О поэтах хороших и разных
Ю. А. Мешков
АЛЕКСЕИ ЕРАНЦЕВ:
«ПЕРЕД ЛИЦОМ ЗЕМЛИ МОЕЙ ОЧНИСЬ...»
Современники нередко упрекают критиков в том, что они не всегда замечают поэтов по их первым публикациям. Более того, не многим приходится услышать о своем труде пусть взыскательное, но доброе слово при жизни. Но стоит поэту оказаться в силу каких-либо обстоятельств в поле читательского внимания, то тут уж критики, перебивая один другого, спешат уверить, что и раньше ценили его, давно заметили, да не давали им сказать все, что хотелось.
_Большое_видится_на_расстояньи_... Эта есенинская фраза стала столь обиходной, что возведена чуть ли не в аксиому. К сожалению, точкой, открывающей меру расстояния, нередко оказывается смерть поэта. И тут крылатое слово великого лирика читатель произносит чуть ли не с иронией: конечно, мол, именно на расстоянии, ибо при жизни поэта критики были просто слепы. И следуют имена, о которых критика в полный голос заговорила после их смерти: В. Высоцкий, Н. Рубцов. А. Прасолов...
Истинный масштаб дарования Алексея Еранцева стал осознаваться после его смерти. И не потому, что его не издавали и о нем не писали. Он был на виду у критиков и читателей тем, что публиковал. Хотя о цельном обзоре написанного им, казалось, было рано говорить: и возраст, и нараставшее напряжение творческих исканий обещали, что главного он еще не сказал.
Первая книга Алексея Еранцева «Вступление» вышла в Кургане в 1963 году. Если не считать небольшой рецензии в курганской областной газете «Советское Зауралье» (1964, 5 янв.), книга, к сожалению, не была замечена критикой. А в названной рецензии содержался довольно опасный совет: «Пройдет еще какое-то время, поиски своей темы, а это очень важно найти свою тему, – закончатся. Алексей Еранцов обретет, если можно так выразиться, свою узкую специальность в поэзии».
На счастье, поэт не внял этому совету. «Узкой специальности» в поэзии как таковой не бывает. Если же поэт все же обретает ее и «специализируется», то очень быстро набивает руку и неизбежно скатывается к штампам. Рост поэта, его поиски связаны с расширением и образным обогащением тематики, широтой жизненного диапазона, интересов, углублением во внутренний мир современника, познанием забот, тревог и проблем времени.
Вторая книга поэта – «Ночные поезда» – вышла в Челябинске в 1965 году, два года спустя после первой. Она имела успех, ее заметили, о ней писали.
Поэтическая одаренность Алексея Еранцева была очевидной. Несколькими словами он создает образную картину. Его сравнения подчас неожиданны, но зримо ощутимы.
Пластика изображения немало занимает Еранцева в начале его творческого пути. В его стихах трактор тащит походный вагончик, «сверкая пятками»; скирды соломы горбятся на убранном поле, «как в пересохшем море острова»; «по колено» под дождем «озорноватый тополек топорщит уши, как озадаченный телок».
Или вот живописная картина рассвета:
Накрыто поле скатертью широкой,
Над ней туман, как белый караван.
Такой густой, хоть режь его на ломти
И травяным настоем запивай.
Свежесть взгляда, острота наблюдений отличала Алексея Еранцева в его пейзажных стихах. По «Любаве» Б. Ручьева читатель был знаком с Боровлянкой, родиной главного героя – Егора.
Знакомил с ней и Еранцев, одной шутливой деталью показывая коренные изменения, происшедшие в некогда глухой деревне:
Ждешь медведя из чащи –
И он на тебя вылетает
Порыжевшею мордой
Тяжелого «МАЗа».
Первые книги Алексея Еранцева подкупали серьезным раздумьем, стремлением осмыслить, осознать происходящее. Вот две строки:
Сгорает день. Его зола – усталость –
Безмолвно оседает на виски.
Написать такие емкие строки мог человек, сам почувствовавший на своих висках «золу» сгоревшего дня.
А вот старик из стихотворения «Ветряк». Закрыли старую мельницу, без дела стоит ветряк. И без дела остался человек, вся жизнь которого была связана с ним. Теперь, когда по ночам ветер бьет «под чужое крыло» ветряка, старику кажется, что «не зерно, а поясницу крушат, сокрушают жернова».
Герои многих стихов Алексея Еранцева 60-х годов – молодые, беспокойные люди, идущие «счастье непокорное искать». Их детство совпало с суровыми годами войны, когда даже игры не радовали.
