Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
ПО СИНЕМУ ВЕТРУ...
1
В первую тройку самых известных, самых популярных писателей так называемых малых народов Севера и Дальнего Востока, бесспорно, входит известный мансийский поэт и прозаик, но больше все-таки и главным образом поэт Юван Шесталов.
В литературу он входил Иваном Шесталовым, Иваном Николаевичем, но, одолев первый виток, поняв значимость и весомость национальной принадлежности к народу манси, он тут же переделал свое имя на мансийский лад, превратясь из Ивана в Ювана. Было время, когда он и фамилию не то что переделал, а просто-напросто отринул и стал выпускать свои книги, на обложках которых стояло одно слово: Юван.
Человек он, бесспорно, оригинальный, самобытный и, конечно же, талантливый. "Не было бы советской власти, – не однажды говорил он мне, – я бы стал шаманом". Шаманская жилка действительно присутствует и отчетливо дает себя знать в его характере.
Под "шаманской жилкой" я подразумеваю умение перевоплощаться, мгновенно, как говорят, с пол-оборота заводить себя, взвинчивать, возбуждать, доходить даже до неистовства, сумасшедшей энергией своей заражая и возбуждая слушателей.
Чтобы убедиться в этом, достаточно хоть раз увидеть Ювана на трибуне, на сцене, в кругу слушателей. Там он, как шаровая молния, искрит, сверкает, громыхает. Черными языками пламени пляшут его кудри, блещут глаза за стеклами очков. Непрерывно, стремительно и резко жестикулирует он руками, притопывает, пританцовывает. А голос звучит туго натянутой струной, то взмывает ввысь, и кажется, вот-вот лопнет от невероятного напряжения, то стремительно ниспадает до крайнего предела.
Равнодушно слушать Ювана нельзя. И даже те, кто иронически относится к его таланту и творчеству, не желая того и противясь тому, все равно "заводятся". В экстазе он мог свалиться наземь, припадочно извиваться и биться.
Убежден, шаман из него и в самом деле получился бы первоклассный. Но... Бог судил иначе...
Он – как шаровая молния: ярок, стремителен, взрывоопасен. Передвигается быстро, как бы ввинчиваясь в воздух. В Союзе писателей Ювана Шесталова знают все. И он всех знает. За последние два-два с половиной десятилетия не было ни одного сколько-нибудь значимого общесоюзного либо всероссийского писательского мероприятия, на котором не появлялся бы Юван. Он охотно и горячо выступал на писательских съездах и пленумах.
Движение – его неодолимая жизненная потребность. Он всегда куда-то торопится, куда-то спешит. Утром он в Петербурге, вечером – в Москве, на следующее утро – в Будапеште, а может, и в Ханты-Мансийске.
Давным давно писатель покинул родную землю, переселился в Петербург и осел там, похоже, навсегда. Но связей с родимой Югрой Юван не порывает, постоянно бывает в Ханты- Мансийске и живет там не день, не неделю, а порой несколько месяцев. Да не в роли стороннего наблюдателя, а постоянно вмешиваясь, активно и напористо вмешиваясь во все стороны жизни своего народа.
Творчество Ювана Шесталова корнями своими уходит в мансийский фольклор. Писатель – блистательный знаток поверий, обрядов и обычаев, легенд и былин своего народа. Народными преданиями, песнями, поверьями пронизаны и проза, и поэзия Ювана Шесталова.
Бывая на родине, Юван не упускает возможности побродить с ружьем по тайге, порыбачить, проехаться на оленьей упряжке. Он по-прежнему верен обычаям и обрядам своего маленького по числу, но самолюбивого, доброго и мудрого народа манси.
В писательской среде, как, наверное, и в любой творческой, взаимоотношения между людьми очень сложны. Тут такой мертвый узел, такой клубок чувств, такое борение высоких помыслов и низменных страстей, что разобраться в этом, расставить все по полочкам, отделить зерно от плевел никто не в состоянии.
Зависть. Корысть. Невероятное самомнение. Гипертрофированное себялюбие. Эгоцентризм. И бог знает, чего еще нет в этом мире инженеров человеческих душ, творцов прекрасного. И пожалуй самым отвратительным, но и самым неистребимым среди всех пороков творческого микромира является ЗАВИСТЬ. ЧЕРНАЯ. ЕДКАЯ. НЕИСТРЕБИМАЯ.
Посмотрите, как всю жизнь травили, и до сих пор, уже мертвого, травят великого русского писателя, гордость и славу России – Михаила Александровича Шолохова. В чем только не упрекают великого классика. И в малограмотности. И в незнании жизни и быта донского казачества. И даже в плагиате, приписывая авторство "Тихого Дона" то одному, то другому, а то и сразу двум безвестным сочинителям. И хотя отыскалась шолоховская рукопись этого бессмертного романа, и неподкупная ЭВМ, проведя графологическую и еще какую-то экспертизу, подтвердила, что создатель "Тихого Дона" – Шолохов, а все равно злопыхатели, завистники не унимаются, все еще ищут, все еще "доказывают", все еще пятнают, шельмуют и терзают уже затравленного ими, загнанного в могилу величайшего писателя земли русской.
И что особенно больно, непонятно и обидно, эту кампанию антишолоховскую ведет самый популярный российский журнал "Новый мир", возглавляемый довольно известным русским писателем Сергеем Залыгиным. Активнейшую роль в низвержении Шолохова играл и играет возомнивший себя мировым гением, современным Достоевским, широко и шумно разрекламированный Александр Солженицын. Не дает покоя Александру Исаевичу подлинно всемирная, не рекламной шумихой содеянная слава "Тихого Дона". И хоть по объему "Красное колесо" раза в два-три больше "Тихого Дона", но "переехать" его не смогло.
Стоит ли после выше сказанного дивиться, сколько былей и небылиц, сколько потешных, забавных и злых анекдотов ходит по рукам писательской братии о Юване Шесталове. Неудачники-завистники рассуждают примерно так: "Какой-то Юван, недоучка-самоделка, и вдруг автор многих книг, создатель и редактор международного журнала "Стерх", читает лекции аж в Будапештском университете, возглавляя писательскую организацию Питера, организатор всемирного фестиваля югорских народов, знается с великими писателями и даже президентами... Нонсенс!.. Не может быть..."
Трудно, обидно, нестерпимо окололитературной братии и писателям-неудачникам примириться с взлетом Ювана Шесталова.
Вот и чешут языки. Полощут имя товарища по оружию...
По моему разумению, характер Ювана Николаевича тверд, пробоен, целенаправлен. Он всегда четко видит цель и неодолимо пробивается к ней. Где надо – он схитрит, может прикинуться несмышленышем, рубахой-парнем, а потребуется – пойдет напролом, на таран...
Все эти личностные качества очень и очень помогли ему при выходе на тропу профессионального писателя, и особенно при его восхождении на Олипм. О появлении каждой из первых книг Ювана можно писать новеллу, рассказ или фельетон...
Говорю все это не из желания как-то умалить, принизить, очернить Ювана Шесталова. Помилуй Бог!.. Рассказываю лишь для того, чтобы в приложении к его творчеству, личность автора помогла вам глубже понять и правильнее оценить произведения Ювана Шесталова, общепризнанного основоположника мансийской литературы, ныне широко известного не только в нашей стране, но и за ее рубежами, особенно в Венгрии и Финляндии.
В литературу Ювана Шесталова вынесла его первая повесть "Синий ветер каслания", которая много раз издавалась в Союзе и была не единожды переведена на иностранные языки.
Каслание – кочевка с оленями по веками прочерченным маршрутам из таежного Приобья к Северному Уралу. Цель этой долгой-долгой кочевки – сохранение и приумножение оленьего поголовья.
Маршрут каслания пролегает по ягельным местам, а мох-ягель, как известно, единственный корм оленей. Время от времени кочевники-пастухи останавливаются, ставят чумы, пасут и охраняют стада до тех пор, пока олени не поедят весь ягель вокруг стоянки. Тогда их перегоняют на новое место, где все повторяется.
И так многие месяцы, по замкнутому, раз и навсегда заведенному предками кругу. Вот описание одной такой кочевки к подножью Уральских гор и составляет содержание повести Ювана Шесталова "Синий ветер каслания".
Если оценивать это произведение по канонам русской художественной прозы, то в нем ни сюжета, ни композиции, ни завязки, ни развязки, ни характеров, ни образов – ровным счетом ни-че-го!
Что же тогда есть в этой повести?
Поэзия!
Опоэтизированная, вознесенная на небеси природа Югры.
Опоэтизированный, воспетый, восславленный труд оленеводов.
Проникновенный, щемящий душу гимн дереву и птице, человеку и зверю, рекам и озерам, земле и небу.
Это поэтическое многоголосье, многоцветье в своем удивительно органичном сплаве рождают прекрасную симфонию Югры – древнего таежного края, подлинными хозяевами которого много веков, возможно и тысячелетий, являются два очень маленьких по численности народа – манси и ханты, которых прежде именовали вогулы да остяки.
Каждой главке повествования предпослан стихотворный эпиграф, иногда, весьма примечательный. Сама ткань повести тоже густо прошпигована стихотворениями. Этот прием еще более облегчает, возвышает, окрыляет прозу, делая ее восприятие легким и приятным.
Ну, вот, к примеру, прочтем крохотный "кусочек" повести, и сразу станут вам понятны ее настрой и тональность...
"Утро. Звезды уже откочевали с проснувшегося неба. Лишь тонкий месяц, как пастух, ожидающий смену, еще бродит, по верхушкам коренастых кедров... Где-то близко-близко за деревьями идет солнце. От его приближения небо позолотело, заулыбалось, а тонкий месяц, уставший за ночь, побледнел. И как только солнце кинет свой золотистый взгляд на верхушки кедров, он уйдет на отдых до вечерней смены. Трудная все же у месяца обязанность: ему приходится работать ночью.
А ночью – темень... Ничего не видно. Ночью только волки становятся зорче, чтобы видеть свою добычу – тонконогих оленей.
Ночью злей мороз. В темноте наглеют его ледяные языки. Лизнут щеку, и она побелеет, как мерзлый сырок, лизнут кончики пальцев – и чуткие пальцы не слышат ничего, словно глухие. А как взойдет месяц – все заголубеет, засияет..."
