Жизнь, что реченька бурлива... Избранное
А. Е. Шестаков
«...А БОЙЦАМ ОТВАГИ ПРИДАЁТ»
Наш земляк, большой труженик, солдат Федор Алексеевич КОСОГОРОВ чуток не дотянул до своего девяностолетия, малость не дошагал до своего чтимого Дня артиллерии, его трудовой стаж капельку не достиг семи десятков годочков.
А ведь совсем, кажется, недавно он с волнением перелистывал страницы собственной жизни, доверяя журналисту самое сокровенное. И нет у меня сегодня никакого права, чтобы в канун огромнейшего праздника Победы еще раз не углубиться в рабочие блокноты газетчика и не рассказать об этом знаковом Человеке, Гражданине, Патриоте...
С почестями сердечными нижнетавдинская Осиповка провожала в Красную армию молодого своего председателя колхоза красавца Федора. В девятнадцать комсомольцу-активисту односельчане доверили руководить хозяйством, в котором уже не один год он прилежно хлеборобствовал наравне с седобородыми старожилами. По полтора гектара за день вспахивал на лошадях, премии получал, на Доске почета портрет его красовался. Серьезного, старательного парня заметили, отправили в районную школу на счетовода учиться. Хороший из него счетовод получился...
В армии Косогоров тоже в школу попал, в полковую. После этой «академии» сержанту приказали командовать взводом в одном из полков 180-й стрелковой дивизии Московского военного округа.
Война. В первый ее день подразделение, в котором служил молодой командир, погрузили в эшелоны и отправили на запад. Ехали к войне медленно. Под Оршей немецкие бомбардировщики нависли над тихоходными беззащитными составами. Бойцы суматошно выгрузились из вагонов, суетливой толпой двинулись в мучительно длинный худо организованный пеший переход.
Злая война уже пятые сутки бушевала в пределах Руси, а семнадцать тысяч кадровых солдат, среди которых угрюмо шагал жаждущий боя сибиряк Косогоров, все еще нудно топали к передовой.
В ночь на 26 июня наконец заняли оборону под Витебском. Утром с восходом солнца... О, это было адово утро: испепеляющий артиллерийский вражеский шквал, тупорылые танки, крылатые чернокрестные стервятники. Они гонялись буквально за каждым уцелевшим бойцом-одиночкой... Ужас. От еще не воевавшей дивизии осталось... пятнадцать человек.
Голодная, измотанная, растерзанная трагедией эта мизерная людская горстка без руля и ветрил пробивалась из одного окружения, попадая в другое. Под Ярцево все же вырвались к своим. Но в строй воюющих их не взяли. Начались горько-унизительные проверки с перепроверками. Больно, когда свои не доверяют своим. Смершевцы не раз беседовали с Федором и, как выяснилось позднее, даже на родину в сельсовет запрос на него приходил: что за человек, кто родители, надежен ли?
«Надежен!» ответили земляки. Теперь сержанту доверяют самое сверхсекретное оружие сорок первого реактивный миномет, бесствольную многозарядную пусковую установку. Федор не мог знать, что в середине июля под Оршей батарейцы капитана Флерова жахнули по врагу первым залпом из грозной катюши.
А первый залп катюши Косогорова прогрохотал под Полтавой, в пятом гвардейском полку Юго-Западного фронта. «Представляете, вспоминал Федор Алексеевич, в полку двадцать четыре установки, каждая одновременно может послать сорок восемь снарядов. Прикиньте суммарную мощь взрыва свыше тысячи мин!.. После нашего выстрела очумелые немцы сорвались в бега. И наши, честно сказать, тоже дрогнули, не зная, чей этот шквал огня, на кого он нацелен».
Могучи, бесспорно, были наши эрэсы, но и враг еще был силен. Пришлось оставить Харьков, сдать поверженный Воронеж, отступить к Сталинграду. Фашисты тут уверенно контролировали небо. Нахальные остроглазые «рамы», казалось, бессменно дежурили в нем. Расчету катюши, за которой особенно старательно охотился противник, надо было в считанные минуты занять позицию, произвести залп и молниеносно сняться с этой точки, пока немец не «запеленговал». Для самого крайнего случая, сохраняя секретность оружия, расчет имел специальный заряд, чтобы не отдать врагу тайны этой техники, а взорвать боевые машины. Ведь враг все еще наседал. Больно было видеть солдату-окопнику, как «мессеры» с легкостью необыкновенной безнаказанно сбивают наших «ястребков». Такие воздушные трагедии не добавляли твердости духа втиснутым в траншеи красноармейцам, которые носа не могли высунуть, чтобы захоронить погибших товарищей.
