Дрозд Память сердца
Дрозд








Людмила Дрозд

ПАМЯТЬ СЕРДЦА



Книга-воспоминание






СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ





БАБУШКА ПОЛЯ

Моя бабушка по маме - Пелагея Васильевна Вит­ко, в девичестве Белоглазова, родилась в Тюмени в 1879 году. Она была хороша собой, деликатна и об­аятельна. Об этих чертах её, в сочетании с добротой и удивительными кулинарными способностями, я не однажды слышала от папы, его сестёр и маминых подруг. Часто, с обожанием, о ней вспоминали мои сестры и братья, бывшие много старше меня.

Моё раннее-раннее воспоминание - день бабуш­киных похорон. Мне три года. Очень хорошо пом­ню большую комнату с огромным фикусом в зелёной кадке в левом углу, у окна. Вдоль стен - много стуль­ев, а посередине - большой стол и на нём бабушка, вся в цветах. Особенно красивы два больших розо­вых - в изголовье. Я углядела их, когда кто-то взял меня на руки и поднёс к столу. Я потянулась к цве­там, но взять их не позволили, сказав: «Сегодня эти розы для бабушки». Ещё запомнила очень громкую музыку: она сначала напугала меня, а потом понра­вилась. Это на кухне заиграл духовой оркестр. Все задвигались, кто-то громко заплакал. Потом мы с соседской девочкой остались одни и побежали в их комнату - смотреть в окно. Увидели много медленно двигавшихся людей и за ними два ряда ярко блестев­ших труб. Мы всё стояли и смотрели, пока не стало никого видно. А музыка ещё долго была слышна.

Бабушку вспоминали очень часто. Много раз зву­чала фраза: «Всех ведь вырастила, вылюбила, толь­ко Милке (это мне) её мало досталось». Однажды я сказала, что помню, как хоронили бабу Полю. Надо мной засмеялись, и я с возмущением стала расска­зывать запомнившееся. Все соглашались, что дейст­вительно так всё и было. Сестра Лида (это она под­носила меня к бабушке) добавила: «Ты всем потом сообщала, что толкала бабушку, когда спала с ней, и потому она ушла спать на стол».

Долго я считала это моим самым первым вос­поминанием, но потом рассказала маме ещё одно: большая комната, стол, придвинутый к простенку между окнами. Я сижу за ним и ем из блюдца ки­сель, в котором плавает большая зелёная ягода, она не нравится мне, и я украдкой бросаю её на пол, под стол. Увидев это, женщина в длинном тёмном платье, с чёрным кружевом на серебряных волосах берёт меня за руку, ведёт к печке и ставит лицом к ней, говоря что-то укоризненное. В комнате, из угла в угол, ходит дяденька, заложив руки за спину. Он ничего не говорит, но поглядывает на меня осужда­юще и в то же время сочувственно. Хорошо пом­ню ощущение вины, жалости к себе и благодарно­сти дяде. Мама сказала, что это, конечно, бабушка Поля и дядя Гриша, мамин брат. Он рассказывал ей о моём проступке незадолго до бабушкиной болез­ни, «быстро унесшей её, так как тогда не было ан­тибиотиков». Бабушка простудилась, долго простояв в очереди за какими-то продуктами для нас. Мама всю жизнь мучилась этим.

Дом, в котором жила бабушка последние свои годы, большой, деревянный, двухэтажный, стоял на углу улиц Советской и Немцова (тогда ещё Солдат­ской). Позже я частенько бывала в нём, у дяди. Пом­ню высокую крутую крашеную лестницу, она очень нравилась мне. Окна комнаты через Советскую ули­цу смотрели на начальную школу номер восемь, в которой я училась первые два года. Бабушкиного дома давно нет, а в школе сейчас ЗАГС. Перед его за­селением здание ремонтировали и сильно изменили, убрав большую нишу в стене, выходившей во двор. Она была выполнена в виде сцены. В глубине - два входа внутрь школы, слева и справа. На ступенях фотографировали детей с учителями по окончании очередного класса. Сохранились обе фотографии, очень мне дорогие. Исчезновение ниши огорчает ужасно: она так украшала и романтизировала шко­лу! Без неё здание утратило свою оригинальность.




РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК

Мама любила рассказывать нам о жизни семьи в Тюмени дореволюционных лет. Чаще всего о празд­никах, которые отмечались с использованием неко­торых украинских традиций, привезённых её от­цом, Дмитрием Петровичем Витко, из родных мест - «Полтавщины» и «Харьковщины». Он был военным фельдшером. Семью создал, работая смотрителем «городовой», именно так называлась тогда единст­венная в Тюмени больница, размещавшаяся в Да­удельной роще. Самой главной и оживлённо-оза­боченной в эти дни была хозяйка - наша будущая бабушка Поля. С утра она проверяла, всё ли в по­рядке в комнатах: наполнены ли лампадки у икон маслом, не осталось ли пыли на мебели и цветах, чи­ста ли посуда в горке. Затем надевала передник и надолго уходила на кухню.




«СЕМЕЙНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»








_ДОМЕНИКА_САВВАТЕЕВНА_БЕЛОГЛАЗОВА_С_ДОЧЕРЬМИ:_ОЛЬГА_(СТОИТ),_ПЕЛАГЕЯ,_АНФУСА,_1907_Г._






_ВАСИЛИЙ_АФАНАСЬЕВИЧ_БЕЛОГЛАЗОВ-ПРАДЕД,_1907_Г._








_ЧЕТА_ВИТКО_-_ПРАБАБУШКА_И_ПРАДЕД_С_СЫНОВЬЯМИ:_ВАСИЛИЕМ_И_ДМИТРИЕМ,_1895_Г._








_ДМИТРИЙ_ПЕТРОВИЧ_И_ПЕЛАГЕЯ_ВАСИЛЬЕВНА_ВИТКО,_1898_Г._








_ЮЛЯ_И_ГРИША_ВИТКО_1904_Г._








_ЮЛЯ,_ГРИША,_АЛЕША_1912_Г._








_Наталья_Сергеевна,_1932_г._










_НИНА_СЕРГЕЕВНА_И_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ,_1932_Г._








_Г.Д._ВИТКО_В_ПИОНЕРСКОМ_ЛАГЕРЕ_«СПУТНИК»,_1982_Г._






 

_«ОХОТНИКИ_НА_ПРИВАЛЕ» 1954_Г._





Празднование РОЖДЕСТВА начиналось СОЧЕЛЬ­НИКОМ - 6-го января. Взрослые в этот день «маковой росинки не вкушали до появления первой звезды». Детям что-то из постного разрешалось по-немногу. Их любимым занятием было - выбегать на улицу или выглядывать в окна, сделав своим дыханием в мо­розном узоре круглое «глядельце», и смотреть, взошла ли долгожданная Звезда. Этой радостной суетой они были заняты едва ли не с полудня. Счастлив был тот, кто увидит Звезду первым. Восторженно извещая об этом весь дом, он получал первый подарок.

В доме всё это время царила благостная атмосфе­ра. Из кухни разносились вкусные ароматы: готови­лись праздничные застолья - для Сочельника и для Рождества. Они были совершенно разные: первое - празднично-постное, второе - празднично-скоромное.

Я особенно любила, как мама описывала меню Сочельника. Глаза её светлели, обычно бледное лицо чуть розовело, в голосе появлялись невыразимо-до­брые нотки, а необыкновенное её «л» становилось особенно милым и круглым: «Больших лакомств в этот день не полагалось. На первое подавался пост­ный борщ с чесночными пампушками, затем - за­печённые караси, фаршированные гречкой, сме­шанной с икрой и луком, и - двенадцать сортов пирожков с постной начинкой. У каждого блюда с пирожками была красивая наклейка с надписью на­чинки». Мама, лукаво улыбаясь и загибая пальцы на руках, начинала перечислять. Видно было, что это перечисление ей особенно приятно: «с картошкой, с капустой, с морковкой, со свёклой, с грибами, с горохом, с яблочками, с брусникой». Тут она в раз­думье останавливалась, а мы говорили: «Это только восемь, какие же ещё?!», - и были совершенно уве­рены, что уж больше не с чем! Но мама, чуть помед­лив, продолжала: «с рисом и поджаренным луком, с рыбным фаршем, также сдобренным поджаренным луком, с грушевым повидлом». Мама снова останав­ливалась, а мы кричали:

-  Ещё, ещё одни!

-  И, правда, - в смущеньи говорила она, - с чем же ещё? - вновь перебирая пальцы и шевеля губами, а мы торжествовали:

-  Нет двенадцати, не с чем больше! Всё!

Мама не сдавалась:

-  А, вспомнила, - восклицала она, - с черёмухой же, бабушкины любимые, - и уточняла, - моей ба­бушки - Доменики Савватеевны, вашей прабабуш­ки, значит.

Разговоры эти велись в голодное военное время в большой холодной комнате, за большим пустым столом, придвинутым к круглой высокой печи, «об­тянутой» чёрным железом, на котором были разбро­саны жёлтые полупрозрачные мазки. Я любила раз­глядывать их и угадывать в некоторых то животное, то птицу, то необычный цветок. На столе стояла и топилась печка-буржуйка. Её длинная труба встав­лена во вьюшку большой печи. На ней пекутся про­мытые, наиболее мясистые картофельные очистки, приносимые от кого-то мамой в ведре - для обмена на чекушку молока соседской коровы Зорьки. Ох, и вкусны были те печёночки!

-  На другой день, - продолжала мама свой рас­сказ, - стол был уже совершенно другим, Рождест­венским! Но об этом - в следующий выходной.

Далеко не всегда этот выходной бывал на следую­щей неделе: часто «конторских» привлекали к работе в цехах «Артели Восьмое марта», где шилось солдат­ское обмундирование для фронтовиков - бушлаты и гимнастёрки. Они пришивали к готовым изделиям жёлтые, блестящие металлические пуговицы со звё­здочками.




РОЖДЕСТВО

Вот что слышали мы в очередной раз от мамы:

- Рождество для нас, пока мы были малы и ещё не ходили с вечера в церковь, начиналось утром, 7-го января. Бывало, ещё не совсем проснувшись, вижу мамино улыбающееся лицо в чуть приоткрытой две­ри моей комнаты. Покажется, что это сон, улыбнусь и повернусь на другой бок - досыпать. Но вдруг мысль: сегодня же праздник! И перевожу взгляд на спинку кровати: точно, Рождество наступило! Из подвешенного накануне чулочка что-то выглядыва­ет. Быстро сажусь, вынимаю - новая кукла! Именно такая, о какой и мечтала - с голубыми глазами, с локонами, в нежно-лиловом платьице с кружевной пелеринкой! Радостно прижимаю её к себе и тут вспоминаю про маму: скорее бежать к ней, ведь она ещё не знакома с моей Лелей! А мама уже сама вхо­дит в комнату, как видение, в чём-то новом светлом утреннем. И такая родная, такая добрая, уютная...

После завтрака, самой большой радостью кото­рого бывали сырчики, только что занесённые с мо­роза, папа начинал одеваться для визитов. Мы лю­били смотреть, как он это делал - очень тщательно и с явным удовольствием. Каким красивым, празд­ничным он становился и радостным, и добрым! На­конец мама подавала ему пару носовых платков, го­ворила: «Ну, с Богом!», и папа лёгкой своей походкой направлялся к выходу.

