Анатолий Константинович Омельчук


История исследований Крайнего Севера, морских и сухопутных экспедиций в Арктику с XVII века и до наших дней. Книга заинтересует всех любителей литературы о географических открытиях.






АНАТОЛИЙ ОМЕЛЬЧУК







ЗОВ АРКТИКИ




Суховато-строгие листы хранят в себе зерно полета безудержной фантазии: вспомните, сколько путешествий совершили вы, склоняясь над сеткой параллелей и меридианов, свободно переносясь с одного континента на другой. Благородная страсть познания планеты, если она и не начиналась с карты, то заканчивалась ей: даже неграмотные служилые казаки рисовали «чертежи» земель, куда смогли пробраться задолго до ученых путешественников.

Увлекательнейшее занятие — рассматривать и сравнивать старинные карты с нынешними: Земля словно медленно проявляется, приобретая свой подлинный облик. Сравнивая, ты приходишь к осознанию того, какой громадный труд стоит за каждой черточкой на карте, цифрой, изгибом синей жилки реки, изогипсой морской впадины и штрихом горной вершины, сколько мужества и человеческого терпения многих поколений понадобилось, чтобы мы узнали настоящее лицо нашей Земли.

Эта книга не о картах, а о тех, кого манит свет далекой Полярной звезды, кто мужественно, презирая и преодолевая опасности, шел на освоение высоких широт. Мореходы и геодезисты, геологи и ботаники, топографы и гидрологи, этнографы и зоологи, археологи и гидрографы, лингвисты и навигаторы — каждый из них оставил свой след. А за четыре века неустанных трудов была создана достоверная, многогранная карта того Севера, который мы называем Тюменским. Горные кручи Полярного Урала, тундровые топи и таежные дебри, холодная пучина «моря Студеного» и его гибельные льды не остановили этих людей. Эстафета человеческого подвига никогда не прекращается. И если сегодня слова «Тюмень», «Ямал» звучат как символ богатства и могущества нашей Родины, то в этом великая заслуга и тех, кто шел на «край земли», ведомый благородной страстью познания и чувством высокой ответственности перед потомками.

Книга не закончена, как не закончено исследование этого дальнего и щедрого советского края. Наоборот, интенсивное его изучение началось именно в те годы, на которых остановлен этот рассказ. Сегодня Ямал ежегодно встречает столько экспедиций, сколько не видел раньше в течение столетий.

Трудно открывалось лицо арктической окраины Тюмени, но поиск начался давно…






ПОДВИГ ИХ БЕЗЫМЯНЕН


— Мы достигли великой цели! — взволнованно говорил Норденшельд. — К ней стремились в продолжение многих столетий. Но впервые судно стало на якоре у самой северной оконечности Старого Света!

За Норденшельдом на шесть с лишним десятилетий укрепилась слава первого путешественника, достигшего самой северной точки Евразии.

Но великий швед и его почитатели ошибались. История все поставила на место. Русские поморы, моряки из Мангазеи, обогнули Таймырский полуостров с севера за два с половиной столетия до Норденшельда. Но об этом ученый мир смог узнать только в 1941 году.

…Осенью последнего предвоенного года гидрографическое судно Главсевморпути «Норд» проводило изыскания в море Лаптевых у восточного побережья Таймырского полуострова. 12 сентября топограф Н. И. Линник, гидрограф А. С. Касьяненко, матрос П. Я. Кирин, моторист Е. В. Истомин высадились на северном острове Фаддея, чтобы провести рекогносцировку береговой полосы. Небольшой отряд вскоре был остановлен возгласом матроса Кирина:

— Гляди-ка!

Подбежавшие товарищи увидели торчащий из гальки медный котел.

— Наверное, Амундсен оставил, — предположил Линник, знаток арктических мореплаваний. — Руал плавал в здешних местах в 1919 году.

Группа отправилась по намеченному маршруту, но Линника начинали грызть сомнения: «А почему, собственно, Амундсен, а не кто-то другой?»

Решили вернуться к находке, тщательнее обследовать место. Сомнения грызли топографа не напрасно. Медный котел оказался не одинок. Рядом с ним нашли медные кастрюли, сковородки, поржавевшие ножницы, связку голубых бус, колокольчик, гребень, догнивающие куски шкур.

Все это было привалено галькой и камнями.

— Что-то консервных банок не видать, — заметил гидрограф Касьяненко.

— Кажется, ребята, которые оставили все это богатство, плавали в те времена, когда консервов еще не изобрели, — откликнулся Линник.

Вернувшись на борт «Норда», они подали рапорт начальнику гидрографического отряда Сеньковскому. Леонид Иванович чрезвычайно заинтересовался находками, хотя касательства к цели экспедиции они не имели. На следующий день на остров Фаддея был отправлен усиленный отряд. Более детально обследовав место первой находки, моряки обнаружили здесь много монет, серьги, перстни, нательные кресты и покореженное ружье. Основательно рыть не стали, посчитав, что археологи-специалисты сделают это квалифицированнее.

Зимой находки были отправлены в Ленинград, в музей Арктики. Однако оказалось, что основные открытия впереди. Снова повезло Линнику. С матросом И. Г. Малыгиным и каюром Л. П. Рыкаловым он поехал на заготовку дров. От места зимовки «Норда» (а судно зимовало во льдах) топограф отъехал километров семьдесят, двигаясь по берегу залива Симса, и здесь наткнулся на небольшую полусгнившую избушку, от которой осталось только три венца. Сохранилась печь из каменных плит. Зимовье было невелико, три шага в длину и ширину. Апрельский снег тверд и высок, о раскопках не могло быть и речи. Решили подождать до лета. В конце июня сюда прибыли две топографические группы. Отправившийся на охоту (а она в здешних местах была знатной) моторист Ф. В. Саблуков вернулся через несколько минут. Неподалеку от догнивающей избушки он заметил лежащие на земле медные котлы. Уставшие топографы бросились к зимовью. Находки в его окрестностях и в самой избушке были побогаче, чем на острове Фаддея. Кроме бус, монет, колокольчиков здесь нашли компас, солнечные часы, огниво с кремнем, обломки лыж. В самой избушке были обнаружены человеческие кости. Стало ясно, что по крайней мере два человека нашли здесь свой последний приют. Когда же разыгралась эта полярная трагедия на восточном побережье Таймырского полуострова?

…Уже гремела война и музей Арктики эвакуировали в Красноярск. Сюда и были доставлены новые находки. Близоруко щурясь, в полутемной комнате краеведческого музея их тщательнейшим образом изучал Борис Осипович Долгих, наиболее опытный научный сотрудник, большой знаток быта северных народов, исходивший многие сотни верст по тундре. Находок много, свыше ста, все их нужно определить, классифицировать. Только они могут рассказать, что же произошло на острове Фаддея и на берегу залива Симса. Знаний и эрудиции Долгих не занимать, хотя он еще сравнительно молод. Но как заставить говорить эти немые, часто полуразрушенные вещи?

Борис Осипович для начала раскладывает все найденные монеты. Основная масса приходится на время Ивана Грозного. Много денег царствования Федора Иоанновича и Бориса Годунова. Попадаются монеты смутных времен: Лжедмитрия, Василия Шуйского. Монет царствования первого Романова — Михаила — немного, всего двадцатая часть от найденного. А на эпоху Ивана Третьего всего одна. Какой вывод можно сделать из этого, зная, что Михаил Федорович воцарился на русском престоле в 1613 году? Ясно, что плавание состоялось чуть позже этого времени: романовские деньги еще не особо разошлись, зато в ходу монеты его предшественников — Бориса Годунова, царя Федора, Ивана Грозного. Среди монет нет ни одной иностранной, только нюрнбергские посеребренные жетоны, ходившие по всему свету.

Это тоже весьма красноречиво: судно и экипаж, потерпевшие крушение в море Лаптевых, на восточном склоне Таймыра, явно были русскими.

Долгих продолжает свою классификацию дальше. Он отмечает, что среди найденных вещей многие предназначены на продажу, даже точнее — на продажу таймырским туземцам: медные котлы, кастрюли, монисты, бусы, колокольчики, промышленные топоры, предохранительные пластинки для стрельбы из лука — все это пользовалось большим спросом среди тундровиков. Котлы, например, в семьях долган и нганасан передавались из поколения в поколение.

Характерные особенности этой группы вещей помогли сделать еще один немаловажный вывод. Продавцы, прибывшие морем к берегу Таймыра, хорошо знали запросы тундровиков. Таким образом, или они сами были здесь уже не первый раз, либо у них имелись предшественники, которые сообщили им о том, какие товары выгодно продавать в таймырских тундрах.

Большую ценность представляли компас и солнечные часы. Происхождения они были явно европейского и характеризовали владельцев как людей, знакомых с новинками тогдашнего судовождения. В России той поры эти приборы были исключительной редкостью.

Один из погибших на берегу залива Симса явно принадлежал к важным людям. Об этом говорил изъеденный ржавчиной именной кортик и жалованная грамота, в которую этот кортик был завернут. От нее, к сожалению, осталась только самая верхняя часть, заглавие.

О том, что экипаж погибшего судна был довольно просвещенным по тем временам, говорили шахматные фигурки из мамонтовой кости. Этой игрой в ту пору баловались чаще всего люди грамотные.

По куску оленьей шкуры, сшитой жилами, Долгих предположил, что путешественники имели контакты с местным населением, которое при шитье использует именно оленьи жилы. По размеру найденного чирка он определил, что одним из погибших была женщина.

Сделав эти выводы, можно было приступать к реконструкции трагических событий на острове Фаддея и в заливе Симса. Долгих строил свои размышления так.

Хорошо оснащенная торгово-промысловая экспедиция, состоящая из русских поморов, вышла на мореходном коче с ясно поставленной целью — восточное побережье Таймыра, края, богатые пушниной, места, где можно совершить выгодные сделки с аборигенами. Экспедиция двигалась с запада государства (в первой четверти семнадцатого века юг и восток отпадали: к этому времени русские еще не продвинулись так далеко в глубь Сибири). У острова Фаддея поморский коч налетел на камни. Экипаж, по всей видимости, сумел спастись. На острове была оставлена часть вещей, за которыми собирались вернуться позже. Об этом говорит характер фаддеевских находок — в основном вещи, приготовленные на продажу, и ружье, поврежденное и уже непригодное. Вещи заложили камнями и галькой, чтобы их не растащили песцы.

Экипаж насчитывал не менее десятка человек. Погибло двое или трое. Зимовье, видимо, было построено специально для людей, которые не могли двигаться вперед. Одна из них — женщина. Кто же второй? Долгих предполагает, что это должен быть тот человек, который носил кафтан тонкого сукна, имел именной кортик и жалованную грамоту. Это явно не представитель власти — экспедиция вряд ли была государственной Тогда кто же? Вероятнее всего, кормщик. Он владеет кочем, человек опытный и, возможно, уже старый. У него достаточно средств, он обладает современнейшим но тем временам мореходным инструментом. Человек, уважаемый среди поморов, мог быть обладателем и жалованной грамоты. Женщина — его жена, это не противоречит поморской практике. Кормщики брали с собой и малолетних сыновей (вспомним Ломоносова), а иногда и жен. Экипаж построил для них зимовье, а сам двинулся в глубь Таймыра, чтобы встретиться с тундровиками, подогнать оленей и таким образом спастись. Кажется, задача эта оказалась невыполнимой. Оставшиеся в зимовье, ожидая, съедают все припасы, начинают питаться «погаными» песцами (об этом говорят многочисленные кости этих животных, найденные в зимовье), а затем умирают голодной смертью.

Так или не так на самом деле протекала полярная трагедия, сейчас можно лишь предполагать. Но совершенно ясно, что русские поморы в начале семнадцатого века задолго до Норденшельда обогнули мыс Челюскина.

Как только закончилась война, институт Арктики командировал на остров Фаддея специалиста-археолога. Это был молодой в ту пору сотрудник Ленинградского отделения академического Института археологии Алексей Павлович Окладников, известнейший ныне историк.

Он провел дополнительные раскопки, глазом специалиста взглянул на место полярной трагедии. По многим вопросам Окладников не мог не согласиться с Долгих. Да, действительно, все говорило о том, что именно здесь потерпела кораблекрушение русская экспедиция, снаряженная торговыми или промышленными людьми. Окладников вспомнил слова известного советского историка-сибиреведа Сергея Васильевича Бахрушина, который так описывал мореходов семнадцатого века:

«Предприимчивые и смелые, алчные до добычи и выносливые в лишениях, они на своих плоскодонных кочах бесстрашно пускались, пробивая всюду дорогу служилым людям, служа им разведчиками и «вожами».

По версии Окладникова, события у берегов Таймыра развивались несколько иначе. Он предполагал, что коч не потерпел крушение, а просто вынужден был остановиться на зимовку из-за поздней осени, когда возвращаться назад уже не имело смысла. Для стоянки поморы выбрали залив Симса, построили здесь зимовье, благо, что плавника на берегах было предостаточно. Всю зиму экипаж занимался промыслом, применяя рогатины, луки со стрелами и другие ловушки. Угроза голодной смерти заставила их питаться песцами. Тем не менее трое зимовщиков не выдержали полярной зимы и погибли.

Оставшиеся в живых, дождавшись арктического лета, использовали имевшуюся в их распоряжении лодку и в июле-августе перебрались на остров Фаддея. «Сломанная лодка, покинутые на произвол судьбы ценности и отсутствие следов каких-либо жилищ не оставляют сомнения в том, что остановка промышленников в этом лагере оказалась непродолжительной и закончилась новым несчастьем. Лагерь на о. Фаддея стал последним лагерем этих людей, и именно здесь, по-видимому, окончилась их отчаянная борьба за жизнь».

К таким умозаключениям пришел Окладников. В этом варианте тоже есть большие неувязки. Если коч не потерпел крушения, почему же им не воспользовались для обратного пути? Почему построили такое крохотное зимовье, в котором трудно было поместиться, а тем более жить продолжительное время экипажу, а это как-никак добрый десяток человек? Почему двинулись на лодке не вдоль берега, а в открытое море к острову Фаддея? Почему не захватили с собой мореходный инструмент?

Впрочем, разные толкования понятны, ведь у исследователей было не так уж и много исходного материала.

Однако, расходясь в частностях, в главном они были единодушны.

Выступая на двадцать пятой юбилейной сессии Арктического института, А. П. Окладников основное внимание также уделил доказательствам того, что экспедиция, потерпевшая крушение, двигалась с запада. Но если Долгих считал, что снаряжена она была где-то на европейском севере России, то, по мысли Окладникова, мореходы отправились на восток вкруг Таймыра из Мангазеи.

«В пользу такого вывода, — доказывал он, — свидетельствует и вся историческая обстановка того времени. Если восток был совсем лишен русского населения или только начинал осваиваться русскими, то к западу от Енисея уже давно существовал крупный экономический центр, на который опиралась хозяйственная, политическая и культурная экспансия русских на севере, — Мангазея. Вплоть до основания Якутска именно Мангазея оставалась тем плацдармом, откуда производились открытия и захват новых земель в северо-восточной Сибири и куда стекались пушные богатства с большей части Енисея и дальней Лены. Таким образом, наиболее вероятно, что наши путешественники также шли с запада— из Мангазеи, направляясь в неведомые пространства северо-восточных областей Сибири».

Окладников постарался уточнить время трагической экспедиции. В 1619 году царским указом все плавания Северным морским путем были запрещены. Незадолго до этого служилыми казаками были приведены к ясаку самоеды и тунгусы Хатанги, живущие как раз на востоке Таймыра. Известно, что в устье реки Пясины в 1610 году побывал двинский кормщик Курочкин. Видимо, на это же время приходилась и экспедиция, закончившаяся у острова Фаддея: не раньше 1610-го и не позже 1619 года.

В последние годы появились новые версии ученых и о времени проведения этого отважного похода, и о месте, откуда отправились смелые мореходы. Гипотезы эти имеют и сильные, и слабые стороны, но в главном они сходятся — еще в семнадцатом веке русские люди обогнули самую северную точку евроазиатского материка.

Нисколько не умаляя подвига Норденшельда, мы все же с огромной гордостью можем говорить о древних русских мореходах, которые первыми шли опасными путями.






ПОЛЯРНАЯ ТРАГЕДИЯ


Амстердамский бургомистр Николас Витсен, человек весьма ученый и эрудированный, имел широкие связи среди русских вельмож, приближенных к царскому двору. Но это были не обычные светские связи. Витсен пользовался любой предоставившейся возможностью, чтобы узнать что-то новое, интересное об обширных северных окраинах России, о ее сибирских владениях.

Если других иностранцев эти вопросы волновали с чисто меркантильной стороны, то у Витсена этот интерес был научным. Именно ему мы обязаны тем, что знаем о многих русских отважных первопроходцах. Он издал в Амстердаме солидный труд «Север и Восточная Тартария»[1 - Как жаль все же, что этот труд — поистине свод географических знаний о России до XVII века — все еще не издан на русском языке и существует лишь в рукописном переводе, который хранится в архиве Ленинградского отделения академического Института этнографии.]. В нем немало нелепиц и неточностей, но это с современной точки зрения. По тем временам, когда о полярных областях земли было крайне мало что известно, труд этот представлял собой образец добросовестности и кропотливой тщательности.

Следует отметить, что свою книгу Николас Витсен посвятил Петру Первому, показав тем самым уважение к преобразователю России.

Витсену мы обязаны и тем, что имеем сведения о подвиге русского кормщика Радиона Иванова и его товарищей. Витсен встретился с Ивановым, будучи в Москве, и, видимо, провел не один вечер, слушая увлекательные рассказы этого бывалого морехода, много повидавшего и испытавшего на своем веку.

Мезенский кормщик Радион Иванов занимался промыслом морского зверя в Баренцевом и Карском морях. Дело это было ему «за обычай», им занимались многие поколения русских поморов. Корабли промышленников той поры были крепки, но все же не настолько надежны, чтобы вытерпеть любой арктический шторм. В штормовом сентябре 1690 года (а сентябрь в Карском море месяц злой) промысловый коч, у руля которого стоял Иванов, потерпел крушение. Это случилось недалеко от западного побережья полуострова Ямал, у отмелей Шараповы Кошки. Случись это чуть мористее, вряд ли кто бы и узнал о разыгравшейся трагедии. А так все пятнадцать моряков спаслись. Два других коча, вместе с которыми вел промысел Иванов, видимо, были разметаны штормом.

Надо знать, что представляют из себя Шараповы Кошки, чтобы понять всю меру мужества Иванова и его товарищей по несчастью, решившихся здесь зимовать. Песчаные отмели без признака растительности, продуваемые всеми ветрами, в штормы заливаемые почти полностью водой. Но у поморов иного выхода не было… «Матерый берег», отделенный от островов не особо широким проливом и безымянной речкой, тоже представлял из себя совершенно ровную местность без единого кустика.

Зимовье промышленники лепили из глины, примешивая в нее моржовую и тюленью кровь, шерсть. Когда эта масса просохла и затвердела, ее обложили, досками — остатками коча. Умелые поморы буквально из ничего сумели соорудить себе вполне надежное жилище, защищавшее их как от жестоких здешних ветров, так и от многочисленных в ту пору белых медведей, полярных волков и иных хищных обитателей арктических берегов. Больше того, умельцы сложили печь из той же болотистой глины, которую добывали со дна проливов, отделяющих один остров от другого. Печь вполне исправно топилась. На топливо собирали плавник. Большие лесины приходилось нести к зимовке за многие километры. Но огонь — это жизнь…

Коч не готовился к длительному плаванию, запас провизии был у зимовщиков ограничен. Притом в суете кораблекрушения мало кто думал о провианте. Поэтому первую неделю потерпевшие бедствие вынуждены были питаться только водорослями, которые в здешних местах водились отнюдь не в изобилии. Морскую капусту отмачивали, смешивали ее с мукой, которую каким-то чудом удалось спасти и вынести на берег.

Но поморы всегда знали, на что идут. Среди них, как правило, не было тех, кто падал духом. Через неделю они уже наладили промысел моржей, тюленей и питались их мясом. Случалось морякам подстрелить и «хозяина льдов». Зазря в него не стреляли, к тому же, по поморским поверьям, мясо белого медведя считалось «нечистым», к нему прибегали лишь в крайних случаях. Крайние случаи эти, впрочем, были нередки. Тогда в похлебку шло не только медвежье мясо, но и кожа шуб и сапог, которую размачивали и варили в солоноватой воде. С водой стало легче только после того, как выпал снег. Осенью же и весной зимовщики вынуждены были копать в вечной мерзлоте неглубокие ямы, в которые и собиралась солоноватая вода.

Главную опасность представляла для поморов цинга — смертный бич многих поколений полярных путешественников.

К весне в глиняном домике осталось всего четверо истощенных поморов. Их старший товарищ Радион Иванов постоянно поддерживал веру оставшихся в неминуемое спасение.

Этот простой, но грамотный помор даже в час такого испытания делал все, чтобы в себе и в своих товарищах поддерживать страсть к жизни. Кормщик заставлял их регулярно двигаться, работать. Сам он занимался описанием островов, на которые его занесла несчастливая звезда.

Он отметил все немногочисленные сопки, высотки, которые не заливало водой и на одной из которых ютилась хижина спасшихся. Кормщик обошел все Кошки за четыре дня. На коче их можно было обогнуть за сутки. Отмели как бы притягивали к себе льды. Вокруг них постоянно синели льдины, хотя море вокруг было чистым и свободным. В прибрежной полосе в изобилии водились моржи и тюлени.

Заключил свое описание кормщик замечанием о том, что хотя между материком и Кошками корабли могут пройти, но места эти для плавания весьма неудобны, чем и вызвана нелюбовь промысловых людей к этим в общем-то богатым берегам.

Оставшимся в живых зимовщикам повезло. В августе следующего года на горизонте появилось судно промышленников, которые увидели на сопке странное жилище и сумели подойти к берегу.

С борта судна Радион и его три товарища молча поклонились могилам, оставшимся на берегу.






В КИТАЙ ЧЕРЕЗ «МОРЕ СТУДЕНОЕ»


В прежние времена, веков пять назад, можно было совершить опасное путешествие, по потомки так и не узнавали об этом. Можно было совершить путешествие полегче, но о нем сразу становилось известно, его описание входило во все географические хрестоматии. Был ли грамотен капитан или кто-то из членов его экспедиции, могли ли они составить письменный рапорт, донесение или описание маршрута — в этом порою был секрет успеха.

Русские поморы издревле бороздили воды морей студеных, но мы знаем лишь редкие имена этих отважных мореходов. Были они сметливы, храбры и расторопны, «за обычай» им был морской путь, да вот в грамоте они были не сильны.

Европейские капитаны, не в пример им, образованные, торопились сообщить о своих успехах и лишениях. Поэтому человеку, взявшемуся за изучение этого вопроса, может показаться, что иноземных кораблей у арктических российских берегов побывало гораздо больше, чем отечественных, что далеко не соответствует истине.

Однако не надо забывать о роли тех пытливых, настойчивых и целеустремленных моряков из Голландии, Англии, Норвегии, Германии, Франции, которые брали на себя смелость отправиться в опасное путешествие, порой рискуя жизнью.

Голландец Ян Гюйген ван Линсхотен был из породы таких отважных людей. Правительство назначило его комиссаром первой экспедиции, целью которой явились поиски морского пути вдоль северных берегов России и Сибири в Китай и Индию. Трудно предполагать, что комиссар был выдающимся мореплавателем, и если его имя до сих пор упоминают историки, географы и этнографы, то только потому, что в 1601 году Ян Гюйген издал в Амстердаме описание этого путешествия, одно название которого занимает полстраницы.

Прежде всего нужно уяснить, что за корысть гнала голландцев так далеко на север. Пушной и морской промысел у северных берегов был для них занятием явно побочным. Они мечтали пробиться через северные моря в Китай и Индию, чтобы выгодно торговать с этими странами. Южные же пути были заблокированы испанцами и португальцами.

Голландцами была снаряжена приличная поисковая эскадра. Адмирал Корнелий Май находился па «Лебеде». Другой капитан, Брандт Тетгалес, командовал судном «Меркурий». Северным отрядом, в который входили еще один «Меркурий» и промысловая шлюпка, командовал амстердамский гражданин Виллем Баренц. Он должен был двигаться к обскому устью вокруг Новой Земли. Раньше никто из европейцев эту землю с севера не огибал.

Экспедиция взяла старт из нидерландского порта Тексель и довольно скоро очутилась в российских территориальных водах. Надо сказать, что иностранцы довольно бесцеремонно вели себя во владениях русского царя. Отношения их с представителями власти джентльменскими не назовешь. Образованный ван Линсхотен, нисколько не смущаясь, заносил в свой путевой дневник:

«Старший из (русских) сборщиков пошлины не соглашался, чтобы мы занимались рыбной ловлей без его позволения, но мы на это не обратили внимания, и нашу ловлю заметили русские, которые ловили у берегов, они отняли у нас лодку с лучшей рыбой, за что мы их исколотили, взяли их одежду и отобрали свою лодку».

Понятно, что нахальных гостей поморы не очень жаловали. Экипаж встреченного уже в море промыслового карбаса рассказывал голландцам, что дальше на восток «так много китов и морских коней, что кораблям трудно пройти, что там скалы и банки». Нетрудно догадаться, чем руководствовались поморы, нагоняя эдакие страхи: они просто пугали нежелательных гостей.

Но плавание, несмотря на то что льдов в море было много, продолжалось довольно успешно. После затянувшихся маневров в проливе Карские Ворота, вызванных усилением льдов, оба корабля прошли в Карское море. Ван Линсхотен посчитал, что основные затруднения позади, и поторопился занести в свой рукописный журнал, «добрую надежду, что мы нашли дорогу и свободный проход на Китай».

Моряки были в этом так уверены, что реку Кару посчитали за Обь, хотя прошли от Вайгач. а всего 37–38 миль, и, таким образом, не доплыли даже до берегов Ямальского полуострова.

«Этот берег низкий, плоский и ровный, без всяких гор. У воды берег песчаный, возвышенный и такой ровный, как выстриженный, а воды, как у берегов Голландии». Автор считал, что он движется вдоль берегов Оби, но ошибался. Его запись — одно из первых описаний Байдарацкого побережья Карского моря. Однако у ван Линсхотена, одержимого другой идеей, были на этот счет совершенно иные соображения:

«Без сомнения, — писал он, — сюда и лежал открытый путь в Китай, потому общим советом и к большой радости решили вернуться домой и повернули курс на родину».

К описанию ван Линсхотена приложена карта плавания. Смотреть на нее интересно: насколько еще несовершенны были тогда представления мореплавателей Европы о Сибирском Севере. Полуострова Ямала на этой карте нет. Есть некая Обдора, которую весьма условно можно назвать полуостровом. С запада она ограничивается безымянным заливом, с востока — крупной рекой Могомзеей. Обь тоже на этой карте не обозначена. В западный мыс Обдоры упирается Новая Земля, за Могомзеей идет обозначение «Тартарский мир». Чуть ниже Обдоры — слово «Сибир». Это слово можно принять за обозначение уже упоминавшейся безымянной губы.

Наиболее достоверно на эту карту нанесены западные очертания Новой Земли, что следует отнести к заслугам Виллема Баренца, который исследовал это побережье.

Северный и южный отряды экспедиционной эскадры голландцев встретились у западного выхода Карских Ворот, чтобы сообща благополучно вернуться домой.

Описание ван Линсхотена вполне заслуженно вошло в географические хрестоматии. Это был эрудированный и наблюдательный человек, он не пропускал ни одной достопримечательности, увиденной во время плавания, описывал берега и течения, растительный и животный мир, причем без излишней экзальтации, присущей другим европейским писателям той эпохи. Ван Линсхотен не делает акцента на безжизненности Заполярья, наоборот, он постоянно подчеркивает красоту этого края, его внимание привлекают зеленеющие тундры, богатый пернатый мир, он везде отмечает присутствие человека, занимающегося здесь промыслом.

Эта наблюдательность комиссара голландской экспедиции сослужила хорошую службу для этнографов.

Где мог, он описывал встреченных туземцев. Одна из таких встреч произошла па одном из островов Новой Земли. Шлюпка с голландцами двигалась к берегу, когда на нем появились оленьи упряжки с тремя седоками. Поняв, что моряки намереваются высадиться на берег, оленеводы повернули вспять. Один из моряков Рум Михиель и еще один матрос вызвались быть парламентариями. Без оружия двинулись к берегу. Туземцы насторожились, держали наготове луки и стрелы и даже воинственно вращали глазами. Матросы протянули им хлеб и знаменитый голландский сыр. Кушанье седокам оленьих упряжек понравилось. Вскоре на берегу было уже полтора десятка туземцев. Пятеро из них, видимо самые храбрые, подошли к пришельцам и, выказывая любезность, старались отвечать на вопросы.

«Что касается их личности и одеяния, — заносил в дневник ван Линсхотен, — то это бедный и некрасивый народ, маленького и среднего роста, с плоским и некрасивым лицом, маленькими глазами, совсем без бороды, которую, как нам потом сказали, они вырывают ради красоты, волосы очень черные, гладкие и скверные, висят до ушей, по черному их цвету они напоминали мулатов в Испании. Платье их из меха, непокрытого снаружи, волосом вовнутрь, на руках перчатки, приделанные к рукаву, чтобы можно было всегда снимать и одевать так же, как и шапки на голове, приделанные к одежде. Они напоминают некоторых поселян в Голландии, на одних были пестрые чепчики на головах, как в Эмдеме носят женщины. В общем, они все казались обезьянами и уродами, все имели стрелы и лук не хуже, как у персов, очень проворные, легкие в беге, их смелости и быстроте можно было бы позавидовать, и в беге никто из нас не мог с ними сравняться; рыбной ловлей совсем не занимаются, а промышляют охотой».

Это место из описания ван Линсхотена позднее очень внимательно штудировали этнографы, которые занимаются историей северных народов — ненцев, саами, угров. Многие из этих ученых считают, что голландцам посчастливилось увидеть самых древних обитателей тундры, которые позднее были ассимилированы пришедшими с юга племенами самодийцев.

Успех Нидерландской экспедиции 1594 года заставил голландское правительство организовать на следующий год морской поход. Генералитет во главе с принцем Морицем, проанализировав представленные моряками адмирала Мая донесения, пришел к выводу, что «путешествие в Китай вполне выполнимо». Для плавания в северных морях в Амстердаме, Энкхуйзене, Роттердаме и Зеландии снарядили эскадру из семи кораблей.

У верховного комиссара Ян Гюйгена ван Линсхотена появился коллега — Франсуа де ля Даль. Инструкция, полученная обер-комиссарами от генералитета, была выдержана в сдержанных тонах:

«Комиссары должны будут выразить королю или правительству тех стран, куда они придут, полную готовность идти навстречу и попробовать завязать правильные торговые сношения, найти людей, имеющих капитал, и купцов, имеющих товары, узнать, какие товары нужны для вывоза и ввоза, одним словом, приложить все старания для ведения правильной постоянной торговли, по окончании же путешествия дать точные подробные обо всем сведения Генеральным Штатам».

Из инструкции становится ясно, что над экспедицией светила звезда Меркурия — бога торговли. Оборотистых мореходов вела вперед не жажда новых открытий, а жажда новых рынков сбыта и приобретения выгодных торговых партнеров.

Экспедиция выбрала для отхода воскресный день, и набережная портового Текселя была заполнена народом, пришедшим полюбоваться на отважных бородачей, во второй раз бросивших вызов суровым льдам Северного океана.

Плавание проходило вполне благополучно, и через полтора месяца голландские моряки увидели скалистые берега Новой Земли.

Пролив Югорский Шар был забит Льдами и преграждал путь экспедиции в Карское море. Офицеры, посоветовавшись на флагманском корабле, решили выслать вперед разведчиков. Четыре десятка вооруженных моряков на шлюпках отправились к Вайгачу. Они углубились на восемь миль от берега, однако так и не увидели ни одного жилища. Но следы пребывания здесь людей все же были обнаружены. Приваленные камнями лежали кожаные мешки, наполненные топленым рыбьим жиром. Здесь же стояло несколько нарт с упакованными тюками мехов. По следам моряки определили, что скорее всего туземцы, завидев корабль и услышав гром судовой пушки, разбежались кто куда, не успев захватить с собой даже самое ценное. Голландцы, памятуя инструкции генералитета, не решились на грабеж.

Разведчики на шлюпке не привезли отрадных вестей: пролив по-прежнему был набит льдами.

Когда льды освободили проход, голландцы снова отправились к острову. Здесь они встретили русских промышленников. Надо Сказать, что поморы, памятуя прошлое, чаще всего, завидев чужие корабли, не стремились к встрече с иноземцами, а старались побыстрее уйти в безопасное место. Но на сей раз поморский карбас не успел вовремя отдать концы, и русским промысловикам пришлось вступить в разговор. Это были пинежане, которые регулярно наведывались к богатым берегам Новой Земли. Голландцам они поведали об условиях плавания в здешних местах, за что в награду получили редкостный дар — компас.

Иностранцы просили русских предупредить туземцев, чтобы те не боялись. Видимо, поморы выполнили просьбу, и когда очередная шлюпка отправилась к южному побережью Вайгача, на берегу ее уже поджидала большая группа, человек — в 25, аборигенов. Без заметного страха самоеды вступили в беседу. После поездки ван Линсхотен записывал:

«Видели людей, с которыми вступили в разговор, доходили почти до их хижин, построенных по образцу финских и лапландских; наши были очень удивлены, что они были вооружены стрелами и луками, двое вышли вперед для разговора, тогда и другие подошли, между которыми был один старший, которому все подчинялись, он отличался лучшей одеждой, имел серебряные подвески в ушах, а на луке болталась всякая мишура; наши дали им хлеб, сыр и вино, за что они в благодарность подарили стрелы, волчьи клыки и прочую мелочь».

На следующий день оба комиссара отправились в самоедское становище.

«Предметом торговли этих людей служили только клыки морских коней; спрашивали они у нас муки, мяса, сала и шерстяных материй, — описывает ван Линсхотен и тут же как настоящий торговый реалист добавляет: — но нам не было никакой выгоды менять эти предметы на их не нужные нам изделия».

Современному читателю сведения, сообщенные комиссаром Нидерландской экспедиции, вряд ли многое скажут. По тот, кто специально занимается историей ненецкого народа, высоко оценит эту простую на первый взгляд запись. Дело в том, что аборигенов Севера даже весьма авторитетные ученые в том же шестнадцатом веке описывали как настоящих чудовищ: без голов, «по пуп мохнатых», с одним глазом[2 - Итальянец Гваньини, например, записывал, что «лукоморцы», подобно «пьявкам и лягушкам, ежегодно умирают». Другой итальянец — Рейтенфельс — век спустя повторил эту нелепицу слово в слово. С усмешкой, но сообщает об этих чудесах Рафаэль Берберини. Немец Бернгард Таннер повествует слышанную им в Московии легенду о том, что обитатели Севера, «прислонясь спиной к дереву, от холода погружаются в такую спячку, что делаются точно мертвые, с приходом же лета или даже начала весны они воскресают точно из мертвых и возвращаются к своим занятиям». Папский легат Плано Карпини, рассказывая о стране «самогедов», говорит, что по соседству с ними жили «чудовища и люди с ногами быков». Справедливости ради нужно сказать, что эти «звероподобные» легенды кочевали по ученым трудам и после выхода книги ван Линсхотена: уж больно заманчивы они были, да и читатель той поры так хотел верить в эти далекие чудеса.]. Бесхитростная и правдивая запись ван Линсхотена — одно из первых документальных свидетельств об обитателях северных тундр. Нидерландский комиссар, не ведая того и особо не заботясь, возвращал северным туземцам их человеческий облик в глазах европейцев.

От ненцев голландские моряки услышали о далекой реке Молкамзей и о полуострове Ямал.

«Сказали еще, что земля, простирающаяся у реки Оби, имеет мыс по прозванию Ноэс, против которого находится на севере конец Новой Земли, и, обогнув который, попадают в большое открытое море, идущее вдоль Тартарии и вплоть до теплого моря».

Конечно, это весьма далеко от нынешних наших географических представлений, но все же имеет некоторое рациональное зерно. Ямал, таким образом, фигурирует под именем «Ноэс».

