Настигает минувшее, чтоб опрокинуть тотчас

В настоящее, скудное на задушевность. Но — вне
Конъюнктуры, зело обожженное в древнем огне,
Изощреннее воображение: чертополох —
Тот, что в твиде, упрямо растет на разломе эпох,

Запустив свои корни в эон, где предместники. Цепь
Ноосфер заключает в холмах киммерийская степь,
Ибо в горнем снегу, отнимающем память, своё
Ищет мир в опрометчивом, косном прочтенье её…




7

Тамариск с киммерийских предгорий не гнется под ветром,
Фуриями на флюгерах даль вас приветствует. В этом
Случае, заслонив горизонт, постепенно
Здесь, на взморье, темнеет. И непостоянная пена

Устилает песок, постаревший от сырости. Эпос
Занесенного сора… Деморализуемый демос
Закоснел в душегубстве, век не выходя из запоя,
Вещь в себе,
и, раскинув становье свое у прибоя,

Провожает журбу… И поэтому вы не спешите
Оглянуться на голос — граненым стаканом в зените
Салютуют присевшему около мола, призванье
Чье — в незыблемости. Неприязненное непризнанье

Черни не погружает вас в скепсис, а впрочем, напротив,
Резко взбадривает. На излете уже, но — в работе,
Мир и с нашим кишеньем — давно одинок (сознающий
самого себя?), так наводняем химерами. Ткущий

Сновиденья любви, ветер над тихоходной руиной
Гулко хлопает, не унимаясь, сырой парусиной
На единственной мачте, что этим ненастьем резонно,
Но едва ли уместно… Освистан в снастях Посейдоном,

День уходит, спеша, забиваясь в тяжелые складки
Грубой ткани. Слепа, ночь ему наступает на пятки,
Оступаясь во впадины между холмам, без риска
Заблудиться, не зная дороги в кустах тамариска…




8

_Долго_Русь_раздирали_по_клочьям_

_И_усобицы,_и_татарва._

М. Волошин



Завируха смела всех под кровлю, насупленный люд
В комментариях лют… Исступленнее в спину вам бьют
Снег и ветер, увесисты. Непостижимый, творим
Отчим холодом, пуще в сюрпризах — упущенный Крым.

Тем отчетливей, вне окаянных разъявшихся дней,
Из мансарды Волошина взору витии видней
«Припонтийское Дикое поле» в полыни, полон
Родовой горькой памяти, ведь, не смиряясь, испокон,

Как столетья назад, — те же смута, особицы, вой
Из глубин лютой боли и страха… Но не «татарвой»
Раздираема в клочья безумная Русь, в свой черед
Раздирающая поколенья. За глотку берет

Безысходность, хотя неизменные мысли ясны,
Ведь до хруста в кромешных корнях сращены
Наши судьбы. Под яростным небом отчизны одной
Так спеклись мы в крутой, на слезах и крови, перегной,

Что, как ни разнимай, разорвать невозможно. Сама —
В праве на правоту, соприродна оракулу тьма,
В чью тревожную полость, как в капсулу вечности, сед,
Плотно вложен Волошин. И непререкаемый след —

В толще лет коренного родства. В зряшных распрях своих,
Нужно так раствориться в заметах содружества, в них,
Чтобы, не запираясь в себе, превозмочь пустоту
Заблуждений, у метафизической тьмы — на свету…




9

За дубовою стойкой, в стервозности зоркой нестойка,
О н а  держит удар алкоголя, как верная койка —
Натиск плоти, чем чаще, в дыму, восходящем к порталу,
Отдает свое рвение жиголо_&_маргиналу,

Скуповатому на ласку. По воспалившейся кладке
Безнадежной стены — сырость пишет морщины и складки,
Словно хронику времени, чье безразличье — химера,
Дерзко интерпретируя частности не интерьера,

А умонастроения… Удочеренная текстом,
О н а  служит наставшему тяжеловесным кокетством
Абсолютной матроны, срывающей лавры в задорном
Здравомыслии кокона, недоуменно в котором

Просыпается бабочка… Вправлено в правило, это
Неизменно бессмысленно, ибо, вскипев, до рассвета
Безотчетнее бар в перепархивающих колибри
Продувного калибра, как в бодром борделе на Тибре,

Обреченном гримаске сомнамбулы, ибо на стенах
Изощренней, коробясь, коррозия. И в суверенных
Суеверьях любви с запалённым, как встарь, оседаньем
В пресыщение, не разочтешься разочарованьем

С опустевшим собой. В предрешенности горечи, женской
Плотью выстлан ваш путь,
некто в сером, в печаткой, как с веской
Подоплекой мытарств, обрывающих вечер попойкой,
Чтоб столкнуться с химерою под кафкианскою стойкой…




10

Оглушая простудой пространство, промозглый туман
Погружает в апатию, и кисло лезешь в карман
За платком, заскучавшим в покое, пока, колыбель
Бледных муз в затрапезье, пеняющих вам, Коктебель

Облюбовывает, досаждая дождями, сезон,
В просторечии — «мертвый», сметающий с мола. Резон —
но ли, что, не давая вам выпасть в осадок, оно
Кротко жертвует градусами, молодое вино

За обедом? — тем чаще острит, неуимчив, гастрит
О забористой юности, ибо она и пестрит
Постаревшими красками бренной палитры земной,
Временами ввергая сквернавца то в холод, то в зной.

Поздно. В глотке дерет. Прежде чем, да покрепче, загнуть,
Стоит, впитывая эту сырость в себя, протянуть
Руку, как обжигает сторожкие пальцы. На то
И фальцет в непогоде, чтоб петь дифирамбы пальто,

Выбивая чечетку на камне. Меняя окрас,
Сумерки погружают, в своем затрапезье, и вас
В отрешенность, иными словами, в апатию в двух
Метрах от настающего: переводящее дух,

Время, честное в непререкаемых частностях, как
Возраст, хвори, сварливость, — показывает вам кулак
Кредитора; вот так и на этот, как водится, раз
Образ ёрника усыновляет не вас…




11

Снег, приюта ища, забивается в мысли… При этом
Злей, в суставах треща, жизнь одаривает вас комплектом
Стойких комплексов, не поверяющих ни эскулапу,
Как и ни исповеднику, — тайн… Вся надежда на граппу,

Ибо, скалясь в ответ любопытному в твиде, все чаще
Отражение не узнает вас, похмельного, к вящей
Бледной оторопи амальгамы. И, значит,
_«…не_таков_ли_я_сам?…»_по Платону. В минувшем — маячит

Те, что мнят, вы, мол, наш, ведь, зияя кавернами, — видит
Бог! — реальность спокон деградирует, словно эпитет,
Вырождающийся в прилагательное, ибо в массе
Она — ха?ос. Хао?с? Кто обвыкнулся, хмур, в ипостаси

Той достопримечательности, что простудно бормочет,
На ходу оступаясь в промоины смысла?.. Что прочит?
Невозможно (ли?) не надсадиться душою, Платона
Прививая, в дремучей горячности, к массам планктона?…

Душу
море и снег донимают докукой ночною,
И в ответ им реальность, сводимая к скуке — чумною
Подоплекою быта, покуда саднит, в поединке
Со стихийным паломником, мир многомерной песчинки

В беспробудном ботинке: так тянет, тяжелая, жилы
Жижа, хлюпая в нем… Но, и хлопнув по камню, вы живы
Этим днем, что брожением красок в душе и теснится,
Приуроченный к вечности, заполночь — длится и длится…

_2008_






Повседневность без грима







* * *


Повседневность без грима страшна, без прикрас…
Но, покуда, к другим снисходя, обегают
Нас удачи, не вещи ли пестуют нас,
Не спуская с заброшенных глаз, опекают?

В назиданье, их пристальный дар — не игра
В попечение, ибо, по млечной заминке,
Ввечеру, незаметная только вчера,
Складка на простодушной, прохладной простынке

Обращает грядущее в ад. Хлороформ
Для любого — жизнь плотно ушла в осязанье
Веса, плотности, вкуса затверженных форм,
Грубой суммой углов обдирая сознанье.

Что на праязыке ты бормочешь, готов
К обращенью в себя? У теснящих друг друга,
Сколько ртов у томящихся в вазе цветов,
Отдающих истошными красками юга,

Столько и почитателей… Вздор бытия
Облекается в миф. Недоверие к штампам
У любви кропотливого, с толком, литья —
Укрепляется вечностью… Ревность к эстампам

Нетерпимей, чем к оригиналу, не чтя
Доводов, коль, в совершеннолетии вкуса,
Абсолютно враждебно влиянье чутья,
Словно музыка сфер. И, не празднуя труса,

Обойденный собою — не смотрит назад…
Чем задерганней мы, лицедеи, делами,
Тем он преданней, неощутимый пригляд
Неизбывных вещей — за случайными нами.

_2009_






* * *


Утомленная бабочка крылья сложила,
Погружаясь, скучна, в отчуждение от
Безалаберщины, что и переложила
Шелест крыл на язык отрешенья. Испод

Яви дан в мрачной интерпретации Данте,
Оседающей в сны… Переметные, что
За фантазии стонут, роясь, в некроманте
Над уснувшею бабочкой? В душном пальто,

Он струится и, словно размазан по зною,
Дышит этим молчанием, словно бы длят
Ритуальное прикосновенье щекою
К истлевающей, горькой щеке, ведь, на взгляд

Беллетриста, шалавая юность уходит
С красотой, изменяющей женщине с тем
В р е м е н е м, что ее, недотрогу, изводит
Безразличием к фарсу бытийных дилемм.

В безалаберщине, обернувшейся адом,
Пока так безмятежная бабочка спит,
Она, не отрываясь, следит за ней взглядом
Неусыпной морилки — ревнивая, бдит.

С прозой в анабиозе, что, впрочем, в природе
Заскосневшей в сумятице, но — без гнезда,
У нее, у подранка любви, в обиходе —
Жизнерадостность склепа, невроз, холода

Подступившей зимы. С капелькою берилла
На мизинчике, нет у задумчивой сил
На грядущее — бабочка крылья сложила,
Словно мир потемневшие веки смежил…

_2009_






* * *


До сих пор, прибывающий век разменяв,
Не обмениваются, замшелые, снами,
Как эпистолами… Так, подушку обняв,
Скареды не обмениваются мирами.

И, кого ни зови там в запале судьбой,
Обязательный некто, в пример анонима,
В сновидении, мятно, столкнувшись с собой,
Обогнет и пройдет, настоятельный, мимо.

Ночью с заспанным зеркалом, мутным вельми,
Эти сны, с абсолютным осадком в остатке,
Наделяют своими дос-то-ин-ства-ми,
Оставляя реальности лишь недостатки.

В вопросительных бликах ущербной луны,
Без иллюзий на отзыв, как и на взаимность,
Чем, фантомов плодя, ни уклончивей сны,
Их, на непререкаемый взгляд, релятивность

Есть все та же реальность. По роли своей
Относимая к ряду явлений надмирных,
Ночь проходит, но — в увещеванье вещей,
Еще днем — неприметных, покладистых, смирных.

В черствой чересполосице фарса и драм,
Как сограждан, не зная иных, ни утюжим,
Мы, по сути, уже не у дел, служим снам,
Относительно яви — условностям служим.

Разрастаясь, при нересте яви, бедлам
Волонтеров вербует, пока не сопьются…
Ведь, в приязни и распрях подобные нам,
Никогда, mа sheri, наши сны не сольются…






* * *


Заложник случайностей — опознаваем по жару
Эпистол в молчанье… Продукт пестрых школ,
Он неоспорим в добросовестной верности жанру —
В изгнании, жанру — таящему в недрах глагол

Печали и гнева. Меж тем как, веселого нрава,
Шкодливей пороки и явь вырождается в фарс,
Желчь — лучшая, что б ни скрипели халдеи, приправа
К любому из блюд, об-лю-бо-вы-ва-ю-ще-му вас.

Прожорлива жертвенность долгу — лирических фистул
В избытке ему… Мир живет, но — роеньем пустот,
Пока человек, отрывая себя от эпистол,
Дичает — затравлен условностями. От щедрот

Тартюфа — изжога все злей. В монструозном бедламе,
Как на «панегирики» демос, разбухнув, ни лют, —
Надсады, зубами скрипя, не разбавить слезами,
Кому только их, дребезжа наболевшим, ни льют.

Есть радость ярма в бытии… Независим (?) от века,
Свистя воспалившимся горлом, спеленутым в шарф,
Он в милостях злее. С приходом его, человека,
Становится бесчеловечным сам кроткий ландшафт.

Но — слово хозяин предмета и кроткости учит,
Покуда, мордуемый временем, словно резцом,
С зевотою бездны в душе, соглядатай, лазутчик,
(чьи складки брюзги рыхло складываются в лицо) —

Лишь мысль о минувшем… Вминаясь в себя, сокровенна,
Жизнь прячется в сноски, не более, мука, чем китч…
И что в ней, опричь дальнозоркого тления тлена
В тени аонид и учтивого чтива опричь?

_2009_






* * *


Даны, как рок, педанту — досточтимые,
За быстрорастворимым кофе вам
Не докучают быстрорастворимые
Воспоминания о плутнях дам,

Тех, чье существованье — голография…
Смакующие ночи, как вино,
Вам, спутницы, милей хореография,
Что взращивает в вас пластичность, но

И расхищает прелесть… В назидание
Природе, злоключенья, что грубы,
Толкают к заключению, что раннее
Вдовство — подарок гребаной судьбы…

Навязанная, отрицая действенность
Внезапностей, действительность больна
Злокозненными символами… Девственность —
Одна из них, но — уник… С бодуна

Плоть мается, казнится, зарекается
«и впредь…», вот так! Но в том-то и беда,
Что будущее, в грезах, не является,
Увы, залогом прошлого. Всегда

Декорумом, как исстари, манкируя,
При перманентной склонности петлять,
Пикантнее порок, паразитируя
На мнимых добродетелях. Пенять

ли ей, фемине, в женственной жестокости
Лелеющей достоинства свои,
Пустой и вздорной, что учила стойкости
Ночного соискателя любви,

Сиречь ее щедрот? При быстротечности
Любви, в виду околоплодных вод,
Стремительней — вынашиванье вечности,
Под сердцем ожидающей приплод…

_2009_






* * *


Вопреки, своевольный, рацеям предтечи,
Из тоскливых замет прозябанье лепя,
Я открыл себя в честной размеренной речи,
Не открыв ни в интригах, ни в скотстве — себя,

Увлекаемого, как Энея — сивиллой,
Анфиладою мифов, чей алфавит
Налит непостижимой, заветною силой,
Ибо к вечности, суть постоянство, привит.

Что болело, в абстракциях, — перегорело,
Хоть, посыльные искуса, мысли живут
Дольше, нежели бренное тело. Отелло,
Обращая к сарказму, лингвиста зовут.

Знак разумной субстанции, горькою флейтой
Неизбежность заходится в плаче… Права
В безнадежности, теплой лепечущей лептой
Дездемоны — она, заклиная, жива.

Избегая длиннот, на потребу планктону,
Даже речь этой яви — эклектика на
Явно клеточном уровне… Дай эпигону
Эволюции — сущему дать имена.

Экивоки монополизируют эпос,
И, надсадно активный, «челнок» и «качок»,
Явный демон,
деморализованный демос
Обращает слезу страстотерпца — в подтек

Стыдной неврастении… Шибая навозом —
Род бессмысленности, гаже, чем хлороформ, —
Бесконечность, сводимая к метаморфозам,
Замещающим жизнь, не чурается форм

Размножения вида… Подспорье, и только,
Тем она независимей в доводах, речь,
Что — причина и следствие сущего, сколько
Ей, светло поглощающей тьму, ни перечь…

_2009_






* * *


С иском искренности к современности, как тут ни прячем
Недомолвки от истины, нет, не милующей нас,
Соплеменникам мало фантазий, оплаченных плачем
Водостоков, в немилости у порицающих масс.

Возраст требует мзды… В порицаньях своих сокровенна
И теряя рассудок при виде коленок лепных,
Голословность, подавшая голос, ты так совершенна
И настойчива в ласковых несовершенствах своих,

Что ущербнее щебет попутчицы в макси. И значит,
Она суше в цветах, своенравная осень, сезон
Не Сезанна — Сёра и, с моделью от «Кердана», нянчит
Отрешенность в душе. Но и это — банзай! — не резон

Резонеру, что, опустошив, искрометней блондинка
Из ночного ревю. Брошен будущим, прошлым дыша,
Человек, олимпиец в рифмуемых грезах, — личинка
Под личиною личности, коли, на мойру греша,

Близ унылой ладьи, под приглядом (прицелом?) ли Леты,
Оживлен по сю пору в размашистых жестах и сед,
Индивид не свободен от вида, чужие советы,
Как эпистолы, трезво просматривающий на свет,

Оступаясь в уступчивость пассий, с Эрато над ухом…
Извлекаемому из запоя и воя — на что,
Недотыке, ему опереться заносчивым духом,
Если, под дуновеньем духов и в понуром пальто,

Он, языческой школы, из киников, бодро неловок
И стабилен в причудах, причислен молвой к голытьбе,
То бишь к нам, сторонясь легкомысленных, к слову, головок,
Ведь, чем дальше от них, тем, естественно, ближе к себе.

_2009_






* * *


Су-то-ло-ко-ю живут города…
К ночи, проклюнувшись над их роеньем,
Ровно зерно мирозданья,
звезда
Мирно живет нашим косвенным зреньем,

Ибо, бессменная в бденье ночном,
Смотрит навстречу, как ясное око,
Дальняя, в кротком бессмертье своем —
Недосягаема и одинока.

Полуувядший, скучнее Морфей:
Здесь, зная правду о нас, в переломном
Возрасте, тем ее прелесть живей,
Чем наша жизнь уязвимей… В огромном

Мире с его отчуждением — нет
Ближе ее, над холмами Алупки,
Если б не он, святотатственный свет
Диких конвульсий в неоновой трубке

Ближнего бара. Спеша возразить,
Воображенье бросается в крайность,
Чествуя частности. Но не сличить —
В фокусе оригинала — случайность

С закономерностью… Сухость во рту —
К сердцу, сознанье садня, подступает
Страх, что, с опорою на пустоту,
Горько звезда в подступившем растает.

Сердце дает, восприимчиво, сбой:
С грохотом жизни, как в каменоломне,
К вещим недоразуменьям с собой,
Дерзкому и нетерпимому, что мне —

В кроткой и недостижимой, самой —
В сирости? Сыростью дышит округа…
Не потому ль, разлученные тьмой,
Мы со звездою глядим друг на друга?

_2009_






* * *


Мыслью не уловим, с Летой из-под приспущенных век,
В одномерном мирке, вопреки (ли?) табу диамата,
Гедонист — в обозримом минувшем,
уныл человек,
Незаметно вступающий в возраст антиквариата,

Что, с поправкой на метаморфозы, покорно пылясь,
Ждет финала… Никак не минуя обидную фазу,
И размолвок, и драм (как, однако, и дам) сторонясь,
Он несет по ненастью себя, как этрусскую вазу,

Огибая иных. Даром что нетерпим и колюч,
Превосходство блюдя, что, плодя недомолвки, в природе
Отчужденности, он, при упрямстве и склочности, ключ
К тайнам женских сердец, и осваивается в свободе

От пустых обязательств пред жизнью, в которой творим
Диффимацией плесени, черни сиречь… Допуская,
Что их следствия следуют, не отставая, за ним,
Он встречает их невозмутимостью и не пеняя,

Что по-прежнему время, бесстрастно к живому, течет,
Оставляя нам отмели. Да и этрусская ваза
Его переживет… ибо жадно в предсердье печет,
Но всё — впроголодь памяти… Что за безумная фраза!

Нет, не слышат… Смирись же! — к пенатам своим на пути,
А не то подомнут и, коря критикана, покроют,
Хорошо, что еще не распнут… Только стоит уйти —
Лицедеи, вот так! со слезою и чувством подвоют

Заполошной трубе, что забьется в синкопах, сипя
С исступленностью — над лицемерами, к образу прущим,
Что меж тем, с потным единодушием, стаду присущим,
В не-бесспорную тьму погружаются, словно в себя…

_2009_






В глуши


…потому, закрыта для названья,
Емче — полновесная весна,
Свистом проводив воспоминанья,
Инеем подбитые, — тесна

Мхам силлабо-тоники, что топят
Звонкую латынь в себе… Слышна
Заполночь, покуда жизнь торопят,
Первородна глушь, оглушена

Тишиною поутру. С проворством
Востроглазой векши, она — вне
Мира с его приторным притворством…
Задушевный ельничек в окне

Тем милее, солнцем возлелеян,
Что, самоубийственно здоров,
Бронзовеет вешний день, овеян
Волею языческих ветров.

Здесь, ведун, не ведая о Лете,
Открывают вечность, и, пока
На тебя, Катулл, заводят сети, —
Приглашают в сердце облака,

Ибо нежность, что не перезрела,
Взгляду отзывается тепло,
Чтобы сердце, не дичась, прозрело,
Счастье в обереге обрело…

_2009_






Севилья


_Dolores_S._


Надсаднее мысль, непреложная даве,
Что, при невозможности втиснуться в сон
Сеньоры, герой забывает о праве
На необитаемость фабул… Спокон

С истерикою на неистовом пике,
Он вышвырнул дверь в набежавшую тьму,
И улочка, мощно мощеная диким,
Затурканным камнем, метнулась ему

Под ноги, чтоб, сбив, заморочить в итоге
И бросить в Севилью, крива, как гюрза,
Путем пилигрима, покуда в прологе
Его перехватывает не гроза,

Но — мысль о режиме случайностей… Сбившись
С пути и дрянной демонстрируя нрав,
Фортуна мордует его, спохватившись
И не в утешенье сеньору послав.

В удойных садах, и — баской, и — без баска,
Пейзаж приосанился. В складках, его
Осенняя замкнутость, в сущности, маска
Предметности всуе, что пуще всего

По норову натуралисту. Из антов,
Каким сквозняком занесен он сюда,
Покуда, окуклившись из вариантов
Нес-бы-точ-но-го, мир влеком в никуда,

Что требует, при разночтенье, отдельной
Строки в кондуите? От вышних щедрот,
Есть, с преобладаньем юродства, в прицельной
Целеустремленности баловня — от

Стрелы Купидона… И мир мой прелестный,
Так, яростно ей расщепляем, свистит,
Что дыбом — деревья. Но свете небесный
Его, небожителя, не совестит…

_2009_






* * *


…чем вы, фарисеи, ни обрамите этот мир, —
одушевляя смерть,
Лепесток ороговевшей памяти, безнадежней под ногами твердь…

Пифии морочат нас прогнозами, ибо конвульсивною весной
Страсти лечат авитаминозом и, в древнем помраченье новизной,

Время держит взаперти нас, полное пустотою. Глубже, чем в душе,
Нет для человека дна… И он ее утопил в скабрезностях Буше.

Вызволи себя из голошения мелочей, которыми живем,
Овладев искусством отрешения от абсурда, что еще зовем

Бытием… С оракулом в компьютере, мир, чреват потерею лица,
Предстает — конгломератом утвари твари, забывающей Творца.

Человек, верни из прозябания верность и любовь, и — сей же час!
Скопом, под «опекой» подсознания бесы держат, обступая, нас,

Ведь, клубясь в душе, что стала гневною, так и рвется
(для иного — китч)
Бездна, обреченная геенною слыть, и только, — нечистью настичь

Смертного. Казним иносказанием, эпос умолчания, дробя
В прах нас, завершается изгнанием, в мелосе проклятий, из себя…

Господи! Яви уродам истину — испокон не к месту здесь, она,
В строевом радении, филистеру, горькая, на откуп отдана.

И, с душой в смятении и панике, сколько ни кивай на чернь:
«Судьба…»,
У нее, нахрапистой, наставники — подлость, лицемерие, алчба.

Торжествуют в торжищах, что — варево,
закоснев в кичливости своей,
Вещи, что расселись в нас, — хозяева алчущих,
приплюснутых людей,

Что грешат порой исповедальностью.
Тем паскудней в изысках, фигляр,
Галлюциногенною реальностью оплодотворяемый кошмар.

Разминувшись с прошлым — в назидание смертным,
пафос Вышнего угас
В обескровленном существовании тупиками тычущихся масс.

Им, спешащим «рвать!» с прогорклой срочностью,
сострадать, понятно, — не с руки,
Даром что с отточенною точностью закипают сединой виски.

Но, с душой, в буквальном смысле вынутой,
если есть и отдышаться где,
То в горах — на полном вдохе выгнутой тверди здесь,
у моря, что — везде

Высятся над нами. К прекословию «доброхотов», прорве их назло,
Речь взахлеб, сегодня, — дань безмолвию,
что вчера от фальши берегло…

Ссадины на памяти суть тернии. И, непостижимы, вопреки
Небесспорной яви, — достовернее крови бестолковые толчки

В пальчиках притихшей… К неизбежности комплексов,
жизнь мытаря сейчас
Каверзнее — в судорожной нежности «фурии», вжимающейся в вас

И (еще) чревата, в нарастании, грубым сочлененьем рук и ног,
Ибо в мимолетном миловании — вечности, вам вопреки, исток.

Это вас роднит — не эфемерная, но испепелившая твои
Доводы,
вполне закономерная мерность в эволюции любви…

_2009_






* * *


Уже с рожденья праху обрекаемый,
Быв новообращенным бытия,
Ты от него очнешься — неприкаянный,
Создание для глума и битья…

По замыслу (кого ж?), венец творения,
В рацеях закаменевая, — раб
Свободы от надежды в воскрешение
В ином обличье, чей костяк — одряб.

Те, что для современников — абстракции,
Облекшиеся в звук — и воля, и
Мысль,
есть вполне реальные субстанции,
Либо звезде, либо дерьму сродни…

Чужда, что не случайно, милосердия,
Во мнении филистеров — права,
На душу, что в наперсницах бессмертия,
Плоть заявляет, краткая, права.

Не с пеньем аонид в токайских амфорах —
С проскрипциями цезаря мирясь,
Реальность рыхло роется в метафорах,
Подметных очевидностей боясь…

Цитируя бессмертных, кто ж поручится,
Что пряный бег пера не приутих,
И муза, что на выданье, — попутчица
Фантазий зубоскалящих твоих?

С токайским, как и водится, — для бодрости,
Всё искрометней, что ни говори,
Мужающий — в огнеопасном возрасте,
Но с Парками, проказник, на пари…

_2009_






* * *


Гневлива,
не интерпретатора
Фривольных вольностей, в смятении
Не укоряй версификатора
Надменных высей — в отрешении

От настающего… Оставленный
Благоразумием, упущенным
Бог весть когда, он прям — ославленный
Известной слабостью к отпущенным

Пустой моралью… Свежесть личика,
Юницы, дерзкие в решении, —
Всё вдохновляет переписчика
Перипетий, в чьем приращении,

Оттачивая зоркость филина,
Но — тяготя пищеварение,
Дремучей в мозговых извилинах
Кустящийся склероз, забвение

Даря «ушибленному» Фракией…
Тем приворотнее бессонница
Для омоложенного магией
Ночной сирены… Спит оконница

За шторой. Обратившись праздною,
В чем легкомыслие ни кается,
Пронырливою протоплазмою
Жизнь, градусник страстей, спасается.