Мама, проводив его, тоже готовилась к визитам. Она уходила в спальную и как-то очень быстро появ­лялась оттуда, совершенно преображённая - в кра­сивом платье, с прекрасной причёской. У неё были чудесные, густые блестящие чуть волнистые волосы пепельного цвета. Как она успевала так быстро пре­образиться, всегда было тайной для меня. В её руках флакон с духами. Приложив «к заушкам» удлинён­ную, гранёную пробку, проведя ею и по моим воло­сам, уместив за левым рукавом кружевной платочек, которого также касалась пробочкой, она, красивая душистая торжественная, была готова к приёму ви­зитёров.

В столовой уже накрыт стол: несколько фигур­ных графинчиков с разноцветными настойками и наливками. Крепкие налитки в эти часы не предла­гались, хотя были наготове, держались поблизости - вдруг, кто пожелает. На блюде - лёгкие закуски, в вазах - печенье, конфеты, фрукты, рядом - горка мелких тарелочек, вилки веером, группа хрусталь­ных рюмок, чайные пары. На краю стола - краси­вый поднос с двумя рюмочками и небольшим блю­дом с разными бутербродами. Он подавался в том случае, если визитёр не раздевался, а рассыпаясь в поздравлениях и комплиментах, откушивал с него прямо в прихожей и, расшаркиваясь, удалялся. Так было принято. Дамы обменивались визитами на другой день.

Папа возвращался часа через два-три - возбу­ждённый захмелевший в расстёгнутом, но всё равно прекрасно сидевшим на нём пальто. Мама, улыба­ясь, всегда говорила:

- Папочка навизитировался, а он:

-  Поленька, я вздремну часок, всё расскажу по­том! Уходя в спальную, не забывал высоко поднять своего Грицю - очень гордился сыном и приобняв, нежно коснуться губами моей головы, приговаривая:

-  Юлинька, любонька моя ридна! - очень любил меня!

Праздничное застолье с гостями устраивалось ближе к вечеру. На столе появлялся окорок, запечён­ный в тесте. Его хрустящую, ароматную ржаную ко­рочку мама вспоминала с особой радостью. Её ещё накануне, в постный день, приносила, спрятав в пе­редник, кухарка Марфуша, молодая, очень малень­кая и бойкая девушка с тёмными кудряшками на лбу, из-под платка. Постучав в дверь комнаты, она шептала громко, тихо говорить у неё никак не полу­чалось:

-  Выходите, барышня, поскорее, забирайте свой заказ. Ну, как увидют, достанется мне на орехи, - и, освободившись от тайной ноши убегала довольная.

-  Эта корочка больше всех яств нравилась мне! - добавляла всегда мама.

На рождественский стол подавались: поросёнок с хреном, мясные и рыбные заливные, пирог с мясом и к нему соусницы с крепким бульоном и с расто­пленным сливочным маслом, пирог с нельмой и все­возможные закуски. К чаю бывали торты - «Стёпка- растрёпка», «Микадо», а также роскошный плетёный калач с изюмом и миндалём, мелкое-мелкое безе и венские сухарики.

Обязательным в этот день было выступление бра­та Гриши. Его ставили на стул или табурет, и «мешая вятский с малороссийским», он громко и чётко вы­говаривал:

«Малэнький хлопчик
Скок на голбчик,
Стишок читае,
Христа прославляе!»

Под общий восторг спрыгивал он на пол и бежал обнимать своего «любого дида Васылия».




ПАСХА

Мамины пасхальные воспоминания запомнились тем, что с детства она очень любила ходить «ко Все­нощной». Из всех церковных служб эта ей нравилась особенно - за красоту убранства, за мелодичность пе­ния, за торжественную нарядность каждого ребёнка и каждого взрослого и, наконец, за светлое благост­ное состояние души, к которому приводила вся эта обстановка и долгожданная весна. Однажды, мне было лет двенадцать, мы с мамой возвращались от её приятельницы, что жила на Городище, и зашли в Знаменскую церковь. Очень понравилось там: удиви­тельная чистота, цветы, горящие свечи, красивые ро­списи на стенах и почти через всё пространство, пла­катом, большими красными электрическими буквами надпись - ХРИСТОС ВОСКРЕС! Буквы показались живыми: они слегка колебались. Я стояла и смотрела на них, как заворожённая! Тогда, в начале пятидеся­тых, и по советским праздникам иллюминация была в диковинку, а тут - такое! Мама купила свечку, за­жгла её, поставила у какой-то иконы, перекрестилась три раза, поклонилась, дотронувшись пальцами руки до пола, и быстро вышла. Я, нехотя - за ней. Молча, грустно прошла она квартала два и говорит:

-  Как бы опять неприятности не было, ты хоть не промолвись где! Я так давно не заходила в церковь, так, вдруг, захотелось - Пасхальная неделя идёт, Святая седмица...

Когда церковь открыли после многолетнего без­действия, папу неожиданно вызывает начальник и говорит:

-  Кто-то сообщил в органы, что жену твою ви­дели входящей в церковь. Велено разобраться. Ты поговори с Юлией Дмитриевной.

Начальник дружил с папой ещё с довоенных вре­мён, тоже заядлый охотник, но «не отреагировать» было невозможно.

-  Какими радостными были эти дни прежде! - за­говорила мама через какое-то время, - А на Страст­ной я особенно любила четверг. Вечером из церкви все возвращались с огоньками. Если почему-либо сама не была на службе, к концу её обязательно вы­ходила на улицу: весь город в движущихся огоньках! Так красиво! В этот день и куличи, и яйца святили. К нам священник домой приходил - из Всехсвятской церкви, что при больнице находилась: в больничной кухне святил и у нас.

