499 Шамсутдинов Избранное Т. 3
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
Клаустрофобия души
* * *
Зачерствев, норов города высвобождает из образа
нетопыря,
но — с приличествующей личиной…
Вдогонку за собственным взглядом — уйти б
от гнезда в захолустном углу. Ишемия
переулка, пустого об эту, в традициях партикулярной
поэзии, мрачную пору, — в лучшем случае, не оставляет
надежды на повод темно отвернуться, как встарь,
от незримости вех за спиной,
между тем как, в полуночи, архитектурная аритмия —
хижины и дворцы — неизменно выравнивает перепад
меж убожеством и вызывающей роскошью… Мир —
заплывает аморфностью. И, деловит, лишь рефлекс
выживания в ней, агрессивной среде, примиряет
с привычкой
променада полуночью… Холод влечет прозелита
освистанной прозы, с ночной одиссеей души,
чье надменное бдение не преломляемо — льстишь
себе? — снами, как встарь, беспорочных сограждан…
Тем мстительней память о забронзовевшем грядущем,
и, к убыли нервных натруженных клеток, прогулка
кончается стычкой
с музой — гипотетически темной в расхожих сравненьях.
Порою куда как еще расточительна точность, и в парке,
заклепанном осенью медною клепкой студеной листвы, —
ранний иней… И тут, рекрутируем опусом бледного
критика, он, «устранившийся мира» — в себе, над столом
наклоняется, книжник,
с ионической, к слову, иронией, и — в помрачении свет
кроткой лампы, и он не спешит к эпилогу… И всё,
что, рачительна, муза уже отложила на черный,
как водится, день… — обрекает на вечную юность,
конфузя… Лишь время уже невозможно, увы, обогнать,
чтобы так, на бегу, невзначай заглянуть ему дерзко
в лицо… Позабытая лампа меж тем мирно светит,
и мертвенней отблеск, ложась на облыжный, в холодных
щербинах, булыжник.
Непроломная жизнь веселей переписки с тщетой…
Север, ткач ветра и пересмешник, поет в витражах,
и тогда стужа вяжет узоры в деревьях, пока,
с челобитием Бахусу, перемогают покой, настигая себя
в отлетевшем минувшем, и сплин отвращает вас
от искушенья,
как встарь, просочиться в спартанскую спаленку —
к_девушке,_а по заре выйти прочь, не краснея, —
от_женщины._Но, в эйфории, тоскующей по
резонансу, ясней — холодок пораженья…
Человек заперт в комплексах, как в одиночке…
На срезе пугающей зрелости — мир, с мешаниной и лиц,
и событий, и дат… С неизменной поправкой на прах,
страх огласки берет вас в обкатку, ведь, в явной
усталости,_зрелость,_горда, — экономит на
_зрелищности,_узурпируя жизнь…
Мироздание в звездах… и, сведущий в душах
мятущихся, зоркий, в кристалликах, воздух
вопрошает, бесплотный, лицо и читает в студеных
чертах — на виду у коллизий, где теплится жизнь
в редких окнах… Из снов поддувает порой, как из
тесных щелей, и Эрот, задувающий ропот морфем,
сублимирует в Кафке, с развесистой пальмою в кадке.
Среди тварей утвари, в_клаустрофобии_пылкой
_души,_замурованной в плоти, живут отрицаньем себя.
Безразличье — вернее любви, что ссылается, чаще,
на фатум… Пора бы дать роздых
Каллиопе… Эрато… Эвтерпе… Любимая, вынь
алый свой коготок из усталого сердца! Подчас,
с запустеньем в лице, нагоняют себя — в лабиринте
либидо, пока, хилый спазм бытия, человек холит свой
геморрой — под присмотром забот, заступивших,
как греческий хор, путь к себе…
_Хлороформ_жидких_форм_—_рядом, под
простыней, отдает его, не опускаясь до свары, Морфею,
обуянному — бездной в иных: в этот час тьма
настойчиво лезет, распадная, из человека… Среда
суть реторта, в дерьме, для посредственности,
что трусливой трусцою спешит за фантомом признанья.