Всю первую половину сентября голландская эскадра толклась у новоземельских проливов. Матросы уже начинали роптать, им не хотелось зимовать у этих суровых берегов. Восьмого сентября на адмиральском судне состоялось еще одно совещание. Сам адмирал Корнелий Най, осторожность которого не без основания считали трусоватостью, заявил: «Время, чтобы идти дальше, уже прошло, уже достаточно приложено стараний». Другие предлагали двигаться дальше при первой возможности или, на крайний случай, оставить здесь на зимовку хотя бы одно судно. Но адмирал взял верх.

Однако уже в следующие дни улучшившаяся погода предоставила эскадре новый шанс: не встречая льдов, некоторые корабли вошли в пролив и увидели восточные берега Вайгача. Здесь их настиг шторм, о котором говорит, что по соседству с ними жили «чудовища и люди с ногами быков». Справедливости ради нужно сказать, что эти «звероподобные» легенды кочевали по ученым трудам и после выхода книги ван Линсхотена: уж больно заманчивы они были, да и читатель той поры так хотел верить в эти далекие чудеса. у ван Линсхотена записано: «Казалось, будто море соединилось с небом, так что не могли совсем справиться и предоставились на божью волю, дожидаясь лучшей погоды».

Южный ветер забил Карское море льдами, и корабли едва успели проскочить пролив.

В эти дни произошло два события, послужившие основанием для новых записей комиссара. Двух матросов, ушедших на берег на поиски горного хрусталя, растерзал белый медведь. Второе событие — моряки на восточной стороне Вайгача нашли мертвого кита, челюсть которого достигала 16 футов в длину. Челюсти были доставлены на родину. Одна полярная достопримечательность долгое время украшала городскую ратушу Гаарлема, другая помещалась в музее Энкхуйзена.

15 сентября экспедиция повернула на запад, назад, домой.

Экспедиция не выполнила своей главной задачи: северный путь в Индию и Китай не был найден.

Помыслы нидерландского правительства теперь повернулись на юг. Вскоре старания голландских капитанов увенчались успехом: они прошли к, Индии, обогнув мыс Доброй Надежды.

И только капитан Виллем Баренц, один из самых целеустремленных и энергичных участников полярной экспедиции, не успокаивался и еще два года искал проход в Индию с севера, пока не нашел смерть на берегу Новой Земли, на берегу моря, которое носит ныне его имя. О лучшем памятнике для себя он не мог и мечтать.






ЧЕСТНАЯ ЛОЖЬ ДЕ ЛА МАРТИНЬЕРА


Книги имеют свою судьбу. Этот афоризм древних греков как нельзя более подходит к труду французского медика Пьера де ла Мартиньера «Путешествие в Северные страны», впервые изданному в 1671 году. Сразу после выхода книга стала настоящим, как принято сейчас говорить на Западе, бестселлером. Ее тут же перевели с французского на немецкий и английский. В различных европейских издательствах вышло около полутора десятков изданий ла Мартиньерова «Путешествия». Издатели спешили извлечь выгоду: автор описывал те места, где очень редко приходилось бывать просвещенному европейцу. Захватывающая интрига путешествия, которое совершил ла Мартиньер, притягивала не только простых читателей. Знаменитые земле описатели Бюффон и Витсен обширно цитировали труд француза, нисколько не сомневаясь в его достоверности.

Но умер автор, и популярность книги катастрофически пошла на убыль. Многие книги тонут в тине времени, появляются новые данные, новые отважные путешественники забираются в недоступные уголки земли, а потом описывают свои приключения. Однако с книгой ла Мартиньера произошло иное. Ей угрожала более серьезная опасность. Появились скептики, которые откровенно выражали сомнения в достоверности всего, о чем писал путешествующий французский врач

Русские ученые, взявшие на себя труд основательно, проанализировать все, что писал ла Мартиньер в своем «Путешествии», пришли к выводам, прямо противоположным тем, что утверждала научная молва на протяжении трех с лишним веков.

Советский этнограф Владимир Васильев опубликовал работу о человеке, которого, — как он пишет, — «напрасно посчитали лжецом».

Где же путешествовал ла Мартиньер, и что казалось неправдоподобным в его рассказах многим поколениям читателей?

Фридерик Третий, король Датский, учредил в 1647 году компанию для торговли пушными товарами. Спустя шесть лет была снаряжена первая экспедиция к северным берегам Европы. Надо полагать, что в те времена квалифицированных лекарей было мало, поэтому датский капитан и решил принять услуги французского доктора, которого отрекомендовали ему как де ла Мартиньера из Руана, весьма сведущего не только в хирургии, но и в астрологии и кабалистике.

Лекарь не только исправно выписывал пилюли и давал слабительное, но и вел постоянные записи, на основе которых и написал ставшее столь скандально знаменитым «Путешествие в Северные страны». Датские корабли, обогнув Скандинавию, вошли в русские владения. С кораблей на берег для торговли была отправлена партия на лодках, в которую предусмотрительно включили и врача. С помощью оленных проводников-ненцев датские купцы достигли Печоры, по дороге выменивая меха на табак и водку. Они объехали всю Большеземельскую тундру и, миновав Рифейские горы, попали даже в «Самоессию» и лишь оттуда решили возвращаться назад, к своим кораблям.

Обуянные жаждой легкой и быстрой наживы, датчане достигли островов Новой Земли, пытались пробиться в Карское море, но пролив был забит льдами. Корабли поспешили к родным местам и вскоре уже были в Копенгагене.

Безусловно, в описании своего путешествия де ла Мартиньер немало преувеличил, или, точнее выразиться, приукрасил, но действительно, есть ли полное основание для того, чтобы называть все написанное им «плодом воображения»?

Исследователи, которые занялись поиском в труде французского доктора настоящих реальностей, оказались ближе к истине. Выяснилось, что ла Мартиньеру посчастливилось видеть и описать (пожалуй, последнему) то население европейского Севера и северной Сибири, которое чуть позже было полностью ассимилировано племенами ненцев.

Загадочные «борандайцы» и «новоземельцы», описание которых также приписывали «богатому воображению» автора «Путешествия», были вовсе не ненцами. Современные этнографы, собравшие уже достаточно богатый материал по аборигенному населению северных тундр, приходят к мнению, что борандайцы — предшественники ненцев по освоению высоких широт нашей земли. Свидетельства ла Мартиньера в этой связи представляют значительный интерес. По его описанию, борандайцы были невысокого роста, смуглого оттенка кожи. «Мужчина был не старше 24 лет, — описывает путешественник одного из четырех захваченных в плен туземцев. — Лицо у него, как и у всех прочих, было очень широкое, смугло-коричневое, нос курносый и широкий, узенькие глаза приподняты к вискам, бороды и волос (на голове) не было».

Туземцы вели промысел морского зверя, добывали рыбу, на оленей только охотились. Вовсе непохожим на традиционный чум было и их жилище. Вот что сообщает об их хижинах автор «Путешествия».

«Сделаны очень тщательно из рыбьих костей, покрыты также рыбьими костями, проконопачены мохом сверху и обложены вокруг дерном…»

Описывает ла Мартиньер и лодку борандайцев, сделанную также из рыбьих костей и кож. Кожа была сшита таким образом, что получался как бы мешок. «Внутри такого челнока они были укрыты по пояс, так что внутрь лодки не могла попасть ни единая капля воды, и они могут таким образом выдерживать вполне безопасно всякую погоду».

Исследователи вспомнили, что о подобных лодках писал за столетие до ла Мартиньера английский шкипер Стифен Бэрроу, а жилища с каркасом из рыбьих костей описывал такой северный авторитет семнадцатого века, как Адам Олеарий. Так как эти писатели не знали о трудах друг друга, то, выходит, выдумывали одно и то же, в чем стоит усомниться.

Владимир Васильев считает, что ла Мартиньер встречал на морских берегах Баренцева и Карского морей племена тех людей, которых ненцы называли «сихиртя» и которые позднее перешли на ненецкий язык, восприняли обычаи и промыслы своих соседей-оленеводов.

По этой гипотезе аборигенное население северной Сибири, которое заселило северные широты еще в эпоху неолита, то есть около шести тысяч лет назад, было этнически единым.

Хижины борандайцев слишком похожи на жилища ительменов — аборигенов Камчатки, а борандайские челноки как две капли воды напоминают каюки чукчей и эскимосов. У сихиртя находят схожие черты, заставляющие говорить об их родственности саамам, проживающим на северо-западе евразийского континента. Все эти факты свидетельствуют в пользу гипотезы о том, что в далекие времена народы Севера могли представлять из себя единый этнос.






СИБИРСКИЕ СЕКРЕТЫ ПЕТРА I


Иностранные дипломаты Петровской эпохи (как, впрочем, и позже) не совестились заниматься той деятельностью, которая, скорее, входила в компетенцию специальных резидентов, а если выражаться проще — откровенно шпионили. С точки зрения нравственности это, конечно, предосудительно, но если посмотреть на эти поступки сквозь призму времени, то кое в чем мы должны отдать должное дипломатическим агентам за их целеустремленную пронырливость. Благодаря секретным депешам мы имеем такие свидетельства о фактах русской истории, о которых в отечественных архивах следов пока не найдено.

Французский полномочный министр в России маркиз Кампредон был вхож в самые знаменитые петербургские гостиные, имел связи с известными петровскими вельможами, поэтому часто обладал той информацией, которую русский император по разным причинам хотел бы сохранить в тайне от любезных его сердцу иностранцев. Полномочный посланник доносил версальскому двору: «Недавно царь послал туда (в Сибирь. — А. О.) людей, сведущих в мореплавании, географии и астрономии для исследования: судоходно ли с этой стороны Ледовитое море в известное время года и есть ли там порты и нельзя ли устроить. В последнем случае царь велит построить корабли, приспособленные к плаванию по этому морю, по которому, если оно судоходно, можно не более как в два месяца доплыть до берегов Японии, тогда как англичане и голландцы, вынужденные совершать для этого кругосветное плавание, употребляют полтора года. Из порта, устроенного в устье Оби, можно вполне безопасно, легко и недорого перевозить товары в Москву, в Архангельск и Петербург морем или сушею, зимою в санях».

Почему Петр I засекречивал простую исследовательскую экспедицию, которой ставил четкую цель пробиться из Оби по Ледовитому океану на восток?

Россия рвалась на простор, искала удобные торговые пути. Далекие, сказочно богатые Ост-Индия, Япония и Персия привлекали русского императора. Этот путь он и стремился, как доносил своему суверену Кампредон, «отыскать из устьев Оби, очень большой реки, протекающей через Тартарию и принадлежащую царю провинцию Сибирь». Все экспедиции, организованные Петром, кроме чисто географической и часто маскирующей задачи имели секретные инструкции царя: искать быстрый, удобный и выгодный путь к странам Дальнего Востока. Обь, по которой (через Иртыш) можно было подняться к китайским границам и которая выходила на трассу Северного морского пути, не могла не привлечь прозорливого взгляда Петра. Поэтому в ее низовья и была организована экспедиция, о которой торопился уведомить собственного короля весьма информированный Кампредон. Его депеша — единственное пока документально достоверное свидетельство того, что эта экспедиция состоялась. Но существует и масса косвенных признаков: если на картах до 1725 года западный «угол» северной Сибири изображался весьма приблизительно и выглядел почти «белым пятном», то на позднейших атласах уже появились правдоподобные изображения Тазовской губы, впадающих в нее рек Пура и Таза.

Европейские ученые вводят в эти годы в научный оборот новые, доселе им не известные данные и подробности о народах, населяющих север Сибири — ненцах, селькупах, ханты, эвенках. Все это говорит о том, что в их руки попали новые источники, а таким источником могли быть только результаты исследовательской экспедиции.

Имя одного участника Нижнеобской экспедиции, снаряженной в Тобольске по велению Петра I, практически не вызывает сомнений. Это выпускник 1715 года столичной Морской академии геодезист Петр Чичагов. Незадолго до маршрута на нижнюю Обь он под руководством майора Лихарева составлял карту верховьев Иртыша и уже зарекомендовал себя как знающий астроном, геодезист и картограф.

В 1721 году его посылают в Тобольск, и пять лет он занимается описью сибирских провинций — Тобольской и Енисейской, в результате появляются четыре карты. Переданные в Академию, эти карты были присвоены «господами академиками» французского происхождения, и следы их обнаружились спустя почти столетие… в Париже.

Фигура второго ведущего участника экспедиции более спорна. Считается, что это, вероятнее всего, был обрусевший, уже в третьем колене, заводчик, царский крестник Петер Миллер. Он владел железоделательными заводами, был опытным дельцом, но помимо этого, как его характеризовали в Российской академии, был «мужем искуснейшим в исследованиях по географии, истории и древностям российским». Миллер много путешествовал, в том числе и по Азии. Зная обширные связи этого «обер-комиссара» с учеными Германии, Франции, Швеции, нетрудно объяснить, как на карты и в их научные труды попали новые сведения о Западной Сибири. Ученые той эпохи не брезговали заниматься теми же делами, что и их полномочные послы.

Известный советский архивист доктор исторических наук профессор А. И. Андреев, который провел тщательнейший анализ всех прямых и косвенных сведений об этой времен царствования Петра I экспедиции, в своей работе «Экспедиции на Восток до Беринга» делает вывод:

«Судя по тому, что карта Тобольской провинции Чичагова в другом современном источнике названа картой Петера Миллера, я думаю, что оба эти лица ездили по Тобольской провинции одновременно, то есть в 1720–1721 гг., когда при собирании материалов для описания Тобольской провинции они оба были в устьях Оби и совершили плавание вдоль побережья Тазовской губы; оно дало им новые сведения о ней, которые нашли отражение на картах Сибири тех лет».

А. И. Андреев считал, что «экспедиция в устья Оби не дала желательных результатов, пройти вдоль побережья Северного Ледовитого океана удалось, по-видимому, не очень далеко».

Однако секретное предприятие Петра Великого явилось первой государственной попыткой исследования далеких сибирских окраин, и хотя поставленной цели не достигло, но все же солидно обогатило научные представления той эпохи о далеком крае.






«СУРОВЫЙ ДОЛГ ИСПОЛНЯЯ…»


Два бота под андреевским флагом 29 июля 1734 года вошли в Карское море. На их бортах было выведено: «Экспедицион», «Обь». Карское море видело официальные стяги голландцев и англичан, но русский государственный флаг встречало впервые. Поморы, влекомые в далекие северные широты звездой промысловой удачи, флагов на своих кочах и карбасах не держали. У российского же флота до окраинного студеного моря все как-то не доходили руки.

«Экспедицион» и «Обь» принадлежали Северной морской экспедиции (потомки нарекут ее Великой) — огромному государственному предприятию, так много сделавшему для изучения отдаленных рубежей огромной империи. Как ни парадоксально, экспедиция снаряжалась в годы, вошедшие в отечественную летопись как эпоха бироновщины, беспримерного засилья «неметчины», неограниченного господства всесильной Тайной Канцелярии, время жестокой самодурки Анны Иоанновны.

Как же в эту черную эпоху могла осуществиться столь благородная, патриотическая идея, едва ли не единственное светлое пятно в этом беспросветном десятилетии?

В числе организаторов экспедиции, участники которой описали почти полностью сибирское побережье страны и изучили Камчатку, называют канцлера Андрея Остермана, безродного немца и могущественного члена Государственного Кабинета России. Однако подлинными инициаторами изучения русских окраин выступили такие выдающиеся патриоты, как обер-секретарь сената И. К. Кириллов, тобольский губернатор Ф. И. Соймонов, президент Адмиралтейств-Коллегии Н. Ф. Головнин, близкий к ним В. И. Татищев. Это они сломили упорство царских бюрократов (Остерманово — в первую голову) и засевших в русской Академии немцев. Верные духу преобразований эпохи Петра Великого, истинные «птенцы» его гнезда, энтузиасты этого громадного по масштабам и замыслам предприятия привлекли к осуществлению своей идеи молодых исследователей, взращенных в эпоху петровских реформ и свято веривших в его государственные предначертания.

Лейтенанты Степан Муравьев и Михайло Павлов вряд ли достойны войти в эту славную когорту, но история не забыла их имена, как не забывает она имена всех первых.

Экспедиционные суда представляли из себя настоящие кочи. Зная, что небольшие поморские суденышки смело преодолевают ледовитые моря, архангельские корабелы, не мудрствуя лукаво, обратились к опыту умелых предшественников. Каждое судно в длину чуть превышало 16 метров, оба «были обшиты самою крепкою ладейною вицею, а палуба креплена кокорами».

Офицерский корпус экспедиции кроме лейтенантов составляли штурманы Василий Андреев и Таврило Руднев и два рудознатца — геологи Дмитрий Одинцов и Фридрих Вейдель. На каждом судне находился медик (по штатному расписанию — «подлекарь»). Оба экипажа составляли паству одного иеромонаха. В состав экспедиции были включены также переводчики и проводники. Для непредвиденных случаев на нужды экспедиции в Пустозерске местное начальство закупило стадо оленей, а в Обдорск завезли провиант из фондов Адмиралтейств-Коллегии. Предусмотрительность не лишняя, учитывая и строптивый норов Студеного моря, и небольшой опыт полярных мореплаваний. Основы отечественной школы арктического мореходства как раз и приходилось закладывать петровским выученикам.

Легкость прохода в Карское море удивила лейтенантов.

«В море льдов не видели, чему кормщики и бывалые определенные у нас обретающиеся в Югорском Шару и при реке Каре самоеды весьма удивляются», — заносил в рапорт Степан Муравьев, сам запуганный инструкциями и рассказами бывалых людей.

По чистому до самого горизонта морю через два дня суда под андреевскими флагами уже подходили к западному побережью полуострова Ямал. Войдя в залив Мутный, заправились пресной водой, на дрова подобрали плавник. Задержались у Шараповых Кошек: дул встречный. Лавируя и используя попутные ветры, кочи достигли широты 72 градуса 35 минут. Лейтенанты полагали, что находятся близко от цели — Обского устья, но встречные ветры мешали идти вперед. Начали поиск зимовки с удобной гаванью, но подходящего места отыскать не смогли. «Морских зверей: моржей, свиней, белух, зайцев, медведей белых — видели довольно, по берегу снегов, льдов почитай по всему берегу множество… лесов ни единого прутика».

Корабли повернули к печорскому устью, откуда моряки уехали зимовать в Пустозерск.

В Адмиралтейств-Коллегии получили рапорт Муравьева.

«Многие имели нужды, — жаловался лейтенант, — а особливо от незнаемых берегов, которые весьма имели от себя далекую отмель, так что на пяти и шести саженях глубины берегу и с мачты не видать, а кормщики и бывалые люди не много далее Вайгача знают. А от тамошнего воздуха, почитай все, хотя несколько времени, пребывали тяжкими головными, грудными и цинготными болезнями, паче горячками больны».

Да, поморские традиции плаваний в Карском море были забыты почти напрочь, и русским морякам приходилось начинать с нуля.

Муравьев просил удовлетворить некоторые его просьбы. Столичное начальство вошло в лейтенантские нужды: в губернские города Архангельск и Тобольск полетели многочисленные реляции. Губернаторам предписывалось закупать оленей, из Обдорска навстречу экспедиции послать проводников. По новому ордеру полагалось, что по берегу суда будет сопровождать сухопутный конвой на оленях.

В следующий сезон Карское море показало исследователям, что оно не так ласково, как это могло им показаться в первый раз. Готовя рапорт, начальник экспедиции записывал: «И так было в том Шаре ото льдов утеснение, что принуждены стоять на мелях, и день и ночь разными способами от оных отбиваться, и едва могли спастися…»

Бесхитростный стиль этого повествования только подчеркивает серьезность ситуации. Первая попытка пробиться через пролив окончилась неудачно. Во время второй моряки приложили все силы, чтобы пройти Югорский Шар. В тумане, при сильных ветрах, расталкивая льдины шестами, продвигались вперед. 18 августа «Экспедицион» и «Обь» в густом тумане потеряли друг друга из виду. Следуя на север, «Обь» поднялась до широты 73 градуса 11 минут. «Экспедицион» оказался на семь широтных минут ниже, дальше путь на север преградили льды. Муравьев искал Павлова у Мутного залива, но уже не застал его там: Павлов, убегая ото льдов, спешил к спасительному Югорскому Шару. Встретились корабли только в устье Печоры.

Неудача двух сезонов заставила Муравьева думать, что за одну навигацию любое судно не преодолеет расстояние от Печоры до обского устья, поэтому, «сожалея паче о том, дабы наш бедный труд не остался туне», предлагал столичным организаторам экспедиции предварительно послать по суше геодезистов, которые бы отыскивали удобные гавани и устанавливали мореходные вехи. Предложения эти были одобрены Адмиралтейств-Коллегией. Но сам Степан Войнович уже не смог воспользоваться плодами своих инициатив. Оба капитана вошли в морскую историю не столько как отважные мореходы, а, скорее, как отчаянные скандалисты. Муравьев жаловался на подчиненного лейтенанта, что тот не выполняет предписаний.

Павлова же, видимо, распирало тщеславие, что он опередил своего начальника, забравшись на несколько миль севернее.

Поручик Преображенского полка, выполнявший при экспедиции обязанности рудознатца, Одинцов «за своим пьянством» крикнул страшное по тем временам «слово и дело», а потом поочередно то отрекался, то вновь жаждал разоблачений. Жители Пустозерска, немало потерпевшие от начальственных свар заезжих путешественников, жаловались на всех сразу. Адмиралтейств-Коллегии ничего не оставалось делать, как отрешить лейтенантов от командования. Муравьев и Павлов «за многие непорядочные, леностные и глупые поступки» (так мудро квалифицировались зимовочные склоки) были поначалу разжалованы в матросы, а затем, после дополнительного следствия, уволены в запас с восстановлением прежних чинов. Действуй лейтенанты подружнее, они могли бы гораздо раньше достичь того, что им вменяли в обязанность адмиралтейские инструкции.

И все же нам не стоит забывать, что государственные исследования в Карском море связывают с их именами.

Новый начальник экспедиции был более дисциплинирован, властен и знающ. В 1717 году он закончил Навигацкую школу в Москве, а через четыре года столичную Морскую академию. Ко времени экспедиции лейтенант «майорского ранга» Степан Гаврилович Малыгин был уже автором «Сокращенной навигации по карте де Редюксион» — первого отечественного руководства по навигации. Малыгина из Вятской командировки вызвал его сокашник по Морской академии, один из руководителей Северной экспедиции Алексей Чириков.

Степан Гаврилович ревностно взялся за дело. Дитя грубоватого своего века, усердие он понимал по-своему. В Адмиралтейство полетели жалобы от подчиненных подштурманов, которым он «головы ломал до крови», «ставил под томбуй на восемь часов», «скверно всячески» крестил малоизящной словесностью и собственноручно грозил убить до смерти и бросить в воду с камнем, перед этим отодрав «кошками». Жаловались на ретивого начальника подчиненные и за то, что он «казенное вино менял на самоедских песцов» и «делал разные притеснения».

Просвещенный навигатор не без достоинства оправдывался: бил «за противность и упрямство», «кошками» наказывал «не смертно», ставил под буи «не безвинно». И вообще «оные штрафы (!) не чрезвычайно им безвинны и не на всякий час к смерти».

Морской историк профессор Ю. Визе деликатно считал, что «этот грубый и жестокий человек был, однако, хорошим моряком, притом весьма образованным».

Однако навигационное мастерство Малыгин показал не сразу: для начала он посадил на мель у Болванского мыса «Экспедицион», который был раздавлен льдами. Команде пришлось спасаться на шхерботах. Неудача не поубавила энергии Малыгина, он тотчас! же принялся за исправление второго экспедиционного судна.

Моряки понимали, что теряют драгоценные дни, поэтому поторапливать их не приходилось. 17 июня «Обь» вышла в рейс. Однако в печорском устье вновь произошла заминка. Жестокий шторм преградил выход в море, впрочем, и дальнейшая погода не благоприятствовала плаванию. Целых полтора месяца судну пришлось пробиваться до Югорского Шара. Маршрут на карте выглядел рваной линией. Несмотря на разгар лета, судовой такелаж покрывался льдом, мешал управлению парусами. На судне снова открылась течь, за час воды набиралось на девять дюймов. Встреченные промышленники утешительного не сказали: на востоке они тоже видели много льдов. Здесь, у Долгого, «Обь» догнали два палубных бота, которые из Архангельска в срочном порядке (спасибо Муравьеву!) отрядили в помощь экспедиции. Малыгин перешел на бот «Первый», «Вторым» командовал лейтенант Алексей Скуратов. Лейтенант Сухотин повел на архангельскую верфь израненную «Обь».

Стоянка в Югорском Шаре вновь затягивалась. Только через три недели льды позволили продолжать путь на восток. Карский «мешок» был набит туго. Боты сиротливо торчали у острова Мясного, а капитаны терпеливо глядели в море, забитое сплошными полями льда. 5 сентября Малыгин собрал совет, на который пригласил унтер-офицеров и своих лоцманов — архангельских кормщиков. Решено было пробиваться дальше, невзирая на тяжелую обстановку. Через пять дней суда вошли в устье Кары. Здесь стало очевидно, что пробиться дальше боты не смогут. Решили зимовать на Каре. Лето стояло холодное, а осень выдалась вообще жестокой. В начале октября ударили морозы, моряки ютились в каютах, не приспособленных к арктическим условиям. Однако тундра еще не промерзла, чтобы ехать по ней. Только к началу декабря собрали оленей для каравана, на котором решили добираться до ближайшего крупного населенного пункта, им оказался Обдорск. У двух судов остались на зимовку одиннадцать моряков во главе с квартирмейстером Андреем Великопольским.

В начале мая, перевалив Полярный Урал, моряки вернулись к своим судам. Зимовка вредно сказалась на мореходах, у многих появились признаки скорбута, но Малыгин расторопно отдал распоряжение собирать травы, которыми пользовались от цинги тундровики.

Только первого июля корабли смогли выйти в устье Кары. На горизонте не исчезали льды, но решено было «под берегом» пробираться на северо-восток. Через девять дней боты бросили якоря в горле Байдарацкой губы, где исследователи провели промеры.

Снова, медленно определяя астрономические положения — устья Юрибея, Мутной губы, островов Шараповы Кошки, — двигались на север. Прошли рекордную павловскую широту. 24 июля, миновав западный входной мыс (позднее получивший имя Скуратова), оба судна встали в проливе, отделявшем материк от острова Белого (затем пролив нарекут именем руководителя — экспедиции). Ветры задержали суда почти на месяц, и матросы на шлюпках смогли проверить многочисленные мели в проливе. Восемнадцатого августа подул попутный и под парусами боты обогнули восточный мыс Ямальского полуострова. Для описи обского побережья Ямала морякам потребовалось 25 полярных дней. В середине сентября, миновав устье Полуя, экспедиционные боты поспешили к Березову. Малыгин, передав дела Скуратову, уехал в столицу с отчетом.

Больше на Севере Степана Гавриловича не видели. Позднее он не совсем удачно командовал фрегатом на Балтике (его «Амстердам-галлей» потерпел крушение), возглавлял Рижский и Казанский порты. Капитан-командор попал в «Жизнеописание первых российских адмиралов» известного В. Верха, причем оказался там в хорошей компании рядом с основателями русского флота — Петром Михайловым, Соймоновым, Берингом.

Заканчивал экспедицию скромница и умница Алексей Скуратов. Место главного на втором боте занял подштурман Марко Головин. Покинув березовскую пристань 7 июля 1737 года, суда вошли в Обскую губу. «Море Мангазейское» встретило их неприветливо. По черноватой глади гоняло крупные поля льда. Бороться с ними приходилось, как отмечали капитаны, «с великим затруднением и опасностью». Во время одного из многочисленных штормов бот потерял якорь. Карское море в этот раз оказалось забито льдами, которые вскоре сдавили хрупкие суденышки. Боты легли в дрейф. Наступившие сентябрьские морозы остановили суда. на полпути от Кары до Байдараты. Волнение и льды мяли судовую обшивку. Скуратов посчитал, что боты спокойнее перезимуют на берегу, и отдал приказ затащить их.

После того как подмерзла тундра, к Обдорску с Карской зимовки двинулся большой оленный аргиш. Сторожить суда остался бывалый квартирмейстер Великопольский, помогать которому вызвались потерпевшие кораблекрушение поморы[3 - Зимовку на Каре посетили гости: солдат из Пустозерска и понятой с тремя ненцами-проводниками. Пришли они вовсе не для того чтобы разузнать о житье-бытье или тем более помочь. Солдат имел приказ допросить подштурмана Великопольского по делу его бывших командиров Муравьева и Павлова. Для фискальной системы тогдашнего сыска не существовало препятствий даже в Арктике!].

Путь с Кары до Архангельска на следующий год был благополучен. 11 августа потрепанные арктическими штормами и ветрами боты вернулись в родную гавань, откуда они вышли два года назад.

Задача Адмиралтейств-Коллегии была выполнена. Моряки получили отпуск, только Скуратов засел за чертежи. Ему предстояло составить «Меркаторскую карту Северного океана».

«Особенно Малыгин и Скуратов отличались всеми достоинствами, которыми мы удивляемся в первейших и прославляемых мореходах, — хвалил своих предшественников адмирал Литке, — решительностью, осторожностью, неутомимостью. Но препятствия физические были столь велики, а средства, им данные, столь недостаточны, что более должно удивляться тому, что совершено ими, нежели тому, что не сделано».

Закончить этот очерк хочется гимном, который пропел полярным исследователям историк прошлого века А. Соколов. Он писал:

«Страна пустынная и холодная, море, наполненное льдами, — таково место действия! Труды и лишения, беспросветная борьба и почти бесперестанная неудача — такова участь деятелей! Ни больших выгод им не предвиделось, ни большой славы себе они не могли ожидать. И между тем, исполняя суровый долг, они совершили такие чудные подвиги, каких очень немного в истории мореплаваний!»






ЗЕМНЫЕ СТРАСТИ МОРЯ ОВЦЫНА


Тот, кто читал исторический роман Валентина Пикуля «Слово и дело», посвященный эпохе «царицы престрашного зраку» Анны Иоанновны, наверняка запомнил нарисованный с большой симпатией образ одного из героев — русского моряка Дмитрия Леонтьевича Овцына. Биография этого незаурядного человека естественно заинтересовала писателя — она вполне «романна», ибо в ней много событий и неожиданных коллизий, часто трагических. Когда флотский офицер Дмитрий Овцын попал по службе в сибирский Березов, там находилось в ссылке опальное семейство еще недавно всесильного князя Алексея Долгорукого. Среди многочисленных чад и домочадцев — Екатерина Долгорукая, нареченная невеста императора Петра Второго, неожиданно умершего в день помолвки, как ее называли придворные острословы — «порушенная царевна».

Умиравшая от скуки в сибирской глуши несостоявшаяся русская владычица влюбилась в красивого морского офицера, и он не устоял перед ее чарами…

Эта любовь дорого обошлась Дмитрию Овцыну. Его связями с ссыльными Долгорукими заинтересовалась могущественная в то время Тайная Канцелярия. Лейтенант был разжалован в матросы и выслан в Охотск под команду Витуса Беринга. Сохранились свидетельства, что знаменитый командор доброжелательно отнесся к неудачливому любовнику и, зная его навигаторскую опытность, использовал отнюдь не в качестве матроса. После смерти Анны Иоанновны Овцын получил прежний чин, а в 1749 году «пожалован» в капитаны второго ранга. В 1757 году он вышел в отставку.

Но все это позже. Сейчас же на дворе стоит 1734 год, год начала Северной морской экспедиции. Перед Обским отрядом, которым командует Овцын, стоит задача пробиться из Обской губы в Енисейский залив и описать морской берег между устьями этих великих рек. Столетия назад здесь плавали поморы, а затем путь был заброшен и практически забыт.

Руководитель отряда еще молод, но уже достаточно опытен. Выпускник столичной Морской академии знает запах северных ветров — принимал участие в первой экспедиции Витуса Беринга 1725–1730 годов на пакетботе «Святой Петр», которая искала пролив, отделяющий Азию от Америки. О нем говорят — «знающий и бойкий», он прошел хорошую штурманскую школу.

Овцын первым из огромной экспедиции отправляется из Казани к месту своего старта — Тобольску. На Иртышской верфи для отряда строилась небольшая дубель-шлюпка «Тобол». Геодезист Моисей Ушаков, геодезии ученик Михайло Выходцев, рудознатец Захар Медведев в чине беркгауера составляют научные силы отряда. В составе экспедиции подлекарь, священник и проводник.

Погрузив провизию на дощаники, Овцын уже 14 мая отчаливает от тобольской пристани. Провожают экспедицию не без помпезности. На берег пришел тобольский губернатор. Слова напутствия говорят академики Гмелин, Делиль де ла Кройер, Миллер, Алексей Чириков — второе лицо в руководстве экспедицией. Без малого через месяц «Тобол» достигает Обдорска. Караван движется медленно — ведь никаких карт у штурмана нет, а дощаники затрудняют плавание. У урочища Семиозерное решено организовать «магазин для запасного провианта». На постройку идет один из дощаников. Идут вперед, все время высылая шлюпки, чтобы не напороться на мель. О скорости говорит тот факт, что Тазовскую губу миновали лишь 31 июля, потратив на путь, который современное судно проходит за сутки, полтора месяца. Северный мыс, обозначающий устье Тазовской губы, решили назвать Трехбугорным и установили здесь маяк. Как далеко горло Обской губы, моряки не знали: пройдя вперед, они видели только (и на востоке, и на западе) низкие берега, уже занесенные снегом. Наступали холода. Овцын не видел места, пригодного для зимовки: берега были безлесны. Да и скудный запас продовольствия не позволял оставаться у здешних негостеприимных берегов. Чтобы не вмерзнуть во льды и «в погибель не впасть», поторопились вернуться назад. Ялбот, направленный 31 августа на опись северных берегов губы, был раздавлен льдами. Комиссар Тимофей Чичагов, прихваченный Овцыным из Тобольской провинциальной конторы, командовавший поисковой шлюпкой, едва сумел спасти свою команду из казаков.

А «Тобол» в первый день осени входил в Обь.

Зимой Овцын решил не сидеть сложа руки. Два отряда казаков, специально проинструктированных, двинулись по обе стороны губы, чтобы узнать характер местности и установить приметные знаки.

Однако и подготовительная рекогносцировка не особо помогла успеху плавания на следующий год — он оказался исключительно ледовитым. Только в последние дни мая смогли отшвартоваться от обдорского причала, но почти сразу были затерты шугой. Кое-как выбравшись из ледяного. «сала», добрались до Семиозерного «магазина», где забрали прошлогодние припасы.

У Гусиного Носа застряли на три недели: дальше на север не пропускали стоящие стеной льды. На дубель шлюпке господствовала цинга: болели каждые три матроса из четырех. Сам лейтенант не избежал этой жестокой болезни. Похоронили рудознатца Медведева, а за борт «Тобола» сбросили еще три зашитых в холстину трупа.

«Консилиум» командиров благоразумно решил возвращаться назад.

Адмиралтейств-Коллегия, определяя срок выполнения задачи отряда, положила ему две навигации. Отпущенные сроки прошли, а задача была не выполнена. За разрешением на проведение дальнейших поисков Овцын решил ехать до Тобольска, откуда можно было или снестись с императорской столицей, или даже добраться до нее.

Поправившийся на тобольских овощах, Овцын поехал в Адмиралтейство. Столичное начальство вошло в проблемы моряков, согласилось со всеми предложениями лейтенанта. А Овцын считал, что для успеха экспедиции необходимо построить еще одно судно, снарядить береговую поисковую партию, которая бы следовала за судном по суше. Он попросил новый такелаж и паруса. Все это было ему выделено. В Тобольск послано распоряжение о постройке палубного бота. Сибирское начальство должно было позаботиться также о снаряжении оленями и чумами береговой партии из казаков. Были выполнены и другие мелкие, просьбы Овцына: руководитель экспедиции мог ежедневно выдавать для поддержания боевого духа матросов по чарке водки, делать подарки помогавшим ему тундровикам. (Следует заметить, что Овцын с самоедами «поступал ласково» и ничем «не озлоблял», дарил им бисер и медную посуду. Он даже принял двух аборигенов в состав экспедиции, и они поддерживали огонь на маяках в устье Оби).

Овцыну даже позволялось в случае крайней необходимости и «к пользе интереса Ее Императорского Величества» поступать «сверх инструкций». О сроках окончания в Адмиралтействе рассудили так: «Без окончания в совершенство оной экспедиции возвращения не будет». Столичные адмиралы прекрасно понимали, что никто не горит желанием задерживаться в суровых краях слишком долго.