Полк катюш Косогорова метался по самым жарким маршрутам. Поддерживал шестьдесят вторую, шестьдесят четвертую, первую гвардейскую армии, а второго февраля сорок третьего ударил прямой наводкой по сталинградскому универмагу, где забаррикадировались остатки штаба фельдмаршала Фридриха Паулюса. После победы естественна солдатская радость, но разве заглушит она горечь потерь? Под Мамаевым курганом погиб друг Федора Лева Дементьев, с которым шли по войне с первого ее дня. Битва на Волге для многих стала последней.
А Косогорову со своими катюшами суждено было пройти через очередное крупнейшее сражение Второй мировой, про которое стратеги войны говорили так: «Сталинград - предвестник заката немецко-фашистской армии, Курск поставил ее перед катастрофой».
Только один фрагмент битвы поражает ее грандиозностью. Трудно представить, что на холмистом пятачке близ маленькой Прохоровки с двух сторон сошлись полторы тысячи танков и самоходок. Со стороны врага тут прошли отборные дивизии СС «Мертвая голова», «Викинг», «Рейх», «Адольф Гитлер». Тут впервые грохотали свеженькие «тигры», «пантеры», «фердинанды». Тут, в надежде на неожиданность, задействовали новые модели истребителей «Фокке-Вульф» и штурмовики «Хенкель-129». Но наш прославленный Т-34 в лобовом бою работал безукоризненно. На коротких дистанциях устрашающий «зверинец» не мог использовать преимущества своего вооружения. Наша взяла!
«Для меня Курская дуга началась утром 5 июля под Белгородом, – рассказывал Федор Алексеевич. Здесь мы приняли бой, преграждая немцам путь на Обоянь-Корочи. До семисот танков в этот день ввел неприятель. Авиация наша и противника заполонила небо. На земле не слышно рядом кричащего. Я на передовой корректировал огонь наших катюш. В тот день мы били термитными М–20. После очередного залпа наших в округе все пылает, плотный мечущийся дым выедает глаза, в ушах раздирающий гул. Мимо НП пленных ведут. С белыми испуганными лицами, сбиваясь, тараторят: «Кать-кать гроллен. Кать гроллен». Громыхает, мол, катюша. К вечеру мои команды исполнялись уже не так энергично. Слабел натиск минометов. Когда канонада поутихла, встретил командира дивизии. Убит горем командир. В голосе дрожь, в глазах влага, цедит сквозь сжатые зубы: «Чече-че-тырнадцать гхр-р-оклятых «Фокке», че-че-тырнадцать за четыре захода весь дивизион кончили. Понимаешь, весь! Всех моих соколиков родных! Всех!».
Понять такое нетрудно, а вот как принять, как пережить? Сердце сжалось, в горле комок. А меня, размышляю вроде бы без радости, судьба вновь сберегла. На передовой уцелел, под носом у врага даже не царапнуло».
Кстати, в очередной раз судьба сберегла Косогорова на Днепре. На том самом, про который фюрерская пропаганда трещала, как о непреодолимом для Красной армии рубеже-переправе.
Преодолели. С ходу! Взломали и этот, казалось бы, непреодолимый рубеж.
«Под Обоянью нас вновь пополнили, продолжал свою печальную повесть Федор-боец. Дали свежих людей и новые машины. Старые, подлежащие ремонту, восстановили. И в бой. Снова в бой!»