В стихотворении «В сорок третьем» дана обычная, на первый взгляд, сцена детства: мальчишеский эскадрон игрушечными саблями рубит крапиву. Но возвращались с этой «игры» мальчишки и – «дивилась мать, что снова слишком много Крапивы мы для супа принесли». И становится понятна та «злость», с которой мальчишки рубили крапиву.
Книгу «Ночные поезда» открывало стихотворение «Звезды», напоминавшее о поверьи, что со смертью человека на земле, в небе гаснет звезда. Лирический герой этой книги считает по-другому:
Мы совсем не верим в небыль эту.
Не хотим, изведав мир и бой,
У других хотя б частицу света
Отнимать и уносить с собой.
А когда теряем очень близких,
Тех, кто свет и радость людям нес,
В небо поднимают обелиски
Пятилучья негасимых звезд.
Для лирического героя стихов Алексея Еранцева 60-х годов, тех, которые он публиковал и которых потом начал стесняться, главная забота – «только б дом не оброс забором остальное все нипочем!». Вот почему ему так дорог его походный дом – вагончик.
Ну, а потом? Ведь не всю же жизнь – вагончик. И далеко не всем. Неужто нет ценностей более вечных, которые призваны хранить молодые и в опоре на которые – их будущее? Но пока и мысли об этом не возникает...
Вспомним эпицентр поэтических дискуссий 60-х годов. Незадолго до этого, в конце 50-х, поэзия, как тогда говорили, пришла на эстраду. Обращенные к многотысячной подчас аудитории, хлесткие в напористости и декламационно-пафосные в стилевой направленности стихи имели шумный успех. Был создан и своеобразный штамп героя, черты, которые находим в первых книгах Еранцева.
Увлечение романтикой экспедиций, разведок, таежных походов, самоограничения в житейских вопросах тогда, особенно в творчестве молодых, было своеобразным антиподом миру самодовольных, благоустроенных мещан. Но во второй половине 60-х годов внешние аксессуары «открывателей» – рюкзак, палатка (или вагончик), дым походного костра, борода и страстная «охота к перемене мест» уже мало что говорили о молодом современнике, о его внутреннем мире. Они тиражировались в песнях и стихах, стали обязательной принадлежностью чуть ли не любого произведения о молодости, стали надоевшей модой.
В стихотворении Алексея Еранцева «Заместители» суетливость, жизненная неустроенность персонажей мешают их увидеть. Мало помогает этому и даже раздражает щетина на их лицах, которую «вытеснили желваки».
Щеголянье небрежностью внешнего вида переходило в небрежность в работе со словом. Такие рифмы, например, как холодом голову, поджег бережет, окалине оправою, хоть и были сделаны «под Евтушенко», но с большой натяжкой могут быть названы рифмами. А строка «шутят шуточки шутники» это уже не более как красивость.
Встречаются в стихах Еранцева тех лет и вот такие утяжеленные, ломающие стих фразы-прозаизмы: «мы даже вскользь не спрашивали о том» или «предупреждая сочувствие и протест».
Сказанное выше отнюдь не попытка задним числом как-то принизить то, что вошло в первые две книги поэта, во имя того, к чему он выходил позже. Хотя бы потому, что я писал об этом уже тогда, после выхода книг (См.: Мешков Ю. Стихи Алексея Еранцева // Урал. 1966. № 5). Да и сам поэт скажет чуть позже с иронией:
Все пишу и пишу под диктовку,
Без ошибок. И почерк хорош.
На полях ни зайчонки с морковкой,
Ни стогов, ни разбойничьих рож.
На слезу ли перо напоролось,
На стрелу ли в траве луговой –
Не смолкает учительский голос
Над понурой моей головой.
Возле глаз – фиолетовый невод,
В ячее – златоперый глагол.
В дальней заводи плавает неуд,
Бродит в роще осиновый кол.
Поэзия не может быть регистрацией увиденного, констатацией факта. Я говорил выше, что и в ранних стихах Алексей Еранцев умел нарисовать динамичную картину, подметить деталь, которая оживляет ее, найти верный поворот стихотворения. Умел, но не всегда реализовывал свое умение.
Вот два стихотворения – «Станция» и «Послевоенная весна» (кстати, очень интересно задуманное). И в том, и в другом есть удачные строки. Но они просто «не работают», ибо отдельные наблюдения не связаны, не согреты поэтической мыслью.
Но и во «Вступлении», и в «Ночных поездах» своей, еранцевской, поэтической хватки и мысли было мало. Это, видимо, и имел в виду рецензент, когда давал поэту совет «найти... свою узкую специальность в поэзии».
