Свадебный марш
К. Я. Лагунов


Книга известного тюменского писателя является публицистическим откликом на решения июньского (1983), февральского и апрельского (1984) Пленумов ЦК КПСС. Автор показывает, как творят собственную судьбу, творят историю герои освоения природных богатств Тюменского Севера. Со всей страстностью обрушивается он на бездуховность, приспособленчество, вещизм, другие рецидивы мелкобуржуазной психологии.

Адресуется широкому кругу читателей.





Свадебный марш

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ


Мы хотим, чтобы люди не только были лучше обеспечены материально, но и были здоровы физически, развиты духовно, активны в общественном отношении.





ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


НЕФТЬ.

Это короткое, взрывчатое слово вот уже четверть века будоражит умы и сердца жителей огромного, древнего края.

НЕФТЬ породила Нижневартовск, стянула в один узел множество несхожих судеб, трагичных и смешных, ординарных и исключительных, выверила у многих надежность их долга, чести, любви.



ББК 66.76(2)4

Л14



Лагунов К. Я. Свадебный марш. – Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1984. – 144 с.



Книга известного тюменского писателя является публицистическим откликом на решения июньского (1983), февральского и апрельского (1984) Пленумов ЦК КПСС. Автор показывает, как творят собственную судьбу, творят историю герои освоения природных богатств Тюменского Севера. Со всей страстностью обрушивается он на бездуховность, приспособленчество, вещизм, другие рецидивы мелкобуржуазной психологии.

Адресуется широкому кругу читателей.



© Средне-Уральское книжное издательство, 1984




ДЕНЬ ВСТРЕЧ И РАЗДУМИЙ


Туго натянутой басовой струной гудела перегруженная бетонка. Натужно и жарко дыша, катили и катили по ней машины. Поднятая ими пыль, мешаясь с черной дизельной гарью и синим бензиновым дымком, постепенно пропитала неподвижный горячий и влажный придорожный воздух, и тот, загустев, кисеей завис над бетонкой.

Чтобы сохранить белизну нового платья и не дышать разъедающей горло смесью, надо было попятиться от дороги, но тогда можно прозевать просвет в потоке машин и не поспеть перескочить на ту сторону. А время встречи уже подошло, и всего в сотне метров отсюда, нетерпеливо поглядывая на часы и озираясь, Машу поджидает Денис. Поджидает и наверняка сердится: не привык и страшно не любит ждать и догонять. Вот уж действительно современный деловой человек: загодя и далеко наперед расписана, взвешена вся жизнь. Ни шагу ненужного. Ни слова лишнего. Не зря завидуют ей подруги: с таким мужем каждый день – праздник, и хотя их медовый месяц давно позади, они с Денисом...

В шеренге машин показался желанный просвет. Крохотный, на глазах сужающийся, но все-таки просвет, и в него сразу кинулись все, кто рядом с Машей стоял на обочине. Взвизгнули тормоза. Гневно загудели наплывающие «КрАЗы», «Уралы», «Магирусы», «Татры».

Белой птицей невесомо перемахнула Маша дорогу, легко одолела некрутой вал и тут же выбежала к густо облепленному людьми высокому крыльцу Дома культуры «Октябрь». На площади, перед крыльцом, тоже людская толчея. Где-то в ней затерялся и Денис.

Вдруг, заглушая грохот бетонки и гул огромной толпы, загремела музыка. И сразу крыльцо, площадь перед ним превратились в танцевальную площадку. Маша с разбегу врезалась в людской водоворот и запетляла между танцующими. Дорогу ей заступил высокий парень в тельняшке с цветной косынкой на тощей шее. Как ни увертывалась, ни отмахивалась Маша, а отцепиться не смогла и, только начав танцевать с непрошеным партнером, сумела от него ускользнуть.

Здесь каждый танцевал как хотел, как умел. Только другим не мешай! Маша с Денисом не щадили ни сил, ни каблуков. Денис танцевал с какой-то нарочитой замедленностью, в которой отчетливо проступала не только сила, но и пластичность могучего тела. Он постоянно менял узор танца, четко и красиво двигал руками, то приседал, то запрокидывался назад, а то, обхватив Машу, начинал бешено кружиться, непостижимо как увертываясь от столкновения с танцующими. Властная, ритмичная музыка, раскованная, энергичная пляска, близость любимого и любящего мужчины – все это слегка одурманило Машу. Легко и празднично было у нее на душе, а в сознании жило единственное желание: только бы не кончались барабанный грохот, рев труб, мельканье возбужденных шалых лиц.

Когда поздняя летняя ночь раскинула крылья над городом, начался дождь. Под навесом крыльца укрылась лишь малая часть танцующих. Наиболее предусмотрительные спрятались под зонтики. Кто-то накрылся газетой. А большинство как бы и не приметило вовсе дождя...

Как неожиданно начался, так неожиданно и кончился дождь.

– Погуляем, – предложил Денис, крепко обнимая Машу и целуя ее.

Ночной Нижневартовск затихал. Гасли огни. Пустели улицы. Все меньше машин на бетонке. Воздух медленно остывал, вбирая прохладу близкой Оби. Нет-нет да вдруг и пахнет откуда-то смолистым хвойным духом и невольно напомнит Маше, что где-то рядом тайга с сосновыми борами, кедровыми гривами, угрюмыми урманами и прохладно сумеречными буераками. Там летом полно малины и красной смородины. В непроницаемой пугающей тишине маленькая Маша норовила так покласть ягоду в ведерко, чтобы то не зазвенело. И с подружками аукалась негромко. Каждый звук ловила настороженно и пугливо... Как недавно все это было. И как далеко. Немыслимо далеко.

– О чем задумалась, Маш?

– Вспомнила, как девчонкой в тайгу по малину бегала...

– Потому от тебя до сих пор малиной пахнет.

Он опять поцеловал ее дурманяще нежно. А потом легко подхватил на руки и понес, раздумчиво говоря:

– Программу-минимум мы выполнили. Машина есть. Квартира и здесь, и на Большой земле. Осенью скатаемся с тобой в круиз и сотворим сына. Пора. Потом с ходу дочь. Чтоб им не скучно и нам с одного захода двух зайцев. Согласна?

– Угу, – чуть слышно откликнулась она нежно...

Проснулась Маша необычно рано. Прислушалась к ровному дыханию Дениса. Лицо спящего с округлыми добрыми чертами показалось беззащитным и мягким. Вспомнились его слова о будущих детях. Наконец-то сбудется ее заветная мечта. «Милый. Как он решительно, одним махом... Сколько раз заводила разговор о ребенке. Уговаривала. Плакала. Ни в какую... Я тебе сразу двойню, чтоб не поперечничал...» Улыбнулась. Хотела поцеловать, да побоялась разбудить. Прижалась плотнее к теплому надежному боку, зажмурилась, но заснуть не смогла. Отчетливо слышала голоса с улицы, журчание воды в трубах, скрип раскачиваемой ветром форточки.

«Спать, – приказала себе Маша. – Спать». И замерла, выровняла дыхание и начала вроде бы засыпать, но тут болезненно заныла неудобно положенная рука, потом стало холодно раскрытым плечам, потом... Вспомнилось бабкино присловье: «Раз не спится, значит, выспалась». Ах, бабушка. Великий труженик и жизнелюб. Что бы ни случилось – не ахает, не хнычет. «Плачь не плачь, укатился калач. Нагребай муки да другой пеки». К каждому, самому непредвиденному случаю готово у нее присловье. Да не злобливое, не гневливое, с судьбой и людьми примиряющее.

Короткое светлое воспоминание о бабушке, как летняя гроза – и духоту вымела, и пыль смахнула, и живой водой землю полила. Легко и бесшумно поднялась Маша, прошлепала босиком к окну. Привычка ходить босиком тоже из детства. Как ступила летом за городскую черту, любую обувку долой. И по квартире только босиком, никаких тапочек.

За окном белым-бело. Будто в молоке город купается. И дома словно плывут по белым волнам навстречу белому ветру. А люди и машины смешно и беспомощно барахтаются в тенетах тумана. Колышущаяся, призрачная зыбь за окном поманила Машу.

В таком вот еще не проснувшемся, пустом и тихом Нижневартовске было что-то неведомое, таинственное. Маше вдруг захотелось выскочить на улицу и побежать куда-нибудь, все равно куда. Написала на листке: «Ушла на дежурство. Завтракай один. Позвони». Положила листок на подушку. Проворно оделась, схватила сумочку и за дверь...

Недовольно урча и сонно отфыркиваясь, нехотя набирали скорость одинокие автомобили на бетонке. По пустым улицам бегали стойкие борцы за собственное долголетие. Ночной дождь прибил пыль, освежил воздух. Но пробитые вдоль бетонки пешеходные тропы (тротуаров в этом районе не было) настолько раскисли, что стали непроходимы, и Маша пошла краем дороги.

В распутицу, да и снежной зимой, бетонка становится единственным путем, по которому можно пройти пешеходу, провезти коляску с ребенком. Всегда с тревогой смотрела Маша на бегущих по обочине детей. Обледенелый либо затянутый торфяной слизью бетон ускользает из-под маленьких некрепких ног, а рядом крутятся гигантские колеса машин. В городе нет светофоров, нет и «законных» переходов через бетонку, и мамы с колясками и санками, детишки перебегают автостраду кто где сможет...

«Пойду на Обь», – решила вдруг Маша и, спрыгнув с бетонки, засеменила по узенькому, залитому грязью тротуарчику.

Город можно разделить на три неравновеликих, непохожих части. Самая большая и приметная состоит из современных пяти-, девяти-, двенадцати- и шестнадцатиэтажных домов. Здесь – просторные, сверкающие витринами магазины, миниатюрные, искусно и затейливо выстроенные теремки детских садиков и яслей. Большие, нарядные школы. Все эти здания выстроились в четком порядке, образуя правильные кварталы микрорайонов.

В другой части города – двухэтажные и одноэтажные деревянные дома. Штукатурка со стен пооблупилась. Перекошенные крылечки. Подъезды без входных дверей. Покосившиеся штакетники куцых палисадничков. Залатанные стекла окон. Болтаются оборванные провода. Лезут под ноги кинутые трубы.

А дальше – район балков. Так называют здесь и заводского производства вагончики, и самостроевские хибары и хижины, сделанные бог весть из чего и как. Улочки тут кривые и узенькие, похожие на лабиринты, после дождя по ним ни пройти, ни проехать. От старожилов Маша слышала, что неказистые хижины-самоделки, как и вагончики, в середине 60-х годов считались роскошью: строители города жили в землянках, вырытых в крутом обском берегу, да в обыкновенных парусиновых палатках. От них не осталось и следа, так что самую первую страницу биографии города уже не прочесть. Пройдет время, смахнут и балки. Не скоро, конечно, не вдруг: в них живет тридцать тысяч человек – почти каждый пятый нижневартовец. Но все равно смахнут. И еще одна страничка прошлого окажется забытой. Та же участь со временем постигнет и деревянные двухэтажные дома. Конечно, все это к лучшему. Но нужно подумать и о том, как сохранить частичку прошлого в память о тех, кто открыл Самотлор, превратил его в крупнейший нефтепромысел страны. Здесь каждый дом – памятная и дорогая веха. История...

Тут Машин взгляд выхватил внушительное и необычное здание школы искусств. Красавица. Одна на всю нефтяную и газовую Западную Сибирь. А кто из нижневартовцев знает историю этого дивного храма искусств?

Как-то по пути из Тюмени Маша оказалась в одном купе с преподавательницей этой школы Эльзой Александровной Кабановой. Боевая, веселая женщина. Здесь с шестьдесят седьмого. От нее и узнала Маша биографию школы искусств. Удивительную. Героическую биографию.

Летом 1965 года молодые музыканты супруги Кузнецовы приплыли на туристском теплоходе в Сургут. Захотелось поглядеть на край, молва о богатствах которого день ото дня становилась все громче.

Пока плыли по Оби, досыта налюбовались тайгой, всласть надышались живительным воздухом, настоянным на сосновых смолах и багульнике, не раз поразились неоглядной громадности, величию и красоте сибирских лесов, обилию зверья и птицы в них.

Старый деревянный Сургут обошли быстро. Спустились к Оби и там натолкнулись на старика рыболова.

Кузнецов сам заядлый рыбак и охотник. Не стерпел:

– Дай, дед, закину разок на счастье.

– Валяй.

Ловким, заученным жестом Кузнецов забросил удочку, подождал чуток, и вот уже нырнул поплавок, и на песке, у ног счастливого рыбака, забился красноперый язь.

– Махнем сюда, Лида, а? Насовсем? – спросил жену Юрий Дмитриевич, и глаза его вспыхнули озорным, счастливым весельем.

Лидия Леонидовна отмолчалась, похоже, приняла слова мужа за шутку. А тот не шутил и прямо из Сургута послал в областное управление культуры письмо с предложением своих услуг.

Первый вызов из Тюмени Лидия Леонидовна скрыла от мужа: необжитый, таежный край пугал. Затем, в августе 1966 года, пришла телеграмма из Нижневартовска: приглашали директором детской музыкальной школы. Прогремела жаркая баталия в семье Кузнецовых. Юрий Дмитриевич победил. И вот он в молодом городе, в должности директора... несуществующей музыкальной школы. Не было ни учеников, ни помещения, ни инструментов. И всего три преподавателя – Кузнецов с супругой (она пианист) и баянист Любовь Павловна Лебедь.

Супругам дали комнату в трехкомнатной квартире двухэтажного деревянного дома по улице Нефтяников. Они привезли свое пианино. Баян у Любови Павловны был. И начали набор учащихся на отделения: фортепиано и баян.

Желающих не оказалось. Жители Нижневартовска в то время не верили в затею с музыкальной школой. До музыки ли было, когда лишь немногие счастливчики разместились в бараках или имели комнату в двухэтажных «деревяшках» (так называют их теперь) без канализации и водопровода.

Город поднимался на непроходимых болотах. Вертолеты садились на специальные плотики прямо в центре поселочка. Ни магазинов, ни столовых. Ни бани, ни больницы. Нижневартовск только-только вылупливался из топи, и вдруг – музыкальная школа! Невероятно. Смешно...

И пошли педагоги по балкам агитировать ребят и их родителей за свою, пока лишь в воображении существующую музыкальную школу.

Едва удалось сговорить двоих: Люду Русских и Сашу Саломахина, но школа начала работать. Два ученика на двух отделениях. Через пару дней учеников стало вдвое больше. Через неделю – двенадцать. И, наконец, тридцать восемь. Соседи по квартире не выдержали близости юных музыкантов и разбежались. Кузнецовы и Лебедь работали по десять – двенадцать часов в день в «шахматном порядке».

Потом школа перекочевала в полутемный сарайчик с печным отоплением. Учителя и ученики отовсюду тащили на дрова ящики, доски, жерди. Пока те полыхали, можно было заниматься, но ночью помещение промерзало насквозь. На инструментах играли в перчатках с отрезанными кончиками напалечников. Плакали детишки от холода. Плакали вместе с ними и преподаватели.

Но авторитет и известность школы росли. В соседнем поселке создали филиал. Устраивали концерты на буровых, в мастерских, в красных уголках. Организовали музыкальный лекторий. Со всех концов страны съехались музыканты-профессионалы, влюбленные в свой труд, в Север.

Еще не раз школа сменила свое пристанище. И только через десять лет, в 1976 году нефтяники подарили детям Нижневартовска вот это прекрасное здание, где занимается тысяча юных музыкантов, художников и балерин, здание с 50 классными комнатами, двумя залами, с первоклассным оборудованием и инструментами...

Кабанова рассказывала, как все тот же Кузнецов, бессменный директор школы, выбивал инструменты. За то лето, пока школу готовили к открытию, Кузнецова узнали и запомнили не только руководители Министерства культуры СССР, но и Министерства нефтяной промышленности, ВЦСПС. «Если бы не его поразительная энергия, не было бы никакой школы искусств, – говорила Кабанова. – Он рисковал, подставлял и бока, и голову, лишь бы достать все поскорее да получше для своей школы...»

Маша неожиданно для себя вдруг спросила Эльзу Александровну:

– А вы сами давно в Нижневартовске?

– Эту струну, Машенька, лучше до времени не трогать, не то так зазвучит...

– Значит, давно, – решила Маша.

– Семнадцать лет.

– А городу... – начала Маша и запнулась, припоминая.

– Только двенадцать, – подсказала Кабанова.

– Направили сюда? – с необъяснимой настойчивостью продолжала Маша расспросы.

– Нет, не направили, – еле приметно улыбнулась Эльза Александровна.

– Тогда зачем же? – не отступала Маша.

– За любовью. Ну, что ты на меня так смотришь? Ей-богу, за любовью. Здесь мой Ваня работал. Вместе Ленинградский институт культуры кончали.

– И что же? – все еще не унималась Маша.

– За чем пришла, то и нашла. Вышла замуж. Родила двух сыновей. Стала преподавателем у Кузнецова. Заочно переучивалась... Вот и все.

Вспомнила Маша эту историю и в который раз задала себе вопрос: что же тогда двигало Кузнецовыми? Что? Деньги им платили невеликие. Условия жизни и работы – хуже не придумаешь. Отдать лучших семнадцать лет жизни. Но ведь научили несколько сот ребятишек музыкальной грамоте, азам живописи и хореографии... Конечно, благородно. Достойно поклонения и благодарности. Однако...

Сразу же после так поразившего ее разговора с Кабановой задала Маша всезнающему Денису вот этот самый безответный вопрос. Денис сперва небрежно отмахнулся, но когда Маша стала настаивать, наморщил широкий выпуклый лоб, задумался.

– Надо бы поглядеть на них сперва, посудачить. Но, думаю, не ошибусь, если скажу: поманила романтика, а увлек расчет. Романтический меркантилизм. Имею в виду не только рубли, но и карьеру, славу, награды... Ну, кто такой Кузнецов? Рядовой музыкант. Прозябал бы он в своем Барнауле тихо и безвестно, а тут – приметная личность. Надеется, поди, назовут его именем школу искусств. Да и рублей поднакопил за эти годы немало...

От жестких, холодных слов Дениса не по себе стало тогда Маше. И сейчас, ненароком припомня это, она расстроилась, омрачилась и не сразу отлепилась от непрошеных мыслей. Долго потом не могла сообразить, куда ее занесли ноги.

Сколько раз, в обнимку и за руку с Денисом, проходила Маша по проспектам, улицам и улочкам Нижневартовска и вдруг заблудилась. Растерянно огляделась – ни единой знакомой приметы. Прислушалась и тут же услыхала зычный гудок теплохода. Значит, Обь справа. Повернула к ней, прошла пару кварталов, и вот знакомая примета – «мавзолей Пикмана» – первая баня Нижневартовска в помещении необычной архитектуры. Есть в городе и «пикмановский недоносок» – четырехэтажный панельный дом. Почему их называют так? Кто этот Пикман? Как-то бы надо поинтересоваться...

Вдруг окружающее отдалилось, померкло, и Маша вновь не ведала, куда ее несли ноги, заново переживая вчерашний разговор с Денисом. «Сотворим сына. Пора. Потом с ходу дочь...»

Две Машиных подруги замужем по второму году, а уже пресытились семейным счастьем. О любви говорят нехотя и небрежно, с кислой ухмылкой. Заездил их быт: доброй квартиры нет, в ясли малышей не сумели пристроить, продукты надо добывать в очередях. Жалеет их Маша и подспудно радуется, что у нее-то не так, все не так, и мысленно благодарит за то Дениса. Еще не поженились, а он уже все рассчитал и прикинул: сперва квартира, потом начинка для нее, минимум тряпок... Тогда Денис прорабом был, а с начала нынешнего года – начальник СМУ. Двадцать девять, а уже начальник СМУ. «В начальники главка не целю, но управляющим трестом буду». Говоря это, улыбается, но не шутит Денис. Нет, не шутит. И добьется...

Четвертый год они вместе, а вроде бы только вчера свадьбу сыграли. И на танцы, и в кино, и на рыбалку, и по грибы да по ягоды – вместе, за руку, как молодые влюбленные. На людях и наедине Денис и пальто на нее наденет, и туфельку застегнет, и руку поцелует. Годы идут, а любовь не проходит, не убывает даже. Подруги не верят, и самой-то порой не верится. А как подхватит на руки, закружит, зацелует, и вроде все еще впереди, и только-только начинается то желанное и прекрасное, без чего жизнь узка и жестка, и прохладна...

Она обязательно родит сына – крохотную копию Дениса. Буйного, горластого, краснощекого здоровяка. Со слов подружек и из книг Маша знала, как это бывает, и размечталась... Вот она в положении. Денис лелеет и оберегает: «не поднимай», «не торопись», «не волнуйся»... Глухой ненастной ночью он повезет ее в роддом. На руках снесет к машине, на руках вынесет. За малышом явится с огромным букетом алых роз...

Качает и кружит Машу мечта, баюкает и нежит.

А ноги знай себе шагают.

Вот и Обь. Приткнулись к берегу суда, суденышки, катера, шлюпочки. Стоят под разгрузкой огромные баржи. С машинами и бетонными плитами, с бочками, мешками и ящиками. А к причалу подплывают все новые и новые суда. Проносятся моторные лодки: возвращаются домой заядлые рыбаки. Пахнет водорослями и смолой, дымом костров. Слышатся предостерегающие звонки портальных кранов. От складов одна за другой отходят тяжело груженные автомашины. Где-то невдалеке рыкает бульдозер. А с прозрачно голубеющей выси долетает озорная вертолетная стрекотня.

Как живое, дорогое существо любила Маша реку. Выросла она на Иртыше, в большом таежном селе, прилепившемся к высокому крутому яру. Сызмала с отцом и братьями ставила сети, закидывала переметы, копала метляков для ловли стерляди. Еще девчонкой умела впрок солить, коптить и вялить любую рыбу, могла сварить настоящую рыбацкую уху. Река научила ее осмотрительности, осторожности и смелости. Река и с Денисом свела: встретились на «Ракете» по пути из Сургута в Нижневартовск.

В белой мереже редеющего тумана вдруг обнаружилась макушка солнца. Оно медленно, но приметно поднималось, разрывая туман. Глядя на солнце, Маша ощутила прилив неизъяснимого восторга, заполнившего все ее существо. Маша чувствовала себя слитой с окружающим, она была частицей огромной реки и неоглядного синего неба, разгорающегося солнца. В ней возникала какая-то могучая, добрая сила. Было до слез радостно от сознания, что она живет, просто живет, видит и слышит горластых чаек, пароходы, реку, портальные краны, неуклюжие автомобили, лихо трещащий вертолет. Она была здоровой, сильной, полной желаний. Ее любили. И она любила. И скоро будет с ними третий, которого давно желало, каждой клеточкой желало ее молодое, упругое, истосковавшееся по материнству тело...

Неожиданно накатило желание искупаться. Окунуться в прохладную Обь, остудить раскаленное восторгом тело. Высмотрела укромный уголок, отгороженный от стремительного течения ткнувшейся в берег длинной баржой, а от города – высоким откосом. Скользя, сбежала по крутому обрыву. Огляделась – никого. Мигом смахнула платье и, тихонько охая и постанывая, торопливо забрела в воду. Когда тело пообвыкло и вода уже не холодила, Маша оттолкнулась и поплыла к середине реки. Едва миновала прикрытие, как течение тут же так подхватило и крутнуло Машу, что она поспешила уплыть под защиту судна.

Вода освежила тело, но не расслабила, напротив, захотелось резких и сильных движений. Одним махом влетела Маша на крутоярье и едва не сшибла с ног невысокого пожилого человека. Тот стоял у самого обрыва, подставив грудь влажному ветерку с Оби. Короткие усики подковкой. Щетинистые, седеющие брови вразлет. От переносицы в глубь высоченного лба устремились две глубокие борозды. Очки в массивной, тяжелой оправе.

– Лихо вы плаваете, – сказал он, улыбаясь приязненно и широко.

– А вы зачем подсматриваете?

– Молодая. Красивая. Сильная. Вот и любуюсь. – Без заигрыша, просто и спокойно ответил он. – Как вас зовут?

– Маша.

– А я Григорий Ильич Пикман. Чему вы улыбаетесь?

– Вспомнила... «пикмановский недоносок»...

– Ха-ха-ха! – громко и заразительно захохотал он. – Мое детище. Признаюсь и, знаете, не раскаиваюсь. Это было лет... семнадцать назад. Я здесь с шестьдесят шестого. Первый управляющий первого и тогда единственного строительного треста. Вот так...

Он словно бы молодел на глазах. Голос очистился от хрипотцы, стал напорист. Глаза засверкали неукротимым молодым огнем. «Сколько же ему лет?» – пыталась угадать Маша, чувствуя, как ее захватывает и волнует рассказ Пикмана. А тот, все более распаляясь, говорил:

– Прислали нам первые два пятиэтажных блочных дома. С жильем было... – размашисто полоснул ребром ладони по загорелой упругой шее. – А тут пятиэтажные. По личному распоряжению первого секретаря обкома партии. Представляете? Три баржи с панелями пришли, четвертую дед-мороз не пустил. Собрали мы один дом, а для второго не хватило целого этажа. Ждать новой навигации? Скатали четыре этажа, накрыли чем бог послал, и вот он, «пикмановский недоносок»... Ха-ха-ха! А ведь стоит! До сих пор стоит, не колышется...

Что-то шевельнулось в Машиной душе, неудержимо рванулось наружу, и, сама себе дивясь, она вдруг спросила:

– Что вас заманило сюда? Тут ведь...

– Три двухэтажных барака было. И болота. Какие болота! В первом письме сын спрашивал: «Папа, а есть ли у тебя машина и какая?» Ответил ему: «Есть «Чайка». Настоящая «Чайка», сынок, только вместо колес у нее гусеницы». Ха-ха-ха!.. Что меня заманило? Молодость! Не хотел стареть. А годы-то... Мне тогда уже пятьдесят шесть стукнуло. Здесь-то я и забыл о них. Все молодо. Все молодые. И я молодой!..