Куличи стряпали с раннего утра, готовили Пасху - из творога, масла, сахара, изюма и орехов, яйца красили. Гриша любил раскрашивать яйца кисточ­кой, а моей обязанностью было - сторожить на улице, не допускать шума-стука поблизости, когда пеклись куличи. Сидела на крыльце и следила, чтобы дверью не хлопали, а если, например, лошадь на больнич­ный двор заезжала (мы на территории больницы жили), подбегала и просила кучера не ехать мимо нашего дома: «Папушник в печи», - говорила я. Он кивал понимающе и объезжал подальше, никогда никто не отказывал. Папушник - это большой, глав­ный, кулич - на ста желтках замешивался. Им мама лично угощала всех больных и служащих больницы. Пока он стоял в печи, а потом «отдыхал», ни шум, ни стук-тряска не допускались - «чтобы не осел».

Однажды мама рассказала такой случай: «Гото­вились ко Всенощной - просматривали одежду: кто в чём пойдёт в церковь. Обнаружили на моём пальто какое-то пятнышко. Разволновались, тут же пошли в магазин и купили такой балахончик густо-розово­го цвета, в тон к нему шляпку, чулки и туфли».

На меня этот эпизод произвёл впечатление: в на­шей семье, как впрочем, и в большинстве других в то время, был очень скромный достаток. В школьные годы мой гардероб состоял их двух форм: школьная -  коричневое сатиновое и только с девятого класса -  шерстяное, присланное тётей Олей из Киева пла­тье и два фартука - чёрный и белый, и пионерская -  синяя сатиновая, с бантовой складкой юбка (пол­ностью в складку так и не поносила - много мате­рии требовалось на неё!) и белая блузка. В них и на школьных вечерах, и в театре, и в гостях. Других одежд, чтобы пойти на танцы не в школу, напри­мер, не было. Я и не ходила, но и не страдала по этому поводу. Форма с фартуками мне нравилась: она напоминала маму-гимназистку с фотографий. У меня она была с третьего класса. К восьмому фор­ма стала обязательной для всех. Обучение было раз­дельное: «школа женская» и «школа мужская».

Ещё один момент припоминаю. Когда я училась классе в восьмом или девятом, весной приехал к нам в гости дядя Гриша. И вот в воскресенье, утром, под­ходит он к маме и говорит:

-  Прости меня, Юля.

Мама что-то ответила, и они поцеловались три­жды. Я видела это из другой комнаты в открытую дверь, удивилась про себя, но куда-то убежала, а по­том, много позже, вспомнила и спрашиваю маму:

-  За что это дядя Гриша прощенья у тебя просил?

-  Когда? - удивилась она. Я напомнила, - Так это ж Прощёное Воскресенье было. Вот он и вспомнил прежнюю традицию - просить прощения у родных и близких. Этим днём заканчивается Масленица - са­мое весёлое время в году! На следующий - начинает­ся Великий пост. Он длится до Пасхи.

Сейчас, уже как человек, относительно воцер­ковлённый, ввела и я эту милую традицию в семье...



_P.S._ Недавно друзья-краеведы сделали мне нео­жиданный и приятный подарок - вырезку из газе­ты «Тюменский курьер» за 19 октября 2010 года, где в рубрике «Городская Дума 100 лет назад» главный специалист отдела использования и публикации до­кументов Государственного архива Тюменской об­ласти Н.П. Галян приводит выдержки из докумен­тов, в которых упоминается имя моего деда, с 1904 по 1919 годы служившего смотрителем больницы, о которой я упоминала выше.

Заметка начинается так: «Холера и извозчики - вот основные темы заседания городской Думы, со­стоявшегося 6 октября 1910». На рассмотрение был представлен протокол городской санитарно-эпидеми­ческой комиссии от 28 сентября того же года об имев­ших место в городе случаях заболеваемости холерой. Указывалось, что «эпидемию удалось предотвратить благодаря экстренно принятым мерам...», «с 16 сентя­бря поступление больных в холерный барак прекрати­лось...», предлагалось: «объявить город Тюмень благо­получным по холере...», «отметить самоотверженную работу всего персонала холерного барака...»

И далее: «Гласный Думы П.И. Никольский, будучи одновременно и врачом городской больницы, сооб­щил, что смотритель Витко во время эпидемии, кроме основной работы, выполнял обязанности заведующе­го хозяйством холерного барака, создавая необходи­мые условия для облегчения участи больных».

Дед приехал в Сибирь с Украины в 1896-м году. В 1919-м семья, «унесённая ветром» гражданской войны, оказалась в Ново-Николаевской губернии, ныне Новосибирская область. Вот содержание по­следнего документа о его работе (написано от руки на тетрадном листке):

_«Сим_удостоверяю,_что_фельдшер_Дмитрий_Петрович_Витко_в_течение_трёх_месяцев_работал_вместе_со_мною_в_хирургической_палате_Томского_Госпиталя_№25_-_Приёмника._

_За_время_совместной_работы_с_ним_я_убедился_в_его_большой_практической_опытности_и_хорошей_теоретической_подготовке,_к_работе_он_всегда_от­носился_с_большим_вниманием,_аккуратностью_и_старанием,_проявляя_полное_знакомство_с_поручен­ным_ему_делом_20_мая_1920_г._

_Ординатор_хирургической_палаты_Госпиталя,_приёмника_(быв._ординатор_хирур._факул._клиники_Томского_Университета)_

_Н._Соломин_(Подпись_Личная_сургучная_печать)_Собственноручную_подпись_врача_Соломина_удо­стоверяем_

_Главный_врач_госпиталя_№25_ - _подпись_

_Военком_ - _подпись_

_Делопроизводитель_ - _подпись_

_20/_v_-_1920_г.»_

Со слов мамы, после Томска они жили в селе Кир­за Ново-Николаевской губернии, где она работала сельской учительницей, и её заработок был основ­ным доходом семьи.