Конечно, за первые публикации Алексею Еранцеву нельзя ставить «неуд». Они были нормальными для своего времени. Они обнаруживали талант и мастерство, обещали большого и интересного поэта. Но были пока еще книгами заявочными, возбуждавшими ожидание. В творческой биографии поэта, к сожалению, проходными. Но, видимо, этап становления, обретения себя надо было «пройти», чтобы было от чего отталкиваться.
Кто уже тогда безоговорочно в него верил, так это Юрий Никишов. Ныне известный пушкинист, профессор Тверского университета, Никишов работал тогда в Курганском пединституте, дружил с Еранцевым, много писал о нем: и в местных газетах, и в журнале «Урал», и в еженедельнике «Литературная Россия». Он слышал от поэта и читал в рукописях то, что уже не обещало, а открывало истинного поэта.
Путь поэта к обретению себя – не асфальтированная дорожка, заботливо проложенная указующими страницами проштудированных учебных пособий. Я отнюдь не отрицаю пользу учения. Опыт работы с вузовской молодежью убеждает, что вовремя прочитанная умная книга может быть откровением и ориентиром на будущее. Но для творчества нужно еще и то самостоятельное постижение сущности жизни, что не восполнишь книгой и воображением. Поэту необходимо конкретное ощущение первоисточника творчества – той вещности бытия, когда мир открывается заново, а представления о нем материализуются в первородном Слове.
«Эстрадный» успех поэзии начала 60-х годов одних радовал, других смущал, но всем к концу десятилетия стало очевидно, что новому поколению поэтов необходимо искать иную интонацию. Привыкший к пафосной приподнятости, читатель сначала скупился на внимание к лирике раздумий, лирике сдержанного словесного выражения. В ней кое-кто увидел было возвращение к сугубому традиционализму, покушение на «новаторство», на право поиска. Однако тенденция противостояния недавним увлечениям обнаруживала себя все очевидней. В начале 70-х годов ее уже определили как «тихую лирику» (См.: Акаткин В. В поисках главного слова // Вопросы литературы, 1974. № 3).
Алексей Еранцев, обретя известную глубину знания реальности, обрел сдержанность. Значительность содержательной сути поэтического выражения и масштабность образного видения теперь предпочитались им броской детали, эффектному словесному пассажу. Нет, поэт не разуверился в слове, являющего примету времени. Но он открыл тяжесть жизненных истин, требующих не суесловия, а художественного постижения, ощущения этой тяжести в себе. И тогда точка походного вагончика отступила перед линией земного горизонта.
Читаю овсяные строки –
И губы в горячем меду.
Под знаменем острой литовки
В глубокие травы иду.
Сгораю в июньской плавильне
И счастлив во все времена,
Когда косолапый навильник
Кладет на лопатки меня.
Лежу, оплетенный вьюнками,
Омытый волной ветровой,
И тополь, зеленый и рваный,
раскрыт над моей головой.
На дне обмелевшего луга
Смыкается звездная мгла,
И снова в литовке и плуге
Ищу очертанья крыла.
В стихотворении «Водяной» Алексей Еранцев скажет: «На грудь мою глубины давят тяжко, но стать певцом без этого нельзя». Добровольно принятая поэтом тяжесть не давит вниз, а, напротив, окрыляет и расширяет горизонт открывшихся далей.
Стихи Алексея Еранцева обычно развертываются как образ-мысль, они прерываются там, где читатель уже сам готов подхватить сказанное поэтом, сам начинает дорисовывать картину, открывшуюся его внутреннему взору. Вот один из возможных примеров:
Вставало утро. Было сыро, тихо.
Не суетилась ни одна душа.
Отбитая от стаи журавлиха
Успела дотянуть до камыша.
Грачи скрипели в роще тополиной,
И оседали старые стога,
И облако проплыло над долиной,
И в той долине умерли снега.
Среди полей дотаяли туманы.
Остыли звезды в синей вышине,
И в глубине земли проснулась мама,
Чтоб долго-долго думать обо мне.
Алексей Еранцев лирик, и как лирик он адресуется к чувству читателя, вызывает в его сердце ответное переживание. Поэт не торопится рассказывать, он внешне неспешно развертывает цепь образов и вовлекает читателя в круг собственных раздумий.
Информационную емкость стихотворения трудно измерить привычными категориями. Количество сообщенной информации при всем совершенстве версификационной техники не задает качество стиха.
Молодые поэты, вынашивая стихотворение, нередко бывают озабочены тем, как найти первые строки, могущие сразу сказать, что поэту есть о чем с читателем говорить. В 60-е годы Алексею Еранцеву было свойственно начинать стихотворение броско. «До сих пор в глуши поверье бродит...» («Звезды») и читатель, конечно, с иронией воспримет «поверье», которое если еще где и «бродит», то только «в глуши». «Дума с думой для песни сойдется, сердце матери – с сердцем земли...», («Дума») – начинает поэт, предлагая читателю некую элегически-философскую высоту размышлений, удивительно понятную и в этой понятливости вроде бы откровение, а на поверку – банальность.