Он и вправду был молод и теперь. Искрились лукавым весельем глаза. Раскатисто звучал сильный голос. Жесты были размашисты и резки.

– Вы и сейчас работаете? – спросила Маша.

– А как же! В том самом тресте Мегионгазстрой. Только не управляющим, а его заместителем. Как перешагнул шестьдесят, попросился в пристяжные, а коренником – молодого. Ему – мой опыт, мне – его молодость. Хороша упряжка! Так-то, Машенька...

Вскинула Маша руку, чтоб на часы глянуть, а часов-то нет: остались дома. Пикман приметил, посмотрел на свои часы.

– Половина восьмого.

– Ой!

– Что стряслось?

– На дежурство опоздаю.

– В наш-то век. С нынешней техникой. Вон мой «уазик» маячит. Бежим к нему.

И побежал первым. Да как побежал!

«Уазик» подкатил к больничному крылечку вовремя. Маша вошла в ординаторскую за несколько секунд до начала утренней планерки...

Больницу «втиснули» в жилой дом и тем только создали всем неудобства. В палатах душно, в коридорах тесно. Носятся медсестры и нянечки как на пожаре, налетая друг на друга, а все равно не поспевают.

Еще не закончился врачебный обход, а Машу уже обступили неотложные заботы – большие и малые. Подготовка к операции. Лекарства, уколы, рентген, анализы... Не приметила, как обеденное время подошло и на пороге отделения появилась Тамара Александровна Колесникова: пришла мужа кормить.

Прославленный буровой мастер Вячеслав Григорьевич Колесников лежал на вытяжке. Ехал с вахтой на буровую, влетел автобус в выбоину, подкинуло Колесникова, развернуло, и от удара о сиденье сломался позвонок. Поначалу паниковал мастер. Кусал губы, тер глаза: думал, не поправится, не вернется на буровую. Едва уложили его, а на пороге уже парторг бригадный Сергей Юхновец. Маша видела слезы на искривленном лице Колесникова, слышала, как сказал он:

– Все, Серега. Отбурил... – и скрипнул зубами.

Схватил Юхновец руку мастера и проговорил:

– Ты что, Григорьич, спятил? Как же мы без тебя на сто тысяч выйдем? Лежи и не брыкайся, а эту... выкинь из головы. За бригаду не бойся: все будет, как и при тебе. Понадобится что для лечения – из-под земли добудем. Главное – хвост трубой...

Надо бы уйти Маше из палаты, а она будто окаменела. И такая братская приязнь, такая уверенность сокрыты были в словах Юхновца, что Маша поверила: вытащат из беды Колесникова.

И вытащили.

Что ни день, кто-нибудь из бригады хоть на пару минут да забежит. О делах расскажут, совета попросят. И хоть мастер за 120 километров от своих буровиков, а все время с ними и по-прежнему он – вожак бригады. Ну и жена у Колесникова – дай бог всякому. Первые дни из палаты не выходила, с ложечки кормила. И сейчас, как обед, она с судками.

Проводила Маша взглядом Тамару Александровну и вдруг похолодела: «Где Денис? Хотя бы позвонил...» И уже не расслышала, что говорил ей больной, не приметила вспыхнувшей сигнальной лампы.

Кто-то сильно тряхнул ее за плечо. Опомнилась Маша, подняла голову, услышала:

– ...вас...

– Что?

– К телефону вас.

– Вскочила, запнулась, едва не упала. Выхватила телефонную трубку из чьей-то руки.

– Да.

– Маша! Привет! Ты чего это сбежала? Проснулся, а рядом пусто. Жутко стало. Думал подскочить, а тут к управляющему. Третий раз звоню. То на обходе, то в процедурном...

– Откуда звонишь? – ликующим голосом спросила Маша.

– С персонального автомата. Не доехал до своей конторы, не дотерпел. Ну, не скучай. До встречи... Да не лезь ты, дай поговорить человеку. Во, нахал. А ну закрой дверь!.. Лезут тут. Все, Машенька. Целую...

Вспыхнул вокруг мир, стал ослепительно розовым. Беспричинная улыбка овладела Машиными губами. Радостью засверкали большие серые глаза.

После обеда настало время обязательного отдыха для больных. В отделении наступила относительная тишина. Можно присесть, перевести дух, причесаться.

Поставив на уголок стола зеркальце, глянула на свое отражение и замерла, будто увидела нечто неведомое... Вновь вспомнилась неожиданная попутчица Эльза Кабанова, ее рассказ о Кузнецове. И этот нестареющий старик Григорий Пикман... Неожиданно и некстати родилось сомнение в праведности рассуждений Дениса. Похоже, не так и не той меркой меряет Денис. Любимый. Мудрый. Всезнающий. Но... Нет, не меркантильная выгода, не расчет заманили сюда пятидесятишестилетнего Пикмана. И не близкая пенсия. Он мог давно уже ее получить и улепетнуть в теплые края. «Что меня притянуло сюда? Молодость! Не хотел стареть. Вокруг все молодое. Все молодые. И я – молодой!..» Конечно, молодой. Еле поспела за ним, когда он побежал к «уазику». А ведь семьдесят три... Дедушка Пикман. Сколько их здесь, таких дедушек, отцов, сыновей и дочек, таких, как Кузнецовы и Кабанова? Поколения разные – суть одна. А что можно сказать о внуках Пикмана и детях Кузнецовых («а значит, и обо мне?»)

Вопрос показался трудным, задел в душе что-то очень сокровенное. Маша почувствовала – ответ на этот вопрос непременно поставит ее поперек пути Дениса. Почему? Не знала.

И закружила мысль вокруг Дениса, как язык вокруг больного зуба. С разных сторон ощупала, огладила, ища трещинку, болевую точку. И оттого, что ничего не нашла, Маша просветлела, возликовала, вспомнила о зеркале и о косметичке. Крохотной кисточкой аккуратно и ловко нанесла тушь на длинные, будто накладные, ресницы. Чуть подчернила тонкие полукружия бровей. Подновила помаду на полных, красиво очерченных губах, и те стали ярче и притягательней прежнего.

Улыбнулась Маша своему отражению, и то мгновенно возвратило улыбку. Ослепительно белозубую, нежную и чувственную улыбку красивой, юной женщины.

«Не выспалась, вот и лезут в голову ненужные «зачем» да «почему». Не моего ума. Пусть ломают головы социологи да философы. Мое дело – уколы, лекарства, градусники. Дом блюсти, чтоб всегда светлый был, чистый и веселый. Чтоб муж усталый находил там отдых, рассерженный – покой, затосковавший – любовь. Подарю ему сына. И дочку. Ласки моей, нежности и заботливости хватит на всех. Еще останется. Вырастим парня – женим. Дочку замуж...»

Вдруг увидела себя в длинном белом подвенечном платье, с букетом красных роз в руках. И тут же накатила на нее негромкая, проникновенная мелодия свадебного марша Мендельсона.

Маша расслабилась. Улыбнулась видению. И вдруг на самом деле услышала этот марш. Только исполнял его не оркестр, а два мужских голоса – нежный тенор и густой баритон. И так слаженно вели они окрыляющую мелодию, что Маша непроизвольно улыбнулась, да вдруг всполошилась: мелодия-то нарастает, приближаясь.

Пока дошла Маша до входной двери, марш уже ворвался в травматологическое отделение. Сперва появились молодые – нарядные, сияющие.

– Товарищи, – растерянно пролепетала Маша, – вы куда?

А в коридор уже вошли дружки – два богатырского сложения парня с вышитыми полотенцами через плечо. У одного в руках огромный букет, у другого – бутылка шампанского. Это они и напевали марш. Не прерывая мелодии, тот, что был с букетом, отвесил Маше поясной поклон и подал три пышные розы. Второй тоже поклонился и широким жестом пригласил следовать за собой.

А из палат, опираясь на костыли и трости, неся на привязи загипсованные руки, повалили больные. Выстроились вдоль коридора и замерли, пораженные невиданным в этих стенах зрелищем. Поощренные всеобщим вниманием, дружки затрубили марш громче, молодые взялись за руки и пошли неторопливо и гордо.

Маше полагалось бы остановить, развернуть, выдворить, но она, прижимая розы к груди, зачарованно шагала следом, как бы благословляя и одобряя происходящее. В таком порядке и вошли они в палату, где лежал Колесников.

– Кто это, Тома?.. Что там, Тома? – растерянно вопрошал он, беспомощно вертя головой.

Тут перед ним встали молодые, и Колесников захрипевшим голосом с трудом выговорил:

– Вадим?.. Мы... вы... – и задохнулся.

Склонили почтительно головы жених и невеста. Смолкли дружки. В мгновенно обрушившейся торжественной тишине послышался глуховатый голос жениха:

– Мы сюда прямо из ЗАГСа. Благослови, Вячеслав Григорьевич.

Позабыл мастер о сломанном позвонке, о путах, прижавших к жесткому ложу, рванулся, чтобы встать, но не смог.

– Вадим... Милые мои... Совет вам да любовь... детишек побольше, чтоб обликом в маму, характером в отца...

– Ура! – вполголоса гаркнули дружки.

На подушку Колесникова легла охапка влажных, душистых цветов. Громко «выстрелило» шампанское.

– Горько, – зажмурясь, прошептал Колесников.

– Горько! – закричали набившиеся в палату больные.

Молодые расцеловались.

– Ребята привет шлют, – сказал Вадим. – Они на улице. Не пустили. Вся бригада...

Ушла свадьба.

Но оставила здесь, в этой обители печали и надежд, крохотную частицу неугомонной жизни, клокочущей за стенами больницы.

Взбудораженные, повеселевшие больные долго не могли успокоиться. И Маша никак не находила себе места. Раз десять переставила стеклянную банку, в которой красовались дивные розы. Они были прекрасны и в неказистой банке, на утлом, обшарпанном столике, в пропахшем лекарствами, душном коридоре.

«Ну, денек», – думала Маша, разливая по пластмассовым рюмочкам лекарства для вечернего приема. И не приметила, как подошел незнакомый мужчина.

– Здравствуйте, – почтительно тихо сказал он. – Извините за беспокойство. Я писатель...

Назвал свою фамилию, и Маша сразу вспомнила недавно прочитанную его книгу, обрадовалась приятной встрече и спросила приветливо:

– Что вы хотите?

– Мне бы повидать Вячеслава Григорьевича Колесникова. Не беспокойтесь, я потихоньку и ненадолго. Задам несколько вопросов и откланяюсь. С главным врачом я говорил, он не возражает...

Когда позже Маша вошла в палату, чтобы поставить Колесникову градусник, писатель задавал свои последние вопросы:

– Мастера нет, а бригада работает в прежнем ритме и с теми же высокими показателями. Значит, коллектив отменно спаянный. Как удалось его сколотить? Есть ли тут секреты?

– Никаких секретов, – Колесников скупо улыбнулся. – Надо знать характер, способности и возможности каждого. И не нужно их пасти да подстраховывать. Больше доверяй. Чаще проверяй. И никаких уступок разгильдяйству...

Появление Маши писатель воспринял как сигнал к окончанию свидания. Поднялся, поблагодарил Колесникова, пожелал скорейшего выздоровления, а проходя мимо Маши, сказал:

– Сегодня вечером в «Юбилейном» у меня встреча с читателями. Приходите, пожалуйста. Буду рад видеть вас.

И вот сидят Маша с Денисом в притихшем зале, слушают рассказ писателя:

Я собираю материал о первопроходцах, которые открыли на тюменской земле месторождения нефти и газа, подняли в тайге и тундре новые города, промыслы, заводы. Прекрасные люди. Подлинные герои. Вот, например, начальник первой нефтеразведочной экспедиции, пришедшей в наше Приобье, Виктор Григорьевич Васильев. Поразительная судьба. О ней я и расскажу вам сегодня...






ВСПОМНИМ И ПОКЛОНИМСЯ...


История эта началась полвека назад, в 1934 году...

Двадцатитрехлетний круглолицый и румяный инженер-геолог Виктор Васильев два дня как прибыл в Уфу из Москвы с дипломом нефтяного института. Не осмотрелся еще, не обжил место в общежитии, а его уже пригласил директор треста Востокнефть Дворкин.

На приветствие Васильева буркнул Дворкин «садись» и принялся неторопливо и, как видно, без нужды перебирать бумаги на столе. Васильева от ожидания пот прошиб. Но вот Дворкин перестал шелестеть бумагами, поднял глаза и глуховато, без интереса спросил:

– Как тебе у нас?

Ничего не ответил Васильев, только плечом шевельнул. А Дворкин вдруг заулыбался, довольно потер ладони и огорошил вопросом:

– Хочешь по сибирской тайге прогуляться?

«По какой, какой тайге?..» – растерянно соображал Васильев. А Дворкин понимающе улыбнулся, подмигнул и подошел к распластанной на стене огромной геологической карте Союза.

– Вот Уфа, –клюнул карту острием красного карандаша. – Вот Тюмень. От нее прямо на север верст... с тысчонку, наверное… До Сургута. Вот он... Это Обь. Понял?

– Ничего не понял, – смущенно признался Васильев, округляя и без того большие выпуклые глаза.

Досадливо крякнул Дворкин, извлек из стола папку и, подавая Васильеву, сказал:

– Здесь письма о выходах нефти в Сургутском районе. Понял? Сто двенадцать посланий. От самых разных людей. Школьники. Рыбаки. А один дед... Конев, кажется, к письму приложил бутылку с нефтяной пленкой. Давно надо было проверить... Руки не доходят. Да и... не верит никто в сибирскую нефть...

– Как никто?! – изумился Васильев. – А Губкин?

– Да-а. Губкин, –произнес Дворкин.

И снова надолго умолк.

Васильеву показалось, что Дворкин не договорил чего-то очень важного, и Виктор стал лихорадочно искать слова, чтобы возобновить так неожиданно прерванный разговор. Но Дворкин как-то странно вздохнул и заговорил:

– Рассказывал мне Губкин, как осенью девятнадцатого был у Владимира Ильича. Секретарь предупредила, чтоб не задерживался у Ленина дольше пятнадцати минут, а они проговорили два с половиной часа. На прощание Ленин дал Губкину свой телефон и сказал, чтоб в случае нужды обращался прямо к нему. Нефтяные дела Ленин считал безотлагательными...

Опять замолчал Дворкин, так и не высказав главного, ради чего позвал Васильева. Но тот уже угадал намерение директора и поспешил высказать свою догадку:

– Так вы хотите, чтобы я проверил...

– Именно! – подхватил Дворкин. – И немедленно. – Прихлопнул ладонью по столу и заговорил другим, деловым и командным тоном. – Бери командировку в Сургут и – на поезд. Пощупай. Понюхай. На зуб попробуй. Чтобы наверняка.

Надо ли говорить, как обрадовался поручению Виктор Васильев. Осветилось улыбкой, зарумянилось его широколобое лицо. Глянул на сияющего парня Дворкин и тоже улыбнулся. Улыбнулся и спросил:

– Доволен?

– Еще бы! – воскликнул Васильев. – Я ведь читал речь Губкина на Урало-Кузбасской сессии Академии наук. Помните? Восьмого июня позапрошлого года. Он же там прямо сказал: сейчас надо поставить вопрос о поисках нефти на восточном склоне Урала...

– Выходит, на ловца и зверь, – обрадовался Дворкин. – Тогда бери карты в руки и бей козырной. Понял? Неделю на сборы. Ни дня больше. Лето там – воробьиный шаг. Осень ненастная. И в сентябре могут белые мухи полететь.

Вот так началась героическая одиссея комсомольца Виктора Васильева, положившая начало величайшему геологическому открытию двадцатого века...

До Тюмени экспедиция ехала поездом. От Тюмени в Сургут поплыли на тихоходном колесном пароходике «Шлеев». В топке горели дрова, которые то и дело загружали по пути. На палубе и в трюмах старой, давно отжившей свой век посудины пахло копченой рыбой, машинным маслом, прелой древесиной и смолой. Всюду на узлах, мешках, чемоданах сидели и лежали пассажиры.

Где-то на полпути от Тюмени до Тобольска река настолько обмелела, что капитану пришлось высадить пассажиров, и те часа два шли по прибрежному лесу, пока пустое судно одолевало опасный участок.

Лес был негустой, березовый. Деревья стояли в траве почти по пояс. Прогретый солнцем, напитанный ароматом сморенных зноем трав и цветов, воздух был пряным и густым. Васильев дивился обилию ярких, пахучих цветов, над которыми роились нарядные бабочки, пчелы, шмели, стрекозы, кузнечики, наполняя окрестность негромким гулом. Разомлевшие от жары вяло и глухо перекликались птицы.

– Ах, как хорошо. Господи! Благодать-то какая! – нараспев выговорил низкий мужской голос.

Глянул Васильев на говорившего и увидел невысокого кряжистого старичка с темным ликом и не по росту крупными руками.

Пристальный взгляд Васильева не смутил старика. Он улыбнулся приязненно и мягко, лукаво подмигнул. Сказал с неприкрытой задоринкой в голосе:

– Здрав будь, паря. Далек ли путь?

Слушая Васильева, старичок расцветал на глазах. И в ладоши прихлопнул, и притопнул, а потом рассмеялся довольно.

– Ты что, дед? – растерянно спросил Васильев.

А дед оказался тем самым Коневым, который послал академику Губкину в Москву сперва письмо о выходах нефти на реке Юган возле деревушки с тем же именем, а потом отправил бутылку с нефтяной пленкой. Разговорчивый Конев рассказал Васильеву, что еще до Октябрьской революции, в 1913 году был проводником у некого Пуртова, который приезжал из Омска искать нефть под Сургутом.

– Сказывал он, Пуртов-то, что не первым за нефтью к нам сунулся. Купцы Пономаренко наперед его возле Цингалинских юрт шарились, нефть эту самую за хвост имали да словить не смогли...

– И Пуртов не изловил? – подыгрывая рассказчику, спросил Васильев.

– Мировая война, паря, всем карты спутала. Увез Пуртов пробы в Омск, а через полгода германец налетел. Потом революция. Колчак против народа поднялся. Еще в двадцать первом здесь мужики с винтовками не расставались. До нефти ли тут? А как утвердилась новая власть, развязала мужикам руки, раскрутила мозги – вспомнили! Еще как вспомнили...

Разумеется, такой счастливой встречей Васильев не мог не воспользоваться и предложил Коневу быть проводником. Старик принял это как должное. Весь дальнейший путь до Сургута Васильев уже не отходил от Конева, который облюбовал себе местечко на корме, подле якорной лебедки. Попыхивая самодельной трубочкой, размеренно и весомо, короткими фразами старик рассказывал о приобской тайге, ее зверях и птицах, целебных травах, грибах да ягодах, которых тут «лопатой греби». И все сокрушался Конев, что уже стар, сил мало, глаз и слух притупились...

Добрались до Сургута. На прибрежной холмистой таежной проплешине сгрудилось несколько сот деревянных домов и домишек. С непременными палисадниками, в которых росли красавцы кедры, черемуха с рябиной да малина со смородиной. С большими огородами на задах, где по субботам топились бани по-черному. Улицы будто ковром накрыты зеленой муравой. Вдоль хлюпких пешеходных мосточков – заросшие разнотравьем глубокие канавы. По вечерам сыто мычат коровы, устало ржут лошади... Иногда по улицам пропылит оленья упряжка – это охотники примчались в лавку за порохом и солью.

Геологов Сургут встретил парной, липкой духотой, дремотной тишиной и осатанелым, беспощадным гнусом.

Палило июльское солнце. Из близкой тайги тянуло дурманным духом горячей смолы и терпким ароматом багульника. Разморенная зноем природа замерла в сонной неподвижности, а геологи не могли позволить себе и малой передышки: время работало не на них.

– Шибче. Шибче шевелись, ребятушки, – добродушно погонял их Конев, проверяя, ладно ли уложены вьюки, хорошо ли подтянуты подпруги на двух лошадях, которых брала с собой в поход крохотная экспедиция.

В короткие дни сбора в Сургуте Васильев был настолько замотан, что воспринимал происходящее как нечто полуреальное. Все здесь было для него в новинку, все волновало: и белые ночи, когда и предметы, и чувства утрачивают грани и расплываются, и огромная река, бесконечная и буйная, как жизнь, и тайга, то черная, то темно-зеленая, а то поразительно синяя...

В потайном кармане рюкзака лежала бережно свернутая «Правда» за 12 июня 1932 года, в которой было опубликовано сообщение о беседе с академиком Губкиным «О новых данных о богатейших запасах нефти на Востоке». Ученый утверждал: «...пора начать систематические поиски нефти на восточном склоне Урала. Геологические условия позволяют предполагать, что поиски нефти на восточных склонах Урала не останутся безрезультатными».

Еще ни одного нефтяного пятна на воде не видел Васильев, ни единой пробы не взял, но в губкинском пророчестве не сомневался. Он был уверен, что найдет, докажет. И загрохочут буровые вышки, загудят нефтепроводы, взметнутся к небу черные фонтаны.

– Скорей, скорей, – торопил он себя, и друзей, и Конева.

И вот она, тайга. Зеленая, щетинистая громадина... Величавы и прекрасны были пронизанные солнечными лучами сосновые боры. Воздух в них легок, сух и приятен. Людские голоса звучали гулко и разливисто. Усыпанная медной хвоей, устланная сизым мхом земля под ногами не прогибалась, не хлюпала.

Властно и широко, тесня мелколесье, врубались кедровые гривы в таежную чащу, отжимая прочь сырость и мрак урманов. В зеленых космах кедров тускло посверкивали сизые чешуйчатые шишки, до поры хороня в себе знаменитый на весь мир целебный лакомый орех.

Но не сосна и кедр владычествовали в болотистой и труднопроходимой сибирской тайге, где угрюмые ельники да черные пихтачи перемежаются с сырыми и мрачными, как погреб, буераками, непролазными чащами. Под ногами непрерывно колышется и чавкает почва. Сколько раз уводил их Конев от гиблых болот с жуткими провалами затянутых трясиной «окон», которые бесшумно «заглатывают» все, что в них попадает...

На собственных боках постигали Васильев с товарищами коварство и жестокость тайги. Сильнее всего страдали от гнуса и комарья. Мириады кусучих тварей остервенело набрасывались на людей, лезли в рот, глаза, уши, дождем падали в кружки с чаем, в миски с хлебовом. Осатанелая мошкара проникала сквозь ткань, пролезала под наглухо застегнутые воротники, за обшлага рубах. Тело горело как в крапивнице. Порой и собака не выдерживала, с воем валилась на спину и кувыркалась.

Если бы не Конев, знавший каждую тропку, предугадывавший погоду, читавший звериные следы, не дойти бы в то лето геологам до Югана, не пробиться потом к хантыйскому стойбищу Угут.

На близких подступах к Югану забрели в болото. Измученные геологи не послушались проводника, не захотели пятиться, а, собрав остаток сил, рванули напрямки. Сперва скакали по кочкам, потом брели по колено в илистом месиве. И только утопив в трясине одного коня и едва вытащив другого, поняли, что угодили в ловушку. Переложив на себя поклажу погибшей лошади, вслед за неутомимым проводником ринулись назад.

Мокрая, грязная одежда панцирем давила на усталые тела. В сапогах хлюпало. Саднили изрезанные осокой руки. Тяжеленные рюкзаки пригибали к земле, застревали меж деревьями. Все-таки они вырвались из болотного плена, но сразу угодили в такой бурелом, что еле выбрались из него...

Взятые на реке Юган пробы подтвердили губкинский прогноз. Это была настоящая «живая» нефть Сибири...

На небольшой прибрежной поляне они развели огромный костер. Жарко полыхал сушняк, гулко стреляли головни, трещала горящая хвоя, пепел кропил темную гладь реки. Длинноногий геолог Гуголь вскочил на пенек и, нелепо размахивая тонкими руками, выкрикнул:

– Не надо, чтобы нашими именами называли улицы городов, которые скоро поднимутся здесь! Пускай нам общим памятником будет нефтяная Сибирь.

Положив друг другу на плечи руки, они плясали вокруг костра.

– Молодые, – бормотал старый проводник, попыхивая неразлучной трубочкой. – Шибко хорошо. Дойдут...

Вот какую радиограмму отправил из Сургута Васильев: «Указание о выходе нефти на Югане подтвердилось. Необходимы детальные геологоразведочные работы. Геолог Васильев».

И хотя эта радиограмма не появилась на страницах центральных газет, не прозвучала по Всесоюзному радио, все равно с нее начинается история Тюменского топливно-энергетического комплекса.

2 октября 1934 года бюро Остяко-Вогульского (Ханты-Мансийского) окружного комитета ВКП(б), заслушав доклад Васильева, постановило: «Принять к сведению сообщение т. Васильева, что нефть на реке Юган есть...»

Из Сургута возвращались зимой. В Тюмени Васильеву вручили письмо. Доклад Васильева о первой экспедиции в Сургут Губкин решил обсудить на Всесоюзном совещании геологов и нефтяников. Академик решительно заявил о том, что найденные выходы нефти не случайны. Он мог с удовлетворением сказать: «Мое научное предположение в настоящее время полностью подтверждается на практике».

Не было у Виктора Васильева тогда ни монографий, ни научных работ, а времени на подготовку доклада – считанные дни. Вот и сидел он по двадцать часов в сутки, расшифровывал дневниковые записи, сопоставляя показания таежных жителей с выводами экспедиции, суммируя лабораторные анализы проб, доставленных с далекого Югана.

5 декабря 1934 года в Москве открылась представительная конференция, посвященная проблемам поиска сибирской нефти. Одним из итогов ее работы было то, что Главнефть выделила тресту Востокнефть 150 000 рублей на организацию Обь-Иртышской комплексной геологоразведочной экспедиции с двумя отрядами, которые должны были продолжить поиск нефтяных месторождений на севере Западной Сибири. Руководство экспедицией поручили Васильеву.