Задержка второго экспедиционного судна не остановила ободренного петербургской поддержкой Овцына, он решил идти снова на одном дубель-шлюпе. 22 июля встретили льды на широте 69 с половиной градусов. Медленно шли за ними. На расстоянии целых три градуса, как докладывал позднее лейтенант, «всегда были в великих льдах, которые назади себя оставливали ровную неотменно ко исполнению порученного, полагая себя от затеснения оными судна».

«Великие льды» вновь закрыли губу на крепкий замок. Береговая партия, дойдя до Тазовской губы, не смогла ее форсировать и толклась на побережье. Подмоги от нее ждать не приходилось. Овцын, не видя выхода, решил снова, уже в третий раз, повернуть назад. Трудно давались эти решения горячему по характеру моряку. Но впереди были льды… Оставаться же на зимовку здесь, в безлюдной тундре, без достаточного количества припасов и топлива, значило просто обессилить отряд.

«В тамошних местах, — читаем мы в командирском рапорте о Тазовской стороне, — не точию (не только, —_А._О._)какие бы леса были, но и камня, и травы не находится».

«Тобол» снова взял курс на юг. В Семиозерном «магазине» и на Гусином Носу оставили провиант. А отряд казачьего атамана Ивана Потапова построил магазин провианта на берегу полуострова Ямал, поставилсудоходные знаки. Все это предназначалось для кораблей Степана Малыгина.

Расквартировав моряков в Обдорске, Овцын к зиме отправился в Березов.

Наступила навигация 1737 года. «Тобол» стоял у обдорского крутояра, хотя льды уже прошли. Ждали одноматовый бот, нареченный «Оби почталионом», который, по сообщениям, наконец-то был готов к плаванию.

В конце июня он появился на полуйском рейде. Вел его старший штурман Иван Кошелев. Овцын решил сменить флагман: видимо, «Тобол» ему уже не внушал доверия, он перешел на «Оби почталион». Кошелев взял под команду «ветерана» экспедиции.

Погода установилась такая, что на успех, кажется, вновь не следовало рассчитывать. Постоянно дули свежие северо-восточные ветры, температура приближалась к нулю, уже в июле берега обоих полуостровов покрылись снегом.

Но тендер и едва поспевавшая за ним дубель-шлюпка целеустремленно продвигались вперед. 3 августа, когда штурманы отметили широту 72 градуса, заметили на берегу свой конвой. Казаки сообщили, что провизионные магазины построены и находятся неподалеку.

7 августа суда вышли на широту 73 градуса 43 минуты. Зачерпнув воду за бортом, попробовали: она была по-морскому «зело» солона и горька. Глубина достигала семи сажен. Пройдя еще вперед, уткнулись в непроходимую стену льдов. Торосы громоздились и на запад, и на север, над ними летали черные чайки, а вдалеке, в разводьях, увидели кита, пускавшего фонтаны. Единственный проход лежал на восток. К берегу отправилась шлюпка со штурманом Федором Мининым, который на гыданском берегу соорудил три приметных маяка и попутно провел опись побережья. Морякам нужно былоопределить и западный берег Обской губы, но льды не дали сделать это. Посовещавшись, капитаны решили держаться восточного курса. 16 августа миновали Матте-Сале, тупой мыс, разделявший Обскую губу и Енисейский залив. На карты нанесли его под именем Северо-Восточного. Восторг был настолько велик, что решили установить здесь специальный знак в честь своего путешествия. Ничего подходящего найти не удалось, поэтому вкопали в вечную мерзлоту столб плавника.

В устье Енисея, куда экспедиционный отряд вошел в первый день осени, их ждал посланный заранее отряд проводников. Ледоход остановил шлюп и бот у Туруханска, где моряки и зазимовали.

Весной на «Тоболе» Овцын двинулся к Енисейску, отправив на «Оби почталионе» Минина к Таймырскому полуострову. В Енисейске отважного лейтенанта, сумевшего выполнить поставленную перед ним задачу, ждали отнюдь не представители Адмиралтейства, а посланцы Тайной Канцелярии. Суд был скор, но достаточно благосклонен: за «дружество», проявленное к опальной княжеской семье, лейтенанта определяли в матросы к Берингу.

Дмитрий Овцын оставил после себя карту[4 - Ее окончательно обработал Кошелев, длинное название объясняет суть: «Краткое описание против зее карт от г. Тобольска реками Иртышем, Обыо, Обским проливом и Северным морем окияном и р. Енисеем с указанием курсов и расстояния, и широты, и длины, какие показуют народы, с описанием природы».]того участка Карского моря, о котором долгое время ничего не было известно, он явился настоящим первооткрывателем этих мест для отечественного мореплавания, его поход соединил две великие сибирские реки. Вековая легенда о невозможности пути морем из Оби в Енисей, была развеяна.






«…СЛЕДУЕТ СЧИТАТЬ ПЕРВЫМ»


Подвиг моряков Северной экспедиции достойно занял место в анналах отечественной географии и русской историй — масштаб их деяний соизмерим лишь с теми просторами, на которых они действовали.

А вот о подвиге путешественников, которые готовили сухопутное обеспечение морской экспедиции, знают гораздо меньше, хотя титул «Великий» вполне распространяется и на их пешеходные маршруты. С единственным прибором — компасом — они проходили болота и горы, тундры и реки, таежные урочища и горные ущелья. У них не было карт, их еще предстояло составить.

Известно, что зимой 1735 года Муравьев послал в Обдорск солдата-переводчика Хабарова. Служилый толмач, преодолев горы Полярного Урала, удачно справился с миссией и вернулся на пустозерскую зимовку с письмом Овцына и его свежими картами.

Трудный переход к обдорскому устью совершил и подштурман Василий Андреев, посланный сушею на разведку пути. В дороге подштурман тяжело заболел, но все же до Оби добрался, причем не оставляя своих «обсерваций».

Одним из этой славной когорты «великих пешеходов» был «геодезии ученик»Василий Михайлов сынСелифонтов, которого известный советский историк М. И. Белов не без оснований предлагает считать «первым ученым-географом, изучавшим прибрежную часть Ямала».

К сожалению, сведений о «геодезии ученике» сохранилось очень немного: современники практически не заметили его дерзостного подвига. Историки же Северной экспедиции упоминают его имя попутно, рассказывая о деяниях моряков.

Селифонтов был направлен из Архангельска в лагерь Муравьева в Пустозерское по приказу командующего Северной эскадрой вице-адмирала Бредаля. Распоряжением нового начальника экспедиции Малыгина Селифонтов направлялся к реке Каре и дальше по побережью полуострова Ямал. В задачу ему вменялась постановка приметных с моря маяков с надежными астрономическими определениями, на которые бы могли ориентироваться экспедиционные штурманы.

Исследователь с честью справился с нелегкой задачей. Вахтенные с ботов «Первый» и «Второй» заносили позднее в журналы, что первый селифонтовский маяк увидели у Шараповых Кошек. Маяки стояли вплоть до пролива, отделявшего Ямал от Белого, и даже на южном берегу этого плоского острова. В начале ноября Селифонтов появился на Каре, где на берегу речки Трехозерной моряки сколотили для зимовки бараки и выкопали в земле склады. Для руководителя экспедиции молодой геодезист привез почти два десятка рисунков, планы, на которых тщательно обозначил береговые заливы полуострова, удобные для стоянок бухточки, устья рек, в которые могли заходить суда. В журнале недоставало одного — Селифонтов ни словом не обмолвился о тех трудностях, с какими ему дались эти наблюдения. Можно только предположить, сколько испытаний выпало на долю весьма молодого человека в безлюдном крае, безлесной тундре.

Сошлемся еще раз на авторитет историка М. И. Белова, который так оценивал селифонтовский журнал наблюдений: это «еще одно яркое свидетельство высокого уровня русской геодезической науки восемнадцатого века. Карта… оказала заметное влияние на последующее картографирование района: ее данные вошли в итоговые генеральные карты Великой Северной морской экспедиции и оттуда — в мировую картографию».

В следующем, 1737 году «геодезии ученик» вновь отправился на полуостров: его путь лежал от зимовки на Каре к Обдорску, затем по восточному берегу Ямала, где он, как и прежде, устанавливал маяки и приметные вешки, к острову Белому. Пройти остров насквозь Селифонтову все же не удалось: на Белом, о котором геодезист писал: «Места самые голые, токмо около озер малая трава», не было корма для оленей. Как ни стремился Василий Михайлович к северу, но вынужден был повернуть свой аргиш назад. 23 июля он увидал с берега два экспедиционных корабля и разжег большой костер. На шлюпке его доставили к лейтенанту Малыгину. Суровый начальник благосклонно хвалил «ученика»: маяки оказали экспедиции неоценимую услугу.

О других путешествиях Селифонтова известно, что он, по собственному признанию, «Новую Землю сквозь прошел». Его картой беззастенчиво пользовались иностранные картографы, не упоминая имени первосоставителя.

Большое значение сухопутным исследователям придавал Дмитрий Овцын. Его экспедицию следовало бы назвать не просто морской, а комплексной, столь велик был в ней объем сухопутных исследований и столь блестящи полученные результаты. Трудно представить, что проход из Оби в Енисей нашли бы без помощи береговых партий.

Идущих по берегу не меньше, чем моряков, постоянно подстерегала смертельная опасность. Об этом напоминает и трагическая участь группы прапорщика Переводчикова, отправленной Овцыным к горлу Обской губы навстречу судам Муравьева. Что произошло в тундре, никому неизвестно, но все служилые русские в Обдорск не вернулись…

Связь между двумя отрядами экспедиции в тогдашних условиях поддерживать было невозможно, но Овцын всячески старался облегчить дорогу кораблям и Муравьева, и Малыгина.

«Выдающимся» назвали поход еще одного овцынского посланца — простого русского человека, казачьего десятника Петра Лаподникова. Казаки достигли севера Ямала, весной 1735 года по льду Обской губы переправились на гыданскую сторону, добрались до северного мыса полуострова Явай, весь свой путь отмечая вешками и маяками. Два посланных вперед казака поставили навигационные знаки на восточном и западном берегах этого вытянутого, как указательный палец, полуострова.

Еще более выдающимися выглядят подвиги «геодезии ученика» Федора Прянишникова и тобольского дворянина Михайлы Выходцева. Оба они были включены в отряд сухопутного обеспечения, занимались исследованиями междуречья Оби и Енисея, идя там, где до тех пор не ступала нога ни одного ученого, да и вообще редко ступала нога человека.

О Прянишникове известно, что с 9 июня 1735 года по 16 февраля следующего года на лодке и в оленьей упряжке он проделал большой и сложный маршрут: Обская губа — река Хадыта — Тазовская губа — река Таз — Мангазея — Туруханск. Он прошел безлюдными краями, зная минимум ненецких слов. На финише своего тяжелейшего пути подвергся нападению проводников, был ограблен, остался без продуктов и зимних вещей, но все же нашел в себе силы дойти до конечного пункта.

Такой финал мог отпугнуть любого, но «геодезии ученик» был настойчив и упрям. И в следующем году по приказу Овцына он вновь отправляется в опасный маршрут. Из Туруханска, пройдя на север по западному берегу Енисея, он исследовал побережье Гыданского полуострова, вернулся назад и у горла Енисейского залива дождался овцынского «Оби почталиона».

Его съемка пережила создателя почти на два века. Когда в начале двадцатых годов в Государственном геодезическом управлении создавалась карта Тазовской губы, из архива Главсевморпути подняли съемочные листы «геодезии ученика» Ф. С. Прянишникова.

Столь же отважен в своих странствиях и обстоятелен в научных исследованиях был геодезист Михайло Выходцев.

21 июля 1737 года восемь березовских казаков на лодках под его руководством выехали из Обдорска. Летом отряд уже достиг Явая, по берегам Гыданской губы прошел в Танаму. По пути Выходцев составил «реестр» Гыданского залива и сделал опись берега.

В следующем году Выходцев получил распоряжение лейтенанта следовать к нему в Туруханск, где зимовали «Оби почталион» и «Тобол». Несколько месяцев потребовалось геодезисту, чтобы по зимней дороге от Обдорска через Таз и Мангазею добраться до Туруханска. На Пуре отряд пережил ту же историю, что и раньше Прянишников, — их покинули проводники. К лейтенанту в Туруханск Выходцев и сопровождавшие его казаки пришли измученные, голодные и, как писал он в рапорте, «уже не надеясь остаться в живых».

У моряков были достойные партнеры!

Подтверждением подвига «великих пешеходов» является и тот факт, что северные края, где они прошли первыми, путешественники после них не посещали почти два столетия!






Восемнадцатилетний первопроходец


Знаменитый географ русский академик Петр Симон Паллас путешествовал по Сибири. В голове маститого ученого зрел замысел капитального «Путешествия по разным провинциям Российского государства». В помощь Палласу Академия придала несколько студентов. Одним из них академик был очень доволен. В донесении секретарю Академии Альбрехту Эйлеру Петр Симон сообщал:

«От посланного в северную Сибирию в Березов студента Зуева часто получал я весьма приятные известия. В письмах своих сообщил мне многие изрядные известия и между протчим достопамятное сочинение о тамошних оленях».

Чуть позже Эйлер узнал от своего путешествующего корреспондента:

«От студента Зуева получил я из Обдорского репорты…»

Студенту в ту пору только-только стукнуло восемнадцать. Впрочем, на недостаток опыта и научного багажа ему не приходилось жаловаться: ведь сына солдата Семеновского полка приняли в Академию в тринадцать лет. Академического гимназиста встречал сам Ломоносов, который с горечью писал о порядках в этом учебном заведении:

«Ходят в бедных рубищах, претерпевая наготу и стужу. Пища их весьма бедная и один иногда хлеб с водою».

Несмотря на это любознательный солдатский сын показал хорошее прилежание к занятиям и успехи. В четырнадцать лет он уже числился сотрудником Палласа в его экспедиции по Сибири. Еще через три года возглавлял самостоятельную экспедицию. Путь его лежал к далекому Обдорску, в тундры Ямала.

Добросовестный патрон нахваливал способного ученика в частых реляциях в Академию:

«Зуев своею ездою от Обдорского городка около шестисот верст на оленях через северную болотистую страну, тундра называемую, даже до Ледовитого моря и до Карского морского залива, доставил первые известия о состоянии и естественных продуктах сей северной страны и северной части Уральского горного хребта».

О путешествиях Зуева известно очень немного, «репорты» его опубликованы так и не были. Поэтому представляют большой интерес заметки русского академика, замечательного ботаника Франца Ивановича Рупрехта, напечатанные в 1856 году. Судя по всему, Рупрехт имел возможность познакомиться с «репортами». Свои заметки он начинает знаменательными словами:

«Зуев был первый, который собрал материалы в странах к востоку от северной части Уральского хребта».

(Следует остановить внимание на том, что слово «первый» непременно фигурирует всегда, когда речь заходит о юном путешественнике. Знаменитый П. П. Семенов-Тян-Шанский в отчете о деятельности Российского географического общества не преминул упомянуть: «Первым путешественником, пересекшим Северный Урал на пути из Обдорска к Карской губе, еще в 1771 году был состоявший при экспедиции Палласа студент Зуев»).

Рупрехт сообщает о маршруте палласовского студента:

«Зуев отправился 1-ого июня 1771 года от Обдорска к Карскому морю. Так как он ехал на оленях, то не мог делать более 20, или, по большей мере, 25 верст в сутки. 4 июля достиг он реки Хайи, 7-ого стал в виду гор, 8-ого переправился через реку Щучью, прибыл 12-го числа к речке Лесной; 15-го июля были им собраны в бухте Лужной, а потом 21-го на берегу Карского моря некоторые морские растения. С 15-го по 21-е число Зуев держался морского берега, а 26-го был при устье Кары. На возвратном пути, предпринятом 28-го июля, Зуев прибыл 30-го числа к речке Солопая, 5-го августа опять дошел до реки Лесной, а 14-го возвратился в Обдорск. Зуев ограничился только исследованием северо-восточных низких предгорий».

Представляет интерес еще одна запись Рупрехта:

«Не излишним считаю упомянуть, что Зуев совершил еще два другие путешествия в этой стране, хотя и неизвестно, были ли им собраны растения. Так, с 13-го по 22-е августа, совершил он поездку на оленях от Обдорска по реке Соби к Уральскому хребту до горы, находящейся при разветвлении этой реки надвое: в это время года гора уже была покрыта снегом. Во второй раз Зуев отправился из Обдорска водою и через три дня, 28 августа, прибыл к Обской губе, по которой однако не мог проехать далее острова Ярого, травы на этом острове были уже побиты морозом».

Лаконичные рупрехтовские записи свидетельствуют о большой настойчивости и целеустремленности молодого русского исследователя, о его стремлении как можно шире изучить край, так редко посещаемый учеными: ведь до него здесь не бывало ни одного ботаника. Василий Зуев собрал коллекцию, которая живо интересовала флористов даже столетие спустя.

О маршруте Зуева позднее говорили, что он один«мог бы составить славу любому путешественнику». Но тот же Семенов-Тян-Шанский не без горечи отмечал:

«Если бы маршрут Зуева был изучен со вниманием и нанесен на карту непосредственно после появления на свет Палласова путешествия… то карты начала нынешнего (девятнадцатого. —_А._О._)века уже не представляли таких резких погрешностей, какие имелись на всех картах этой части Сибири до 1828 года».

В марте 1772 года Василий Зуев выехал из Обдорска по направлению к Мангазее и через Туруханск по Енисею добрался до селения Селякина.

Раньше сотрудники Российской Академии наук так далеко на север не забирались.

Главным итогом поездок на север тогдашней Тобольской губернии стало, пожалуй, составленное Зуевым «Описание живущих Сибирской губернии в Березовском уезде иноверческих народов остяков и самоедцев». Статья была переведена на немецкий язык (большинство тогдашних русских академиков плохо разбирались в русском) и зачитана на академической конференции, где получила лестные оценки и «дальнейшие поощрения». Паллас использовал студенческую статью в своем капитальном «Путешествии», в той части, где вел речь о Сибири.

В оригинальном виде статья Зуева была издана лишь в советское время. И хотя с поры ее написания минуло почти два столетия, живость наблюдений, систематичность описаний, непринужденный слог вкупе с юношеской непосредственностью и искренностью делают работу интересной. Как принято говорить в подобных случаях, она не потеряла своего научного значения.

Зуев первым (и здесь — первый!) из отечественных ученых дал довольно полный этнографический очерк северных народов — ненцев и ханты. Он подробно описал их промыслы и обычаи, коснулся их происхождения, истории и языка, рассказал о шаманах и «присягахсамоедских» и даже посчитал нужным поведать «Об увеселении, сватанье и свадьбах».

Любой этнограф скажет вам, что эти сведения представляют сегодня уникальную ценность.

Можно привести всего два примера, говорящие о необычной зрелости взгляда юного ученого. Зуев уже видел классовое расслоение у аборигенов тундры. Он пишет: «Оленей бывает у скуднейшего до десяти, у богатого стадо до трех тысяч езжалых. Богатые по большей части у их в особливом пребывают в почтении, ибо всегда его множеством народа всячески встречают, будто холопи, за им ходят, а пьяного водят под руки, и носят за ним».

В другом месте автор «Описания» не забыл отметить, что местные русские скупают рыбу у ханты за «несколько чарок вина или за несколько листиков табаку».

Не зря благонамеренный Паллас счел эти сведения «неподходящими» и не включил в текст своего «Путешествия».

Позднее Василий Федорович Зуев занимался исследованием гораздо более южных российских провинций. В 33 года он уже числился в «ординарных» академиках. Однако вызвал неудовольствие некоторых вельможных академических чинов, попал в опалу, позже был восстановлен. Умер он рано, в сорок.

Хочу процитировать историка-географа Н. Г. Фрадкина:

«За свою первую экспедицию Зуев по праву может быть назван самым замечательным юным путешественником в истории путешествий и географических открытий!»






«… ОПИСЬ ДЕЛАЛ ШТУРМАН ИВАНОВ»


Поразительна скромность русских первопроходцев!

«В Обдорск прибыли 18 октября, и на этот размне отвели квартиру с окнами, обтянутыми налимьею шкурою, а под полом вода. В такой-то хатея должен был составлять карты нашей описи. Остальные дни октября месяца погода стояла здесь тихая иясная, с небольшими морозами».

На мысе Дровяном путешественники «простояли три дня, за сильною вьюгою. В первый раз мы испытали такую сильную вьюгу: нельзя было открыть глаза против ветра, и в десяти саженях мы не различали предметов; выходившие из чума возвращались назад уже на голос; в течение ночи чум заносило снегом более чем наполовину, и во внутрь его набивалось премного снега. Во все это время мы сидели в чуме — то дрожа от холода, то плача от дыма, если разводили огонь».

«Начали показываться кустарники ольхового и соснового леса. Эти кустарники весьма затрудняли опись и наконец стали так густы, что мы уже были совершенно остановлены ими: не было возможности не только ехать, но даже и пешком идти, тем более что места вообще болотисты. Продираясь в кустарниках, Рагозин повредил себе глаз».

Эти три довольно обширные цитаты взяты из путевого дневника штурмана двенадцатого класса с простыми русскими именем и фамилией — Иван Иванов. В декабре памятного 1825 года «высочайшей волей» он был назначен начальником Восточного отряда Печорской экспедиции, снаряженной Государственным Адмиралтейским департаментом, и уже следующей весной приступил к описи арктических берегов России. Осенью 1826 года его отряд вступил в пределы тогдашней Тобольской губернии. Иванов располагал одним грамотным специалистом — Николай Маркович Рагозин имел чин штурманского помощника.

Что особенно поражает в штурманских записках, так то, как лишь мимоходом, одной строкой в них отмечаются всяческие препятствия и преграды. Да и цитированные намеки на превратности судьбы путешественника в записках чрезвычайно редки, они теряются вот в таких повседневных фиксациях почти размеренного быта штурмана и его спутников:

«7 июля, окончив наблюдения, отправились далее.

31-го июля, получив новую смену оленей, отправились далее.

9 августа, приехали к мысу Салетта и остановились для наблюдения. Этот низменный, песчаный мыс образует здесь небольшой мелкий залив».

И с тем же эпическим спокойствием, без пояснений, как само собой разумеющееся, штурман 12-го класса вставляет в свои заметки:

— Этот мыс назван мною Сарычевым.

— Большой остров, названный мною Литке.

— Я назвал ее губою Крузенштерна.

— Этот мыс назван мною Головниным.

Иван Никифорович нисколько не сомневается в своем праве давать имена доселе непоименованным местностям, так же как не сомневается, что работу, согласно инструкциям Адмиралтейства, нужно делать добросовестно.

Об этом человеке известно очень немного. Но, прочтя его записки о том, как он вел опись берегов Ямала, выносишь ясно и ярко сложившийся образ обстоятельного русского человека, не привыкшего пугаться никакой работы, не теряющего рассудка в любой сложной ситуации, человека, который и не подозревал, что совершает дело, которое потомки назовут героическим.

И только в самом конце записок у него вырвется:

«3 апреля, я получил предписание возвратиться в Санкт-Петербург. Это меня чрезвычайно обрадовало, сряду три года я провел в этом суровом климате, в снегах и болотах…»

«Это меня очень обрадовало» — как все же скромно и негромко сказано.

Поразительна еще-одна вещь в записках Иванова. Когда прочитано уже больше половины страниц, тебя вдруг ошарашат мимоходом сказанные слова: «Господин Шаренберг удивлялся легкости наших повозок, для поездок в таком суровом климате, и был удивлен еще более, когда узнал, что моя жена сопутствовала мне в продолжение всей экспедиции».

Было чему удивляться чиновнику особых поручений при тобольском гражданском губернаторе надворному советнику Шаренбергу: ведь история российской географии знала лишь имя одной отважной спутницы — Марии Прончищевой, первой полярной исследовательницы.

Календарь отмечал последекабрьскую эпоху: как тут не вспомнить отважных декабристок! Верность русской женщины поистине граничит с подвигом. И если на страницах записок нет, кроме этого, упоминаний о пятом члене экспедиции, то, судя по всему, Авдотья Иванова просто и мужественно переносила все те тяготы, которые выпали ее спутникам.

Опись ямальских берегов Иванов начал в конце апреля 1827 года, вернувшись с обдорской зимовки к реке Каре, где остановил опись в прошлом году. В Гидрографическое депо в Петербурге благополучно были отосланы составленные по материалам предыдущих исследований карты, окончательно проверены хронометры, зато случайно был разбит термометр. А так как он был единственным, на этом пришлось прекратить метеорологические наблюдения. «Минус шесть градусов в полдень при умеренном весте», — не забыл занести в путевой дневник Иван Никифорович.

Путешествие, если верить запискам, кроме неудачного начала, проходило без особых приключений. Правда, при переходе через Полярный Урал штурман не поверил своим проводникам и рискнул двигаться при сильном западном ветре, однако тут же «должен был на опыте убедиться в справедливости предостережений»: ураганный ветер опрокинул несколько повозок и чуть не разворотил лодку, которая перевернулась под вихревым порывом раза четыре.

В Белужьей губе Иванов наблюдал охоту береговых ненцев на белугу, которую ревом и стуком загоняли на мелкое место. В благодарность одному из охотников штурман подарил свою офицерскую шпагу. Кажется, в этих местах она была пригодна только для этого.

На реке Моржовка путешественники и сами «упромыслили моржа — самку со щенком».

Начинались северные сияния, пахло зимой. Иванов хотел дождаться, пока замерзнет пролив, чтобы перебраться на остров Белый. Но оленеводы его отговорили: на острове не рос ягель. Ничего не оставалось делать, как, поставив рядом с малыгинским знаком свой крест, двигаться назад.

Зимовал штурман в уже упомянутой избе с окнами, обтянутыми налимьей кожей, и щелястым полом. Только вмешательство надворного советника Шаренберга, случившегося здесь наездом и весьма удивленного участием в экспедиции женщины, заставило обдорскогозаседателя отвести исследователю более сносное жилье.

В феврале подготовка к новому сезону была закончена. На этот раз выехали пораньше, уже 20 марта находились в пути.

Прежде чем переправиться на южный берег острова Белого, пришлось основательно уговаривать оленеводов. Они ни в какую не хотели ехать на остров. В записках появилась не характерная для Иванова запись: «Я не знал, на что решиться». Проводники не выполнили приказания запасти мох на полуострове, чтобы работать на Белом, пока хватит корма. В конце концов были отобраны лучшие олени на восемь смен, и Рагозин самостоятельно, без проводников, переправился через пролив Малыгина. Он работал на острове, пока выдержали олени. Позднее на остров съездил и сам начальник экспедиции. Опись велась почти три недели. Олени падали от изнурения. Рагозин работал сутки напролет, возвращаясь, когда спускалась короткая майская ночь. Проводники роптали — в тундре без оленей легко погибнуть. Иванов и сам видел, что оленям нужен отдых. 20 мая описи Белого был дан отбой. И сразу грянула трехдневная майская вьюга, в это время вполне привычная в здешних местах.

Опись обского берега полуострова шла своим чередом, только ближе к югу пересеченная местность, берег, покрытый непроходимыми кустарниками, мешали чрезвычайно. Поэтому кое-где опись пришлось вести «скачками». В последний день сентября экспедиция подошла к устыо Полуя.

На этот раз ему отвели светлую (со стеклами) квартиру.

Всю зиму Иван Никифорович занимался составлением карт по полученным данным. Его опись примечательна еще и тем, что завершается она не совсем обычно: этнографическими заметками, которые штурман делал на протяжении всего пути во время общения сосвоими проводниками — ханты и ненцами. Иванов обстоятельно (это качество было присуще ему особо) отметил самые характерные обычаи, промыслы, нравы, религиозные верования тундровиков. Но «Опись» была опубликована лишь спустя два десятилетия после экспедиции, и ивановские этнографические записи уже не могли получить того признания, которое они заслужили.

В апреле руководитель экспедиции получил распоряжение сворачивать работы и возвращаться в столицу.

21 мая Иванов был в Тобольске, а 28 июня — в Санкт-Петербурге. Скорости в то время мерялись не часами, а днями, неделями, месяцами, порой — годами.

Главный подвиг этого скромного человека — карты полуострова Ямал. «Собранные материалы по гидрографии северных берегов России, — свидетельствует компетентный морской историк Василий Пасецкий, — были использованы в первых советских лоциях».

Известно, что Иванов закончил службу в чине полковника Корпуса флотских штурманов. Но, конечно, память он заслужил не чином. Памятником ему стала географическая карта.






КРУГОСВЕТНЫЙ МАРШРУТ С ОСТАНОВКОЙ В ОБДОРСКЕ


Эрдман. Герман. Ертман. Эрман.

Листая книги второй трети прошлого века, я не однажды натыкался на эти фамилии. По одним сведениям загадочный путешественник был немцем, по другим — шведом. Одни его считали берлинским профессором, другие — доктором шведского университета.

Единодушие высказывалось в одном: ученый европеец заехал в заштатный Обдорск, совершая кругосветное путешествие.

Трехтомное сочинение Адольфа Эрмана (таково его настоящее имя) «Путешествие вокруг земли через Северную Азию» на русский так и не перевели, но в Обдорске молодой немецкий географ (в ту пору ему было только 22 года) встретился с двумя просвещенными русскими: членом Тобольской губернской врачебной управы Францем Белявским (позднее издавшим книгу «Поездка к Ледовитому морю») и штурманом Ивановым. Белявский в своем сочинении приводит краткий русско-остяцкий разговорник, составленный «Ертманом», и рассказывает, как ученый проводил исследования вечной мерзлоты на широте Северного Полярного круга (впервые в Обдорске).

Более обстоятельные сведения сообщает о «докторе Германе» штурман Иванов.

Сразу по приезде в Обдорск, уже вечером 26 ноября 1827 года «доктор», одержимый идеей проведения наиболее точных геомагнитных наблюдений вокруг Земли в восточном направлении, приступил к астрономическим наблюдениям, «пассажным инструментом, замечая прохождение звезды через меридиан и первый вертикал».

«Подобный инструмент в суровом климате гораздо удобнее секстанта, — не без некоторой зависти отмечал Иванов, — ибо им можно действовать в перчатках и, пожалуй, в рукавицах, снимая их только для записывания числа градусов и времени по хронометру».

Назавтра немец нанес визит штурману и показал ему результаты наблюдений. Иванов в свою очередь гостеприимно поделился сведениями о широтах, долготах и склонениях компаса в определенных им пунктах.

В тот же день спешащий Эрман провел наблюдения над вечной мерзлотой. Он опускал термометр в вырытую на глубину в 13 футов шахту.

А уже днем исследователь из Европы снарядил небольшой олений обоз к Полярному Уралу, вершины которого хорошо видны из Обдорска. Он задался целью определить высоту этих гор и расстояние до них. Но 2 декабря «доктор» вернулся чрезвычайно огорченный: хозяева оленей, утверждая, что у подножья гор нет корма, остановились за 25 верст от первой вершины. Эрмана доставили к горе с одним барометром. При восходе на вершину ученый неосторожно разбил свой прибор. Расстояние до гор ему также не удалось определить, потому что Эрман даже приблизительно не заметил скорости оленьего шага, да и путь к горам вовсе не выглядел прямой линией. «Доктор» явно был обескуражен неудачей, побыстрее собрал научную амуницию и в тот же день велел двигаться на юг, к Тобольску.

Иванов пишет о нем с некоторой снисходительностью. Чего-чего, а вот русского терпения немецкому исследователю явно недоставало.

На след сочинения Эрмана я напал в издании, весьма далеком от проблем естествознания — в полицейском вестнике. Некто И. Линк перевел из большого Эрманова описания отрывок «Обдорск», который и был опубликован в седьмой книжке семнадцатой части Журнала Министерства внутренних дел за 1835 год. Каким образом рядом с департаментскими распоряжениями, награждениями, ведомственными определениями, объявлениями «Монаршего Благоволения» отличившимся чиновникам оказались записки доктора, понять трудно. Можно только предположить, что немецкий ученый получил в российской полиции документ, который помогал ему во взаимоотношениях с сибирским начальством на местах. Редактор журнала, видимо, посчитал, что для полицейских ведомостей престижно иметь непосредственное отношение к путешествию, имевшему всемирный резонанс.

Налимья кожа в окнах вместо стекол, когда свечи приходилось жечь почти весь день, не особо удивила Эрмана, а вот флаг русского морского флота на кровле домика у реки привел немецкого ученого в изумление — не ожидал он в эдаком захолустье увидеть коллег. О семилетних исследованиях штурмана Иванова он отозвался с большим почтением.

Из биографии Эрмана известно, что он благополучно преодолел всю Сибирь, а к лету 1829 года находился уже на Камчатке. Переплыв Великий океан, он с севера на юг пересек американский материк и вернулся на родину из Бразилии. В заслугу этому ученому ставят то, что он установил протяженность Урала в направлении к Северному Ледовитому океану, определил тогдашний полюс холода близ Верхоянска, осуществил съемку полуострова Камчатка и описал местные вулканы. Хотяисследователь не вышел в ту пору еще из студенческого возраста, его данные отличались основательностью. Надо полагать, обдорская неудача была единственной.

В течение четверти века Эрман издавал интересный журнал «Архив научных известий о России», постоянно высказывая заинтересованность в исследованиях полюбившегося ему края.

Биография Эрмана помещена в справочнике первых трехсот путешественников всех стран и народов — ведь его сухопутная кругосветка была одной из первых.






ЗАОЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУМБОЛЬДТА


Не можете ли вы дать мне точные сведения о том, под какой широтой лежит самое северное и обитаемое зимой селение в Сибири. Было бы очень интересно узнать также часовые колебания магнитной стрелки и силу магнетизма во время северного сияния среди полярной ночи».

Так в январе 1812 года писал высокопоставленному соотечественнику на русской службе Ранненкампфу «Прометей науки» — великий немец Александр Фридрих Гумбольдт. Он намеревался пересечь всю Азию через Екатеринбург, Тобольск, Енисейск и Якутск до вулканов Камчатки.

Европейская война, развязанная Наполеоном, отодвинула осуществление его заманчивой идеи на целых семнадцать лет.

Великого немецкого натурфилософа за разносторонность научных интересов и глубину исследований современники называли Аристотелем XIX века.

И вот в весьма уже преклонном возрасте, когда ему пошел шестидесятый год, маститый ученый предпринял довольно трудное путешествие в далекую Сибирь и на Алтай. Результатом этого смелого экскурса была капитальная многотомная монография «Центральная Азия».

В 1829 году почетный член Петербургской Академии наук Гумбольдт прибыл в губернский Тобольск — самый северный пункт своего путешествия. Видимо, естествоиспытателю очень хотелось попасть на Северный Полярный круг, но осторожные спутники отговорили старого академика от рискованного предприятия. Однако сохранилось свидетельство того, что интересы ученого барона касались областей более северных, чем Тобольск.

В губернском центре Гумбольдт познакомился с инспектором местной врачебной управы доктором Альбертом, который совершал регулярные поездки в Березов и Обдорск. Ему-то и отправил уже из Берлина свое письмо натуралист. Письмо не длинное, хорошо характеризует интересы ученого.

«Если уже и в отсутствии моем должен я обеспокоить господина статского советника Альберта, то откровенно выскажу свои желания. Первое. В июне в ближайших к северу местах, везде или только в болотистых местах, под растаявшим слоем А находится замерзший слой Б, лежащий, вероятно, не на замерзшей земле С? Должно думать, что слой Б с каждым летним месяцем становится постепенно тонее. Вообще весьма бы любопытно было посредством выкапывания колодезей это узнать.

Второе. Измерить на льду ширину Иртыша при Тобольске и Омске, ширину Оби при Березове и Обдорске.

Третье. Перевести на остяцкий язык некоторые фразы, чтобы иметь понятие о грамматическом изменении слов в сем языке. Например, «Я имею большого оленя, а маленькие олени принадлежат моему брату». «Моя жена ест большую рыбу, а маленькие будет есть завтра». «Олени моего брата крупнее, нежели олени моего отца».

С благодарностью вспоминая о приятных днях, проведенных мною с друзьями моими в гостеприимном доме господина статского советника Альберта, остаюсь и прочая — Александр Гумбольдт».