Или прочтите вот такой отрывок...
"В глаза мне глядело небо спокойным глубоким взглядом. Неподвижно, как идолы, стояли вокруг деревья... Рядом со мной лежали тихие синие тени... В уши мои стучала тишина... Все замерло, все онемело... А мгновенье назад был я порывом ветра, и вокруг меня все вертелось, искрилось, летало... Полной грудью вдыхал я жизнь. И не знал я цену счастья...
Вот так бывает... летишь-летишь – и свалишься, коль поворот попадется круче, коль держишься за чужую спину, коль счастье создаешь не своим уменьем...
Тишина растаяла, как тает облако в сини неба, и я уже услышал, как где-то вдали скрипят полозья и стучат копыта
Ледяные языки мороза... Глухие пальцы... Деревья, как идолы... стучащая в уши тишина... Уставший за ночь месяц, что бродит по верхушкам кедров, как ожидающий смену пастух...
Видите, какие неожиданные, оригинальные поэтические образы в повести Ювана Шесталова, ставящей ее на грань меж поэзией и прозой.
А разве не на ту же мельницу льются такие вот фразы... "На связанные черные жерди наброшен лоскуток синего неба. Где я? Я в чуме".
"Над скалами вьются лучи солнца. Они садятся на заснеженную спину горы. От их ласки просыпаются и поют ручьи, и на холодных вершинах начинается жизнь...".
Вот на этой межевой канве – меж поэзией и прозой – и вышита повесть Шесталова. Ее язык поэтичен, ярок и в то же время выразительно точен.
Иногда, правда, автора, как говорят в народе, заносит, он чересчур увлекается какой-то звучной фразой и повторяет ее через каждый абзац, а то и чаще. Такой частый рефрен начинает работать не в "ту степь", он уже не украшает, утяжеляет повествование, раздражает читателя.
Так же чужеродно и надуманно выглядит частенько применяемый автором прием сдваивания, даже страивания одного слова. Вот, например...
А хорей все пляшет, пляшет! А собаки все лают, лают! Рядом с нартой летят, летят... Мокрый снег слепит, слепит глаза... Ветер поет, поет в ушах!.. Кедры пинают, пинают нарты... Дорога узкая, узкая, узкая... Деревья летят, летят сквозь нас... Олени в тумане, в тумане... Становлюсь я ветром, ветром... Становлюсь снежинкой, снежинкой... В снежном вихре кружусь, кружусь..."
Но эта увлеченность, рожденная стремлением передать то или иное ощущение, равно как и неожиданные, по-газетному сухие и банальные рассуждения о быте кочевников, о комсомоле, о колхозной идиллии, о труде оленеводов и т.д., – все эти огрехи, вызывая досаду, даже раздражение, не умаляют притягательности повести, наполненной ароматом еще не покалеченной цивилизацией, великолепной природы Севера.
Я видел прекрасно изданные книги Шесталова на венгерском языке. Опорным столпом этих книг является повесть "Синий ветер каслания". Книга на венгерском называлась "Таким было детство нашего народа". Оригинальное и, по-моему, очень верное название. Наши "северяне" – манси, ханты, ненцы, селькупы – в массе своей находятся ныне еще на стадии детства человечества, которое все цивилизованные народы давным-давно оставили за спиной.
И сам Шесталов, по-моему, тоже еще не отбросил, не перешагнул представления, убеждения, миропонимание этих "детей природы", Потому-то, нимало не смущаясь, без реверансов и некоего неудобства, живописует он картины кочевого быта, которые должны бы, казалось, слегка шокировать интеллигента, да и вообще благовоспитанного человека, выросшего в современном обществе.
Вот посмотрите, как звучат эти места в повести...
"Вечером все родственники собрались вместе. У южного угла дома убили оленя... Кружками и стаканами с наслаждением пили свежую кровь. Голову оленя сразу отдали варить. А сердце, печень и легкие, разложив на две большие тарелки, подали на стол..."
На праздничном столе "ароматным паром дымилась голова оленя, разрубленная на куски. Из одной деревянной чаши смотрели глаза рогатого. В другой лежал его язык... Вкусные глаза..."
Шестилетний Юван с мамой пошел на охоту. Собака загнала белку на дерево. А дальше... "Мама вскидывает ружье. И белочка, с золотистыми усиками, с пылающим золотистым хвостом, лежит уже у наших ног. И мы все радуемся. Особенно... я".
"О, лесная речка, ты напомнила мне запах вареной беличьей головы..."
Вспомните-ка, как переживал мальчик в романе Айпина, подстрелив первую белку. И уж вовсе, как говорят, "не в дугу" эти шесталовские описания по отношению к позиции русской классики, которая содрогается, проливает слезы, исторгает душераздирающие стоны по поводу выпавшего из гнезда и погибшего птенчика, подстреленной перепелки, попавшего в капкан зверька.
Но в этом диссонансе с русской классикой есть и огромный плюс прозы Ювана Шесталова. В этих, слегка коробящих нас, натуралистических признаниях – жестокая, горькая правда жизни. Да, вот такова она жизнь кочевников-оленеводов.
Писатель только что восхищался оленем, пел ему восторженные гимны. Причем заслуженно восхвалял это крайне неприхотливое животное. Олень, не требуя ни корма, ни крыши, многие века одевает, обувает, кормит и перевозит кочевника. Маленькие ненцы, манси, ханты по-настоящему горячо любят оленя, особенно оленят, есть случаи, когда олененка-детеныша нежданно погибшей оленихи-важенки выкармливает своей грудью женщина...
Но вот нужно принести жертву идолу или богу, справить обряд погребения или провести праздник, просто утолить голод, и этого красавца-кормильца преспокойно душат, выпивают его кровь, сырыми съедают внутренности, а то и всю тушу. И, описывая такое варварское пиршество, поэт нимало не смущается, не прячет удовольствия от участия в подобной трапезе...
В том-то и реализм поэтической прозы Шесталова.
Суровый.
Жесткий.
Но очень нужный и важный реализм, который дает полное представление о непривычных, необычных для нас, природой продиктованных, утвержденных инстинктом самосохранения, необходимых северянам обычаях, нравах, нравственных нормах.
Отношения охотника либо рыбака-манси с природой примитивно просты, рациональны, в то же время мудры и высоко нравственны. Не смущаясь, не колеблясь, возьми у природы все, что нужно тебе для жизни и продолжения рода твоего. Но лишнего не тронь. Не озоруй. Не калечь природу. Она – живой, разумный, чуткий организм.
Даже в реку нельзя тыкать палкой без нужды, чтобы не обеспокоить, не поранить воду. Река – это легкий, быстрый, дешевый водный путь в любую сторону и на любое расстояние. Река – это рыба-пища-жизнь.
Лес – это вечный, неподвластный человеку, мудрый и всесильный исполин. Это обиталище злых и добрых духов. Но лес и охотничьи угодья, он и кормилец зверей и птиц – кладовая пушнины и мяса. А пушнина – это порох, дробь, ружья, сети и еще многое-многое иное, без чего не прожить ни рыбаку, ни охотнику.
Потому и диктует вековой обычай: бери у леса все нужное, но не озоруй, не ломай понапрасну, не жги, не подсекай могутность, не порть красы своего кормильца.
Осмелюсь повторить и подтвердить вывод, к которому не единожды приходил незаслуженно забытый современниками великий просветитель народов нашего Севера – настоятель Обдорской духовной миссии игумен Иринарх (Иван Семенович Шемановский) и иные выдающиеся русские первопроходцы и исследователи: все, что есть, что присуще быту, повседневной жизни кочевников оленеводов, рыбаков и охотников Югры и Заполярья, – все разумно, продиктовано суровыми, порой прямо-таки экстремальными условиями их жизни. Не пей они оленью кровь, не питайся сырой рыбой и сырым мясом, их погибель от цинги и прочих недугов, вызванных полным отсутствием витаминов, была бы неизбежна.
Как тут не вспомнить подобные выводы еще одного из заметных исследователей тюменского Севера, знатока жизни и быта хозяев тайги и тундры Кушелевского. Причем его наблюдения и оценки вполне согласуются с наблюдениями и выводами академика Зуева и Шемановского.
Так вот, вся эта "троица" не скрывала брезгливости, созерцая кровавую трапезу кочевников подле только что убитого оленя. Но, морщась и кривясь от брезгливого негодования, они вынуждены были признать спасительную значимость этого дикарства.
Много лет проживший в Обдорске Кушелевский вдруг заболел, и сильно, цингой. Медицина оказалась бессильной перед болезнью. Пришлось Кушелевскому по-самоедски спасаться от тяжкого недуга: теплой оленьей кровью. Он ежедневно и довольно долго выпивал по кружке парной крови и тем спасся от гибели.
Жаль, конечно, что проза Ювана Шесталова, и прежде всего его "Синий ветер каслания", не поднялась до жесткой, емкой, очень выразительной и впечатляющей прозы уже известной вам ненки Анны Неркаги. Повесть Шесталова, как верховой ветер, прошелестела лишь в верхушках жизни оленеводов и охотников Югры, чуть-чуть что-то затронула, что-то зацепила, что-то потревожила, но не вздыбила, не перевернула, не вывернула глубинные донные пласты народной жизни.
Можно по этому поводу сокрушаться, но изменить что-нибудь – увы! Как говорят, ничего не попишешь. Писатель волен писать так, как желает, и о том, о чем хочет. Мы, читатели, смеем лишь сожалеть, что сочинитель что-то не затронул, что-то, очень важное и желанное нам, обошел стороной, но критиковать за то автора никто не вправе. Не станем делать этого и мы.
Завершая разговор о первой повести Шесталова "Синий ветер каслания", хочу сказать, что она – пусть и невеликий, и не очень весомый, но крайне важный отрезок, неотъемлимо нужная частичка не только его творчества, но и всей советской литературы, без которой нет и не может быть литературы мировой.
Целое познается, как известно, по частям, к общему идут от частного, к выводу от фактов, потому и надо прочесть эту повесть...