Напутствовал его Дворкин: «В январе надо быть в Тюмени. Иначе до весенней ростепели не успеть...»

«В январе надо быть в Тюмени...», а до января всего два десятка дней. И за эти 480 часов надо было разработать маршруты, составить смету, получить деньги, достать продовольствие, снаряжение и сделать еще многое. Двадцать суток спрессовались воедино. Ночи напролет корпел он над бумагами, чертя, высчитывая, составляя. А днем – бесконечная беготня по конторам, складам, пакгаузам, встречи с участниками экспедиции, переговоры с Москвой. В каком только качестве не побывал Васильев: геофизик, буровик, экономист, плановик, снабженец. Тогда-то вновь, в иной (кабинетной) обстановке, проявились основные черты васильевского характера – деловитость, трезвая расчетливость, умение ладить с несогласными и в то же время смелость, жажда риска. На пути к цели он не признавал никаких «нет», был то проломно прямолинеен, то на диво дипломатичен и гибок, не колеблясь, подставлял собственные плечи под любую ношу. Потому-то за две декады декабря 1934 года сумели получить нужные средства, достать и отгрузить в Тюмень оборудование и снаряжение, разработать маршруты, утвердить точки шурфования и бурения.

Заместителем Васильева стал его институтский друг участник первого похода на Юган комсомолец Родион Гуголь. Командное ядро составляли молодые геологи – комсомольцы Сергей Сыцник, Владимир Масеев, Елизавета Полугаевская. Были среди комсостава и опытные – С. П. Шустер, Г. З. Зинатуллин, С. Д. Никиткин...

Февраль 1935 года выдался на редкость вьюжным. Тюмень стояла по окна в снегу. Пешеходные тропки походили на траншеи. Иногда по нескольку, дней бураны голосили над городом, над близкой тайгой, переметая дороги, все живое загоняя в дома, дупла, норы...

Более тысячи бесконечно длинных километров проехали геологи от Тюмени до Сургута, везя с собой четыре с половиной тонны грузов. В придорожных селах меняли усталых лошадей, ехали днем и ночью – то по руслам скованных стужей рек, то по барханам окольчуженных льдом болот, то по таежным просекам...

Погоду швыряло от метели к морозам – до пятидесяти градусов. Забеленные инеем лошади не давали покоя Полугаевской. Она то обирала сосульки с лошадиных ноздрей, а то пучком сена счищала белую накипь со спин.

– Себя береги, Лиза, – советовал Васильев, – не приметишь, как обморозишься.

На крутом повороте занесло сани, и те перекувырнулись. Останавливай обоз. Сбрасывай рукавицы и перепрягай коня. Вырывай из сугроба трубы, ящики, мешки, снова укладывай на сани, надежно крепи да увязывай...

Раз ночью на отставшую от обоза подводу налетела голодная волчья стая. Хорошо, конь погодился добрый, да извозчик – отчаянный парень. Погоняя лошадь, он успевал поджигать загодя припасенную на такой случай бересту и во все стороны швырял брызгающие искрами комья пламени...

Но вот наконец и последний перегон, считанные километры до Сургута – еще день тяжелого, студеного пути. Повеселели, взбодрились люди. Быстрей зашагали лошади.

День был непогожим. Сугробы из белых стали серыми, будто их пеплом присыпали. Синевой подернулись снеговые папахи на придорожных елях, а тени под ними налились чернотой и угрожающе поползли к дороге. С темнотой накатила метель.

– От лешак! – на ухо Васильеву прокричал извозчик. – Зазря выехали, паря. Я тебя упреждал. Надо было пересидеть...

– Не горюй! Не впервой! – откликнулся Васильев.

За долгий путь их не раз накрывала метель, но чуткие ездовые вовремя оповещали о беде, и геологи всегда успевали укрыться на лесном зимовье иль в деревушке. Васильева не пугали шалые метели, пожалуй, даже веселили. И начавшуюся бурю он встретил с каким-то неизъяснимым восторгом.

Едва буран занялся, а лошади уже сбились с шагу, пошли медленнее. Геологи кутались в тулупы, норовя повернуться к ветру спиной, но это не удавалось: он то и дело менял направление, наскакивая то слева, то справа, а то начинал дуть прямо в лицо. Временами Васильеву казалось, что лошадь и сани не выдержат бешеного напора и опрокинутся.

Пока поджидали отставшие подводы, дорогу впереди вовсе перемело. Розвальни, в которых ехал Васильев, с трудом одолевали снежные заносы, а потом и совсем остановились.

– Чего стоим? – прокричал Васильев извозчику.

– Беда, паря! Дорогу утеряли!

– Найдем!..

Едва Васильев оторвал руку от оглобли, как тут же ветер подсек его и повалил. Пока барахтался в сугробе, начерпал полные валенки снегу. Сани стояли где-то рядом, до них можно было дотянуться, но сколько ни шарил он растопыренными руками, не мог наткнуться на спасительную подводу.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал он.

Резко шагнул вправо и упал. Ругнулся, вскочил и снова повалился. Он поднимался и падал, бросался то в одну, то в другую сторону, кричал во все горло – безрезультатно. Ревущая мгла обложила его со всех сторон. «Так можно и загинуть, – опалила тревожная мысль. – Как там ребята? Вылезут из саней. Собьются. Пропадут...»

Совсем близко замаячило что-то темное. Васильев рванулся туда, и тут же рука ткнулась в мягкий лошадиный бок. Нашарил оглоблю и, держась за нее, добрел до саней, нащупал свернувшегося клубком человека.

Сунув голову под пропахший овчиной тулуп, Васильев крикнул:

– Кто это?

– Свои, Витя, – откликнулся голос Гуголя. – Милости прошу. Будем вместе зимовать.

– Дорогу надо искать, Родя!

Теперь они вдвоем ринулись в грохочущий белый морок. Невидимка дорога была где-то рядом, они не раз нашаривали ее и снова теряли... Пять изнурительных часов занял последний девятикилометровый рывок до Сургута.

За оставшиеся два с половиной зимних месяца пятеро геологов, набрав из крестьян добровольных помощников, построили буровые вдоль реки Юган и вручную пробурили 32 поисковые скважины на глубину от 10 до 80 метров.

Жили в наспех скатанных, дымных, холодных избенках. Ели тюрю из сухарей, шулю из подстреленной дичи. Промерзали до костей. Валились с ног  от усталости. Но к весне 1935 года обширная программа экспедиции была полностью выполнена.

...Люблю наблюдать четкую, быструю работу буровиков. Стоя подле огромной, в 42 метра высотой и в 120 тонн весом, буровой вышки, слушая грохот лебедки, видя неодолимое вращение ротора, часто вспоминаю первые буровые геолога Васильева. Скатанные из бревен, скрепленные выкованными местным кузнецом железными скобами, с ручным буром и ручной лебедкой. Вспомню и мысленно поклонюсь им, первым разведчикам нефтяных кладов Тюмени...

Непременно вспоминаю Васильева и тогда, когда сижу в кабине восьмисотсильного тягача АТТ или вездехода-амфибии и могучая гусеничная машина мчит по тайге напролом, легко одолевая любые преграды, тараня чащи, перескакивая буераки, переметываясь через протоки. Как убог и маломощен был в сравнении с нынешней техникой первый караван Васильева! Шатающиеся от тяжести вьюков лошади, обглоданные комарьем и мошкой, исцарапанные, изможденные люди, без карт и троп продирающиеся сквозь тайгу. Они составили первые карты, обозначили выходы нефти.

Вспомним их сейчас. Вспомним и поклонимся им...

Весной 1935-го корреспондент областной газеты интервьюировал Васильева в Сургуте. Исхудалый, переутомленный Васильев отвечал на вопросы коротко, пока его не спросили:

– Скажите, Виктор Григорьевич, что двигало вами и вашими товарищами?

Васильев вдруг заговорил горячо и напористо:

– Желание помочь Родине поскорее стать вровень с передовыми странами мира. А потом обойти их, обогнать. Для этого ей не меньше хлеба нужна сейчас нефть...

– Но для себя... Что вы получили за эти полтора года скитаний по дикой тайге?

– Не понимаю вас, – укоризненно проговорил Васильев. – Мы в невероятной глуши впервые «прощупали» скрытые болотами и тайгой нефтяные клады Приобья и подтвердили прогноз Губкина. Разве это не лично мне? Разве этого мало, чтобы быть счастливым?..

Впоследствии Васильев написал книгу «Геологическое строение северо-западной части Западно-Сибирской низменности и ее нефтеносность», в которой четко сформулирован главный вывод: «...нефть и ...горючий газ в недрах Западно-Сибирской низменности есть», и она в ближайшее время «превратится в одну из нефтяных областей Советского Союза...».

Содеянное Виктором Васильевым с полным основанием можно и нужно назвать подвигом. Его именем должен открываться перечень имен первопроходцев, коим обязаны мы «открытием века».

На основании результатов, полученных экспедицией Васильева, XII Сургутская партконференция в 1935 году записала в своей резолюции: «Нефтеразведка, проводимая в Сургутском районе, имеет союзное значение».

XVIII съезд Коммунистической партии Советского Союза в резолюции о третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР указал: «Обеспечить развертывание геолого-поисковых и разведочных работ в новых районах добычи нефти...» В том числе была названа и Сибирь.

Выполняя Директивы XVIII партсъезда, Главное геологическое управление страны разработало подробный план геологоразведочных работ в Западной Сибири, на 1939– 1940 годы.

Все новые и новые отряды геологов уходили по следам Васильева в Западную Сибирь. Последняя предвоенная комплексная геофизическая экспедиция состояла из 32 партий, 300 топографов, геофизиков, буровиков. Она имела не только лошадей и оленей, но и 5 вездеходов, 10 гусеничных тракторов, 6 роторных станков...

Огненным рубежом встала на пути первопроходцев Великая Отечественная. Сменив энцефалитки на шинели и бушлаты, геологи ушли на фронт. А те, кто по возрасту или нездоровью остался в тылу, продолжали искать сибирскую нефть вдоль заполярных рек Пур, Таз, Мессо.

После войны сибирские нефтеразведчики, оснащенные самой современной техникой, вооруженные новейшими достижениями мировой геологической науки, преодолели великие трудности, сопротивление маловеров и перестраховщиков и в конце концов одержали блистательную победу – открыли на Западно-Сибирской низменности новый, известнейший ныне нефтегазоносный район.

Об «открытии века» рассказывалось в тысячах очерков, документальных повестей, воспоминаний участников и очевидцев. Но среди множества воскрешенных ими событий не было и упоминания о первых экспедициях Васильева. Не оказалось этого имени и в списке первооткрывателей, заслуженно увенчанных высокими наградами Родины.

Что это? Ирония судьбы? Нелепая случайность?

Мне думается, кому-то очень хотелось представить дело так, будто до войны никто не искал нефть в Западной Сибири и лишь в 1948 году пришли сюда первопроходцы, которые, начав с нуля, нащупали подземные нефтяные клады. Они были на виду, в большом и, что тут таить, заслуженном почете. Именно с их слов и создавалась художественная летопись великого открытия, и в той летописи, естественно, не нашлось места Виктору Васильеву. Нет Васильевского нефтяного месторождения, нет улицы Васильева, и портрета его нет в музеях Нижневартовска, Сургута или Тюмени.

Должен покаяться перед вами, и я в своих очерках и статьях начинал историю Западно-Сибирской нефтяной провинции с послевоенных лет.

И вдруг...

В 1969 году, роясь в архивных документах, я натолкнулся на карту естественных выходов нефти в Среднем Приобье, составленную Васильевым еще в 1935 году. Черные пятна, обозначающие выходы нефти, были разбросаны там, где ныне расположены многие крупные нефтепромыслы. Затем я познакомился с посланной в 1934 году из Сургута телеграммой Васильева, с написанной им в том же году статьей «К вопросу о нефтеносности Обь-Иртышской области» и многими другими документами, свидетельствовавшими о том, что именно экспедиции Васильева в 1934–1936 годах не только сделали самый первый шаг к нефтяным кладам Западной Сибири, но и подтвердили прогноз Губкина о нефтеносности восточного Зауралья, сформировали в его пользу общественное мнение.

Ошеломленный, читал и перечитывал я документы, и все больше вставало передо мной безответных вопросов. Куда делся Васильев? Погиб на войне? Умер? А его товарищи? Почему никто не написал и не сказал о Васильеве? Если в основном молодые и, как правило, залетные авторы статей и очерков о тюменских геологах не ведали об экспедициях Васильева, то те, кто шли по его следам, не могли об этом не знать.

Чтобы восстановить истину, я написал очерк о Васильеве и опубликовал его в областной газете.

Очерк заметили. О нем заговорили.

Читатели были удивлены. «Да как же так?», «Не может быть!», «Почему же...» – недоумевали и спрашивали они меня. А я и сам не мог объяснить случившееся.

Месяца полтора спустя я получил письмо из Москвы. От кого бы вы думали? От Виктора Григорьевича Васильева. Он был жив и здоров, работал в Министерстве газовой промышленности. Письмо было коротеньким. «Спасибо, что вспомнили обо мне. Будете в Москве, заходите...»

Я прилетел в Москву и встретился с Васильевым.

– Почему вы оказались не у дел? Отошли от поиска? Почему позволили забыть себя? Чем объяснить ваше долгое, смиренное молчание? – засыпал я вопросами старого геолога.

– Мы свое сделали честно и до конца. Сознание этого есть высшая награда. Жизнь прожита не зря – вот главное. А ордена, почести, слава... Не ради них...

23 апреля 1973 года в Центральном доме работников искусств состоялась встреча актеров Москвы с героями нефтяной целины. Из Тюмени прилетели лауреат Ленинской премии, начальник геологоразведочной экспедиции Василий Подшибякин, буровой мастер Герой Социалистического Труда Борис Леванов, главный инженер осваивающего Самотлор нефтегазодобывающего управления Николай Дунаев и я. Мы пригласили в ЦДРИ и Васильева. Он явился одним из первых, но выглядел неважно, двигался медленно, говорил тихим голосом.

Вездесущие столичные кинооператоры, познакомясь с нами, тут же решили отснять киносюжет: встречу начальников двух геологоразведочных экспедиций – Васильева и Подшибякина. Их снимали то вместе, то порознь, то в окружении прославленных актеров. За эти полчаса всеобщего внимания и интереса Васильев словно бы помолодел лет на двадцать. Это был уже не тот пожилой и дряблый, перенесший два инфаркта человек, который час назад медленно, с одышкой поднимался по крутым ступеням старинной лестницы ЦДРИ. Природа, как видно, поскребла по сусекам когда-то могучего организма и собрала все крохи, что оставались от былой энергии. Выпуклые глаза загорелись ярким, вдохновенным огнем, раскраснелись, обрели былую упругость обвислые щеки. Даже походка сделалась иной – твердой, быстрой, целеустремленной, а приспущенные плечи вдруг стали широкими и прямыми. Налился звонкостью и силой голос, резкими стали жесты, короткими и острыми – фразы. Довольные операторы со всех сторон обстреливали из камер счастливого старого геолога...

В начале встречи актерам показали документальный кинофильм о нефтяном Приобье. Потом я рассказал о жизни тюменских геологов, нефтяников и строителей, о новых городах в тайге и тундре, о мужестве и героизме первопроходцев.

В переполненном зале было нестерпимо душно. Раскрасневшиеся лица сидевших на сцене блестели от пота.

– Во духотища, – бормотал богатырь Подшибякин, то и дело носовым платком промокая лоб.

Что переживал в эти минуты Васильев, трудно угадать. Мне показалось, он не замечал ни духоты, ни переполненного зала, ничего не слышал и не видел. Похоже, старый геолог оторвался от земли, от земного, воспарив на крыльях запоздало и неожиданно пришедшей славы. Наверное, он успокаивал себя. Убеждал, что все происходящее не стоит волнений. Ну, пригласили. Появится в кинохронике, промелькнет на телеэкране. И что? Тут же забудется. Был, и нету.

А сорвавшееся с привязи, до срока изношенное сердце, похоже, не слушалось, бешеным галопом летело и летело куда-то. Наверное, Васильев чувствовал гулкие частые удары в висках и под лопаткой, в кончиках влажных пальцев. Прилив бунтующей крови, конечно же, закружил ему голову, и в ней возникали удивительно яркие видения. Может, он видел лица тех, кто вместе с ним, сорок лет назад... подумать только – сорок... Оборванные, бородатые, хриплоголосые и шалые, они отплясывали у костра фантастический танец. И возможно, откуда-то из недосягаемой глуби долетел до него голос Родиона Гуголя:

– Не за горами день, когда по нашему следу придет сюда железная дорога. Встанут здесь города и комбинаты. Хлынет сибирская нефть. И люди вспомнят нас...

Наверное, Васильев пожалел тогда, что нет рядом Гуголя, и надумал собрать завтра же всех оставшихся от той, первой экспедиции...

Вероятно, в те минуты вспомнил он и просторный, слабо освещенный кабинет. Человек, который сидел за столом, видимо, страдал светобоязнью, потому окна были занавешены. Серый полумрак угнетал и нервировал Виктора Григорьевича сильнее слов, которые тихо, размеренно, но очень весомо ронял сидевший за столом: «Не кажется ли вам, товарищ Васильев, что выдвинутая вами и так упорно защищаемая идея нефтеносности Западно-Сибирской низменности не дала ничего, кроме растраты государственных средств? Страна напрягает все силы, создавая собственную индустрию, наращивая оборонную мощь, а вы отвлекаете эти силы, швыряете на ветер по копейкам собранные миллионы. Как прикажете это понимать? Заблуждение? Увлеченность? Или...»

Тут мысли и воспоминания Виктора Григорьевича были прерваны словами ведущего:

– ...Позвольте предоставить слово тому, кому мы прежде всего обязаны рождением нового энергетического гиганта. Сорок лет назад этот человек сделал первый шаг к спрятанным под толщей болот нефтяным кладам Сибири. С рюкзаком за спиной и на своих двоих продрался он сквозь чащи и топи, принеся победную весть. Слово – начальнику первой геологоразведочной экспедиции 1934 года Виктору Григорьевичу Васильеву.

Шквал аплодисментов захлестнул сцену, сорвал Васильева с места, и он, уже почти не осознавая происходящее, подошел к микрофону, ухватился за его металлическую шейку и, набрав полную грудь воздуха, сказал:

– Товарищи!..

И задохнулся. Провел сухим шершавым языком по спекшимся губам.

– Ведь мы тогда... были молодыми...

Покачнулся.

Невесомо и мягко повалился на сцену.

И умер.






РАЗМОЛВКА


В пыли и в поту, облепленное комарьем, катило самотлорское лето под уклон.

Остались позади приобские белые ночи – пора волшебных грез и дивных миражей, которые подстерегают человека всюду: и на реке, и в прибрежном лесу, и на перекрестке городских улиц. Даже людей пожилых, казалось бы, все переживших и познавших, тревожат белые ночи, а для молодых, с еще не остывшей кровью и не растраченными чувствами, это – время ожиданий, надежд и любви.

На смену ночам белым пришли ночи черные, душные, с тревожными грозами, запахами горящего торфа и глумливым гнусом. Чем ближе к августу, тем ощутимей и неприятней становилось соседство Севера. И хотя в этом году он не нагонял студеных ветров, не пугал неожиданным снегопадом и вообще вел себя на диво благожелательно, все равно давал о себе знать и резкими атмосферными колебаниями, и непостоянством погоды, которая на закате лета портилась все чаще. А любой дождь, даже теплый и непродолжительный, был нижневартовцам в тягость. Выстроенный на болоте город не имел ливневой канализации, и дождь мигом делал городские улицы непроходимыми из-за грязи. Она наплывала на бетонку, заливала тротуары. Горожане вынуждены были обувать сапоги, высокие ботинки и прочие «мокроступы», которые никак не сочетались с легкими сарафанами, теннисками и блузками, раздражали и злили. Потом грязь высыхала, с хрустом крошилась под колесами и подошвами, и стоило вдруг налететь ветру, как воздух мгновенно чернел от пыли...

Нижневартовцы рвались летом в отпуска, забирая с собой детвору. Те же, кому отпуск не выпадал на лето, отправляли детей в южные пионерские лагеря либо к бабушкам, тетям и дядям, и Нижневартовску стало приметно недоставать ребячьих голосов...

Лето грозило лесными пожарами и бесконечными авралами. За лето по Оби привозили в Нижневартовск многие миллионы тонн продуктов, строительных материалов, машин и иных неотложных грузов. Их надо было немедленно выгрузить, доставить к месту хранения.

Летом люди работали с большим напряжением, ибо каждому приходилось тянуть за двоих: за себя и за уехавшего в отпуск. План нефтедобычи не снижался, напротив, он нарастал и нарастал. А ведь во всем Среднем Приобье от производственных показателей нефтяников зависели сфера культуры, быт, сервис и еще многое, из чего складывается жизнь человеческая.

По шагу нефтяников равняли свой шаг геологи, строители городов, трубопроводов и дорог, журналисты и учителя, архитекторы и врачи...

В это лето тюменцы решили выйти на неслыханный рубеж нефтедобычи – один миллион тонн в сутки. Девятнадцать лет назад (всего девятнадцать!) в 1964 году на нефтепромыслах области было добыто 209 000 тонн нефти. Тогда – 209 000 тонн в год, теперь – 100 000 тонн в сутки. Фантастический скачок, неведомый в мировой практике освоения новых нефтяных месторождений, да еще в таких природно-климатических условиях.

Нефть.

Это короткое, взрывчатое слово вот уже четверть века будоражит умы и сердца жителей огромного, древнего края.

Нефть.

Сперва она воспринималась как мечта – далекая, желанная и прекрасная. Потом сделалась живой, зримой реальностью, которая круто преобразила и природу, и производительные силы, проложила межевой, поворотный рубеж между судьбами двух поколений сибиряков, отовсюду стянула в необжитые края сотни тысяч романтиков, искателей приключений, размашистых и деятельных предпринимателей, любителей длинных рублей и быстрой карьеры. Потом тяжелым, но почетным грузом нефть легла на плечи трехсоттысячного рабочего коллектива тюменских геологов, нефтяников и строителей, и с тем все возрастающим грузом надо было подниматься вверх, да чем дальше, тем стремительней и круче...

Нефть породила Нижневартовск, стянула в один узел множество несхожих судеб, трагичных и смешных, ординарных и исключительных, выверила у многих надежность их любви, долга, чести. Нефть сплотила воедино тысячи характеров, породила, обкатала и закалила первоклассные рабочие коллективы.

Даже воздух Нижневартовска пропах нефтью. Это слово в числе первых, после «папа» и «мама», произносили появившиеся на свет нижневартовцы. Они играли в нефтяников, строили в песочницах буровые, тянули от них нефтепроводы из резиновых шлангов, мостили палочками лежневки, возводили из кубиков дожимные и насосные станции. Школьники в сочинениях о герое нашего времени славили нижневартовских буровых мастеров Геннадия Левина и Степана Повха, Анатолия Шакшина и Григория Петрова, Вячеслава Колесникова и Александра Кузьмина. Туристов и гостей Нижневартовска непременно возили к первой буровой на Самотлоре, пробуренной мастером Повхом. Где бы ни работал нижневартовец: в магазине или столовой, на аэродроме или в речном порту, в больнице или школе, на стройке или телефонной станции, – все равно, осознанно или подсознательно, он считал себя нефтяником...

О своем месте в ряду хозяев Самотлора Маша никогда не задумывалась. Не собирала она специально и сведения о том, что происходит на здешних промыслах и стройках. Тем не менее она не только поименно знала лучших буровых мастеров, по была осведомлена и о том, как идет строительство газлифтных установок, как утилизируется попутный нефтяной газ, миллиарды кубометров которого все еще сгорали в факелах, и о многом ином, наиболее примечательном в жизни Самотлора...

Общее несчастье, как и общая радость, роднит и сближает людей. Согнанные недугом под одну крышу, больные травматологического отделения легко и скоро сходились меж собой, охотно исповедовались друг другу, советовались, поддерживали товарищей по несчастью. Стоило ненароком двоим сойтись на площадке для курения, и тут же завязывался разговор. Сперва о чем-нибудь крайне личном – о самочувствии, о лечении, о семье. Но вот к разговорившимся присоединилось еще несколько человек, и предмет разговора становился иным, порой самым неожиданным и поднимался иногда до таких высот, до каких способен подняться лишь человек, считающий себя хозяином всей державы.

Обычно начиналось вот так, с пустячной реплики или вопроса...

– Последние известия слышал? – между прочим спросит один.

– Слышал, – нехотя и безразлично ответит другой.

– Нас не поминали? – все еще как бы без интереса уточнит тот, кто начал разговор.

– Нас – нет, а о тебе вещали, – посмеиваясь глазами, серьезно и деловито сообщит собеседник. – Призывали с твоего участка брать пример по досрочному строительству жилья.

– Это точно, – вклинивается в разговор третий. – Сам слышал. Учитесь, говорят, у прораба такого-то. Сдал девятиэтажку с оценкой «хорошо», получил премию, а теплотрасса не подведена, мусоропровод не работает, и подобраться к дому можно лишь на вездеходе.

Все хохочут раскатисто и весело. А прораб ежится, видимо, в сказанном тут немалая доля правды. Не желая признать вины, прораб начинает объяснять, как начальник СМУ принудил сдать дом-недоделку. И сразу разговор утрачивает шутливую тональность, становится по-рабочему прямым, бескомпромиссным и предельно острым. Говорят мужики о приписках, о плохом качестве строительства жилья. «На кон» ложится все, что кто-то из них когда-то и где-то видел, слышал, читал. Наиболее нетерпеливые спешат с обобщениями. Сперва вышагивают за черту одной стройки. Потом выходят за границы стройтреста. Потом – за городскую черту Нижневартовска. И вот уже под обстрел попадают тюменские нефтяной и строительный главки, облисполком и обком партии. А накал страстей все растет, голоса звучат непримиримо и набатно, спорщики не смущаются формулировками, и не появись тут медсестра или врач, не одерни они раскричавшихся спорщиков...