-  Папа остро переживал перемены, - говорила она, - и более всего этим подорвал своё здоровье! Он серьёзно заболел, слёг и 11 сентября 1921 года скончался - на пятьдесят втором году, от чахотки. Много-много больных ею он небезуспешно прежде лечил сам.

В этом же году осиротевшая семья возвратилась в Тюмень. О жизни в Кирзе мама тоже рассказыва­ла - о школе, о местных детях, о хороших людях. О драмкружке, в котором с удовольствием и успехом играла, добавляя всегда:

-  Что значит молодость!

У мамы был незлобивый характер и добрая душа. Не помню, чтобы кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей детей не любил её! Сохранились альбомы мамы, начатые ещё в гимназические годы. В них - стихи, романсы, рисунки от друзей и подруг, в том числе и Кирзинского периода жизни. Интересно чи­тать их: всякий раз находишь что-то новое, ранее не замеченное.




ДЯДЯ ГРИША

Вот уж кто беззаветно и преданно всю свою жизнь любил Тюмень, так это наш дядя Гриша - ма­мин брат, тремя годами младше её - Ветко (Витко - с годами буква «и» как-то заменилась на «е») Григо­рий Дмитриевич. Он родился в Тюмени в 1903 году, окончил Александровское реальное училище, в по­следующем, заочно - Тюменское педагогическое учи­лище. Работал учителем младших классов в малень­ких сельских школах Омской, Тюменской, Пермской областей. Мама ежегодно выписывала ему «Тюмен­скую правду» и, поздравляя с новым годом, посылала квитанцию. Он самым внимательным образом читал газету, делая пометки и вырезки. Приезжая к нам, в первый же день, начинал обходить или объезжать по всем существовавшим на тот момент автобусным маршрутам город и продолжал эти обходы и объезды до конца каникул или отпуска. В тетрадку записы­вал увиденное, чтобы на классных часах своим уче­никам рассказывать о первом городе Сибири.

Вечерами, за чаем, мы спрашивали его: «Дядя Гриша, что нового у нас в Тюмени?» Он, серьёз­но, обстоятельно, рассказывал. И всегда мы, живя здесь, узнавали от него, бывавшего лишь наездами, что-нибудь новое: об очередном сносе старого дома, о строительстве какого-то объекта или о новом авто­бусном маршруте. Помню, он очень следил за созда­нием и вводом троллейбусного движения в Тюме­ни. Специально приезжал, когда открывали первый маршрут. Пенсионером, овдовев, он приехал жить к нам, стал активистом троллейбусного парка, управ­ления коммунального хозяйства горисполкома, Тю­менского отделения Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры. Имел их удосто­верения, выполнял разные поручения: наличие или отсутствие табличек с наименованием улиц и номе­ров домов, мемориальных досок, неработающих во­доразборных колонок... К своему 80-летию получил две Почётные грамоты и Памятный адрес.

В течение почти десяти летних сезонов, до своих 82 лет, дядя Гриша работал воспитателем младше­го отряда пионерского лагеря «Спутник», участвовал в работе замечательного детского клуба «Кижевато­вец». До конца жизни к нему приходили трогатель­ные письма от детей, поздравлявших с праздниками и ожидавших общения с ним в очередное пионер­ское лето в любимом «Спутнике».

Дядя - ветеран войны: с сентября 1941-го по июнь 1945-го в строю, «командир отделения стрелко­вой дивизии». Дважды ранен, инвалид. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За победу над Германией». Ничего о войне не рассказывал...

Навсегда покинул нас дядя Гриша в 1988-м году. Незадолго я говорила с ним о праздновании Тысяче­летия крещения Руси: были передачи об этом. А ещё спросила тогда:

-  Что это за здание, похожее на церковь, на углу улиц Республики и Орджоникидзе? Сейчас в нём учебный корпус мединститута.

-  А это церковь и есть, - отвечал он, - во имя Святого Симеона Богоприимца. Её построил купец Трусов для Владимирского сиропитательного заве­дения...

Меня тогда очень впечатлил его рассказ, а после думалось: «Как хорошо, что успела поговорить с ним об этом!»

Удивительно: много позже, работая в архиве, я нашла документы о том, что маму и дядю Гришу крестили именно в этой церкви. Очень радовалась её восстановлению, следила за ним, а по заверше­нии, написала:

Словно редкий цветок распускается,
Восстановленный в центре храм.
Симеоновским он называется,
Глаз и душу радует нам.
Как украсилось место людное:
Льётся свет от крестов с куполами,
И рождаются звуки чудные
Вновь ожившими колоколами!

Потом сложилось стихотворение - «Храмы Тюмени».




О ПАПЕ

О папиной дотюменской жизни я слышала очень немного. Больше узнала из его бумаг: Автобиогра­фия, Выпись из метрической книги, Анкетный лист, Военный билет... Они ждали своего часа - моего пенсионного времени.

Семья жила в Западной Белоруссии, местечко Молодечно Виленской губернии, где в 1901 году вто­рым ребёнком родился папа. Из метрической кни­ги - о родителях: «Начальник станции Молодечно Либаво-Роменской железной дороги, почётный по­томственный гражданин, прапорщик запаса Сергей Иванович Кутузов и законная жена его Лидия Алек­сандровна, оба православного исповедания».