В постскриптуме ученый добавлял:

«Толстоту льда в Березове и Обдорске нельзя ли будет измерить в конце нынешнего лета, то есть — в начале сентября сего 1829 года».

Инспектор врачебной управы доктор Альберт, по воспоминаниям современников, был «опытным и искусным врачом». По всей видимости, он не без гордости исполнил просьбу великого ученого. К сожалению, труд Гумбольдта о Сибири не переведен на русский язык. Книга — большой библиографический раритет, и мне не удалось проверить, писал ли Гумбольдт о вечной мерзлоте Березова и Обдорска, о ширине здешней Оби и «толстоте» ее льда на ширине Полярного круга. Можно только предполагать.

Несколько слов хочется сказать о тобольском корреспонденте Александра Гумбольдта. Член Тобольской врачебной управы Франц Белявский писал о своем коллеге:

«После поездки инспектора Альберта (в Березовский уезд) началась деятельная переписка с высшим начальством, и с этого времени почти ежегодно на несколько месяцев отправлялся туда инспектор Альберт и по мере возможности подавал помощь инородцам».

По тем временам такая забота была делом немалым. Видно по всему, что доктор Альберт верно соблюдал клятву Гиппократа.

И еще одну сторону биографии доктора Альберта небезынтересно отметить. Доктор, часто наезжавший в Обдорск, был родным племянником Шарлотты Буфф, той самой, которую в молодости безнадежно любил великий Гете и которая осталась в истории мировой литературы под именем Лотты из «Страданий молодого Вертера».






МУЖЕСТВО ПЕДАНТА


Современный человек путешествует столь много, что уже перестал замечать это.

А ведь сколько городов, порой стран, приходится ему видеть. Столько, сколько целое поколение географов, скажем, веков пять назад и не мечтало увидеть.

Но все в спешке, все как-то походя. Попроси такого «путешественника» рассказать о своих впечатлениях, ему и вспомнить-то толком не о чем.

Да и возьмись кто-то из отчаянных письменно обсказать свою дорогу, скажем, от Ленинграда до Архангельска, его на смех поднимут.

А вот еще чуть больше века тому назад умели путешествовать с удовольствием: поездку воспринимали не как заурядный факт, а как нечто исключительное. И брались описывать свой путь прямо от Санкт-Петербурга, прямо от Невы, считая, что кому-то это описание будет полезно.

Я держу в руках такую книгу и думаю, что да, не без оснований автор полагал, что это его описание не пропадет втуне.

Но интерес к этой книге гораздо больший, чем просто к документу времени. Ведь на переплете золотой вязью выведено: «Путешествие к северо-востоку Европейской России». Александр Иванович Шренк, автор книги, былодним из первых ученых, кто посетил малолюдные края Полярного Урала. Тогда край этот был еще пустыннее.

Александр Шренк начинает с той основательностью, с которой начинали все путешественники прошлого века, потому что в ту пору русский человек знал о своей стране удивительно мало. Поэтому каждый, пусть даже малозначительный штрих, ложился в общую картину, помогая осознать обществу это грандиозное географическое понятие: Россия.

Но сначала надо хотя бы бегло взглянуть на визитную карточку путешественника. Кто же он?

А он на удивление молод. Ему всего 22. Сможет ли молодой человек выполнить те задачи, которые возлагает на него администрация столичного Ботанического сада, откомандировавшая своего сотрудника столь далеко за полярным гербарием? Начальство может не волноваться. Выпускник естественнонаучного факультета Юрьевского института не просто обстоятелен, а явно не по годам одержим научной основательностью. Молодости не свойственна узость взгляда, замкнутость на чисто специфическом, она всеобъемлюще требует новых и новых предметов исследования. Шренк не замкнулся в латинских названиях скудной полярной растительности, его интересовало все.

Родом же Александр Иванович из небогатой семьи, которая живет в Тульской губернии, это не избалованный барчук, а трудолюбивый исследователь. Столь богатый набор положительных качеств необходим, ведь экспедиция за Северный Полярный круг состоит из него одного.

Маршрут, которым Шренку предстоит следовать, не пройден еще ни одним дипломированным ученым. Академик Иван Лепехин, путешествовавший в этих краях в конце предыдущего века, не дошел даже до Печоры. Шренк же из Архангельска движется на Мезень, потом Усть-Цильму, дальше по Колве пробирается до Большеземельской тундры, самоеды перевозят его на берег острова Вайгач, но у Шренка не хватает времени заняться его изучением, он обходится беглым осмотром, а затем поворачивает на юг, от Югорского Шара к Полярному Уралу.

Здесь исследователь особенно тщательно начинает описывать всю встречающуюся ему растительность, а также горные породы. Он заносит в свой путевой дневник название всех виденных горных вершин и многочисленных речек, через которые ему приходится перебираться порой не без труда. Он выясняет этимологию названий, ибо все эти Тоонделахи, Пахайндайерсале, Перидинокаи — есть на самом деле краткое описание особенностей горы. Ведь в переводе эти труднопроизносимые слова обозначали конкретные вещи: «гора шиповидная», «вершина с углублением в середине», «черная скала». Название являлось и характеристикой.

Порой в отдалении туманной каемкой виднелись синеватые воды Карского моря, но постепенно они исчезали за горизонтом.

Короткое свободное время Александру Ивановичу приходилось коротать с оленными проводниками-ненцами. Он пользовался любой возможностью, чтобы узнать что-нибудь новое о народе, который представляли его спутники, просил спеть, рассказать сказку или предание.

Скучноватое его описание путешествия разнообразят и оживляют страницы, посвященные именно аборигенам северных тундр.

Научной добросовестности двадцатидвухлетнего ботаника современные этнографы обязаны весьма полезным для них описанием религиозных воззрений и верований. Шренк отметил и видимую бесплодность насаждения среди тундровых язычников православия: «У самоедов принимаются только некоторые и то дурно понятые догматы».

Поездка Шренка не особенно насыщена событиями, теми приключениями, которые так увлекают нас в путешествиях. Он методично описывал встречающуюся растительность, карабкался на скалы, чтобы осмотреть горные породы, или лез в болотную хлябь, чтобы положить в свой гербарий еще один какой-нибудь весьма непритязательный и скромный тундровый цветок. Пожалуй, самым большим приключением была замена оленей. Хотя у путешественника и было предписание архангельского военного губернатора контр-адмирала Сулимы, но тундровики весьма неохотно соглашались выделить живой транспорт.

В одном из ненецких чумов Александру Ивановичу пришлось давать имя только что рожденному сыну. По просьбе счастливых родителей он нарек его Савво-чу, что в переводе означало «Счастливого пути!».

Эпизод надоумил его выяснить, как ненцы дают имена, и целую страницу своего дневника он посвятил этому отнюдь не ботаническому вопросу.

Тому, кому привелось читать труд Шренка, он, естественно, может показаться и длинным, и скучным. Но сам-то путешественник прекрасно сознавал, что описывает практически не известный науке край, не введенный еще в научный обиход. Потом собранные им крупицы специалисты — геологи, географы, этпографы и ботаники— превратят в самородки.

Это признали современники ученого, когда Академия наук удостоила книгу «Путешествие к северо-востоку Европейской России» почетной Демидовской премии. Это признавали гораздо позже многие видные отечественные ученые. Президент Академии наук СССРВ. А. Карпинский отнес Шренка в число «самоотверженных пионеров».

Путешествием на Полярный Урал не закончилась научная карьера ботаника. Он предпринял ряд довольно трудных путешествий, но все же главным, «звездным», осталось для него первое.

Листая страницы его книги, думаешь о том, как же сильна была в этом человеке страсть к знаниям. Шренк считал, что Земля совсем мало изучена, что внимания заслуживает, казалось бы, самое малозначащее.

Благородной этой страсти следует позавидовать: ведь многим из нас сдается, что вся планета исследована, что нового нет, загадок не существует, а если они и есть, то разгадывать их — удел специалистов. В этом, конечно, есть резон. Но пример ботаника Шренка, оставившего свой след в геологии, географии, этнографии, пусть это уже достаточно далекое прошлое, учит все же другому: наша планета еще молода и мало изучена.

Нужно только, чтобы в душе человека постоянно горела эта благородная страсть познания мира, открытого настежь…






ЗОВ РОДИНЫ ПРЕДКОВ


Студеным январем 1844 года по натоптанной площади Обдорской ярмарки ходил высокий, худой человек, старательно кутаясь в тяжелую медвежью шубу. Его «нездешность» выдавали не только маленькие очки на крупном длинном лице, из-за которых проглядывали близоруко-внимательные добрые глаза, но и все повадки человека интеллигентного, что затрапезному Обдорску было в диковинку. Внимательный взгляд иноземца повергал в страх местных обывателей и торговцев, которые чувствовали в нем строгое око ревизора. Купцы не напрасно боялись, хотя приезжий не собирался никого контролировать или, тем более — доносить. Но в своей записной книжке, которую потом опубликуют, он оставил убийственную характеристику этим торгующим обдорянам:

«Я не мог найти ни одного христианина, который бы интересовался хоть чем-нибудь, кроме барышей и процентов. Да и чего же было ждать от людей, отказавшихся от всех радостей и наслаждений цивилизованной жизни для того, чтобы хитростью и обманом отнимать у легковерных туземцев достояние их, добытое трудом и потом. Успех в этом развратил большую часть этих искателей счастья и поверг их в животную грубость».

Матиас Александр — или, на русский манер, Александр Христианович — Кастрен (а это был он) приехал в Обдорск в некотором раздражении. Путешествие через Урал было не из приятных, да и на пути по Большеземельской тундре ему пришлось преодолеть немало препятствий.

Но тем не менее путешественник был счастлив. Ведь он находился на «священной почве матери Азии, дышал воздухом, вздувшим некогда первую жизненную искру в груди наших праотцев».

Чтобы понять это чувство, которое воодушевляло путешественника несмотря на все страдания, которые доставляла ему длинная дорога и постоянная, подтачивающая жизненные силы болезнь, нужно знать, что привело сюда, в обдорскую глушь, финского ученого.

Кастрен не оговорился, назвав Западную Сибирь, примыкающую к Уралу, «священной родиной предков». К этому времени в науке уже достаточно прочно укрепилась мысль о несомненном родстве финнов с западносибирскими народами: остяками, вогулами и самоедами. Кастрен был занят поисками фактического материала: лингвистического, этнографического и антропологического, чтобы гипотеза о саяно-алтайской прародине финнов стала теорией. К моменту приезда в Обдорск тридцатилетний ученый, выпускник Гельсингфорсского университета, совершил уже два путешествия, провел в полевых условиях почти пять лет. Путешествовал он по краям, где расселялись народы, которые можно было но разным признакам назвать родственными финскому: Карелин, Лапландии, европейским тундрам севера России. В Обдорск он прибыл, перевалив Полярный Урал по Соби, а потом спустившись до волостного центра.

Здесь его прежде всего интересовали остяки — ханты, народ уральской языковой группы. Кастрена нельзя было назвать исследователем академически спокойного темперамента. Многочисленные поездки приучили его видеть и весьма неприглядные стороны севернороссийского бытия. Не в пример другим ученым, которые созерцательно живописали некий патриархально-классовый мир, царивший якобы в северных тундрах, Кастрен гневно и пылко обличал власть и деньги имущих, которые не брезговали ничем в интересах наживы.

«Заимодавец не позадумается не только отобрать все достояние дикаря, но и закабалить его самого в батраки свои».

Поначалу ученые занятия проезжего шли довольно вяло. В чумах волостного центра проживало мало туземцев, были они чрезвычайно бедны, полуобрусели и слишком подверглись купеческой цивилизации, которая знала основную меру ценностей — горячительное. Потом на обдорскую ярмарку стали постепенно собираться тундровики — ненцы и ханты. В это же время сюда прибыл из Тобольска чиновник двенадцатого класса, доверенное лицо гражданского губернатора поляк на сибирской службе Шершеневич. Видимо, это был эрудированный человек.

Участие просвещенного чиновника было приятно Кастрену — после приезда он вдруг обнаружил, что «в Обдорске не было ни одной книги, кроме Сибирского уложения, ни одной газеты, кроме вечерних дамских бесед, ни одного музея древностей или естественных произведений, хотя все окружавшее меня заняло бы почетное место в любом из них».

Интеллигентные люди в Обдорске образца 1844 года были большой редкостью. Гораздо чаще встречались те, кто предпочитал жить «а ля самоеды», перенимая у этого народа отнюдь не лучшие его качества. Образованный, но спивающийся незначительный чиновник хвастал тем, что в продолжение полугода, кроме сырой рыбы, ничего не ел.

Главной причиной бедности, господствовавшей среди остяков-рыбодобытчиков, Кастрен считал «хитрую, своекорыстную торговлю русских поселенцев. Вследствие этого остяки мало-помалу вошли в долги, которых в настоящее время никак не могут уже уплатить».

Поэтому на «чужаков» вроде Кастрена в Обдорске смотрели искоса. Эти залетные правдолюбцы мешали наживать «кровные» проценты с обмана.

Многие страницы кастренова «Путешествия в Лапландию, Северную Россию и Сибирь» посвящены описанию жизни, быта, нравов, обычаев и религиозных верований аборигенов Севера. Ученый умел делать это блестяще, быстро узнавая все, что ему нужно. Примечательно, что в своем описании Кастрен спорит с академиком Палласом, который нарисовал северный народ в малоприглядном виде. В кастреновском описании он гораздо симпатичнее. Финский этнограф особо акцентирует внимание на таких чертах северян, как честность, добродушие, доверчивость, умение помочь в беде. «Неопрятство, в котором обвиняет их Паллас, — свойство всех рыболовных народов: оно не меньше и на норвежских берегах».

Кастрен по существу своего характера не умел оставаться нейтральным, равнодушным, все он пропускал через свое сердце.

Как тут не вспомнить те несколько строк, которые он начертал себе, отправляясь в самое первое путешествие:

«Цель жизни! Пятнадцать лет тому назад решился я посвятить всю деятельность жизни моей исследованию языка, нравов, религии, обычаев, образа жизни и прочих этнографических отношений финского народа и других с ним родственных племен».

Где бы он ни был, какие бы «дикие» племена ему ни приходилось изучать, он относился к ним с тем глубоким уважением, с которым большой патриот относится к родному народу.

В 1854 году в столице императорской России вышла книга на немецком языке. Называлась она «Грамматика самоедского языка». Через год в том же Петербурге вышла еще одна книга — «Словесные извлечения из самоедского языка». Автором обоих томов был Кастрен. Но к моменту выхода книг в свет автора уже не было в живых. Кастрен умер, едва перешагнув сорокалетний рубеж.

Кастрен не увидел и своего двенадцатитомного труда «Северные путешествия и исследования». Скрупулезный академик Антон Шифнер, детально разобравшись в бумагах безвременно погибшего коллеги, систематизировал материалы и издал их. Не увиденные автором «Северные путешествия» свидетельствовали, какой огромной потерей для науки была смерть Кастрена. 12 томов. 15 лет научных занятий. В какой бы области знаний деятельный финн ни попробовал свои силы, он везде сумел оставить заметный след.

Лингвист. Этнограф. Археолог. Историк. Писатель. Гуманист. Известный исследователь Севера В. Г. Богораз-Тан писал о нем: «В великой и сложной науке о человеческих народах Кастрен занимает место, единственное в своем роде. Он был началом движения, первым биением творческой жизни. Это — исходный пункт, откуда разошлись многие и разные пути. Но по этим различным путям он шел одновременно и сам и так далеко зашел, что мы, вышедшие после него на столетие, до сих пор не можем догнать его. Это зачинатель, опередивший продолжателей».

Научный подвиг Александра Кастрена станет особенно впечатляющим, если мы узнаем о его личной трагедии. Ему еще не было тридцати, когда он узнал, что неизлечимо болен: легочная чахотка… И если после этого он еще неустанно работал более десятка лет, и не за кабинетным столом, а в изнурительных путешествиях, то обязан этим только самому себе, потому что умел силой духа властвовать над своим немощным телом. Безнадежно больной, он почти до конца сумел выполнить намеченную для себя программу научных исследований: предпринял и завершил невиданное по тогдашним масштабам путешествие: от Белого моря до Таймырского полуострова, по Енисею до Байкала и в Китай.

В одном из своих отчетов в Российскую Академию наук он пишет не без мрачного юмора, сообщая о последствиях обострения туберкулеза:

«Меня разбудили прибывшие из волости (дело происходило неподалеку от Красноярска) приказные. Их было человек пять. Во главе их стоял писарь, который прочел мне волостной приказ, где я объявлялся умершим».

Местные лекари знали только одно средство: пускали кровь. Один из биографов Кастрена замечает едко:

— У него просто крови не хватило вдвойне для чахотки и для тогдашней медицины…

Несмотря на разносторонность своих лингвистических интересов, Кастрен считал одним из главнейших дел жизни исследования в области самоедского языка.

Кастрену приходилось начинать практически на пустом месте.

Плоды неустанных путешествий, полярных сидений в заштатных селениях окраин Российской империи, непрекращающейся работы аналитического ума исследователя дали языкознанию грамматику и словарь ненецкого языка и пяти его основных диалектов, квалифицированные записи устного народного творчества разных племен кочующего народа.

В области финноугроведения заслуги Кастрена заключаются еще и в том, что он не только собрал материалы для изучения этих родственных языков, но и провел их сравнительный анализ, хотя сравнительное языкознание в ту пору еще не имело широкого круга последователей.

Столь многогранен был кругозор этого замечательного подвижника науки!






В «СЕРДЦЕ» ПОЛЯРНОГО УРАЛА


Современный человек с известной долей скепсиса относится к слову «непроходимый». Разве остались на нашей планете еще недостигнутые уголки? Там, где человек пройти бессилен, он позовет на помощь мощную технику. Покорены высочайшие горные вершины и самые мрачные ущелья, человек спустился в жерла вулканов и прошел насквозь страшные пустыни.

Все это так. Но это не может и не должно служить отрицанием того, что совсем еще недавно, всего несколько десятков лет назад, многие места нашей планеты были недоступны человеку.

Обо всем этом невольно задумываешься, когда знакомишься с отчетом Уральской экспедиции Русского императорского географического общества, которая работала на Северном и Полярном Урале начиная с 1847-го и по 1850 год. В те времена это был настоящий непроходимый край. Он и сейчас не особенно гостеприимен, север Каменного Пояса, а тогда требовалась завидная смелость, чтобы попытаться штурмовать его неприступные хребты.

Доктор Эрнест Карлович Гофман — суховатый, выдержанный и немного высокомерный человек обладал всеми необходимыми качествами. Он предпочел возглавить трудную экспедицию, отказавшись от весьма выгодного для карьеры предложения. Впрочем, выбор тогдашнего руководителя Географического общества, этого уроженца Тарту, объясняется не только психологическими мотивами. Гофман к тому времени достиг прочного положения. Он являлся профессором Петербургского университета по кафедре геогнозии, а в корпусе горных инженеров имел чин полковника. Гофман к тому же имел опыт участия в довольно трудных экспедициях: вместе со своим земляком Коцебу совершил кругосветное путешествие на шлюпе.

Сезон 1847 года ушел на исследования Северного Урала, а летом следующего исследователи вошли в границы Приполярья. Отправным пунктом был избран Березов, откуда отряд спустился вниз по Оби до устья полярноуральского Войкара. По этой реке решено было углубляться в горы.

Экспедиционный караван состоял из 23 нарт, транспортные мощности исчислялись в 170 оленьих сил. Межгорья, которыми двигался караван, были усеяны валунами и каменными осколками. Даже крупные быки быстро выбивались из сил и отставали, падая в изнеможении. Трудный путь способствовал возникновению страшной оленьей болезни — копытки. Разбитое копыто животного быстро загнаивалось и разбухало. Олень не мог бежать, а потом уже и шел с трудом. На подходе к Обдорским горам в транспортном стаде начался падеж. Путешественники вынуждены были забивать ослабевших и отстававших оленей. Мясные запасы экспедиции пополнялись, зато сильных быков становилось все меньше и меньше.

Оленеводы никогда не использовали межгорья для выпаса.

«Этого края чуждались даже и звери, — замечает Гофман. — Везде царствовала мертвая тишина».

Через каждые двое суток оленям давали время для отдыха. Но и это мало выручало. Стали почти каждыйдень оставлять на стоянках то, что не было самым необходимым. «Но эта мера облегчала нас только на короткое время».

В середине июля, когда путешественники могли любоваться гордой вершиной «князя Урала» — Пай-Ера, в один день пришлось зарезать десяток безнадежных оленей. На камнях было сломано пять нарт. Тогда Гофман вынужден был пойти на крайнюю меру. Он предложил проводникам-ненцам, которых сопровождали их жены, оставить женщин с чумом, поклажей и необходимым количеством, правда охромевших, оленей. Было ясно, что весь караван намеченной цели — Карского побережья — уже вряд ли достигнет. Для женщин поставили чум на удобном месте, оставили достаточное количество припасов. «Дамы», как вежливо называет их воспитанный полковник Горного корпуса, «обеспеченные таким образом, остались одни в пустыне, совершенно довольные своим положением».

Было сэкономлено шесть упряжек.

Караван двигался на север, но «номады», как несколько старомодно обозначал кочующих оленеводов Гофман, все не встречались на пути экспедиции, и положение ее с каждым днем становилось все плачевнее. В упряжки уже начали впрягать важенок. Телята не давали оленухам двигаться быстро, поэтому часть молодняка также пришлось забить.

Но и это оказалось временным облегчением.

Наконец 24 июля путешественники наткнулись на становище, покинутое, по предположению проводников, не более чем две недели назад. Эта надежда на встречу в горной тундре ободрила путешественников.

Несмотря на все трудности, научная программа экспедиции, не без некоторой корректировки, которая диктовалась трудными условиями, выполнялась безукоризненно точно. Поручик королевской датской службы ботаник и зоолог Брандт, прославившийся путешествием на Таймыр с академиком Миддендорфом, исправно собирал коллекции. Магистр математических наук Ковальский проводил астрономические, геодезические и магнитные измерения, Брагин, воспитанник Санкт-Петербургской школы топографов, проходивший практику на Южном Урале, вел съемку гор.

27 июля от жары пали еще 12 ездовых быков. Гофман поднялся на ближайшую горную вершину и окинул расстилавшиеся окрестности в подзорную трубу: «тундра была пуста, горы мертвы».

Только появление оленеводов могло спасти экспедицию, которая удалилась на значительное расстояние от ближайших населенных мест.

Гофману ничего не оставалось, как пойти на крайнюю меру, ведь годных в упряжку оставалось лишь полтора десятка оленей — десятая часть первоначального количества. Велев остановиться, Гофман приказал проводникам запрячь три порожние нарты и отправиться вперед в разведку. На следующее утро вдали показалось небольшое стадо крепких оленей, позади которых путешественники увидели своего проводника Падро. Как оказалось, проводник наткнулся на стадо обдорского князя Тайшина.

Встреча с княжескими пастухами означала конец бедствиям экспедиции. Гофман имел предписание пользоваться услугами оленных тундровиков, а его полковничий чин в глазах местных жителей, которые боялись и простого урядника, превращал просьбы в приказы, которые незамедлительно исполнялись.

Падро получил обещанные в награду три рубля серебром, осьмушку водки и фунт табаку. Получили расчет и другие проводники. Позднее Гофману сообщили, что они благополучно вернулись в Обдорск, прихватив по дороге оставленных в горах «дам».

А легкий аргиш экспедиции вскоре достиг берегов Кары.

Трудное путешествие измотало исследователей. Но усталость как рукой сняло, когда они увидели оленей из княжеского стада. Гофман записывал в полевом дневнике, что такого леса рогов никогда еще не видел, и был поражен бодростью и красотой этих незаменимых в северных тундрах «рогоносцев».

Отсюда, от княжеских шатров, тундровики передавали путешественников как эстафету. Работала эта транспортная эстафета безотказно на всем пути экспедиции до самых берегов Карского моря. Самоеды и зыряне, обитавшие в этих тундрах, были чрезвычайно гостеприимны.

Дневник руководителя экспедиции пестрит такими заметками:

«Август 19-го посетил нас еще раз Чупров, не испугавшийся далекой дороги, чтобы только принести нам в дар гостеприимства несколько прекрасных омулей, которые он достал у рыбаков на устье Кары и которые нам очень понравились после продолжительного употребления мясной пищи. Он также принес нам радостное известие, что господин Ковальский уже в тот день отправится в дальнейший путь и надеется доехать без хлопот до Обдорска».

После того как переводчик экспедиции отправился в Обдорск вместе с магистром М. А. Ковальским, Гофману потребовался новый толмач. Он нашел зырянина, который хорошо говорил не только на родном языке, но и по-русски и по-самоедски. Однако тундровый полиглот пас большое стадо вдвоем со старшим братом. Ответ этого старика на просьбу Гофмана отпустить брата замечателен. Согласившись, тундровик добавил: «Мое стадо легче может обойтись без хозяина, чем ты без переводчика».

Ботаник и зоолог экспедиции Брандт обязан был тундровикам своей жизнью. Экспедиция к тому времени уже достигла самой северной оконечности ПолярногоУрала — горы Константинов Камень (кстати, именно им принадлежит честь назвать эту бывшую безымянной вершину, для названия было выбрано имя президента Российского императорского географического общества). В одну из внезапных, но сильных снежных бурь Брандт простудился. У него начался жар, озноб, его лихорадило.Вскоре это прошло, но зоолог почувствовал сильную слабость в теле. Дальнейший путь мог и вовсе сломить этого дисциплинированного исследователя. У Гофмана было два выхода: либо возвращать экспедицию, либо оставить Брандта у ненцев. Посоветовавшись, они решились на второй вариант. Гофман оставил больному остатки своих «деликатесов» (это была крупа) и пообещал вернуться как можно быстрее.

Обязательство перед больным заставило путешественников мчаться на север почти без остановок. 24 августа они уже достигли берега Вайгачского пролива, разделяющего Баренцево и Карское моря. Пролив был чист ото льда. Гофман видел пустозерских промышленников, которые могли бы перевезти его на остров Вайгач, благо, пролив не превышал трех верст. Однако Гофману нужно было торопиться к больному Брандту, и он пожертвовал этим путешествием, хотя нелегко было отказать себе в удовольствии иметь право говорить: «Я был на Вайгаче».

Уже первого сентября Гофман и Брагин были у хозяина, приютившего больного зоолога. Брандт оправился от недуга. Впереди у путешественников лежал береговой хребет Пай-Хой.

Последний отрезок своего путешествия исследователи проделали по рекам.

По Усе уже двигалась шуга, но лодка благополучно добралась до Колвинского села, обитатели которого сеяли рожь и овес.

Можно было считать, что экспедиция закончена вполне благополучно.

Первое полярное предприятие Русского географического общества под руководством доктора Гофмана имело большой научный резонанс. К обработке собранных полевых материалов были привлечены многие известные ученые Москвы и Петербурга.

Как тут не вспомнить глубоко выстраданные строки ставшего к тому времени экстраординарным профессором астрономии в Казанском университете М. Ковальского, который, предваряя «свой» том общего труда «Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой», писал: «Теперь, когда я перебираю в моем журнале все обстоятельства путешествия, как летом, так и зимою, по этим негостеприимным странам, невольно рождается вопрос, как смотреть на эти лишения и трудности и можно ли назвать их настоящими трудностями, способными оставить после себя тяжелое воспоминание? Неудобства и трудность путешествия — это понятия относительные. Когда путешествие имеет целью исследование страны труднодоступной, когда оно знакомит вас с природою, которая была нам известна только по поверхностным и неточным описаниям, то трудность исчезает. Человек в состоянии победить многие неудобства жизни, в состоянии забыть довольство и спокойствие домашнее, он найдет черный сухарь, размоченный в ключевой воде, вкуснее лучших блюд, если только он воодушевлен любознательностью, если цель, которой он желает достигнуть, возбуждает в нем живой интерес».

Следует упомянуть еще об одной задаче экспедиции Гофмана, которая объясняет интерес к ней Министерства финансов. «Высшее горное начальство дало приказание сделать горные разведки, преимущественно найти золотые россыпи». Руководитель, к своему сожалению, вынужден был обескуражить «высшее начальство».

Но если подводить ее итоги, то полученные результаты можно оценить поистине на вес золота.






СЕВЕРНЫЕ «РЕВНИТЕЛИ»


На реке Таз, в среднем ее течении, есть небольшой поселочек Сидоровск, где сейчас расположено отделение совхоза «Полярный». Рядом, в дюжине километров от него, городище знаменитой Мангазеи. Раньше это место имело другое название — Сидоровская пристань. Сейчас мало кто даже из старожилов помнит, почему был так назван населенный пункт.

— Сидоров какой-то здесь, наверно, жил. Мало ли в России Сидоровых.

Но Сидоровы в поселке никогда не числились. А связано это название с большим северным патриотом, который в свое время предрекал пристани на реке Таз будущность промежуточной станции на великой «транс северной сухопутно-водной магистрали».

Удивительнейшим человеком был Михаил Константинович Сидоров! Купеческий сын, северянин по рождению и духу, бывший учитель сказочно быстро стал «миллионщиком», разбогатев на открытых в Восточной Сибири золотых приисках. Миллионеры чурались удачливого коллеги, и не за тог скоротечный фарт, который привалил сыну разорившегося купца, а за то, что свои миллионы Сидоров, по их разумению, тратил более чем безрассудно. Он отваливал рубли и золотые самородкина учреждение первого университета в Сибири, организацию Всемирной Северной выставки, на призы для отважных полярных капитанов, на экспедиции ученых. Его знаменитые «северные вечера», которые он устраивал в роскошных ресторанах Петербурга и на которых гостям подавались только северные деликатесы, вызывали ажиотаж газетчиков и пересуды столичной знати, называвшей его «подгулявшим купчишкой».

Умирал Сидоров почти разоренным. Разорил его Север…

Сложной натурой он был, человеком среды, из которой вышел, сыном своего времени. Но если характеризовать его и его многогранную деятельность, то не подобрать лучшего слова, чем старинное — «ревнитель». Серьезнейший, влиятельнейший ревнитель Севера. Столько, сколько он отдал энергии для развития северных окраин России, пожалуй, в то время не отдал никто. Ревностный поборник освоения морской трассы по арктическим российским морям, это он организовал экспедиции Павла Крузенштерна, Иосифа Виггинса, Давыда Шваненберга.

Рейс шхуны «Утренняя заря», видимо, можно назвать его «звездным» часом.

…Российский шкипер Давыд Швапенберг энтузиазмом не уступал своему патрону. Его не обескуражила первая неудачная попытка, когда клипер «Северное сияние» потерпел бедствие у безлюдных берегов северного Енисея и на зимовке погибло три члена экипажа. На деньги Сидорова шкипер купил баржу, которую как мог переделал в мореходное судно, дал ей имя «Утренняя заря», подобрал не совсем умелых, но верных товарищей. Один из матросов — Андрей Цыбуленко, был политическим ссыльным.

В августе 1877 года льды не особенно загромождали Карское море. Но почти каждый ходовой день превращался в нескончаемую вахту, когда приходилось искатьхотя бы самый узкий проход, чтобы не забраться в ледовый тупик. Пролив Маточкин Шар оказался забаррикадирован торосами. Шхуна спустилась южнее, к Карским Воротам. Но здесь бывшая баржа попала в столь ужасающий шторм, что, казалось, пришел ее последний час. В один из моментов, когда волны несли суденышко на скалы новоземельского острова, только счастье спасло отважных мореходов от неминуемой смерти в пучине холодных вод. Несколько долгих суток не открывались «ворота» в Европу. Надежда сменилась отчаянием. Но из рубки доносился уверенный бас Давыда Ивановича, и команда не теряла присутствия духа даже в самые критические моменты.

С полями льда «Утренняя заря» вошла в Баренцево море. Плавание вокруг Скандинавии в Балтийское море тоже не напоминало прогулку, но это уже были «цветочки». В ноябре, после ста штормовых дней, шхуна бросила якорь на Неве, у Васильевского острова.

Не скрывая восторга, прославленный Норденшельд телеграфировал Сидорову: «Сердечно поздравляю со смелым подвигом, который всегда будет вспоминаем в летописях русского мореходства. Да рассеет «Утренняя заря» мрак, который до сих пор препятствовал верному суждению о состоянии судоходства в Сибири».

Реакция русской общественности была столь восторженной, что самодержец принужден был наградить весь экипаж шхуны и Сидорова, которого весьма недолюбливал. Сосланному в Восточную Сибирь Цыбуленко «всемилостивейше даровались помилование и серебряная медаль «За усердие».

Но легче было пробить вековые льды полярных морей, чем растопить равнодушие царских чиновников. Колоссальные средства «неистового ревнителя» оказывались бессильны перед бюрократами в ранге от титулярного советника и до министра.

Проект транссеверного пути — наглядный пример этого. Сидоров имел крупные графитовые рудники на енисейской Курейке. Он надеялся вывозить руду по сухопутной дороге Туруханск — Обдорск — Полярный Урал — Печора, используя реки, где это представлялось возможным. Его изыскательские партии начали работать еще в 1860 году.

Вся магистраль по суше была провешена. Сидоров в 1864 году сам проконтролировал западный фланг этой трассы, от Печорского порта через реки Полярного Урала до Обдорска.

И вот с Курейки тронулся первый караван с графитом. Обоз с пятьюстами пудами этого сырья успешно преодолел препятствия дикой селькупской тайги, преграды рек Таза, Пура, Надыма, Полуя. Из Обдорска обоз по зимней дороге прошел Полярный Урал. Осилив более чем тысячеверстный путь, караван оказался бессильным преодолеть чиновничьи рогатки. На конечном пункте сидоровских приказчиков ждали полицейские чины с предписанием Архангельской палаты государственных имуществ и таможенного начальства. Была найдена зацепка, по которой вывоз графита за пределы империи воспрещался. После многих мытарств и длительных хлопот, когда влиятельные и увешанные орденами сановники сочувственно качали головами, но ничего не хотели предпринимать, часть груза все же была доставлена в Лондон, но четыре с половиной тысячи пудов так и застряли в Обской губе. Сидоров принужден был выплатить своим английским партнерам солидную неустойку.

Немудрено, что налаженный с таким трудом и огромными средствами транссеверный путь прекратил свое существовалне, так по существу и не начав его.

Сидоровск. Крохотная точка на карте. Памятник большому человеку, горячему патриоту Севера, который мечтал о том, когда во «льдах пустыни смерти» забьетсяжизнь, когда руки человека доберутся до щедрых богатств этого обширного края.

…Недавно мне довелось встретиться с одним геологом, долго работавшим на Северном и Полярном Урале.

В его речи не раз слышалось: «Сибиряковский тракт».

Известно, что тракта — проезжей дороги — в болотистых долинах Приполярного Урала не существует, есть лишь означенный вешками маршрут, по которому около ста лет тому назад пробирались караваны, снаряженные купцом Сибиряковым. С притоков Оби они выходили к Печоре. Там товары грузились на баржи. Таким же манером шел и обратный грузопоток. Позднее этим путем, за которым так и закрепилось имя Сибирякова, пользовались геологи, изыскатели, охотники, промышляющие в здешней тайге.

Александр Михайлович Сибиряков. Купеческая окладистая борода и взгляд умных глаз из-под интеллигентских очков. Как и Сидоров, он разбогател на восточносибирских приисках. История забыла немало богатых воротил, его же, однако, запомнила. Ибо многие тысячи золотых рублей он потратил на то, чтобы «развить будущность Сибири». Словом и делом он ратовал за освоение Севера. Понятно, он никогда не забывал своих выгод, однако начинания его были прогрессивными для того времени.

Кто из интересующихся историей освоения Севера не знает знаменитого полярника Порденшельда, прославленный рейд его «Веги»? Но далеко бы уплыл этот пароход, если бы не деньги Сибирякова? То же самое можно сказать и о многих других плаваниях в полярных морях и путешествиях по суше, чеки на расходы которых подписывал иркутский богач.