Иногда спор загорался в палате. Чаще всего это случалось в часы послеобеденного отдыха или перед отбоем. На шум в палату сходились не только правдолюбы и правдоискатели, но и любопытные, охотники за «жареным», которое можно получить, не рискуя обжечься. И разгоралась в больничной палате такая баталия, которой с полным основанием мог бы позавидовать любой представительный форум.

Иногда подобные сходки проходили бесшумно, без затрат нервной энергии собравшихся. Просто кто-то начинал рассказывать занятную историю. Да в подробностях. И так захватывал собравшихся, что те забывали и про боль, и про лекарства. А история та, какой бы далекой и давней ни была, непременно оказывалась так или иначе связанной с Самотлором и Нижневартовском.

Хотела Маша или не хотела, а слушала разговоры, споры, исповеди больных, и чаще всего слушала с интересом, многое запоминая.

– Откуда тебе известно это? – не однажды изумлялся Денис Машиным рассуждениям.

– А из нашего университета, – смеясь, отвечала Маша. – У нас же не больница – нештатный университет, только программу ему составляет не министерство, а сама жизнь...

Сегодня утром Маша оказалась невольным свидетелем короткой, жаркой перепалки, которая вдруг вспыхнула в палате, где лежал Колесников. Только что с Машиной помощью мастер впервые поднялся с жесткого наклонного ложа и встал неуверенно, держась одной рукой за спинку кровати, другой – за Машу.

– Ну как, Григорьич? Стоим? – ободряюще спросил сосед по койке.

– Все качается, – виновато проговорил Колесников. – И пол. И стены...

– Пройдет, – утешил сосед. – Главное, встал. Скоро и на буровую.

– Скорей бы уж... – вожделенно выдохнул Колесников.

Тут и сунулся Толя, лихой мотоциклист с перебитыми ногами, три дня назад привезенный сюда на «скорой».

– Не боись! – воскликнул он язвительно, с откровенным намерением уколоть. – В лес буровая не драпанет.

В палате вдруг стало оглушительно тихо. Медленно, всем корпусом Колесников поворотился к Толе и сказал, сожалея и осуждая:

– Зеленый ты. Даже не зеленый – бесцветный. И каким станешь, не известно. – Выдержал короткую паузу, вздохнул. – Буровая, конечно, не взлетит и не провалится. А время?.. Такой кусок от жизни отщепать и без следа...

– Чудики вы! – неожиданно взъярился Толя. – Повернутые! Один жизнь метрами проходки меряет, другой – построенными трубопроводами, третий – километрами новых дорог. Психи! Разве в этом смысл жизни? Да гори они синим огнем все эти трубы, вышки, тонны и кубометры! Не ради них живу...

– Ради чего? – резко спросил Колесников.

– По-вашему, человек приходит в этот мир, чтобы ишачить, да? Раздергивать, раздаривать себя? И это медленное самоубийство – жизнь?.. На черта она такая! Жизнь должна приносить радость, удовольствие и наслаждение. Вот и бери их. Черпай полными пригоршнями. И пей! Пей! Пей до самого донышка!

– Не вопи. Больница все-таки, – осадил Толю побледневший Колесников. – И не психуй. Раз твоя правда, твой верх – чего же психовать?! Живи себе в удовольствие. Черпай и пей, коли на другое не способен. И помни: все, что ты взял, уйдет с тобой туда. – Ткнул пальцем в пол. – Останется лишь то, что ты отдал.

– Мне наплевать, что после меня останется. Живи, пока хочешь и можешь...

– Если бы твои предки рассуждали и делали так, ты бы сейчас корчился в пещере, жрал сырое мясо и...

– А я в вашу высокую цивилизацию не просился. Папу и маму не понуждал произвести меня на свет...

Тут вошел врач, и спор оборвался. Но в Машиной душе он еще долго не затихал. Чуяла она неправоту покалеченного, обозленного бедой Толи, но как ему доказать это? Какими словами и примерами убедить?

В последнее время она все чаще спотыкалась о подобные безответные вопросы, испытывая при этом тягостную душевную раздвоенность. То, что совсем недавно было опорой, казалось верным и неоспоримым, вдруг заколебалось. Сперва перепуганная Маша отводила взгляд от зашатавшейся опоры, потом кинулась ее подпирать. Затем, наверно, и выспрашивала Пикмана? Выслушивала Кабанову? Ходила на встречу с писателем?..

Перед обедом зашла Кабанова. И не одна, а с невысокой тоненькой молодой женщиной. Глаза у незнакомки искрились озорным задором. На голове – черные веселые кудряшки.

– Здравствуй, Машенька. Извини, что не предупредила. Не думала и не собиралась. Вот она завлекла. Знакомься, Ольга Васильева, преподаватель нашей школы.

Красивое нервное лицо Эльзы Александровны было необыкновенно подвижно и энергично, выражение его постоянно менялось. Она то и дело переступала на месте, будто ей жгло подошвы. А улыбчивая Ольга, едва пожав Маше руку, полуобняла ее по-приятельски и застрочила:

– Машенька, милая, нам надо повидать бурового мастера Колесникова. Всего на пару минут. Устрой, пожалуйста.

Колесников стоял спиной к двери и смотрел в окно, тяжело опираясь руками о подоконник. Сидеть ему не разрешалось, только стоять или лежать.

– Вячеслав Григорьевич, это к вам, – негромко оповестила Маша.

Медленно поворотился Колесников. Недоуменно оглядел пришедших с Машей женщин.

– Ко мне?

– К вам, Вячеслав Григорьевич, – посыпала бойкой скороговоркой Васильева. – Я преподаю в школе искусств. Учу ребят рисовать...

– Т-так, – растерянно вымолвил Колесников, – а я тут при чем?

– Понимаете, – еще сильней заспешила Ольга, – ребята-то у нас учатся какие? Нижневартовские. Самотлорские. Они хотят рисовать не бабочек на цветочках, а буровиков. Да еще в деле. Да на ночной буровой. Вот мы и надумали нагрянуть на вашу буровую. Утром уедем с вахтой и до полуночи. Пусть видят, как работают буровики и днем и ночью...

Понял наконец Колесников, чего затевает она. Понял и громко удивился: при чем же он здесь? Давным-давно не правит бригадой, разве что формально. Есть на буровой его заместитель, есть парторг. С ними и надо решать.

– Была я у них, – с легкой обидой сказала Васильева. – Они в один голос: «Решайте с Колесниковым, без согласия мастера не можем».

– Много вас приедет? – деловито осведомился Колесников, будто и не он полминуты назад объявил себя вне игры.

– Человек двадцать.

– Ого! А не случится чего с ребятами?

– Нет. Они у меня дисциплинированные. Да и проказничать им некогда: надо рисовать. Что нарисуют, покажем вам. Лучшее отберем и развесим в культбудке на буровой.

– Валяйте, – разрешил Колесников, широко улыбаясь и подмигивая Ольге.

– Спасибо! – восторженно закричала она, звонко припечатывая свою перепачканную краской маленькую, но, видимо, сильную руку к сухой и жесткой ладони бурового мастера...

Этот неожиданный короткий разговор мастера с художницей чем-то, видно, зацепил Толю. Уходя из палаты, Маша слышала, как тот негромко, но с нажимом проговорил:

– Занятно, а? Здорово...

Проводила Маша женщин до больничного крылечка.

Ушли они. И долго еще слышался звонкий веселый голос Васильевой. Но вот уличный шум поглотил пронзительный, искристый смех, и Маше стало вдруг грустно. Ни от чего. Глянула на часы. «Эх ты! Давно пора лекарства раздавать». Развернулась, чтобы нырнуть в подъезд, а в спину:

– Маша! Погоди!

Подбежала медсестра Дина. Завтра утром ей заступать на дежурство. Схватила Машу за руки и со слезами в голосе:

– Выручай, Маша. Томка заболела. Из детсада увезли на «скорой». Задыхается. Дифтерия... Отдежурь завтра за меня. Потом сочтемся. Согласна? Ну! Да говори же, говори...

И заплакала.

– Не реви! – нарочито сердито прикрикнула Маша. – Сама себя пугаешь. Откуда дифтерия? Беги к своей Томке. Отдежурю.

– Спасибо, – еле внятно, растроганно бормотнула Дина. Поцеловала Машу в щеку и убежала...

Ходячие больные обедать ушли в столовую. Колесников сегодня отобедал раньше обычного, и когда Маша вошла в палату, мастер спал, а может, притворился спящим. Маша как вошла, так и столкнулась взглядом с тоскующими глазами мотоциклиста Толи. На Толиной тумбочке стоял, остывая, нетронутый обед.

– Почему не ешь? – тихо спросила Маша, подходя.

– Не хочу, – буркнул сквозь зубы.

– А ты через «не хочу». Тебе сейчас знаешь как надо питаться?

– Отцепись.

– Не груби, пожалуйста.

– Извини.

Присела на краешек кровати.

– Можно спросить, Толя?

Он прикрыл глаза. Сомкнутые ресницы трепетали, будто ему трудно было удержать их на месте.

– Почему никто не ходит к тебе?

Разлетелись ресницы. Пронзительная синь окатила Машу. На длинной, напряженно выгнутой загорелой шее парня дрогнул и несколько раз шевельнулся острый кадык. Стальными стали длинные пальцы, державшие Машину руку. Маша поморщилась, и пальцы разом обмякли, разошлись.

– Я в Мегионе живу. Ребята проводили меня. В отпуск. Вместе с невестой. Считают, я по Куйбышеву гуляю. Ждут телеграмму о дне свадьбы...

Говорил он не особенно связно, рваными, короткими фразами, от которых Маше делалось чуточку зябко и тревожно. Оказывается, Толя с невестой приехал из Мегиона в Нижневартовск на мотоцикле. Отсюда вместе они должны были улететь в Куйбышев. Зашли к ее друзьям. Сперва поспорили между собой. Потом поссорились.

– ...Ахнули горшок об горшок, и в разные стороны. Она на аэродром. Нежится теперь под маминым крылышком. Я – билет в урну. Рванул в Мегион. Мальчишка на велосипеде. Откуда? Может, и раньше маячил. Не приметил: не в себе был. Кинул мотоцикл вправо. Там труба поверху...

– Как невесту звать?

Он снова зажмурился и долго молчал, легонько тиская ее руку.

– Катя.

– С тобой работает?

– Нет. Музыкантша. Преподает в школе искусств. Фортепиано. Институт Гнесиных окончила. Двадцать три, а Екатерина Максимовна. Только для меня Катя.

– Красивая?

Длинные цепкие пальцы совсем ослабли, разжались и выпустили Машину руку. Какое-то время она еще посидела, ожидая перемены настроения. Не дождалась. Молча поднялась. Бесшумно ступая, вышла из палаты. «Надо съездить в Мегион, сходить в экспедицию, где работает Толя. Сказать, что с ним несчастье. Узнать через Кабанову куйбышевский адрес Кати. Послать телеграмму. Завтра же... Нет: дежурю за Дину. Послезавтра... Из-за чего они поссорились? Дошли до свадьбы и...»

Что бы ни делала Маша после, чем бы ни занимались ее руки, мысли вертелись вокруг мотоциклиста Толи и надменной Екатерины Максимовны. (Почему надменной? – неведомо.) Машина фантазия изобрела десятки причин их трагического разрыва. «Наверняка и она страдает. Виду не показывает, рисуется, а втихомолку слезы льет. Дуреха. Мог расшибиться насмерть или уродом на всю жизнь. Ноги срастутся. Душа срослась бы. Любят – срастется и душа...»

Всю дорогу до дому лелеяла те же мысли и, едва переступив порог, высказала их Денису. Тот выслушал молча, не выказав ни малейшего удивления или хотя бы интереса. А когда, смущенная этим, Маша виновато умолкла, сказал неоспоримым тоном:

– В Мегионе тебе нечего делать. Благотворительность – штука приятная, но бесполезная. Можешь позвонить на работу этого Ромео. А его Катерина... – передернул широкими плечами. – Пожалуй, что к лучшему. Эти смешанные браки представителей двух неравновеликих и неравнозначных социальных групп, как правило, недолговечны и тягостны...

Хотела было возразить Маша, но, глянув на мужа, не решилась. Попеняла себе за то, что выболтала Толину тайну. «Сама первой и поплатилась. Придется теперь крадучись в Мегион-то. Зареклась ведь не откровенничать без нужды...»

Похоже, Денис угадал перелом в настроении и мыслях жены. Загадочно улыбнулся, фыркнул насмешливо и, отведя взгляд, примирительно проговорил:

– Не хмурься, Машенька. Все это чешуя. Давай-ка ужинать и спать. Завтра подъем в четыре. В пять надо быть на вертолетной. Полетим за грибами...

– Ой! – с неудержимым детским восторгом воскликнула Маша.

Порывисто и нежно обхватила за шею Дениса. Тот обнял жену, приподнял и закружил, целуя, ласково бормоча:

– То-то, таежная птица...

А Маша вдруг сникла. Выскользнув из объятий, упавшим голосом виновато проговорила:

– Закружилась совсем. У меня ведь дежурство завтра.

– К-ка-кое дежурство? – сразу встопорщился Денис.

– Обыкновенное, – оробело ответила Маша. – У Дины дочка заболела. Похоже, дифтерия. С ума сходит. Поймала меня, попросила за нее завтра отдежурить...

Он смотрел на Машу, удивляясь, жалея и негодуя.

– Я же не знала...

– Ты не знала, что предстоит поездка по грибы? Верно. Ну а то, что завтра – воскресенье?! Не будь этой неожиданной грибной вылазки, мы все равно придумали бы что-нибудь.

– Дина так просила...

– Она просила, – с сильным нажимом повторил Денис. – А я? А своя семья? Ты что, возглавляешь нештатное бюро добрых услуг? Одному ищешь сбежавшую невесту. Другой жертвуешь собственный выходной. Когда ты наконец прозреешь? Очистишься от романтической шелухи? Станешь нормальным, здравым, современным человеком? Прошлую зиму ты возилась с какой-то девчонкой, у которой мама умирала, а папа бежал в неизвестном направлении. Варила ей обеды, обшивала и обстирывала, устанавливала контакты с классным руководителем. Ты что, готовишься в духовные пастыри? Или ищешь повода пореже бывать дома?..

– Не кричи, пожалуйста, Денис, – тихо и надломлено проговорила Маша и тяжело осела на стульчик у порога. – Наверное, я дурочка. Ненормальная. Но если человеку плохо, а я могу хоть чуть помочь... Бабушка...

– Вот-вот! Бабушка. Дедушка. Оттуда в тебе филантропия. Конечно, доброта – редкий дар. И он у тебя есть. От бабки. От тайги. От деревни, в которой выросла. Но доброта в ущерб себе, своему здоровью, силам и времени? Такая доброта – порок!

Наверное, подобное он говаривал не однажды, но, может быть, не так категорично и наступательно и не по какому-то конкретному поводу, потому сказанное им прежде и не очень задевало Машу. К тому же его слова так не вязались с окружающим...

Каждая фраза Дениса, его ухмылки, взгляды били и били по ее натянутым нервам. Маша смотрела на мужа с испуганным изумлением и поражалась происходившей в нем перемене. Чем дальше и громче разглагольствовал Денис, тем приметней преображался, становясь жестче, грубее и неприятнее лицом. Это особенно удивляло и пугало Машу. На красивом мужественном лице Дениса вдруг проступили доселе неприметные морщины и вмятинки и сразу стерли жизнерадостность и озорной задор. Вместо молодого мужчины перед Машей вдруг оказался еще не старый, по уже приметно поношенный, самодовольный брюзга. Эта метаморфоза потрясла Машу, и, боясь дальнейшего превращения, Маша жалобно попросила:

– Перестань, пожалуйста, Денис. Прошу. Умоляю. Ты убиваешь себя. Слышишь? И нашу любовь. И будущее. Сына и дочку. Пожалуйста, улыбнись. Не так. Не надо милости и снисхождения. Просто. Как всегда...

Он потрясенно замер. Что-то похожее на тревогу мелькнуло в его взгляде. Он еще не выговорился, не высказал всего, что хотел. В запасе были и какие-то практические предложения, и деловые советы. Но Денис молчал. Нет, не беспомощность жены остановила его. А что-то необычное, впервые подмеченное в ней, еле уловимое, но откровенно неприязненное, стремительно и грозно нарастающее.

Он испугался. Испугался и отступил. Заставил себя улыбнуться. Сказать беспечно и ласково:

– Прости, Машенька. Обидно, вот и сорвался. В кои-то веки собрался и... Ладно, переживем, перешагнем. Слетаем в будущее воскресенье. Доживем и слетаем. Доживем ведь?..

Он заигрывал, кривил душой. И это было для Маши больней и обидней его проломного жесткого эгоизма. Так нестерпимо, что Маша заплакала...






КОРЕНЬ МОЛОДОСТИ


Как хорошо видится – уже пройденное. Как верно оценивается – уже содеянное. Как точно понимается – уже сказанное. Воистину, все мы крепки задним умом. Но по жизненной тропе дважды не хаживать, не развернуться на ней, не попятиться.

Не переиграть – сыгранное.

Не переписать – написанное.

Ни слова, ни вздоха, ни взгляда – не вернуть.

Все это Григорий Ильич Пикман знал не из книг, не с чужих слов, а по собственному опыту. Как-никак за плечами – семьдесят два. Семьдесят два года!

Стремительных.

И прекрасных...

Под легкими, быстрыми шагами тоскливо поскрипывали старые крашеные половицы. И здесь, в тесном квадрате небольшой комнаты, Пикман не вышагивал размеренно и плавно, а стремительно кружил, выписывал треугольники и восьмерки, вовремя и ловко увертываясь от столкновения с вещами.

Горела только настольная лампа, стоявшая на неуклюжем старомодном письменном столе. Из-под зеленого абажура хлестал яркий свет. Заваленный папками, книгами, бумажными рулонами, стол казался живым солнечным уголком в глухой ночной темноте, и Пикман то и дело непроизвольно тянулся к нему взглядом.

Здесь он один. Ни чужих глаз, ни ушей, а все равно никакого послабления старости не будет. Нет-нет. Ей, проклятой, нельзя сунуть в пасть и кончик мизинца: вцепится мертвой хваткой – конец. Прожитые годы ложатся на плечи все тяжелеющим, гнетущим грузом. К непогоде простреливает поясницу, ноют колени, туманится голова. От наседающей старости Пикман отбивается не таблетками да мазями – движением. Иногда кажется, не одолеть, не справиться. Неодолимо притягивает постель. Манит глубокое мягкое кресло. А он, пересилив соблазн, выходит на улицу. Под ветер и дождь, под метель и под яростное солнце. И пошел. Пошел... Пошел... Сперва медленно, нога за ногу. Потом чуть побыстрее. Еще быстрее. Еще... Оскорбленная таким вероломством, хворь делает резкий выпад– стискивает болью сердце, и слышится Пикману ехидное: «Ну что, старый хрен, выкусил?» Вдохнет он поглубже и еще более широким и скорым шагом – вперед. И вот уже стихает в сердце боль, перестает бухать в висках, и жгучая тяжесть начинает медленно вытекать из затылка...

Пусто, тихо в квартире. Опять (в который раз!) он холостякует. Уехал из Нижневартовска сын. И жена уехала.

Сын пошел в гору. Жене не то чтобы прискучил, а стал прямо-таки нестерпим здешний климат. Все годы, что прожила здесь, болезненно тосковала по южному солнцу, цветущим садам, по свежим фруктам и овощам. То улетала в родной Киев, то возвращалась. Опять улетала и снова возвращалась. Уговаривала. Просила. Плакала. Иногда упрекала и грозилась. А он лишь обещал. «Вот стукнет шестьдесят – уедем...» «Дотяну до шестидесяти пяти – и в тепло, на покой...» «Как только семьдесят – прощай, Нижневартовск...» Ее обманывал и себя. Все три порога перешагнул, а оторваться от Севера не смог. И не хотел. Вот и ...опять один.

Ему не привыкать к одиночеству. Если оглянуться – пятьдесят лет по стройкам: Москва, Украина, Татария, Сибирь... Бараки. Палатки. Хибары. Случайные знакомства. Неожиданные встречи. Цепкая, крепкая, деловая дружба. И работа. Работа взахлеб. На полный замах. Среди непрестанных экстремальных ситуаций, риска...

Теперь ему больше, чем когда-либо, не хватало жены и сына. Старость тяготится одиночеством. Пока в работе, среди людей, оно вроде бы и не ощутимо. Но стоит войти в пустую квартиру, и сразу запах одиночества почувствуешь. Хоть три раза в день мой полы, протирай мебель, пылесось и перетряхивай – не исчезнет этот неистребимый дух. Он прячется в складках одежды, гнездится в шкафах, столах, тумбочках, таится в книгах. Одиночество владычествует в квартире, заполнив все ее углы. Оттого и не торопится Пикман домой, мотается по строительным объектам, выступает на собраниях, конференциях, летучках и планерках, радуется любой командировке. Он сознательно выматывается до предела, надеясь, что усталость свалит в постель, мгновенно усыпит и не будет бесконечно унылых дум и тягостной бессонницы...

Бесшумно перешагнуло время полуночную грань. Тяжело вздохнув, Григорий Ильич подсел к столу. Раскрыл папку. Извлек небольшую белую самодельную тетрадочку. Подержал в руке, будто взвешивая или решая, открывать ли, и наконец открыл.

Это был приказ № 197 по Министерству строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР от 1 июня 1982 года. Комплексной бригаде Героя Социалистического Труда Николая Павловича Нежданова поручал министр чрезвычайно важный всесоюзный эксперимент по скоростному сооружению газлифтной компрессорной станции на отечественном оборудовании. До сих пор сложное и очень дорогое оборудование покупали за рубежом. Теперь наконец-то изготовили свое и первую станцию решили построить на Самотлоре.

Газлифт. Какое-то блеклое слово. А прячется за его непривлекательной оболочкой нечто необходимое, крайне важное. Это – оригинальнейший способ не только сохранить, но и заставить работать попутный (выходящий вместе с нефтью) газ, из которого можно было бы изготовить одежду, обувь, получить каучук и серу, и еще многое другое.

С помощью газлифта попутный газ собирают и, слегка обработав, силой загоняют его назад в нефтяную скважину. Разъяренный столь бесцеремонным водворением в свое лоно, газ бушует и так яростно рвется на волю, что будоражит и нефть, и та тоже устремляется к выходу из земных недр. Таким путем удается на несколько процентов увеличить нефтеотдачу пласта – для Самотлора это дополнительные сотни миллионов тонн нефти.

Газ, растворенный в нефти, улучшает ее качество (а значит, экономятся миллионы рублей на обработке) и сохраняется сам как великолепное химическое сырье (еще одна весомая прибавка к сбереженным миллионам).

Словом, газлифт – дело важное, перспективное.

И – даешь первую советскую газлифтную компрессорную на первом советском оборудовании!

В третьем параграфе приказа № 197 есть такие строки: «Ответственность за проведение эксперимента, обеспечение бесперебойной работы коллектива участка-потока возложить на заместителя управляющего трестом Мегионгазстрой т. Пикмана...»

Министр Борис Евдокимович Щербина (ныне заместитель Председателя Совета Министров СССР), подписывая этот приказ, возможно, вспомнил ту зиму, когда принималось решение «распечатать» Самотлор...

Ах как они рвались к этому черному исполину, сокрытому в дремотной глуби непроходимых болот. Недоразведанное, необустроенное, никем не принятое, месторождение притягивало нефтяников доселе неведомой мощью.

Самотлор.

Сперва это слово произносили негромко и полувопросительно, с приметным оттенком загадочности или недоговоренности. Потом оно зазвучало громче и уверенней и вдруг загрохотало: «Самотлор! Самотлор! Самотлор!»

Оказалось, пятилетнее задание советским нефтяникам не выполнить без Самотлора. На первое место в мире по нефтедобыче не выйти без Самотлора. И энергетического кризиса, захлестнувшего мир, не миновать без Самотлора.

Вот и решено было в 1969 году начать разработку Самотлорского нефтяного месторождения.

Начать. А там ни дорог, ни трубопроводов, ни линий электропередачи, ни города для вышкомонтажников и буровиков, промысловиков и строителей.

И все-таки начать...

Коварной и свирепой была та зима, связавшая 1968 год с 1969-м. Налетела она вдруг, в октябре, и сразу поджала до минус тридцати. Начав с этого рубежа, ни разу не попятилась, все набирала и набирала силу, добираясь иногда и до пятидесяти градусов, а бывали дни, когда юркая змейка термометра уползала за минус 60. Синоптики утверждали: таких холодов в Приобье не отмечалось в течение последних 70 лет.

Большая часть нижневартовцев жила тогда в балках. Все силы их обитателей уходили на борьбу с холодом. Все, кроме тех, которые были нужны для того, чтобы превратить Самотлор в крупнейший нефтепромысел страны.

Надо было пробивать зимники и мостить лежневки, строить под буровые бревенчатые острова, рыть траншеи в двенадцатиметровой болотной толще, пользуясь техникой, непригодной к работе при столь низких температурах...

Тогдашний первый секретарь Тюменского обкома партии Б. Е. Щербина, начальники тюменских главков, нефтяного и строительного, В. И. Муравленко и А. С. Барсуков в ту зиму не однажды побывали в Нижневартовске, организуя подготовку промышленного освоения Самотлора. Руководителей было достаточно. Идей, предложений, советов и распоряжений еще больше. А исполнитель – один: трест Мегионгазстрой во главе с вездесущим, никогда не унывающим, все знающим и могущим Григорием Ильичом Пикманом...