За Белгород. За Харьков. За Киев. Но перед боями за столицу Украины предстояло форсирование широченного могучего Днепра. Надо было победить эту «природную неприступную крепость, правый высокий берег которой укреплен непрерывной цепью немецких дотов». «Гвардейцам-минометчикам пришлось переплывать бушующую реку под бомбежкой и артобстрелом на плоту из бревен разобранного сарайчика. Всего метров тридцать не доплыли до цели. Снаряд рядом ухнул. Плотик перевернуло. Только шестеро до берега добрались. Остальные двенадцать в ледяную воду на дно ушли. Страшная печальная река несла на окровавленной волне тысячи погибших. Косогоров выкарабкался. Фельдшер рядом погодился. Водкой озябшего растерли, глотнуть дали. Обмундирование закоченевшее сменили. И в работу. К тому времени Федор был уже начальником боепитания дивизиона катюш, старший техник-лейтенант. В днепровскую купель вражьи пули мимо минометчика пролетели, но к промерзшему прилип изнуряющий фурункулез. Эта противная и очень болезненная штука изматывала до предела. И до самого конца войны.
А финиш в его военной дороге был еще далеко-далеко. После Киева с Первым Украинским на Белую Церковь пошли, на Житомир.
«Этот город дважды брали, тяжело вздохнув, продолжал рассказ ветеран. Уходя из Житомира, фашисты из него вывезли буквально все, кроме водки. Взявшие город на радостях перепились. Хитрый враг вернулся, без особого труда перебил нетрезвых и вновь воцарился в городе. Вот почему нам снова пришлось отбивать Житомир и горько жалеть тех, кто так легко клюнул на наживку коварного противника, так бездарно рас стался с жизнью».
А потом были Винница, Шепетовка, Львов, Калымея, Кишинев, Ужгород. Затем Румыния, Польша, Германия, Чехословакия. В Праге Федор закончил войну, но еще год после Победы в Карпатах за бандитами пришлось гоняться.
Почти семь суровых лет крутила судьба армейца. И вот она родительская Осиновка. На третий день после возвращения колхозники предложили бывшему солдату снова председательствовать в колхозе имени Карла Маркса. Года не проработал, переводят в райуполминзаг. Ты, говорят, молодой, энергичный. Трудись на важном посту. Но в пятидесятом снова направляют в колхоз, уже «Большевик», слитый из двух хозяйств. Через пару лет в трехгодичную областную школу председателей колхозов послали. После нее в отделе строительства райисполкома работал, а в пятьдесят шестом отстающий колхоз имени Ворошилова принял.
Вспоминает: «Утром рано пошел на конный двор и в коровники. Кошмар. Кормов ни грамма, упряжи никакой. Скот голодный. Кожа да кости. Молодняк под открытым небом. Доработались. Командовал до меня тут один тридцатитысячник, рабочий Тюменского весового завода. Таких посланцев города по району числилось двенадцать. Десятерых селяне уже выставили: никакого представления о сельском хозяйстве не имели, да и не желали иметь. А мне ясно одно: срочно спасать надо животноводство, немедля спасать».
Отправился в лесничество, на нижнюю пристань, на другой берег Туры, просить взаимообразно сена. Не дали. Пошел на крайность.
Кое-как снарядили четырнадцать подвод и самовольно решили забрать у соседей излишки кормов. Тимофей Белкин на чужую скирду не лезет. Другие ездовые тоже самоуправничать опасаются. Бригадир Семен Козлов в глубоком раздумье: «Грабеж, как ни крути, однако». «А не преступно колхозную скотинушку губить!» крикнул мужикам председатель и вспорхнул с вилами на зарод. В эту минуту лесничий Сметанин с двустволкой подбежал.
– Прекратите кражу! - орет. Федор Алексеевич коршуном с высоты к вооруженному:
– Не воруем. Взаймы берем, с отдачей. Не себе лично берем. Пойми.
А Сметанин все равно дулами в непрошеного гостя тычет. Выхватил Косогоров ружье у лесничего – и об корягу...
– На войне не прихлопнули меня, а ты!
Короче, со скандалом крупным, но сена в колхоз привезли. На второй же день в полях соседей Косогоров старую-престарую солому нашел. Для овец у населения банные веники собрали.