Желая привлечь внимание общественности к трассе во льдах полярного океана, Александр Михайлович (а он был страстным путешественником и много странствовал по Северному Уралу и Печорскому краю) самотправился в рейс Варде (Норвегия) — Енисей на пароходе «Оскар Диксон». Капитан Эмиль Нильсен уверенно вел судно в Баренцевом и Карском морях. Однако цели достичь не удалось: у входа в Гыданский залив корабль попал в ледовый плен и сел на мель у мыса Мочуй-Сале. Льды грозили раздавить судно, но дело обошлось лишь приметными вмятинами. Подождав, моряки сочли за самое благоразумное готовиться к зимовке. Сопровождавший шхуну угольщик «Нордланд» стали утеплять, устраивая из кают зимние квартиры. Двигатели «Диксона» разобрали для ремонта. Провиант перенесли на «Нордланд». Группа моряков по окрепшему льду отправилась на берег, чтобы встретить тундровиков и наладить с ними контакты. Вдруг 12 октября разразился ледовый шторм. Нильсен позднее так описывал драматическую ночь:

«Беспомощные суда, сжатые ледяными клещами, вскоре из-за снежной бури были разлучены друг с другом… Были приготовлены лодки, чтобы в случае ночной катастрофы прибегнуть к этим средствам спасения».

Льды затащили почти неуправляемое судно в залив Гыдаям. (Команда «Нордланда» перешла на пароход.) Началась зимовка. Вскоре Сибирякову удалось уговорить оленеводов, которые согласились довезти его до Обдорска, где он намеревался развернуть работы по спасению людей. Аргиш помчался на юг.

Моряки строго разделили провиант, утеплили свои жилища. Так они встретили новый, 1881 год. От Сибирякова не поступало никаких сведений. Надо полагать, в его адрес было сказано немало нелестных слов. Но скандинавы поторопились усомниться в порядочности русского богача.

Вскоре к необычной зимовке подошел большой оленный караван, доставивший продовольствие, теплую одежду, а в обратный путь захватил с собой больных моряков и почту. Чуть позже прибыло еще два оленных аргиша. Кроме продуктов на нартах также был доставлен уголь для «диксоновских» топок.

25 июля пароход запустил машины, но, когда казалось, что самое тяжелое уже позади, в штормовую ночь громадная льдина пробила корпус парохода, и тот почти моментально затонул. Сибирякову еще раз пришлось снаряжать спасательные отряды.

Мне хочется поспорить со следующим высказыванием путешественника прошлого века Д. Иловайского о Сибирякове: «Все труды этого почтенного предпринимателя оказались напрасными».

Не бывает напрасным доброе дело, пусть оно даже и складывается не совсем удачно.

Такие люди, как Сидоров и Сибиряков, образно говоря, были ледоколами во льдах царского безразличия к судьбам развития окраин Российского государства. Они прокладывали проход идущему за ними каравану.






ТРАГЕДИЯ ВО ЛЬДАХ


Путешествие Павла Крузенштерна-младшего —одна из самых трагических страниц в истории освоения и изучения Карского моря. На его плавание большие надежды возлагал Сидоров. Корабли Крузенштерна должны были пройти за один сезон путь из Печорского моря в устье Енисея. Но шхуну «Ермак» ожидал трагический конец у западных берегов Ямала…

Первое сентября 1862 года было необычным. Именно в этот день по всей стране торжественно отмечался День Тысячелетия России. Трудно представить, чтобы кто-то из россиян встречал эту дату в более тяжелых условиях, чем экипаж «Ермака». Под убийственными порывами ветра матросы ставили на льдине палатку, вытаскивали из трюма провизию и дрова, для того чтобы сварить пищу и обогреться.

Чтобы поднять боевой дух команды, Крузенштерн торжественно объявил о Тысячелетии России. Матросам выдали двойную порцию водки и прямо на льду для них сварили пунш. Веселые песни, раздававшиеся в этот вечер, казалось, противоречили критическому положению экипажа. А капитан вспоминал в эту ночь начало.

Экспедиция снаряжалась на частные пожертвования, главную часть средств вложил Сидоров. Были зафрахтованы стопятидесятитонной грузоподъемности шхуна «Ермак» и небольшой палубный бот «Эмбрио», построенный в Норвегии. Крузенштерн постарался набрать хорошую, слаженную команду, знающих специалистов. Штурманами у него были Вильгельм Матисен и выпускник Архангельского шкиперского училища унтер-штурман Черноусов. Волонтером напросился в экспедицию барон Алексей Будберг. На «Ермаке» находились тринадцать матросов, вольнонаемный повар, два юнги — дети крестьян из Пустозерска, боцман Панкратов и редкий по тем временам на небольшом судне гость — фельдшер Лычев. Трюмы шхуны загрузили продовольствием на шестнадцать месяцев. Все это говорило об обстоятельности подготовки, о том, что лейтенант Крузенштерн готовился к долгому и трудному плаванию. Репутация Карского моря как «ледового мешка» заставляла быть основательным. Внук знаменитого адмирала готовился не только к борьбе с барьерами высоких широт, он намеревался пробить брешь в сформировавшемся общественном мнении о непроходимости Карского моря. Обе задачи по тем временам были невероятно трудны. Печора в том году вскрылась поздно, только первого августа лейтенант Крузенштерн приказал сниматься с якоря. Баренцево море сразу показало свой трудный нрав. Шестого августа на горизонте появились тяжелые темные тучи и грянула редкая в этих широтах сильнейшая гроза.

Уже у острова Варандея моряки увидели льды. Суда начали лавировать, чтобы пробиться к островному берегу, где хотели пополнить запасы пресной воды. На маневры во льдах ушло почти трое суток. Палубный бот приходилось время от времени брать на буксир, чтобы провести по ледовому коридору. В густом льду буксир не помогал, и тогда экипаж «Эмбрио» или тянул свою яхту бурлацкой бечевой, или пробивался вперед с помощью шестов, или же весь экипаж — три матроса ибоцман из мезенских поморов Михаил Рогачев — садился на весла. В Карское море Крузенштерн решил пробиваться через пролив Югорский Шар. Казалось, здесь судьба улыбнулась мореплавателям, они быстро миновали полосу воды, отделявшую Вайгач от материка, и встали на якорную стоянку уже у восточного берега острова. Промышленники на матером берегу, завидев шхуну, поднявшись для лучшего обзора на крышу своего прометана, приветственно махали малахаями. На острове стояли и ненецкие чумы, однако аборигены были более сдержанны в проявлении чувств.

В Карское море вошли ночью. Куда ни бросишь взгляд — везде виднелись льды, льды, льды, громоздившиеся словно горы.

К утру моряки поняли, что полагаться на «порядочность» пролива преждевременно. Стала прибывать вода, скорость течения воды в Карское море достигла четырех узлов. Пролив, еще несколько часов назад почти чистый, моментально наполнился огромными глыбами. Мыс, под защитой которого стояли шхуна и бот, оказался весьма ненадежным. Крузенштерн оценил положение как «критическое». Нужно было немедленно сниматься с якоря, поднимать паруса. «Ермак» с трудом лавировал среди льдов, однако столкновения с ними так и не избежал. «Эмбрио» скрылся где-то за плавучими горами, мелькнула только мачта. Со шхуны никакой помощи оказать боту не могли. Казалось, это последняя встреча.

Удары льдин раздавались то с правого, то с левого бортов. Только третья лиственничная обшивка шхуны позволила обойтись без крупных пробоин.

Следующий день был более благоприятным. Со шхуны увидели «Эмбрио».

Однако 16 августа густой туман разделил два судна, теперь уже надолго. Унтер-офицер Короткий две недели дожидался «Ермака» у Югорского Шара. Матросы наоленях доехали до устья реки Кары, предупредили кочующих оленеводов, самоедскому старшине наказано было помочь морякам. Продовольствия на боте оставалось немного, поэтому было решено возвращаться.

«Ермак» же попадал то в лед, то в штиль, то в туман. Капитан счел за благо завести якорь на большую льдину и следовать за ней, словно на буксире. 18 августа судно оказалось в Карском море. Порой прояснялось, и капитан торопился сделать обсервацию, определиться по карте. Но прояснения были слишком коротки, почти мгновенно они сменялись туманом или шквалом.

Наступление льдов продолжалось и на следующий день. Шхуну резко накренило влево, так что стоять на палубе стало трудно. По приказу капитана матросы начали выносить с судна бочки с солониной и маслом. На льдины были вытащены и гребные суда. Морс словно играло с моряками. В самый разгар разгрузки пошел дождь и напирающее движение льдов прекратилось. После ночной вьюги наступило ясное утро. Но погода продержалась недолго, упал туман, повалил снег. Команда получила приказ Крузенштерна быть готовой к авральной выгрузке на лед. Каждая минута грозила обернуться последней. Впрочем, хотя последующие несколько дней погода и была наисквернейшей, но напор льдов ослаб. Осмотр шхуны показал: правый борт продавлен льдами, от течи спасало лишь то, что «Ермак» почти лежал на левом борту. В следующий же вечер трехсаженная льдина, как нарочно, зашла под киль шхуны и перевернула ее на правый борт. У всех на судне были собраны котомки. Временами шхуна так трещала, что кто-нибудь спросонья хватал собранное и бросался к борту.

Двадцативосьмилетний капитан же показывал пример невозмутимости. При самой малейшей возможности он доставал приборы и занимался обсервациями. Павел Крузенштерн был внуком знаменитого кругосветного мореплавателя Ивана Федоровича и сыном полярногоисследователя Павла Ивановича. Моряцкая кровь, выдержанная тремя поколениями, давала о себе знать.

«Ермак» беспомощно дрейфовал в Байдарацком заливе.

Наступила календарная осень. Второго сентября моряки убедились в ненадежности ледового убежища. Льдина, на которой стояла палатка, треснула пополам. Это заставило Крузенштерна серьезно задуматься о дальнейшей судьбе экспедиции. Если раньше он еще имел надежду, что может провести зимовку на льдине, то теперь вынужден был отказаться от этой иллюзии. Море крошило льды, шестисаженным полям хватало одного не особо сильного шторма.

Можно ли было полагаться на ледовое убежище, если штормы последуют один за другим? Капитан решил, что надо исподволь готовиться к оставлению «Ермака».

На следующий день напором льдов палубу судна превратило в горб, по которому и ходить-то смог бы лишь акробат. Трещали борта, перегнулись мачты. С рассветом Крузенштерн приказал начать разгрузку шхуны.

Кораблю оставалось жить всего несколько дней.

Крузенштерн решил, что будет лучше, если все придут к единому мнению, и назначил совет, в который вошли и выборные из матросов. Штурман Матисен, подштурман Черноусов, боцман Панкратов, матросы Попов, Резанов и Молчанов единодушно решили, что оставаться на судне чрезвычайно опасно: топлива хватало всего на четыре месяца, через некоторое время пришлось бы пустить на дрова шхуну и остаться без корабля. В любом случае следовало выбираться на материк, к жилью, к людям. Крузенштерн надеялся, встретив на берегу оленных ненцев, позднее вернуться обратно и попытаться спасти корабль.

В заранее приготовленные лодки сгрузили все необходимое, в отдельных ящиках находились инструменты, книги, карты. Все оделись по возможности теплее, ранец каждого весил не менее двух пудов.

Девятого сентября повар работал всю ночь. Не жалея припасов, он готовил прощальный завтрак. В четыре часа ночи все уже были на ногах. Трапеза получилась не особо веселой. Экипаж прощался с «Ермаком». На столе в капитанской каюте Крузенштерн оставил запись, где сообщал координаты шхуны, положение перед уходом, перечислял членов экипажа и указывал, куда отряд держит путь. Он еще не верил, что «Ермак» бесследно исчезнет во льдах океана…

Позади оставался силуэт побитого, растерзанного «Ермака», впереди, кроме торосов, ничего не было видно. Казалось, что главные трудности позади. Но только казалось…

С компасом впереди шел Павел Крузенштерн. Остерегаясь встречи с «хозяевами льдов», захватили с собой четыре винтовки, три револьвера, два пистолета, двустволку, порох, пули, дробь. Но многое, казавшееся необходимым, пришлось все-таки бросить. Капитана не покидала надежда, что он еще вернется к своей шхуне.

К полудню мачты «Ермака» уже нельзя было увидеть даже в подзорную трубу. Остановившись на отдых, обнаружили, что пропал кузнечный мастер Ситников. С боцманом Панкратовым Крузенштерн отправился на поиски пропавшего. Через три версты они обнаружили пьяного кузнеца. Тот переусердствовал, когда пили ром на дорогу, и сейчас не мог подняться. Приведенный в чувство кузнец плакал и повторял:

— Ваше благородие, оставьте меня, мне суждено умереть здесь.

Капитан рискнул снять с пьяницы ненецкую шубу — малицу, полагая, что холод быстро проймет Ситникова, вышибет ром, и кузнец догонит караван по следам товарищей. Надежда на это была мала, но тащить тяжеленного молотобойца по торосам вряд ли бы у кого нашлись силы. Ситников сам поставил себя вне экипажа.

Не прошло и часа, как шагавшего впереди командира остановил истошный крик. Тонул матрос Григорий Вишняков, с тяжелой ношей попавший в озеро пресной воды. Только расторопность матроса Резанова, который вмиг сбросил ранец, скатку и малицу и успел протянуть тонущему пику, спасла Вишнякову жизнь. Сухим бельем и одеждой с ним поделился каждый.

Следующее утро принесло неожиданную радость. Завтрак был прерван чьим-то возгласом:

— Ситников!

Действительно холод хорошо «похмелил» кузнеца и он сумел нагнать товарищей.

Встретившуюся длинную полынью решили не переходить, это бы отняло слишком много времени, а с помощью троса устроили паром из небольшой льдины. Она могла поднимать двух человек и сделала одиннадцать рейсов. Все настолько устали от изнуряющей ходьбы, что бросали не только полушубки, сапоги и рубашки, но даже курительные трубки и сухари.

Штурман Матисен почувствовал сильные боли в груди, тошноту. Ослабел и фельдшер Лычев.

Приближавшийся берег давал о себе знать — разводьев появлялось все больше, и все чаще приходилось прибегать к помощи импровизированных паромов. Крузенштерн решительно вел людей на восток. Там, на твердой земле, можно было рассчитывать на спасение. Утром одиннадцатого, выбравшись из лужи, которая всегда образовывалась под утро от теплого тела, лейтенант поднес к глазам подзорную трубу и увидел вдалеке темную полоску.

Его радостный возглас «Берег!» словно придал людям новые силы. Они всматривались в белую даль и, кажется, видели желанный берег без бинокля. Теперькаждый старался сменить капитана на его трудном посту первопрокладывателя дороги. Никто в эти мгновения не верил, что самое трудное еще не минуло. Впереди виднелось большое пространство мелкобитого льда.Некоторые льдины были столь мелки, что ступать на них во всю опору было опасно, можно только касаться. Капитан и здесь пошел первым, ловко орудуя пикой, перебрасывая тело — с одной льдины на другую. За ним последовали другие. Никто не обернулся, когда ледяное крошево оказалось позади: страшно переживать все заново. А впереди снова дымилось черное разводье. Как обычно, решили воспользоваться природным паромом. Быстро подыскали подходящую льдину и начали перебираться на противоположный берег полыньи. Когда достигли середины, перед плавучим островом неожиданно появилось шесть клыкастых морд — моржи! Они безбоязненно плыли к льдине, явно намереваясь устроиться рядом с людьми. Крузенштерн ударил палкой вожака, вылезавшего из воды, но тот словно не почувствовал удара. Остальные звери, следуя за ведущим, могли потопить ненадежную льдину. Капитану хватило хладнокровия и в этот момент: выхватив винтовку, он почти в упор всадил пулю вожаку в лоб. Моржи скрылись, а паром продолжил путь.

До берега оставалось версты четыре, не более. Спасение было близко. Но казалось, что природа поклялась не пропустить моряков к спасительному берегу.

Уже виднелась полоса сплошного берегового припая, когда капитан определил, что невесть откуда взявшееся течение несет их льдину от берега. Скоро земля исчезла из виду, а опущенный лот показал резкое увеличение глубины. Подкатывался шторм, порывы ветра были шквальными, от мороза задубела промокшая одежда. Льдину раскачивало, в любой момент она могла расколоться. Смерть в тот момент, когда все уверовали в спасение, была особенно страшна. Льдина все же раскололась. Четверо оставшихся на маленьком обломке смогли перепрыгнуть к остальным только в самый последний момент.

Дремали на качающейся льдине, прижавшись друг к другу. Всех спасали только малицы из оленьего меха, без них люди давно бы окоченели от холода и сырости.

На следующий вечер,гулкоухнув, ледяное прибежите раскололось пополам. Крупная волна свободно прокатывалась по куску льда, на котором сгрудились два десятка озябших, продрогших людей. Штурман Матисен, который уже с трудом дышал, передавал капитану свои последние желания.

Крузенштерн рассказывал матросам о случаях, когда мореходы спасались и при более сложных ситуациях, но он и сам видел, как в глазах моряков гасли искры последней надежды. Повалил мокрый снег, и сушиться уже не представлялось никакой возможности. Порыв северного ветра мог превратить эту группу людей в ледяную скульптуру. Но, когда уже все смирились со своей участью, начало проясняться, и брошенный капитаном лот показал, что льдину повернуло к берегу. К вечеру моряки умудрились перебраться на громадную ледяную гору, которая подмяла под себя их недавнее прибежище.

«Закат солнца был великолепный,» — отметил в своем журнале Павел Крузенштерн. Запись эта свидетельствовала и о подъеме духа. Шансы на спасение вновь, становились реальны. Но, как уже не раз случалось во время этого трагического дрейфа, льды снова понесло на запад от берега. Усталые люди сооружали себе, чтобы как-то укрыться от шквального ветра, ледяные домики и невесело шутили, что это хорошие гробницы.

Радостей и на следующий день выпало немного.

С утра пошел мокрый снег, превратившийся в дождь, вымочивший всех до последней нитки. Вольнонаемный повар Павел Ларионов попался на воровстве: экономилсвои сухари и лазил по чужим ранцам. Его осудили, но многие столь пали духом, что безразлично смотрели на это.

Наступило воскресенье — шестнадцатое сентября. Командир, хотя надежды покидали уже и этого мужественного человека, все же отдал решительный приказ двигаться па восток. Шли под дождем, проваливаясь в озерца на льдинах и попадая в разводья. Люди падали на ровных местах. Крузенштерн решил дать морякам получасовой отдых, велел съесть двойную порцию сухарей.

«Последняя верста была необыкновенно тяжела для нас. — Я привожу цитату из записок Павла Крузенштерна, которые он опубликовал через год в «Морском сборнике». — Около двух часов я сам был до того уставши, что помогала только сила воли, с величайшим трудом тащился я вперед, грудь и плечи болели донельзя. Берег не дался нам без упорного боя, я не знаю — попали бы мы вообще на него без матроса Попова. Он шел передовым последнее время, и я любовался его неустрашимостью и находчивостью в преодолении всякого рода препятствий — все остальные довольно равнодушно смотрели на берег, как и на лед, и у каждого из них было одно желание: лечь и отдохнуть. Наконец в семь часов осталось не более 50 сажен до берега, но здесь мы уже не находили средств переплыть! Остаться мокрыми на льду — значит замерзнуть, поэтому я приказал каждому, кто как знает и может идти на берег, держаться по возможности двум или трем людям вместе и друг друга вытаскивать из воды, если бы кто-нибудь провалился. Боцман Панкратов с двумя человеками первые достигли берега и громкое «ура» их разнеслось в темноте, повторенное отголоском с горы. В восемь часов наконец мы все соединились на высоком холме, мокрые до нитки, потому что все падали в воду, некоторые по шею, хотя мы были голодны, холодны и мокры и дров никаких ненашли, но мысль, что мы наконец на берегу и что теперь уж не унесет в море, нас согревала!»

Но впереди ведь лежала большая, малолюдная, холодная, труднопроходимая тундра[5 - Моряки высадились на берег Ямала южнее Шараповых Кошек у залива Мутного.]. Однако звезда удачи, которая, казалось, уже давно забыла об экипаже шхуны «Ермак», на этот раз неожиданно улыбнулась отважным морякам. Наутро они увидели стойбище крупного оленевода Сэротетто.

Мы вправе задать себе вопрос: что дала науке эта экспедиция? Нет сомнения в том, что противники освоения Северного морского пути воспользовались неудачей, ведь плавание еще раз подтверждало их теорию о непроходимости Карского моря. Да, это так. Но плавание продемонстрировало и неустрашимость наших моряков, их отвагу, решимость, стойкость. А ведь кое-кто из русских морских чиновников считал, что на арктические плавания способны только англичане да норвежцы.

Нужно отдать должное и руководителю экспедиции — лейтенанту Павлу Крузенштерну. Читателя его записок-рапорта «Об экспедиции к устью реки Енисея, предпринятой в 1862 году», пожалуй, удивит то, что в описание самых сложных и опасных ситуаций, которых было предостаточно во время этого плавания, он непременно вставляет результаты своих астрономических наблюдений. Промеры глубин и пробы грунта брались даже тогда, когда многие мысленно уже прощались с жизнью. Дрейф «Ермака» можно смело назвать первым научным исследованием Байдарацкого залива и прибрежных вод западного берега Ямала.

Плавание «Ермака» — не только трагическая, но и одна из самых славных страниц в истории отечественных арктических мореплаваний. Павел же Крузенштерн умрет через несколько лет совсем молодым.






СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА КАПИТАНА ВИГГИНСА


Капитан коммерческого парохода «Стернен» усиленно пыхтел коротковатой трубкой, что обычно выражало его неудовольствие. Вот уже четвертыесутки он вынужден был вести свое судно в сплошном«молоке» тумана. Казалось, облака, отягощенные осенней сыростью, спустились на море и никакая сила несможет поднять их вверх. Карское море, хотя времяштормового сезона уже давно наступило, было спокойно, льды встречались редко и малыми полями, не представляя серьезной опасности для судна с прочной дубовой обшивкой, усиленной толстыми, до трех дюймов,железными листами. Но беспросветный туман изматывал.

— Собачья вахта! — ругались измученные матросы.

«Собачья вахта» продолжалась уже четвертые сутки подряд. Судно шло вслепую, на ощупь. Капитан не мог проложить путь по карте: у него не было точных ориентиров, туман прятал их. Даже ночью над «Стерненом» висела белесоватая муть, сквозь которую не пробивалась ни одна звезда. А лохматые крылья тумана могли скрывать неожиданные мели и не отмеченные на карте рифы.

Вахтенный лотовый через каждые десять минут кричал с носа:

— Глубина 60 сажен! 58! 59!

Глубина была приличной и, казалось, не могла внушать опасений. Но на душе у старого капитана было неспокойно — туман нервировал его. Конечно, как истинный британец, внешне он ничем не проявлял этого, лишь чаще посасывал трубку да трогал свои пышные баки.

А как сначала удачно складывалась эта юбилейная, десятая у капитана Иосифа Виггинса, полярная экспедиция!

Лондонский коммерсант и спортсмен Лэбурн Попхэм, владелец «Стернена», мог быть доволен. Пароход меньше чем за месяц из Нью-Кастля добрался до устья Енисея, прошел Гольчиху и через триста верст встал под разгрузку в протоке Луговой. Колесные пароходы «Первый» и «Второй» дальше по Енисею уже шли без сопровождения и благополучно добрались до Енисейска, своего нового порта приписки. Комитет Сибирской железной дороги заказал их на британских верфях и через Попхэма попросил, чтобы конвой судов через арктические моря провел знаменитый Виггинс. В лондонской конторе Попхэма уже наверняка получили телеграфную депешу об успешном окончании первого этапа экспедиции. Ах, если бы не этот проклятый туман!

Виггинс вышел на палубу.

— Глубина 50 сажен! — донеслось с носа.

До берега должно быть не меньше тридцати английских миль.

…Удар был легкий, но от неожиданности он показался резким и сильным. Неужели мель? Как она могла оказаться среди морской равнины, вдали от берега?

Каменистый, из слежавшегося песка риф, на который наползал своим утяжеленным носом «Стернен», мог подтвердить совершенно противоположное: берег где-то совсем рядом. Счисление курса оказалось явно «туманным», произошла ошибка. Берег в этом месте КарскогоМоря был приглубым, поэтому-то ничто не насторожило лотового.

— Полный назад! — уже кричал капитан.

Машины загудели сильнее, пароход задрожал, ноостался на месте.

— Спустить шлюпку, завести верпы! — отдавал команды Виггинс.

Матросы расторопно прыгали в шлюпку, на которую заранее погрузили завозные верпы и становой якорь. Однако капитан, наблюдая, как течение быстро относит шлюпку, как крепчает норд-вест, уже сознавал, что выбраться из этой заварушки без потерь ему вряд ли удастся. Он отметил про себя, что течение сменило направление: обычно поток устремлялся в Карское море, сейчас же он довольно быстро несся в Баренцево.

Маневр с якорями не помог, течение и ветер все прочнее садили «Стернен» на прибрежный риф. Туман поднял свою завесу, и моряки увидели в полумиле невысокий берег. Вахтенный доложил, что в трюме течь. Пора было подумать о спасении экипажа. От решения Виггинса зависела судьба сорока восьми моряков. В шлюпки грузили провиант, запасы одежды, снимали паруса и такелаж, которые могли пригодиться на берегу. Только на четвертый день прояснилось, и штурман определил местонахождение. Лагерь потерпевших кораблекрушение находился в шести милях от восточного входа в Югорский Шар.

В Архангельске и Осло быстро спохватились о пропаже экспедиции. Распоряжением архангельского вице губернатора Извекова о крушении были извещены все береговые самоеды. Из Енисейска на розыск потерявшейся экспедиции были быстро снаряжены отряды лейтенанта Залесского и барона Майделя. Из Печоры на побережье отправился промышленник Иван Александрович Кожевин, который и разыскал незадачливых путешественников. Он подрядил у кочующих оленеводовнесколько десятков упряжек, и аргиш отправился к Печоре. Вскоре английские моряки уже находились в Архангельске, где первым делом их отправили в госпиталь: в отряде насчитывалось больше десятка обмороженных и истощенных. Из императорской столицы прибыл царский подарок — молодой государь Николай II жертвовал на нужды моряков пять тысяч рублей серебром. Владетельный спортсмен Попхэм мог не беспокоиться о средствах для отправки на родину нанятого экипажа.

Капитан Иосиф Виггинс после этой неудачи совершил еще не одно плавание на разных судах. Но в Карском море его больше не видели: кажется, он решил, что сделал достаточно, для того чтобы мореплавание в море Студеном и развивалось, и расширялось.

Драматический финиш полярной карьеры капитана не испортил его репутации как мореплавателя, покорившего для своих современников суровое Карское море.

Да, действительно, именно на долю этого сурового британца выпала честь разрушить складывающуюся веками легенду об этом море как о непроходимом. С легкой руки академика Карла Бэра море нарекли «ледником».

В 1874 году имя капитана Виггинса, командовавшего тогда пароходом «Диана», никому ничего не говорило. Капитан, не отличавшийся излишней любознательностью, не читал трудов Бэра и Литке. Но в Сандерлендской газете, подписчиком которой он являлся, он прочел о конкурсе, который объявил русский купец Михаил Сидоров. Сибирский миллионер извещал всех желающих, что выплатит две тысячи фунтов стерлингов тому отважному капитану, который сможет провести свое судно из европейского порта через Карское море в устья Оби и Енисея и вывезет оттуда принадлежащие ему грузы.

Две тысячи фунтов — это был солидный приз даже для не очень бедного Виггинса. Он решил рискнуть.«Диана» стартовала в «первое северное крейсерство»5 июня, а уже через две с половиной недели стояла у Карских Ворот. Но здесь, у входа в заветное море, капитан понял, что поторопился. (Для следующих своих плаваний Виггинс определял срок захода в Карское море в середине августа).

«Мы также убедились еще в одном очень важном факте, — заносил Виггинс в свою памятную книжку, — а именно: в верности карт всей местности… что делает большую честь тем русским путешественникам или гидрографам, которые их составляли в столь отдаленные времена».

Впрочем, последнее предложение появится в записной книжке позднее.

«Ворота» растворились перед шотландскими китоловами, составляющими экипаж, только в конце июля, когда, кроме капитана, никто уже не верил в успех предприятия и в солидный куш, обещанный богатым сибирским купцом.

Море за «воротами» было свободно ото льдов. До самого Диксона «Диана» не встретила на своем пути препятствий. Посчитав, что первая прицелка на приз выполнена, капитан велел брать обратный курс.

Адмирал Федор Литке всегда был высокого мненияоб английских моряках, но на этот раз вислоусый англоман сделал исключение: он объяснил плавание «дерзкого» Виггинса не более, чем счастливым стечением обстоятельств. Когда на следующий год Виггинс на полярной яхте «Вим» вынужден был повернуть назад уже от Новой Земли (время стояло позднее), адмирал не преминул заметить:

— Я не мог ошибиться.

Адмирал втайне радовался неудаче любой попытки проникнуть в Карское море. Ведь еще в годы своей молодости он четырежды не мог проникнуть за КарскиеВорота и ему хотелось считать, что это море — действительно «ледовый мешок».

Но с упрямым англичанином у него вышла промашка.

В 1893 году Виггинс принимает участие в русско-английской экспедиции на Енисей, в задачу которой входит доставка грузов для строящейся тогда транссибирской железнодорожной магистрали.

Об этом плавании сохранилось свидетельство штурмана В. И. Семенова, который плыл на пароходе «Лейтенант Малыгин». В своей книге «Забытый путь из Европы в Сибирь» он уделил несколько абзацев и прославленному полярному капитану:

«Свидание с Виггинсом, опытным полярным мореплавателем, не раз ходившим на Енисей, ожидалось нами с понятным нетерпением. Однако еще в Петербурге некоторые дальновидные люди не советовали питать особо радужных надежд на раскрытие тайн Карского моря, а больше рассчитывать на лот, компас, секстант да собственные уменье и находчивость. К сожалению, эти печальные пророки оказались почти правы. План пути, предложенный Виггинсом, был самого примитивного свойства. Вероятно, двести лет тому назад на своих «кочах» наши поморы руководствовались теми же правилами.

Советы его общего характера относительно плавания в северных морях мы давно знали из описаний Норден-шельда и других полярных путешественников. Признаюсь, я был разочарован. Судя беспристрастно, наша экспедиция, совершившая только один спешный рейс, в деле исправления карты дала более ценные и богатые материалы».

Столь же невысоко ставил навигаторские способности Виггинса А. И. Вилькипкий — глава отечественной гидрографии. Он упрекал английского капитана в первую очередь в том, что тот не составил точных картпройденных мест, которые могли бы так помочь всем его последователям[6 - Ирония судьбы: именно Виггинсу принадлежит честь открытия острова севернее Гыданского полуострова и островов в архипелаге Норденшельда, которым позднее было дано имя А. И. Вилькицкого.].

Недостатки Виггинса, отмеченные русскими моряками, выдавали в нем человека европейской деловой хватки. В первую очередь он был озабочен тем, чтобы доставить на место груз, не выйти из зоны, где он имел право на страховую премию. По всей видимости, английского капитана больше устраивал успех его собственных рейсов, чем успех программы освоения Северного морского пути. Видимо, судьбе угодно было избрать на роль первопокорителя Карского моря простого, чуть ли не заурядного капитана.

Но — объективно — именно плавания Виггинса послужили тем первоначальным толчком, за которым последовали многочисленные морские экспедиции в Северный Ледовитый океан.

Современники Виггинса, русские ученые и прогрессивно мыслящие промышленники, прекрасно осознавали это. В 1895 году, 14 января, сразу после того как Виггинс появился в Петербурге после неудачи со «Стерненом», было объявлено соединенное собрание четырех обществ, занимающихся вопросами освоения Северного морского пути.

— Природа, наделив Сибирь богатейшею системой рек, — восклицал сдержанный капитан, — прямо указывает морской путь, как самый удобный и экономически выгодный для ее сношений с Европой, которые могут и, вероятно, примут весьма обширные размеры!

Этот аргумент капитана был подкреплен его десятью плаваниями по Северному Ледовитому океану.






Ямал (по Брему и Финшу)


«В тундру мы не вернемся, по крайней мере я не возвращусь никогда».

Так категорично заканчивал свои записки «Путешествие по Сибири» знаменитый Альфред Эдмунд Брем. Неутомимый натуралист-путешественник, прошедший тропические джунгли Нубии и пустыни Абиссинии, фьорды Лапландии, плато Испании, горы Китая и Алтая, он, кажется, в первый раз вынужден был признаться в собственной слабости. Шел ему в ту пору сорок седьмой год — мужчина в расцвете лет, закаленный многими испытаниями и приключениями. К тому времени пасторский сын из Саксен-Веймарна уже выпустил все шесть томов «Иллюстрированной жизни животных», и его знали во всем мире. Но северная тундра оказалась слишком трудным барьером даже для столь закаленного искателя приключений.

Пожалуй, энтузиазм Брема убили… северные комары. Много страниц в своих записках он отводит животным и пернатым обитателям полярных областей, но «злому демону тундры», как он окрестил комаров, Брем посвящает абзацев больше, чем песцу или оленю, и, пожалуй, это — самые вдохновенные страницы:

«Под конец все-таки приходится сознать себя побежденным ужасными мучителями тундры. Их неисчислимые, вездесущие, всегда готовые к битве легионы могут сломить всякое сопротивление. Преследуя беспрерывно, мешая каждому занятию, отравляя каждое удовольствие, препятствуя развитию каждой мысли, они утомляют не только физически, но под конец ослабляют и умственно. Тундра становится адом, и ее пытка — мучением, не имеющим названия. Не зима с ее вьюгами, не ледяной покров и его холод, не скудность, не бесприютность, а комары являют проклятие тундры!

Они превращают, — добавляет Брем, считая, что сказано еще не все, — самого сильного человека в слабое существо, лишенное воли, гнев его — в страх, проклятие — в стоны».

Испытанные мучения заставили Брема внимательно присмотреться к коренным обитателям тундры — ханты и ненцам, в чумы которых он заезжал и из которых набирал себе проводников. В конце XIX века, который именовал себя «просвещенным», отношение к «инородцам» вряд ли можно было назвать гуманным. За людей их не считали. Брем же отдает должное мужеству коренных северян, сумевших приспособиться к невыносимым условиям существования, он поражен их «доброжелательностью, гостеприимством», «замечательной нежностью» по отношению к детям. Надо помнить, что книги Брема шли нарасхват, и его «Жизнь на севере и юге» распространяла среди читателей Старого и Нового Света правдивую информацию, как бы мы сказали сейчас, о северных племенах.

Перенесенные неудобства, скудность пейзажа все же не убили в нем силы восприятия.

«Лучшим украшением тундры служит небо! — восклицает он. — Величайшей прелестью ее является вода».

«Когда в середине летней, полярной ночи, — живописует Брем в другом месте, — стоит на небе большое темно-красное солнце, когда все облака внизу окаймлены пурпуром, когда хребты возвышенностей, закрывающиеяркое светило, выступают в широком, пламенном венце лучей, когда розовый отлив ложится на буровато-зеленый пейзаж, когда, одним словом, неописуемое очарование полуночного солнца охватывает душу, тогда эта пустыня превращается в чудную картину, и радостный трепет проникает зрителя до глубины души!»

Брема не зря называли «певцом жизни животных». Он не был профессиональным зоологом, и некоторые специалисты считали, что в его описаниях поэзии чуть больше, чем требует этого научная точность, обвиняли автора «Жизни животных» в том, что он слишком очеловечивает все живое.

Что-что, а «звериный» характер Брем умел описать.

«Ему оказывают большую несправедливость, — рассказывает, например, Брем, — когда считают его выродившимся членом достойного, способного и остроумного семейства. Изобретательного ума и расчетливой хитрости своих сородичей он имеет разве только зачатки. Неповоротливый, докучливый, неразумный, он кажется скорее смелой попрошайкой, чем хитрым, взвешивающим все обстоятельства и пользующимся всеми возможными средствами вором или разбойником».

О ком это? Оказывается — о тундровом песце.

Эпитеты и характеристики, данные Бремом в этом абзаце, не нуждаются в комментариях. Суть очеловечивания— не в поэтическом красноречии натуралиста, а в его восприятии природы.

«Знакомое растение напоминает о более счастливых странах, — замечает путешественник, — его приветствуешь, как дорогого друга, достоинства которого оцениваются только тогда, когда является опасение потерять его».

«Как дорогого друга». Вот в чем секрет необыкновенной наблюдательности и прямо-таки изощренного проникновения в мир природы.

Какими судьбами Брем оказался в северной Сибири?