- Оригинальный человек, – сказал о нем Муравленко, – чем больше вали на него, тем он становится изобретательней, напористей, неутомимей и...

– Зубастей, – договорил Барсуков.

– Это точно, – согласился Щербина. – От десятерых отобьется.

Разговор этот происходил в ноябре 1968 года в Нижневартовске, в небольшой гостиничке. На столе лежала карта месторождения. Красным треугольником обозначена на ней первая промысловая скважина. От нее черная пунктирная линия вела к большому квадрату (товарному парку). Над пунктиром надпись: «26 км».

Хлопнула дверь в прихожей. Что-то звякнуло там, проскрипело, и в комнату вошел Пикман. Вернее было бы сказать, ворвался Пикман. И сразу сидевшие за столом оживленно задвигались, заулыбались. Вскоре появились заведующий промыслом, начальник управления буровых работ и начальник нефтепромыслового управления.

– Пора, – сказал Щербина, оглядывая собравшихся. – Вы знаете, зачем мы здесь. Надо точно обговорить все, от чего зависит ввод в разработку месторождения. Без Самотлора пятилетку по нефти нам не выполнить. Но не только это торопит. Самотлор – большая политика. Я прихватил статью из английской газеты «Файнэншл таймс». Вот послушайте, что пишут о нас: «Тюменские большевики называют огромные цифры перспектив добычи на 1975 и более поздние годы. Но посмотрим, смогут ли они добыть даже двадцать миллионов тонн, о которых мечтают в 1970 году...» А тюменские большевики мечтают не о двадцати, а о тридцати миллионах тонн в семидесятом. И главная прибавка тут ложится на Самотлор...

– К которому мы еще не подступили, – вставил Муравленко.

– Подступим! – тут же откликнулся Пикман.

– Вот и доложите, пожалуйста, Григорий Ильич, как вы намерены это сделать, – попросил Щербина.

Пикман прошел к схеме месторождения. Поправил дужку очков и, чуть склонясь над схемой, заговорил сразу горячо, громко и быстро:

– Первое и главное – нефтепровод. Из 26 километров 12 – сплошные болота. Что такое самотлорские болота, вы знаете. Есть и по 10, и по 12 метров глубины. Даже здешние холода не везде их промораживают...

– Не промораживают, – подтвердил начальник промысла.

– Это первый порожек, – продолжал Пикман. – А еще тут... – провел ладонью над пунктирной линией будущего нефтепровода, – 8 озер. Сейчас они спят, но весной...

– Вы же мастер начинать, любите экспериментировать, вам и карты в руки, – улыбаясь, проговорил Щербина.

– Точно! – азартно выкрикнул Пикман. – Вот мы и решили... Никаких траншей! Положим трубы поверху болот, на деревянные лежки. А через озера труба пойдет по специальным металлическим поплавкам...

Каждый высказался по поводу проекта Пикмана. Соглашались. Сомневались. Возражали. Но в конце концов приняли.

– Теперь о сроках, – негромко сказал Щербина. – Думаю, первая тонна добытой самотлорской нефти была бы прекрасным подарком нашим женщинам к Международному женскому дню. А? Давайте и наметим подключение Самотлора на 8 Марта. Как, Григорий Ильич? Давай слово. Ударим по рукам!

Ах, как хотелось всем, чтобы Пикман согласился. Подогретый вниманием столь высокого собрания и сознанием своей решающей роли в таком важном событии, Пикман и сам хотел бы по-военному четко и браво сказать: «Будет сделано!» Но... Вчера Пикман еще раз проехал по трассе будущего нефтепровода – от товарного парка до первой промысловой скважины, пробуренной мастером Повхом. На 19-м километре АТТ, вспоров двухметроворостый сугробище, ухнул в незамерзшую топь. «Прыгай!» – еле успел крикнуть водителю Пикман и, распахнув дверку, выбросился из машины. Грохоча гусеницами, свирепо урча восьмисотсильным двигателем, могучая машина медленно скрылась в зловонном зеве болота. Долго еще пузырилась и бурлила, плевалась желтыми сгустками страшная прорубь. Но вот и она успокоилась. Только глубокие четкие гусеничные следы на снегу – все, что осталось от могучей машины. Как же по этим проклятым болотам пойдут трубовозы и тяжелая техника?

– Нет, Борис Евдокимович, не могу обещать. Может быть, и сделаем к 8 Марта, а может, нет. Трасса, сами знаете... Техника к нашим холодам не приучена. Нужен резерв времени. Думаю, реальный срок –1 апреля...

Щербина потер ладонью лоб и вдруг улыбнулся заразительно веселой, добродушной улыбкой.

– Принимаем, Григорий Ильич, твою поправку. Много ждали, немного подождем...

На всю жизнь запомнил Пикман 26 километров первого самотлорского нефтепровода...

И сейчас Григорий Ильич смотрел на листок с приказом министра № 197, а видел перед собой ослепительно сверкающую снежную равнину. Бодливым козлом скакал по белым барханам ветер, сдирал снежную пыльцу с сугробов, свивал ее жгутами и хлестал ими по лицам людей, медленно идущих за караваном тракторов. На неуклюжих, грубых тракторных санях – трубы, бревна, те самые поплавки, по которым нефтепровод должен был перешагнуть 8 озер...

Все было белым тогда.

Пугающей белизной отливали насквозь промороженные трубы. Иногда, столкнувшись с электродом, они взрывались, и эхо взрыва далеко катилось по сугробам, пугая доверчивых куропаток...

В самом конце марта снова прилетел в Нижневартовск Щербина с начальниками главков.

А на нефтепроводе последние стыки сваривали.

– Не уеду отсюда, пока не подключим Самотлор, – сказал Щербина.

– Не подключим нефтепровод, если он не будет испытан, – решительно заявил новый начальник НГДУ Кузоваткин.

– Да кто ж его станет испытывать?! – взорвался Пикман.

Почерневший, исхудалый, с ввалившимися щеками, он еле владел собой и, не будь здесь высокого начальства, по-иному высказал бы свою мысль молодому строптивому Кузоваткину. Но тот хоть и молод по годам, да зато в нефтяном деле почти двадцать лет, прошел все ступени: рабочий, оператор, мастер, начальник участка, заведующий промыслом и, наконец, начальник управления. Пожалуй, Кузоваткин в конце концов и уступил бы: все-таки новичок на Севере, только что появился на Самотлоре. Но его главный инженер – ни в какую: дай гарантию, и все:

– Ах! – разъярился Пикман. – Тебе нужна гарантия? На фирменном бланке и с печатью?!

– Да, – нимало не смутился главный инженер, – на бланке и с печатью. Это же нефтепровод! Не лыжня для загородных прогулок...

– Ясно! – закричал Пикман. – Сейчас я вручу тебе... И на бланке. И с гербовой печатью!..

Полчаса спустя он вручил ошеломленному главному инженеру отпечатанную на бланке и заверенную гербовой печатью следующую справку: «Трест Мегионгазстрой гарантирует пригодность эксплуатации нефтепровода от первой промысловой скважины Самотлорского месторождения к товарному парку, протяженностью 26 километров. Управляющий трестом Мегионгазстрой Г. Пикман».

Вот эта наспех сочиненная, размашисто подписанная, сердито кинутая на стол бумага и повернула события в нужное русло. Газета «Тюменская правда» 3 апреля 1969 года сообщала: «Вчера вечером первая промысловая скважина № 200 гигантского Самотлорского нефтяного месторождения была подключена к нефтесборной сети. Высокая честь открыть задвижку была оказана буровому мастеру С. А. Повху и начальнику нефтепромысла И. И. Рынковому... Итак, пошла нефть Самотлора»,

...Любит Григорий Ильич быть первым. Начинать. Организовывать. И при этом счастлив бывает несказанно, если найдет полное приложение своих сил, опыта и таланта.

Всегда первым был он в атаках кавалерийского эскадрона, очищавшего Туркестан от остатков басмаческих банд.

Первым среди бойцов пограничной заставы вызывался на любую, самую рискованную операцию по ликвидации прорыва государственной границы СССР.

В то незабываемое время, когда создавался трест, возводился Нижневартовск, осваивался легендарный Самотлор, Григорий Пикман был первым и на воскреснике по благоустройству рождавшегося города, и на ночном аврале – разгрузке нежданно прибывших барж с овощами, и на дискуссии по обсуждению генерального проекта Нижневартовска.

Пожалуй, все первое, изначальное, что в свое время появлялось в Нижневартовске – нефтепровод, настоящий жилой дом, школа, детсад, баня, Дом культуры, телестудия и многое другое, – было сделано руками рабочих молодого строительного треста, созданного и возглавлявшегося Пикманом.

Первый...

Среди тех, кто начинал освоение Самотлора, трудно найти человека, который не знал бы Пикмана или хотя бы не слышал о нем.

Не всегда по его адресу говорят только добрые слова. Одним его неугомонность кажется слишком назойливой и неоправданной. Других раздражает его темперамент. Третьих... Но все сходятся в одном: коммунист Григорий Пикман не только талантливый организатор, взыскательный и требовательный руководитель, но и примерный исполнитель, нетерпимый к собственным промахам и ошибкам. А еще все знающие Пикмана единодушно утверждают, что он – аккуратист.

Да, он – аккуратист. В его домашнем кабинете груда папок, в которых тщательно подобраны, пронумерованы и подшиты все документы, связанные с памятными событиями в жизни Мегионгазстроя. Есть там и папка с письмами. Огромная. Среди многих посланий от родных и друзей затерялись письма, которые человеку неискушенному наверняка покажутся странными. Ну, вот, например, такие...

«Здравствуйте, дядя Гриша. Мы живем хорошо. Нам ничего не надо. Нас проверили, здоровы... Поедем домой первого августа или второго. 17 июля была военная игра. Как Ваше здоровье?.. До свидания. Галя Григорьева».

«Здравствуйте, дядя Гриша. Четвертый день пишу Вам это письмо. Только сяду, что-нибудь случится. Белка пришла в наш лагерь. Притащили змею, а она оказалась ужом. Вася Лузгин залез на дерево, а слезть не может... Живу хорошо. Кормят хорошо. Научился плавать. До свидания. Алеша Тырин».

И еще полтора десятка похожих писем от Кати Мурзиной, Гали Растымовой и других мальчишек и девчонок – жителей далекого хантыйского поселения Чехломей, расположенного в 400 километрах от Нижневартовска.

...Декабрьским вьюжным вечером, за восемь дней до Нового, 1967 года, пришел на квартиру к Пикману начальник новорожденного ОРСа.

Беда, Григорий Ильич. Мясо кончилось, и мясные консервы подмели. Новый год на носу, а у нас шаром покати. И рыбы никакой. Звонил в УРС: лимит давно выбран.

– Что предлагаешь? – напористо спросил Пикман.

– Ничего не предлагаю. Информирую...

– Та-а-ак! – Пикман вскочил, пробежался по комнате. Резко остановился перед привставшим начальником ОРСа. Жестко спросил, будто хлестнул: – Значит, нет? Нет, а надо? Что значит нет, если надо? Вот отсюда и танцуй. Хватайся за эту соломинку и бухти к берегу. Понял?

– Нет, – смущенно признался снабженец.

– Надо и нет несовместимы. Если надо – значит, расшибись, а добудь. – Подождал, не откликнется ли начальник ОРСа. – Может, поклянчить у соседей, у сургутян или нефтеюганцев…

– Был там, – обиженно проговорил снабженец.

– Был... А где не был?

И снова закружил по комнате.

Холода в том декабре стояли лютые, маломощная и недоделанная котельная еле тянула, в комнате пар шел от дыхания. На Пикмане – унты из собачьего меха, меховая жилетка, ватные брюки.

Он кружил по комнате и курил. А начальник ОРСа молчал. Так продолжалось довольно долго. Вдруг, подсеченный какой-то мыслью Пикман резко остановился.

– Махнем завтра в какой-нибудь хантыйский поселок, а? Там рыбаки, охотники, оленеводы. Ударим челом. Вот только куда?

Постоял в раздумье. Сердито примял пальцами воинственно вскинутые брови. Ничего не надумав, позвонил секретарю райкома партии, коренному жителю этих мест Александру Ивановичу Исыпову. Выслушав просьбу Пикмана, тот ответил, не раздумывая:

– Слетай в Чехломей. Там звероферма. И рыбка есть, и оленина. Подружитесь, и вам, и им на пользу...

400 километров для Севера – не расстояние. Всего два часа, и «Ан-2» лихо подкатил на лыжах к крайнему домику Чехломея.

Поселок не понравился Пикману. Глухой и грязный. Ни электричества, ни радио, ни бани. Пока ходил по домам, не раз вспомнил слова Исыпова: «И вам, и им на пользу», не раз подивился прозорливости секретаря райкома.

Вечером в конторе собрались жители Чехломея – стар и мал, все пришли. Пикман думал коротко рассказать им о нефтяниках, а как заговорил, так и позабыл о своем намерении. Такой яркой, темпераментной и живописной речи чехломейцы не слыхивали доселе. Пикман закончил ее так:

– Новый год на носу, а у нас ни мяса, ни рыбы. Купить – негде. Занять – не у кого. Воровать – отцом с матерью не приучены. Выручите нас по-соседски. А за нами не пропадет...

Поднялся старик ханты. Сухой и древний, обдутый и промороженный. Величаво и неспешно прошел к столу. С достоинством заговорил:

– Хороша дружба с хорошими людьми. Мы рады дружбе с вами. Для друга всегда есть мясо и рыба есть. А просить у вас ничего не будем. Зачем у друга просить? Друг сам знает беду и боль друга...

Так на новогоднем столе нижневартовцев появились свежие мясо и рыба. А коммунисты треста, выслушав рассказ Пикмана, решили благоустроить далекий поселок.

Начали с электрификации. Главный механик Вараксин долго ломал голову, затратил уйму времени и сил, прежде чем в Чехломее появилась электростанция. Начальник связи треста Кукарь вместе с комсомольцами-связистами установил мощный радиоприемник, и в домах заговорило радио. Потом трестовские печники в каждом доме сложили добротную кирпичную плиту. Летом в Чехломей послали бригаду стройотрядовцев из Киевского политехнического. И появились баня и детский сад, а на радость звероводам – кормокухня и новые клетки для лис. Каждый месяц агитаторы треста выступали с лекциями перед жителями поселка, а трестовская агитбригада радовала их концертами. Потом в поселке создали свой коллектив художественной самодеятельности...

А детские письма?

Надумал Пикман показать мир детям глухого таежного Чехломея. Для начала решили мальчишек и девчонок отправить в пионерский лагерь на Большую землю. Ребятишек сговорили сравнительно быстро, а вот родителей... Почти неделю уговаривал их Пикман и все-таки убедил. Десять маленьких ханты сначала прилетели в Нижневартовск. Там они попали в ласковые, добрые руки тети Вари. Та переодела своих питомцев во все новое, подарила каждому по чемоданчику, в котором лежало три комплекта белья, рубашки, брюки, платьица и многое иное. Ребятишек научили гладить брюки, иным житейским премудростям, и лишь после этого в сопровождении все той же тети Вари они улетели в Тюмень.

Из пионерского лагеря и писали ребята письма дяде Грише.

Возвращение пионеров в Чехломей стало праздником. Тогда-то и подошел к Пикману отец Гали Григорьевой, уважаемый рыбак и охотник. Подошел и сказал:

– Вот вернулись ребятишки. Живы и здоровы. Похорошели, принарядились, всем другим на зависть. А мы? Их отцы и матери? Паровоз, автомобиль и многое другое видим только в кино. Помог бы нам...

И Пикман помог.

Несколько человек отправили в черноморские здравницы, других – на десять дней в Москву. Возвратясь домой, «путешественники» несколько дней подряд рассказывали односельчанам об увиденном и услышанном.

И снова Пикман оказался первым. Следуя его примеру, стали шефствовать над хантыйскими и мансийскими поселками управление Мегионнефть, СМУ-909, СМУ-5. Они строили, проводили электричество и радио... Так захлестнувшая тайгу и тундру индустриализация принесла новый быт и современную культуру исконным хозяевам земли югорской.

...Несколько раз Пикману снился один и тот же сон. Нелепый, но запоминающийся и чем-то неуловимо стыкующийся с реальностью. Виделась ему огромная, почти безбрежная река. Он стоял у самой воды лицом к солнцу и держал в ладонях вытянутых рук... крошечный город. Удивительно знакомый. Издали город казался великолепной, по-театральному красивой живой игрушкой. Но стоило приблизить ее к глазам, как она тут же превращалась в подлинный город, и не какой-нибудь безвестный, а в родной Нижневартовск. Окутанная гарью и пылью, неумолчно грохотала бетонка. Бахиловской называют ее старожилы по имени бывшего первого секретаря Нижневартовского горкома партии Василия Васильевича Бахилова. Многим рискуя, он сумел организовать прокладку главной артерии Самотлора всем миром, без смет и ассигнований. Пикман тогда входил в состав созданного горкомом штаба по строительству бетонки...

Над городом гонит ветер стаю серых облаков. Шибко гонит и слепо. Кажется, вот-вот и наскочат, напорются они на островерхую телевизионную вышку...

В 1966 году затея Пикмана и начальника нефтепромыслового управления Осипова многим казалась бредовой. В самом деле, только необузданный романтик мог затеять в крохотном поселке нефтяников, где еще не стояло ни одного путного дома, строительство телестудии.

Какой всеобщий восторг среди нижневартовцев вызвала первая передача местной телестудии, которая состоялась 31 декабря 1966 года! Передача была короткой: с Новым годом телезрителей поздравил счастливый, взволнованный Пикман...

Пикману и Осипову объявили по выговору. В день получения грозного приказа телезрители стали свидетелями первой комсомольской свадьбы продавщицы и плотника.

Лучились большие и малые телеэкраны, подле которых тесно сгрудились нижневартовцы. Перед ними был свой парень, плотник Леха из второго СМУ. Его продубленное непогодой, широкоскулое, решительное лицо подчеркивало нежность и красоту юной невесты. Чуть потеснив молодых, на экране появился Пикман. Он произнес короткую здравицу в честь новобрачных, надел обручальные кольца, вручил ключи от квартиры в доме, на отделке которого работал жених.

И грянул марш, свадебный марш Мендельсона.

За стенами балков шало плясала метель. Ветер выдувал из домишек последнее тепло. На потухших печурках, на выключенных электроплитках остывали чайники и кастрюли... И как вызов гремел в подмятых метелью жалких лачугах свадебный марш. Смыл угрюмость и раздражение с усталых лиц, и они озарялись улыбками. И рука, нечаянно коснувшись чужой руки, прижималась тесней, делясь теплом и добротой с ближним. Нестареющая, бравурная мелодия бодрила и сплачивала людей. И верили они: их натруженные, озябшие руки сотворят чудо – поднимут из болот и промысел, и город...

Свадебный марш впитывали каждой частичкой взволнованной души. Вот выстрелила в руках Пикмана бутылка шампанского, ради такого случая привезенная из Тюмени. Послышался звон высоких хрустальных бокалов, наполненных пенистой влагой. «Горько!» – крикнул распаленный весельем Пикман. И собравшиеся у экранов подхватили бесшабашное русское «Горько!», прокатившееся по землянкам, балкам и баракам.

Смеющемуся, ликующему, озорному Пикману шел тогда пятьдесят седьмой год...

Рядом с телестудией сперва примостился так называемый летний театр (небольшая площадка с музыкальной раковиной), возле которого к пятидесятилетию Великого Октября вырос Дом культуры «Юбилейный». Его строили тоже нелегально, по титулу он значился теплым складом. А в том «складе» разместили большой зрительный и спортивный залы, помещения для работы хорового, драматического и танцевального коллективов.

5 ноября 1967 года в «Юбилейном» состоялось торжественное собрание. В фойе уже толпились приглашенные, играл первый на скорую руку собранный оркестр, а через служебные входы продолжали вносить сиденья, только что привезенные из Тюмени на вертолетах. Пикман поспевал тогда всюду, носился по залу и фойе, советовал, помогал. (Между прочим, первым худруком «Юбилейного» была Эльза Кабанова, а ее муж, Иван Кабанов, стал первым и бессменным оператором Нижневартовской телестудии.)

Вехи...

Сколько их возведено здесь руками рабочих созданного Пикманом треста Мегионгазстрой, а стало быть, и его руками.

И вот на семнадцатом году работы в Мегионгазстрое и на семьдесят третьем году жизни выпало ему поставить еще одну памятную веху – первую газлифтную.

Весть о том, что эта важнейшая стройка доверена ему, взбудоражила Пикмана. Значит, он еще в седле. Еще в атаке. Не приспело время записываться в старики, думать о пенсии.

В тот памятный день получения приказа министра Григорий Ильич записал в своем дневнике: «Сколько раз зарекался: вот выстрою, добью, сдам и – отбой. Сколько раз молил судьбу: дай дотянуть, отрапортовать, тогда и... Сдавал одно, начинал другое, еще более важное, еще более необходимое, и все повторялось... Не выдержала жена, ушла. Ждет вдали, когда образумлюсь, приму во внимание свои семьдесят два, уйду «на заслуженный отдых». А зачем мне этот отдых? Да, иногда ломит, простреливает, болит... Ну и что? Разве это признаки старости? Вытяну первую, экспериментальную, тогда поглядим. Хоть и бит, и мят, дул на воду и на молоко, суеверен и ни во что не верю, думается мне, на сей раз пройдет все гладко, как и означено в приказе министра...»

Ошибся Пикман. Все получилось по пословице: «Нос вытащил, хвост увяз».

Понимая важность задания, строители взяли объект на подряд, организовали рабочую эстафету и обязались все подготовительные операции закончить вдвое быстрее нормативного срока – в сентябре 1982 года...

Не зря о советском рабочем слагают песни, сочиняют романы и поэмы, пишут философские, социологические, политические труды. Все лучшее, самое дорогое и притягательное, чем богата человеческая душа, воплотилось в характере современного труженика. И, если бы вдруг понадобилось изо всех его достоинств выбрать самое главное, наверное, следовало бы выбрать гражданственность. Необыкновенно зорок, проницателен, чуток рабочий человек. В гуще дел, в сонме проблем и задач он всегда верно выберет решающее звено. И ничего нет для него святее и выше интересов дела...

Все взвесили, подсчитали рабочие бригады Нежданова, прежде чем назвали срок – сентябрь 1982-го. Но вот появился на стройке Пикман, дотошно все оглядел, перемолвился почти с каждым рабочим и увел Нежданова в конторку.

– Эксперимент ведь. Понимаешь, эксперимент? Первая и единственная в стране... – все более горячась, говорил Пикман, пританцовывая перед столиком бригадира.

Нежданов ответил:

 - Позаботься, чтоб стройматериалы были да с оборудованием не зевнули бы, а мы... будь спокоен. Обещаем в сентябре – в августе сделаем...

Так оно и получилось. В августе 1982 года все необходимое для монтажа оборудования было сделано.

Рабочие недосыпали.

Трудились без выходных.

Изобретали.

Экономили.

Внедряли.

Перекрыли свои встречные, сверхвысокие обязательства.

Но медные трубы не зазвучали.

Оборудование на станцию не поступило.

Его еще не изготовили.

Николай Павлович Нежданов забил тревогу.

Из письма министру нефтяной промышленности СССР Н. А. Мальцеву от 19 августа 1982 года: «За последнее время неоправданно ослаблены действия служб комплектации, что может привести к невыполнению... нашего обещания – сократить сроки строительства этой станции против нормативных в два раза...»

Из телеграммы заместителю Председателя Совета Министров СССР В. Э. Дымшицу от 21 октября 1982 года: «...наше стремление на двойное сокращение сроков строительства против нормативных, к сожалению, не получается из-за невыполнения договорных обязательств... службами комплектации технологического оборудования... сложившиеся обстоятельства обязывают нас обратиться с просьбой оказать помощь...»

С подобной же просьбой обращается бригадир и в Министерство химического и нефтяного машиностроения СССР. Об этом говорит депутат Нежданов на сессии высшего органа власти РСФСР в начале декабря 1982 года...

И первым советчиком, первой опорой бригадира в этой борьбе за (теперь уже не досрочное и не рекордное) завершение строительства был начальник штаба стройки Григорий Ильич Пикман.

Построили они эту газлифтную.

А подобных станций до конца нынешней пятилетки предстояло построить еще тридцать...

Какая уж тут пенсия? До «заслуженного ли отдыха» тут?

...В классной комнате такая тишина, что непривычная к этому учительница нет-нет да и забеспокоится, начнет пытливо оглядывать ребячьи лица. Школьники сидят тесно, по трое, даже по четверо за партой. Неудобно, непривычно сидят, но тихо.

Скоро эти мальчишки и девчонки уйдут отсюда в большую жизнь. И сейчас им, как хлеб, нужны советы этого человека, старого по годам, но молодого по духу.

Он тоже волновался, да еще как. Влажно поблескивали глаза за стеклами очков. Очень хотелось закурить. Десять лет не брал в рот сигареты, а тут скулы сводило от неуемного желания.

Чуть хрипловатым, накаленным волнением голосом Пикман говорил:

– Нет, ребята. Вам этого не понять. Вы еще дети. Мальчишки и девчонки. Пусть кто-то из вас уже знает вкус вина и табачного дыма, целовался. Ну и что? Это не признак возмужания, это издержки роста. Главное, что делает человека гражданином, – работа. Работа, как жена, ее надо выбирать раз и на всю жизнь. Ее надо любить. Ею надо гордиться. И отдавать всего себя. Душу. И тело. И разум... Ты спрашиваешь, в чем секрет моего духовного и физического, как ты сказала, нестарения? Спасибо за комплимент. Секрет моей молодости... корень молодости – работа. Работа и работа. В ней, и только в ней, и вдохновенье, и радость, и счастье...