Словом, спасли поголовье. А чтобы финансы поправить, рыболовецкую бригаду организовали. На вырученные за рыбу деньги купили все необходимое для гужевого транспорта. И лес зимой принялись заготовлять всем миром. Пилораму запустили. Строить и обустраиваться стали. Электростанцию соорудили, трехрядный коровник возвели. Водопровод в деревне заработал, радиоузел. Взялись за культуру обработки земли. Урожаи зерновых и кормовых заметно подросли. Осенью пятьдесят седьмого, например, по 30 кормовых единиц на условную голову заготовили. Это полтора плана. По надоям и привесам вышли в районные лидеры. Окружили почетом передовых доярок Анну Плохину, Екатерину Петрову, Клавдию Никитину, Валентину Бессонову, Надежду Карандашову. В любых начинаниях председатель первый застрельщик, личным примером увлекавший колхозников. Он требователен, честен, неподкупен. Вспоминают, как бригадир рыбаков полмешка свеженького улова однажды утречком на крылечко главы колхоза положил. Через несколько минут в правлении перед всем честным народом Косогоров спросил угодника-подчиненного:
– Ты, Егор Федорович, или ребята твои подбросили мне рыбки? Отличнейшие карасики, аппетитные, но немедленно перенесите это добро в колхозный склад...
Укреплять бы хозяйство и дальше при устоявшихся границах, но в верхах вызрела новая идея об укрупнении в аграрном секторе. И вот осенью шестьдесят первого приличный колхоз «Заветы Ильича» объединяют с отстающим имени Ленина с деревеньками Еремино, Черепаново, Крысово. И опять «покой им только снится». Начали с подбора руководителей производственных бригад, а стало их теперь уже шесть. Командирами поставили надежных односельчан. Опять трудный, медленный подъем с колен. Рассчитались с государством по ссудам, а вскоре перешли на прямую денежную оплату труда колхозников. Дисциплины и порядка с хозрасчетом стало больше. Результаты стали радовать. Что касается дисциплины, за нее хозяин колхоза сражался с особым усердием. Улыбается, вспоминая:
- Приезжаю с лечения из нашей курортной Ахманки. Докладывают: без вас, Федор Алексеевич, вот уже третий день в рабочее время «парятся» в бане главного зоотехника Василия Семенова с бутылочками и хозяин бани, главный инженер Нортберт Бараблин, и освобожденный секретарь парторганизации Василий Смирных. Я люто рассвирепел, схватил увесистый дрын и к бражникам лечу. Пусть меня осудят за такой некорректный метод воспитания, но ведь дело касалось руководителей, моих первых помощников....
Наивно думать, что за пятнадцать председательских лет Федору Алексеевичу сопутствовали только ласковые ветра. Отнюдь. Всякое бывало. И сбои, и ошибки, и конфликты разных масштабов. С властями особенно.
Весной шестьдесят пятого после посевной вызвали его на бюро райкома партии, приказали сверх плана засеять еще 300 гектаров пшеницей. «Не могу, нет свободной земли. А которая осталась под чистые пары непродуктивна. Да и семян надо 850 центнеров. Где их взять? Кроме убытков, от этой бессмысленной операции ничего не получим». Прошу бездумно не командовать колхозом. Всю неделю, не поверите, каждый день утром или вечером меня вызывали в район и требовали дополнительного посева. Я и вспылил: «Больше на бюро к вам не приеду и хозяйство гробить не дам!».
Отступились. Но разве такое непослушание прощалось в те времена, когда столоначальник «знал все и вся правильнее и лучше любого простолюдина». Начались придирки к строптивому, повеял холодок недоверия. И Федор Алексеевич, не прогнувшись, написал бумагу на увольнение «в связи с болезнью».
Нет, человек фронтовой закалки не вильнул на обочинку. В райцентре взвалил на себя не пушинку-ношу: взялся руководить производственным дорожным участком. Восемь лет успешно нес этот тяжелый крест. Перекочевав по семейной надобности в областной центр, трудился мастером Тюменского ДРСУ.
Почти семьдесят лет стажа. Восемнадцать правительственных наград. Но с особенным трепетом Федор Косогоров показывал скромный знак «Ветерану гвардейских минометных частей» и стилизованный треугольник письма-поздравления совета уральских артиллеристов, сражавшихся в полках катюш, о которых на известную мелодию в армейских буднях сочинено столько восторженных текстов. А с Федором Алексеевичем мы вспомнили вот эти строчки:
«Все мы любим русскую катюшу,
Все мы слышим, как она поет.
Из врагов вытряхивает душу,
А бойцам отваги придает...».