Из автобиографии: «В 1905-м отец был призван в армию (перед войной с Японией) и длительное время в семье отсутствовал... В 1914-м снова призван в действующую армию. В 1915 году в апреле месяце умер от ран, полученных в боях с немцами в чине прапорщика по должности - командир роты... В апреле месяце 1915-го, в связи с наступлением немцев, Шавли (станция - Л.Д.) были эвакуированы, а так как мать ездила в Гродно к раненому отцу, и я оставался один, то и эвакуировался в чём был, оста­вив всё, что у нас было. В этот же день вернулась мать и успела пересесть на последний поезд, чтобы ехать вместе со мной. Домой зайти не успела, хотя и жили мы на самом вокзале. Младший брат Евгений в это время жил у тетки, на станции Субочь, оттуда тоже был эвакуирован, и съехались мы только в Го­меле, где и остались. Мать была назначена на ст. Го­мель билетной кассиршей. Здесь жили её родители, с ними - младшая сестра Нина».

Несколько лет семья настолько бедствовала, что дети, пока мать обучалась на кассиршу и работала на маленьких железнодорожных станциях, были ро­зданы по родственникам.

«В 1916 году (через год после смерти отца) Го­мельский Воинский начальник вручил матери гра­моту о награждении его орденом св. Владимира, назначении пенсии и пожаловании отцу личного дворянства. Вместе с назначением пенсии дети ос­вобождались от платы за обучение».

Новые обстоятельства облегчили жизнь семьи. Папа уже учился в Гомельском Высше-Начальном училище. После революции в 1919-м, не окончив училище, он вступил добровольцем в ряды Красной Армии. Демобилизован в августе 1923 года, в Тюме­ни. Последнее место службы - старший писарь шта­ба 86 стрелкового имени товарища Володарского полка 29 дивизии. О Гражданской войне я слышала от него такую фразу: «безрассудство и кошмар-кош­мар-кошмар!»

Единственная подробность этого периода жизни - рассказ о том, как он, будучи красноармейцем, бо­лел тифом:

-  Лежу среди множества таких же умирающих на полу, на соломе, в каком-то бараке. Пришёл в себя после очередного беспамятства и вижу: от вхо­да пробирается ко мне между лежащими мама - в шляпке с тёмной вуалькой и улыбается. Я ужасно обрадовался, начал соображать, как это мама могла найти меня и снова впал в забытьё. Когда очнул­ся, почувствовал, что выздоравливаю, мама только привиделась мне.

Потом, помолчав немного, с повлажневшими глазами добавлял:

-  И на фронте, в Отечественную, мне всё вре­мя казалось, я физически ощущал, что она охра­няет меня. Как-то проснулся утром в блиндаже, во сне её видел. Вышел взглянуть, где мы, что за мест­ность: накануне некогда было осмотреться. Отошёл в глубь леса. Вдруг - взрыв! Очнулся на земле, ни­чего не слышу. Поднимаюсь, оглядываюсь: вместо блиндажа, из образовавшейся воронки - столб дыма и огня! Прямое попадание. Никто не выжил! Меня лишь прилично контузило.

В Тюмени папа работал счетоводом, бухгалтером, зам. главного бухгалтера, начальник финотдела в промкомбинате, на спичечной фабрике «Пламя», на Судоверфи... С июня 1941-го - на Великой Отечест­венной войне, в медицинских подразделениях: поле­вой подвижный госпиталь и другие. Демобилизован по ходатайству Роспромсовета в октябре 1945-го в звании капитана. Награждён орденом Отечествен­ной войны и двумя медалями.

По возвращении с войны возглавлял финансовую службу Тюменского облпромсовета и работал до его ликвидации, в шестидесятых. Помню, с какой горе­чью он говорил о неразумности ликвидации промы­словой кооперации, считая, что это очень подорвёт экономику страны. Похоже, был прав: сейчас, знаю из СМИ, промысловую кооперацию возрождают. Среди коллег-финансистов папа считался сильным специалистом, постоянно преподавал на курсах.

Да, ещё одно - из военного билета: «с июня по декабрь 1939 года участвовал в МНР-овских собы­тиях, в Даурии». Помню, мне очень нравилось слово Даурия - такое красивое! Оно часто звучало в семье и напоминало ещё о платьице, которое «папа привёз тебе из Даурии». На его кармашке - мальчик и де­вочка рука об руку в красно-синих одеждах.

- Это ты, - говорили мне, - и братик Серёженька. С ним ты родилась, только он умер совсем малень­ким. Носила я это платьице, когда папа уже был на фронте, но недолго: его украли вместе с другими ве­щами.

Невозможно не сказать о папиной страсти к охо­те. «До войны заваливал нас утками», - не однажды слышала я. Сама же помню, как весной и осенью мама готовила невероятно-вкусное жаркое из утки с картошкой. Однажды при папе я заикнулась в том смысле, что «птичку жалко». Он пылко и долго объ­яснял, что настоящий охотник бережёт и охраняет природу! Браконьеров всех мастей люто ненавидел, был постоянным активнейшим членом, многие годы -  почётным, Тюменского областного общества охот­ников. Очень любил собак, охотничьих умело «ната­скивал». У нас было две собаки. Про Дуську я только слышала, что «чёрная, очень умная, неоднократ­ная медалистка, не заходила в дом, пока не бросят тряпку - вытереть ноги». А Орланда хорошо помню -  белый с рыжими пятнами сеттер. В войну его от­дали старику Латыпу, папиному другу, охотнику и рыбаку из Андреевских юрт. Все плакали, но: «хоть жив останется» - кормить было совсем нечем! Как-то папа, в свой отпуск, ездил в длительную команди­ровку от общества охотников: «На Север - считать поголовье северных лаек». Потом много рассказывал об этой поездке.