И как тут за нее не ратовать,
Ведь в вечности, как тьма, зияющей,
Судьбой вивера — отрабатывать
Дар бытия, миры мытарящий…

_2009_






* * *


Одинокий продукт солипсизма, дыша
Прошлым, в простосердечной тоске о высоком,
Что вынашиваешь ты, в ушибах, душа,
Заточимая в косную плоть, словно в кокон?

Чье молчание искренней и, ко всему,
Не обязывает к отзыву?.. В воспаленном
Освоении слабостей наших, кому
Ты была утешеньем и опорой — в поденном

Токованье бессонницы? Но, в тишине,
Что, отзывчивая, размышленьям предтеча,
В пылком споре с насупленным опытом не
Ты ли выстояла, словно порче, переча

Застарелому скепсису? С жарким в Крови
Помрачением мрака, чей крик мы забыли,
Как тебя я, певец подзаборной любви,
Уронил в одиночество? Только не ты ли,

Молодая душа моя, как ни темно,
Обращаешься зеркалом ясным, в котором
Отражаются прошлое с будущим, но
Места нет настоящему?… Внутренним взором

Проницая меня анфиладою дней,
Ты мне истину застишь, и в фабуле этой
Твой исход предрешен… Только, в сумерках, не
Пережить его — усыновленному Летой,

ибо ни воли, ни воздаяния нет…
Без кредита грядущего, в тусклом бессилье,
Ч т о  он может, простертый в посмертном усилье
Безнадежно взглянуть тебе, горькая, вслед?

_2009_






* * *


Открывая падеж падежей, чаще — в черновике,
Лень кислит… Не случайно, нормальная паранормальность,
Жизнь в прострации — редко распахивается окно
В запах мокко и свежего хлеба из ближней кофейни

С неизменным роеньем у стойки. Сопутствуя им,
Открываются взгляду слепые маркизы на окнах
Бара, солнце над кровлями, что с неизменной ленцой
Поднимается в утро… С ужимками воображенья,

Здесь, в провинции, ровно в предсердии рока, с ее
Незаемной язвительностью, зычным косноязычьем
В обиходе планктона, приравнивающего вас
К олимпийцу с его отвращением не к инвективам —

К пашквилянтам, чье «творчество» сутью — банальная месть
За свою же безмозглость. Месть оползня, ибо лицо — лишь
Всё игралище косных страстей… Ну, а то что румян,
Есть потворство притворству недуга и не отпускает,

Чаще, от утруждающих жизнь — трутней. Ссудой судим,
В соответствии, черствый, с бетонными сотами, круто
Век велит в жизнь перо окунуть, чтобы вновь
Пережить (не под занавес…) то, что в цене не упало,

Что мешает взглянуть, поделившись судьбой, на нее
Через оптику опыта. Глухонемые метанья
Мотылька — повторяют вас… И, не от мира сего,
На разломе эпохи любой здесь, пусть в трансе, — апостол

Постоянства пернатому существованью в глуши,
На отшибе гармонии, где, присмотритесь, нет места
Ни отраде, как впрочем, и ни безмятежности. Но
Э т а  жизнь — захолустье и все же, мордуя, — прекрасна…

_2009_






Пицунда


Под сферами чужой судьбы, сродни,
Как ни туманно, откровенью, в свежем
Невежестве провинциала — ни
Ущербности, ни превосходства… В вещем

Самозабвенье, пифия — вчера,
Помедлив перед тем, как кануть в море,
Купальщица на кончике пера
Призывно балансирует — во взоре

Досужего скабрезника, да так,
Что, влажное, фланёру в назиданье,
Внезапной зыбью, лишь давнул свежак,
У автора подернулось сознанье.

Случайности — сучат судьбу… Среди
Зевак, что сыро под зонтом роятся,
Погода явно с придурью — дожди
Просвета в облаках не совестятся.

А между тем, романтике оброк,
Упругий, как и при Солоне, — солон
Шлепок волны в заносчивый задок
Поденщицы любви — искуса полон…

В ладонях музы, давшей петуха,
Под обложным,
а та уже на рифе,
Планктон на пляже (гарпия греха!)
Пленяя пряной пластикой Юдифи.

И автор, отрицающий елей, —
С эффектом Фета что не отзовется,
Рванется, обираем бытом, к ней —
Она к нему, марина, не вернется…

_2009_






Параллельный мир



ПОЭМА




ВСТУПЛЕНИЕ


…И, уже не таясь
В подсознании масс,
Нашу, в сумерках, явь пропорол
Свежетесанный крест —
Как прогорклая весть
Параллельного мира…
Тяжел,
Как промозглый металл,
Он полмира подмял…
В черством многоголосии — сир,
Отстрадавшись,
В упор, —
Безутешнее хор
Их, фантомов, заполнив эфир:
—  Мама, где я?
—  Темно…
Есть тут дверь иль окно?
—  Ах, как душно мне! Всюду земля,
Не вздохнуть…
—  Кто-нибудь
Помогите!
На грудь
Не давите…
—  Любимый! —
Моля
О внимании, он
Исступлен, обращен
К немоте опустевших квартир,
Ведь, как тут ни косись,
Вот он рядом, коснись, —
Параллельный, в несчастиях, мир.
Но в смятении не
Прикасайся! —
В стране,
Опрокинутой мойрами — в мор,
От лица матерей,
Потерявших детей,
Вам в лицо — ухмыляется морг.

Обмерев, на игле,
Вновь Россия во мгле?
Напророчили… Черт б их побрал —
Ведь, на жертвы жадна,
В муках, не сатана —
Ломка правит, проклятая, бал.
— Молодой, не спеши
же туда, погоди!
Оглянись же на мать, наконец, —
Ухватясь за косяк,
Она, сползшая, вся —
Воспаленная рана, юнец!

Исступленней, чем страх,
Боль, коробясь в висках…
Мне отмщенье и аз — не воздам.
Хруст распада в ушах:
Каждый, в горечи, шаг
По костям… по костям… по костям…

Это, к искусу глух,
Обращается в слух
Дух,
не ждущий покоя, ведь смерть —
Пересмешница — злей
В воплощеньях, с своей
Тривиальной косою…
Ответь,
Упираясь во тьму
Горьким сердцем, — чему
Изнуряемых жизнью учил?
Не тверди, что спасал,
Ведь абстрактно страдал,
Потребитель дежурных чернил.

Искупима тобой (?),
Жизнь объята бедой…
У грядущего — ссуду не взять.
Тонкий пастырь души,
Не пасуя, спеши
Не страдать, но — и внять, и спасать!
Все печальней, в упор,
Хор отринутых… хор
Беззащитных…
Спеши, в свой черед,
Не скорбя, а — любя,
Ведь никто за тебя
Не поймет, не придет…

Не спасет…






Над Чуйской долиной


Полдень пекло разжал…
Оглушительный жар
Я хватаю обугленным ртом…
Ест глаза мои пот.
Нас несет вертолет
Из баллады в сонет.
Как фантом,
Следом — тень по земле…
В обмелевшем стекле,
Миражами колеблем,
вдали,

В грубой зримости дан, —
Океан…
Океан
Конопли… конопли… конопли…

Проливною весной —
Конопля подо мной,
Оголтелая,
в мощи своей…

Стервенея, в поту,
Тебя косят в цвету,
Ты — выкашиваешь людей…
Ишь ты, как, молодцы,
Размахнулись косцы!
Опускаю измученный взгляд…
Гул долиной идет.
На столетья вперед
В поколеньях — прокосы горят.
Там, кровавы, и тут
Все растут и растут…
Ужас,
ужас в сознание влит,
Ведь у горной реки,
Бытию вопреки,
Ядовит — хлорофилл конопли.
Он жесток, хлорофилл:
Миллионы могил,
Оплывая слезами, — за ним.
Выжигаешь дотла,
Злак несчастья и зла,
Наши души?
Ты — непобедим?

Но в долине пост есть,
И, непроспанный, здесь
В караул я, мальчишка, ходил…
Карабин за спиной,
Я, отчаянный,
твой
Кирзачами давил хлорофилл.
Потому моя речь
Откровенна, как желчь…
Неужели, отчаясь, тебя
И ни вырвать,
Ни сжечь,
Чтоб детей уберечь,
Чтоб от горя отречь,
Конопля?!

Я б давил тебя,
бил,
Ведь все тот же, что был…
Молодая, в цвету, не держи…
Отпусти, конопля,
Золотые поля
Для высокой пшеницы, для ржи…
В череде дат и вех
Истощается век
Заповедных лагун лебедей.
Из грядущего дня
Заклинает меня
Неродившийся внук:
«Не добей!»…






* * *


Стаей,
похудевшую,
Слизывая пот,
«Винтовую девочку»
Тянут в хоровод…
Ей — «презренной прозою…» —
В юные года,
Ей, распятой «дозою»,
Все равно — когда,
Как и с кем, и…
В гоготе —
«…ничего… не грех…» —
Мера бледной похоти —
«Девочка для всех…».
На паркете, потная —
Неприглядный вид? —
Вот она, затоптана
Сворою,
лежит.

Оторвись от «ящика»! —
Рацио зверей
У самцов, глумящихся
Над покорной ей.
Не спеши, возвышенный,
С «…не могу помочь…».
В бьющейся, униженной
Видишь чью-то дочь?
Видишь, скуку прячущий
В перепалке дней,
Эту мразь —
над плачущей
Матерью детей?
Что ж ты, кладезь опыта?
Воздыми очки! —
Пол-России втоптано
В горькие зрачки.
…Заслониться б кармою
От бездольных сих —
Вешней Пармой, дамою,
Драмой на троих…
Отсидеться б, знаючи,
Что саднит — покой,
За стеной, листаючи
Выжатый «Плейбой»…

Только в подсознании,
Где уже печет,
Поздняя,
дознание
Девочка ведет…
Как глаза ни прячу я
В сумерки лица, —
Прямо в душу
зрячие
Язвы от шприца,
Горькие, «преступные»,
Столько дней подряд —
В душу, неотступные,
Дерзкие — глядят.
Но, в слезах разорванных,
Дряблые шаги,
В душах загазованных,
Закричи! —
не зги!
…Обдираясь городом,
«Девочка для всех»,
Кто ж ты? Зомби?
Господом
Не прощенный грех?
Льешься тротуарами…

Перышком скрипя,
Как тут ни вымарывай
Из судьбы тебя… —
_Миллионолицая,_
Ты — в забвенье, там,
Горькою истицею
К отстраненным нам,
К тихим… к пьяным… к взвинченным
Ужасом конца,
Скопом — обезличенным
Прятками лица.






Лесополоса


Рассвет затеплил алый знак,
В ветвях посвистывает ветер…
Закинув за плечо пиджак,
Друг в сторону кивнул:
«Там дети
Сожгли собаку…».

Я, простак,
Провинциально ахнул:
«Как?!».

«Да так…
Во-он лесополоса…
Там, значит, сушняку набрали,
Голодного, как видно, пса,
Привадив салом, привязали
И — подпалили…

«Как?! Живьем?!».

«Живьем… —
И почку раздавил он, —
Так до-олго (дело было днем)
Все слышали, как дико выл он…».

«И не вмешались?».

И — в ответ:
«Нет…
Ты попробовал б, вмешался…
Так, сунулся какой-то дед
И громко после сокрушался,
Мол, вот, ввязался…».

«Почему?».

«Огрели палкой…».

«Вот так дети!».

И горько мне, что не пойму:
Откуда среди нас — вот эти?..
Зачем полез, приблудный, в лес?!
Он подходил с опаской или,
Безродный пес,
лизаться лез,
Когда, подонки, подманили?..

Он, и привязан, бил хвостом,
Не лаял — на друзей не лают…
А завалили сушняком —
Подумал, верно, что играют?
И может, в простоте своей,
Он млел под детскими руками,
Безродный пес,
с младых когтей
Воспитан взрослыми пинками?
Млел, не обласканный судьбой…

Но ветки вспыхнули, и — первый
Слепой укус огня, и боль
Проворно облизнула нервы.
Над юной лесополосой,
Где гоготали
э т и  т в а р и,
Из боли выхлестнувшись, вой
По этажам глухим ударил.
Зажатый спазмою слепой,
Обугленный,
он рос над маем,
Непостижимой глухотой,
Как пустотою, отторгаем,
И — догорел…

Ну, что за жизнь?! —
Не взглянут… не спасут… промчатся…
Как в ваши души ни стучись, —
О, Господи! —
не достучаться.
О милосердии кричал,
А милосердьем прочим — бремя…
Да будь мир проклят! — опоздал,
Ведь в спазматическое время
орим, соотич…

…Боже мой!
Собачьей ночью воспаленной
Не задавить — утробный вой,
Декорумом не защемленный,
Как будто бы предсмертный пот
Нас всех обмыл…
Так
спазма духа —
Комок в гортани — криком бьет,
Непостижимая для слуха…






* * *


Пустынный день…
При трезвом свете,
В неискупимом сентябре,
Где ж, молча озираюсь, дети
В обезголосевшем дворе?

Ну, так скажи мне без утайки,
устынный двор, без юных лиц,
Где ж те щебечущие стайки
Восторженных отроковиц?
Скажи мне, мать, белее мела, —
Ну, где ж, вне грима и премьер,
Неискусимого Ромео
И прилежанье, и пример?

Они в бреду,
подобье палых,
Листов влачатся, путь таков,
Они,
насельники подвалов,
Неисцелимых чердаков,
Куда, в напутствии дурмана —
Что ни трещи, исход един, —
Их увела — марихуана,
Пригрел, двурушник, — героин,
Их, дотлевающих в притоне…

С опустошенностью в чертах,
Они, вповалку, — на бетоне,
И полотенца — на глазах.
Там, в подсознанье,
теплясь влажно,
Мерцает (жалобы оставь!)
Одна-единственная жажда:
Лишь только б не «сломали кайф»!
Вот так…
Ни жить, ни тлеть, ни киснуть,
А, невменяемым пока,
В блаженстве каменном зависнуть —
На полмгновенья,
на века,
Ведь, чем ты ни велеречивей —
О лирике,
о васильках, —
Нет, к ужасу, красноречивей
Надсадной пустоты в глазах.

…Непредрекаемый стихами,
В любом из обликов — един,
Предмет девичьих воздыханий,
Отличник и примерный сын,
Но — тень…
Что б забытье ни пело,
Сам — жертва, ласточка, дебил —
Забил, угрюм, в себе — Ромео,
Джульетту — в ласковой забил.

И что там ни стенает пряха,
Ушли они, исход един, —
Прах, в горьких сумерках, от праха
Кладбищенских суровых глин.
Так, в виртуальных арабесках,
В небытие —
исход иных? —
Всё, просочились… и ни всплеска
В свинцовой памяти живых…

И вот, до головокруженья,
Распадно тая в небесах
Лишь гулких галок голошенье
В обезголосевших дворах…
Не потому ли, к сшибке прений,
Невыносимей — мы вовне? —
Всё тени, с хрупкостью растений,
В обезголосевшей стране,
Где, пасынки небесной квоты,
Сухой былинки не примяв,
Зияют в осени —
пустоты,
Их очертания приняв…

В неиссякаемом движенье
Фантомов,
не тревожа луж,
Щемящее перемещенье
Воздушных токов?…
судеб?..
душ?..

Что за ненастье ни настанет,
Проступит сыпью на стекле, —
Всё боль, собрав их, горько тянет
К обезглаголенной земле,
К тщете иллюзий, праха, пыли…
Пролетные,
в урочный час
Мы проглядели,
мы забыли
Их, что «не забывают нас».
Как, сволочная, ни убога
Явь,
да не выразишь ты, сир,
Как одиночество,
без Бога
В людском роенье, ловит мир…






Аксакал


Степь.
Полуденный зной…
Ветхий дым над трубой,
Три, в голодной кошаре, овцы —
Ху-удо жил аксакал,
Так от жизни устал,
Что в петлю бы,
когда б не «гонцы»,
Взяв его в оборот…
Что ж за дошлый народ,
Ведь не злак, а пустое… сорняк…
Эта, в знойных полях,
Конопля…

«Конопля, —
Самый ушлый смеется, — верняк,
Коль решил богатеть…
Это как посмотреть —
Ишь, сорняк! Да ты в корень гляди:
Как поставишь стожок —
Сразу денег мешок,
Хоть отару, отец, заводи!».

Так — сиреною — пел…
И как в воду глядел.
Потому ли, еще до зари,
Рано встал аксакал
И к полудню сметал —
Акасакал-то! —
стожок конопли?

И нужда —
аксакал
Клясть судьбу перестал —
Позабыла дорогу к нему,
Ведь, как лучших друзей,
Есть чем встретить гостей
В обживаемом, новом дому.
Что сказать? Молодцы
Эти, значит, гонцы,
Только плохо — недолго гостят…
Раз! — и «на посошок»,
Погрузили стожок
И к другому по зною пылят,
И т. д.

Там, устал,
Ждет другой аксакал,
Снова деньги… застолье… вино…
Снова — «на посошок»!
А куда тот стожок,
Ему, в черном поту, все равно.

В нас самих, а — не вне,
Дурь ползет по стране.
Воплем в ломке исходит пацан,
Он размазан, пятно,
По грядущему… Но
Крепко, труженик, спит аксакал.

Изнуренна,
с утра «Наширявшись», сестра
Отрешенно шагнула в окно,
Содрогнувшись во мне…
Но, счастливый, во сне
Он все косит, и косит, и ко —
сит ее, коноплю…

Обмирая, в углу,
Мать обрушилась, бледная, в шок,
И «в душе волдыри…».
А уже, до зари,
Он вершит свой дежурный стожок…
Спят агностики, спят
Кафкианцы — не бдят.
Ко всему, оторвешь ли едва ль
От возлюбленных — их,
Разомлевших… живых…
А, в росе, неуемная сталь
Вжик да вжик, вжик да вжик —
Он к работе привык…

Я все чаще в сомненьях тону,
Ведь ему, так и знай,
Воли, ушлому, дай —
Он заставит стожками страну,
Неуемный старик…
Вжик да вжик, вжик да вжик —
За его пропотевшей спиной
Все отчетливей — на
Променаде… — видна
(Неизбежна?)
особа с косой…

Стон… молчание… крик…
Вжик да вжик, вжик да вжик…
И куда бы я, прям, ни спешил, —
Обжигая, в зрачки
Наплывают стожки,
Словно холмики свежих могил…






Канкан


_Элге_Л._




Эти ноги…
Ноги — выше головы!
И не тщитесь — не сумеете, увы…
Роковою отливая белизной,
Выш-ше! —
ноги проливные над толпой.
Р-р-разухабистою музыкой одет,
Взмылен, радугой горит кордебалет.
И у каждой в одурманенных зрачках
Машет палочкой прогорклый Оффенбах…
Выш-ше ноги над толпой!
В глазах огни
От сплоченной наготы… И — вдоль ступни,
Вверх по икрам, по слепящим бедрам —
рад,

Р-р-распален, уже карабкается взгляд.
А пьянящее бедро, его изгиб,
Затекает в недоступное… Погиб!
На мгновенье отпусти,
ослабь капкан,
Дай хоть дух перевести, шальной канкан!

Треск колготок…
Негде яблоку упасть.
У жующих — пневматическая страсть…
Нагота бросает в краску. Нет лица
У набрякшего, кромешного самца!
Он исходит жаром, слизывая пот,
Искушаемый, заглядывает под…
Он глазами, оскудевшими дотла,
Р-р-раздевает, раздевает! —
догола.

Пол есть пол — не отвлеченное…
Тяжел,
Достоверен и предметен, вздыблен кол
В тесных брюках, на табачном сквозняке,
Костенеющий во млечном столбняке…
Этот, Элга, тебе явно не знаком,
Слепо шарящий под фиговым листком?

Но, пришпоренная музыкой, в поту,
Элга — мыслями в застиранном быту.
Феерической кивая головой,
Размышляет:
«Как там маленький, грудной?
Впрочем, что ему? И сыт он, и в тепле…».

А глаза привычно шарят по толпе,
Где ж — тасуют — ее будущий клиент?
Может, этот что покуривает «Кент»?..
Или тот, что пьяно тянет, костолом,
Мятый стольник за заставленным столом?
Или два?
А впрочем, все это мура!
Значит, снова извиваться до утра,
В чью-то спину запуская ногти,
всласть
Исступленную разыгрывая страсть.
И — проснувшеюся улочкой к врачу…

Выш-ше ноги!
Выш-ше ноги!
Не хочу!

«Будешь! Будешь!» —
воспален и упоен,
Медной похотью исходит саксофон,
Настигающий…
От пота полупьян,
«Да-да-да…» — стучит копытцами канкан.
Оглушая, бьет — распаренный, нагой,
Бесконечными ногами
над толпой.
Элгу, с красными мурашками в крови,
Обливая, бьет падучая любви…

Выш-ше ноги! Выш-ше ноги!
Это пир —
В искушение чумы, и вышло — тир,
Ибо, склонную и к блуду, и к вину,
Нарастая,
бьет падучая — страну,
Бьет сердечную твою…
Но — сыт и пьян,
Каждый сам себе — клокочущий канкан,
На ревущем, отпевающем ветру,
На юру —
как умирают на миру…






* * *


В румянце прародительницы Евы,
Заложницы рискованной игры,
О чем вы, искусительницы,
девы,
Но — в алчущих отметинах иглы?..

Сполоснутая млечным — их! — дыханьем,
От страсти обмерев,
В сирени,
жизнь затоплена мерцаньем
Затепленных для материнства дев…

Но — истощив, просверкивает иней
В чертах толстовских героинь,
Ухмылка рока…
Есть у рока имя,
Влекущее к распаду? —
героин…

Сны дышат летом,
грешным померанцем.
О чем вы, девы — ах! —
Одних и тех матриц,
по матрацам
Откупленную нежность расплескав?

Лишь вскинетесь — от солнца заслониться
В полдневный зной, —
Как на руке, под ситцем, обнажится
Рой язвочек, оставленных иглой…
О чем там сокрушенность ни вздыхает,
В те язвочки,
замучено язвя,
Жизнь, скорбно усыхая, истекает,
С собой в небытие зовя…

Едва от кукол, от Джульетты в грусти,
Такой разверст в их душах ад,
Что, побледнев, пред Богом не опустят
Студеный,
препарирующий взгляд.

И — обревусь, их юность вспоминая…
К сарказму инфернальной мглы,
Да устоит душа моя,
читая
Евангелие от иглы…






* * *


Не тяни меня, «винт»,
Как в глухой лабиринт,
В тень… в проулок… в сиреневый чад…
На промозглом углу,
Сигаретки — во мглу,
Забубенно фигурки торчат:

«Я — Марина…».
«Я — Лю —
ся,
малину люблю…».
«Меня мама
Оксаной звала
Я б могла, твою мать!
на рояле играть…».

«Вика, видишь в «фиате» козла?!
Это он не платил…».

И — плевок загасил
Сигаретку… Рванулась поймать,
Вмять в бетон, если пьян…
В дерзкой краске румян,
Тоже чья-нибудь, в будущем, мать…

Это — «винт»,
это — «винт»
Впился в кровь, ядовит!
Кто ж ласкал ее… холил… любил?
Это «винт» виноват —
Приценился к ней гад,
«Дурью»
ей за любовь заплатил,
Ведь, сластена и жлоб,
Низкий, в складочку лоб,
Прогибая их судьбы, «купе-ец»,
Этих, что на углу,
Тароват,
на иглу
Всех, стервец, посадил, наконец.

Он алчбою гоним
По стервозным, по ним;
Искушаемых — невпроворот.
Покидаючи век,
Лишь один человек,
А не звери, —
натурой берет…

Это, в сумерках, суд
Назначает абсурд:
Та — подолом метет тротуар,
Эта — дышит вином,
Под ментом ли,
«винтом» —
Ходкий, в цепких мурашках, товар.

Наркотический спринт,
Отпусти меня,
«винт»!
Лишь фигурки торчат на углу,
По бетону шаги,
В непроглядных — ни зги,
И никто не обнимет: «Люблю…».






Разъезд


Отверженная нежность — отвернется,
Любовь — дежурной дозою разъест…
Ну, что тебе, в распаде, остается?
И неизбежность выдохнет —
«Разъезд!».

И бытие,
исколотое ссорами,
Невыносимо, дух не перевесть,
И примиренья с тусклыми повторами —
Все запеклось пронзительным —
«Разъезд!»…

Уж календарь осыпал дни последние…
Но брезжит в ваших думах, уводя
От главного,
пока еще — в неведении
Уже — в недоумении,
Дитя.

Ну, что сказать родному человечку?
Поймете ль вы,_такое_натворив,
Как по незащищенному сердечку,
Вселенную круша, пройдет разрыв?!

Еще он смотрит ясными очами…
Ну, что же ты, отец?!
Ну, что ж ты, мать?!
Бессилие его,
его отчаянье
Не приведи Господь вам испытать!

Убийственна ущербность — в материнстве,
Как и в отцовстве… Знайте ж, наконец:
Значенье нашей жизни в триединстве:
МАТЬ — СЫН — ОТЕЦ.

Его ночные слезы — ваша исповедь,
Тень тайного страдания на лбу…
Одумайтесь! — еще не поздно выправить —
Вы верите в прозрение? — судьбу.

И не разрыва ждет она — слияния,
И вы — вне бед, пока она висит
На беззащитной ниточке дыхания —
Сближая ваши руки,
сын ваш спит…






Хворые дали


_Памяти_священника_А._Меня_




Еще ошеломлен, ненастье
Прожег мучительным лицом,
Во тьму проваливаясь,
пастырь
С неискупимым топором
В спине…

Ухмылка амплитуды,
Что плодоносна и стара, —
От лобызания Иуды
До рубящего топора.
Догадки утлы, точно бредень…
Но подноготная темна —
Чьи, искушая, гены бредят
В убийце?

Бедная страна,
Где в смерть — поигрывает ересь…
Не обернешься, поутру
Перелицованный Сальери,
Доверившийся топору?
Или — засасывает право
Неотвратимо,
вне вины,
Организуемым Вараввой
Зайти, бликуя, со спины?

Как, сволочная, ни убога
Жизнь, — тот, кто, хекнувши, рубил
В слепую эту спину, —
БОГА
В себе, потерянный, убил.

Уже придвинулись, бледнея…
Но, сердобольное,
оно
Прикрыло протоиерея,
Расправленное полотно.
На синем сквозняке проточно,
Хранит, печальное, оно
Не очертанья тела — то, что
Уже постигнуть не дано,
Как не понять себя, покуда,
Во отрицание добра,
От индивида до Иуды —
Просвет
в жало топора…
Захлестывая и зверея,
Неискупима явь, поверь,
Душою протоиерея
Оставившей нас…
И теперь
Кого,
в радении убогом,
Из-под полы слепит, востер,
Полемизирующий с Богом,
Свежезаточенный топор?..