Общество германской северо-полярной экспедиции, созданное бременскими энтузиастами в 1870 году, не располагало большими финансовыми средствами, и когда вознамерилось исследовать Обь от ее истоков до устья, то смогло «наскрести» лишь пять тысяч марок. Требовалось же по крайней мере 18 тысяч. Ученые обратились за помощью к общественности. Однако в среде весьма прижимистых немецких бюргеров их благородная затея энтузиазма не вызвала. Один из жертвователей прислал пять марок, другой разорился на походную аптечку…

Судьба экспедиции повисла в воздухе.

Помощь пришла неожиданно и совершенно не оттуда, откуда ее можно было ожидать. 20 тысяч 300 марок были переведены на счет бременских полярников из далекого сибирского Иркутска. Выслал их богатый золотопромышленник Александр Михайлович Сибиряков. В сопроводительной записке он безо всякого пафоса объяснял свой благотворительный жест тем, что хочет порадеть науке вообще, и изучению Сибири в частности.

Подготовка к экспедиции развернулась. Во главе исследователей был поставлен энергичный доктор Отто Финш, зоолог и этнограф, прославившийся своими путешествиями на Гавайи, Маршалловы острова, Новую Гвинею, острова Гильберта, прошедший Тихий океан и американский материк. На его счету был открытый архипелаг, названный им в честь Бисмарка, и земля, получившая имя императора Вильгельма. Бывший варм бруннгский купец и в науке показывал свою разворотливость.

В качестве волонтера принял участие в дальней экспедиции и титулованный путешественник граф Карл фон Вальбург-Цейль.

Русские ученые, особенно вице-президент Российского географического общества П. П. Семенов (тогда ещене нареченный Тян-Шанским), оказали немецким исследователям усердное содействие.

Экспедиция проделала большой путь в 12 тысяч верст.

Путешественники из Бремена побывали на Урале и в Ишнмских степях, по Иртышу добирались до Джунгарии и Алатау, путешествовали по землям киргизов и алтайцев. От Томска экспедиция добралась до Обдорска. Путешествие через тундру было, пожалуй, самой тяжелой частью их и так нелегкого пути. Пытливые исследователи решили достичь берегов Байдарацкой губы Карского моря.

…В середине июля 1876 года обдорская пристань выглядела по тем временам многолюдно. Здесь собралось сразу три экспедиции. А для заштатного северосибирского городка это было более чем прилично.

При содействии русских обдорян и тобольских мастеровых бременские ученые построили довольно вместительную лодку, которой верноподданически настроенный Финш присвоил имя канцлера Бисмарка. С помощью хантыйских и ненецких проводников «Бисмарк», не без приключений правда, почти дошел до истоков реки Щучьей. Дальше к берегу Байдарацкой губы ученым пришлось добираться на оленьих упряжках.

Естествоиспытатели изучали животный и растительный мир тундр, горных местностей Полярного Урала, исследовали реки и озера. Встречаясь с северными аборигенами, знакомились с их бытом, нравами, обычаями, промыслами. Увидеть пришлось вещи просто страшные: 1876 год был пиком эпидемии сибирской язвы.

«Следующий день представил нам ужасную картину смерти: около чума лежало 30 издохших и издыхающих оленей. Поистине ужасно быстрое распространение болезни. Без оленей тундра, со своими пушными зверями, становится недоступной, с оленями туземцы теряют главные источники для обмена, пищи, одежды, жилища.

Таким образом, весь округ идет к полнейшему обнищанию».

Иностранные путешественники не делали обобщений, но их читатели сами могли прийти к выводу, что царские власти равнодушны к судьбам народов, которых эти эпидемии могли довести до полнейшего вымирания.

Тяжелое для европейцев путешествие подходило к концу. Уже с совершенно другими чувствами приближались исследователи к серенькому Обдорску:

«Как ни жалок показался нам Обдорск в первое посещение, однако теперь он не страшил нас более, так как тундра сделала нас более снисходительными, скромными и терпеливыми».

Путешественники могли быть довольны. Они увозили с Севера весьма богатые коллекции. И по приезде Финша, Брема и Вальбурга в Европу эти полярные коллекции пополнили экспозиции многих известных музеев: зоологического в Берлине, Британского в Лондоне, минералогического, земледельческого, зоологического в Мюнхене, минералогического в Вене.

Особенное же пополнение получил Бременский городской музей. Временные выставки были организованы в Гамбурге, Кесселе, Ганновере, Брауншвейге, Штутгарте.

Тундры Ямала становились ближе просвещенной Европе. Этой цели и добивались два почетных члена Российского географического общества. Предваряя свою книгу, доктор Фннш писал: «Главною целью этой книги служит желание распространить более верный взгляд на благодатную во многих отношениях Западную Сибирь».

И хотя Брем заявлял категорически: «В тундру я не вернусь», он вернулся к ней, чтобы правдиво рассказать о суровом существовании северных племен, прибавив к славе «певца животных» авторитет честного писателя.






КОГДА НЕ БЫЛО ЛОЦИЙ


Преподаватель классов в Гайнажском навигационном училище Христиан Даль получил неожиданное и лестное для себя предложение. Влиятельные члены Императорского общества для содействия русскому торговому мореходству организовали экспедицию для исследования низовий Оби и Обской губы. Для организации экспедиции был собран капитал суммой в тридцать тысяч рублей. К предприятию подключили и промышленников, живущих в Сибири. Березовский купец Трофимов взялся за три тысячи рублей построить в Тюмени экспедиционное судно. Капитана же в Сибири найти не смогли. Кто-то из организаторов вспомнил латыша Даля, имевшего опыт плавания по Печоре.

Никаких точных сведений о местах предполагаемого плавания Даль в Обществе получить не мог. Точных карт не было, существовали только весьма противоречивые сведения местных жителей, в которых трудно было отыскать что-либо конкретное.

Прибыв в Тюмень, педантичный латыш был весьма обескуражен сибирскими деловыми порядками. Хотя на дворе стоял уже май, постройке шхуны не видно было конца. Доморощенные корабелы еще конопатили корпус. Известный в Тюмени судостроитель с приличествующей случаю фамилией Капитанов в основном строил железные Пароходы, в сооружении же деревянных судов навыка не имел.

Далю пришлось побегать и похлопотать, чтобы сносно оснастить судно, но многим он так и остался недоволен.

Отъезд назначили на вечер второго июня, хотя на палубе «Москвы» (такое громкое имя получила шхуна) все еще стучали плотничьи топоры. Кое-какие недоделки оставили на дорогу.

Пароход компании Г. И. Игнатова взял парусник на буксир и повел его вниз. Шхуне требовалось всего три матроса, но и их найти оказалось чрезвычайно трудно. Один из нанятых в Тюмени уже в Тобольске бросил работу. В Самарове скороспелые матросы ушли на берег за хлебом и возвратиться на судно отказались наотрез. Придя в Березово, Даль окончательно убедился, в какую авантюру он ввязался.

«Мне все опостылело: экспедиция была посмешищем, от которого освободиться в то мгновение я был бы несказанно рад», — с горечью вспоминал потом Даль. А ведь цель экспедиции была еще очень далеко: считалось, что «Москва» в эту навигацию сможет добраться до острова Белого.

В Обдорске Трофимов привел на борт нового проводника, семидесятилетнего старца, который не мог говорить, а только шамкал.

Даль пробовал возразить, что старичок явно не к месту, на что ему резонно возразили, что других нет.

Промеры реки Даль начал сразу после Обдорска. Каждый капитан ходил здесь, как бог на душу положит, полагаясь лишь на провидение да собственный глаз.

Даль сразу предостерегал тех, кто будет пользоваться его данными, что измерения не могут претендовать на полную точность: слишком уж неприспособленными к научным исследованиям были и шхуна, и экипаж.

Добросовестный латыш тщательно и педантично выполнял все пункты намеченной программы, составленной снарядителями экспедиции. Судно не раз садилось на мель. Рука лоцмана, у которого капитан спрашивал курс, делала полукруг: мол, смелее, везде вода. И спустя несколько минут дно шхуны шуршало по донному илу.

До Хэ добрались с горем пополам: лоцман отделывался слишком общими рассуждениями, местные рыбаки знали фарватер на слишком коротких участках пути, а шлюпка, купленная Трофимовым в Обдорске, не выдержала и первого шторма. Идти в разведку на ней было рискованно.

Прибывши в Ныду, капитан первым делом занялся астрономическими наблюдениями, пользуясь погожим июльским днем. Вернувшись на судно, он с изумлением узнал, что лоцман был нанят Трофимовым только до Ныды и собирался покинуть шхуну.

Капитан не рискнул возвращаться в Обдорск другим фарватером, хотя это бы имело большую пользу. Слишком уж горек был опыт.

Возвращение знакомым фарватером имело лишь одно преимущество: можно было перепроверить данные, полученные во время плавания в северном направлении.

Конец лета выдался штормовым. Четыре дня «Москва» принуждена была отстаиваться у Кутоп-Югана. Шторм с каждым днем набирал силу, а в первый августовский день и вовсе превратился в ураган. Вода прибыла на глазах, волнение было столь сильным, что бедная шхуна в течение получаса потеряла оба своих якоря. Капитан срочно приказал отдать завозный якорь. Насколь уж неповоротливы и нерасторопны были «московские» матросы, но тут они поняли, что спасение зависит только от них самих. Выйдя после шторма на крохотную палубу шхуны, Даль с горечью подумал, что крушение у этих неприветливых берегов было бы лучшим эпилогом к столь бестолковой экспедиции. Паруса были в плачевном состоянии, единственный якорь ненадежен, а матросы попросту жалки.

23 августа «Москва» села на мель в последний раз, уже на виду Обдорска. Таким образом, трехсоткилометровый путь от Ныды до Обдорска занял у «Москвы» около месяца. В Обдорске Даль решил не испытывать судьбу, а добираться до Тюмени на буксире.

Капитан Даль приводил в порядок свои наблюдения по определению долгот и широт, метеорологические данные, статистические сведения, таблицу судоходства на Иртыше и Оби, сравнительный словарь хантыйских, финских и эстских глаголов и существительных, сходных по звучанию и семантике. Данных набиралось немало, и в этот момент строгому к себе капитану показалось, что его экспедиция, казавшаяся такой несобранной, была и не столь уж бесполезной.

Позднее ординарный профессор астрономии знаменитый Ф. А. Бредихин напишет: «Поручение, возложенное на Даля, было им исполнено совершенно добросовестно и усердно».

Вторая экспедиция должна была попасть в Обскую губу с противоположной стороны. В немецком Любеке Санкт-Петербургская пароходная компания за четыре тысячи фунтов купила небольшой винтовой пароход «Луиза».

Из норвежского порта Тромсе пароход вышел 16 июля. Через пять дней капитан уже увидел суровые берега южного острова Новой Земли. Карские Ворота оказались забитыми льдами, поэтому решено было спуститься южнее, в Югорский пролив. Но вход и в этот проход был прочно забаррикадирован. Плавучие поля стали окружать маленькую «Луизу». Морякам пришлось отстоять несколько вахт под дождем и мокрым снегом, прежде чем их судно смогло оторваться от наседавших на него льдов.

Однако на море началось волнение, и «Луизе» самой пришлось искать порядочную льдину, уткнувшись в которую, она чувствовала себя в большей безопасности.

Плавание по губе, где в прошлую навигацию латвийский капитан проходил арктическую школу навигации, на этот раз прошло без особых осложнений. Капитан выражал сожаление, что не может заняться исследованиями, потому что на борту находился застрахованный груз — 50 тонн галлипольского масла и семь тонн такелажа.

Путь по Оби и Иртышу проходил без особых событий. 8 сентября 1877 года «Луиза» пришвартовалась в Тобольске.

Это был первый рейс из Европы в Тобольск!

Позднее Даль в своем отчете «Описание двух экспедиций в реку Обь» поместил «Карту части истока реки Оби». Она охватывает отрезок от Обдорска до Ныдинского мыса. Как и положено, здесь обозначены глубины, склонения компаса, астрономически определенные пункты. Это первая практическая лоция низовий Оби. Но рядом с астрономически определенным пунктом размашисто выведено — «Берег неизследованный», а рядом читаем сноску: «Здесь, по словам самоедов, множество маленьких островов».

Далековато еще было этой карте до полной лоции!

«Луиза» вошла в историю арктических мореплаваний, но, к сожалению, ее счастливая звезда закатилась рано.

В следующем году московский купец Трапезников отправил из Тобольска в Лондон парусное судно «Сибирь», построенное на тюменской верфи. Судно благополучно добралось до столицы Великобритании. Вслед была направлена в родной Любек и «Луиза». Но в Обской губе, там, где она сливается с Тазовской, буря выбросила винтовой пароход на мель. Команда во главе с капитаном Рауципом спаслась, но судно потеряло мачты, руль, трубу, затонула часть груза…






ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ИТОГ СО ЗНАКОМ ПЛЮС


Русский исследователь полярной морской историиШтукенберг, работавший в середине прошлого века, в одном из архивов отыскал старую английскуюкарту. Она была безымянной. Историка особенно привлекли записи, нанесенные рукою прямо на поля этогорисованного атласа. Одна из надписей сообщала:

«В 1789 году английский полковник Бетсон с английскими матросами исследовал возможность соединения Карской губы с Обью. Он осмотрел две линии, которые обе начинаются от Оби ниже Обдорска, простираются в различных направлениях до Карской губы».

Простодушная эта надпись на безымянной карте до сих пор остается единственным свидетельством-упоминанием об экспедиции англичан в Обскую губу. Интерес британской короны к богатой Сибири понятен, ведь в те времена Англия была самой мощной морской державой, и на севере ей хотелось господствовать не меньше, чем на юге.

Бетсон, кажется, был первым из европейцев, кому путь вкруг Ямала показался утомительно длинным, и он задумался, а нельзя ли сократить его, пройдя по рекам Байдарацкого перешейка. Перешеек этот был столь малоизвестен, что предположение выглядело вполне разумным: ведь моряки, огибая «язык» Ямала, увеличивали свой путь на добрую тысячу миль.

Об экспедиции Бетсона знали немногие, а о Том, какие результаты она получила, в России не знал никто. Выяснилось это тогда, когда интерес к северной Сибири возрос и снова встал вопрос: а нельзя ли сократить путь, не делая «кругаля» вдоль Ямала?

Об этом в конце 1875 года задумались в Комитете Общества содействия русской промышленности и торговле, которым заправляли люди деловые и здравомыслящие. В Комитете и оформилась идея об организации экспедиции в низовья Оби для исследования Байдарацкого перешейка. Район междуречья Щучьей (притока Оби) и Байдараты (впадающей в Байдарацкий залив Карского моря) в то время по-прежнему оставался неизученным, считалось, что вполне осуществимо соединение каналом низовий этих рек. Не было даже известно, каково расстояние от истока Щучьей до истока Байдараты. Составляя обоснование поиска, организаторы экспедиции могли ссылаться только на слухи. «Судя по слухам», расстояние это составляло около «пяти верст».

Канал Байдарата — Щучья, существуй для этого возможности, не только сокращал морскую дорогу почти на полторы тысячи километров, но и удлинял сроки короткой полярной навигации.

Идея нашла благоприятный отклик прежде всего у сибирских промышленников. Деятели Комитета, имевшие обширные связи, сумели убедить министра финансов, который раскошелился на недостающее.

Экспедиция, по инструкции, должна была выяснить обоснованность слухов о «пяти верстах», провести полные маршруты по Щучьей и Байдарате.

«Таким образом, — торопились предсказать успех составители инструкции, — пo окончании съемок будут исследованы сухопутный и водный пути сообщения, из которых впоследствии для торговли может быть выбран тот путь, который окажется наиболее удобным и выгодным».

Общество назначило руководителем экспедиции технолога П. И. Матвеева, а корпус военных топографов в Омске выделил шесть березовских казаков.

27 июня следующего года экспедиция добралась до Обдорска. Три дня ушло на то, чтобы нанять проводников, упаковать двухмесячный запас продуктов, погрузить его в лодки. «Флагман» экспедиции — большой каюк — имел крытое помещение с перегородкою. В одной каюте селились Матвеев и Васильев, в другой — Орлов (спутники технолога), которого сопровождала жена. Неприхотливые казаки ночевали под открытым небом.

2 июля небольшая исследовательская флотилия вошла в устье Щучьей. Чем выше поднималась экспедиция, тем труднее становился путь: пошли отмели и каменистые пороги. Хотя год был на редкость водным, каюк частенько оказывался на каменистых отмелях. Через две недели решили произвести рекогносцировку. Одного из проводников с казаком, хорошо владеющего языком тундровиков, отправили через перевал за оленями. Основной отряд потянул бечевой «базяновку». Но через два дня добровольные бурлаки выбились из сил: берега Щучьей оказались высоки, их перерезали овраги и многочисленные ручьи. Плыть же мешали мелководье и камни в русле реки. Сочли за благо повернуть, назад. Вскоре к месту стоянки пришел и посланный казак-толмач, который привел два ненецких семейства с двумястами оленями. Год был тяжелым для тундровиков: всю Байдарацкую тундру охватил мор оленей.

Путешественникам стало ясно, что дальше порожистая река, берущая начало с гор, не судоходна ни для каких, даже самых мелких судов: семь километров порогов, мимо которых прошли топографы, слишком недвусмысленно свидетельствовали об этом.

«Продолжать свои исследования далее нам не было необходимости, — записывал поручик Орлов. — О верховьях реки Байдараты мы получили такие же неудовлетворительные сведения, река эта имеет весьма значительное падение, образуя местами водопады, пороги и мели, и судоходна только на двенадцать верст от устья».

Решили двигаться к Байдарате, не доходя до истоков Щучьей. На шесть нарт снаряженного каравана погрузили двухнедельный запас провианта. Со всех сторон тундровики приносили тревожные известия о продолжающейся эпидемии оленей.

Самые трудные испытания ждали экспедицию, когда она вошла в долину Байдараты, которая представляла из себя настоящую дельту с небольшими участками суши.

Пришлось задержаться: в распоряжении путешественников осталась всего дюжина надежных оленей. Добираться на них назад к Щучьей явно не представлялось возможным. Поэтому отправили казака-толмача Клепикова к стоящим неподалеку оленеводам, чтобы нанять транспорт. Толмач расторопно выполнил свою задачу.

В последний день, когда уже решено было возвращаться назад, Васильев предпринял еще одну попытку пробиться к Байдарацкой губе. Он достиг залива, но поднявшийся ветер с моря и волнение не пустили утлую лодочку дальше. Результаты промера оказались малоотрадными: самые большие глубины Байдараты не превышали девяти футов, а ширина фарватера — 60 сажен. Против устья реки в заливе проходила большая мель длиной до четырех верст. Вряд ли это можно было считать удобной гаванью для переноса грузов с морских судов на речные.

Путь назад оказался не менее тяжелым. «Всюду нужно было объезжать или искать броду для переправы, что отнимало очень много времени и, несмотря на это, нарты наши часто заливались водою, на которых хранилось все наше запасное платье и провизия, так что к концу дня у нас все перемокло. Мы брели положительно в воде, вея Местность тонула под ногами, при этом холод и дождь окончательно убивали в нас бодрость».

Только 16 августа экспедиция достигла прометана промышленника Плотникова на устье Щучьей.

Трудный путь завершился. Что же дала экспедиция? На этот счет мнения участников разделились, причем полярно. Для топографа Орлова было совершенно очевидно, что ни о каком канале не может быть и речи. «В 32-х верстах от реки Щучьей, — записывал он, — и в 34 от Байдарацкого залива, проходит возвышенность Енжор-Кеу, служащая водоразделом этих двух бассейнов. Водораздельная линия проходит на высоте 409 футов над уровнем моря и на 213 футов над поверхностью воды реки Щучьей, у передела ее судоходства». Как ни заманчива казалась идея полуторатысячекилометрового сокращения пути вокруг Ямала, она явно была неосуществима.

Иначе оценивал результаты экспедиции технолог Матвеев. Отметив, что были проведены промеры Щучьей от ее устья вверх и промеры устья Байдараты, он все же подчеркнул: «Предназначенный же Комитетом Общества для исследования путь, от устья реки Байдараты прямо на реку Обь к устью реки Щучьей, вовсе не был пройден экспедицией».

Сейчас мы объективно оцениваем проделанное исследователями. В результате их трудного путешествия получена карта маршрутной съемки того района, где практически еще не бывали ученые: Байдарацкого перешейка.

Да и организаторам экспедиции стало ясно, что предполагаемый вариант вряд ли пригоден. У легенды о возможности прокладки «выгодного» канала по «подошве» Ямала была выбита основа. В научных исследованиях плюс или минус перед конечным результатом одинаково имеют смысл.






Возвращение первопроходцев


 Русские и английские коммерсанты, ученые-полярники внимательно следили за ходом морской экспедиции 1893 года, которую назвали Енисейской. На кооперативных началах ее осуществляли русские военные и английские торговые моряки.

Экспедиция взяла старт из шотландского порта Думбартон: здесь, на судостроительном заводе Дени по русскому заказу были построены для полярных плаваний три новых судна. Флагман — двухвинтовый буксирный пароход получил имя «Лейтенант Овцын». Колесный буксир с одной мачтой — «Лейтенант Малыгин», а баржа с оснасткой шхуны — «Лейтенант Скуратов». Называя так новые суда, русские моряки отдавали честь первоисследователям Карского моря. Добравшись через бурные северные моря до норвежского порта Вардё, русские суда застали здесь своих партнеров по плаванию — англичан. Британская «флотилия», которую возглавлял известный Виггинс, состояла из трех судов: грузового парохода, паровой шхуны и арктической яхты «Бланкатра».

Особо разношерстная публика собралась на яхте. За острыми ощущениями в Арктику ехал босс Виггинса — английский капиталист Попхэм и две англичанки, о которых газеты сообщали, что они хотят быть «первымиевропейскими дамами, посетившими устье Енисея». Здесь же находился и английский спортсмен, который без каких-либо определенных целей намеревался высадиться на Ямале и пройти пешком по тундре до Обдорска. Военные моряки с русских пароходов шутили, что это, видимо, «особый род самоубийства». Позднее спортсмен — отчаянная голова — передумал, высадившись на острове Вайгач, он благополучно провел два месяца среди промышленников, а на обратном пути его подобрал Попхэм.

Енисейская экспедиция закончилась почти благополучно — груз был доставлен на место, в устье Енисея.

Когда вся эскадра ушла на восток к Енисею, экипажу «Лейтенанта Малыгина» была поручена задача обследовать пролив между Ямалом и островом Белым, который носил то же имя, что и сам пароход. В этом проливе за все время после Степана Малыгина побывал лишь один мореход: спутник Норденшельда, заходивший сюда на паровом катере, но который из-за густого тумана так и не пробился в Обскую губу. Практически пролив оставался неизученным.

Пароход сразу по входе в пролив чуть не налетел на мель, хотя на карте глубина отмечалась в семь сажен.

«Малым ходом, беспрерывно бросая лот, начали приближаться к острову, — описывает злоключения судна штурман «Лейтенанта Малыгина». — Глубины шли ровные, 5–6 сажен, до берега-оставалось больше мили, вдруг после пяти с половиной сажен лотовый крикнул: 12 фут! и едва успели застопорить машину, как пароход вздрогнул и остановился. Мы сели на мель. Дали полный ход назад — безуспешно. Сейчас же спустили шлюпку и завезли с кормы небольшой якорь — верп на глубину. Мель поднималась так круто, что едва только взяли перлинь от верпа на шпиль, как пароход сошел с нее и очутился на свободной воде».

Среди ночи штурмана вновь разбудили. Судно попало в сильный поток. Машина работала средним ходом, машинисты метались из угла в угол, осматривая клапаны и краны, — все было исправно, колеса вертелись, но стоило взглянуть за борт: якорный канат вытянулся как струна, под носом кипел бурун, за кормой ложилась струя, мимо неслись клочья пены, куски дерева — это было отливное течение, которое здесь в первый получас после полной воды достигало скорости четырех узлов в час.

«Явление не в пользу судоходности пролива, — делает вывод штурман Семенов, — и до сих пор не упоминалось никем из путешественников».

Днем с парохода поторопились спустить шлюпку с матросами, которых возглавил штурман. Результаты тщательных промеров оказались любопытными. Выяснилось, что вдоль южного берега острова Белого, в полутора милях от него, тянется нечто вроде барьерного рифа, правда не каменного, а из слежавшегося мелкого песка.

Морякам еще не однажды пришлось демонстрировать свое искусство сползания с мелей.

Последнее приключение поджидало моряков, когда они, как им показалось, прошли пролив, вошли в Обскую губу и взяли курс на мыс Матте-Сале, на севере Гыданского полуострова. Вдруг впереди показалась неизвестная, не нанесенная на карты земля. Капитан терялся в догадках: берег Ямала еще не скрылся из вида, берег Гыдана, по всем предположениям, должен был появиться нескоро. До ближайшей точки, острова Белого, по старой карте оставалось еще не менее десяти миль. Решили обогнуть новооткрытый остров с севера. Однако скоро стало ясно, что это все тот же остров Белый. Чтобы полностью убедиться в этом, прошли еще вперед, и через сутки хода оказались… на месте вчерашней стоянки.

Новый остров моряки не открыли, зато доказали, что южный берег Белого «как полумесяц» покрывает Ямал.

Штурман исправил карту: по параллели Белый был значительно длиннее, чем указывала старая лоция. Заблуждение экипажа «Лейтенанта Малыгина» сослужило хорошую службу для тех, кто позднее приходил в этот район. «Лейтенант Малыгин» во время плавания сделал много полезного, чтобы познакомить арктических мореходов со своим тезкой — проливом.

Имена кораблей-«лейтенантов» не раз встретятся нам в летописи морского освоения сибирских берегов.

Еще более знаменитым был ледокольный пароход «Малыгин», плавания которого приходятся уже на советское время. Его построили в Англии по русскому заказу. Первоначально он носил имя «Соловей Будимирович». Этот «Соловей» дрейфовал в 1919 году в Баренцевом и Карском морях, и Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин отдал распоряжение сделать все, чтобы спасти судно и экипаж. В 1920 году ледокол получил имя «Малыгин», и уже первую свою навигацию с новым именем провел в научном плавании. На его борт погрузилась экспедиция только что организованного Плавучего морского института, в задачу которой входило исследование Баренцева и Карского морей. Позднее «Малыгин» принимал участие в проводке караванов Карских товарообменных экспедиций и других караванов, следующих Северным морским путем, участвовал в знаменитой эпопее по спасению экспедиции Нобиле. Да и рядовые плавания этого ледокола сыграли достаточно важную роль в освоении Советского сектора Арктики.






«ПОГОДЫ В ОБЩЕМ НЕ БЛАГОПРИЯТСТВОВАЛИ»


Русское самодержавное правительство никогда не выказывало большого интереса к исследованиям в Сибирском крае. В 1876 году Общество содействия русской промышленности и торговле выступило с предложением об организации исследовательской экспедиции «для составления возможно верной карты всего пространства от Обдорска до выхода в Карское море».

Пять лет в различных ведомствах и департаментах шла бюрократическая волокита: чиновники утрясали, кто понесет расходы, кто возглавит экспедицию, кто войдет в ее состав.

Неурядицы начались сразу же. Выход экспедиции был определен на 20 апреля. Но Морское ведомство назначило офицеров для дальнего путешествия только11 мая.

Тюменское купечество обязалось ко времени прибытия военных гидрографов предоставить пароход. Но господам офицерам около месяца пришлось уламывать финансовых воротил «столицы деревень». Паровые катера для исследовательских работ, отправленные по железной дороге, так и не подошли. В Обдорск они прибыли лишь за три дня до того, как начальник экспедиции С. А. Моисеев приказал свертывать работы.

Более успешными были действия военных гидрографов спустя полтора десятилетия. На этот раз экспедиция для исследования Обской губы и нижнего течения Оби вошла в район работ с севера.

До этого капитаны К. Иванов на «Лейтенанте Овцыне» и Н. Балкашин на «Лейтенанте Скуратове» вели гидрографические наблюдения в районе Енисея и Диксона. В 1895 году они приступили к описи Обской губы, курсируя у берегов Гыдана и Тазовского полуострова. К осени, успев проделать несколько промеров в горле Оби, суда ушли на зимовку в Тобольск.

Известный нам «Лейтенант Овцын» повторил подвиг человека, имя которого он носил, — с эпохи Великой Северной экспедиции еще ни одно судно не делало перехода из устьев этих двух великих рек.

…Лето 1896 года выдалось непогожим: постоянные ветры мешали проведению работ, семибалльные штормы загоняли экспедиционные суденышки в бухты. Некоторые офицепы выражали сомнение в целесообразности выхода в Карское море. Один из них аргументировал свое мнение историческими аналогиями:

— Неудачный сезон. Вспомните Дмитрия Овцына. Он вообще четыре лета не мог пробиться…

Но начальник экспедиции подполковник Андрей Ипполитович Вилькицкий был учен в традициях старого доброго времени и сильнее прочего почитал дисциплину. И если существовал хотя бы один шанс для выполнения возложенного на него задания, он использовал его.

Корабли экспедиции огибали остров Белый. Его скрывало плотное, густое «молоко» тумана.

Вилькицкий отдал распоряжение вести промеры глубин и брать пробы грунта со дна. Позднее, оформляя отчет об экспедиции, он записывал, как бы продолжая спор со своими оппонентами:

«По характеру глубины и грунта есть полная возможность установить, что положение острова сколько-нибудь ощутительных для мореплавания ошибок не содержит, а потому ныне препятствий к развитию северного мореплавания не встречается и систематическое исследование берегов Ледовитого океана представляется возможность прекратить».

На дворе стоял год 1896-й. И чтобы понять смысл этого заявления, следует учесть, что существовало еще слишком много влиятельных противников арктических плаваний. Отчет подполковника открывал «зеленый свет» для тех отважных, которым не страшны были арктические льды и полярные холода.

Но только пессимист мог бы утверждать, что экспедиция не удалась. Главным итогом ее была «Находка». Такое название дали гидрографы удобной закрытой бухте, которую они открыли в двадцати милях севернее мыса Ям-Сале, у восточного берега Ямала.

Экспедиция раньше не встречала глубин более девяти футов. А это ставило под угрозу значение громадной Обской водной системы для внешней морской торговли. Поэтому и направил Вилькицкий всю свою энергию на поиски удобной бухты, в которой можно было бы обеспечить выгрузку товаров, пришедших Северным морским путем. Поэтому в горячке радости и окрестил найденную бухту «Находкой».

Добросовестный начальник экспедиции старался произвести как можно больше научных наблюдений.

Заканчивая свой отчет, он не без удовлетворения записывал: «В губе экспедиция определила астрономически положение четырех береговых пунктов и, кроме того, сделала много обсерваций с судна при производстве описи. Определила магнитные элементы Земли в семи пунктах, а в Тобольске, Березове. Обдорске и Югорском Шаре сверх того произвела наблюдение над маятником».

Подполковник хотел поставить точку, но подумал и нашел, что для пущей достоверности следует добавить, приписал: «Погоды в общем не благоприятствовали».






КАК «ПЕРЕДВИГАЛИ» ОСТРОВ БЕЛЫЙ


При Главном гидрографическом управлении морского флота России начала в 1898 году свою деятельность Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана.

В 1904 году настала очередь морской акватории тогдашней Тобольской губернии. Учитывая тот факт, что в предыдущем году льды в новоземельских проливах не пропустили суда в Карское море, руководитель экспедиции опытный полярный гидрограф полковник Ф. Дриженко спланировал короткое навигационное время так, чтобы сделать возможно больше за те буквально считанные дни, которые Арктика отводила исследователям. Пока Карские Ворота, Маточкин и Югорский Шары были на ледовом «запоре», экспедиционный пароход «Пахтусов» обследовал побережье и острова Баренцева моря. Только в начале августа Югорский Шар открыл морякам проход к полуострову Ямал. В густых туманах судно за двое суток добралось до низких берегов острова Литке в Байдарацкой губе. К морской описи приступили немедленно, благо, и погода начала благоприятствовать. В устье реки у Марра-Сале установили береговой знак.

18 августа с «Пахтусова» увидели ровную плоскость острова Белого.

К этому времени намеченная программа была почти выполнена: описан западный склон Ямала, определены шесть астрономических пунктов. Опись проходила практически без приключений. Только у устья реки Эптарма встретили кочующих оленеводов, которые совершенно не знали русского языка. Моряки преподнесли им в подарок коровью шкуру и мешок сухарей. То ли подарки смутили тундровиков, то ли они так и не разобрались, с кем имеют дело, но вскоре в канцелярии тобольского губернатора началась тревога, донеслась весть о судне под неизвестным флагом, и губернатор побеспокоил столичное начальство: шла японская война.

На опись Белого гидрографам потребовались сутки. Остров исследовали с трех сторон, кроме южного побережья, омываемого проливом Малыгина. На мысе Рагозина установили заметный береговой знак — маяк.

Приключения начались на обратном пути: Югорский Шар был забаррикадирован льдами. Рулем и машинами нужно было управлять так, чтобы избежать столкновений с большими льдинами и ледовыми полями. Часто приходилось раздвигать льды или, давая задний ход и освобождая нос, протискиваться между ними. Однажды «Пахтусов» выскочил на льдину, которая с виду показалась неопасной. Пароход накренился, закачался, падая на борт… но в какую-то долю минуты, когда казалось, что уже ничто не спасет от оверкиля, соскользнул со злополучной льдины.

Позднее, подводя итоги экспедиционной навигации, Дриженко докладывал в Гидрографическое управление:

«Опись Ямала и острова Белого, благоприятствуемая сравнительно хорошими погодами, затруднялась неизменностью значительной части берегов, их чрезвычайным однообразием и значительной дальностью их, утомительной для постоянного пеленгования с парохода (каждые пять минут). Подойти ближе не позволяла отмелость этих низких берегов, тем не менее вся эта работа произведена с полным тщанием, с увлечением и любовью к делу».

Экспедиция уточнила некоторые координаты береговой линии Ямала. Опись здешнего берега проводилась в 1826 году штурманом Ивановым. Дриженко был высокого мнения об этом исследователе Ямала.

«Старая съемка берега Ямала, — писал он, — произведенная штурманом Ивановым, отличается добросовестным изображением подробностей, широты весьма удовлетворительны, долготы же восточные в южной части у Иванова несколько малы, а в северной велики».

Конечно, эти неточности объяснялись несовершенством приборов, которыми приходилось пользоваться штурману. Экспедиция «передвинула» остров Белый. По отношению к карте Иванова мыс Рагозина оказался на три английских мили севернее и на 13 миль западнее. Остров «принял» нынешнее свое положение.

Капитаном на «Пахтусове» был И. В. Морозов, в будущем начальник картографической части Главного гидрографического управления, горячий энтузиаст освоения арктической трассы и замечательный моряк. Его часто видели в Карском море. В 1913 году экспедиция под его руководством установила астрономический железобетонный знак на острове Белом. После этого остров Белый был помечен особым знаком во всех лоциях Карского моря.

С именем Морозова связана и постройка первой полярной радиометеорологической станции на Ямальском полуострове. Накануне первой мировой войны царское правительство забеспокоилось и стало уделять больше внимания резервному, арктическому, ходу.

На мероприятиях по оборудованию морской трассы в особом журнале Совета Министров оставил свой автограф даже Николай II, выказавший необычный для него интерес и высочайше начертавший: «Поторопиться с этим делом».

Морское министерство зафрахтовало коммерческий грузовой пароход «Пахтусов», в задачу экспедиции на котором входил выбор мест для радиотелеграфных станций. «Такое место, — вспоминал Морозов позднее, — вскоре было найдено у реки Марра-Яга; инженеры занялись исследованием почвы, а я с офицерами транспорта — гидрографическими работами».

В следующем, 1912 году нужно было на выбранное место доставить радиооборудование. Оно было погружено в Архангельске на пароходы «Иоанн Богослов» и «Вассиан», а также на английскую шхуну-барк «Нимврод», которая прославилась тем, что незадолго до этого доставила к Южному полюсу экспедицию английского исследователя Шеклтона. Однако 1912 год был исключительным по ледовитости. Все попытки пробиться к берегу Ямала оказались безуспешными.

На следующий год для этой же цели были наняты пароходы «Дан» и «Вассиан». На берегу Марра-Сале той же осенью была поднята радиомачта. Несколько месяцев ушло на установку оборудования, машин, постройку жилья. В 1914 году станция Марра-Сале впервые вышла в эфир. Вместе с радиостанциями на Печоре, в Карских Воротах и Югорском Шаре она начала свою ответственную полярную службу.