А. Е. Шестаков
«...А БОЙЦАМ ОТВАГИ ПРИДАЁТ»
Наш земляк, большой труженик, солдат Федор Алексеевич КОСОГОРОВ чуток не дотянул до своего девяностолетия, малость не дошагал до своего чтимого Дня артиллерии, его трудовой стаж капельку не достиг семи десятков годочков.
А ведь совсем, кажется, недавно он с волнением перелистывал страницы собственной жизни, доверяя журналисту самое сокровенное. И нет у меня сегодня никакого права, чтобы в канун огромнейшего праздника Победы еще раз не углубиться в рабочие блокноты газетчика и не рассказать об этом знаковом Человеке, Гражданине, Патриоте...
С почестями сердечными нижнетавдинская Осиповка провожала в Красную армию молодого своего председателя колхоза красавца Федора. В девятнадцать комсомольцу-активисту односельчане доверили руководить хозяйством, в котором уже не один год он прилежно хлеборобствовал наравне с седобородыми старожилами. По полтора гектара за день вспахивал на лошадях, премии получал, на Доске почета портрет его красовался. Серьезного, старательного парня заметили, отправили в районную школу на счетовода учиться. Хороший из него счетовод получился...
В армии Косогоров тоже в школу попал, в полковую. После этой «академии» сержанту приказали командовать взводом в одном из полков 180-й стрелковой дивизии Московского военного округа.
Война. В первый ее день подразделение, в котором служил молодой командир, погрузили в эшелоны и отправили на запад. Ехали к войне медленно. Под Оршей немецкие бомбардировщики нависли над тихоходными беззащитными составами. Бойцы суматошно выгрузились из вагонов, суетливой толпой двинулись в мучительно длинный худо организованный пеший переход.
Злая война уже пятые сутки бушевала в пределах Руси, а семнадцать тысяч кадровых солдат, среди которых угрюмо шагал жаждущий боя сибиряк Косогоров, все еще нудно топали к передовой.
В ночь на 26 июня наконец заняли оборону под Витебском. Утром с восходом солнца... О, это было адово утро: испепеляющий артиллерийский вражеский шквал, тупорылые танки, крылатые чернокрестные стервятники. Они гонялись буквально за каждым уцелевшим бойцом-одиночкой... Ужас. От еще не воевавшей дивизии осталось... пятнадцать человек.
Голодная, измотанная, растерзанная трагедией эта мизерная людская горстка без руля и ветрил пробивалась из одного окружения, попадая в другое. Под Ярцево все же вырвались к своим. Но в строй воюющих их не взяли. Начались горько-унизительные проверки с перепроверками. Больно, когда свои не доверяют своим. Смершевцы не раз беседовали с Федором и, как выяснилось позднее, даже на родину в сельсовет запрос на него приходил: что за человек, кто родители, надежен ли?
«Надежен!» ответили земляки. Теперь сержанту доверяют самое сверхсекретное оружие сорок первого реактивный миномет, бесствольную многозарядную пусковую установку. Федор не мог знать, что в середине июля под Оршей батарейцы капитана Флерова жахнули по врагу первым залпом из грозной катюши.
А первый залп катюши Косогорова прогрохотал под Полтавой, в пятом гвардейском полку Юго-Западного фронта. «Представляете, вспоминал Федор Алексеевич, в полку двадцать четыре установки, каждая одновременно может послать сорок восемь снарядов. Прикиньте суммарную мощь взрыва свыше тысячи мин!.. После нашего выстрела очумелые немцы сорвались в бега. И наши, честно сказать, тоже дрогнули, не зная, чей этот шквал огня, на кого он нацелен».
Могучи, бесспорно, были наши эрэсы, но и враг еще был силен. Пришлось оставить Харьков, сдать поверженный Воронеж, отступить к Сталинграду. Фашисты тут уверенно контролировали небо. Нахальные остроглазые «рамы», казалось, бессменно дежурили в нем. Расчету катюши, за которой особенно старательно охотился противник, надо было в считанные минуты занять позицию, произвести залп и молниеносно сняться с этой точки, пока немец не «запеленговал». Для самого крайнего случая, сохраняя секретность оружия, расчет имел специальный заряд, чтобы не отдать врагу тайны этой техники, а взорвать боевые машины. Ведь враг все еще наседал. Больно было видеть солдату-окопнику, как «мессеры» с легкостью необыкновенной безнаказанно сбивают наших «ястребков». Такие воздушные трагедии не добавляли твердости духа втиснутым в траншеи красноармейцам, которые носа не могли высунуть, чтобы захоронить погибших товарищей.