* * *


Горько сжалась —
язвит панорама? —
Золотое пространство до храма,
И, в объеме трехмерных небес, —
Сострадающий вздох литургии…
Прихожане твои и другие…
Удивительно плотный замес.

В ясной осени провинциальной
Совпаденье провиденциально:
Ясен истиной взор сентября,
Тало,
в день Иоанна Предтечи,
Поминальные теплятся свечи,
Состраданье к сущим даря,

Состраданье к забытым тобою,
К незабы…
Истекает свечою
Праздник Усекновенья главы
И, слоящийся в воздухе плоском,
Обнимает расплавленным воском
Отрешенные пальцы вдовы.

О, как жадно нас к сердцу прижали
Помраченные,
хворые дали!
Неужель, воплощаясь во прах,
Оголтелая жизнь перед нами
Топорами слепит,
топорами,
Топорами —
до крови в глазах?

Но, взыскуемо духом,
глубоко,
Зорко зрит оно, горнее око,
Вопрошая, — видней с высоты
Не страдания, а утешенье,
Заблуждения и прегрешенья,
И раздумья незримо чисты…

Так продлись же, раздумья продляя,
Хоть надежду на мир оставляя,
Только не наставляя,_как_жить,
В искуплении…
в искусе…
в боли…

Исцеляя ограбленных волей —
Отрицая,
крушить и губить!

Потому ли с забвением ладим,
Что по душам прошли, как по гатям,
Утопая в смертях? Но уже
И тебя — обнимает смиренье,
Мир уходит, скорбя, в утешенье,
И — стенает убийца в душе…






Парис


…Не осмыслите,_как_
Он, исчадье клоак,
Лютым сердцем пролившись во тьму,
Помня ломки свои,
Проливную в любви,
Он жену — «посадил на иглу».
А была она — приз…
Местечковый Парис
Искусил ее — подлым огнем,
Чтоб, казнима судьбой,
Прозябала рабой
При скупом и лукавом — при нем.
И с утра, пустолиц,
Заряжается шприц,
И младенец под сердцем ее,
Шквальной «дозой» накрыт,
Немо, в муках, вопит,
Проклиная зачатье свое.

Ты о чем,
немота,
В зорний мир пролита?
Но, в чужое забвение вшит —
Состраданье не бдит… —
Он вопит и вопит,
Обернувшись удушьем души.
Он родится — орать?
Ну, так что ж она, мать?! —
Путь
уже отпустивших за ней,
За иглою, — свою
Жизнь, кренясь на краю,
Путь бессилья и страха…

Не смей
О любви!
Либо пей,
Либо слизывай лейбл…
Спрячь, зоил, вопрошающий взгляд,
Ведь писать про любовь —
Как забеливать кровь,
Когда мечутся… плачут… болят…
Ты, в проблемах, не тот,
Что был в прошлом. Но, вот,
Как он ни повседневен, твой бег,
Примиренья не жди
И себя не щади,
Настигая подонка в себе!
Невеселый итог…

Проклиная за то,
Что, дробясь, не помог, не посмел,
Ткни себя же, казнясь
Мордой, страждущий, в грязь,
Чтобы сам, наконец-то, прозрел!
Не был, прям, подлецом…
Но, в ладони лицом,
Как ты, непререкаемый, мог? —
Ведь под сердцем, тяжел,
Млечный,
в кому ушел
Обливаемый мукой комок
Плоти…

Что ж она, мать?!
Как у бед их отнять,
Ведь, и как бытие ни болит,
Из твоих же зрачков —
Не предмет для стихов —
Он, спеленут бессильем, вопит.






Смерть от голода


_Памяти_журналиста_Василия_Гилева_




Посреди не пустыни — города,
Перемолотая молвой,
В повседневности — смерть от голода
На затоптанной мостовой…

(Гомон взбух над толпой и — скучился…)
Опустив его на бетон,
Кто-то выдохнул:
«Все… отмучился…»,
А ведь помнят еще, как он
Жил — Фальстафом, смеялся молодо…

Но, распадный, в конце концов,
Изнуряя,
автограф голода
Через высохшее лицо.

У друзей — в ледяном забвении,
Жизни кровоточащий скол,
В непроглядном изнеможении,
Обливаемый болью, брел.

В пустоте мирового холода,
Среди нас,
о бетон головой,
В повседневности — смерть от голода
На затоптанной мостовой…
Брел, бессильный, смеркаясь в сирости,
Горький пасынок бытия.
В эйфории условной сытости —
Смерть от голода!

И ни я,
И ни ты — не спасли, немолоды,
Как порою ни суесловь…
В чем, генетика, смерть от голода?

Смерть — от голода на любовь,
Хоть на корочку сострадания,
На прозрение…

Зарыдав,
Задавите свое рыдание —
Не кощунствуйте, опоздав,
Дескать, вот… бытие расколото…
Не подъемля тоскливых глаз,
Не кощунствуйте! — смерть от голода,
Словно кровь, повязала нас.

Равнодушие — как удушие…
Руки каменные умыв,
Кто ж заложники равнодушия,
Суетою гонимы? — мы!

Посреди не пустыни — города,
На бетоне,
распадным днем,
Мы посеяли — смерть от голода…
Что, взыскуемые, пожнем?!






Олене


Год, как мы с тобой в разлуке,
Спало прошлое с лица…
Потому ль все чаще
_глюки_
Выползают из шприца?

Ты юна озерным взглядом,
Но, в бессонницах твоих,
Шприц — как шпиц,
он, верный, рядом,
На обочине любви.

Ах, в уколах, эти руки,
Обескрылев на лету! —
Оборотни рока,
_глюки_
Высосали красоту.

Ключ к гармонии — не в Глюке? —
Коль, в сознании провал,
Бесы, ведьмы, вии —
_глюки_
Правят, в черных баллах, бал.

Ты лежишь, упав неловко,
В запаленном:
«Не могу-у-у!» —
Инфернальная тусовка
В воспаляемом мозгу.

Дробь зубов, как на морозе,
Ибо — на бетоне ниц —
В каждой, убивая, дозе
Сонмы
_глюкоединиц._

Ты в паденье — откровенна,
Снова,
затмевая свет,
Забытье сочится в вену,
И, проклятой «дури» вслед,

Истекает век — по капле,
Проклинаючи свое,
В гулких_глюках,_
апокали —
птическое бытие…

Заслонившись от позора,
Предаваемая,
та,
Виртуальной маской мора
Жизнь, страдая, облита,

Ведь, всеядный,
во спасенье
От тоски, эринний, злюк,
Пустоты, — души затменье,
Поводырь забвенья —
_г_л_ю_к…_

…Невменяема,
не другу
(Искаженные черты),
Обнажая руку,
_глюку_
Поверяешь страхи ты.

Обернулось  л о м к о й, к мукам,
Нарекаемым  с у д ь б о й,
Преломляемое_глюка_ —
_ми,_все, чем жили мы с тобой.

Мы — у неба на поруках?
Но, кромешный, навесной,
Он уносит,
вихрь_глюков,_
Облетевшую — с собой…

Ты кошмарами обильна —
С ними, гибель торопя,
Как, отчаясь, ни бессильно
Заклинай: «Вернись в себя!..».

Ты, исчезнувшая, в воле —
Обмерев,
колоться, пить,
Оболочка вечной боли…
Только как тебя забыть?!

Воют бесы,
вьются_глюки…_
Позабудь мое: «Пойми!»,
А в исколотые руки
Слезы поздние прими,

Те, скупые,
в обещанье
Иллюзорно светлых лет,
Слезы горя и прощанья —
Им, в тоске, прощенья нет…






* * *


Курноса, в веснушках,
летняя,
Украдкою —
удержи-и-и! —
Ты куришь, двенадцатилетняя,
Прозрачна от анаши…

Косички еще — не кудлы,
Вот, прядку еще поправь…
Что ж куклы твои? — а куклы
С хозяйкой играют в «кайф».

Она,
полудетской лепки,
Отводит прозрачный жест
От язвочки сигаретки,
Которая все проест.

В проклятиях —
что лукавить? —
Не зная судьбу свою,
Она не прожгла — сожгла ведь
Квохочущую семью…

Ты, русая зомби,
пленница
Капризов, причуд своих,
В забвении — соименница
Задавленных мук моих,

Ведь, все потерявши, бледный
Дичок,
ну, куда бледней? —
Уже под присмотром бездны,
Ты с каждой затяжкой — к ней

Все ближе, ведь одурь, тяжко
Бессилие торопя,
Затяжкою за затяжкой
Высасывает тебя.

Июль на дворе — ты помнишь?..
Но, вспышкою ослепя,
Зачем же вот так,
наотмашь —
От жизни и от себя?!

Так остановись, упряма! —
В молчанье уйдя от всех,
Бессильно стенает мама,
В кромешную боль осев…

Так брось сигаретку! —
память,
В суровых слезах, отца
Обводит сухим дыханьем
Овал твоего лица —
Там, в детстве…

В тебе ласкали
Дюймовочку,
Но, под лай,
Ты щуришь глаза, с окали —
ной в голосе:
«Не ломай
кайф!» —
И, заголив коленки,
Уходишь,
лицом к звезде,
Теряясь, нырнув, в подземке
Заемной у Кафки, где
Несутся,
в пристрастьях спорных,
В тоннелях — надежды, страх
Сограждан,
в огнеупорных,
Эпохе подстать, сердцах.

…Взыскующ,
в софитах сцены,
Сомнения истребя,
Под юбками Мельпомены
Я прятался от себя,
Надсадная жизнь…
Согреты В терцинах,
На склоне дня,
Волхвуют шелка Джульетты,
О вечности шелестя,
И, в перипетиях зорче,
Исчадие перемен,
Кромешные страсти прочит
Прогорклый кармин Кармен.

Тем, сумрачные,
в ознобе,
Сценических фишек вне,
Кромешнее — толпы зомби,
Растекшиеся по стране.
Подернутая слезами,
Святоша и б… на вид,
В заклиненном подсознанье —
«Забвенья!» —
она вопит…
Забвения — от надзора,
Позора,
истор. темнот,
От глада, от вора, мора,
Чей алчущий час пробьет.

И, юная, с нею вместе,
Ты, девочка,
(мир суров…)
Лишь тень запятой — в контексте
Свалившихся катастроф.
Как, с ветром в висках, ни виснем
На жизни, —
ты, горяча,
Потерянно таешь — в жизни
С чужого, считай, плеча.

И вместе с тобой,
к смятенью,
Исчезнут, в конце концов,
Просачиваясь в забвенье,
Косички твои… лицо…
Как, хрупкая, ты продрогла…
И, вины копя,
больней,
Что поводырями рока
Мы, сильные, стали ей…

Мы бренны, увы, и кратки…
Что, гаснущая, с собой,
Болезная,
на сетчатке
Ты в мир унесешь иной? —
Разбитую маму? Книгу,
Что не дочитала? Вал
Сирени весной?
Барыгу,
Что «травкою» угощал?
…В раздумьях о катастрофе
(Куда там Кастальский ключ…),
На Кафке настоян,
кофе
Дерет наждаком, горюч.

И чем я отвечу,
в бремя —
Порою? И что тут врать,
Покуда не скосит время —
В мглу житниц своих убрать?..






* * *


Как жить? —
Проталинка в судьбе
Немолодых и сирых,
тонок
И ломок, аки хвощ, в себе
Замкнулся — «на игле!» — ребенок…
Как жить?!
Чего, стеная, ждать?
Пока не хрип по перепонкам, —
Поговори с ребенком, мать,
Поговори, отец, с ребенком!

Он к исповеди, к вам идет,
Душой вниманию внимая,
Ведь он
не отповеди ждет,
А — ясности и пониманья.
Не рвитесь, в раже, поучать,
Не рвите, пылкие, где тонко…
А — выслушай ребенка, мать,
А — выслушай, отец, ребенка!

Не оставляйте его — мгле!
Осунулся и оглянулся…
От одиночества —
к «игле»
Он, холодея, потянулся.
Сумейте же его понять!
Туда, где хрипло воет ломка,
Не отпускай ребенка, мать,
Не отпускай, отец, ребенка!

Он, и в пороке, не изгой…
Ему,
покуда явь ярится,
Как в детстве, слабому, душой
К родному — нужно притулиться.
И, дни отбрасывая вспять,
Какая бы в судьбе ни гонка,
Не потеряй ребенка, мать,
Не потеряй, отец, ребенка!

Сам проклинающий беду,
Вникающий в ее природу,
Он, исстрадавшийся, — в бреду,
Не находя в нем, жалкий, брода…
На что, отчаявшись, пенять? —
Он рядом, тут,
слабей кутенка…
Не предавай ребенка, мать,
Не предавай, отец, ребенка!

Ну, как же, горю вторя, жить? —
В себя,
и это в вашей воле,
Сумейте, вместе! перелить
Его отчаянье и боль! И —
Понять, услышать и — обнять
Душою…
В сумраке негромком,
Поговори с ребенком, мать,
Поговори, отец, с ребенком!






* * *


Тяжел в движениях,
сожжен
Затяжкою забвенья,
Зверь,
Сын, стервенея, бьет ножом
Мать, вжавшуюся в ужас…
Твердь
Распадом дышит, хлипкий свет…
У нее,
выжженной дотла,
У обнищавшей, денег нет,
На «дурь», заплакав, не дала…

Душа в затмении:
«Кого?
Кого он бьет?!» —
В глазах ни зги,
В голодном хлюпанье, крово —
точат рифленые шаги…
Еще младенцем,
голышом,
Не из груди ль он млеко пил?
В нее, иссохшую, ножом
Он, стервенея, бьет,
дебил!

Мрак в сердце — отверзает зрак…
Весь мир — вовне,
не видя, как
По обескровленной стене,
Она сползает по стране,
С прозрачной тяжестью в руках,
Тоски и жалости комок…
На обмирающих губах
Кровавый всхлип:
«Не бей, сыно-ок!».
Не бей! —
и высь, и твердь, и взгляд
Над зыбкою, в потоке дней,
В душе, разъятые, вопят
Ему, чудовищу, —
«Не бей!».
«Не бе-ей…» —
хрипит она, нет сил…
Так что же ты, «народа глас»,
Клянущийся, — не заслонил
И, сострадающий, — не спас?
Выходит, врал…
Ну, что ж ты, раб
Рефлексии: «Быть иль не быть?» —
В грехах закис?
Иль дух одряб? —
Ведь, отрешась, помог забить.
Выходит, врал…

Уже темна,
Там кровь ее горит,
скорбя,
Где, обеспамятев, страна,
Она хваталась за тебя,
В кровавых пузырях, дыша
Бессилием
(не жизнь, а — шок!)
Уже там, в горних…
Но душа —
Уста отверстые:
«Сыно-о-ок…».






Арал


Бредем бредовым руслом —
из-под ног,
О нервы скрежеща, ползет песок,
Прогрессом замордована,
вода
Ушла и в морок бросила суда…
Обугленный пейзаж, тяжел и жуток,
Вмят в подсознанье, вычерпав рассудок
Промозглой драгой,
вкрадчивый песок
Въедается в токующий висок
И там шуршит…

Не пишется — строка
Бессильна, как иссохшая река,
И выгорает в выжатой строке
Ослепший катер в ржавом столбняке.
В глухой крови вскипая белизной,
До дальних хромосом простерся зной,
Где проклинает, может быть, меня Потомок,
силлогизмами звеня…

Вот почему,
в страдании безликом,
Я растекаюсь мыслию по книгам,
Листая времена. Свистит песок
По нищим руслам пересохших строк.
Он явь,
точно траву, со свистом косит,
Страданья не уносит, но — заносит,
Покуда о несбыточном пою,
Юдоль мою,
безвыходность твою…






Эйфория


Я потерян для Господа? Что ж…
Серый дождь
На душе,
ну, а тело бьет мутная дрожь.
День отвратен, и баба фригидна…
Потому ль, что разор и Россия во мгле,
Не слезая годами, я «торчу на игле»,
А с нее во все стороны видно?

Я иглою вопьюсь прямо в пульс,
уколюсь
И на время Троянской войны отключусь,
Позабыв о долгах и о ссудах…
И глазницы Горгоны, и какаду,
И библейская ночь в Гефсиманском саду —
В обескровленных тлеют сосудах.

Я стабилен среди коммунальных страстей,
И во мненье соседей, и в позе своей,
Хоть обрыдла она…
Скисло время —
Скисли дряхлые лозунги, и потому
Я не верю, потерян для всех, никому,
Верю — зелью, стучащему в темя!

Время болью набрякло, как гнойный абцесс,
Расползаются ткани его…
Про инцест
Утаю от жены и от друга:
При пустых вечерах и карманах пустых,
Мы пускали по кругу — любимых своих,
А теперь, говорю, — шприц по кругу!

И, ознобом давясь, истощается свет,
И разумная речь расщепляется в бред,
В речь нирваны… Всего за мгновенье
До нее,
как слеза по слепому лицу,
Погружаясь в потемки свои, по шприцу
Я стекаю — в забвенье. В забвенье…
Я свернулся, как плод человеческий, влит
В материнский покой.
Бытие не саднит,
Как во чреве, в слепом промежутке
Меж зачатием и бытием,
А потом
На кушетке — пластом, и суставы — жгутом,
Тектонический вывих в желудке…

Саркастический воздух отвесно звенит,
Пол встает, как стена,
вырастая в зенит,
Вмят в слепое лицо… Под ногтями
Не осенняя грязь, а судьба запеклась…
И в распад я вмерзаю,
чудовище! мразь —
Запаленно биясь под ногами.

Зной Ургенча и Углич —
не эти углы —
Открывались мне с потусторонней иглы,
В оправданье… До изнеможенья
Я кричу, как безумная флейта.
Отсель
Дай протиснуться, как в невозможную щель,
В благодатную полость забвенья.

Шприц впивается в жадную вену, упырь,
Голова нарывает огнем, как волдырь…
С дрожью по оплывающей коже,
Я, сжимаясь, —
в жестокой, кромешной горсти —
Недоносок нирваны,
кричу: «Отпусти-и,
Голубое забвение!».

Боже…






Рождество


Снег инфернальный…
Глубоки —
Льдом отливает скол недели —
Осатаневшие белки
Изнемогающей метели.

В слезливом лепете старух,
Она, затверженная ими,
Дома пускает в пляску,
слух
Слепя перстами ледяными…
Обруганная меж людьми,
Она стенает в срубах, в трубах,
Выветривая, черт возьми!
Сны — в гулких крупноблочных бубнах.

Вселенная — в снегу до пят…
Обледенелы,
средь недели,
Спеленуты ознобом, спят
Больницы, тюрьмы, богадельни…
Со отчуждением в глазах,
Слепых и навьих,
как стаканы,
На непроглядных площадях —
Осмеянные истуканы.
За родом род,
за рядом ряд,
Неистребимы и нетленны —
Вздымающие взгляд на взгляд,
Радары, блюминги, мартены…

В черствеющем бреду квартир,
Перемежаемом сопеньем, —
Отверстый,
обморочный мир
Спеленутых оцепененьем.
Незыблемый, как диамат
(Ликуй, примат!
Увы, Конфуций…),
Он — в подсознании, подмят
Стальною логикой конструкций.

Неистребимая —
невмочь! —
Усталая, как в Вифлееме,
Метелью взнузданная, ночь
Гремит,
выкашивая время.
Гремит — в бреду трамвайных дуг,
В их распрях… Обледеневает
Отслаивающийся дух
Смурных и сирых…

Прозревает
Жизнь,
как мучительным бельмом,
Заросшая свинцовым бытом?
Злей, ночь! — в колючий мрак лицом,
Сон хрустнул под твоим копытом,
Как лед, зашелся в вое…

Но,
Не осененное покоем,
Пылает, вперяясь в ночь, окно,
Нагое, знойное, за коим
Мария, мать… Искусан рот —
Вся растворяясь в слепых потугах,
Вся — распинаема,
орет,
Захлебываясь в крестных муках.

На обескровленной земле,
Полупомешанна, первые —
На окровавленном столе,
Во одиночестве,
Мария,
Ты вся страданьем налита,
Вся — маета…
Не видят, что ли,
Не полнолунье живота,
Но — полнолунье лютой боли?!

Но — озаряет ветхий дом,
Набитый воем — не смиреньем,
Тем сокровенным,
что зовем
Не появлением — ЯВЛЕНЬЕМ.
Как око, лоно зрит… Меж ног
Он сыро прорастает,
сущий —
Еще незряч и слаб… — росток,
Плацентой чуткою отпущен.

Какая бездна позвала?…
Он прорастает —
не согретый
Губами теплого вола —
В нагой, распадный мир, отпетый —
Вздох инфернальных катастроф! —
Пальбой кровавой общей драки,
Свинцом,
надсадным воем вдов,
Детей, швыряемых под траки.
Он прорастает…
и в глаза —
Не золотые образа,
А — злы, остервенелы, кратки —
Слепя, саперные лопатки.

Купель отчаянья и бед…
И, сызмала паливший веки,
Сворачиваясь,
чахнет свет
В неискупимом человеке.
Задавленное бередя,
Как злоба выстудила лица,
И — брат на брата!

О, Дитя!
Прости, что выпало родиться
Здесь, на земле, где, в лютый снег
Над истощенными полями,
Всё не восстанет
человек
Над преисподними страстями…
Где власть и лжи, и крови — всласть,
Где прозябаешь (страсти — люты),
Чтоб, как родник — в пучину, впасть
В заложники гражданской смуты.

Нимб в сотню ватт — над головой
Не подсыхает боль…
Впервые
Не стон, а — клекот горловой,
Горит гортань.

Кричи, Мария,
Неутолимая!.. Жива,
Кричи —
с тревогою о сыне,
Не под Звездою Рождества —
Под гибельной Звездой Полыни!

Кричи, родимая! —
с тобой,
Сопутствуя, Мария, спазму, —
Боль облегчения… Но боль —
Не поддается пересказу.
Кто б, сострадающий, помог!
Творимо муками твоими,
Есть у истошной боли
имя? —
«Сы-ы-ын…».
Да, Мария, а — не Бог…

Неисследимый вдалеке,
Он ожидаемый,
меж нами,
С казенной биркой на руке,
Не опекаемый волхвами,
Он оставляет знойный зрак,
Мария, лона…

Он — неведом,
Но, обреченный тверди, мрак
Он переслаивает светом.
Когда б не мир обставший,
груб, —
Нетерпеливо
(боль — не бремя…)
Он выпил б влажный трепет губ
И задохнулся б им. Но время
Замоет наши имена,
Когда, чревата катастрофой,
Ввергая в сумерки,
страна —
Нам станет общею Голгофой.

И ад, и муки — впереди?…
Не обещая ВОСКРЕСЕНЬЯ,
Не — нарекаемый,
приди —
Тщетой взыскуем — в искупленье…






Женщине


Свидетель яви моровой,
Непостижимой и поныне,
Тычинка
в стуже мировой,
Прости мне, женщина, мужчине,
Что, в безысходности своей,
Ты горько теплишься,
что эпос
Размолвок, недомолвок, дней,
Неисчерпаем,
пишет Эрос,
Что ни проталинки в судьбе,
И — что, терзаясь, прекословить? —
Свет, предназначенный тебе,
Он отдан Господом другой, ведь
Не ты ль, напитана виной,
Казнишься
в нелюдимом доме,
Что не за той, бледна, спиной
Свела бесплотные ладони?..

И, как отчаянья не прячь, —
Знак спазматического быта,
Так одиночество — не плачь,
Печальная… —
многоочито,
Следя прилежно за тобой…

Жизнь расплескавший по ошибкам,
Но — взыскан ранней сединой,
Я — не истец к твоим ушибам.
С возвышенною лепкой лба,
Не порицай за жизнь,
за «гений»…
Твоя локальная судьба
Ожесточенней обобщений.
Мерило света и добра,
Непостижимая,
была ли
Ты — дщерью моего ребра? —
Неужто в Библии солгали?

Не заслонить тебя от бед?
Но счастлив,
взысканный терпеньем,
Что я, распахнутый, тебе
Служу и памятью, и зреньем…
Что, громкий, миру ни скажу,
Я — прозревающим дыханьем
Тебе, единственной, служу,
Как встарь…

В униженной страданьем,
Века страдающей стране
Мы тем и живы,
росной ранью,
Что, опалимые, — в родстве
По совести и состраданью,
Ведь, проницая каждый миг,
Что ни за мрак под небесами,
Я, отрицаемый,
на мир —
Гляжу твоими же глазами…






* * *


Побледнев,
молчалив,
Он, сутул, — супротив,
Нервно курит взахлеб,
изможден,
В горьких клиньях седин,
Не мороз — героин
Его волосы выстудил…
Он —
Господин, героин,
Тем, кто слаб.
Из руин
Испитого лица, из морщин —
Нищий, с проседью, взгляд:
«…пуще к ночи болят,
Спасу нет…».

Не в чести у мужчин —
Причитать да стенать,
Впрочем…
Но — «…твою мать!..» —
Он темнеет, в глазах пустота, —
«Ты скажи, как тут быть,
Коль кругом — не избыть! —
Ты поверишь? — одна наркота,
Так и липнут…

Ты в бар,
Они там, и базар,
Уколись, мол… слабо?!
Я сперва —
Стороной,
А потом
«Дай, — смекаю, — притом
Денег вроде не просят…».
Стрезва —
Я б, поверь, нипочем,
Потому что учен:
Даром — сыр в мышеловке. Но я
Сам себе господин:
Уколюсь, мол, один
Раз, и баста! А эти, «друзья» —
«Ну, слабо?..».

Мне бы их
Всех послать, ведь мужик
(Известковая мгла из-под век…)!
Даже друг, с кем служил, —
«Уколись…» — предложил. Ну, и…
Видимо, слаб человек.

Что, кретин, испытал? —
Ну, сперва «кайфовал»,
Пусть подвал!
Пусть на голом полу! —
И — втянулся, хоть сед,
Вот и, мать твою! сел
(Сжался в темном углу…)
На иглу.

И — пошло!
Вот дурак!
То подвал, то чердак…
Все, что, жилы срывая, скопил, —
У семьи отобрал,
А потом — воровал,
За бесценок барыге спустил.

Так вот, мать твою!.. так,
Не вздыхай — не слабак,
Я ж, бывало, держался по пять —
Восемь месяцев, но
Заведусь и — по-ошло,
И «подсадит» барыга опять
На иглу, доброхот,
Тут как тут…

Только вот,
Жаль, куда-то слинял он, твою
Мать!.. А может, подох,
Может, жив, знает Бог…
Ну, а встречу подонка — убью!».