Поэт, которому есть что сказать читателю, сторонится эффектности зачина, боится внешней красивости. Он начинает с чего-то привычного, неброского, малоприметного, с того, что из самой жизни и на первый взгляд никак не философия, не итог, а то, что и читателю не раз приходило в голову, находится в его житейском опыте и не требует отрешения от этого опыта. И с конца 60-х годов у Алексея Еранцева начинают преобладать зачины «нейтральные», описательные: «Затих закат. Леса насторожились. Распалась в пух воронья ворожба» («Хлеба») или «Ошейник сорван. Страж в полуночи упал с булыжником во лбу» («Пробуждение»). И дело здесь не только в том, что емкость обобщения снята с первых строк и перенесена на строки конечные. Дело в том, что емкость обобщения стала не декларацией, от которой или к которой идет поэт, а итогом стихотворения. Вот характерное восьмистишие:
Уходит уют белостенный.
Соленые ветры приходят.
Белесою рыбиной пена
Летит за кормой парохода.
И снова мне очень спокойно
В содоме отчаянных чаек.
Как будто походную койку
Не море, а мама качает.
Такая структура лирического стихотворения все более закреплялась в поэтике Алексея Еранцева и становилась для него определяющей.
Шатаюсь по осыпям тусклым
И жажду глотаю как жгут.
К прибрежью по высохшим руслам
Зеленые травы текут.
Торопятся к морю напиться
И кинуться на гору, вспять.
И волны, как старые птицы,
Не могут крыло приподнять.
Здесь, как и в других стихах поэта, происходит открытие обыденного и его красоты.
Алексей Еранцев не так много говорил в своих стихах о работе поэта, о собственном понимании назначения поэзии. Но вот в стихотворении «Перед лицом земли моей очнись...» поэт стремится обозначить истоки слова. Оно рождается в глубинах, в недрах земли, «там, под корнями, в горле родника». И необходимы условия, чтобы слово вышло к людям: «Испей добро и душу отвори. И все забудь». Все мелочное и наносное, все частное, отвлекающее должно уйти. Тогда откроется душа с ее стремлением к добру. Тогда и молвится Слово. Да, именно Слово с большой буквы, как синоним истины.
И такому Слову откроются сердца.
По-своему программный характер имело и стихотворение «Голос», при том что оно представляется мне не очень удачным по решению: оно противоречиво и разностильно.
Реалии облика поэта («бродяга», «ему молочка бы») и нарочитая заземленность обстановки («к заплеванной кромке» сцены) контрастны пророческим интонациям второй части произведения. Но именно вторая часть здесь и важна. Слово поэта «густая крестьянская боль», с ним – «прольются глаза на село». «Рощами горя» должен пройти поэт, чтобы живительной истиной проникнуть к сердцу другого. Но хватит ли крепости у сердца?..
Эту крепость сердца, эту выношенность слова Алексей Еранцев искал у родной земли. Природа в его стихах дана в динамике, составляющие ее – леса, поля, птицы, избы – говорят с поэтом, и его языком говорят с нами. И не сторонним наблюдателем предстает перед нами поэт. В страданиях людей он открывает страдания земли, а то, что создано человеком или к чему прикоснулась его рука, страдает по-человечески.
Там, на задворках, посреди
Подсолнечного гвалта,
Стучит у кузницы в груди
Тяжелая кувалда.
Плуги кует, подковы гнет.
И там, в угаре плотном,
Всё дышит, дышит огонек
Одним дырявым легким.
Открытие обыденного и в нем необыкновенного – вот творческое кредо Алексея Еранцева. Трудно судить, как складывалась бы его поэтическая судьба. Последние его стихи говорят о том, что высоты поэтического взлета были по плечу крепнувшему мастерству поэта. И жаль, горько жаль, что талант не развернулся во всем спектре возможностей.
...Родился Алексей Никитович Еранцев 28 февраля 1936 года на Алтае. Но рано переехал к дяде, в Курганскую область. Здесь окончил Петуховскую среднюю школу. В 1959 году молодежный журнал «Смена» опубликовал подборку его стихов. Учился он на факультете журналистики Уральского госуниверситета. Работал корреспондентом сначала в молодежной областной газете, потом в «Советском Зауралье», возглавлял Курганское отделение Южно-Уральского книжного издательства. Здесь и вышла в 1972 году книга его прозы «Разомкнутые берега». Сборник стихов «Талица» вышел уже после смерти поэта. Он умер 30 декабря 1972 года, на 37 году жизни.