_От_автора_. Когда книга была уже в производстве, «Литературная газета» опубликовала мой очерк о Г. И. Пикмане «Человек, который умеет рисковать». Читательница из Читы через газету направила Пикману следующее письмо...

«Дорогой Григорий Ильич! Статья о вас вывела меня из обычной колеи. Три раза я ее перечитывала, один раз вместе с детьми. Не могу передать в письме словами, о чем я передумала. Одно меня обрадовало, что есть на свете такие люди, как Вы... Я уже давно решила для себя, что нет людей, которые могут рисковать своим здоровьем, уютом ради других людей. Для меня они ушли в прошлое... Оказывается, ошиблась. Спасибо Вам, что Вы есть. Живите долго, работайте, приносите счастье себе и людям. Статью о Вас я сохраню, она мне будет как поддержка в трудные минуты, и когда подрастут дети, я на Вашем примере буду воспитывать их. Берегите себя, Вы заслуживаете самого большого счастья, самых высоких наград».






«Я ЖЕ МОГ ЕЕ ПОТЕРЯТЬ...»


Она вошла робко, затворила за собою дверь осторожно и замерла недвижимо, с какой-то пугливой настороженностью озираясь по сторонам. Она походила на подранка, загнанного бедою в тупик, из которого один выход – под выстрел. Больные, проходя мимо, замедляли шаг, пытливо оглядывая незнакомку.

Вот ее приметила и Маша. И сразу угадала: она, Катя. Деловито подошла. Спросила участливо, но без любопытства:

– Вам кто-нибудь нужен?

– Здесь лежит Анатолий Курбатов?

– Да.

– А повидать его можно?

– Конечно. Только подождите минуточку.

Примчалась Маша в четвертую палату. Весело скомандовала:

– Всем ходячим – на выход. Сейчас здесь проведут кое-какую перестановку.

Вышли все, кроме Толи.

– Идите, – сказала Маша, кивком указав Кате направление. – Четвертая палата. Вон открытая дверь...

Вошла Катя и сразу увидела Толю, и он увидел ее. Две пары глаз сошлись и замерли. Они уже не слышали, как, громко скрипнув, затворилась дверь.

Ни палаты, ни кроватей, ни огромных, загипсованных ног Толи – ничего не видела Катя, кроме влажной синевы. Та околдовывала, притягивала, и, повинуясь ее зову, Катя пошла. Ближе. Ближе. Ярче и глубже распахнутая синь. Недобрые тени исчезают из нее.

– Катя... – хрипит он, не веря своим глазам, и тянет навстречу длинные, сильные руки.

– Толик, – чуть слышно выговаривает она. – Толька... Сумасшедший...

– Как ты сюда? Откуда узнала?

– Потом, Толик, потом... Что с ногами?

– Ерунда. Примитивный перелом.

– Больно?

– Чепуха.

– А тогда? Тогда?

– И тогда... Я был так зол, мог стену лбом протаранить.

– Дураки... Какие мы идиоты. Мог ведь погибнуть... Толька! Милый!.. Зачем я тогда?.. Кому?..

– Прости, Катя. Заела меня амбиция. В морду бы мне тогда кто-нибудь вмазал – вот бы поделом, по заслугам и по уму...

Так и каялись они друг перед другом, винили себя, обеляли другого, позабыв о том, где они, ни разу даже не глянув на дверь, за которой стояла смущенно переминавшаяся Маша. Ей сейчас надо было бы раздавать лекарства, а не стеречь покой влюбленных..

Первым опомнился Толя.

– Мужики там, наверно... – виновато проговорил он.

– Я сейчас уйду. – Катя проворно расстегнула сумку и, вынимая из нее свертки, укладывала их на Толину тумбочку. – Тут сало, яблоки, яйца, немножко колбасы...

Зачарованно и нежно Толя смотрел на любимую и слушал ее голос. Тот звучал, как песня, щемящая душу, раздольная и страстная русская песня.

Катя наказывала, чтобы ел как следует, чтоб не спешил с выпиской, а ему слышалось отдаленное ворчание уползающего грома. И виделась густо поросшая сочным разнотравьем, усыпанная цветами небольшая луговина. Невидимая в зелени змейка тропы, по которой на шаг впереди идет Катя. Солнце кропит золотой пыльцой мокрую зелень, цветы, Катю. Сейчас он возьмет ее за руку. Какая у нее маленькая, нежная, преданная рука...

Вдруг, как удар в спину, ослепительная мысль: «Я же мог ее потерять. Насовсем потерять».

– Прости меня, Катенька. Молчи. Не оправдывай: не обижай. Ты – мое солнышко. Как увидел тебя тогда на концерте – все. Понимаешь? Сразу и навсегда. Все из рук валилось, пока не нашел тебя. Никому не поверил бы, что бывает так. Проснусь среди ночи и сразу тебя вижу и слышу. Рядом парни во сне бухтят, техника за окном надрывается – не слышу. Ты за сорок верст и тут же, возле. Ветер перебирает золотые волосы. Тоненькая жилочка на шее трепещет. Я люблю. И всегда буду... Срастутся ноги, сыграем свадьбу... Катя! Ты будешь моей женой. Слышишь? Моей...

Наверное, что-то подобное он говорил и прежде, обязательно говорил. Только не так. Нет, не так. Совсем не так. От тех слов у нее не кружилась голова и сердце не обрывалось... Этот миг был вершиной, недоступной им прежде, вершиной, с которой рукой подать и до солнца, и до звезд...

Открытая ветром, громко хлопнула форточка. Вздрогнула Катя. Смущенно огляделась. Пустые кровати напомнили о больных, которые где-то за дверью терпеливо ждут, пока они с Толей наговорятся. Милые, добрые люди.

– Что тебе принести завтра?

– Себя принеси. Такую же, как сегодня.

– А я хочу завтра быть лучше.

– Лучше не бывает... Как ты узнала?..

– Я почему-то была уверена, ты прилетишь. Четыре дня подряд ездила на аэродром к нашему самолету. Когда поняла: не прилетишь – все погасло. И вдруг эта телеграмма... – Вынула из сумочки бланк, прочла: «Толей беда лежит травматологическом отделении прилетай». И все. Даже подписи нет...

Замерла, ожидая, пока Толя пробежит глазами коротенький текст. Но вот он вскинул глаза, и Катя заговорила снова:

– Это не передать... Не рассказать... О чем только не передумала, пока долетела... Я пойду.

– Да-да. До завтра, Катюша...

– Поправляйся, милый...

Она уходила, не отрывая взгляда от сияющего, любящего лица.

Катя вышла в коридор и увидела Машу.

– Извините, пожалуйста... Я понимаю, это бестактно, но... – Вдруг крепко обняла Машу, чмокнула в губы. – Спасибо вам преогромное...

И стремглав вылетела из отделения.

А вечером, когда Маша перед сдачей дежурства обходила палаты, ее поманил взглядом Толя. Порывисто схватив Машину руку, припал к ней губами...






А БЫЛ ЛИ ТЕАТР!


Премьера!

Первая – в первом театре Нижневартовска.

Об этом оповещали афиши, радио, местное телевидение.

И горожане валом валили к празднично освещенному Дому культуры «Октябрь», где должно было состояться представление. Вряд ли кто из них знал, каким долгим и тяжким оказался путь к премьере для тех, кто, с замиранием ожидая сигнала «начали!», прихорашивался сейчас перед зеркалом в крохотной гримерной, суетился на сцене, усаживался поудобнее в суфлерской будке. И первым этот путь прошел (если бы уже прошел!) главный режиссер новорожденного театра, он же и актер, и оформитель, и т. д. – Владимир Владимирович Галена.

А начался для него этот путь угрюмым мартовским утром в гудящей замяти. Люди пробивались сквозь метель, защищая лица воротниками, портфелями, варежками. В гороно советовались, не отменить ли занятия в младших классах. И вдруг...

И вдруг где-то около восьми утра восточный склон неба приметно посветлел. Потом заалел, разгораясь все ярче. Вынырнуло солнце и сразу погасило метель. Но ветер остался. Суматошно метался по городу, сметал снежную пыльцу с сугробов, стряхивал ее с деревьев и сердито трусил на прохожих.

Эта молниеносная смена погодных декораций произошла на глазах Владимира Галены, и, пораженный, он околдованно застыл на узкой тропе, пробитой в высоченном сугробе. Рядом грохотала бетонка. По кромочке ее спокойно и деловито шагали люди. Нижневартовск начинал обычный будний день, но начинал не с нуля, не с полусонной раскачки, а сразу в своем неизменном, стремительном ритме, который тут же увлек и Владимира.

Вот таким, восторженным, разгоряченным быстрой ходьбой с тугим рюкзаком за плечами и предстал Галена перед Ардашевой, заведующей отделом культуры Нижневартовского горисполкома.

Евгения Петровна давно на Севере, повидала и романтиков, и проходимцев, и карьеристов, крепко дружила с одними, беспощадно билась с другими, научилась издали отличать зерно от мякины, по первым фразам, по манере говорить и держаться угадывать, какой человек.

Окинула Ардашева пришельца коротким, пытливым взглядом, буднично, без интереса спросила:

– Метет?

– Ветерок есть. А метель стихла. Вдруг...

– Здесь все вдруг: Север. Не гнет, так ломает. Не в спину, так в бок. Снимай поклажу-то. Раздевайся. Садись.

Галена послушно скинул рюкзак, проворно разделся, двумя взмахами расчески прибрал волосы и подсел к столу.

Еще раз оглядела гостя Ардашева. Улыбнулась радушно, но спросила жестковато:

– Зачем пожаловал?

– За мечтой. Мечтаю создать в Нижневартовске молодежный театр.

– Театр? – громко переспросила Ардашева, привстав.

– Театр, – Галена так качнул головой, что легкие волосы вновь пришли в беспорядок.

– Молодежный?

– Молодежный.

– А самому-то сколько?

– Тридцать скоро.

– Профессионал?

– Киевский театральный институт. Режиссерский факультет.

Она вскочила. И разразилась речью, размашисто жестикулируя:

– А я что говорила? Будет у нас свой театр! Мы его выстрадали, выносили. Наш лучший друг, телевизор, не в силах заменить театр, где не только встречаются с прекрасным, но и друг с другом. По рукам!

И так стиснула руку Галены, что тот изумленно глянул на пожилую, приметно поседевшую женщину.

Стараниями Ардашевой его пристроили в объединение Нижневартовскнефтегаз, поселили в рабочее общежитие, прикрепили еще несуществующий театр к ДК «Октябрь».

– Крути, Володя! Все остальное приложится...

И окрыленный Галена «закрутил»...

Полетели в разные концы телеграммы: «В Нижневартовске создается молодежный театр. Приезжай. Галена».

И вот уже четверо его бывших однокашников прилетели в Нижневартовск. Актеры восторженно ахали, засыпали Галену советами и прожектами. Приподнято дружелюбный и чуточку озорной настрой продержался до тех пор, пока самый старшин из четверки не спросил:

– Как с жильем?

– Пока в общежитии нефтяников, потом...

– Не больно... – кисло сморщился один.

– Так дорогих гостей не встречают, – фыркнул другой.

– Могли бы хоть по двухкомнатной квартире для начала, – определенней высказался третий.

А самый старший снова спросил:

– И как долго холостяковать нам?

– Покажем премьеру, получим права гражданства, и квартиры будут.

Стали подбирать пьесу. Начинание рухнуло из-за пустяка: в общежитии на целый месяц отключили горячую воду. Разгневанные актеры усмотрели в этом неуважение к служителям искусства и насели на Галену. Тот сперва отшучивался. Постепенно страсти разыгрались, и самый старший наконец-то раскрылся:

– Ты решил, мы приехали сюда безвозмездно сеять разумное, доброе, вечное? Народники давно вымерли на Руси. Нам надо твердо знать, что мы даем и что берем. И если полагаешь, что мы дадим больше, чем возьмем, – заблуждаешься...

Разгневанных и обиженных актеров никто не провожал.

И снова Галена шлет письма друзьям и знакомым.

И снова спешит на аэродром встречать откликнувшегося на зов добровольца.

Когда их оказалось четверо (Подмосковнова, Исаев, Пузиевский и Галена), они начали репетицию пьесы Ветлингера «Человек со звезды». Четырнадцать ролей на четверых.

Свет, музыка, костюмы, грим, декорации – все делали сообща.

И вот премьера...

Одним из первых появился у «театрального» подъезда стройный мужчина в прекрасно подогнанном костюме. Это был архитектор В. Г. Турханов. В руке у него небольшая папка, а в той папке проект здания театра, который сегодня должен родиться.

Когда мысль о проекте только еще появилась у Турханова, он пришел за советом к председателю горисполкома С. И. Денисову.

– Театр нам не дадут, – с горечью выговорил Денисов.

– Значит, что же... – неожиданно разгорячился всегда сдержанный Турханов, – значит, пускай процветают узколобые технократы, для которых главное тонны и метры, а не люди?

– Нет! – Денисов прихлопнул широкой ладонью по колену. – Нет, Валерий Григорьевич. Но силой, в лобовую нам их пока не одолеть. Грустно? Конечно. Обидно? Бесспорно. Только нам не дуться надо, а обойти этих... товарищей. Да не просто обойти, а объегорить.

И Турханов «объегорил». Он создал проект служебного помещения жилищно-коммунальной конторы с небольшим залом заседаний. По задумке архитектора, после утверждения проекта в нем «кое-что» менялось. Это «кое-что» раздвигало зал, в нем появлялись сцена и балкон, а вместо конторы получался современный, красивый театр – голубая мечта нижневартовцев. Денисов одобрил проект Турханова, и сейчас архитектор вместо букета цветов нес его на премьеру.

А вот директор центрального книжного магазина Т. Б. Репина действительно несла огромный букет цветов. До начала спектакля оставалось еще сорок минут, а Тамара Борисовна спешила. «Куда спешишь? – одернула себя. – Не на свидание ведь». Качнулась, словно запнувшись за что-то невидимое, и остановилась. Дрогнули враз побелевшие щеки.

– Ты что? – еле вымолвила шепотом. – С какой стати? То ли пережила – не ревела, а тут...

Всхлипнула протяжно. Платочком стерла слезы с ресниц.

И верно, с чего бы это? Спешит на премьеру. Открытие театра. Подумать только – театр в Нижневартовске! Если бы семнадцать лет назад, когда она появилась здесь, кто-нибудь сказал об этом, его назвали бы утопистом и подняли на смех...

Да-да. Семнадцать лет. Как это давно! А прикоснулась – и вот оно, прошлое, рядом.

Она пришла к начальнику НГДУ, а там и секретарь райкома партии, и Пикман.

– Помогите нам, – сказала она, – открыть в Нижневартовске книжный магазин.

– Книжный магазин? Прекрасная идея, – загремел Пикман. – Открывайте!

– А помещение?

– Какое помещение? – удивился он.

– Ну... комнату...

– Комнату?! – еще сильнее изумился Пикман.

– Хотя бы уголок...

– Другое дело, – перешел на деловой тон Пикман. – Занимайте уголок в фойе «Юбилейного»...

Она стояла с краю стойки, рядом с буфетчицей, которая торговала теплой газировкой и черствыми пряниками.

На клеенке лежала стопочка книг.

Женщин здесь тогда было мало. Природа не обделила Тамару Борисовну ни красотой, ни осанкой. К ней и тянулись парни и мужики. К ней, а не к стопке книг. Но покупка – лучший способ познакомиться с продавщицей, и книги раскупили. Назавтра она вновь появилась на том же месте с более объемистой связкой книг и...

Ворчал недовольно муж.

Подтрунивали подруги.

А она любила книгу. Знала, как та скрашивает назойливое однообразие холостяцких общежитий, помогает выстоять в единоборстве с судьбой, глушит обиду и усмиряет боль.

Уголок буфетной стойки – киоск – магазинчик– центральный книжный магазин. От края до края этой цепочки путь в полтора десятилетия.

Зимой они обосновались в крохотной избенке с одним оконцем. Но жить можно, и торговать можно... Весной потекла крыша. Решетом потекла. В ход пошли принесенные из дома клеенки, ведра и тазы.

Спешно перекочевали в небольшой пристрой. Тоже тесно, но зато сухо. А когда накатили холода, оказалось, пристрой-то не отапливается. Пальцы прикипали к, железному стеллажу. Не спасали ни валенки, ни шуба.

Ах как они радовались, получив комнатенку под боком у котельной. Первые дни блаженствовали в тепле. Потом стали задыхаться от парной духоты. Книги впитывали горячую влагу и портились.

Тогда-то Тамара Борисовна решилась на крайность. Поздним вечером, как говорят сибиряки, втихаря, книготорговцы во главе с ней захватили часть орсовского помещения. Перевезли туда книги, скупую мебелишку и запас продовольствия на случай долговременной осады.

Был грандиозный скандал. Представители разных рангов прибегали увещевать «захватчиков». Вызывали. Предлагали. Приказывали. Угрожали. Тамара Борисовна ни с места.

Пришлось горсовету срочно переоборудовать под книжный магазин часть первого этажа подготовленного к сдаче жилого дома. Так Тамара Борисовна стала директором Нижневартовского центрального книжного магазина, в ведении которого находится вся книжная торговля города.

«Все дурное позади... Только ли дурное? Молодость. Муж. Дружная, веселая семья... Не переиграть. Высока плата, ах как высока! Зачем теперь об этом? Вот и до театра дожили. Чего я тут примерзла? Ждут, поди, мои коробейницы...»

И снова вперед неширокими, мягкими шагами, бережно прижимая букет к груди. Хорошо, ветер в спину. Раздергал бы цветы. А достань-ка их в Нижневартовске. Пришлось поступиться принципом, сыграть на нержавеющей струне: «вы – мне, я – вам». Презирает, борется, а вот... Этот «король цветов» вовсе не книголюб, просто привык, чтоб было у него то, чего нет у других... Книгонакопители облепляют магазины, узнают, что и когда привезут, ночь напролет дежурят у дверей, первыми оказываются у прилавка и гребут все подряд.

Желание спасти от них хорошую книгу – донести ее до подлинного любителя и ценителя – заставило Тамару Борисовну завести своих «коробейниц». Наберут они книг столько, сколько в силах поднять, и поехали в вахтовые поселочки, буровые бригады, мехколонны – туда, где работают те, кто любит книгу...

– Вон и Таня, – обрадованно заулыбалась Тамара Борисовна.

Недавно Таня Дыгодюк набрала книг на две тысячи рублей и укатила в рабочий поселок за полтораста километров. Уехала и не вернулась к назначенному сроку. Танины родители подняли переполох. Тамара Борисовна успокаивает их, а у самой сердце с привязи рвется. Житейского опыта у Тани никакого. Люди на Севере разные. А две тысячи – немалые деньги... Таня вернулась на сутки позже. Взволнованная, с сумкой, набитой трешками, пятерками, рублями.

– Ну что? Не поедешь больше? – спросила ее тогда Тамара Борисовна.

– Поеду...

Чем ближе к семи, тем гуще валит народ к ДК «Октябрь». Вот под руку и в ногу с Денисом прошла Маша. Чуть не строем пришли преподаватели школы искусств. Тут и Кабановы, и Кузнецовы, и Катя.

В нарядной, веселой толпе смешались люди разных возрастов и профессий. И опытный глаз не отличит, кто это – буровик или музыкант, электросварщик или врач, летчик или каменщик.

– С праздником! – прогудел Пикман, поднимаясь на крыльцо ДК, и рукой помахал приветственно.

Ему замахали, закричали в ответ, и от этих добрых голосов и лиц на Пикмана повеяло родным теплом. Неожиданно подумалось: «Вот построим театр... Настоящий... Чтоб украшал и радовал... Тогда и на пенсию...» А со всех сторон слышалось:

– С праздником!

И был успех новорожденного театра.

Городская газета «Ленинское знамя» оповестила об этом в заметке «Премьера». Многотиражка «Нефтяник» откликнулась заметкой «Театр родился».

Да, театр родился.

Актеры получили квартиры.

Галена привез семью (жена его – профессиональная актриса).

Второй премьерой стал спектакль по пьесе А. Вампилова «Провинциальные анекдоты». И опять шумный успех. Цветы. Аплодисменты.

Добрые вести не лежат на месте. О театре прослышали в близлежащих поселках. Посыпались приглашения на гастрольные поездки.

Тут и свой драматург объявился. По пьесе актрисы Л. Подмосковной театр поставил для детворы спектакль «Как Иванушка счастье искал».

– Ну вот, – торжествующе сказала Маша, подавая Денису газету с рецензией на новый спектакль. – А ты говорил «не получится».

Денис только что заварил чай. Он всегда сам заваривал, сам готовил и смесь для заварки из разных сортов чая. Заварку никогда не разводил. И Маша привыкла к крепкому напитку. Чашки у них были маленькие, но и те Денис наливал лишь наполовину. Маше тоже казалось, что налитый вот так, по-азиатски, чай вкуснее.

Разлил Денис ароматное зелье по чашечкам, отпил несколько глотков, улыбнулся снисходительно, как взрослые улыбаются детям.

– Ах, Маша. Святая простота. Чему радуешься? Какой в Нижневартовске театр? Ха-ха!.. Детская забава. Игра в театр. Ни помещения. Ни штатов. Ни средств. Актеры числятся операторами, ремонтниками и еще бог знает кем. Липа! Рухнет она, да еще начальнику объединения шею намылят. Никому этот театр не нужен. Обыкновенного кинотеатра в городе нет. Паршивого стадиона... И все молчат. Почему? Да потому, что работяги едут сюда не для приобщения к прекрасному, а для заработка. Намотал на машину, на квартиру с начинкой, и до свиданья, край мужественных и героических людей. А руководителям здешним нужно одно – нефть! Побыстрей и побольше. В этом нефтяном омуте плавают все золотые рыбки: награда, карьера, премия, власть, слава. Чем глубже омут, тем больше рыбок...

– Не все же едут сюда за рублем да за славой, приезжают и ради дела.

– Может быть, – неожиданно уступил Денис. – Ты в деревне выросла, слышала, что «бодливой корове бог рогов не дал». Все эти энтузиасты, как правило, слабаки. Мало хотеть, надо еще мочь...

Трудно было Маше спорить с мужем, да и не хотелось: спор этот миром не кончить. Нет. Все чаще оказывались они непримиримыми в споре. Начнут вроде бы ни о чем, так, по пустякам. Слово за слово, дальше – больше, и пустяки оборачиваются неодолимой стеной.

В удобном укладе их жизни что-то вдруг шелохнулось. Еще не стронулось, не повалилось, но прежний покой был нарушен. Полезли на глаза доселе неприметные досадные мелочи, обмолвки, и оба некстати сталкивались с ними, беспричинно наскакивали друг на друга, обижали и обижались. А почему? Зачем? Да еще теперь, когда Маша поняла, что скоро станет матерью... Денис еще не знал об этом. Сюрприз она преподнесет в первый день плавания «вокруг шарика».

И снова (в который раз!) Денис оказался провидцем. Негласным, нигде не зарегистрированным театром заинтересовались контрольно-ревизионные органы, и руководителям объединения Нижневартовскнефтегаз пришлось срочно выпалывать «подснежников». В.В. Галена пошел в электромонтеры (благо в молодости довелось поработать электриком), его жена стала воспитателем детсада. Остальные актеры разбрелись кто куда.

Вот так погасли огни рампы. И больше не собираются нижневартовцы у театрального подъезда. В вахтовых поселках все реже вспоминают о встречах с актерами. Турханов спрятал свой проект в папку с архивными документами.

Чуть раньше вот так погиб энтузиастами же созданный театр в Сургуте. Потому и закрытие другого подобного театра не опечалило руководителей областного управления культуры, да и хозяйственники в Нижневартовске облегченно вздохнули.

И кое-кто не без основания уже вопрошает: а был ли театр? Ну, собрались энтузиасты-любители, подраскрутили, шумнули, так разве это театр?..

Мчит время.

Мелькают перевернутые листки настольных календарей, падают в корзины листочки календарей отрывных. Сколько судеб швыряет и кружит поток времени, сколько событий в нем тонет. Счастлив тот, кто в этой круговерти не растерял себя, сохранил направление, цель и скорость своего движения...






БЛАГОРОДНЕЙШИЙ СОСУД ДУХА. ОТ АВТОРА


Эти мысли давно привязались ко мне, держась все время возле, наготове.

Иногда они врывались в сознание, чаще – в сердце. Смущали и тревожили. Раздражали и злили. Требовали немедленных ответов, а их у меня не было.

Иногда, отчаявшись, я ослаблял привязь настолько, что эти мысли уносились далеко-далеко и уже не беспокоили. Но вместо того чтобы, облегченно вздохнув, возрадоваться, я вдруг начинал тяготиться освобождением. Становилось неуютно, и вместе с тем меня начинало грызть беспричинное раскаяние.

Лихорадочно и дотошно ворошил я прожитое, перетряхивал слышанное и сказанное и хотя не находил в прошлом ничего недостойного, все равно было не по себе.

Понадобились годы, полные неожиданных и незабываемых встреч, упорных раздумий, неуступчивых споров. Исписаны груды листов, которые постепенно сложились в десятки книг.

С родничка – река.

Чтобы мысли обрели законченность, понадобились две вроде бы не очень примечательные встречи и событие огромной важности, высветившее их суть.

Итак, сначала состоялась встреча с главным инженером СМУ из Нового Уренгоя. Мы оказались в одном купе. Молодой, где-нибудь около тридцати. Высокий. Природа на редкость удачно соединила в нем изящество и силу.

Одет он был модно, во все фирменное. Джинсы в обтяжку. Полотняная рубаха с двумя накладными карманами и погончиками. Переливающаяся на свету темно-коричневая вязаная куртка. Добавьте к этому узенькую змейку длинного модного галстука и сверкающие узконосые полуботинки.