Полк катюш Косогорова метался по самым жарким маршрутам. Поддерживал шестьдесят вторую, шестьдесят четвертую, первую гвардейскую армии, а второго февраля сорок третьего ударил прямой наводкой по сталинградскому универмагу, где забаррикадировались остатки штаба фельдмаршала Фридриха Паулюса. После победы естественна солдатская радость, но разве заглушит она горечь потерь? Под Мамаевым курганом погиб друг Федора Лева Дементьев, с которым шли по войне с первого ее дня. Битва на Волге для многих стала последней.
А Косогорову со своими катюшами суждено было пройти через очередное крупнейшее сражение Второй мировой, про которое стратеги войны говорили так: «Сталинград - предвестник заката немецко-фашистской армии, Курск поставил ее перед катастрофой».
Только один фрагмент битвы поражает ее грандиозностью. Трудно представить, что на холмистом пятачке близ маленькой Прохоровки с двух сторон сошлись полторы тысячи танков и самоходок. Со стороны врага тут прошли отборные дивизии СС «Мертвая голова», «Викинг», «Рейх», «Адольф Гитлер». Тут впервые грохотали свеженькие «тигры», «пантеры», «фердинанды». Тут, в надежде на неожиданность, задействовали новые модели истребителей «Фокке-Вульф» и штурмовики «Хенкель-129». Но наш прославленный Т-34 в лобовом бою работал безукоризненно. На коротких дистанциях устрашающий «зверинец» не мог использовать преимущества своего вооружения. Наша взяла!
«Для меня Курская дуга началась утром 5 июля под Белгородом, – рассказывал Федор Алексеевич. Здесь мы приняли бой, преграждая немцам путь на Обоянь-Корочи. До семисот танков в этот день ввел неприятель. Авиация наша и противника заполонила небо. На земле не слышно рядом кричащего. Я на передовой корректировал огонь наших катюш. В тот день мы били термитными М–20. После очередного залпа наших в округе все пылает, плотный мечущийся дым выедает глаза, в ушах раздирающий гул. Мимо НП пленных ведут. С белыми испуганными лицами, сбиваясь, тараторят: «Кать-кать гроллен. Кать гроллен». Громыхает, мол, катюша. К вечеру мои команды исполнялись уже не так энергично. Слабел натиск минометов. Когда канонада поутихла, встретил командира дивизии. Убит горем командир. В голосе дрожь, в глазах влага, цедит сквозь сжатые зубы: «Чече-че-тырнадцать гхр-р-оклятых «Фокке», че-че-тырнадцать за четыре захода весь дивизион кончили. Понимаешь, весь! Всех моих соколиков родных! Всех!».
Понять такое нетрудно, а вот как принять, как пережить? Сердце сжалось, в горле комок. А меня, размышляю вроде бы без радости, судьба вновь сберегла. На передовой уцелел, под носом у врага даже не царапнуло».
Кстати, в очередной раз судьба сберегла Косогорова на Днепре. На том самом, про который фюрерская пропаганда трещала, как о непреодолимом для Красной армии рубеже-переправе.
Преодолели. С ходу! Взломали и этот, казалось бы, непреодолимый рубеж.
«Под Обоянью нас вновь пополнили, продолжал свою печальную повесть Федор-боец. Дали свежих людей и новые машины. Старые, подлежащие ремонту, восстановили. И в бой. Снова в бой!»