Ю. А. Мешков
АЛЕКСЕИ ЕРАНЦЕВ:
«ПЕРЕД ЛИЦОМ ЗЕМЛИ МОЕЙ ОЧНИСЬ...»
Современники нередко упрекают критиков в том, что они не всегда замечают поэтов по их первым публикациям. Более того, не многим приходится услышать о своем труде пусть взыскательное, но доброе слово при жизни. Но стоит поэту оказаться в силу каких-либо обстоятельств в поле читательского внимания, то тут уж критики, перебивая один другого, спешат уверить, что и раньше ценили его, давно заметили, да не давали им сказать все, что хотелось.
_Большое_видится_на_расстояньи_... Эта есенинская фраза стала столь обиходной, что возведена чуть ли не в аксиому. К сожалению, точкой, открывающей меру расстояния, нередко оказывается смерть поэта. И тут крылатое слово великого лирика читатель произносит чуть ли не с иронией: конечно, мол, именно на расстоянии, ибо при жизни поэта критики были просто слепы. И следуют имена, о которых критика в полный голос заговорила после их смерти: В. Высоцкий, Н. Рубцов. А. Прасолов...
Истинный масштаб дарования Алексея Еранцева стал осознаваться после его смерти. И не потому, что его не издавали и о нем не писали. Он был на виду у критиков и читателей тем, что публиковал. Хотя о цельном обзоре написанного им, казалось, было рано говорить: и возраст, и нараставшее напряжение творческих исканий обещали, что главного он еще не сказал.
Первая книга Алексея Еранцева «Вступление» вышла в Кургане в 1963 году. Если не считать небольшой рецензии в курганской областной газете «Советское Зауралье» (1964, 5 янв.), книга, к сожалению, не была замечена критикой. А в названной рецензии содержался довольно опасный совет: «Пройдет еще какое-то время, поиски своей темы, а это очень важно найти свою тему, – закончатся. Алексей Еранцов обретет, если можно так выразиться, свою узкую специальность в поэзии».
На счастье, поэт не внял этому совету. «Узкой специальности» в поэзии как таковой не бывает. Если же поэт все же обретает ее и «специализируется», то очень быстро набивает руку и неизбежно скатывается к штампам. Рост поэта, его поиски связаны с расширением и образным обогащением тематики, широтой жизненного диапазона, интересов, углублением во внутренний мир современника, познанием забот, тревог и проблем времени.
Вторая книга поэта – «Ночные поезда» – вышла в Челябинске в 1965 году, два года спустя после первой. Она имела успех, ее заметили, о ней писали.
Поэтическая одаренность Алексея Еранцева была очевидной. Несколькими словами он создает образную картину. Его сравнения подчас неожиданны, но зримо ощутимы.
Пластика изображения немало занимает Еранцева в начале его творческого пути. В его стихах трактор тащит походный вагончик, «сверкая пятками»; скирды соломы горбятся на убранном поле, «как в пересохшем море острова»; «по колено» под дождем «озорноватый тополек топорщит уши, как озадаченный телок».
Или вот живописная картина рассвета:
Накрыто поле скатертью широкой,
Над ней туман, как белый караван.
Такой густой, хоть режь его на ломти
И травяным настоем запивай.
Свежесть взгляда, острота наблюдений отличала Алексея Еранцева в его пейзажных стихах. По «Любаве» Б. Ручьева читатель был знаком с Боровлянкой, родиной главного героя – Егора.
Знакомил с ней и Еранцев, одной шутливой деталью показывая коренные изменения, происшедшие в некогда глухой деревне:
Ждешь медведя из чащи –
И он на тебя вылетает
Порыжевшею мордой
Тяжелого «МАЗа».
Первые книги Алексея Еранцева подкупали серьезным раздумьем, стремлением осмыслить, осознать происходящее. Вот две строки:
Сгорает день. Его зола – усталость –
Безмолвно оседает на виски.
Написать такие емкие строки мог человек, сам почувствовавший на своих висках «золу» сгоревшего дня.
А вот старик из стихотворения «Ветряк». Закрыли старую мельницу, без дела стоит ветряк. И без дела остался человек, вся жизнь которого была связана с ним. Теперь, когда по ночам ветер бьет «под чужое крыло» ветряка, старику кажется, что «не зерно, а поясницу крушат, сокрушают жернова».
Герои многих стихов Алексея Еранцева 60-х годов – молодые, беспокойные люди, идущие «счастье непокорное искать». Их детство совпало с суровыми годами войны, когда даже игры не радовали.