Лишь порой ворохнется, шурша задубевшею галькой,
прибой за ночным гнездовищем домишек, объятых
непрочным покоем, там море —_стихия,_
_расхищенная_кондотьерами китча…
Среди бела дня — тротуар, ночью — зыбок бетон, норовя
обернуться, нет! не постаментом, но — палубою
галеона, идущего прочь от освистанной суши в компосте
глухих летаргических масс… суши — с вечным провалом
в забвенье за нею…
В проседи, к старости надо бы и готовиться всю свою
жизнь искусителя, ведь осень жизни_«хрустит_хрупким_
_хворостом_хворей…»,_пока, под молитву мозолей,
рельефней становятся жилы… морщин прибывает — они
оползают с лица, словно ярусы недоразрушенного
Колизея… и — сплин в дидактических сумерках, и —
сердце глуше в телесной стучит тесноте…
Но уже не страшны, в отчуждении, плоские происки
зависти: дух добирает из Марка Аврелия —_«Время_
человеческой жизни — лишь миг…».
Тот способен взглянуть за предел — воздаяньями
скромно возделывающий душу —
эту душеприказчицу вечности… Пульс безразличия
к миру — спокойней, ветвясь в человеке, убежище
пьяных кошмаров._«У_старых_грехов_—_слишком_длинные_
тени…».
Податель безлиственных реплик, просвистанный сквер —
в скарлатине… Окрест, облегая вас, благонамеренная
тишина, в просторечии — ночь. Воздух,
проштемпелеванный штаммами скорой зимы,
абсолютно враждебен сухой носоглотке. Глаза,
прозябая, помимо ночного амбре, живут
сосредоточенной жизнью, в тоске от хаоса, что стал
незаметно второю натурой для всех нас… хаоса, как
оледененье, распявшего сушу
суть материю, заматеревшую в метаморфозах своих…
С дегустацией времени, страшно разочарованьями
длить прозябанье познанья: увертливая неизвестность —
темней, поощряя пороки. Вглядитесь в соблазны свои,
чтобы удостовериться в единодушии с прошлым, да,
в вашем гибриде, что и — комментарий к обструкции
охлоса, и, как ни странно, предмет ностальгии
по танталовым мукам мужанья, бросающим мальчика
к ним, повседневным сиренам, бодливые грудки
которых увесисты, словно плоды, не даваясь незрячим
рукам и губам неофита… Грешна плодоносная плоть,
неприступностью мнимой мороча других, существует
помимо вас, но, с подноготной прямой — принимающей
образ кривой, запахнуться стремится в метафору, чтоб,
в мифе мумифицированной, вновь вернуть вас, язвя,
романтическим мукам…
Любовь плотно колонизируют клоны, и жизнь,
обреченная, что ни скулят, обрученью, — стальною
стилистикой бьет аргументы любовной пневматики.
Мир… вырождается мир — в буффонаду и не
обольщается будущим, жалко размазан по неврастении…
В неизменном согласье с ландшафтом и мысли текут,
повторяя коварные впадины яви и вздутия —
ороговевшие складки, иными словами, морщины
материи, грубо утоптанной до состояния камня…
В предметах наглядного мира, смещенных фантазией,
но — взаперти дефинаций, есть в противодействии миру —
борьба постоянного с временным: вас —
с зачерствевшей реальностью в косноязычии черт,
ибо_избранное_одиночество,_первое в списке
достоинств, что дарит вам уединение, — не «Избранные
стихи»…
Усмиренный словарь непробудной окраины вял —
млечный всхлип грудничка… всплеск пружин… сонный
голос: «бай-бай…»… сладкий_щебет_щербета_
в двустишиях Лолы… сверчок, на ушко поверяющий сну
свои мысли… треск вечных цикад… позывные полуночи.
Впрочем,
с эволюцией воли, бросаемы в поиск себя ж,
вы бредете навстречу себе, чтоб, столкнувшись в цитате
из Кафки — больной, обираемый мир… визуальные сны
повторяют его в тошнотворных деталях, — опять
разминуться, как встарь, с ниспаданьем из драмы
да в фарс. Машинальная ложь панегириков — сводит
с ума парвеню с его ставкою масс на общественный,
к слову сказать, темперамент… Петит
серых, невыразительных дней вам едва ли претит,
уминаем в уме — на ходу, в мыслях — до обезволенной
массы, за что вам пеняет филистер суть морализатор…
Постоянен ответ в умудренном молчании киника, но…
пустоглаз ночной город, осев маетою своей
в проглядевшем любовь — в ожиданье любви. Лишь
проделки неопределенности — мысли об_«осени_жизни»,_
в_глумливом_гламуре_«ню» жарких
журналов… страх перед дорогой туда, в «никуда»…
Что ни прочим
мифологии логики, — в ней, исключая возможность иных
парадоксов, все ж есть ниша для алогичности, что,
в слякотных именах, отдает нас внезапным, в ушибах
души, эскападам, чему отзывается в нас окарина
окраины… И, с оговоркой пера, лжет мораль себе, что
заблудилась среди толкователей Фрейда, и он —
здесь едва ли уместнее, вспрыснув конвульсию, скептик,
в девицу, что не уступает Медее (чумной конфидентке
ли…) из сопредельного мифа. Объект злопыхательств
уже не у дел, хоть зоилы всеведущи, словно рептилии…
Ночь… Тем, горячая, сбивчивее в заключениях речь,
озадаченная непрестанностью внутренней течи.