2
"Когда качало меня солнце" – так называется другая повесть Ювана Шеста лова. Сюжетную ее основу составляет биография поэта. Тут нашлось место для его деда и для бабушки, для матери и отца. Особенно много внимания уделено отцу. Дед проиграл его в карты богатому соплеменнику. От мальчонки на побегушках у купца до председателя известного в округе колхоза – таков путь, пройденный отцом поэта. Шесталов восхищается отцом, возвеличивает и воспевает его, поклоняется ему.
Первый же абзац повести, как звук камертона, задает тональность всему повествованию. Вслушайтесь в эти изначальные строки:
"Стучали копыта. Вихрился снег. В белой мгле плясали рога. Свистел ветер. Звенели колокольчики. Бубном гудело небо. Летели олени. Бешеные олени куда-то меня мчали. Снег слепил лицо... Бубном гудело небо. Звенели колокольчики..."
Мажорная приподнятость слога.
Поэтически четкая, напевная строка.
Яркая, самобытная узорная образность.
"... Я помню первую встречу с огнем... Он на поленьях плясал... Стрелял искрами... Жаркими ладонями касался моего лица... Смолистым дымком иногда прямо в глаза (мне) дышал он – и все же я видел его золотые зрачки..."
Золотые зрачки огня... – по-моему, это и красиво, и метко, и ново.
Примечательно, что образные сравнения писатель черпает из окружавшей его повседневности...
"И душа моя трепетала, как утка, попавшая в сеть..."
Или вот послушайте, как Шесталов описывает первую встречу с книгой.
"... Для меня книга – это лес, где я еще не был, строчки – дорожки, по которым я еще не прошел, слова – деревья, которых я не знал и не знаю..."
Или вот...
"Растет северный мальчик быстрее кедра. Глаза – два сияющих озера... до краев наполненных живым удивлением..."
Или вот...
"Один был тонкий и костлявый, как высохшее дерево. Другой толстый и жирный, как осенний налим".
Видите, как легко и проворно выхватывает писатель образы из тех природных запасников, что лежали у него под рукой.
И Юван не жалеет красок, звукоподражаний, описывая живую природу, показывая, красоту и могутность родной Югры, ее хозяев – манси.
Повесть прямо-таки перенасыщена легендами, преданьями, сказками. Правда, большинство их, к сожалению, схожи друг с другом, мало оригинальны, бледны их изобразительные средства, много длиннот. Однако за всем этим многочисленным скоплением сказового, легендарного оказывается скрыта авторская идея: убедить читателя в том, что жизнь – сказка.
Вот что стремится доказать автор своей повестью. Речь идет, разумеется, о конкретной жизни – послевоенной, колхозной, в которой отчетливо просматриваются великие блага советского строя и наплывающего социализма.
Тут писатель явно уступает конъюнктуре. Он славит Ленина. Восхваляет коммунистов. Кричит о бездонных кладовых нефти и газа.
Стремясь показать, как восторженно воспринимают мансийские рыбаки, охотники и оленеводы революцию, советскую власть, Ленина, его идеи и дела, Шесталов примитивизирует, мельчит, заземляет великие проблемы перестройства мира. Посвященные этим рассуждениям страницы повести неинтересны, пресны, никакое обилие ахов и охов, равно как и наигустейший частокол восклицательных знаков не в состоянии сделать эти конъюнктурные строки притягательными, сочными и мудрыми, очистить их от приспособленческой банальности.
Тут время подставило не только Ювану Шесталову роковую подножку, четко высветив пороки литературы социалистического реализма, который требовал от писателя живописать жизнь не такою, какова она есть в реальности, а такою, какой ей надлежит быть по параметрам фантастического социализма и утопического коммунизма.
Разумеется, узда соцреализма сбила с истинного художнического пути не только мансийского поэта Ювана Шесталова, но и многих, очень и очень многих могучих мастеров слова, подлинно талантливых представителей советской литературы.
Вспомним, хотя бы "Хлеб" – Алексея Толстого, "Поднятую целину" – Михаила Шолохова, "Страну Муравию" – Александра Твардовского, многие произведения Георгия Маркова, Юрия Бондарева, Вадима Кожевникова, Бориса Полевого, Сергея Сартакова и многих иных.
Хорошо, конечно, что у Шолохова есть еще великий роман "Тихий Дон", у Алексея Толстого блистательное "Хождение по мукам", у Твардовского "Василий Теркин", и их ни из русской, ни из советской, ни из мировой литературы не выщелкнешь, ибо без них эта литература станет неполной, однобокой.
Что же касается многих сотен имен некогда достославных, уважаемых, почитаемых и весьма читаемых советских писателей, то для них узда и шоры, и оковы соцреализма оказались настолько губительны, что многим придется с книжных полок читальных залов перекочевать в запасники, в книгохранилища и лежать там, ожидая, когда востребуют их историки да литературоведы, да любопытствующие читатели, пожелавшие из первых рук узнать, как же жил народ наш в недалекие, но уже прошлые годы социалистического строительства.
Правда, и в ту пору был Владимир Тендряков с его "Кончиной", Василь Быков с его повестью "Мертвым не больно", Юрий Казаков с "Нестором и Киром"... Были, и тогда были писатели-правдолюбы и правдоборцы, что смело и самоотверженно кидались поперек течения соцреализма. Но их было мало – можно перечислить по пальцам, и не дано было им не то что перекрыть, приостановить, но хотя бы повлиять чуть-чуть на стремительность и силу накрывшей литературу и искусство волны соцреализма...
Но вернемся к повести Шесталова "Когда качало меня солнце".
Мы уже говорили о многоязычии советской литературы, о ее многоголосии, о взаимозависимости, взаимовлиянии, взаимопроникновении национальных литератур, имея в виду, что осью этого сложнейшего процесса является великая русская литература.
Распался Советский Союз.
Расползлось по швам все советское, в том числе, и советская литература. Но проблема взаимосвязи и взаимозависимости национальных культур осталась.
У каждого народа России своя культура. Более древняя или менее, письменная или материальная и духовная, отраженная лишь в преданиях, поверьях, фольклоре. Все эти несхожие культуры непременно сталкиваются, влияют друг на друга, но как? Есть ли тут какие-либо закономерности?
В этой связи мне представляется необыкновенно интересным и важным описание Шесталовым его первой встречи с Пушкиным. Маленький Юван любил бывать у друга, чуть постарше Ювана; друг умел читать, и однажды он прочел сказку Пушкина про царя Салтана. Послушайте, как, упав на сознание таежного мальчишки, трансформировались пушкинские строки.
"... Язык его (друга) выводит складные волшебные слова:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах...
Говорит он, точно струны санквылтапа трогает. И я вижу мир, не видимый моему глазу. Синее, как ветер, море. Белые, как песцы, волны. Теплей, чем парное молоко, воздух...
А выйдя на улицу, по дороге к своему дому, я не хруст снега слышу, а плеск белых волн, и не чум цветастый – северное сияние – вижу, а бегущий по синему морю кораблик. Мне хочется повторять эти строки и найти свои слова. Но они, как великие духи, не идут ко мне. Мне обидно до слез. И несчастный падаю на свою постель – на старую оленью шкуру, а во сне опять тот же мир... Вот оно, то синее море. Вот кораблик на просторе..."
С той первой встречи с великим Пушкиным началось поэтическое пробуждение Ювана Шесталова. Волшебные строки Пушкина затронули душу мальчика, взволновали его чувства, потревожили разум, пробудили неведомые силы, доселе дремавшие в нем. И мальчик ищет словесный слиток, отпечаток еще и самому неведомых чувств.
Полагаю, нечто похожее произойдет и с впечатлительным, вдумчивым, эмоциональным русским читателем при знакомстве с лучшими стихотворениями или разбираемыми повестями мансийского поэта и прозаика Ювана Шесталова. Открытие мира, познание неведомых земель и народов лучше всего начинать с познания их культуры – материальной и духовной. Чем больше национальных культур перекипит, переплавится в душе человека, тем духовно богаче и ярче становится он, тем шире распахивает он ворота Добру, тем уже становится вход для Зла.
3
Завершить разговор о творчестве Ювана Шесталова хотелось бы кратким анализом, на мой взгляд, лучшего, вершинного произведения Ювана-поэта, его "Языческой поэмы".
Она очень объемна. Ее сюжетной и идейной канвой поначалу является медвежий праздник охотников-манси, которым непременно завершалась удачная охота на хозяина тайги – медведя.
Медвежий праздник – колоритное, яркое, впечатляющее представление, где соединены, сплавлены воедино песни, сказки, пантомима, пляски и музыка. Словом, это – желанный праздник, всеобщее веселье, но не бессмысленная повальная пьянка, хотя без хмельного, порой и с приметным перебором, там не обходится.
Этот праздник – веками сложившийся, до мелочей продуманный и отработанный спектакль, повествующий об истории народа, его обычаях и обрядах, его мировоззрении, его отношении к окружающему, и прежде всего к природе, к лесам и водам, зверям и птицам, и рыбам.
Думы медвежьей головы, а их пять – лучшие, оригинальные, наиболее полно отражающие замысел поэта главы этого эпического полотна.
Но то ли позабыв завет Козьмы Пруткова и пожелав "объять необъятное", то ли по иным каким-то причинам, только поэт сам порушил свой прекрасный замысел, вогнав в поэму не только все свои самые лучшие стихотворения, но и многие посредственные сочинения, размыв тем самым, утопив идею, превратив поэму в сборник стихов, где есть отличные, широко известные, вроде "Дикари двадцатого столетья", "Сплетня", "Сердце", но есть и много поэтического мусора – проходных, беспомощных, блеклых стихотворений с заштампованной рифмой, непонятным размером, надуманными образами.
Неравноценность, присутствие в "Поэме" худосочных случайных стихотворений в известной мере объясняется невероятным обилием переводчиков разных глав и стихов, вошедших в "Языческую поэму". Я насчитал 14 переводчиков. Причем все они, абсолютно все, не знают мансийского языка, и весь их "перевод" сводится к тому, чтобы попытаться зарифмовать, загнать в какой-то размер по-русски написанные Юваном строфы. И посмотрите, какая разномастность, разностильность получилась...
Рассыпая с веток иней,
Разметая снежный пух,
Это я – таежный филин,
Восклицаю:
"Ух! Ух!"