В стихотворении «В сорок третьем» дана обычная, на первый взгляд, сцена детства: мальчишеский эскадрон игрушечными саблями рубит крапиву. Но возвращались с этой «игры» мальчишки и – «дивилась мать, что снова слишком много Крапивы мы для супа принесли». И становится понятна та «злость», с которой мальчишки рубили крапиву.
Книгу «Ночные поезда» открывало стихотворение «Звезды», напоминавшее о поверьи, что со смертью человека на земле, в небе гаснет звезда. Лирический герой этой книги считает по-другому:
Мы совсем не верим в небыль эту.
Не хотим, изведав мир и бой,
У других хотя б частицу света
Отнимать и уносить с собой.
А когда теряем очень близких,
Тех, кто свет и радость людям нес,
В небо поднимают обелиски
Пятилучья негасимых звезд.
Для лирического героя стихов Алексея Еранцева 60-х годов, тех, которые он публиковал и которых потом начал стесняться, главная забота – «только б дом не оброс забором остальное все нипочем!». Вот почему ему так дорог его походный дом – вагончик.
Ну, а потом? Ведь не всю же жизнь – вагончик. И далеко не всем. Неужто нет ценностей более вечных, которые призваны хранить молодые и в опоре на которые – их будущее? Но пока и мысли об этом не возникает...
Вспомним эпицентр поэтических дискуссий 60-х годов. Незадолго до этого, в конце 50-х, поэзия, как тогда говорили, пришла на эстраду. Обращенные к многотысячной подчас аудитории, хлесткие в напористости и декламационно-пафосные в стилевой направленности стихи имели шумный успех. Был создан и своеобразный штамп героя, черты, которые находим в первых книгах Еранцева.
Увлечение романтикой экспедиций, разведок, таежных походов, самоограничения в житейских вопросах тогда, особенно в творчестве молодых, было своеобразным антиподом миру самодовольных, благоустроенных мещан. Но во второй половине 60-х годов внешние аксессуары «открывателей» – рюкзак, палатка (или вагончик), дым походного костра, борода и страстная «охота к перемене мест» уже мало что говорили о молодом современнике, о его внутреннем мире. Они тиражировались в песнях и стихах, стали обязательной принадлежностью чуть ли не любого произведения о молодости, стали надоевшей модой.
В стихотворении Алексея Еранцева «Заместители» суетливость, жизненная неустроенность персонажей мешают их увидеть. Мало помогает этому и даже раздражает щетина на их лицах, которую «вытеснили желваки».
Щеголянье небрежностью внешнего вида переходило в небрежность в работе со словом. Такие рифмы, например, как холодом голову, поджег бережет, окалине оправою, хоть и были сделаны «под Евтушенко», но с большой натяжкой могут быть названы рифмами. А строка «шутят шуточки шутники» это уже не более как красивость.
Встречаются в стихах Еранцева тех лет и вот такие утяжеленные, ломающие стих фразы-прозаизмы: «мы даже вскользь не спрашивали о том» или «предупреждая сочувствие и протест».
Сказанное выше отнюдь не попытка задним числом как-то принизить то, что вошло в первые две книги поэта, во имя того, к чему он выходил позже. Хотя бы потому, что я писал об этом уже тогда, после выхода книг (См.: Мешков Ю. Стихи Алексея Еранцева // Урал. 1966. № 5). Да и сам поэт скажет чуть позже с иронией:
Все пишу и пишу под диктовку,
Без ошибок. И почерк хорош.
На полях ни зайчонки с морковкой,
Ни стогов, ни разбойничьих рож.
На слезу ли перо напоролось,
На стрелу ли в траве луговой –
Не смолкает учительский голос
Над понурой моей головой.
Возле глаз – фиолетовый невод,
В ячее – златоперый глагол.
В дальней заводи плавает неуд,
Бродит в роще осиновый кол.
Поэзия не может быть регистрацией увиденного, констатацией факта. Я говорил выше, что и в ранних стихах Алексей Еранцев умел нарисовать динамичную картину, подметить деталь, которая оживляет ее, найти верный поворот стихотворения. Умел, но не всегда реализовывал свое умение.
Вот два стихотворения – «Станция» и «Послевоенная весна» (кстати, очень интересно задуманное). И в том, и в другом есть удачные строки. Но они просто «не работают», ибо отдельные наблюдения не связаны, не согреты поэтической мыслью.
Но и во «Вступлении», и в «Ночных поездах» своей, еранцевской, поэтической хватки и мысли было мало. Это, видимо, и имел в виду рецензент, когда давал поэту совет «найти... свою узкую специальность в поэзии».
Конечно, за первые публикации Алексею Еранцеву нельзя ставить «неуд». Они были нормальными для своего времени. Они обнаруживали талант и мастерство, обещали большого и интересного поэта. Но были пока еще книгами заявочными, возбуждавшими ожидание. В творческой биографии поэта, к сожалению, проходными. Но, видимо, этап становления, обретения себя надо было «пройти», чтобы было от чего отталкиваться.