НАУЧНЫЙ АРГИШ ПРОФЕССОРА ЖИТКОВА


Ранним майским утром 1908 года на возвышенном обрывистом мысу Юмба, с которого в погожий день можно увидеть плоские берега острова Белого, стоял высокий солидный человек. Даже глухая ненецкая малица не могла скрыть его явно профессорского обличья. Это и был профессор Московского университета Борис Михайлович Житков. Здесь, на берегу пролива Малыгина, ученого привлек невысокий холм, выложенный из песка и дерна. Мыс получил свое название именно из-за этого двухметрового курганчика. «Юмба» означает «земляная куча».

— Турман-Юмба, — пояснил столичному гостю его проводник-ненец.

Житков уже не раз встречал в ненецких названиях это загадочное слово «турман». Гаврила Павлыч Кудрин, экспедиционный проводник, сумел выяснить, что «турманом» ненцы называли штурмана Ивана Иванова, который «искал дороги и ставил столбы».

На этот раз ямальские аборигены ошибались, земляной курган, нынче такой, казалось бы, неприметный, имел более древнее происхождение. Его насыпали участники Великой Северной экспедиции.

Земляная насыпь — не особо надежный памятник. Было видно, что его изрядно размыли дожди, подровняли ветры.

Профессор велел распаковать свой фотоаппарат. Первый и последний снимок — свидетельство героического подвига предшественников.

Путь профессора к «краю земли» был нелегким, сопряжен с теми же сложностями, что подстерегали исследователей Петровского времени.

Полуостров Ямал давно манил одного из виднейших деятелей Российского географического общества, кавалера его почетной медали имени Н. М. Пржевальского. Экспедиционный караван формировался в Обдорске, куда Житков прибыл в марте, записав в своем полевом дневнике: «Бойкое село издалека открылось перед нами со своими двумя церквами и группами красивых домов».

Обдоряне радушно встретили столичных путешественников и как могли старались помочь в снаряжении научного аргиша. Неоценимы были советы отца-настоятеля Обдорской инородческой миссии Иринарха — большого знатока северного края. Повезло экспедиции и с переводчиком, толмачом миссии, — Гаврила Павлыч, как вскоре все звали Кудрина, был старожилом Тобольского Севера. Был он расторопным и сноровистым, и его услуги для столичных ученых оказались просто неоценимы.

Научный состав экспедиции, помимо его руководителя, представляли: семнадцатого саперного батальона капитан, военный топограф В. Н. Введенский и ассистент Московского сельскохозяйственного института, ботаник и зоолог Д. П. Филатов. В добровольные помощники к зоологу в Обдорске напросился отец Мартиниан Мартемьянов, миссионер стана в поселке Хэ.

Для экспедиционного каравана-аргиша наняли четыре с половиной сотни оленей с нартами, кроме двух палаток прихватили с собой пару чумов.

Последние сборы длились две недели. 29 марта каюры Николай Вануйто, Нярби Яптик, Хазово Окотетто,

Николай Худи, Николай Пугорчин двинули караван в путь. Аргиш растянулся на добрую версту — некоторые каюры взяли с собой семьи.

Вскоре ямальская весна начала демонстрировать свой зимний характер. В субботу, когда караван сделал пасхальный привал, горизонт моментально закрылся непроницаемой стеной клубящегося снега и разразился настоящий снежный шторм. Снег намело в жилье, пасхальное утро исследователи встречали в сугробах.

Метели еще не раз на долгие дни останавливали экспедицию. Житков во время вынужденных стоянок благодарил случай за то, что прихватил с собой томик Генриха Гейне, которого перечитывал уже в десятый раз. (Ах, как хорошо было бы оказаться в своем уютном профессорском кабинете, сплошь заставленном книгами!).

У озера Ярро-То устроили первый склад, куда сложили муку, масло, чай, консервы, сухари. В случае непредвиденных несчастий можно было надеяться на запасной провиант.

Одной из задач экспедиции Житков считал отыскание пути древних русских мореходов, которые не огибали Ямал с севера, а переходили его по рекам полуострова: Морда-Яха, системе озер Ней-то и Се-Яха. Кочевавшие в этих местах оленеводы Холя, Юза и Сэури Вануйто показали путешественникам священное озеро ненцев Луце-Хавы-То. Само название говорило о давнем присутствии здесь россиян — оно переводилось как «озеро утонувших русских».

У Луце-Хавы-То экспедиция разделилась. Захватив с собой оборотистого толмача, Житков с легким караваном отправился прямо на север: ему хотелось побывать на острове Белом.

От одного становища к другому мчался куцый аргиш. Помощь оленеводов была неоценимой, они давали приют, кормили, поили, давали и советы, столь необходимые в этих местах. Запас бронзовых медалей, которые Житков захватил в Императорском обществе акклиматизации животных и растений и которые раздавал: наиболее деятельным своим добровольным помощникам, таял. Ему хотелось хоть как-то отблагодарить этих бескорыстных людей.

С мыса Хаэн путешественники увидели синий туман — «водяное небо», свидетельствовавший о том, что вдали от берегов Карское море свободно ото льдов.

Мыс Хаэн считался священным у местных ненцев, по их поверьям, именно здесь обитал в «семи чумах» ямальский шайтан. Главный здешний шаман Лямби Уэнога, щедро задаренный сообразительным Гаврилой Павлычем, рискнул нарушить запрет духов и повез на священное место «чужаков». Глазам Житкова предстало семь групп священных сядаев-богов, охранителей различных ненецких родов, проживающих в здешних краях. Жрец пошел на большой грех и подарил столичному ученому несколько фигурок идолов. Нетрудно представить, как радовалось этому подарку сердце заядлого этнографа.

15 мая ученый был уже на мысе Турман-Юмба, где осматривал земляной курган, насыпанный Малыгиным и Скуратовым. В тот же день решено было переправляться на остров Белый. Оленеводы неохотно решились на это: над островом, как говорили их шаманы, летали недобрые духи. Шустрая дочь хозяина Уэрнэко, взявшаяся перевезти гостей на другой берег пролива, предварительно окурила оленей, нарты и всех ездоков бобровой струей и только после этого крикнула оленям «Эхей!»

Житков был первым пешим русским путешественником, чья нога ступила на негостеприимную землю острова Белого. Но исследователю здесь развернуться было негде: ровный, как стол, остров просматривался насквозь.

Программой исследований обратный путь намечался по западному берегу Ямала.

Полярная весна давала себя знать. Вскрылись реки. Тундра стала чрезвычайно тяжелой для оленей. Часто каравану приходилось идти по береговому припаю, чтобы не переправляться через вздувшиеся от паводка реки. Большое испытание Подстерегало профессора и его спутников у устья Морды-Яхи, образовавшей большой залив в припае. По свежим следам, когда трудности были уже позади, Житков записал в своем полевом дневнике:

«Мы тронулись в путь наскоро, не успев подкормить оленей. Пришлось уйти далеко в море, чтобы обойти воду, выливавшуюся из устья. Но когда мы снова приблизились к берегу, мы увидели, что и здесь заход будет не легок. Прибрежные ручьи, вероятно, уже несколько дней выливали воду на морской лед, и заберега разлилась широко, затопив лед версты на четыре от берега, и ровной полосой уходила из глаз на юг. Уже вблизи нас льдины были сломаны и беспорядочно подняты водой. При движении нашем через заберегу оказалось, однако, что сломан верхний слой льда. Льдины приблизительно в полтора-два фута толщиною плавали на поверхности воды, которая стояла поверх плотного нижнего слоя льда. Глубина воды где достигала приблизительно по пояс человеку, где была несколько глубже. Мы сделали попытку пройти прямиком к берегу, но скоро должны были остановиться. Олени паши и без того были вымучены. Мелкие льдины перевертывались под тяжестью упряжек, и животные падали в воду. С величайшим трудом приходилось вытаскивать нарты на льдины. Раздвигать лед, чтобы идти прямо водой, тоже не удавалось. Все было мокро, берегли только спички, патроны и запасной порох».

Над водой устья реки и залива клубились плотные облака густого тумана. В любое мгновение его «молоко»могло поглотить путешественников, и тогда они потеряли бы направление. Житков настороженно следил за густой водяной пылью. Олени и люди со льдины на льдину пробивались к земле. Когда до берега оставалось от силы сажен сто, путь преградил забережный проток. Свежий ветер поднял на нем волны, и заберег казался полноводной рекой с крутым берегом на другой. стороне.

Даже опытному глазу было трудно определить, стоит ли вода поверх льда или лед в этом месте уже истаял до дна. Делать было нечего: проводники решительно отстегнули заводных оленей и отчаянными криками погнали их к берегу. Изголодавшиеся животные, видя перед собой береговые проталины с пятнами привлекательного ягеля, чуть задержавшись у кромки береговой полыньи, ступили в ледяную воду.

14 июня состоялась встреча двух экспедиционных отрядов.

Можно было возвращаться назад, путем почти знакомым. Не особенно торопясь, чтобы не утомлять оленей, которым летняя дорога была трудна (их мучил гнус), путешественники, описывая все встреченные природные достопримечательности, двигались на юг.

Научный «урожай» экспедиции был столь значителен, что Житкову пришлось подключить к его обработке многих коллег. Ямальский материал обрабатывали такие ученые, как выдающийся русский климатолог и ихтиолог Лев Семенович Берг и президент Географического общества Юлий Михайлович Шокальский.

В мае 1913 года в «Записках Русского Географического общества» была издана монография профессора Житкова «Полуостров Ямал». Книга эта открыла ученому миру России и Европы по существу еще не изученный край…






ЗОЛОТАЯ ЗАПОНКА ЖЮЛЬЕТТЫ ЖАН


Газета «Комсомольская правда» регулярно освещала ход научно-спортивной полярной экспедиции, снаряженной по ее инициативе.

Что же привлекло в Карском море молодых энтузиастов? Они ищут следы парусно-моторного судна «Геркулес», следы его пропавшего без вести экипажа. Между четырьмя группами распределены участки Карского моря, ведутся поиски там, где, по мнению участников, удача наиболее вероятна.

О трагедии «Геркулеса» и его отважного командира — географа, этнографа, экономиста, полярного исследователя Владимира Александровича Русанова, написано немало. Привлекают внимание его яркая судьба, трагический эпилог.

Участник социал-демократических кружков, он был сослан царским самодержавием на Север. В 1903 году Русанов совершил свое первое путешествие по Баренцеву морю и с тех пор неизлечимо «заболел» Севером.

Уже в следующем году он выступает с проектом, который опережает мысли многих видных исследователей Арктики: предлагает создать сеть гидрометеорологических станций по всему северному побережью России, чтобы обеспечить бесперебойное плавание судов по Северному морскому пути.

В эти годы отважным путешественником завладела мысль о сквозном проходе Северным морским путем от Баренцева моря до Берингова пролива. Но неопытному новичку в Арктике делать нечего. Поэтому Русанов принимает участие как геолог в нескольких экспедициях на Новую Землю. Достигает очень значительных успехов, пересекает эти острова, что раньше не удавалось сделать ни одному из исследователей. В 1910 году на моторном паруснике «Дмитрий Солунский» он достиг самой северной оконечности Новой Земли — мыса Желания. За эти исследования Французская академия удостаивает его высших ученых наград — «академических пальм». Международный авторитет побуждает русское правительство поручить Владимиру Александровичу руководство экспедицией на Шпицберген, чтобы, обследовав угольные месторождения этого северного архипелага, установить российские заявочные столбы. Для экспедиции Русанов закупает судно «Геркулес» норвежской постройки. Но Шпицберген Русанов выбирает лишь базой для дальнейшего путешествия северо-восточным проходом. Своими планами он поделился лишь с самыми близкими, не ставя в известность организаторов экспедиции. Геолог Р. Самойлович и зоолог З. Сватош со Шпицбергена возвращаются в Россию, а экипаж «Геркулеса» продолжает плавание на восток. Он невелик, этот экипаж. Кроме Русанова и восьми человек команды в него входят капитан, океанограф А. Кучин, прославившийся тем, что несколько лет назад доставил в Антарктиду экспедицию Руала Амундсена, покорившую Южный полюс, и Жюльетта Жан — студентка Сорбоннского университета в Париже, врач и невеста Владимира Александровича, бывшая с ним до конца.

Последнее известие об экспедиции датировано 18 августа 1912 года. На фактории Маточкин Шар, где жили ненцы, Русанов оставил записку, адресованную для передачи в Петербург:

«Иду к северо-восточной оконечности Новой Земли, оттуда на восток. Если погибнет судно, направлюсь к ближайшим по пути островам Уединения, Новосибирским, Врангеля. Запасов на год, все здоровы. Русанов».

Он все учел, даже продовольствие на год.

На этом след теряется. Безусловно, отважный исследователь и его самоотверженные спутники погибли. Но когда, где? Уважение к памяти этого выдающегося ученого и общественного деятеля требует, чтобы разгадка полярной трагедии была найдена.

Сразу после исчезновения «Геркулеса» в 1914 году Гидрографическое управление снарядило поисковую экспедицию, и хотя возглавлял ее опытный моряк-полярник Отто Свердруп, тяжелые ледовые условия не дали возможности его судну «Эклипс» провести широкие обследования в месте предполагаемой гибели.

Современники Русанова были настроены пессимистически. Можно воспроизвести мнение редактора «Записок по гидрографии» С. А. Советова, который, явно выражая точку зрения специалистов Главного гидрографического управления, с плохо скрытым раздражением писал: «Полярные плавания требуют особенно тщательной организации, крепких, надежных судов, специально приспособленных для борьбы со льдами и отлично снабженных всем на несколько лет плавания; скороспелые и малообдуманные экспедиции, каковыми были несомненно экспедиции… геолога Русанова, имеют мало шансов на успех».

Точка зрения «сами виноваты» господствовала некоторое время. Потом стало не до потерянных экспедиций.

Лишь в 1934 году советские гидрографы на моторнопарусном боте «Сталинец» обнаружили на острове Вейзель у берега Харитона Лаптева столб из плавника с вырезанной надписью «Геркулес» 1913 год». Чуть позже неподалеку от шхер Минина были обнаружены вещиучастников русаповской экспедиции: мореходная книжка матроса Чукчина, серебряные часы матроса Попова, горная буссоль, патроны, фотоаппарат, золотая запонка Жюльетты. Берег Харитона Лаптева — это крайняя восточная часть Карского моря, шхеры же Минина находятся недалеко от Гыданского полуострова. Не говорят ли эти находки, что экипаж «Геркулеса», уже потерпевшего крушение, двигался на восток Таймырского полуострова? Экспедиция «Комсомольской правды» ведет поиск как раз в этом районе.

Несколько другой точки зрения придерживается известный морской историк, профессор Михаил Иванович Белов, который тоже принимает деятельное участие в разгадке этой полярной тайны. Он рассказывал мне, что следы пропавшей экспедиции необходимо искать и насевере полуострова Ямал. Для подтверждения этого довольно рискованного мнения Белов приводит несколько интересных данных. Еще в 1919 году Карская белогвардейская экспедиция под командованием капитана Мессера обнаружила на переходе от острова Белого до Югорского Шара опрокинувшееся норвежское судно. Так как было известно, что никакие другие норвежские кутера не терпели бедствия в этом районе, моряки предположили, что это судно Русанова. Однако ледокол не смог доставить судно в какой-нибудь порт.

Ледовый патруль Карского моря уже совсем недавно видел в бухте Преображения останки какого-то судна, но из-за шторма не смог подойти к топкому берегу.

Нужно вспомнить мнение Л. Брейтфуса, возглавлявшего в десятых годах нашего века гидрометеорологическую часть Главного гидрографического управления. Этот статский советник, большой авторитет в тогдашних полярных предприятиях, проанализировав погодную обстановку в Баренцевом море в 1912 году, сделал предположение, что «Геркулес» не смог пробиться в Карское море: год был исключительным по ледовитости.

В то же время в Баренцевом море бушевали штормы, достаточно мощные для «Геркулеса». Вывод Брейтфуса был таков: судно Русанова потерпело крушение в Баренцевом море, на подступах к Новой Земле.

Однако находки на островах Мона слишком убедительное доказательство того, что русановская экспедиция пробралась к восточной окраине Карского моря.

Почему же она повернула назад, к Ямалу? Нам сейчас трудно ответить на этот вопрос, но в тех сложных и трагических обстоятельствах Русанов и Кучин могли принять самое непонятное сейчас для нас решение, которое для них тогда казалось единственно верным и спасительным.

Можно также предположить, что экипаж «Геркулеса» выбирался из ледового плена не одной, а двумя или даже несколькими группами и найденные предметы экспедиции в разных и довольно отдаленных частях Карского моря принадлежат именно разным группам, ни одной из которых не удалось избежать смертельных объятий жестокой Арктики.

Молодые энтузиасты из научно-спортивной экспедиции «Комсомольской правды» преследуют благородные цели, пытаясь разгадать одну из самых таинственных полярных трагедий, восстановить сюжет подвига отважного геолога и его спутников.

Пока же золотая запонка Жюльетты — молчаливый, ничего не сказавший свидетель разыгравшейся на безмолвных просторах Арктики драмы.






ТАМ, ГДЕ ЖИВУТ ПЯН-ХАСОВО


В двадцать лет он предпринял свое первое самостоятельное путешествие, причем предметом исследования выбрал край, весьма редко посещаемый — дремуче-таежную Конду. Через год — новое путешествие, иснова в малоисследованный край — по болотистым долинам Салыма. 1912 год — степной Ищим. 1913-й — таежный Вах. В следующем году исследователь достигаетСеверного Полярного круга, он путешествует по берегам Полуя. Затем Северная Сосьва, низовья Оби июжное побережье Обской губы, Пур, Северный и Полярный Урал, низовья Енисея и Гыданский полуостров.

Человек целеустремленно шагал по «белым пятнам» тогда еще совершенно малоизученной страны — Западной Сибири.

В 1935 году сорокапятилетнему профессору Ленинградского университета без защиты диссертации, «по совокупности научных заслуг», присвоили звание доктора биологических наук. Президент Всесоюзного географического общества, академик Лев Семенович Берг о его книге «Растительность тундровой зоны СССР» сказал, что она составила «эпоху в изучении тундры».

О заслугах сибирского исследователя свидетельствует и гора на Полярном Урале, названная в его честь, и одна из вершин на ледяной Новой Земле, и ледник вАнтарктиде, и добрый десяток растений, в латийских названиях которых составной частью звучит его фамилия.

Не буду больше интриговать читателя и назову эту фамилию — Борис Николаевич Городков. Знающие его вспоминают, что был он невысок, худощав, мало приспособлен к городской жизни, некоторым даже казался нелюдимым.Нотрудно было подыскать лучшего спутника в дальних, рискованных и опасных путешествиях в те края, о которых мало кто мог сказать что-нибудь вполне достоверное. Молодые и, надо полагать, выносливые студенты, которых он брал с собой в путешествия, все-таки не могли тягаться с ним даже в ту пору, когда профессор разменял шестой десяток лет. Казалось, он был рожден путешествовать и блестяще справлялся со своим жизненным предназначением.

Борис Николаевич при всей своей страсти к путешествиям был еще и прекрасным педагогом, преподавал в различных вузах. Основная его деятельность связана с Ленинградским государственным педагогическим институтом имени Герцена, где он в военную пору избирался деканом факультета народов Крайнего Севера, и Ленинградским университетом, где он в 1937 году прочел курс тундроведения — первый в истории отечественной и мировой науки. Параллельно Борис Николаевич не бросал работы в академическом ботаническом музее.

До самой смерти в 1953 году Городков практически не прекращал своих научных странствий. В последние годы жизни он занимался Восточной Сибирью, Дальним Востоком, включая и острова Полярного бассейна.

Я затрудняюсь выбрать сюжет для короткого рассказа об одной из его экспедиций. Можно поведать об академической экспедиции на Гыдан, в результате которой исследователи не только изучили громадный и до них практически неизвестный край, но и попутно «закрыли» одну несуществующую реку — Гыду, которая настарых картах рисовалась, пожалуй, не меньше, скажем, Дона. Выяснилось, что залив Гыдаям к этой реке не имеет никакого отношения, река Гыда — просто плод некоторой поспешности старых картографов[7 - Хочу отослать интересующихся к книге «К верховьям исчезнувшей реки», написанной братом Городкова под псевдонимом В. Тоболяков. Она издана в 1930 году «Работником просвещения» и хотя не лишена некоторой лихости, очень живо передает быт и приключения путешественников на Гыдане.].

Но, кажется, все же стоит остановиться на экспедиции 1923–1924 годов на реку Пур. И в этом случае Городков шагал по «белому пятну».

Поздней весной 1923 года из Петрограда выехала немногочисленная (в ее состав кроме руководителя входили сотрудница Русского музея антрополог и этнограф Р. П. Митусова и студент горного института геологсъемщик В. И. Серпухов) экспедиция, которая должна была добраться до Сургута, исходной точки своего нелегкого пути. В Сургуте к ним присоединился инженер-геодезист А. А. Фролов, прибывший из Томска.

Экспедицию из четырех человек снаряжало шесть научных и хозяйственных организаций, причем такие солидные, как Российская Академия наук, Русское географическое общество, народные комиссариаты просвещения и внешней торговли, Уральское экономическое совещание и даже Западно-Сибирский полевой округ Высшего Геодезического управления.

Небольшая группа исследователей вскоре разделилась — Митусова отправилась по Агану изучать быт тамошних ханты, а Фролову предстояло по побережью той же реки произвести маршрутную съемку.

Маршрут, который пунктиром нанес на карту Городков, до того практически не пересек ни один специалист: пунктир начинался у среднего течения Агана, поднимался от устья Кавана вверх, пересекал СибирскиеУвалы — водораздел Агана и Пура и спускался по Пуру вплоть до его низовьев.

Год выдался многоводным, но это только радовало Городкова и Серпухова, которого он взял себе в помощники. Половодье помогало лодкам входить даже в самые незначительные речушки.

Первую остановку лодка путешественников сделала у Сартаковых юрт. Сразу выяснилось, что сведения о близости истоков Кавана и Пура не особо верны. Живущие здесь рыбаки даже заявили, что летом преодолеть этот водораздел невозможно.

Городкову не оставалось ничего другого, как собрать туземный сход, на который приехали в своих долбленках-кедровках ближние соседи ханты-лесные ненцы, как они себя называли — пян-хасово.

До рассвета (хотя в начале июля понятие «рассвет» на Севере весьма относительно) засиделся руководитель экспедиции в дымной избушке, уговаривая своих собеседников. Те отрицательно качали головами, немногословно переговариваясь между собой. Убедил их только последний аргумент — Городков согласился платить мукой, которая в здешние края давно уже не завозилась.

Научная амуниция исследователей была чрезмерной для хрупкой долбленки. Пришлось выбирать — или ехать самим, или везти инструменты. Часть вещей пришлось оставить. Серпухов добровольно взял на себя бурлацкие обязанности и поначалу неумело, а потом все уверенней тянул бечеву. По ходу ему еще приходилось делать и геологическую съемку.

Наконец — после начала экспедиции миновал уже месяц — лодка причалила к невысокому песчаному склону. Берег был так выбит оленями, что напомнил Городкову поскотину в окрестностях родного Тобольска. Вдали волнами вздымались холмы. У амбаров Илико Иуши сделали второй привал, Новый проводник торговалсяиз-за каждого килограмма груза. Заморенных его оленей настолько донимал гнус, что они с трудом тащили ипростые нарты.

— Нока, — повторял Илико, — много.

В конце концов сторговались на восьми нартах, запряженных оленями по трое. Неунывающий Серпухов умудрялся проводить съемку, используя компас и еще один немудреный прибор — шагомер.

На следующий день караван лишился одной «оленьей: силы» — животное пало от истощения. Проводники, освежевав тушу, даже с какой-то радостью приказали снять еще часть поклажи.

Весь переход по водоразделу занял десять долгих изнуряющих дней. В последний день июля на горизонте с трех сторон появились густые кедрачи. Урман явно указывал на присутствие реки.

Пур!

Проводники отыскали здешних обитателей. Они были столь удивлены неожиданным появлением русских, которые никогда здесь не бывали, так напуганы, что один из них, видимо старший, обрядился в солдатский мундир весьма старинного покроя и все намеревался встать по стойке «смирно». Ненцы, принадлежавшие к племени Пяков, показали свое нехитрое хозяйство. Они пасли на болотах немногочисленные оленьи стада, белку стреляли из лука, речного чебака и язя добывали при помощи примитивных запоров из жердей. Мех, дичь, рыбу сбывали в Сургуте на ярмарке. Сюда же русские торговцы, зная бедность местных жителей, предпочитали не заглядывать.

Пробраться до самого истока Пура Городкову помешали мощнейшие завалы: экспедиционный «катамаран» из связанных в пару долбленок уже невозможно было тащить. От заманчивой идеи пришлось отказаться.

Дальнейшее путешествие по Пуру проходило проще: течение все расширяющейся реки несло крохотную флотилию вниз. Проводники передавали путешественников как эстафету. И всюду повторялась одна и та же картина. Проводники сопровождали путешественников несколько дней, пока не доходили до места, где, по их соображениям, должны находиться люди. Здесь они тщательнейшим образом исследовали берег, ища следы либо людей, либо оленей. Потом молча уходили в сторону от берега и неизменно приводили новых сопровождающих. Новые проводники собирались долго и со вкусом, и это позволяло исследователям хорошенько изучать местную фауну и флору, собирать коллекции. Услуги проводников оценивали порохом, дробью, табаком.

На исходе третьего месяца путешествия экспедиция вошла в Большой Пур. Постоянная холодная морось пронизывала насквозь, а затяжные дожди многие дни заставляли отсиживаться в неуютных избушках, и холодных чумах.

На одной из стоянок появились новые проводники. Научившийся говорить на языке лесных самоедов, Городков обратился к одному из них с просьбой дать рыбы. Черноволосый парень непонимающе качнул головой. Городков повторил просьбу, подумав, что тот не понял: дать или продать. Парень широко улыбнулся и снова непонимающе покачал головой.

Так произошла встреча экспедиции с тундровыми ненцами. Городков сделал для себя открытие, что лесные ненцы — пян-хасово в языковом отношении далеко отстоят от своих тундровых одноплеменников. Он-то считал за обычных ненцев, своих лесных знакомцев, а как потом выяснилось, именно пян-хасово были загадкой для науки. Позднее географ Городков опубликует статью, которой заинтересуются этнографы-североведы.Сведения первоисследователя окажут им неоценимую услугу.

Вскоре новые проводники доставили экспедицию к избе Шеймина — единственному поселению русских наПуре. Жилье его представляло небольшую усадьбу: кроме дома из двух комнат, где селился сам хозяин, здесь еще находилась хлебопекарня, баня, амбары, склады.

Хозяин несказанно обрадовался неожиданно появившимся соотечественникам, хлебосольно принимал их. Городкову и спутникам пришлось пользоваться его гостеприимством почти три месяца — не устанавливалась зимняя дорога.

Закончиввдекабре подледный промысел, Шеймин с семьей начал собираться в Сургут. По его совету и путешественники построили полок — кибитку из оленьих шкур. В таких полоках, поставив его на оленью нарту и устелив пол шкурами, издавна путешествовали русские, может быть, даже мангазейцы. Шеймин помог смастерить оконца в этих северных кибитках.

Декабрь выдался мягким, и Серпухов даже в том причудливом экипаже, в котором пришлось ехать, умудрялся по пути делать съемку.

Новый, 1924 год путешественники встретили еще в пути, но 2 января уже прибыли в Сургут, как раз в разгар местной ярмарки.

Местные власти, не имевшие от Городкова никаких вестей, уже потеряли экспедицию, опрашивали всех прибывающих на ярмарку ненцев и ханты о безвестно пропавших ученых, чтобы организовать поиски. Поисков не потребовалось.

Когда в журнале «Природа» за 1924 год он опубликовал описание своего путешествия, стало ясно, что «белое пятно» в Обь-Енисейском водоразделе значительно потеснено. Медаль имени П. М. Пржевальского — высшая награда Географического общества — зафиксировала это.






ДО СМЕРТНОГО СВОЕГО ЧАСА


Поздней осенью 1929 года в Ленинград вернулисьучастники Северо-Ямальской экспедиции КомитетаСевера. Их было двое: студент-четверокурсник этноотделения геофака Ленинградского университета Валерий Чернецов и зоолог Константин Ратнер. Как выяснится чуть позже, они привезли настоящую археологическую сенсацию. На семьдесят второй арктической параллели были раскопаны стоянки древнего человека.Позднее, проанализировав все находки, присовокупивк этому материалы старинных путешественников, Чернецов опубликовал блестящее исследование, в котором доказательно утверждал, что уже на рубеже старой и новойэры суровое побережье Ледовитого «моря» было обжито отважными морскими зверобоями и охотниками.

Экспедиция Комитета Севера, — принесшая столь обильный научный материал, была трагичной. Как бы труднодоступен ни был этот «край земли», какие бы лишения ни выпадали на долю сухопутных путешественников, они возвращались живыми. Подрывали здоровье, болели, умирали молодыми, в расцвете сил, на пороге новых открытий и обобщений, но это уже у себя, на родине.

Может быть, поэтому судьба Натальи Александровны Котовщиковой, ее жизнь и ее смерть привлекают к себе особенно.

Северо-Ямальская экспедиция, отправлявшаяся из Ленинграда 15 июля 1928 года, имела в своем составе трех человек. Как и Чернецов, Наташа была четверокурсницей ЛГУ, только специализировалась в области сравнительной анатомии и антропологии.

Студенты-этнографы двадцатых годов, когда дух революционных преобразований пронизывал буквально все, а уж молодежь-то особенно проникалась им, пожалуй, отличались большей самостоятельностью, чем их нынешние сверстники. Наверное, еще и потому, что кадров для работы на национальном Севере не просто не хватало, их не существовало.

Во время своих практик будущие этнографы работали учителями в интернатах, которые они сами же и организовывали, секретарями ревкомов, инструкторами по туземным делам. Но конечно же, все это параллельно с исследовательской работой.

За плечами Котовщиковой и Чернецова было участие в Приполярной переписи 1926–1927 годов. Журнал «Этнограф-исследователь» особо отметил это:

«В особенно трудных условиях приходилось студентам-этнографам работать на Северных окраинах, куда вообще не было желающих ехать на перепись, особенно таких, кто бы знал туземную жизнь и язык. Студенты Чернецов, Каминский и Котовщикова работали у вогулов и остяков».

Я цитирую дальше журнал «Этнография»: «Все знавшие Наталью Александровну, всегда поражались ее исключительной энергии и тому упорству, с каким она работала. Благодаря своей живости и. общительности Наталья Александровна с совершенно исключительной легкостью и непосредственностью подошла к самоедам и добилась с их стороны такой откровенности, до какой другие этнографы не могли дойти и за много более длительные сроки».

Случайно ли, что и вторую практику Валерий и Наташа проходили вместе? Может быть, они узнали деловые качества друг друга во время переписи на Северном Урале. Возможно, между ними существовало нечто большее, чем студенческая дружба.

Северо-Ямальскую экспедицию организовало Ленинградское филиальное отделение Комитета Севера (под научным патронатом профессора В. Г. Богораз-Тана). А субсидировали Центральное конвекционное пушнозаготовительное бюро, Росгосстрах, Уралгосторг и научно-исследовательская секция Комитета Севера. Перед экспедицией был поставлен целый комплекс задач.

Научную программу составил Богораз и студенты-северяне из семинария культуры Полярного круга Ленинградского восточного института. Особое внимание уделялось изучению фольклора, «анализ которого, — по мнению Богораза, — может дать совершенно новые данные для изучения более древнего быта самоедов и, возможно, даст какие-нибудь указания связи их современной культуры с культурой палеоазиатской».

Так что стоянки древних тундровиков «планировались» еще в Ленинграде.

Консультировал отправляющихся на Ямальский Север студентов-практикантов целый ряд известных специалистов.

Этнографы того времени не признавали кратковременных наездов в «поле». Исповедовалась теория «этнографического года» — «лето плюс зима плюс лето». Котовщикова, Чернецов и Ратнер собирались пробыть на Северном Ямале 13 месяцев. Это позволяло им исследовать полный годовой хозяйственный цикл, проследить временные охотничьи сезоны.

Из Архангельска на восточный берег Ямала к мысу Дровяному экспедицию доставил знаменитый ледокол «Малыгин». Дровяной, хотя от него до ближайшей госторговской фактории было почти 800 километров, считался «местом относительной оседлости». Проводникаприслали обдорские власти — Терентьева. Коми по национальности, он хорошо знал ямальских ненцев, был грамотен.

Всю зиму велась целеустремленная работа. Участники экспедиции разделились, наметили маршруты, каждый работал самостоятельно. Им пришлось испытать все «прелести» северного путешествия — дымные, грязные жилища, вшей, невозможность, вымыться в бане, непривычную и часто грязную пищу, скуку долгих дорог, страшенные морозы, которые летом сменяются не менее страшным бедствием — комарами.

Аборигены Севера за годы Советской власти сделали громадный шаг из, патриархального общества к социалистическому образу жизни. Но тогда этот шаг только предстояло сделать, и ленинградским студентам пришлось столкнуться с условиями самого настоящего первобытного существования.

К весне экспедиция перебралась с востока полуострова на его западное побережье, туда, где Чернецову предстояло сделать свои сенсационные открытия. Но это произошло летом. А весной экспедиции предстояло пережить самые тяжелые дни. Что же произошло в безлюдной тундре?

Уже вернувшись в Ленинград, Чернецов опубликовал некролог, в котором освещены обстоятельства гибели Наташи. 10 мая экспедиция в полном составе собралась в чуме Няноге Вэнога. Обсуждался план работы на ближайшие педели. Ратнер отправлялся к проливу Малыгина для стационарных наблюдений. Чернецов наметил маршрут к мысу Тиутей-Сале. Котовщикова с Терентьевым и экспедиционным обозом намеревалась также достигнуть малыгинского побережья, где была намечена встреча с зоологом.

Однако сразу после отъезда Чернецова и Ратнера Наташа вынуждена была изменить маршрут. Подъехавшие оленеводы сообщили, что гидрографическое судно«Прибой», в прошлую навигацию оставившее припасы для экспедиции на Западном Ямале, выгрузилось не в устье реки Яды, как обговаривалось заранее, а севернее на 25 километров, у мыса Хази-Сале. Ей пришлось попросить каюров Тёроку и Тэл Вэногов держать курс к этому мысу. Терентьев уехал к оленеводам, у которых еще не провел перепись. Найдя оставленный «Прибоем», груз, Котовщикова устроила для себя временную палатку из паруса, наброшенного на нарты. Вэногов она отправила с запиской к Ратнеру, где сообщала об изменении маршрута, заметив, что ей нездоровится. Сытые олени, по ее расчетам, должны были преодолеть 50 километров (туда и обратно) за сутки. Но здесь начинается цепь трагических случайностей.

Ратнер, разбив палатку в намеченном месте, проводил зоологические маршруты. Связи с внешним миром он не имел, но наткнулся на чум пастуха Окотэтто.

Оленевод сообщил ему о болезни Котовщиковой. Константин Яковлевич попросил довезти его до Хази-Сале или по крайней мере указать дорогу — до Наташиной палатки было не больше трех десятков километров. Но пастух спокойно заверил его, что завтра за Ратнером приедет Тёроку. Однако каюр не приехал, а на следующий день поднялась страшная, обычная в этих местах июньская пурга. Ее сменил шедший с моря густой туман. Четверо суток зоолог не мог выйти из палатки. На пятый день появился оленевод Еволе Ядне с Наташиной запиской. Ратнер торопил пастуха, но тундра набухла от бурно таявшего снега. На глазах вздувались тундровые речушки, которые приходилось объезжать, делая многокилометровые зигзаги.

Когда упряжка остановилась у парусиновой палатки, Ратнер не нашел там никого. Котовщикова лежала на снегу, отойдя от своего последнего пристанища шагов тридцать.

Признакицинги она почувствовала в начале июня. В полевом дневнике появились записи, что у нее озноб, набухают десны, порой судороги. Однако присутствия духа она не теряла и даже правила упряжкой. Рядом с жалобами на нездоровье в дневнике — отличное описание местного тюленьего промысла, которое сделало бы честь любому этнографу.