Видите, как мелодично, напевно, легко.
"В дни, когда пургою беды
По моей земле бродили.
Когда крысы были жирны,
Как в болотах комарье.
В дни, когда отец мой в карты
Был проигран пьяным дедом,
Зарождалось, зачиналось
Пробуждение мое...
Улавливаете знакомый рисунок стиха, неповторимую мелодию его.
Ну?
Поднапрягите память. Вспомнили?..
"Если спросите – откуда эти сказки и легенды. С их лесным благоуханьем. Влажной свежестью долин. Голубым дымком вигвамов. Шумом рек и водопадов..." Вспомнили?
Конечно, Лонгфелло "Песнь о Гайавате" в блистательном неповторимом переводе великого Бунина.
А теперь вот такие строки из "Языческой поэмы" Шесталова...
Кричит ребенок тоненько:
Не крик – визжащий ножичек.
Пускай, пускай докличется
До счастья человек.
Ребенку дальше матери
Врубиться в жизнь положено. ...
Так нам пророчат матери,
Большие думы думая.
А мы?
Какой дорогою
Пойдем мы по земле?
Какие тропы выберем –
Безлюдные ли, шумные...
Знакомая мелодия стиха, не правда ли? Читаешь, а в памяти встают иные строки... В каком году рассчитывай, В какой земле угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков..."
Да, конечно же, "Кому на Руси жить хорошо?" Николая Алексеевича Некрасова.
Ну, а следующий отрывочек наверняка отдаленно напомнит сказки Корнея Чуковского. Вот послушайте...
Мне б хотелось, мне б хотелось,
Вкруг меня чтоб все вертелось, –
Чемоданы, миски, чашки,
Петухи, орлы, букашки,
Корабли, огни, газеты,
Гимны, звезды и конфеты,
Сталь, ракеты, черви, стрелы,
Замминистры, управделы,
Мамонты, шайтаны, блохи,
Космонавты, скоморохи,
Волки, идолы, матросы,
Солнце, пьяные березы...
И так далее.
Видите, каков набор совершенно несопоставимых предметов, животных, насекомых, людей?
Если бы это стихотворение вкраплено было в какую-то шуточную сцену – куда ни шло. Но оно подано, как нечто самостоятельное.
Прежде чем говорить о причинах этого, приведу еще один отрывок из "Языческой поэмы", написанный так же в колонку, стихом.
Дом высится, как Урал...
Глаза мои, наверное, круглы, как две луны?
Двери, как ущелье посреди стены.
В дом захожу, как в священные горы,
Где сильнее меня валуны,
Где раскосые идолы, вырубленные
из полена,
Думать за меня должны...
Захожу,
Света много в доме,
Как в белую ночь,
И людей много, как кочек в тундре...
И так далее.
Подобных, с позволения сказать, стихотворений, предостаточно. И главную вину за это я взваливаю на плечи переводчиков.
Проблемы художественного перевода с языков народов России на русский язык – вопрос наисложнейший из множества прочих, мешающих нормальному течению литературного процесса.
За последние два десятилетия, а вернее, за всю историю Союза писателей СССР и РСФСР, не было ни одного писательского съезда или пленума, на которых в той или иной плоскости не поднимался бы вопрос о качестве литературных переводов.
Только благодаря переводчику сочинение поэта или прозаика, драматурга или публициста, пишущего на языке так называемых малых народов, может стать достоянием всесоюзного читателя и получает шанс выйти на европейскую, а возможно, и мировую арену. Причем, лучшие, талантливейшие переводчики, привязанные к какой-то одной национальной литературе, как правило, знают язык оригинала.
Бытует такое понятие: в прозе переводчик – соавтор писателя, в поэзии он – конкурент поэта. А чтобы в самом деле быть не на словах – на деле конкурентом национального поэта, требуется прежде всего знать его язык, переводить произведение не с подстрочника, зачастую передающего лишь смысл, проглатывая детали, нюансы, окраску, а переводить с подлинника, с оригинала.
Я знаком почти со всеми переводчиками "Языческой поэмы", Это одаренные поэты, достаточно хорошо владеющие поэтическим мастерством. Но они ни бум-бум в мансийском языке. Даже гостями не бывали на Приобском Севере, не знают ни быта, ни культуры, ни фольклора того народа, с языка которого пытаются переводить на русский язык. Не упрекаю их в этом. Не виню. Тут целый сонм глубоких, объективных и субъективных причин, но страдает от этого литература.
Посмотрите, какие странные, если не сказать нелепые образы и сравнения преподносят нам переводчики "Языческой поэмы". В уже приведенных отрывках разве не режут ухо такие строки... "Когда крысы были жирны, как в болотах комарье", или "Кричит ребенок тоненько, не крик – визжащий ножичек". А оркестр вдруг начинает "реветь, лаять, петь". "И льются песни плавные, как жир". Ну можно ли сравнить песню с жиром? И тут же "как жир по волнам, плавно льются мысли".
К слову сказать, переводчики недопустимо эксплуатируют одно и то же сравнение. Иногда, не подобрав ничего путного, они просто втискивают первое, пришедшее на ум. Например, "Наши речки, словно реки, онемели от мороза".
Подобными "переводами" русские переводчики не впервой потчуют читателя. Причем, переводчики даже классики. Что из этого получается? – судите сами по ниже следующему примеру...
Есть у Киплинга прекрасное стихотворение "Томплинсон". Приведу восемь строк в переводе двух переводчиков. Вот как эти строчки звучат в переводе Оношкович-Яцына. Послушайте...
И Томплинсон взглянул наверх и увидал
в голубой мгле
Кроваво-красное тело звезды, терзаемое
в адском жерле.
И Томплинсон взглянул к ногам, пылало
внизу светло
Терзаемой в адском жерле звезды
молочное чело.
А вот как дивно звучат эти же строки в переводе другого переводчика.
И Томплинсон взглянул вперед
И увидал в ночи
Звезды, замученной в аду,
Кровавые лучи.
И Томплинсон взглянул назад
И увидал сквозь бред
Звезды, замученной в аду,
Молочно-белый свет...
Земля и небо. Прав Василий Андреевич Жуковский, сказав: "Переводчик прозы – раб, переводчик поэзии – соперник"...
Прочтя все, сказанное о "Языческой поэме", наверняка сыщется скороспелый мастак по расстановке точек над "и", сыщется и возопит:
– Не стоит тратить время на разговор о "Языческой поэме"! Незачем ее и читать!
Скоропалительный, ошибочный вывод!
И говорить следует. И прочесть нужно.
Во-первых, хотя бы потому, что в этой поэме Шесталов пытается дотянуться до корней своего народа...
Откуда взялись манси на Приобском Севере? Кто они в далеком прошлом? Пришельцы иль и зародились здесь? Почему вдруг их сородичи – венгры и финны – оказались в Европе?
На эти интереснейшие, пока замалчиваемые вопросы пытается найти ответ Юван в своей "Языческой поэме".
Во-вторых, в основе поэмы богатейший народный, многовековой фольклор таежных манси: легенды, сказки, песни, феерическое представление "медвежьи пляски", сотканное из ярчайших обычаев, обрядов, поверий, легенд, знакомство с которыми непременно обогатит духовно всякого.
В-третьих, "Языческая поэма" – великолепный памятник своему времени, в которое мы теперь смотрим по-иному, произведя, правда, как всегда запоздало, как всегда задним умом, но все-таки произведя переоценку ценностей.
Тут есть над чем поразмышлять.
И над причинами сотворения богоподобных кумиров, вроде Ленина.
И над оголтело потребительским отношением к родной природе даже коренного манси Шесталова, который ликует, глядя, как его край превращают в сырьевой колониальный придаток не России и не Советского Союза, а капиталистического Запада, который, пожирая бесценные богатства недр земли Югорской, позволил руководителям партии и страны, бездельничая, роскошествуя, распутничая, процветать в омерзительно маразматическом долголетии.
И, конечно же и главным образом, "Языческая поэма" – великолепный, яркий и точный слепок той жизни, какой была она у этого, маленького по числу, самобытного, мудрого таежного народа, начиная с незапамятных времен, кончая предперестроечными годами.
"Языческая поэма'" – поэтическая энциклопедия жизни народа манси, со всеми ее радостями, праздниками и победами, равно как и со всеми болями и бедами.
Заканчивая разговор о творчестве мансийского поэта и прозаика Ювана Шесталова, хотелось бы чуть-чуть поразмышлять о том, что происходит ныне с нашей советской литературой.
Развалив Советский Союз, разогнав российский парламент, Ельцин задушил и Советы. Возможно, в России восторжествует капитализм, а возможно, монархия или диктатура президента-фюрера – все равно и тогда литература, созданная за семь послеоктябрьских десятилетий, останется советской,
Нигилистические кликуши вкупе с их западными спонсорами из кожи лезут, убеждая себя и нас, что в недалеком будущем вся эта в борьбе и в труде десятилетиями создаваемая советская литература канет в небытие, превратясь в макулатуру.
Дикая. Нелепая. Злобная выдумка!..
Можно ли отсечь прожитое, сохранив устойчивость и равновесие?
Нет.
Высеките любой кусочек ствола самого могутного дерева, и то непременно повалится.
Мыслимо ли запамятовать пережитое так крепко, чтоб ни сном ни духом не ведать о нем, будто и не было такового вовсе?
Нет!
Ибо тогда порвется цепь времен, рухнет преемственность поколений, мы окажемся без прошлого, на коем зиждется настоящее, являющееся оплотом будущего.
Угодно заокеанским дирижерам современной российской музыки или нет, нравится ли это новоявленным российским властителям, а может, не нравится? – от этого послеоктябрьские советские годы не покачнутся, останутся в истории Отечества неотъемлемой частью, соединяющей Россию дореволюционную с Россией сегодняшней.
Чем образованней, культурней будут новые поколения молодых россиян, тем сильнее станет их тяга к родной истории, к далекому и недавнему прошлому своего когда-то всемирно могучего государства. И первым источником удовлетворения этого вполне закономерного интереса станет литература, которая является живым, ярким; всем доступным документом своей эпохи, ее художественным отображением...