Кто уже тогда безоговорочно в него верил, так это Юрий Никишов. Ныне известный пушкинист, профессор Тверского университета, Никишов работал тогда в Курганском пединституте, дружил с Еранцевым, много писал о нем: и в местных газетах, и в журнале «Урал», и в еженедельнике «Литературная Россия». Он слышал от поэта и читал в рукописях то, что уже не обещало, а открывало истинного поэта.
Путь поэта к обретению себя – не асфальтированная дорожка, заботливо проложенная указующими страницами проштудированных учебных пособий. Я отнюдь не отрицаю пользу учения. Опыт работы с вузовской молодежью убеждает, что вовремя прочитанная умная книга может быть откровением и ориентиром на будущее. Но для творчества нужно еще и то самостоятельное постижение сущности жизни, что не восполнишь книгой и воображением. Поэту необходимо конкретное ощущение первоисточника творчества – той вещности бытия, когда мир открывается заново, а представления о нем материализуются в первородном Слове.
«Эстрадный» успех поэзии начала 60-х годов одних радовал, других смущал, но всем к концу десятилетия стало очевидно, что новому поколению поэтов необходимо искать иную интонацию. Привыкший к пафосной приподнятости, читатель сначала скупился на внимание к лирике раздумий, лирике сдержанного словесного выражения. В ней кое-кто увидел было возвращение к сугубому традиционализму, покушение на «новаторство», на право поиска. Однако тенденция противостояния недавним увлечениям обнаруживала себя все очевидней. В начале 70-х годов ее уже определили как «тихую лирику» (См.: Акаткин В. В поисках главного слова // Вопросы литературы, 1974. № 3).
Алексей Еранцев, обретя известную глубину знания реальности, обрел сдержанность. Значительность содержательной сути поэтического выражения и масштабность образного видения теперь предпочитались им броской детали, эффектному словесному пассажу. Нет, поэт не разуверился в слове, являющего примету времени. Но он открыл тяжесть жизненных истин, требующих не суесловия, а художественного постижения, ощущения этой тяжести в себе. И тогда точка походного вагончика отступила перед линией земного горизонта.
Читаю овсяные строки –
И губы в горячем меду.
Под знаменем острой литовки
В глубокие травы иду.
Сгораю в июньской плавильне
И счастлив во все времена,
Когда косолапый навильник
Кладет на лопатки меня.
Лежу, оплетенный вьюнками,
Омытый волной ветровой,
И тополь, зеленый и рваный,
раскрыт над моей головой.
На дне обмелевшего луга
Смыкается звездная мгла,
И снова в литовке и плуге
Ищу очертанья крыла.
В стихотворении «Водяной» Алексей Еранцев скажет: «На грудь мою глубины давят тяжко, но стать певцом без этого нельзя». Добровольно принятая поэтом тяжесть не давит вниз, а, напротив, окрыляет и расширяет горизонт открывшихся далей.
Стихи Алексея Еранцева обычно развертываются как образ-мысль, они прерываются там, где читатель уже сам готов подхватить сказанное поэтом, сам начинает дорисовывать картину, открывшуюся его внутреннему взору. Вот один из возможных примеров:
Вставало утро. Было сыро, тихо.
Не суетилась ни одна душа.
Отбитая от стаи журавлиха
Успела дотянуть до камыша.
Грачи скрипели в роще тополиной,
И оседали старые стога,
И облако проплыло над долиной,
И в той долине умерли снега.
Среди полей дотаяли туманы.
Остыли звезды в синей вышине,
И в глубине земли проснулась мама,
Чтоб долго-долго думать обо мне.
Алексей Еранцев лирик, и как лирик он адресуется к чувству читателя, вызывает в его сердце ответное переживание. Поэт не торопится рассказывать, он внешне неспешно развертывает цепь образов и вовлекает читателя в круг собственных раздумий.
Информационную емкость стихотворения трудно измерить привычными категориями. Количество сообщенной информации при всем совершенстве версификационной техники не задает качество стиха.
Молодые поэты, вынашивая стихотворение, нередко бывают озабочены тем, как найти первые строки, могущие сразу сказать, что поэту есть о чем с читателем говорить. В 60-е годы Алексею Еранцеву было свойственно начинать стихотворение броско. «До сих пор в глуши поверье бродит...» («Звезды») и читатель, конечно, с иронией воспримет «поверье», которое если еще где и «бродит», то только «в глуши». «Дума с думой для песни сойдется, сердце матери – с сердцем земли...», («Дума») – начинает поэт, предлагая читателю некую элегически-философскую высоту размышлений, удивительно понятную и в этой понятливости вроде бы откровение, а на поверку – банальность.