В манерах главного инженера сквозили развязность и этакое, еле приметное чувство снисходительного превосходства.

Едва поезд отошел от Свердловска, как мы разговорились.

– Давно на Севере?

– Сразу после института. Пятый год.

– Романтика поманила?

Он посмотрел на меня так, словно я сказал что-то неприличное.

– Какая романтика? Север – это работа. Да и романтика – не тот движок: высоко не поднимет, далеко не унесет. Расчет. Трезвый расчет. Матанализ...

– Ну, во-первых, все не рассчитаешь, даже ЭВМ ошибается. А во-вторых, жить по расчету скучно: расчет не признает эмоций... Женаты?

– Само собой. На последнем курсе. Коренная москвичка. Окончила плехановский... Забронировали квартиру – и в Уренгой.

«Матанализ, – усмехнулся я про себя. – Из московской квартиры – в уренгойский балок. Пижон. Рисуется».

Видимо, усмешку он заметил-таки, потому что вдруг оборвал рассказ и поинтересовался:

– Чему вы улыбаетесь?

– Вспомнил «персональный особняк» выпускника Пермского геологоразведочного техникума Владислава Кишкопарова.

И рассказал о памятной для меня зиме, соединившей 1963 и 1964 годы, в глухом таежном поселочке Усть-Балык, будущем Нефтеюганске.

...Единственный двухэтажный брусчатый дом – контора нефтеразведочной экспедиции. Просторное деревянное здание школы. Несколько длинных бараков – общежития специалистов. А вокруг хоровод балков и хибар, среди которых можно было встретить даже так называемую «кумгу» – снятый с колес и приспособленный под жилье автофургон.

Геологи тогда лихорадочно готовились к первой в Приобье пробной эксплуатации Усть-Балыкского нефтяного месторождения. В поселок отовсюду стягивались специалисты. Командированных либо размещали в конторе, либо подселяли в балки, где и так ютилось по четыре человека на шести квадратных метрах. Но кое-кто из геологов жил в «персональных особняках». Об этом я узнал, когда судьба свела меня с Владиславом Кишкопаровым...

Мы познакомились на таежной буровой, расположенной километров за шестьдесят от поселка. Вместе приехали на вездеходе в Усть-Балык.

Я порядком устал. Намерзся. Онемевшие ноги плохо повиновались.

– Куда вы теперь? – спросил Кишкопаров.

Жил я в балке с буровиками. Они еще не вернулись с вахты. Представил себе побелевшие от мороза металлические стенки балка, пустого и неуютного. Поежился. Ответил неуверенно:

– Не знаю. Может, зайду к Салманову...

– Пошли в мой «персональный особняк», – пригласил Кишкопаров. – Попьем чайку. Посудачим. Перекинемся в шахматишки. Идем?

– Спасибо. С удовольствием.

Мы пересекли поселок. Вышли к заснеженной реке. И по тропе двинулись вдоль берега, мимо шеренги огромных, гудевших на ветру сосен. Ветер здесь был злее и настырнее. Лез за отвороты и под полы полушубка.

... Остался за спиной причал, какие-то окраинные строения, а мы все шли и шли.

«Куда он меня ведет?» – недоумевал я, глядя, в широкую прямую спину Кишкопарова.

– Осторожно! – крикнул он. – Спуск!

И стал спускаться с крутого обрыва. Пройдя несколько метров, остановился. Повернулся к реке спиной, и вдруг над его головой вспыхнула электрическая лампочка. Я увидел дверь. Рядом – небольшое оконце.

Это была землянка. Обыкновенная. Своими руками вырытая в крутоярье. Добротно и со вкусом отделанная.

Когда я описывал в романе «Одержимые» землянку бурового мастера Ярослава Грозова, то перед глазами стоял вот этот «персональный особняк» Владислава Кишкопарова, в котором молодой геолог доживал второй год...

Едва мы вошли, Владислав включил «электрокозел», затопил печурку, поставил на плиту чайник с водой.

Просидели до глубокой ночи, разговаривая о самом разном. Владислав не сетовал на неуют, на лишения. Он жил мечтой о близком, реальном будущем. Долго и в подробностях живописал мне город нефтяников, который скоро поднимется на месте Усть-Балыка. И будущий нефтепромысел, на котором он собирался работать. И столько святой веры, столько молодой, неизбывной радости было в его словах, что невольно забывались сегодняшние трудности.

Царапала стекла крохотного оконца занявшаяся метель, недовольно ворчала за тонкой дверью. А мы пили горячущий чай. Владислав играл на гитаре и пел собственные песни...

К черту папины квартиры,

Даешь таежный неуют!..

Это была не поза, не рисовка.

А ведь Кишкопаров не исключение.

Рассказывая о нем, я вспомнил техника Елену Блинову, топографа Юрия Кувшинникова, радиотехника Тасю Михееву. Сколько их на моей памяти! Молодых, дерзких и неутомимых. Влюбленных в поиск. Жаждущих риска. Разворота.

С какой страстью ищут они возможности приложить свою недюжинную энергию, удесятеренную сознанием собственной нужности Родине!..

Наверное, я долго бы еще говорил, если бы вдруг не приметил тень досады на лице собеседника.

– Увлекся, –признался я. – Не могу без волнения ни вспоминать, ни говорить, ни писать об этих дивных людях. Будь они иными, менее преданными делу, менее самоотверженными и возвышенными, нам бы еще идти да идти к тюменской нефти...

– Каждому времени – свои песни и свои герои, – назидательно изрек собеседник. – Сейчас никто не упивается балочной идиллией, не довольствуется тюрей из сухарей...

– Но в балках еще живут многие тысячи геологов, строителей, нефтяников. Да и вы, главный инженер СМУ, живете же в балке. Надеюсь, он у вас не из силикатного кирпича, не под стеклянной крышей...

– Да нет. Обыкновенная «бочка».

– Ну вот, видите, «бочка»! Мало радости в ней особенно с детишками. Или у вас...

– Есть дочка. Половину времени живет у тещи, половину в Уренгое. Северянкой растет...

Я представил «бочку», в которой несколько раз мне довелось ночевать. Отделана добротно, есть кухонка. Но при заполярных холодах... тепло, пока печка топится. А ребенка надо купать, он любит играть на полу...

– С малышом в «бочке» мало радости...

– У меня «бочка» нормальная. С паровым отоплением, канализацией и водопроводом. Чего вы так смотрите? Все естественно и просто. Взял парней из стройотряда, месячишко повозились. Кинули трубы от котельной и пустили воду, зарыли емкость для санузла...

– Дорогое обустройство.

– Не знаю: не считал. Включили в общий объем, и с приветом.

Нет, первое мое впечатление, похоже, было верным.

– Как с питанием у вас? – полюбопытствовал я, делая вид, что не имею представления о жизни Тюменского Севера.

– Как везде. Вы позволите закурить?

Главный инженер неспешно извлек из кармана вязаной куртки пачку «Кента», протянул мне. Я отрицательно качнул головой. Лениво выудив длинную сигарету, он щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся и пустил в потолок струю дыма.

– ...Самый главный дефицит – фрукты, овощи, молочные продукты. Правда, я не бедую. У меня в ОРСе...

– Жена работает, – выказал я свою догадливость.

– Проторенный путь не всегда самый короткий, – изрек он. – Жена в плановом отделе треста. А в ОРСе у меня режим наибольшего благоприятствования. По первому звонку и в любом количестве...

Задетый его самолюбованием, я подковырнул:

– То-то у вас пиджачок столь редкостный. По правде говоря, впервые вижу такой. Да и вся экипировка по высшему разряду. Интересно, чем же вы расплачиваетесь за режим наибольшего благоприятствования?

Подковырка его не зацепила и вопрос не смутил. Ответил, как мне показалось, назидательно, с подчеркнутой небрежностью:

– Ваше поколение привыкло усложнять и заострять. Это от технической малограмотности. В жизни все просто, как дважды два. У начальника ОРСа трехкомнатная квартира и жена – «мещанка во дворянстве». То ей розовый кафель, то голубой. Сегодня нравятся стены под деревом, завтра – под моющимися обоями. Каждый год ремонт. Для таких нужд у меня есть специальная бригадка. Сделают все по желанию, на высшем уровне и...

– Бесплатно, – договорил я. И угадал.

Но не смутил.

– А вы либо чистоплюй, либо позер.

Надо было или поднимать перчатку и начинать поединок или отступить. Я был готов к схватке и жаждал ее, но еще сомневался: не ошибся ли, не поспешил ли с приговором? И, чтобы дать волнению улечься, я заговорил о Москве. Он знал и любил столицу, собирался лет через десять воротиться в нее навсегда.

– Почему не раньше?

– В будущем году мы должны обзавестись еще одним ребенком. Надеюсь, мальчиком. Можно будет выходить на четырехкомнатную квартиру. Сейчас в Уренгое дома строят по всем правилам. Потом надо равноценную квартиру в Москве. А это – ого! – и время, и деньги. Соответственную начинку. Дачку где-нибудь в пригороде. Ну и «Волгу». Тут и две пятилетки внатяжку. А еще ведь и должность нужна, да такая, чтоб увенчала биографию «первопроходца»...

– Часто бываете в Москве?

– Как раз столько, сколько нужно, чтоб посмотреть все премьеры на Таганке и в «Современнике». Да и друзей у меня там... Как соберусь, шлю телеграмму: готовьте пиво. А уж рыба моя. Нельма, муксун, сырок. Приучил и родню, и друзей к сибирским разносолам.

– Опять ОРС выручает?

– Нет. Держим на реке небольшую рыболовецкую артель из местных. И коптят, и вялят. Подбрасываем им немного: отделочниками у нас числятся...

А пушнину он доставал в тундре, у знакомых ненцев, за спирт.

У меня вдруг пропало желание спорить. И, будто поняв это и пожалев меня, он под конец беседы вроде обнадежил:

– Сватают меня в Ямбург. Получу квартиру в Уренгое и, наверное, махну в Ямбург...

«Ага, – возликовал я, – на голое место, навстречу ветрам океана. И квартиру, и благоприятственное отношение ОРСа – все побоку. Порядком проржавел, но сердцевина-то осталась нетронутой».

– Значит, все-таки «есть упоение в бою». Манит Ямбург неизведанностью и риском...

Он засмеялся. Нехорошо, обидно засмеялся – прямо мне в лицо.

– Да не переводите вы меня на рельсы романтики. Я – реалист. В Ямбург поеду начальником СМУ. Двадцать восемь – и начальник СМУ. Первые два года на обустройстве нового месторождения ты фактически никому не подотчетен. Все прощается. Все списывается. И даже налог...

Что-то случилось со мной. Голос собеседника отдалился, померк, и его все настойчивей перекрывал глухой и чуточку надтреснутый голос Василия Гавриловича Чепигина – начальника участка, командира землеройщиков на строительстве первого нефтепровода Усть-Балык – Омск...

День был на редкость неудачный. Когда мороз с ветром в паре – пиши пропало. Люди прятали багровые лица за воротниками, торопясь поскорее дойти до укрытия. А Василий Гаврилович шел широким, неторопливым шагом и голову от встречного ветра не клонил. Да и одет был на удивление легко: брезентовый плащ поверх фуфайки, а на ногах обыкновенные кирзовые сапоги.

– Легко вы одеты, – укоризненно сказал я.

– Ни унтов, ни валенок сроду не нашивал, – ответил Василий Гаврилович. – Сапоги на шерстяной носок, и все. Мне ведь бегать надо. Бегать. А в валенках да шубе далеко ль убежишь? Сегодня вот километров пятнадцать протопал по снегу...

Когда, обойдя участок, мы остались с Василием Гавриловичем наедине в его крохотном кабинетике-квартирке, уместившемся в полубалке, он присел на широкую лавку и заговорил:

- Какие люди у нас! Нет им цены! Работают на морозе. Машины ремонтируют на морозе. Не каждый день обедают. То свету нет, то воду в столовую не подвезли – и нет обеда. В поселке пока еще ни кино, ни почты, ни библиотеки. Ничегошеньки! А пройди по балкам, поговори. Ни единой жалобы не услышишь...

За чаем я спросил:

– Сколько вы, Василий Гаврилович, по тайге да болотам?

– А почитай двадцать лет, – заговорил он с еле приметным глубоким вздохом. – Старшая дочка на втором курсе института... 

 Голос у него дрогнул, он как-то судорожно кашлянул. Опрокинул в рот стакан остывшего чаю. Еще раз не то всхлипнул, не то вздохнул и, видимо, подуспокоясь, продолжал:

 – Трое у меня. Все честь по чести. Квартира хорошая, в центре Омска. Жена – куда с добром. А я заскочу на недельку, нагоню табачного дыму, напущу таежного духу – и опять на трассу. В балок. В берлогу эту. Пока молодой-то был, веришь ли, тайком уходил из дому. Ночью. Крадучись. Записочку на подушку и... Уработаюсь тут, подсекет тоска по жене, по детишкам, и опять снегом на голову... А она однажды: «Сбежишь ночью-то?» Распяла меня взглядом. И соврать – не могу. И правду – не смею... А она: «К чему тайком? Не молодые. Зачем теперь-то?» И так это больно, так безнадежно сказала – слезы из глаз... Как она не бросила меня? Троих родила. В любви и преданности мне вырастила. И доселе верна. И все ждет, когда остепенюсь... Мне сорок три. Ей – сорок. Много ли осталось?.. И ведь каждый день – не воротить! Не прожить заново!

Оглушенный этой неожиданной исповедью, я долго молчал. А потом сунулся с советом:

– Да бросьте вы все! Деньги у вас есть. Годы еще...

– Оставь! – властно одернул он меня. – При чем тут деньги? Дачки, печки-лавочки... – это не про меня. Вот отпуск – два месяца. Забираю всю ватагу и – к матери на Кубань. По пути в Москве и в Питере нагостимся. А у матери – ешь, пей, отсыпайся. Все с ветки и с грядки. Ну, разнежусь. Неделя, другая, а потом? Потом тоска глотку стиснет и никакой мочи. По этим проклятым болотам. По работягам своим. По неумолчной, всегда жаркой трассе. Только с ней, только на ней я счастлив и чувствую себя нужным людям...

Поезд резко тормознул. Растаял и затих голос Василия Гавриловича. И опять передо мной главный инженер СМУ из Нового Уренгоя. И гудит его сильный голос.

Я кинулся в спор. Наступательно и категорично доказывал обратное тому, что утверждал попутчик, приводя все новые и новые примеры из жизни первопроходцев нефтяной и газовой целины.

И показалось, что несколько поколебал его позицию. Потому и заговорил уступчивей, как бы уговаривая, убеждая, что все-таки есть она, романтика первопроходческих будней.

– И не надоело вам это словоблудие? – саркастически спросил он. – Конечно, романтика – это здорово. Даже интересно. Без романтики нет поэзии, нет героя нашего времени. Только книжного героя! Вот что учтите. Книжного! И не ищите романтики на современном Севере. В лучшем случае, там можно найти романтический меркантилизм! От корня – романтика, а до листьев дошел – выгода! Ха-ха-ха! Так ведь? Так! Потому вы и суете мне примеры, как минимум двадцатилетней давности.

Тогда я рассказал ему о надымском электросварщике, прославленном изобретателе Александре Дмитриевиче Козлове.

В начале семидесятых электросварщик Козлов появился на Медвежьем. Построил в Старом Надыме балочек и стал жить там с женой и двумя дочками. Работал и изобретал, изобретал, изобретал. Ему вручали патенты, дипломы, о нем писали в газетах, его изобретения принимали на вооружение строители трубопроводов по всей стране.

Вырос многоэтажный Надым. Выросли, выучились, вышли замуж и стали мамами обе дочери. Все шестеро (Козлов с женой, зятья, дочери) работают в тресте Севертрубопроводстрой, а живут в том же самодельном балочке, к которому пристроены две крохотные комнатенки.

– Когда же ты собой-то займешься? – не раз сердито выговаривала жена. – Столько домов строит трест, а мы двенадцать лет на птичьих правах. Неужели не заслужил? Тебе же положено!

– Ну, чего ты нервничаешь? – смущенно отвечал Козлов. – Вот разделаюсь с труборезной машиной и пойду к управляющему трестом. А буду в Тюмени, зайду к начальнику главка...

Но ни к управляющему, ни к начальнику он так ни разу и не постучался со своими заботами. Не до того было. Все свободное время и добрую часть ночного отдыха забирает творчество. То он изобретает машину для изоляции стыков, то горелку для подогрева стыков, то передвижную камеру для хранения изоленты... И так до бесконечности. Днем – на работе, ночью – за кухонным столиком над чертежами. Слева – детский плач. Справа – колыбельная песня. За спиной – бульканье чайника.

– Разве это не романтика? Сейчас, в наши дни! И таких, как он, предостаточно!

– Этот ваш Козлов, – озлился мой собеседник, – вместе со своим святым семейством, с дочками и с зятьями – юродивый!

А я вдруг вспомнил, как вот так же называл меня сосед, когда я сдавал свое московское жилье. «У тебя же здесь, – сердито поучал он меня, – и сестра, и мать без квартиры. Пропиши их. И пусть живут. И сберегут квартиру тебе...» Да, в Подмосковье, в крохотной частной мансарде, жили мои мать и сестра с малышом и мужем. Но...

Было это в марте 1952 года. Работал тогда ответорганизатором ЦК ВЛКСМ. В Москве, на Таганке, в большой коммунальной квартире, где жило шесть семей, была у нас комната с крохотной темной прихожей. По тем временам вполне приличное жилье, да еще в центре Москвы...

За несколько дней до этого события привез я жену из родильного дома. Она подарила мне еще одну дочку, Олечку. Старшей, Тане, было четыре года. Так что хватало хлопот и беготни.

...Вызвал меня первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлов. Он был мудр, обладал огромным, непререкаемым авторитетом. Каждую встречу с ним отлично помню до сих пор.

– Значит, вам двадцать семь, – полувопросительно, полуутвердительно проговорил он. – Как малышка? Как жена?

– Спасибо. Все нормально.

– Мы решили рекомендовать вас вторым секретарем Центрального Комитета комсомола Таджикистана. Что вы на это скажете?

Тогда для меня Таджикистан был далек и неведом...

– Что же вы молчите?

– Это так неожиданно, Николай Александрович. Надо хотя бы с женой посоветоваться.

– Посоветуйтесь, конечно. У вас еще... – посмотрел на часы, – целых пять часов. Сейчас сходите в ЦК партии к товарищу... – и он назвал фамилию заведующего отделом ЦК. – Потом сюда, на секретариат, и к жене...

Домой, на Таганку, я пришел во втором часу дня. Оля спала. Таня играла в своем уголке, а жена штопала носок, нацепив его на электролампочку. Обедал я всегда в столовой, домой возвращался в девять вечера, и мой неожиданный приход встревожил жену.

– Что случилось?

Тут подлетела Таня, я подхватил ее на руки и, ласково вороша ее кудрявые мягкие волосы, проговорил как можно беспечней:

– Ничего особенного, Нина. Посылают в Таджикистан.

Жена решила, что речь идет о командировке, и обрадованно воскликнула:

– Вот и хорошо! Север ты уже изучил (я курировал Мурманскую, Архангельскую и Вологодскую области), поглядишь теперь на Юг...

– Меня посылают туда насовсем, работать.

– Куда туда? – все не осознавая происшедшего, спросила Нина.

– В Сталинабад. Послезавтра там съезд комсомола республики...

– Так тебе же надо собраться, – растерянно проговорила Нина. – Там же, наверное, тепло. А у тебя даже плаща нет.

– Какой еще плащ! Сейчас быстренько соберу свои командировочные пожитки...

Пока в четыре руки укладывали чемодан, пока наскоро обедали, Нина все сокрушалась, что у меня нет ни подходящей одежды, ни обуви для того, чтобы жить в столь жарком краю. Жена не спросила меня о зарплате (да я и сам не знал, какова она), о квартире, о том, когда заберу ее с детишками в тот неведомый Сталинабад.

Тогда мне было столько же, сколько сейчас моему молодому собеседнику.

С тех пор прошло тридцать с лишним лет.

Прекрасных.

Трудных.

Напряженных.

Народ в эти годы работал так же яростно и беззаветно, как недавно воевал. Партия искала самый короткий, пусть и самый трудный, путь преодоления жутких последствий войны. Нам не на кого было надеяться. Не у кого просить.

Ходили в штопаных носках и перелицованных брюках. Из отцовских и материнских, в прах изношенных платьев и рубах шили наряды детям. Но не сетовали, не хныкали, не злословили.

На какой же почве вырос этот деловой нигилист?

Расчетливый, умный, образованный.

И чужой. Чужой...

Он говорил и говорил. Деловито, продуманно. Будто раскладывая пасьянс, одну за другой раскрывал передо мной выгоды перевода в Ямбург – совсем не обжитой уголок тундры, где вскорости надлежало поднять крупнейший газовый промысел.

Он говорил о том, как сложится его жизнь через десять лет, когда насовсем вернется в Москву, займет кресло в министерстве.

– ...У меня там и сейчас друзей навалом. Все любят щедрых, хлебосольных северян. За десять лет эти министерские клерки станут фигурами, да и у меня за плечами будут Уренгой, Ямбург и еще какой-нибудь, пока еще не найденный, не названный пункт на самом берегу Ледовитого... Биографию надо делать по собственному проекту.

Я смотрел на упругие, раскрасневшиеся щеки, натыкался на надменный взгляд. От его голоса, бойцовской фигуры, волевого лица – от всего облика будущего «начальника» веяло железобетонной неколебимостью. Он наверняка может пить, не пьянея, может сблизиться с женщиной, не любя, по пути к своей цели может и перешагнуть через ближнего и наступить на него... Все сможет. Все сумеет. Была бы выгода...

Их меньшинство.

Малое меньшинство.

Но они есть. И они страшны прежде всего тем, что являются бациллоносителями дурного, чуждого нам...

Когда? Почему? Откуда появились подобные «супермены»? Что это – пережиток проклятого прошлого? Продукт растленного влияния буржуазного Запада?

Пора, давно пора было произнести ответ.

Что-то сдерживало.

И вот второе памятное событие произошло – встреча с одним нижневартовским буровиком, совсем недавняя встреча.

Жил буровик в отличном многоэтажном доме, построенном московскими строителями. Таких красавцев пока немного, они утесами возвышаются над городом и видны отовсюду. В благодарность строителям дома называют «московскими»...

Квартира – просторная, обстановка – дорогая и модная. Тут и инкрустированная стенка, набитая хрусталем, и новейшей марки цветной телевизор, диваны, кресла, пуфики... и много ярких ковров. Пожалуй, слишком много. На полу, на диванах, на стенах. Даже в кухне пол застелен ковром. Есть у хозяев и «Волга», и квартира на Большой земле, есть солидные, постоянно пополняющиеся сбережения. Словом, бьющий в глаза достаток.

Достаток не с неба упал. Деньги на Севере платят за тяжелую работу, за трудный климат, за неизбежные первоначальные лишения. Потому унизанные кольцами и перстнями руки женщин, хрусталь, ковры и мягкая мебель сами по себе не вызвали у меня отрицательных эмоций.

Работа – основа нашего бытия. За работу платят. По работе ценят. С разговора о работе началась и наша беседа. Замелькали привычные слова: «план», «обязательство», «проходка», «себестоимость». На вопросы буровик отвечал деловито, даже заинтересованно до тех пор, пока они касались производства. Четверо суток рабочие живут на буровой, работая по 12 часов, а четверо отдыхают в Нижневартовске.

– Ну, и как здесь отдыхают ребята? – спросил я.

– Так... по-разному. Семейные – дома, по хозяйству что-нибудь, с детишками... А те, кто без семей, в общежитии... Н-ну... М-м...

– Кто-нибудь учится?

– Нет.

– Участвуют в художественной самодеятельности?

– Нет.

– Занимаются в спортивных секциях?

– Какие секции? Стадиона в городе нет. Спортплощадок при общежитиях не водится.

– Ходят в кино?

– Вы же знаете, попасть на киносеанс в клубе сложней, чем в Москве на спектакль Большого театра.

– Ну хоть читают?

– Понемногу... Купить добрую книгу трудно. А библиотеки... Туда и заходить-то не хочется...

– Что их волнует? О чем говорят, спорят?

– Д-да... о разном. Если честно, ни о чем. Травят баланду, чтобы время убить.

Что же получается?

С одной – материальной – стороны приметы высокого уровня обеспеченности.

А с другой?

В городе за 170 тысяч жителей. 30 тысяч из них живут в балках и иных времянках, 32 тысячи – в общежитиях. Средний возраст горожанина – 26 лет.

А кинотеатра в городе нет.

Невероятно, не правда ли?

В 1969 году была добыта первая тонна самотлорской нефти. Дети первопроходцев сейчас сами папы и мамы. Целое поколение нижневартовцев (и сургутян) выросло без кинотеатра. Может быть, строительство кинотеатра слишком дорогое удовольствие? Нет, оно окупается менее чем за год.

В библиотеках города книг вчетверо меньше, чем положено. Из 37 тысяч читателей (включая передвижки) только 11 тысяч рабочих. 10 (из 14) библиотек втиснуты в жилые дома и занимают по 30–40 квадратных метров, разместив на них книгохранилище, абонемент и читальный зал.

У школы искусств отняли единственный зал, передав его городскому ДК. Вместо репетиций и концертов там каждый день то слет, то актив или совещание, а маленькие хозяева школы становятся в ней посторонними...

Словом, материальные возможности для формирования всесторонне развитой личности здесь крайне ограничены. Конечно, не только этим определяются недостатки в идейно-воспитательной работе. Но поднять ее на должный уровень без прочной базы сегодня очень трудно.

Горько замечать, как иные люди после окончания рабочей смены транжирят заработанные напряженным, тяжелым трудом деньги на выпивку, на бесшабашную гульбу...