Я, вполглаза, взглянул:
Синь обугленных скул,
Саркастической скобкою — рот,
Не угроза в словах —
сталь
В запавших глазах,
И поежился: этот — убьет…

«…Оглянулся в тоске:
Восемь лет — на крючке,
Без семьи и без крова, один.
Э-э, да что вспоминать?!
Восемь лет, твою мать!..
Он сожрал мою жизнь,
героин.
Я решился — пора,
Начинаю с утра!
Тут тако-ое пошло, ведь в костях —
Раскаленный песок,
Хуже! — щебень… И — шок:
Темь в глазах и ломота в висках…
Дальше — пуще!
Что ад?!
Я ж — помешанный, гад,
Хоть убей! и
(Страдальческий рот…).
Я подушку изгрыз:
Стаи — сонмища! — крыс
Выгрызают, поверишь? нутро,
Рвут суставы, нет сил.
Я, катаясь, завыл,
Боль забила мне тряпкою рот.
Как ее побороть,
Если подлая плоть —
«Дозу!» —
Каждою клеткой орет.

Я, покуда орал,
Руки в кровь искусал,
Я — подстилка… ничтожество…
Ниц…
Встал, до кухни добрел,
Шприц в отбросах нашел
И молюсь, представляешь? на шприц.
Кто б увидел — молюсь…
Вдруг в сознанье: «Сорвусь!
Все, выходит, впустую? — И тут
Отключился, «ушел»…».

На замызганный пол
Лег щекою, уйдя в пустоту,
В сострадающий бред…
Нет у Кафки, да, нет,
Как, душевной изжоги комок,
Сжавшись, тлеет он — (и
В подсознанье ни зги),
Неприкаян… забыт… одинок…
И нет слов — передать
Его муки. Видать,
Чтоб не выгорел, в боли,
дотла, —
Погружая во тьму,
Во спасенье ему
Передышку природа дала,
Пусть, мол, слабый, поспит…
Он не помнит, разбит,
Сколько длилось оно, забытье.
Лишь очнулся,
живой, —
Как истошная боль,
Стервенея, взялась за свое,
Чтоб, с течением дней,
Все ж подсохнуть: бледней —
Вой голодной крысиной грызни…
Голых нервов комок,
Он сумел, превозмог
Эти, в боли отчаянья, дни!
Повезло…
Превозмог,
Не загнулся, а мог,
И в окно не шагнул.
И, пока,
в беспощадности сей,
«Дурь» косила друзей,
Не сгорел от «передозняка».

…Он уходит, сутул,
До обветренных скул
Залит жесткой щетиною…
Мне,
Песнопевцу иной
Жизни, все — новизной.
Но, влекомому нимфами, не
Отстраниться от них,
Жалких, полуживых,
Увлекаемых ломкою в мрак
Безысходности…

Ну,
Повзрослел на вину,
Ведь чурался «отверженных»? Как
Ту беду задавить
И детей заслонить,
Если, нищую, в драках,
одну —
Что нам годы подряд,
Улестив, ни твердят, —
В подлой ломке корежит страну?

Приоткрыв нам испод,
Что за время грядет?
Как в падучей, сильней и темней,
Ужасая народ,
Бьет болезную, бьет
«…от тайги до британских морей…».

Дай забвения от
Непроглядных невзгод! —
С застарелою мукой в глазах,
Она ищет себя,
Как исход, торопя —
Искупленье? Прозрение? Крах?
И куда бы, тяжел,
Я, в раздумьях, ни шел, —
Словно змеи, отдавшие яд,
В хриплых воплях попсы,
Нарастая,
шприцы
Под ногами, паскуды, хрустят…






Параллельный мир


Неотторжим,
воронкой черных дыр —
Нас поглощает параллельный мир,
Где, в горькой голографии невзгод
И розных слез,
вошли в наш обиход —
И одержимость очумевших масс,
И липкий «кайф», засасывая нас…

Несет прогорклой «травкой» из квартир,
Жизнь пишется, бледнея, под копир —
ку скомканных, засаленных купюр,
«Барыга» на углу, то бишь кутюр
Распадной страсти…
Страны, как вампир,
Высасывает параллельный мир,
В ловитве…

Да о чем я, песнопе —
вец жизни, посвящаемой тебе,
Любимая?!
Но — обращает в тир
Ее, родную,
параллельный мир.
Отсвечивает оптикой прицел,
И — под отстрел живое, под отстрел…
Как пуля, бьет, ломая семьи, шприц
В измученную плоть, и жертва — ниц.

Пир страшных иллюзий, он бдит,
параллельный мир,
Куда никому еще визы не дал до сих пор ОВИР…
Туда, как в кошмаре, есть вход…
А выход есть?
На пути
Промозглые груды трупов — прозревшему не пройти.
Так что (пепелище в гортани)
поведает нам сей прах
Про юность,
утонувшую в гробах и больных венках,
Бог весть куда отлетевшую?

Из будущего дня
Боль женщины — окликнула меня,
В молчании навзрыд,
документальна сушь —
В солончаках ороговевших душ…
Прожгло в железных сумерках — окно
Распадное дыхание Черно —
быля,
и вчуже ужаснулась жизнь,
Быв, по трюизму, чередою тризн,
Провыв: «Затменье разума!».

Войдя
В затмение кислотного дождя,
Тем человек надсадней — камертон
Простуженных виол и мегатонн.
Взгляни ж в себя — как в мутное окно…
Истории отшибло память? Но
Ползет страной зараза,
как пробир —
ку, покидая параллельный мир,
За годом год…
В душе открылся свищ,
Над сгорбленными холмиками, нищ,
Свидетельствует поминальный свет:
«тринадцать лет… пятнадцать… двадцать лет…».
Отщелкивая черепа, кассир,
Да будь ты проклят,
параллельный мир! —
Где человек раскис, как пластилин,
Его, ломая, сплющил героин,
Он лепит из него химеру, груб,
И привстает навстречу — полутруп,
Жене — не муж
и сыну — не отец,
Но к исступленной слабости — истец…

Из боли соткан,
параллельный мир,
В безумии детей, глядит из дыр
В раскисших венах,
Он в юнцах, с лица —
Смертельное подобие шприца…
Все впроголодь, смеркаясь, духу, и,
Больной подранок, брошенный детьми,
Сир,
оползает коммунальный Лир,
Теряя силы,
в параллельный мир,
В воронку, под бряцание костей…

Фальстаф и Гамлет,
в месиве страстей,
Что, болью обливаемый, Шекспир
Твоим тенетам,
параллельный мир?

Не сатаней,
детей не трожь, упырь,
Их будущее,
параллельный мир, —

Исчадье скуки в отмолимой (?) мгле,
Как на оси, вращаясь на игле.

Жрал недород нас,
ныне — сытость жрет.
Любви и благородства — недород,
Зато в избытке — дурь. И, что ни год,
Ожесточенней смерть приплода ждет.

Венчает, опустев, увечный век,
Узилище соблазнов,
человек,
Напоминая сам себе иглу,
Он входит в ту, что стынет на углу,
И, в кущах вен, отравленная кровь
Скрипит про суррогатную любовь…

Предмет и надежд, и боли, и счастья, и укоризн,
Слезясь,
в лице изгоя вытаивает жизнь,
И, словно слеза горячая по горькому лицу,
О, в небытие, незрячая, стекает она — по шприцу.

Предзимняя, об озими моля,
Обобрана прогнозами земля…
Из грубых пор выдавливая прах,
Испариною — проступает страх:
Безумный стайер,
рассевая мор,
Нас настигает — параллельный мир.

Безумная,
в страстях, таящих яд,
Не исчезай, любимая моя,
Неужто твой, в шипах и розах, путь —
Путь праха?

Нежнолобая, побудь
Со мною, прохладна взором,
лицом — в молодой эфир…
Сполоснут бедой и позором ты, параллельный мир.
Один,
среди закумаренных в сумерках лиц-руин,
Барыгами затоваренный, в сознании — героин…
Ну, так почему ж, нелепые,
парии по судьбе,
Гибели на потребу ли, Голгофу носим в себе?

Крепчает, как рок, равнодушие в обилье словес. И ты,
В проблемах пустой отдушины, — сам поводырь беды.
Зияют дома — подвалами
в столице либо в глуши,
Мерзлотными кавернами распадной, в слезах, души.

Неужто, на склоне осени, на влажном исходе дня,
Дождю не приснится больше, как ярко ты ждешь меня?

В пространствах,
страну предзимнюю, с рощами за душой,
Не убивайте родимую проклятою анашой,
Звереющей год от года!

Куда — ее дети бредут?
Неужто, любовь, нет брода в вязком, как топь, бреду?

При жизни, в благодаренье,
судьба затекает в судьбу,
Чтоб в горестном изумлении объятья разжать — в гробу?
Скорее прикрой ребенка! — опять воронье на пир,
Разверстый, словно воронка, зовет параллельный мир…

Как жало ни прячь он в соблазны, — перстами зряч,
Я мерзость его вскрываю — отсечь ее, словно врач.
Ни выплески конъюнктуры,
ни вздохи на злобу дня —
Похрустывая материками, он рвется сожрать и тебя…

Все беззащитней,
о любви моля,
Земля детей, горючая земля.
Как заслонить их,
параллельный мир,
Чтобы не сжег их твой, в барыгах, тир?

_1984_






Жутьё — бытьё



книга юмора и сатиры




Озорник







Метаморфозы


_Я_хотел_бы_любить_

_всех_на_свете_женщин_

_И_хотел_бы_я_женщиной_быть_

_хоть_однажды…_

_Мать-природа,_

_мужчина_тобой_преуменьшен._

_Почему_материнства_

_мужчине_не_дашь_ты?_

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО




Мать-природа,
одна у поэта причина
Меланхолии —
я раздвоеньем терзаюсь:
Для любимых своих —
верный рыцарь, мужчина,
Дома
в женщину, в даму перевоплощаюсь.

Как затворница,
я за чайком коротаю
Вечера
и, о суженом кротко горюя,
Я, смахнувши слезу,
по холсту вышиваю
Мелким крестиком.
Впрочем, себе и дарю я…

Я — поэт и трибун!
Сведущ в чувствах и душах!
Но я — дока в шитье,
и, себя постигая,
Упоенно копаюсь
в оборках и рюшах,
Поминутно к трюмо
примерять подбегая.

Что оборки?!
В душе, понимаете, пусто!
Мать-природа,
все это пустая затея —
Я тобой приуменьшен
отсутствием бюста,
Ведь уже никогда
не блесну декольте я!

Был я смолоду
пылким и любвеобильным,
Волочился, представьте,
за каждою бабой…
Но обрыдло мне быть
и настырным, и сильным,
О, как хочется стать мне —
покорной и слабой…

Оттого ли,
титану по силе и хватке,
Где бы ни был я,
в Чили, в Чикаго, в России,
Снятся мне, понимаете,
лютые схватки,
Да не литературные,
а родовые?!

О, какое блаженство рожать!
Без сомнений,
Эта участь —
попробуйте только! —
прекрасна.
Фи, как пошло и не эстетично —
Евгений…
Я хочу быть — Евгенией!
Ею!
И — баста!






Смертельный бенефис


_Умирать_от_любимой_руки_-_

_это_высшая_доблесть_цыганок…_

РАИСА РОМАНОВА


Я — славянка по кротким кровям,
в алых розанах мой полушалок
Но, актриса по знойным страстям,
я — из таборных дерзких цыганок.

Не хочу ротозеям гадать
да по ярмаркам клянчить!
Мне даром
рваной юбкой, в фаворе опять,
пыль и мусор мести по базарам?!

Нет! Милее мне лавры Кармен,
и пускай меня суженый бросит,
для Романовой — узок «Ромэн»,
имидж брошенной — гибели просит!

Как бы там ни язвили враги,
приблазнилось мне, да, от докуки,
умереть от любимой руки…
На все руки я, Рая, от скуки.

Бес ли жажду мне в душу вложил?
Крепко холю я бренное тело,
чтоб в объятьях меня придушил —
незабвенный, любимый, Отелло.

Ты, строптивый, на многое гож,
бенефисом и брежу, и грежу…
Коль на сцене меня не убьешь,
я тебя принародно зар-рэжу!






Озорник


_Душою_чист,_талантом_ярок…_

_Но_обескровленный_поэт,_

_он_и_супруге_не_подарок._



_И_лично_я_поэму_эту_

_затеял_лишь_из_озорства._



_Не_соблюдя_приличий…_

ГЕРМАН ДРОБИЗ




Со мною вот какая драма:
не по закону естества
женился я, а, скажем прямо,
как и писал, — из озорства,
ведь у меня была подруга,
и, если честно, не одна…
С того ли хмурится супруга,
забвением удручена?
Что ж из того, что чист и ярок
я, как надраенная жесть?
«Да-а, парень явно не подарок,
Поистаскался…», —
хмыкнул тесть.
Ну, что за варварский обычай?!
Я заблажил истошно: «Ой!» —
когда, не соблюдя приличий,
он вытянул меня вожжой.
И вот супруге: «Дорогая!..» —
дарю я страстный поцелуй,
рукою_нечто_потирая…
И поделом — не озоруй!






Благоверная


_Я_знаю,_скажут_обо_мне:_

_«Лукавая_жена…»._

_Но_кто_бы_знал,_что_лишь_во_сне_

_Тебе_я_неверна._



_А_тот_один,_кто_виноват, —_

_Один,_один,_один, —_

_Уже_пятнадцать_лет_подряд_

_Здоров_и_невредим._



_Читает_книги._Пьет_вино._



_Не_важно,_где,_не_важно,_как…_

НАДЕЖДА КОНДАКОВА




Что хочешь думай обо мне,
Я — верная жена!
Вот только, милый мой, во сне
Тебе я неверна…

Не важно, с кем, не важно, где,
А только суть важна:
Во сне
я всюду и везде —
Пропащая жена.

Цветут омелы, сельдерей…
Огонь в моей крови.
Ищу сжигающих страстей
И роковой любви.

Любовной негой дышит сон,
Простер крыла свои…
Нана и грешная Манон —
Наперсницы мои.

И вдруг, средь зелени омел,
Отчаянный трезвон —
Будильник!
Кто ж это посмел
Разрушить сладкий сон?!

А тот один, кто виноват, —
Мой благоверный, муж,
Постылый много лет подряд,
Не Аполлон к тому ж…

Вот он сидит и пьет вино,
Здоров и невредим…
Я хвать будильник и — в окно,
И мужа — вслед за ним!






Спешите!


_Любите,_женщины,_меня_

_сегодня_—_завтра_будет_поздно…_

ВАЛЕНТИН УСТИНОВ




Шестой десяток разменяв,
вздыхаю: «Что за годы были!» —
по молодости и меня,
бывало, женщины любили.

Я затмевал в округе всех,
лихой, как петушок при шпорах.
Но иссякает, как на грех,
в моих пороховницах порох…

Кой прок в сентенциях — так что ж? —
когда, повесам в назиданье,
на полусогнутых бредешь,
кряхтя и каясь, со свиданья?

Не потому ли, удручен,
я «Ша нуар» и «Кобра» пахну,
над дли-инным перечнем имен,
как царь Кащей — над златом, чахну?

И все ж, природу не кляня,
я вас прошу вполне серьезно:
«Любите женщины меня
сейчас, пока еще не поздно!..»






Откровение


_…и_борщ_готовить,_стоя_у_плиты…_

ДИНА ЗЛОБИНА




Любимый мой, сегодня счастлив ты?! —
ведь мне, как сокровенное, открылось,
что борщ готовят — стоя у плиты…
Да кто б подумал, ах, скажи на милость!

И плачу я, глотая сизый чад,
ведь думала — да при моих талантах!.. —
что лук, стеная Тоскою, крошат,
и что картошку чистят — на пуантах.

Но тяжела капуста, и к тому ж
лук и ядрен, и горек, и при этом,
когда берется помогать мне муж,
то вместе мы рыдаем с ним, дуэтом.

Так, в поисках подспудной красоты,
в кого же я, скажите, уродилась,
коль — «Борщ готовят, стоя у плиты…» —
на склоне жизни только мне открылось?!

Теперь во всем я радость нахожу
и у плиты, как в танцевальном зале,
вальсируя, домашним накажу,
чтоб знали это и — не забывали!






Талинка — малинка


_Лазить_на_талину,_

_С_высоты_смеяться,_

_Собирать_малину,_

_На_соломе_мяться_

ВАСИЛИЙ КАЗАНЦЕВ




Летнею порою
(Как сказал бы Линник…),
На беду, с одною
Я забрел в малинник.

Мы едва знакомы,
Тут — не посмеешься.
А она — с соломы:
«Что ты, милый, мнешься?»

Что я ей ответил? —
Спасовал, не скрою…
Как я не заметил
Мужа за спиною?!

Было мне, седому,
Невдомек (бывает…),
Что ж она с соломы
Бурно так мигает.

Я ее — малиной,
Со счастливым рылом,
А меня — талиной,
Ладно что не дрыном…






Банный лист


_Меня_лет_до_шести_

_Купали_в_женской_бане…_



_Неспешный_ведьмин_бал,_

_Русалочное_действо._



_Тонка_была_кишка_

_Сопротивляться_бабке…_

ВЛАДИМИР ВОЛКОВЕЦ




Я с детства ушлым был,
Коль верить бабке Мане,
Поскольку полюбил
Купанья в женской бане,
Не более вершка,
И не рассмотришь сразу…
Тонка была кишка
Противиться соблазну,
Ведь с невеликих лет
Не об одну русалку,
Мальчишка, тощий шкет,
Я ободрал мочалку.

Теперь к ним, ведьмам, не
Проникнешь без отмычки —
Настало время мне
Менять свои привычки…
И все ж, седой, тайком
(А вслед мне столько брани!),
С заветным узелком,
Плетусь я к женской бане.
Ропщу на жизнь свою,
Что не согрет, не понят,
И у дверей стою,
Покуда не прогонят.
Милицией грозят,
Стыдят, кричат из окон.
И я, вздохнув, — назад,
Домой, где одиноко,
Повесив пред собой
Картинку из «Плейбоя»,
Я до-олго в душевой
Всё моюсь, моюсь, моюсь…






Имена


_…огнестрельное_имя_—_Сергей!_

_Опустился_с_парнасских_высот…_

ЛАРИСА ВАСИЛЬЕВА




Трепещите, медведи-разини,
Леопарды и рыси!
Эгей!
Я купила в охотмагазине
Огнестрельное имя — Сергей.

Грежу я —
с хладнокровием редким,
Отерев набегающий пот,
Я соперницу
выстрелом метким
Низвергаю с парнасских высот.

Мчусь домой торопливою рысью,
Чтоб порадовать мужа,
А он
Мое нежное имя — Лариса,
Точно пыж, забивает в патрон…






Развод


_Дальше_—_больше…_В_месяце_июле,_

_дабы_гнев_твой_праведный_утих,_

_я_вернул_тебе_твои_кастрюли_

_с_благодарной_памятью_о_них._



_Соберу_и_я_свои_манатки._

_Будь_здорова!_

_Каждому_—_свое._



_Но_когда_над_ним_витает_рок_-_

_…я_в_такие_игры_не_игрок…_

ИГОРЬ ВОЛГИН




В жизни мне проклятый смысл открылся,
видно, над судьбой витает рок…
Чтобы я хоть раз еще женился! —
нет, я в эти игры не игрок!

Мы расстались…
С нас и взятки гладки.
Но, поскольку бренно бытие,
я тебе отдам твои манатки,
но и ты мне…
Каждому — свое.

Отдавай мне спицы для вязанья,
шлепанцы, халат,
и все дела!
Но к чему твои напоминанья,
что ты кофемолку отдала?!

Это было, вспомни-ка, в июле,
а уже зима, поди взгляни…
Я тебе верну твои кастрюли,
только ты мне
валенки верни!






Волчий комплекс


_Теперь_не_часто_встретишь_волка,_

_да_и_какой_от_волка_толк?!_

_Я_увезу_тебя_на_«Волге»,_

_такой_же_серой,_как_и_волк…_

АЛЕКСАНДР КУНИЦЫН




Ты жить мечтала в белом замке,
преданья древние любя…
А я не верил в сказки мамки,
я верил, молодец, в себя!

Но ты в девической светелке,
когда я свататься пришел,
сказала: «Приезжай на волке!»,
а я давно волков извел.

И врут, что нет от волка толку…
Ты погляди, каков орел! —
ведь я свою родную «Волгу»
за волчьи шкуры приобрел.

Не я ли знаменит в поселке?
Как толковать мне твой отказ?
Пойми, дуреха, не на волке —
давно на «Волге» ездят в ЗАГС!

От злой обиды взвыл я волком
и волка в лес искать пошел.
Дремуч урман… Да что в нем толку?! —
нигде я волка не нашел.

Ржавеет на гвозде двустволка,
усы седеют над губой…
Всё рыщу я голодным волком
на серой «Волге» — за тобой!






Актуальное


_Голос_женщины_влюбленной_

_суету_сует_отверг._



_А_кого_я_миловала,_

_спит,_ему_не_до_любви…_

АЛЛА КОРКИНА




Нет любви неразделенной,
если крепко дело знать!
Служба женщины влюбленной —
миловать да целовать…

В доме сцены, в доме стрессы,
но стирать, варить обед,
это — не для поэтессы,
это — суета сует.

Так ласкайте ж мужа чаще,
Не жалея губ! К тому ж,
исхудавший, одичавший
никому не нужен муж.

Я его замиловала,
а ему не до любви,
прыг он из-под одеяла
и в окно…
Держи! Лови!






Разбитые надежды


_…в_окно_глядят_верблюды_-_

_это_горы,_

_с_портрета_не_Джульетта_-_

_это_ты…_



_стакан_немытый_-_

_это_тоже_ты._



_…ковер_прожженный_там,_где_ты_

_прожгла,_когда_лениво_потянулась_лапой_

_с_постели_в_пепельницу,_не_нашла_

_так_и_воткнула_в_мой_ковер…_



_Ушел_бы!_

_Другая_караулит_у_дверей._

ОЛЖАС СУЛЕЙМЕНОВ




По окнам лупит ливень —
это лето…
Верблюд или гора — из темноты?
Забывшись, я шепнул вчера:
«Джульетта…»,
как тут же лапой поддала мне — ты.

Очнулся я, гляжу — пошло все прахом,
развеяны все лучшие мечты…
Какая ты Джульетта?!
Ты — неряха!
Грязнуля, замарашка — вот кто ты!

Несчастная!
На что это похоже?!
Куда ни ткнусь, везде твои следы…
На кухонку бегу я,
и — о, Боже! —
гора посуды грязной — тоже ты!

А ты еще вчера фужер разбила!
Зачем, ответь, ты мой ковер прожгла,
вместо кагора выпила чернила,
геранью закусила
и — ушла?!

Ушел бы я,
пристанища листая…
Забыть б тебя, глотая горький ком!
Но у дверей давно уже, я знаю,
другая ждет…

С отбойным молотком!






Незатейливая


_Когда_б_мы_жили_без_затей,_

_я_нарожала_бы_детей_

_от_всех,_кого_любила…_

ВЕРОНИКА ДОЛИНА




Я без затей, одна, живу,
неприхотливою слыву,
но как прекрасно б было,
когда б, распущена совсем,
я завела себе гарем
из тех, кого любила!

Ложась в холодную кровать,
мне надоело вековать
с гитарою на пару.
И, множа сладкие грехи,
я б всех любила — под стихи,
любила — под гитару.

Я, русы косы по плечам,
в подушку плачу по ночам,
пиная одеяло,
что в жизни скомканной своей
я всех моих шальных затей
не ре-а-ли-зо-ва-ла…

Мне, первоклашке, по весне
влюбиться б в Чехова в пенсне…
Но, в искусе любови,
с улыбкой томной на устах,
я отдавалась в знойных снах
Гуану, Казанове.

А там — кино, благой пример,
и, молода, — «Алан! Мон шер!» —
рекла я упоенно…
Теперь, такие вот дела,
скорблю я, что не родила
мальчонку от Делона.

Мгновенья страсти я ловлю,
к тому ж «Нана» еще люблю…
— Уймись! — стенает мама,
но я грешу себе, пока
беременна от «Спартака»,
а может, от «Динамо»…

А напоследок я скажу,
что от Киркорова рожу,
все ахнут, я-то знаю,
когда я в Лещенко вопьюсь,
когда с Добрыниным сольюсь,
с Меладзе — наверстаю!..






Синдром


_Пью_тебя_я,_пью_леденящую…_

ВИКТОР ПОТИЕВСКИЙ



_Пускай_ты_выпита_другим…_

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН




Очень крепкую, а не иную,
Я тебя, с чертовщинкой в глазах,
Пью — кристальную и ледяную,
До хрустальной ломоты в зубах…

И, на взводе, под мухой, рассеян,
На твою ли беду, на свою,
То, что, пьяный, не допил Есенин,
Я теперь благодарно допью.

Меня в жар, меня в холод бросает,
Но я острый беру карандаш,
Прочитав, что какой-то прозаик
Нагрузился тобою… Алкаш!

Что бы там ни твердили плакаты,
Ни трезвонили, пьянству, мол, бой,
Я шатаюсь, бухой, по Арбату,
Опьяненный, как видишь, тобой.

Верю: ты мне ответила тем бы.
Но пора, набродившись, спросить,
В той хотя б забегаловке, чем бы
Повкуснее
тебя закусить?..






Ваше ласкобайство


_Хитроглазый,_

_Сладкогласый_ласкобай._



_Все_тебе_лишь_погулять_бы,_

_Протоптать_бы_тропку_лишь,_

_А_про_свадьбу,_а_про_свадьбу_

_Что-то,_парень,_всё_молчишь._



_Пророни_словцо,_мой_свет…_

ОЛЕГ ПОСКРЕБЫШЕВ




Предо мной — пасуй любая!
У меня — огонь в крови…
Не забуду я, как баял
Сельским девкам о любви,
Как, без лишних разговоров,
Шмыг с милашкой под сарай…

Тут и хвать меня за ворот:
-  Язви душу, ласкобай!
Всё тебе лишь погулять бы,
Протоптать бы тропку лишь,
А про свадьбу, а про свадьбу
Что-то, парень, всё молчишь!

Глянул я — о, Боже,
Глашка,
Машка с дрыном надо мной,
Танька с тяпкой, а Палашка
Со стиральною доской!

Я присел, трясясь, как заяц,
Что-то пискнул, а в ответ
Молвит Глашка, усмехаясь:
-  Пророни словцо, мой свет…

И рванул я — пуще зайца!

По деревне, там и тут:
— Здрасьте, ваше ласкобайство! —
Мне прохода не дают…
Как тут быть? Бегу украдкой
Из деревни я, спешу…
Перестал я баять сладко,
Но зато — стихи пишу!






Лирический избыток


_Как_горох_на_зеленом_блюде,_

_Во_дворах_рассыпаны_дети…_



_Бойтесь_только_холодной_старости,_

_Одиночеством_оскорбленной…_



_Оставляйте,_люди,_потомство!_

_Оставляйте_потомство,_люди!_

ЛЮДМИЛА ЩИПАХИНА




Хоть проблем и у нас излишек,
Не заказано жить поэту,
Как зеленый горох, детишек
Рассыпая по белу свету.