Перед десятым классом, в августе, я что-то дол­го и сильно кашляла. Никакое лечение не помогало, даже невероятно дорогой, купленный дядей Гришей на рынке, чуть ли не впервые мною пробованный мёд. Мама очень беспокоилась, а папа самозабвенно готовился к охоте. Она возмутилась:

-  Ты со своей охотой не обращаешь внимания на дочь, такую больную! Дня через два он говорит:

-  Забираю Милку с собой. Там всё пройдёт. Мама:

-  Ты что! Как можно?! Совсем простынет!

Папа тоном, не допускающим возражений:

-  Собирай! Завтра выезжаем.

Ехали на грузовике-полуторке. Вместе с нами: папин друг Владимир Николаевич Сакун, его сын, студент-медик Сергей, с приятелем и его младшим братом, и моя подружка Лара. С папой мандолина. Обосновались в лесу, у озерка, недалеко от села Со­зоново Тюменского района. Прожили десять дней. Уже на второй вдруг обнаружили, что я не кашляю! Подивились и посмеялись.

Палатка, утиный или грибной суп, уха, чай с тра­вами. Строго по выдаче - монпансье! Вечерами - костёр, мандолина, тихие песни, охотничьи байки. Фотоаппарат «Смена» запечатлел, в числе прочего, сценку-импровизацию картины Перова «Охотники на привале». В заключение - звёздная ночь и утрен­няя зорька, на которую я долго просилась.




БАБУШКА ЛИДА

Бабушку Аиду, папину маму - Кутузову Лидию Александровну, в девичестве Униговскую, 1880 года рождения, я увидела в пять лет, во время войны. Она была эвакуирована в Тюмень из Минска с млад­шей дочерью, тётей Ниной. Жили у родной сестры бабушки, которую и папа с мамой, и мы называли тётей Олей. Она приехала из тех же мест ещё до вой­ны с семьями дочери и сына, жившими отдельно.

Вероятно, по инициативе бабушки, установилось правило: дважды в неделю мне обедать у них, в по­рядке помощи семье сына, наверное. Папа был на фронте, а нас у мамы здесь пятеро. В эти же дни приходил мой троюродный брат Шурик двумя года­ми старше меня. Тётя Оля работала бухгалтером в драмтеатре и потому жила в «театральном» доме, на улице Дзержинского. Дом старинный с красивой де­ревянной резьбой, слава Богу, сохранён. Сейчас его занимает реставрационная фирма. А тогда это было коммунальное жильё. Ближайшая соседка - хорошо известная в городе актриса Нина Кардонская. Ком­ната тёти на первом этаже - большая, потолок высо­кий, окна огромные. Самое интересное в ней - рояль. Под ним мы с Шуриком играли в ожидании обеда. Помню такой случай: он, обращаясь к бабушке, на­зывает её тетя Лида. Я подумала, что неправильно зову её бабушкой и когда что-то надо было спросить, тоже назвала тётей. Она улыбнулась и говорит:

- Это я Шурику тётя, а тебе - бабушка.

Больше о ней ничего и не помню, только что была невысока, темноволоса и полновата. Впоследствии, познакомившись со старшей сестрой папы тётей На­ташей, поняла - она очень походила на свою мать. В Тюмени бабушка заболела. Сестра Лида ухаживала за нею, но она умерла. На поминках мы были все пятеро, днём, вместе с другими детьми - наелись «по-настоящему». Регулярные мои обеды здесь пре­кратились.

К великому сожалению, не осталось ни одной фо­тографии бабушки! Одна была, очень интересная: молодые сёстры, Лидия и Ольга, в красивых летних платьях с кружевами и в шляпах с перьями, сидят на красивых плетёных стульях с высокими спинками. За ними стоят дядя Сеня, муж тети Оли, и их дети - Тамара и Жоржик, будущий отец Шурика. Оба в ма­тросках и в одинаковых широкополых соломенных шляпах. Когда я вернулась после учебы из Омска, место этого фото в альбоме оказалось пустым.




СЁСТРЫ И БРАТ

Сёстры и брат папы после войны жили в Москве. Мы бывали у них, как правило, проездом. Отноше­ние к нам тётушек - снисходительно-покровительст­венное, обычное для столичных жителей, осаждае­мых провинциальными родственниками. Меня тогда оно довольно сильно смущало. Сейчас же ощущаю глубокую благодарность им всем за всё, чему неволь­но училась или радовалась в общении с ними.

Однажды папа из очередной командировки в Москву привёз мне от тети Наташи подарок - дол­гоиграющую пластинку: П.И. Чайковский «Первый концерт для фортепьяно с оркестром», солист - Ван Клиберн!!! Этот молодой улыбчивый американец был кумиром всего Советского Союза после блистатель­ной победы на Первом международном конкурсе имени нашего гения. Подарок стал чудесным нача­лом моей коллекции классической музыки. С благо­дарностью вспоминаю кофе, которым тётя Наташа, заядлая кофеманка, всегда угощала нас. Она мас­терски заваривала его и очень этим гордилась. Од­нажды при ней я что-то сморозила, по глупости. То, что услышала в ответ, запомнила на всю жизнь.

- Имей в виду, - спокойно сказала она, - создаёт настроение тон. Им можно оскорбить, унизить или же поддержать, ободрить, произнося одни и те же слова.