Другие неприметно заболевают вещизмом. Охота за вещами пожирает у них и свободное время, и силы. Ослепленные блеском житейской мишуры, ошалело несутся они по роковому кругу в погоне за модным, «фирменным». Едва удается изловить одно, как тут же впереди маячит другое, еще более редкостное и желанное – и бег продолжается. До души ли тут? До чужих ли бед и забот? Гражданские интересы для таких людей только тогда становятся значимыми, когда «с этого можно что-то иметь».

Как жаль, что на Тюменском Севере мало кто всерьез занимается социологическими исследованиями, пытается изучить нравственно-психологический микроклимат молодых, бурно растущих городов. Те немногие социологи-одиночки, которые есть на предприятиях, подобными проблемами не интересуются. Вкусы, взгляды, настроение рабочих – трудно познаваемые, но чрезвычайно важные показатели духовного здоровья трудовых коллективов – кое-кто ошибочно считает производными от производственных показателей. Раз рабочие трудятся хорошо, значит, у них все в порядке. Глубоко ошибочное заключение...

Гражданственность зиждется на двух незыблемых опорах – идейности и нравственности. Соединение этих начал и составляет суть духовности, лишенный которой, человек – благороднейший сосуд духа, по словам Белинского, – превращается в обыкновенный кувшин, который можно и вином наполнить, и червонцами набить...

Все беды и боли, просчеты и ошибки наши, если выявить их начала, обязательно замкнутся на конкретном человеке. Кто-то недосмотрел. Кто-то недосчитал. Кто-то отвернулся от зла, спрятал руки в карманы, смолчал.

Что надо сделать, чтобы каждый на своем участке работал с полной отдачей сил, берег народное добро, как свое собственное, нетерпим был к рвачам и бракоделам, к жуликам и взяточникам, к подхалимам, приспособленцам и прочей нечисти, не убоялся подняться на открытую борьбу с ними?

Что надо сделать, чтобы каждый на первый план ставил интересы всех, без подсказки и нажима мог и умел поступиться личным во имя общего?

Что надо сделать, чтобы каждый ощутил себя полноправным хозяином не только своего промысла, завода или школы, но и всей страны и при этом искал и находил, обязательно находил свое место в решении любой общегосударственной, общенародной задачи?

Эти вопросы давно встали перед нашим обществом.

Ясно и определенно ответил на них июньский (1983) Пленум ЦК КПСС: надо каждого воспитать гражданином, каждого поднять до уровня творца собственной судьбы, творца истории.

Вот оно, то событие, которое наконец привело к итогу мои многолетние наблюдения и раздумья, и они вылились в эти строки.






...И ПОСТРОИЛИ «СЧАСТЬЕ»


Больше всего на свете Сергей Иванович Денисов не любит бюллетенить. Высокий, с круглым улыбчивым лицом, наделенным мягкими, добрыми чертами, он обожает шутку, может весело подтрунить над товарищем и начисто лишен злопамятности.

Ему кажется, уйди он от дел всего на день, обязательно что-нибудь случится нехорошее. Хотя, разумеется, понимает: незаменимых нет.

Строгие, непререкаемые наставления врачей он воспринимает с немалой долей иронии, и если врач говорит: «Вам надо пару недель полежать, подлечиться», Сергей Иванович отшучивается: «Как бы так полежать, чтобы не лежать: движенье и труд любую хворь перетрут». И первым смеется над своими словами. А глаза при этом говорят: «Ты уж придумай что-нибудь, отмени свой приговор, дел невпродых, какое тут лежанье?..»

Сегодня снова прихватило сердце. И где? На планерке. Пришлось неприметно лезть в карман, на ощупь добывать таблетку валидола и, деланно закашлявшись, сунуть ее в рот.

Боль лишь чуть поослабла, а уже подошло время закрывать планерку, мирить дорстроевцев с работниками горбытуправления, чуть-чуть смягчить категоричность требований главного художника города Корниенко, а директора завода стройматериалов примирить с мыслью, что стены все-таки придется не обоями обклеивать, а обивать декоративной тканью. Конечно, хлопотней, дольше, но – глаз будет радовать.

Никто из присутствовавших не приметил, что с председателем горисполкома. Сергей Иванович говорил, как всегда, спокойно, просил, убеждал, а не приказывал.

Участники планерки разошлись, а трое остались: Денисов, Корниенко и директор Дома бракосочетаний Глебова – негласный штаб негласной стройки. Корниенко разложил на столе новые эскизы отделки зала помолвки. Голые кирпичные стены с окнами длинными и узкими, как бойницы. В оконных проемах яркие картины, изображающие русский свадебный обряд. Во всю длину комнаты широкий стол под белой полотняной скатертью. Вокруг стола внушительные, с высокими резными спинками стулья, а во главе его – два тронных кресла для нареченных...

Эскиз понравился.

– Крути, –благословил художника Сергей Иванович.

За этим коротеньким «крути» огромный ворох проблем. Где взять? Кому заказать? Как оплатить? Словом, чем дальше, тем страшней.

Все, что делалось сейчас под руководством и с ведома председателя горисполкома, с юридической точки зрения делалось незаконно. Ни разрешений. Ни смет. Ни средств. Ни лимитов. Ни материалов. Ничего не имел Сергей Иванович.

Но делал...

Всему причиной неистребимая привычка ходить по городу пешком. В машине, конечно, быстрей. Но он предпочитает передвигаться на своих двоих, по пути заглядывая на стройплощадки, в детские сады и магазины, общежития и поликлиники.

Тот день, когда родилась идея рискованной стройки, надолго останется в памяти Сергея Ивановича...

Только что проводили министра нефтяной промышленности СССР Н. А. Мальцева.

На Самотлоре он частый гость. К его приезду Сергей Иванович непременно приготовит пару «вопросиков». Ведь Нижневартовск– город нефтяников. Они «музыку заказывают». Без них не спроектируешь и не построишь.

Вопреки ожиданиям министра на этот раз председатель горисполкома не беспокоил просьбами, и, когда по пути на аэродром Сергей Иванович сказал: «Давайте по сложившемуся обычаю завернем на минутку к Оби», министр согласно кивнул.

Какое-то время все молча, любовались великой рекой, гулко бившей волной о крутой обрыв. Отсюда отлично просматривалась левобережная пойма, опоясанная темно-синим хребтом далекого бора. У причалов – толчея пришедших с грузом судов. Далеко разносились сигнальные звонки портальных кранов, короткие вскрики теплоходов.

– Ах какая труженица! – восторженно проговорил министр.

– Труженица – это точно, – подхватил Сергей Иванович, – без нее нам было бы невмоготу. Но городу от Оби не только прибыль. Каждый год «съедает» она почти пять метров берега. А отсюда до центра всего полтораста. Здесь бы выстроить капитальную спортбазу с лодочными станциями, пляжами. А как строить, если через пару лет вот здесь, где мы стоим, будет плескаться река? Посмотрите, что делается в порту. Осточертели временные причалы и склады... Мы вам писали, Николай Алексеевич. Вы обещали решить...

– Прорабатываем, – откликнулся министр, – это же 140 миллионов рублей.

– Было,  – внес поправку Сергей Иванович. – Мы учли ваши пожелания и втиснулись в 50 миллионов...

– Да-да, видел ваши расчеты. Но и 50 миллионов под ногами не валяются. Сделаем, Сергей Иванович, сделаем... Ну что, по машинам...

«Сделаем», – сказал министр. Значит, сделают. Но когда?

Сколько лет строят нефтяники так нужный городу Дом техники. Великолепный проект. Лихо начали. Громко протрубили. А на деле? Забили сваи под фундамент и – перекур.

Вот какие мысли каруселили в голове Сергея Ивановича, когда, проводив министра, шел он по родному городу.

У Дома бракосочетаний – толпа нарядной молодежи. Этот крохотный закуток кое-кто называет дворцом. Но процедура бракосочетания в суетливой тесноте вряд ли вызовет добрые воспоминания. «Омрачаем и комкаем счастливейший день в жизни человека. Все первое – неповторимо. И первый свадебный марш тоже».

И тут же из распахнутого окна понеслась всегда волнующая мелодия. Сергей Иванович заслушался.

Будто из-под земли появилась Глебова.

– Чего это вы, Сергей Иванович, у порога стоите? Хотите посмотреть, как мы регистрируем молодых?

– Сколько пар ежегодно вступают в семейную жизнь?

– Судя по двум последним годам, чуть больше двух тысяч.

– Тесно?

– Жуть.

– Есть голубая мечта, Татьяна Алексеевна?

– Есть, – без запинки откликнулась Глебова.

– Выкладывайте.

– Построить обрядовый комплекс. Дворец бракосочетаний со всеми службами, от зала помолвок до зала обручения. Рядом магазин для новобрачных. И тут же – кафе для свадеб. Все под одной крышей и с одной парадной дверью. Сперва помолвка, открытая и громкая, через месяц трам-пам-пам – и прямиком на свадебный пир.

– Название придумали комплексу? – спросил Сергей Иванович.

– Конечно, – ослепительно улыбаясь, ответила Глебова. – «Счастье»!

– Занятно, – только и вымолвил тогда Сергей Иванович.

А мысль о «Счастье» уже застряла в сознании, хотя и без того много было забот. Ведь в городе больницы и магазины, отделения связи и библиотеки – словом, почти все, что называется соцкультбытом, втиснуто в жилые дома. Берут одну или две квартиры, ломают внутри перегородки, устанавливают стеллажи и прилавок – и готов книжный магазин. Если возле стеллажей поставят пять столиков, получается библиотека. Ну а разгородят помещение стойкой – есть почтовое отделение.

Вентиляции нет. Кубатура рассчитана на одновременное пребывание максимум шести человек, а скажем, в классную комнату детской музыкальной школы собираются сразу двадцать пять – тридцать ребятишек...

И все-таки «метод втискивания» пока единственный выход из тупика, в котором оказался соцкультбыт на Тюменском Севере.

Потому Сергей Иванович не стал сочинять депеши, хлопотать о средствах, а занялся поиском пригодного помещения в готовых к сдаче жилых домах.

Потом предстояло самое трудное – построить дворец.

...Их было шестеро – руководителей строительных организаций. Они выжидательно смотрели на председателя горисполкома, за спиной которого висели листы с яркими и четкими эскизами залов будущего дворца. Автор, Эдуард Корниенко, сидел в уголке, нервно тиская в потном кулаке коротенькую указку.

Каждому из руководителей надлежало по эскизам отделать, обставить, осветить и озвучить один зал.

Шесть деловых мужчин слушали речь председателя. Короткую и неотразимую.

Год назад в этом же кабинете пять других мужчин выслушали очень похожую речь Сергея Ивановича, и в городе появился отлично отделанный концертно-танцевальный зал. Маленький. Больше танцевальный, чем концертный, но все-таки еще один уголок, где молодой буровик, вышкомонтажник или каменщик мог отдохнуть, провести вечер с любимой, встряхнуться и развеяться без помощи коварной поллитровки...

Шесть мужчин дружно поднялись, подошли к эскизам, въедливо их рассматривали:

– Как насчет материалов?

– С дефицитными поможем.

– А все эти висюльки?

– Получите в готовом виде или сами сделаете под чутким руководством наших художников.

– Сроки?

Денисов чуть помедлил с ответом, вздохнул и тихо выговорил:

– Минимальные... Застолбим март восемьдесят третьего. А?

Шесть мужчин молчанием выразили согласие и разошлись.

А в первый же после разговора понедельник, в восемь часов утра, в здании будущего комплекса собрались снова те же шестеро, да еще Корниенко, Глебова и, конечно, Денисов. Собрались на первую планерку.

С тех пор и до самого открытия (как и наметили, в марте 1983 года) каждый понедельник проводились подобные планерки. И в блокноте Денисова появлялись записи: «СМП – декоративную ткань для стен... Горбытуправлению – гипсовые плитки... Завод строймат – пластик... Бронза на ручки... Цветные плафоны...» Все это и многое иное, столь же необычное в повседневном обиходе строителей, нужно было достать. Без нарядов, фондов и лимитов...

Об этом строительстве можно написать и драму, и комедию, и трагикомедию. Но лучше всего расскажет сам Денисов словами одного своего выступления. «Почему я должен изворачиваться? Рисковать? Убеждать и понуждать? Не пора ли громко – на всю страну– спросить руководителей Миннефтепрома, Миннефтегазстроя, Минпромстроя, Главтюменьнефтегаза, – не пора ли их спросить, почему лишь таким методом можно хоть чуть-чуть подтягивать духовную надстройку к уровню производственного базиса?

Эта метода самообустройства – как-нибудь да кое-как – породила порочную самоуспокоенность у тех, кто перед Родиной, партией и народом ответствен за строительство городов, за организацию быта и культурного обслуживания первопроходцев. «Нижневартовцы (мегионцы, надымчане, сургутяне и т. д.) выкрутятся», – с легким сердцем говорят и думают безответственные ответработники и мало что делают для того, чтобы северяне не только прекрасно работали, но и жили прекрасно, полнокровной духовной жизнью...

Не будет выполнен план по нефти – руководителей сурово накажут, возможно, и снимут. А за провалы в сфере соцкультбыта и не пожурят даже.

Такое положение сейчас, после февральского (1984) Пленума ЦК КПСС, становится совершенно нетерпимым. Теперь наши уважаемые хозяйственники равнодушие к быту, культуре, духовным запросам нижневартовцев не спрячут за производственными достижениями. На Пленуме ЦК было сказано: «Насколько успешно работает тот или иной руководитель, мы будем судить не только по полному и своевременному выполнению плановых показателей, договорных обязательств, но и по реальным усилиям, направленным на улучшение условий труда и быта людей».

Мысли эти давно не давали покоя Сергею Ивановичу, так было и на той планерке, когда перекатывал он во рту ароматную, дышащую холодком таблетку...

С той планерки машина увезла его не в горисполком, а в больницу. К вечеру на тумбочке возле кровати появилась гора папок. То и дело звонил телефон: докладывали, советовались, спрашивали, не забыв, разумеется, поинтересоваться сперва о самочувствии.

За те пару недель, что председатель пролежал в больнице, строительство комплекса «Счастье» было завершено.

...Восемь мужчин и одна женщина, несхожих ни обликом, ни характером, в этот час были удивительно похожи друг на друга: их лица одинаково светились довольством и счастьем.

Медленно, будто туристы в Третьяковке, шествовали они по залам «Счастья».

За спиной месяцы поисков и риска, напряженного, вдохновенного труда штукатуров и каменщиков, отделочников и плотников, сантехников и маляров, электриков и краснодеревщиков. 14 художников во главе с Корниенко и Глебовой не только фантазировали и творили, но и своими руками воплощали в жизнь собственные замыслы, работая помимо кисти и молотком, и стамеской, и паяльником...

Медленно шли восемь довольных мужчин и одна счастливейшая женщина по сверкающим, ошеломляюще красивым залам. Стены обтянуты декоративной тканью, отделаны резными гипсовыми плитками, деревом и металлом, украшены панно. Редкой красоты оригинальные светильники. Необычная мебель – по стилю смесь старины с современностью.

Да что говорить, настоящее рукотворное чудо. С победой, председатель! Еще одно доброе дело, еще одна памятная веха.

Можно и передохнуть чуток, перевести дух, дать малость отойти перетруженному сердцу. Разгладь морщины, убери с лица суровые черты. Вот так. Улыбнись вольно, как человек, заслуживший право на отдых. Ну? Чего же ты? Что случилось?

А-а! Опять эта женщина. Молодая. Стремительная. Переполненная идеями и жаждой деятельности.

Это начальник отдела проектирования и авторского надзора зонального института экспериментального проектирования архитектор С.В. Зезюлина. Она участвовала в создании генерального проекта Нижневартовска, а теперь контролирует его претворение в жизнь. По статусу ей положено наблюдать и сигнализировать. Но она ведет «контроль боем». Особенно заботит Светлану Викторовну отставание со строительством объектов соцкультбыта. То она организует заседание депутатских комиссий, то рассылает послания в министерства и главки, а то наседает на свой институт, требуя более активного вмешательства в происходящее.

Да и не только должностные обязанности, все, что хоть как-то касается условий жизни, быта и работы нижневартовцев, волнует Светлану Викторовну. Например, выполнение Продовольственной программы. Вечера просиживает, обдумывает, как бы организовать разведение водоплавающей дичи на естественных водоемах, которых вокруг Нижневартовска не счесть.

Она молода. Пышные, непокорные волосы. Очень подвижное лицо – то совсем юное, а то умудренное, сосредоточенное.

...Сергей Иванович негромко спросил:

– Что-нибудь случилось, Светлана Викторовна?

– Да понимаете... Не дает покоя одна мысль. Мне кажется неразумным, что мы вовсе не используем подвальные помещения жилых домов. Там можно разместить кладовые для хранения овощей и гаражи для личных автомашин, молодежные и детские клубы и спортзалы... Я провела кое-какие расчеты. Посмотрели бы...

– Обязательно посмотрю. А вы учли близость грунтовых вод?

– Простите, – сразу загорячилась Зезюлина, – но это – ширма для прикрытия безынициативности. Есть же прецеденты. Да возьмите ваш горсовет, столовая-то в подвале...

Характер этой женщины он знал: до недавнего времени Зезюлина возглавляла депутатскую комиссию по строительству. Сколько сил вложила она, чтобы хоть немного подтянуть соцкультбыт! С министрами вела переписку.

Если возразить ей сейчас, Зезюлина перейдет в атаку, тогда хочешь не хочешь, открывай дискуссию. Потому-то, еще приглушив голос, Сергей Иванович сказал миролюбиво:

– Заходите с вашими выкладками, посмотрим, поспорим.

– Лучше наоборот. Сперва посмотрите, потом я зайду.

И вручила Сергею Ивановичу несколько машинописных листов, озаглавленных «Как строится город?». Скользнул Сергей Иванович взглядом по первой странице да и позабыл о том, где и зачем находится. Резко, но и очень убедительно критиковала Зезюлина методику застройки Нижневартовска. Сперва разнесла получаемые из Омска, Новосибирска и Перми «серые, невзрачные пятиэтажные панельные дома устаревших серий, не отвечающие требованиям ГОСТов и техническим условиям ни по каким показателям». Потом доказала необходимость строить только многоэтажные дома, и строить их плотнее.

В прошлом Сергей Иванович сам строитель. Его на мякине не проведешь. И выкладки Зезюлиной задели Денисова за живое. Он простил автору и задиристость, и категоричность. Раскаленные строки гремели набатом, призывая всех на борьбу за современный социалистический быт, за совершенствование духовных основ жизни первопроходцев нефтяной и газовой целины.

По каким же направлениям вести работу?

Об этом думал Денисов и на торжественном открытии «Счастья», и после.

И как же вдохновился он, познакомившись в материалах июньского (1983) и апрельского (1984) Пленумов ЦК КПСС с долговременной программой действий по совершенствованию идеологической, массово-политической работы партии, Советов народных депутатов.

Выступая по радио, Сергей Иванович сказал: «Всецело одобряю и готов приложить все силы для выполнения решений партии. При этом ясно осознаю, что без ломки, без борьбы, само собой не отступит все консервативное, порочное... И вести эту борьбу придется нам, коммунистам. И как бы ни трудна она была, верю: так будет, как решила партия. Только так...»

Сказаны были эти слова не только от собственного имени, от имени коммуниста, совсем недавно избранного первым секретарем горкома партии, но и от имени многочисленных сторонников и единомышленников. Они бурят скважины, прокладывают нефтепроводы, учат и приобщают к прекрасному детей, строят дома и заводы и делают еще многое, бесконечно важное для своего народа, для родной страны, ради мира на планете...






СВАДЕБНЫЙ МАРШ


Жарко полыхало лето над Приобьем. Да какое! Безветренное и солнечное. С тихими синими ночами. С шорохами сочной листвы, запахами луговых и таежных цветов, тихим перезвоном речной волны.

Нигде не ждут лета так, как на Севере. И едва постучится оно, чуть пригреет, как все, будто по команде, задвигаются, заволнуются. И как обычно: кто в пионерские лагеря на Черное море или под Тюмень, кто в закавказские да крымские санатории и Дома отдыха, а иные к ближним и дальним родичам на Кубань, Дон, Волгу. Многие едут на своих автомобилях, с непременным заездом в Москву и Ленинград.

Ошалелая от предотъездной суеты лавина отпускников сталкивалась с не менее могучей встречной лавиной новоселов. С чемоданами и узлами, с рюкзаками и зачехленными гитарами устремляются сюда парни и девушки с комсомольскими путевками, выпускники вузов и техникумов, демобилизованные воины, бойцы стройотрядов и... шайки шабашников, искательницы мужей, искатели баснословных заработков...

Итак, лето в этом году задержалось в Приобье намного дольше обычного. Вот уже и август перевалил за середину, а осенью не пахло, и еще не прижившиеся новоселы стали поговаривать: «Чего нас пугали холодами? Вот если бы не комары...»

В одночасье сломалась погода.

Раз – и пополам...

Утреннее небо еле приметно зачернили тучки. С севера потянул занозистый ветерок. Вода в Оби налилась чернью и будто бы загустела. К полудню ветерок стал ветром. Белые гребешки прикипели к обским волнам. Солнце сгинуло в рваных тучах.

Брызнул дождик, натужный, холодный.

Постепенно разошелся и зачастил. А ветер все наддавал и наддавал. Небо и земля стали одного цвета. И люди вроде бы разом поблекли. Город тоже как будто ссутулился под серой накидкой.

Вот так вероломно, без боя, вошла осень в город и захватила его. Переход из сарафанов в куртки, из босоножек в резиновые сапоги многим был настолько неприятен, что они по поводу и без повода всячески поносили непогоду, ругали Север, костерили почем зря залитый грязью город. Лишь немногие вторжение осени восприняли как нечто неизбежное и даже желанное. К этим немногим относилась и Маша. Непогода лишь подогревала ее и радостно взвинчивала.

Сегодня у Маши выходной, а она все равно поднялась чуть свет. Разбудил голубь, укрывшийся от дождя в лоджии, а затем проникший в комнату, он запрыгнул на торшер, забил крыльями.

Маша выгнала птицу из квартиры и снова улеглась. Но уснуть уже не могла. Стоило зажмуриться, и в ней начинал звучать голос Дениса. Недоумение, раздражение, обида слышались в нем. «Что случилось, Машенька? Разбились вертолетчики – ты плачешь. Отняли зал у школы искусств – ты негодуешь. Тебя волнует даже то, что газоперерабатывающий завод сжигает в кострах готовую продукцию, потому что ее не на чем вывезти. Да ты что? Решила принять на себя всю мировую скорбь? Или это лишь повод для проявления недовольства? И со мной ты... Может, обидел тебя ненароком? Скажи... Устала? Возьми недельку без содержания. Я договорюсь с главным... Что-то в тебе изменилось, Машенька. Подумай над этим сама. Вернусь – поговорим...»

«Вернусь – поговорим» – с тем и уехал в Тюмень на какое-то совещание в главке.

А о чем поговорим?

Нет, она по-прежнему любит и будет любить, другого ей никого не надо. Но его рассуждения... Его позиция... Почему же раньше соглашалась? Не возражала? Не противилась? «Раньше... Раньше я не слышала о геологе Васильеве, не знала Кабановой, не встречалась с Пикманом, не видела Колесникова... Потом Толя с Катей, и этот одержимый театрал с какой-то странной фамилией... Нет, они не святые. Наверно, и грешат и ошибаются. Но в главном – они молодцы. Готовы на все ради цели, а цель-то общая, чтобы больше добра, и радости, и света – всем!..

Что дальше? Дениса не перелицуешь. Скоро у нас будут сын и дочка. В путешествии признаюсь ему. Вот будет радости. Милый. Единственный. Только он... Уйду в декрет, потом год с малышом, а там... Зачем так далеко засматривать? «Все перемелется», – говорила бабушка. Пусть перемелется, поскорей да помельче».

Шумит на улице колючий дождь. Залетает в лоджию ветер, сырой и прохладный. От непогоды гнездышко под одеялом кажется Маше особенно теплым и ласковым. Свернувшись клубком, она наконец засыпает некрепким, сладким сном.

Просыпается часа через два и не может понять происшедшей вокруг перемены. В комнате и за окнами буйствует солнце.

– Ой! – Маша срывается с постели, распахивает дверь в лоджию.

Ее окатывает прохладой. И вот уже нет сна в глазах, а тело наполнила молодая упругость. «Зря Денис поехал поездом, улетел бы сегодня, – улыбнулась нежно. – Солнышко для Кати с Толей, счастливые будут...»

У них сегодня свадьба. Маша будет свидетелем на бракосочетании.

...Ровно в четыре часа дня к высокому крыльцу «Счастья» подкатил свадебный кортеж из четырех легковых автомашин, сопровождаемый полдюжиной мотоциклов.

Вся в белом, Катя не шла, а парила. А Толя – широкогрудый могучий парень – шагал тяжело и медленно. Следом, чуть приотстав, с огромными букетами цветов шли Маша и Эльза. А позади веселая ватага – геологи Мегионской экспедиции и преподаватели школы искусств.

И грянул марш.

В какой-то миг Маше показалось, что это она идет под фатой к тому таинственному, желанному порогу, за которым начинается другая жизнь, слитая из двух судеб.

А Эльзе вспомнилась утлая комнатенка Нижневартовского ЗАГСа. Покосившийся стол с обшарпанной столешницей, замерзшие чернила в непроливашке. И горячая, сильная Ванина рука.

Музыка приподнимала людей, на крыльях марша они устремлялись в синеву, к солнцу.

В неистово ликующем свадебном марше им слышалось: «Мир вам и счастье, люди! И вашим детям, и внукам, и правнукам вашим – мир и счастье!»





    Нижневартовск – Тюмень
    1983–1984 гг.