К. Я. Лагунов
ПО СИНЕМУ ВЕТРУ...
1
В первую тройку самых известных, самых популярных писателей так называемых малых народов Севера и Дальнего Востока, бесспорно, входит известный мансийский поэт и прозаик, но больше все-таки и главным образом поэт Юван Шесталов.
В литературу он входил Иваном Шесталовым, Иваном Николаевичем, но, одолев первый виток, поняв значимость и весомость национальной принадлежности к народу манси, он тут же переделал свое имя на мансийский лад, превратясь из Ивана в Ювана. Было время, когда он и фамилию не то что переделал, а просто-напросто отринул и стал выпускать свои книги, на обложках которых стояло одно слово: Юван.
Человек он, бесспорно, оригинальный, самобытный и, конечно же, талантливый. "Не было бы советской власти, – не однажды говорил он мне, – я бы стал шаманом". Шаманская жилка действительно присутствует и отчетливо дает себя знать в его характере.
Под "шаманской жилкой" я подразумеваю умение перевоплощаться, мгновенно, как говорят, с пол-оборота заводить себя, взвинчивать, возбуждать, доходить даже до неистовства, сумасшедшей энергией своей заражая и возбуждая слушателей.
Чтобы убедиться в этом, достаточно хоть раз увидеть Ювана на трибуне, на сцене, в кругу слушателей. Там он, как шаровая молния, искрит, сверкает, громыхает. Черными языками пламени пляшут его кудри, блещут глаза за стеклами очков. Непрерывно, стремительно и резко жестикулирует он руками, притопывает, пританцовывает. А голос звучит туго натянутой струной, то взмывает ввысь, и кажется, вот-вот лопнет от невероятного напряжения, то стремительно ниспадает до крайнего предела.
Равнодушно слушать Ювана нельзя. И даже те, кто иронически относится к его таланту и творчеству, не желая того и противясь тому, все равно "заводятся". В экстазе он мог свалиться наземь, припадочно извиваться и биться.
Убежден, шаман из него и в самом деле получился бы первоклассный. Но... Бог судил иначе...
Он – как шаровая молния: ярок, стремителен, взрывоопасен. Передвигается быстро, как бы ввинчиваясь в воздух. В Союзе писателей Ювана Шесталова знают все. И он всех знает. За последние два-два с половиной десятилетия не было ни одного сколько-нибудь значимого общесоюзного либо всероссийского писательского мероприятия, на котором не появлялся бы Юван. Он охотно и горячо выступал на писательских съездах и пленумах.
Движение – его неодолимая жизненная потребность. Он всегда куда-то торопится, куда-то спешит. Утром он в Петербурге, вечером – в Москве, на следующее утро – в Будапеште, а может, и в Ханты-Мансийске.
Давным давно писатель покинул родную землю, переселился в Петербург и осел там, похоже, навсегда. Но связей с родимой Югрой Юван не порывает, постоянно бывает в Ханты- Мансийске и живет там не день, не неделю, а порой несколько месяцев. Да не в роли стороннего наблюдателя, а постоянно вмешиваясь, активно и напористо вмешиваясь во все стороны жизни своего народа.
Творчество Ювана Шесталова корнями своими уходит в мансийский фольклор. Писатель – блистательный знаток поверий, обрядов и обычаев, легенд и былин своего народа. Народными преданиями, песнями, поверьями пронизаны и проза, и поэзия Ювана Шесталова.
Бывая на родине, Юван не упускает возможности побродить с ружьем по тайге, порыбачить, проехаться на оленьей упряжке. Он по-прежнему верен обычаям и обрядам своего маленького по числу, но самолюбивого, доброго и мудрого народа манси.
В писательской среде, как, наверное, и в любой творческой, взаимоотношения между людьми очень сложны. Тут такой мертвый узел, такой клубок чувств, такое борение высоких помыслов и низменных страстей, что разобраться в этом, расставить все по полочкам, отделить зерно от плевел никто не в состоянии.
Зависть. Корысть. Невероятное самомнение. Гипертрофированное себялюбие. Эгоцентризм. И бог знает, чего еще нет в этом мире инженеров человеческих душ, творцов прекрасного. И пожалуй самым отвратительным, но и самым неистребимым среди всех пороков творческого микромира является ЗАВИСТЬ. ЧЕРНАЯ. ЕДКАЯ. НЕИСТРЕБИМАЯ.
Посмотрите, как всю жизнь травили, и до сих пор, уже мертвого, травят великого русского писателя, гордость и славу России – Михаила Александровича Шолохова. В чем только не упрекают великого классика. И в малограмотности. И в незнании жизни и быта донского казачества. И даже в плагиате, приписывая авторство "Тихого Дона" то одному, то другому, а то и сразу двум безвестным сочинителям. И хотя отыскалась шолоховская рукопись этого бессмертного романа, и неподкупная ЭВМ, проведя графологическую и еще какую-то экспертизу, подтвердила, что создатель "Тихого Дона" – Шолохов, а все равно злопыхатели, завистники не унимаются, все еще ищут, все еще "доказывают", все еще пятнают, шельмуют и терзают уже затравленного ими, загнанного в могилу величайшего писателя земли русской.
И что особенно больно, непонятно и обидно, эту кампанию антишолоховскую ведет самый популярный российский журнал "Новый мир", возглавляемый довольно известным русским писателем Сергеем Залыгиным. Активнейшую роль в низвержении Шолохова играл и играет возомнивший себя мировым гением, современным Достоевским, широко и шумно разрекламированный Александр Солженицын. Не дает покоя Александру Исаевичу подлинно всемирная, не рекламной шумихой содеянная слава "Тихого Дона". И хоть по объему "Красное колесо" раза в два-три больше "Тихого Дона", но "переехать" его не смогло.
Стоит ли после выше сказанного дивиться, сколько былей и небылиц, сколько потешных, забавных и злых анекдотов ходит по рукам писательской братии о Юване Шесталове. Неудачники-завистники рассуждают примерно так: "Какой-то Юван, недоучка-самоделка, и вдруг автор многих книг, создатель и редактор международного журнала "Стерх", читает лекции аж в Будапештском университете, возглавляя писательскую организацию Питера, организатор всемирного фестиваля югорских народов, знается с великими писателями и даже президентами... Нонсенс!.. Не может быть..."
Трудно, обидно, нестерпимо окололитературной братии и писателям-неудачникам примириться с взлетом Ювана Шесталова.
Вот и чешут языки. Полощут имя товарища по оружию...
По моему разумению, характер Ювана Николаевича тверд, пробоен, целенаправлен. Он всегда четко видит цель и неодолимо пробивается к ней. Где надо – он схитрит, может прикинуться несмышленышем, рубахой-парнем, а потребуется – пойдет напролом, на таран...
Все эти личностные качества очень и очень помогли ему при выходе на тропу профессионального писателя, и особенно при его восхождении на Олипм. О появлении каждой из первых книг Ювана можно писать новеллу, рассказ или фельетон...
Говорю все это не из желания как-то умалить, принизить, очернить Ювана Шесталова. Помилуй Бог!.. Рассказываю лишь для того, чтобы в приложении к его творчеству, личность автора помогла вам глубже понять и правильнее оценить произведения Ювана Шесталова, общепризнанного основоположника мансийской литературы, ныне широко известного не только в нашей стране, но и за ее рубежами, особенно в Венгрии и Финляндии.
В литературу Ювана Шесталова вынесла его первая повесть "Синий ветер каслания", которая много раз издавалась в Союзе и была не единожды переведена на иностранные языки.
Каслание – кочевка с оленями по веками прочерченным маршрутам из таежного Приобья к Северному Уралу. Цель этой долгой-долгой кочевки – сохранение и приумножение оленьего поголовья.
Маршрут каслания пролегает по ягельным местам, а мох-ягель, как известно, единственный корм оленей. Время от времени кочевники-пастухи останавливаются, ставят чумы, пасут и охраняют стада до тех пор, пока олени не поедят весь ягель вокруг стоянки. Тогда их перегоняют на новое место, где все повторяется.
И так многие месяцы, по замкнутому, раз и навсегда заведенному предками кругу. Вот описание одной такой кочевки к подножью Уральских гор и составляет содержание повести Ювана Шесталова "Синий ветер каслания".
Если оценивать это произведение по канонам русской художественной прозы, то в нем ни сюжета, ни композиции, ни завязки, ни развязки, ни характеров, ни образов – ровным счетом ни-че-го!
Что же тогда есть в этой повести?
Поэзия!
Опоэтизированная, вознесенная на небеси природа Югры.
Опоэтизированный, воспетый, восславленный труд оленеводов.
Проникновенный, щемящий душу гимн дереву и птице, человеку и зверю, рекам и озерам, земле и небу.
Это поэтическое многоголосье, многоцветье в своем удивительно органичном сплаве рождают прекрасную симфонию Югры – древнего таежного края, подлинными хозяевами которого много веков, возможно и тысячелетий, являются два очень маленьких по численности народа – манси и ханты, которых прежде именовали вогулы да остяки.
Каждой главке повествования предпослан стихотворный эпиграф, иногда, весьма примечательный. Сама ткань повести тоже густо прошпигована стихотворениями. Этот прием еще более облегчает, возвышает, окрыляет прозу, делая ее восприятие легким и приятным.
Ну, вот, к примеру, прочтем крохотный "кусочек" повести, и сразу станут вам понятны ее настрой и тональность...
"Утро. Звезды уже откочевали с проснувшегося неба. Лишь тонкий месяц, как пастух, ожидающий смену, еще бродит, по верхушкам коренастых кедров... Где-то близко-близко за деревьями идет солнце. От его приближения небо позолотело, заулыбалось, а тонкий месяц, уставший за ночь, побледнел. И как только солнце кинет свой золотистый взгляд на верхушки кедров, он уйдет на отдых до вечерней смены. Трудная все же у месяца обязанность: ему приходится работать ночью.
А ночью – темень... Ничего не видно. Ночью только волки становятся зорче, чтобы видеть свою добычу – тонконогих оленей.
Ночью злей мороз. В темноте наглеют его ледяные языки. Лизнут щеку, и она побелеет, как мерзлый сырок, лизнут кончики пальцев – и чуткие пальцы не слышат ничего, словно глухие. А как взойдет месяц – все заголубеет, засияет..."