«Очевидно, смерть застала ее внезапно, — писал Чернецов, — и, идя, она упала, чтобы больше уже не встать. В палатке лежала сумка с дневниками Н. А., а когда впоследствии растаял снег, мы нашли письмо, в котором она прощалась с нами, уже не надеясь увидеться. Среди дневников были найдены еще письма, адресованные ее родным, а в одной из тетрадей она, обращаясь ко мне, писала, что старается привести в порядок записи, чтобы я смог разобраться в них после ее смерти».

Какое завидное мужество, какая отвага в последнем завещании погибающей исследовательницы!

…Мне пришлось читать письма замечательного советского североведа ленинградца Григория Вербова. Доцент-доброволец воевал у стен родного города. Но мысли о любимой науке не покидали его. В письмах с фронта своим студенткам (которые в те трудные годы считали, что не дело сейчас заниматься этнографией) он приводил в пример Наталью Котовщикову, ее преданность науке до конца, до смертного своего часа.






ЧЕТЫРЕ ГРАДУСА ПО МЕРИДИАНУ


Север Западно-Сибирской низменности в междуречье Оби и Енисея с его топями и болотистыми тундрами представлял, как сказал бы геолог, «закрытию территорию». Может быть, поэтому, а не только из-за труднодоступности (преодоление трудностей составляет существо деятельности поисковика) не торопились в этот район разведчики недр.

Время Ямала пришло в суровом 1943 году, когда, казалось бы, страна должна была решать более неотложные задачи. Но стратегия людей, отправляющих экспедицию в малоизученный заполярный район, базировалась на прочном фундаменте даже в том сложном для судеб Советского государства году.

Идея проведения этой экспедиции созрела в стенах Горно-геологического управления, подчиненного ведомству Главсевморпути, во главе которого в ту пору стоял «неистовый» оптимист, как его называли соратники, знаменитый полярник контр-адмирал Иван Дмитриевич Папанин. Именно он дал «добро» на проведение первой нефтепоисковой экспедиции на Ямальском Севере. Решением коллегии «арктического главка» были выделены необходимые средства и снаряжение. (Этот факт надо запомнить особо — позднее у поиска на севере Тюменщины появится немало противников, но всегда определяющей была глубокая вера в конечные открытия на этой далекой земле).

Следует отметить и тот факт, насколько оперативно и быстро была снаряжена экспедиция. В конце 1942 года колхозники Тазовского района сообщили в советские органы о пузырящихся подземных источниках, которые они заметили на речках и болотах в бассейне Тазовской губы. Цветом загадочные пленки напоминали нефть. Уже через несколько месяцев в этих местах работали квалифицированные специалисты. А ведь шла война.

В Дудинке в ту пору дислоцировалась Уст-Енисейская нефтеразведочная экспедиция. На ее базе и решено было организовать полевое подразделение для поисков в нижнем течении реки Таз. Возглавил новую экспедицию опытный геолог Михаил Федорович Данилов. Ему подчинялись два поисковых отряда, которыми руководили молодые, но уже достаточно хорошо зарекомендовавшие себя ученые — кандидат геолого-минералогических наук Владимир Николаевич Сакс и Иван Петрович Лугинец. (В его честь названо месторождение нефти в Томской области — Лугинецкое.)

Холодный «небесный тихоход» По-2 доставил Данилова и Сакса из Дудинки в Хальмер-Седе, тогдашнюю «столицу» низовьев Таза. Узнав перевод ненецкого названия районного центра, геологи вряд ли обрадовались — оно означало «Сопка мертвых». Но, к счастью, среди геологов суеверных людей не было.

Самолеты здесь являлись такой редкостью, что начальник второго поискового отряда И. П. Лугинец смог выбраться из Дудинки только в июле. Его людей доставила к «Сопке мертвых» летающая лодка «Каталина».

Несмотря на острый недостаток времени, на оторванность от Большой земли, геологи смогли основательно подготовиться к своим исследованиям.

Первым начал разведку. Владимир Сакс. В мае, когда снег еще был вполне удобен для поездки на оленьей упряжке, вместе с проводником-ненцем он выехал в Тазовское низовье к речкам Харвута и Сенеби-Яха.

Будущему академику в ту пору было всего 32 года. Но он уже имел прочный авторитет среди геологов-полярников. За исследование недоступного Алазейского плоскогорья (Северо-Восточная Якутия) ему в 26 лет без защиты диссертации присваивают ученую степень кандидата наук. До Тазовской экспедиции Сакс четыре сезона провел на Таймырской низменности. Неутомимый полевик-полярник органично уживался в нем с блестящим аналитиком.

«Поездка эта едва не закончилась катастрофой, — вспоминает свой первый тазовский маршрут Владимир Николаевич[8 - В. Н. Сакс умер в 1979 г., когда книга готовилась к печати.].— Я понадеялся на солнечный май, решил, что зимние стужи и пурги остались позади, и выехал из Хальмер-Седе в полушубке и кожаных сапогах. По пути нас захватила пурга, пришлось остановиться и переждать ее, укрывшись за нартой. Тут я убедился, что полушубок — совсем неподходящая одежда для защиты от пурги. Ветер и снег проникали повсюду — в рукава, в воротник, между застежками полушубка. С моим проводником состоялась следующая беседа:

— Сколько времени это будет длиться?

— Кто знает… может день, может неделю.

— Ну, а если неделю, — откликнулся я, — тогда хальмер (смерть) будет.

— Однако будет, — с завидным спокойствием отозвался проводник.

К счастью пурга закончилась быстрее».

Исследователь сумел добраться до указанного пункта, взял пробу воды и поторопился на ближайшую факторию — центральную усадьбу колхоза «Победа».

Отряд Лугинца обследовал берега Таза от крохотного рыболовецкого поселка Антипаюта до таежной фактории Часелька.

Лето прошло в неустанных и не особо результативных поисках. Поверхность района никак не указывала на скрытые в недрах залежи «голубого огня» и «черного золота».

Зимний маршрут Сакса был более удачным. Как только установились стабильные морозы, на упряжке (в полном тундровом облачении, памятуя весеннюю свою промашку) он отправился к оленеводческим стойбищам на левый приток Пура-Таб-Яху. Здесь, изучая обозначенное землеустроителями месторождение каолиновых глин, он сделал вывод, что выход каолина приурочен к сводовой части подземного поднятия горных пород, и сделал отметку в своем дневнике: «Погребенный Пуровский хребет?»

Обследованная территория на карте ограничивалась на юге 65 параллелью, на севере — 69-й.

Поставленные задачи были выполнены. Можно было собирать экспедиционное имущество. Но салехардский речной караван, пришедший глубокой осенью, назад не выпустили льды в Тазовской губе. Всю зиму геологи ждали попутного самолета. Он прилетел только в марте 1944 года, когда наступил полярный день. Игарские пилоты вывезли геологов на Енисей. Сакс торопился в Москву, чтобы засесть за основательную обработку богатых материалов. В Москве тазовские материалы проходили внимательную экспертизу сотрудников академического Института геологических наук.

В своем отчете, позднее опубликованном в издании Горно-геологического управления, В. Н. Сакс, говоря об обнаруженном на левобережье реки Харвуты и Сене-би-Яхи выходе соленых вод, предполагал:

«Территориальная связь этих вод с обильными признаками нефти на Енисее создает известные предпосылки для поисков нефти в низовьях Таза».

Более общий его вывод имел уже принципиальное значение для судеб поиска в этом районе:

«Выводы о структуре исследованного района, сделанные выше, при описании тектоники тоже позволяют ориентировать дальнейшие нефтепоисковые работы именно на бассейны Таза и Мессо».

Это была серьезная, научно обоснованная конкретизация положения академика И. М. Губкина о нефтегазоперспективности всей Западной Сибири.

Однако Сакс прекрасно сознавал, что сделан лишь первый шаг.

Но придет время, и геофизики опровергнут сомнения ученого: только «Пуровский хребет» переименуют в «погребенный Уренгойский вал» — «родителя» подземного хранилища газа.

В тех местах, где первыми прошли геологи Тазовской экспедиции, через три десятка лет откроют Тазовское, Губкинское, несколько Мессояхских, Ямбургское и Самбургское месторождения углеводородного топлива.

Первый прогноз получит блестящее подтверждение.

Владимир Николаевич Сакс станет членом-корреспондентом Академии наук СССР, он возглавит лабораторию стратиграфии и палеонтологии мезозоя и кайнозоя в Институте геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР. Сакс — общепризнанный авторитет в палеонтологии и стратиграфии, на его счету более двух сотен опубликованных работ, среди которых капитальная монография «Четвертичный период в Советской Арктике».

Открытия нефти и газа в Тазовском районе, как и на Енисейском Севере, связаны с именем этого видного геолога-теоретика, который шел к своим обобщающим выводам от практических данных полевых экспедиций на Сибирском Севере в трудную военную пору.






У ИСТОКОВ ОТКРЫТИЯ


 Новосибирский академгородок оставляет впечатление лесной сказки. Белые дома так естественно возвышаются среди белых берез, что начинает казаться, будто они испокон растут здесь, как и деревья.

Светло. Так одним словом можно выразить свои чувства от встречи с Сибирским научным центром.

Здесь, в столице сибирской научной мысли, находится и Институт геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР. Возглавляет его известный советский ученый, творец многих провидческих гипотез о природе «черного и голубого золота», горячий патриот сибирской нефти, академик А. А. Трофимук. Меня сюда привели несколько страничек в книге документов «Нефть и газ Тюмени». Из письма директора Горно-геологического института Н. А. Чинакала следовало, что в начале пятидесятых годов в Новосибирске была создана Северная экспедиция, которая начала планомерное геологическое изучение Тюменского Севера.

Экспедицию возглавлял кандидат геолого-минералогических наук В. А. Николаев, во главе отрядов находились кандидаты наук В. В. Вдовин и Б. В. Мизеров. Живы ли пионеры нефтегазового наступления на Тюменское Заполярье, ведь прошло четверть века?

Оказалось, что живы, что по-прежнему трудятся, и даже вместе. Уже доктор наук, профессор Николаев возглавляет лабораторию геоморфологии и неотектоники, Вдовин и Мизеров — старшие научные сотрудники в ней. Я созвонился с Владимиром Александровичем. Николаев сначала удивился, а затем очень обрадовался. Как, в тех местах, где они провели одну из своих многочисленных экспедиций, их помнят до сих пор?

— Приезжайте, — сказал он, — соберу свою старую гвардию. Нам есть что вспомнить.

В. А. Николаев, начальник Северной экспедиции Горно-геологического института:

— Начать мне придется с того, что мы внимательно изучили отчет Сакса. Как известно, его выводы в значительной степени меняли представления о геологическом строении северных территорий. Экспедиция Сакса если и не принесла ощутимых практических результатов, то привлекла внимание к новому району. По инициативе академика С. Ф. Федорова и профессора доктора наук М. К. Коровина и была организована наша Северная экспедиция. Очень трудно сразу было определить верное направление поиска, выбрать наиболее перспективные маршруты, чтобы за короткий срок составить представление о всей территории. За три года полевых исследований мы тщательно проследили бассейны рек Казыма, Надыма, Таза, Пура, частично — Обской и Тазовской губ. В результате поиска мы могли высказать свои предположения о возможности находок полезных ископаемых, определить перспективы нефтегазоносности.

Б. В. Мизеров, начальник Верхне-Тазовского отряда:

— На долю моей малочисленной группы выпали очень нелегкие маршруты. По Казыму и Надыму мы выявили ряд структурных особенностей района, что весьма повышало перспективы этой территории на поиски углеводородного топлива. Геологический взглядна этот район кардинально менялся. Мы сразу пришли к выводу, что здесь необходимо бурение, которое бы помогло уточнить структурные особенности местности.

Наши научные задачи приходилось решать в тяжелых условиях. Сейчас даже трудно осознать, что представлял из себя ваш край два с половиной десятилетия назад. Представьте, из-за катастрофической нехватки горючего (его предстояло везти из Новосибирска) мы заправляли моторы наших лодок рыбьим жиром, который покупали у местного населения, а иногда приходилось ездить и на постном масле. Нужда заставляла составлять этакую околотопливную «адскую смесь».

У нас не раз возникали ситуации, из которых можно было и не вернуться. Вспоминается такой эпизод. Ледостав застал нас в Красноселькупске. Маячила возможность зазимовать там. На наше счастье в этом же поселке застрял секретарь окружкома по промышленности. Решили выбираться вместе. Катер подкинул нас до Пуровских вех. По Пуру к Самбургу мы должны были идти на моторках. По забитой льдом Тазовской губе, часто вброд по холодной воде нам пришлось добираться до суши. Мы даже ночевали на воде, вместо якорей опустив моторы. Помогли навыки, полученные в предыдущих экспедициях. В любой тяжелой ситуации главное — не дрейфить. Тот, кто работает, всегда найдет выход. Поверьте старому полевику.

В. В. Вдовин, начальник Нижне-Тазовского отряда:

— В моем маршруте по правобережью Обской губы вместе со мной было всего четыре человека. С нами — однотонная бударка. Обская губа коварна тем, что не подпускает близко к берегу — мелководна. В районе мыса Сантиба нас выбросило на остров. В прилив этот остров залило. Вытащиться на берег удалось лишь тогда, когда вода сошла. Мы остались без продуктов. Но с нами по-братски поделились рыбаки-ненцы, которых мы встретили. Маршрут позволил выявить широкоеразвитие третичных и ледниковых обложений на Тазовском полуострове. В районе ныне заброшенного поселка Хэ обнаружили единственный выход газа среди речной поймы. Пробы, доставленные в один из московских институтов нефти, подтвердили наличие углеводородных газов.

Везде нас встречали доброжелательно. Много помогали школьники, наши добровольные гиды и проводники. Многие из них, теперь уже взрослые, возможно, помнят нас. Передайте им наш привет.

В. А. Николаев:

— Северная экспедиция сработала с хорошим резонансом. Результаты получили недурную оценку видных специалистов. Академик С. И. Миронов особо оценил то, что нам удалось определить места заложения глубоких скважин.

Радовался нашим успехам Михаил Калиникович Коровин. Ведь сбывался его смелый прогноз о том, что нефтегазоперспективность Западно-Сибирской низменности возрастает к высоким широтам.

В. В. Вдовин:

— Однако не у всех нефтегазоперспективность Тюменского Заполярья вызывала одинаковое чувство энтузиазма. На одном совещании кто-то воскликнул:

— Вы куда же нас зовете? В болотах топить государственные деньги?!

— В болота, но деньги не гробить, а, наоборот, добывать их для страны.

Позднее этот человек признал:

— Да, вы были правы уже тогда.

В 1964 году научному куратору экспедиции М. К. Коровину посмертно была присуждена Ленинская премия. Есть в этой награде и доля участников Северной экспедиции.






ВРЕМЯ ЯМАЛА


В постановлении Комитета по Ленинским премиям в области науки и техники от 22 апреля1964 года, где в числе других лауреатов значилосьи имя руководителя сектора Всесоюзного нефтяногоисследовательского геологоразведочного института доктора геолого-минералогических наук Василия Дмитриевича Наливкина, формулировка была исчерпывающечеткой: «За научное обоснование перспектив нефтегазоносности Западно-Сибирской низменности». Своей высокой наградой геолог, ныне член-корреспондент Академии наук СССР, Наливкин обязан Тюменскому Северу.Несколько лет он руководил Салехардской партиейВНИГРИ.

Мы сидим в просторном кабинете академика в его доме на Лесном проспекте в Ленинграде. С портрета, висящего на стене, на меня пристально и добро смотрит сидящий в плетеном кресле седой, интеллигентной внешности человек. Это Наливкин-старший, тоже геолог, тоже академик. Хотя «тоже» точнее было бы адресовать его сыну. Имя Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской (тоже!) и Государственных премий известно каждому студенту-геологу, они занимаются по его учебникам. Видимо, страсть к науке и геологический талант порой наследуются.

— Работы на Ямальском Севере, в тундре особенно, не только интересны, но и завлекательны, — начинает разговор Василий Дмитриевич. Я на себе чувствую неистовую силу этого закона северного тяготения — порой так тянет туда, где было невозможно трудно, но и до неправдоподобности интересно.

Что имелось в распоряжении геологов, уже большой партией вышедших на пространства Тюменского Приполярья? Очень и очень немного. Не существовало даже тех исходных материалов, с которых можно было начинать пристрельный поиск. А озера, болота, речные наносы, как чехол, закрывали те коренные породы, которые требовались исследователям, чтобы понять глубинное строение недр. Предстояло же проверить геологическое строение площади, достигающей почти миллиона квадратных километров. У поисковиков же главными орудиями труда были молоток и лопата.

Транспорт в округе был маломощным. Из самолетов в полярном небе изредка появлялся «шаврушка» — Ш-2. Брал он всего неполный центнер груза и одного человека. Как-то потребовалось забросить трех геологов на озеро Оссовей-То у подошвы Полярного Урала. Для этого понадобилась целая эскадрилья «шаврух», и только предприимчивая разворотливость хозяйственника экспедиции Т. И. Королева, — который сумел установить дружеские контакты с пилотами, помогла собрать эту воздушную «армаду».

Когда появилась тогдашняя новинка самолетной техники Ан-2, геологи вздохнули чуть свободнее.

Рации тоже были роскошью. Поэтому, чтобы не потеряться, раз в месяц выходили в заранее обусловленное место, куда прилетал самолет, привозил почту, продукты и все необходимое.

По речкам двигались на байдарках и резиновых надувных лодках, а от берега углублялись в тундру уже пешком. Выматывали не только многокилометровыекаждодневные маршруты, но и незаходящее солнце, тяжелая северная жара. Дымокуры спасали мало. Тот же Королев где-то ухитрился раздобыть бутыль дефицитнейшего диметила. Каждый из шести десятков полевиков за сезон получил по флакончику. Самые знаменитые парижские духи не берегут, наверное, так, как геологи — эти пузырьки…

Возвращение на базу, в салехардскую цивилизацию, было праздником. Но, как и положено праздникам, он наступал раз в году.

— Зато гораздо чаще отмечали другие торжества, — рассказывает Наливкин. — Это когда мы находили выходы «коренных» пород, свидетельствовавших о подъеме пластов на дневную поверхность. Такой «коренной» выход тщательнейшим образом, прямо-таки с милицейским пристрастием проверяли: а не принесены ли эти породы ледниками или льдинами, плававшими по древним морям, когда-то покрывавшим эти территории. Только после всесторонней экспертизы с попутным самолетом посылали известие на базу.

«Салехардские ленинградцы» не прерывают дружеских связей.

— Вы еще обязательно встретьтесь с Николаем Григорьевичем Чочиа, — посоветовал мне Василий Дмитриевич. — Он был первым начальником партии, да и результаты у него оказались познаменитее.

Ранним утром я сидел в уютной, заставленной книжными полками квартире. Хозяин с приветливостью человека, умеющего ценить людское общество (как-никак полевик с многолетним стажем!), достает откуда-то, с заветной полки, красиво оформленный альбом:

— Что мы будем говорить, когда все это можно посмотреть.

Альбом подарили коллеги по Пятой экспедиции к юбилею профессора. Снимки предваряет дружеская надпись экспедиционного поэта.

Одни ушли. Другие постарели.
В науках ужас как поднаторели,
Но салехардский безмятежный дух
Еще царит…

— Слово «безмятежный» непосвященному может показаться здесь не совсем уместным, — извиняюще улыбается Чочиа. — Но мне оно кажется единственно и точно верным. Поэт отметил не расслабленность покоя, а, наоборот, состояние нескованности, творческой свободы, той атмосферы, когда ты полностью можешь отдаться делу, и, как бы трудно ни приходилось, остается чувство его важности.

Фотографии любительские, плохонькие, но творческая «безмятежность» людей, которые выглядят маленькими среди огромности тундры, чувствуется в них.

— Мы же были все тогда молодыми, — комментирует Чочиа. — Ядро партии составляли люди, всего за год до этого закончившие институты. Возраст, когда все преграды преодолимы. Если вы знакомились с исследователями Севера, то наверняка заметили одну особенность: его изучали в основе своей очень молодые люди.

— А это «мечта геолога», — переходит профессор к другому снимку. На фотографии нечто, напоминающее сильно увеличенный штопор, насаженный на тонкие трубки. — Весила эта «мечта», — продолжает комментарий ученый, — где-то пуда два, и таскать ее приходилось в основном, простите за грубое слово, на собственном горбу. Зато мы могли этим «штопором» бурить скважины глубиной до двух десятков метров. Бурили, естественно, вручную.

К этому времени уже были получены результаты аэрофотосъемки, которую провели сотрудники Всесоюзного геологического института и Института геологии Арктики. Эти данные помогли ленинградским полевикам выбрать «ключевые» участки: верховья Полуя,междуречье Надыма и Таза, включая Тазовский полуостров.

Ленинградцы вели первую «пристрелку». Они в самом конкретном смысле этого слова были разведчиками. Составленные ими карты можно назвать «мишенями», по которым чуть позже ударила «тяжелая артиллерия» тюменских буровиков. Маршрутчики еще вели исследования, а в Салехарде уже организовалась крупная комплексная экспедиция на поиски нефти и газа. Наступало время Ямала.

— Посмотрите на этого человека, — Николай Григорьевич продолжает перелистывать альбом. — Анатолия Васильевича Андреева в полном смысле этого слова нужно назвать первопроходцем Уренгоя. Ведь именно его партия нанесла на карту вал, который он назвал Самбургским и который потом принес открытие Уренгоя.

— Анатолий Васильевич умер, — печально добавляет Чочиа, — недавно, прямо в «поле». Считаю, было бы и благородно, и справедливо назвать его именем одно из многочисленных месторождений в Западной Сибири.

Николай Григорьевич закрывает последнюю страницу альбома, который, видимо, уже давно должен стать музейным экспонатом…






ПОЗНАНИЕ РОДИНЫ


«Крайний север — очень интересный край. Если бы удалось повысить его биологическую продуктивность, то это было бы примерно эквивалентно вовлечению в хозяйственный оборот Луны».

Эти слова принадлежат выдающемуся советскому экологу академику Станиславу Семеновичу Шварцу, с именем которого связано начало комплексного биологического изучения Сибирского Севера. Шварц — тот первый авторитет, который напрочь опроверг бытовавшее мнение о том, что биологическая продуктивность северных тундр практически «приближается к нулю», заставил многих скептиков поверить в потенциальные возможности заполярных территорий.

В строго научном смысле слово «экология» означает одну из биологических дисциплин, изучающую взаимоотношение организма с окружающей средой. Если же переводить буквально два греческих корня, составляющих этот термин, то получится — «знание дома» или «изучение родины». Именно так — Познание Родины — понимал свою науку академик Шварц, чью роль в становлении отечественной экологии трудно переоценить.

На Ямальском Севере Шварц появился четверть века назад, его экспедиция знаменовала тот факт, что биологи прочно взялись за изучение, как казалось некоторым, «бесперспективного» края. Иные коллеги увидели в переносе исследований с юга Урала на Ямал резкий, строго не обоснованный скачок.

— Нет, тундра совершенно закономерно, а вовсе не случайно привлекла внимание Станислава Семеновича, — вспоминает один из его соратников, доктор биологических наук профессор Николай Николаевич Данилов. — Он искал на Севере, в тундре ответа на многие вопросы экологии, интересовавшие его. Ведь только здесь из-за суровости условий отношения между организмами крайне открыты, напряжены, они попросту четче и яснее проявляются. Шварц «нашел» тундру необычайно благоприятным местом для решения актуальных проблем экологии. А чисто человечески Станислава Семеновича всегда влекли новые края, необычные места, где ему еще не приходилось бывать.

Во главе со Шварцем сотрудники возглавляемого им Института экологии УНЦ АН СССР и Салехардского стационара занимались изучением механизмов приспособления животных к экстремальным условиям субарктики, выявили признаки адаптации организмов и целых сообществ к условиям среды. Все северные материалы широко сопоставлялись с уральскими, и даже в годы интенсивнейших работ на Ямале исследования на юге не сворачивались. Сравнения давали богатый материал и обильнейшую почву для размышлений.

Как никто другой, он умел выводить глобальную суть экологических проблем из конкретных явлений и признаков.

Прирожденный полевик, академик Шварц в жестком своем лимите времени всегда находил несколько недель, чтобы выбраться на природу.

Экспедиции эти, хотя и готовились тщательнейшим образом, не всегда протекали гладко (Север остается Севером).

— Как-то наш экспедиционный катер не мог пробиться назад, его задержал ледоход на Ямбурге, — вспоминает преемница шварцовской лаборатории доктор биологических наук Людмила Михайловна Сюзюмова, — Ничего не оставалось, как разбивать на зимовку палатки. Продукты кончались, наступали холода. Конечно, Шварц мог выехать один, но он остался, вместе со всеми делил сухари, всячески поддерживал хорошее настроение, одним словом, вел себя образцово. Станислав Семенович даже в этой безнадежной ситуации развил такую активность, что вскоре за нами прилетели вертолеты полярной авиации: о застрявшей экспедиции пилотов известили оленеводы.

Шварц начинал научную деятельность как «классический» зоолог, всегда оставаясь энтузиастом этой науки. Но в процессе деятельности он не мог не прийти к идее более комплексного, более широкого изучения окружающей среды.

А в 1948 году, когда он пришел в Институт биологии Уральского филиала Академии наук СССР, когда защитил кандидатскую диссертацию по классически «чистой» зоологической теме, казалось, ничто еще не выдавало в нем столь широких интересов. Но со временем в его исследованиях все большее место занимают уже чисто экологические аспекты проблем, которые легли в фундамент теорий современной экологии и создали ему славу ведущего советского эколога. Уже в первые годы своей деятельности Станислав Семенович идет на тесные контакты с ботаниками, лесоводами, орнитологами, ихтиологами, микробиологами — с представителями тех наук, на стыке которых и родилась экология. Поступательный, строго ступенчатый путь ученого закономерно вел Шварца к постановке глобальных проблем. Не случайно одна из его книг носит название «Единство жизни».

В последние годы его особо волновали проблемынеконтролируемых организмом процессов — наиболее ярким примером такого явления являются раковые опухоли. Шварц выявил существование метаболитов — веществ, которые регулируют отношения внутри вида. В этом открытии еще раз сказалось его необычайное умение переходить от локальных наблюдений к обобщающим выводам: метаболиты были обнаружены в опытах с лягушками — развитие головастиков и их численность диктуется именно метаболитами.

Поэт бы сказал, что ученый умел видеть «небо в чашечке цветка».

Шварц не закончил этих опытов: парадоксы жизни — умер он именно от рака.

Второй глобальной проблемой, в которую Станислав Семенович с головой погрузился в последние годы жизни, являлись взаимоотношения человека с природой. О том, какое значение он придавал этой актуальнейшей проблеме, говорит тот факт, что на юбилейной сессии Академии наук свое выступление он посвятил именно этому вопросу.

Позиция ученого четко высказана в «Диалоге о природе», последней его книге, написанной, или, точнее, «наговоренной» совместно со свердловским писателем Борисом Рябининым. Ученый не играл в пессимиста из тех, кто кричит, что в природе все рушится и гибнет, что надо торопиться возвращаться назад, в каменный век. Его сдержанно-мудрая позиция заключалась в том, что человек должен брать у природы ее богатства, но как хозяин, а не как хищник. Широко известна его фраза:

— Природа не умрет, потому что природа — это весь космос, умрем мы с вами.

Шварц верил, что в силах человека создание такой среды, которая будет богаче и разнообразнее, чем та, которая остается при неуправляемом вмешательстве человека в природные процессы.

Перед самой смертью Станислав Семенович сказал:

— Как обидно, наука экология родилась, начала жить и развиваться, а мне приходится уходить.

Он сделал много, чтобы «его» наука могла развиваться. Он создал не только ведущий в стране Институт, экологии растений и животных, работы которого имеют международное признание, он создал научную школу, и когда говорят «институт Шварца», подразумевают не только сотрудников института, но и многочисленных его учеников и последователей.

Выдающийся ученый был выдающимся человеком. Все, кто работал с ним, вспоминают его активную доброту, глубокое проникновение в характер человека, понимание его творческих возможностей, человечность, безупречное рыцарство, оптимизм и остроумие.

Северяне, все, кто любит этот суровый край, благодарны человеку, который первым столь авторитетно заявил:

— Если нам удастся разработать теорию повышения биологической продуктивности тундры и претворить ее затем в практику, то это будет равносильно тому, что вовлечь в хозяйственный оборот Земли Луну, — ведь пространство, занимаемое тундрой, равно поверхности нашего естественного спутника.

Слова Шварца оказались пророческими: тундра отдает человеку свои богатства, только лежат они не на поверхности, а в недрах — газ, нефть… Но суть ведь не в этом — просто настоящие ученые ошибаются редко.






ОСНОВНЫЕ ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ИСТОЧНИКИ


1. АНДРЕЕВ А.И.Экспедиции на Восток до Берингам — «Труды историко-архивного института», № 2, М., 1946.

2. Атлас географических открытий XVII–XVIII веков. М., 1964.

3. БЕЛОВ М. И.К 100-летию со дня рождения В. А. Русанова. — «Летопись Севера». Вып. 8. М., 1977.

4. БЕЛЯВСКИЙ Ф.Поездка к Ледовитому морю. М., 1833.

5. БРЕЙТФУС Л. Л.Северные полярные экспедиции 1912 года и их поиски. — «Записки по гидрографии». Т. 39, 1915.

6. БРЕМА.Жизнь на Севере и Юге. М. — Петроград, 1923.

7. ВИГГИНС И.Морской путь в Сибирь Карским морем (1874–1894). Спб., 1895.

8. ВИЛЬКИЦКИЙ А. И.Северный морской путь. — «Труды Общества изучения Сибири и улучшения ее быта». Вып.III,1912.

9. ГОРОДКОВ Б. Н.Краткий очерк населения северо-востока Западной Сибири. — «Известия РГО». Т. 58, 1926.

10. ГОФМАН Э.К., КОВАЛЬСКИЙ М. А.Северный Урал и береговой хребет Пай-Хой. Т. I и II. Спб., 1853, 1856.

11. ДАЛЬ X.Описание двух экспедиций в реку Обь. М., 1877.

12. ДРИЖЕНКО Ф. К.Работы Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана за 1904 г. — «Морской сборник», Спб., 1906,№ 1,2.

13. ЗУЕВ В. Ф.Материалы по этнографии Сибири XVIII века (1771–1772). М. — Л., 1947.

14. ЖИТКОВ Б. М.Полуостров Ямал. — «Записки имп. Русского географического общества по общей географии». Т. 49. Спб., 1913.

15. Исторический памятник русского арктического мореплавания XVII века. М. — Л., 1951.

16. КАСТРЕН М. А.Путешествие по Лапландии, северной России и Сибири. — «Магазин землеведения и путешествий». Т. VI. Спб., 1860.

17. КРУЗЕНШТЕРН П. П.Об экспедиции к устью р. Енисея, предпринятой в 1862 г. — «Морской сборник», 1863, № 2.

18. ЛИНСХОТЕН Я.Г.Нидерландская экспедиция к Северным берегам России в 1594–1595 гг. — «Записки по гидрографии». Т. 39. Вып. 4–5, 1915.

19. ЛИТКЕ Ф. П.Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан на военном бриге «Новая Земля» в 1821–1824 годах. М., 1948.

20. МАТВЕЕВ П. И.,ОРЛОВ А, П.Отчет по экспедиции отОбщества для содействия русской промышленности и торговле, снаряженной в 1876 году для исследования водяного и сухопутного путейсообщения Байдарацкой губы Карского моря с. рекою Обь, через перешеек полуострова Ямала. Спб, 1877.

21. МОРОЗОВ Н. В.Оборудование морского пути в устье Оби и Енисея. — «Записки по гидрографии». Т. 38. Вып. 4. Спб., 1914.

22. ПИНХЕНСОН Д. М.Проблема Северного морского пути в эпоху капитализма. Л., 1962.

23. САКС В. Н.Геологические исследования в с.-в. части Западно-Сибирской низменности. — «Труды Горно-геологического управления ГУСМП». Вып. 22, 1946.

24. СЕМЕНКОВИЧ В. Н., ЛАМАРТИНЬЕР П. М.Путешествие в Северные страны (1653). Перевод и примечания. — «Записки Московского археологического института». Т. 15. М., 1912.

25. СИБИРЯКОВ А. М.О путях сообщения Сибири и морских сношениях ее с другими странами. Спб., 1907.

26. СИДОРОВ М. К.Север России. Спб., 1870.

27. СОКОЛОВ А. П.Северная экспедиция 1733–1743 гг. — «Записки Гидрографического департамента». Т. 9, 1851.

28. СОКОЛОВ А. П.Опись берегов Северного океанаотКанина Носа до Обдорска штурманов Иванова и Бережных (1826–1828). — «Записки Гидрографического департамента». Ч. 5, 1847.

29. СТУДИТСКИЙ Ф. Д.История открытия морского пути из Европы в сибирские реки и до Берингова пролива. Ч. 1. Спб., 1883.

30. ФИНШ О., БРЕМ А.Путешествие в Западную Сибирь. М., 1882.

31. ЧЕРНЕЦОВ В. Н.Древняя приморская культура на полуострове Ямал. — «Советская этнография», 1935 № 4–5.

32. ШРЕНК А. И.Путешествие по Северо-Востоку Европейской России через тундры самоедов к Северным Уральским горам.

33. ЭРМАН А.ОБДОРСК. — «Журнал Министерства внутренних дел». Ч. 17, 1835.

Кроме этих — основных — трудов, большую помощь оказали заметки и отчеты из старинных подшивок «Морского сборника», «Записок Гидрографического департамента», «Известий РГО», «Вокруг света».

Хочу выразить благодарность за консультации, данные М. И. Беловым, Л. В. Хомич, Л. Н. Добринским, В. И. Васильевым, Ю. Б. Симченко, Е. А. Селивановой-Городковой, И. И. Нестеровым.





notes


Примечания





1


Как жаль все же, что этот труд — поистине свод географических знаний о России до XVII века — все еще не издан на русском языке и существует лишь в рукописном переводе, который хранится в архиве Ленинградского отделения академического Института этнографии.




2


Итальянец Гваньини, например, записывал, что «лукоморцы», подобно «пьявкам и лягушкам, ежегодно умирают». Другой итальянец — Рейтенфельс — век спустя повторил эту нелепицу слово в слово. С усмешкой, но сообщает об этих чудесах Рафаэль Берберини. Немец Бернгард Таннер повествует слышанную им в Московии легенду о том, что обитатели Севера, «прислонясь спиной к дереву, от холода погружаются в такую спячку, что делаются точно мертвые, с приходом же лета или даже начала весны они воскресают точно из мертвых и возвращаются к своим занятиям». Папский легат Плано Карпини, рассказывая о стране «самогедов», говорит, что по соседству с ними жили «чудовища и люди с ногами быков». Справедливости ради нужно сказать, что эти «звероподобные» легенды кочевали по ученым трудам и после выхода книги ван Линсхотена: уж больно заманчивы они были, да и читатель той поры так хотел верить в эти далекие чудеса.




3


Зимовку на Каре посетили гости: солдат из Пустозерска и понятой с тремя ненцами-проводниками. Пришли они вовсе не для того чтобы разузнать о житье-бытье или тем более помочь. Солдат имел приказ допросить подштурмана Великопольского по делу его бывших командиров Муравьева и Павлова. Для фискальной системы тогдашнего сыска не существовало препятствий даже в Арктике!




4


Ее окончательно обработал Кошелев, длинное название объясняет суть: «Краткое описание против зее карт от г. Тобольска реками Иртышем, Обыо, Обским проливом и Северным морем окияном и р. Енисеем с указанием курсов и расстояния, и широты, и длины, какие показуют народы, с описанием природы».




5


Моряки высадились на берег Ямала южнее Шараповых Кошек у залива Мутного.




6


Ирония судьбы: именно Виггинсу принадлежит честь открытия острова севернее Гыданского полуострова и островов в архипелаге Норденшельда, которым позднее было дано имя А. И. Вилькицкого.




7


Хочу отослать интересующихся к книге «К верховьям исчезнувшей реки», написанной братом Городкова под псевдонимом В. Тоболяков. Она издана в 1930 году «Работником просвещения» и хотя не лишена некоторой лихости, очень живо передает быт и приключения путешественников на Гыдане.




8


В. Н. Сакс умер в 1979 г., когда книга готовилась к печати.