И неважно, что не упомнишь
Всех, замурзанных да сопливых,
Но как все-таки экономишь,
Черт возьми, на контрацептивах!

О морали нам — тары-бары…
Тем прекрасней любви моменты,
Что грошовые гонорары
Все уходят на алименты!

И не хмурься, любимый, грозно,
Не заваривай круче сцену,
Ведь упреки, что несерьезна,
Для меня как горох об стену.

Кто за это меня осудит?
И — горошницы не пугайтесь…
Размножайтесь быстрее, люди!
Люди добрые, размножайтесь!






Геометрия любви


_Ты_далеко…_тоской_тугою_

_нам_не_связаться_ни_дугою,_

_ни_осью_эллипса_большой._

_Мы_из_породы_одиноких,_

_но_пробивают_хорду_токи_

_между_душою_и_душой._

ПАВЕЛ НЕРЛЕР


Ты, не виню тебя нимало,
к какой-то хорде ревновала…
Но не пеняй, мой дальний друг,
что, в наше будущее вперяясь,
я — не трапеция, не эллипс,
а просто — заурядный круг.

Ты далеко, любовь, и ныне
мы вроде параллельных линий,
и я, в разлуке, не могу
неделю выйти из запоя,
и, вероятно, оттого я
всё чаще, милая, в «дугу».

Сыздетства знает каждый школьник
про злополучный треугольник,
и, к панике учителей,
пускай, вне нашего союза,
кому-то ты — гипотенуза,
Ты вся — квадрат души моей!

Вот так, страдающий, живу я
и, к катету тебя ревнуя,
стать треугольником готов,
ведь, с геометрией в объятьях,
тебя — как «сорок тысяч братьев»,
люблю всей суммою углов!






Лепим…


_Снег_летит_на_переулки…_



_Мы_из_снега_бабу_лепим,_

_Будто_мало_в_мире_баб._

ВИТАЛИЙ ШЕНТАЛИНСКИЙ




Навалило ж снега с неба!
Оттого ли, что ослаб,
Бабу я леплю из снега,
Словно мало в мире баб.

Баб-то много… Я устало
Роюсь в куче снеговой…
Много баб — силенок мало.
Я с законною женой

Был, мне помнится, когда-то,
А теперь — молчок и сплю…
Оттого-то, взяв лопату,
Бабу снежную леплю.

С головой меня заносит
Белым снегом… Се ля ви,
Баба снежная не просит
Ни получки, ни любви.

Не трещит о новой дачке,
Ей обновы не нужны
И, к тому ж, в моей заначке
Снежной бабе нет нужды.

Вот она — любви опора!
При раскладе вот таком
Все к тому идет, что скоро
Стану я — снеговиком!

Чем я хуже? Скроен ловко,
Свеж и снежен, бравый вид,
И торчит вперед морковка,
Это важно — что торчит!






Безумия и кошмары


_Шел_пятый_день_любви,_прошедшей_даром._



_Я_назову_безумьем_и_кошмаром…_



_— Давай_поженимся… —_ты_мне_сказал_шутя._



_Я_восхищалась_тем,_что_ты_усатый,_

_и_презирала_тех,_кто_без_усов…_

ЕКАТЕРИНА ГОРБОВСКАЯ




Забыла я глядеть на циферблаты,
не наблюдала, счастлива, часов.
Я восхищалась тем, что ты усатый,
 презирала тех, кто без усов.

Один Боярский брезжил между нами…
— Поженимся… — ты мне сказал, шутя.
Как бабочка, летящая на пламя,
я обожглась, несчастное дитя.

Я назову безумьем и кошмаром
все эти дни. Ты был в моей судьбе!
Но каждый день любви, прожитый даром,
я, вероломный, не прощу тебе!

И больше не ходи за мной, унылый!
Напрасно восхищалась я тобой…
Уже мне мил не ты, не ты, постылый,
А Черномор с роскошной бородой!






Идеал


_Все_вам_кажется,_сердечные,_что_вы_

_Лучшей_участи_достойны!_



_Нужно_женщин_уводить…_



_По-солдатски_нужно_женщину_любить…_

АЛЕКСАНДР ЮДАХИН




Ну, и женщины пошли у нас — беда-а-а!
Их уводят, а они всё просят ласки…
Непорядок, я скажу вам, ерунда!
С ними нужно обращаться по-солдатски!

Что признания и клятвы? — всё слова…
Нет, ребята, женщин баловать не надо!
Им понятней и доступнее: «Ать-два!
Марш на кухню!
Два наряда! Три наряда!».

Женам нравится начальственный басок,
А прикрикнешь — им вдвойне! втройне приятно.
На любовь их вдохновляет марш-бросок
С полной выкладкой,
до рынка и обратно…






Роковая


_Ты_лучше_потеряй_меня,_со_мной_—_несчастье._

_Ты_ищешь_долгого_огня._А_я_—_начасный._

_Тебе_со_мной_гнезда_не_свить._Дыряво_сито._

_Тебя_мне_вечно_не_любить._В_другого_вбита._

_Коль_родила,_так_промышляй_—_тащи_из_хлева._

МАРИЯ АВВАКУМОВА




Ты в ласковых руках сжимал мои запястья
И мне растроганный шептал, что я — на счастье,
Что солнышко в твоей судьбе, другим забыта…
А у меня разброд в избе — дыряво сито,
Печь не затоплена, в хлеву мычит корова —
Так я расхристанно живу, что и не ново.
На что, не свившая гнезда, тебе такая?!
Я никому и никогда не потакаю.
Чуть что, постылый, не по мне, — дышу, как кратер
И я тебе — не свет в окне. Дурной характер…
Ты притязаниями, хват, меня не мучай,
Ведь у меня в избе ухват — на всякий случай.
Не спрашивай, где я хожу, — зазря пытаешь.
Вот поброжу, да и рожу, — тогда узнаешь.
Ты ищешь долгого огня… Не порти нервы:
Ты не последний у меня, да и не первый.
Судьбу впустую не кляня, не хмурься грозно,
Короче, обойди меня, пока не поздно.
Иди себе — развеять грусть, подраться, выпить,
Не то, постылый, так вопьюсь — ничем не выбить!..






Куда там!


_Но_кто_же_там_—_раблезианской_

_стати,_

_Задрав_подол,_садится_на_копну?.._



_У,_как_блестят_бесстыжие_колени!_



_Не_мне,_помилуй,_баловать_с_тобой:_

_Года_не_те,_и_кровь_не_прежней_пробы…_



_Да_мне_и_вширь_тебя_не_обхватить._



_Не_щекоти,_уймись_ты,_ради_Бога!_

_Я_ж_говорю_—_года_мои_не_те…_

ГЕННАДИЙ РУСАКОВ




Весь день прошел в каком-то отупенье…
И я сбежал, сказав жене меж тем,
что, как на грех, иссякло вдохновенье,
и я спешу в луга — набраться тем…

Жена, святая простота, спокойно,
как и всегда, вослед смотрела мне.
Но, между нами, шел я к той, что, знойно
задрав подол, уселась на копне.

У-у, как блестят бесстыжие колени!
Что мне жена, зовущая домой?!
В таких делах не нужно вдохновенья,
мы славно побалуемся с тобой.

У-у-у, ты какая!.. Был я парнем-хватом,
таким я и остался… Так и быть,
иди в мои объятия!
Куда там,
да мне и вширь тебя не обхватить.

А может, поперек?..
Поди попробуй!
И бормочу я, бедный, в простоте:
«Тут, понимаешь, кровь не прежней пробы,
да, что и говорить, года не те…».

Года мои, года… И еле-еле
домой я возвращаюсь, удручен,
разбитый, добредаю до постели
и, все кляня, проваливаюсь в сон.

…У-у-у, ночь была!.. Вовек не позабуду.
Вы, мужики, понять меня должны…
Про сны свои рассказывать — не буду,
нескромные, скажу вам прямо, сны.

И — вдруг тычок! Я и вскочил в тревоге:
«Эй, кто это?!». Но услыхал жену:
«Не щекоти, уймись ты, ради Бога!
Ты — на какую звал меня копну?..».






Сильная любовь


_Понедельник_

_Только_начинался,_

_Ты_спала,_

_Исполненная_силы._

_Я_проснулся._

_Я_тебя_боялся,_

_Потому_что_ты_меня_

_Любила._

_Ты_старалась_—_гладила_

_И_шила._

БУЛАТ БИКТЕМИР




Ты старалась? —
Гладила и шила,
Копошилась в кружевах
И платьях?..
Ты меня любила
И — душила,
Бледного и бедного,
В объятьях,

Крупная,
Исполненная силы…
Я цыплячьих руки своих
Стеснялся,
И чем больше
Ты меня любила,
Тем сильнее
Я тебя боялся.

Рыкнув,
Мол, единственный на свете,
Ты меня ловила,
И, не веря,
Тщетно
Я спасался в туалете —
Ты, шутя,
Выламывала двери,
Руки — бревна,
Грудь — крепка, как латы…
От любви,
Моля о пересменке,
Хил,
Я отдыхал, пока спала ты,
Да и то,
Когда зубами к стенке

Ты всхрапнула —
Я в комочек сжался…
Ах, постель,
Горючая, как плаха!
Понедельник
Только начинался,
Но уже
Я умирал от страха…






Опамятовалась


_Таких_ошибок_не_прощают,_

_За_это,_милый,_морду_бьют!.._

_С_утра_тому_не_обещают,_

_Кому_под_вечер_не_дают._

ГАЛИНА ХОРОС




Я подоткнула одеяло,
Заснув, покойна и мила… —
Кому я утром обещала,
Тому под вечер не дала.

Что ж из того, что обещала?!
По вечной простоте своей,
Об это я, смеясь, вещала
В кругу подружек и друзей.

И тут напарница по смене
Вдруг прошипела, голос лют:
«Живешь — собакою на сене!
За это, знаешь, морду бьют!».

И тотчас — Господи, помилуй! —
Я, холодея, осеклась,
Ведь, оскорбленный, запил милый,
Бурдой накачиваясь всласть.

Так, в неприступную играя,
Ну, вот накликала беду…
И, поминутно обмирая,
Я у порога его жду:

«Вот тапки… Вот лимончик к чаю…
Не пей, любимый мой, «Агдам»! —
Тебя улыбкою встречая,
Я и не обещая дам…».






Полярное


_Я_застегивал_Ямал_

_На_застежку_белую…_

АНАТОЛИЙ МАРЛАСОВ




У меня была любовь,
Первая, наверное…
Я, ревнуя, звал Ямал —
Милую, неверную.

Глядя в темные глаза,
Целовал повинную,
А потом я уходил
В тундру — за пушниною.

Возвращался ночью в чум,
Припорошен крупкою.
А от чума в ночь — следы,
Да мужские, крупные.

Уж как я ее честил,
Только вьюге ведомо…
Вновь я в тундре уходил,
И, хитер, поэтому

Я застегивал Ямал
На застежку белую,
А расстегивал — другой…

Что ж я тут поделаю?!






Подтопи!


_Меня_спросили:_

_«Как_вам_пишется?_

_Как_может_вас_тянуть_к_столу? —_

_ведь_жаром_вы_уже_не_пышете,_

_а_только_прячете_золу…»._

_Не_помню,_

_что_тогда_ответила, —_

_что_печка_топится_пока?_

ТАТЬЯНА САРЫЩЕВА




И я,
по молодости яркая
да прыткая,
о том и речь,
была веселою и жаркою,
словно натопленная печь,
что так, приветливая, светится,
и каждый, помню, норовил,
как будто греясь,
присоседиться
и приобнять меня, нет сил!
Ах, время!
Что ж оно торопится?
Ах, выгорело всё дотла!
впустую печка моя топится —
одна холодная зола…
Как ни стенала я, ни охала,
аж в горле до сих пор першит, —
так пусто и студено около,
никто погреться не спешит…
Ну, что ж, любимый мой,
не мешкая
и втихомолку не кляня,
беги скорее за полешками,
шустрей подбрасывай в меня!






Интимное


_Коли_пришла_—_разденься_и_ложись,_

_Продолговато_ляг_со_мною_возле…_



_Пускай_потом_два_месяца_без_сна,_

_Пускай_прыщами_лезут_неудачи._

НИКОЛАЙ ИГНАТЕНКО




Вот наступила, говорю вам, жизнь!
Есть у меня знакомая девица…
Лишь рявкну: «Раздевайся и ложись!» —
Как тотчас раздевается, ложится,
И ни гу-гу…
«А дальше?» — говорю,
Касаясь ее, так, продолговато…
Всё без толку,
И, как я ни горю,
Молчит себе и смотрит виновато.
Такие невеселые дела…
И тут мне, в общем, что-то расхотелось.
«Чего ж, — толкаю голую, — пришла
И прямиком, бесстыдница, разделась?!
Ишь разлеглась!».
Такую поищи,
С фригидною намучаешься, если
Пошевелишь…
А тут еще прыщи
Уже наутро, как на грех, полезли.
И враз забыл я принципы свои,
Поэт мол… лира… мудрости светило…
Как рявкнул: «Одевайся и вали!» —
И, надо же, оделась и свалила…






Что несу?


_Любить_в_другом_тебя,_

_в_тебе_любить_другого_-_

_не_разойтись_в_любви_

_с_любовью_разойдясь._



_…заставит_обойти_

_все_новые_углы…_



_…всё_старое_внести_-_

_от_рюмки_до_иглы…_

НЕЛЛИ ЗАКУСИНА




Мы разошлись в любви,
и я тебя забыла, и ты,
постылый, мне
уже не свет в окне…
Я, разойдясь, в тебе —
Киркорова любила,
но Пугачеву — ты
не оценил во мне!
Не спелись мы с тобой,
уж как и не старались…
А завела своё —
пошла считать углы.
Я, милый, не жадна,
но, коли мы расстались,
всё унесла с собой —
от рюмки до иглы.
И тут уж не запьешь,
дыры не залатаешь,
так и живи, босяк,
в запутанной судьбе!
В прорехах, исхудав,
живешь ты и не знаешь,
что, милый мой, себя —
любила я в тебе…






Пришвартовали


_Вспоминается,_

_как_с_наступлением_ночи_

_невозможно_о_милой_грустилось,_

_хоть_плачь…_

_И_напрасно_с_рекламы_

_зеленые_очи_зазывали_

_утешить_от_всех_неудач._



_…никаким_калачом_

_не_заманит_назад._



_но_опять_я_шепчу:_

_«Наантали…_

_Наталья…»_

НИКОЛАЙ ДЕНИСОВ




Натянул я бушлат
на пудовые плечи…
Эх, орел! Мореман!
Сигаретка во рту…
Но, хоть плачь,
невозможно мучителен вечер
одному, без жены,
в иностранном порту.

И глазеешь до одури в «ящик»…
А ночи!
Но был разумом крепок я
не по летам,
и напрасно манили
зеленые очи,
зазывая утешить,
с вечерних реклам.

Но случилась промашка однажды —
хмелея,
я одну, как бы так,
между прочим, прижал.
А как звать ее? Ой, позабыл…
Лорелея!
Я по-свойски ее
сразу Лоркой назвал.

…С грузом водки «Распутин»
мы шли из Нью-Йорка,
нас встречали на пирсе.
И спьяну тогда —
«Лорелея…» — шепнул я,
обняв свою Лорку…
Как в воде очутился, не помню.
Беда-а-а…

А теперь я хожу на буксире.
И что же?
Да как вспомню я это купание,
так
синь на роже
и дрожь, понимаешь, по коже…
Да хоть выдуй пол-литру,
не согреться никак.

Лорка, вишь ты,
Меня привязала за леер…
Что мне эти нью-йорки?!
Да меня нипочем
не заманишь назад
никакой Лорелеей —
тьфу ты, вот привязалась! —
никаким калачом!






Васюки — Париж


_Какие_лица_у_парижских_женщин!_

_Покой_мужчин_при_них_на_волоске._

_И_все_же_там_красивых_женщин_меньше,_

_Чем_в_нашей_замороченной_Москве_



_Да_что_Москва…_У_нас_полно_красавиц,_

_По_две,_по_три_на_каждую_версту._



_Давайте_их_по-русски_пожалеем,_

_Коли_не_хочет_их_жалеть_страна._

АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ




Париж кипит, нарядами сверкает.
Но не спешите с умиленным «Ах!» —
Красавиц и у нас в стране хватает,
Да вот хотя б, к примеру, а Васюках.
В Париже, стыдно говорить, кокотки…
А вот у нас такие,_шевеля…_
В полях еще пластаются красотки,
Куда там Елисейские Поля!
Что Васюки?! Красавицы босые,
В отличье от парижской голытьбы,
Стоят себе, представьте, по России,
Как верстовые частые столбы.
От вида их немеем мы и млеем,
Но, посвященья разные творя,
По-русски их, признаться, не жалеем,
Всё по-французски, грубо говоря.
Полно красавиц! Что ни день, меняешь,
А то и каждый час, на то и мэтр.
Что, на покой пора?! Да у меня их
По две, по три на каждый километр!..

Красавицы, от страсти изнывая,
По-русски широко, на всю страну,
К постылому Парижу подъезжая,
Я вспомню вас и от души всплакну.






День вчерашний


_Устала_сердце_рвать_и_врать,_

_И_жить_сегодня_днем_вчерашним._



_Я_трижды_замужем_была,_

_А_рождена_любить_до_смерти._



_И_я_осталась_молодой,_

_Но_я_детей_не_народила…_

НИНА СТРУЧКОВА




Я вспоминаю иногда,
В слезах,
пиная одеяло,
Как — ах! — была я молода
И эдакое вытворяла:
Лишь вечер, я и шмыг в кусты,
Да так, что мать — «Скажи на милость! —
Меня вожжами р-раз! —
Да ты
В кого такая уродилась?!».

Пусть не красавица с лица,
Всё ж на судьбу я не пеняла —
Так мужикам рвала сердца,
Что и жалеть-то их устала.
Да мне на них и не везло:
Один — алкаш, другой — обжора…
И я, страдая:
«Всё прошло?!» —
Такого, девки, ухажера
Вдруг до инфаркта довела
Тем, что отшила у порога,
Ведь трижды замужем была,
А всё врала, что — недотрога.
Лежит он в «боксе», недвижим,
Бог весть, когда, бедняга, выйдет,
Но что, с сердешным, будет с ним,
Когда детей моих увидит?!.






Союз


_Вам_надоели_были_—_так_вот_вам_прибаутка:_

_Друг_друга_полюбили_солдат_и_проститутка…_



_Солдат_себе_воюет,_а_проститутка_ждет._



_Порою_и_изменит_—_как_уж_тут_честь?_

_Измены_и_в_уме_нет,_да_надо_ж_что-то_есть._

_Солдат_же,_как_пристало,_преследует_врага_

_И_не_грустит_нимало_что_у_него_рога._

ДМИТРИЙ БЫКОВ




Сюжетов — изобилье, тем необычней пьеса:
Друг друга полюбили поэт и поэтесса,
Иного нет в помине, и руки нежных муз
Скрепили этот мини-писательский союз.

Вы ждете — теша беса, ночами напролет
Поэт кутит, повеса, а поэтесса — ждет?
Пусть в этом нет резона, но утверждает пресса,
Что вопреки шаблону бытует поэтесса,
Доступная соблазнам и в нравах не строга…
Поэт узнал не сразу, что у него — рога.
И что же он? «К барьеру, соперник!..». Выстрел? Шок?
К чему губить карьеру?! Он — написал стишок
О том, как он несчастен. А стыд его?! А честь?!
Хоть разорвись на части, да надо ж что-то есть…

С тех пор, в семейном круге, с изрядным вдохновеньем,
О романах супруги он пишет с упоеньем.
Он популярен в свете — признанье! Гений! Дар!
К тому же и в бюджете не лишен гонорар.
Вокруг амуры реют, и крепче нет союза,
Целуя ее в шею, он страстно шепчет: «Муза!».
Вот это в нашем вкусе! Поэт, он прав и тут,
Ведь поэтессу Мусей с рождения зовут…






Альтернатива


_Дарите_чаще_женщинам_цветы,_

_не_бойтесь_на_букетик_рубль_истратить,_

_И_будут_лучше_и_стирать,_и_гладить,_

_и_борщ_готовить,_стоя_у_плиты…_

ДИНА ЗЛОБИНА




Любимый, не послушал ты меня
и пожалел рублишко на букетик…
И вот теперь-то, скаредность кляня,
ты шницелями травишься в буфете.

А помнишь ли, глотая слюнки, вкус
моих пельменей? Гуляши? Тартинки?
Скорей цветы! — не то подскочит курс,
как в банке, в парикмахерской, на рынке…

Сам приучил, любимый, к красоте —
пионы! розы! хризантемы! ирис! —
И были времена: на животе —
ты помнишь, милый?! — брюки не сходились.

Ты высох и позеленел, как хвощ,
запущенный, в изжеванной рубашке…
Тебя спасет от истощенья — борщ
всего-то за какие-то ромашки!

А так — изжога, невеселый вид,
а там и печень… Выживешь? Едва ли…
К тому ж гастрит, ты пожелтел, острит,
что лютики и те подорожали.

И даже на крапиву спрос… Но ты
все ж не скупись, ведь многого не просят…
Дари мне, сердце радуя, цветы,
пока тебе на холмик их не носят!






Соболятник


_Да_и_парень_я_надежный…_



_Шубка_черная_ласкает_

_Стан_волнительный_и_грудь._



_Углублю_я_тему_малость_

_И_признаюсь,_не_хуля:_

_Красота_имеет_слабость,_

_Эта_слабость_—_соболя._



_Я_красотке,_так_и_быть,_

_Вечерами_и_утрами_

_Стану_соболей_дарить…_

АНДРЕЙ ТАРХАНОВ




Ушлый парень, я, не скрою,
Непутево малость жил,
Ведь, гоняясь за тобою,
Всю тайгу опустошил.

Метко бил я, крепко зная,
Что и ты, мой соболёк,
Угодишь, изнемогая,
В мой испытанный силок.

Не пьянят ни спирт, ни водка…
За короткое «люблю!»
Я тебя, моя красотка,
Соболями завалю.

Подставляй-ка свои губки
Да про щечки не забудь,
И не прячь в роскошной шубке
Стан волнительный и грудь,

Чтобы я согрел их…
Впрочем,
Тут как хочешь понимай,
Потемнело — дело к ночи,
Так что ты меха снимай.

Не кропи меня слезами,
Ведь, пока азарт крепчал,
Ве-че-ра-ми и ут-ра-ми
Я дарить их обещал.

Потерпи, настанет зорька…
Помня милости мои,
Положи их в шкаф,
да только

Аккуратней! Не помни…






Роковой квадрат


_Была_такая_чувств_облава…_

_Портретик_Клавы_Кардинале…_



_Она_изящно_улыбалась,_

_И_сердце_кровью_обливалось._

_Она_другого_обнимала,_

_И_я_другую_обнимал._



_…Я_и_Клава_

_Друг_друга_стоили_тогда…_

ИОСИФ КУРАЛОВ




Да, я — Иосиф! Я в ударе —
Всяк узнавал меня в лицо…
И только Клава Кардинале
В обнимку с Пашкой Пикассо
Прошла, не глядя, и — смеялась.
А я такой ее не знал,
И сердце кровью обливалось,
—  О мама миа! — я рыдал.
Кипели страсти роковые
В моей истерзанной груди.
Мадонна миа! И впервые
Я закричал: «Ну, погоди!».

Не перечесть моих бессонниц,
Дышал я жаром, как мартен,
Но отомстил ей вскоре… с Соней
Ну, да, конечно же, Лорен.
И всей пиццерией рыдали,
Когда, судьбу свою кляня,
Взмолилась Клава Кардинале:
—  Иосиф! О прости меня!

— Брось Пикассо! —
я разрыдался,
Растроганный, простил ей все…
Вот так я с Сонею расстался,
А Клава — с Пашкой Пикассо.
Была такая чувств облава,
Я выстоял…
Прошли года.
Да-а-а, без сомнения, мы с Клавой
Друг друга стоили тогда…






Узелок на память


_Или_малыш_вдруг_выбежать_решит._

_А_ту,_что_горделиво_пронесла_

_Литые_ведра_от_речной_излуки,_

_Любил_я,_

_и_остались_два_узла_

_В_душе_моей_—_от_встречи_и_разлуки…_

ГАЗИМ ШАФИКОВ




Исколесил я, братцы, всю страну,
Но странный стыд в душе моей проснулся —
Я вспомнил сына, вспомнил и жену,
Что вкусный плов готовит, и — вернулся.
Навстречу мне малыш… Мой сын?
Привет!
Вон женщина с ведром… Встречай, Маруся,
Жена моя! А может быть, и нет…
Но ничего, попозже разберусь я.
Встречай, жена! — как голос мой дрожит, —
Встречай!
Но тут, смятением пугая,
Та от меня… А тут еще мужик
Трусцой, в трусах, навстречу выбегает.
— Не приставай к чужой жене! — И бух
Мне между глаз — земля перевернулась.
Я бедный лоб рукой потрогал — вспух,
И вновь тоска по странствиям проснулась.

И, проклиная горькую судьбу,
Я уношу с собой в иные дали
Такой синяк, как будто бы на лбу
Мне узел на прощанье завязали…






На все руки


_Я_хочу_быть_убитой_твоей_рукой._

_Ах,_люблю,_что_сам_убил,_

_никого_не_подсылая…_

ОЛЬГА НИКОЛАЕВА




Незабвенная,
твоя,
я с тобой не знала скуки,
потому тебя любя,
что ты мастер на все руки…

Ты — и стряпать, и стирать,
да и…
Впрочем, всё, а то ведь
за меня — пойдешь рожать,
благо, если остановят.

Ты борщом кормил меня,
ела, счастлива, и млела…
Пустяки, что я три дня
животом потом скорбела.

Как я мучилась, нет сил!
И вот тут-то, к облегченью,
ты, любимый мой, решил
прекратить мои мученья.

Славный,
так меня любил,
нежностью не докучая,
что, любимый, сам пришил,
никому не поручая…






Домой!


_Пора_домой_за_песнями_и_хлебом,_

_За_чистыми_словами_о_любви._

_Давно_в_застолье_с_караваем_не_был_

_И_с_дедом_побасенки_не_травил._



_…чтоб_ухажер_умылся_на_закате,_

_Размазав_стыд_по_юному_лицу._



_Об_остальном,_пожалуй,_промолчу…_

ВЛАДИМИР МАЗИН




Пора домой, где вырос и женился!
Недаром дед столицею стращал…
Пора домой!
Я в городе нажился
И без хлебов домашних отощал.

Я сам к себе, любимому, ревную,
Когда, приняв заветные свои,
В застолье деду, захмелев, травлю я
«О Шиллере, о славе, о любви…»,

За что гоним бываю, и с позором…
Черт меня дернул вспомнить (кабы знал…),
Что был я донжуаном, ухажером,
За что от конкурента схлопотал.