Доверяйте, теряя во мненье иных — большинства? —
своему недоверию к фразам об «обществе равных
возможностей», данном, как исстари водится,
в папье-маше… Хлипкий материал.
Жизнь, тверда в своем прессинге, так же хрупка и
к тому же — холопка пустых представлений о ней,
обирающих суть отрешенного существования, суть
прозябанья, чему обрекает генезис, как то — разрез глаз…
лепка скул… норов пращура, что, азиат, не спускал
ни судьбе, ни врагу…
Подтекая потерями, только она, жизнь, — сырьё для
одической скорби, дежурных венков. Но, представьте,
к а к а я свобода, когда нечего, о преходящем стеная,
терять! Это, прежде всего, не синдром безразличья
к себе, а диктат бытия, суть питомника серости, чей
«принцип массовости», как обычно, заходится в «Бей!»
либо «Эй, отщепенец!..». Так вот он, с исхоженной
памятью, словно с пространством, и — сед…
в представлении непосвященных — транжир
искрометного дара…, приводит в движение ночь…
переулок с рокочущим морем за ним… мысли о
тривиальности, да-с! симбиоза с собой, обтекаемым
косной средой…
Пропадая — для пристальных и прозорливых — из виду,
сквозя, человек исчезает в самом, искупая свой век,
себе, словно бы в бездне, вот так, исподволь —
по колена… по торс… по плечи…
_2007_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
Клаустрофобия души
* * *
Зачерствев, норов города высвобождает из образа
нетопыря,
но — с приличествующей личиной…
Вдогонку за собственным взглядом — уйти б
от гнезда в захолустном углу. Ишемия
переулка, пустого об эту, в традициях партикулярной
поэзии, мрачную пору, — в лучшем случае, не оставляет
надежды на повод темно отвернуться, как встарь,
от незримости вех за спиной,
между тем как, в полуночи, архитектурная аритмия —
хижины и дворцы — неизменно выравнивает перепад
меж убожеством и вызывающей роскошью… Мир —
заплывает аморфностью. И, деловит, лишь рефлекс
выживания в ней, агрессивной среде, примиряет
с привычкой
променада полуночью… Холод влечет прозелита
освистанной прозы, с ночной одиссеей души,
чье надменное бдение не преломляемо — льстишь
себе? — снами, как встарь, беспорочных сограждан…
Тем мстительней память о забронзовевшем грядущем,
и, к убыли нервных натруженных клеток, прогулка
кончается стычкой
с музой — гипотетически темной в расхожих сравненьях.
Порою куда как еще расточительна точность, и в парке,
заклепанном осенью медною клепкой студеной листвы, —
ранний иней… И тут, рекрутируем опусом бледного
критика, он, «устранившийся мира» — в себе, над столом
наклоняется, книжник,
с ионической, к слову, иронией, и — в помрачении свет
кроткой лампы, и он не спешит к эпилогу… И всё,
что, рачительна, муза уже отложила на черный,
как водится, день… — обрекает на вечную юность,
конфузя… Лишь время уже невозможно, увы, обогнать,
чтобы так, на бегу, невзначай заглянуть ему дерзко
в лицо… Позабытая лампа меж тем мирно светит,
и мертвенней отблеск, ложась на облыжный, в холодных
щербинах, булыжник.
