Жизнь, что реченька бурлива... Избранное
А. Е. Шестаков
НАЧАЛО
На службу в армию меня призвали в учебное подразделение, готовящее младших лейтенантов запаса. И вот поселок Сокол, Сахалин, авиационная часть. Быстро выяснилось, что многие по зрению не годились в летные специалисты. Нас препроводили к артиллеристам-зенитчикам. Но и там «очкарики» не годились. И вскоре я оказался в Южно-Сахалинске, в дорожно-эксплуатационном батальоне. В части было много земляков тюменцев, уральцев. Военные дисциплины постигали мы успешно, занимались в художественной самодеятельности, в спортивных секциях.
Я же быстро сошелся с ребятами, близкими мне по духу, например, с дипломированными художниками Владимиром Дорощуком и Александром Мащенко. В соавторстве с ними опубликовал в армейской газете «Тревога» несколько политических карикатур с моими стихотворными подписями. Публиковал рисунки и в окружной газете «Суворовский натиск».
Но... Климат здешний был не в мою пользу. Кислородный дефицит. Головные боли, слабость. И волосы сыпались. Как-то после подъема пошел к нашему капитану-начмеду, в санчасть. Показушно-вежливый, с улыбочкой на гладком лице, он торжественно изрек свой привычный, многим известный, идиотский рецепт, сказав: «Перехитрин выпишу... В строй!»
Этот спец от медицины нагуливал свой жирок при глубочайшем убеждении: молодому солдату хворать не положено! И в госпиталь на операцию смилостивился отправить меня только после полевого ЧП. Укушенный в бровь какой-то гадкой насекомой, я потом почти месяц лежал незрячим с повязкой на глазах. А когда повязку сняли, я сказал себе решительно: напишу-ка в Хабаровск в окружную военную газету про нашего горе-лекаря... Тогда командующим округа был легендарный маршал Родион Малиновский...
Каждый раз, когда произношу эту полководческую фамилию, вспоминаю и своего однокашника ефрейтора Ваню Малиновского. Нес он службу на КП автотрассы Южносахалинск - Корсаков. Как-то он остановил военного шофера-нарушителя, поставил на прикол его технику. Расстроенный водитель уехал в свою часть на попутке. И вскоре оттуда звонит командир, чтоб выяснить ситуацию. А Ваня, взяв трубку, хорошо поставленным басом отвечает: «Малиновскэй слушает!» На том конце провода – молчание. «Кто и почему молчит?» громыхает в телефонную трубку недовольный ефрейтор. «Т-т-товарищ маршал Советского Союза... Майор связист Сорока звонит. Хо-хотел с дежурным... выяснить...» «Ну и выясняйте. А маршал-то при чем?»
«Простите, товарищ маршал, за ошибку. Пе-пере-звоню. Извините...» «Не перезванивайте... Вас слушает ефрейтор Малиновский, дежурный по КП...».
Ох, и влетело ефрейтору. Конечно, без гауптвахты не обошлось для Вани Малиновского!
Много забавных историй можно бы рассказывать про Ваню. Но вернусь к своему... К моему первому серьезному сочинению в газету. В нем я рассказал не только о горе-лекаре, но и посчитал необходимым описать состояние нашей наглядной агитации, что выполнена была художниками на старых фанерных щитах, из-под облупившейся краски на которых проглядывали лица сталинских вождей: то пенсне Берии обозначится, то бородка Калинина, то ус самого генералиссимуса... Я сигналил об этом комсомольскому секретарю части в надежде, что он известит замполита. Но никакой реакции...
И вот мой сигнал ушел в газету.
А через пару недель к нам нагрянула высокая золотопогонная комиссия. За ночь «наглядность» словно корова языком слизала. Под корень были срезаны все эти фанерные щиты. Командиры нашей части, капитан-медик в том числе, несколько дней подряд ходили с озабоченными лицами. Честно сказать, я побаивался грозы в свой адрес. Полагал, что, проводив начальство, наши командиры возьмутся «ставить на место» не в меру осмелевшего писаку-солдатика.
И вот, дней через пять после контрольной комиссии-проверки, меня срочно вызывают в ленинскую комнату к замполиту Маркину. И подполковник-замполит подчеркнуто спокойно дает мне поручение-приказ:
- Нет теперь у нас старых планшетов. При твоём содействии!.. Будешь оформлять новые. Начнем вот с этой ответственной работы...
На полу ленкомнаты лежал огромный квадрат витринного зеленоватого стекла. И тут же образец рисунка с изречениями Суворова.
- Срок три дня, - сказал подполковник. И чтоб качество, чтоб без халтурки...
- Слушаюсь! – без воодушевления ответил я, грустно размышляя о том, как «распоряжусь» этой хрупкой махиной.