Так что ж блажил: «Пора домой!»? Обидно! —
А мне — кулак, и я ползу к крыльцу
Под утро со свидания, постыдно
Размазывая юшку по лицу.

А ведь давно не мальчик, между прочим…
«Вот! наконец-то дома…», — бормочу.
Трещит крестец, горит синяк…
А впрочем,
Об остальном, пожалуй, промолчу.






Лирический прононс


_Хотелось_дерзости,_любви,_

_Но_ждал_клиент…_О!_се_ля_ви._

_И_зло_сквозь_зубы:_«Получай!»_

_И_успокоенно:_«На_чай…»._

ЛЮДМИЛА ЕФРЕМОВА




В страстях, сжигающих дотла,
Я нетерпением жила,
Хотелось дерзости, любви:
Я — женщина. О! Се ля ви.
Сегодня, то есть ля тужур,
На улице, то бишь на рю,
Проникновенное «Бонжур!»
Я незнакомцу говорю
Эй, покоритель страстных дам,
Я — женщина! Шерше ля фам…
И что ни женщина — товар
Как фен, мочалка, «Ша нуар»
Или — сводящие с ума
Прокладки, «Кобра» иль «Клима»…
А ежели ты щедр, клиент,
Подкинь на чаевые «Кент»,
Лишь только сдачи не проси…
Пардон, заранее — «Мерси!».

А он — какой с него навар?! —
Шмыг от меня… «Оревуар!».






Конюшенное


_Жил_поэт,_работал_он,_как_лошадь,_

_Что-то_там_в_тетрадочку_кропал._



_Но_одно_сказать_он_может_смело,_

_Что_овса_чужого_он_не_ел…_

НИКОЛАЙ СОЧИХИН




Я кропал в тетрадку что попало,
Попусту бумагу изводя…
Рядом лошадь разное жевала,
С головой в раздумия уйдя.

Так вот жил я, брыкаясь счастливо,
Рос на воле резвым молодцом.
Ну, а сам следил за ней ревниво,
Чтоб моим не хрупала овсом.

Скоро мы поладим, так казалось…
Сердце счастья жаждало, нет сил!
А она отчаянно лягалась,
Если я поближе подходил.

Ну, и что с того, что был я верен
И не, отступаясь, гнул свое?!
Это ж сразу видно: сивый мерин
Загостился в сердце у нее.

И вот тут-то, с мукою во взоре,
Я, поэт, рыданий не сдержал
И заржал отчаянно от горя…
В рифму, представляете, заржал!






Пей до дна







Определительные


_Горизонтальная_страна._

_Снег_валит_по_диагонали._

_Ведь_существует_сатана…_

_Сегодня_гений_—_гениален,_

_Но_он_не_помнит_ни_хрена._

_Пей_до_дна!_

_И_кто_поймет,_чего_со_сна_

_Он_там_бормочет…_

АЛЕКСАНДР ЕРЕМЕНКО




Диагональю — белый свет,
Когда выходишь из буфета…
Но зрелища печальней нет
Горизонтального поэта.

И потому, удручена,
С негодованьем и печалью,
Сакраментальная жена
Торчит над ним — диагональю.

«Встань, сатана!» —
Орет она…
И хоть наш гений — гениален,
Но в этой позе — ирреален,
Так, что не помнит ни хрена…

Устав торчать диагональю,
Вдруг выпрямляется жена,
И скалка
грозной вертикалью
Над гением занесена.

И резюме — не пей до дна,
Коль неприятностей не хочешь.
Жене плевать, чего со сна —
Или спьяна? — ты там бормочешь…






Поединок


_Я_приехал_в_бурятский_улус…_



_Наливаю_архи_я_граненый_стакан._

_Наливаю_я_третий_стакан,_и_в_дыму…_



_Тридцать_родичей_вроде_сидело_сперва,_

_а_теперь_шестьдесят_—_к_голове_голова._



_«Пить_—_не_пить…»_—_для_меня_вроде_«Жить_иль_не_жить…»._



_И_хотя_я_по_самбо_имею_разряд,_

_Все_ж_на_землю_упал_я_три_раза_подряд…_

ВЛАДИМИР ДАГУРОВ




Я приехал, похмельный, в бурятский улус,
согреваясь единственной мыслью: «Напьюсь!» —
Не идут, хоть убейте, дела и стихи
без пьянящей бузы,
без родимой архи.

Что мне сакраментальное «Быть иль не быть…»,
ведь «Не пить…» — для меня равносильно «Не жить…».
Я не жду, что плеснут мне в граненый стакан,
хлобыстнув, без закуски, не морщась,
я сам
наливаю второй, за ним третий…
Пошло-о-о!
В разны стороны что-то глаза повело:
где, в дымину пьяна, гужевала родня,
стол стоглавою гидрой глядит на меня,
ждет чего-то…
И я, развеселый такой,
нежно чокаюсь с каждой хмельной головой:
у меня самого — сотня алчущих ртов,
и все просят архи…
Кто брякнул: «Готов!..».
Врешь! В степях укрощал я горячих коней,
но арха-то, выходит, смелей и сильней,
и хотя я по самбо имею разряд,
но арха меня тут же сшибает стократ.

Да-а, чешу я в затылке, какое там «Быть…»?
Рановато с архой на ковер выходить…
Ну, так что же, браток, на ошибках учись,
дед учил ведь: «С портвейном сперва поборись…».
И опять укорит меня старый — смолчу,
но цистерну портвейна, ей-ей, смолочу
и приеду в бурятский аул, ого-го-го!

Вот тогда и посмотрим, арха, кто кого…






Первачок


_Забытая_любовь_к_какой-то_Вере,_

_веселая_интрижка,_

_легкий_флирт,_

_как_будто_после_кислого_портвейна_

_я_выпил_по_ошибке_

_чистый_спирт…_

АНАТОЛИЙ МАРЛАСОВ




О неизменных женщинах толкуя,
неотразимый ерник и пиит,
средь городских я чахну и тоскую,
ведь на Ямале девки — чистый спирт,
до диких колик и потери слуха…
И на вопрос о ласках милых дам
я честно отвечаю: «Бормотуха»,
ну, «Солнцедар» там или же «Агдам»,
А коль признаться, и «сучок» мне в радость,
когда один.
Но, записной эстет,
я в женщинах ценю конечный градус,
ну, сладость там и выдержку, букет.
И кореша мои офонарели,
я тотчас лавры знатока стяжал,
когда, припав к Нателле,
«Ркацители… —
я ей проникновенно прошептал.
В любви я, как в запое. И лишь дома
все ждет меня, в свое погружена,
она,
страшней похмельного синдрома,
недремлющая, верная жена.
И дом — не дом, а — околоток, школа:
то выгонит из спальни,
то шпынет,
И ничего-то окромя рассола
мне, горемыке, и на ум нейдет…
И запил я. Но, на нее не глядя,
и, по всему видать, не дурачок,
ко мне, похмельный, присосался дядя
и восхищенно крякнул:
«Первачок…».






Прощание с географией


_Какого_разлива_я_не_пил_

_В_скитаньях_своих_по_стране!.._



_Валуйки,_Торопец_и_Кашин,_

_Рязань,_Кострома_и_Кадуй…_



_Но_все_же_замечу_в_азарте,_

_Что_центр_России_—_наш_дом_-_

_Успел_изучить_не_по_карте,_

_А_выстрадать_самым_нутром…_

АЛЕКСАНДР БОБРОВ




Я жил, как и должно, в азарте,
Чуть свет — принимая с утра,
И каждый-то градус на карте
Меня пронимал до нутра…

На масленице, сабантуе
Случалось мне падать без сил,
Поскольку, азартен, в Кадуе
Я только кадушками пил,

В пылу запивая стихами…
И грустно кивают друзья,
Поскольку, гурман, валухами
В Валуйске закусывал я.

Бывало, стакан мой не допит,
А выпью — кранты мне, конец…
Но, пьяный в дымину, торопит
По новой принять Торопец.

Да стал ли я, пылкий, счастливей,
Хоть знаю, на градусы лют,
Какого разлива — в Разливе
Навынос сейчас продают…

Что ж, все это — дело святое.
И кто бы из пишущих знал,
Что в центре России тако-ое
Я, прямо скажу, вытворял.

Но — проклята доля поэта,
К тому ж и сердчишко сипит,
Что вся география эта
В раскисших печенках сидит…






Шуганутый


_Эта_улочка,_как_ковшик,_

_Коим_сладко_брагу_пить._

_Я_иду,_пугая_кошек,_

_Надо_жажду_утолить._

_Задает_старуха_трепку_

_Шелужиной_огольцу._

_Тополя_стоят,_как_стопки…_

_Я_рассудком_из_столицы…_

ВЛАДИМИР ЕВСЕИЧЕВ




Все, допился… С меня станет —
Не читаю, не творю,
А, закрывшись в старой бане,
Бражку крепкую варю.
Протоптал я к бане тропку,
Все бы ладно… Только вот,
Как накроет батя — трепку
Шелужиной задает…
Случай, в общем-то, обычный…
Только он меня достал —
Где, бубнит старик, столичный
Я рассудок потерял?!
Хлещет знай себе да хлещет…
Больно ты, батяня, лют —
Отдохни! В столице хлеще,
И не бражку, кстати, пьют.
Да на кой она, столица,
Рестораны, высший свет?!
Бражка пенится, ярится,
На всем свете слаще нет.
Выйдешь в дверь — крапива, певни,
Где-то пьют, а где-то бьют…
Окромя моей деревни
де мне так еще нальют,
Да не стопку — полный ковшик?!
И, споткнувшись на ходу,
Я валюсь, шугая кошек,
Вусмерть пьяный, в лебеду…






Похмельное


_Пей_зеленое_вино,_

_Александр,_Расин_российский!_

_Пей_да_славы_не_проси,_

_А_забвенье_не_минует._

_…Ты_к_судьбе_своей_готов,_

_Так_пускай_увидит_дура,_

_Как_глядит_литература_

_В_опустевший_полуштоф…_

РАВИЛЬ БУХАРАЕВ




Не узнать того, кто сдуру
Бросил нам упрек давно,
Мол, спилась литература,
Хлещет зелено вино…

Ну, и что же? Пил Расин,
Пил Дюма. А мы чем хуже?
Так трясет, хоть пей из лужи
И другого не проси…

Пей, как пили на Руси,
И, в запой недельный ввергнут,
Пей и славы не проси,
У жены — проси на «Вермут».

Оттого и зол поэт,
Ведь его натура — дура:
Подавай ей политуру,
Коль на «Вермут» денег нет.

Темь в глазах, живот поет,
Но супруга, друг поэта,
Нервно трешку подает,
И поэт — бегом к буфету…

Дважды по «сто», и готов,
Знай, народ, его натуру!
Не глядит литература
В опустевший полуштоф!






Свидание


_Налей,_подруга,_браги_

_да_поцелуй_меня._



_Тяни_на_сеновал._



_Ну,_что_молчишь,_дурешка?_

_Осталась_даже_трешка,_

_добавишь,_может_быть?_



_Налей,_подруга,_браги,_рас-_

_спрашивай,_где_был…_

МИХАИЛ ЗАЙЦЕВ




Луна струит мерцанье…
Под бледною луной
шагаю на свиданье
по улочке родной.

Я припоздал немножко…
Но ты прости меня —
я у папани трешку
выклянчивал полдня.

Хрустит к кармане трешка…
Но, чувства не тая,
шепнула мне дурешка:
«Ну, поцелуй меня…».

Исполненный отваги,
ее я оборвал:
«Сперва, подруга, браги,
потом — на сеновал!».

…Да-а, видно, лишку браги
 милой выдул я.
Глухая ночь, овраги,
ни звука, ни огня…

Жаль, нет со мной двустволки.
Ой, тени за спиной!
А может, это волки?!
И я — бегом домой.

У-уф, вот забор и баня…
И тут-то, я и взвыл,
хвать за ухо папаня:
«Рас —
сказывай, что пил?!»…






Наши ребята!


_И_на_всех_остановках_вино_одноклассники_пьют_

_и_сырком_заедают,_с_пеленок_довольствуясь_малым…_

ДЕНИС НОВИКОВ




Я, несносный ребенок, с пеленок довольствуюсь малым,
вкус изысканных вин мне, признаться, совсем незнаком…
Но любил я запить материнское млеко «Агдамом»
и занюхать истерзанным, заплесневелым сырком…

Вермут тоже годится — на скромном застолье семейном,
ну, а в яслях порою, и бедные няни бочком,
из пустышек, кружком, мы себя ублажали портвейном
и, давясь матерщиной, последним делились бычком.

Ах, как няни ворчали, сдавая за нами посуду!..
Перешли мы на херес, а там и до школы рукой —
в первый класс, малыши!
Только школу я хаять не буду,
школа дело святое: и колер, и градус другой…

Закосевший сантехник вздыхал нам вдогонку: «Орлята…»,
да и мы оперились: ни вечера без коньяка.
И куда ни посмотрите, наши повсюду ребята —
в вытрезвителе, в баре, в кустах у пивного ларька…

Ах, как густо в карманах бренчала тогда мелочишка!
Пролетели те годы, а кажется, будто вчера…
Но — бастует сердчишко, и, хмурый, теперь с молочишком,
омерзительно трезв, коротаю я все вечера.

И воротит с души от прожеванной, жиденькой каши…
В подворотне промозглой, где прячутся урки, и пусть,
схлопотав по зубам, я довольно вздыхаю: «Из наших…» —
и, счастливый донельзя, с авоськой к подъезду плетусь…






Генацвале Рюрик


_Было_—_мычал_теплоход_средь_великой_реки_

_с_грузом_декады_и_разноязычных_поэтов…_

_Старшему_брату_почет,_полный_рог,_

_ара,_башлык,_бихинчи,_муалим,_генацвале._

_К_утру_что_Трувор,_что_Рюрик, —_тот_пьян,_тот_рогат._

_То_чертики_скачут,_то_горец_с_кинжалом…_

ЮРИЙ УВАРОВ




Только рассвет, а я вот весь тут я, вдрабадан,
то под забором в канаве, то на сеновале…
Юрик — не Рюрик, но весел и вдребезги пьян,
ара, башлык, бихинчи, муалим, генацвале,
сакля, аул, дастархан…
Уж я чячей пропах,
киндзмараули, коньяк, бастурма, ркацители…
Черти ли скачут иль горец с кинжалом в зубах
душу похмельную с берега вывернул в Терек?…
«Эй, полный рог мне!». И вот на черкеску я
лью, лью на бешмет, на груди разрывая рубаху:
«Всех перепью, азиаты, и перепою,
дайте кинжал, газыри, иноходца, папаху!
Что мне восточные пресные зелья?! Вода!
Мне бы родимой в стакане иль в ковшичке брагу —
всех перепью!
И гортанно кричит тамада:
«Лейте полнее любимому старшему брату!
Слю-ушай, кацо, вай, кунак, что за чю-удный народ
эти поэты!».
Такого веселья отведав,
как ни мычи на великой реке пароход,
переорешь ли горланящих пьяных поэтов?
…Жажда с похмелья, живот мой трещит, как арбуз,
сту-ужа на палубе…
И — отдающие рапорт
в рупор кричат капитану: «Куда этот груз
пьяных поэтов?».
И он отвечает им: «За борт!».






Из рыцарских времен


_Вот_почему,_барон,_я_рад_

_Вас_угостить_по-русски_водкой!_

ГРИГОРИЙ КАЛЮЖНЫЙ




Природный русич, а не «фон…»,
Боюсь, что кончу я коллапсом:
Уж больно тароват барон,
Вовсю накачиваясь шнапсом…

Он к лимонаду не привык,
Служанку лапая,
к тому же
Парадный пудреный парик
Купая в непременной луже.

Горою кварты возле нас
И кубки полные налиты.
Но слабоват, скажу вам, шнапс
Для закаленного пииты,

Да так, сивуха, ерунда…
Вот нашей водки бы,
ведь водка,
Да под икорку, это да! —
Она и в Африке —
находка…

Вперед, барон,
пусть я поддат
И неблагообразен видом,
Но — ржет у замка Росинант
И бьет лирическим копытом.

…Вдали маячит отчий дом,
Где нам перемывают кости,
Покуда мы спьяна ползем
На Росинанте —
«Дранг нах остен!»…






Задушевное


_Я_стал_стареть,_я_стал_сентиментальным,_

_Я_душу_в_горле_чувствую_все_чаще…_

АЛЕКСАНДР ТРОФИМОВ




Я стал стареть и вспомнил о душе,
Хотя не вспоминал ее доныне…
А тут хватился, стал искать, уже
Испуганный, — под ребрами, в брюшине.

Да где ж она?! Знать, снова за свое…
Ведь не девчонка ж! Что ж за радость в прятках?!
Однажды, братцы, я нашел ее
Не где-нибудь, а в заскорузлых пятках,

И — тотчас хвать за пятку!
Но, дразня,
Та — от меня, и я замкнулся в горе,
Покуда ее, блудную, кляня,
Не обнаружил — кто б подумал? — в горле.

Я стал сентиментальным и свою
Родную душу, вредную, ласкаю
И, если, не корите меня, пью,
То о своей душе не забываю.

Нам хорошо с единственной вдвоем.
Я становлюсь покладист, прост и кроток…
А как запьем, то непременно пьем
С родимою душою в пару глоток.

Я хоронюсь, принявши, от жены:
Ей не понять, как трудно быть поэтом,
Мол, пью — один… А мы с душой — пьяны.
Какая ж экономия при этом!






До дна!!!


_Сорок_восемь,_сорок_девять,_

_а_не_двадцать_пять._

_Ах,_как_много_было_девок,_

_как_в_ведре_опят!_



_Мир_всегда_непостоянен,_

_как_моя_страна._

_Пил_до_дна_мой_дед-крестьянин,_

_пью_и_я_до_дна!_

СЕРГЕЙ СТРАВЕР




Все, допился… Сорок девять,
борода до пят.
Мне уже не надо девок —
подавай опят,

аппетитных, с круглой попкой —
праздник для души!
Хороши они за стопкой,
к пиву хороши.

Подшофе я бью посуду,
сварою дышу.
Пью до дна, как пил и буду,
а поддав, пишу.

Триолет, сонет — «под мухой»…
Только, бледный вид,
первачом, пардон! сивухой
от стихов разит.

Вся страна меня читает,
скоро — будет чтить…
Лишь одна жена стенает:
«Лучше б закусить!».

Я в запое постоянен,
знать, не зря в глуши
сек меня мой дед-крестьянин:
«Пей, а не пиши!».






Нести свой крест







Свой крест


_Нести_свой_крест_на_эту_гору_

_тебе_—_и_больше_никому._



_Все_слезы,_все_печали_мира_

_ты_тащишь_на_своем_горбу._



_Ты_—_Бог._

НИКОЛАЙ РАЧКОВ




И выбрел я, согбенный, в вечер,
испуган, яко тать в нощи…
Мне взгромоздили крест на плечи,
пинком направили:
«Тащи!».

Воспой Меня, святая лира,
скорей затеплите свечу!
Все слезы и печали мира
я на своем горбу влачу…

И, весь слезясь, как пошехонский
сыр, я, измученный, — Рачков?
Да нет! Я — Цезарь! Македонский!
Нет! Моисей!
Нет! Саваоф!

Нет! Бог!
И, как ни задыхаюсь,
я в упоении — ой-ой! —
всё пуще,
пуще надуваюсь
и… воспаряю над землей.

Внизу — наветы, гомон, толки,
всё невесомей груз креста.
Я — Бог! Я…
Но — укол иголки,
И — легкий взрыв, и пустота…






Лирическая директива


_Любите,_женщины,_меня_

_сегодня_—_завтра_будет_поздно…_

ВАЛЕНТИН УСТИНОВ




Эпоха требует спешить
и подгонять событья. Впрочем,
я тороплюсь любить и жить,
что равнозначно, между прочим.

Но, источая хлад и яд,
поигрывая тонкой бровью,
о, дамы явно не спешат
поэта окружить любовью.

И, хоть весь мир гори огнем,
фемины с постоянством редким
трещат часами о своём…
А что б им стоило, кокеткам,

и приголубить паренька!..
Не-ет, продолжают тары-бары…
Неужто канули в века
риказы, сводки, циркуляры?

И тут-то вот, поправ Парнас,
я, громыхая инвективой,
как громовержец, мир потряс
лирическою директивой —

горячим пафосом звеня,
я проговариваю грозно:
«Любите женщины меня
сейчас! Иначе — будет поздно!»






Виват!


_Шумит_прозаиков_орава,_

_Один_другого_превзошел._

_Но_тыщу_лет_и_трижды_слава_

_Тому,_кто_нынче_пишет_в_стол!_

ЮЛИЙ КИМ




Я, автор, тыщу лет пишу
О чем там ни шумит орава,
Ведь вдохновением дышу…
Так, без сомненья, трижды слава
Тому, кто ныне пишет в стол,
С согбенной выей, сгорбив спину!

Но я пиита превзошел:
Пишу — вы слышите?! — в корзину…






Генезис


_Когда_родился_я_на_свет,_

_Не_помню,_от_кого,_

_Мне_было_очень_мало_лет,_

_Точней,_ни_одного._



_Ни_Бог._Ни_червь._Ни_царь,_ни_раб,_

_А_просто_—_хрен_с_горы…_

ИГОРЬ ИРТЕНЬЕВ




Когда родился я на свет,
А от кого — вопрос,
Мне было очень мало лет,
Но вскоре я подрос…

Как говорят, здоровый лоб,
Прошу меня любить…
Вполне почтенный возраст, чтоб
Кутить и стекла бить.

Героев и свершений вне,
Я жизнь топлю в вине
И гены донжуана не
Дают покоя мне.

И день за днем, за годом год
Иду своей стезей.
Всяк сокрушается, в кого
Я маленький такой…

И, видно, восклицает: «Чей?!»…
Я скромен до поры,
Смеюсь себе, ни Бог, ни червь,
А просто — хрен с горы…






Не от мира сего


_Иди-ступай_пришел_откуда!_



_Видений_—_чур_меня! —_повсюду,_

_Как_в_лавке_скобяной_гвоздей…_



_Давай_назад!_



_Природы_фактор_мутагенный,_

_Души_царевич_убиенный…_

СЕРГЕЙ БОБКОВ




Про НТР писать не буду…
Давай царевича скорей!
Поэтов — чур меня! — повсюду,
Как в лавке скобяной гвоздей.

Я возникаю, словно фатум,
Природы мутагенный фактор,
Я прорываюсь сквозь препоны
В редакционные каньоны.

—  Давай назад! — Я написал,
Литконсультанту показал,
Уже предвосхищая чудо И гонорар…
А он сказал:
— Иди-ступай, пришел откуда!






Фантазия


_Река_рычит,_как_сто_зверей,_

_И_бьется_лбом_о_камни._



_И_пробуждается_во_мне_

_Стремительность_хмельная_



_И_на_воде,_

_И_на_земле_

_Свирепствует_движенье_

ВАЛЕНТИН МАХАЛОВ




Река рычит, как сто зверей,
Безумная, хмельная…
И я
Зверею вместе с ней,
Округу ужасая.

Хватаю реку за бока
Могучими руками
И, содрогая облака,
Бью лбом ее о камни.

Что заурядная река?!
В неудержимом зуде
Одним ударом кулака
Я разбудил
Везувий.

Я
Мановением руки
Цунами вызываю.
То развожу материки,
То вновь
Соединяю.

Я весь горю,
Я весь в огне…
Уж космос цепенеет —
Вот так фантазия во мне
Рычит
И свирепеет.






Мне бы…


_Слышу:_

_— Скучна_работа…_

_Юбки_короче_стали… —_

_Мне_бы_ваши_заботы,_

_Мне_бы_ваши_печали._

СЕРГЕЙ ПОЛИКАРПОВ




Слышу:
— Скучны нам узы…
Но только я в печали —
Толки плодя, у музы
Юбки короче стали…

Не-ет, чтоб в библиотеку
Или в театр, рядом!..
Шасть и — на дискотеку,
Вертит там, шлендра, задом!

Всё норовит из дому.
Не доглядишь, и что же?! —
Враз убежит к другому,
Что крепче и моложе!

Видно, я ей в обузу…
Стала — с чего бы? — шалой…
А холостую музу
И не найти, пожалуй.

Я потому в печали
Все эти дни и ночи:
Юбки короче стали,
И гонорар — короче…






Апчхи!


_То_было_во_лета_—_апчхи!_



_Я_был_парнишка_невеликий,_

_А_стал_внезапно_знаменит._



_Меня_торжественно_качали…_



_Я_стал_тонуть_в_трясине_славы._



_Очнулся_ото_сна?_Апчхи!_

ЮРИЙ ПАНКРАТОВ




Ко мне, болезному с пеленок,
Прилип, как водится, плеврит,
И, обожаемый ребенок,
Я стал с пеленок знаменит.

Меня торжественно качали,
Разглядывая сквозь очки.
Но, ошарашенный вначале,
На все я отвечал: «Апчхи!».

Великие — сыздетства кратки,
И умилялся мир, пока
«Апчхи!» — звучало из кроватки
«Апчхи!» — с пикантного горшка,

Я утонул в трясине славы,
Пошли попойки, коньяки…
Но из загулов, из канавы
Звучало бодрое: «Апчхи!».

«Апчхи!» — я у одной в объятьях,
«Апчхи!» — с другой на сеновал.
И по примеру их, собратьев,
Я все «Апчхи!» зарифмовал.

«Апчхи!» — читающему это
Зачтутся страшные грехи
«Кота», растратчика, поэта…

Так прочитал стихи? Апчхи!..






Стахановец


_Я_с_ручкой,_

_как_с_отбойным_молотком,_

_И_день_и_ночь_

_тружусь_в_пластах_бумаги…_

ИГОРЬ ГРУДЕВ




Я наводнил стихами
всю страну,
Исполненный
таланта и отваги.
Так наводнил,
что, верите ль? тону,
И день, и ночь
тону в пластах бумаги.

Давно пора,
приняв на посошок,
Войти в забой
и с хламом распроститься,
И, ручку взяв,
как верный обушок,
В небуженные залежи
врубиться.

Что — обушок?!..
Отбойным молотком
Нутро мне,
как и водится, отбило.
Пласты стихов —
под самым потолком,
А ведь вчера, признаться,
меньше было.

Но я упорен —
вплоть до темноты!
И от лица
трудящегося класса
Мне шлют привет
шахтеры Воркуты,
Стахановцы,
ударники Донбасса.

Проходит смена…
И опять с утра
Свои шедевры,
устали не зная,
Я выдаю,
как уголь, — «на гора».
Но говорят: «Порода,
и — пустая…».