Или прочтите вот такой отрывок...
"В глаза мне глядело небо спокойным глубоким взглядом. Неподвижно, как идолы, стояли вокруг деревья... Рядом со мной лежали тихие синие тени... В уши мои стучала тишина... Все замерло, все онемело... А мгновенье назад был я порывом ветра, и вокруг меня все вертелось, искрилось, летало... Полной грудью вдыхал я жизнь. И не знал я цену счастья...
Вот так бывает... летишь-летишь – и свалишься, коль поворот попадется круче, коль держишься за чужую спину, коль счастье создаешь не своим уменьем...
Тишина растаяла, как тает облако в сини неба, и я уже услышал, как где-то вдали скрипят полозья и стучат копыта
Ледяные языки мороза... Глухие пальцы... Деревья, как идолы... стучащая в уши тишина... Уставший за ночь месяц, что бродит по верхушкам кедров, как ожидающий смену пастух...
Видите, какие неожиданные, оригинальные поэтические образы в повести Ювана Шесталова, ставящей ее на грань меж поэзией и прозой.
А разве не на ту же мельницу льются такие вот фразы... "На связанные черные жерди наброшен лоскуток синего неба. Где я? Я в чуме".
"Над скалами вьются лучи солнца. Они садятся на заснеженную спину горы. От их ласки просыпаются и поют ручьи, и на холодных вершинах начинается жизнь...".
Вот на этой межевой канве – меж поэзией и прозой – и вышита повесть Шесталова. Ее язык поэтичен, ярок и в то же время выразительно точен.
Иногда, правда, автора, как говорят в народе, заносит, он чересчур увлекается какой-то звучной фразой и повторяет ее через каждый абзац, а то и чаще. Такой частый рефрен начинает работать не в "ту степь", он уже не украшает, утяжеляет повествование, раздражает читателя.
Так же чужеродно и надуманно выглядит частенько применяемый автором прием сдваивания, даже страивания одного слова. Вот, например...
А хорей все пляшет, пляшет! А собаки все лают, лают! Рядом с нартой летят, летят... Мокрый снег слепит, слепит глаза... Ветер поет, поет в ушах!.. Кедры пинают, пинают нарты... Дорога узкая, узкая, узкая... Деревья летят, летят сквозь нас... Олени в тумане, в тумане... Становлюсь я ветром, ветром... Становлюсь снежинкой, снежинкой... В снежном вихре кружусь, кружусь..."
Но эта увлеченность, рожденная стремлением передать то или иное ощущение, равно как и неожиданные, по-газетному сухие и банальные рассуждения о быте кочевников, о комсомоле, о колхозной идиллии, о труде оленеводов и т.д., – все эти огрехи, вызывая досаду, даже раздражение, не умаляют притягательности повести, наполненной ароматом еще не покалеченной цивилизацией, великолепной природы Севера.
Я видел прекрасно изданные книги Шесталова на венгерском языке. Опорным столпом этих книг является повесть "Синий ветер каслания". Книга на венгерском называлась "Таким было детство нашего народа". Оригинальное и, по-моему, очень верное название. Наши "северяне" – манси, ханты, ненцы, селькупы – в массе своей находятся ныне еще на стадии детства человечества, которое все цивилизованные народы давным-давно оставили за спиной.
И сам Шесталов, по-моему, тоже еще не отбросил, не перешагнул представления, убеждения, миропонимание этих "детей природы", Потому-то, нимало не смущаясь, без реверансов и некоего неудобства, живописует он картины кочевого быта, которые должны бы, казалось, слегка шокировать интеллигента, да и вообще благовоспитанного человека, выросшего в современном обществе.
Вот посмотрите, как звучат эти места в повести...
"Вечером все родственники собрались вместе. У южного угла дома убили оленя... Кружками и стаканами с наслаждением пили свежую кровь. Голову оленя сразу отдали варить. А сердце, печень и легкие, разложив на две большие тарелки, подали на стол..."
На праздничном столе "ароматным паром дымилась голова оленя, разрубленная на куски. Из одной деревянной чаши смотрели глаза рогатого. В другой лежал его язык... Вкусные глаза..."
Шестилетний Юван с мамой пошел на охоту. Собака загнала белку на дерево. А дальше... "Мама вскидывает ружье. И белочка, с золотистыми усиками, с пылающим золотистым хвостом, лежит уже у наших ног. И мы все радуемся. Особенно... я".
"О, лесная речка, ты напомнила мне запах вареной беличьей головы..."
Вспомните-ка, как переживал мальчик в романе Айпина, подстрелив первую белку. И уж вовсе, как говорят, "не в дугу" эти шесталовские описания по отношению к позиции русской классики, которая содрогается, проливает слезы, исторгает душераздирающие стоны по поводу выпавшего из гнезда и погибшего птенчика, подстреленной перепелки, попавшего в капкан зверька.
Но в этом диссонансе с русской классикой есть и огромный плюс прозы Ювана Шесталова. В этих, слегка коробящих нас, натуралистических признаниях – жестокая, горькая правда жизни. Да, вот такова она жизнь кочевников-оленеводов.
Писатель только что восхищался оленем, пел ему восторженные гимны. Причем заслуженно восхвалял это крайне неприхотливое животное. Олень, не требуя ни корма, ни крыши, многие века одевает, обувает, кормит и перевозит кочевника. Маленькие ненцы, манси, ханты по-настоящему горячо любят оленя, особенно оленят, есть случаи, когда олененка-детеныша нежданно погибшей оленихи-важенки выкармливает своей грудью женщина...
Но вот нужно принести жертву идолу или богу, справить обряд погребения или провести праздник, просто утолить голод, и этого красавца-кормильца преспокойно душат, выпивают его кровь, сырыми съедают внутренности, а то и всю тушу. И, описывая такое варварское пиршество, поэт нимало не смущается, не прячет удовольствия от участия в подобной трапезе...
В том-то и реализм поэтической прозы Шесталова.
Суровый.
Жесткий.
Но очень нужный и важный реализм, который дает полное представление о непривычных, необычных для нас, природой продиктованных, утвержденных инстинктом самосохранения, необходимых северянам обычаях, нравах, нравственных нормах.
Отношения охотника либо рыбака-манси с природой примитивно просты, рациональны, в то же время мудры и высоко нравственны. Не смущаясь, не колеблясь, возьми у природы все, что нужно тебе для жизни и продолжения рода твоего. Но лишнего не тронь. Не озоруй. Не калечь природу. Она – живой, разумный, чуткий организм.
Даже в реку нельзя тыкать палкой без нужды, чтобы не обеспокоить, не поранить воду. Река – это легкий, быстрый, дешевый водный путь в любую сторону и на любое расстояние. Река – это рыба-пища-жизнь.
Лес – это вечный, неподвластный человеку, мудрый и всесильный исполин. Это обиталище злых и добрых духов. Но лес и охотничьи угодья, он и кормилец зверей и птиц – кладовая пушнины и мяса. А пушнина – это порох, дробь, ружья, сети и еще многое-многое иное, без чего не прожить ни рыбаку, ни охотнику.
Потому и диктует вековой обычай: бери у леса все нужное, но не озоруй, не ломай понапрасну, не жги, не подсекай могутность, не порть красы своего кормильца.
Осмелюсь повторить и подтвердить вывод, к которому не единожды приходил незаслуженно забытый современниками великий просветитель народов нашего Севера – настоятель Обдорской духовной миссии игумен Иринарх (Иван Семенович Шемановский) и иные выдающиеся русские первопроходцы и исследователи: все, что есть, что присуще быту, повседневной жизни кочевников оленеводов, рыбаков и охотников Югры и Заполярья, – все разумно, продиктовано суровыми, порой прямо-таки экстремальными условиями их жизни. Не пей они оленью кровь, не питайся сырой рыбой и сырым мясом, их погибель от цинги и прочих недугов, вызванных полным отсутствием витаминов, была бы неизбежна.
Как тут не вспомнить подобные выводы еще одного из заметных исследователей тюменского Севера, знатока жизни и быта хозяев тайги и тундры Кушелевского. Причем его наблюдения и оценки вполне согласуются с наблюдениями и выводами академика Зуева и Шемановского.
Так вот, вся эта "троица" не скрывала брезгливости, созерцая кровавую трапезу кочевников подле только что убитого оленя. Но, морщась и кривясь от брезгливого негодования, они вынуждены были признать спасительную значимость этого дикарства.
Много лет проживший в Обдорске Кушелевский вдруг заболел, и сильно, цингой. Медицина оказалась бессильной перед болезнью. Пришлось Кушелевскому по-самоедски спасаться от тяжкого недуга: теплой оленьей кровью. Он ежедневно и довольно долго выпивал по кружке парной крови и тем спасся от гибели.
Жаль, конечно, что проза Ювана Шесталова, и прежде всего его "Синий ветер каслания", не поднялась до жесткой, емкой, очень выразительной и впечатляющей прозы уже известной вам ненки Анны Неркаги. Повесть Шесталова, как верховой ветер, прошелестела лишь в верхушках жизни оленеводов и охотников Югры, чуть-чуть что-то затронула, что-то зацепила, что-то потревожила, но не вздыбила, не перевернула, не вывернула глубинные донные пласты народной жизни.
Можно по этому поводу сокрушаться, но изменить что-нибудь – увы! Как говорят, ничего не попишешь. Писатель волен писать так, как желает, и о том, о чем хочет. Мы, читатели, смеем лишь сожалеть, что сочинитель что-то не затронул, что-то, очень важное и желанное нам, обошел стороной, но критиковать за то автора никто не вправе. Не станем делать этого и мы.
Завершая разговор о первой повести Шесталова "Синий ветер каслания", хочу сказать, что она – пусть и невеликий, и не очень весомый, но крайне важный отрезок, неотъемлимо нужная частичка не только его творчества, но и всей советской литературы, без которой нет и не может быть литературы мировой.
Целое познается, как известно, по частям, к общему идут от частного, к выводу от фактов, потому и надо прочесть эту повесть...