Маркин в издевательски-любезном тоне продолжал:
- Слушаюсь-то слушаюсь. Но не зря ли тебе доверяю ценность такую?! Расколешь ведь или раздавишь. Тут дело тонкое, это тебе не заметочки строчить!.. Останешься когда один, закройся изнутри. Понял? Ты слышишь меня, понял?
- Так точно!
- Так точно... Душой чую, кончишь дефицитную вещь... Но доверить, кроме тебя, писателя, к сожалению, некому...
Маркин направился к двери. Затем вернулся, сказал, трагически вздыхая:
- Поставлю дежурного к твоей двери, чтоб берег... И тебя берег от рассеянности. Чтоб ежесекундно напоминал тебе об ответственности. Понял?..
Доведенный до белого каления этим получасовым оханьем – брюзжанием замполита, я никак не мог сосредоточиться, чтоб взяться за работу. А тут еще дневальный у тумбочки, чуваш-стихотворец Вася Михайлов, загорланил на всю казарму: «Шестакову письмо!» Быстро бегу за долгожданной весточкой, бегом возвращаюсь в ленкомнату, на ходу читая послание от далекой подруги Нины, в котором... О, ужас! Даже не нашлось нормальных собственных слов. Ошарашила цитатой из Пушкина: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» Удар в самое сердце. А ведь сколько было пылких обещаний, сколько было клятв!
Всё тут забылось... всё тут перемешалось в голове... О крючке, на который надо закрываться изнутри, тоже забыл...
И в эти минуты вернулся в казарму наш взвод со строевой подготовки. И земляк Женька Галковский вихрем влетел в ленкомнату, где поджидал его любимый аккордеон. Два кирзовых сапожища сначала скользнули по хрупкому стеклу, потом послышался стекольный хруст и звон...
Всё-ё-ё!..
А Маркин, он будто на карауле стоял, тут как тут. И, как мне показалось, с радостью, ликующе произнес:
- Знал я, чем затея моя кончится! Знал... От щелкопёра этого только одни неприятности!
Личный состав батальона выстроили на главной аллее нашего военного городка. Меня выставили перед строем на позорный показ пред очи сослуживцев. Замполит начал стыдить меня, «нерадивого солдата», который своей безалаберностью сорвал серьёзный командирский приказ-поручение. Говорил замполит и о моей «политической незрелости». О том, какое мне назначено наказание «за нерадивую службу». О многом говорил Маркин.
А я слушал его, чётко понимая, что весь этот сыр-бор, в общем-то, разгорелся не из-за стекляшки-квадрата, а из-за той моей военкоровской заметки, в которой я посмел тронуть высокое золотопогонное начальство.
А. Е. Шестаков
НАЧАЛО
На службу в армию меня призвали в учебное подразделение, готовящее младших лейтенантов запаса. И вот поселок Сокол, Сахалин, авиационная часть. Быстро выяснилось, что многие по зрению не годились в летные специалисты. Нас препроводили к артиллеристам-зенитчикам. Но и там «очкарики» не годились. И вскоре я оказался в Южно-Сахалинске, в дорожно-эксплуатационном батальоне. В части было много земляков тюменцев, уральцев. Военные дисциплины постигали мы успешно, занимались в художественной самодеятельности, в спортивных секциях.
Я же быстро сошелся с ребятами, близкими мне по духу, например, с дипломированными художниками Владимиром Дорощуком и Александром Мащенко. В соавторстве с ними опубликовал в армейской газете «Тревога» несколько политических карикатур с моими стихотворными подписями. Публиковал рисунки и в окружной газете «Суворовский натиск».
Но... Климат здешний был не в мою пользу. Кислородный дефицит. Головные боли, слабость. И волосы сыпались. Как-то после подъема пошел к нашему капитану-начмеду, в санчасть. Показушно-вежливый, с улыбочкой на гладком лице, он торжественно изрек свой привычный, многим известный, идиотский рецепт, сказав: «Перехитрин выпишу... В строй!»
Этот спец от медицины нагуливал свой жирок при глубочайшем убеждении: молодому солдату хворать не положено! И в госпиталь на операцию смилостивился отправить меня только после полевого ЧП. Укушенный в бровь какой-то гадкой насекомой, я потом почти месяц лежал незрячим с повязкой на глазах. А когда повязку сняли, я сказал себе решительно: напишу-ка в Хабаровск в окружную военную газету про нашего горе-лекаря... Тогда командующим округа был легендарный маршал Родион Малиновский...
Каждый раз, когда произношу эту полководческую фамилию, вспоминаю и своего однокашника ефрейтора Ваню Малиновского. Нес он службу на КП автотрассы Южносахалинск - Корсаков. Как-то он остановил военного шофера-нарушителя, поставил на прикол его технику. Расстроенный водитель уехал в свою часть на попутке. И вскоре оттуда звонит командир, чтоб выяснить ситуацию. А Ваня, взяв трубку, хорошо поставленным басом отвечает: «Малиновскэй слушает!» На том конце провода – молчание. «Кто и почему молчит?» громыхает в телефонную трубку недовольный ефрейтор. «Т-т-товарищ маршал Советского Союза... Майор связист Сорока звонит. Хо-хотел с дежурным... выяснить...» «Ну и выясняйте. А маршал-то при чем?»