Умный звук


_Едва_проникнув_в_этот_косм,_

_Коснувшись_развевающихся_косм_

_Никем_не_прирученной_тьмы,_

_Свой_умный_звук_издали_издали_и_мы…_



_Как_некто,_говорящий_без_умолку,_

_В_стогу_напоминающий_иголку._

МИХАИЛ ФЕДОСЕЕНКОВ




Я просыпаюсь утром на рассве,
Почесывая в умной голове…
Ну, как гармонизировать мне косм
Упрямо развевающихся косм?
Глядь на часы — пора бы в маг,
Где дразнит взор с витрины маг,
Да вот беда — все так же пуст карма,
У продавщицы крупная корма,
Знать, в рационе сытные корма…

И вдруг!
Тут издаешь неприрученный звук
Из теплой тьмы. Попробуй приручи,
Когда с утра в голодной тьме бурчи…
Когда б издал я издали…
Конфуз!
«Лунь юй…» — прокомментировал Конфуц…

А в животе по-прежнему бурчи,
Словно в стогу иголка верещи,
И мысли приливают к голове —
Я умный звук издал и жду отве…






Доходяга


_Доход_от_книжки_небольшой:_

_то_рубль,_то_тыща_за_душой._



_Хватает_все_же_на_кусок…_

БОРИС КОМАРОВ




Как миллионы — на мели,
я жил на скудные рубли…
Взалкала страстная душа
навара! денег! барыша!

Любой без денег — круглый нуль…
И я вздыхал, садясь за руль:
«Любого на Руси спроси —
кто нынче ездит на такси?!»

Так что ж, выходит, помирать? —
принялся книжки я писать,
уж год пишу, уж десять лет,
дохода не было и — нет,

да и не будет, жди… не жди…
Так что ж, на паперть мне идти?
Доход? Пускай и небольшой,
но — с верной тыщей за душой…






Мессия


_Может,_я_лицемер?_

_— Э-э,_да_бросьте! —_

_Может,_власти_хочу?_

_— Не_хочу_—

_И_в_стихах_

_мне_б_к_Есенину_в_гости,_

_чтоб_забыться_

_хотя_бы_чуть-чуть…_

ВАСИЛИЙ ЖУРАВЛЕВ




Я мессией слыву?
—  Э-э, да бросьте!
При извечном сарказме своем,
мне в стихах
к Журавлеву бы в гости,
чтоб забытья,
к примеру, вдвоем.

Меня тащат,
стеная: «Да что вы?!» —
к экстрасенсу, к знахарке, к врачу.
«Не-ет! — стою на своем, —
к Журавлеву,
чтоб надежней забыться, —
хочу!».

Лицемерю?
Э-э, честное слово,
все не так…
Только солнце взойдет —
«К Журавлеву, — пою, —
к Журавлеву…»

«Журавлев!» —
рукоплещет народ.
Мне, представьте, звонит пол-России,
я оглох от досужих звонков:
«Столп науки?
Иль новый мессия?
Прорицатель он, ваш Журавлев?».

А вы помните, где же, мол, кружка?
Только не говорите жене —
у него за кадушкой
косушка,
чтоб развеяться — хватит вполне.
Я — люблю на халяву?!
Э-э, бросьте!
Журавлев мой
все ждет напролет,
что Есенин
когда-нибудь в гости
по дороге
к нему завернет…






Горячка в чернилах







Горячка в чернилах


_Как_хорошо_в_тени_Арбата_

_идти_с_тобой!_Куда?_Куда-то…_

_Горячку_чувствовать_в_крови._

_Веди,_красавица,_зови!_

_Резвлюсь,_целуюсь_и_гуляю._

_Жизнь,_как_стишок,_простым-проста._

_А_голова_пустым-пуста…_



_Плевать!_

ГЕННАДИЙ МОРОЗОВ




О том, что было между нами,
позволь, красавица, стишками…
Как?! Ты не хочешь? Вот те раз!
Не отводи в сомненье глаз,
ведь все проблемы бытия
враз зарифмовываю я…

Итак, февраль… Итак, Арбат…
Красотка, шубка, милый взгляд,
в предощущении любви
горячка в страждущей крови.
Спешу, красавицей влеком
по февралю.
Стишки о чем?
О чем-то…
Так я и скажу!
Резвлюсь, целуюсь и… пишу.

Жизнь примитивна, как стишок.
А каково тебе, дружок?
Я так обнять тебя спешу,
бегу и падаю… пишу,
и лоб сиянием одет…
Ну, чем я, право, не поэт?

А ты вздохнула, простота:
«Ой, голова пустым-пуста…».

Плевать!






Прозрение


_Жила_на_свете_девочка_

_с_глазами,_

_Бегущими_с_веселого_лица._



_Высокие_мосты_и_города…_



_Пойми:_

_твой_сын_-_

_всемирно_озабочен_

_Полетом_дней_—_и_судьбами_времен…_



_Лети,_мой_сын,_

_туда_где_зори_тают._



_Я_—_мать._

_И_потому_за_все_на_свете_

_Огромную_ответственность_несу…_

ЛЮБОВЬ ЛАДЕЙЩИКОВА,

ИЗ КНИГИ «РОЖДЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ».




Жила у нас, веселая,
в квартале
Девчонка,
но печальною порой
С ее лица вчера глаза сбежали
Один, вот так, направо,
а другой
Налево, между прочим…
Королевой
Глядела я —
всему земному мать…
Но дернулся —
я и застыла —
левый,
Знать, тоже навострился убежать.
Я хвать его рукою,
Боже Правый!
И замерла, терзаема одним,
В раздумиях и муке, —
как бы правый
Не увязался, ветреник, за нам! —
Ведь все же не стара я, между прочим…
Но — был мне голос,
был утешен он:
—  Пойми:
твой глаз —
всемирно озабочен
Полетом дней и судьбами времен,
И правый — тоже…
Не держи в полоне,
Кругом растут мосты и города,
А ты их так!

Я отняла ладони:
—  Бегите, мои карие, туда,
Где зори тают,
где крепчает ветер,
Где все вершат великие дела!
А был бы у меня, к примеру, третий,
Я б и его —
Планете отдала!..






Лирический реестр


_Я_лепесток,_я_лепет,_я_лепешка,_

_Открой_меня_—_а_там_опять_матрешка…_



_Я_лепесток,_я_платье_для_росинки…_



_Я_лепет_биополя_полки_книжной._



_А_я_лепешка,_я_росла_с_дровами._



_Но_обернись:_там_еж,_медуза,_морда,_

_не_пойманная_в_сети_натюрморта…_

ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА




Я буковка, буренушка, букашка,
старуха Шапокляк и Чебурашка,
я, елки-палки, лес густой, я пламя
в родной печи, где выросла с дровами.

Открой меня — ну, что за мешанина:
я домна, тепловоз, автомашина,
я лепесток в каком-то биополе,
ромашка, кашка… Оборвали б, что ли!

А я еще медуза, еж и морда,
что вырвалась из сети натюрморта
и, вырвавшись, вздохнула облегченно…
А коли я медуза, то Горгона,
я замысел, я рукопись, я автор,
я ре…

Но тут нахмурился редактор
и оборвал: «Не стоит продолжать!» —
и тотчас подписал стихи в печать.






Век свободы не видать!







Свобода


_Вот_и_мы_сибирские_поэты:_

_Рюмки_вдрызг!_И_чечки_пополам._



_Фонарею…_

_Век_свободы_не_видать!_



_Но_есть_верняк…_



_Вот_одному_в_глаза_леплю…_

НИКОЛАЙ ДЕНИСОВ




Я ношу наколки, словно меты,
Чуть чего базар — и рюмки вдрызг!
Ай да мы, сибирские поэты:
«Пасть порву!»… И — до кровавых брызг!

Пасть порву! Когда ж они успели,
Ли-ирики, всего понаписать
О любви! Совсем офонарели,
Урки! Век свободы не видать!

Очень популярен я в Тюмени,
И чего тут лясы разводить,
Ведь верняк — послать по фене к Фене,
Так пришить иль просто в глаз влепить…

Знаменитый от Туры до Ганга,
Побывал на разных я морях:
Мореман я… то есть уркаган я —
Грудь в тельняшке, пальцы в якорях…

Я кепарь до самых глаз надвину,
Вор, налетчик — всюду кореша.
Чуть чего, достану пиковину —
Фраера тушуются: «Все, ш-ша…

Это ж Коля!». Напрягаю ухо,
Дабы лестный выслушать ответ:
«У него опасная кликуха,
…Этот, ну, да как его?! — Поэт!

«Ш-ша, братва, — смеюсь, — не покалечу,
Так я, для острастки, молочу,
Век свободы не видать! А встречу —
Тотчас пародиста замочу!»…






Римская элегия


_Я_сдал_ключи_и_вышел_к_Колизею,_

_но_был_бесчеловечен_мрак_ночной,_

_тянуло_из_углов_какой-то_прелью,_

_истлевшей_кровью_

_и_живой_мочой…_



_«Что,_удивил_Европу?_

_Приехал_в_Рим,_

_чтоб_душу_и_утробу_

_насытить_красотой!»…_



_Я_плюнул_в_тьму:_

_«Пошли_вы…»_

СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ




Отель осточертел мне, и отелю
я, видно, тоже…
С улочки ночной
в окно тянуло не духами — прелью,
истлевшей кровью,
но — живой мочой.

Я мрачно вышел прочь, бренча ключами,
один во тьме.
Я б от тоски пропал,
когда бы не знакомое журчанье,
как на родном Арбате, услыхал —
на древние красоты не глазея,
скорей, сосредоточен, я б сказал,
патриций, привалившись к Колизею,
по-родственному камни орошал
и напевал…

И я воспрянул, весел,
когда, в ночи, пристроясь рядом с ним,
я вывел свой замысловатый вензель,
подспудной жаждой творчества томим.
И просветленно, облегчив утробу,
помолодевший, вышел я на свет…
«Что, mama mia, удивил Европу?» —
сосед сварливо бросил мне вослед.

Ну, и манеры здесь, как говорится,
не как у нас,
да, черт возьми, не те!
Не наш он парень, даром что патриций…
Да что он понимает в красоте?!
Я оглянулся — Колизей был желтый,
патриций вслед мне скалился, шакал.
Я только смачно плюнул:
«Да пошел ты…» —
и налегке по Риму зашагал…






Супостаты


_Набежали_супостаты,_

_Расшумелись_на_дворе…_

_А_с_похмелья_рановато_

_Подниматься_на_заре._



_Русский_стиль_—_не_драки_ради,_

_Хоть_подраться_весело…_



_Я_рукою,_что_корягой,_

_Я_ногою,_что_бревном…_

ВИКТОР ВЕРСТАКОВ




Я намедни супостата
Вдруг в стакане увидал…
Принял, видно, маловато,
Ведь с чертями воевал,
Сколько помню, спозаранку.
Каждый знал меня в селе…
Было ж время — примешь банку,
И опять навеселе.

Сколько ж я побил тарелок!
Но, тоска и маета,
Супостат сегодня мелок,
Не-ет, он черту — не чета…
Раньше, помню, разомнешься
И, куда там гладь да тишь,
Так, бывало, размахнешься,
Что в соседа угодишь.

На все руки я от скуки,
Чуть чего и в нос! Я не
Пацифист вам! Руки-крюки,
Ноги-бревна — все при мне.
Крик и вой в моей ограде,
Разбегайся, стар и млад!
Я дерусь не скуки ради —
Докучает супостат.

Ишь, опять приперся с рани,
Ведь не спит, не дремлет, гад…
В каждой рюмке и стакане
Притаился супостат.
Я крушу, в стекле по пояс,
Супостата — не люблю…
До тех пор не успокоюсь,
Пока все не перебью!






Застряло


_А_мой_соловей_приумолк._



_«Будь_осторожнее,_чадо!»…_



_Нескладные_песни…_

_И_тихо_струятся_

_Глаза_вдоль_усталых_бровей._



_И_хочется_слово_

_Легко_обронить_по_привычке,_

_Да_слово_застряло,_

_Застряло,_как_в_горле_копье…_

НИКОЛАЙ СТАРИКОВ




Замолк соловей…
Но зато разливаюсь я в хате
О Машке — Наташке,
О полночи в море овсов…
Нескладную песню
Я выдал примолкшему бате,
И нос его тотчас
Поехал вдоль сивых усов.

Не стал я Коржавиным,
Фетом, Бальмонтом, Крыловым,
А мог бы, наверно, ведь это доступно вполне.
Батяня мой —
«Будь осторожнее, чадо, со словом!» —
Горячей уздечкой
Прошелся по взмокшей спине
И вне…

Уж молчу я, как плачут вечерние птички,
Как мы заплутали в овсах…
А вот вспомню свое,
Захочется брякнуть,
Словцо обронить по привычке,
Да ноет пониже спины —
Как всадили копье.

Эх, черт, не присесть
Ни в садочке вишневом, ни в хате…
Нескладная песня?!
Но месть я лелею свою
И слезы глотаю, зарывшись в подушку:
«Ну-у, батя,
Погодь — подлечусь,
А потом я тако-ое спою…».






Планида?


_Ты_меня_знаешь,_Родина,_

_Я_преуспела_в_драке…_

_Вытоптана_поскотина_-_

_Тянет_за_буераки._



_Что,_может,_вся_планида_-_

_Лишь_перечень_причин._



_По_роже_б_кирпичом!_

_Ну,_а_при_чем_Россия?_



_Она_не_отвечает_

_За_этих_дураков._

МАРИНА КУДИМОВА.

ПО МОТИВАМ КНИГИ

«ПЕРЕЧЕНЬ ПРИЧИН».




Поэт я, но, признаться,
Буянка, так сказать…
А все ж уменье драться —
Вам не стихи писать.

О сем спросите родину,
В ней помнят, кровь лия,
Как не одну поскотину
Повытоптала я…

Пора за буераки,
Ведь, зная, что почем,
Я преуспела в драке —
По роже кирпичом!

Пеняют мне… Обидно!
Ну, что мы все кричим?!
Все битые — планида,
А чаще без причин.

Я — баба, не мессия…
Обрыдло без битья.
Ну, а при чем Россия,
Коль скандалистка — я?

Я в драке, я при месте,
А зацепила вас,
Так вы ко мне не лезьте,
И вот вам весь мой сказ!

А если кто, отчаясь,
Ответить мне готов,
То я не отвечаю
За этих дураков…






Грозный пыл


_Графомана-безумца_письмо_

_Красно-черно-зеленого_цвета…_



_Вот_к_смерти_за_рифму_готов,_

_За_эпитет_—_к_войне_и_разбою…_



_Вот_кто_предан_поэзии,_вот_

_Пыл_где_грозный._А_с_первого_взгляда_

_Видно:_выследит_он_и_убьет,_

_Если_сам_себе_скажет:_так_надо._



_Я-то_трезвый…_

АЛЕКСАНДР КУШНЕР




Графомана во мне разбудить —
Что разбойника: не пожалею…
Стоит рифмой меня зацепить,
Как краснею я и зеленею,

И — каюк! Я стою до конца
За поэзию. Впрочем, приватно…
Я из этих, что ради словца,
Ну, отца там… Надеюсь, понятно?

Компромиссов я не потерплю,
Да-а, и кто там ко мне ни пожалуй,
За эпитет, глядишь, удавлю,
А за рифму зарежу, пожалуй.

В доме вопли (соседи бегут…),
Перестрелка, а там канонада.
В околоток меня волокут,
Я надменно бросаю: так надо

Мой читатель, я верю: ты есть!
Но я в творческих замыслах честен:
Прежде чем меня залпом прочесть,
Покупай понадежней винчестер…






…Торчат из нас края родные







Шляпа


_…торчат_из_нас_края_родные,_

_как_чьи-то_уши_из-под_шляп._

_Здорово,_Тула…_

_Поскольку_горек_нам_родной_насест,_

_мы_всюду_чужие…_

ЮРИЙ АРАБОВ




Я из пивной бреду сутуло,
В кармане мрак,
плачевный вид…
Глядь, из меня родная Тула
в районе копчика торчит.
А на душе, скажу вам, гадко:
в десне — не мудрости ли знак? —
всё прорезается Камчатка,
да не прорежется никак.
Крылами бьет соседский кочет,
как рудимент, растет Асбест,
пока при помощи трех точек
я взгромождаюсь на насест,
в пуху,
в квохочущих потемках…
Но почему, плачевный вид,
Москва — свербит в чужих печенках,
в моих, представьте! — не свербит?!
И от обиды
в родном Бийске,
кирпично-бурый, как мартен,
я вдрызг накачиваюсь виски
и дую импортный мартель —
за жизнь за собственные перлы
и — спать валюсь.
А на заре,
бурча, чужие Дарданеллы
в родимом плещут пузыре…






Потеря


_Забудьте_ж_меня,_как_простуду…_

ПАВЕЛ НЕРЛЕР




В Вас все и легко, и прекрасно!
И все ж не проходит ни дня,
Чтоб я не молил вас так страстно,
Отдавшись стихии романса:
«Забудьте! Забудьте меня!».

И я докучать Вам не буду,
Как вы ни глядите хитро…
Забудьте ж меня, как простуду,
Как сданную стеклопосуду
Иль старый жетон на метро.

Забудьте меня, как перчатку
На лавке, в потерянный час,
При вашей привычке к порядку…
А лучше — забудьте… десятку,
Что занял я как-то у Вас!






Держись за поручень!


_Как_линия_трамвайная…_

_И_потому_на_линии_

_отсутствует_контроль._

_Держись,_держись_за_поручень,_

_всей_массой_повисай!_

_Предупреди_вожатого_

_и_прыгни_на_ходу!_

МАРИНА КУДИМОВА




Гонясь за мздою медною,
усвоив люто роль,
в трамвае, безбилетную,
ловил меня контроль…

Трясли вослед мне кассою,
взывали:_«…_твою мать!».
И вот тогда на массу я
контроль решила брать.

И, несомненно, так пугнул
их вид мой, что, в бреду,
вожатый, блея, выпрыгнул
на бешеном ходу.

За ним, такие разные,
достойные любви,
посыпались сограждане,
читатели мои.

Читатели?! Да к лешему!
И что же мне, назад?!
Трамваю опустевшему
вослед они глядят.

Бредут по стуже, синие…
Не в этом, впрочем, соль,
а в том, что здесь, на линии,
отсутствует контроль!






Любит-не любит


_Хочу_простора_и_покоя,_

_Почти_кладбищенской_тиши,_

_Не_рева_«Илов»_над_рекою,_

_А_крыльев,_бьющих_в_камыши…_



_Я_не_летчик,_не_птица,_но_дома_

_Вдруг_среди_суеты_и_забот_

_Рокот_дальнего_аэродрома_

_Сладко_сердце_мое_захлестнет._

ЛАРИСА РУМАРЧУК




Люблю, скрывая отвращенье,
Зимой — ромашки, летом — снег…
Меня снедает раздвоенье
И разъедает краткий век.

Отвратны мне родные лица
 емче трещина души,
Едва от грохота столицы
Я забиваюсь в камыши…

И тотчас же, как будто выпив,
Глуша истошную тоску,
Я голошу — истошней выпи:
— В Москву! Вы слышите?! В Москву!

Я вся в соку еще, молодка,
И тут же я — наоборот,
И сладко пью, покуда водка
Мне в глотку, подлая, нейдет.

Мне не хватает гроз — в лазури,
В цунами яростном — тиши,
Я, как мятежный парус, бури
Ищу в кладбищенской глуши.

Но, на бикини от Кардена
Накинув саван, я вполне
Довольна всем, и запах тлена
Захлестывает сердце мне…






Триединство


_Прощай,_Москва_(Мадрид,_Париж)…_

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ




Я потерял свое лицо!
Где?! В кегельбане (баре, бане)?
Но съел омлет (бекон, яйцо)
В кафе (столовой, ресторане).

И вновь прекрасна жизнь с утра,
Я жажду счастья (смеха, песен)…
Забыты грусть (тоска, хандра),
И я активен (бодр, весел).

Перо (топор, стило) достал,
А там — скорее, между нами,
В газету (альманах, журнал)
С романом (драмою, стихами).

Текут слова на белый лист —
Восторг (волнение, блаженство)!
Зоил (редактор, пародист)
Не вякнет про несовершенство.

Пишу, дыханье затая,
Давным-давно полна корзина…
А муза юная моя —
Лаура (Биче, Жозефина).

…Проснулся я,
В окне восход,
Меланхоличный (серый, скушный)…
Кто за плечо меня трясет:
«Очнись, Горбовский (Шефнер, Кушнер)!».






Тот самый…


_У_самой_церквушка_схоронена_Анна,_

_та_Анна,_которую_Пушкин_любил…_



_Вот_так_же,_наверно,_дышали_сирени,_

_и_запад_вечерний…_

НИКОЛАЙ РАЧКОВ




Сиреневый сад осыпается наземь,
и запад вдали багровеет, нет сил…
Гляжу, из калитки выходит Герасим,
от самый, который Муму утопил.

Уздечка в тяжелых ручищах, уздечка,
которая впору ему самому…
Вдали протекает обычная речка,
та речка, в которой погибла Муму.

Ах, Боже! Когда ж я увижу такое?
Все так же, как было в рассказе, нет сил…
Но мрачно грозит мне Герасим рукою,
рукою, которой собачку топил.

И запад вечерний, который сиренев,
уже побледнел. Я понуро стоял.
И тут прибегает, представьте, Тургенев,
Тургенев, который «Муму» написал.

Герасиму: «Прочь!» — он кричит, негодуя,
своей брат, член Литфонда…
Но, грубый зоил,
грядет пародист. И, увы, ухожу я,
я, тот, что доступно вам все объяснил.






География


_В_Прибалтике,_Молдавии,_Татарии_

_Поэты_подались_в_парламентарии…_

_Как_говорят,_излишни_комментарии…_

_Поэты_подались_в_парламентарии,_

_На_них_с_надеждой_смотрят_пролетарии._

_Поэты_подались…_

_А_впрочем,_ладушки,_

_Лишь_только_были_б_козлики_у_бабушки…_

ГЕОРГИЙ ЗАЙЦЕВ




В Прибалтике, Молдавии, Татарии
Поэты подались в парламентарии,
И в лириках сегодня недобор…
А в Грузии, Якутии, Осетии
Вострят ножи и лаются с соседями,
В задоре норовя через забор?

А в Мари-Эл, Армении, Калмыкии
В монахи подались поэты, тихие,
А может, в рэкет?
Впрочем, перебор…
А в опусах у эпиков Тюменщины —
Меха и спирт, кровь, строганина, женщины —
Традиционный северный набор?

А шли бы вы, поэты, скажем, в дворники,
В прорабы, сторожа или садовники…
Достойнее, чем в микрофон вещать!
Куда?! в парламентарии? — мы, парии?!
Как говорят, излишни комментарии…
Да и к чему их снова повторять?

Поэты подались… А впрочем, ладушки,
Лишь только были б козлики у бабушки,
О коих я пронзительно прочел,
Нет, не витиям, не парламентариям,
А пристальным, суровым пролетариям,
Услышав задушевное:
«Пошел…».






Старушки


_В_трамвае_мужья_невзначай_задремали,_

_В_гостях_побывали…_

_А_женщин_задор_посетил,_белозубых,_

_И_ноги,_кажись,_оттоптать_не_успели…_



_А_все_хорошо,_что_не_слышат_внучата._

_Они_бы_сказали:_«Какие_вы_бабки? —_

_Берете_вы_дедушек_наших_в_охапки,_

_Аж_падают_с_лысин_мохнатые_шапки…»._

ЮРИЙ КОНЕЦКИЙ




Однажды в гостях побывав, без остатка
Пол-литру ли выдув, иль больше, с устатка
Мужья закемарили, квелые, сладко,
Храпят и сопят — не разбудишь из пушки…
И тут — разыгрались в трамвае старушки,
Болтушки, резвушки, поди, хохотушки,

Хлебнув из косушки… Отнюдь не простушки,
Такие они завернули частушки,
Что мигом зарделись у публики ушки,
И, враз поперхнувшись, умолк репродуктор
В притихшем вагоне, и строгий кондуктор
Забился с испугу под самый редуктор.

Все б ладно… А вот как плясать они стали,
Всем ноги в вагоне, топчась, оттоптали,
Аж взмокли, плясуньи, ну, шустрые, дали
Старушки, румяные, словно ватрушки,
Болтушки, вострушки, по носу веснушки…
Куда вам до них, коммунальные клушки?

Эх, весело было!
Но я, постреленок,
Давно из пеленок, ехидный внучонок,
Потомок, так скажем, уже не ребенок,
Насмешливо бросил: «Ужо вам, старушки!
Уж вы принимались бы за постирушки,
А то за волнушки в родимой кадушке…» —

Вот так порицал я любимую бабку,
Как некто схватил меня грубо в охапку
И выбросил следом лохматую шапку…
Очнулся я неподалеку… от Кушки,
Дале-еко трамваем умчались резвушки.
Да-а, эти старушки, браток, не игрушки.






Мистер


_Одеваться_нынче_трудно,_а_раздеться_—_пустяки,_

_Полуголых_акселераток_принимают_Лужники._

_Мисс_Воронеж,_мисс_Полтава_и_всех_прочих_весей_мисс._



_…плечи,_бедра_и_софиты_здесь_особенно_слепят._



_Споносор_здесь_не_«Большевичка»._Спонсор_лично_—_«Сен-Лоран»!_



_Далеко_отсюда_пресса,_шоу-бизнес_и_ЦК._

_Сапоги_да_накомарник._Три_лопаты_и_кирка._



_Платят_труженицам_тела_иностранные_рубли…_



_«Лучше_давешний_остаток_нам_в_граненые_разлей!»._

НИКОЛАЙ ДОБРОНРАВОВ




Обносился я порядком — три заплаты на штанах,
Дело швах… Но вижу шабаш полуголых в «Лужниках».
Мы одеты в «Большевичке», как диктует нам карман,
Тут — раздеты от «Кардена», «Нины Риччи, «Сен-Лоран»…

Наплывают, словно волны, телеса — за рядом ряд,
У Лолиты, как софиты, груди полымем горят —
Прет, соски вперед, упрямо, вожделенья не тая,
Еще пуще на «Динамо», мама родная моя!

А в Воронеже! В Полтаве! Пусть столичным нипочем…
Но в родимой-то, в глубинке, — девки тоже нагишом!
Я мигнул одной, второй и… Нет, признаться, не пошли,
Им в диковинку, похоже, деревянные рубли.

Я галантно, сущий мистер, подхожу поближе: «Мисс…».
Ну, а мне на чистом русском — черноземное «Катись!».
Что ж, катался я по БАМу и о многом на веку
Написал… Вы ж сами пели! Этой голой бы — кирку

Да пудовую лопату или, лучше, сразу пять,
И не то чтобы бикини — накомарника не дать!
Далеко-о отсюда пресса, развлечений нет иных,
Чем заветную, родную, под грибочки, на троих…

И пускай штаны в заплатах, тоже мне еще дела…
Как завалишься, поддатый, в чем тут мама родила,
Захрапишь, и вот — софиты, бедра, плечи… Выбирай!
Но толкает акселератка: «Ну-ка, спонсор, разливай!..».