2
"Когда качало меня солнце" – так называется другая повесть Ювана Шеста лова. Сюжетную ее основу составляет биография поэта. Тут нашлось место для его деда и для бабушки, для матери и отца. Особенно много внимания уделено отцу. Дед проиграл его в карты богатому соплеменнику. От мальчонки на побегушках у купца до председателя известного в округе колхоза – таков путь, пройденный отцом поэта. Шесталов восхищается отцом, возвеличивает и воспевает его, поклоняется ему.
Первый же абзац повести, как звук камертона, задает тональность всему повествованию. Вслушайтесь в эти изначальные строки:
"Стучали копыта. Вихрился снег. В белой мгле плясали рога. Свистел ветер. Звенели колокольчики. Бубном гудело небо. Летели олени. Бешеные олени куда-то меня мчали. Снег слепил лицо... Бубном гудело небо. Звенели колокольчики..."
Мажорная приподнятость слога.
Поэтически четкая, напевная строка.
Яркая, самобытная узорная образность.
"... Я помню первую встречу с огнем... Он на поленьях плясал... Стрелял искрами... Жаркими ладонями касался моего лица... Смолистым дымком иногда прямо в глаза (мне) дышал он – и все же я видел его золотые зрачки..."
Золотые зрачки огня... – по-моему, это и красиво, и метко, и ново.
Примечательно, что образные сравнения писатель черпает из окружавшей его повседневности...
"И душа моя трепетала, как утка, попавшая в сеть..."
Или вот послушайте, как Шесталов описывает первую встречу с книгой.
"... Для меня книга – это лес, где я еще не был, строчки – дорожки, по которым я еще не прошел, слова – деревья, которых я не знал и не знаю..."
Или вот...
"Растет северный мальчик быстрее кедра. Глаза – два сияющих озера... до краев наполненных живым удивлением..."
Или вот...
"Один был тонкий и костлявый, как высохшее дерево. Другой толстый и жирный, как осенний налим".
Видите, как легко и проворно выхватывает писатель образы из тех природных запасников, что лежали у него под рукой.
И Юван не жалеет красок, звукоподражаний, описывая живую природу, показывая, красоту и могутность родной Югры, ее хозяев – манси.
Повесть прямо-таки перенасыщена легендами, преданьями, сказками. Правда, большинство их, к сожалению, схожи друг с другом, мало оригинальны, бледны их изобразительные средства, много длиннот. Однако за всем этим многочисленным скоплением сказового, легендарного оказывается скрыта авторская идея: убедить читателя в том, что жизнь – сказка.
Вот что стремится доказать автор своей повестью. Речь идет, разумеется, о конкретной жизни – послевоенной, колхозной, в которой отчетливо просматриваются великие блага советского строя и наплывающего социализма.
Тут писатель явно уступает конъюнктуре. Он славит Ленина. Восхваляет коммунистов. Кричит о бездонных кладовых нефти и газа.
Стремясь показать, как восторженно воспринимают мансийские рыбаки, охотники и оленеводы революцию, советскую власть, Ленина, его идеи и дела, Шесталов примитивизирует, мельчит, заземляет великие проблемы перестройства мира. Посвященные этим рассуждениям страницы повести неинтересны, пресны, никакое обилие ахов и охов, равно как и наигустейший частокол восклицательных знаков не в состоянии сделать эти конъюнктурные строки притягательными, сочными и мудрыми, очистить их от приспособленческой банальности.
Тут время подставило не только Ювану Шесталову роковую подножку, четко высветив пороки литературы социалистического реализма, который требовал от писателя живописать жизнь не такою, какова она есть в реальности, а такою, какой ей надлежит быть по параметрам фантастического социализма и утопического коммунизма.
Разумеется, узда соцреализма сбила с истинного художнического пути не только мансийского поэта Ювана Шесталова, но и многих, очень и очень многих могучих мастеров слова, подлинно талантливых представителей советской литературы.
Вспомним, хотя бы "Хлеб" – Алексея Толстого, "Поднятую целину" – Михаила Шолохова, "Страну Муравию" – Александра Твардовского, многие произведения Георгия Маркова, Юрия Бондарева, Вадима Кожевникова, Бориса Полевого, Сергея Сартакова и многих иных.
Хорошо, конечно, что у Шолохова есть еще великий роман "Тихий Дон", у Алексея Толстого блистательное "Хождение по мукам", у Твардовского "Василий Теркин", и их ни из русской, ни из советской, ни из мировой литературы не выщелкнешь, ибо без них эта литература станет неполной, однобокой.
Что же касается многих сотен имен некогда достославных, уважаемых, почитаемых и весьма читаемых советских писателей, то для них узда и шоры, и оковы соцреализма оказались настолько губительны, что многим придется с книжных полок читальных залов перекочевать в запасники, в книгохранилища и лежать там, ожидая, когда востребуют их историки да литературоведы, да любопытствующие читатели, пожелавшие из первых рук узнать, как же жил народ наш в недалекие, но уже прошлые годы социалистического строительства.
Правда, и в ту пору был Владимир Тендряков с его "Кончиной", Василь Быков с его повестью "Мертвым не больно", Юрий Казаков с "Нестором и Киром"... Были, и тогда были писатели-правдолюбы и правдоборцы, что смело и самоотверженно кидались поперек течения соцреализма. Но их было мало – можно перечислить по пальцам, и не дано было им не то что перекрыть, приостановить, но хотя бы повлиять чуть-чуть на стремительность и силу накрывшей литературу и искусство волны соцреализма...
Но вернемся к повести Шесталова "Когда качало меня солнце".
Мы уже говорили о многоязычии советской литературы, о ее многоголосии, о взаимозависимости, взаимовлиянии, взаимопроникновении национальных литератур, имея в виду, что осью этого сложнейшего процесса является великая русская литература.
Распался Советский Союз.
Расползлось по швам все советское, в том числе, и советская литература. Но проблема взаимосвязи и взаимозависимости национальных культур осталась.
У каждого народа России своя культура. Более древняя или менее, письменная или материальная и духовная, отраженная лишь в преданиях, поверьях, фольклоре. Все эти несхожие культуры непременно сталкиваются, влияют друг на друга, но как? Есть ли тут какие-либо закономерности?
В этой связи мне представляется необыкновенно интересным и важным описание Шесталовым его первой встречи с Пушкиным. Маленький Юван любил бывать у друга, чуть постарше Ювана; друг умел читать, и однажды он прочел сказку Пушкина про царя Салтана. Послушайте, как, упав на сознание таежного мальчишки, трансформировались пушкинские строки.
"... Язык его (друга) выводит складные волшебные слова:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах...
Говорит он, точно струны санквылтапа трогает. И я вижу мир, не видимый моему глазу. Синее, как ветер, море. Белые, как песцы, волны. Теплей, чем парное молоко, воздух...
А выйдя на улицу, по дороге к своему дому, я не хруст снега слышу, а плеск белых волн, и не чум цветастый – северное сияние – вижу, а бегущий по синему морю кораблик. Мне хочется повторять эти строки и найти свои слова. Но они, как великие духи, не идут ко мне. Мне обидно до слез. И несчастный падаю на свою постель – на старую оленью шкуру, а во сне опять тот же мир... Вот оно, то синее море. Вот кораблик на просторе..."
С той первой встречи с великим Пушкиным началось поэтическое пробуждение Ювана Шесталова. Волшебные строки Пушкина затронули душу мальчика, взволновали его чувства, потревожили разум, пробудили неведомые силы, доселе дремавшие в нем. И мальчик ищет словесный слиток, отпечаток еще и самому неведомых чувств.
Полагаю, нечто похожее произойдет и с впечатлительным, вдумчивым, эмоциональным русским читателем при знакомстве с лучшими стихотворениями или разбираемыми повестями мансийского поэта и прозаика Ювана Шесталова. Открытие мира, познание неведомых земель и народов лучше всего начинать с познания их культуры – материальной и духовной. Чем больше национальных культур перекипит, переплавится в душе человека, тем духовно богаче и ярче становится он, тем шире распахивает он ворота Добру, тем уже становится вход для Зла.
3
Завершить разговор о творчестве Ювана Шесталова хотелось бы кратким анализом, на мой взгляд, лучшего, вершинного произведения Ювана-поэта, его "Языческой поэмы".
Она очень объемна. Ее сюжетной и идейной канвой поначалу является медвежий праздник охотников-манси, которым непременно завершалась удачная охота на хозяина тайги – медведя.
Медвежий праздник – колоритное, яркое, впечатляющее представление, где соединены, сплавлены воедино песни, сказки, пантомима, пляски и музыка. Словом, это – желанный праздник, всеобщее веселье, но не бессмысленная повальная пьянка, хотя без хмельного, порой и с приметным перебором, там не обходится.
Этот праздник – веками сложившийся, до мелочей продуманный и отработанный спектакль, повествующий об истории народа, его обычаях и обрядах, его мировоззрении, его отношении к окружающему, и прежде всего к природе, к лесам и водам, зверям и птицам, и рыбам.
Думы медвежьей головы, а их пять – лучшие, оригинальные, наиболее полно отражающие замысел поэта главы этого эпического полотна.
Но то ли позабыв завет Козьмы Пруткова и пожелав "объять необъятное", то ли по иным каким-то причинам, только поэт сам порушил свой прекрасный замысел, вогнав в поэму не только все свои самые лучшие стихотворения, но и многие посредственные сочинения, размыв тем самым, утопив идею, превратив поэму в сборник стихов, где есть отличные, широко известные, вроде "Дикари двадцатого столетья", "Сплетня", "Сердце", но есть и много поэтического мусора – проходных, беспомощных, блеклых стихотворений с заштампованной рифмой, непонятным размером, надуманными образами.
Неравноценность, присутствие в "Поэме" худосочных случайных стихотворений в известной мере объясняется невероятным обилием переводчиков разных глав и стихов, вошедших в "Языческую поэму". Я насчитал 14 переводчиков. Причем все они, абсолютно все, не знают мансийского языка, и весь их "перевод" сводится к тому, чтобы попытаться зарифмовать, загнать в какой-то размер по-русски написанные Юваном строфы. И посмотрите, какая разномастность, разностильность получилась...
Рассыпая с веток иней,
Разметая снежный пух,
Это я – таежный филин,
Восклицаю:
"Ух! Ух!"