«Простите, товарищ маршал, за ошибку. Пе-пере-звоню. Извините...» «Не перезванивайте... Вас слушает ефрейтор Малиновский, дежурный по КП...».
Ох, и влетело ефрейтору. Конечно, без гауптвахты не обошлось для Вани Малиновского!
Много забавных историй можно бы рассказывать про Ваню. Но вернусь к своему... К моему первому серьезному сочинению в газету. В нем я рассказал не только о горе-лекаре, но и посчитал необходимым описать состояние нашей наглядной агитации, что выполнена была художниками на старых фанерных щитах, из-под облупившейся краски на которых проглядывали лица сталинских вождей: то пенсне Берии обозначится, то бородка Калинина, то ус самого генералиссимуса... Я сигналил об этом комсомольскому секретарю части в надежде, что он известит замполита. Но никакой реакции...
И вот мой сигнал ушел в газету.
А через пару недель к нам нагрянула высокая золотопогонная комиссия. За ночь «наглядность» словно корова языком слизала. Под корень были срезаны все эти фанерные щиты. Командиры нашей части, капитан-медик в том числе, несколько дней подряд ходили с озабоченными лицами. Честно сказать, я побаивался грозы в свой адрес. Полагал, что, проводив начальство, наши командиры возьмутся «ставить на место» не в меру осмелевшего писаку-солдатика.
И вот, дней через пять после контрольной комиссии-проверки, меня срочно вызывают в ленинскую комнату к замполиту Маркину. И подполковник-замполит подчеркнуто спокойно дает мне поручение-приказ:
- Нет теперь у нас старых планшетов. При твоём содействии!.. Будешь оформлять новые. Начнем вот с этой ответственной работы...
На полу ленкомнаты лежал огромный квадрат витринного зеленоватого стекла. И тут же образец рисунка с изречениями Суворова.
- Срок три дня, - сказал подполковник. И чтоб качество, чтоб без халтурки...
- Слушаюсь! – без воодушевления ответил я, грустно размышляя о том, как «распоряжусь» этой хрупкой махиной.
Маркин в издевательски-любезном тоне продолжал:
- Слушаюсь-то слушаюсь. Но не зря ли тебе доверяю ценность такую?! Расколешь ведь или раздавишь. Тут дело тонкое, это тебе не заметочки строчить!.. Останешься когда один, закройся изнутри. Понял? Ты слышишь меня, понял?
- Так точно!
- Так точно... Душой чую, кончишь дефицитную вещь... Но доверить, кроме тебя, писателя, к сожалению, некому...
Маркин направился к двери. Затем вернулся, сказал, трагически вздыхая:
- Поставлю дежурного к твоей двери, чтоб берег... И тебя берег от рассеянности. Чтоб ежесекундно напоминал тебе об ответственности. Понял?..
Доведенный до белого каления этим получасовым оханьем – брюзжанием замполита, я никак не мог сосредоточиться, чтоб взяться за работу. А тут еще дневальный у тумбочки, чуваш-стихотворец Вася Михайлов, загорланил на всю казарму: «Шестакову письмо!» Быстро бегу за долгожданной весточкой, бегом возвращаюсь в ленкомнату, на ходу читая послание от далекой подруги Нины, в котором... О, ужас! Даже не нашлось нормальных собственных слов. Ошарашила цитатой из Пушкина: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» Удар в самое сердце. А ведь сколько было пылких обещаний, сколько было клятв!
Всё тут забылось... всё тут перемешалось в голове... О крючке, на который надо закрываться изнутри, тоже забыл...
И в эти минуты вернулся в казарму наш взвод со строевой подготовки. И земляк Женька Галковский вихрем влетел в ленкомнату, где поджидал его любимый аккордеон. Два кирзовых сапожища сначала скользнули по хрупкому стеклу, потом послышался стекольный хруст и звон...
Всё-ё-ё!..
А Маркин, он будто на карауле стоял, тут как тут. И, как мне показалось, с радостью, ликующе произнес:
- Знал я, чем затея моя кончится! Знал... От щелкопёра этого только одни неприятности!
Личный состав батальона выстроили на главной аллее нашего военного городка. Меня выставили перед строем на позорный показ пред очи сослуживцев. Замполит начал стыдить меня, «нерадивого солдата», который своей безалаберностью сорвал серьёзный командирский приказ-поручение. Говорил замполит и о моей «политической незрелости». О том, какое мне назначено наказание «за нерадивую службу». О многом говорил Маркин.
А я слушал его, чётко понимая, что весь этот сыр-бор, в общем-то, разгорелся не из-за стекляшки-квадрата, а из-за той моей военкоровской заметки, в которой я посмел тронуть высокое золотопогонное начальство.