Раз, снова проездом, встретилась с сестрой Ли­дой, любимицей тёти Наташи, учившейся в Москве на курсах. Она уговорила меня спеть для тёти один из «маминых» романсов. Я очень стеснялась, но спе­ла-таки и не один. К удивлению и радости, тётя даже прослезилась. Это было наше последнее обще­ние с ней.

Тётя Нина, младшая сестра папы, работая во время эвакуации в Тюменской музыкальной школе, целый год обучала меня игре на фортепьяно. Она закончила Минскую консерваторию и всю жизнь преподавала в музыкальных школах Москвы. С её отъездом обучение прекратилось: денег на его про­должение не было. Чудесный вечер как-то подарила она мне - балет Глазунова «Раймонда» в Кремлёвском дворце Съездов! В антракте угостила - в знамени­том буфете наверху знаменитым кофе со взбитыми сливками!

С дядей Женей познакомилась, когда он работал бухгалтером в Министерстве культуры. Благодаря ему, в какие-то каникулы я побывала в Московском театре оперетты - слушала и видела «Летучую мышь» с Татьяной Шмыгой(!), в театре Моссовета посмотре­ла отличный спектакль «Люди на мосту» Чапека, а в Малом - «Ревизора» Гоголя с Игорем Ильинским и Элиной Быстрицкой!




ТЁТЯ ТУСЯ

Очень хорошо запомнила я первую жену дяди Жени. Все звали её просто Тусей.

Это была колоритнейшая женщина: рубенсов­ские формы, ярко-накрашенные губы и ногти, чёр­ные, всегда чуть взлохмаченные кудри, глаза тём­ные, чуть навыкат! Маленькие пухлые пальчики рук почти никогда не выпускали длинной папиросы, которую сама «заряжала» табаком с помощью спе­циального механизма, вынимаемого из постоянно лежавшей перед ней коробки с папиросными гиль­зами. Разговаривала она всегда громко, чётко, не гнушаясь пользоваться «для выразительности» весь­ма острыми словечками. При этом на секунду оста­навливалась, со смешинкой в глазах смотрела на меня и говорила:

- Милка, закрой уши! - и тут же добавляла: - А, не надо, слушай всё! Жизнь пёстрая, пригодится! - и выкладывала то, что думала на сей момент, залива­лась хохотом, колыхавшим всё её богатое тело.

Впервые встретились мы во время войны, ког­да она с двумя дочерьми, по возрасту чуть старше меня, несколько месяцев жила у нас, в эвакуации. В каникулы после девятого класса мы с мамой пое­хали в Киев, к её тёте Оле - моё первое путешествие на поезде. В Москве была пересадка, и мы задержа­лись на два дня, остановившись, как всегда, у тети Наташи. В первый день побывали в Третьяковской галерее - обязательной части программы всех при­езжавших в Москву. Осмотрели залы Репина, с его «Бурлаками» и «Грозным», Сурикова - маме особен­но, и мне за ней, нравился «Меншиков в Берёзово», пейзажи Куинджи с его невероятным лунным све­том и Левитана, с самым любимым мамой «Над веч­ным покоем». На другой день предполагалось навес­тить дядю Женю. Тетя Наташа в последнюю минуту идти отказалась, сказав:

-  Опять сахар подниму - вчера зашкаливал! Но... принесите мне чего-нибудь вкусненького от Туси! Она долго объясняла, как доехать от Чистых прудов, где жила с сыном, до Арбата, где жил дядя Женя с семьей. Как всегда, не забыла положить мне в кар­ман записочку со своим телефоном и адресом - «на всякий случай».

Тетя Туся, она была дома одна, встретила нас у лифта - в длинном атласном капоте с яркими круп­ными цветами, с папиросой в руках и возгласом:

-  Милка! Это ты ли?! Да, ведь, ты ничего полу­чилась. Молоде-ец! А уж какая замухрышка была в войну-то! Молоде-е-ец!

Комната, в которую мы вошли, была увешана (на ручках дверей и шкафов, на спинках стульев, на швейной машинке) атласными бюстгальтерами самых разных цветов и размеров: Туся обшивала высоко начальственную и богемную Москву. Ничуть не смущаясь не гостевым видом жилища, хозяйка широким жестом пригласила:

-  Располагайтесь, - и привычно смахнула свои из­делия со стульев в угол, на пол, к швейной машинке.

Мы пили дорогое, вкусное вино. Перед этим Туся спросила меня:

- Пила уже? Нет?! Ну, хорошо, этим можно на­чинать! Юля, не делай большие глаза! Девке пора вступать во взрослую жизнь! Общество приличное и случай подходящий.

После был «дорогущий» чай, очень вкусные пи­рожные, фрукты и хохот до колик - над анекдотами и байками из жизни её многочисленных клиенток! Больше я тетю Туею не видела ни разу: сама встречи не искала, и приглашений не было. Дома у нас гово­рили о ней частенько, всегда с большим удовольст­вием вспоминая что-нибудь весёлое из её живопис­ных разговоров.

Дядя Женя - полная противоположность Туси: тихий, деликатный, с прекрасными, грустными се­рыми глазами. Его вторая жена, тетя Маруся, по вы­ражению тети Наташи, «слишком проста», маме и Лиде очень нравилась. Они долго переписывались и встречались не однажды. Я видела её один раз, мель­ком и не запомнила. У них был сын Юрий, ставший офицером. Папа считал второй брак брата удачным, но и Туею любил - за острый язычок и яркую ориги­нальность. Племянниц он обожал за удивительную похожесть обеих на отца при совершенно разных характерах. Они платили ему тем же, всегда с шум­ным весельем обнимая при встречах и обращаясь, не иначе, как:

- Дорогой, миленький наш дядя Геня!

Я их после Тюмени не видела ни разу. Как-то не пришлось.