Непроломная жизнь веселей переписки с тщетой…
Север, ткач ветра и пересмешник, поет в витражах,
и тогда стужа вяжет узоры в деревьях, пока,
с челобитием Бахусу, перемогают покой, настигая себя
в отлетевшем минувшем, и сплин отвращает вас
от искушенья,
как встарь, просочиться в спартанскую спаленку —
к_девушке,_а по заре выйти прочь, не краснея, —
от_женщины._Но, в эйфории, тоскующей по
резонансу, ясней — холодок пораженья…
Человек заперт в комплексах, как в одиночке…
На срезе пугающей зрелости — мир, с мешаниной и лиц,
и событий, и дат… С неизменной поправкой на прах,
страх огласки берет вас в обкатку, ведь, в явной
усталости,_зрелость,_горда, — экономит на
_зрелищности,_узурпируя жизнь…
Мироздание в звездах… и, сведущий в душах
мятущихся, зоркий, в кристалликах, воздух
вопрошает, бесплотный, лицо и читает в студеных
чертах — на виду у коллизий, где теплится жизнь
в редких окнах… Из снов поддувает порой, как из
тесных щелей, и Эрот, задувающий ропот морфем,
сублимирует в Кафке, с развесистой пальмою в кадке.
Среди тварей утвари, в_клаустрофобии_пылкой
_души,_замурованной в плоти, живут отрицаньем себя.
Безразличье — вернее любви, что ссылается, чаще,
на фатум… Пора бы дать роздых
Каллиопе… Эрато… Эвтерпе… Любимая, вынь
алый свой коготок из усталого сердца! Подчас,
с запустеньем в лице, нагоняют себя — в лабиринте
либидо, пока, хилый спазм бытия, человек холит свой
геморрой — под присмотром забот, заступивших,
как греческий хор, путь к себе…
_Хлороформ_жидких_форм_—_рядом, под
простыней, отдает его, не опускаясь до свары, Морфею,
обуянному — бездной в иных: в этот час тьма
настойчиво лезет, распадная, из человека… Среда
суть реторта, в дерьме, для посредственности,
что трусливой трусцою спешит за фантомом признанья.
Лишь порой ворохнется, шурша задубевшею галькой,
прибой за ночным гнездовищем домишек, объятых
непрочным покоем, там море —_стихия,_
_расхищенная_кондотьерами китча…
Среди бела дня — тротуар, ночью — зыбок бетон, норовя
обернуться, нет! не постаментом, но — палубою
галеона, идущего прочь от освистанной суши в компосте
глухих летаргических масс… суши — с вечным провалом
в забвенье за нею…
В проседи, к старости надо бы и готовиться всю свою
жизнь искусителя, ведь осень жизни_«хрустит_хрупким_
_хворостом_хворей…»,_пока, под молитву мозолей,
рельефней становятся жилы… морщин прибывает — они
оползают с лица, словно ярусы недоразрушенного
Колизея… и — сплин в дидактических сумерках, и —
сердце глуше в телесной стучит тесноте…
Но уже не страшны, в отчуждении, плоские происки
зависти: дух добирает из Марка Аврелия —_«Время_
человеческой жизни — лишь миг…».
Тот способен взглянуть за предел — воздаяньями
скромно возделывающий душу —
эту душеприказчицу вечности… Пульс безразличия
к миру — спокойней, ветвясь в человеке, убежище
пьяных кошмаров._«У_старых_грехов_—_слишком_длинные_
тени…».
Податель безлиственных реплик, просвистанный сквер —
в скарлатине… Окрест, облегая вас, благонамеренная
тишина, в просторечии — ночь. Воздух,
проштемпелеванный штаммами скорой зимы,
абсолютно враждебен сухой носоглотке. Глаза,
прозябая, помимо ночного амбре, живут
сосредоточенной жизнью, в тоске от хаоса, что стал
незаметно второю натурой для всех нас… хаоса, как
оледененье, распявшего сушу
суть материю, заматеревшую в метаморфозах своих…
С дегустацией времени, страшно разочарованьями
длить прозябанье познанья: увертливая неизвестность —
темней, поощряя пороки. Вглядитесь в соблазны свои,
чтобы удостовериться в единодушии с прошлым, да,
в вашем гибриде, что и — комментарий к обструкции
охлоса, и, как ни странно, предмет ностальгии
по танталовым мукам мужанья, бросающим мальчика
к ним, повседневным сиренам, бодливые грудки
которых увесисты, словно плоды, не даваясь незрячим
рукам и губам неофита… Грешна плодоносная плоть,
неприступностью мнимой мороча других, существует
помимо вас, но, с подноготной прямой — принимающей
образ кривой, запахнуться стремится в метафору, чтоб,
в мифе мумифицированной, вновь вернуть вас, язвя,
романтическим мукам…
Любовь плотно колонизируют клоны, и жизнь,
обреченная, что ни скулят, обрученью, — стальною
стилистикой бьет аргументы любовной пневматики.