Попробуй — сложи


_И_—_первое_стихотворенье,_

_В_котором_слова_—_как_поленья…_

_И_точишь_по_ночам_карандаши._

_Ни_кочетов_не_слышно,_ни_собак._

_Все_так_просто_и_близко,_

_А_попробуй_—_сложи._

_Мне_в_подошву_стрельнуло_полено…_

ОЛЕГ КОЧЕТКОВ




Уже с зари на всю деревню шум,
Кипит работа — как стихотворенье…
Я, взмыленный, поленницу вершу,
Ведь обнаружил, что слова — поленья.

Мне не впервой, и, как уж повелось
В стихах, как будто подтверждая рвенье,
Торчат мои полешки вкривь и вкось,
И, завалившись — как стихотворенье,

Поленница-то бряк себе… К чему
Такой конфуз? А тут еще полено,
Пока я выражался, ко всему,
Возьми да стрельни в левое колено.

О-ох! ведь дрова-то — не карандаши…
Мне все казалось близко так и просто,
А вот попробуй лучше да сложи
Поленницу, да с толком, да по ГОСТу.

Я — за нее, и с грохотом опять
Она на землю… И односельчане
Через забор, мол, не стихи писать,
Опять язвят и скалятся… Пейзане!

Полешки друг о дружку бряк да бряк
В ночной тиши, и до-олго, право слово,
Ни кочетов не слышно, ни собак —
А лишь настырного поэта Кочеткова…






В стенку!


_Что_мне_Ларин_

_или_ваш_Бухарин_-_

_на_пожаре_пляшущая_вошь!_

_Вот_вчера_мы_с_Кузьмичем_бухали,_

_он-то_знает,_что_такое_вошь._



_В_стенку_замуровывает_их…_

_Брежнева,_Андропова,_Черненку_

_по_разряду_хоронил_Кузьмич._

_Он_сидит_передо_мной,_поддатый…_

ПЕТР КОШЕЛЬ




Что нам Ларин?
Вот такое дело,
за державу стыдно мне до слез —
понимаешь, вошь страну заела,
проще говоря, — педикулез…
Травим, яды сыплем — так, пугаем…
Ну, ничем тварь эту не проймешь!
Мы сейчас с Егорычем бухаем
он-то знает, что такое вошь,
он-то знает цену ей.
Кудлатый,
с воодушевлением в глазах,
он сидит передо мной, поддатый,
вяло ковыряясь в волосах…
Тварь ползет, скрежещет — как по нервам, но
Егорыч, бдительный, не спит:
он ее берет и — к ногтю стерву,
к но-огтю стерву!
только треск стоит.
Он ее угробит непременно
и потом, былое бередя,
в стену замуровывает,
в сте-ену,
словно одубевшего вождя…
И у той стены, с корявой дулей,
протрезвившись, сутки напролет
он стоит в почетном карауле,
грозно окликая: «Кто идет?!»…






Ренессанс


_В_Италии_—_не_только_Рим_и_Пиза…_

_В_Италии…_чего_там_только_нет,_

_вот_факт_один_—_у_них_звезда_стриптиза_

_парламент_превратила_в_туалет._

_И_делает_теперь,_как_член_палаты,_

_на_страстных_избирателей_пис-пис…_

ДМИТРИЙ ФИЛИМОНОВ




Я жду, в поту от нетерпенья, визы
В Италию… Чего там только нет!
У них, помимо галерей и… Пизы,
еще стриптиз, парламент, туалет…

Зато у нас, в Москве, одних поэтов
хоть пруд пруди, а туалетов — нет.
И хочется добавить мне при этом:
на каждого поэта — туалет!

Что туалет! Тут, в поисках стриптиза,
я вышел в ночь, спустился к бару, вниз.
Москва, вы понимаете, не Пиза,
тут самому устроят вам стриптиз…

И вот к одной, распущенной немножко,
я обратил призывное кис-кис,
ну, а она, ободранная кошка,
внезапно, фыркнув, на меня пис-пис.

Уж я вскипел, я камень было поднял,
поскольку горд, как истинный поэт…
Но поостыл и, утомленный, понял, что
невтерпеж ей, бедной, в туалет.

Такой предмет… На что это похоже?!
Я шмыг домой, а встречь мне — пародист.
Ну, попадись мне еще раз — я тоже,
как член палаты, на тебя пис-пис!..






Злое стоянье


_В_чистом_поле_стал_поезд…_

_Крупно-разнообразный-кудрявый._

_В_злом_стоянье_за-ради_бутылки_

_Мужики_жесточее_собак…_

ОЛЬГА ЕРМОЛАЕВА




В чистом поле бедует дрезина,
И погреться бы впору — зима
На дворе… Ну, а у магазина,
Ой, народу-то, батюшки! Тьма!

Налетели, как к автопоилке,
Ну, и пьянь — мужики-то! Кубыть,
Отметелят за-ради бутылки…
Нет, чтоб даму вперед пропустить!

Да куда там!.. У, наглые рожи!
Что ж, была не была, я — вперед,
И пускай не достану, а все же
Хоть погреться — и этак сойдет…

Эй, дорогу, похмельные, даме!
Не-ет, уперлись… И, прямо скажу,
Я, где надо — врезаясь, локтями,
А где можно — и змейкой скольжу.

Ну и ну, огрызаются… Давка…
Кости охают, руки гудят…
Уф-ф, а вот я уже — у прилавка
И, с заветной бутылкой, — назад

И домой! Впереди меня — слава
Так и чешет, что трезвый сосед
Крупно-разноообразно-кудряво
Мне загнул, ошарашенный, вслед…






Садизм


_И_героями_Де_Сада_

_переполнен_мир_вольготный…_



_В_нас_любимых_тела,_

_точно_гвозди_в_распятьях._



_Возносились_

_в_Дантову_пропасть_постели_—

_в_плоть_входящая_плоть,_

_точно_поезд_в_тоннеле…_

ИРИНА ПУТЯЕВА




Что за стыд?! Конфуз! Досада! —
на открытье карнавала
меня ждали у Де Сада,
я, конечно, опоздала.
Отдышалась еле-еле…

В чем причина? — вы поймете:
просто плоть
застряла в плоти,
как порой состав в тоннеле.
Сколько нас, неотразимых! —
ведь, пропарывая платья,
в нас торчат тела любимых,
точно гвозди из распятья.
Не-ет, за нами — не вдогонку,
мужики на нас косятся и — в сторонку,
и — в сторонку,
значит, чтоб не ободраться.
У-уф, устала!

Так и надо,
при моем,_sheri,_таланте,
отдышусь я от Де Сада,
а потом примусь за Данте!






Аист-аист


_Это_наша_родина_святая_

_с_лешими_под_каждою_ракитой._



_И_детей,_в_капусте_спящих_сладко,_

_подбирает_аист-алкоголик…_

ЮННА МОРИЦ




В жизни, как и водится, пора есть —
люди, окрыленные на зависть,
запевают, мол, любимый аист,
наконец, мол, мы тебя дождались…

Благодатно таинство рожденья,
все добры при этом и приятны,
аисты у них — на загляденье:
белокрылы, вежливы, опрятны.

Есть и серокрылые, допустим…
Но преданье истину глаголет,
ведь меня, представь себе, в капусте
подобрал какой-то алкоголик.

Жизнь меня подарками не тешит —
муж напьется, дрыхнет, как убитый,
разве ж что порой утешит леший,
бородат и страшен, под ракитой.

Только мы с ним, разные, расстались…
Я брожу, потерянная, в грусти,
ведь споил его тот самый аист,
что да-авно нашел меня в капусте…






Эволюция


_Я_нашел_в_себе_изъян,_

_стоя_возле_обезьян…_

_Хоть_и_стоя,_хоть_и_лежа,_

_мы_до_ужаса_похожи._

МИХАИЛ ГРОЗОВСКИЙ




Я открыл в себе изъян,
что не знаю обезьян,
а ведь каждого примата
я готов обнять, как брата…

И жена, когда я пьян,
так и прыщет: «Павиан!»,
а когда я трезв, однако, —
уже ласковей: «Макака…».

А уж рявкнет: «Шимпанзе!» —
я смекаю: быть грозе
и, поджавшись, шмыг за книжки,
наподобие мартышки,

и молчу с ученым видом —
надоело быть мне битым,
невеселые дела…
А тут как-то допекла.

Я — на ветку… Подо мною
дворник — «шарк» да «шарк» — метлою.
Дворник не сказал: «Похож…» —
сплюнул под ноги: «Хоро-ош…».






…Не смыслов поставщик







Складыванье слов


_Электрик_запил,_для_элегий_

_нет_больше_у_меня_причин,_

_но_выпросить_простых_энергий_

_не_удалось_мне_у_лучин._



_Все_спать_улягутся,_но_мне_ведь_

_привычней_складывать_слова._



_Прости_за_то,_прости,_читатель,_

_что_я_не_смыслов_поставщик,_

_а_вымыслов_приобретатель…_

ВЕЛЛА АХМАДУЛИНА




Электрик запил, без элегий
недалеко и до беды,
но выклянчить его энергий
не удается мне без мзды…

Не розны я и элегичность,
но, как ни дивно нам вдвоем,
скорбит убогая наличность
в кармане страждущем моем.

Во отторженье от столицы,
нет у меня причин пенять
на лихоимца. Я мздоимца
вольна отринуть иль принять…

Прости, взыскательный читатель,
что ты не смыслов поставщик,
а вымыслов приобретатель
о треволнениях моих,

ведь, неизменный мой, элегий
я больше не хочу писать.
Кто виноват? А он, электрик,
как Пан, пирующий опять…

Хулишь его иль скупо хвалишь,
он в ус не дует, только пьет,
и, что там на него ни взвалишь,
он, как Атлант, навет снесет.

Зато я миру неподсудна
и, утонченная, вольна
спать долго, сладко, непробудно
у белонощного окна…






Речному мальку, родившемуся завтра


_По_мотивам_стихотворения_

_Павла_Хмары_«Неизвестному_ребенку,_

    _родящемуся_завтра…»._



Ну, здравствуй, говорю я, здравствуй!
Выпрастываясь из молок,
Скорей приди, молчун глазастый,
Добро пожаловать, малёк!

Весь род людской (и каждый лично),
С охотой, судя по всему,
Мы подготовили отлично
Весь мир к приходу твоему.

Ты в план включен, учтен ты в смете,
И, загодя тебя любя,
На рыбзаводах чинят сети,
Готовят тару для тебя…

Нам без тебя нельзя! Недаром
Хозяйки потные ворчат,
А сковородки пышут жаром,
Ползет по кухням сизый чад.

Грядущим скрыт, ты кто? Ей-богу,
Коль ты осетр, например,
То знай — давно острит острогу
Твой неизменный браконьер.

Коль ты плотва, дитя природы,
То знай, объект растущих цен, —
Бьет лихорадка пивзаводы,
Вскипают страсти у цистерн…

Мы ждем! Карболкой воды пахнут,
Давно горит на кухнях газ.
Гряди! Мир пред тобой распахнут —
Нигде не скроешься от нас!..






Яблоко раздора


_И_если_можно_«друг_степей»_

_Сказать_про_пыльного_калмыка,_

_То_вот_Сезанн_тогда,_скорей_

_Всего,_друг_яблок…_Это_дико_



_Звучит?_Что_делать?_Робеспьер,_

_Известно_точно,_друг_народа…_

_А_я_сегодня_враг_труда…_

АЛЕКСАНДР КУШНЕР




Ко мне, беспечный человек,
На чашку чая, на неделе,
Нежданно заскочил Лотрек,
Непостоянный друг «камелий»,

Распутных женщин, господа.
Вам это режет слух? Едва ли…
«Камелии», враги труда,
И нравственности, и морали,

Семейным клушкам не в пример,
Живут, как им велит природа…
Их порицает Робеспьер,
Непримиримый друг народа,

Мол, трах и бах,_et_cetera_!
Он резок, не комплиментарен,
И, скромный труженик пера,
Я с ним, признаюсь, солидарен…

Так как же быть?! Неужто ложь —
Труд украшает человека?
Враг пошлой праздности, я все ж,
Какой ни есть, а друг Лотрека,

И к экивокам не привык,
Ни вдохновенья, ни покоя.
Уж лучше б забежал калмык,
Он друг степей, и все такое…






На что берут?


_Вся_сила_в_нас_от_обских_рыб,_

_Крепки_мы_от_ухи…_

_И_мы_без_рыбы_не_смогли_б_

_Писать_даже_стихи._

_Кровь_рыб,_как_камень,_холодна…_

_Твоя_коса,_как_рыбий_хвост,_

_Красавица_моя._

_И_от_налима-хитреца_

_Есть_кое-что_у_нас._

_Так_каждый_день_мы_ловим_рыб,_

_А_им_нас_не_поймать._

ЮВАН ШЕСТАЛОВ




Покуда жив и не умолк,
Таежник, я давно
Во вкусной рыбе знаю толк —
Муксун, осетр… Но
Мне больше по душе налим,
Проворен и непрост,
У нас один характер с ним —
Не ухватить за хвост…
И я, хитрец, не для ухи
Люблю вилять, играть.
И для меня писать стихи —
Словно икру метать.
Без рыбы я живу в тоске
И не умею я
Молчать, как рыба на песке,
Вдруг увидав тебя.
Порой ты в жалобах частишь.
Но ты, моя любовь,
Напрасно все-таки честишь
Поэта — «Рыбья кровь!».
Пусть я налим, но я не враг,
Так поцелуй меня,
Ведь нас берут на ласку — как
Берут на мотыля.
Ну, дай хотя бы легкий знак,
Сумей меня понять
И обними, ведь только так
Легко меня поймать!..






Экологическое


_Хотел_я_с_берега_природу_

_Поцеловать_в_родную_воду,_

_Но_та_явила_мой_портрет,_

_И_отшатнулся_я,_как_будто_

_Глядел_со_дна,_из-под_мазута,_

_Сам_Водяной_в_расцвете_лет…_

РОБЕРТ ВИНОНЕН




В трясине, в тине весь, по пояс,
Не бреюсь, сутками не моюсь
И, задичав, как зверь лесной,
Я только страх несу с собою,
И бабы, в голос воя, мною
Детей стращают: «Водяной!

Гляди-и, пострел…».
Мои подружки —
Мокрицы, жабы да лягушки…
Когда ж, вытягивая рот —
Взасос поцеловать природу,
Я, пьян, к русалкам лезу в воду,
Они шарахаются от

Меня — во цвете лет! — от мутной
Ухмылки, бороды мазутной —
Неутешительный портрет.
Русалки… Вот что их погубит —
Они, лукавые, не любят
Меня — в соку! в расцвете лет!

Да что болото мне?! Оттуда —
Бронхит, ломота и простуда.
Русалки?! Что мне и до них?!
Подамся я в чащобу, пеший,
Там, говорили, нужен леший
Компании шишиг лесных…






Страшилка


_По_мотивам_публикации_

_в_журнале_«Урал»,_

_№ 7,_1993 г._

ЛАРИСА МИЛЛЕР




Строит дядя теремок,
что ни низок, ни высок…
Строит дядя на погосте,
где белеют наши кости.
Варит кашку добрый дядя,
не пугайтесь, на ночь глядя, —
он, сметливый, под горшок
приспособил черепок,
наблюдая сквозь очки,
как в нем пляшут червячки,
змеи, жабы и букашки…
Вкусной дядя даст нам кашки!
У него в гостях скелет
пятисот неполных лет,
в креслах дряхлого ампира
Франкенштейн и два вампира.

Каждый день в избушке нашей
Плесень, сырость, неуют…
Я цвету и пахну — краше
здесь, пожалуй, в гроб кладут.
Смех и песни на погосте,
хватит плакать и грустить!
Приходите, детки, в гости —
будет кем подзакусить!..






Реминисценции







Таракан


В репризах, фельетонах и романах,
Друзья, не порицайте тараканов!

Юдоли их и доли не изведав,
Не осуждайте, словно дармоедов.

А те, что бедных травят дихлофосом, —
То их интеллигентность под вопросом…

Любимая уйдет, и в сердце — рана…
Но неизменна верность таракана.

Уйдут друзья, гонимые судьбою…
Но — таракан останется собою:

На кухонку зайдите — к страху кошки,
Знакомые усы торчат из плошки.

Он не назойлив… Посудите сами:
Включают свет — он в щелку шмыг и замер.

Да, таракан застенчив — не таковский,
Каким его изобразил Чуковский.

Но, ни судить, ни порицать не смея,
Простим, друзья, поспешного Корнея,

Ведь спать пора, а подниматься рано…
Но с чем же мы оставим таракана? —

Не ведая про авторские муки,
В своей щели, без страха и докуки,

Он спит себе, посапывая сонно
Над книжкой «Таракан из Тараскона»…






* * *


В реминисценциях глубокий,
Мелодрам этикой маня,
Белеет парус одинокий…
Но вреден север для меня.

Непререкаемый читатель,
Ты прав, взыскательный, в одном:
Онегин — добрый мой приятель…
Что кинул он в краю родном?

Но что там ветр ему ни свищет,
Срывая фетр с головы,
Увы, он счастия не ищет,
Родившись на брегах Невы,

Где избы, сани, огороды,
Купцы, лачужки и, потом,
Аптеки, магазины моды —
В тумане моря голубом.

Реминисценции лазури…
Айда, читатель, на бульвар,
Где он, мятежный, ищет бури
Надев широкий «боливар».






Нонешнее


Кроха-сын к отцу пришел
И спросила кроха:
«Дилер — это хорошо?
Киллер — это плохо?».

Оживился старый черт,
Оттянул подтяжки,
И — пошли наперечет,
Все в одной упряжке,

Энгельс, Гегель, Дарвин… Йес?
Ничего ребята?
Но, икнув, отец полез
В дебри диамата.

И сошла тут (сын не рад)
На него проруха,
Лишь завелся он, примат,
О примате духа…

А ему б спуститься вниз,
Помолчать покеда,
Ведь у сына нос отвис
Прямо до паркета.

Нет, глупец, не снизошел…
И, вздохнув устало,
Грустный кроха вынул «ствол»,
И отца — не стало.






Ностальгия


В Москве, в отдаленном районе,
Часами, как будто в бреду,
Бродил я с тоской о «лимоне»,
Который никак не найду.

Бродил — без жены и квартиры…
Напрасно, недолю кляня,
Ловили меня рэкетиры,
Манили путаны меня…

По бакам, помойкам, «вареный»,
Искал я заветный «лимон»,
Пока не упал, изнуренный,
На голый осенний газон.

Лежал я, недвижный от горя,
И думал, тоскою объят,
Что где-то у синего моря
На ветках лимоны висят…

Под вечер запели гармони,
И внял я, простуженный, тут,
Что с той же тоской о лимоне
По улицам толпы бредут.

Я поднял безвольное тело,
Шагнул в деловитую тьму,
Ведь это серьезное дело
Нельзя поручать никому…






Латышский эскиз


Как бес в ребро ни ломится,
Все ж, облик мой рисуя,
Мораль добрей становится,
Не осуждая всуе

Подвижника эротики,
Повесу, и поныне
Охочего до ротика
В размазанном кармине.

Прошли те годы, в готике,
Когда, копя детали,
Пленительные ротики
Вокруг меня порхали?

Уйдя в проблемы личные,
Крутые, «ножевые»,
Увы вам, заграничные,
Любимые… Чужие?..

В непознанном смятении,
Душою селадона
Ловлю я дуновение,
Да, их из-за кордона.

И — вешней Ригой дышится
В распутице запетой,
И ни-че-го не пишется,
Опричь тирады этой:

«…Унылая эротика
Без Элгиного ротика…
Эротика… Без ротика…» —
Заклинило склеротика?






Пенсионер


Век сутул и жизнь моя сутула,
Сединою залит я до скул…
Чу! — марихуаною пахнуло,
Это школьник мимо прошмыгнул.

Обхожу трехлетнюю соседку —
В рыженьких кудряшках и мила,
Светка, глянь! стреляет сигаретку,
Не иначе, видно, с похмела…

И трусцой, трусцой, приняв полбанки,
Обегаю детский сад, ведь тут,
В гриме, малолетние путанки
Дряхлому прохода не дают.

Во-он сосед мой Лешка… в третьем классе…
Мы с ним в подкидного… иногда…
Ну, а то, что мина в унитазе, —
У меня ж в трусах сковорода.

Что ж ты ходишь, лирик, туча тучей?
Погляди-ка, бука, на детей:
Жить, как говорится, стало лучше,
Жить, выходит, стало веселей!

Я трясу промозглой бородою,
Повторяя, лишь бы не забыть:
«Здравствуй племя… как его? младое…
Точно — незнакомое, кубыть…».

Мне собес прибавку дал на стольник,
Хватит и пожить, и покутить…
Не спеши, оставь чинарик, школьник,
Дай пенсионеру докурить!






Сосед


Сколько, я не помню, лет
За стеной моей — сосед…
Он, я здраво полагаю,
Называется — буфет.

По утрам трезвонят блюдца,
А я спать еще хочу…
«Ишь ты, и не разобьются!» —
Я с досадой бормочу.

А в обед — и боль в затылке! —
Ах неврастения! Стон! —
Ложки, блин! ножи и вилки
Начинают свой трезвон…

«Что, — я в крик, — за ахинея?!»…
И уже не бормочу,
А с азартом, стервенея,
Прямо в стенку колочу.

Лишь под вечер, замирая,
Слышу я в урочный час:
Льется в рюмки — ледяная,
Примиряющая нас…

И, под эти переливы
Райской музыки в ушах,
Засыпаю со счастливой
Я улыбкой на устах.






Пейзанское


Полями, тяжкими от хлеба,
Пиита, чья юдоль нелепа,
Палим унутренним огнем,
Раздольно шел, уставясь в небо, —
Что зрел он, углубленный, в нем?

Что за высокие мечтанья
Легли на потное чело?
Воспоминал он чьи лобзанья?
И чьи прощальные рыданья
Отягощали мозг его?

Он шел, и тропки полевые
Стекались под ступни босые,
Чтобы увлечь его… Вотще!
Какие громкие стихии
Теснилися в его душе?

Грозы далекое реченье?
Да нет, что Сидоров — зоил…
И в это самое мгновенье
Он всей пятою — в искупленье? —
Вдруг так на грабли наступил,

Что…






Реклама


STIMOROL & WRIGLI — вот задачка,
Обезумел диктор в голове…
Жвачкой, не иначе как с подначкой,
Обкормило «страждущих» TV.

У меня прекрасная диета —
Вроде астронавта, на обед
Я съедаю тюбик BLEND A MEDa,
PAMPERS оставляя на десерт.

И, веселый, подъезжаю к даме,
Просто так, короче, приобнять…
Так она меня к какой-то RAME,
То есть к «маме», надо полагать…

Много есть чудесного на свете.
Я слежу, волненье затая:
Влезет ли в колготки GOLDEN LEDI
Теща необъятная моя?

Выдержат, хваленые? Едва ли…
И не прячу умиленных глаз —
В ОМО нам мозги прополоскали,
И TEFAL пусть думает за нас.

Так вот мы утерли нос Европе,
Ведь уже узнали, что почем, —
Под себя подсунув… этот… ORBIT,
Задушевно тампаксы жуем.






Женщина


Да кто ж ты?! — «Мимолетное виденье»?
Волшебный «гений чистой красоты»?
Да нет! — глава семьи… И, без сомненья,
Поилица, кормилица… Увы,

Ч т о  бледная Офелия, Джульетта?
Такой характер, право, не по мне —
Воинственный ревнитель паритета
У века прагматичного в цене.

Хоть не всегда довольная собою,
Ликует наша женщина, живет…
А поглядите, как кредиты с бою
Она — Брунгильда! Жанна д^,^Арк! — берет.

А коль сорвется, то в укор мужчинам,
Ведь и семейство тянет, словно вол,
Очарованье, грация, фемина! —
Но, по житейским меркам, сильный пол.

Что ж, сильный пол… Скажу вам по секрету,
Мне женщина милей, когда она,
Как равному, предложит сигарету
И, не скупясь, плеснет в фиал вина.

Помолодеет, словно годы скинет,
Возьмет тебя, мужчину, в оборот.
А если надо, стопку опрокинет
И, не волыня, по второй нальет.

Она — давно ль смиренница в основе? —
Еще такой подкинет анекдот,
Коня… такси, простите, остановит,
К директору без робости войдет.

Мужчина вязнет в цифрах, теоремах…
Она ж — спешит, витийствует, кипит,
Вся — в хлопотах, заботах и проблемах,
Тут — митингует, там — руководит.

Не для нее заботы о пеленках…
Живет! — покуда рефлективный муж
Готовит манку, пестует ребенка,
В пеленках ковыряется к тому ж…

У каждого, увы, своя дорога,
Жена неколебима в правоте.
Но упаси Господь вас от упрека —
Она преуспевает в карате!






Хрестоматийное


С детства люблю я романы, читатель простой,
Да неотступная мысль неизбывно свербит:
Был независим, к примеру, писатель Толстой
Но и его заедал, если помните, быт.

«Ишь, грамотей! Ты б сходил за картошкой…» — жена
Прямо с утра начинает, и свет мне немил…
Только с романом приткнусь на диване — ВОЙНА,
А возвращаюсь с набитой кошелкою — МИР…






Мужчина


Ложные понятия отрину —
Худо, когда женщина кричит
Наболевшее: «Ищу мужчину!».
Хуже будет — если замолчит…

Веская к тому, видать, причина —
Женщине бы опекать, любить…
Если паникует: «Где мужчина?!»,
Без мужчины, значит, не прожить.

Где ж мужчины?! — В этих, что о тряпках
Языки мусолят день-деньской?
В этих, что ли, заспанных придатках
К BMW, «Вечерке», и пивной?

И вздохнешь, судьбою не обласкан,
Как иной живет себе тишком
И не дует в ус себе — под дамским
Прихотливым, тонким каблучком…

Женщины, прошу, не кипятитесь,
Женщины, прошу, умерьте злость…
«Где ж мужчина, наконец, где витязь?!» —
В женщине истошно прорвалось.

Не пойму я — эти, что ли, витязи? —
В подворотне спозаранку пьют,
На телеэкраны скопом вылезли,
Как скопцы, гнусавое поют…

И, ловя букеты и записки,
С микрофоном в жиденьких руках,
Идол в шестимесячной завивке
На высоких скачет каблуках.

Те ль мужчины? — силой налитые,
Вкруг тебя с подносами снуют
И, ловя момент, за чаевые —
Только б дали! — душу отдадут.

Устарело: «Берегите женщин»…
Ну-ка, скажем дружно, как один,
Вечное,
не больше и не меньше, —
«Берегите, женщины, мужчин!»,

Ведь, глядишь, иной, вполне безвинный,
Каблучком исколотый, лежит,
И, топчась на бедном: «Где мужчи-ина?!» —
Озираясь, женщина кричит…