Поэт, которому есть что сказать читателю, сторонится эффектности зачина, боится внешней красивости. Он начинает с чего-то привычного, неброского, малоприметного, с того, что из самой жизни и на первый взгляд никак не философия, не итог, а то, что и читателю не раз приходило в голову, находится в его житейском опыте и не требует отрешения от этого опыта. И с конца 60-х годов у Алексея Еранцева начинают преобладать зачины «нейтральные», описательные: «Затих закат. Леса насторожились. Распалась в пух воронья ворожба» («Хлеба») или «Ошейник сорван. Страж в полуночи упал с булыжником во лбу» («Пробуждение»). И дело здесь не только в том, что емкость обобщения снята с первых строк и перенесена на строки конечные. Дело в том, что емкость обобщения стала не декларацией, от которой или к которой идет поэт, а итогом стихотворения. Вот характерное восьмистишие:
Уходит уют белостенный.
Соленые ветры приходят.
Белесою рыбиной пена
Летит за кормой парохода.
И снова мне очень спокойно
В содоме отчаянных чаек.
Как будто походную койку
Не море, а мама качает.
Такая структура лирического стихотворения все более закреплялась в поэтике Алексея Еранцева и становилась для него определяющей.
Шатаюсь по осыпям тусклым
И жажду глотаю как жгут.
К прибрежью по высохшим руслам
Зеленые травы текут.
Торопятся к морю напиться
И кинуться на гору, вспять.
И волны, как старые птицы,
Не могут крыло приподнять.
Здесь, как и в других стихах поэта, происходит открытие обыденного и его красоты.
Алексей Еранцев не так много говорил в своих стихах о работе поэта, о собственном понимании назначения поэзии. Но вот в стихотворении «Перед лицом земли моей очнись...» поэт стремится обозначить истоки слова. Оно рождается в глубинах, в недрах земли, «там, под корнями, в горле родника». И необходимы условия, чтобы слово вышло к людям: «Испей добро и душу отвори. И все забудь». Все мелочное и наносное, все частное, отвлекающее должно уйти. Тогда откроется душа с ее стремлением к добру. Тогда и молвится Слово. Да, именно Слово с большой буквы, как синоним истины.
И такому Слову откроются сердца.
По-своему программный характер имело и стихотворение «Голос», при том что оно представляется мне не очень удачным по решению: оно противоречиво и разностильно.
Реалии облика поэта («бродяга», «ему молочка бы») и нарочитая заземленность обстановки («к заплеванной кромке» сцены) контрастны пророческим интонациям второй части произведения. Но именно вторая часть здесь и важна. Слово поэта «густая крестьянская боль», с ним – «прольются глаза на село». «Рощами горя» должен пройти поэт, чтобы живительной истиной проникнуть к сердцу другого. Но хватит ли крепости у сердца?..
Эту крепость сердца, эту выношенность слова Алексей Еранцев искал у родной земли. Природа в его стихах дана в динамике, составляющие ее – леса, поля, птицы, избы – говорят с поэтом, и его языком говорят с нами. И не сторонним наблюдателем предстает перед нами поэт. В страданиях людей он открывает страдания земли, а то, что создано человеком или к чему прикоснулась его рука, страдает по-человечески.
Там, на задворках, посреди
Подсолнечного гвалта,
Стучит у кузницы в груди
Тяжелая кувалда.
Плуги кует, подковы гнет.
И там, в угаре плотном,
Всё дышит, дышит огонек
Одним дырявым легким.
Открытие обыденного и в нем необыкновенного – вот творческое кредо Алексея Еранцева. Трудно судить, как складывалась бы его поэтическая судьба. Последние его стихи говорят о том, что высоты поэтического взлета были по плечу крепнувшему мастерству поэта. И жаль, горько жаль, что талант не развернулся во всем спектре возможностей.
...Родился Алексей Никитович Еранцев 28 февраля 1936 года на Алтае. Но рано переехал к дяде, в Курганскую область. Здесь окончил Петуховскую среднюю школу. В 1959 году молодежный журнал «Смена» опубликовал подборку его стихов. Учился он на факультете журналистики Уральского госуниверситета. Работал корреспондентом сначала в молодежной областной газете, потом в «Советском Зауралье», возглавлял Курганское отделение Южно-Уральского книжного издательства. Здесь и вышла в 1972 году книга его прозы «Разомкнутые берега». Сборник стихов «Талица» вышел уже после смерти поэта. Он умер 30 декабря 1972 года, на 37 году жизни.