Мир… вырождается мир — в буффонаду и не
обольщается будущим, жалко размазан по неврастении…
В неизменном согласье с ландшафтом и мысли текут,
повторяя коварные впадины яви и вздутия —
ороговевшие складки, иными словами, морщины
материи, грубо утоптанной до состояния камня…
В предметах наглядного мира, смещенных фантазией,
но — взаперти дефинаций, есть в противодействии миру —
борьба постоянного с временным: вас —
с зачерствевшей реальностью в косноязычии черт,
ибо_избранное_одиночество,_первое в списке
достоинств, что дарит вам уединение, — не «Избранные
стихи»…
Усмиренный словарь непробудной окраины вял —
млечный всхлип грудничка… всплеск пружин… сонный
голос: «бай-бай…»… сладкий_щебет_щербета_
в двустишиях Лолы… сверчок, на ушко поверяющий сну
свои мысли… треск вечных цикад… позывные полуночи.
Впрочем,
с эволюцией воли, бросаемы в поиск себя ж,
вы бредете навстречу себе, чтоб, столкнувшись в цитате
из Кафки — больной, обираемый мир… визуальные сны
повторяют его в тошнотворных деталях, — опять
разминуться, как встарь, с ниспаданьем из драмы
да в фарс. Машинальная ложь панегириков — сводит
с ума парвеню с его ставкою масс на общественный,
к слову сказать, темперамент… Петит
серых, невыразительных дней вам едва ли претит,
уминаем в уме — на ходу, в мыслях — до обезволенной
массы, за что вам пеняет филистер суть морализатор…
Постоянен ответ в умудренном молчании киника, но…
пустоглаз ночной город, осев маетою своей
в проглядевшем любовь — в ожиданье любви. Лишь
проделки неопределенности — мысли об_«осени_жизни»,_
в_глумливом_гламуре_«ню» жарких
журналов… страх перед дорогой туда, в «никуда»…
Что ни прочим
мифологии логики, — в ней, исключая возможность иных
парадоксов, все ж есть ниша для алогичности, что,
в слякотных именах, отдает нас внезапным, в ушибах
души, эскападам, чему отзывается в нас окарина
окраины… И, с оговоркой пера, лжет мораль себе, что
заблудилась среди толкователей Фрейда, и он —
здесь едва ли уместнее, вспрыснув конвульсию, скептик,
в девицу, что не уступает Медее (чумной конфидентке
ли…) из сопредельного мифа. Объект злопыхательств
уже не у дел, хоть зоилы всеведущи, словно рептилии…
Ночь… Тем, горячая, сбивчивее в заключениях речь,
озадаченная непрестанностью внутренней течи.
Доверяйте, теряя во мненье иных — большинства? —
своему недоверию к фразам об «обществе равных
возможностей», данном, как исстари водится,
в папье-маше… Хлипкий материал.
Жизнь, тверда в своем прессинге, так же хрупка и
к тому же — холопка пустых представлений о ней,
обирающих суть отрешенного существования, суть
прозябанья, чему обрекает генезис, как то — разрез глаз…
лепка скул… норов пращура, что, азиат, не спускал
ни судьбе, ни врагу…
Подтекая потерями, только она, жизнь, — сырьё для
одической скорби, дежурных венков. Но, представьте,
к а к а я свобода, когда нечего, о преходящем стеная,
терять! Это, прежде всего, не синдром безразличья
к себе, а диктат бытия, суть питомника серости, чей
«принцип массовости», как обычно, заходится в «Бей!»
либо «Эй, отщепенец!..». Так вот он, с исхоженной
памятью, словно с пространством, и — сед…
в представлении непосвященных — транжир
искрометного дара…, приводит в движение ночь…
переулок с рокочущим морем за ним… мысли о
тривиальности, да-с! симбиоза с собой, обтекаемым
косной средой…
Пропадая — для пристальных и прозорливых — из виду,
сквозя, человек исчезает в самом, искупая свой век,
себе, словно бы в бездне, вот так, исподволь —
по колена… по торс… по плечи…
_2007_