Видите, как мелодично, напевно, легко.
"В дни, когда пургою беды
По моей земле бродили.
Когда крысы были жирны,
Как в болотах комарье.
В дни, когда отец мой в карты
Был проигран пьяным дедом,
Зарождалось, зачиналось
Пробуждение мое...
Улавливаете знакомый рисунок стиха, неповторимую мелодию его.
Ну?
Поднапрягите память. Вспомнили?..
"Если спросите – откуда эти сказки и легенды. С их лесным благоуханьем. Влажной свежестью долин. Голубым дымком вигвамов. Шумом рек и водопадов..." Вспомнили?
Конечно, Лонгфелло "Песнь о Гайавате" в блистательном неповторимом переводе великого Бунина.
А теперь вот такие строки из "Языческой поэмы" Шесталова...
Кричит ребенок тоненько:
Не крик – визжащий ножичек.
Пускай, пускай докличется
До счастья человек.
Ребенку дальше матери
Врубиться в жизнь положено. ...
Так нам пророчат матери,
Большие думы думая.
А мы?
Какой дорогою
Пойдем мы по земле?
Какие тропы выберем –
Безлюдные ли, шумные...
Знакомая мелодия стиха, не правда ли? Читаешь, а в памяти встают иные строки... В каком году рассчитывай, В какой земле угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков..."
Да, конечно же, "Кому на Руси жить хорошо?" Николая Алексеевича Некрасова.
Ну, а следующий отрывочек наверняка отдаленно напомнит сказки Корнея Чуковского. Вот послушайте...
Мне б хотелось, мне б хотелось,
Вкруг меня чтоб все вертелось, –
Чемоданы, миски, чашки,
Петухи, орлы, букашки,
Корабли, огни, газеты,
Гимны, звезды и конфеты,
Сталь, ракеты, черви, стрелы,
Замминистры, управделы,
Мамонты, шайтаны, блохи,
Космонавты, скоморохи,
Волки, идолы, матросы,
Солнце, пьяные березы...
И так далее.
Видите, каков набор совершенно несопоставимых предметов, животных, насекомых, людей?
Если бы это стихотворение вкраплено было в какую-то шуточную сцену – куда ни шло. Но оно подано, как нечто самостоятельное.
Прежде чем говорить о причинах этого, приведу еще один отрывок из "Языческой поэмы", написанный так же в колонку, стихом.
Дом высится, как Урал...
Глаза мои, наверное, круглы, как две луны?
Двери, как ущелье посреди стены.
В дом захожу, как в священные горы,
Где сильнее меня валуны,
Где раскосые идолы, вырубленные
из полена,
Думать за меня должны...
Захожу,
Света много в доме,
Как в белую ночь,
И людей много, как кочек в тундре...
И так далее.
Подобных, с позволения сказать, стихотворений, предостаточно. И главную вину за это я взваливаю на плечи переводчиков.
Проблемы художественного перевода с языков народов России на русский язык – вопрос наисложнейший из множества прочих, мешающих нормальному течению литературного процесса.
За последние два десятилетия, а вернее, за всю историю Союза писателей СССР и РСФСР, не было ни одного писательского съезда или пленума, на которых в той или иной плоскости не поднимался бы вопрос о качестве литературных переводов.
Только благодаря переводчику сочинение поэта или прозаика, драматурга или публициста, пишущего на языке так называемых малых народов, может стать достоянием всесоюзного читателя и получает шанс выйти на европейскую, а возможно, и мировую арену. Причем, лучшие, талантливейшие переводчики, привязанные к какой-то одной национальной литературе, как правило, знают язык оригинала.
Бытует такое понятие: в прозе переводчик – соавтор писателя, в поэзии он – конкурент поэта. А чтобы в самом деле быть не на словах – на деле конкурентом национального поэта, требуется прежде всего знать его язык, переводить произведение не с подстрочника, зачастую передающего лишь смысл, проглатывая детали, нюансы, окраску, а переводить с подлинника, с оригинала.
Я знаком почти со всеми переводчиками "Языческой поэмы", Это одаренные поэты, достаточно хорошо владеющие поэтическим мастерством. Но они ни бум-бум в мансийском языке. Даже гостями не бывали на Приобском Севере, не знают ни быта, ни культуры, ни фольклора того народа, с языка которого пытаются переводить на русский язык. Не упрекаю их в этом. Не виню. Тут целый сонм глубоких, объективных и субъективных причин, но страдает от этого литература.
Посмотрите, какие странные, если не сказать нелепые образы и сравнения преподносят нам переводчики "Языческой поэмы". В уже приведенных отрывках разве не режут ухо такие строки... "Когда крысы были жирны, как в болотах комарье", или "Кричит ребенок тоненько, не крик – визжащий ножичек". А оркестр вдруг начинает "реветь, лаять, петь". "И льются песни плавные, как жир". Ну можно ли сравнить песню с жиром? И тут же "как жир по волнам, плавно льются мысли".
К слову сказать, переводчики недопустимо эксплуатируют одно и то же сравнение. Иногда, не подобрав ничего путного, они просто втискивают первое, пришедшее на ум. Например, "Наши речки, словно реки, онемели от мороза".
Подобными "переводами" русские переводчики не впервой потчуют читателя. Причем, переводчики даже классики. Что из этого получается? – судите сами по ниже следующему примеру...
Есть у Киплинга прекрасное стихотворение "Томплинсон". Приведу восемь строк в переводе двух переводчиков. Вот как эти строчки звучат в переводе Оношкович-Яцына. Послушайте...
И Томплинсон взглянул наверх и увидал
в голубой мгле
Кроваво-красное тело звезды, терзаемое
в адском жерле.
И Томплинсон взглянул к ногам, пылало
внизу светло
Терзаемой в адском жерле звезды
молочное чело.
А вот как дивно звучат эти же строки в переводе другого переводчика.
И Томплинсон взглянул вперед
И увидал в ночи
Звезды, замученной в аду,
Кровавые лучи.
И Томплинсон взглянул назад
И увидал сквозь бред
Звезды, замученной в аду,
Молочно-белый свет...
Земля и небо. Прав Василий Андреевич Жуковский, сказав: "Переводчик прозы – раб, переводчик поэзии – соперник"...
Прочтя все, сказанное о "Языческой поэме", наверняка сыщется скороспелый мастак по расстановке точек над "и", сыщется и возопит:
– Не стоит тратить время на разговор о "Языческой поэме"! Незачем ее и читать!
Скоропалительный, ошибочный вывод!
И говорить следует. И прочесть нужно.
Во-первых, хотя бы потому, что в этой поэме Шесталов пытается дотянуться до корней своего народа...
Откуда взялись манси на Приобском Севере? Кто они в далеком прошлом? Пришельцы иль и зародились здесь? Почему вдруг их сородичи – венгры и финны – оказались в Европе?
На эти интереснейшие, пока замалчиваемые вопросы пытается найти ответ Юван в своей "Языческой поэме".
Во-вторых, в основе поэмы богатейший народный, многовековой фольклор таежных манси: легенды, сказки, песни, феерическое представление "медвежьи пляски", сотканное из ярчайших обычаев, обрядов, поверий, легенд, знакомство с которыми непременно обогатит духовно всякого.
В-третьих, "Языческая поэма" – великолепный памятник своему времени, в которое мы теперь смотрим по-иному, произведя, правда, как всегда запоздало, как всегда задним умом, но все-таки произведя переоценку ценностей.
Тут есть над чем поразмышлять.
И над причинами сотворения богоподобных кумиров, вроде Ленина.
И над оголтело потребительским отношением к родной природе даже коренного манси Шесталова, который ликует, глядя, как его край превращают в сырьевой колониальный придаток не России и не Советского Союза, а капиталистического Запада, который, пожирая бесценные богатства недр земли Югорской, позволил руководителям партии и страны, бездельничая, роскошествуя, распутничая, процветать в омерзительно маразматическом долголетии.
И, конечно же и главным образом, "Языческая поэма" – великолепный, яркий и точный слепок той жизни, какой была она у этого, маленького по числу, самобытного, мудрого таежного народа, начиная с незапамятных времен, кончая предперестроечными годами.
"Языческая поэма'" – поэтическая энциклопедия жизни народа манси, со всеми ее радостями, праздниками и победами, равно как и со всеми болями и бедами.
Заканчивая разговор о творчестве мансийского поэта и прозаика Ювана Шесталова, хотелось бы чуть-чуть поразмышлять о том, что происходит ныне с нашей советской литературой.
Развалив Советский Союз, разогнав российский парламент, Ельцин задушил и Советы. Возможно, в России восторжествует капитализм, а возможно, монархия или диктатура президента-фюрера – все равно и тогда литература, созданная за семь послеоктябрьских десятилетий, останется советской,
Нигилистические кликуши вкупе с их западными спонсорами из кожи лезут, убеждая себя и нас, что в недалеком будущем вся эта в борьбе и в труде десятилетиями создаваемая советская литература канет в небытие, превратясь в макулатуру.
Дикая. Нелепая. Злобная выдумка!..
Можно ли отсечь прожитое, сохранив устойчивость и равновесие?
Нет.
Высеките любой кусочек ствола самого могутного дерева, и то непременно повалится.
Мыслимо ли запамятовать пережитое так крепко, чтоб ни сном ни духом не ведать о нем, будто и не было такового вовсе?
Нет!
Ибо тогда порвется цепь времен, рухнет преемственность поколений, мы окажемся без прошлого, на коем зиждется настоящее, являющееся оплотом будущего.
Угодно заокеанским дирижерам современной российской музыки или нет, нравится ли это новоявленным российским властителям, а может, не нравится? – от этого послеоктябрьские советские годы не покачнутся, останутся в истории Отечества неотъемлемой частью, соединяющей Россию дореволюционную с Россией сегодняшней.
Чем образованней, культурней будут новые поколения молодых россиян, тем сильнее станет их тяга к родной истории, к далекому и недавнему прошлому своего когда-то всемирно могучего государства. И первым источником удовлетворения этого вполне закономерного интереса станет литература, которая является живым, ярким; всем доступным документом своей эпохи, ее художественным отображением...