За Белгород. За Харьков. За Киев. Но перед боями за столицу Украины предстояло форсирование широченного могучего Днепра. Надо было победить эту «природную неприступную крепость, правый высокий берег которой укреплен непрерывной цепью немецких дотов». «Гвардейцам-минометчикам пришлось переплывать бушующую реку под бомбежкой и артобстрелом на плоту из бревен разобранного сарайчика. Всего метров тридцать не доплыли до цели. Снаряд рядом ухнул. Плотик перевернуло. Только шестеро до берега добрались. Остальные двенадцать в ледяную воду на дно ушли. Страшная печальная река несла на окровавленной волне тысячи погибших. Косогоров выкарабкался. Фельдшер рядом погодился. Водкой озябшего растерли, глотнуть дали. Обмундирование закоченевшее сменили. И в работу. К тому времени Федор был уже начальником боепитания дивизиона катюш, старший техник-лейтенант. В днепровскую купель вражьи пули мимо минометчика пролетели, но к промерзшему прилип изнуряющий фурункулез. Эта противная и очень болезненная штука изматывала до предела. И до самого конца войны.
А финиш в его военной дороге был еще далеко-далеко. После Киева с Первым Украинским на Белую Церковь пошли, на Житомир.
«Этот город дважды брали, тяжело вздохнув, продолжал рассказ ветеран. Уходя из Житомира, фашисты из него вывезли буквально все, кроме водки. Взявшие город на радостях перепились. Хитрый враг вернулся, без особого труда перебил нетрезвых и вновь воцарился в городе. Вот почему нам снова пришлось отбивать Житомир и горько жалеть тех, кто так легко клюнул на наживку коварного противника, так бездарно рас стался с жизнью».
А потом были Винница, Шепетовка, Львов, Калымея, Кишинев, Ужгород. Затем Румыния, Польша, Германия, Чехословакия. В Праге Федор закончил войну, но еще год после Победы в Карпатах за бандитами пришлось гоняться.
Почти семь суровых лет крутила судьба армейца. И вот она родительская Осиновка. На третий день после возвращения колхозники предложили бывшему солдату снова председательствовать в колхозе имени Карла Маркса. Года не проработал, переводят в райуполминзаг. Ты, говорят, молодой, энергичный. Трудись на важном посту. Но в пятидесятом снова направляют в колхоз, уже «Большевик», слитый из двух хозяйств. Через пару лет в трехгодичную областную школу председателей колхозов послали. После нее в отделе строительства райисполкома работал, а в пятьдесят шестом отстающий колхоз имени Ворошилова принял.
Вспоминает: «Утром рано пошел на конный двор и в коровники. Кошмар. Кормов ни грамма, упряжи никакой. Скот голодный. Кожа да кости. Молодняк под открытым небом. Доработались. Командовал до меня тут один тридцатитысячник, рабочий Тюменского весового завода. Таких посланцев города по району числилось двенадцать. Десятерых селяне уже выставили: никакого представления о сельском хозяйстве не имели, да и не желали иметь. А мне ясно одно: срочно спасать надо животноводство, немедля спасать».
Отправился в лесничество, на нижнюю пристань, на другой берег Туры, просить взаимообразно сена. Не дали. Пошел на крайность.
Кое-как снарядили четырнадцать подвод и самовольно решили забрать у соседей излишки кормов. Тимофей Белкин на чужую скирду не лезет. Другие ездовые тоже самоуправничать опасаются. Бригадир Семен Козлов в глубоком раздумье: «Грабеж, как ни крути, однако». «А не преступно колхозную скотинушку губить!» крикнул мужикам председатель и вспорхнул с вилами на зарод. В эту минуту лесничий Сметанин с двустволкой подбежал.
– Прекратите кражу! - орет. Федор Алексеевич коршуном с высоты к вооруженному:
– Не воруем. Взаймы берем, с отдачей. Не себе лично берем. Пойми.
А Сметанин все равно дулами в непрошеного гостя тычет. Выхватил Косогоров ружье у лесничего – и об корягу...
– На войне не прихлопнули меня, а ты!
Короче, со скандалом крупным, но сена в колхоз привезли. На второй же день в полях соседей Косогоров старую-престарую солому нашел. Для овец у населения банные веники собрали.
Словом, спасли поголовье. А чтобы финансы поправить, рыболовецкую бригаду организовали. На вырученные за рыбу деньги купили все необходимое для гужевого транспорта. И лес зимой принялись заготовлять всем миром. Пилораму запустили. Строить и обустраиваться стали. Электростанцию соорудили, трехрядный коровник возвели. Водопровод в деревне заработал, радиоузел. Взялись за культуру обработки земли. Урожаи зерновых и кормовых заметно подросли. Осенью пятьдесят седьмого, например, по 30 кормовых единиц на условную голову заготовили. Это полтора плана. По надоям и привесам вышли в районные лидеры. Окружили почетом передовых доярок Анну Плохину, Екатерину Петрову, Клавдию Никитину, Валентину Бессонову, Надежду Карандашову. В любых начинаниях председатель первый застрельщик, личным примером увлекавший колхозников. Он требователен, честен, неподкупен. Вспоминают, как бригадир рыбаков полмешка свеженького улова однажды утречком на крылечко главы колхоза положил. Через несколько минут в правлении перед всем честным народом Косогоров спросил угодника-подчиненного:
– Ты, Егор Федорович, или ребята твои подбросили мне рыбки? Отличнейшие карасики, аппетитные, но немедленно перенесите это добро в колхозный склад...
Укреплять бы хозяйство и дальше при устоявшихся границах, но в верхах вызрела новая идея об укрупнении в аграрном секторе. И вот осенью шестьдесят первого приличный колхоз «Заветы Ильича» объединяют с отстающим имени Ленина с деревеньками Еремино, Черепаново, Крысово. И опять «покой им только снится». Начали с подбора руководителей производственных бригад, а стало их теперь уже шесть. Командирами поставили надежных односельчан. Опять трудный, медленный подъем с колен. Рассчитались с государством по ссудам, а вскоре перешли на прямую денежную оплату труда колхозников. Дисциплины и порядка с хозрасчетом стало больше. Результаты стали радовать. Что касается дисциплины, за нее хозяин колхоза сражался с особым усердием. Улыбается, вспоминая:
- Приезжаю с лечения из нашей курортной Ахманки. Докладывают: без вас, Федор Алексеевич, вот уже третий день в рабочее время «парятся» в бане главного зоотехника Василия Семенова с бутылочками и хозяин бани, главный инженер Нортберт Бараблин, и освобожденный секретарь парторганизации Василий Смирных. Я люто рассвирепел, схватил увесистый дрын и к бражникам лечу. Пусть меня осудят за такой некорректный метод воспитания, но ведь дело касалось руководителей, моих первых помощников....
Наивно думать, что за пятнадцать председательских лет Федору Алексеевичу сопутствовали только ласковые ветра. Отнюдь. Всякое бывало. И сбои, и ошибки, и конфликты разных масштабов. С властями особенно.
Весной шестьдесят пятого после посевной вызвали его на бюро райкома партии, приказали сверх плана засеять еще 300 гектаров пшеницей. «Не могу, нет свободной земли. А которая осталась под чистые пары непродуктивна. Да и семян надо 850 центнеров. Где их взять? Кроме убытков, от этой бессмысленной операции ничего не получим». Прошу бездумно не командовать колхозом. Всю неделю, не поверите, каждый день утром или вечером меня вызывали в район и требовали дополнительного посева. Я и вспылил: «Больше на бюро к вам не приеду и хозяйство гробить не дам!».
Отступились. Но разве такое непослушание прощалось в те времена, когда столоначальник «знал все и вся правильнее и лучше любого простолюдина». Начались придирки к строптивому, повеял холодок недоверия. И Федор Алексеевич, не прогнувшись, написал бумагу на увольнение «в связи с болезнью».
Нет, человек фронтовой закалки не вильнул на обочинку. В райцентре взвалил на себя не пушинку-ношу: взялся руководить производственным дорожным участком. Восемь лет успешно нес этот тяжелый крест. Перекочевав по семейной надобности в областной центр, трудился мастером Тюменского ДРСУ.
Почти семьдесят лет стажа. Восемнадцать правительственных наград. Но с особенным трепетом Федор Косогоров показывал скромный знак «Ветерану гвардейских минометных частей» и стилизованный треугольник письма-поздравления совета уральских артиллеристов, сражавшихся в полках катюш, о которых на известную мелодию в армейских буднях сочинено столько восторженных текстов. А с Федором Алексеевичем мы вспомнили вот эти строчки:
«Все мы любим русскую катюшу,
Все мы слышим, как она поет.
Из врагов вытряхивает душу,
А бойцам отваги придает...».